Дневники 1928-1929

1928

<Сергиев Посад>

Без даты. Гениальность проявляется тем, что человек отдается своему делу, как в обыкновенной жизни отдаются между собой люди друг другу, рождая детей для будущей жизни; гениальность обходит природу жизни людей настоящего и чертит план будущего: гениальные люди не обязаны рождать живых детенышей и посвящать себя заботе о их существовании и воспитании. Жизнь гениального человека лично пуста и вся целиком распределяется в деле для будущего.

Но был один гениальный человек с таким мучительным сознанием своей пустоты в настоящем, что всю свою гениальность направил к восстановлению священного рода, как в Библии, и прославил свой личный семейный очаг, как идею (Розанов).

Дорогой Илья Александрович^{1}, в юбилейный сборник о Горьком оказалось написать что-нибудь связное мне невозможно. Меня сплющивает слава Горького.

1 Января. Окна не только в морозных узорах, но кроме того снизу, с наружных подоконников, поднялся на стеклах снег, подбило окна снизу снегом и еще стало уютнее, намекая на возможность совсем скрыться под снегом и так остаться в своем тепле до весны.

<На полях> Уважаемый тов. Сергеев, обращаюсь к Вам с покорнейшей просьбой поручить Вашей канцелярии выписать на мое имя: Сергиев, Комсомольская, 85 все охотничьи журналы СССР на 1928 год.

Послано Пекину.

2 Января. Валит снег.

3 Января. Тепленько, тихо, солнце показалось. Прекрасно в засыпанных лесах, в саженом ельнике каждое дерево стоит, как на скатерти. Князь пошел на охоту^{2}. У меня грипп, я не могу.

4 Января. Новый год мой начался хворью. Роман мой трещит по всем швам^{3}.

Во время переписи где-то в тундрах на севере Восточной Сибири застрелился некий Гиршфельд. Я его видел один раз в редакции: очень некрасивый, рыженький, в сильных веснушках еврей. Он дал мне несколько номеров журнала «Охотник», просил прочитать и ответить ему, есть ли у него талант…

Однажды в редакции большого журнала ко мне подошел очень невзрачный рыженький, весь покрытый веснушками еврей и просил прочесть меня его очерк в журнале «Охотник» и сказать, есть ли у него талант. Я взял журнал, положил на диван для чтения после обеда, но кто-то спихнул его за диван, и я прочитал очерки только месяца через два, когда журнал появился из-под дивана. Один очерк поразил меня проникновенным описанием леса и жизни северных охотников. Я разгадал секрет его влияния на читателя: автор открывал кусочек своей страдающей души и брал действительный лес, действительных людей так, будто они выросли все на его собственной крови. Но так ведь и нужно писать! Скорее только надо укрепить автора в огромной важности его дела, чтобы он, истекая кровью, получил восстановление сил и равновесие. Тут, может быть, надо одно только движение, одно слово участия. Я спешил, но автор куда-то исчез. Через день я тоже остыл и все забыл, только оставался в памяти таежный лес, где не было никаких птиц, кроме дятлов: лес дятлов-плотников, без перерыву стучащих сильными носами о дерево. Только раз в темноте во время ночевки в этом лесу дятлов странник при свете костра увидел одну ель, и она была та самая, знакомая, родная… Больше ничего не было близко ему, и тайга выступала резко, отчетливо в очерке только потому, что была очень холодна и автор очень горяч.

Прошел, кажется, год. Возле меня рассказывали о самоубийстве какого-то еврея на крайнем севере Восточной Сибири во время переписи населения. Это было очень странно слышать о самоубийстве еврея в тайге, я вспомнил описание тайги с дятлами, и мне мелькнуло: это он! И оказалось, да — это он, тот самый, искавший во мне сочувствия. Я скоро разыскал бывшего при переписи с этим евреем его товарища, русского юношу-богатыря, и он мне сказал, что его товарищ застрелился, вообразив себе, будто заразился сифилисом. Но после смерти доктор установил: это не был сифилис, это был прыщик. Много рассказывал мне юноша-богатырь о страшных подробностях кончины его товарища, как потом он остался совершенно один среди дикарей в тундре с казенными деньгами, как он мчал труп на оленях триста верст в ближайший городок. В заключение рассказа юноша вспомнил, что сделал копию с посмертной записки. «В ней ничего особенного», — сказал юноша, ленясь разыскивать ее среди своих вещей. Но я настоял, и богатырь принес мне этот листок:

«Борис, прости, что оставляю тебя одного, не знаю, как ты справишься со всей работой, но я не могу жить: я заразился сифилисом. Теперь в этой записке я хочу дать некоторые поручения, которые, надеюсь, исполнишь. Так уж принято, чтобы товарищей просить об этих, может быть, и нестоящих делах в случаях самоубийств. Чувствую, что сбивчиво пишу — ну, да ты поймешь.

Здесь, прежде чем просить тебя об этих делах, я хочу исповедоваться. Хочу, чтобы знали, что самоубийство мое не простая случайность, а подготовлено всей моей жизнью.

Я родился двойным: душой я был русский, полюбил, когда стал сознавать окружающее — природу, деревню; рос я в городе, был евреем. Нехорошо открещиваться от своей жизни, но что я мог поделать — все мне было чуждо в моей обстановке, в которой я рос. Я называл себя евреем и не был им.

С самого раннего детства я мечтал о любви в том виде, в котором она редка. Но я был некрасив и потому не мог надеяться, что сбудется, о чем я думал. Когда пришло это — затянулся большой роман с огромными письмами и самокопательством. И, конечно, та давала мне обещания и, конечно, стала женой другого. Мало кто знал о том, что я пережил. Тогда меня вылечил гипнотизер Каптерев. Теперь мое призвание: я страшно метался в нем. Я был одарен от природы: немного литературой, немного живописью, немного музыкой, немного наблюдательностью. И я метался <1 нрзб.>, что во мне превалирует — то одно, то другое. И не потому что был непостоянен (нет, я скорей упрям), но потому что не знал, кто же я, наконец, и я стал путешественником, так и не зная, что я по существу.

Если бы я жил (т. е. в теперешнем возрасте) в начале 900-х годов — я, может, был бы небольшим Андреевым, писал бы рассказы в духе его «Мысли». А так что, разве не правы будут марксистские критики, если облаят меня с перепевами Андреева, который тоже копался в себе и торговал этим копательством. Напр.: я натуралист, материалист, марксист и т. д. — это от ума, а душа — опять мистика, фатализм, вера в бессмертие (оно и помогает мне в эти последние часы). Опять двойственность: черт ее знает от чего — наследственность, что ли, вырождение, или еще что? Я, например, был уверен много лет назад, что застрелюсь именно по этому поводу, который явился теперь. Незачем лгать перед смертью. Но что это все-таки — чертовщина, вырождение, человеческое ничтожество. Почему случилось то, что случилось? Потому что я к каждой женщине подходил с идеальным представлением о ней, потому что я хотел, чтобы она была той, которую я себе создал. Потому я хотел верить. И я фатально должен был встретиться, наконец, с этой. Странное спокойствие у меня сейчас. Я верю, что, умирая, я освобождаю место другим, хотя бы тебе, Борис, ты более сильный, более здоровый, и физически и нравственно, несмотря на то, что ты более реакционно настроен, чем я. Таким, как ты, принадлежит будущее. Я был революционер, даже анархист в теории, не в жизни, и в дальнейшей жизни я был бы тормозом, а потому ухожу из жизни с верой в прекрасное человечество, я спокоен.

Я не могу изложить здесь свои заглядывания в будущее: слишком оно жестоко. Но если не как мистик, то как натуралист, материалист, я могу надеяться, что те атомы и молекулы, из которых я состоял, дадут в будущем лучшие комбинации, лучшего человека, животное, или неорганическое.

Передай от меня привет всем нашим товарищам по переписи… <Следуют поручения>».

В этой исповеди Гиршфельда все очень похоже на Алпатова, но одного звена нет (в котором Алпатов приходит к единству).

Дело в том, что марксизм-материализм не должен являться предметом веры, а только знания. Русский марксизм как смесь знания и веры несет в себе при развитии личности яд, которым отравляются и знание и вера.

6 Января. Рождественский Сочельник.

Эти дни было мягко. Летел снег. Сегодня под утро выпала хорошая пороша. Петя сегодня вечером идет на охоту^{4}.

У меня продолжается грипп. Смотрю в окно. Каждое <утро> ровно <в> 9 за решеткой палисадника появляется кот, выкапывает ямку в снегу около самого вчерашнего места, садится, потрясая хвостом, и «делает». Потом, осмотрев сделанное, зарывает в снег и удаляется. Я его прозвал «Японец» и, когда он появляется, кричу ребятам: «Идите, скорее, Японец садится!» Сегодня это услышала Ефр. Павл., бросилась и начала стучать коту в окно и прогонять, хотя он сидел за пределами наших владений. Все объясняется бессознательной яростью, в которую впадает всякая хозяйка, видя потрясающего хвостом кота.

<На полях> По этому сюжету написан детский рассказ «Японец»^{5}.

Петя ушел. Лунная ночь. Городок завален снегом.

Отправлена спешным Груздеву статья о Горьком «Мятежный наказ».

Совершенно закончено с копией звено «Юный Фауст». Приступаю к следующему.

7 Января. Рождество.

