Дмитрий Петрович

^{_{Рисунки Н. Кустова}}

Митьку привадил к нам сержант Корзунов. Они, кажется, дружили — двухметровый костромич, известный на всю роту заводила, и четырнадцатилетний деревенский парень с торчащими во все стороны светло-русыми вихрами.

Корзунов всегда что-нибудь рассказывал, нажимая на «о», а Митька смотрел на него внимательными не по возрасту серьезными глазами и не перебивал. Обычно они встречались у нашей землянки. Митька неожиданно показывался из-за развалин, опасливо косился по сторонам и искусно свистел, точно заправский соловей. Корзунов отводил от нас глаза, смущенно трогал кончик рыжего уса и послушно шел на этот зов. Иногда он выносил своему дружку или котелок с жидковато-зелеными щами — «хряпой» или кусок хлеба. А еще чаще Корзунов сокрушенно вздыхал, хлопал здоровенной пятерней по рваному Митькиному ватнику и говорил:

— Не обессудь, приятель… С харчишками что-то не того… Совсем запаршивели…

На исходе был октябрь сорок первого года.

Наш взвод строил тогда на окраине полуразрушенной деревни вспомогательное полевое управление или сокращенно — ВПУ. Работали скрытно, ночами. В каких-нибудь пятистах метрах от нас, за взорванным железнодорожным виадуком, начиналась «нейтралка» — ничейная земля. За полоской этой искореженной, обожженной земли, изрытой, как оспой, воронками, притаился опытный враг. А мы, точно кроты, зарылись в высокую насыпь железной дороги Ленинград — Москва и кляли «жесткую оборону», блокаду, немцев… В сырых норах-землянках всегда было дымно, пахло еловыми ветками и мокрыми портянками. По ночам огромные, отъевшиеся на мертвечине крысы-пасюки визжали и кусали за ноги.

Но податься было некуда — позади Ленинград! А кругом болота, торф… Бойцы сцепили зубы, терпели — накапливали злобу. А тем временем командование скрытно сосредотачивало технику, чтобы ударить по немцам и погнать их вон от Ленинграда.

Митя не показывался у нашей землянки уже третий день, и Корзунов все прислушивался — не свистит ли его приятель. А сегодня Корзунов встал не с той ноги и просто не знал, на ком выместить свое дурное настроение.

— Галкин! — брюзжал он на сутулого и удивительно тощего красноармейца. — Куда ты, старая кочерыжка, задевал мои рукавицы?

Галкин был действительно стар и, как многие старики, оторванные от привычных жизненных условий, был неряшлив, суетлив, любил сладко поесть и особенно — поболтать. К военной форме он относился без особого уважения: пропитанную потом бурую пилотку носил задом наперед, приветствовал левой рукой, а винтовку таскал под мышкой, будто полено. Как Галкин попал в армию, да еще в действующую, никто из нас не знал.

— А и верно, — заискивающе произнес он. — Что-то частенько стали пропадать у нас вещицы… То кусачки, то саперные ножницы… Намедни и монтерские когти кто-то увел… А сейчас — рукавицы! Никак Митька шкодит! Привадили приятеля… Метлой бы его!

В эту минуту забухали зенитки и сердито затявкали крупнокалиберные пулеметы.

— Ну, началось светопреставление… — сказал Корзунов. — Вылазь, пехтура, из преисподней. Опять наш бешеный за колбасами пожаловал…

Так мы называли обыкновенный немецкий «мессершмитт». Но этот выкрашенный в черный цвет самолет с тевтонскими крестами на плоскостях и свастикой на хвосте причинял нашим войскам и особенно зенитчикам много неприятных минут. Почти ежедневно, в разное время он прямо-таки по-разбойничьи вырывался из лесной просеки и со страшным свистом взмывал вверх. Нам казалось, что этим «мессером» управлял пьяный или сумасшедший.

Его так и прозвали: «бешеный фриц».

В течение нескольких секунд этот бешеный выделывал над нашими головами замысловатые фигуры высшего пилотажа, а затем стремительно уходил к Колпину. Там он сбивал аэростаты заграждения, или попросту — колбасы, бил по машинам и даже гонялся за отдельными красноармейцами, а однажды прострочил пополам собаку командира дивизии. Вдоволь натешившись и помахав нам нагло крыльями, немец снова нырял в свою излюбленную просеку.

