Днем меньше

Алексей Иванов Днем меньше

Иван Иванович Полозов привычно распахнул дверцы шкафа, посапывая, стащил с плеч пиджак, и аккуратно, чтобы не развязался, ослабил узел галстука. Узел сполз меньше, чем было надо, и пролезать пришлось в узкую петлю — сильно поредевшие волосы взлохматились, Иван Иванович посмотрел в зеркало, вмонтированное в дверцу, без всякого удовольствия. Затем пригладил волосы и принялся не спеша расстегивать рубашку. «Конечно, нейлоновые — дрянь, — размышлял он, чувствуя, как рубашка чуть прилипает к вспотевшим плечам, — но по части стирки — что надо. Махнул губочкой — и порядок».

Мысли были привычные. Они всегда появлялись, когда Людмила Антоновна, жена Полозова, уезжала на дачу, а стирать приходилось самому.

Иван Иванович сбросил, не расшнуровывая, ботинки, вылез из брюк и снова посмотрел в зеркало. «Да-с, дорогой мой, — подумал он о себе почему-то в третьем лице, — да-с…» И напряг плечи. Сверху все выглядело сносно. И подбородок можно прибрать еще. А так — шея как у парня, без морщин, плечи тоже ничего, даже мышцы видны… Он подтянул трусы и попытался прибрать живот. Да-с… Тут дело обстояло похуже. И ноги из-за живота казались тонкими.

Если бы лет двадцать пять назад Ивану Ивановичу кто-нибудь сказал, что он будет таким вот, как сейчас, он очень бы удивился и не поверил. Чепуха какая! Да и не в кого: отец-мать как жили всю жизнь тощими, так и померли, всяк в свое время, растолстеть не успев. А тут…

«Да-с, мой дорогой», — еще раз глубокомысленно отметил про себя Полозов, натянул рабочие брюки, затертую ковбойку, влез в разношенные сандалии, подумал: «Не жарко будет?», надел спецовку и, прикрыв аккуратно дверцы шкафа, отправился в цех, повторяя: «Да-с, мой дорогой», и чувствуя, что настроение все-таки не из лучших. Жара что-то с самого утра донимает…

Через три дня Полозову исполнялось пятьдесят пять. И от дурацкой круглости этой даты — хоть туда читай, хоть обратно, все две пятерки — чувствовал он какое-то раздражение. И к тому же не верилось: ему — и вдруг пятьдесят пять. Отец умер в пятьдесят четыре, а уж казался совсем стариком. И вот тебе — пережил, и стариком себя не чувствую.

Полозов привычно хлопнул себя по нагрудному карману — старенький, захватанный руками штангенциркуль был на месте — и, чуть раскачиваясь, пошел по проходу, кивая встречным и тем, кто уже успел встать за станок.

Рабочие привыкли уже, что каждое утро начальник обходит цех. И Полозов привык. Хотя смысла особого в этом не видел. Так было при старом начальнике, так и Полозов положил себе: по утрам — в цех. А если подумать — это уж Полозов двадцать с лишним лет цех по утрам обходит, да и до него Николай Гаврилович — тоже, считай, лет тридцать, а он — Иван Иванович помнил его рассказы — взял эту манеру еще от хозяйского старшего мастера, по нынешней раскладке — начальника цеха, а тот — от своего бывшего… Забавно! Полтораста лет стоит завод, и каждое утро выходит начальник цеха — и слева направо, от фрезерного участка к карусели, потом на токарный, к строгальщикам, к долбежникам, потом на зубофрезерный — впрочем, зубофрезерного не было тогда еще, — и снова в конторку. Теперь уже, правда, в кабинет. Но старики все равно его конторкой величают. Забавно!

Полозов обошел все участки, по привычке здороваясь по-разному — кому кивнет, кому улыбнется, кому руку пожмет: «Ну, как дела? Порядок? Это хорошо…»

Цех выстыл за ночь, сквознячок продувал его насквозь, от широко распахнутых окон, схваченных снаружи мелкой сеткой — от старых, хозяйских времен еще висела, — к дверям во двор, которые кто-то заботливо подпер дощечкой, чтобы не захлопывались — к вечеру нагреются станки, запах горелого масла станет резким, и даже сквознячок не поможет: помещение было старым и отличалось тем, что летом было в нем жарко, а зимой — холодно. «Наша горница с богом не спорится!» — похохатывал на цехкомах Полозов, однако со снабженцами ссорился, устанавливал вентиляторы, а к зиме силами цеха законопачивали окна.

Полозов подошел к токарному участку.

— Ну, как дела? — спросил он, пожимая руки рабочим.

У конторки мастера сидели, кто на скамейке, кто просто на корточках, привалившись спиной к фанерной стенке «курятника», как называли конторку, человек шесть токарей.

Полозов знал их давным-давно. Знал, кому сколько лет, мог, правда, и ошибиться на год — на два, знал их жен — иногда встречались по разным приятным и неприятным делам, знал детишек, знал маленькие их домашние заботы, радости, огорчения, да и они, пожалуй, знали о нем все. Токари они были хорошие, даже очень, и люди, в общем, неплохие. Разные, конечно, но ничего, работать можно.

— А что «как дела?» — Бугаенко, черномазый хохол, оторвал зад от скамейки, пожал начальнику руку и сел. — Загораем!

— Ну что, и по погоде, и для здоровья — первое дело, — засмеялся Полозов и вошел в конторку.

Василий Иванович Огурцов сидел на стуле и зашнуровывал ботинок. Почему-то, вместо того чтобы поднять ногу повыше, он всегда — и это тоже было знакомо Полозову — сгибался сам, кряхтя и багровея лицом.

— Здорово! — Он, не разгибаясь, подмигнул Полозову. — Что слышно?

— Да вот реваншисты опять голову поднимают! — ответил Полозов, подходя к столу.

Это была знакомая обоим и привычная шутка — когда-то один из рабочих утверждал, будто бы опоздал к смене, огорчившись оттого, что реваншисты на Западе «поднимают голову».

— Это всегда сообщение волнующее, — кряхтя от напряжения, ответил Огурцов. — А еще что?

— А я вот думал, ты чем порадуешь. — Полозов посмотрел в застекленную стенку.

Из тридцати двух станков штук двадцать работали. И это было хорошо. Хорошо, потому что по теперешним временам токарь — специальность дефицитная, а у Полозова почти все станки заняты.

Василий Иванович притопнул ботинком тихонько, будто прилаживая его получше к ноге, и подошел к Полозову.

— Опять Кугушев не вышел, собака, — сказал он беззлобно и прилепил на голову кепочку-блин.

— В загуле? — поинтересовался Полозов.

Собственно, оба знали, что Кугушев в загуле, что будет в загуле еще дня два-три, такая у него была «норма», а потом выйдет, повинится слегка, больше для порядка, у Василия Ивановича и Полозова, и за две недели наверстает все, что должен был сделать, — хоть по три смены будет вкалывать.

— Ага, в загуле, — подтвердил Василий Иванович, думая совсем уже о другом.

— Всыпать бы ему для порядка! — сказал Полозов, зная, что не всыплет.

— Надо, надо, — сказал Василий Иванович, разворачивая чистенькие, розовые еще «синьки»: чертежи. — Тут вот, Иваныч, — они всегда называли друг друга «Иваныч», — технологи вроде паханули. — Он отлистал нужный чертеж: — Во! — и ткнул пальцем.

— Чего «во»? — не понял Полозов.

— Они, понимаешь, предлагают сначала вот эти проточки сделать, а потом уже обрезать и с торца эксцентрик точить.

— Ну и скажи им, что балбесы, вот и все!

Дело было ясное — если так, как предлагают технологи, придется точить деталь с двух установок и менять оснастку.

— А я и сказал. — Василий Иванович полез за своим «Севером». — Говорят, ОТК зарубит — мол, в размер не попадем.

— Пошли бы они… — лениво ругнулся Полозов. — Умники! Раз надо — значит, попадем, а, Иваныч?

Тот с готовностью подмигнул:

— А как же!

Оба они не любили главного технолога за его занудливость и даже немножко радовались, когда технологи ошибались. Тем более что ошибались они часто, и это давало повод лишний раз похлопать Зайцева, главного технолога, по плечу и сказать: «Молодцом твои орлы, молодцом! Снова помогли!», зная, что тот засуетится: «А что, а что?» — и тогда можно сказать: «Порядок. Просто поблагодарить хотел!» — и уйти, зная, что Зайцев долго еще будет маяться.

А кроме того, не любили Зайцева за необычайную послушливость и столь же необъяснимое упрямство.

После очередного разноса на партбюро он так резко «взял курс на омоложение», что работать, по сути дела, стало некому — технологи одна из специальностей, где практика зачастую много сильнее теории.

И тут же, исключительно из упрямства, не принял к себе сына начальника сборочного цеха Короткова — человека, с точки зрения Полозова и Огурцова, весьма полезного.

В дверь заглянул Бугаенко:

— Иван Иваныч, как с работой сегодня?

Конечно, Бугаенко знал, «как с работой», и сбегал уже — а может, и вчера еще — в термический, но просто хотел лишний раз проверить, не придумало ли чего начальство. А то уж очень дельную халтуру из ОГК принесли.

— Давай-давай, вкалывай, — махнул рукой Василий Иванович. — Нужно будет — свистнем.

— Как с термичкой, Иваныч? — спросил Полозов на всякий случай.

— А как всегда! Говорят, к концу дня будут!

Термический цех, по обыкновению, задерживал токарей — целая партия деталей ушла в брак, полозовский цех на полдня был практически на простое. А то, что двадцать станков крутилось, это еще ничего не значило. На них работали мальчишки из ПТУ, и при всем старании дела они не решали. Важнее были те, что сидели возле конторки. А им-то и нечего было делать. Не точить же токарю с шестым разрядом и двадцатилетним стажем болтики!

Иван Иванович набрал номер начальника термического.

— Алеша? Полозов. Ну как у тебя там?

Алеша — Алексей Николаевич Кожемякин, веселый толстяк чуть не в полтора центнера весом, засопел и ругнулся тихонько в трубку — замом у него была женщина и сидела с ним в одном кабинете.

— Вас понял, — сказал Полозов. — К концу дня будут?

Кожемякин снова посопел и сказал:

— Будут!

Потом подумал и добавил:

— Наверно!

Полозов представил, как он посмотрел сейчас на свою Лидию Петровну, на зама, — та надоела хуже горькой редьки. Во-первых, с гонором: «Я институт, между прочим, с отличием закончила!»; во-вторых, запорола целую партию деталей, перекалила, никакой резец не берет; в-третьих, ругаться при ней было никак нельзя, а Кожемякин очень это дело любил.

— Ну-ну, — понимающе сказал Полозов. — Целуй Лидию Петровну. — И повесил трубку, не дожидаясь, пока Кожемякин отсопится.

— Вот так, Иваныч, к концу дня.

Полозов вытащил красный карандаш, с удовольствием написал в технологической карте, там, где усмотрели ошибку технологов, — «Чушь!» и, похлопав Василия Ивановича по плечу: дескать, пора, — двинулся к выходу.

— Ты им еще позвони, — сказал он, имея в виду термичку. — Пусть почешутся. Там у директора совещание — на часок, наверное. Чего-то заказчики приехали. То ли сами где маху дали — извиняться, то ли пошуметь, про себя напомнить.

Выйдя от Василия Ивановича, Полозов почувствовал, что настроение стало получше.

«Всегда у Иваныча порядок, — подумал он. — И народ доволен, и сам тоже!» — И направился к станку, на котором работал сын Огурцова.

Тот, увидев краем глаза Полозова, присел за тумбочку и натянул на лохматую шевелюру берет.

— Ну как, не постригся еще, а? — Полозов протянул ему руку.

— Ну… — Тот двинул руку Полозову, согнув в запястье: рука у него в масле, — и Полозов сильно тряхнул ее.

— Что «ну»?

— Не видно, что ли…

Месяц назад, принимая Альку — Полозов знал его с рождения — к себе, Иван Иванович пообещал ему, что тот сострижет свои космы в течение полугода: надоест отмывать их каждый день. И теперь Полозов по утрам интересовался: «Ну как?», чем, ясно видел, наводил на парня тоску.

Иван Иванович заглянул в чертеж.

— Вот и работу стали давать нормальную, а? Интересно стало?

— Ну… — сказал Алька и отвернулся.

«Да-с», — снова подумал Полозов и пошел было по проходу.

Алька вдруг выключил станок и пошел за ним.

— Иван Иваныч!

— А? — Полозов оглянулся. — Что? Помощь нужна?

— Не, — сказал Алька и подошел к Полозову вплотную. — Иван Иваныч, я все спросить хотел… — И замолчал.

— Ну? — Полозов улыбнулся в воспитательных целях. — Ну чего?

— Иван Иваныч! — Алька уставился ему прямо в глаза. — А вам бывает скучно?