Мягкий день, только не тает. Самый счастливый теперь Петя. Я стоял у окна на рассвете, смотрел в лес и, когда стало видно, сказал себе: «вот сейчас Петя пустил Соловья». Я не могу охотиться, но мне приятно, что охотится Петя, вроде как бы взамен меня: значит, время не пропадает. Буду иметь наслаждение выслушать вечером его рассказ.

Петя явился поздно, потому что не мог отозвать Соловья, который гонял долго при луне, причем замечательно, что вечером, когда следов не было видно, он гонял без скола, вероятно, в оттепель чутье его было очень сильно. Снег уже выше колена, но рыхлый, трудно ходить, но еще можно, на лыжах совершенно нельзя. Убил двух беляков, из которых один был наш «невозможный» (см. 26 Дек.)^{6}.

Здоровье улучшается, но по ночам еще есть жар. Плохо спалось. Снег. Луна.

Не выходит из головы самоубийство еврея Гиршфельда: так чудовищно сближается в нем любовь к Недоступной Даме и сифилис.

До 40 лет, благодаря чистой моей Павловне, я не понимал обращения с «женщиной». Явилась эта дама^{7} и все мне показала. Испытав, я возвратился к Павловне, питая равнодушие к той даме, и если она приближалась — отвращение. Но я представил себе, что она меня любит, как я любил когда-то «невесту»^{8} и 20 лет ей надоедаю собой. Дело в том, что в любви нет молитвы, которую можно читать утром, вечером, ночью и через это достигнуть желанного сближения: никаким трудом, никаким талантом не возьмешь свою возлюбленную, если только ей самой не захочется сблизиться. Впустую будут все мои молитвы, самые усердные, даже и до кровавого пота, молитвы, с которыми за жизнь можно бы <1 нрзб.> железным буравчиком высокую каменную гору, в любви не шевельнут волоса и, что ужаснее всего, никогда и не дойдут до нее даже во сне: в любви нет молитвы, ничего нельзя прибавить к ней и от себя и от Бога: что есть, то есть!

<На полях> Лева уехал, дано ему за комнату с 15 дек. по 15 января — 22 руб.

на дорогу 2 р.

телеграмма 1 р.

харчи неделя 7 р.

32 р.

8 Января. Мягкий, тихий день, летит снежок. Я все еще выдерживаю, сижу дома. Вечером созвал гостей, были Трубецкие и Лопухин.

Олифа.

Охот, лыжи в оттепель, говорят, надо смазать олифой, и снег не пристает совершенно.

Теория Дарвина.

Лопухин рассказывал об известном тульском самоварном мастере Баташове, который был еще и любителем куроводства. Он вывел свою особенную Баташовскую породу кур, чрезвычайно уродливых. Эти куры были в Туле на выставке, и под клетками было написано: «Теория Дарвина. Труды Баташова».

<На полях> Это годится к рассказу о клычковских гусях. Под конец: я <1 нрзб.>, но на какой-то выставке встретил уродливых кур с надписью: «Теория Дарвина. Труды Клычкова».

13 января. Сочельник Нов<ого> года. Читал книгу «Смертобожничество», в которой автор, примыкая к Федорову^{9}, говорит, что истинная христианская идея — это победа человеком смерти, тогда как обычная <1 нрзб.> религий это, наоборот, обожествление смерти.

Горский говорит, что острое отношение Толстого к смерти явилось у него через Федорова. И еще, что уход Толстого есть очень сложное явление, до сих пор не разгаданное. Этим уходом Толстой будто бы зачеркивал все свое толстовство.

Тарасиха сказала: «Умрем-то, конечно, уж мы все, это никого не обойдет». Горский сквозь зубы: «Все ли?» Тарасиха странно посмотрела на него и продолжала: «Я себе место дешево купила в Лавре. Кто вам его охранять будет? — спрашивают меня. — Сама, — говорю. И правда, что мне стоит <1 нрзб.>, а дешево. Вот бы теперь, когда дешево продаются места, всем бы…» — Горский сквозь зубы: «Всем ли это нужно?» Тарасиха вздрогнула: «Всем, батюшка, всем это». — «Всем ли?» — «Да в уме ли вы?»

Говорили о смерти Розанова, что перед смертью голодал человек, хотя возле него были три взрослые дочери. Никто из дочерей не хотел унижаться и выпрашивать пайка.

— Кому хочется унижаться, — сказал я, — иногда бывают обе стороны правы: и те, кто унижался, и кто, наоборот, оставался на своем посту и не унизился.

Я сказал об одном упрямом профессоре, который не хотел принимать академического пайка ни за что: лучше, сказал он жене, я умру, а от них не возьму. И, получив бумагу о назначении ему пайка, действительно, написал отказ, и, сам больной, попросил жену отнести бумагу начальству. Жена его, еврейка, рассудила по-своему, бумагу с отказом уничтожила и паек получила, и потом получала его и потихоньку кормила им профессора до смерти. И он умер, не зная сделки, умер величественно, с чистой совестью, как немногие.

— Всякая ли женщина должна так поступать? — спросил я.

Тарасиха с азартом ответила:

— Всякая хорошая женщина.

И рассказала о себе, как она тоже обманула своего старика. «Вот извольте видеть, привели нам на двор мужики жеребенка, молоденький, жирный сосунок, ну прелесть что такое! Я сдуру-то и скажи это мужу. Он это на меня: «Умру с голоду, а не стану есть жеребенка!» Что тут делать? — заплакала я и отказалась. Вскоре после того приводят кобылу. Ну, говорю себе: не будь дурой, Авдотья Тарасовна, не захотел есть жеребенка, поест кобылятины. А знаете, это все от жены, такое устроит, что муж и кобылятину съест за телятину. Всю кобылу он у меня съел, и только уже через четыре года узнал от меня, что он ел, и когда узнал, благодарил.

Позвольте, милые! вот еще было с калошами. Дозналась я, что пришли калоши, всего пар двадцать, не больше. Мыслимое ли дело рассчитывать, что мужу моему дадут калоши из двадцати-то пар! Я же все-таки иду, день стою, прошу — и не смотрит, другой стою — досадно ему, кричит: «Сказал вам нет — и уходите». Я не ухожу. На третий он мне окончательно говорит: «Я вам сейчас все объясню, а потом, извините, я вас выгоню помелом. Желаете?» — «Хорошо, говорю, объясните!» И объяснил он мне все, что калош всего двадцать пар… Я его перебила и говорю: «Да я у вас этих калош и не прошу, я прошу вас подписать мне на одну калошу». А такие были калоши по одной, разрозненные. «Их берут, — говорит он, — на починку. Зачем же вам одна калоша?» — «Да ты, голубчик, мне на одну подпиши, и я уж как-нибудь найду другую, ты мне только дай на одну». Он и подписал мне ордер на одну калошу. Выхожу я веселая, три дня стояла для своего мужа и добилась, подписал, а уж на одну подписал, там-то я получу, только бы подписал. И действительно получила две пары калош из новых, и мужу и себе.

А еще было с зонтиком. Пришло в город штук десять шелковых зонтиков, и дали на район по одному. Муж мой был районным, дали нам один зонтик, и вижу — прекрасный! Иду опять и прошу. «Ваш муж районный, — отвечают мне. — Вот и горе, — отвечаю, — я ему жена, сами знаете, жена, значит, скажу ему, и он мне зонтик отдаст. А я не хочу этого: что скажут о нас граждане в районе?» Ведь урезонила и зонтик получила <2 нрзб.> прекраснейший.

После того мы вернулись к разговору о тех трех дочерях знаменитого писателя (Розанов), которые по гордости не хотели кланяться в исполкоме. Я сказал:

— Отцом ли они своим гордились, ведь он был непримиримый; что, если они не хотели выходить из его воли? Позвольте, позвольте! Если эти девушки сошлись с отцом в одно, и что он желает, то и они, если воля его для них священная, и они по этой гордости…

— Будет вам нести ахинею! — воскликнула бабушка, — никакой гордости у них за отца не было и никакой такой священной гордости не бывает: есть гордость просто своя. Если бы у них за отца гордость была, так им бы и унижения не было для него пищу достать, гордость бывает только своя, а потом люди наворачивают на нее качества.

Начало рассказа: я надумал у себя в саду баньку срубить, небольшую, шесть на семь, и пошел посоветоваться к Авдотье Тарасовне. Люблю я с ней советоваться, мне лет порядочно, в бороде седина, но Авдотья Тарасовна с мужем встречают меня, как молоденького.

— Молодой человек, — сказала старушка, выслушав мой рассказ о бане, — не советую, сейчас у вас сил много, а подумайте-ка, что будет лет через двадцать пять: вам будет трудно в сад ходить в баню, а жене вашей того труднее: топить, прибирать.

— Бог с вами, Авдотья Тарасовна, к тому времени у меня будет прислуга.

— Не рассчитывайте, к тому времени с прислугами еще будет хуже… нет, устраивайте себе в кухне ванну, это и дешевле.

Подумав, я принял совет и т. д.

«Профессор» — 90 лет. Леонтьев у него тоже в большевиках через Илью Муромца.

