Дитя времени

1

Грант лежал на высокой белой койке и с отвращением глядел на потолок. Он изучил каждую мельчайшую трещинку на его поверхности. Порой сетка трещин представлялась Гранту географической картой, и он исследовал неведомые реки, острова и континенты; иногда обнаруживал на потолке контуры человеческих лиц, птиц и рыб. Других занятий у него не было, и он всем сердцем возненавидел потолок.

Однажды он попросил Лилипутку отодвинуть его кровать хоть чуть-чуть в сторону, чтобы можно было поизучать новую часть потолка, но такая перестановка нарушила бы симметрию палаты, а в больницах симметрия стоит по важности сразу же после стерильности. Любое нарушение симметрии считается просто непристойным. Почему Грант ничего не читает, как-то спросила его, Лилипутка. Почему не читает те новые романы в дорогих изданиях, которые приносят его друзья?

— В нашем мире рождается великое множество людей, которые пишут великое множество книг. Миллионы слов печатаются в типографиях каждую минуту… Страшно подумать…

— Похоже, у вас просто запор, — высказала свое авторитетное мнение Лилипутка.

Лилипуткой Грант прозвал медсестру Ингхэм, хотя в действительности она была ростом в пять футов два дюйма и весьма миловидна. Грант называл ее Лилипуткой, пытаясь хоть немного компенсировать свою полную зависимость от девушки. Именно Ингхэм решала, что ему дозволено, а что — нет, а профессиональная легкость, с какой девушка обращалась с его крупным телом — ростом Грант вымахал за шесть футов — и вовсе унижала его. Тяжести, казалось, не имели значения для Лилипутки. Она дежурила поочередно с Амазонкой, богиней с руками, гладкими, как буковые веточки. Амазонкой Грант окрестил сестру Дэррол, которая была родом из Глостершира и каждую весну мучилась от тоски по дому. Лилипутка происходила из Литэм Сен-Энна и не испытывала к родным местам сентиментального влечения. У Амазонки были большие мягкие ладони и крупные коровьи глаза, которые, казалось, выражали постоянную жалость к подопечному, но малейшая физическая нагрузка заставляла ее дышать, как пылесос. Она обращалась с телом Гранта, как с неподъемной колодой, что казалось ему еще унизительней, чем демонстративная легкость, с которой его вертела Лилипутка.

Грант был прикован к постели и находился во власти Лилипутки и Амазонки после того, как свалился на улице в открытый люк. Большего унижения и не представишь — рядом с ним пыхтение Амазонки и бесцеремонность Лилипутки. Провалиться в люк было пределом абсурдности, событием глупым, нелепым и смешным. За миг до своего злосчастного исчезновения с поверхности земли Грант преследовал некоего Бенни Сколла, и то, что за первым же углом Бенни угодил в медвежьи объятия сержанта Уильямса, едва ли утешало Гранта в теперешнем нестерпимом положении. Бенни перешел на полное государственное обеспечение сроком на три года, который, вероятно, будет сокращен за примерное поведение. Иное дело Грант — в больнице за примерное поведение срок не сокращают.

Грант перестал глазеть на потолок и перевел взор на стопку книг в ярких обложках на тумбочке, к которым так старалась привлечь его внимание Лилипутка. Верхняя книга, с хорошенькой картинкой, изображающей Ла-Валлетту в неправдоподобно розовых тонах, содержала очередное описание Лавинией Фитч страданий очередной безупречной героини. Судя по рисунку мальтийской гавани, очередная Валерия, Анджела, Цецилия или Дениза была женой военного моряка. Грант раскрыл книгу ровно на столько, чтобы прочитать теплое послание от самой Лавинии внутри, на форзаце.

В «Поте и борозде» Сайлас Уикли на семистах страницах старательно изображал прозу деревенской жизни. Судя по первому абзацу, в этом романе по сравнению с предыдущим творением того же автора ничего существенно не изменилось: мать лежит в родах (одиннадцатых по счету) на втором этаже, отец лежит (после девятой кружки) внизу, старшая дочь лежит с любовником на сеновале, старший сын лжет налоговому инспектору в коровнике, все прочие забились по углам; крыша протекает, а от навозной кучи подымается пар. Сайлас Уикли никогда не забывал о навозе.

Следующим в стопке после шедевра Уикли был элегантный томик, разукрашенный барочными виньетками и завитушками и озаглавленный «Бубенцы на ее ногах», в котором Руперт Руж игриво острил на тему о пороке. Первые три страницы в любой книге Руперта казались читателю весьма смешными; к концу третьей страницы можно было заметить, что Руж научился у своего игривого (но отнюдь не порочного) коллеги Джорджа Бернарда Шоу тому, что простейший путь к остроумию лежит в дешевом и удобном методе — игре на парадоксах, после чего все остроты можно было предугадать на три предложения вперед.

Обложка со снопом пламени, вылетевшим из револьверного дула, скрывала последний опус Оскара Окли. Гангстеры, блондинки, шикарные бары, фантастические погони. Макулатура в чистом виде.

В «Деле о пропавшем консервном ноже» Джона Джеймса Марка Грант насчитал три юридических ошибки на первых двух страницах, что, по крайней мере, позволило ему провести пять приятных минут в сочинении воображаемого письма автору.

Что именно скрывает на своих страницах худосочная синяя брошюра внизу стопки, Грант вспомнить не мог. Должно быть, что-то наставительное, подумал он. О мухах цеце, здоровом питании, сексуальных отношениях, или еще о чем-то в том же духе. Любая из книг была полностью предсказуема.

Неужели никто больше в этом мире не хочет менять раз и навсегда заведенную пластинку? Неужели теперь каждый писатель втиснут в свою единственную узкую рамку? Литераторы пишут только то, что ждет от них публика. А публика говорит о «новом Сайласе Уикли» или «новой Лавинии Фитч» точно так же, как о «новом галстуке» или «новой прическе». Такие читатели никогда не скажут «новая книга такого-то», какой бы она ни была; их интересует не сама книга, а лишь факт ее новизны — на что она будет похожа, они знают заранее.

Хорошо бы, подумал Грант, отворачиваясь с отвращением от пестрой стопки, остановить все типографские машины сроком на поколение, объявить мораторий на выпуск новых книг. Вот бы какой-нибудь гениальный самоучка изобрел такой луч… Тогда больным, неподвижно лежащим на спине, не присылали бы пачки идиотской писанины, и самоуверенные девицы не требовали бы их чтения.

Грант услышал, как дверь в палату открылась, но не пошевелился, чтобы взглянуть на вошедшего… Он отвернулся лицом к стене в буквальном и переносном смысле.

Шаги приблизились к постели, и Грант закрыл глаза, чтобы не вступать в разговор. Сейчас ему не нужны были ни глостерширское сочувствие, ни ланкаширская деловитость. В следующий момент он почувствовал аромат легкого очарования, разбавленного вызывающим ностальгию запахом далеких полей. Грант задержал дыхание. Лилипутка пахла лавандовой пудрой, а Амазонка — мылом и йодоформом. Сейчас его ноздри приятно щекотал дорогой запах Ланкло № 5. Только одна из его знакомых пользовалась этими духами. Марта Хэллард.

Грант приоткрыл один глаз и украдкой взглянул на посетительницу. Она, видно, только что наклонялась над постелью, чтобы проверить, спит ли он, а теперь с некоторой нерешительностью — если это понятие вообще можно было применять по отношению к Марте — рассматривала стопку книг на тумбочке. В руках у нее были еще две новые книги и букет белой сирени. Интересно, принесла ли Марта сирень потому, что считала ее наиболее подходящей зимой (в театральной уборной Марты Хэллард белая сирень не исчезала с декабря по март), или же потому, что цветы гармонировали с бело-черным стилем ее одежды? На Марте была новая шляпка и жемчужное ожерелье; в свое время Гранту пришлось приложить немало усилий, чтобы вернуть Марте похищенное украшение.

— Я тебя разбудила, Алан?

— Нет, я не спал.

— Видно, я зря старалась, — вздохнула Марта, кладя принесенные книги рядом с их нетронутыми собратьями. — Надеюсь, эти тебе больше понравятся. Неужели тебя даже Лавиния не тронула?

— Я не могу читать.

— Сильные боли?

— Хуже. К счастью — не в ноге и не в спине.

— Что же тогда?

— Моя кузина Лаура называет это «зудом от скуки».

— Бедняга Алан… и как права твоя кузина… — Марта извлекла букетик нарциссов из стеклянной вазы, которая была слишком велика для них, театральным жестом бросила цветы в раковину и принялась вставлять в вазу сирень. — Обычно считают, что от скуки люди только зевают, но на самом деле от нее все как-то зудит.

— Как-то! Такое чувство, будто тебя высекли крапивой.

— Почему бы тебе не заняться чем-нибудь полезным? И настроение бы поднялось. Можешь изучать какую-нибудь философию — индийскую, например, — или что-нибудь в этом роде… Хотя, абстрактные измышления, возможно, не лучшая пища для твоего практического ума.

— Я думал заняться алгеброй, в школе не обращал на нее особого внимания, но я перерешал столько геометрических задач на этом проклятом потолке, что вся математика мне опротивела…

— А как насчет кроссвордов? Если хочешь, я принесу тебе сборник.

— Боже упаси…

— Кроссворды можно составлять самому. Говорят, это даже интереснее.

— Возможно. Но словарь весит несколько фунтов, кроме того, я ненавижу пользоваться справочниками.

— Я забыла, ты в шахматы играешь? Можно решать шахматные задачи: белые начинают и дают мат в три хода, и так далее…

— Шахматы интересуют меня только с декоративной стороны.

— Декоративной?

— Очень изящные фигуры: кони, пешки и все остальное. Весьма элегантно.

— Какая прелесть! Могу принести тебе шахматы… Ладно, ладно, никаких шахмат… Не хочешь ли заняться каким-либо расследованием? Тоже своего рода математика — отыскивать ответы на нерешенные вопросы.

— Ты имеешь в виду преступления? Я все свои уголовные дела знаю наизусть. С ними ничего сделать нельзя — во всяком случае, пока я тут валяюсь.

— Нет, я вовсе не имела в виду твою работу в Скотленд Ярде. Я хотела предложить кое-что более, — как бы сказать… — более классическое. Что-нибудь из тех тайн, что веками мучили умы…

— Например?

— Ну, скажем, «письма из ларца».

— Только не Мария Стюарт!

— Почему бы нет? — спросила Марта, которая, как все актрисы, видела шотландскую королеву сквозь дымку белой вуали.

— Меня может заинтересовать дурная женщина, но глупая — никогда.

— Глупая? — воскликнула Марта хорошо отрепетированным низким голосом Электры.

— Очень даже.

— Алан, как ты можешь!..

— Если бы она носила другой головной убор, а не корону, никто бы о ней и не вспоминал. Только из-за короны на нее и зарились.

— Ты считаешь, что в летней шляпке она не любила бы столь же страстно?

— Она никого никогда не любила, в шляпке или без.

На лице у Марты отразилось такое возмущение, какое ей только могли позволить вся жизнь, проведенная в театре, и час, затраченный на косметику,

— Почему ты так думаешь?

— Мария Стюарт была шести футов ростом, а почти все чересчур крупные женщины холодны в любви. Спроси любого врача.

Сказав это, Грант тут же подумал: почему раньше, за все годы их знакомства, с тех пор, как Марта впервые использовала его в качестве запасного спутника, ему не приходило в голову, что спокойное отношение актрисы к мужчинам связано с ее высоким ростом. Но Марта не провела параллелей — она продолжала думать о своем кумире.

— По крайней мере она была мученицей. Этого ты не можешь отрицать.

— За что же она приняла муки?

— За свою веру.

— Если ее что и мучило, так только ревматизм. Она вышла замуж за Дарнлея без благословения папы римского, а за Босуэла — вообще по протестантскому обряду.

— Теперь ты еще скажешь, что она и узницей никогда не была?

— Беда в том, что ты представляешь ее вечно заключенной в камеру в башне замка, с решетками на окнах и единственным старым верным слугой, с которым она вместе молилась. В действительности же у Марии Стюарт было шестьдесят человек собственной челяди. Она горько жаловалась, когда их число урезали до каких-то трех десятков, и чуть не лопнула от злости, когда ей оставили только пару секретарей, несколько служанок, вышивальщицу и одного или двух поваров. Кстати, Елизавете приходилось за все расплачиваться из собственного кошелька. Двадцать лет она исправно платила, и все эти двадцать лет Мария Стюарт торговала шотландской короной, предлагала ее любому бунтовщику, согласному посадить ее на потерянный трон, то есть на трон Елизаветы.

Грант взглянул на Марту и увидел, как та улыбается.

— Ну как, проходит? — спросила она.

— Что проходит?

— Твой зуд.

Грант рассмеялся.

— Да. Целую минуту я чувствовал себя отлично. По крайней мере одно доброе дело за Марией Стюарт записать можно!

— Откуда ты так много знаешь о ней?

— В школе я писал о ней сочинение.

— Похоже, она тебе не слишком понравилась.

— Мне не понравилось то, что я узнал о ней.

— Значит, ты не понимаешь трагедии Марии Стюарт.

— Нет, почему же… Но ее настоящая трагедия была вовсе не в том, в чем все считают. Трагедия Марии Стюарт в том, что она родилась королевой с манерами деревенской домохозяйки. Насолить миссис Тюдор с соседней улицы — дело безвредное и даже занимательное; в худшем случае — посудачат немного, перемоют косточки и дело с концом. Но такая же стычка между венценосными особами ведет к катастрофе. Если ты готова поставить на карту страну с десятимиллионным населением, чтобы досадить коронованной сопернице, тебя ждет бесславный конец. — Грант помолчал. — Мария Стюарт пользовалась бы огромным успехом в качестве директрисы школы для девочек.

— Ты чудовище!

— И все-таки я прав. Учительницы любили бы ее, а воспитанницы — просто обожали. Именно это я и имел в виду, говоря о ее трагедии.

— Что ж, «письма из ларца» отменяются. Что еще есть в истории? Железная Маска?

— Я не помню точно, кто это был, но меня не может заинтересовать субъект, который от застенчивости прятал лицо за какой-то жестянкой. Меня вообще никто не может заинтересовать, если я не вижу его лица.

— Верно, я и забыла твою страсть к лицам. У всех Борджиа были поразительные лица; это семейство обеспечит тебе две-три загадки, если им заняться. Есть еще Перкин Уорбек,[1] конечно. Самозванцы всегда интересны. В самом деле ли он тот, за кого себя выдавал, или нет? Чудесная игра… И бесконечная. Как маятник. Или, скорее — кукла-неваляшка. Кажется, ты уже победил, прижал ее к полу, а она снова подымается как ни в чем не бывало.

Дверь открылась, и в проеме показалась простодушная физиономия миссис Тинкер. На голове служанки Гранта была нахлобучена неизменная шляпка, которую та носила с тех пор, как стала у него работать. Грант уже не мог представить себе Тинкер в другой шляпке, хотя знал, что у нее есть еще одна, которая надевалась исключительно с неким платьем, именовавшимся «мое синенькое» и которое миссис Тинкер носила лишь по особым случаям. Это платье использовалось в качестве мерила любого события. («Ну, как вам там понравилось, Тинк?» — «Не стоило того, чтобы надевать мое синенькое».) Она облачалась в это платье на свадьбу принцессы Елизаветы и на другие церемонии, связанные с королевской семьей, и один раз даже попала в киножурнал, две незабываемые секунды, когда герцогиня Кентская разрезала ленточку на открытии какой-то выставки.

— Мне сказали, что у вас гости, — начала миссис Тинкер, — и я совсем уж решила уходить, да слышу, голос вроде знакомый, я и говорю себе: «Да это же мисс Хэллард» — и зашла.

В руках у миссис Тинкер была груда пакетов и букетик анемонов. Она запросто поздоровалась с Мартой (в свое время она служила театральным костюмером и поэтому не проявляла чрезмерного преклонения перед богинями сцены) и с подозрением оглядела ветки сирени. Марта не заметила этого взгляда, но увидела анемоны и насторожилась.

Когда Лилипутка принесла еще две стеклянные вазы, Грант отметил про себя, что они подходили для белой сирени, но никак не для анемонов. Лилипутка явно старалась угодить Марте; быть может, надеялась даже завязать разговор. Но Марта никогда не обращала на женщин внимания, если это не сулило немедленной выгоды; ее терпимость по отношению к миссис Тинкер была напускной, отработанным условным рефлексом. Не дождавшейся слов благодарности Лилипутке ничего не оставалось делать, как покорно собрать выброшенные в раковину нарциссы и поставить их в новую вазу. От столь невероятного зрелища — покорной Лилипутки — Грант пришел в неописуемый восторг; и много дней спустя он с наслаждением вспоминал эту сцену.

— Ну, вот, — сказала Марта, закончив возиться с сиренью и ставя цветы перед Грантом, — теперь мне пора идти. Миссис Тинкер останется скармливать тебе снедь из всех этих пакетов. Дорогая, вы случайно не принесли ваши чудесные пышки?

Миссис Тинкер засияла:

— Хотите? Свежие, прямо из духовки!

— Конечно, потом я горько пожалею о том, что натворила — булочки жутко портят фигуру, — но все-таки прихвачу с собой парочку к чаю.

Со словами: «Мне нравятся подрумяненные с краев» — она выбрала две пышки, спрятала их в сумочку и начала прощаться:

— Не скучай, Алан. Я загляну через два дня и покажу тебе, как вязать носки. Говорят, ничто так не успокаивает, как вязание, верно, сестра?

— Да, да, именно так, — с готовностью ответила Лилипутка. — Многие из наших больных начинают вязать. Они находят, что со спицами в руках гораздо легче коротать время.

Марта послала с порога воздушный поцелуй и вышла. Лилипутка, преисполнившаяся уважением, последовала за ней.

— Ну и вертихвостка, — пробурчала миссис Тинкер, колдуя над пакетами. Грант сделал вид, что не понял, кого она имеет в виду.

2

Через два дня, когда Марта снова появилась в больнице, то принесла отнюдь не спицы и шерсть. Она стремительно влетела в палату, запыхавшаяся и очаровательная, в меховой шляпке, небрежно сдвинутой набок, на что, как знал Грант, ушло не менее нескольких минут упражнений перед зеркалом.

— Я только на минутку, милый. Спешу в театр, сегодня у нас дневной спектакль. Боже мой, какие кретины! И еще эта ужасная пьеса, где слова превращаются в полную бессмыслицу… Когда только ее снимут с репертуара! Похоже, она будет идти лет десять, как эти нью-йоркские спектакли. Просто оторопь берет. Ее невозможно играть! Джеффри вчера вечером вообще забыл свою роль в середине второго акта. Он стоял с выпученными глазами, и я даже подумала, не удар ли у него. Потом Джеффри сказал, что не помнит ничего, что происходило между его первым выходом и тем мгновением, когда он очнулся и обнаружил, что играет середину акта.

— Провал памяти, хочешь сказать?

— Нет, не то… Просто действуешь, как автомат. Говоришь реплики, ходишь по сцене, а думаешь все время о чем-нибудь другом.

— Судя по рассказам, у актеров такое нередко случается.

— Не совсем так. Джонни Гэрсон может тихонько сообщить тебе, сколько туалетной бумаги осталось у него в уборной, в то время как для публики его сердце разрывается на части. Но это еще не значит отключиться на целых пол-акта. Ты понимаешь, Джеффри по ходу действия выгнал из дома сына, поссорился с любовницей и обвинил жену в связи со своим лучшим другом — и все это совершенно автоматически, не думая.

— А о чем же он думал?

— По его словам, о том, чтобы сдать свою квартиру и купить старинный дом в Ричмонде, который продают Латимеры. Джеффри вспомнил, что там нет ванной, и решил переделать под нее маленькую комнату наверху, которая оклеена китайскими обоями восемнадцатого века. Еще он подсчитывал, хватит ли у него денег сменить кровлю, и размышлял над вопросом о кухонной плите. Он как раз решил избавиться от кустарника у ворот, когда вдруг обнаружил, что стоит на сцене перед девятьюстами зрителями и что-то говорит. Неудивительно, что у Джеффри глаза на лоб полезли!.. Я вижу, ты все-таки одолел одну из моих книг — если, конечно, смятая обложка может служить доказательством…

— Да. Книга про горы оказалась просто Божьим даром… Я часами лежал и разглядывал фотографии.

— Тогда вот тебе еще картинки.

Марта вытряхнула из большого конверта на грудь Гранту пачку фотографий.

— Что это?

— Лица, — радостно заявила актриса, — десятки лиц, и все для тебя. Мужчины, женщины, дети. Всех сортов, видов и размеров.

Грант наугад взял одну из карточек и всмотрелся в нее. Переснятая гравюра XV века. Женский портрет.

— Кто это?

— Лукреция Борджиа. Разве не душка?

— Возможно. Ты думаешь, с ней связана какая-нибудь загадка?

— Конечно. Никто так и не выяснил, была ли она сообщницей своего брата или же просто инструментом в его руках.

Грант отложил Лукрецию и взял другую фотографию, оказавшуюся портретом юноши в костюме конца XVIII века. Снизу расплывчатыми буквами было напечатано: «Людовик XVII».

— Самая подходящая для тебя тайна. Дофин. Удалось ли ему бежать, или он так и умер в заточении?

— Где ты их достала?

— Я выманила Джеймса из его норы в музее и заставила сходить со мной в магазин гравюр. Джеймс в таких вещах разбирается, а в музее, я уверена, у него нет никаких спешных дел.

Марта, как водится, не сомневалась, что солидный искусствовед вроде Джеймса в любую минуту готов бросить свою работу в музее Виктории и Альберта и таскаться по магазинам ради ее удовольствия.

Грант взял портрет елизаветинских времен. Мужчина в бархате и жемчугах. На обороте стояло: «Граф Лестер».

— Так вот он каков, фаворит Елизаветы? Впервые вижу его портрет.

Марта взглянула на мужественное, полнеющее лицо.

— Знаешь, мне сейчас пришло в голову, что одна из главных трагедий в истории заключается в том, что художники берутся за портреты человека лишь тогда, когда его лучшие годы уже позади. Раньше граф Лестер считался, наверное, видным мужчиной. А Генрих VIII в молодости, говорят, был просто ослепителен, а как мы представляем его теперь? С лицом как у карточного короля. Хорошо хоть, что мы знаем, как выглядел Теннисон до того, как отрастил свою жуткую бороду. Ну ладно, мне надо бежать, я и так опаздываю. Я обедала в ресторане у Блейга, а там оказалось столько знакомых, что я задержалась дольше намеченного.

— Надеюсь, ты произвела должное впечатление на того, кто тебя угощал, — сказал Грант, взглянув на новую шляпку актрисы.

— Конечно. В шляпках она разбирается. С первого же взгляда поняла, что это от Жака Ту.

— Она?! — удивился Грант.

— Да. Мадлен Марч. И угощала ее я. Не изображай такого удивления, это невежливо. Если хочешь знать, я надеюсь, что она напишет для меня пьесу о леди Блессингтон. К сожалению, в зале была такая суматоха, что нам не удалось серьезно поговорить. Правда, угостила я ее на славу. Кстати, Тони Биттмейстер закатил там настоящий пир на семерых. Шампанское рекой лилось. Как, по-твоему, откуда у него деньги?

— Ясно, откуда, только доказательств пока нет, — сказал Грант.

Они рассмеялись, распрощались, и Марта отправилась по своим делам.

Оставшись наедине, Грант снова задумался о графе Лестере. Какая же тайна связана с ним?… Ах, да! Конечно же, Эми Робсарт. Особа эта, однако, Гранта не интересовала. Ему было совершенно безразлично, как и почему она упала с лестницы и разбилась насмерть.

Но созерцание остальных фотографий доставило ему несколько счастливых часов. Грант начал испытывать интерес к человеческим лицам задолго до своего поступления в полицию, а годы службы в Скотленд-Ярде показали, что такое хобби полезно и в профессиональном отношении. Как-то раз, в самом начале службы, он со своим начальником случайно оказался при опознании преступника. Они не имели никакого отношения к тому делу и зашли по какому-то другому поводу. Но задержались из чистого любопытства, наблюдая, как двое свидетелей, он и она, по очереди проходили вдоль шеренги ничем не примечательных мужчин, пытаясь опознать среди дюжины одного — преступника.

— Который из них, как ты думаешь? — шепотом спросил Гранта его шеф.

— Не знаю, — ответил Грант, — но попробую угадать.

— Кто же, по-твоему?

— Третий слева.

Начальник Гранта лишь скептически улыбнулся. Но после того, как свидетели, так никого и не опознав, вышли, а шеренга сбилась в оживленную кучку из одиннадцати людей, поправляющих воротнички и галстуки, прежде чем вернуться на улицу, откуда их пригласили блюстители закона, то единственный, оставшийся на месте, оказался как раз третьим слева. Он покорно ждал конвоя, который и отвел его назад в камеру.

— Вот это да! — воскликнул шеф. — Один шанс из двенадцати! Он сам выбрал вашего парня из всей компании, — пояснил он инспектору, проводившему опознание.

— Вы его знаете? — спросил инспектор у Гранта с некоторым удивлением. — По нашим сведениям, это его первый арест.

— Нет, нет, я его впервые вижу. Даже не знаю, по какому он делу проходит.

— Как же вы его засекли?

Грант помедлил с ответом, пытаясь проанализировать ход своих мыслей. Маловероятно, что на опознание повлияли логические построения. Скорее выбор был интуитивным, его логика скрывалась в подсознании. Немного поразмыслив, Грант выпалил:

— Из всей дюжины только у него одного не было морщин на лице.

Кругом захохотали. Впрочем, Грант уже успел собраться с мыслями и понял, как определяется его выбор.

— Звучит глупо, однако это так, — попытался объяснить он. — Среди взрослых людей такие гладкие, безмятежные лица бывают лишь у слабоумных.

— Фримэн не слабоумный, — возразил Гранту инспектор. — Напротив, он весьма смышленый тип, можете мне поверить.

— Я совсем не то имею в виду. Я хочу сказать, что главной отличительной чертой слабоумных людей является безответственность. Все двенадцать примерно одного возраста, за тридцать, но только у одного было безответственное лицо. Поэтому я сразу и выбрал его.

После этого случая по Скотленд-Ярду стала ходить шутка, что Грант «ловит их с первого взгляда», а заместитель начальника управления как-то полушутя заметил: «Только не утверждайте, инспектор, что вы верите в существование у преступников особого типа лица».

Заинтересованность Гранта в лицах постепенно расширялась и превратилась в сознательное изучение, с записями и сравнениями. Как и утверждал Грант, лица нельзя разделить на категории, но в каждом отдельном лице можно выделить характерные черты. На фотографиях, сделанных во время судебных заседаний, по одним лишь лицам можно определить, кто является судьей, а кто подсудимым. Судья всегда выглядит особо; в нем чувствуются прямота и беспристрастность. Судью, даже без парика, не спутать с подсудимым, у которого эти качества отсутствуют.

Джеймс, которого Марта вытащила из его «норы», постарался на славу, и изучение портретной галереи преступников и их жертв заняло у Гранта все время до тех пор, пока Лилипутка не принесла чай. Когда Грант начал складывать фотографии, чтобы убрать их в тумбочку, его рука натолкнулась на снимок, который раньше соскользнул у него с груди и остался незамеченным.

Это был портрет мужчины, одетого в бархатный берет и разрезной камзол конца XV века, с богато расшитым воротником. На вид лет тридцать пять — тридцать шесть, лицо худощавое и чисто выбритое. Художник изобразил мужчину в тот момент, когда он надевал кольцо на мизинец правой руки, но взгляд его был устремлен не на кольцо, а куда-то в сторону, в пространство.

Из всех просмотренных за день портретов этот отличался наибольшей оригинальностью. Казалось, художник пытался изобразить на холсте то, на что у него не хватило мастерства. Ему не удалось передать выражения глаз — наиболее индивидуальной части лица. Художник не смог оживить тонкие губы, и рот казался деревянным и безжизненным. Лучше всего удалось передать структуру лица: волевые скулы, впалые щеки, подбородок — слишком выдающийся, чтобы подчеркнуть силу характера.

Грант медлил перевернуть карточку и посмотреть на подпись, желая получше рассмотреть лицо незнакомца. Судья? Воин? Принц? Человек, привыкший к власти и сознающий свою ответственность. Беспокойный и совестливый; возможно, любит доводить все до совершенства. Человек, способный строить большие планы, но не забывающий и о мелочах. У таких бывают язвы желудка. В детстве много болел; у него было то непередаваемое выражение, которое на всю жизнь оставляют страдания, перенесенные в юные годы, — выражение не столь явное, как у калеки, но столь же заметное, если приглядеться. Художник понял это и передал на холсте. Легкая припухлость нижних век, как у ребенка после тяжелого сна; стариковское выражение молодого лица. Грант перевернул фотографию. На обороте стояло: «Ричард III. С портрета из собрания Национальной галереи. Неизвестный художник».

Ричард Третий…

Так вот чей это портрет. Ричард III. Горбун. Чудовище из рассказов для детей. Погубитель невинных младенцев. Синоним злодейства.

Грант перевернул карточку и еще раз взглянул на лицо. Быть может, художник увидел в тех глазах и пытался передать взгляд человека, чем-то преследуемого?

Грант долго вглядывался в лицо Ричарда III, в необычные глаза. Они были продолговатые, близко посаженные, под слегка нахмуренными в беспокойстве бровями. В первый миг могло показаться, что Ричард пристально всматривается во что-то, но, приглядевшись, Грант понял, что взгляд скорее отвлеченный, почти рассеянный.

Когда Лилипутка пришла за подносом, Грант все еще изучал портрет. Ничего подобного ему прежде видеть не приходилось. По сравнению с этим лицом Джоконда казалась обычным плакатом.

Взглянув на нетронутую чашку, Лилипутка привычным жестом прикоснулась к еле теплому чайнику и надулась. Неужели ей больше нечего делать, как приносить чай, на который больной не обращает внимания? Грант подсунул ей портрет.

Что она о нем думает? Будь этот человек ее больным, какой диагноз она бы поставила?

— Печень, — сухо бросила Лилипутка и унесла поднос, нарочито громко стуча каблуками.

Но у хирурга, зашедшего в палату после нее, было другое мнение. После минутного изучения фотографии он изрек:

— Полиомиелит.

— Детский паралич? — переспросил Грант и внезапно вспомнил, что у Ричарда III и впрямь была сухая рука.

— Кто это? — спросил врач.

— Ричард Третий.

— Вот как? Очень занятно.

— Вы знаете, у него была сухая рука.

— В самом деле? Я этого не помню. Я думал, он был горбун.

— Верно.

— Помню только, что он родился со всеми зубами и живьем ел лягушек. Что ж, как ни странно, мой диагноз оказался совершенно правильным.

— Да, меня даже оторопь берет. А как вы догадались?

— Честно говоря, я не могу этого точно объяснить. Наверное, по выражению его лица. Такие бывают у детей-инвалидов. Если он родился горбатым, то, возможно, именно этим, а не болезнью объясняется такое выражение. Я вижу, художник не изобразил горба.

— Да, придворным художникам приходилось быть весьма тактичными в подобных случаях. Только со времен Кромвеля их стали просить рисовать «бородавки и все прочее».

— По-моему, — промолвил хирург, задумчиво рассматривая шину на ноге Гранта, — Кромвель и положил начало тому снобизму наоборот, от которого мы страдаем до сих пор. «Я простой человек — и никакой ерунды». И никаких манер, изящества и благородства. — Он отвлеченно ущипнул большой палец на ноге Гранта. — В некоторых местах в Америке, как я слышал, политик может погубить свою карьеру, если на митинге станет выступать в пиджаке и при галстуке. Это считается чванством и высокомерием. А идеал — быть человеком из народа. Своим парнем. Выглядит совсем здоровым. — Последнее относилось к большому пальцу. Он снова сосредоточил свое внимание на портрете.

— Да, занятно вышло с полиомиелитом. Возможно, так оно и было на самом деле — отсюда и сухая рука. — Хирург не уходил и продолжал вглядываться в фотографию. — Да, очень интересно. Портрет убийцы. Он подходит по типу, как вы считаете?

— Типа убийцы не существует. Люди убивают по слишком различным причинам. Но ни по собственному опыту, ни по архивным делам я не могу вспомнить ни одного убийцу, похожего на него.

— Конечно, в своем классе он был вне конкуренции. И в средствах, очевидно, совершенно неразборчив.

— Да.

— Однажды я видел, как его играл Оливье. Само олицетворение зла. Он играл на грани гротеска, но не переступая ее.

— Когда я показывал вам портрет, — спросил Грант, — не сказав, кто на нем изображен, вам приходила в голову мысль о злодействе?

— Нет, — ответил хирург. — Я подумал о болезни.

— Странно, не правда ли? Я тоже ни разу не вспомнил о злодействе. Теперь же, когда я прочитал имя на обороте, у меня из головы не идут его преступления.