— Скучно? — растерялся Полозов. — А черт его знает! — вдруг сказал он, забыв о своем высоком долге воспитателя. — Бывает, конечно. Что я, не человек, что ли? Не бревно же! — Он начинал злиться, понимая, что говорит не то, что надо бы.

— И мне вот тоже бывает, — сказал Алька, все так же, не отрываясь, глядя на Полозова.

И ушел, придерживаясь рукой за глянцево блестевшую от масла станину.

«Да-с, — подумал Полозов и полез в карман за сигаретами. — Да-с».

«Вот ведь петрушка-то! — размышлял Полозов, протискиваясь мимо разобранного ремонтниками станка и машинально хлопая себя по карманам, в поисках спичек. — Вот петрушка…»

Алька был третьим у Огурцова. Поскребышем. Василию Ивановичу уже за сорок перевалило, когда появился Алька. А жене его, Марии Егоровне, и того больше. Была она на три года старше Огурцова.

Старшая дочка Василия Ивановича уже заканчивает педагогический институт, младшая — операционная сестра, Полозов даже в газете недавно читал о ней, а вот Алька… Алька удивлял Полозова: Алька все отрицал. Шутя Полозов говорил Огурцову, что это Алькино отрицание есть «преддверие отрицания отрицания», но хлопот и Огурцову и Полозову как начальнику цеха Алька доставлял немало. Был он непонятен Ивану Ивановичу, не совсем приятен, хотя Полозов считал себя неплохим психологом и даже немного этим гордился.

«И не дурак же, черт бы его побрал! А ведь поди ж ты: “Не верю никому!” — и все тут. И так чуть ли не с самого первого класса начиная. “В школе — врут, — вспоминал Полозов свой с Алькой давнишний, еще при поступлении в цех, разговор. — Учительница, мол, как увидит, что папа Михайлова на машине подъехал, так чуть ли не дверцы открывать бежит. А Михайлову не пять, так уж четыре — точно. А папа ей — кофточки импортные. Ему что — директор магазина. Я сам кофточки эти видел”. Дура, конечно! Да и тот гусь хорош! А как вот этому оболтусу объяснишь? Своя голова должна работать. А он — нет! Не хочет. Все вруны. Все только для себя. Никому ничего не нужно. А разве Вася может тебе объяснить все как надо?! Он ведь только работой, спиной своей навечно согнутой объяснить это может. Так и тому не верит. Говорит, торшер сделал на заводе. Металл брал, плексиглас брал, патроны и выключатели — и те из электроцеха притащил! Когда через проходную нес, прятал детали под пиджак. Знаю, прятал. Слышал, как матери рассказывал. Значит, воровал? А тогда чем он лучше Лопуха, который за воровство три раза уже срок отбывал?

А сестер и вовсе за людей не считает: “И учились обе — только чтобы замуж выйти. Ах-ах, мы с образованием! А самим это образование — как зайцу стоп-сигнал!”»

Полозов остановился возле ремонтников.

— Подсоблять надо, Саша?

Саша, маленький, кривоногий крепыш, выглянул из-под станины:

— Не, Иван Иваныч. — Он шабрил внутреннюю поверхность направляющих и уже успел мазнуть себя по лбу синькой. — Не, управимся!

— Ну-ну! — Полозов двинулся было дальше.

— Иван Иваныч, — догнал его Саша, — я это… подхалтурить бы… Сверхурочно.

У маленького Саши была высоченная жена и трое парней, каждый выше его на полголовы, и Саша — так его звали все, хоть было ему порядком за сорок, — частенько оставался во вторую смену подработать у Полозова; говорил он всегда так, будто выпрашивал что-то, и от этого сразу становился неприятен Полозову, хотя и относился Иван Иванович к нему неплохо и даже уважал — по-своему.

— Зайди к Иванычу, скажи — я разрешил. — Полозов снова захлопал по карманам: —Где же спички, черт побери!

— А вот из моей, Иван Иваныч! — Саша выхватил из кармана громадную, — как многие люди маленького роста, он любил все большое, — зажигалку-самоделку и чиркнул.

— Ага, спасибо, — сказал Полозов, разглядывая свежую ссадину на Сашиной руке — из-под черной чугунной грязи сочилась кровь. — Завязал бы, что ли!

— А пройдет, — весело сказал Саша и снова преданно посмотрел на Полозова. — Пройдет, у меня на той неделе…

— Ну, смотри сам. — Полозов повернулся и посмотрел в сторону своего кабинета — там уже толклись несколько человек. — Тебе виднее!

До директорского совещания оставалось полчаса. Полозов отворил дверь кабинета и широким жестом — прошу, прошу! — пригласил всех сразу. Вроде даже подгонял руками, так хозяйки гонят цыплят в курятник, — с высоты своего роста Полозов мог себе это позволить.

— Давай с тебя начнем, Анфиса, а? — Он уселся за стол и подозвал старуху смазчицу. — Садись, садись. Вижу — горит дело у тебя. Точно?

Полозов давно уже выработал такой тон разговора не в шутку, но и не серьезно, грубовато малость, но вроде и по-свойски, по дружбе.

Анфиса работала в цехе лет сорок. И никто не помнил уже, когда она пришла. Анфисой так и осталась. С молодости, наверное. Бабка она была крепкая, румяная, горластая и прижимистая, хотя и давала всем в долг рубль-другой до получки. Жила она всю жизнь одна, без мужа, без детей, может, и прикопила чего — копейка у нее водилась.

— Ну чего с меня! — как будто засмущалась вдруг Анфиса. — Я это… Я и подождать могу. Я с ночи, дак спешить некуда.

Однако устроилась уже поудобнее на стуле, на кладовщицу глянула — чья, мол, взяла?! — и руки под фартук спрятала — руки у нее были в экземе, и она стеснялась их показывать.

— Иван Ваныч, знаешь ведь сам, я к тебе не ходок, не как некоторые, — начала она было издалека, но взглянула на Полозова и поняла, что шутки шутками, а ему дело нужно, а не разговоры, и сбилась вдруг. Я… может, потом? — И оглянулась на исконную свою противницу, Тоньку-кладовщицу, — не заметила ли та минутной растерянности?

А та только ухмыляется, щука зубастая.

Полозов помолчал, чиркнул в календаре.

— Ты про масло, что ли, говоришь?

— Ага, Иван Ваныч, — подхватила Анфиса. — Про масло я. Ведь все автол льем и льем. А он и горит, и станки греются, а грязь из коробки скоростей хоть черпаком черпай! Я Антонине-то и говорю… — Тут она повернулась к Антонине и даже пальцем ей, красным от экземы, погрозила: — Смотри, говорю, Тонька! Ты, говорю, экономь-экономь, а выйдет какой станок из строю — не мне Иван Ваныч задницу надерет, а тебе!

— Анфиса, за тобой — как за стеной каменной, — улыбнулся Полозов и кивнул председателю цехкома: давай, мол, ты.

— Да, — обрадовалась Анфиса, — я ей, Тоньке, и говорю — я, говорю, до Иван Ваныча дойду…

— Все ясно. Будет тебе, Анфиса, масло. Веретенка подходит?

— И тавот нужен, Иван Ваныч!

— Все будет. Записал, вот видишь, в календарь: Анфису ублажить.

— Да ведь я же за станки, Иван Ваныч!

— Знаю, знаю, Анфиса, молодцом. И ветошь тебе нужна, а?

Анфиса снова посмотрела на Тоньку — что, мол, дура, говорила я тебе, жадина! Но Тонька, вредина, вроде и не слышит, а какие-то картинки на стене разглядывает.

— Нужна, — сказала Анфиса, зардевшись.

Все в цехе знали, что Анфиса из ветоши выбирала тряпочки подлиннее, связывала их, свивала клубочки небольшие, а дома плела половики-дорожки.

— Все тебе будет, Анфиса, для хорошего человека ничего не жалко, а?!

И посмотрел уже на Патрикеева:

— Ну, чем порадуешь?

Тот покосился на прочих — без них бы.

— Ладно, посиди.

Полозов подозвал пальцем Антонину:

— Давай на склад, скажи, не будет через полчаса веретенки, тавоту и ветоши, Полозов на директорском совещании об этом говорить будет. Ясно?

— Дать-то дадут, — не растерялась Антонина, — а тащить как? Я раньше-то — вон тачку нагружу и везу. А счас ремонт во дворе делают — не проехать. Помог бы кто…

— К Василию Иванычу зайди. Скажи: надо! — даст.

— Да помоложе выбери, — хихикнул Патрикеев.

Антонина даже не повернулась к нему.

— Без вас обойдемся. Мне, может, молодые без надобности… Я еще по личному, Иван Иваныч.

— По личному после работы, — снова сунулся Патрикеев.

И снова Антонина даже не пошевельнулась.

— Ну что? — Полозов начинал сердиться — время шло, а дела — ни с места. И к тому же в кабинет протиснулся Кожемякин, издали уже тыча толстым пальцем в циферблат — пора, дескать!

— Мне бы на пятницу отгул взять… — Антонина будто почувствовала, что вошел Кожемякин, и тут же повернулась, чтобы видеть его хоть краем глаза.

— Отгул за прогул, — опять не утерпел Патрикеев.

— Ладно, Патрикеев, отдохни. — Полозов взглянул на него исподлобья, и тот понял, что перегнул, пожалуй. — Пиши заявление, Антонина, только соври что-нибудь поинтересней. А то все родственников хоронишь — надоело.

— Ой, Иван Иваныч! — притворно обиделась она и даже руками всплеснула: — Будто я…

Полозов встал из-за стола и шагнул к Кожемякину.

— Добрый день, Алеша!

— Здорово! — Он плюхнулся на стул и принялся утирать пот. — Ну до чего же надоела жарища!

Кожемякин подождал, пока выйдет не спускавшая с него глаз Антонина, и с наслаждением выругался. Подвинулся к столу и взял из полозовской пачки сигарету.

— Смех смехом, а я вот чего к тебе — давай замнем ту партию, что перекалили. Вроде она у тебя уже. А я к вечеру тебе подкину штук триста — половину. А с Коротковым договоримся.

Коротков, начальник сборочного, был человек толковый. И приятный. Хотя и доставалось ему за все цехи сразу.

— А то снова прогресс слетит, — засопел Кожемякин, — и так три месяца в завале.

Полозов прикинул быстренько: «Триста сегодня… Значит, троих (он имел в виду токарей, что сидели с утра возле конторки) сегодня с полсмены отпустить, вызвать завтра, чтобы полторы отбухали… а сверхурочные потом раскинем с Патрикеевым…»

Сознание работало привычно, четко. За много лет столько приходилось выкручиваться, искать выходы, лавировать, что если бы вдруг все пошло само собой, без завалов и сверхурочных, Полозов, пожалуй, даже растерялся бы: что же тогда и делать?

— А завтра сколько дашь?

— И завтра к утру триста, а вечером — всю вторую партию, — обрадовался Кожемякин и с надеждой посмотрел на Полозова.

Если Полозов согласится порядок! Во-первых, можно будет на директорском совещании «отлепортовать» — термический вышел из прорыва, во-вторых, прогресс — прогрессивка — и Кожемякина не обойдет, а была она ему очень кстати. Кожемякин, большой любитель преферанса, крепко подсел на днях, и если не прогресс — будет серьезный домашний разговорчик, с подключением слез, сапог, которые есть у всех женщин, а она одна, как…, детей и мамы… Эх, мама, мама, мать!..

— Ты чего материшься? — поинтересовался Полозов.

— А, это я так, дела моих домашних дней…

— Понятно, — оказал Полозов и ткнул сигарету в пепельницу. — Ну что, годится! Только смотри…

Кожемякин сгреб его огромными ручищами…

— На руках, Ваня, на руках носить буду!

Совещание у директора, как всегда, шло быстро. Директор любил точность и не терпел длительных объяснений, в которых, как догадывался Полозов, не очень-то и разбирался. С заказчиками дело было улажено в три минуты, и директор попросил их подождать в приемной.

— У нас тут свои мелочи, — сказал он, приятно улыбаясь. — Секреты фирмы. Я буду свободен через десять минут — и в вашем распоряжении. — Он улыбнулся еще приятнее.

Работать с ним было легко — он знал, чего хотел, и умел найти, в случае надобности, нужных людей, поддержку, фонды — словом, знал свое дело. И делал его. Если хотел. Но иногда, как говорил Полозов, ему попадала шлея под хвост. К счастью, ненадолго.

Директор снял пиджак и включил мощный вентилятор на столе. Все невольно потянулись к струе воздуха — директорский кабинет находился на солнечной стороне.

— Прошу, — сказал директор. Первым докладывал главный конструктор, за ним — главный технолог, механик, начальники цехов: все шло по плану.

— Ну что же… — Директор отложил в сторону карандаш — он по ходу докладов делал пометки в блокноте. — Картина ясна. Хочу отметить, что впервые за три месяца Кожемякин вышел из прорыва. Это отрадный факт. А, Алексей Николаевич?