Мы диву давались. Как только умудрялся он летать по просеке, не зацепив за деревья.

— Видать, асс! — поясняли зенитчики и разводили руками. — Это называется у них «свободная охота». Выскочит из лесу, словно черт на помеле… Очухаться не успеешь, не то что прицелиться!.. Но ничего… Вгоним мы этого асса в землю! Не таких на мушку брали…

И действительно, следующим утром немецкому ассу пришел конец.

Только показался он в злополучной просеке, как вдруг начал рубить верхушки сосен, разворотил деревья и, полыхнув огнем, нырнул в лес.

А вечером взводный удивил нас:

— Летчик с черного «мессера» остался жив! Немного поджарился, но ничего… дышит…

Оказывается, кто-то перегородил просеку телефонными проводами и кусками троса. Все это попало в винт, намоталось на него клубком, и самолет врезался в землю.

— Просто и здорово! — сказал взводный. — Вот вам и русский Иван! Надо же догадаться перегородить просеку!

— Видать, башковитый мужик сделал, — важно изрек Галкин. — У меня бы котелок не сварил… Не-е! Не смекнул бы…

Все засмеялись. Стали гадать, в каком батальоне или роте обнаружится этот «башковитый мужик».

Но прошло больше суток, а так и не удалось узнать, кто подстроил эту хитроумную ловушку. Опрашивали всех повзводно, поротно. Бойцы только плечами пожимали, посмеивались. Правда, во втором батальоне один артиллерист-азербайджанец заявил, что якобы несколько дней назад видел на просеке вроде бы связиста с мотками проводов. Но было далеко, темновато, и он не разглядел его. «Вчера ходил, — с философской мудростью заметил азербайджанец, — сегодня аллах прибрал. На том свете искать надо…» Его мрачная шутка была не без основания: много свежих могильных холмов выросло за это время у деревенского погоста… Не такое было время, чтобы долго загадками заниматься.

Следующим вечером взводный пришел в нашу землянку. Он был рассеян и отвечал невпопад. Мы знали, что у него остались в Ленинграде тяжело больная мать и сестренка-школьница. Пытаясь скрыть тревогу, он глухо произнес:

— Обложили Ленинград, как стервятники… К Москве рвутся, дьяволы!

— А не хватит ли пятиться? — буркнул Корзунов. — Что мы — раки? Пора и по мозгам дать гадам.

— Дадут, дадут, Корзунов, — рассеянно говорил взводный и неожиданно спросил: — А где же ваш фронтовой соловей, Митька, что ли?

Корзунов затянулся махорочным дымом с такой силой, что на конце самокрутки что-то затрещало и посыпались искры.

— А кто его знает… Может, в живых нет… Долго ли!

— А где Галкин? — снова спросил взводный.

Галкина не было. Все качали оглядываться.

Взводный заиграл желваками и хотел что-то сказать, но тут дверь отворилась, и сам Галкин чуть не кубарем вкатился к нам. Он еле отдышался, одернул мешком обвисшую шинель и заворковал эдаким елейным голоском:

— Ах, ты, господи! Виноват то… товарищ лейтенант… Черт попутал малость…

— Галкин, — сверкнул удивительно светлыми глазами взводный, — говорите короче, без этих… без эмоций…

Галкин набил старую, обгрызенную трубку-носогрейку зеленовато-бурой махрой — «горлодером». Его корявые, сучковатые от старости пальцы заметно дрожали.

— Вот так история! — начал он. — Только я того, значит, зашел за развалины, гляжу — рукавицы… Положены так это аккуратненько, по-хозяйски! Ну, думаю, дело не чисто… Откуда бы им тут взяться?! И вдруг, господи-исусе, кто-то так жалобно застонал из-под земли!.. Аж мурашки побегли… Живых-то я не боюсь, не-е! А вот покойничков, того, не очень-то… И признаться, малость струхнул — спину показал…

Сизый махорочный дым стоял столбом, ел глаза, першил в горле, но никто не торопился выходить из землянки. Всех нас рассмешила очередная «история» Галкина.

— Не козел ли оказался? — заметил с подковыркой Корзунов. — Случается…

— Не-е! — замахал руками Галкин. — Митька это! Сразу смекнул… Известное дело! Халюган первостатейный! Присосался, паразит… кто ж останется здесь, под носом у германцев?! Две-три хворые бабы, выживший из ума дед да этот шалый Митька — вот и вся деревня!