А в общем это рассказ о жене. Ведь патентованные черносотенцы от Совета паек получали и теперь получают на Музей дрова, деньги…

Однажды в лесу на облаве зверей я поймал себя самого. Со стороны острова, откуда с напряженным вниманием ожидал я волка, послышался рев, и над поляной в высоте показался аэроплан. Волк не вышел, машина улетела и оставила во мне обычное неприязненное чувство. Но в этот раз я стал раздумывать о происхождении своего чувства неприязни и спросил себя: «А что если <бы> у тебя был собственный аэроплан?» Вот тут-то я поймал себя самого: оказалось, при условии личного обладания аэропланом раздражение мое проходило, и я находил, что летать хорошо. Потом я представил себе, что если бы в большом городе мне удалось бы устроиться с теми удобствами, какие нужны мне для моего труда, то очень возможно и большой город перестал бы меня раздражать, как аэроплан. В конце концов я вообразил себе при каких-то условиях возможность встречать каждое научное открытие и приспособление его к жизни человека с таким же восторгом, как я встречаю весной прилетающих птиц, первые цветы, вскрытие рек и восход солнца. Сравнивая мои радости в природе с радостями от научных открытий, при наших условиях, я пришел, наконец, к окончательному выводу, что радость в природе вызывает потребность любовного общения с людьми, тогда как при научных открытиях радость вскоре омрачается воспоминанием прежнего опыта: новое изобретение достается не сразу всем, а когда оно делается всем доступным, то уже не сопровождается радостью. Я вспомнил мои восторги в лесу и на воде при чтении книги природы, всегда после этого я находил в себе нечто, к чему я много раз возвращался и радостно обновлялся душой. Но, вспоминая свои восторги при чтении книг о каких-нибудь новых открытиях, через некоторое время я не находил ничего: думая о великом изобретении паровоза, в действительной жизни я видел железнодорожную кассу и себя в очереди за билетом.

15 Января. Ефр. Павловна прожила со мной 25 лет и все считает «неверующим», потому что, по ее понятию, верующим можно назвать при непременном условии исполнения обряда. То же самое и Тарасиха. На самом деле истинный христиан даже кота не должен бы называть совершенным невером. Меня это навело на мысль о возможности пришествия Христа: пожалуй, эти добрые люди, вполне христиане-церковники, не узнали бы Его. И еще я думал: представить себе такое лицо, кто узнал бы и встретил со светильником (напр., беру…). И еще: Христос ходит по людям и бывает у всех, но не все Его узнают. И есть много таких, кто узнал Его и принял, но так себя дальше повел, что в другой раз уж больше не узнавал…

Рассказы:

1) Перелет гусей (охотничий).

2) Хутор Клычкова («теория Дарвина»).

3) Шинели (убийца).

4) Прапорщик (рассказ вестового Морохина).

5) Скорняк Григорий.

6) Ильин день.

7) Радиоприемник: Григорий Игнатов: она встречалась с ним в Германии, и страна эта ей стала прекрасной; у нее радиоприемник; по радио слышит нем. язык, пение и вспоминает, встречает его на улице, приглашает. Он (инженер) садится поправлять аппарат, и весь этот вечер посвящается исправлению приемника.

16 Января. Считаю смешным сочинять, то есть описывать воображаемую жизнь, если имеешь у себя материалы жизни действительной.

Занятно выписать из Диккенса «Крошка Доррит» (часть II, стр. 271), напр., такое рассуждение-отступление, совершенно похожее на мои: «Но он сам удивлялся не тому, что вспоминает о ней, а тому, что эти воспоминания показывали ему, какое благотворное влияние она имела на его личные поступки. Никто из нас обыкновенно не дает себе отчета, кому или чему он обязан таким влиянием, пока внезапная остановка неугомонного колеса жизни не заставит нас одуматься и оглянуться на свою прошлую жизнь. Это бывает в болезни, в горе, в случае утраты любимого существа — вообще это почти всегдашний результат несчастья».

<На полях> Сегодня я прочитал у Диккенса слово в слово так же, как пишу и думаю сам.

18 Января. Показал нос в Москву, и сразу огорошили: Полонского нет уже в «Новом мире». Разгром оппозиции. Едут в Сибирь. Легенда о Троцком: будто бы народ собрался на рельсах и не дал ходу поезду с Троцким. Но потом на квартире «12 чекистов» связали Троцкого (и всю его семью), посадили в автомобиль и увезли. В литературе теперь у нас нет ни Воронского, ни Полонского («без всяких эдаких глупостей» (из Диккенса)).

Обедал с Клычковым. Дали кашу. Клычкову захотелось сливочного масла. Барышня ответила: «Купите марку». — «После куплю, — ответил Клычков, — дайте масла, а то каша остынет». Барышня доверилась. Когда кончили обед, подошла барышня. «Марку купите!» — сказала барышня. К. встал, будто бы за маркой идти, и вышел совсем. Все произошло так неожиданно, что я только на улице понял всю мерзость. Клычков получает гонорар тысячами, барышня 30 руб. в месяц и притом она ему доверилась. Эта черта самая характерная для Клычкова. Он такой…

В вагоне какой-то молоденький паршивец сидел и около него стоял за неимением мест старик весь белый с розовыми щечками. Паршивец сказал: «Вон какой гриб!» Старик услыхал и ответил: «Бывает гриб молодой, да червивый, а старый, да чистый. Я могу «документ» показать, а у тебя не «документ», а червяк».

Так оказалось, что в доказательство молодости духа нужно иметь крепкий Fallos.

<19 Января>.

От 9 по 14 Января. Мягкие дни, снежные, переходящие в оттепель. Сегодня даже был дождь, очень мелкий.

С 16-го начинает усиливаться мороз и сегодня, 19 (Крещение), настоящий, большой. День яркий.

Вчера 18-го был в Москве и проговорил два часа с Александр. Александр. Чумаковым о натаске собак. Познакомился с другом Чумакова, страстным охотником и дрессировщиком: доктор Николай Арсеньевич Проселков (Б. Сухаревская пл., уг. Понкратьевского пер., д. 10/12, кв. 1. Тел. 5–65-60 (от 2–6 ч.). Он знаком с Менделеевой^{10}, обещается свести меня с ней и сам приедет.

20 Января.

Леве комната: 20 янв. — 20 февр. — 22 руб.

Харчи 20–26 февр. 30 руб.

52 руб.

21 Января. Очень сильный мороз, иней и необыкновенная яркость света. Близкий к этому день был в Крещенье, но сегодня исключительно ярко и заметно.

22 Января. Пасмурно и довольно мягко.

23 Января. Звездная ночь и сильный мороз. Роскошная заря весны света. В 9 у. я писал в большой комнате, и меня отвлекло от бумаг какое-то сверкание в окне другой комнаты. Это сверкало почти как Марс, переливая из цвета в цвет. Я разобрал, это вот из чего выходило. Когда ребята ставили антенну в саду, кто-то из них задел внешнюю раму шестом и выбил из стекла уголок. И потому морозный воздух, входя в отверстие, подхватывал падающие на перекладины рамы капли от нагрева изнутри комнаты, и так на перекладине рамы повисли сосульки. Но в сегодняшнее утро солнце так нагрело стекло, что сосульки стали таять и капли медленно падали синие, зеленые, красные. Я смотрел на них и писал свою весну света…

24 Января. Вчера прибежала Таня Розанова: «Варин муж умер». Это Владимир Гордин. Варя убежала к Тане, а покойник один. Введенский (хозяин дома) потребовал, чтобы покойника убрали, а то у него крысы и могут повредить. Таня к Тарасихе, а Тарасиха не берет к себе: они будут Татьянин день справлять. Таня сбегала к Кожевникову узнать, был ли он верующий или неверующий. Кожевников сказал, что Гордин об этом не говорил ничего. Таня обрадовалась: если ничего не говорил, значит, можно считать за верующего. И бросилась ко мне занимать деньги на похороны, уверяя меня, что у них его шуба и деньги вернутся. Я дал 50 руб. Сегодня вдруг явилась другая жена Гордина, с деньгами, настоящего вида женщина, и будто бы сказала: «Будет вам побираться, я вам всем нос утру: я буду хоронить, вы не знаете: за ним как за малым дитем надо ходить». И сразу все вошло в колею. Введенский предоставил свою квартиру. Тарасиха рассылала к людям — звать к выносу.

У Григорьева дочь умерла, и будто бы с ним удар. Пришли, дочь-то умерла, но удара не было.

25 Января. Радиоволны ничего не имеют общего с живыми нашими чувствами и мыслями, сходящимися в личностях; радиоволны безличны, но подобие этих волн с нашим внутренним так велико, что когда-нибудь, углубляя наши знания внешнего нам мира, мы о себе самих вдруг догадаемся, и тогда во всей своей наивности откроется весь наш исследовательский путь и навсегда будет прославлена слепая доверчивость лысых аскетов науки, потому что люди тогда будут сознательно управлять силами природы…

Человек-дикарь, кричащий в аппарат: «алло!» мужику, объясняющий ему, сам ничего не понимал о радио. И мужик-дикарь с удивлением и верой в сверхъестественную силу.

Сверхъестественная сила несомненно существует, это сила нашей человеческой личности: она сверхъестественна в своем творчестве, она создает такое, чего не бывало в природе: это не радио, это не аэроплан — все это есть, в природе есть…

Похороны Влад. Ник. Гордина. Вечером две жены, Челнокова и Розанова сошлись у меня. Челнокова рисовала силуэт Розановой, вероятно, чтобы заглушить злобу. Розанова пришла вызывающая…

Вещи. Очень возможно, что эти роскошные вещи, какие-то гобелены и мебель ампирная (что еще?) были приманкой для женщин, и этот красивый и нежный еврей казался породистым барином. Они его содержали и приучили к легкомыслию в отношении труда по добыванию средств существования.