— Отрадный, — пробасил Кожемякин, честно глядя директору в глаза. — Очень.

— Ну, раз Кожемякин сказал… — Директор поднялся из-за стола. — У кого есть еще что-нибудь?

Все промолчали, и это было привычно — директор все решения принимал сам, советов он не любил. Особенно на людях.

— Тогда, я считаю, можно заканчивать. — Директор нажал кнопку, и в кабинет тут же, словно она ожидала за дверью, вплыла секретарша. — У меня есть еще коротенькое и очень приятное сообщение. Я его специально приберег для конца.

Секретарша протянула ему красную папку.

— Можно мне? — встала вдруг Лидия Петровна, кожемякинский зам. Она поправила прическу, и все увидели, что ее теплый джерсовый костюм — в кофточке на директорские совещания ходить она считала неудобным — пропотел под мышками.

Директор замолчал от удивления — замы начальников цехов выступали на совещаниях, только если им предложат.

— Пожалуйста, — сказал он, давая понять всем, и особенно Кожемякину, что он очень удивлен.

Для начала Лидия Петровна изложила «авантюру» Кожемякина и Полозова, особо остановившись на прогрессивке — именно она, а не само производство и его процветание, есть самоцель товарища Кожемякина и компании, помянула и свою вину («…я не снимаю с себя вины, мы запороли партию из-за неправильного режима, но положение это создалось в связи с соответствующим настроем мастеров и рабочих, — она перечислила фамилии, — который был создан товарищем Кожемякиным…»), а помянув вину, перешла к обрисовке общего «крайне тяжелого положения» в цехе, «невозможности совместной работы» и, наконец, «отвратительного психологического климата».

Все перестали переглядываться и с безразличным видом принялись изучать свои записи, бумажки, блокноты. Один директор смотрел на нее заинтересованно.

От него сейчас зависело — разнести ли Кожемякина и Полозова, объявить ли им по выговору, вытащить на партбюро, да мало ли что!

— У вас все? — спросил он мягко, выждав, пока Лидия Петровна сделает паузу.

— Нет. — Она победно оглядела все собрание. — Я еще хотела сказать… может быть, об этом вообще-то говорить и не надо, но сейчас, когда, как никогда, возросла роль руководителя-воспитателя…

«Когда, как никогда», — отметил про себя Полозов и заскучал. Все было уже ясно.

Полозов посмотрел на Кожемякина и подмигнул. Тот дернул мясистой щекой.

— И вот в этой обстановке, — Лидия Петровна вслушивалась, как звучит голос в просторном директорском кабинете, — товарищ Кожемякин позволяет себе такие выражения… — Она мучительно покраснела и стала вспоминать. Ей хотелось сказать «площадная брань», но эти слова, такие значительные, обличающие и вместе с тем интеллигентные, вдруг вылетели из головы. Вспоминалось только грубое: «матерщина»… — Такие выражения, — уныло мямлила она, понимая, что вспомнить не удастся, — такие… как только у ларька пивного можно услышать…

— Понятно, — сказал директор и выключил вентилятор. — Значит, герой наш, Кожемякин, и не герой вовсе, как нам Лидия Петровна объясняет?

Еще в начале ее выступления он наклонился к главному конструктору, о чем-то его спросил, тот покачал головой отрицательно и так, наклоняясь один к другому, — «Как зовут?» — пока не дошло до Полозова, а потом обратно, как в детских играх, шепотом: «Лидия Петровна». Директор кивнул и записал имя на бумажке.

— Правильно я вас понял? — Он улыбнулся, подбадривая ее.

— Да! Я хотела только еще…

— Спасибо, — остановил директор. — Какие предложения у вас, Лидия Петровна?

Лидия Петровна замешкалась.

— Понятно, — сказал директор. — Тогда у меня предложения. Поскольку брак-то был, давайте мы с вас его и удержим, а? Как, бухгалтерия нас поддержит? — Он посмотрел на главбуха.

Главбух был молодой, в роскошном галстуке.

— Дороговато это обойдется. — Главбух уже понял директора.

— А мы, чтобы одной Лидии Петровне не страдать, с Кожемякина тоже вычтем. Как, Алексей Николаич, не возражаешь?

Кожемякин засопел и открыл рот: дескать…

— Не возражает Кожемякин, — сказал директор и опять улыбнулся. — А насчет климата ты, Алексей Николаич, подумай. И верно, я ж тебе говорил, жарко у тебя в термическом, а? — Он засмеялся.

Все тоже засмеялись и задвигали стульями.

— Хочешь, я тебе свой вентилятор отдам, а? — Директор чуть двинул вентилятор к краю стола. — И насчет этих… выражений, — он весело посмотрел на всех, — поаккуратней надо. Женщин мало у нас, и хоть «Литературка» и говорит, что охранять надо мужчин, — он любил ссылаться на «Литературку», — хоть там и говорят, что беречь надо мужчин, давайте все-таки по-старинке охранять женщин. Согласен, Алексей Николаич? — Он мельком взглянул на часы. — А теперь хочу порадовать вас. Пришла телеграмма из министерства — по итогам квартала мы на первом месте. Это приятно. Я должен поздравить вас всех. И есть разнарядка из министерства на награждения. К сожалению, не успею зачитать ее. — Он открыл папку и достал несколько листочков. — Но она уже размножена, и выписки будут у каждого начальника отдела и цеха. И наши рекомендации по этому поводу.

Он поднялся из-за стола, и все тоже встали, шумно отодвигая стулья и переговариваясь: первое место по министерству — шутка ли!

Несмотря на то, что «инцидент», как, с легкой руки главбуха, стали называть выступление Лидии Петровны на директорском совещании, был исчерпан, Полозов почувствовал, что настроение упало, и где-то в глубине, может быть пока еще едва-едва ощутимо, стало расти раздражение. Вот в такие минуты глухого, нудного раздражения, раздражения «вообще», он, будучи вспыльчив по натуре, мог сорваться, нашуметь, наломать дров, а после уже, ясно понимая, что был неправ, мучился еще больше и, бывало, довольно долго. И что особенно огорчало его — в последнее время все дольше и дольше.

«Нервы, что ли, сдают к старости? — привычно подумал он, входя в цех. — Было бы от чего расстраиваться». Незаметно для себя он повторил любимую фразу своей жены и тут же поймал себя на этом.

Расстраиваться, конечно, было не с чего: директор все понял, а даже если и не понял, в чем именно заключалась «авантюра» Полозова и Кожемякина, то чутьем, выработанным за много лет руководящей работы, почувствовал, что все было сделано правильно и разумно, что производство не только не пострадало, но, может быть, и выиграло, несмотря на то, что Полозов и Кожемякин допустили какие-то «вольности». Стало быть, можно сделать вид, что, дескать, вижу, понимаю, не одобряю, но выводы сделай сам.

Однако Полозов хорошо знал, что при случае директор обязательно припомнит ему это и повернет дело так, будто бы Полозов действительно был виноват в чем-то, о чем знают только они — директор и Полозов, и он, директор, в который раз проявляет снисхождение, чего другой на его месте делать бы не стал. И Полозов будет мяться и даже кивать директору, чувствуя гадость на душе от собственной дурацкой податливости. Начальственное снисхождение и вообще-то неприятно, особенно если повод к нему липовый, несуществующий.

Полозов вдруг вздохнул громко и протяжно, так, что сам даже услышал свой вздох, и снова огорчился: «Вздыхаю, как корова!»

К карусельному станку тащили новую заготовку. Это всегда превращалось в маленькое событие в цехе — должно же быть какое-то разнообразие в жизни! — и привлекало даже зрителей.

Грузоподъемность двух тельферов, которые тащили заготовку, была чуть не вполовину меньше ее веса, и это вызывало почему-то радостно-тревожное волнение: ну как сегодня, выдержат или нет?

Полозов прекрасно знал, что тельферы выдержат — запас прочности у них более чем двойной, но на всякий случай (эту оградительно-предупредительную меру разработал еще до него Николай Гаврилович, старый начальник цеха) издал приказ, строжайше предписывающий «всем посторонним лицам, т. е. лицам, не занятым непосредственно на передвижении заготовки, находиться не менее чем за… метров от линии ее движения. Ответственному, тов. Огурцову, следить за правильным креплением заготовки, за расстановкой рабочих в следующем порядке…»

Дальше следовал порядок расстановки, подробно расписанный. Еще дальше — подписи: главный технолог (Полозов долго выбивал у Зайцева эту подпись), начальник цеха (Полозов), мастер (Огурцов) и рабочие — они расписались в том, что ознакомлены с приказом.

Полозов знал, конечно, что это непорядок — таскать такие заготовки тельферами, но кран в цехе поставить было нельзя: цех старый, и строители боялись, что не выдержат не то опоры какие-то, не то перекрытия, да особой надобности в кране и не было подумаешь, раз в две недели заготовку перетащить! Однако время от времени, при случае, Полозов непременно говорил у директора, что он, Полозов, снимает с себя всякую ответственность в случае аварии, потому что «уж если мы не можем поставить очевидно необходимый кран…»

И все знали, что Полозов говорит об этом не для того, чтобы немедленно был поставлен этот «очевидно необходимый» кран, а чтобы напомнить, что он, Полозов, и его цех работают в тяжелых условиях, часто без нужного оборудования, но все же справляются и справляться будут, особенно если… — и дальше следовала очередная просьба: то ли сталь нужной марки от другого цеха оттягать, то ли автобус стребовать на субботу и воскресенье для поездки за грибами, то ли душ расширить за счет кладовой литейного.

Полозов смотрел, как, опасно кренясь и раскачиваясь, плывет громадный, в ржаво-красной окалине, цилиндр с шестью гигантскими приливами по бокам — через две недели он станет матово блестящей, изящной, несмотря на всю свою огромность, основой ротора. И ее опять, уже гораздо аккуратней, чтобы не помять обработанные поверхности, подцепят тельферами и потянут назад, теперь уже к строгальному участку, а потом дальше, к расточному станку, потом облепят ее слесари — и все забудут, что вначале это был ржаво-багровый, сыплющий окалиной цилиндр.

Полозов видел, как согласно и весело работают такелажники, и чувствовал, что вот здесь, в работе, есть удивительная сила, привлекательность, какая-то простота и правда; они — в естественной необходимости каждого человека именно в этот момент и именно в этом месте, и чтобы каждый точно и вовремя делал то, что должен делать, и делал бы это не просто как выйдет, как получится, а умело, точно и весело — тогда незаметно возникает особый вкус работы, тогда не чувствуют сбитых в кровь пальцев, смахивают пот с лица грязной, в масле и ржавчине, рукой, тогда не нужно начальственного глаза, лишней команды, а после работы появляется чувство общности, может быть даже какого-то братства, и не хочется расходиться, а посидеть бы рядом, докурить, похлопать по плечу друг дружку, вспоминать, как кто-то схватился за ушибленный палец, всласть посмеяться…

— Может, подсобишь, Иваныч? — крикнул Огурцов.

И все повернулись, весело посмотрели на Полозова.

— Да тут вас и так столько, что и тельферы не нужны, на руках бы утянули, — крикнул в ответ Полозов и засмеялся.

И все засмеялись и тут же забыли про него — заготовка подползла к самому станку, стало не до Полозова.

Иван Иванович увидел в пролете Патрикеева, махнул ему: давай, мол, ко мне в кабинет! — и побрел не спеша, с удивлением поглядывая на руку, запачканную ржавчиной, — сам даже не заметил, как схватился за край цилиндра и подтолкнул, когда тот проползал мимо.

— Во дура-то! — сказал Патрикеев, входя в кабинет. Он всегда обо всем узнавал первым, чем гордился и даже с некоторых пор стал считать это первейшей своей обязанностью. Сейчас он имел в виду выступление Лидии Петровны на директорском совещании. — Все хочется свое «я» показать. Я вообще считаю… — Он был уверен, что Полозов расстроен выступлением Лидии Петровны, и полагал, что тему для разговора выбрал удачную, тем более что Полозов не перебивал его. — Я вообще считаю, что бабам на производстве делать нечего. Им только дай слабину…

Патрикеев был холостяк и очень любил разговоры о женщинах, особенно об их необычайной «вредности» и коварстве, — он был совершенно убежден, что большинство из них заняты только тем, что немедля хотят окрутить его, Патрикеева, и превратить из «вольной птицы» в жалкое существо, которым можно помыкать, командовать и над которым можно вообще всячески «выкобениваться».

— Я Кожемякину говорил, — Патрикеев даже прихлопнул ладонью по столу, на котором он успел разложить вытащенные из папки бумажки, — я говорил…

— А он что тебе говорил? — перебил его Полозов, разглядывая и быстро подписывая бумаги.

— Кто? — не понял Патрикеев.