— Да, все это, конечно, совершенно субъективно. Ну что ж, я еще загляну в конце недели. Сейчас ничего не болит?

Когда врач ушел, Грант еще некоторое время озабоченно рассматривал портрет. Он был уязвлен тем, что принял одного из самых отпетых убийц в истории за судью, что допустил такой ляпсус и поместил предмет своего изучения в судейское кресло вместо скамьи подсудимых. И вдруг вспомнил, что портрет ему принесли как иллюстрацию к возможному расследованию.

Какая же загадка связана с Ричардом III?

И тут он вспомнил. Ричард убил двух мальчиков, своих племянников, но никто не знает как — они просто исчезли. Это случилось, если память ему не изменяет, когда Ричарда не было в Лондоне. Кажется, он послал кого-то, чтобы свершить это черное дело. Но тайна истинной участи детей так и осталась нераскрытой. Во времена Карла II в Тауэре обнаружили под какой-то лестницей два скелета. Их и посчитали останками юных принцев, хотя никаких доказательств не представили.

Просто удивительно, как мало исторических сведений оседает в голове даже после хорошего образования. Грант помнил о Ричарде III лишь то, что он был младшим братом Эдуарда IV; что Эдуард был красавцем-блондином шести футов росту и пользовался успехом у женщин, а Ричард был горбуном, который после смерти брата узурпировал трон у юного наследника и подстроил убийство самого наследника и его младшего брата, чтобы обезопасить себя на будущее. Еще Грант знал, что Ричард погиб в битве при Босворте, обещая отдать полцарства за коня, и что он был последним представителем своей династии. Последним Плантагенетом.

Каждый школьник переворачивал в учебнике последнюю страницу о Ричарде III с облегчением, потому что на этом кончалась война Алой и Белой розы, и можно было перейти к Тюдорам, куда более скучным, но зато легким для заучивания.

Когда Лилипутка пришла готовить Гранта ко сну, он спросил:

— У вас случайно нет учебника истории?

— Учебника истории? Нет. Зачем он мне? — Вопрос был чисто риторический, и Грант не стал ломать голову в поисках ответа. Его молчание, видимо, задело сестру, и она в конце концов изрекла:

— Если вам действительно нужен учебник, спросите у сестры Дэррол, когда она принесет ужин. У нее в общежитии все школьные учебники стоят на полке; думаю, найдется там и история.

Как это похоже на Амазонку — хранить свои школьные книги! Она все еще грустит по школе так же, как весной — по родному Глостерширу. Когда Амазонка ввалилась в палату, неся творожники и компот из ревеня, Грант посмотрел на нее почти благожелательно.

Да, у нее есть учебник истории, обрадовала его сестра Дэррол, даже, кажется, целых два. Она сохранила все учебники потому, что очень любила школу.

Грант чуть было не спросил, хранит ли она своих кукол, но вовремя сдержался.

— История мне и впрямь очень нравилась, — продолжала девушка. — Это был мой любимый предмет. Моим кумиром был Ричард Львиное Сердце.

— Несносный грубиян, — высказал свое мнение Грант.

— Ну что вы! — с обидой возразила Амазонка.

— Перевозбужденый холерик, — безжалостно продолжал Грант. — Носился туда-сюда по белу свету, как плохая шутиха. Вы скоро кончаете дежурить?

— Вот накормлю всех ужином.

— Не сможете сегодня принести мне учебник?

— Спать надо, а не книги читать.

— Все же лучше заняться историей, чем просто пялиться в потолок. Так принесете?

— Не знаю, право, стоит ли лишний раз тащиться в общежитие и обратно ради человека, который жесток к Львиному Сердцу.

— Ладно, — сменил тактику Грант, — я не из тех мучеников, которые готовы страдать за идею. Я считаю Ричарда Львиное Сердце образцом отваги и благородства, рыцарем без страха и упрека, величайшим полководцем и кавалером трех орденов «За боевые заслуги». Теперь я заслужил книгу?

— Похоже, вам и в самом деле не терпится заняться историей. Я занесу учебник, когда буду проходить мимо вечером. Все равно я иду сегодня в кино.

Прошел почти час, когда Амазонка появилась снова в пышной шубке из ламы. Верхний свет в палате был выключен, и она возникла в свете ночника подобно доброму духу.

— Я надеялась, что вы уже уснули, — сказала она. — Не стоит вам так поздно браться за чтение.

— Если меня что-нибудь и способно усыпить, так это учебник английской истории, — успокоил ее Грант. — Можете с чистой совестью держаться в кино за руки со своим кавалером.

— Я иду с сестрой Барроуз.

— Все равно можете держаться за руки.

— Нет на вас моего терпения, — ласково сказала девушка и растворилась в темноте.

Она принесла целых две книги.

Первой была так называемая «История в картинках», которая имела к настоящей истории такое же отношение, как переложение Библии для детей к действительному святому писанию. Канут[2] упрекает своих придворных за лесть, стоя на берегу моря перед наступающим приливом; Альфред[3] прячется от преследователей и печет пироги; Рали[4] расстилает свой плащ перед Елизаветой; умирающий Нельсон прощается с Харди на борту «Виктории» — все изложено крупным шрифтом абзацами в одно предложение. Каждый эпизод сопровождается иллюстрацией во всю страницу.

В том, что Амазонка так бережно хранила подобную детскую литературу, было нечто любопытно-трогательное. Грант посмотрел, была ли книга подписана. На форзаце стояло:

Вокруг были налеплены цветные переводные картинки.

Неужели все дети этим занимаются, подумал Грант. Делают подобные надписи и тратят время на переводные картинки? В свое время он сам поступал именно так. Яркие разноцветные картинки пробудили в нем воспоминания о детстве с такой силой, как ничто за долгие годы. Он давно забыл возбуждение и восторг, которые испытывал от переводных картинок, тот удивительный миг, когда вытягиваешь подложку и видишь, что все получается как надо. Во взрослом мире мало что способно доставить подобную радость. Разве что, возможно, удачный удар в гольфе или то мгновение, когда чувствуешь, как натягивается леска, и трепещешь в предвкушении, что клюнула крупная рыба.

Детская книжица так умилила Гранта, что он неспешно прочитал ее от корки до корки. Ведь в конце концов именно это и остается в голове у каждого взрослого после того, как из нее навечно улетучиваются всякие тонны и фунты и нескончаемая мешанина из распрей и сражений, соглашений и измен, заговоров и актов.

История про Ричарда III называлась «Принцы в Тауэре» и, видимо, не понравилась маленькой Элле, поскольку она аккуратно заштриховала все «о» в тексте. Двум золотоволосым мальчикам, играющим в падающем сквозь зарешеченное окошко солнечном луче, кто-то подрисовал очки, а на обратной стороне иллюстрации кто-то разыграл несколько партий в крестики-нолики. Да, принцы явно не пользовались успехом у маленькой Эллы.

И все же коротенький рассказ был достаточно захватывающим. В нем вполне хватало ужасов, чтобы восторженно замирало детское сердце. Невинные ребятишки; злодей-дядя. Непременные атрибуты классических историй.

Имелась и мораль — рассказ был написан с назидательными целями:

Что ж, просто и незамысловато. Элементарное изложение событий. Грант взял вторую книгу. Обычный школьный учебник. Две тысячи лет английской истории, аккуратно разбитые на удобные для пользования разделы. Как обычно, каждый раздел соответствовал правлению того или иного монарха. Неудивительно, что любое известное историческое лицо чаще всего почти автоматически ассоциировалось с соответствующим царствованием, при этом забывалось, что лицо это могло жить и быть известным и при других королях. Пепис — Карл II. Шекспир — Елизавета. Мальборо — королева Анна. Не приходило в голову, что тот, кто видел Елизавету, мог вполне видеть и Георга I. К периодизации истории по монархам в Англии приучают с детства.

Это, однако, упрощает дело, если ты всего лишь прикованный к постели полицейский, который, чтобы не свихнуться от больничной скуки, охотится за сведениями о давно умершем короле.

Грант с удивлением узнал, что правление Ричарда III было весьма кратким. Чтобы стать одним из наиболее известных правителей за два тысячелетия английской истории, имея в распоряжении всего лишь два года, требовалось быть незаурядной личностью. Если Ричард и не обрел многих друзей, то, во всяком случае, оказывал на людей значительное влияние.

Авторы учебника тоже отмечали незаурядность Ричарда:

Интересно, как понравилось англичанам то, что вопрос о престолонаследии решили за них французские солдаты?

Но, конечно, в те времена Франция еще считалась чем-то вроде полуотделившейся части Англии — землей, казавшейся англичанину куда менее иностранной, чем, скажем, Ирландия. Поездка во Францию для англичанина XV века была обыденным делом; в Ирландию же по своей воле не ездил никто.

Грант лежал и думал о той Англии. Англии, из-за которой велась война Алой и Белой розы. Зеленая, зеленая Англия, без единой фабричной трубы от Кемберленда до Корнуолла. Англия до огораживания, с огромными лесами, изобилующими дичью, с просторными болотами, кишащими птицей. Англия, где через каждые несколько миль встречалось неизменное скопление построек: замок, церковь и хижины; монастырь, церковь и хижины; усадьба, церковь и хижины. Вокруг них — полоски обработанной земли, а дальше — сплошная, ничем не прерываемая зелень. Ведущие от деревни к деревне, изрытые колеями дороги, которые зимой от грязи превращаются в трясину, а летом покрываются белой пылью; дороги, обочины которых заросли дикими розами и боярышником.

Тридцать лет из-за этой зеленой, немноголюдной страны велась война розы. Правда, скорее это была кровавая междоусобица, нежели всеобщая война. Нечто вроде вражды между Монтекки и Капулетти, не представлявшей особого интереса для среднего англичанина. Никто не врывался по ночам к тебе в дом, чтобы узнать, сторонник ли ты Йорков или Ланкастеров, и отправить в концлагерь в случае неверного ответа. Война имела значение лишь для узкого круга участников. Отряды сражались где-нибудь в долине, рядом с твоим домом, использовали твою кухню для перевязки раненых, а затем перемещались куда-нибудь для следующей стычки. Через несколько недель можно было услышать об ее исходе, и у тебя, возможно, происходил по этому поводу спор с женой, поскольку она, к примеру, могла быть сторонницей Ланкастеров, а ты — Йорков, и оба походили на болельщиков футбольных команд. Никто не преследовал тебя за поддержку Ланкастеров или Йорков, как не преследуют теперь за поддержку «Арсенала» или «Челси».

Раздумывая о той далекой, зеленой Англии, Грант незаметно заснул.

Он ни на шаг не продвинулся к разгадке тайны, окружавшей судьбу двух юных принцев.

3

— Неужели вы не можете разглядывать что-нибудь повеселее? — спросила на следующее утро Лилипутка, заметив портрет Ричарда, который Грант поставил на тумбочке у изголовья, прислонив к стопке книг.

— Разве у него не интересное лицо?

— Интересное! От него у меня мурашки по коже бегают.

— Историки считают, что он обладал большими способностями.

— Синяя Борода тоже обладал.

— И пользовался популярностью в народе.

— Синяя Борода тоже пользовался.

— Он был отличным солдатом, — с озорным упрямством продолжал Грант. — Как насчет Синей Бороды?

— И чего вы на него таращитесь? И вообще, кто он такой?

— Ричард Третий.

— Так я и знала!

— Вы хотите сказать, что представляли его именно таким?

— Точь-в-точь.

— Почему?

— Он же был злодей и убийца, верно?

— Вы хорошо помните историю.

— Ну, это все помнят. Погубил обоих малюток. Устроил, чтобы бедняжек придушили.

— Придушили? — заинтересовался Грант. — Я этого не знал.

— Задушили подушками. — При этом медсестра ловко взбила его собственные подушки маленьким кулачком.

— А почему задушили? Почему не отравили? — осведомился Грант.

— Не спрашивайте. Не я это организовала.

— А откуда известно, что их задушили?

— Из моего школьного учебника.

— Понятно, но на кого там ссылались?

— Ссылались? Ни на кого. Просто было так написано.

— А в учебнике говорилось, кто их задушил?

— Некий Тиррел. Вы что, историю в школе не учили?

— Я присутствовал на уроках истории, а это разные вещи. Кем был этот Тиррел?

— Понятия не имею. Какой-нибудь подручный Ричарда.

— А как узнали, что принцев убил именно Тиррел?

— Он сам сознался.

— Сознался?

— Конечно, после того, как его признали виновным. Перед виселицей.

— Вы хотите сказать, что Тиррела на самом деле повесили за убийство принцев?

— Ну да. Можно я заберу эту жуткую физиономию и поставлю что-нибудь повеселее? В той пачке, что вам вчера принесла мисс Хэллард, много симпатичных лиц.

— Меня интересуют не симпатичные лица, а только жуткие физиономии. Желательно — злодеев и убийц.

— О вкусах, как известно, не спорят, — вздохнула Лилипутка. — Слава Богу, я не обязана смотреть. Но, по моему скромному мнению, одного его вида вполне достаточно, чтобы ваши кости плохо срастались.

— Что ж, если моя нога не срастется, можете отнести это на счет Ричарда III. Еще один пункт в длинном списке его злодеяний.

Гранд отметил в уме, что, когда придет Марта, надо будет спросить, что ей известно про Тиррела.

Но первым представителем внешнего мира, появившимся в палате, оказался сержант Уильямс — упитанный, розовощекий здоровяк. На время Грант позабыл о делах давно минувших и увлекся разговором о текущих событиях. Уильямс сидел на стуле, широко расставив ноги и моргая голубыми глазами, как кот, блаженно развалившийся на солнышке. Грант глядел на него с теплотой. Как приятно снова поболтать о работе, используя тот полный намеков и иносказаний жаргон, понятный только коллегам, услышать последние новости, полицейские сплетни, узнать, кому сейчас везет, а кому и не очень.

— Шеф шлет привет, — сказал Уильямс, поднявшись со стула и собираясь уходить, — спрашивал, не нужно ли вам чего. — Глаза его скользнули по фотографии, стоявшей на тумбочке. Склонив голову набок, сержант стал рассматривать портрет. — Это что за личность?

Грант уже открыл было рот, чтобы ответить, но спохватился, сообразив, что перед ним стоит коллега-полицейский, такой же профессионал-физиономист, как и он сам, человек, по роду службы ежедневно сталкивающийся с людьми.

— Портрет мужчины неизвестного художника XV века, — сдержанно сказал Грант. — Что ты о нем скажешь?

— В живописи я полный профан.

— Нет, не то. Я спрашиваю, что ты думаешь об этом человеке?

— Понятно. — Уильямс склонился над портретом, сосредоточенно нахмурил брови. — Что я о нем думаю?

— Ну, куда бы ты его посадил: в кресло судьи или на скамью подсудимых?

Уильямс на мгновение задумался и затем уверенно заявил:

— В кресло, разумеется.

— Точно?

— Конечно. А что? У вас разве другое мнение?

— Нет. Но, страшная штука, мы оба ошибаемся. Его место — на скамье подсудимых.

— Вы меня удивили, — заметил Уильямс, беря портрет в руки. — Кто же это?

— Ричард Третий.

Уильямс присвистнул.

— Вот оно что!.. Принцы в Тауэре и все прочее. Дядюшка-злодей. Наверно, когда знаешь, кто он, все это заметно, а сразу даже и в голову не придет. Я имею в виду, что он злодей. Посмотришь, так с виду — вылитый судья Хэлсбери, а у старины Хэлсбери если и был недостаток, так это его мягкость к подсудимым.

— Тебе известно, как убили принцев?

— Я знаю о Ричарде III только то, что мать вынашивала его целых два года.

— Вот как! Откуда такие сведения?

— Наверное, из школы.

— Интересная же у тебя была школа. В моих учебниках подобные вещи не упоминались. Ты когда-нибудь слышал о Тирреле?

— Да. Пароходный шулер, утонул на «Египте».

— Нет, я имею в виду Тиррела из истории.

— Ну, из всей истории я помню только 1066 и 1603 годы.

— А что случилось в 1603 году? — спросил Грант, все еще думая о Тирреле.

— Англия и Шотландия объединились.

— Что ж, это лучше, чем бесконечно враждовать.

— Говорят, именно Тиррел убрал с дороги тех двух мальчишек.

— Племянников Ричарда? Нет, не помню такого. Ну ладно, мне пора. Что я могу для вас сделать?

— Ты говорил, что собираешься на Чаринг-Кросс-роуд?

— Да, в те края.

— Загляни в какой-нибудь книжный магазин и купи мне историю Англии. Только серьезное издание, не для школьников. И биографию Ричарда III прихвати, если сможешь найти.

— Конечно, о чем речь.

Выходя из палаты, сержант столкнулся с Амазонкой, с удивлением обнаружив, что та не уступает ему в росте. В замешательстве пробормотав приветствие, Уильямс вопросительно посмотрел на Гранта и скрылся в коридоре.

Амазонка объявила, что ей пора заняться больной из четвертой палаты, но она все же зашла к Гранту проверить, достаточно ли он убежден.

— Убежден? В чем?

— В благородстве Ричарда Львиное Сердце.

— Я еще не добрался до Ричарда I. Но пусть больная из четвертой палаты немного подождет, а вы расскажите мне, что вы знаете о Ричарде III.

— Ах, эти бедняжки! — всплеснула руками Амазонка, и ее большие коровьи глаза наполнились жалостью.

— Кто?

— Два молоденьких принца. В детстве мне даже кошмары снились — я сплю, а меня кто-то подушкой душит.

— Значит, их так вот и убили?

— Да, а вы разве не знали? Сэр Джеймс Тиррел прискакал в Лондон, когда весь двор находился в Уорике, и велел Дайтону и Форресту убить принцев, а затем они завалили их тела камнями под какой-то лестницей.

— Но в вашей книге таких сведений нет.

— Так это же учебник. Он годится разве только для зубрежки перед экзаменом. В таких книгах ничего интересного не прочтешь.

— Где же вы откопали такую славную сплетню про Тиррела, разрешите спросить?

— Никакая это не сплетня, — обиженно возразила девушка. — Все это можно найти у сэра Томаса Мора в хронике его времени. А ведь во все времена не сыщешь более уважаемого и достоверного автора, чем сэр Томас Мор, не так ли?

— Верно, противоречить сэру Томасу считается дурным тоном.

— Во всяком случае, именно так пишет сэр Томас, а ведь он жил в то время и был знаком со всеми.

— В том числе и с Дайтоном и Форрестом?

— Нет, разумеется, нет, но с Ричардом, с бедняжкой-королевой и другими.

— С королевой? Королевой — женой Ричарда?

— Да.

— А почему «бедняжкой»?

— Ричард устроил ей ужасную жизнь. Говорят, он отравил ее. Хотел жениться на своей племяннице.

— Почему?

— Она была наследницей престола.

— Понятно. Избавился от обоих принцев, а потом решил жениться на их старшей сестре.

— Да. Не мог же он жениться на ком-нибудь из этих мальчиков!

— Справедливо. До такого, наверное, даже Ричард III не додумался бы.

— Так вот, он рассчитывал жениться на сестре принцев, чтобы укрепить свое положение на троне. На самом-то деле кончилось тем, что она вышла замуж за его преемника и стала бабушкой королевы Елизаветы. Мне всегда нравилось, что в жилах Елизаветы текло немного крови Плантагенетов, — Тюдоры мне не по душе. Ну, пора идти, а то у старшей сестры скоро обход и мне влетит, если я не управлюсь вовремя в четвертой палате.

— Это будет концом света.

— Это будет моим концом, — вздохнула девушка и вышла.

Грант снова взялся за учебник и попытался разобраться в войне Алой и Белой розы, но безуспешно. Войска атаковали и контратаковали. Йорки и Ланкастеры попеременно одерживали верх в бесконечном калейдоскопе сражений и стычек, которые, казалось, были лишены всякого смысла.

Как все-таки сумел уяснить себе Грант, начало событиям было положено сотней лет ранее, когда прямой порядок престолонаследия прервался со свержением Ричарда II. Грант знал об этом потому, что в юности добрых четыре раза смотрел «Ричарда Бордоского» в театре. В течение трех поколений Англией правили узурпаторы Ланкастеры. Неудивительно, что люди жаждали снова видеть на троне представителя законной династии, тем более будучи свидетелями того, как бездари, окружавшие беднягу Генриха IV, одно за другим сдавали все завоевания во Франции, в то время как король возился со своей новой игрушкой — только что основанным Итоном и упрашивал придворных дам носить декольте поскромнее.

Все трое упрямцев-Ланкастеров отличались редким фанатизмом, резко контрастировавшим с либерализмом двора Ричарда II. Проявлявшаяся во всем терпимость Ричарда почти мгновенно сменилась сожжением еретиков. Еретиков жгли в течение трех поколений, и неудивительно, что простые люди стали гораздо осторожнее выражать свое недовольство.

Особенно это проявлялось с тех пор, как перед ними разыгралась драма герцога Йоркского — способного, одаренного, разумного и влиятельного человека, кровного наследника Ричарда II. Возможно, его и не хотели видеть в короне слабоумного Генриха, но все же предложили взять на себя управление страной и навести порядок.

Йорк попытался, но наградой за труды ему стала смерть на поле брани, семья же его провела много лет в ссылке. Но когда вся суматоха стихла, на английском троне оказался сын Йорка, сражавшийся с ним рука об руку, и в стране снова воцарилось счастливое спокойствие под властью высокого, белокурого, красивого и любвеобильного, но притом весьма умного и проницательного Эдуарда IV.

Этим в основном ограничивались сведения, которые почерпнул Грант о войне Алой и Белой розы.

Когда он оторвался от книги, посредине палаты стояла старшая сестра.

— Я стучала, но вы были слишком погружены в чтение. — Стройная и неприступная, в элегантности она не уступала Марте; руки, выглядывавшие из белых манжет, сложены вместе; белоснежная косынка спускалась на плечи с неподражаемым достоинством; единственное украшение — маленький серебряный значок, полученный вместе с дипломом об образовании.

— Вот решил на досуге заняться историей, — сообщил Грант. — Уж лучше поздно, чем никогда.

— Похвальный выбор. История позволяет трезво взглянуть на вещи. — Она заметила фотографию. — Вы сторонник Йорков или Ланкастеров?

— Вы узнали портрет?!

— Конечно. Практиканткой я проводила много времени в Национальной галерее. Денег у меня было очень мало, ноги вечно стерты, а в галерее было тепло, тихо, да и кресел хватало. — Она слегка улыбнулась, вспоминая ту молоденькую, усталую и простодушную девчонку, которой была когда-то. — Портретная галерея нравилась мне больше всего потому, что она дает такое же ощущение реальности и сопричастности, как и книги по истории. Все эти деятели, которые считались в свое время такими важными персонами, всего лишь имена на табличках, всего лишь краски на холсте. В те дни я видела много портретов. — Ее внимание снова переместилось на снимок. — Какой несчастный человек!

— Мой хирург считает, что он страдал полиомиелитом.

— Полиомиелитом? — Старшая сестра на миг призадумалась. — Очень возможно. Но для меня этот портрет всегда выражал такое страдание, такую муку… У Ричарда самое несчастное лицо из всех, которые я видела, а повидала я их, поверьте, немало.

— Вы полагаете, портрет был написан уже после убийства принцев?

— Да, конечно. Ричард вовсе не был бездушным злодеем. Он был личностью. Он безусловно сознавал, как… отвратительно его преступление.

— Вы считаете, он принадлежал к тем людям, которые не могут жить в мире со своей совестью?

— Отличное определение. Да. Такие люди сильно жаждут чего-нибудь, а потом обнаруживают, что заплатили за это слишком дорогую цену.

— Значит, вы не считаете его законченным негодяем?

— О нет! Негодяев не мучает совесть, а это лицо исполнено ужасной муки.

Минуту или две они молча рассматривали портрет.

— А вскоре потерял единственного сына… И смерть жены… Такие сильные потрясения в столь короткий срок. Ему, наверное, виделась в этом кара небесная.

— Он любил жену?

— Она приходилась ему двоюродной сестрой, и они знали друг друга с детства. Любил ее Ричард или нет, она была ему настоящим спутником жизни. Когда на голове корона, подобные отношения — редкая удача… Мне пора, надо посмотреть, как идут дела в больнице. Я даже не спросила о вашем самочувствии. Но раз у вас появился интерес к человеку, умершему четыреста лет назад, значит, все в порядке.

За все время разговора старшая сестра не изменила своей позы. Она снова улыбнулась своей туманной, сдержанной улыбкой и, по-прежнему сцепив перед собой руки, направилась к двери. Двигалась она величаво и спокойно. Как монахиня. Как королева.

4

После обеда в палате появился запыхавшийся сержант Уильямс, который принес два толстых тома.

— Мог бы оставить их внизу, в регистратуре, — пожурил его Грант.

— Я все равно собирался подняться, чтобы дать разъяснения. У меня хватило времени зайти только в один магазин. Вот это лучшая история Англии из всех, имевшихся в наличии. Продавец даже сказал, что это вообще самая лучшая история. — Сержант положил перед Грантом внушительный серовато-зеленый том, всем своим видом показывая при этом, что никакой ответственности за содержание он не несет. — Отдельной биографии Ричарда III там не нашли, но вот что мне дали. — Уильямс протянул красочно оформленное издание с ярким гербом на суперобложке. Книга называлась «Рэбская Роза».

— О чем здесь?

— Похоже, она была его матерью. Я имею в виду эту самую Розу. Ну, я побегу — должен быть в Ярде через пять минут, а то шеф мне голову оторвет. Извините, что не мог принести больше. Если эти книги вам не подойдут, постараюсь достать что-нибудь другое.

Грант от души поблагодарил сержанта.

Под звуки гулких торопливых шагов уходящего Уильямса Грант начал просматривать «лучшую историю Англии». Она оказалась из тех, что принято называть «конституционными»; солидная компиляция фактов, неплохие иллюстрации. Миниатюра из Латтрельского псалтыря иллюстрировала ведение сельского хозяйства в XIV веке, а старинная карта Лондона красовалась рядом с описанием Великого пожара. Короли и королевы упоминались лишь от случая к случаю. «Конституционная история» Тэннера интересовалась только социальным прогрессом и политической эволюцией, Черной смертью, изобретением книгопечатания, использованием пороха, образованием ремесленных цехов и т. п. Но время от времени обстоятельства все же вынуждали автора вспомнить о каком-нибудь монархе или его близких. Одним из подобных обстоятельств было изобретение книгопечатания.

Некий выходец из Кента по фамилии Кэкстон поступил на работу учеником торговца мануфактурой к будущему лорду-мэру Лондона, а затем отправился в Брюгге, имея в кармане двадцать марок,[6] завещанных ему бывшим хозяином. Позднее, когда серым и дождливым осенним днем на голландский берег высадились двое беженцев из Англии, приют им предоставил преуспевающий купец из Кента. Беженцами были Эдуард IV и его брат Ричард; и когда с поворотом колеса фортуны Эдуард вернулся на трон в Англию, с ним возвратился и Кэкстон. Первые книги, напечатанные в Англии, были изготовлены для Эдуарда IV, и их автором был его шурин.

Грант переворачивал страницы и удивлялся, насколько скучна чистая информация, лишенная упоминаний об отдельных личностях, живших, любивших и страдавших. Горести всего человечества не трогают никого — это давным-давно поняли читатели газет. От известия о какой-нибудь ужасной катастрофе по спине могут забегать мурашки, но сердце остается спокойным. Тысячи человек, погибшие при наводнении в Китае, — всего лишь новость, но единственный ребенок, утонувший в пруду, — трагедия. Так что изложение Тэннером прогресса английской нации заслуживало всяческой похвалы, но не захватывало читателя. Правда, в отдельных местах, где автор не мог избежать упоминания об отдельных личностях и их частной жизни, текст сразу становился интереснее. Например, выдержки из знаменитой переписки семейства Пастонов, которая велась на протяжении трех поколений. Пастоны имели обыкновение упрятывать обрывки исторических сведений между заказами на постное масло и расспросами о сыновних успехах в Кембридже. В одном из таких писем промелькнуло упоминание о том, что в лондонском доме Пастонов живут два мальчика из семейства Йорков, Георг и Ричард, и их старший брат Эдуард ежедневно навещает их.

Да, подумал Грант, на минуту отложив книгу и подняв глаза к невидимому в темноте потолку, пожалуй, никто до этого не занимал английский трон с таким опытом жизни среди простых людей, как Эдуард IV и его брат Ричард. А после них, пожалуй, лишь Карл II. Но Карл, даже во времена бедности и скитаний, оставался сыном короля, избранником судьбы. Малыши же, жившие в доме Пастонов, были всего лишь малозначащими отпрысками Йорка, у которых в момент написания того письма не было ни своего дома, ни, возможно, даже будущего.

Грант полистал учебник Амазонки с целью выяснить, чем тогда занимался в Лондоне Эдуард, и обнаружил, что тот набирал себе армию. «Лондон всегда был йоркистским по духу, и люди с воодушевлением собирались под знамена молодого Эдуарда», — говорилось в учебнике.

И тем не менее юный Эдуард, которому едва исполнилось восемнадцать лет, кумир столицы, стоявший на пути к своим первым победам, ежедневно находил время, чтобы повидать своих младших братьев.

Может быть, подумал Грант, тогда и родилась необыкновенная привязанность Ричарда к старшему брату? Неизменная, оставшаяся на всю жизнь привязанность, которую авторы книг не только не отрицали, но и использовали для выведения морали: «До самой смерти своего брата Ричард был его верным товарищем во всех превратностях судьбы, но возможность завладеть троном оказалась для него слишком сильным искушением». Или же, как более простыми словами назидала «История в картинках»: «Ричард был хорошим братом Эдуарду, но, когда увидел, что может стать королем, жадность ожесточила его сердце».

Грант искоса взглянул на портрет и решил, что здесь «История в картинках» явно ошибалась. Что бы ни ожесточило сердце Ричарда — вплоть до убийства — это была не жадность. Или же автор имел в виду жажду власти? Возможно, возможно…

Но ведь Ричард и так обладал всей властью, о которой может мечтать смертный. Он был братом короля и очень богат. Неужели подняться еще на одну маленькую ступеньку казалось ему настолько важным, что он готов был пойти на убийство детей любимого брата?

Какая-то странная получалась картина.

Грант раздумывал над этим, когда в палату вошла миссис Тинкер. Она принесла ему свежую пижаму и свое краткое изложение газетных заголовков. Миссис Тинкер не читала в газетных статьях больше трех строк, если только статьи не касались убийства. В подобном случае она внимательно изучала каждое слово и для удовлетворения своего любопытства покупала вдобавок и вечернюю газету.

Сегодня комментарии миссис Тинкер по поводу имевшего место в Йоркшире отравления мышьяком и последующей эксгумации жертвы текли непрерывным потоком, пока она не заметила утреннюю газету, лежащую нетронутой рядом с книгами. Это зрелище изменило ход ее мыслей.

— Вам нехорошо? — озабоченно спросила она.

— Все в норме, Тинк, в норме. А почему вы спрашиваете?

— Вы даже газету не раскрыли. Вот у моей племянницы тоже все с этого началось: перестала замечать, что в газетах пишут.

— Не беспокойтесь за меня, Тинк, я уже поправляюсь. Даже характер у меня исправился. А о газете я забыл потому, что читал книги по истории. Слышали когда-нибудь о принцах в Тауэре?

— Да кто же про них не слышал?!

— А вы знаете, как они умерли?

— Еще бы. Он задушил их во сне подушкой.

— Кто «он»?

— Злодей дядя. Ричард Третий. Зря вы такое читаете в больнице. Надо бы что-нибудь повеселее.

— Послушайте, Тинк, вы не смогли бы по пути домой завернуть на Сен-Мартинз-лейн?

— Это в театр к мисс Хэллард? Но она там будет в лучшем случае к шести.

— Знаю. Вы только оставьте там записку.

Грант протянул руку за блокнотом и написал: «Достань мне, ради Бога, „Историю Ричарда III“ Томаса Мора». Он вырвал листок, сложил и надписал фамилию Марты.

— Можете оставить записку в проходной.

— Если только смогу продраться сквозь толпу у кассы, — пробурчала миссис Тинкер. — Эта пьеса, похоже, будет идти до скончания века.

Она аккуратно спрятала записку в дешевую сумочку из искусственной кожи. Сумка эта, вся потершаяся на изгибах, была такой же неотъемлемой частью миссис Тинкер, как и шляпа. Год из года Грант дарил ей на Рождество по новой сумке, каждая из которых являлась отличным образцом мастерства английских кожевенников, выполненным с таким вкусом, что и Марта Хэллард не постеснялась бы пойти с такой сумочкой в ресторан к Блейгу. Но подарков своих Грант в дальнейшем никогда не видел. Поскольку миссис Тинкер считала ломбард местом лишь чуть-чуть приличнее тюрьмы, Грант отбросил мысль, что она наживалась на его подарках. Скорее всего, полагал он, сумки просто лежат в каком-нибудь дальнем ящике. Быть может, иногда она вынимает их, чтобы показать гостям или полюбоваться самой; а может, ей просто приятно знать об их существовании, как некоторых радует, что они отложили что-нибудь на собственные похороны. Грант решил, что на следующее Рождество откроет ее старенькую сумку и просто положит туда деньги. Миссис Тинкер, естественно, растратит их на всякие мелочи и в конце концов не будет даже помнить, на что именно, но такие мелочи больше украсят ее жизнь, нежели коллекция сумок в ящике комода.