Галкин как-то лихо, одним ударом ладони выколотил трубку и добавил:

— Выследил я все же нору твоего свистуна, товарищ сержант… И кое-что разведал… Копает он тихой сапой картошку на заброшенных огородах у самой нейтралки да в Колпино сплавляет какой-то Савельевой, что ли? И все — шито-крыто! Ох и ловок! Но и я, брат, тертый калач!

Взводный поморщился и сказал:

— А не пора ли, Корзунов, и в самом деле кончать с этим Митькой? Нашли себе приятеля…

— Да какой он мне приятель! — огрызнулся Корэунов и зло покосился на Галкина. — В сыны годится… Раза два супешника отлил да хлеба кусок дал… Не волк же я… А про остальное — все брехня! «Калач тертый…»

Взводный помолчал, а потом, сощурившись, сказал:

— Завтра же отправлю вашего соловья отсюда… Здесь не детский сад.

Корзунов ухмыльнулся и заметил:

— Уже отправляли… Возили в Колпино, в Ленинград и даже до Ладоги довезли…

— Ну и в чем дело?

Корэунов ожесточенно поскреб затылок и, сатанея от злости, сказал:

— Да дом его здесь, понимаете?.. Родина, значит… Тянет его сюда… Собачонка и та к своей избе льнет…

Взводный снова помолчал.

— Не разжалобите, — тихо произнес он, — не старайтесь. — И, обращаясь ко мне, добавил: — Как стемнеет, переселяйтесь вместе с отделением Корзунова в первый блиндаж… Там посуше да и понадежнее… Понадоблюсь — буду у командира роты.

Утром, чуть свет, взводный пришел в наше новое жилище вместе с Митькой.

На Митьке был надет неизменный рваный ватник, а под ним виднелась темная сатиновая рубаха с расстегнутым воротом.

Митька стоял посреди блиндажа и, наклонив голову, смотрел на нас угрюмо, исподлобья, словно собирался боднуть.

Взводный уселся на нары, подвинул ногой ящик из-под патронов и сказал:

— Ну-с, садись. Будем знакомиться. Как звать?

Митька молчал.

— Да Митькой его звать, — пояснил Галкин. — Известное дело…

Митька еще больше насупился и с чувством собственного достоинства произнес:

— Не Митька, а Дмитрий Петрович… Варинцов!

Пряча улыбку, взводный спросил:

— А ты знаешь, Дмитрий Петрович, что детям здесь нельзя жить? Передний край…

— Знаю… Слыхал…

— А почему нарушаешь?

Митька пожал плечами.

— Кто-нибудь из родных есть?

— А у него нет никого, — снова встрял дошлый Галкин, — бобылем живет, один…

Взводный внимательно посмотрел на Митьку и спросил:

— А где мать… отец?

Большие карие глаза Митьки потемнели, в них появилось нечто похожее на тоску, но он тут же овладел собой и сердито буркнул:

— Пристали… Где да что! Батьку еще в августе стропилами придавило… Снаряд в избу угодил… Тут за сараем и похоронил. А маманю не знаю… Родила меня да померла…

Взводный помрачнел, затянулся самокруткой и тихо сказал:

— Ты Галкина пугал?

Митя шмыгнул носом и, глянув исподлобья на Галкина, медленно протянул:

— Не пугал я… Бинты сматывал, больно было… присохли… А ему, старому, все надо… Подсматривает везде… Будто и подпол его!..

— А почему, Митяй, у тебя все руки в бинтах? — участливо спросил Корзунов. — Никак кошек ловил?

Митька упрятал руки между колен и ухмыльнулся.

— В пулеметчики не берут, — с обидой в голосе сказал он, — от пушек гоняют… Вот я и тренируюсь перевязывать… Авось, медсестрой или медбратом возьмут…

Корзунов засмеялся и неожиданно спросил:

— А не ты ли, медбратик хороший, увел мои рукавицы?

— Я, — тихо ответил Митя.

— А может, и монтерские когти спер?

— А кто же…

— И трос?!

— А может, ты, яко архангел Гавриил, и «бешеного фрица» с неба свалил, а? — ехидно заметил Галкин и с победоносным видом оглядел всех нас.

— Я, — совершенно спокойно ответил Митя. — А кто же?