Сестры. Таня содержит Варю, Таня — монахиня, Варя — блудница. Приходится спать на одной кровати. И самая страшная для Тани мысль, что они близки друг другу. Действительно близки, как совершенные противо-полюсы. И так монахиня узнает в себе блудницу. Еще близкое обеим сестрам, — это гениальность отца (<он> единственный в своем роде: и это до конца отстаивают) обе дочери унаследовали в полной мере. Таня сумела свою исключительную индивидуальность посвятить Богу и научилась трудом с грехом пополам укрываться от людей. Варя осталась «язычницей» и даже не замечает, что живет на чужой счет, она — властелин.

Спор из-за вещей. Вещи Гордина остались у Челноковой, которая много ухаживала за ним, больным, и жила 10 лет с ним. Розанова жила 2 месяца, и теперь ей засело в голову, что вещи эти ее: он весь ее, значит, и вещи. К этому присоединилось, что Таня ухитрилась (все эта Таня!) устроить формальности брака (хотя и не обвенчаны, но все-таки хоть «записались»). А Челнокова жила свободно. Вот почему Варя, когда вошли ко мне, громко сказала: «Вы не были знакомы с моим мужем». Еще: Челнокова ухитрилась под каким-то предлогом выманить у Вари документ с записью о браке. По всей вероятности, этот документ нужен был ей как вещь «его» (набрала всякую дрянь, тряпье его: «для помощи»), но Розановой, естественно, представилось, что документ взят был, чтобы лишить ее возможности отобрать вещи.

<На полях> — «Надо, Варя, работать!» — Я буду, если ты мне об этом не будешь говорить. — «Ты не женщина!»

Величайшее оскорбление для Вари, если ей скажут, что она похожа на Таню.

Похороны легли, конечно, на Таню. Ив. Ив. Введенский, ссылаясь на крыс, требовал, чтобы Таня взяла к себе гроб. «Я советская служащая!» Муки Тани были в том, что… Варя денег не попросила. Таня загадала: попросит — дам, нет — нет. И оказалось, она три дня голодала (вспоминая голодного отца Вас. Вас).

Идиллия. Все союзы Гордина кончались <тем>, что женщины попрекали его своим трудом. Наконец, явилась Варя, такая же, как и он, не рабочая. Истерзанный попреками всех женщин, он нашел, наконец, такую, которая тоже ненавидела труд. Под конец он даже стал добывать немного для нее: достанет когда рубль, когда два. Обедали в «Коммунаре» (вдвоем 1-е блюдо). Последние 3 дня, кажется, ничего не ели. Но это было счастье.

29 Января. Вчера приехал Пяст и рассказывал о Гордине, что это действительно была артистическая натура, он редактировал одно время журнал «Вершинин», в котором участвовал и Блок и другие. Как еврей, он там где-то у них добывал деньги и не всегда был на содержании женщин. Скупал мебель красного дерева, имел большую квартиру.

<На полях> Такие похороны, а Таня и этому рада: «Был добрый человек, вот его Господь и помиловал».

К похоронам: коммуниста (муж. <1 нрзб.>) послали за свечами. Другой мужчина был сторож турок Мемет Асадович Меметов.

В ночь на 26-е ночью ненастье, и на другой день, 27-го, стало теплеть, и 28-го дошло до нуля, валил снег. 29-го тоже все тепло (но не оттепель), и так все ровно мягко ежедневно, так что кругом говорят о хорошей мягкой, но не гнилой зиме.

31 Января. За исключением случайностей, без которых и правила не бывает, можно приготовиться к своей собственной смерти и почти совершенно примириться с ее неизбежностью. Можно постепенно прийти к такому сознанию, что своя смерть явится как бы и своим делом, вроде путешествия: я-то уехал и что-то лишнее оставил после себя, и это лишнее, мне ненужное, люди принимают за меня самого. Но если так хорошо приготовиться к своей собственной смерти, то к смерти любимого человека, ребенка нельзя приготовиться хорошо и совсем нельзя к смерти неизвестного прекрасного существа, которого завтра, может быть, на улице на глазах убьют…

Нахал из нахалов Натан Венгров прислал небрежное приглашение на организационное заседание по делу детского журнала «Еж». Я ничего не ответил и с удивлением увидел в газетах себя в числе сотрудников. Оказалось, под списком сотрудников напечатано: «Привлекаются к участию следующие писатели»… (Стиль «социального приказа»).

<Вырезка из газеты> В журнале «Еж» привлекаются к участию:

Писатели: Акульшин Р., Асеев Н., Бабель И., Белых Г., Бианки В., Богданович С., Будогосская Д., Введенский А., Венгров Н., Горький М., Каверин В., Казин В., Крандиевская Н., Житков Б., Зощенко М., Ильин Н., Маршак С., Мукосеев, Олейников Н., Пантелеев Д., Плавильщиков, Полонская Е., Пришвин М., Пуни И., Слонимский А., Тихонов Н., Толстой А., Федин К., Федорченко С., Хармс Д., Чуковский К., Чуковский Н., Шаронов В., Шварц Е. и др.

Художники:

Бруни Д., Ермолаева В., Ефимова А., Конашевич В., Куприянов Н., Лапшин Н., Лебедев В., Львов А., Митурич П., Пахомов А., Самохвалов А., Сафонова Е., Соколов П., Татлин В., Тырса Н., Цехановский М., Шишмарева Т., Эвенбах Е. и др.

<Вырезка из газеты> «Читатель и писатель

Еженедельник литературы и искусства

В номере:

поправка современного читателя к классикам.

Р. Зах — К юбилею А. С. Серафимовича.

Г. Нерадов — Переоценка классиков.

А. Б. — Литературная Белоруссия.

А. Ефремин — Демьян Бедный.

Сергей Кириллов — Евангелие либерализма.

О. Бескин — Хорошо!

Н. Шугаева — Чистка поэтов.

Гр. Беляков — Степь.

Важно для низового читательского актива — советские писатели.

Страница читателя. Советская общественность и культура. На книжном рынке. Смесь. Цена 10 коп.»

Низовой читательский актив.

Прочитаешь такую фразу, и сколько пережитого встает, как будто был в аду.

3 Февраля. Новый прекрасный солнечный день весны света. Солнце через окно греет.

Остается написать два звена^{11}: «Любовь по воздуху» и «Живые ночи», 1-е звено соответствует смерти, второе воскресению, 1-е — неудача, несчастье, 2-е — выход из неудачи, из несчастья, когда несчастье является, как «мера в глубину».

Читал дневник Вырубовой в журнале «Минувшие дни». Григорьев говорит, будто этот дневник поддельный, и что можно даже догадываться, чья работа (Толстой-Щеголев?) Не знаю, если даже и подделано, то с таким знанием «предмета», с таким искусством, что дневник, пожалуй, может поспорить в своем значении с действительным: веришь вполне, что люди были такие. Трагедия их в том, что в царском положении никому нельзя довериться, вокруг людей нет, и это одиночество порождает особенно сильные привязанности в кругу немногих людей (царь, царица, Вырубова, Распутин). И так понятно становится равнодушие царя в последние дни крушения монархии к государству: это что-то внешнее, неважное, «их дело» в сравнении с желанием быть в своей семье, среди любящих лиц. Такое состояние, помню, было у меня, когда я тонул: весь мир вокруг оказался внешним, неважным делом. Так говорит крестьянин, умирая: «домой иду».

Бумажный город, бумагописательство Алпатова означает и мое писательство, которое кончается «наивным реализмом». Воскресение — это перемещение центра из себя во вне себя. Сигналом к этому пусть будут «гуси», и к этим гусям найти соответственное внутреннее поспевание. На этом пути «Ина» как бы вывертывается изнутри и в наружном мире — это (Почка?).

6 Февраля. Сильные морозы (30?), солнечные дни, иней, в полдень капель, ночью звезды.

Дня три-четыре у Кенты началась пустовка, значит, с запозданием больше месяца. Я сижу дома безвыходно с 28 Дек. по сей день (в Москве был 18-го Января) = всего 40 дней.

40-й день безвыходного сиденья в состоянии ни здорового, ни больного. Попробую завтра начать приучать себя к воздуху.

Пишу звено «Любовь по воздуху». Начинаю думать, что ехать никуда не надо, пока не кончу. Можно предвидеть, что к Апрелю закончу все с перепиской. «Любовь по воздуху», скажем, 15 дней + 15 дней — «Живые ночи». Тогда останется в переработку и переписку: 1) брачный полет — 1½ листа, 2) по воздуху — 1½ и «Живые ночи» 1½ — 4½ листа — 140 стр. по маслу.

Но лучше закончить черновик последних звеньев к 1-му Марта, проехаться в Питер, или взять работу в Питер. Посмотрим.

Написано около листа «Любви по воздуху». Выясняется, что надо описать Петербург весной света (напр., утро обогнало, весна света обогнала хозяйств, расчет людей и утром, когда уже было светло, электрические лампочки горели). Второй просвет: все звено будет называться «Живые ночи» и связью будет шпион с кедровыми орехами: он преследует Алпатова на Волково кладбище, и когда Алпатов молится, тот за ним наблюдает. После того молитва (любовь по воздуху)… И живые ночи.