Иван Иванович не любил Патрикеева за болтливость и тонкий голос.

— Ну, ты Кожемякину, а он тебе. — Полозов подписал наряды и уставился на Патрикеева.

Тот быстро сообразил, что Полозов не намерен выслушивать его рассуждения о женщинах, и вытащил из красной папки, в которой носил директорские приказы, несколько страничек — Полозов увидел строчки, отчеркнутые красным карандашом.

— Да это я так, Иван Иваныч. — Патрикеев хихикнул и чуть отодвинулся от стола. — Я ведь, собственно, разнарядку на награждения принес, выписку.

В кабинет ввалился Кожемякин и с порога загрохотал:

— Что, бумажные души? Все пишете? Патрикеевна, — он хлопнул Патрикеева по плечу, — пляши! Фарт тебе открылся!

— Уж где нам, дуракам, фарт! — неуверенно си зал Патрикеев, решив вдруг, что пропустил себя в списках представленных к наградам.

— Давай так. — Кожемякин уселся рядом с ним и вдавил своей лапищей Патрикеева в диван. — Ты лезешь в свой ящик взаимопомощи, достаешь пятнадцать рэ до премии и бежишь в магазин. Понял?

— А где же фарт-то? — Патрикеев перебирал пальцами листочки с фамилиями представляемых к наградам, стесняясь при всех заглянуть туда.

— А фарт в том, Патрикеевна, что выпьешь на шармачка, понял? — Кожемякин поднялся с дивана и дернул Патрикеева за рукав. — Давай, давай, двигай!

— А что брать-то? — неожиданно быстро сдался Патрикеев, так и не успев еще до конца осознать глубину своей ошибки: разбежался на награду, болван!

— Две! — Кожемякин растопырил толстые, сардельками, пальцы. — И закусь. И мне — боржоми. Не могу без запивки.

— Ну чего загрустил, Иван? — Кожемякин вытащил из рук Полозова пачку сигарет, вытряхнул одну на ладонь — пальцы не лезли в пачку. — Плюнь и разотри! Это мне еще — куда ни шло! — Он захохотал. — А я в бухгалтерию сгонял — ну, говорю, черви бумажные, считайте: что получить — премию и прогресс, что высчитать! Вот так. Долги в минус, пятнадцать рэ — в плюс! Расчет как в преферанс — без обману!

— Думаю, зря ты это затеваешь. — Полозов взял самодельную точилку для карандашей, такую, как дарят первоклассникам, только в два раза больше, вставил в нее и без того остро заточенный карандаш и медленно стал его поворачивать. Стружка снималась тончайшая и просвечивала на солнце.

Патрикеев остановился в дверях и с надеждой посмотрел на Кожемякина.

— Ты про выпить, что ли? — удивился Кожемякин. — Как раз повод подвернулся, грех пропустить! Да я и Костьку Короткова свистнул уже, сейчас придет.

— Вот и посидим потихонечку, по-стариковски. — Полозов оторвался от стружки и, улыбаясь, глянул на Кожемякина. — Пора ведь уже и на боржоми переходить. Ты знаешь, кто такой взрослый мужчина?

— Ну? — Кожемякин сердился, и, как всегда, это получалось у него забавно.

— Мальчик, который уже бросил курить!

Кожемякин с треском плюхнулся на низенький диванчик и захохотал.

— Ну, Иван, сам придумал, а? — Сросшиеся брови, маленький, будто случайно попавший на толстое лицо, нос, круглые щеки — все веселилось само по себе, и в уголках глаз показались слезинки. Кожемякин смахивал их тыльной стороной ладони, крутил головой. — А я все думаю, чего это моя жена так тебя любит? Вот бы тебе с ней дуэтом спеть! Патрикеевна! Отбой тревоги!

— Может, сухого тогда? — Патрикеев подмигнул Кожемякину — давай, мол, жми!

— Но-но! Предцехкома, а на пьянку подбиваешь! Сказано — нет, значит — нет. Организуем монастырь имени Полозова. Как считаешь, а, Иван?

— Тогда ты-то уж наверняка лишний, вышибал в монастырях не держат, насколько я знаю!

Кожемякин снова захохотал. Он любил, когда говорили о его особенной силе.

— Я пойду тогда, Иван Иваныч. — Патрикеев все еще стоял в дверях. — Еще в завком надо…

— Давай-давай. — Кожемякин махнул рукой. — Дуй! Будем считать, что не было фарта. Фарт нынче отменен!

Пить на работе Полозов не любил. И всегда раздражался, когда начинали «скидываться», — он видел в этом нарушение главного режима производства. Если бы попросили его сформулировать точно — в чем он видит это нарушение, вряд ли Полозов смог бы ответить, но чувствовал его — режим — остро, а нарушения — и того острее. Хотя и были они чаще всего мелкими, неприметными почти, но каждое из них разрушало что-то в огромном и сложном аппарате — заводе.

Полозов часто вспоминал случай, когда снабженцы не обеспечили цех хромистой сталью и на следующий день станки должны были остановиться, а начальник отдела снабжения — возраста Полозова, а то и постарше человек, с двумя рядами орденских планок на пиджаке, — сорвался; Полозов сказал ему то, что, он был уверен, нужно было сказать, а снабженец вдруг поднялся из-за стола и принялся молотить по нему кулаком: по толстому стеклу беззвучно прыгали и так же беззвучно падали на пол красивый блокнот с золотым карандашиком, настольный календарь, разноцветные карандаши из высокого пластикового стакана…

— Какое право имеете кричать на меня? Я вам не мальчишка, товарищ Полозов! Я всю войну прошел и в партии с тридцать восьмого года, если знать хотите! Я на себя кричать не позволю!

А через неделю — Полозов так и не извинился перед снабженцем — разбирали на партбюро жалобу «…об оскорблении словом при исполнении служебных обязанностей…» Пустяковое было дело, тем более что и снабженец-то в скором времени ушел с завода. Полозов не стал даже и выступать, сидел, пытаясь представить, что было бы, если бы кто-то из снабженцев попробовал бы эдак лет тридцать назад крикнуть на Николая Гавриловича — старого начальника цеха. Пытался представить — и не мог.

А тут — может ли один человек кричать на другого на производстве? Смешно! А может ли быть начальником отдела снабжения человек ни бельмеса в производстве не смыслящий? Человек нерадивый? Живущий на дивиденды с прошлых заслуг?

Все это обсуждение жалобы снабженца на Полозова и было тем самым нарушением режима производства, и постепенно, это чувствовал Полозов, мелкие нарушения режима становились будто бы нормой, привычным, хотя и огорчительным делом, злом, к которому привыкаешь, как привыкаешь к неуживчивому характеру соседа по квартире.

— Ты разнарядку смотрел уже? — Кожемякин сидел на солнце, и ему было жарко, но Полозов видел, что двинуться с места ему лень — так удобно он развалился, заняв половину диванчика.

— Не успел еще.

— Дай-ка и мне взглянуть! — Кожемякин, не вставая, протянул руку. — А то, кроме себя, и не высмотрел никого.

Полозов стащил с плеч спецовку — стало совсем жарко, — аккуратно повесил ее в шкаф, взглянув мельком в зеркало: лоб и залысины покрылись мелкими каплями пота — залысины блестели, как бок только что вытащенного из воды подлещика, — хмыкнул и, не утирая лица, уселся за стол, взял оставшиеся листочки. Так… Все было расписано и все было правильно… И знамя, и грамоты, и премии — Полозов быстро пробежал глазами фамилии, отыскивая себя, — …в размере… — он прикинул — так… ничего. Это вовремя… Людмила Антоновна давно затевала разговоры о новом холодильнике, но Полозов не поддерживал их, и разговоры затихали сами собой — Антоновна знала, что стоит «нажать» на мужа, и он рассердится, замолчит, надуется, просьба так и повиснет в воздухе; возникнет неловкость, которая долго будет мешать неспешному и размеренному ходу жизни, очень ценимому у Полозовых. Но разговоры «к слову» так или иначе оставались в памяти Ивана Ивановича, через некоторое время он сам возобновлял их, и любая ее просьба — Иван Иванович любил и очень ценил жену — выполнялась. И нередко Иван Иванович искренне считал, что эти идеи приходят в голову ему самому.

Сейчас, увидев против своей фамилии «…в размере…», Полозов подумал, что новый холодильник, и верно, пора уже приобрести. «А старый Сашке отдадим», — решил он, уверенно развивая мысли Людмилы Антоновны.

«…К ордену “Знак Почета” по цеху МХ-1…» — Полозов увидел «по цеху МХ-1» и почувствовал, как екнуло у него сердце. За многие годы, когда Полозов был начальником МХ-1, не раз награждали рабочих, ИТР у него в цехе, и сам он был награжден дважды. Своим наградам он радовался, конечно, но появлялось также и чувство неловкости, что ли, перед рабочими, перед товарищами — вместе вся работали от начала до конца, а награда вдруг ему, Полозову. И хотя понимал он, что в этом есть справедливость, но чувство неловкости оставалось. И другое дело, когда награждали кого-нибудь из цеха.

Первый раз такое же чувство Полозов испытал, когда его старший — Сашка — окончил школу с далью, и директор, поздравляя сына, обратился к Людмиле Антоновне и Ивану Ивановичу, и все родители стали вдруг аплодировать.

«…К ордену “Знак Почета” по цеху МХ-1:

1. Бугаенко В. П.».

Полозов привычно взял из высокого стального стакана красный с синим карандаш и с удовольствием подчеркнул Бугаенко В. П. двумя толстыми красными черточками. «Надо сказать Бугаенко», — подумал Полозов и, сняв трубку, позвонил Огурцову.

— Иваныч? Это я. Ты Бугаенко отпустил или он здесь еще?

— Отпустил, — сказал Огурцов. — А что?

— Да так. — Полозов сообразил, что поздравлять, пожалуй, рано. Раскладка, так сказать, приблизительная, не утверждена еще.

— Пошла от Кожемякина партия-то. С пылу с жару.

— Ага, — сказал Полозов. — Порядок, значит.

Огурцов, как всегда, говорил по телефону громко и Кожемякин, услышав разговор, оторвался от бумаг.

— Фирма! Бесперебойно обеспечиваем продукцией при высоком ее качестве!

— Опять хвастается Кожемякин? — Коротков, начальник сборочного, положил на стол сверток. Через продавшуюся бумагу виден был оранжево-красный, в легких желтых разводах бок помидора. Коротков подошел к окну: — Задернем, может, половиночку? Жарища!

— Харч прибыл? — Кожемякин запустил лапу в пакет, вытащил помидорину, покрутил ею перед носом и с сожалением сунул обратно. — Отменяется, Костя. В молитвенном доме имени гражданина Полозова и слова-то такого не знают — водка.

— Ну-ну! — Коротков устроился поудобнее на стуле и аккуратно переставил свой протез. Левой ноги у него не было выше колена, но так уж привыкли, что Костька Коротков всегда вместе со всеми — хоть за грибами, хоть на рыбалку, что даже и не замечали этого. Иногда только, особенно к вечеру, видно было, что ходить ему тяжело, — он начинал трудно дышать и старался чаще посидеть — протез натирал культю; да несколько раз появлялся он на костылях, протезы свои (их у него было два) отдавал ремонтировать, и тогда выглядел он странно и непривычно и становился похож на большую, костлявую птицу.

— Что же, я харч зря тащил? — Коротков разорвал пакет и, подстелив бумагу, выложил огурцы, помидоры и четыре воблины. — Пожалуйста! — Он протянул воблу Кожемякину.

— Какая закусь гибнет! — застонал Кожемякин, водя воблой возле носа. — А дух, дух какой! Костька, да я за такую рыбу в ноги тебе должен…

— Так уж и в ноги! Уж кому говорить, только не тебе! — Коротков постучал рыбиной по краю стола, отвернул ей голову и ловко принялся сдирать кожу. — Купил рыбы, рассовал по своим печкам: хочешь — вяленая, хочешь — копченая, хоть свой рыбный цех открывай.

— Какой к хренам цех! В мои печи рыбины одной не сунешь — места нет! — Он звучно жевал, и видно было, что очень ему хочется поговорить о своих бедах — вышел Кожемякин «на тему», но уж больно вкусна вобла. — Брось ты этот телефон к черту! — кивнул он Полозову, который то и дело снимал трубку трезвонившего аппарата. — Что мы, пообедать не имеем права спокойно?!

— Ладно, — сказал Полозов, — не шуми. По делу же звонят! — И поднял трубку.

— А? Кожемякин? Есть. — Он с удивлением протянул трубку Кожемякину. — Женщина!

— Алло-о! — заворковал Кожемякин. — Алло! — И сразу прибрал поползшую было улыбку. — Ну неужели я из цеха не могу выйти, Лидия Петровна! Что значит «меняют режим»? Кто позволил? Никакого форсажа на третьей печи не должно быть! Как это «не слушают»! А ну вызови-ка Алферьева! — Он прикрыл рукой трубку. — Во дают, гады! Поставили третью печку на форсированный режим и гонят. Рационализаторы, тудыть их!..

