Для федерации полиглотов

Об авторе

Умберто Эко (05.01.1932, Алессандрия, Турин) — выпускник Туринского университета (1954), доктор философский наук, профессор семиотики старейшего в Европе Болонского Университета (1975), почётный профессор 32 университетов Америки, Азии и Европы, в том числе Сорбонны и Оксфорда. Читал лекции в Торонто, Йельском, Колумбийском, Нью-Йоркском, Гарвардском, Туринском и Парижском университетах, а также в Кембридже и Сорбонне. Академик Академии Мировой Культуры в Париже (1992), Академии наук Болоньи, Международной академии философии искусств (1994). Глава ассоциации Джеймса Джойса (1965), Генеральный секретарь (1972-79), вице-президент (1979–1983) и президент Международной ассоциации семиотики и когнитивных исследований (1994), член Международного форума ЮНЕСКО (1992–1993).

Итальянский писатель, автор всемирно известных романов «Имя Розы» (1980), «Маятник Фуко» (1988), «Остров накануне» (1995). Лауреат премий Стреги, Анжиари, национальной премии Италии (1981). Почётный гражданин Монте-Карло (1981). Кавалер французского ордена за заслуги в литературе (1985), ордена Маршала МакЛахана (ЮНЕСКО) (1985), ордена Почётного Легиона (1993), греческого ордена Золотой звезды (1995), ордена Большого креста Итальянской республики (1996).

В статье «Для федерации полиглотов» приводятся избранные места из интервью Умберто Эко с его переводчиком и другом, писателем Жаном-Ноэльем Чифано. Полная версия этого интервью опубликована в «Le Monde». Богато иллюстрированная историческими примерами, цитатами и ссылками на европейскую философию, статья продолжает литературную и научную традицию Эко. Автор статьи знакомит читателя с проблемой исследования универсальных и естественных языков, даёт как исторический анализ проблемы, так и ссылается на современные лингвистические теории. Обращаясь к национальным проблемам, Эко ставит актуальный сегодня вопрос о политическом будущем Европы, которое видится ему многонациональным, многокультурным и многоязычным.

Для федерации полиглотов

Поиски универсального языка в истории европейской культуры — предмет, поистине утопичный, также как и поиски Грааля [1]. Эта тема, достойная Гаргантюа Рабле, достаточно необычна, сколь и необъятна, для исследования. Для её разработки понадобится 10 ученых, которые должны будут работать в течение 20 лет, чтобы написать 40 книг по этой теме. Но, тем не менее, я продолжаю работать третий год над этим проектом, но даже я — хотя много лет занимаюсь изучением древних книг — обнаруживаю такие тексты, которые абсолютно неизвестны или упоминались лишь однажды, скажем, Лейбницем, или кем-то еще. Что значил этот поиск для Европы, которая постоянно была раздираема конфликтами, но мечтала о единстве? Это означает, что история Европы, полная раздоров, войн, революций и попыток вернуть былые времена, непрерывно сопровождается поисками стабильности, которые время от времени сменяют волну политических переворотов. Возьмите, например, Постеля, человека, который мечтал о воссоздании первоначального еврейского языка, который должен был бы лечь в основу общемировой религиозной и политической гармонии, под покровительством короля Франции.

Или возьмите розенкрейцеров, которые искали волшебный язык, который был бы близок языку птиц, или естественному языку Якоба Бёме [2]. Вместе с тем шёл поиск универсального мира, который стал бы миром между католиками и протестантами.

И согласно Конвенции, был провозглашён особый общереспубликанский язык Делормель [3] для светского просвещения.

Эта тема существовала на протяжение всей европейской истории. Утопическая, как поиск Грааля, и, следовательно, обреченная на неудачу. Но и эта неудача тоже интересует меня; хотя каждая попытка найти универсальный язык терпит неудачу, тем не менее, возникает так называемый побочный эффект: язык Луллия [4] не стал языком религиозной гармонии, но создал язык на основе комбинаторики, где уже могло существовать слово «компьютер». Язык Вилкинса тоже потерпел неудачу как универсальный язык, но, в то же время, он создал все современные категории естественных наук. Язык, предложенный Лейбницем, также потерпел неудачу, но стал основой для создания современной формальной логики. Так, каждая попытка создания универсального языка терпела фиаско, но, тем не менее, оставляла свой след в истории.