Когда миссис Тинкер, скрипя туфлями и корсетом, ушла, Грант вернулся к Тэннеру и попытался позаимствовать у него хоть сколько-нибудь заинтересованности в судьбах человечества. Однако давалось это с трудом, ибо Грант по своей натуре и по профессии интересовался не человечеством в целом, а лишь отдельными личностями, представлявшими его. Грант пробирался сквозь дебри тэннеровской статистики и мечтал встретить короля, прячущегося на дубе, корабль с метлой, привязанной к мачте, или шотландского горца, повиснувшего на стремени атакующего английского кавалериста. Но по крайней мере он узнал, что англичанин пятнадцатого века пил воду «разве что в наказание» и что английские ремесленники времен Ричарда III вызывали зависть по всей Европе. Тэннер приводил написанное во Франции свидетельство современника:

И, как показалось Гранту, если англичанин того времени оказался бы в стесненных обстоятельствах далеко от дома и ему захотелось взглянуть на своего первенца, то ему не пришлось бы гадать, как наскрести денег на поезд, потому что он знал, что в каждом богобоязненном доме дадут пристанище и кусок хлеба. Та зеленая Англия, с мыслями о которой он засыпал вчера, заслуживала многих добрых слов.

Грант перелистывал относящиеся к XV веку страницы, пытаясь отыскать упоминания о жизни отдельных людей, упоминания, которые могли бы, словно огни рампы, осветить необходимые ему части исторической сцены. Но повествование было разочаровывающе общо. Согласно Тэннеру, единственный парламент Ричарда III являлся самым свободомыслящим и прогрессивным за всю эпоху, и достойный автор мог лишь сожалеть, что личное поведение короля расходилось с его стремлением ко всеобщему благу. Больше о Ричарде III Тэннер сказать, видно, ничего не мог. За исключением Пастонов, которые с неистребимой жизнерадостностью из века в век болтали обо всем на свете, в этом солидном труде не чувствовалось живых людей.

Грант позволил книге соскользнуть с груди и потянулся за «Рэбской Розой».

5

«Рэбская Роза» оказалась сочинением художественным, но по меньшей мере ее было легче держать в руках, чем тэннеровскую «Конституционную историю Англии». Более того, книга представляла собой такую форму исторического романа, где сама история лишь несколько разнообразится диалогами; скорее беллетризированная биография, нежели историческая беллетристика. Эвелин Пэйн-Эллис, кто бы она ни была, снабдила свою книгу портретами и генеалогическим древом, не допуская полупонятных анахронизмов.

Эвелин Пэйн-Эллис проливала на жизнь Ричарда III больше света, чем Тэннер.

Гораздо больше.

Грант твердо верил, что если нельзя ничего выяснить о самом человеке, то лучше всего разузнать все о его матери.

Поэтому до тех пор, пока Марта не раздобудет ему воспоминания о Ричарде III святого и непогрешимого Томаса Мора, Грант решил заняться Цецилией Невилл, герцогиней Йоркской.

Посмотрев родословное древо, он подумал, что два брата Йорка, Эдуард и Ричард, были уникальны не только как монархи, испытавшие жизнь простолюдинов, но и как чистокровные англичане на английском троне. В них текла кровь Невиллов, Фитцаланов, Перси, Холландов, Мортимеров, Клиффордов, Одли, а также Плантагенетов. Королева Елизавета была полностью англичанкой (и любила этим хвастаться) — если считать примесь валлийской крови английской. Но среди всех других полукровок, сидевших на троне в период между Вильгельмом Завоевателем и Фермером Георгом — полуфранцузов, полуиспанцев, полудатчан, полуголландцев, полупортугальцев, — Эдуард IV и Ричард III отличались своей домашней чистопородностью. Отличались они и своим королевским происхождением, как по отцовской, так и по материнской линии. Дедом Цецилии Невилл был Джон Гонтский, первый из Ланкастеров, третий сын Эдуарда III. Оба деда ее мужа также приходились Эдуарду III сыновьями. Таким образом, трое из пяти сыновей Эдуарда III являлись предками двух братьев Йорков.

Пэйн-Эллис считала, что брак Цецилии Невилл с Ричардом Плантагенетом, герцогом Йоркским, был заключен по любви. Грант отнесся к подобному мнению с усмешкой, граничившей с презрением, пока не прочитал об их совместной жизни. Ежегодное пополнение семьи в XV веке не свидетельствовало ни о чем, кроме как о плодовитости, и многочисленное потомство, произведенное на свет Цецилией Невилл, никак не свидетельствовало о ее любви к очаровательному супругу. Но в те времена, когда жене полагалось сидеть дома и присматривать за слугами, постоянные путешествия Цецилии вместе со своим мужем явно указывали на большее чувство, нежели простую привязанность. О размахе и постоянстве ее переездов свидетельствуют и места рождения детей. Анна, ее первенец, родилась в Фотерингее, родовом гнезде в Нортхэмптоншире. Генрих, умерший младенцем — в Хэтфилде. Эдуард — в Руане, где герцог участвовал в военных действиях. Эдмунд и Елизавета — тоже в Руане. Маргарита — в Фотерингее. Джон, умерший молодым, — в Ните в Уэльсе. Георг — в Дублине (не это ли, подумал Грант, и объясняет почти ирландскую извращенность характера неподражаемого Георга?). Ричард — в Фотерингее.

Цецилия Невилл не сидела дома в Нортхэмптоншире, ожидая, пока ее владыке и хозяину захочется навестить ее. Она повсюду сопровождала мужа. Мнение Пэй-Эллис явно подтверждалось, и даже при самом строгом рассмотрении брак казался очень удачным.

Возможно, именно этим и объяснялась семейная привязанность Эдуарда, который ежедневно навещал маленьких братьев, живущих в доме Пастонов. Клан Йорков и до начала своих несчастий отличался спаянностью.

Это нашло неожиданное подтверждение в письме, приведенном в книге. Оно было написано двумя старшими сыновьями, Эдуардом и Эдмундом, своему отцу. Ребята находились на обучении в замке Ладлоу, и в субботу на пасхальной неделе, воспользовавшись услугами возвращавшегося к отцу курьера, разразились жалобами на своего наставника и его «гнусности», и умоляли отца выслушать курьера Уильяма Смита, который на словах сообщит все подробности их несчастий. Этот крик души начинался и завершался необходимыми вежливостями, формальность которых слегка нарушалась упоминанием того, что отец забыл прислать им требник, хотя и прислал одежду.

Педантичная Пэйн-Эллис указала источник, по которому приводилось письмо (одна из коттоновских рукописей, как оказалось), и в поисках подобных ссылок Грант стал просматривать книгу внимательнее. Факты — хлеб полицейского.

Искомых фактов больше не попадалось, но внимание Гранта привлек литературный семейный портрет:

Что ж, возможно, это и беллетризованный взгляд, но он выставляет Ричарда в необычном свете. Темноволосый в белокурой семье. «Похожий на чужака».

Грант на время оставил Цецилию Невилл, и принялся искать на книжных страницах упоминание о ее сыне Ричарде. Впрочем, Ричард не слишком интересовал Пэйн-Эллис. Он был всего лишь самым младшим отпрыском в семействе. Ее фаворитом явно был другой — яркий и притягательный, блиставший среди остальных детей. Эдуард! Вместе со своим кузеном — Невиллом Уориком, сыном Солсбери, он выиграл битву при Таутоне. В то время, когда еще была свежа память о жестокостях Ланкастеров, а голова его отца еще висела над воротами Йорка, он проявил терпимость, ставшую впоследствии одной из самых характерных черт его натуры. При Таутоне давали пощаду всем, кто просил о ней. Эдуард короновался в Вестминстерском аббатстве (а два маленьких изгнанника, вернувшиеся из Утрехта, стали герцогом Кларенсом и герцогом Глостером). Эдуард устроил пышные похороны отцу и брату Эдмунду в Фотерингейской церкви, хотя возглавлял печальную процессию, двигавшуюся пять июльских дней из Йоркшира в Нортхэмптоншир, тринадцатилетний Ричард — почти через шесть лет после того, как он провожал их, стоя на крыльце замка в Лондоне.

Пэйн-Эллис возвратила Ричарда на страницы романа лишь через некоторое время после коронации Эдуарда. В то время Ричард получал образование вместе со своими кузенами Невиллами в Мидлхэме, в Йоркшире.

Далее следовал рассказ о невзгодах Цецилии Невилл и ее стараниях хоть как-то упорядочить отношения между сыном Эдуардом — наполовину довольным своим браком, наполовину стыдящимся его — и взбешенным племянником Уориком. Затем помещалось длинное описание той благодетельной «златокудрой красавицы», которая преуспела там, где многие менее решительные дамы получали отпор; ее коронации в Ридингском аббатстве (к трону ее вел, скрежеща зубами, Уорик, который не мог не видеть обширный клан Вудвиллов, съехавшийся посмотреть, как их сестру Елизавету возводят на английский престол).

В следующий раз Ричард появился на страницах романа, когда без гроша в кармане отплывал из Линна на попутном голландском корабле. Вместе с ним находился его брат Эдуард, друг Эдуарда лорд Гастингс и несколько сторонников. Денег ни у кого из них не было, так что после долгих уговоров капитан согласился взять в уплату за проезд отороченный мехом плащ Эдуарда.

Уорик в конце концов решил, что он сыт по горло семейством Вудвиллов. Он помог посадить своего кузена Эдуарда на английский трон; он может с такой же легкостью и стащить его оттуда. В этом ему согласились помочь все Невиллы, и довольно неожиданно его активно поддержал непредсказуемый Георг. Последний решил, что ему выгоднее жениться на Изабелле, первой дочери Уорика, и стать наследником половины земель Монтегю, Невиллов и Бошампов, нежели оставаться верным своему брату Эдуарду. В одиннадцать дней Уорик стал хозяином захваченной врасплох Англии, а Эдуард и Ричард месили октябрьскую грязь на дороге между Алькмааром и Гаагой.

С этих пор Ричард оставался на заднем плане описываемых событий. Тяжелая зима в Брюгге. Пребывание у сестры в Бургундии — той самой сестры Маргариты, которая когда-то стояла на крыльце замка с Ричардом и Георгом, провожая отца, а теперь только что стала герцогиней Бургундской. Маргарита, добрая душа Маргарита, была опечалена и встревожена — как в последовавшие годы печалились и тревожились многие — непонятным поведением Георга и посвятила себя сбору средств для двух более достойных братьев.

Постоянный интерес Пэйн-Эллис к великолепному Эдуарду все же не позволил ей скрыть, что основную работу по снаряжению кораблей, нанятых на собранные Маргаритой деньги, проделал Ричард, которому не исполнилось еще и восемнадцати лет. А когда Эдуард с до смешного малой горсткой сторонников снова стал лагерем в зеленой английской долине, и перед ним оказался Георг с целой армией, именно Ричард отправился в лагерь к Георгу и склонил того (правда, уже поддавшегося влиянию Маргариты) перейти на сторону Эдуарда, открыв таким образом последнему дорогу на Лондон.

Эта миссия, однако, вряд ли могла считаться особенно большим достижением. Георга можно было уговорить на что угодно. Слабоволием он отличался с рождения.

6

Грант еще не до конца разделался с «Рэбской Розой», когда на следующее утро ему передали пакет от Марты с более солидным изложением исторических событий, записанных канонизированным сэром Томасом Мором.

В книгу была вложена записка, написанная крупным размашистым почерком Марты.

Книга действительно оказалась в хорошем состоянии. Но после изящного набора «Розы» ее шрифт выглядел тяжеловесным, а серьезного вида абзацы устрашали неопытного читателя. Тем не менее Грант набросился на книгу с интересом. Ведь в конце концов это были прямые свидетельские показания, относящиеся к Ричарду III. К реальности он вернулся через час, озадаченный и даже в легком замешательстве. Удивили не факты — они были приблизительно такими, как он и ожидал. Удивило то, что святой Томас Мор писал совсем не так, как предполагал Грант.

Подобное читалось нормально. Но когда Мор добавил, что «узнал это по секрету от приближенных», Грант внезапно почувствовал отвращение. Со страницы пахнуло ароматом кухонной сплетни и замочной скважины. Еще до того как читатель осознавал это, его симпатии переносились с самодовольного комментатора на измученного человека, метавшегося без сна. Убийца казался более порядочным человеком, нежели тот, кто писал о нем.

Что-то не сходилось…

Грант чувствовал ту же неудовлетворенность, что и при изучении с виду достоверных свидетельских показаний, в которых, он был уверен, должна иметься какая-то ошибка. Грант был озадачен. Не мог же ошибаться в личных воспоминаниях Томас Мор, вот уже четыре столетия почитаемый за свою честность?

Ричард из книги Мора, подумал Грант, был таким, каким его представляла старшая больничная сестра. Человек, вознесшийся высоко и способный как на великое зло, так и на великие муки. «Он никогда не чувствовал себя спокойно и в безопасности. Он всегда озирался вокруг, почти никогда не снимал доспехов, рука его всегда лежала на рукояти кинжала; в выражении лица и поведении ощущалась постоянная готовность нанести удар».

И, конечно, приводилась драматическая, если не сказать истерическая, сцена, которую Грант запомнил со школьных дней и которую помнит, должно быть, каждый английский школьник. Сцена Совета в Тауэре перед тем, как Ричард предъявил свои права на корону. Его внезапная попытка выяснить у Гастингса, какая участь должна ждать того, кто замышляет убийство регента королевства. Его безумное утверждение, будто причиной уродства — сухой руки — послужило колдовство и жены, и любовницы (Джейн Шор) Эдуарда. Яростный разнос в щепки стола, что явилось сигналом для вооруженных сподручных Ричарда, которые ворвались в палату и схватили лорда Гастингса, лорда Стенли и Джона Мортона, епископа Илийского. Поспешная казнь Гастингса во дворе на подвернувшемся бревне, едва тот успел исповедаться первому попавшемуся священнику.

Рисовался портрет человека, который сначала действует, — в гневе, в страхе, в порыве мстительности, — а уж затем кается.

Впрочем, Ричарду не отказывалось и в способности заранее замыслить злодеяние. Так, он распорядился, чтобы некий доктор Шоу, брат лорда-мэра выступил 22 июня с проповедью, в которой утверждал, что как Эдуард, так и Георг были рождены герцогиней Йоркской от неизвестного мужчины, и что Ричард, следовательно, являлся единственным законным сыном герцога и герцогини Йоркских.

Последнее было так непонятно, так абсурдно, что Грант еще раз перечитал эти строки. Но смысл не изменился: Ричард ради собственной выгоды оклеветал и опозорил свою мать, обвинив ее в столь невероятном поступке.

Что ж, так утверждает сэр Томас Мор. А если кто-нибудь и должен был знать все о происходившем, так это Томас Мор. И если кто-нибудь должен был уметь выбирать самые достоверные факты, так опять же Томас Мор, лорд-канцлер Англии.

Мать Ричарда, писал сэр Томас, горько жаловалась на сына, который втоптал ее имя в грязь. Вполне естественно, подумал Грант.

Что касается доктора Шоу, то его замучила совесть. Настолько, что «в течение нескольких дней он зачах и умер».

Инфаркт, вероятно, решил Грант. И не удивительно. Предстать перед лондонской толпой и наплести таких небылиц — испытание не из легких.

Рассказ сэра Томаса о принцах в Тауэре соответствовал поведанному Амазонкой, отличаясь только обилием подробностей. Ричард намекнул коменданту Тауэра Роберту Брэкенбери, что было бы неплохо, если принцы исчезнут, но Брэкенбери отказался участвовать в подобном деянии. Тогда Ричард дождался своего прибытия в Уорик, — во время поездки по стране после коронации, — и отправил в Лондон Тиррела с полномочиями получить на одну ночь все ключи от Тауэра. Той же ночью два негодяя, конюх Дайтон и стражник Форрест, задушили обоих мальчиков.

На этом месте чтение прервала Лилипутка, которая принесла второй завтрак и отобрала книгу.

Ковыряя вилкой картофельную запеканку с мясом, Грант снова всматривался в лицо подследственного. Преданный и терпеливый младший брат, превратившийся в чудовище.

Когда Лилипутка вернулась за подносом, Грант спросил:

— Вы знаете, что Ричард III пользовался большой популярностью в свое время? До того, как стал королем.

Лилипутка недоброжелательно воззрилась на портрет.

— В тихом омуте черти водятся. Притаился он тогда, вот что. Ждал своего часа.

«Ждал своего часа для чего?» — подумал Грант, когда девушка вышла, постукивая каблуками. Не мог же Ричард знать, что его брат Эдуард неожиданно скончается всего сорока лет от роду. Он не мог предвидеть (даже несмотря на то, что они были очень близки в детстве), что выходки Георга приведут того к осуждению за государственную измену и лишению обоих его детей права на престолонаследие. Ждать, пока пробьет его час, казалось бессмысленно, ведь ожидание ровным счетом ничего не сулило. Добродетельная златокудрая красавица оказалась прекрасной королевой и принесла Эдуарду целый выводок здоровых детей, в том числе двух мальчиков. Все это потомство, вместе с Георгом и его сыном и дочерью стояло между Ричардом и троном. Казалось невероятным, чтобы человек, занятый управлением Северной Англией или же воюющий (с поразительными успехами) против шотландцев, стремился «притаиться» или «ждать своего часа».

Что же тогда могло так резко изменить его за столь короткий срок?

Грант взял «Рэбскую Розу» посмотреть, что говорит Пэйн-Эллис о зловещей метаморфозе младшего сына Цецилии Невилл. Но лукавая писательница обошла этот вопрос. Ей явно хотелось написать книгу со счастливым концом, а довести свой труд до логического завершения значило бы превратить его в глубокую трагедию. Поэтому она закончила книгу на бодрой мажорной ноте, посвятив последнюю главу описанию первого бала юной Елизаветы, старшего ребенка Эдуарда. Таким образом удалось избежать описания трагедии двух младших братьев Елизаветы и гибели Ричарда на поле брани.

Итак, «Рэбская Роза» заканчивалась описанием бала во дворце, на котором молодая и счастливая Елизавета, ослепительная в роскошном белом платье и жемчугах, бесконечно кружилась в танце, как принцесса из волшебной сказки. Ричард и Анна прибыли ради этого случая из Мидлхэма со своим маленьким хрупким сыном. Но ни Георга, ни Изабеллы на балу не было. Изабелла умерла при родах несколько лет назад, умерла тихо, незаметно, не оплаканная никем, даже Георгом. Георг тоже умер незаметно, но сама эта незаметность была — как и все, что он вершил — настолько эксцентричной, что обеспечила ему долгую память.

Жизнь Георга представлялась цепью выходок одна сумасброднее другой. После каждой из них его семья должно быть, решала: хватит, больше некуда, это переходит все границы, Георгу уже не придумать ничего хуже. И каждый раз Георг преподносил им новый сюрприз. Его сумасбродство казалось неистощимым.

Зерно было, видимо, брошено в почву во время первой, совместной с его тестем Уориком, измены, когда тот сделал Георга наследником слабоумного бедняги, короля-марионетки Генриха VI, вновь посаженного Уориком на трон в пику своему кузену Эдуарду. Но и надежды Уорика увидеть свою дочь королевой, и претензии Георга на трон испарились в один миг в тот вечер, когда Ричард отправился в ланкастерский лагерь и переговорил с Георгом. Однажды познавший вкус власти, урожденный сладкоежка уже не мог от нее отказаться. В последующие годы семья то и дело удерживала Георга от неожиданных выходок или спасала от неприятностей после очередной эскапады.

Когда умерла Изабелла, Георг твердо решил, что ее отравила одна служанка, а младенца сына — другая. Эдуард, посчитавший дело достаточно серьезным, чтобы отдать на рассмотрение лондонского суда, послал Георгу соответствующее предписание. Тот, однако, уже самолично осудил обеих женщин и повесил их. Разозленный Эдуард для острастки Георга осудил двух его приближенных за измену, но Георг отказался понять намек и стал повсюду громогласно возвещать, что происходят замаскированные убийства.

Затем Георг решил жениться на самой богатой в Европе наследнице: ею слыла падчерица Маргариты юная Мария Бургундская. Добрая Маргарита считала, что было бы неплохо иметь брата под боком в Бургундии, но Эдуард решил поддерживать также сватавшегося Максимилиана Австрийского и ставил Георгу всяческие препоны.

Когда бургундская затея провалилась, семья решила, что наконец-то она может спокойно вздохнуть. В конце концов Георгу принадлежала половина всех земель Невиллов, и ему не было необходимости обзаводиться семьей — ни ради владений, ни ради детей. Но он замыслил новый план — жениться на сестре шотландского короля Иакова III Маргарите.

Наконец мания величия Георга привела его от тайных переговоров с иностранными дворами к открытому пренебрежению ланкастерским актом парламента, объявлявшим его наследником трона после Генриха VI. В результате ему пришлось предстать перед новым парламентом, настроенным куда менее сочувственно.

Судебное разбирательство в парламенте запомнилось главным образом резкой и многословной перепалкой между двумя братьями, Эдуардом и Георгом, но когда был принят ожидаемый вердикт осуждения, последовала пауза. Ведь одно дело — лишить Георга его прав и притязаний, что диктовалось необходимостью, но совсем другое дело — казнить его.

Поскольку дни проходили, а приговор в исполнение не приводился, палата общин послала напоминание. На следующий день было объявлено, что Георг, герцог Кларенс, умер в Тауэре.

«Захлебнулся в бочке мальвазии», — прокомментировали острые на язык лондонцы бесславный конец пьяницы, и это выражение перешло в историю в прямом смысле и прославило недостойное имя Георга.

Итак, Георг отсутствовал на балу в Вестминстере. В своей последней главе Пэйн-Эллис изображала Цецилию Невилл уже не как мать, а как бабушку прелестных внуков. Пусть Георг умер в бесчестье, брошенный всеми друзьями, но его сын, молодой Уорик, рос симпатичным и честным юношей, а дочь Маргарита уже в десять лет обладала чертами фамильной невиллской красоты. Гибель на войне семнадцатилетнего Эдмунда могла показаться бессмысленной тратой молодой жизни, но как бы для компенсации повзрослел болезненный малыш Ричард, которого Цецилия не надеялась вырастить, — и у него уже подрастал собственный сын. Ричард, которому шел теперь третий десяток, все еще выглядел таким хрупким, что его, казалось, можно переломить пополам, но на самом деле был крепок, как вересковый корень, и его щуплый с виду сын мог вырасти таким же. Что касается Эдуарда, ее высокого белокурого Эдуарда, то его красота грозила перерасти в тучность, а добродушие — в леность, хотя оба его маленьких сына и пять дочерей унаследовали всю широту характера и внешнюю привлекательность родителей.

Как бабушка она просто гордилась очаровательными малютками, а как английская принцесса — черпала в них уверенность в завтрашнем дне. На следующие поколения корона остается у Йорков.

Если бы какой-нибудь провидец сообщил на этом балу Цецилии Невилл, что через четыре года настанет конец не только Йоркам, но и всей династии Плантагенетов, она посчитала бы это сумасшествием, либо изменой.

Пэйн-Эллис отнюдь не делала тайны из присутствия многочисленных Вудвиллов на балу Невиллов-Плантагенетов.

Пэйн-Эллис поступила несправедливо, если не сказать не по-писательски, намекнув на будущее Елизаветы как жены Генриха VI, в то же время не упоминая о неприятностях, которые произойдут до того. Предположение, что читатели знают о браке Елизаветы с первым королем Тюдором, означало, что они знают и об убийстве ее братьев. Это грядущее событие отбрасывало мрачную тень на веселую и беззаботную сцену, которой Пэйн-Эллис решила закончить свой роман.

Но в целом, подумал Грант, судя по прочитанным отрывкам, книга получилась неплохой. Возможно, он даже когда-нибудь вернется к ней и прочитает всю целиком.

Грант выключил лампу и уже начал засыпать, когда его внутренний голос произнес: «Но ведь Томас Мор — это Генрих Восьмой!»

От этой мысли сон как рукой сняло. Грант снова включил лампу.

Конечно, голос имел в виду не то, что Томас Мор и Генрих Восьмой — одна и та же личность. Но по обычаю соотносить эпохи с жизнью конкретного монарха Томас Мор принадлежал к эпохе царствования Генриха Восьмого.

Грант лежал, глядя на островок света, отбрасываемый лампой на потолок, и думал. Ведь если Томас Мор был канцлером Генриха VIII, то он должен был жить и во время всего долгого царствования Генриха VII, и во время правления Ричарда III. Что-то здесь не так.

Грант достал написанную Мором «Историю Ричарда III». В книге имелось предисловие, где давалась краткая биография автора, которую Грант не удосужился прочитать прежде. Теперь он занялся предисловием, желая выяснить, каким образом Мор одновременно мог быть биографом Ричарда III и канцлером Генриха VIII. Интересно узнать, в каком возрасте был Мор, когда Ричард сел на трон?

Мору исполнилось пять!

Итак, во время драматической сцены Совета в Тауэре Томасу Мору было всего лишь пять лет. Когда Ричард погиб при Босворте, Мору исполнилось восемь.

Вся написанная им биография Ричарда III основывалась на слухах. А что полицейские ненавидят больше всего, так это слухи. Особенно, когда речь идет об уликах.

Грант так возмутился, что швырнул сочинение досточтимого Мора на пол и только тогда спохватился, что книга библиотечная и дана ему лишь на четырнадцать дней.

Мор никогда даже не был знаком с Ричардом III. Он вырос уже при Тюдорах. А историки считали его книгу хрестоматийным жизнеописанием Ричарда III! Из этого источника черпал сведения Холиншед, на основе чьих трудов Шекспир написал знаменитую трагедию. Но если не считать того, что Мор верил в написанное, его труд представлял не большую ценность, чем правдивые истории барона Мюнхаузена. А подобные россказни Лаура, кузина Гранта, именовала «бессовестным надувательством». «Истинная правда», рассказываемая кем угодно, но не очевидцем. То, что Мор обладал критическим умом и считался достойным и правдолюбивым человеком, не делало его сочинение приемлемым свидетельством. Немало достойных людей в свое время с готовностью поверили в утку о том, что русские армии высадились в Великобритании. Грант слишком долго имел дело с людьми, чтобы верить в то, что некто с чьих-то слов рассказывал о том, что еще кто-то где-то видел или слышал.

Грант был возмущен.

При первой же возможности он попытается достать описание событий короткого правления Ричарда, сделанное его подлинным современником. Библиотека может получить своего драгоценного сэра Томаса полутора неделями раньше. Пусть сэр Томас был мучеником и великим человеком, для него, Алана Гранта, это не имеет ни малейшего значения. Он, Алан Грант, знает, что многие великие люди мыслят некритически, что готовы поверить в ерунду, которая заставила бы покраснеть любого мошенника. Он знавал крупного ученого, уверовавшего в то, что кусок муслина и есть дух сестры его бабушки лишь потому, что так ему сказал неграмотный медиум где-то на задворках Плимута. Он знал одного человека, считавшегося знатоком человеческой психологии, который «верил самому себе, а не полицейским басням» и которого ловкий мошенник обвел вокруг пальца и обобрал буквально до нитки. Что касается его, Алана Гранта, то он твердо верил, что никто не бывает подчас так глуп и доверчив, как великий человек. Что касается его, Алана Гранта, то с Томасом Мором он покончил раз и навсегда и с завтрашнего утра начинает собирать материалы заново.

Во сне Грант вопреки всякой логике продолжал испытывать раздражение и утром проснулся, так и не остыв окончательно.

— Вам известно, что ваш драгоценный Томас Мор вообще ни черта не знал о Ричарде III? — с раздражением напустился он на Амазонку, едва та показалась в дверях.

Сестра даже растерялась — не столько от неожиданности, сколько от ярости, с которой был задан вопрос. Еще одно резкое слово — и слез не миновать.

— Да нет же, он знал! — запротестовала девушка. — Он ведь жил тогда.

— Мору было восемь лет, когда Ричард погиб, — беспощадно продолжал Грант. — И знал он все только по слухам. Как я. Как вы. В моровской истории Ричарда III нет ничего, заслуживающего уважения. Сплошные сплетни и надувательство.

— Вам сегодня хуже? — спросила сестра с тревогой. — Температуры нет?

— Про температуру не знаю, а вот давление наверняка подскочило.

— Боже мой! — всплеснула руками девушка. — А ведь дело шло на поправку… Сестра Ингхэм очень расстроится. Она уже хвасталась вашим быстрым выздоровлением.

То, что он является предметом гордости Лилипутки, оказалось для Гранта новостью, которая, однако, не принесла ему никакого удовлетворения. Пусть бы у него и впрямь поднялась температура — назло Лилипутке.

Но приход Марты отвлек Гранта от мстительных помыслов. Актриса, видимо, решила заботиться о его душевном здравии не меньше, чем Лилипутка заботилась о физическом. Марта пришла в восторг, увидев, что результаты ее совместных с Джеймсом раскопок в магазине гравюр не пропали даром.

— Значит, ты решил заняться Перкином Уорбеком? — спросила она.

— Нет, не Уорбеком. Скажи, почему ты принесла мне портрет Ричарда III? Ведь с ним же не связано никакой загадки, верно?

— Да. Кажется, мы прихватили его для иллюстрации дела Уорбека. Нет, постой… Вспомнила. Когда Джеймс нашел этот портрет, он сказал: «Если ваш полицейский так любит изучать лица, то вот физиономия как раз для него!» Он еще сказал: «Это самый отъявленный убийца в истории, но все же я считаю, что у него лицо святого».

— Святого! — воскликнул Грант и вдруг добавил: — Слишком совестливый…

— Что?

— Ничего. Я просто вспомнил свое первое впечатление от этого лица. Тебе оно тоже показалось лицом святого?

Марта взглянула на портрет, прислоненный к стопке книг.

— Мне не видно против света, — сказала она и взяла портрет в руки, чтобы разглядеть получше.

В этот момент Грант сообразил, что для Марты лица представляют такой же профессиональный интерес, как и для сержанта Уильямса. Изгиб бровей, очертания рта говорили ей о человеке не меньше, чем полицейскому. Собственно, она и сама создавала лица тех людей, которых изображала на сцене.

— Сестра Ингхэм считает его мрачным, сестра Дэррол — пугающим. Мой врач предполагает, что он переболел полиомиелитом. Сержант Уильямс решил, что Ричард — прирожденный судья. Старшая сестра видит в нем исстрадавшуюся душу.

Помолчав немного, Марта тихо промолвила:

— Знаешь, у него очень странное лицо. При первом взгляде оно кажется подлым, безразличным. Даже сварливым. Но если приглядеться, то все изменится. На самом деле у Ричарда спокойное лицо, неживое. Наверное, это и имел в виду Джеймс, когда говорил, что у него лицо, как у святого.

— Нет… вряд ли. Скорее, он имел в виду… совестливость.

— Что бы там ни было, лицо это весьма примечательно! Не просто скопище органов зрения, дыхания и питания. Удивительное лицо. С совсем небольшими изменениями оно могло быть лицом Лоренцо Великолепного.[7]

— Ты не думаешь, что это и впрямь Лоренцо, и мы все время говорим о другом человеке?

— Конечно, нет. Почему ты так решил?

— Потому что ничто в этом лице не соответствует известным фактам, а портреты случалось перепутывать и раньше.

— О да, такое бывало. Но это, несомненно, портрет Ричарда. Оригинал — во всяком случае, его считают оригиналом — висит в Виндзорском замке. Джеймс мне рассказал. Портрет был включен в опись, сделанную еще при Генрихе VIII, так что он хранится в Виндзоре уже около четырех столетий. Еще есть копии в Хэтфилде и Олбери.

— Да, это Ричард, — смирившись, вздохнул Грант. — Я просто ничего не понимаю в лицах. У тебя есть знакомые в Британском музее?

— Британском музее? — переспросила Марта, все еще увлеченная изучением портрета. — Кажется, нет; сразу вспомнить не могу. Я туда ходила смотреть на египетские украшения, когда играла Клеопатру. А что тебе там понадобилось?

— Мне нужны сведения об исторических трудах эпохи Ричарда III. Так сказать, информация из первых рук.

— А святой сэр Томас разве не подошел?

— Святой сэр Томас всего лишь старый сплетник, — проворчал Грант. Он явно невзлюбил этого уважаемого человека.

— Боже мой, а симпатичный библиотекарь так почтительно отзывался о нем!.. Житие Ричарда III от св. Томаса Мора, и все такое…

— Какое там к черту житие, — рассвирепел Грант. — Он записывал в тюдоровской Англии всякие бредни и россказни о событиях, происходивших в Англии Плантагенетов, когда ему самому было пять лет от роду.