Все загоготали, а взводный покачал головой и сказал:

— Ну знаешь, батенька!

— Ох и свистун! — возмутился Галкин. — Спустить бы тебе штаны, вот что!

Глаза у Митьки заблестели, он обиженно засопел носом и протянул:

— Я никогда не вру…

— Мне даже совестно за тебя, — пробасил Корзунов. — Мюнхаузен ты, вот кто!

Митька побледнел и, неожиданно отшвырнув в сторону патронный ящик, вцепился в Корзунова.

— Сам ты… — запнулся он. — Мю… Мюнхазен! Фриц поганый!

Корзунов с трудом оторвал от себя Митьку и, поглаживая шею, смущенно произнес:

— Ну и петух! Чуть глотку не сломал…

Взводный громко засмеялся и сказал:

— Э, да ты, Дмитрий Петрович, оказывается, и не читал про этого барона-вральмана! Перепутал веселого фантазера с фашистом… Нехорошо! Вот отведут тебя в штаб — там у тебя будет время просветиться…

В этот день немцы вели себя как-то странно: притихли, ни одного выстрела, словно и нет их вовсе.

— Ох, не к добру это! — по-стариковски ворчал Галкин.

К вечеру мы гуськом потащились обратно в свой блиндаж с запавшими от усталости и голода глазами. На ВПУ оставались на внутренних работах только электрики и техники-монтажники.

Из блиндажа непривычно тянуло теплом и — совсем невероятно! — пахло горячим хлебом.

Мы ошалело переглядывались, не понимая, что бы это могло значить. Наконец я отворил дверь.

Посреди блиндажа были наставлены патронные ящики, а поверх них резала глаза совершенно белая простыня! За этим самодельным столом восседал, точно падишах, Митька, а около него суетился сержант Корзунов.

С Корзуновым тоже происходило нечто странное. Он величал Митьку Дмитрием Петровичем и без обычной подковырки, на что был мастером отменным.

— Дмитрий Петрович, — ласково говорил он, делая при этом вид, что не замечает нас, — потерпи, друг. Сейчас ужинать будем… Колбаски тебе побольше или сальца с чесночком?

Митька принимал все как должное и эдак нахально поглядывал на нас. Вот, мол, видали!

Мы стадом столпились у входа и глазам не верим.

На самодельном столе стояли консервы, горкой возвышались толстые ломти хлеба, сала, колбасы…

— Ну… чего слюнки глотаете? — издевался Корзунов. — Рассупонивайся, пехота — царица полей! Дмитрий Петрович угощает…

Все хором заговорили, зашумели… Глаза солдат жадно заблестели. Усталости как не бывало!

— Батюшки-светы! — плаксиво протянул Галкин. — Никак немчуре конец пришел! Глядите, братцы, щи!.. А хлеб-то, родненькие, горяченький, подовой, с корочкой, господи!

— Ну запел, точно пономарь! — оборвал его Корзунов. — Поглядел бы лучше сюда. Аника-воин…

Корзунов отдернул ватник на груди Мити.

На сатиновой рубашке Дмитрия Петровича тускло поблескивала новенькая серебристая медаль «За отвагу».

Мы в недоумении поглядывали то на Митьку, то на Корзунова.

— Смирно! — зычным голосом скомандовал Корзунов. — По случаю награждения Дмитрия Петровича боевой медалью «За отвагу» опрокинем по кружечке и троекратно крикнем ура! Только — чур! — потише. Глотки-то у вас, чертей, луженые… Немцев всполошите…

Корзунов вытащил из-под нар пузатую бутыль — «митрополит» и настоящую, довоенную бутылку вина. На пестрой этикетке в золотых лучах солнца было написано: «Массандра», а ниже большими буквами «Портвейн».

Я даже зажмурил глаза, будто на этикетке было не сусальное, а настоящее солнце.

— Ну давай, рассказывай! — загудели со всех сторон.

Мы торопливо расселись кто куда и с жадностью набросились на небывало густые щи и чертовски вкусный ржаной хлеб.

— Галкин, — сказал Корзунов, — подлей по такому случаю горючего в нашу люстру. Да смотри не заглотай вместе со щами и казенную миску… И куда только лезет?!

Наконец наступила тишина.