Сегодня мы, занимаясь алгеброй или играя на компьютере, в действительности, пользуемся наследием, оставшимся от поисков этого универсального языка. Однако, эта проблема более интересна для лингвистов или семантистов: изучая причины того, почему универсальные языки не работали, мы можем понять, что такое естественные языки на самом деле.

Поиски и сокровища

Любой поиск универсального языка начинается с описания недостатков естественного языка. Для примера, стоит посмотреть на Италию, где язык Данте родился как реакция на поиск универсального языка. В начале, говоря о поиске универсального языка, Данте имел в виду язык Адама и его характеристики. Но затем он сделал удивительное открытие: его собственный язык, тот язык, которой он создал для своей поэзии, должен был стать универсальным, и который действительно затем стал гражданским и национальным итальянским языком.

В то время как английский язык не был идеальным от рождения, но совершенствовался в повседневном практическом применении, итальянский язык появился в результате поисков универсального языка. Сегодня Италия говорит на языке, который был и остаётся языком лабораторий. Так как Италия не мононациональная страна, итальянский никогда не станет языком, на котором будут говорить все, кто живёт в Италии, хотя по прежнему он остается официальным языком прессы и телевидения.

Действительно, итальянский язык стал официальным относительно недавно. Позвольте напомнить, что не более, чем 100 лет назад Виктор Эммануил, объединивший Италию, после сражения под Сан Марино, произнёс историческую фразу: «Сегодня мы дали австрийцам хорошее отпор». И сказал он это по-французски, потому что с женой и офицерами он всегда говорил по-французски, со своими солдатами он говорил на сленге, и только с самим Гарибальди — по-итальянски.

Вырождение языка

Я разделяю мнение тех, кто считает, что язык, как живой организм, всегда сумеет регенерировать себя и пережить любые трудности, сопротивляясь варварству, рождать поэзию, и т. п. Очевидно, что в Нью-Йорке, где живёт множество пуэрториканцев, индусов, пакистанцев, и т. п. — их сообщество использует упрощённый язык для повседневного общения: 2000 или 3000 слов простой конструкции. Но я не буду потрясён, узнав, что молодое поколение говорит на собственном жаргоне. Язык силен и всегда имеет тенденцию к развитию.

Однако, есть и то, что социолингвисты называют социальная дифференциация языка. Очевидно, что профессор имеет более богатый языковой запас, чем водитель такси. Ришелье имел более богатый язык, чем его крестьяне.

Социальная дифференциация языка существовала всегда, но этот факт ещё не говорит об обогащении или вырождении. Английский, несомненно, язык с самым богатым лексиконом, а социальная дифференциация языка основана на том, что водитель такси знает лишь малую часть этого лексикона. Однако у нас нет сомнения в богатстве английского языка, потому что он сохраняется в литературных формах. Поэтому, я не думаю, что техническая революция может обеднять язык.

Возьмём Европу: всего 20 лет назад, люди были склонные думать, что четыре или пять основных языков могли бы удовлетворить европейцев. Что мы видели, после разрушения Советской Империи — повышение роли национальных языков: в бывшей Югославии, в бывшем Советском Союзе. И эти общеевропейские тенденции дают силу развития другим таким национальным языкам как басканский, каталонский, бретонский.

Европа не переплавляет, подобно США, и не находит политическое единство, превосходящее всевозможные языковые различия, так, как это происходит в Новом Свете. Цель новой Европы — движение к мультилингвизму; мы должны связывать наши надежды с многоязычной Европой. Цель Европы — найти политическое единство через многоязычие. Даже если было решено говорить на эсперанто в европейском парламенте и в аэропортах, тем не менее, многоязычие должно стать истинным единством Европы.

Европа должна брать в качестве модели Швейцарию, а не Италию, с многообразием диалектов и традиций, и национальных языков. Европа должна остаться мультилингвистическим сообществом.

Многоязычие или путаница?