— Всего пять лет?

— Именно.

— Вот так-так! Нельзя сказать, чтобы он был очевидцем.

— Даже ничего похожего. Если подумать, все его сведения не более надежны, чем подсказка букмекера на скачках. В любом случае он находился по другую сторону баррикад. Раз он служил Тюдорам, то не мог быть объективным по отношению к Ричарду.

— Да, да, видимо, так. Что же ты хочешь выяснить о Ричарде, если с ним не связано никаких тайн?

— Я хочу знать, какие мотивы двигали им. Эта задача посложнее тех, с которыми я сталкивался последнее время. Что изменило его чуть ли не в один день? До самой смерти брата его поведение заслуживало самой высокой оценки. Он был так предан Эдуарду.

— Думается, верховная власть всегда бывает искушением. Он оставался бы регентом до совершеннолетия сына Эдуарда. Регент Англии. Если принять во внимание все предыдущее поведение Ричарда, этот титул должен был ему вполне подходить. Казалось бы, регентство как раз то, что ему нужно: он стал опекуном как сына Эдуарда, так и всей Англии.

А вдруг мальчишка вел себя так несносно, что Ричард просто мечтал избавиться от него? Удивительно, что мы всегда думаем о жертвах как о безобидных агнцах. Вроде библейского Иосифа. Я уверена, что он был превредным юнцом и сам давно напрашивался на то, чтобы его спихнули в тот колодец. Быть может, юный Эдуард сидел и буквально умолял, чтобы с ним потихоньку разделались?

— Мальчиков было двое, — напомнил Грант.

— Да, верно. Это нельзя оправдать. Какое варварство! Бедные кудрявые ягнятки! Ой!

— К чему относится твое «ой»?

— Я кое-что придумала. «Ягнятки» мне подсказали.

— Что именно?

— Не скажу, а то вдруг не получится. Лечу.

— Подожди. Скажи, удалось уговорить Мадлен Марч написать для тебя пьесу?

— Ну, контракт еще не подписан, но она вроде бы согласна. До свидания, мой милый.

Марта вышла из палаты, чуть не столкнувшись в дверях с зардевшейся Амазонкой.

7

Грант и думать забыл о кудрявых ягнятках, когда на следующий вечер в палате появился именно такой кудрявый ягненок. На молодом человеке были роговые очки, которые странным образом лишь усиливали сходство с вышеупомянутым животным. Грант слегка дремал, чувствуя себя гораздо спокойнее, чем раньше; изучение истории, как отмечала старшая сестра, помогает обрести чувство реальности. Стук в дверь был слишком робок, и Грант решил, что ему почудилось — в больницах так обычно не деликатничают. Что-то заставило Гранта сказать: «Войдите», — и в проеме двери возникло нечто, настолько похожее на мартиного кудрявого ягненка, что Грант громко рассмеялся.

Молодой человек в замешательстве посмотрел на него, нервно улыбнулся, прочистил горло и начал:

— Мистер Грант? Моя фамилия Кэррэдайн, Брент Кэррэдайн. Надеюсь, я не помешал вашему отдыху?

— Нет, нет. Заходите, мистер Кэррэдайн. Рад вас видеть.

— Меня прислала Марта… то есть мисс Хэллард. Она сказала, что я могу помочь вам.

— А она не сказала, каким образом? Присаживайтесь. За дверью есть стул, тащите его сюда.

Брент Кэррэдайн был высокого роста, с мягкими белокурыми завитками, обрамляющими высокий лоб, и в великоватом твидовом пальто, по американской моде распахнутом и свисающем небрежными складками. Собственно говоря, было ясно, что и сам он американец. Молодой человек принес стул и уселся на него, запахнув пальто, как королевскую мантию, и уставился на Гранта добрыми карими глазами, излучавшими обаяние, которое не могла затушевать даже роговая оправа.

— Марта, то есть мисс Хэллард, сказала, что вам нужно кое-что разузнать.

— И вы этим собираетесь заняться?

— Я провожу здесь, в Лондоне, некоторые исследования. Я имею в виду, исторические исследования. А она сказала, что вам нужно что-то в этой области. Она знает, что с утра я обычно работаю в Британском музее. Буду рад помочь вам, мистер Грант.

— Очень любезно с вашей стороны. А над чем вы работаете?

— Крестьянское восстание 1381 года.

— А, Ричард II.

— Да.

— Вас интересуют народные движения?

Кэррэдайн очень не по-научному ухмыльнулся и ответил:

— Нет, меня интересует возможность задержаться в Англии.

— А вы не можете остаться здесь просто так?

— Нет. Мне нужно алиби. Мой отец считает, что я должен заняться семейным бизнесом — оптовой торговлей мебелью. Знаете, заказываете по каталогу, доставка по почте. Не поймите меня превратно, мистер Грант, мебель у нас очень хорошая, стоит вечно. Только не могу я посвятить этому жизнь.

— И решили, что в Британском музее отсидитесь, как в бомбоубежище?

— По крайней мере там тепло. И мне в самом деле нравится история, в колледже это был мой основной предмет. Но раз уж вы настаиваете, то я отправился в Англию вслед за Атлантой Шерголд. Она — глупенькая блондинка у Марты, то есть я имел в виду, что в пьесе у мисс Хэллард она играет роль глупенькой блондинки. А вообще Атланта совсем не глупая.

— Верно, весьма одаренная особа.

— Вы видели ее?

— Вряд ли кто-нибудь в Лондоне не видел ее.

— Да, похоже, что так. Пьеса уже столько месяцев не сходит со сцены. Мы не думали, Атланта и я, что она продержится больше нескольких недель, поэтому мы просто попрощались ненадолго. Но когда оказалось, что пьеса все идет и идет, мне пришлось искать повод ехать в Англию.

— А сама Атланта разве не достаточный повод?

— Только не для моего отца! Мои родные смотрят на нее свысока, а отец — и на дух не выносит. Если и упоминает о ней, то только как об «этой артисточке, твоей приятельнице». Понимаете, мой отец — уже Кэррэдайн Третий, а отец Атланты — едва ли Шерголд Первый. Бакалейная лавочка в провинциальном городке. В Штатах к тому же у Атланты дела на сцене шли не блестяще. Здесь у нее первый большой успех. Вот почему она не хочет порывать контракт и возвращаться домой. Собственно говоря, ее вообще трудно будет уговорить вернуться в Штаты. Говорит, там ее никогда не ценили.

— И вы решили заняться научной работой?

— Понимаете, мне требовалось придумать что-нибудь такое, чем можно заниматься только в Лондоне. А в колледже я серьезно интересовался историей. Так что Британский музей оказался вполне подходящим местом. Мне и самому интересно, и отец видит, что я при деле.

— Да, алиби не хуже других. Кстати, а почему именно крестьянское восстание?

— Да потому, что вообще тогда была интересная эпоха. К тому же я думал, что это понравится папе.

— Значит, его интересуют социальные реформы?

— Нет, но он ненавидит монархию.

— Кэррэдайн Третий?

— Да, смешно, не правда ли? Вполне в его духе держать в своем банковском сейфе корону. Бьюсь об заклад, иногда он достает ее, пробирается на вокзал и примеряет в мужской уборной. Но, боюсь, я утомил вас, мистер Грант, — все болтаю о своих делах. Я же пришел…

— Зачем бы ни пришли, вы для меня просто посланец Божий. Посидите со мной, если не спешите.

— Я никогда не спешу, — сказал молодой человек, расправляя ноги. Проделывая эту операцию, он задел тумбочку и уронил на пол портрет Ричарда.

— Ох, прошу прощения! Вечная моя неловкость! Никак не привыкну к длине собственных ног. К двадцати двум годам пора бы и освоиться, — он поднял портрет и с интересом взглянул на изображение. — «Рикардус III. Анг. рекс.», — вслух прочитал он латинскую надпись.

— Вы первый, кто заметил надпись на заднем плане картины.

— Да, ее можно разглядеть лишь когда всмотришься как следует. А вы первый из моих знакомых, у кого вместо фотографии какой-нибудь красотки — король.

— Он не красавец, верно?

— Не знаю, — медленно промолвил юноша. — У него неплохое лицо. У нас в колледже был профессор, довольно похожий на него. Он жил только на висмуте и молоке, так что обладал несколько желчным взглядом на жизнь, но по сути был добрейшим существом. Так вы хотели разузнать что-то о Ричарде?

— Да, но ничего необычного. Просто интересно, что писали о Ричарде его современники.

— Что ж, это нетрудно. Даже недалеко от моего собственного времени, то есть от изучаемого мной периода. Собственно говоря, один из ведущих специалистов по Ричарду II — сэр Катберт Олифант — писал и о Ричарде III. Вы читали Олифанта?

Грант ответил, что знаком лишь со школьными учебниками и сэром Томасом Мором.

— Мором? Канцлером Генриха VIII?

— Да.

— Полагаю, он выступал с вполне определенных позиций.

— Именно. Мне его книга представилась партийной агиткой, — сказал Грант, впервые осознав, какой именно привкус оставило после себя сочинение Мора. Оно читалось не как записки государственного деятеля, а как тенденциозный агитационный памфлет.

— Скорее даже, как колонка журналиста, получающего свою информацию с черного хода.

— А что вы знаете о Ричарде III?

— Только что он прикончил своих племянников и предлагал отдать полцарства за коня. И еще у него было два приспешника с прозвищами Кот и Крыса.

— Кто?

— Помните, наверное, с детства присказку: «Англией правят при Борове Крыса и Кот с норовом».

— Да, конечно. А что, кстати, это означает, вы не знаете?

— Понятия не имею. Я не специалист по этому периоду. А как вы заинтересовались Ричардом III?

— Марта посоветовала мне заняться каким-нибудь научным исследованием, ибо заниматься своими судебными делами я пока не могу. А поскольку меня интересуют человеческие лица, Марта принесла мне портреты героев различных исторических загадок. Ричард попал в их число чисто случайно, но оказался самой загадочной личностью.

— Правда? А каким образом?

— Он, как считают, совершил одно из отвратительнейших преступлений в истории, но при этом обладает лицом справедливого судьи и мудрого правителя. По всем данным, он был весьма образованным и добропорядочным человеком и мудрым правителем. Ричард превосходно управлял Северной Англией. Он был умелым полководцем и славным воином. Неизвестно ничего предосудительного о его личной жизни. А его брат, вы вероятно знаете, был — если не считать Карла II — самым большим бабником среди наших коронованных особ.

— Эдуард IV? Да, знаю. Образец мужской красоты. Быть может, Ричард чувствовал постоянное унижение, сравнивая себя с братом? Тогда становится понятным его стремление уничтожить потомство Эдуарда.

Об этом Грант раньше не думал.

— Вы полагаете, Ричард в глубине души ненавидел брата?

— Почему в глубине души?

— Потому что даже злейшие клеветники признают его преданным Эдуарду. С тех пор как Ричарду исполнилось двенадцать или тринадцать лет, братьев было водой не разлить. Третий брат, Георг, был как-то сам по себе.

— Что за Георг?

— Герцог Кларенс.

— Которого утопили в бочке с мальвазией?

— Он самый. Так что, собственно говоря, братьев всего было двое: Эдуард и Ричард. И у них была десятилетняя разница в возрасте — как раз столько, чтобы младший брат преклонялся перед старшим, видел в нем кумира.

— Будь я горбуном, — задумчиво начал юный Кэррэдайн, — я бы наверняка возненавидел брата, который отнимал у меня и успех, и женщин, и место под солнцем.

— Возможно, — согласился Грант после некоторого раздумья. — Это самое правдоподобное объяснение, которое я пока встретил.

— Такие чувства могли открыто не проявляться, Ричард мог их даже не сознавать. Они накапливались в его подсознании, пока вдруг не прорвались наружу, когда Ричарду представилась возможность заполучить корону. Он мог сказать себе, то есть его кровь могла сказать: «Вот мой шанс! Все эти годы я всегда находился на шаг позади брата, был у него на побегушках, а где благодарность? Теперь я получу все, что мне причитается».

Грант отметил, что по чистой случайности Кэррэдайн использовал в отношении Ричарда те же слова, что Пейн-Эллис. Всегда на шаг позади. Именно так романистка представляла себе Ричарда, когда он вместе с белокурой Маргаритой и Георгом провожали отца на войну, стоя на крыльце замка. На шаг позади, «как всегда».

— Любопытно, что вы говорите о том, как Ричард до самого преступления внешне оставался славным малым, — сказал Кэррэдайн, поправляя дужку очков указательным пальцем. — Так он кажется более живым. Шекспир изобразил его просто карикатурно. Будто и не человек вовсе. Я с радостью стану помогать вам, мистер Грант. Приятное разнообразие после крестьян.

— Кот и Крыса вместо Джона Болла и Уота Тайлера.

— Вот именно.

— Что ж, очень любезно с вашей стороны. Буду благодарен за все, что вы сумеете откопать. Но в данный момент мне нужны описания событий того периода, сделанные во времена Ричарда. Ведь они потрясли всю страну, и о них тогда же должно быть немало написано. Я хочу познакомиться с записками именно современников, а не тех, кто что-то слышал от кого-то о событиях, имевших место, когда им самим было пять лет.

— Я найду, кто был тогда летописцем. Возможно, Фабиан. Или он работал при Генрихе VII? Я выясню. А пока вам, наверное, захочется посмотреть, что пишет Катберт Олифант. Как я понимаю, он сейчас главный эксперт по тому времени.

Грант объявил, что будет рад познакомиться с сэром Катбертом.

— Я занесу книгу завтра, по пути в библиотеку — можно будет оставить ее внизу? Как только разузнаю, что писали современники Ричарда, сразу прибегу сюда. Вас это устраивает?

Грант согласился, что лучшего не придумать.

Кэррэдайн-младший внезапно смешался, вновь напомнив Гранту кудрявого ягненка, невнятно попрощался и выбрался из комнаты, путаясь в полах своего несуразного пальто.

Грант подумал, что Атланта Шерголд сделала неплохой выбор.

8

— Ну, — спросила Марта, когда она снова появилась в палате, — как тебе понравился мой ягненочек?

— Как раз такой мне и нужен. Спасибо, что отыскала.

— Поисков не потребовалось. Он все время путается под ногами. Практически поселился в театре. Должно быть, смотрел «По морю в корыте» раз пятьсот; если он не в уборной у Атланты, то караулит у нее под дверью. Хоть бы они поженились, тогда бы он не мозолил нам глаза. Знаешь, он с ней даже не живет. Полнейшая идиллия. — Марта на минуту оставила свой «сценический» голос и продолжала: — Они чудесно смотрятся вместе. В некотором отношении они скорее близнецы, чем влюбленные. У них есть та абсолютная вера друг в друга, та взаимозависимость, которые превращают две половинки в единое целое. По моим наблюдениям, у них никогда не бывает ссор — или даже размолвок. Как я сказала — чистейшая идиллия. Это тебе Брент принес?

Марта ткнула пальцем в солидный труд Олифанта.

— Да.

— Выглядит не слишком удобоваримым.

— Не слишком аппетитным, скажем так. Но если мне удастся проглотить его, то переварить потом труда не составит. История для специалиста. Тут все до мельчайших подробностей.

— Ух ты!

— По крайней мере я обнаружил, от кого сэр Томас Мор набрался домыслов о Ричарде.

— От кого же?

— От некоего Джона Мортона.

— Никогда о таком не слышала.

— Я тоже, но это от нашей необразованности.

— И кем он был?

— Архиепископом Кентерберийским при Генрихе VII. И злейшим врагом Ричарда.

— Так вот где собака зарыта! — воскликнула Марта.

— Да. Именно на этот первоисточник опирается все написанное впоследствии. На его основе Холишенд создал свои хроники, по которым Шекспир сочинил своего «Ричарда III».

— Версия, изложенная человеком, который ненавидел Ричарда… Я этого не знала. А почему святой сэр Томас воспользовался сведениями именно Мортона, а не кого-нибудь другого?

— Чьими бы сведениями он ни пользовался, Мор должен был изложить вариант, выгодный Тюдорам. Но, похоже, Мор записывал все со слов Мортона. Ведь в детстве он жил у него. Кроме того, Мортон лично участвовал во всех основных событиях, так что было вполне естественным обратиться к очевидцу, к тому же хорошо знакомому.

Марта снова указала на лежащую на тумбочке книгу.

— А автор сего толстого и скучного трактата признает, что сочинение Мора необъективно?

— Олифант? Только косвенно. Честно говоря, он сам запутался с Ричардом. На одной и той же странице он пишет, что Ричард был достойным восхищения правителем и полководцем, обладал отличной репутацией, считался весьма добропорядочным человеком и пользовался гораздо большей популярностью, чем выскочки Вудвиллы, родственники королевы, и тут же, что он был «совершенно неразборчив в средствах и был готов утопить в крови всех, кто стоял между ним и манившей его короной». На одной странице Олифант неохотно признает: «Есть причины полагать, что он был не лишен совести», — а чуть позже пересказывает описанную Мором картину человека, так мучимого совестью, что он не может заснуть. И так далее.

— Значит, твой толстый скучный Олифант предпочитает Алые розы?

— Нет, не думаю. Вряд ли он сознательно принимает сторону Ланкастеров. Хотя теперь я вижу, что он очень терпимо относится к узурпации трона Генрихом VII. Я не помню, чтобы Олифант где-нибудь прямо написал, что у Генриха не было не малейших прав на престол.

— Кто же тогда посадил его на трон? Я имею в виду Генриха.

— Остатки Ланкастеров и выскочки Вудвиллы, которых, по-видимому, поддерживал народ, возмущенный убийством принцев. Собственно говоря, их устроил бы любой, будь в его жилах хоть капля ланкастерской крови. Генрих был достаточно сообразителен, чтобы претендовать на корону в первую очередь «по праву победителя» и лишь во вторую — благодаря примеси ланкастерской крови. Его мать была всего лишь наследницей незаконнорожденного отпрыска третьего сына Эдуарда III.

— А я знаю о Генрихе VII лишь то, что он был фантастически богат и столь же фантастически скуп. Помнишь чудесный рассказ Киплинга о том, как Генрих посвятил в рыцари одного ремесленника не за отличную работу, а за то, что тот сэкономил на каком-то украшении?

— Причем посвятил его ржавым мечом. Ты одна из немногих женщин, помнящих Киплинга.

— Я вообще необыкновенная женщина. Выходит, ты так и не узнал ничего нового о личности Ричарда?

— Нет. Я в таком же недоумении, как и уважаемый сэр Катберт Олифант. Единственная разница между нами заключается в том, что я понимаю это, а он — нет.

— Часто общаешься с моим кудрявым ягненочком?

— Не видел его ни разу после первой встречи три дня назад. Уже начинаю беспокоиться, не передумал ли он?

— Нет, что ты… Верность — это его знамя и кредо.

— Как у Ричарда.

— У Ричарда?

— Его девизом было: «Верность укрепляет».

Раздался робкий стук в дверь, и в ответ на оклик Гранта в проеме возник Брент Кэррэдайн в своем невообразимом пальто.

— Я, кажется, помешал?.. Не знал, что вы здесь, мисс Хэллард.

Марта заявила, что уже собиралась уходить, и вообще теперь Брент стал более желанным посетителем, чем она.

Вежливо проводив актрису до двери, Брент уселся на стул с точно таким же видом, с каким англичанин усаживается за портвейн после того, как женщины выйдут из-за стола. Грант подумал, что даже влюбленный американец, наверное, чувствует подсознательное облегчение, оставаясь в чисто мужской компании. На расспросы Брента об Олифанте Грант ответил, что находит сэра Катберта весьма дотошным.

— Кстати, я обнаружил, кто такие Кот и Крыса. Они оказались вполне почтенными дворянами: Уильямом Кэтсби и Ричардом Рэтклиффом.[8] Кэтсби занимал пост спикера палаты общин, а Рэтклифф был одним из членов королевской парламентской комиссии по ведению мирных переговоров с Шотландией. Странно, как само звучание слов придает злобный оттенок простому политическому лозунгу. Боров был в гербе Ричарда. «Белый вепрь» — название пивной. Вы часто ходите по английским пабам?

— Конечно. По моему мнению, ваши пивные относятся к тем вещам, в которых англичане преуспели больше, чем американцы.

— Вы прощаете нам наши умывальники и ванны[9] ради возможности пить пиво в «Вепре»?

— «Прощаю», — это было бы крепко сказано. Скажем так: «Согласен не принимать во внимание».

— Очень великодушно. Однако вам придется не принимать во внимание и еще кое-что. Я имею в виду вашу теорию, что урод Ричард ненавидел брата за то, что тот был красив. По сэру Олифанту, горб Ричарда — всего лишь легенда, равно как и сухая рука. У него не было видимых признаков уродства, во всяком случае, серьезных. Левое плечо у Ричарда было чуть ниже правого, только и всего. Вы не выяснили, кто был современным ему летописцем?

— Таких не существует.

— Вообще не существует?

— Не существует в нужном нам смысле. Все современники Ричарда писали о нем после его смерти, то есть уже для Тюдоров. Следовательно, они не в счет. Где-то есть современная Ричарду монастырская летопись, написанная на латыни, но я до нее пока не добрался. Одно я все-таки выяснил: автором жизнеописания Ричарда III Томас Мор считается не потому, что написал его, а потому, что рукопись была найдена в его бумагах. Незаконченная копия некоего подлинника, который существует где-то в завершенном виде.

— Так-так… — Грант задумался о сказанном. — Она была сделана Мором?

— Да. Почерк его. Мору было тогда лет тридцать пять. В те дни, до широкого распространения книгопечатания, рукописные книги все еще издавались.

— Значит, если все сведения исходят от Джона Мортона, то вполне вероятно, что и сочинил жизнеописание сам Мортон.

— Вполне.

— И это хорошо объясняет… непорядочность автора. Карьерист вроде Мортона не погнушается любыми сплетнями. Вам о нем что-нибудь известно?

— Нет.

— Так вот, Мортон начинал адвокатом, но потом переметнулся в священники и вообще отличался тем, что держал нос по ветру. Он стоял на стороне Ланкастеров, пока не стало ясно, что Эдуард IV вновь занял в Англии прочную позицию. Тогда он помирился с Йорками, и Эдуард сделал его епископом Илийским и вдобавок викарием уже не знаю скольких приходов. Но после восхождения на трон Ричарда он поддерживал сначала Вудвиллов, а затем Генриха Тюдора и в конце концов получил от него кардинальскую шапку как архиепископ…

— Постойте! — вдруг прервал его Брент. — Конечно, я знаю Мортона. Это же он придумал «мортонову вилку». «Вы тратите мало, значит, у вас много остается, — так как насчет денег для короля? Вы тратите много, значит, вы очень богаты, — так как насчет денег для короля?»

— Да, тот самый Мортон. Никто не умел лучше него выжимать деньги для казны Генриха VII. И я нашел возможную причину его личной ненависти к Ричарду задолго до убийства принцев.

— Да?

— Эдуард принял от Людовика XI крупную взятку и заключил с Францией невыгодный мирный договор. Ричард весьма отрицательно отнесся к этому — дельце и впрямь было позорное — и умыл руки. Но Мортон активно выступил и за договор, и за деньги. Даже получил от Людовика весьма приличную пенсию — две тысячи крон в год. Вряд ли он легко проглотил все нелестные высказывания Ричарда по этому поводу.

— Пожалуй, вы правы.

— И конечно, при гораздо более строгом Ричарде Мортону жилось похуже, чем при добродушном Эдуарде. Так что он занял бы сторону Вудвиллов даже без убийства мальчиков.

— Относительно этого убийства… — начал было молодой человек и замолчал.

— Слушаю вас.

— Относительно этого убийства, убийства двух принцев… Разве не странно, что никто не говорит о нем?

— Как это понимать: никто не говорит?

— Последние три недели я просматривал бумаги современников Ричарда — письма и тому подобное. И нигде ни слова о принцах.

— Быть может, люди просто боялись? В то время было опасно распускать язык.

— Хорошо. Тогда, как вам понравится другой факт? Известно, что после битвы при Босворте Генрих созвал парламент, который по его требованию принял акт, обвиняющий Ричарда в государственной измене. Там Ричарду в вину ставится жестокость и тирания, но даже не упоминается об убийстве принцев.

— Что?! — воскликнул пораженный Грант.

— Да, да! Ваше удивление вполне оправданно.

— Вы в этом уверены?

— Совершенно.

— Но Генрих занял Тауэр немедленно по прибытия в Лондон после битвы. Если мальчики исчезли, он тут же поспешил бы возвестить об этом. Такой козырь! — Грант озадаченно умолк. — Я не вижу здесь смысла, — продолжал он. — Как можно объяснить, что Генрих не пытался воспользоваться исчезновением принцев?

Брент поудобнее поставил свои длинные ноги.

— Существует единственное объяснение, — промолвил он. — Мальчики никуда не исчезали.

Наступило еще более долгое молчание, во время которого Грант и Кэррэдайн поедали друг друга глазами.

— Какая-то ерунда получается, — не выдержал наконец Грант. — Должно существовать какое-то очевидное объяснение, которого мы просто не видим.

— Например?

— Не знаю; не было времени подумать.

— У меня было почти три дня, но я так и не придумал ничего подходящего. Единственная гипотеза, объясняющая все факты, состоит в том, что, когда Генрих овладел Тауэром, принцы были живы. Акт, обвиняющий Ричарда в измене, составлен самым бессовестным образом. Генрих также обвиняет в измене сторонников Ричарда, оставшихся верными законному королю, сражающемуся против завоевателя. В акт были включены все обвинения, которые только мог сочинить Генрих. Худшими из них были обвинения в жестокости и тирании. Но о принцах там ни слова.

— Поразительно.

— Невероятно, но факт.

— Значит, при жизни Ричарда его в убийстве принцев не обвиняли.

— Правильно.

— Но… погодите. Ведь за это убийство повесили Тиррела. Перед смертью он во всем сознался. Вот, смотрите. — Грант взял книгу Олифанта и стал искать нужное место. — Тут где-то все написано. Никаких загадок. Убийство совершил Тиррел; его признали виновным, он сознался и взошел на эшафот.

— Это случилось сразу после вступления Генриха в Лондон?

— Сейчас посмотрим. Вот здесь. — Грант быстро просмотрел страницу. — Нет, его казнили в 1502 году… — Тут он внезапно понял смысл названной даты и повторил, уже озадаченно: — В 1502 году…

— Но ведь… но ведь это…

— Да. Спустя почти двадцать лет…

Брент пошарил в кармане, вытащил портсигар и затем торопливо спрятал его.

— Курите, если хотите, — сказал Грант. — А мне хорошо бы выпить чего-нибудь покрепче. Голова моя, похоже, работает не слишком уверенно. Сейчас я чувствую себя, как в детстве во время игры в жмурки, после того как мне завязали глаза и хорошенько раскрутили.

— Да, — согласился Кэррэдайн, закуривая сигарету. — Полная тьма, и голова кружится.

— Сорок миллионов школьных учебников не могут ошибаться, — через некоторое время произнес Грант.

— Разве?

— А разве могут?

— Раньше я тоже так думал, но теперь уже не столь уверен…

— Не слишком ли вы поспешны в своем скептицизме?

— Нет. И потрясла меня даже не наша история с Ричардом.

— А что же?

— Одно событие двухсотлетней давности, названное Бостонской бойней. Слышали о нем?

— Конечно.

— Так вот, учась в колледже, я совершенно случайно обнаружил, что Бостонская бойня оказалась всего лишь мелкой уличной потасовкой. Толпа швыряла камнями в часового. Пострадали всего четыре человека. А меня воспитывали на Бостонской бойне. Моя грудь просто раздувалась при одном воспоминании о ней. Кровь вскипала при мысли о том, как английские солдаты косили ружейным огнем беспомощных горожан. Вы не можете себе представить, каким ударом было узнать, что на самом деле все сводилось к драке, столь же обыденной, как нынешние стычки между полицией и забастовщиками, которым уделяется лишь несколько строк в местной газете.

Не услышав ответа, Кэррэдайн прищурился на свет, чтобы увидеть, как Грант воспринял его слова. Но Грант лежал неподвижно, уставившись в потолок, будто изучая невидимый рисунок.

— Вот почему меня так интересуют наши исследования. — Кэррэдайн попытался продолжить разговор.

Наконец Грант молча протянул руку, и Кэррэдайн дал ему сигарету и зажег ее. Они курили, не говоря ни слова.

— Тонипэнди, — вдруг выпалил Грант.

— Что?

Но Грант был еще погружен в свои мысли.

— В конце концов я знаю, как такой же номер проделывали и здесь, — заметил Грант, обращаясь скорее к потолку, нежели к Кэррэдайну. — Это Тонипэнди.

— Что за таинственное Тонипэнди? — переспросил Брент. — Похоже на название патентованного лекарства…

— Тонипэнди, — начал Грант тем же задумчивым тоном, — это местечко в Южном Уэльсе. Если попадете в те края, то наверняка услышите, как в 1910 году правительство послало войска расстреливать бастовавших валлийских шахтеров. Вам, возможно, расскажут еще, что ответственность несет Уинстон Черчилль, который в ту пору был министром внутренних дел. Южный Уэльс, скажут вам, никогда не забудет Тонипэнди!

Кэррэдайн посерьезнел.

— А как все обстояло на самом деле?

— Реальные факты таковы. Во время забастовки ситуация стала выходить из-под контроля. Уже принялись громить магазины, уничтожать собственность. Начальник полиции графства запросил министерство внутренних дел, чтобы ввели войска. А если уж сам начальник полиции считает, что без вмешательства войск не обойтись, то у министерства внутренних дел выбора практически не остается. Тем не менее Черчилль наотрез отказался использовать воинские формирования против разгулявшейся толпы. Он приостановил продвижение войск и направил взамен отряд обычных лондонских полицейских, вооруженных лишь скатанными плащами. Войска оставались в резерве, и погромщиков утихомиривали безоружные полицейские. Все кровопролитие свелось к паре разбитых носов. Кстати, в палате общин министра внутренних дел подвергли критике за его «беспрецедентное вмешательство». Вот вам и все Тонипэнди. Вот вам и зверский расстрел, который Уэльс никогда не забудет!

— Да, — согласился Кэррэдайн после некоторого раздумья. — Вы правы. Это и впрямь напоминает Бостонские события. Делают из мухи слона ради политических интриг.

— Дело, я думаю, даже не в сходстве. А в том, что все люди, до единого, присутствовали при том событии, знали, что выдуманная версия — стопроцентная ложь, но никто об этом и не заикнулся. И теперь уже ничего не исправить. Мы видим, как совершенно неправильная трактовка событий превращается в легенду, в то время как знающие об этом люди предпочитают помалкивать.

— Да. Очень любопытно, как стряпают историю. В конце концов правда о каком-нибудь событии кроется не в чьем-то рассказе о нем. О ней говорят нам мелкие штрихи эпохи. Неприметные факты. Объявление в газете. Продажа дома. Стоимость кольца.

Грант продолжал смотреть в потолок.

Наконец он повернул голову и, заметив выражение лица своего посетителя, спросил:

— Что вас забавляет?

— Я впервые заметил, что вы выглядите как настоящий полицейский.

— Я и чувствую себя как полицейский. Я думаю как полицейский. Я задаю себе вопрос, который задает каждый полицейский после каждого убийства: кому это выгодно? И впервые мне пришло в голову, что версия о том, будто Ричард избавился от мальчиков, чтобы укрепить свое положение на троне, это полная ерунда. Предположим, он и в самом деле уничтожает мальчиков. Но ведь между ним и троном все равно остаются пять их сестер. Не считая двух детей Георга: мальчика и девочки. Эти двое, конечно, уже были лишены права престолонаследия парламентским актом, осудившим их отца; но, как я понимаю, подобные акты, случается, аннулируют… Если претензии Ричарда на корону не были достаточно вескими, все эти наследники были ему серьезной помехой.

— А они все его пережили?

— Не знаю. Придется это выяснить. Во всяком случае, старшая сестра принцев пережила Ричарда, потому что потом стала королевой Англии, выйдя замуж за Генриха.

— Послушайте, мистер Грант, давайте взглянем на все с самого начала. Без учебников истории, современных трактовок, предвзятых мнений и расчетов. В конце концов правда скрывается не в расчетах, а в счетах.

— Складный каламбур, — похвалил Грант. — А он что-нибудь означает?

— Конечно! Настоящая история записывается там, где на нее не смотрят как на историю. В денежных счетах королевского гардероба и отчетах о тратах из королевского «личного кошелька», в конторских книгах и личных письмах. Если, скажем, какой-нибудь биограф настаивает, что у леди имярек никогда не было детей, а в записях ее эконома мы обнаружим: «Для сына, родившегося у миледи под Михайлов день: пять ярдов синей ленты, четыре с половиной пенса», — то мы можем смело предполагать, что в канун дня св. Михаила у миледи все-таки появился наследник.