Почти пустая консервная банка с веревочным фитилем, «люстра», больше чадила, чем светила. Но наш блиндаж казался нам в тот вечер дворцом. В полумраке радостно поблескивали глаза и зубы бойцов.

— Так вот, — начал Корзунов, — и вправду обломал нос черному «мессеру» наш Дмитрий Петрович. Поняли?! Сам командующий вручил медаль, вот этих харчишек приказал подбросить, а после представил — чуете? — представил лично Дмитрию Петровичу самого немецкого асса!..

Корзунов приподнял кверху прокуренный указательный палец, хотел сказать что-то значительное, но только пожал плечами.

— Мать честная! — не выдержал Галкин. — Вот тебе и Митяй — лапоть деревенский! А я-то…

Все уставились на Митю.

Он, не торопясь, степенно пережевывал хлеб с салом и аппетитно похрустывал чесноком.

— Во потеха была! — восторженно воскликнул Корзунов. — Немец здоровенный, рожа красная, вся в пластырях, шея перебинтована. Митька напротив его что блоха… Переводчица, как положено, растолковала пленному, кто да как сделал ему хенде хох, то есть мах на солнце — бух на землю. А он все хлопал обгорелыми ресницами и мотал головой. Дескать: «нихт ферштейн… Не понимаю. Не может быть!» Но потом асс расчухал что к чему и так здорово щелкнул каблуками, что-то быстро заболботал по-своему и протянул руку Митяю. А Дмитрий Петрович стоит перед ним эдаким фертом и говорит: «Не буду я всякому гаду руку совать… Пошел к черту!» Ну и смеху было!

— Дмитрий Петрович! — зашумели мы. — Расскажи, пожалуйста, как ты заарканил немца. Сам расскажи…

Митя водил осоловевшими от сытной пищи и тепла глазами по заросшим лицам бойцов и плохо соображал, что от него хотят.

— Давай, Митрий! — ласково уговаривал Галкин. — Уважь старика, расскажи, как объегорил-то бешеного.

Митя сладко зевнул, вытер губы рукавом ватника и нехотя сказал:

— Ну чего там рассказывать… Взял да перегородил просеку. Вот и весь сказ.

У Галкина отвисла нижняя челюсть. В блиндаже стало так тихо, что слышно было, как трещит фитиль в банке. Где-то далеко-далеко погромыхивала артиллерия, а чуть поближе ворчливо переговаривались пулеметы. Бойцы молчали. Они-то понимали, что скрывалось под скупыми, по-детски бесхитростными словами Мити «взял да перегородил…»

— Сообразил! — восхищенно произнес Галкин. — Прямо диво!

Митя поскреб голову и сонно произнес:

— Не такое на телеграфные столбы вешал да таскал… Подумаешь, диво!

Время от времени позевывая, он рассказал, как «заарканил бешеного».

Митя сделал то, что не всякий взрослый смог бы. Он один, ночью, под носом у немцев, сумел взобраться незамеченным на высокие деревья, втащить туда концы телефонного провода и накрепко прикрутить их к толстым веткам. Но чтобы перегородить довольно широкую просеку, надо было закрепить провода и на противоположных деревьях. Этого сделать Митя не успел — одной ночи не хватило.

Он боялся, что обыкновенные телефонные провода ничего не сделают «мессершмитту» и для надежности кое-где присоединил к проводам стальные куски тросов. Тросы были хоть и тонкие, но старые, с заусенцами. Митя изранил себе руки, они кровоточили и болели. Не следующую ночь он уже не смог влезть на дерево и отлеживался дома, если можно назвать «домом» полузатопленный подвал под грудой камней и обожженных бревен.

Но Митя был упорен. Он обмотал руки тряпками, с трудом натянул брезентовые рукавицы и вечером снова собрался к просеке. А немцы, будто почуяв что-то, начали с ожесточением бить по деревне из тяжелых минометов. К просеке нельзя было добраться.

Удалось Мите закончить свою рискованную и тяжелую работу только на четвертую ночь.

— Вот вам и Митька! — восхищенно произнес Корзунов. — Не смотри, что увалень да тихоня, — голова варит!

Но Митя уже спал. Он положил голову на перевязанные бинтами руки и потихоньку посапывал носом. Тень от его кудлатой головы причудливо чернела на белой простыне, а один вихор уперся в порожнюю банку из-под свиной тушенки.