Если вы посмотрите, как в американских университетах преподают Шекспира, вы решите, что совсем необязательно знать африканскую или индийскую культуру, вы увидите эту «научную фантастику», в которой Хемингуэй может заменить Менандра [5]. Но я всё же уверен, что в Европе есть сила, которая сохранит нас от такой наивности. В Париже можно изучать Западную цивилизацию, но Институт Арабского Мира доказывает, что Восточные цивилизации можно изучать с неменьшим успехом.

Можно представить среднюю школу, в которой история Франции изучается одновременно с историей африканского общества. Европа не так простодушна, чтобы говорить: давайте забудем Шекспира, и будем изучать индийские религии. Поэтому, вероятность того, что Валери заменит Менандра в Европе значительно меньше, чем в Америке. Ведь чтобы стать Менандром, надо, чтобы язык, на котором ты пишешь, стал мёртвым. Следовательно, чтобы живые языки Европы стали мертвыми, с их способностью к регенерации, должна произойти трагедия планетарного масштаба, которая заставит западные страны пасть в руины. И это маловероятно. Хотя движение информации всюду в мире так хаотично, что есть опасность того, что в один прекрасный день к Нотр Даму начнут относиться так же как к статуям Острова Пасхи.

Отдельный, но самостоятельный

В 1943 Альберто Савинио писал: «Понятие нации было первоначально экспансивным понятием, а следовательно активным и продуктивным. Также, оно оказало влияние на формирование наций Европы, детьми которых мы были и остаёмся до сих пор. Это понятие с тех пор потеряло экспансивные качества и теперь приняло ограничительные свойства».

Я разделяю это мнение об ограниченности Европейской системы с Савинио. Весьма маловероятно, что во Франции сегодня кто-нибудь в серьёз разделяет идеи Ришелье, прилагавшего большие усилия для того, чтобы вся Европа говорила по-французски, или идеи кайзера Фридрих II, который хотел, чтобы вся Европа говорила по-немецки.

К сожалению, те, кто боится, что Европейское единство сотрёт национальные особенности, не понимает, что Ришелье создавал французскую нацию, но он не оберегал французский язык севера от влияния Марселя и марсельцев со всеми их традициями, культурой и южным диалектом.

В Италии подобная идея возможна лишь для объединения нации, для сохранения традиции. Например, я чувствую себя пьемонтцем [6] и полагаю, что кто-нибудь, живущий на Сицилии, чувствует себя неаполитанцем. Важно знать, что Европа может существовать и без экспансивного понятия о нации. Европейский Союз существует именно для того, чтобы уберечь нас от ностальгии по «немецкой» или «французской» Европе. Тем не менее, нация остается основным элементом самоопределения. Проблема этого самоопределения состоит в том, что Европа должна объединиться в мультилингвистическое пространство, в Европу полиглотов.

Европа должна стать землей переводчиков — людей, которые умеют глубоко вникать в исходный текст и обладают большой любовью к своему родному языку, в котором они пытаются искать синонимы. Такова идея Европы. Через перевод наш язык обогащается, но также становится более простым для понимания.

В Европе, в которой больше нет франков и марок, но есть евро, по крайней мере, для меня, ничего не изменилось. Но это должна оставаться Европа, в которой, вы, находясь в Париже, будете находиться в Париже, а, находясь в Берлине, вы будете находиться в Берлине! В этих городах мы должны чувствовать две совершенно различных цивилизации, которые могут быть нам понятны и нами любимы.

Современные строители вавилонской башни

В 18-19-ом столетиях миф о Вавилонской башне стал символом прогресса, светлого будущего. И нет больше страха, что эта башня станет такой высокой, что достанет до Бога, нет больше того богоборческого вызова и гордыни. Вавилон был изначально греховен, но это стало достоинством в современном мире. Существует проект строительства «бесконечной башни», Вавилонской башни в западной части Парижа. Но современный мир уже сделал выбор в пользу создания Вавилонской башни, — это космические корабли. Современный мир создал Вавилонскую башню полётами на Луну и поисками того, что происходит в самых отдалённых уголках Вселенной. В этих обстоятельствах, сегодняшнее желание Парижа построить башню не может быть ничем иным как архаической метафорой.