— Понимаю. Хорошо, так с чего же мы начнем? — осведомился Грант.

— Ну, следствие же ведете вы. Я только на побегушках.

— Не знаю, что бы я делал без вашей помощи…

— Благодарю. Так что же надо выяснить?

— Ну, для начала неплохо бы узнать, как главные герои нашего расследования отреагировали на смерть Эдуарда. Я имею в виду Эдуарда IV. Ведь умер он внезапно, и его смерть застала всех врасплох. Я хотел бы знать реакцию людей, окружавших его.

— Как я понимаю, вас интересует, что они делали, а не что думали.

— Разумеется.

— Это биографы пишут о том, что они думали. Научных работников интересуют их действия.

— Именно это я и хочу знать. Я всегда считал, что поступки намного красноречивее слов.

— Кстати, что пишет сэр Томас Мор о действиях Ричарда, когда тот узнал о смерти своего брата? — спросил Брент.

— Святой сэр Томас (он же Джон Мортон) говорит, что Ричард стал подлизываться к королеве и уговаривать ее не посылать большой охраны для сопровождения наследного принца из Ладлоу, а сам одновременно строил планы похищения мальчиков по дороге в Лондон.

— Значит, согласно св. Мору, Ричард с самого начала намеревался занять место принца?

— Верно.

— Что ж, по меньшей мере мы выясним, кто где был и что делал, а возможно, сумеем сделать выводы о их намерениях.

— Этого я и хочу. В точности.

— Ох уж эти полицейские, — вздохнул юноша. — «Где вы находились в пять часов пополудни пятнадцатого числа сего месяца?»

— Этот метод работает, — заверил Грант. — Да-да, поверьте.

— Что ж, тогда я пойду. Вернусь, как только разузнаю что-нибудь полезное. Я очень благодарен вам, мистер Грант. Это куда интереснее, чем народные восстания.

Он вышел из палаты и растворился в сгущающихся сумерках зимнего вечера; похожее на мантию пальто придавало его худощавой молодой фигуре академическую солидность.

Грант включил лампу и принялся изучать отбрасываемый ею на потолок рисунок, словно видел его впервые.

Брент вот так невзначай подбросил ему поразительно занимательную задачку. Насколько неожиданную, настолько же и обескураживающую.

Почему Ричарда при жизни не обвиняли в убийстве принцев?

Генриху вовсе не требовалось доказывать, что виновен сам Ричард. Мальчики находились на попечении Ричарда. Если, захватив Тауэр, их и впрямь не нашли, то в руках Генриха оказывались куда более весомые козыри против мертвого Ричарда, нежели пустячные обвинения в жестокости и тирании.

Грант проглотил ужин, даже не ощутив вкуса поданных блюд.

Только когда Амазонка, унося поднос, с удовлетворением отметила, что съедены обе котлеты, Грант заметил, что поужинал.

В течение следующего часа Грант глядел в потолок и напряженно думал, перебирая варианты, снова и снова выискивая хотя бы малейшую ниточку, которая могла привести к решению задачи. Наконец, он выбросил мучивший его вопрос из головы. Так он привык делать, когда орешек оказывался слишком твердым, чтобы раскусить его немедленно. Утро вечера мудренее. Возможно, на свежую голову решение придет само собой.

9

— Вы знаете, что в парламентском акте о лишении Ричарда III всех прав совсем не упоминалось убийство принцев в Тауэре? — спросил Грант на следующее утро хирурга.

— Да ну? — удивился тот. — Странно, не правда ли?

— Весьма. Как вы это объясните?

— Быть может, они пытались приглушить скандал. Ради семейной чести.

— Нет. Ричард был последним в своей ветви. Ему наследовал первый Тюдор. Генрих VII.

— Да, да, верно, я совсем забыл. История мне всегда плохо давалась. На уроках истории я делал домашние задания по алгебре. В школе историю вообще как-то скучно преподают. С портретами, наверное, было бы интереснее. — Он посмотрел на портрет Ричарда и снова занялся осмотром Гранта. — А вот это мне нравится куда больше, рад за вас. Болей больше нет?

Добродушный хирург вышел. Лица интересовали его постольку, поскольку являлись частью его ремесла, но история для него была лишь предметом, предназначавшимся совсем для других целей; предметом, на котором можно было решать задачи по алгебре под партой. У него на попечении находились живые люди, и в голове поэтому не оставалось места для отвлеченных рассуждений об академических проблемах.

У старшей сестры тоже были более земные заботы. Она вежливо выслушала Гранта, но, как ему показалось, не слишком внимательно. Старшая сестра руководила кипучей и важной деятельностью огромного улья и вряд ли была способна сосредоточиться на событии четырехвековой давности. Грант почувствовал себя виноватым в том, что досужими беседами задерживает столь занятого человека во время утреннего обхода.

Лилипутка не знала, что такое акт о лишении гражданских и имущественных прав, и явно не стремилась понять, что это такое.

— У вас прямо наваждение от него, — сказала она, кивнув в сторону портрета. — Сплошной вред здоровью. Нет чтобы почитать какую-нибудь из этих чудесных книжек!

Даже Марта, на встречу с которой он так надеялся, чтобы поведать о своих открытиях и увидеть ее реакцию, обманула его ожидания, поскольку вся кипела от негодования после стычки с Мадлен Марч.

— И это после всех ее клятв и обещаний! После всех наших встреч, бесед, планов! Я даже успела поговорить с Жаком насчет костюмов! А теперь она решает, что ей надо сочинять свой очередной идиотский детектив. Говорит, что должна записать его, пока он свеж в голове… Интересно, что это значит?

Грант с сочувствием слушал причитания Марты — хорошие пьесы встречаются не часто, и талантливые драматурги ценятся на вес золота, — но его не покидало ощущение, что слова актрисы доносятся до него как сквозь — вату. В это утро XV век казался Гранту более реальным, нежели современный театральный мир со всей его суетой.

— Вряд ли ей потребуется много времени на детектив, — попытался утешить он Марту.

— Ты прав, она строчит их за полтора-два месяца. Но пока что она сорвалась с крючка, и кто знает, удастся ли мне снова зацепить ее… Тони Сэвилла хочет, чтобы она написала для него пьесу про Мальборо, а ты знаешь, что Тони кого хочешь сумеет уговорить.

Уходя она вдруг вспомнила о парламентском акте и с порога сообщила свое мнение:

— Наверняка должно существовать какое-то объяснение, милый.

Конечно, оно существует, хотелось Гранту прокричать ей вслед, но что из того? Сам факт противоречит здравому смыслу. Летописцы утверждают, что убийство мальчиков вызвало массовое негодование, что английский народ возненавидел Ричарда за это преступление и потому приветствовал на троне чужака Генриха. И все же, когда парламент обвинял Ричарда, об убийстве принцев не было ни слова.

Когда подготавливался парламентский акт, Ричард был уже мертв, его сторонники бежали или были изгнаны, и противники были вольны обвинять его в любом злодеянии, которое могло взбрести в голову. Но они не обвинили Ричарда в таком злодейском убийстве.

Почему?

Ведь Англия, как указывают, кипела от возмущения в связи со смертью мальчиков. Скандал совсем свежий. Но когда противники Ричарда собирали доказательства о его предполагаемых преступлениях против нравственности и государства, они не включили в свой перечень самую эффектную подлость короля.

Почему?

Генрих нуждался в любых, даже самых легковесных доказательствах для укрепления своего шаткого положения на только что захваченном троне. В народе его почти не знали, и кровных прав на корону он не имел. И все же не использовал огромное преимущество, которое дало бы ему официальное признание преступления Ричарда!

Почему?

Генрих сменил на троне выдающегося правителя, известного по всей стране — от валлийских болот до шотландской границы, человека, пользовавшегося всеобщим признанием и восхищением до исчезновения его племянников. И все же Генрих не воспользовался своим единственным веским козырем против Ричарда — этим непростительным, отвратительным убийством.

Почему?

Только Амазонку, казалось, озаботило несоответствие, поставившее в тупик Гранта; и то не из сочувствия к Ричарду, а потому, что ее совестливая душа восставала против любой несправедливости.

— Не стоит вам беспокоиться об этом, — успокаивала она Гранта. — Найдется какое-нибудь самое простое объяснение, о котором вы не подумали. Оно само придет к вам, если вы станете думать о чем-нибудь другом. Я обычно так и вспоминаю, когда забуду, куда что-нибудь положила. Ставлю, скажем, чайник или пересчитываю стерильные бинты, и вдруг в голову придет: «Боже, да я же оставила это в кармане плаща». Так что вам не надо зря беспокоиться.

Сержант Уильямс отправился в глушь Эссекса помогать местным полицейским выяснить, кто пристукнул медным безменом и ограбил старуху лавочницу, так что Гранту нечего было ждать помощи и от Скотленд-Ярда.

Помощь подоспела лишь тремя днями позднее в лице молодого Кэррэдайна. Грант подумал, что сегодня его помощник выглядит довольным собой. Будучи хорошо воспитанным юношей, Кэррэдайн сначала вежливо осведомился о состоянии здоровья Гранта и, получив соответствующие заверения, вытащил из объемистого кармана пальто листки с записями и уставился сияющими сквозь линзы очков глазами на своего коллегу.

— Книгу Томаса Мора я не принял бы даже в подарок, — заявил он с приятной улыбкой.

— Вам ее и не предлагают.

— Ну и насочинял почтенный старец! И все не по делу.

— Я так и подозревал. Давайте займемся фактами. Вы можете начать со дня кончины Эдуарда?

— Конечно. Эдуард умер 9 апреля 1483 года. В Лондоне. Точнее — в Вестминстере — тогда это было не одно и то же. Там жила королева с дочерьми и, кажется, с младшим сыном. Наследный принц обучался в замке Ладлоу под надзором брата королевы лорда Риверса. При королеве находилось немало ее родственников, все просто кишело Вудвиллами. Вы об этом знали?

— Да. Продолжайте. А где был Ричард?

— На границе с Шотландией.

— Что?!

— Вот именно: на границе с Шотландией. Смерть брата застала его врасплох. Но вы думаете, что он требует коня и сломя голову мчится в Лондон? Ничуть.

— Что же он делает?

— Он устраивает поминальную мессу в Йорке и собирает на нее всех дворян Северной Англии, которые в его присутствии приносят присягу на верность юному принцу.

— Интересно, — сухо заметил Грант. — А как поступил Риверс? Брат королевы?

— 24 апреля он выезжает в Лондон вместе с принцами. А также с двухтысячным конвоем и большим запасом оружия.

— Зачем ему оружие?

— Не спрашивайте меня. Я всего лишь архивариус. Дорсет, старший из двух сыновей королевы от первого брака, занял в Тауэре арсенал и казну и принялся снаряжать корабли, чтобы контролировать Ла-Манш. Приказы Совета были изданы именем Риверса и Дорсета — «дяди короля» и «единоутробного брата короля», соответственно — без упоминания о Ричарде. Что было не очень-то красиво, когда вы вспомните, — если вообще это знали, — что Эдуард в своем завещании назначал Ричарда, в случае несовершеннолетия принца, его опекуном и регентом королевства. Одного Ричарда, заметьте, без всяких помощников.

— Да, это вполне логично. Эдуард, должно быть, всегда верил в Ричарда. Как в человека и правителя. Ричард направился на юг, тоже собрав армию?

— Нет. Ричард выехал с шестью сотнями дворян Северной Англии — все в глубоком трауре. Он прибыл в Нортхэмптон 29 апреля — видимо, рассчитывал соединиться там с отрядом из Ладлоу; так, во всяком случае, думал летописец. Но процессия из Ладлоу — Риверс и юный принц — проследовала дальше в Стоуни Стратфорд, не дожидаясь Ричарда. В Нортхэмптоне Ричарда встретил герцог Букингемский с тремя сотнями людей. Вы знакомы с Букингемом?

— Слегка. Он был другом Эдуарда.

— Да. Он спешно прискакал из Лондона.

— С новостями о том, что там делается?

— Об этом догадаться нетрудно. Вряд ли он стал бы приводить отряд в три сотни, чтобы только выразить свои соболезнования. Во всяком случае, сразу же на месте было проведено заседание Совета, — у Ричарда теперь были все права для проведения законного заседания Совета, — и Риверс с тремя помощниками были взяты под стражу и высланы на Север, в то время как Ричард направился с молодым принцем в Лондон. В столицу они прибыли 4 мая.

— Что ж, здесь все ясно и понятно. И яснее всего то, что, принимая во внимание время и расстояния, сообщение Мора о письмах, в которых Ричард уговаривал королеву не посылать с принцем большого эскорта, является чистейшей выдумкой.

— Согласен, полная чушь.

— На самом деле Ричард поступил так, как и следовало ожидать. Он наверняка знал условия завещания Эдуарда. Все его поступки так или иначе связаны с личной скорбью об усопшем и с заботой о мальчике. И поминальная месса, и присяга на верность.

— Да, конечно.

— Почему Ричард вдруг начал меняться? Когда это случилось?

— Не сразу. Прибыв в Лондон, Ричард обнаружил, что королева, младший принц, дочери и сын от первого брака Дорсет — все укрылись в Вестминстере. В остальном все шло нормально.

— Ричард привез принца в Тауэр?

Кэррэдайн порылся в записях:

— Не припомню. Может, я этого не нашел. Я только… вот, есть. Нет, он поселил мальчика в епископском дворце у собора св. Павла, а сам остановился с матерью в замке Бэйнард. Вы знаете, где это? Я нет.

— Знаю. Это бывшая лондонская усадьба Йорков. На берегу Темзы чуть западнее собора.

— Итак, он жил там до пятого июня, когда с Севера приехала его жена. Затем Ричард вместе с ней поселился в доме, именуемом тогда «Кросби-Плейс».

— Он и сейчас так называется. В XVII веке дом горел, потом его разобрали, а в начале нашего века собрали заново, в Челси. Окно, прорубленное Ричардом, возможно, не сохранилось, но само здание стоит.

— Не может быть! — удивленно воскликнул Кэррэдайн. — Сегодня же схожу посмотреть! А вообще, если подумать, то каким хорошим семьянином был Ричард. Оставался у матери до приезда жены, а потом стал жить вместе с женой. Кстати, «Кросби-Плейс» принадлежал ему?

— Нет, одному из лондонских олдерменов. Ричард, видимо, арендовал дом. Итак, когда Ричард вернулся в столицу, никто ему препятствий не чинил, и менять планы он не собирался?

— Нет. Ричарда признали регентом даже еще до его прибытия в Лондон.

— Как вы это узнали?

— В списках жалованных грамот он именуется регентом дважды… — дайте взглянуть… — 21 апреля (меньше чем через две недели после смерти Эдуарда) и 2 мая (за два дня до прибытия в Лондон).

— Отлично, вы меня убедили. Значит — никакого шума? Никаких намеков на беспорядки?

— Ничего такого я не нашел, 5 июня Ричард назначил коронацию принца на 22 число. Даже велел разослать приглашения сорока дворянам, которые должны были стать кавалерами ордена Бани. Согласно обычаю, король возводил их в рыцарское звание по случаю своей коронации.

— Пятое июня… — задумчиво протянул Грант. — А коронация назначена на двадцать второе… Не так-то много времени у него оставалось, чтобы переиграть все по-своему.

— Сохранилась даже запись о заказе коронационного одеяния принца.

— А что потом?

— Видите ли, — извиняющимся голосом сообщил Кэррэдайн, — я пока добрался только до сих пор. Что-то случилось на заседании Совета — 8 июня, но отчет очевидца есть только в мемуарах Филиппа де Коммена, а их я еще не достал. Правда, мне обещали завтра показать издание 1901 года. Похоже, что 8 июня епископ Батский поведал Совету какие-то важные новости. Вы слышали о епископе Батском? Его фамилия была Стиллингтон.

— Не знаю такого. А вы не нашли других современных Ричарду летописцев, кроме Коммена?

— Из тех, кто писал бы до смерти Ричарда, — ни одного. Коммен излагал ход событий с французской предвзятостью, но не с тюдоровской, так что он более достоверен, нежели англичанин, пишущий о Ричарде при Тюдорах. У меня, кстати, есть для вас чудесный образец того, как люди сочиняют историю. Вы знаете, что Ричарду III, помимо прочего, приписывают преднамеренное убийство единственного сына Генриха VI после битвы при Тьюксбери? Так вот, это выдумка чистой воды. Ее можно проследить с того момента, когда она впервые была рассказана. Отличный ответ людям, утверждающим, будто нет дыма без огня.

— Но Ричард же был еще мальчиком во время битвы при Тьюксбери!

— Ему было восемнадцать. И все современники называют его умелым бойцом. Они были ровесниками, сын Генриха и Ричард. Да, все современники, каких бы взглядов они ни придерживались, пишут, что он погиб во время битвы. А вот потом пошло-поехало.

Кэррэдайн быстро просмотрел свои записи.

— Черт побери, где же это? Ага, нашел, Так вот, Фабиан, писавший для Генриха VII, утверждает, что юношу захватили в плен и привели к Эдуарду IV, который отвесил ему пощечину железной рукавицей, и мальчик был тут же зарублен слугами короля. Мало? Полидор Вергилий пошел дальше. Он говорит, что сына Генриха убивали собственноручно Георг, герцог Кларенс, Ричард, герцог Глостер и Уильям, лорд Гастингс. Холл к списку убийц добавляет Дорсета. Но Холиншеду и этого мало: он сообщает, что первый удар был нанесен Ричардом. Как вам это нравится? Первосортное Тонипэнди, а?

— Да, Тонипэнди чистой воды. Драматическая история без слова правды. Если вы можете выдержать несколько цитат из Мора, я приведу еще один пример того, как делается история.

— Меня тошнит от преподобного Мора, но я все-таки послушаю.

Грант отыскал нужный абзац и начал читать:

— Мерзкий старый сплетник, — процедил Кэррэдайн.

— Вы сумели заметить жемчужное зернышко в этой куче мусора?

— Да.

— Молодец. Мне пришлось прочитать кусок трижды, прежде чем я ухватился за единственный безоговорочный факт.

— Что Ричард открыто противился убийству своего брата Георга?

— Да.

— Конечно, — заметил Кэррэдайн, — если учесть все прочие рассуждения «мудрых людей», то впечатление создается прямо противоположное. Да, Мора мне и даром не надо.

— Пожалуй, нам все-таки следует помнить, что это сочинение Джона Мортона, а не Томаса Мора.

— Может, и так, но Мор переписал пасквиль Мортона, значит, ему понравилось это сочинение.

Грант, в свое время тоже бывший солдатом, лежал и думал о том, как умело Ричард действовал в весьма скользкой ситуации в Нортхэмптоне.

— Ловко он перехватил у Риверса две тысячи воинов без всякого открытого столкновения.

— Вероятно, когда дело дошло до выбора, они решили предпочесть брата короля брату королевы.

— Да. И, конечно, у солдата было больше шансов получить поддержку войск, чем у писателя.

— А разве Риверс сочинял что-нибудь?

— Он автор самой первой книги, напечатанной в Англии. Ученый был человек.

— Н-да. Только это не научило его уму-разуму. Как он рассчитывал взять верх над человеком, который в восемнадцать лет командовал полком, а в двадцать пять — армией? Знаете, что меня здесь удивило?

— Военные способности Ричарда?

— Нет, его молодость. Я всегда представлял его пожилым ворчуном. А ему было только тридцать два года, когда он погиб под Босвортом.

— Скажите, когда Ричард взял принца под свою опеку в Стоуни Стратфорде, он разогнал всю толпу, приехавшую с мальчиком из Ладлоу? Я хочу спросить, удалили ли от мальчика всех тех людей, в окружении которых он рос?

— О нет. Его наставник, доктор Элкок, к примеру, приехал с ним в Лондон.

— Значит, никто не спешил избавиться от сторонников Вудвиллов, от всех, кто мог настроить принца против Ричарда?

— Похоже, что нет. Разве что арестовали тех четверых во главе с Риверсом.

— Верно. Регент сработал четко. Я восхищаюсь Ричардом Плантагенетом.

— Мне он определенно начинает нравиться. Ну, а сейчас я, пожалуй, пойду осматривать «Кросби-плейс». До смерти хочется своими глазами увидеть дом, в котором жил Ричард. А завтра мне достанут мемуары Коммена, и я сообщу вам, что он пишет о событиях в Англии в 1483 году и о том, что рассказал Совету Роберт Стиллингтон, епископ Батский, в июне того же года.

10

В тот летний день 1483 года, как узнал Грант, Стиллингтон сообщил Совету, что он обвенчал Эдуарда IV с леди Элеонорой Батлер, дочерью первого графа Шрюсбери, еще до женитьбы Эдуарда на Елизавете Вудвилл.

— Почему же он молчал так долго? — спросил Грант, переваривая сенсацию.

— Эдуард велел ему держать язык за зубами. Вполне естественно.

— У Эдуарда, похоже, было пристрастие к тайным бракам, — сухо заметил Грант.

— Должно быть, ему тяжело пришлось, когда он натолкнулся на такую неприступную добродетель. Тут уж не могло помочь ничего, кроме женитьбы. А ведь Эдуард привык, что женщины от него просто падали — и внешность незаурядная, и корона на голове, — так что вряд ли он мог спокойно примириться с отказом.

— Да. Именно поэтому он и женился на Елизавете Вудвилл. Неприступная златокудрая красавица, тайный брак. Значит, если Стиллингтон говорит правду, то Эдуард пользовался такой тактикой и прежде. Кстати, говорил ли Стиллингтон правду?

— Во времена Эдуарда он занимал посты лорда-хранителя печати, затем — лорда-канцлера, а также ездил послом в Бретань. Так что Эдуард либо был обязан ему чем-то, либо просто благоволил к нему. А у Стиллингтона не было видимых причин интриговать против Эдуарда. Если, конечно, он был интриганом.

— Да, пожалуй, вы правы.

— В любом случае вопрос был поставлен перед парламентом, так что у нас имеется не только голословное утверждение Стиллингтона.

— Перед парламентом?!

— Именно. Все было честно и открыто. Девятого числа состоялось очень долгое заседание палаты лордов в Вестминстере. Стиллингтон представил доказательства и свидетелей, и был подготовлен доклад для парламента, который созывался 25 июня. Десятого числа Ричард обратился к городу Йорку с письмом, в котором просил прислать войска для своей охраны и поддержки.

— Ага! Наконец-то заваривается каша.

— Да. Одиннадцатого он посылает аналогичное письмо своему кузену Невиллу. Стало быть, Ричард почувствовал реальную опасность.

— И весьма серьезную. Человек, который так умело вышел победителем из неожиданного и очень неприятного положения в Нортхэмптоне, не подымал бы панику по пустякам.

— Двадцатого Ричард с небольшим отрядом направился в Тауэр — вы помните, что тогда Тауэр был королевской резиденцией, а совсем не тюрьмой?

— Да, конечно. Тауэр был королевским замком и единственной надежной крепостью; только поэтому серьезных преступников упрятывали туда. Так зачем Ричард поехал в Тауэр?

— Чтобы прервать встречу заговорщиков и арестовать лорда Гастингса, лорда Стенли и некоего Джона Мортона, епископа Илийского.

— Так и знал, что рано или поздно мы доберемся до Мортона!

— Была обнародована прокламация с деталями заговора против Ричарда, но до наших дней ни одного экземпляра не сохранилось. Был казнен лишь один из заговорщиков. Им, как ни странно, оказался старый друг Эдуарда и Ричарда, лорд Гастингс.

— Да, согласно уважаемому Мору, его спешно вывели во двор и обезглавили на первом подвернувшемся бревне.

— Как бы не так, — ухмыльнулся Кэррэдайн. — Его казнили неделей позже. Точная дата упоминается в одном из писем того времени. Более того, Ричардом движило вовсе не чувство мести, потому что он возвратил конфискованные поместья Гастингса его вдове и восстановил его детей в наследственных правах, которые они в противном случае неизбежно теряли.

— Да, казнь Гастингса была, видимо, неминуемой, — сказал Грант, перелистывая книгу Мора. — Даже Мор пишет: «Несомненно, регент любил его и горевал о нем». А что случилось со Стенли и Джоном Мортоном?

— Стенли получил прощение. Что вы стонете?

— Бедняга Ричард. Он подписал свой смертный приговор.

— Смертный приговор? При чем здесь прощение Стенли?

— Да ведь именно из-за внезапной измены Стенли, перешедшего на сторону противника, Ричард проиграл битву при Босворте.

— Надо же…

— Поразительно, ведь если бы Ричард казнил вместе со своим Гастингсом и Стенли, то выиграл бы битву при Босворте. Тюдоры никогда не появились бы на английском престоле и мир не услышал легенды о горбатом монстре. Судя по поступкам Ричарда, его правление обещало стать самым справедливым, самым прогрессивным за всю эпоху. А что сделали с Мортоном?

— Ничего.

— Еще одна ошибка.

— Его отдали под надзор Букингему. На плахе же оказались главари заговора, которых Ричард арестовал в Нортхэмптоне: Риверс и компания. А Джейн Шор назначили покаяние.

— Джейн Шор? Какое отношение она имела к делу? По-моему, она была любовницей Эдуарда?

— Была. После Эдуарда она перешла, если не ошибаюсь, к Гастингсу… Нет… Сейчас посмотрю… К Дорсету… Она посредничала в заговоре между Гастингсом и его сообщниками, с одной стороны, и Вудвиллами, с другой. В одном из дошедших до нас писем Ричарда упоминается Джейн Шор.

— По какому поводу?

— Его главный судейский чиновник хотел жениться на ней; я имею в виду — когда Ричард еще был королем.

— И он дал согласие?

— Дал. Это чудесное письмо. Написано скорее в печали, чем в гневе — и все какое-то светлое.

— Боже, как бывают глупы смертные.

— Вот именно.

— Похоже, и в этом случае он не собирался мстить.

— Да. Совсем наоборот. Конечно, не мое дело обобщать и делать выводы, — я всего лишь раскапываю архивы, — но я почти уверен, что главным стремлением Ричарда было раз и навсегда положить конец вражде между Йорками и Ланкастерами.

— Почему вы так решили?

— Я просматривал списки приглашенных на коронацию Ричарда. Кстати, такого стечения народа еще никогда не бывало. Трудно поверить, но присутствовали почти все. Как Ланкастеры, так и Йорки.

— Включая, возможно, даже оппортуниста Стенли?

— Возможно. Я еще не так хорошо знаком со всеми, чтобы помнить по именам.

— Видимо, вы правы в том, что Ричард и впрямь стремился прекратить грызню между Ланкастерами и Йорками. Пожалуй, его снисходительность к Стенли как раз этим и объясняется.

— Значит, Стенли поддерживал Ланкастеров?

— Нет, но он был женат на их ярой стороннице — Маргарите Бофорт. Бофорты были незаконной ветвью в ланкастерской фамилии. Но Маргариту такое положение не беспокоило. А ее сына и подавно.

— А кто был ее сын?

— Генрих VII.

Кэрррэдайн присвистнул.

— Вы хотите сказать, что Генрих был сыном леди Стенли?

— Уже сказал. От первого мужа, Эдмунда Тюдора.

— Да… но леди Стенли исполняла почетный долг на коронации Ричарда. Она несла шлейф королевы. Это, как я понимаю, считалось почестью.

— И преогромнейшей. Бедный, бедный Ричард… Оно не сработало.

— Что не сработало?

— Его великодушие, — Грант лежал и размышлял на эту тему, пока Кэррэдайн разбирал свои заметки. — Значит, парламент принял доказательства Стиллингтона?

— Больше того. Они были включены в акт, предлагавший Ричарду принять корону. Назывался он по-латыни «Титулус региус».

— Для служителя Господа Стиллингтон вел себя не очень-то достойно. Правда, он погубил бы сам себя.

— Вы слишком суровы к нему. Открывать рот раньше не было необходимости. Он не причинил никому вреда.

— А как же леди Элеонора Батлер?

— Она еще раньше умерла в монастыре. Похоронена в церкви Белых Кармелиток в Норидже, если это вас интересует. Пока Эдуард был жив, молчание Стиллингтона никому не вредило. Но, когда встал вопрос о престолонаследии, он был обязан заговорить, чем бы это ни грозило ему самому.

— Да, пожалуй, вы правы. Итак, парламент объявил детей незаконнорожденными. А Ричарда короновали. В присутствии всего английского дворянства. Королева все еще была в убежище?

— Да. Но разрешила младшему сыну присоединиться к своему брату.

— Когда именно?

Кэррэдайн порылся в записях:

— Шестнадцатого июня. У меня записано: «По настоянию архиепископа Кентерберийского оба мальчика живут в Тауэре».

— Это уже после того, как их объявили незаконнорожденными?

— Да. — Кэррэдайн сложил свои листки и сунул в карман. — Вот пока и все. Еще только один факт на десерт, — тут Кэррэдайн подобрал висящие с обеих сторон стула длинные полы своего пальто и запахнул их таким широким и величественным жестом, которому могли бы позавидовать и Марта, и сам король Ричард. — Помните этот акт, «Титулус региус»?

— Конечно. А что?

— Так вот, когда Генрих VII сел на трон, он приказал отметить «Титулус региус» даже без чтения в парламенте. По его указанию оригинал уничтожили, а копии запретили хранить под страхом штрафа и тюремного заключения.

Грант в изумлении уставился на своего помощника:

— Генрих VII?! Зачем? Ему-то это зачем?

— Понятия не имею. Но я намерен все выяснить. А пока вот вам кое-что, чтобы не скучать.

Он положил на грудь Гранту лист бумаги.

— Что это? — спросил инспектор, глядя на вырванную из блокнота страницу.

— То самое письмо Ричарда о Джейн Шор. Ну, я пошел…

Оставшись один в тишине палаты, Грант взял листок и начал читать.

Контраст между крупным детским почерком Кэррэдайна и торжественным стилем Ричарда показался Гранту весьма занятным. Но современный облик письма не заслонил очарования старины, которое Грант сравнил про себя с букетом хорошо выдержанного вина. В переводе на современный язык письмо гласило:

Было очевидно, что письмо, как и говорил Кэррэдайн, составлялось скорее в грусти, чем в гневе. Грант поразился доброжелательному тону, в котором Ричард пишет о женщине, нанесшей ему страшный вред. Ко всему прочему, Ричард не получал никакой личной выгоды от своего великодушия. Конечно, король видел выгоду в правлении страной, не раздираемой больше распрями между Йорками и Ланкастерами, и со свойственной ему широтой взглядов стремился к тому, но в письме епископу речь шла об освобождении Джейн Шор, малозначительном деле, интересовавшем разве лишь влюбленного Тома Лайнома. Ричард ничего не выгадывал; его стремление осчастливить друга превосходило естественное желание отомстить.

Это отсутствие мстительности особенно поражало при сопоставлении с традиционным образом злодея и убийцы Ричарда III.

11

Письмо Ричарда позволило Гранту приятно провести время до самого чая. Он слушал воробьев, галдевших на подоконнике его палаты двадцатого века, и дивился тому, что читает фразы, рожденные в голове другого человека более чем четыре столетия назад. Насколько фантастической показалась бы Ричарду мысль о том, что кто-то станет читать эту короткую записку и раздумывать о нем самом спустя четыреста лет!

Узнав новые факты, Грант решил заново перечитать Мора и посмотреть, не изменится ли его понимание соответствующих отрывков.

Если прежде сообщения Мора казались ему сплетнями, к тому же иногда абсурдными, то теперь он считал эти откровения просто гнусными. Гранту, как имел обыкновение говорить его маленький племянник, стало «вконец противно». Кроме того, он был озадачен.

Перед ним лежал отчет о событиях, сделанный Мортоном. Мортоном-свидетелем, Мортоном-участником, которому должно быть известно до мельчайших подробностей все, что имело место между началом и концом июня того года. И все же он не упоминал ни о леди Элеоноре Батлер, ни о «Титулус региусе». Согласно Мортону, Ричард утверждал, что Эдуард был первоначально женат на своей любовнице Елизавете Люси. Но сама Елизавета Люси, подчеркивал Мортон, отрицала, что когда-либо была замужем за королем.

Зачем Мортону было выдумывать небылицу и тут же опровергать ее?

Зачем подменять Элеонору Батлер Елизаветой Люси?

Затем, что он мог отрицать, что Люси была замужем за королем, но не мог сделать того же в отношении Элеоноры Батлер?

Можно наверняка предположить, что кому-то было очень важно показать несостоятельность утверждения Ричарда о незаконнорожденности детей.

А поскольку Мортон — рукой Мора — писал для Генриха VII, то этим «кем-то» скорее всего и был Генрих VII. Тот самый, который уничтожил «Титулус региус» и запретил хранить его копии.

Внезапно Грант вспомнил сказанную Кэррэдайном фразу:

— Генрих велел аннулировать акт без его чтения.

Генриху было так важно не привлекать внимания к содержанию акта, что он специально позаботился о его быстрой отмене без чтения.

Отчего это должно было быть так важно для Генриха VII?