…Утром командир взвода разбудил Корзунова и меня, взводный устало улыбнулся и шепотом сказал:

— Дмитрия Петровича приведите в надлежащий вид. Завтра отвезут его на аэродром. Пацанам воевать нечего, успеют…

— А я никуда не поеду! — неожиданно сказал Митя, будто и не спал. — Вот еще придумали!

Он быстро натянул огромные, негнущиеся кирзовое сапоги, перекинул через плечо противогазную сумку, из которой торчала буханка хлеба, и направился к выходу.

— Я еще за своего батьку не разделался! — мрачно произнес он. — Мне никак нельзя отсюда…

Митю уговаривали долго. Он был непоколебим и только упрямо мотал головой.

— Сказал нет — значит, все! Точка!

— Ну вот что, Дмитрий Петрович, — нахмурившись, сказал взводный. — Ты это брось! Нельзя тебе здесь оставаться, смерть кругом…

Митя хмыкнул и с ехидцей заметил:

— Медаль нацепили, а самого в тыл, к бабам! Да?

Взводный положил руку на плечо Мите и очень тихо произнес:

— Ты ведь мужчина, Митя! Настоящий солдат! А солдаты приказы не обсуждают…

— Ну ладно, — согласился Митя. — Раз положено, поеду. Слушаюсь, что ли? Когда ехать-то?

Взводный потрепал Митю за чуб и сказал:

— В шестнадцать часов ноль-ноль минут быть здесь. Отсюда доставят тебя на броневике прямо на аэродром, как генерала… Пиши нам, Дмитрий Петрович… Не забывай…

— Не забуду… — потупившись, ответил Митя. — Напишу. А то кому ж еще? Больше некому…

На ВПУ все чаще стали прибывать офицеры из дивизии, штаба армии. А один раз приезжал из штаба фронта старенький генерал, специалист по военным сооружениям. Он долго ходил по всем блиндажам, деликатно покашливал в сухой кулачок, что-то записывал, высчитывал.

После генерала гостей зачастило еще больше.

А в тот день, когда собирались отправлять в тыл Митьку, на ВПУ прибыл подполковник-связист из штаба фронта. Прикатил он средь бела дня на черной «эмке», на дверцах которой кое-где проступала старая краска и виднелись белые шашечки такси. От подполковника за версту несло «шипром». Бойцы не сводили глаз с его бесчисленных ремней и вызывающе блестевших сапог; в них было что-то волнующе мирное, отчего страшно щемило на сердце.

Подполковник поправил портупею и спросил:

— Ну-с, так где ваш главковерх, лейтенант Мещерин?

— Вы бы лучше спустились в блиндаж, — вместо ответа предложил Корзунов. — Немцы рядом… Вон за тем виадуком… Иногда стреляют… и попадают…

— Неужто? — притворно удивился подполковник. — А я, представьте, не знал…

Из хода сообщения с трудом выбрался взводный. Лицо его было перепачкано в глине, а на левом рукаве шинели торчал клок серого сукна.

— Какого еще дьявола принесло сюда! — крикнул он, не заметив подполковника. — Галкин, Корэунов! Черт возьми! Кто приперся на этом лакированном сундуке? Где шофер?

Подполковник заметно покраснел, но овладел собой и спокойно сказал:

— Лейтенант, вы всегда так гостеприимны?..

Взводный небрежно приложил руку к испачканной в ржавчине и грязи пилотке и не очень-то приветливо ответил:

— Здесь вспомогательное полевое управление — ВПУ… а не, простите… театральный подъезд…

Подполковник покосился на взводного, но все же приказал шоферу перегнать машину за противотанковый ров.

— Давайте знакомиться, — примирительно сказал он. — Офицер отдела связи штаба фронта — подполковник Лаврентьев. Не стоит из-за пустяков лезть в бутылку… Не правда ли?

Укрывшись за мощными перекрытиями главного блиндажа, Лаврентьев совсем миролюбиво сказал:

— А знаете, лейтенант, пока я ехал к вам, представьте себе, немцы засекли «эмку» и прямо-таки всю дорогу салютовали мне… То шарахнут миной впереди машины, то позади… Вилка! Вот-вот накроют! — Лаврентьев щелкнул пальцами и заключил: — Ведь и в этом, разрази меня гром, есть какая-то щекочущая нервы романтика! Вы не находите?