Что лучше, делать людям добро или красоту? Если делать добро, люди долго этому не верят и долго платят злом, за добро надо быть готовым принять зло от людей. Красота сама за себя часто расплачивается смертью, чтобы создавать красоту, надо быть готовым к смерти, но зато за красотой все идут, не помня зла. Я бы выбирал себе красоту, красоту со всей ее роскошью… Если сеять добро, люди не верят ему, за каждое зерно добра отвечают зерном зла, — так что сеятель добра должен быть готовым за все посеянное им добро собрать себе урожай зла. Мрачной представляется мне жизнь в одном добре, но не стоило бы жить, если бы еще возле добра не было бы на земле красоты. Правда, чтобы создавать красоту, надо быть всегда готовым к погибели, но зато, если удастся, за красотой все люди идут, не помня зла и добра. Будь что будет, друг мой, выбираю себе красоту в самой скромной должности хранителя ризы земли.

После сцены на кладбище Алпатов делает попытку отдаться вере в чудо и воплощения Ины… воплощенную себе Ину. И только после того, как и тут ее не оказывается — он идет и с молитвой открывает дверь.

Друг мой, в любви к женщине молитва бесполезна.

8 Февраля. Я сегодня прошел до книжного магазина, только бы не захворать опять!

Ввести в «Любовь по воздуху» образ раздвоения Петербургского на председателя и секретаря: Петр Петрович — секретарь в уч. комитете, но в <1 нрзб.> председатель, а потом оказывается на кладбище, <1 нрзб.> он секретарь.

Чудо воплощения Ины не удалось, а дальнейшее, как воплощение.

Загадочные строки в письме Ины (возвращение к тюрьме).

Два письма Ины (как два фокуса повести: после одного он решает ехать к ней, после второго все кончено: <1 нрзб.> воплощение).

Поездка к Ине приходит в голову через вещь: эмалевый портсигар. Купил и решил ехать.

В бане: хорьки.

Фон: номер-тюрьма, вещи. Петербург. Весна света.

Записки о весне наводят меня на конец Алпатова: надо передать друзьям свое дело.

10 Февраля. Начиная с 7-го Ф. Началось потепление, вчера ночью буря, сегодня пасмурно и каплет, дорога слегка побурела. Сегодня после обеда опять буря.

Водоразбор:

1-я женщина: — Вам бы отдохнуть, к зятю поехать.

2-я женщина: — И, милая, если поехать, так подальше надо бы…

1-я: — Ну, до свидания.

2-я: — До свидания, спасибо на добром слове, дорогая!

<На полях> Сравнить разговоры тех же самых бедных женщин в кооперативе, когда они стоят в очереди.

У шлагбаума

Шлагбаум лег перед носом подводы. Прохожие продолжали идти, нагибаясь под шлагбаумом. Извозчик ухмыльнулся на сторожа и поклонился. «Чего ты кланяешься?» — спросил сторож. «Тебе все кланяются, вот и я: такой, значит, ты».

Мария Алексеева, старая дева, очень грузная, всю жизнь сочиняет один ученый роман о Юлиане Отступнике. Ей ничего нельзя рассказывать, после каждого предложения она говорит: «ну, да!»

На постоялом дворе.

Конь выехал со двора на улицу и как ахнет! «Будь здоров!» — ответил прохожий.

12 Февраля. Если приходится умирать не у родных, а в больнице, то надо выбирать не большую, а маленькую, в больнице маленькой умирать все-таки легче (Т. В. Розанова).

Григорьев предостерегал меня: «победителей в жизни нет». Я отвечал: «Прометей лично не победитель, но раз люди получили огонь, то он достиг и в этом победил. Победа есть достижение и остановка <2 нрзб.>, но личность движется и потому то, что казалось сегодня победой, завтра в отношении личности поражение, но людям остается огонь». Я назову победой момент творческой высоты, когда субъективно я и мир — одно, а объективно остается свидетельство этому — созданная новая форма.

Итак, отчетливей: друг мой, сижу я у костра, ожидая зари на глухарином току, и думаю о победе, как вы мне говорили: бойтесь упиваться победой. Я думаю: «Вот огонь, могу ли я праздновать победу, если творец его, Прометей, висит, прибитый гвоздями к скале? Нет, я не могу, если крепко задуматься, но огонь меня греет и мне хорошо, как же мне не радоваться и не славить победу, если я вижу такое добро, и, угретый, сам начинаю творить.

Мало-помалу к моему костру собираются дровосеки и, согретые, начинают смеяться и много рассказывать; каждый из них, я знаю, бьется за кусок черного хлеба и ценит не только огонь Прометея, но даже мой маленький костер. Пусть висит на скале Прометей, нам-то что, если мы сами висим, пусть нет победителей, но победа… ее только тот не поймет, кто не страдал.

Что-то все еще неясное…

Философия наивного реализма (это конец «Кащеевой цепи» и в этом победа Алпатова). И дети…^{12}

14 Февраля. Ночью был мороз, и утром на окнах снова показались узоры, исчезнувшие, конечно, далеко до полудня. Тихий мягкий вдумчивый день.

16 Февраля. <Вырезка из газеты> Приезд Троцкого на ст. Фрунзе.

«ФРУНЗЕ (ТАСС). Корреспондент ТАСС сообщает:

На станцию Фрунзе приехал Троцкий в сопровождении семьи в специальном мягком вагоне. Публика была поражена обилием багажа Троцкого (свыше 70 мест) и наличием барских удобств, с которыми ехал высланный из Москвы Троцкий. Особенно обращало на себя внимание то обстоятельство, что Троцкий привез с собой охотничью собаку и большой набор охотничьих принадлежностей.

— Что это за барин приехал? — спрашивали на станции».

А по Москве все говорили, что Троцкого при аресте «связали» и он «кричал»: звал на помощь.

В «Известиях» описано, как Бальмонт обманул Луначарского, забрал деньги и удрал за границу. А теперь будто бы он пишет Гамсуну, Роллану письма о большевиках и их зверствах. По частным слухам, Б. живет отшельником на юге Франции углубленно и совсем «про себя» — чему верить?

М. Горький прислал письмо, обещается приехать ко мне в Сергиев.

Думаю о деревне: что все-таки правдиво она еще никем не изображена. Беру на прицел Следово, жизнь Бадыкиных^{13}.

Прислали «Луговку» в роскошном издании, художник вместо чибиса изобразил сойку, баба у него садит картошку стоя, ни число рисунков, ни размер их внутренно не оправданы, у журавлей голубиное выражение — полное обезображение рассказа. Сколько хлама выбрасывает столица малышам, какое это великое зло — детский писатель и детский художник!

Следующие письма и дела: 1) Иванову-Разумнику, 2) Горькому, 3) Мирович, 4) Груздеву и в Ленгиз о высылке книг, 5) Командировать Леву срочно к юрисконсульту о подох, налоге.

Между прочим, прочитав Ваше письмо, я сказал вслух:

— Хорошее письмо. Черт! какая на свете прелесть бывает.

20 Февраля. Масленица. Сильные морозы с ветром вчера и сегодня. Выдают масло. Ну вот и масленица, вот и блины!

Вчера был и ночевал А. М. Коноплянцев^{14}. Его жизнь — это жизнь Гоголевского чиновника, причина его неудач — «мечта». Его дар — это родственное внимание к человеку (интимность). Любовь к сыну, надеется, что достанется сыну, что не далось ему. Говорит, что монах, устраняя себя от жизненных обязанностей, выбирает сравнительно более легкий путь. Но так можно сказать о всяком, кто забрал себе в голову мысль о личном самоопределении («свободе»).

Путь свободы усеян жертвами. Так у поэта остается назади обобранная им «духовно» и неудовлетворенная женщина (истоки феминизма и революции безликого).

Люди, у которых глаза на винтах и на гвоздях.

Творец на победах своих не задерживается и самые лучшие дела его те, в которых он не знал себя победителем. Может быть, он и услыхал о победах, но улыбнулся и дальше пошел, не обращая на это никакого внимания.

Лева взял на две недели денег и за полугодие плату за лекции.

Когда хозяин созывает гостей на пир у себя, то не будем обманываться: хорошему хозяину удовольствие принять у себя гостей, больше, чем гостям поесть. Но когда хозяин умрет и люди собираются к нему голосить, то люди только себя этим удовлетворяют. Крестьяне, напр., этим случаем пользуются, чтобы послать своим близким поклон в тот мир, где мы все будем.

Достоевский и Гоголь — писатели с воображением, Пушкин, Толстой, Тургенев исходили от натуры. Я пишу исключительно о своем опыте, у меня нет никакого воображения.

6 Марта. Громкоговоритель.

По морозу далеко слышно: идут двое, конечно, подвыпившие, но немного, сами идут твердо, а язык не обращает на людей никакого внимания:

«Я говорю жене: давай сдадим комнатку. Я, говорит, согласна. Сделали объявление. Так! Приходит жилец. Посмотрел комнату, понравилась. Говорю жене: ты согласна пустить? Она посмотрела на него и отвечает: я согласна. Так! Пустили. Жилец живет. Я хожу на фабрику. Ухожу и прихожу. Так! Вот раз пошел я на службу. Хорошо. Хватился я — забыл кисет с табаком. И вернулся я домой. Так! Вернулся я домой: в жилецкой комнате нет никого. Перехожу к жене, а она под ним. Так! Ну, вот тебе и конец: продал я все добро свое за четыреста рублей и все прогулял. Та-ак!»

<На полях> Метроном отбивает.

История с Люлей (Вера Антоновна) наводит на размышление о родительской любви, переходящей в эгоизм (Анютины глазки) вплоть до медицинского свидетельства. Такая любовь бывает и к своему народу. И вообще доказательство подлинности любви может быть только извне: не себе хорошо, а тому, кого любишь.