Почему Генриха так беспокоили права Ричарда? Какие бы ничтожные основания претендовать на трон ни подыскал себе Генрих Тюдор, они были ланкастерскими, и наследники Йорков не имели к ним никакого отношения.

Тогда почему же Генриху было необходимо придать забвению содержание «Титулус региуса»?

К чему прятать Элеонору Батлер и ставить на ее место любовницу, о браке которой с королем никто никогда и не заикался?

Грант сосредоточенно и упоенно размышлял над этой загадкой почти до самого ужина, когда вахтер принес ему записку.

— Ваш приятель-американец просил передать вам, — сообщил он, протягивая сложенный лист бумаги.

— Благодарю, — улыбнулся Грант. — А что вы знаете о Ричарде III?

— Он был закоренелым убийцей. Столько народу отправил на тот свет!

— Да что вы? Я думал, только двоих племянников?

— Нет-нет. В истории я не силен, но это-то знаю наверняка. Укокошил родного брата, двоюродного и беднягу старого короля в Тауэре, а затем прикончил своих маленьких племянников. Оптом работал.

Грант на мгновение призадумался.

— А если я скажу, что он вообще никого не убивал, что тогда?

— Тогда я отвечу, что вы имеете полное право на собственное мнение. Некоторые считают, что земля плоская. Некоторые — что конец света наступит в двухтысячном году. По воскресеньям в Гайд-парке можно и чего похлеще услышать.

— Значит, вы даже не хотите пораскинуть мозгами над моей гипотезой?

— Подумать-то можно, только уж больно она неправдоподобна. Лучше не связывайтесь со мной. Предложите ее кому-нибудь другому. Отправляйтесь в воскресенье в Гайд-парк и, бьюсь об заклад, найдете себе там сторонников. Может, даже начнете движение за реабилитацию Ричарда.

Он весело махнул рукой и вышел, мурлыкая что-то себе под нос, неколебимый в своей правоте.

Боже, смилуйся надо мной, подумал Грант. Если я пойду дальше, то и в самом деле окажусь в роли проповедника в Гайд-парке.

Грант развернул записку Кэррэдайна и прочитал: «Вы хотели знать, пережили ли Ричарда другие престолонаследники. Так же как и принцы, я имею в виду. Не составите ли для меня список наследников, чтобы я мог его проверить? Думаю, это может оказаться важным».

Что ж, если мир в целом устойчив в своих традиционных представлениях и совсем не заинтересован в его исследованиях, подумал Грант, то по крайней мере молодая Америка на его стороне.

Он отложил Мора с его смакованием сцен истерики и необоснованных обвинений, словно написанных для воскресной газеты, и взялся за труд более уравновешенного автора, с тем чтобы составить список возможных конкурентов Ричарда на престол.

Кладя на тумбочку Мора-Мортона, Грант вдруг вспомнил: ведь та скандальная сцена во время заседания Совета в Тауэре, описанная Мортоном, та безумная вспышка Ричарда против «колдовства», которое иссушило его руку, — ведь она была направлена против Джейн Шор.

Контраст между изложенной сценой, бессмысленной и отвратительной, и доброжелательным тоном письма Ричарда об этой женщине, глубоко поразил инспектора.

Боже, помоги мне, снова подумал Грант. Если мне пришлось бы выбирать между человеком, написавшим эту книгу, и человеком, написавшим это письмо, я выбрал бы автора письма, что бы он еще ни натворил.

Мысль о Мортоне заставила Гранта отложить составление списка наследников из рода Йорков. Ему захотелось выяснить, как сложилась в конце концов судьба Джона Мортона. Оказалось, что, использовав свое пребывание у Букингема для организации совместного вудвилловско-ланкастерского заговора (в результате которого Генрих Тюдор приведет из Франции корабли и войска, а Дорсет и все прочие Вудвиллы встретят его со всеми недовольными, которых им только удастся собрать), он сбежал к себе в Или, а оттуда на континент. В Англию он вернулся лишь после того, как Генрих выиграл битву при Босворте и обеспечил себе корону. Затем перед Мортоном открылась дорога в Кентербери к кардинальской шапке и бессмертию — после изобретения «мортоновской вилки», каковую любой школьник только и помнит из всего царствования Генриха VII.

Остаток вечера Грант со спокойной душой копался в исторических сочинениях, собирая воедино наследников.

Недостатка в них не было. Пять детей Эдуарда, сын и дочь Георга. Даже если не принимать их во внимание, первых по причине незаконнорожденности, а вторых — из-за лишения их отца всех прав, то все равно оставался еще сын старшей сестры Ричарда — Елизаветы, Джон де ля Поль, граф Линкольн.

Кроме того, среди членов семьи Грант обнаружил еще одного мальчика, о чьем существовании он не подозревал раньше. Оказалось, что хилый ребенок в Мидлхэме был не единственным сыном Ричарда. У него имелся и внебрачный ребенок, мальчик по имени Джон. Джон Глостер. Мальчик без каких-либо прав, но всеми признанный и живущий в доме Ричарда. В те времена незаконнорожденных принимали без задней мысли. Ввел это в моду Вильгельм Завоеватель. С тех пор завоеватели вовсю пользовались этим, плодя бастардов. Компенсация, наверное.

Грант составил себе небольшую таблицу:

Переписав таблицу для молодого Кэррэдайна, Грант изумился, как могло прийти кому-нибудь в голову, — и в первую очередь Ричарду — что, уничтожив двух сыновей Эдуарда, можно обеспечить спокойное царствование. Ведь наследники просто, как сказал бы Кэррэдайн, кишмя кишели.

Грант впервые сообразил, что убийство мальчиков было бы не просто бесполезно, но и глупо.

Кем-кем, но глупцом-то Ричард Глостер, безусловно, не был.

Грант посмотрел, как Олифант объясняет это явное несоответствие.

«Кажется странным, — писал Олифант, — что Ричард не обнародовал никакого объяснения их смерти».

Более, чем странным: непостижимым.

Если бы Ричард хотел умертвить своих племянников, он наверняка сделал бы это более умело. Мальчики могли умереть, скажем, от лихорадки, и их тела были бы выставлены для обозрения, как это было принято в те времена, чтобы весь народ мог убедиться в их смерти.

Тем не менее Олифант в убийстве не сомневался и считал Ричарда чудовищем. Возможно, когда историку приходится писать о столь обширном периоде как Средние века и Возрождение, у него не остается времени, чтобы остановиться и проанализировать детали. Олифант опирался на Мора, хотя иногда и указывал на несоответствие то здесь, то там; не замечая, впрочем, что эти несоответствия подрывают всю основу излагаемой версии.

Поскольку сочинение Олифанта уже попало в руки к Гранту, он решил заняться им подробнее. Триумфальное шествие по всей Англии после коронации. Оксфорд, Глостер, Вустер, Уорик. За все путешествие ни одного недовольного возгласа. Только хор благословений и благодарений. Радость, что наконец-то всерьез и надолго установилось прочное правительство. Что в конце концов смерть Эдуарда не привела к новой междоусобице.

И все же именно во время этого триумфа, этого единодушного одобрения и всеобщего ликования Ричард (согласно Олифанту, шедшему на поводу у Мора) отправил Тиррела назад в Лондон с приказом покончить с мальчиками, которые обучались в Тауэре. Между 7 и 15 июля. Находясь в полной безопасности, в сердце йоркистской Англии, Ричард замышлял убийство племянников. Крайне неправдоподобно.

Нужно немедленно выяснить, почему, если Тиррел совершил свое кровавое преступление в июле 1485 года, его привлекли к ответу лишь двадцатью годами позже? Где он провел эти годы?

То лето казалось Ричарду весной, полной надежд, которые, однако, так и не оправдались. Осенью ему пришлось встретить вудвиллско-ланкастерское вторжение, которое Мортон подготовил перед тем, как покинуть Британию. Ланкастерской частью заговора Мортон мог гордиться: Ланкастеры прибыли с французским флотом и французской армией. Вудвиллы же смогли обеспечить лишь отдельные небольшие выступления в разрозненных центрах: Гилдфорде, Солсбери, Мейдстоне, Ньюбери, Эксетере и Бреконе. Англичане не хотели ни Генриха Тюдора, которого они не знали, ни Вудвиллов, которых они знали слишком хорошо. Даже английская погода не хотела их принимать. И надежда Дорсета увидеть свою сводную сестру Елизавету на английском троне как жену Генриха Тюдора канула с бурными водами вышедшей из берегов реки Северн. Генрих пытался высадиться на Западе, но жители Девона и Корнуолла встретили его с оружием в руках. Тогда он повернул назад во Францию дожидаться более удачного дня. А Дорсет присоединился ко все возрастающей толпе бежавших из Англии Вудвиллов, болтавшихся при французском дворе.

Итак, планы Мортона захлебнулись в осеннем половодье и английском безразличии, и Ричард мог пока царствовать спокойно; но весна принесла ему безутешное горе. Смерть сына.

«Уверяют, что король проявлял признаки глубочайшей скорби; он был чудовищем, но не лишенным отцовских чувств», — писал Олифант.

То же можно сказать и о его супружеских чувствах. О таких же признаках глубокой печали сообщается и годом позже, когда умерла Анна.

К тому же Ричарду приходилось готовиться к возможному повторению попытки неудавшегося вторжения, поддерживать Англию в состоянии боевой готовности и беспокоиться за быстро пустеющую из-за этого казну.

Ричард сделал все добрые дела, какие только мог. Он дал свое имя образцовому парламенту. Он, наконец, заключил мир с Шотландией и устроил брак между своей племянницей и сыном Иакова III. Он изо всех сил старался достичь мира с Францией, но тщетно. При французском дворе находился Генрих Тюдор, на которого французы делали ставку. Его новая высадка в Англии была лишь вопросом времени.

Грант внезапно вспомнил о леди Стенли, ярой стороннице Ланкастеров и матери Генриха. Какую роль она играла в том осеннем вторжении, которое положило конец спокойствию Ричарда?

Инспектор перелистал страницы увесистого труда. Леди Стенли была признана виновной в изменнической переписке со своим сыном.

Но Ричард вновь, на собственную голову, проявил чрезмерную снисходительность. Владения леди Стенли были конфискованы, но переданы ее же мужу. Как и сама леди Стенли. Под надзор. Грустная шутка заключалась в том, что Стенли почти наверняка знал о готовящемся вторжении не хуже жены.

Да, поступки Ричарда шли вразрез с его устоявшейся репутацией чудовища.

Когда Грант засыпал, его внутренний голос произнес: «Если мальчиков убили в июле, а вудвиллско-ланкастерское вторжение случилось в октябре, почему соперники Ричарда не воспользовались убийством принцев для привлечения к себе сторонников?..»

Вторжение, разумеется, начали планировать задолго до предполагаемого убийства; это была серьезная военная операция с участием пятнадцати кораблей и пяти тысяч наемников, требовавшая продолжительной подготовки. Но к октябрю слухи о злодеянии Ричарда — если они вообще имели место — должны были широко распространиться. Почему же его противники не трубили о преступлении по всей Англии, этим самым собирая людей под свои знамена?

12

«Спокойнее, спокойнее, — сказал себе Грант, проснувшись на следующее утро, — ты начинаешь проявлять пристрастие. Следствие так не ведется».

Теперь для поддержания дисциплины мышления он решил стать обвинителем.

Предположим, история с женитьбой Эдуарда на Элеоноре Батлер — умышленная выдумка, состряпанная с помощью Стиллингтона. Предположим, что и палата лордов, и палата общин были готовы посмотреть на кое-что сквозь пальцы в надежде обеспечить устойчивое правительство.

Делает ли это более вероятным убийство мальчиков?

Отнюдь нет.

Если этот брак явился плодом досужей выдумки Стиллингтона, то избавляться следовало от Стиллингтона. Леди Элеонора уже давно скончалась в монастыре и не могла разнести в прах доводы «Титулус региуса». А Стиллингтон мог. Но он, по всей очевидности, жил без всяких забот и даже пережил человека, которого посадил на трон.

Внезапное резкое прекращение подготовки коронации было либо проявлением великолепной режиссуры, либо естественным ходом событий, вызванным громовым раскатом откровений Стиллингтона. Ричарду исполнилось — сколько — одиннадцать? двенадцать? — когда был подписан брачный контракт с Элеонорой Батлер; вряд ли он был в курсе событий.

Если историю с браком Эдуарда и Элеоноры Батлер выдумали, чтобы помочь Ричарду, то последний должен был отблагодарить Стиллингтона. Однако нет никаких указаний на то, что Стиллингтон получил награду в виде кардинальской шапки, другого высокого церковного сана либо какой-нибудь доходной должности.

Но наиболее убедительно правдивость истории о браке с Батлер доказывали поспешные и настойчивые старания Генриха VII стереть все следы. Если эта история была выдумкой, тогда для дискредитации Ричарда достаточно было обнародовать ее и заставить Стиллингтона подавиться своими же словами.

Здесь Грант к своему неудовольствию обнаружил, что снова перешел на сторону защиты и решил на время оставить следствие. Пожалуй, он обратится к Лавинии Фитч, Руперту Ружу или кому-нибудь еще из этих модных писателей из стопки на столике и выкинет из головы Ричарда Плантагенета до появления Кэррэдайна.

Положив схему генеалогического древа потомства Цецилии Невилл в конверт, он надписал на нем адрес Кэррэдайна и попросил Лилипутку отправить. Затем перевернул прислоненный к книгам портрет с тем, чтобы не соблазняться лицом человека, которого сержант Уильямс без промедления поместил в судейское кресло, и протянул руку к «Поту и борозде» Сайласа Уикли.

Грант перелистывал один роман за другим с растущим раздражением, пока, наконец, в палате вновь не появился Брент Кэррэдайн.

Молодой человек с беспокойством оглядел Гранта:

— Что-то вы не так весело выглядите по сравнению с прошлым разом, мистер Грант. Плохо настроены?

— По отношению к Ричарду — нет, — ответил Грант. — Кстати, как продвигаются наши дела?

— Ну, мне еще не удалось выяснить, почему Генрих так стремился не только отменить тот парламентский акт, но и стереть его из памяти англичан. В общем, это ему удалось, и в течение многих лет про акт никто не вспоминал, пока в архиве Тауэра случайно не обнаружили черновики. Его опубликовали в 1611 году. Спид напечатал его полный текст в своей «Истории Великобритании».

— Понятно. Значит, вопрос о «Титулус региусе» снимается с повестки дня. Ричард получил корону, как и говорится в акте, а все описание Мора — ерунда. Никакой Елизаветы Люси в деле не было.

— Люси? Что еще за Елизавета Люси?

— Ах, совсем забыл, вы же отсутствовали! Согласно достопочтенному Мору, Ричард утверждал, будто Эдуард состоял в законном браке с одной из своих любовниц, некой Елизаветой Люси.

При упоминании о Море на лице молодого Кэррэдайна отразилось уже привычное отвращение.

— Что за чепуха! Почему они хотели скрыть Элеонору Батлер? — воскликнул Кэррэдайн, быстро ухватив суть дела.

— Потому что она и впрямь была замужем за Эдуардом, и его дети от Елизаветы Вудвилл и в самом деле являлись незаконнорожденными. А раз так, то никто не стал бы восставать в их поддержку, и они не представляли опасности для Ричарда. Вы заметили, что вудвиллско-ланкастерское вторжение совершалось в поддержку Генриха, а не принцев — хотя Дорсет был их братом по матери? И это было еще до того, как слухи об их исчезновении могли достичь его ушей. Для главарей восстания — Дорсета, Мортона и других — мальчики не представляли интереса. Они поддерживали Генриха. Таким образом Дорсет имел бы шурина на английском престоле, а королевой стала бы его сводная сестра. Такое положение вполне устроило бы нищего изгнанника.

— Верно. Что ж вполне логично, что Дорсет не стал бы сражаться ради того, чтобы посадить на трон своего сводного брата. Он поддержал бы его, лишь если бы был уверен, что вся Англия станет на сторону мальчика. И обнаружил еще одну интересную подробность. Королева с дочерьми покинули монастырское убежище весьма скоро. Более того, она зажила, словно ничего не случилось. Ее дочери посещали празднества во дворе. И вы знаете, в чем вся соль?

— Да?

— Это произошло после того, как принцы были якобы убиты. Вот именно: и я скажу вам кое-что еще. В то время как двух ее сыновей «прикончил» злодей-дядя, она пишет своему другому сыну во Францию — Дорсету — и приглашает его вернуться домой и помириться с Ричардом, который настроен к нему вполне миролюбиво.

Наступило молчание.

Сегодня воробьи за окном не щебетали. Только капли дождя мягко стучали по стеклу.

— Комментариев не будет? — наконец спросил Кэррэдайн.

— Вы знаете, — начал Грант, — с юридической, полицейской точки зрения обвинения против Ричарда не существует вообще. Я имею это в виду буквально. Не то, что обвинение не доработано для передачи в суд, нет — оно попросту не существует.

— Вот именно. Тем более после того, как я узнал, что все те люди, список которых вы мне послали, были живы, здоровы и на свободе, когда Ричарда убили в битве при Босворте. И не просто на свободе — о них хорошо заботились. Дети Эдуарда не только танцевали на балах во дворце, они получали пенсии. Когда умер его сын, Ричард назначил своим наследником одного из этих родственников.

— Которого?

— Сына Георга.

— Значит, он хотел восстановить в правах детей своего брата?

— Да. Если помните, Ричард с самого начала протестовал против осуждения Георга.

— С этим соглашается даже Мор. Итак, во время правления Ричарда III Ужасного все наследники английского престола жили себе на свободе припеваючи.

— Да. И в полном согласии с прочими членами королевского дома. Я читал сборник архивных документов Йорка, составленный неким Дэвисом. Я имею в виду город Йорк. И младший Уорик — сын Георга, и его двоюродный брат-младший Линкольн являлись членами Совета. Город направил им официальное письмо. В 1485 году. Более того, Ричард посвятил в рыцари юного Уорика одновременно со своим сыном, на пышной церемонии в Йорке. — Молодой человек замолчал, затем выпалил: — Мистер Грант, вы не собираетесь написать об этом книгу?

— Книгу?! — с удивлением воскликнул Грант. — Боже упаси. Почему вы спрашиваете?

— Потому что мне самому хотелось бы сделать это. Такая книга вышла бы куда лучше, чем про крестьянское восстание.

— Валяйте.

— Понимаете, мне надо что-нибудь показать отцу. Он считает, что я ни на что не годен, раз меня не интересует мебель и торговое дело. А увидев написанную мной книгу, он поверил бы, что я не так уж безнадежен. Он даже, пожалуй, стал бы этим хвастать.

Грант смотрел на Кэррэдайна с доброй улыбкой.

— Забыл спросить, как вам понравился «Кросби-плейс»?

— Чудесный дом. Попадись он на глаза Кэррэдайну Третьему, тот непременно захотел бы увезти его с собой в Америку.

— Если вы напишете книгу о Ричарде, так и случится. Он почувствует себя совладельцем. Как вы ее назовете?

— Книгу?

— Да.

— Я позаимствую выражение у Генри Форда и назову ее «История — вздор».

— Отлично.

— Однако, прежде чем сесть и написать ее, мне придется еще немало прочесть и покопаться в документах.

— Наверняка. Ведь вы даже не подошли к главному вопросу.

— Какому?

— Кто же на самом деле убил мальчиков?

— Да, конечно.

— Если мальчики были живы, когда Генрих захватил Тауэр, что случилось с ними потом?

— Доберусь и до этого. Но сначала я хочу узнать, почему Генриху было так важно замолчать содержание «Титулус региуса».

Кэррэдайн собрался уходить, но заметил, что портрет Ричарда лежит на тумбочке лицом вниз. Он поднял его и аккуратно прислонил к стопке книг.

— Стой пока здесь, — сказал молодой человек, обращаясь к портрету. — Скоро я верну тебя на место.

13

Не прошло и получаса после ухода Кэррэдайна, как появилась сияющая Марта, с охапками цветов, книгами и сластями. Грант был глубоко погружен в события XV века, как их описывал сэр Катберт Олифант, и потому приветствовал актрису с удивившей ее рассеянностью.

— Слушай, если бы твой деверь убил двух твоих сыновей, ты бы приняла от него пенсию?

— Вопрос, как я понимаю, чисто риторический, — сказала Марта, кладя на стол охапку цветов и озираясь по сторонам в поисках подходящей вазы.

— Честно говоря, по-моему, у всех историков не ладно с головой. Послушай-ка:

— Боже милостивый! — воскликнула Марта, замерев с вазой в руке. — А кто была эта вдовствующая королева?

— Елизавета Вудвилл, жена Эдуарда IV.

— Ах да. Я ее играла. Эпизодическая роль, в пьесе про графа Уорика — «делателя королей».

— Я, конечно, всего лишь полицейский, — начал Грант, — и, возможно, никогда не вращался в соответствующих кругах. Быть может, поэтому я встречался только с приличными людьми. Где можно найти женщину, которая заводит дружбу с убийцей двух своих сыновей?

— В Греции, пожалуй, — сказала Марта. — В Древней Греции.

— Я не могу припомнить примеров и оттуда.

— Или скорей всего в сумасшедшем доме. Елизавета Вудвилл не проявляла никаких признаков безумия?

— Не замечено. А она царствовала около двадцати лет.

— Вот видишь, вся эта история — фарс, а совсем не трагедия, — заявила Марта, продолжая расставлять цветы. — Да, я знаю, что он убил Эдуарда и маленького Ричарда, но все-таки он такой душка!..

Грант рассмеялся; хорошее настроение вернулось к нему.

— Да, конечно. Театр абсурда, а не трезвая историческая наука. Вот почему историки меня поражают. У них, кажется, совсем нет чувства реальности; людей они видят как плоские картонные фигурки на схематичном фоне.

— Наверное, когда все время возишься с древними рукописями, до людей просто руки не доходят. Я имею в виду не персонажей этих рукописей, а просто живых людей. Из плоти и крови. И как они ведут себя в жизни.

— Как бы ты сыграла ее? — спросил Грант, помня, что Марта должна профессионально разбираться в мотивации человеческих поступков.

— Кого?

— Женщину, добровольно покинувшую монастырь и примирившуюся с убийцей своих детей за семьсот марок в год и право присутствовать на королевских приемах.

— У меня бы не получилось. Такие попадаются разве что у Эврипида или в сумасшедшем доме. Ее можно играть только как последнюю дрянь. Знаешь, из этого выйдет отличная пародия на романтическую трагедию. Из тех, которые пишут белым стихом. Надо будет как-нибудь попробовать — на благотворительном утреннике или еще где-нибудь… Надеюсь, ты любишь мимозу… И кто только придумал женщину, которая сошлась с убийцей своих детей?!

— Никто ее не придумывал. Елизавета Вудвилл в самом деле приняла пенсию от Ричарда. Ее дочери посещали балы во дворце, а она писала другому своему сыну, от первого брака — Дорсету, чтобы он возвращался домой из Франции и помирился с Ричардом. Как предполагает Олифант, она либо боялась, что ее силой вытащат из убежища (ты когда-нибудь слышала, чтобы человека насильно вытаскивали из-под защиты церкви? За такое сразу же полагалось отлучение, а Ричард был весьма примерным католиком), либо ей наскучила монастырская жизнь.

— А что ты думаешь по поводу этих странностей?

— Совершенно очевидно, что принцы были еще живы и здоровы. На другое никто из современников и не намекает.

Марта придирчиво осмотрела расставленные веточки мимозы.

— Да, верно. Ты рассказывал, что подобного обвинения не было и в том акте… После смерти Ричарда, я хочу сказать, — поправилась актриса, переведя взгляд с мимозы на портрет, затем на Гранта. — Значит, ты и в самом деле думаешь, что Ричард не имеет никакого отношения к смерти мальчиков?

— Я совершенно уверен, что они были в полном здравии, когда Генрих прибыл в Лондон. Ничто не может объяснить тот факт, что он не воспользовался случаем поднять шумиху, если мальчики и в самом деле исчезли. У тебя есть другие предположения?

— Нет, конечно, нет. Это совершенно необъяснимо. Я всегда полагала, что разразился жуткий скандал и что смерть принцев стала основным пунктом обвинения Ричарда. Да, ты и мой кудрявый ягненочек чудесно проводите время! Предлагая тебе заняться расследованием, чтобы скоротать время, я и не думала, что вношу вклад в переосмысление нашей истории. Да, чуть не забыла — за тобой охотится Атланта Шерголд.

— За мной?

— Да. Она просто мечтает растерзать тебя. Говорит, что Брент пристрастился к Британскому музею, как наркоман к своему зелью. Никакими силами не вытащить его оттуда. А когда это ей удается, мысли его все равно витают в Старой Англии. На нее не обращает внимания, даже перестал бывать на каждом представлении «По морю в корыте». Ты часто видишь Брента?

— Он ушел за несколько минут до тебя. Но в ближайшие дни он вряд ли даст о себе знать.

Грант, однако, ошибся.

Перед самым ужином ему принесли телеграмму от Брента.

Наступившую тишину нарушил вахтер, принесший телеграмму:

— Она с оплаченным ответом, сэр. Вы будете отвечать?

— Что? Нет, нет… не сейчас. Потом.

Грант стал размышлять над сведениями, переданными ему с истинно американской экстравагантностью. Он снова перечитал телеграмму.

— Кройленд… — протянул он в задумчивости. Почему это название встревожило его? Оно ему еще не встречалось. Кэррэдайн упоминал просто о какой-то монастырской хронике.

В своей профессиональной деятельности Грант слишком часто натыкался на факты, которые противоречили созданным до того гипотезам, чтобы так легко почувствовать себя обескураженным. На новую информацию он отреагировал так, как сделал бы это при проведении настоящего следствия. Он принялся рассматривать противоречивый факт со всех сторон. Спокойно. Беспристрастно. Не впадая в отчаяние, как бедняга Кэррэдайн.

— Кройленд, — повторил он вслух. Кройленд находится где-то в Кембриджшире. Или в Норфолке? Где-то там, на границе, среди болот.

В палату вошла Лилипутка и поставила широкий поднос с ужином на грудь Гранта, но тот ничего не замечал.

— Вам так удобно? — спросила сестра. Не услышав ответа, она повторила вопрос.

— Или![10] — закричал Грант на девушку.

— Что?

— Или, — прошептал он, уставившись в потолок.

— Мистер Грант, вам нехорошо?

Инспектор увидел озабоченное лицо Лилипутки, заслонившее знакомые разводья трещин на потолке.

— Нет, напротив! Мне замечательно! Погодите минутку, сделайте одолжение, отправьте телеграмму. Дайте-ка блокнот. Из-за этого пудинга я не могу до него дотянуться.

Сестра подала ему блокнот и карандаш, и Грант написал:

Затем с аппетитом съел ужин и приготовился насладиться глубоким сном. Грант уже почти заснул, когда вдруг почувствовал, что кто-то склонился над ним. Приподняв веки, он увидел прямо над собой встревоженные глаза Амазонки. Сестра держала в руке желтый конверт.

— Я не знала, что делать, — стала объяснять девушка. — Не хотела тревожить вас, но подумала, вдруг что-нибудь важное. Телеграмма, сами понимаете… Надеюсь, я вас не разбудила?

Грант заверил сестру, что она поступила правильно, и та с облегчением вздохнула, едва не сдув на пол портрет Ричарда. Пока инспектор читал телеграмму, девушка стояла рядом, готовая поддержать его на случай дурных вестей, — для нее телеграммы всегда означали неприятности.

Телеграмма была от Кэррэдайна.

Грант тут же настрочил ответ: «Да. Желательно во Франции», — и попросил Амазонку отправить поскорее.

— А теперь, пожалуй, свет можно выключить совсем. Я отлично посплю до самого утра.

Он заснул, думая о том, каковы шансы обнаружить теперь столь желанное второе упоминание о виновности Ричарда.

Кэррэдайн появился на следующий день, видом своим отнюдь не напоминая самоубийцу. Наоборот, он как-то посветлел, и даже его пальто стало больше похоже на нормальную верхнюю одежду.

— Мистер Грант, вы просто чудо! Неужели у вас в Скотленд-Ярде все такие? Или это вы такой особенный?

Грант смотрел на него, едва веря удаче:

— Неужели вы все-таки откопали французские сплетни?

— Разве вы сами этого не хотели?

— Еще как хотел! Но не надеялся. Шансы были мизерные. Так какую же форму слухи приняли во Франции? Хроника? Письмо?

— Нет. Нечто более удивительное. Собственно говоря, более серьезное. Похоже, что канцлер Франции упомянул об этом в речи перед Генеральными штатами в Туре. И был весьма красноречив. Пожалуй, его краснобайство меня и утешило.

— Почему?

— Ну, на мой слух его речь звучит совсем как выступление американского сенатора, охаивающего во всю мочь перед своими избирателями внесенный коллегой законопроект, который им явно не нравится. В общем, хочу сказать, похоже на политиканов в Штатах.

— Вам бы работать в Скотленд-Ярде, Брент. И что же заявил досточтимый канцлер?

— Это, к сожалению, по-французски, а я в нем не слишком силен. Так что вам лучше прочесть самому.

Он протянул Гранту листок, исписанный детским почерком.

Грант прочитал:

— «В этой стране», — повторил вслух Грант. — Значит, уже тогда он отнюдь не симпатизировал англичанам. Он даже предполагает, что мальчики были «зверски убиты» с согласия народа. Так что нас почитают за нацию варваров.

— Точно. Именно это я и имел в виду. Точь-в-точь как конгрессмен, пытающийся доказать свою правоту во что бы то ни стало. А на самом деле французы в том же году, приблизительно через шесть месяцев, отправили к Ричарду послов, видимо, выяснив, что слухи не соответствовали действительности. Ричард сам подписал посольству охранную грамоту. Вряд ли он поступил бы так, если французы все еще продолжали бы славить его как злодея и убийцу.

— Резонно. У вас есть даты появления слухов в Англии и во Франции?

— Конечно. Кройлендский монах описывал события в конце лета 1483 года. Он упомянул, что распространился слух о том, будто принцев убили, но никто не знает как. Инцидент на заседании Генеральных штатов произошел в январе 1484 года.

— Великолепно! — воскликнул Грант.

— Почему вы хотели найти второе упоминание о виновности Ричарда?

— В качестве дополнительного доказательства. Знаете, где находится Кройленд? Близ Или. Именно в тех краях Джон Мортон, епископ Илийский, скрывался после своего побега от Букингема.

— Мортон! Ну, конечно…

— Если слухи исходили от Мортона, они должны были появиться и на континенте, когда он перебрался туда. Мортон бежал из Англии осенью 1483 года, а слухи во Франции датированы январем 1484-го.

— Мортон! — воскликнул Кэррэдайн, со вкусом произнося это имя. — Как только в этом деле что-нибудь не чисто, мы наталкиваемся на Мортона.

— Вы тоже это заметили?

— Он принимал участие в заговоре с целью убить Ричарда до его коронации, он стоял за восстание против Ричарда после его коронации, а его бегство на континент — чистое предательство.

— Ну, это всего лишь домыслы, никакой суд не примет их за отсутствием прямых улик. Но после того, как Мортон перебрался через Ла-Манш, его уже можно документально уличить в предательской деятельности. Он со своим приятелем, неким Кристофером Эрсвиком, работал в интересах Генриха не покладая рук, «отправляя подметные письма и тайных посланников» в Англию с целью мутить народ против Ричарда.

— Да? Я не так хорошо знаком с судопроизводством, как вы, но, по-моему, подрывная деятельность Мортона в Англии не домысел, а факт. Он не стал бы дожидаться своего прибытия во Францию, чтобы начать агитацию против Ричарда.

— Конечно, нет. Для Мортона уход Ричарда со сцены был вопросом жизни или смерти. Останься Ричард — судьба Мортона была бы решена. Ему пришел бы конец. Он не только не занимал бы высокого положения в церкви, но вообще стал бы ничем. Лишился бы своих многочисленных приходов и превратился в рядового священника. И кто?! Он, Джон Мортон! Мортон, которому было рукой подать до архиепископства. А если он поможет Генриху Тюдору взойти на престол, то сможет стать не только архиепископом Кентерберийским, но и кардиналом. Мортону позарез было нужно, чтобы Ричард не взошел на английский престол.

— Что ж, — произнес Брент, — для подрыва власти человек, пожалуй, и впрямь подходящий. Не думаю, чтобы его мучила совесть. Распустить какой-нибудь слушок, обвинить в детоубийстве ему ничего не стоило.

— А вдруг он заблуждался или же искренне верил в это…

Несмотря на свою неприязнь к Мортону, Грант не изменил привычке взвешивать все за и против.

— Верил в то, что принцы были умерщвлены?

— Да. Ведь слух мог распустить кто-то другой. В конце концов страна, по-видимому, была наводнена измышлениями Ланкастеров, выдуманными по злобе и в целях пропаганды. И он мог просто передавать услышанное дальше.