— А она-то что? — поинтересовался Коротков. — Приказать не может?

— А черт ее знает! — начал было Кожемякин и заорал в трубку: — Алферьев! Ты что же делаешь, а? Я вот тебе дам «для ускорения дела»! Я тебя в уборщицы переведу, понял? Что? — Он послушал, как бормотала трубка, далеко отставив ее от уха. — Алферьев, ты давно меня знаешь? Давно? Так вот считай, что на две недели ты уже не мастер, а уборщица. Самое большое — бригадир уборщиц, понял? Вот так! Все разговоры! Режим восстановить, за отклонение на градус буду писать брак и с тебя вычту. Все! — Он снова отставил трубку, не слушая Алферьева. — Ты мне свою рационализацию на партиях не пробуй, понял! Делай, что сказано. Все, кончен разговор. Дай трубку Лидии Петровне! — Он прижал трубку плечом, потянулся и сунул в рот полпомидорины. — Что? Как не берет? Почему? Как это — плачет? — Кожемякин вдруг растерялся. — Сидит и плачет, — сказал он, обращаясь к Полозову. — Ну что ты с ней делать будешь? — И снова в трубку: — Ну и хрен с ней, пусть плачет! Нам детский сад не нужен. А ты давай в цех — и чтобы порядок был, понял?!

Он положил трубку и невесело улыбнулся, стараясь скрыть растерянность.

— Ну и жук этот Алферьев!

— Ты бы сходил к ней, — сказал Полозов. — Плачет чет ведь человек!

— А, не помрет! — Кожемякин отодрал кусок воблы и без удовольствия зажевал. — Работать — это тебе не речи у директора произносить. Тут извилиной шевелить надо!

— Ну что же, мне идти? — сказал Полозов и встал.

— Да брось ты, Иваныч, — обиделся Кожемякин. — Мы все и так твою доброту знаем, чего ее лишний раз показывать. Поплачет и перестанет.

— Ты ведь сам уже жалеешь, что липшее натрепал! — Полозов двинулся к двери.

— Я?! — подскочил Кожемякин. — Я?!

— Бросьте ссориться, ребята! — Коротков звучно разрезал огурец и вытряхнул из маленького, меньше мизинца, кулечка соль. Она улеглась аккуратной горкой и вспыхивала на солнце мелкими кристаллами.

— А чего ссориться? — Кожемякин достал из кармана ключ и бросил его Полозову. — Из-за баб, что ли? Их у меня и дома полный комплект. На ключик, она там закрылась поди и рыдает. Сходи, получишь удовольствие. А мне этого удовольствия — во! — он резанул ладонью по пухлому подбородку, — каждый день. От утра до вечера и обратно!

Полозов подумал было, что зря ввязался в это дело, пусть сами разбираются, но Кожемякин так косил на него горячими коричневыми глазами, что отступать, пожалуй, было уже поздно.

— Иван Иваныч? — услышал он в трубке голос Огурцова. — Тут от технологов пришли по поводу эксцентрика. Может, к вам прийти?

— Я сам зайду. — Полозов положил трубку, отметив, что очень вовремя позвонил Огурцов. — Посидите, я на минутку. — Полозов развел руками — надо, дескать! — и позвонил начальнице ОТК.

— Надежда Порфирьевна? Полозов. Не заглянете к Огурцову? Недоразумение небольшое с Зайцевым. Как зачем вы? — Полозов засмеялся. — Как лицо официальное!

Технолог был незнаком Полозову — молодой, рыжий и лохматый. Они, видимо, уже успели поссориться с Огурцовым — сидели по разные стороны стола и молчали. Посередине лежала синька с надписью Полозова: «Чушь!»

— Добрый день! — Полозов протянул рыжему руку. — Полозов.

Рука у того была костлявая и жесткая, как деревяшка.

— Ну-с! — Полозов наклонился над чертежом. — В чем дело?

— То, что вы предлагаете, — начал технолог и сразу покраснел — и лицо, и шея, и даже руки — с плоскими, под корень обрезанными ногтями и бесцветными, как у альбиноса, волосками на суставах. — То, что вы предлагаете, если я правильно понял товарища Огурцова, — Огурцов хмыкнул и отвернулся к окну, — неверно! Это нарушение технологического процесса. И кроме того, никакой гарантии, что размер будет выдержан точно.

Полозов понимал, что не случайно Зайцев послал к нему этого парня. И должно быть, «накрутил» его. Дескать, покрепче там с ними, а то зазнались вовсе, будто для них и технологии не существует.

— Ну почему же? — Полозов улыбнулся, давая понять парню, что он не обратил внимания на его тон.

— Неужели не выдержим размер, а, Василий Иваныч?

— Да уж не первый эксцентрик делаем! — не поддержал шутливого тона Огурцов. Видимо, схватились они всерьез и Огурцов еще не мог отойти.

— Это не важно, первый или нет! — Парень резко повернулся к Огурцову. — Важно сделать так, как требует технология. Без ошибок и гаданий: выйдет, не выйдет! Так уже не работают. Век не тот!

— Простите, как вас зовут? — Полозов чуть наклонился к нему.

— Саша… Александр то есть… Михайлович… — спохватился парень и снова покраснел.

Полозов усмехнулся и положил руку ему на плечо.

— Так вот, Александр Михалыч, ведь после нас фрезеровщики срежут, — Полозов достал карандаш и легонько чиркнул по чертежу, — вот так и вот так. Верно?

Тот кивнул.

— И остаются две рабочие поверхности. — Он обвел их покрепче. — И они шлифуются.

Полозов положил карандаш и закурил. Пауза нужна была, чтобы парень сообразил, что он был неправ.

— Так что, если даже допустить, что мы ошибемся, — Полозов снова взял карандаш и уже жестко, одним движением, отчеркнул рабочие поверхности на чертеже, — то на шлифовке это уйдет. Вот и все.

— Да, но ведь детали пойдут на шлифовку после термообработки, каленые, — парень встал и оказался едва ли не выше Полозова, — и чтобы снять одну-две десятки, нужно ставить не обычные круги, а алмазные, с алмазной крошкой! И это удорожит детали.

В том, что говорил парень, была своя правда, и Огурцов и Полозов это понимали не хуже чем он, но согласиться — это делать деталь с двух установок, заказывать в ОГМ, отделе главного механика, оснастку, а это неделя, не меньше, и цех к тому времени будет завален уже эксцентриками, а готовой продукции — нуль, и к концу месяца снова нужно будет искать с Патрикеевым — откуда набрать сверхурочных, потому что без них уже будет не вылезть.

— Ну хорошо! — Полозов сел и прикрыл ладонью чертеж. — Будем считать, что я вас не убедил, а вы — меня.

— Я вас убедил!

Полозов заметил, что глаза у парня стали желтые и веселые.

— Я пригласил Надежду Порфирьевну, вы знаете ее? И она разрешит все наши сомнения. Собственно, ваши сомнения, потому что мы будем работать так, как решили мы с Василием Иванычем!

— А что же вы, зная, что оснастка нужна, — вмешался Огурцов, — даете чертежи только сейчас?

Парень замялся:

— Нам самим их прислали неделю назад…

— А какое нам дело? — нажимал Огурцов. — А теперь требования как к космическому аппарату.

— Надежда Порфирьевна, — поднялся Полозов. — Как всегда вовремя!

Через две минуты Надежда Порфирьевна подписала чертеж, и Полозов вышел с ней из конторки, оставив парня стирать на чертеже свои соображения, которые были им аккуратно выписаны в уголке.

— Вот и навестили нас, а то ведь просто так не заглянете! — Полозов придержал ее за локоть — по проходу катили тележку со стружкой.

— Да все крутишься, крутишься… — Наде Порфирьевна сняла очки и сунула их в нагрудный карман. — Как Людмила? — Она имела в виду жену Полозова. — Небось по магазинам бегает, готовится к торжеству? Надеюсь, не в ресторане отмечать будете, не по годам еще! — Надежда Порфирьевна была на год старше Полозова.

— Да нет, дома решили. — Полозов вспомнил, что должен сегодня еще ходить по магазинам — в кармане лежал длинный список с надписью сверху, как на рецепте: «Абсолютно необходимое».

Он проводил Надежду Порфирьевну к выходу и остановился покурить в тени. «Забавный парень, — вспомнил он технолога. — Ох и влетит же ему от Зайцева!» Он представил, как Зайцев шумит на парня, а тот краснеет и не может объяснить, почему же он не переубедил Полозова. И, представив это, Полозов разозлился и помрачнел: «Конечно, связался черт с младенцем!»

Неподалеку, на бледно-желтых, с сухим, резким запахом досках — штабель был чуть ли не выше первого этажа — лежал Алька Огурцов. Он подстелил спецовку и млел на солнце, покуривая сигарету. «Загорает, стервец!» — улыбнулся Полозов.

Алька вдруг сел, будто кто-то толкнул его, увидел Полозова и быстро нырнул за штабель, подхватив спецовку. Полозов засмеялся. Он вспомнил, как и они когда-то, еще в «ремеслухе», вот так же прятались от мастера.

Странно, но утренний и тот, давнишний разговор с Алькой крутился сегодня в голове, и это было непонятно Полозову — почему бы? Если бы не был Алька сыном Огурцова, вряд ли Полозов, начальник ведущего на заводе цеха, сумел бы найти время поговорить с ним — разве что вызвал бы за какую-нибудь провинность, хотя бы и за то, что валяется на солнце в рабочее время. Но в коротких разговорах с Алькой Полозов уловил определенную систему взглядов, отношений, систему не очень ясную, путаную, выстроенную особым, не очень понятным Полозову способом в Алькиной голове, систему, видимо, дорогую для него или, по молодости, единственную — не зря он так отстаивает ее. Полозов видел, что она правильна, справедлива по сути, но жестка и неуклюжа, как школьная модель молекулы с вращающимися на проволочках электронами в сравнении с молекулой реальной. И та, школьная модель дается, только чтобы представить глубинные процессы существования вещества, а вовсе не для того, чтобы тащить с собой всю жизнь черные и красные шарики атомов, вокруг которых на дрожащих проволочках крутятся блестящие шарики-электроны.

И разговоры с Алькой чем-то напоминали Полозову давнишние и неудачные его педагогические опыты, когда он пытался втолковать сыну более простой и логичный ход решения задачи — сын тогда учился в пятом классе, — а тот шмыгал носом, уныло дожидаясь, пока отцу надоест заниматься его воспитанием, смотрел в угол и твердил, раздражая Полозова тупостью: «А нам учительница не так говорила…»

Но в том упрямстве, с которым Алька отстаивал свою систему, и тем самым себя даже, Полозов видел это очень хорошо, была какая-то отчаянная привлекательность молодости, равно вызывающая зависть и жалость.

И сейчас, вспомнив рыжего технолога, стирающего с чертежа пронумерованные пунктики возражений Полозову, заранее заготовленные и выписанные в уголочке красивым чертежным шрифтом, Иван Иванович вдруг мысленно связал и Альку, и этого парня, которого видел впервые, и даже кожемякинскую Лидию Петровну, не вызывавшую обычно симпатии…

После яркого солнца в «предбаннике» — так называли маленькое помещение, из которого двери вели в механический и в термичку, к Кожемякину, — было совсем темно, хоть высоко под потолком и светила лампочка, забранная редкой решеткой.

Полозов постоял немного и неожиданно для себя шагнул налево, толкнув тяжелую, с падающим вниз противовесом — от старых еще времен остался — дверь в термичку, подумав: «Какого черта тащусь? Разбирался бы Кожемякин сам со своей Лидией Петровной!»

Может быть, лет пять-десять назад Полозов и не стал бы вмешиваться в это дело. Но сегодня он чувствовал: надо вмешаться. Он был старше всех или почти всех своих друзей и знакомых. Это чувство старшинства и ответственность за других он испытал впервые на похоронах Николая Гавриловича. «Пока батька жив, так хоть седина в бороде, а все мальчишка», — подумал тогда Полозов.

Да, десять лет назад он не стал бы впутываться в эту историю.

Полозов прошел мимо печей — от них несло сухим жаром. «Градусов пятьдесят, — подумал он. — Почище чем в аду».

Возле третьей печи стояло несколько человек, окружив Алферьева; тот размахивал руками и хохотал.

— О чем шумим? — поинтересовался Полозов.

— Да все об ней же! — Алферьев, смеясь, повернулся к нему. — Пошла она режим проверять, а ребята взяли да возле пульта мелком-то и словечко написали… — Он махнул рукой: — Вон!

На третьей печи над пультом управления метровыми буквами было написано это словечко.

— Так она, — Алферьев даже прослезился от смеха, — так она чуть не вприпрыжку обратно в контору!