Взявший меч от меча и погибнет — это верно, да вот как сделать, чтобы человек не взял меча? Пусть я лично подчинюсь Христову закону и подставлю другую щеку врагу, ударившему меня. Каков же будет тот человек, кто, видя такое издевательство, не даст негодяю затрещину? И так случилось, что апостол Петр не попал в стражники и только ухо ему отрубили, но зато сколько людей было загублено из-за того же Христа. В том-то и дело, что Я, побитый и оскорбленный в своем последнем достоинстве, не властен остановить отмщение, потому что таким же Я обладает другой и по чувству сострадания, то есть, воображая себя в положение Меня, он непременно возьмется за меч. И часто мы видим (если только не всегда), что воображение сильнее естественных сил и сострадание бывает сильней страдания…

14 Марта. Вот уже дня три после упорных морозов теплеет, по-видимому, перед началом весны. Охота разрешена на две недели с 15 Апреля (Пасха) по 1-е Мая.

До сдачи работы в Н.М. остается десять дней. Последнее звено кончу 20-го, к этому сроку перепишут предыдущее звено, от 20–24 корректуры, 25 сдам, 28 в Петерб.

Поле, где была проиграна битва.

Друг мой, ни на севере, ни на юге нет места, если сам поражен: вся природа побежденному человеку — поле, где была проиграна битва. Но если победа — а ведь всякая победа, это победа над самим собой, если даже болота были свидетелями своей победы, то и они процветают необычайной красой, и весна остается себе навсегда, одна весна, слава победы.

20 Марта. Вчера окончил «Кащееву цепь» и сегодня увидел грачей — какое удивительное совпадение.

Ездил в Москву сдавать «Цепь». С ½ 10-го до 1 ч. д. вел разговор с Замошкиным^{15}, потом два часа громил нового редактора Н. М-а Ингулова. И множество людей встречалось, и все разговаривали. Приехал в 11 ночи с головной болью.

Согласились с Ингуловым, что у нас в литературе теперь нет критики. Я ответил на вопрос, почему нет ее: потому что в наличии нет запаса идей, которыми может располагать свободно критик. Я говорил, что в замкнутом кругу марксистский материализм выродился в бюрократический идеализм, и т. д. И еще говорил, что не было времени, когда писатели были так разобщены, как теперь. Много всего можно за два часа наговорить! Слушал Касаткин.

Продолжаются крепкие ночные морозы. Дни солнечные, алмазные. Снега совершенно не тронуты. Наста нет. Зима прошла без осадки. Сегодня видел грачей, три сидели на дереве, один лежал на сучке.

22 Марта. Сороки. Продолжается алмазная весна. Сегодня днем солнце само без помощи тумана перемогло мороз до того, что канава наша наполнилась водой.

На базаре:

— Мелка твоя корова.

— Корова большая, только на коротеньких ногах.

Эта весна света замечательна тем, что вовсе не было наста по случаю того, что зимой не было вовсе осадки. Нужно полагать, что при первом тепле рыхлый и не очень глубокий снег сразу сбежит.

23 Марта. Закончена в отделку «Кащеева цепь». Роман был начат в 1922 году, значит, писался 6 лет. В основу второй части, где изображается любовь, положено личное переживание в 1902 году. Единственное сохранившееся письмо моей невесты с отказом мне во все время писания лежало под руками и давало мне силу писать. По возвращении из Питера, когда откроется земля, я похороню его в землю, и это место будет могилой моей любви. Я твердо верю, что этот роман будет жить взамен нашего ребенка.

С 26 Марта по 1 Апреля (с понедельника по понедельник) — поездка в Петербург, за эту неделю оборвалась алмазная весна и началась весна воды, прилетели жаворонки, скворцы.

Серые слезы. Кончилась алмазная весна света, плачет серыми слезами весна. Сухие глаза у меня, слезы мои выливаются внутрь, и никто их не может увидеть.

26 Марта. От Сергиева до Москвы разговор с Левой. Юноша был вполне советский и горел желанием заниматься делом рабочих. Но в университете почувствовал себя невеждой и с тех пор занялся собой, а к рабочим его и калачом не заманишь. В наше время наука приводила к низам, теперь отводит.

В 9 ½ в международном вагоне (24 р.) выехали из Москвы.

27 Марта. Солнечный день. В Гизе никого не застал. В Царском тоже. На Невском много молодых людей, толпа серая. В прежнее время, бывало, презираешь правительство и втайне думаешь: вот если бы я там был, все было бы иначе в стране. Теперь презираешь по-прежнему, но думаешь: и я управлял бы не лучше…

Эта поездка будет обозначать одумку перед новой работой.

28 Марта. В Гизе: 1) Настоять на одновременном печатании «Кащеевой цепи». 2) Высылка книг. 3) Сборник Горького.

Невский теперь «малограмотный». Я думал на Невском, что образование более разделяет людей, чем классы экономические. Внеклассовое общество — это значит господство образованных людей.

Финансы.

Пенсне — 6 руб.

Чайник — З р. 50 к.

Нагрев. — 3. 60

13 руб.

Поездка — 30 руб.

Проел в 1-й день 10 руб.

Сегодня 28-го — 267 р.

Не собственность, друзья, а образование своего природного дара — вот что нас разделяет: люди <вступают?> с образованием даровитыми и темными — вот два главные класса. А потом уже начинается собственность, богатство и бедность, зависть и щедрость, все уже второстепенное.

Собственность — это не последняя реальность, а попытка реализации личности, причем данное лицо под видом владения делается добровольным сторожем общественного имущества.

Правда, если бы собственник, напр., собранных им художественных ценностей был мудр, то он только бы радовался, что его собрание сделали музеем и уже не он охраняет, а другие.

Первое разделение, что люди родятся кто мужчиной, кто женщиной — это самое главное; второе разделение, что у одних дарование, другие бездарные, третьи — умные и глупые, злые и добрые. И только после всего этого начинается рождение от себя, от человека зависимое: образованные и темные, богатые и бедные. Из темного можно сделать образованного, из бедного богатого, но дурака умным не сделаешь: у нас же хотят всех дураков вывести в умные.

Мое утро — только до восхода солнца, как только солнце взошло — это день.

И моя весна — только до первых цветов, как только цветы показались — наступило летнее время. Но и осень моя от первых желтых листьев на березе и до первого снега — длинная осень. Зима моя короче — от первого снега и до первой капели.

Снегурочка. Снега вокруг города были еще нетронуты, но в городе ничего не было белого. Одна только Снегурочка белая и глаза ее бледно-голубые, как утренние звезды — вот-вот потеряются.

«Бывает ли у тебя желание быть с мужчиной?» — «Ни малейшего!» А между тем она кокетничает направо и налево. И если один подходит, она глядит на другого. И много таких прошло, все ее целовали и она верила, что все были хорошие. Среди них, наконец, показался желанный (Сережа). «Мы говорили о всем, но никогда о себе» (это ее основа: жить, не думая, не загадывая), как только задумалась, так все и потерялось, Снегурочка тает^{16}. Он уехал, она думала — совсем и начала снова кокетничать. И вот явился «диктатор». До сих пор все ее жалели («все хорошие»), этот имел план в голове. И вдруг, она оказалась пронзенною. Вскочила и выгнала вон. Он пришел на другой день, она топнула ногой: «вон!» Он ответил: «ваша воля!» и вышел.

Вдруг вернулся Сережа и бросился к ней в объятия. И спал с ней две ночи. Она трепетала: разве так можно! Ожидала ужасного вопроса. Он ничего не спросил. Она сама спросила его, представляя в третьем лице: мог бы он такое простить.? Он ответил: никогда!

Вопрос присяжным: виновна? И ответ их: да, виновна! И я сам в то время не мог ее взять только потому, что, любя меня, она смотрела на другого (это свойство алмазной весны, холодная внутри, сверху блестит). Но, я думаю, она не виновна.

Явился брат (он теперь создал себе «положение» и ей не дает ни гроша). «Ты ведешь себя, как проститутка, да, кажется, это уже так и есть…» И вот Василий — типичный человек-мещанин, каменный, против которого проститутка на своем фронте выставляет «акул».

Бывает, побитая машинка печатает букву вдвойне: две буквы одна в одну и видишь две, а читаешь за одну. Такие бывают у человека глаза. У нее раньше это было — один подходит, она глядит на другого, теперь это стало у нее внутри. Он отходит от нее. Она ждет. Потом со злости, зря отдается другому, чтобы выйти за него замуж. Было это во время фокстрота. Он ей сделал это предложение… «А у меня были месячные». Он не посмотрел и на это. Проснулись среди бутылок. Он прямо бросился к столу писать родителям письмо, что хочет жениться («тоже был в то время ребенок!» — сказала она).

Вышла замуж. Началась «растительная жизнь». Отец мужа (студент консерватории) врач-немец. Все стали думать, как бы сделать ребенка. Помог врач-гинеколог. Она не испытывала чувства удовольствия от акта. Иногда будто бы помогает, если женщину привести в состояние возбуждения. Целую неделю каким-то способом раздражали ее, и она забеременела (что-то у меня голова кружится… — Готово!). Когда родился ребенок (его вынимали под хлороформом клещами три дня), она стала к мужу совершенно равнодушна (вероятно, сказался на психологии искусственный прием). Отношения стали холоднее и холоднее, он уехал и не вернулся. Выслал разводной лист ей с его фамилией (чтобы ребенок носил его имя). Родители требовали ребенка. Она его не дала. Ей не присылают денег, она по гордости не требует алиментов. Служит за 55 р. В глубокой бедности (сама шляпу сделала, шуба чужая, халата нет, штопает чулки без конца).