— Гм! Я бы не оставлял мысли о том, что Мортон мостил дорогу к их будущему убийству, — язвительно заметил Брент.

— Я тоже, — рассмеялся Грант. — Что еще вы вычитали у вашего кройлендского монаха?

— Мало утешительного. После того, как я отправил ту паническую телеграмму, я обнаружил, что особо доверять ему нельзя. Монах только записывал те слухи, которые до него доходили. Например, он пишет, что Ричард вторично короновался в Йорке, а ведь это полная чепуха. Если он допускает ошибки и искажает такой общеизвестный факт, как коронация, то как летописец не заслуживает доверия. Однако, он знал о «Титулус региусе». Он подробно записал обо всем, связанном с ним, включая леди Элеонору.

— Занятно. Даже монах в Кройленде был наслышан, на ком, как предполагалось, Эдуард женился в первый раз.

— Да. Мор измыслил Елизавету Люси много позже.

— Не говоря об отвратительном вымысле, что Ричард ради притязаний на корону опозорил собственную мать.

— Что?

— Монах пишет, что Ричард настоял на публичной проповеди, в которой утверждалось, будто Эдуард и Георг были сыновьями его матери от другого отца и что поэтому он, Ричард, являлся единственным законным наследником.

— Мор мог бы выдумать и более убедительную байку, — сухо заметил молодой Кэррэдайн.

— А ведь Ричард жил в доме у матери, когда возникли эти слухи!

— Да, верно, он действительно жил у нее. Я и забыл. У меня не такой дотошный склад ума, как у вас, полицейских. Вы, вероятно, правы, говоря, что Мортон был распространителем этой сплетни. Но слухи могли пойти и из другого источника…

— Что ж, возможно. Но готов побиться об заклад, что это не так. Я вообще не верю тому, что существовала всеобщая молва об исчезновении мальчиков.

— Почему?

— Сам пока не понимаю. Мне кажется — прими дело серьезный оборот, например, в случае обострения положения в стране, Ричард немедленно предпринял бы какие-либо контрдействия. Вот когда распространилась выдумка о том, будто он собирается жениться на своей племяннице Елизавете — старшей сестре принцев, он взвился до небес. Он не только рассылал письма в разные города, решительно опровергая эти слухи, но был в такой ярости (очевидно, понимая возможные последствия клеветы), что созвал совет Лондона в самом большом зале, который только мог найти, чтобы собрать сразу всех вместе, и без обиняков заявил им, что думает обо всем этом.

— Да, конечно, вы правы. Ричард всенародно опроверг бы эту клевету об убийстве, если бы она имела широкое распространение. Ведь она была куда более ужасна, чем измышления о его женитьбе на племяннице.

— Да. Тем более, что в те времена вы могли получить церковное благословение на брак с племянницей. И если уж Ричард пошел на крайние меры, чтобы опровергнуть слухи о женитьбе, то еще более решительно пресек бы молву об убийстве принцев, если бы она имела место. Вывод очевиден: никаких слухов об исчезновении мальчиков или их убийстве не было.

— Лишь одинокий слушок, перекочевавший из Англии во Францию…

— Да, только мортоновская сплетня. Но в целом ничто не дает оснований тревожиться о мальчиках. Я имею в виду вот что: во время полицейского расследования обычно ищут какие-либо отклонения от нормы в поведении лиц, подозреваемых в преступлении. Почему Икс, который обычно ходит в кино по четвергам, именно в тот вечер в кино не пошел? Почему доход Игрека оказался вполовину меньше обычного? И все такое прочее. Но в короткий промежуток времени между коронацией Ричарда и его гибелью все без исключения ведут себя вполне нормально. Мать мальчиков возвращается из своего уединения и мирится с Ричардом. Девочки возобновляют свой обычный образ жизни при дворе. Принцы, вероятно, продолжают занятия, прерванные смертью отца. Их молодые кузены занимают места в Совете и, очевидно, пользуются авторитетом в городе Йорке, благо им адресуют разные прошения. Совершенно обыденная, мирная картина: все занимаются своими повседневными делами, и нет никаких намеков на то, что в семье произошло убийство.

— Похоже, что я все-таки возьмусь за книгу, мистер Грант.

— И вы наверняка напишете ее. Вам нужно не только обелить Ричарда, но и снять с Елизаветы Вудвилл обвинение в том, что она смирилась с убийством сыновей за 700 марок в год.

— Конечно, я не могу обойти этот вопрос. Но у меня должна быть своя теория относительно судьбы мальчиков.

— Она у вас будет.

Кэррэдайн отвел взор от похожих на клочья ваты облачков, плывущих над Темзой, и вопросительно взглянул на Гранта.

— Откуда у вас такая уверенность? — спросил он. — Вы похожи на кота у миски со сметаной.

— Просто в течение этих одиноких дней, что вы не навещали меня, я вел следствие полицейскими методами.

— Полицейскими методами?

— Вот именно. Кому что выгодно и так далее… Мы обнаружили, что смерть мальчиков не принесла бы Ричарду ни малейшей пользы. Вот я и пытался понять, кому была выгодна их гибель. Тут-то и выплывает «Титулус региус».

— Что общего может иметь «Титулус региус» с этим убийством?

— Генрих VII женился на Елизавете, старшей сестре мальчиков.

— Так…

— Благодаря этому он вынудил лагерь Йорков смириться с тем, что он занял трон.

— Ну и что?

— А то, что, отменив «Титулус региус», он сделал ее законным ребенком.

— Да, конечно.

— Тем самым он снял обвинение в незаконнорожденности и с ее братьев; у них появилось преимущественное перед ней право на престол. Иными словами, отменив «Титулус региус», Генрих сделал старшего из принцев королем Англии!

Кэррэдайн даже прищелкнул языком. Его глаза за линзами очков в роговой оправе заблестели от удовольствия.

— Итак, — произнес Грант, — я предлагаю продолжать расследование в этом направлении.

— Согласен! Что вы хотите узнать?

— Я хочу узнать как можно больше о признании Тиррела. Но сперва я бы хотел выяснить, какова судьба всех наследников престола из рода Йорков, которых Ричард оставил живыми, здоровыми и преуспевающими. Всех без исключения. Вы можете это сделать для меня?

— Конечно. Это просто.

— И я бы не прочь иметь побольше сведений о Тирреле. Как о человеке, я имею в виду. Кто он был, что делал…

14

К следующему посещению Кэррэдайна Грант уже сидел в постели.

— Вы не можете себе представить, — сказал он Бренту, — до чего ласкает взор противоположная стена после этого осточертевшего потолка.

Его тронула искренняя радость Кэррэдайна, и некоторое время они толковали о здоровье Гранта, после чего перешли к делу. Начал Грант:

— Ну, как жилось йоркистским наследникам престола при Генрихе VII?

— Сейчас расскажу, — отозвался молодой человек, вытаскивая из кармана пачку записей. — С чего начать?

— О Елизавете нам все известно. Генрих женился на ней, и она была английской королевой до самой смерти. После чего он сделал предложение безумной Хуане Испанской.

— Да. Елизавета вышла за Генриха весной 1486 года, вернее в январе, через пять месяцев после Босвортской битвы, и умерла весной 1503 года.

— Семнадцать лет… Бедная Елизавета. Эти годы с Генрихом должны были показаться ей семью десятилетиями. Он был, мягко говоря, не весьма любящим мужем. Давайте пройдемся по всему семейству. Я имею в виду детей Эдуарда. Судьба двух мальчиков неизвестна. Начнем с Цецилии.

— Ее выдали замуж за старого лорда Уэллса и отправили на жительство в Линкольншир. Анна и Екатерина подросли, вышли замуж и стали добрыми ланкастерцами. Бригитта, самая младшая, постриглась в монахини в монастыре Дартфорда.

— Пока что все весьма обыденно. Кто следующий? Сын Георга?

— Да. Юный Уорик. Заключен пожизненно в Тауэр и казнен по сомнительному обвинению в попытке к бегству.

— Так. А дочь Георга, Маргарита?

— Она стала графиней Солсбери. Ее казнь Генрихом VIII по сфабрикованному обвинению является, пожалуй, классическим образцом юридического убийства.

— А сын Елизаветы? Единственный наследник?

— Джон де ла Поль. Он отправился жить к своей тетушке в Бургундию.

— К Маргарите, сестре Ричарда?

— Да. Он погиб во время бунта Симнела. Но у него остался младший брат, которого вы не поместили в свой список и который был казнен Генрихом VIII. Поверив обещаниям Генриха VII, он сдался ему на милость, и король, по-видимому, решил, что нарушить их будет дурным знамением. А вот Генрих VIII решил не рисковать. Кстати, одним де ла Полем он не ограничился. В нашем списке не хватает еще Эксетера, Саррея, Букингема и Монтегю. Он избавился от всех четверых.

— А сын Ричарда? Джон? Тот, незаконный?

— Хотя Генрих VII и выделил ему пенсию в 20 фунтов в год, с ним покончили в первую очередь.

— В чем его обвинили?

— Якобы в получении приглашения в Ирландию.

— Вы шутите!

— Нисколько. Ирландия являлась центром притяжения всех сил, сохранивших верность Йоркам. Йорки были там весьма популярны, и получить оттуда приглашение было равносильно смертному приговору. Хотя я не могу представить себе, почему Генрих так опасался юного Джона.

— Его права на трон были все же законнее, чем у Генриха, — усмехнулся Грант. — Он являлся хоть и незаконнорожденным, но единственным сыном короля, в то время как Генрих был правнуком незаконнорожденного сына младшего сына короля.

На некоторое время в палате воцарилось молчание. Затем в тишине послышался вздох Кэррэдайна.

— О чем вы?

— О том же, что и вы.

— Это были узаконенные убийства, — произнес Грант. — Убийства под прикрытием закона. А вот двум детям серьезное обвинение не предъявишь.

— Да, вы правы, — согласился Кэррэдайн, наблюдая за воробьем на подоконнике. — Следовало найти какой-либо иной путь. В конце концов дети являлись весьма важными фигурами.

— Я бы сказал — ключевыми.

— С чего мы начнем?

— С того же, с чего начинали, рассматривая наследников Ричарда. Надо узнать, где находились все замешанные лица в первые месяцы царствования Генриха и чем они занимались. Ну, хотя бы в первый год его правления. Где-то нормальный ход событий должен будет нарушиться, так же, как это случилось при подготовке коронации юного наследника.

— Совершенно верно.

— Вам удалось что-нибудь разузнать про Тиррела? Кем он был?

— Удалось. Он был вовсе не тем, за кого я его принимал. Он представлялся мне каким-нибудь прихлебателем. А вам?

— И мне тоже. А разве не так?

— Нет. Он был важной персоной. Сэр Джеймс Тиррел Гиппингский. Состоял в различных… комитетах, если можно так выразиться, при Эдуарде IV. А при осаде Бервика был удостоен звания «рыцаря-знаменосца», не знаю, правда, что оно значит. И при Ричарде он вполне благоденствовал, хотя я нигде не нашел сведений, принимал ли он участие в битве при Босворте или нет. Туда многие подоспели слишком поздно, так что я не думаю, чтобы это имело какое-либо значение. Во всяком случае, придворным угодникам, как я считал, он не был.

— Интересно. А как ему жилось при Генрихе VII?

— А вот это и в самом деле интересно. Для столь верного и удачливого слуги Йорков он неожиданно стал процветать и при Генрихе. Генрих назначил его комендантом замка Гисне, что в английских владениях во Франции. Затем его отправили послом в Рим. Он входил в состав комиссии, готовившей Этапльский договор. Генрих даровал ему пожизненную ренту с некоторых земель в Уэльсе, но потом сменил на равноценные доходы в графстве Гисне — не могу понять, почему…

— А я могу, — сказал Грант. — Не обратили ли вы внимание, что все почести и поручения, которыми его удостаивали, были вне Англии? Даже рента с земельных доходов?

— Ну и что? Что вы хотите этим сказать?

— Пока что ничего… Может быть, он просто считал, что для его бронхита климат Гисне лучше подходит. Вообще-то, когда начинаешь знакомиться с событиями тех лет, видишь, что любое из них может трактоваться по-разному. Как шекспировские пьесы, они могут вызывать бесконечные интерпретации. И долго продолжался этот «медовый месяц» Тиррела с Генрихом VII?

— О, довольно долго. Все шло отлично до 1502 года.

— А что случилось в 1502 году?

— Генрих прослышал, будто Тиррел готовился помочь одному из йоркских арестантов в Тауэре бежать в Германию. Тогда он отправил весь гарнизон Кале осадить замок Гисне. Это показалось ему недостаточным, поэтому он послал еще и своего лорда хранителя печати… — вы знаете, что это значит?..

Грант кивнул.

— Отправил своего лорда хранителя печати (что за звание вы, англичане, придумали), чтобы тот предложил Тиррелу, гарантируя ему безопасность, подняться на борт корабля в Кале для беседы с канцлером казначейства.

— Что вы говорите?!

— Представьте себе! Ну, и Тиррел оказался в подземелье Тауэра и был обезглавлен «в большой спешке и без суда» 6 мая 1502 года.

— Ну, а что известно о его пресловутом признании в убийстве принцев?

— Такого не было.

— Что?!

— Не смотрите на меня так. Я тут ни при чем.

— Но я думал, что он признался в убийстве!

— Да, судя по различным источникам. Но в них только упоминается самый факт признания, и все… Самого признания, понимаете, его протокола — нет! И, видимо, не было.

— Вы хотите сказать, что Генрих ничего не обнародовал?

— Ни единого слова. Его придворный летописец, Полидор Вергилий, сочинил рассказик о том, как убили принцев. Уже после казни Тиррела.

— Но если Тиррел признался, что умертвил мальчиков по наущению Ричарда, почему же он не был публично казнен за это преступление?

— Представления не имею.

— Позвольте мне внести ясность. О признании Тиррела до его казни ничего не было известно. Тиррел якобы признался в том, что давным-давно, в 1483 году, почти двадцать лет назад, он примчался в Лондон из Уорика, взял ключи от Тауэра у его коменданта — забыл его имя…

— Брэкенбери. Сэр Роберт Брэкенбери.

— На одну ночь получил ключи от Тауэра у сэра Роберта Брэкенбери, умертвил мальчиков, отдал ключи и вернулся к Ричарду. Такое признание должно было, видимо, положить конец нашумевшей загадке двадцатилетней давности, но почему-то с Тиррелом ничего не делают публично.

— Вот именно, ничего.

— Н-да, мне бы было неловко передавать в суд такое сырое дело.

— Мне тоже неловко все это видеть. Самая несусветная чушь, какую я только видел.

— Они хотя бы допросили Брэкенбери, чтобы он подтвердил факт передачи ключей?

— Брэкенбери погиб при Босворте.

— Значит, и он умер весьма кстати. — Грант задумался. — А знаете, если Брэкенбери погиб при Босворте, то появилась еще одна маленькая улика в нашу пользу.

— Что за улика?

— Если, конечно, все случилось именно так. Я хочу сказать, если по приказанию Ричарда ключи были отданы на одну ночь, тогда многие служители Тауэра должны были знать об этом. Просто непостижимо, что хотя бы один из них не донес об этом Генриху, когда тот захватил Тауэр. Особенно если мальчики исчезли. Брэкенбери погиб. Ричард погиб. Тот, кто завладел Тауэром, должен был представить мальчиков народу. Либо заявить: «Комендант однажды ночью отдал ключи, и с тех пор принцев никто не видел». Требовалось во что бы то ни стало найти человека, получившего тогда ключи. Он был бы уликой номер один в деле против Ричарда, и такая улика стала бы козырным тузом Генриха.

— К тому же Тиррел был хорошо известен в Тауэре, и его бы безусловно узнали. В небольшом Лондоне того времени он был приметной особой.

— Да. Будь эта история правдой, Тиррела открыто судили бы за убийство мальчиков и казнили бы еще в 1485 году, защитить его было некому. — Грант потянулся за сигаретами. — Мы же знаем, что Генрих казнил Тиррела лишь в 1502 году и возвестил через своих летописцев, будто Тиррел признался, что двадцатью годами раньше умертвил принцев.

— Совершенно верно.

— И он никак не объяснил, почему Тиррела не судили за это зверское деяние в свое время.

— Да, вы правы. Генрих крался бочком, как краб. Он никогда не шел к цели прямо, даже к убийству. Генриху требовалось представить его чем-то иным. Он годами ждал любого мало-мальски законного оправдания, чтобы закамуфлировать убийство. Знаете ли вы, что Генрих сделал в первую очередь, став королем?

— Нет.

— Казнил тех, кто при Босворте сражался за Ричарда, обвинив их в измене. И знаете, как он умудрился обосновать это юридически? Объявив задним числом дату своего вступления на престол за день до битвы! Человек, который мог придумать такое, способен на все. Но он недолго торжествовал, — прибавил Кэррэдайн с саркастической усмешкой и взял сигарету, предложенную Грантом. — Отнюдь. Англичане, да помилуй их Бог, помешали ему.

— Каким образом?

— Вежливо, типично по-английски, преподнесли ему акт парламента. В нем говорилось, что за верную службу законному суверену, каковым Ричард оставался до самой смерти, никого нельзя ни обвинить в измене, ни заключить под стражу. Тот же акт не позволял конфисковывать их имущество. Генрих был вынужден подчиниться. Чисто английская безжалостная вежливость. Никаких тебе уличных демонстраций или швыряния камней из-за того, что им не по душе пришелся его обман. Просто вежливый убедительный парламентский акт, который Генрих был вынужден проглотить. Бьюсь об заклад, он кипел от ярости…

Когда Кэррэдайн ушел, Грант улегся под одеяло и принялся курить одну сигарету за другой, размышляя о йоркистских наследниках, которые процветали при Ричарде III и нашли свой конец при Генрихе VII.

Кое-кто из рода Йорков, возможно, «сам напросился». Но другие… Удивительное совпадение: все, кто стоял между троном и Тюдорами, исчезали — весьма кстати для последних.

На книгу, которую принес Кэррэдайн, Грант поначалу взглянул без особого энтузиазма. Называлась она «Жизнь и царствование Ричарда III» и принадлежала перу некоего Джеймса Гэйрднера. Кэррэдайн уверял, что Грант найдет сей труд весьма стоящим. «Просто писк», — заверил он.

Поскольку любые сведения о Ричарде были для Гранта любопытны, он принялся листать книгу. Вскоре он понял, что означало бретоновское «просто писк». Доктор Гэйрднер упорно верил в то, что Ричард убийца, но поскольку был честным ученым, то не мог замалчивать факты. Правда, чтобы приспособить их к своей теории, Гэйрднеру пришлось изрядно повертеться. Такой акробатики Гранту давно не доводилось наблюдать.

Доктор Гэйрднер, не боясь обвинения в непоследовательности, признавал за Ричардом мудрость, отвагу, ум, обаяние, а также популярность и доверие, которыми он пользовался даже у поверженных им врагов; тут же, не переводя дыхания, автор сообщал, что Ричард распустил гнусные сплетни о собственной матери и умертвил двух беззащитных детей. Такова традиция, твердил достойный ученый муж и торжественно подписывался под этим. Ничего дурного и злобного в характере Ричарда, согласно Гэйрднеру, не было, и все же он расправился с невинными детьми… Даже враги доверяли его справедливости, полагались на его милосердие, однако он убил собственных племянников… Его честность была вне сомнений — и все же он убил ради собственной выгоды…

В качестве акробата доктор Гэйрднер был просто чудом, человеком без костей. Грант дивился, какой частью мозга думают историки, делая тот или иной вывод вопреки логике простых смертных. Нигде на страницах художественной или документальной литературы и, конечно, никогда в жизни он не встречал людей, хотя бы отдаленно напоминавших Ричарда в изображении Гэйрднера или Елизавету Вудвилл в изображении Олифанта.

Грант, конечно, понимал, что убийства, случается, совершают и вполне приличные люди. Но не такие убийства и не по таким причинам. Человек, которого изобразил Гэйрднер в «Жизни и царствовании Ричарда III», мог убить только в состоянии аффекта. Такой человек мог убить жену за неожиданно открывшуюся неверность. Убить компаньона, чьи тайные спекуляции разорили их фирму и оставили детей без средств к существованию. Лишь дикая вспышка страстей могла заставить его убить, но запланировать убийство заранее либо убить из низменных побуждений он не мог.

Нельзя сказать: поскольку Ричард обладал такими-то качествами, он не был способен на убийство. Но вполне можно утверждать: поскольку Ричард обладал этими качествами, он не был способен на такое убийство.

Убийство юных принцев было бы актом глупым, а Ричард был личностью одаренной. Это было бы низким убийством, а он был человеком большой честности. Это было бы бездушным убийством, а он славился своей добротой.

Можно пройтись по списку его признанных добродетелей и понять, что любая из них делала его участие в убийстве мальчиков маловероятным. Взятые же вместе, они практически исключали такую версию.

15

— Вы забыли спросить про одну личность, — сказал Кэррэдайн, врываясь в палату, словно весенний ветер, счастливый и радостный.

— Привет! Кого это я позабыл?

— Стиллингтона.

— А ведь правда! Достопочтенный епископ Батский!.. Если Генриху так не нравился «Титулус региус», как свидетельство правоты Ричарда и незаконнорожденности его собственной жены, ему еще больше должны были быть ненавистны стоявшие за ним люди. Что же произошло со стариной Стиллингтоном? Он тоже пал жертвой юридически оправданного убийства?

— Да. Старик не хотел играть.

— Играть? Во что?

— В любимую игру Генриха. Он вышел из нее. Либо он был стреляным воробьем, либо же таким наивным, что вообще не заметил ловушки. Я полагаю, что он был таким простаком, что никакой провокатор не мог его спровоцировать на что-нибудь серьезное. И Генрих обвинил его по мелочи, осудил и забыл освободить. Стиллингтон так и не вернулся домой…

— Что-то вы сегодня разошлись. Садитесь и успокойтесь. Неужели нам, наконец, повезло? Или я ошибаюсь?

— Повезло — не то слово! Случилось нечто прекрасное, невообразимо прекрасное!..

— Нашли тот разрыв в цепи, который мы искали?

— Да, нашел, но он случился позже, чем мы думали. В первые месяцы все шло своим чередом, как и можно было предполагать. Генрих одержал верх, ни словом не упоминая о мальчиках, обустроился и женился на их сестре. Парламентским актом превратил сторонников Ричарда в изменников, подтасовав всего только одну дату. Это принесло ему кучу конфискованных поместий. Между прочим, кройландский монах был совершенно возмущен этим деянием Генриха. «Боже, — писал он, — на кого опереться королю в день битвы, если его сторонников в случае поражения могут лишить жизни, состояния и наследственных прав?!.»

— Генрих не полагался на своих соотечественников.

— Да. Он понимал, что англичане раньше или позже докопаются до истины. Однако в начале правления Генриха все шло именно так, как и можно было бы предположить. Он одержал победу в августе 1485 года и женился на Елизавете в январе следующего года. Первый ребенок родился у Елизаветы в сентябре 1486 года в Винчестере, и при родах и крещении присутствовала ее мать. Затем осенью она вернулась в Лондон — я имею в виду вдовствующую королеву. А в феврале — примечаете — ее до конца дней заточили в монастырь.

— Елизавету Вудвилл?! — воскликнул Грант, пораженный услышанным. Такого он ожидал меньше всего.

— Да. Елизавету Вудвилл. Мать принцев и жены самого Генриха.

— А вдруг она отправилась в монастырь добровольно? — спросил Грант после некоторого раздумья. — Не столь уж необычный поступок для знатных дам, утомленных придворной жизнью. Знаете, жизнь в монастыре не была такой уж тяжелой. Для богатых по крайней мере…

— Генрих отнял все, чем она владела, и сослал ее в монастырь в Бермондси. Это, кстати, вызвало тогда немалую шумиху.

— И неудивительно. Кстати, как он это объяснил?

— Тем, что она благоволила Ричарду.

— Вы это серьезно?

— Вполне.

— Это официальное объяснение?

— Нет. Такова версия любимого летописца Генриха.

— Полидора Вергилия?

— Да. В указе Совета, который приговорил ее к заточению, говорилось: «По различным причинам».

— Вы цитируете? — не веря своим ушам, спросил Грант.

— Да, слово в слово. Так и сказано: «По различным причинам».

На мгновение Грант опешил.

— М-да, он был не мастак выносить вердикты. Я бы на его месте придумал полдюжины куда почище.

— Либо он не желал напрягаться, либо считал, что вокруг только доверчивые идиоты. Обратите внимание, доброе отношение Елизаветы к Ричарду не тревожило его все восемнадцать месяцев с тех пор, как он занял трон. Видно, до поры до времени все шло гладко. Он даже делал ей подарки — поместья и все такое прочее.

— Но какова была истинная причина? Ваши предположения?

— Я подметил маленькую деталь, которая может вам кое-что подсказать. Меня лично она натолкнула на одну идею.

— Говорите.

— В июне того года…

— Которого?

— 1486, первого года замужества Елизаветы. В январе она вышла замуж за Генриха и в сентябре родила принца Артура, а ее мать суетилась вокруг нее.

— Ну и что?

— В июне того же года сэр Джеймс Тиррел получил общее прощение. А точнее, 16 июня.

— Но в то время это ничего не значило, скажу я вам. Довольно обычная процедура. Особенно по завершении службы. Или при назначении на новую должность.

— Знаю. В первом прощении не было ничего удивительного.

— В первом прощении? А что — было и второе?

— Да. Второе прощение сэра Джеймса последовало ровно через месяц после первого. А точнее, 16 июля 1486 года.

— Так, так… Это и впрямь удивительно.

— Во всяком случае, весьма необычно. Я спрашивал у одного старичка историка — он обычно сидит рядом со мной в библиотеке Британского музея и всегда готов помочь — так вот, он говорит, что ему никогда не встречалось такое двойное прощение. Очень удивился, когда я показал ему записи о двух прощениях в «Воспоминаниях о Генрихе VII».

— 16 июня Тиррел получил прощение, — задумчиво произнес Грант. — 16 июля он получает повторное прощение. В ноябре или около того мать мальчиков возвращается в город. А в феврале ее приговаривают к пожизненному заключению.

— Это наводит вас на размышления?

— Конечно.

— Вы думаете, что виновником тому был Тиррел?

— Возможно. Не правда ли, весьма примечательно, что стоит нам обнаружить нарушение нормального хода событий, как Тиррел — тут как тут. Причем с очередной необъяснимой переменой в судьбе. Когда возникли слухи об исчезновении мальчиков? Я имею в виду — когда об этом заговорили в открытую?

— Кажется, в самом начале царствования Генриха.

— Да, сходится… Вот что может объяснить то, что озадачивало нас в начале изысканий.

— Что вы имеете в виду?

— Этим может объясняться отсутствие шумихи по поводу исчезновения мальчиков. Это было загадкой даже для тех, кто считал, что в случившемся повинен Ричард. В самом деле, у Ричарда тогда было полно противников, а он оставил их всех на свободе и позволил разъехаться по стране и плести заговоры. В случае исчезновения мальчиков ему пришлось бы иметь дело со всей вудвиллско-ланкастерской кликой. Генрих в отличие от Ричарда не церемонился с оппозиционерами. Все его противники быстрехонько очутились за решеткой. Единственную потенциальную угрозу представляла для него теща, но в тот миг, когда она могла проявить излишнее любопытство, изолировали и ее.

— А вы не считаете, что она могла что-нибудь натворить, когда поняла, что от нее скрывают известия о детях?

— Возможно, что она так и не узнала об их исчезновении. Генрих мог просто заявить: «Я не хочу, чтобы вы их видели. Такова моя воля. Вы оказываете на них дурное влияние».

— Может быть… Ему даже не нужно было выжидать, покуда она начнет подозревать недоброе. Он мог решить все одним ходом. «Вы дурная женщина и дурная мать; я отправляю вас в монастырь, дабы спасти ваших детей от скверны вашего присутствия».

— Да, вы правы. Что до остальных англичан, то он был в безопасности. После счастливой мысли обвинить сторонников Ричарда в «измене», никто не смел и голову высунуть и уж тем более любопытствовать о судьбе принцев. Где гарантия, что Генрих не обвинит их в чем-нибудь задним числом, чтобы отправить в заточение и прибрать к рукам их поместья?!. Нет, то было неподходящее время проявлять излишнее любопытство.

— При том, что мальчики находились в Тауэре, вы это имеете в виду?

— Да, при том, что мальчики жили в Тауэре, под надзором людей Генриха. О Генрихе не скажешь, что он обладал терпимостью Ричарда. Он и мысли не допускал о возможности союза Йорков и Ланкастеров. В Тауэре, конечно же, были только люди Генриха.

— Похоже, вы правы. Знаете ли вы, что Генрих был первым английским королем, который завел личную охрану?.. Вот бы узнать, что он рассказывал жене о ее братьях?

— В самом деле. Возможно даже, что он говорил ей правду.

— Генрих?! Никогда! Что вы, мистер Грант, Генриху стоило бы душевной борьбы признать, что дважды два четыре. Уверяю вас, он был сущим крабом: к любой цели всегда подбирался бочком.

— А вдруг он был садист? Ведь Елизавета ничего не могла поделать, даже если бы захотела. Впрочем, вряд ли она хотела. Она только что произвела на свет наследника английского престола и была готова дать жизнь второму. У нее просто не было свободного времени на серьезные интриги, особенно такие, которые могли закончиться для нее плачевно.

— Нет, Генрих не был садистом, — печально произнес молодой Кэррэдайн, словно сожалея, что был вынужден признать отсутствие у Генриха хотя бы этого порока. — Скорее наоборот. Он вовсе не получал удовольствия от убийства. Он должен был привыкнуть к мысли об убийстве, облачить его в законное одеяние. Если вы думаете, что Генрих наслаждался, в постели описывая Елизавете, что сотворил с ее братьями, то вы заблуждаетесь…

— Возможно, — согласился Грант и примолк, продолжая размышлять о Генрихе. — Сейчас я подбирал для Генриха подходящее определение, — проговорил он наконец. — Ничтожный. Да, да. Он был ничтожеством. Все его поступки были поступками ничтожества.

— Пожалуй, верно, — задумчиво произнес Кэррэдайн. — Доктору Гэйрднеру в случае с Генрихом не составило бы никакого труда увязать поступки персонажа с его характером. Кстати, как продвигается знакомство с книгой?

— На редкость занимательное чтиво! Только порой мне кажется, что почтенный доктор мог бы зарабатывать себе на жизнь как преступник.

— Что, надувает читателя?

— Напротив, не надувает. Честен, как бойскаут. Просто, сказав Б, не может додуматься до В.

— Продолжайте…

— От А к Б логически перейти может любой — даже ребенок. И большинство взрослых могут продолжить связь от Б к В. Большинство, но не все. Например, многие преступники. Вы мне не поверите — это такое разочарование после популярного представления о преступнике как о незаурядной и хитроумной личности, — но преступный ум в принципе глуп. Даже не представляете насколько! Надо поработать с преступниками, чтобы убедиться в отсутствии у большинства из них способности логически мыслить. Они подходят к Б, но сделать скачок дальше к В не могут… Кстати, вы начали писать свою книгу?

— Ну… только самое начало. Во всяком случае, я уже знаю, какой она должна быть. Я имею в виду форму. Надеюсь, вы не станете возражать…

— А почему я должен возражать?

— Я хочу написать ее, изложив по порядку, как все случилось в действительности… Как я пришел сюда и как по чистой случайности мы занялись Ричардом, даже не предполагая, куда это нас заведет. Как мы придерживались только реальных фактов, не обращая внимания на то, что кто-то сочинял задним числом, и как мы искали нарушения в цепи событий, которые навели бы нас на след истины, словно пузырьки воздуха, подымающиеся на поверхность от ныряльщика, и все такое…

— Отличный замысел.

— Правда?

— Конечно.

— Тогда все в порядке. Спасибо В качестве гарнира я приведу кое-какие исследования о Генрихе. Хотел бы я сравнить жизнеописания Генриха и Ричарда на основе их подлинных дел, чтобы люди само могли прочесть и сопоставить их. Знаете ли вы, что это Генрих учредил Звездную палату?

— Неужели? Я и позабыл об этом. «Мортонова вилка» и «Звездная палата»… Классические примеры финансового вымогательства и судебного произвола. Вам не составит труда изобразить две совершенно разных личности. «Вилка Мортона» и «Звездная палата» у Генриха лежат на разных чашах весов с введенными Ричардом правами на освобождение под залог и гарантиями против оказания давления на присяжных.

— Так это парламент Ричарда одобрил? Боже, сколько же мне предстоит прочесть! Атланта уже не разговаривает со мной. А вас она просто возненавидела. Говорит, что от меня для девушки столько же пользы, как от прошлогоднего журнала мод. Но, честное слово, мистер Грант, это самое увлекательное событие в моей жизни. Точнее — самое важное. Увлекательнее Атланты ничего быть не может. Вы меня понимаете?

— Прекрасно понимаю. Наконец-то вы нашли нечто такое, чем стоит заняться.