— А не зря тебя, Алферьев, в уборщицы перевели, — сказал Полозов, не сообразив сразу, что ответить.

— Так меня Алексей Николаич по три раза на день в уборщицы переводит! Это шутка у нас такая, Иван Иваныч!

— Почему же шутка? — Полозов почувствовал, как стала подниматься в нем злоба. — А если бы над дочкой твоей кто-нибудь так подшутил? Ты бы что делать стал? В морду бы небось полез, да? А за нее кому заступиться? Ей что, легко с вами?

— Дак чего же она… — начал было Алферьев.

— Брось тут хреномудрию разводить! — закричал вдруг Полозов, сам даже удивившись незнакомому слову. — Она тебе не девчонка, а замначальника цеха. И за пояс тебя заткнет в любом деле, дай только время! Что ты можешь? Режим выдерживать? Температуру на глаз определить? Деньгу за рационализацию хапнуть? Кожемякина надуть, да? Языком вы все горазды чесать, это точно! — Полозов стукнул кулаком по решетке ограждения, и боль словно сняла, смазала злобу. — Кончайте базар! Через пять минут пойду, чтобы этого не было, ясно? Он указал рукой на надпись. — А в уборщицах все-таки быть тебе, так и знай.

— А вы мне, Иван Иваныч, не указ, между прочим. — Алферьев оглянулся на рабочих, ища поддержки. — У меня свой начальник есть.

— Ладно, потом разберемся, кто кому указ. — Полозов почувствовал, что опять начинает злиться, повернулся и, крепко хватаясь за поручни, стал подниматься по железной винтовой лестнице — кабинет Кожемякина находился «на антресолях». «И как он здесь, толстяк, ползает каждый день, — подумал Полозов, чувствуя, как стало перехватывать дыхание от жары и тяжести подъема. — И не похудеет ведь!»

Лидия Петровна сидела за своим столом и, прищурившись, словно прицеливаясь, смотрела в маленькое зеркальце, подводя аккуратно ресницы толстой от налипшей на нее туши щеточкой. Услышав стук двери, она вздрогнула и быстро сунула зеркальце в стол.

— Добрый день, — сказал Полозов, соображая, что виделись уже у директора.

— Здрасьте, — сказала Лидия Петровна и поджала губы. — Кожемякина нет. — Это она давала понять, что ей прекрасно известно, где Кожемякин, и что Полозову здесь делать совершенно уж нечего.

— Я знаю, — улыбнулся Полозов, не замечал ее тона. — Я не к нему… — Он взял стул и придвинул поближе к ее столу. — Можно? Я ведь к вам.

Конечно, увидев, что она сидит себе преспокойно, без всяких рыданий, надо было бы уйти, но то ли от жары, то ли от разговора с Алферьевым Полозов как-то размяк душой и не мог уже просто повернуться и тук-тук-тук — по железной лестнице — и привет!

— Пожалуйста! — Лидия Петровна задвинула ящик стола и набросила на просвечивающую блузку кофточку от костюма, которая висела на спинке стула. — Хотя я считаю, что после того, что сегодня произошло у директора, нам говорить не о чем.

— А что, собственно, произошло у директора? — Полозов внимательно посмотрел на нее и полез в карман за сигаретами.

— Я не хотела бы возвращаться к этому, — она принялась перекладывать на столе пачки каких-то бумаг, подравнивая края, — к этому постыдному эпизоду, потому что до сих пор относилась к вам, Иван Иванович, с уважением и как к начальнику цеха, и как к человеку.

— А сейчас я этого уважения лишился? — Полозов чиркнул спичкой и держал ее, не прикуривая.

— Представьте себе, лишились! — Она сжала кулачки, и Полозов с удивлением заметил на ее пальце громадный перстень — янтарь.

— И что же, как начальник цеха или как человек? — Он закурил наконец и прищурил глаз — дым потянулся прямо вверх, и глаз защипало.

— Как человек в первую очередь. Я не хочу ничего говорить об Алексее Николаевиче, но он такое мог допустить, это в его стиле. Но чтобы вы… Я сразу даже не поверила…

— Скажите, Лидия Петровна, а как вы различаете начальника цеха и человека? Где здесь кесарю кесарево, а богу — богово?

— Я, может быть, и не очень точно скажу, но я различаю. Есть, если хотите, высшие требования производства, которым должен подчиняться начальник цеха, даже если он как человек с ними и не согласен. И он должен их выполнять и заставить выполнять своих подчиненных.

— И вот то, что мы с Кожемякиным сделали, это нарушение этих самых «высших требований», так надо понимать?

— Да, именно так!

Полозов поднялся со стула и стал ходить по кабинету.

— Если есть какие-то требования, которые идут вразрез с моими человеческими представлениями, мне пора уже уходить на пенсию, Лидия Петровна. Таких требований быть не может.

— И тем не менее они есть! Я знаю, что вы сейчас скажете — никто не пострадал, даже наоборот, все довольны, получили премию и так далее. А ведь с другой стороны, с человеческой — это же обман. И рабочие видят, что вы, начальники цехов, обманываете. А раз вы обманываете, значит, и им можно! Вот вам и результат — Алферьев ставит форсированный режим, зная, что детали… ну… если в брак не пойдут, то будут все-таки не того качества, которое нужно. А проверить это невозможно, он это знает. Вот вам и высшие требования!

Полозов взглянул на ее ноги и вдруг подумал, что ей, должно быть, очень жарко сидеть в капроне.

— И так во всем! — Лидия Петровна перехватила взгляд Полозова и спрятала ноги, подтянув их под стул.

— Да, вы правы, конечно, — перебил ее Полозов. — Правы. И мне легче всего было бы сказать Алексею: «Товарищ Кожемякин! Да как вы можете предлагать мне эту гнусную сделку?» Так я должен был поступить?

— Да, и это было бы честно!

— Верно, но вы забываете, что мы с Кожемякиным двадцать лет уже бок о бок трубим. И такое прошли вместе, что дай вам бог, а вернее, не дай вам бог такое пройти! И что начинал он у меня в цехе учеником! У-че-ни-ком!

— Ну так что же? И вы боитесь его обидеть?! Ах-ах, что обо мне всем расскажет Кожемякин! А где же ваша хваленая принципиальность?

— А ее, хваленой, и нет. — Полозов снова сел, опершись локтем на стол. — Нет ее, хваленой. Она просто есть или нет ее вовсе.

— Так, значит, нет ее? — Лидия Петровна пристукнула ладонью по столу, Полозов услышал, как сухо звякнул по стеклу перстень.

— Почему же нет? Есть. — Полозов положил ногу на ногу и стал рассматривать носок сандалии. — Бывают люди, по разным причинам жизнь их так складывается, и даже чаще всего — по не зависящим от них обстоятельствам, как это ни странно, — живет-живет человек, и с детства — ни одной ошибки, ни одного промаха: идеал. И вот, за собой слабости не зная, он даже не представляет, не допускает вообще слабости ничьей. И не понимает — а что же значит «прощать».

— С такой философией вообще все что угодно прощать можно! И легко: а в следующий раз мне кто-то простит. А зачем это?

Лидия Петровна раскраснелась, и из высокой прически выпало несколько прядей.

— Понимаете, быть вот таким принципиальным — легко. Но это, так сказать, ваши принципы, личные. Вам дорогие, потому что они дают вам почувствовать себя как личность, что ли, как индивидуум. А ведь с точки зрения, как вы говорили, «высших требований производства» ни вы как личность, ни я как индивидуум не представляем интереса. Мы, как это ни обидно, только части механизма…

— Теория «винтика», да? Вы винтик в машине, я винтик в машине…

— Да, — разозлился вдруг Полозов. — Да, я винтик и вы винтик! Только есть винтики, пригнанные «по месту», а есть — так вставили, чтобы грязь в отверстие не набивалась!

Лидия Петровна поднялась со стула.

— Мало я от Кожемякина оскорблений слышу, так еще вы…

«Ерунда какая получилась!» — подумал Полозов.

Глядя на зашедшуюся криком Лидию Петровну, он вдруг успокоился и заговорил совсем тихо. Он знал за собой это качество — стоило кому-нибудь накричать на него, как он успокаивался.

— Я пришел вовсе не для того, чтобы вас обижать, можете мне поверить. Но вы со своей принципиальностью похожи на быка — воткнул рог в забор, и ни туда, ни обратно. Приходится ждать помощи.

— И вы та самая помощь? — Лидия Петровна постаралась сказать это как можно ехиднее, и на лице ее медленно проступили красные пятна.

«Вегетативный невроз», — автоматически подумал Полозов: его Людмила Антоновна была врачом.

— Да. — Полозов снова полез за сигаретами. — Та самая, представьте себе.

— А вы представьте, что я как-нибудь обойдусь и без помощи! Я ведь знаю, как вы ко мне относитесь! Но пусть, по-вашему, я поступаю глупо, зато честно. И не нужно меня учить вашим, вашим… — Она попыталась найти подходящее слово, но не нашла. — Мне это не нужно! Я и так обойдусь!

— Наверное, обойдетесь. — Полозову стал надоедать этот разговор — он закурил, и снова дым попал ему в глаз. — Так вот эти люди, о которых я говорил, они всегда честные. Абсолютно честные. Я бы даже сказал — дистиллированные. Такие честные, что сама честность отделяется от них и становится некой самостоятельной субстанцией, которая легко может быть обращена, так сказать, в основной капитал. И как с любого капитала, с нее можно получать проценты.

Лидия Петровна неуклюже, боком, села на стул и, уронив голову, заплакала и принялась стучать кулачком по столу.

— Ну почему, почему все считают, что я это для себя? Мне это не нужно все, не нужно, не нужно… Я же хочу, чтобы как лучше…

Полозов встал, налил из графина — он даже на ощупь был теплый — воды и поставил перед ней.

— Пейте!

Лидия Петровна махнула рукой — стакан отъехал на край стола, забрызгав какие-то документы.

— Не надо мне ничего!

— Ну вот что! — Полозов стукнул стаканом по столу так, что он едва не разлетелся. — Бросьте к чертовой матери свои штучки! Валерьянка есть у вас? Есть, я спрашиваю, валерьянка?

— Нет. — Она подняла размазанные глаза. — Нет, у меня «кремлевские».

— Давайте сюда!

Он налил, не считая капель, зеленоватую жидкость в стакан, разбавил водой и протянул ей. Лидия Петровна выпила и поморщилась.

— Горько, вы много накапали…

— Не повредит. И можете на меня злиться. — Он поднял трубку телефона. — Да, Полозов!

— А мы так и решили, что ты у меня, — услышал он голос Кожемякина. — Ну как, получаешь удовольствие?

— Да, получаю!

По тону Кожемякин сообразил, что шутить, пожалуй, не стоит, и повесил трубку.

— Да… — Полозов потер лоб, вспоминая, на чем он остановился, и представляя одновременно, какую рожу скорчил сейчас Кожемякин.

— Иван Иванович, дайте, пожалуйста, сигарету, — сказала вдруг Лидия Петровна.

Полозов вытащил сигарету и подумал: «Сейчас начнет пускать дым клубами и кашлять».

Лидия Петровна ловко прикурила и шумно втянула в себя плотное, белесое облачко дыма.

— Да, — Полозов дунул на спичку, она не хотела гаснуть и горела тихим, бесцветным огоньком. — Да, и можете на меня сердиться, но вы еще на производстве — нуль. Знать диаграмму «железо — углерод» — это прекрасно, но это элементарно. Спросите Кожемякина — что самое главное на производстве? И он вам скажет: план. План! И от него все — и работа, настоящая или валяние дурака, и премии, и отношение рабочих, и отношения с начальством — все! И ни одно из ваших самых замечательных начинаний не состоится никогда, пока не будет плана. А кто дает план? Мы? Черта с два! Рабочие! А могут они его без нас дать? Никогда! Мы связаны одной веревочкой. Больше, мы отвечаем за каждого рабочего и должны думать: сколько он получит, что он принесет домой. И тут ты, начальник, должен найти оптимум: дать рабочему все что можешь — оборудование, технологические карты, знания свои, инструмент, какие-нибудь рукавицы даже — все, чтобы взамен он тебе отдал полностью себя. Вот так. И тут одним приказом и, извините, дешевой принципиальностью ничего не добьешься. Прежде чем начинаешь требовать — дай то, что можешь. Это закон. Как? Это никого не интересует. Вот тут и проявляй свою принципиальность, умение, хитрость — все, что хочешь, что умеешь. Вот так. Налить еще валерьянки?

— Нет. — Лидия Петровна вытирала глаза, внимательно разглядывая черные следы на платочке.

— И идите домой, хватит с вас на сегодня.

— Ну как же так получается? — Краска сошла с ресниц, глаза у нее стали белесые, круглые и очень глупые. — Ну как же так получается?..

— А вот так и получается! — Полозов встал и пошел к двери. — Сколько вам лет?