— Какая там к дьяволу романтика! — возразил взводный. — В человека стреляют, как в глухаря… Романтика…

Лаврентьев был энергичным. Приказания так и сыпались у него одно за другим. На ВПУ через несколько часов стали прибывать связисты, саперы… А к середине дня, страшно урча, приехала огромная машина-радиостанция. Послышались голоса радисток, девичий смех…

Взводный так и сыпал «дьяволом». Но он был бессилен унять энергию напористого Лаврентьева. Демаскировалось ВПУ, производились работы, которые разрешалось делать только ночью. И ко всему — у главного сооружения скапливалось большое количество людей, техники.

Следом за радиостанцией неожиданно пришли на ВПУ Митя и Галкин.

Митю трудно было узнать. Он был пострижен, лицо его лоснилось от непривычной чистоты, глаза возбужденно блестели. А когда Митя снял с головы новенькую шапку, Корэунов даже ахнул.

Волосы у Мити оказались точь-в-точь такие же, как у сержанта Корзунова: светлые! Может, чуть-чуть потемнее…

— Глядите, братцы! — восхищенно говорил Корзунов. — Дмитрий Петрович-то белобрысый, вроде меня! Ха-ха!.. Вот здорово!

— А глаза-то карие, — ехидно заметил Галкин, — добрые… Не то что у некоторых сержантов — зеленые, с водицей…

— А вы почему здесь? — спросил неожиданно появившийся взводный. — Вас еще недоставало на ВПУ!

Галкин выдернул руки ил карманов и беспокойно забегал глазами.

— Виноват, — бормотал он, — гляжу, пятый час… Ну, думаю, забыли про Митьку…

Митя пришел на выручку оробевшему Галкину. Он протянул взводному красиво сплетенную объемистую корзинку, в которой виднелась свежевыкопанная крупная картошка; прямо на ней, сверху, лежали несколько окаменевших ржаных сухарей и две сплющенные банки мясных консервов.

— Вот… — по-взрослому сдвинув белесые брови, сказал Митя, — будете в Колпине — передайте, пожалуйста, нашей учительнице… Вере Андреевне… Ранило ее здесь на переезде…

Взводный привлек к себе Митю, поправил шапку на его голове и спросил:

— Не Савельева ли твоя учительница?

— Савельева… А что?..

Взводный как-то странно посмотрел на Галкина и сказал:

— «Тертый калач»… Вот куда «сплавлял» картошку соловей-то наш фронтовой.

Последние слова взводного растворились в страшном грохоте. К небу взметнулись горы щебня, грязи.

— Началось, братцы! — послышался будто из-под земли голос Корзунова. — Держись, пехтура!

— Всем в блиндаж, живее! — приказал взводный. — Корзунов, гони сюда радисток…

Но уже было поздно… Второй снаряд накрыл радиостанцию.

Высоко в туче крошева и пыли одиноко кружилось колесо от автомашины, и не успело оно возвратиться на землю, как новый чудовищный взрыв потряс двенадцатинакатные перекрытия блиндажа. Погасли лампы, неприятно заскрипели огромные столбы-подпорки, послышался шорох осыпающейся земли…

Начался тот ожесточенный артиллерийский налет, который какой-то безвестный шутник прозвал «великим сабантуем». Земля гудела и надрывно стонала от следующих один за другим оглушительных взрывов. Между разрывами снарядов слышно было прерывистое дыхание бойцов. Все были сосредоточенно-молчаливы. И даже Корзунов не пытался острить.

От очередного взрыва распахнулась тяжелая дверь-времянка. Раскаленный воздух, обжигая лица, вихрем ворвался в блиндаж. Все невольно попятились.

И тут мы услышали надрывное ржание лошадей.

— О господи! — бормотал Галкин. — Ни за что пропадает скотина…

— Чьи кони? — спросил взводный.

— Капитана Мишакова из полка связи, — ответил Корзунов. — С двумя телефонистами приезжал на радиостанцию…

— А кони-то! — вздыхал Галкин. — Кони привязаны…

— Я сбегаю! — звонко выкрикнул Митя. — Мигом справлюсь.

— Я тебе сбегаю, дьяволенок! — пригрозил кулаком взводный и сам направился к полуоткрытой двери.

— Отставить, — спокойно, но твердо сказал подполковник. — Даже две лошади не стоят одной человеческой жизни…

И вдруг Митька рванулся к выходу.