И сейчас ей все делают предложения, и мать стремится выдать ее замуж. Конечно, взять может только студент. В паспорте записала себе не 29 лет, а 25 (выглядит еще моложе).

<На полях> Они выгоняли из нее наследника, будто рыбу давили и выжимали икру. Но когда выжали, то рыба обернулась в мать человека, взяла ребенка и заявила: «он мой!» и ушла.

Весна плачет серыми слезами, но у меня сухие глаза, я плачу внутрь себя, и там собирается слез человеческих не меньше, чем у весны ее внешних слез, которые все понимают по-разному.

Я простился. Ее два голубые глаза исчезли, как две бледные звезды на восходе солнца. Я шел в равнодушной толпе и вместе с нею вошел по нужде своей в тесное место. Там было много желающих. Я стал в очередь, стараясь дышать в рот от зловония… Приходили новые и прижимали нас тесно в клоаку. Тогда на мгновение вся жизнь встала мне как клоака, и я вышел на улицу и был совершенно один. Хотел уснуть в своем номере и не мог уснуть. У меня оставалась надежда, — она придет, и я скажу ей все, я сумею показать ей, что любовь на свете одна и любить можно вне очереди. За одну понимающую меня улыбку в эту минуту я готов был бы взять на себя много. Шли часы, их было много, и много вылилось слез внутрь меня. Она не пришла!

Когда я приехал домой, то было так странно: мне все было мило, а жена милей, чем раньше. Я глядел на жену и думал о Козочке, и одно ничуть не мешало другому.

Она была вся в улыбках, сотни разных улыбок во все этажи, и все звали ее «Веснушка», хотя ни одной веснушки на лице ее не было. Ее называли «Веснушкой» потому, что среди них не было ни одного поэта, и никто из них не мог догадаться, что это была у них сама Снегурочка.

Отца моей Козочки убило в Мраморном дворце электрической искрой. Вдове матери дали маленькую пенсию, и она с детьми перешла жить на Малую Охту. Моя Козочка родилась в Мраморном дворце, а проживала на Охте. (Великий князь держал ее на руках и показывал картины.)

Я не защищаю: разве можно винить женщину за доверчивость. Она — вся доверчивость.

<На полях> Мать говорила: мы архангельские, хоть и мужики, а рабами не были!

По правде говоря, я загадывал втайне, что скажу ей: «Я люблю тебя, сделай мне теперь праздник, отдайся мне, женщина, и знай: я человек самый верный и благодарности моей не будет конца». Она сидела у меня на постели, почти голая, я подошел к ней, обнял ее, хотел сказать, но не мог: от нее не было тока. Я сказал: «У тебя, Козочка, тело розовое, а бывает голубое». Она ответила: «У меня есть и голубое» и открыла мне ноги выше чулок почти к животу, там, правда, тело было голубоватое. После того я отошел в сторону и любовался ею, как будто она была из мрамора. «Чувствуешь ли ты, — сказал я, — потребность в удовлетворении себя как женщина?» Она ответила: «Никогда, ни малейшего желания». Мне показались чудовищными все мои тайные расчеты на «пир», но захотелось что-нибудь для нее сделать.

Но существуют же на свете «диктаторы» любви, им все равно, любит она или не любит.

Я остановился в большой гостинице, и меня запрятали в глухой номер на третьем этаже, окнами во двор, куда не проникало никаких звуков. Проспав в одиночестве полчаса, я почувствовал начало тоски, от которой, если вовремя не встретить близкого человека, можно заболеть таким безволием, что уж и не встанешь с места… Поскорее вышел я на улицу. На Невском была чужая мне толпа людей. Я шел без плана и остановился у Невы… Прошлый год я был на этом самом месте и вспомнил: я хотел идти на Васильевский остров в дом, где жил десять лет тому назад, узнать, не осталось ли каких-нибудь слухов от моей Козочки. Остров был в тумане, Нева подо льдом. Людей вокруг ни одного человека. Кто-то, впрочем, показался и спросил меня, где Вас. остров. Я указал рукой на мост, и человек скоро исчез в тумане. Я же решился идти, махнув рукой на Козочку: за 10 лет от нее остались теперь только ножки да рожки. Теперь я перешел мост и потом добрался тихонько до своей линии. В воротах, где когда-то я стоял на дежурстве с винтовкой, теперь дворник стоял. А когда я назвал фамилию, указал мне рукой на старушку с мальчиком, и я узнал: это была мать Козочки. Старушка узнала меня. С волнением спросил я про Козочку. Она указала на мальчика и сказала: «Пять лет!» — «У нее теперь муж?» — спросил я. «Нет, бросил, она служит, заходите вечером, обрадуется, как обрадуется!» Я обещал и начал бродить. Куда девалась моя тоска, и громадный город, мне казалось, мертвый, вдруг ожил для меня во всем своем великолепии простора. Прошлое стало оживать, и я сам стал воскрешать все подробности с такой силой, что из прошлого через настоящее перекинулся мостик в будущее. Правда, с этой Козочкой связано у меня так много! Она была много моложе меня, и я любил ее, как ребенка.

3 Апреля. Серый день с туманом. Среди дня на короткое время был дождь. К вечеру туман усилился. Ночь обошлась без мороза.

4 Апреля. Этот опыт показал, что я в свои 55 лет в состоянии сорваться с места и пустить все кувырком. В дальнейшем надо добиться в себе спокойствия, но все-таки не дойти до полного охлаждения. У нас с ней будет обмен: она мне даст материал сокровенной жизни женщины, а я ее буду поддерживать и материально, и нравственно. Все произошло потому, что я кончил «Кащееву цепь» и расстался навсегда с «Иной Ростовцевой» — то было так давно! Это ближе, но тоже давно, и так она стала на место ее. Дорогая, моя! Ты очень ошиблась, высказав, что я забуду тебя, как только вернусь в обстановку своей обычной жизни и работы. Вот тебе доказательство: посылаю для твоего Олега все лучшие книги, которые были изданы в последнее время для маленьких детей. Я пришлю скоро и свои книги для тебя, но это уже будет о себе, а мне хочется что-то сделать для тебя, а не для себя. Соня, если бы ты знала, как мучительно было мне выслушать все, что ты мне рассказала о себе. Но я решил все это запахать и обращаться к тебе такой же, как я знал тебя, — милой девушкой с сотнями улыбок во все этажи окружающих тебя домов. Ты не смущайся, эти улыбки наши — доверчивость, за которую обыкновенно и расплачиваемся. Впрочем, я не спасать тебя хочу: мне ты и так хороша. Но все-таки, если ты имеешь мечту снова замуж выйти, я даю тебе совет: не выходи ты за студентов, из этого ничего не выйдет хорошего и только потом прибавит тебе новых потерь. Старайся найти человека, который полюбит твоего ребенка и вообще, чтобы все было без игры в любовь. А пока этого нет, я буду тебе помогать. Ты мне пиши, что тебе сейчас нужно больше всего, и мы постепенно зашьем все дыры твоей нищеты. Кроме того, тебе необходимо отдохнуть: ты больна. Бери отпуск на месяц и отправляйся к своей подруге в Крым, рассчитай, сколько это будет стоить, и я приготовлю тебе денег. Только, Сонечка, не удивляйся моей щедрости и не производи меня в благодетели рода человеческого. Ведь я делаю все для своих детей, но почему же мне и не сделать для тебя, которую по самому себе непонятным причинам люблю, как родную.

Утром тепло и сильный туман. Сегодня заказать сапоги. В Союзе охотников справиться о сроке охоты и ориентироваться в движении весны, чтобы не пропустить половодье.

Весь день прошел в тумане.

Когда я умываюсь, Кента лежит сзади меня в углу на матрасике. Если быстро обернуться, то заметишь — она, подняв голову, смотрела на меня, но как только я обернулся к ней, быстро уткнула голову в хвост и сделала вид, будто крепко спит. Подойти к ней — она так туго свернулась, но отойти и на ходу обернуться, заметишь: она провожает глазами, приподняв голову.

5 Апреля, ездил в Москву покупать сапоги. День был весь солнечный, теплый. Много дал этот день воды. На <1 нрзб.> речках везде вода. Сапоги купил у Зуева (Петровка, 15) за 56 руб.

6 Апреля. Утром туман, потом снег, потом дождь и к вечеру солнце. Был Егор из Бобошина. Говорит, на болотах за вчерашний день выступила вода, по закрайкам озер показались первые утки. Договорились о гончих щенках.

7 Апреля. Благовещенье.

Великий светлый день. Слышал дроздов и, кажется, зяблика. Кончура черная бушует в белых снегах.

Весь день мокрый снег. Ночью метель.

Письма к Снегурочке должны быть просто красивыми, ясными, веселыми. Следующее письмо будет во вторник.

С 26-го Марта начались облачные дни, и стало изо дня в день постепенно теплеть. Так окончилась в этом году необыкновенно яркая алмазная весна. 1-го Апреля Петя ходил в Константиново. Дорога уже портилась. С холмов снег сбежал. Прилетели скворцы и жаворонки. Рассказывал такой случай. Ехало несколько подвод. Передний мужик остановился. Все остановились назади. Спрашивают: «Ты чего?» Отвечает: «А поглядите!» Охотно встали мужики ноги размять, покурить, подошли к переднему. «Глядите!» — сказал им передний. И все увидели на рыжей дороге стайку совершенно белых маленьких птичек. Бывают на дороге желтые овсянки, красные снегири. пестрые щеглы, но белых в обыкновенное время не бывает, белых у нас нет.