— Двадцать пять… Двадцать шесть то есть… — Она все еще смотрела на Полозова. Прическа совсем развалилась, пряди висели возле ушей, а на затылке поднялся хохолок начеса.

— Вы приведите себя в порядок, потом пройдемся по цеху, и идите домой. Алферьев тут без вас справится пока. — Полозов шагнул через высокий порог и потихоньку прикрыл дверь.

Он вдруг почувствовал, что ему хочется посидеть, сел прямо на железные ступеньки, затянулся, не чувствуя дыма сигареты: «Отсырела, что ли?» Он оторвал фильтр и потянул покрепче.

«Двадцать пять — двадцать шесть…» — Иван Иванович попытался припомнить, что было лет двадцать пять — двадцать шесть назад. «А черт его знает! Заказ какой-то сдавали… Начальство высокое из Москвы понаехало… А я?.. Что я — то на заводе до ночи, то Саше за молоком на молочную кухню бегал… Вот тебе и двадцать пять — двадцать шесть…»

— Ну как? — Полозов приоткрыл дверь. — Все в порядке?

— Ага, сейчас. — Лидия Петровна снова сидела, прицелясь глазом в зеркало. — Я сейчас, Иван Иваныч!

И даже не оглянулась на Полозова.

Полозов и Лидия Петровна не спеша прошли по цеху. Она надела черный халатик, Иван Иванович отметил, что халатик аккуратно подогнан по фигуре, а у воротничка на внутренней стороне вышито зеленым «Л. П. К.» — Лидия Петровна Костылева. В халатике она сразу стала моложе и стройнее, и Полозов с удовольствием смотрел, как она легко и уверенно идет по проходам, поднимается к смотровым окнам, почти не касаясь железных сварных перил.

Она так же уверенно подошла и к третьей печи, даже не взглянув на то место, где недавно еще красовалось бранное слово, и заговорила с Алферьевым. Тот отвечал что-то, глядя безвинными глазами. Печь постепенно переводили в нужный режим, а это требовало больше времени, чем разогнать ее в форсаж, и Лидия Петровна отчитывала мастера, водя пальчиком по каким-то таблицам: еще немного — и потеряли бы несколько часов, что, разумеется, отразилось бы и на термичке и, само собой, на полозовском цехе…

Алферьев и два поммастера слушали ее внимательно, но по тому, как они переглядывались иногда, Полозов понимал, что они все еще видят, как она, забыв о высоком своем звании и назначении, бежит, размазывая слезы, от пульта третьей печи.

Полозов по себе знал, что авторитет начальника едва ли объясним. И зависит он на заводе не только от знаний, не только от лучшего или худшего отношения к рабочим, от доброты и недоброты, от строгости или мягкости. Это целая система поступков, требований, отношений с людьми, в которой учитываются и тончайшим образом взаимодействуют друг с другом и жесткость, и отходчивость, и сообразительность, и уважение к людям, и сознание своей собственной значимости — все! И как бы высок авторитет ни был, — а Полозов знал, что рабочие относятся к нему с уважением, — приходилось каждое утро перестраивать себя, вступать в роль, в которой привыкли видеть Полозова на заводе. И любая ошибка в этой роли не прощалась, а если прощалась и забывалась, то с трудом.

И, глядя на Лидию Петровну, все еще отчитывающую Алферьева, Полозов снова пожалел ее: немало времени должно пройти, чтобы из памяти исчезло, как мчалась она по проходу, хватаясь за ограждения и не чувствуя горячего металла.

— И я надеюсь, Сергей Николаевич, что мне не придется больше приходить специально и проверять вас. — Лидия Петровна взглянула прямо в лицо Алферьеву. — Режим есть режим.

— Бу сде! — улыбаясь сказал Алферьев, и Полозов почувствовал, что как только она отойдет, он с удовольствием перескажет, как она «снимала стружку» с него, с Алферьева: «руководила».

Лидия Петровна повернулась к Полозову.

— Я должна еще проверить четвертую печь, — сказала она, словно продолжая разговор с Алферьевым, и пошла по проходу, щелкая металлическими набойками на каблуках.

Полозов нагнал ее.

— Я хотел вам сказать, Лидия Петровна… — Он заметил, что она смотрит на него так, будто видит впервые. — Я хотел вам сказать, что нельзя все время отчитывать людей, даже если ты прав. Ведь мы же живем здесь, на заводе. И отношения должны быть более сложными, тонкими… — Он чувствовал, что говорит совершенно впустую и совсем не то, что надо бы сказать. А лучше всего вообще повернуться бы да уйти.

— Конечно. — Лидия Петровна смотрела на него ясными голубыми глазами. От туши, налипшей комочками на ресницы, они казались темнее. — Я должна была похвалить Алферьева за нарушение режима печи, за матерное слово, а потом выпить с ним водки, да? — И она снова защелкала каблучками по стальным плитам настила.

Полозов вошел в свой кабинет — после термички здесь казалось прохладно.

Кожемякин вытирал пальцы газетой, прикладывал их поочередно к носу и морщился: «Фу, ну и дух же!»

— Ну как, перековал?

Полозов махнул рукой:

— Ну ее к черту! Успокоилась, да и ладно. — Кроме неприятного осадка от разговора с Лидией Петровной, он чувствовал еще и растерянность. Пришел, говорили-говорили как люди, и вдруг на тебе!

— Давай, Иваныч! — Кожемякин подвинул ему очищенную уже воблу. — После общения с ней пользительно! — И захохотал. — Воспитатель молодежи! — Он подмигнул Короткову. — Хлебом не корми, любит!

Полозов уселся за свой стол, отодрал кусок жесткой, с янтарными каплями жира, спинки.

— Что задумался, Иваныч? Не идет на сухую? — Кожемякин уже «отошел» и снова был в прекрасном расположении духа. — Может, огурчика?

— Пожалуй.

Полозов захрустел огурцом, сдув с него предварительно кристаллики соли, — Кожемякин так ткнул его в соляную пирамидку, насыпанную на бумаге, что огурец покрылся толстым слоем мелких кристаллов, медленно темнеющих и гаснущих, — огурец был очень сочным.

— Ну так расскажи. — Кожемякин, сопя, придвинулся поближе к Полозову.

— Да бросьте вы, ребята, — Коротков потянулся и взял кусок хлеба, — надоело!

— Ага, тебе за один день надоело! — подхватился Кожемякин. — А мне с ней каждый день…

— Отдохни, Леха! — Коротков махнул рукой и повернулся к Полозову. — Тут почтенный наш Алексей Николаич все на жизнь жалуется. Нет, счастья ему в термическом!

— А ты думаешь, есть? — Кожемякин даже перестал жевать. — Я же на подсосе все время работаю! Не дай бог полетит печь — все! Кожемякина по шее!

— Ну и что? Полезешь в горячую печь. А мы о тебе заметку напишем — «Так поступают советские люди». — Коротков подмигнул Полозову.

— И полезу, — заорал Кожемякин. — В первый раз, что ли! Ты вот не полезешь, незачем тебе, а я — должен! И полезу.

— Я не могу. — Коротков засмеялся и хлопнул себя по протезу. — Деревяшка сгорит.

— Во-во! У каждого своя деревяшка находится. Один только я, как ванька-встанька, всегда готов. — Кожемякин снова уселся на диван. — У меня и так каждую ночь ремонтники вкалывают. А если не справятся?

— Вот и хорошо. — Коротков снова подмигнул Полозову. — Скорее на реконструкцию поставят.

— Как же, держи карман! — Кожемякин вытер руки о штаны. — Хорошая закусь была, жалко только — зря загубили.

Термический цех был действительно «узким местом» на заводе, и разговоры о том, что его следует реконструировать, «расшить» узкое место, шли уже давным-давно. Но реконструировать — это означало остановить хотя бы — правда, и это был невероятный минимум — одну печь, а сделать это было невозможно — немедленно начал бы «гореть» план.

Термичка была гордостью Кожемякина, который, правда, при каждом удобном случае ругательски ругал и цех, и печи, подыскивая для каждой из них особое словцо, и автоматику, им самим придуманную и отлаженную. И в том, что все его «керосинки», «керогазы» и «примусы» работали, жили своей, таинственной для всех, огненной жизнью, обслуживая, как говорил Кожемякин, завод «по первому разряду», была его, в первую очередь его заслуга. Он не вылезал из термички с утра до позднего вечера, а иногда и по ночам, натянув с трудом брезентовую робу, ползал вместе с ремонтниками, протискиваясь между раскаленными трубопроводами, дышащими жаром воздуходувками, пыхтел и обливался потом.

— Почему «держи карман»? — Полозов принялся бродить по кабинету — он никак не мог отдышаться от духоты термички. — Варианты есть.

— Это какие же?

— А такие. — Полозов сел к столу, вытащил карандаш и нарисовал на бумаге кружок.

— Это что? — поинтересовался Кожемякин, рассматривая кружок, будто уже мог увидеть там что-то.

— У тебя есть номенклатура, — Полозов поставил в кружке букву N, — не связанная с технологией завода? Не жестко связанная?

— Есть, конечно. — Кожемякин вытащил платок и принялся утирать шею. Было жарко, возле воротничка и на груди рубашка у него потемнела.

Полозов нарисовал еще кружок и соединил их стрелкой.

— Отдаем ее, — он еще раз обвел букву N, — на «Зарю». «Заря» — предприятие родственное, термичка там в три раза больше нашей. И порядок. Останавливай хоть две печи.

— Да, — недоверчиво оказал Кожемякин, — а кто позволит?

— А кому позволять? Два директора встретились, поговорили, бумаги подписали я тебе, ты мне, — и все. Им выгодно, нам тоже. Деньги на реконструкцию есть. А что детали дороже пойдут, — Полозов теперь уже подчеркнул букву N, — так это чепуха, перекроется.

— Если бы все так просто! — Кожемякин все еще тер шею, не отрываясь от листочка.

— А какие тут сложности? — Коротков придвинулся поближе, переставив руками протез. Собирает же «Электропульт» нам узлы?

— Слушай, Иван Иваныч! — Кожемякин схватил Полозова за локоть своей мохнатой ручищей. — Давай к шефу вместе, а? Обсчитаем все и ему проект! — Кожемякин захохотал, притягивая к себе Полозова. — Иваныч, коньяк с меня!

— Похоже, что с него с первого коньяк будет, небось запасся уже? — Коротков посмотрел на часы. — Пора бы и за дела!

— А что, с него тоже не грех! Сколько дней-то осталось? — Кожемякин поочередно загнул толстые пальцы. — Раз, два, три — три дня! И цифра красивая — «55»!

Снова позвонила Лидия Петровна и попросила Кожемякина зайти в цех. Кожемякин поскучнел, даже щеки обвисли, и пошел к дверям, раскачиваясь, как на палубе.

— Иваныч, — остановился он в дверях, — а идея твоя… — Кожемякин сложил пальцы пясточкой, поднес к пухлым губам и вкусно чмокнул. — Высший класс. Победа будет за нами, а?

— А как же, будет и на вашей улице праздник, — засмеялся Коротков и тоже поднялся. — Пора!

— Да, — хватился он, — я же к тебе по делу еще. Клавдия Федоровна (Клавдия Федоровна была председателем завкома) просила: узнай, говорит, по дружбе… — Коротков помялся. — Насчет подарка… Может, сам подскажешь чего…

Полозов снова принялся точить карандаш. Коротков знал, что это вернейший признак раздражения.

— Пошли бы вы ко всем чертям! Надоели с этим юбилеем. — Полозов ругнулся. — Плакать надо, а не радоваться!

Полозов действительно разозлился, но вовсе не из-за «юбилейных», как он говорил, разговоров. Дело было в том, что «идея», которой так обрадовался Кожемякин, при всей ее простоте и очевидности была абсолютно неосуществима. И еще рисуя кружки, вселившие в Кожемякина столь радужные надежды, он понял уже, что все это — одни разговоры, потому что директор никогда не пойдет на это. У него были свои представления о производстве, и хороши они были или нет — он был директор. «Отдать на “Зарю”? Выходит, что сами мы не можем справиться? Значит, за помощью, на поклон?!»

И сколько бы ни было разговоров об экономической выгоде, о гибкости современной экономики, об интеграции производства на родственных предприятиях в пределах одного министерства — все закончилось бы: «Так, значит, сами не можем справиться?»

И еще одно. В свое время директор работал в подчинении у нынешнего директора «Зари», не очень-то ладил с ним, и сейчас, сравнявшись должностью, счел бы унизительным для себя обратиться к тому за помощью.

И злило Полозова не только то, что директор будет заведомо против этой идеи, а то, что сам он, Полозов, принимал это как должное, имея прежде всего в виду собственное свое привычное положение заводе. Именно это положение не позволяло ему ссориться без особой нужды с начальством, «пробивать» свои идеи, если потребуется.