— Вот именно. Я нашел нечто такое, чем стоит заняться. Это замечательно. Я приехал сюда, чтобы не расставаться с Атлантой, под предлогом научных исследований, которые мне даром не нужны, разве лишь для того, чтобы утихомирить родителя, и вдруг…. Вас это не вгоняет в трепет? — Он испытующе посмотрел на Гранта. — Вы совершенно уверены, мистер Грант, что не хотите написать эту книгу сами?

— Я никогда не буду писать книг, — отрезал Грант. — Даже таких, как «Двадцать лет в Скотленд Ярде».

— Как? Вы против мемуаров?

— Конечно! По-моему, и без того слишком много понаписано.

— Но такую книгу просто необходимо написать! — горячо воскликнул Кэррэдайн, слегка задетый.

— Бесспорно. Эту написать надо. Да, забыл спросить вас: как скоро после своего двойного прощения Тиррел получил назначение во Францию? И как скоро после предполагаемой услуги, оказанной им Генриху в июле 1486 года, он стал комендантом замка Гисне?

На лице Кэррэдайна появилось лукавое выражение.

— Долго же мне пришлось ждать этого вопроса, — улыбнулся он. — Думал уже, что придется самому выложить вам всю подноготную перед уходом, если не спросите. А ответ таков: почти сразу же.

— Так… Еще один подходящий камешек в мозаике. Интересно, было ли это место коменданта просто вакантно, или же Тиррела отправили во Францию специально по указанию Генриха, который хотел, чтобы Тиррел находился подальше от Англии.

— Готов держать пари, что все было наоборот: это сам Тиррел хотел оказаться подальше от Англии. Если бы я был подданным Генриха VII, я бы безусловно хотел, чтобы он правил мной издалека. Особенно если бы мне довелось выполнить тайное поручение Генриха, который мог и не пожелать, чтобы я дожил до преклонного возраста.

— Да, вероятно, вы правы. Он не только отправился за границу, но и остался там, как мы уже выяснили. Любопытно.

— Он был не одинок. За границей оставался и Джон Дайтон. Я не смог установить личности тех людей, что могли играть ту или иную роль в убийстве принцев. Письменные свидетельства времен Тюдоров весьма противоречивы. Придворный летописец Генриха — Полидор Вергилий — утверждает, что убийство произошло, когда Ричард находился в Йорке. Согласно святому Мору, это случилось еще раньше, когда Ричард был в Уорике. И действующие лица в каждом таком сообщении меняются. Не знаю, например, кто такой Уилл Слейтер или Майлс Форест. Но Джон Дайтон и впрямь существовал. Графтон пишет, что он долгое время проживал в Кале, «презираемый всеми», и умер там в полной нищете.

— Если Дайтон так нуждался, не похоже, чтобы он служил Генриху. Кем он был?

— Ну, если это тот самый Джон Дайтон, то уж он, во всяком случае, не нуждался. Он был священником и жил совсем неплохо за счет своей синекуры. 2 мая 1487 года Генрих даровал некоему Джону Дайтону все доходы с Фулбека — это в Линкольншире, неподалеку от Грантэма.

— Так, так… — протянул Грант. — В 1487 году. И он тоже живет за границей и не бедствует…

— Угу. Очень мило, не правда ли?

— Превосходно. А кто-нибудь объясняет, почему этого самого Дайтона не притащили за загривок домой, чтобы повесить за цареубийство?

— Нет, никто… Кажется, никто из пишущих о Тюдорах историков не способен перейти от «Б» к «В».

— Вижу, вы начали усваивать мои уроки, — рассмеялся Грант.

— Еще бы. Ведь сейчас я изучаю не только историю, но и методы Скотленд-Ярда… Ну, на сегодня, кажется, все. А в следующий раз, если будете хорошо себя чувствовать, я прочитаю вам две первые главы из своей книги. — Кэррэдайн помолчал и спросил: — Вы не против, мистер Грант, если я посвящу книгу вам?

— Мне кажется, лучше бы посвятить ее Кэррэдайну Третьему, — пошутил Грант.

Но младший Кэррэдайн, очевидно, относился к этому вопросу серьезно.

— Я не собираюсь использовать посвящение, чтобы подлизаться, — твердо заявил он.

— Ну что вы, — поспешил исправиться Грант. — Просто из уважения…

— Не будь вас, я бы никогда не взялся за это дело, мистер Грант, — оказал юноша, стоя посередине палаты, одновременно серьезный, взволнованный и даже величественный в пальто с развевающимися длинными полами. — Я хотел бы выразить вам в посвящении всю признательность…

— Я буду рад, конечно, — пробормотал Грант. Царственная фигура в центре палаты вновь приобрела мальчишеские очертания, неловкий миг прошел. В итоге Кэррэдайн ушел из больницы не только таким же радостным и оживленным, как и пришел, но и окрыленным и напыжившимся от гордости.

А Грант еще раз перебрал в уме новые факты, мысленно разложил их по полочкам на противоположной стене и принялся за работу.

16

Она была изолирована от внешнего мира, эта добродетельная златокудрая красавица.

Впервые обратив внимание на золотые кудри, Грант удивился. Может быть, скорее — подернутые серебром? Жаль, что слово «блондинка» дегенерировало настолько, что обрело некий вульгарный оттенок.

Итак, ее заточили до конца дней, чтобы избавиться от возможных неприятностей. Водоворот бурных событий сопровождал ее всю жизнь. Ее брак с Эдуардом потряс Англию. Она стала пассивной причиной гибели Уорика. Ее любовь к своему роду привела к созданию в Англии новой партии и помешала Ричарду мирно взойти на престол. Трагедия при Босворте также имела косвенное отношение к скромной церемонии бракосочетания в глуши Нортхэмптоншира, когда она стала женой Эдуарда. Никто не желал ей зла; даже Ричард, против которого она так согрешила, простил ей все содеянное ее родными. Никто — пока не появился Генрих.

Она словно канула в вечность. Елизавета Вудвилл. Вдовствующая королева, мать царствующей королевы Англии. Мать принцев в Тауэре, которая при Ричарде III жила свободно и припеваючи.

Серьезное нарушение нормального хода событий, не правда ли?

Грант оставил мысли о судьбах отдельных личностей и принялся размышлять по-полицейски. Настало время завершать следствие. Привести дело в должный вид для передачи в суд. Это поможет юноше написать книгу и, главное, позволит ему самому обрести ясный взгляд на всю эту историю.

Грант потянулся за блокнотом и принялся писать: ДЕЛО. Исчезновение двух мальчиков (Эдуарда, принца Уэльского, и Ричарда, герцога Йоркского) из Лондонского Тауэра, приблизительно в 1485 г.

Здесь Грант помедлил, задумавшись над тем, как будет лучше сравнивать двух подозреваемых — в параллельных столбцах или последовательно? Пожалуй, будет лучше сначала разобраться с Ричардом. Грант вывел аккуратный заголовок и начал подводить итоги.

ХАРАКТЕРИСТИКА. Добродетельный. Отличный послужной список, хорошая репутация в частной жизни. Самая характерная черта, подтверждаемая поступками: здравый смысл.

ПО СУЩЕСТВУ ПРЕДПОЛАГАЕМОГО ПРЕСТУПЛЕНИЯ:

1. Оно не приносило ему никакой выгоды: существовало девять других наследников престола из рода Йорков, из них трое мужского пола.

2. Современные ему обвинения отсутствуют.

3. Мать мальчиков продолжала состоять с ним в дружеских отношениях вплоть до самой его смерти, а ее дочери посещали празднества при дворе.

4. Он никак не опасался других престолонаследников из рода Йорков, щедро обеспечивая их и признавая за ними права членов королевской семьи.

5. Его собственное право на корону было неоспоримо, подтверждено парламентским актом и встречено всенародным одобрением; оба мальчика не являлись престолонаследниками и не представляли для него никакой опасности.

6. Если он опасался соперников, то избавиться должен был не от мальчиков, а от подлинного наследника престола — юного Уорика. От того, кого он публично объявил своим преемником после смерти собственного сына.

ХАРАКТЕРИСТИКА. Авантюрист, живший при иностранных дворах. Сын честолюбивой матери. Никаких сведений о частной жизни. Государственных постов и должностей ранее не занимал. Самая характерная черта, подтверждаемая его поступками: хитрость.

ПО СУЩЕСТВУ ПРЕДПОЛАГАЕМОГО ПРЕСТУПЛЕНИЯ:

1. Для него было чрезвычайно важно убрать мальчиков. Аннулировав Парламентский Акт, подтверждавший в том числе и незаконнорожденность детей, он тем самым сделал старшего из них королем Англии, а младшего — его прямым наследником.

2. В акте, проведенном Генрихом VII через Парламент, Ричард обвинялся в тирании и жестокости, но принцы не упоминались. Неизбежный вывод: оба мальчика в то время были живы и их местопребывание известно.

3. Мать мальчиков была лишена всех средств к существованию и отправлена в монастырь спустя восемнадцать месяцев после восшествия Генриха на престол.

4. Став королем, он немедленно предпринял шаги, чтобы обезопасить себя от всех остальных претендентов на корону, и содержал их под строгим надзором до тех пор, пока не представилась возможность без лишнего шума избавиться от них.

5. У него не было никаких прав на престол. После смерти Ричарда королем Англии де-юре являлся юный Уорик.

Когда Грант кончил писать, ему впервые пришло в голову, что во власти Ричарда было узаконить своего внебрачного сына Джона и навязать его стране в качестве наследника. Прецедентов было предостаточно. В конце концов все представители рода Бофортов, включая и мать Генриха, являлись потомками не только внебрачного союза, но и двойного адюльтера. Не существовало ничего, что могло бы воспрепятствовать Ричарду узаконить «деятельного и жизнерадостного» мальчика, который признанным сыном жил в его замке. И то, что подобное даже не приходило в голову Ричарду, говорит о нем многое. Престолонаследником он объявил сына своего брата. Даже в горе здравомыслие не оставляло его и оставалось его характерной чертой. Здравомыслие и родственные чувства. На престол Плантагенетов должен будет взойти не его незаконнорожденный сын, каким бы «деятельным и жизнерадостным» он ни был, а законный сын его брата.

Поразительно, как сильно родственные чувства пронизывали всю эту историю. Начиная с поездок Цецилии, повсюду сопровождавшей своего мужа, до добровольного волеизъявления Ричарда, провозгласившего своего племянника наследником престола.

И вдруг Гранта впервые осенило, как эта мощь родственных чувств усиливала доводы в пользу невиновности Ричарда. Мальчики, которых, по предположению, он бездушно уничтожил, были сыновьями Эдуарда, детьми, которых он должен был знать близко и хорошо. Для Генриха, напротив, они являлись всего лишь безликими символами, помехой на пути к трону. Возможно, он никогда и не видел их. Даже если не принимать во внимание все остальное, подумал Грант, вопрос о причастности к убийству можно было бы решить, основываясь только на этом.

Видя все пункты, аккуратно расписанные по порядку, Грант чувствовал, как все в его голове постепенно проясняется. Прежде он не замечал, насколько подозрительным было поведение Генриха по отношению к «Титулус региусу». Если, как настаивал Генрих, притязания Ричарда на престол были необоснованными, то совершенно очевидно, что ему следовало всенародно огласить этот факт и показать его несостоятельность. Но Генрих этого не сделал. Он приложил немало усилий, чтобы стереть в народе даже память о существовании этого документа. Из чего неизбежно следует, что право Ричарда на корону, подтвержденное в «Титулусе региусе», было неопровержимо.

17

В тот день, когда Кэррэдайн снова появился в больнице, Грант самостоятельно прошел до окна и обратно, и настолько возликовал из-за этого, что Лилипутка сочла необходимым охладить его восторг. Она спокойно заметила, что такой подвиг мог совершить и полуторагодовалый ребенок. Но ничто не могло испортить Гранту настроение.

— А вы рассчитывали держать меня годами, не так ли? — проворчал он.

— Напротив, мы очень рады, что вы поправляетесь, — строго сказала сестра и застучала каблучками в коридоре, сплошь кудряшки и крахмал.

Грант лег на постель и оглядел свою маленькую темницу с чувством сродни благодарности. Счастью человека, достигшего Северного полюса, человека, покорившего Эверест, было далеко до чувств счастливчика, доковылявшего до окна своей палаты после долгих недель недвижимости. По крайней мере так казалось сейчас Гранту.

Завтра он отправится домой. Там его будет обихаживать миссис Тинкер. Правда, половину дня ему придется лежать, а передвигаться он пока сможет только на костылях, но все равно он снова будет принадлежать самому себе.

Будущее казалось прекрасным.

Грант уже излил все восторги перед сержантом Уильямсом, который навестил его, завершив свои дела в Эссексе, и теперь с нетерпением поджидал Марту, чтобы распустить хвост перед ней.

— Как продвигаются исторические книги? — спросил его Уильямс.

— Прекрасно. Я доказал, что они все врут. Уильямс ухмыльнулся.

— Мне думается, что на этот счет существует закон, — сказал он. — «МИ-5»[12] это придется не по вкусу. Государственная измена или оскорбление монарха, либо что-нибудь в этом роде — вот во что это может вылиться. В наши дни ничего нельзя знать наперед. Я бы поостерегся на вашем месте.

— Впредь не буду верить ничему, что вычитаю из книг по истории.

— Вам придется делать исключения, — со своей обычной дотошностью заметил Уильямс. — Королева Виктория все-таки была английской королевой, и, мне кажется, Юлий Цезарь и впрямь вторгался в Британию. Ну, и потом еще норманнское вторжение в 1066 году…

— Да? А то я уже начал сомневаться насчет 1066 года, — улыбнулся Грант. — Я вижу, вы разделались с делом в Эссексе. Ну, и кто же убил вашу лавочницу?

— Один молодой подонок. Все его раньше жалели, воспитывали, с тех пор как в девять лет он начал воровать мелочь у собственной матери. Хорошая порка в двенадцать лет могла бы спасти ему жизнь. А теперь будет дрыгать ногами на виселице, еще до того, как отцветет миндаль. — Тут Уильямс сменил тему. — Весна в этом году ранняя. Теперь, как дни стали длиннее, я каждый вечер в саду копаюсь. Вам тоже будет приятно снова подышать свежим воздухом.

И сержант ушел, розовощекий и здравомыслящий, как и подобает человеку, которого в детстве пороли для его же пользы.

Итак, Грант томился в ожидании следующего пришельца из внешнего мира, членом которого вскоре сам собирался снова стать, и очень обрадовался, когда послышался знакомый робкий стук в дверь.

— Заходите, Брент! — весело окликнул он.

И Брент вошел.

Но это был не тот Брент, которого он видел в прошлый раз.

Где его радостный взор? Где новоприобретенная осанистость?

Куда подевался Кэррэдайн — пионер Кэррэдайн! — покоритель прерий?

Вместо него в дверях стоял худой юноша в длинном, висящем как на вешалке пальто, удрученный и потерянный. Из кармана, против обыкновения, не торчали никакие бумаги.

Ну, что ж, философски подумал Грант, эта игра доставила немало волнующих минут. Но, конечно, рано или поздно должен был произойти срыв; нельзя заниматься серьезным расследованием по-дилетантски легковесно и надеяться что-то доказать. Ведь нельзя же ожидать, что случайный прохожий, оказавшись в Скотленд-Ярде, разрешит задачу, над которой безуспешно ломали головы сыщики-профессионалы. Почему же он возомнил себя умнее ученых мужей-историков? Ему хотелось доказать себе, что он правильно прочитал лицо на портрете; что не ошибся, поместив этого человека в судейское кресло, а не на скамью подсудимых. Теперь придется признать свою ошибку. Пожалуй, он сам напрашивался на то, чтобы получить щелчок по носу. Видно, в глубине души он переоценивал свое умение читать по лицам.

— Здравствуйте, мистер Грант.

— Привет, Брент.

Да, юноше было худо. Он все еще пребывал в том возрасте, когда ждут чуда, верят, а лопнувший воздушный шарик означает крах надежд и личную трагедию.

— Вы выглядите расстроенным, — обратился к нему Грант. — Что-нибудь не так?

— Все не так.

Юноша сел и уставился в окно.

— Вам эти проклятые воробьи не действуют на нервы? — раздраженно буркнул он.

— Что с вами? Может быть, вы узнали, что слухи о смерти мальчиков распространились все-таки до гибели Ричарда?

— О, куда хуже!

— Что же? Это были не слухи, а письменное свидетельство? Какое-нибудь письмо?

— Нет, ничего такого. Гораздо хуже… Не знаю, как и сказать… — Он сердито взглянул на ссорящихся воробьев. — Дурацкие птицы… Я никогда не напишу эту книгу, мистер Грант…

— Почему же, Брент?

— Потому что все это ни для кого не новость. Это уже давно известно.

— Известно? Что именно?

— А то, что Ричард вовсе не убивал мальчиков… и все такое.

— И как давно это известно?

— О, сотни и сотни лет.

— Возьмите себя в руки, дружок. С тех пор всего-то прошло четыреста лет.

— Знаю. Да какая разница! Люди знали о невиновности Ричарда сотни и сотни…

— Перестаньте хныкать и говорите толком. Когда… когда началась эта реабилитация?

— Началась? Да чуть ли не в первый удобный миг.

— Когда именно?

— Как только Тюдоры ушли с престола и говорить стало безопасно.

— Во время Стюартов, что ли?

— Да. Скорее всего. Некто Бэк письменно оправдал Ричарда в семнадцатом веке. А Хорэйс Уолпол в восемнадцатом. А еще один сочинитель, Маркхэм, в девятнадцатом.

— А кто в двадцатом?

— Насколько я знаю — никто.

— Тогда почему бы вам не стать этим человеком?

— Но ведь это не то же самое, неужели вы не видите! Это уже не будет великим открытием!

Грант улыбнулся.

— Перестаньте! Великие открытия на дороге не валяются. Если нельзя стать первооткрывателем, то почему бы вам не организовать крестовый поход?

— Крестовый поход?

— Вот именно.

— А против чего?

— Против Тонипэнди.

Лицо юноши заметно оживилось. Оно приобрело выражение человека, до которого, наконец, дошел смысл анекдота.

— Чертовски глупое название, верно? — заметил он.

— Если люди в течение трех с половиной столетий указывали, что Ричард не убивал своих племянников, а школьные учебники по-прежнему безапелляционно обвиняют его, то, как мне кажется, вы не опоздали заняться борьбой с Тонипэнди. Беритесь за дело!

— Но что могу сделать я, если даже таким людям, как Уолпол, не удалось никого переубедить?!

— Капля камень точит.

— Знаете, мистер Грант, сейчас я чувствую себя ужасно маленькой капелькой.

— Ну, дружок, и с таким настроением вы хотите переубедить британскую публику? У вас и так небольшая весовая категория.

— Потому что я не написал ни одной книги раньше, вы это хотите сказать?

— Нет, это-то как раз и неважно. Первые книги у большинства авторов часто бывают самыми лучшими, потому что именно их хотелось написать больше всего. Я имею в виду то, что большинство читателей, которые не открывали после школы ни одной книги по истории, будут считать себя вправе судить — и осуждать — вас. Осуждать за то, что вы стараетесь обелить Ричарда. «Обелить» звучит гораздо неприятнее, чем «реабилитировать», так что будут употреблять именно это слово. Кто-то, быть может, потрудится заглянуть в энциклопедию, и уж в этом случае будет к вам совершенно безжалостен. А серьезные историки вас не заметят.

— Пусть только попробуют! Я их заставлю обратить на себя внимание!

— Вот так-то лучше! Вижу боевой дух. Кстати, вы уже успели что-нибудь написать, до того, как узнали, что вы не первооткрыватель?

— Да, две главы…

— И что вы с ними сделали? Надеюсь, не выкинули?

— Ну… я чуть было не бросил их в камин…

— Что же вас остановило?

— Камин был электрическим. — Кэррэдайн вытянул свои длинные ноги и рассмеялся. — Мне не терпится ткнуть в нос британской публике парочку фактов из ее же истории. Чувствую уже, как закипает в жилах кровь Кэррэдайна Первого.

— Наверное, весьма активный был человек?

— Да уж, и безжалостный вдобавок. Старик начал простым лесорубом, а под конец жизни у него был замок в стиле ренессанс, и две яхты, и собственный вагон. Железнодорожный. Зеленые шелковые занавески с бомбошками и такая инкрустация по дереву, что видеть надо! Но в последнее время кое-кто начал поговаривать — и среди них не последним Кэррэдайн Третий, — что фамильная кровь стала совсем жидкой. Это они меня в виду имеют. Но сейчас я — Кэррэдайн Первый. Теперь знаю, как чувствовал себя старик, когда хотел купить какой-нибудь очередной лес, а ему отказывали… Все, отправляюсь работать!

— Вот и прекрасно, — похвалил Грант. — А я буду с нетерпением ждать обещанного посвящения. — Он взял со стола блокнот и протянул юноше. — Я тут кое-что нацарапал, вроде полицейского досье. Возможно, вам пригодится.

Кэррэдайн с уважением посмотрел на блокнот.

— Выдирайте нужные страницы и забирайте. Я уже покончил со всем этим.

— Теперь вы, конечно, займетесь настоящими делами и позабудете про наше исследование, — с тоской произнес Кэррэдайн.

— Никакое дело не доставит мне столько удовольствия, как наше, — чистосердечно признался Грант. Он посмотрел на портрет, который все еще стоял на тумбочке, прислоненный к стопке книг. — Марта считает, что он похож на Лоренцо Великолепного. Ее приятель Джеймс говорит, что это лицо святого, а мой хирург — что это лицо калеки. Сержант Уильямс думает, что он походит на судью. Но мне кажется, что ближе всех к истине была старшая сестра.

— А как она считает?

— Она заявила, что лицо выражает самые тяжкие страдания.

— Да, пожалуй, что так. И после всего, что мы выяснили, вас это удивляет?

— Нет. События последних двух лет его жизни обрушились на него, как снежная лавина. А ведь до этого все шло так хорошо. Англию наконец-то не раздирали междоусобицы. Гражданская война забывалась, здравое правление сохраняло мир, торговля приносила стране процветание. И вдруг в два коротких года — его жена, сын, и покой…

— Я знаю, от чего он был избавлен.

— От чего?

— От мысли о том, что его имя в последующих веках станет притчей во языцех.

— Подобная мысль разбила бы его сердце. Знаете, какой довод более всего убеждает меня в том, что Ричард вовсе не стремился узурпировать власть?

— Нет. Какой?

— То, что ему пришлось посылать на Север за войсками, когда Стиллингтон сообщил ему новость. Знай он заранее, что поведает Стиллингтон, он привел бы эти войска с собой. Если не в Лондон, то в соседние графства, чтобы иметь их под рукой. Тот факт, что он срочно послал в Йорк, а затем к своим кузенам Невиллам за помощью, доказывает, что признание Стиллингтона оказалось для него совершенно неожиданным.

— Да. Ричард не спеша двигался со своей свитой в Лондон, где должен был стать регентом юного короля. Подъезжая к Нортхэмптону, он узнает о неприятностях, которыми грозит ему двухтысячный вудвилловский отряд, но это его не смущает. Ричард переманивает отряд на свою сторону и продолжает путь в столицу, как ни в чем не бывало. Там его ожидает, как он думает, лишь участие в обычной церемонии коронации. И лишь после признания Стиллингтона он посылает за собственными войсками. Причем в критический миг посылать приходится очень далеко, на самый Север Англии.

— Да, вы правы. Сообщение Стиллингтона застало его врасплох. — Кэррэдайн привычным жестом поправил дужку очков. — А знаете, что, по моему мнению, убедительно доказывает вину Генриха?

— Что же?

— Скрытность.

— Скрытность?

— Да. Скрытность его поступков, шушуканье и возня за углом.

— Вы хотите сказать, что это было в его натуре?

— Нет, никаких таких тонкостей. Разве вы не видите — Ричарду не было нужды действовать скрытно, в то время как у Генриха все зависело от того, чтобы кончина мальчиков оставалась тайной за семью печатями. Никто так и не смог придумать объяснение тому тайному способу убийства, к которому Ричард якобы прибег. Для него действовать подобным образом было бы безумием. Он не мог надеяться сохранить содеянное в тайне. Раньше или позже ему пришлось бы отчитываться за то, почему мальчиков не оказалось в Тауэре. А ведь он, конечно, рассчитывал на долгое царствование. Никто так и не объяснил, зачем ему было избирать такой сложный и опасный путь. Ведь он мог действовать куда проще: удушить мальчиков и выставить их напоказ всему Лондону, который рыдал бы над телами двух юных принцев, безвременно скончавшихся от лихорадки. Так бы он все и проделал — если бы потребовалось. Ведь для Ричарда смысл убийства мальчиков мог заключаться единственно в том, чтобы предотвратить возможные мятежи. Поэтому, если бы он собирался как-то выгадать от их убийства, самый факт смерти следовало придать огласке возможно скорее. А теперь посмотрим на Генриха. Генрих должен был отыскать способ убрать мальчиков с дороги, а самому при этом оставаться в тени. И он должен был скрыть, когда и как они умерли. Судьба Генриха целиком и полностью зависела от того, чтобы никто точно не знал, что именно случилось с мальчиками.

— Так оно и было, Брент, так оно и было, — улыбаясь проговорил Грант, глядя на раскрасневшееся от возбуждения лицо собеседника. — Вам следовало бы служить у нас в Скотленд-Ярде, мистер Кэррэдайн!

Брент рассмеялся:

— Ограничусь расследованием Тонипэнди. Бьюсь об заклад, что есть еще куча подобных случаев, о которых мы слыхом не слыхивали. Книги по истории, небось, кишат ими…

— Да, между прочим, не забудьте забрать своего сэра Кэтберта Олифанта. — Грант взял с тумбочки солидный фолиант. — Историков следует в принудительном порядке обязывать пройти курс психологии, прежде чем разрешать им сочинять свои труды.

— Ну, это им не поможет. Человек, который на самом деле интересуется поведением других людей, не станет тратить время на историю. Он будет писать романы, или изучать психиатрию, или сделается судьей…

— …или мошенником.

— Или мошенником. Или предсказателем будущего. Человека, который разбирается в людях, не тянет в историю… История — как игра в оловянных солдатиков.

— Ну, что вы! Это уж слишком строго… Все-таки, такое ученое занятие…

— Нет, я о другом, — заметил Кэррэдайн и пояснил: — Я имею в виду, что это похоже на передвижение маленьких фигурок по плоскости. Почти математика… или шахматы, если задуматься.

— Если это математика, то какого черта они пользуются закулисными сплетнями, — рявкнул Грант, внезапно разозлившись. Воспоминания о «святом» Море все еще раздражали его. На прощание он быстро перелистал толстого и уважаемого сэра Кэтберта, пока, почти в самом конце, не остановился на одной из страниц.

— Странно, — произнес Грант. — Как они все готовы признать за человеком храбрость в битве. Осталось только устное предание, но ни один из противников Ричарда не ставит под сомнение его отвагу. Наоборот, все в один голос восхваляют ее.

— Похвала побежденному, возвышающая победителя, — напомнил Кэррэдайн. — Кстати, эта традиция началась с баллады, написанной кем-то из стана Тюдоров.

— Да, одним из людей Стенли, — добавил Грант. Перевернув пару страниц, он разыскал балладу и принялся декламировать странные звучные строки…

— «Мой боевой топор меня заждался… Корону водрузите мне на шлем», — повторил Кэррэдайн слова Ричарда перед роковой битвой. — Кстати, знаете, эту корону потом нашли в кусте боярышника.

— Кто-то, видимо, уже успел припрятать.

— Раньше я представлял себе эту корону такой внушительной, роскошной, вроде той, которой у нас пользуются теперь… А, оказывается, она была просто золотым обручем.

— Да. Ее можно было надевать поверх боевого шлема.

— Черт побери! — внезапно воскликнул Кэррэдайн. — На месте Генриха мне было бы противно носить эту корону! — Он помолчал и добавил: — Знаете, что в городе Йорке написали в своей хронике про битву при Босворте?

— Нет.

— «В этот день наш добрый король Ричард был подло сражен и убит, к великой печали жителей города».

В наступившей тишине было слышно чириканье воробьев за окном.

— Мало похоже на сообщение о смерти ненавистного узурпатора, — сухо заметил Грант.

— Совсем не похоже. «К великой печали жителей города», — медленно повторил Кэррэдайн, задумавшись над фразой. — Они, пожалуй, относились к Ричарду так, что даже, несмотря на новый режим и очень неопределенное будущее, записали в хронике черным по белому свое мнение о том, что это было подлое убийство, и что они скорбят по убитому…

— Быть может, они как раз узнали, как победители надругались над мертвым телом короля, и им стало не по себе…

— Да, да. Не очень-то приятно узнать, что человека, которого они знали и которым восхищались, подобрали мертвым и, раздев донага, бросили поперек седла, как охотничий трофей…

— Такое и о враге узнать неприятно. Правда, чувствительность — не то качество, которое можно искать у Генриха, Мортона и прочей компании.

— Хм, Мортон! — Брент процедил это имя сквозь зубы, словно сплюнул. — Когда Мортон умер, печали, поверьте мне, никто не испытывал. Знаете, что написали про него в лондонской хронике? «В наше время даже сравнивать с ним почиталось оскорблением; и жил он, вызывая великое презрение и ненависть у всех людей».

Грант повернулся и взглянул на портрет, составлявший ему компанию столько дней и ночей.

— Вы знаете, — произнес он, — несмотря на все свои успехи и кардинальскую шапку, Мортон, по-моему, проиграл в споре с Ричардом. Пусть Ричард погиб и был потом оклеветан, все же ему повезло больше. Его любили при жизни.

— Неплохая эпитафия, — серьезно произнес юноша.

— Совсем неплохая, — согласился Грант, закрывая Олифанта в последний раз. — Немногие могли бы желать лучшей. — Он протянул книгу ее владельцу. — И мало кто по праву заслужил такую.

Когда Кэррэдайн ушел, Грант взялся наводить порядок на тумбочке, готовясь к завтрашней выписке. Непрочитанные модные романы пойдут в больничную библиотеку, пусть потешат других больных. И не забыть вернуть Амазонке оба учебника, когда она принесет ужин. Он перечел (впервые с тех пор, как принялся расследовать дело Ричарда) школьный вариант описания его злодейств. Вот он, безапелляционный, черным по белому, бесславный рассказ. Без тени сомнений в его правдивости.

Грант собирался было закрыть учебник, когда взор его упал на начало царствования Генриха VII и он прочитал: «Обдуманная политика Тюдоров состояла в устранении всех соперников, претендующих на трон, в особенности — потомков Йорков, оставшихся в живых ко времени воцарения Генриха VII. В этом Тюдоры вполне преуспели, хотя от самых последних пришлось избавляться уже Генриху VIII».

Грант воззрился на это неприкрытое, откровенное признание массового убийства, подтверждение уничтожения целого рода.

Ричарду III приписали смерть двух племянников, и его имя стало символом злодейства. Но Генриха VII, чья «обдуманная политика» заключалась в уничтожении целого рода, рассматривали как проницательного и дальновидного монарха. Не очень, быть может, любимого подданными, но делового, усердного и к тому же преуспевающего в своих начинаниях.

Грант сдался. Понять историю ему, похоже, не удастся. Логика историков коренным образом отличалась от той, к которой он привык, и, видимо, им просто не суждено найти общий язык… Нет, он возвращается в Скотленд-Ярд, где убийца именуется убийцей, и точка!

Грант аккуратно положил учебники на край тумбочки, и, когда появилась Амазонка с ужином, протянул ей обе книги с краткой благодарственной речью. Он и в самом деле был чрезвычайно благодарен Амазонке. Если бы она не сберегла своих школьных учебников, он, возможно, никогда не ступил бы на путь, который привел его к знакомству с Ричардом Плантагенетом.

Девушку, казалось, смутила доброта Гранта. Это заставило его подумать: неужели как больной он был таким грубияном, что она ожидала с его стороны лишь упреков и ворчанья? Мысль была унизительной.

— Нам будет недоставать вас, — сказала Амазонка, и ее большие глаза, казалось, подернулись влагой. — Мы привыкли, что вы здесь. Привыкли даже к этому. — И она повела локтем в сторону портрета.

Гранта вдруг осенило.

— Не сделаете ли вы мне одолжения? — попросил он.

— Конечно. Все, что в моих силах.

— Возьмите, пожалуйста, эту фотографию поближе к свету и рассмотрите ее хорошенько в течение времени, которое вам нужно, чтобы сосчитать пульс.

— Если вам угодно… Но зачем?

— Не важно. Сделайте ради меня. Я засеку время.

Медсестра взяла портрет и подошла к окну.

Грант следил за бегом секундной стрелки по циферблату. Через сорок пять секунд он спросил:

— Ну как?

Ответа не последовало, и он переспросил:

— Ну как?

— Вот чудеса, — сказала девушка. — Когда приглядишься повнимательнее, у него довольно приятное лицо, верно?