Это произошло так быстро, что никто не успел помешать ему.

Корзунов бросился вслед за Митькой.

— Да пропустите же! — расчищал он себе дорогу локтями. — Черт вас возьми!

— Назад! — крикнул подполковник. — Сейчас же назад!

Было слышно, как Корзунов заскрипел зубами.

— Братцы, глядите-ка! — не своим голосом закричал Галкин. — Митрий коней развязывает… Митя, сынок, давай сюда! Пес с ними, с лошадьми-то! Горят они пропадом! Ах ты господи!

Митя, будто ни в чем не бывало, возился у столба, к которому были привязаны кони. Но спинах и запавших боках лошадей кое-где струйками стекала кровь. При каждом взрыве они громко ржали и, дрожа всем телом, рвались на крепких ременных поводьях, вставали на дыбы.

— Э-эх, пропадет парень! — заревел Корзунов и рванулся к выходу.

Он быстро перерезал ножом сыромятные ремни: кони вздыбились и, громко всхрапнув, ускакали. Корзунов схватил Митьку за руку и, пригибаясь к земле, побежал с ним к блиндажу.

Когда до главного сооружения осталось совсем близко, Митя остановился и начал быстро водить одной рукой по ватнику. Глаза его округлились и он, чуть не плача, крикнул:

— Медаль! Медаль потерял…

Он неожиданно вырвался от Корзунова и побежал обратно к столбу.

— Черт! — простонал Корзунов. — Быстрее!

— Нашел! — крикнул Митя. — Нашел! Вот она…

Помахивая медалью в воздухе, он вприпрыжку бросился к блиндажу.

Уже у самого входа Митя вдруг споткнулся и упал ничком. И почти одновременно раздался оглушительный грохот. Звук разрыва был так близок, что напоминал во много раз усиленный треск разрываемого холста. Искореженная дверь сорвалась с петель. По блиндажу гулко застучали камни и комья земли; потянуло сизым, до тошноты сладковатым пороховым дымом.

Когда дым и красноватая пыль немного развеялись, мы увидели, что Митя лежит в той же позе, лицом вниз, а Корзунов пытается встать на ноги и шатается, точно с похмелья.

— Митя! — крикнул он. — Митрий!..

Взводный и я бросились к выходу. Следом за нами, подобрав замызганные полы шинели, засеменил Галкин.

Взводный подхватил Корзунова, а я и Галкин перевернули Митю на спину.

Митя смотрел широко открытыми чуть удивленными глазами в низкое угрюмое небо, по которому вяло тащились с запада рваные тяжелые облака.

— Митрий! — недоуменно произнес Галкин. — Митька, сынок… Да ты что! Митрий Петрович…

У Корзунова судорожно катался заросший щетиной острый кадык, что-то громко булькало в горле. Взводный несколько раз обратился к нему, но он не отвечал. Только сейчас мы заметили, что у Корзунова из правого уха сочилась кровь. Он был контужен.

Взводный положил руку на его плечо и снял с головы пилотку.

Стало тихо, словно никогда и не было этого страшного грохота, скрежета, треска… Артналет прекратился так же внезапно, как и начался.

Взводный с трудом извлек из окостеневших уже пальцев Мити медаль и прикрепил ее прямо на ватник.

…Митю похоронили у шумящей на осеннем ветру березки вблизи той самой просеки, где он совершил свой первый подвиг. На издырявленный осколками верстовой столб Корзунов приделал жестяную пятиконечную звезду, а я выбил гвоздем:

Взводный вынул из полевой сумки огрызок химического карандаша и, тщательно выводя каждую букву, добавил:

Бойцы задрали к небу стволы винтовок и защелкали затворами.

Взводный будто и не слышал сухого треска винтовочных выстрелов. Он смотрел в сторону Колпина, — глаза его странно блестели.

Там, над призрачно чернеющими развалинами, одиноко возвышалась кирпичная заводская труба; вершина ее была отбита, а посередине зияла огромная круглая дыра, пробитая насквозь прямым попаданием снаряда. Из отверстия искореженной, казалось бы, мертвой трубы деловито клубился озорной розоватый дымок…

А еще дальше, почти у самого горизонта, вставало багровое зарево пожара, и в том месте свинцово-серое небо быстро покрывалось ватными клочками разрывов.

Над осажденным Ленинградом шел воздушный бой.