Он крепко затянулся, стряхнул пепел и принялся разглядывать тлеющий кончик сигареты — внутренний огонь захватывал сухую бумагу, бежала яркая искра, оставляя черный след, и бумага становилась серым, легким пеплом.

— Ну что ты завелся, Иван! — Коротков оглянулся на появившегося в дверях Патрикеева. — Давай-ка и ты, общественность, воздействуй.

— Бросьте вы глупости, — поморщился Полозов. — Что у тебя, Женя?

— Да я насчет разнарядки. — Патрикеев присел к столу. — Вроде мы одни не сдали, а Клавдия Федоровна просила срочно.

— Говорят, Бугаенке твоему «Знак Почета» дают? — Коротков прищурился.

— Уже слухи ходят? — Полозов посмотрел на Патрикеева.

— Я тут ни при чем. — Патрикеев быстро заморгал ресницами. — Я и из цеха-то не выходил никуда, сверхурочные считал.

— Подфартило Бугаенке! — Коротков снова уселся на диванчик, задернув штору, — солнце передвинулось и теперь снова прямыми лучами било в окна.

— А чего подфартило! — повернулся к нему Патрикеев. — Член завкома, в партбюро, передовик. Дело ясное.

— Такой он передовик, что уж прямо орден ему, не меньше. — Коротков устроился поудобнее. — Токарь он отличный, а так… По мне, Вася Огурцов — вот кому орден дать. Это верно.

— Разнарядка-то на рабочего на орден пришла. — Патрикеев сел поближе к Полозову. — А Василий Иваныч — мастер.

— А что, те, кто разнарядки составляет, они лучше знают, что ли, кому орден дать — рабочему или мастеру?

— Раз дают разнарядку, значит, знают, — вежливо улыбнулся Патрикеев. — А чем тебе Бугаенко нехорош?

— А чего ты меня спрашиваешь, мне с ним детей не крестить. — Коротков подтянул к себе тяжелую пепельницу — запоротую заготовку для пресс-формы. — Хитер уж больно. Нужен ты ему, так лучше человека и не найдешь, а не нужен — он в твою сторону и не взглянет даже.

Полозов и сам не очень-то жаловал Бугаенко, хотя особых причин к тому, казалось бы, и не было. Но в каждом слове, в каждом жесте его Полозов видел неискренность, какую-то неправду, будто избрал он, придумал, увидел где-то, усвоил и словечки, и мысли, повторенные уже тысячекратно, и даже взгляд с особой, раздражающей собеседника хитрецой — мол, он, Бугаенко, понимает, что все, что говорится ему, на самом-то деле неправда, а говорится это только для того, чтобы ввести его в заблуждение, оставить в дураках.

Но при всем этом токарь он был первоклассный — «хоть в рай, хоть в ад попадет, краснеть не будешь», как говорил Огурцов.

— Я как-то захожу вечером, — негромко продолжал Коротков, разглядывая пепельницу, словно увидел ее впервые, — а Бугаенко в вечернюю работал. Выточи, говорю, муфточку, плевое дело. А то костыль, понимаешь, ломаться начал. Надо было муфточку насадить.

Полозов поднял трубку — затрещал телефон.

— Да, я это. Обсуждаем еще. Как это нечего уже обсуждать? — Он разговаривал с предзавкома и прислушивался к тому, что говорил Коротков.

— А он — то да се, мол, станок перестраивать надо. — Коротков фыркнул. — Кругом станков свободных пруд пруди, за любой встань да выточи.

— Ну и что он, выточил? — без интереса спросил Патрикеев, стараясь уловить суть полозовского разговора.

— Да ну!.. Заныл, что и резачков-то маленьких у него нет… Я пошел к ремонтникам — пять минут дела, Саша выточил, до сих пор как на новеньком прыгаю.

— Почему же нечего обсуждать, Клавдия Федоровна? — повысил голос Полозов. — Мы вот тут цехком проводим… Ну и что из того, что директор подписал?

Он ясно увидел вдруг, как Коротков, тяжело хромая к вечеру, идет в цех к Бугаенко. И к Бугаенко-то потому, что из сборочного к нему ближе. И как уходит от него, оседая на протез, держа в руке заготовку из нержавейки, прихваченную из своего цеха.

— У нас по «Знаку Почета» сомнения есть, — сказал Полозов, представив, как поморщилась Клавдия Федоровна и принялась быстро-быстро рисовать на бумажке треугольнички, один в другом. — Ну и что, что он уехал? Позвоним домой, если надо будет, а перепечатать списки успеют. У нас сомнения…

— Ну и сидите со своими сомнениями, — сказала вдруг Клавдия Федоровна и бросила трубку.

Полозов давным-давно знал ее, еще с довоенных времен, когда она работала в гальваническом цехе и была просто Клавой. И человек она была хороший, но сейчас — и Полозов это понимал — на нее насели со всех сторон, а директор подписал списки представляемых к наградам, не согласовав их с цехами, и уехал, а завтра улетит в Москву, и ей расхлебывать все это тоже нелегко.

Иван Иванович набрал завкомовский номер: Клавдия Федоровна, у нас цехком сейчас, и до тех пор, пока мы не придем к единому мнению, никаких списков ни я, никто вообще подписывать не будет. И меня не интересует, кто и куда уехал. И впредь я прошу вас разговаривать со мной так, как это принято между людьми, если вы не хотите со мной поссориться.

Он повесил трубку и посмотрел на Патрикеева.

— Вот так, Женя. Надо цехком собирать.

— Да не шуми ты, Иван! — Коротков смотрел на Полозова и улыбался. — Какая разница, в конечном счете, Бугаенко или Огурцов. Важно — цех отметили! — Он подмигнул.

— И ты напрасно хихикаешь, я-то знаю, какой бы ты скандал сейчас устроил, если бы это твоего цеха касалось.

— Министерству, может быть, и все равно, — важно сказал Патрикеев, — а нам с рабочими каждый день общаться. Не зря же утверждают списки только за подписями членов цехкома.

Он был очень значительным сейчас — Полозову показалось, что он даже приподнялся со стула.

— Я, например, тоже считаю, что этот вопрос нужно обсудить.

— Ну-ну, — снова засмеялся Коротков. — А ты, как председатель цехкома, как считаешь: Бугаенко или Огурцов?

Патрикеев покраснел и зашаркал под столом ногами.

— Мое мнение не решающее.

— Ну а все-таки?

— Огурцов, — сказал Патрикеев, честно на Полозова. — Василий Иваныч.

— Ох и молодец же ты, Патрикеев! — Коротков хлопнул его по плечу. — Когда тебя Полозов выгонит, приходи ко мне. Возьму.

— Ну что же, надо собирать цехком. — Полозов взялся за точилку. — Давай, Женя.

— Иван Иваныч, я что хотел сказать… — замялся Патрикеев.

— Ну? — Острый кончик карандаша отскочил, и Полозов смахнул его в пепельницу.

— Ведь у Огурцова-то, у Василия Иваныча, есть уже «Знак Почета».

«Действительно, как же это у меня из головы вылетело?» — стружка с карандаша побежала быстрее, завиваясь, как вьется картофельная шкурка, срезаемая ловкой рукой.

Полозов чувствовал, что еще немного — и его «понесло» бы, а он знал, что в таком состоянии он может сделать все что угодно, хоть позвонить министру, но где-то внутри, вторым планом, что ли, шла мысль, что все это и не нужно бы — и суетиться, и звонить, заведомо ставя себя в «состояние войны» с начальством, хотя этого «состояния» Полозов и не боялся.

И то, что сказал Патрикеев, и особенно — как он это сказал, сразу снимало всю проблему.

— Да черт возьми, ведь «Знак Почета» у него есть! — Он даже сам услышал, как фальшиво это прозвучало, но все равно испытал чувство какого-то постыдного облегчения. — «Знак»-то у него есть, — повторил он, утверждая себя в этом облегчении.

— Ага! — сказал Коротков и, чуть припадая на протез, пошел к двери. — Я двинусь, а то так с вами весь день просидишь.

Полозов быстро утряс с Патрикеевым сверхурочные — опять набежало много, выскреб из пачки последнюю сигарету и закурил.

— Так что, Иван Иваныч? — Патрикеев уверенно посмотрел на листочки разнарядки, будто между ним и Полозовым существовала уже какая-то тайная связь, договоренность, и не только между ними, но и между Клавдией Федоровной, может быть — и директором, а может быть, даже и министерством, которое присылает разнарядки, — тайный, невидимый союз, объединение, общность, сути которой никогда не понять тому же Короткову со всем его умом, тонкостью и костылями. — Так что, Иван Иваныч, подписывать будем?

И в том, как он сказал это и как посмотрел на него, и даже в голосе Патрикеева Полозов вдруг увидел себя — нет, не таким, как он есть, а будто в кривом зеркале, когда лицо растянуто вверх и вниз, тонкая шея криво тянется к разбухшему, укороченному туловищу, а ноги исчезли вовсе.

Полозов почувствовал, как стал заливаться краской — медленно, сначала шея; потом краска поползла к щекам, вспыхнули уши, совсем как в детстве когда-то…

«Спокойно, спокойно», — сказал себе Полозов, прислушиваясь к мягким, глухим толчкам злобы.

— Почему же! — Полозов ткнул криво дымящую сигарету в пепельницу и встал. — Собирай цехком.

— А может… — Патрикеев все-таки кивнул на круглые электрические часы над дверью: большая стрелка звучно перескочила еще на одно деление.

— Подождут, — сказал Полозов и вышел из кабинета. 

Он шел, рассматривая вдавленные в торцовый, навечно промасленный пол цеха маленькие серпики стружки, и вспомнил почему-то, как шел он здесь с Николаем Гавриловичем — это было в первый день вступления Полозова в должность — и как тот говорил: «Вот и все твое хозяйство, Ванюша. Кто его знает, большое оно или маленькое. Захочешь, по твоей воле таким маленьким станет, что даже делать будет нечего, хоть сохни от скуки. А захочешь, сможешь — нырнешь в него на всю жизнь. — Тут Николай Гаврилович засмеялся тоненьким смехом, и Полозов неожиданно увидел, что Николай Гаврилович уже глубокий старик. — Нырнешь, и вынырнуть не сможешь уже!»

Полозов подошел к ларечку, втиснутому между раздевалок.

— Сигареты, пожалуйста.

— Иван Иваныч, я к вам. — Антонина, кладовщица, протянула ему листочек, вырванный из школьной тетради.

Полозов пробежал глазами заявление.

— Опять родственников хоронишь? — усмехнулся. — Договорились же, оставь их в покое! — Но заявление подписал.

И от ясной простоты этого маленького дела, на которое он раньше не обратил бы внимания, не заметил бы, не задержал в памяти, от веселого и открытого взгляда Антонины, от того, как быстро и легко пошла она по проходу, улыбаясь и оглядываясь на него, у Полозова вдруг появилось чувство своей нужности, необходимости, обязательности в цехе, хотя все и шло своим чередом — работали станки, ремонтники неподалеку, слушаясь негромкой команды Огурцова, ставили заднюю бабку на станок, мимо которого утром проходил Полозов; проехал мальчишка-автокарщик, таща за собой еще две тележки — выдумка Кожемякина, — груженные горячими еще после термички деталями; прошел в раздевалку, вытирая руки ветошью, Алька Огурцов.

Полозов взглянул на часы. Да, все правильно. Как несовершеннолетний, Алька должен уходить на два часа раньше.

Иван Иванович взял сигареты и зашагал по проходу, размеченному рядами толстых, чуть не в обхват, чугунных колонн — опор, вслушиваясь и удивляясь этому незнакомому, но удивительно захватывающему и даже немножко торжественному чувству.

До цехкома еще минут пять, прикинул Полозов, и, выйдя во двор, зашагал, придерживаясь теневой стороны — все-таки не так душно, разглядывая мрачноватые старые цеха, украшенные поблекшими уже плакатами.

За углом, пристроившись под тощей акацией, увешанной гроздьями чуть желтеющих стручков, сидел Саша, бригадир ремонтников, и его старший сын, работавший у Кожемякина. Полозов остановился — так непохожи они были: рядом с Сашей, маленьким, в промасленной навсегда спецовочке и старой кепке с пятнами ржавчины, сын казался очень большим — впрочем, он и был такой: белокурый и крепкозубый парень с сильной, литой шеей, схваченной воротником легкой рубашки.

— Пока ты, батя, собираешься, и день пройдет. — Парень засмеялся и легко, одним движением, поднялся с проржавевшей двутавровой балки, на которой они сидели, подстелив газету.

«Да, — подумал Полозов, снова взглянув на часы. — Так и день пройдет. Да, собственно, и прошел уже». — И быстро зашагал к цеху, подумав вдруг, что до дурацкой, круглой, хоть туда, хоть обратно читай, даты «55» осталось не три дня, а два.

Рисунки Анатолия Смирнова