Все это поняли и сказали:

— Это не наши.

И покурив, поехали дальше.

Ночью был мороз. Наст скипелся. Солнце взошло во всей славе. Пахло морозом и солнцем. Прилетели дрозды и трещат. И мне кажется, я слышал даже и зяблика.

Бушует извилистый поток. Я шел по насту в поисках перехода на ту сторону. Шум потока сливался с песней жаворонка, я забылся. И вдруг оказалось, я давно уже иду по той стороне. Это было удивительно, я вернулся своим следом — посмотреть, где же я это перешел. Оказалось, между высокими берегами потока аркой висел ледяной мост, сверху покрытый сверкающим снегом. Я не заметил и перешел. Можно бы сломать себе ноги о камни или окунуться с головой в ледяную воду, но я не заметил опасности и перешел. Так всегда достигается лучшее.

Там и тут рушатся в черный мутный поток снежные глыбы. Упала и моя милая Снегурочка. Ну, Бог с тобой, Козочка, не горюй, из каждой слезы твоей мы вырастим цветы.

Когда я возвращался лесом домой, опять послышался тот радостный голос, и теперь я знал наверно: это зяблик поет. И, пересчитав новый стиль на старый, очень обрадовался: это Благовещение, Снегурочка непременно воскреснет.

А. К. Воронскому.

Я был в Питере и потому не мог попасть на Ваш доклад, извините. Замошкин мне кое-что рассказал. В конечном понимании искусства и жизни я с Вами согласен: искусство и жизнь — это одно. Всякий истинный художник — это наивный реалист (см. историю философии, глава: «Наивный реализм»). И если говорить отвлеченно, я с Вами согласен: записывать документы жизни, и это будет поэзия. Но где эти цельные люди, дети природы? Нет их, и смешно теперь устраивать пролеткульт по Руссо. На простоте далеко не уедешь теперь. Путь к наивному реализму, к простоте (к «жизни») лежит через добро мировой культуры, и только редкий человек не сломает себе шею на этом пути.

Может быть, Замошкин неверно изложил мне Ваш доклад, я понял его через себя (Вы упоминали о моих писаниях как о «документах жизни»). Я сам считаю себя наивным реалистом и верю в подлинность своих документов, но разберите хорошенько, и вы увидите, что достижение этих документов предполагает сложнейшую личную жизнь.

«Задумали-загадали» говорят самые густые сваты, выпивая перед свадьбой первую рюмку. Эта поговорка имеет священное культовое значение. И «повторить» ее, как ты пишешь, пользоваться ею в обществе нельзя. Но я согласен избрать эту поговорку между нами двумя, с условием не говорить ее никому третьему и чтобы уже раз навсегда: как сказал третьему, значит, кончен союз. Для общественного же пользования возьмем «будьте уверены». И значит, если мы с тобой сидим за столом в обществе и выпиваем, то вслух говорим «будьте уверены!», а потихонечку шепчем друг другу: «что задумали, загадали». Конечно, и между собой зря тоже нельзя говорить. Я написал, например, тебе это в открытке, потому что действительно кое-что задумал-загадал. Придет время, я тебе все сумею рассказать, но сейчас опасно, вернее, просто не сумею выразить словами.

Вот еще ты спрашиваешь, можно ли «о всем» писать. Конечно, письма у меня не вскрываются никогда, но для себя самого это опасно: письмо уйдет и унесет что-то твое, захочется вернуть — не вернешь. Есть вещи, которые вдвоем шепотом не посмеешь назвать своим именем. Я пишу такое обыкновенно у себя в дневниках, причем еще в чрезвычайно искусной форме, чтобы никто не мог догадаться о личности. Там напишу, но в письме не могу и не могу. Позволь привести тебе пример. Ты при всей готовности своей не могла мне передать одно обстоятельство из своей жизни: «Ну, это, — сказала ты, — нельзя рассказать». Вот как я записал об этом в своем дневнике.

Позволь мне привести еще пример из дневника.

Снегурочка. Конечно, очень трудно записывать свой интимный мир, чтобы выходило не стыдно. Но иным это дано от природы. И я тебя не смущаю, попробуй: я буду счастлив. Но лучше помолчим до свидания. Поговорим об этом.

8 Апреля. Воскресенье.

9 Апреля. Все завалило снегом. Запорошило окна. Воет ветер. Несет.

10 Апреля. Несколько уже дней, как Кента в тревоге, без причины ноет совершенно тем голосом, когда, бывало, собирает щенят. Иногда войдет, залезет под кровать — поноет, потом под диван — опять поноет. В это время у нее прошлый год были щенята. Очень возможно, это психический рефлекс.

После Благовещенья снова началась алмазная весна всю неделю. Сегодня 14-го в субботу небо покрылось тучами, но при северо-восточном ветре не таяло, несло снегом снизу и сверху. Есть надежда, однако, что эта метель к перемене. Не помню еще такой Пасхальной ночи: как в Феврале.

Вчера Маня забыла калитку закрыть. Вырвались Нерль с Дубцом и приволокли в сад по курице и заели.

За сутки нанесло снегу, пожалуй, не меньше полуаршина. Вчера вечером расчистили. Начало морозить. Сегодня солнце вышло чистое над белым искрящимся снегом. Хоть зайцев гоняй.

Прошло всего 9 дней, как мы расстались, но кажется, так много прошло! Вчера на ночь здорово поругались с Павловной и она мне бросила: «Так что ж, ищи молодую жену!» В сердцах я стал думать о Козочке: «Вот возьму, да и уйду к ней». Это отлично меня отрезвило: Козочку женой трудно себе представить. А Е. П. — это коренная женщина, и едва ли от нее куда-нибудь можно уйти. Прав был крымский старик: с одной жил, с другой путешествовал. Козочка — существо для путешествий, и притом даже <не> в отдельных купе и каютах, а в общих вагонах, чтобы говорить шепотом обо всем на свете и вдруг на какой-нибудь станции расстаться.

Мужчины для нее, как любимое зеркало: она отражает себя в них в самом прекрасном виде, и ей это нужно — вот все что Козочке нужно: зеркало. Мне кажется, один раз было в ресторане, она так посмотрела через кольцо, которое вышло случайно из моего локтя, плеча и головы: мне пришла в голову какая-то мысль, на одно мгновение я забыл о Козочке, поставил на стол между ней и собой локоть, подпер кистью голову и задумался. Потом увидел я, с одного столика некто незнакомый с черным пробором мне улыбается. Быстро я обернулся к Козочке: она улыбалась удовлетворенная. Я спросил: «Чему ты улыбаешься?» — «А вот я сейчас видела одну сцену», — ответила она. И пошла врать. Я понял: она улыбалась тому господину с пробором через мое кольцо. Нет, впрочем, нет, ни этот молодой человек и никакой мужчина ей совершенно не нужны: она улыбалась себе самой в волшебном зеркале.

Шипучка (Свои деньги).

Завтрак: три копейки. Неделю не есть — пистолет. День не есть — коробка пастилы. Вместо еды взял и пострелял. Дядя вместо подарка — 3 рубля. Свои деньги. Огромные деньги. Все могу! Родные следят: что он сделает. Жил под опекой. Раз купил бутылку ланской шипучки и все прокутил: за вечер выпил 15 бутылок воды!

Воспоминание.

Картины: как арестовали царя. <1 нрзб.> шоколадного зайчика. Наше превосходительство.

Подрядили извозчика из Торопова везти нас на 2-й день Пасхи в Константиново за 10 руб. Я сказал: «Выпьем!» Ефрос. Пав.: «Выпьете и закусите окороком».

— Хороший пьяница языком закусывает. 60 лет, а болезни не знаю, когда простужусь, наливаю водки чашку, кладу в чашку две ложки горчицы, перцу, соли, размешиваю и выпиваю. Потом пью малину и сплю в трех потах. Наутро всегда бываю здоров.

В Союзе охотников.

Коммунист-охотник Морозов, наверно, большой любитель выпить, на митингах, на партийных собраниях до того размололся в языке, до того изломался, что без смеху невозможно слушать его. Это тип, отлившийся в революцию.

Из его речей:

— Каждый мыслит! каждый мыслит ружье в кредит купить, а дали в кредит, и пошло ружье Отцу, Сыну и Святому Духу!

— В общем, я не буду объяснять: в единении сила!

— Критика должна быть, но критика без всякого бузотерства.

— Разрешите мне от президиума быть демократичным.

— Политически нельзя, товарищи!

— Дискуссию открывать не будем: чисто политически подходим.

<На полях> Охотники-рублевики.

На Кузнецком подошла ко мне незнакомая дама и чуть не бросилась мне в…

<На полях> Утром я зашел в контору Союза охотников. Конторщик Поленов, лицо которого я никогда не могу запомнить, вручил мне повестку на собрание вечером.

Я шел в Сергиевский союз охотников на собрание уполномоченных. Впереди меня шла дама в отличном коричневом пальто с собольим воротником. «А что, — подумал я, — вдруг бы оказалось, что эта дама охотница и тоже идет в союз, — насколько собрание было бы интереснее». Собрание назначено было в Доме Крестьянина. Дама остановилась против. У меня сердце упало — неужели? Она вошла. Я стал спешить, не верилось: наверно, она по какому-то другому делу, может быть, чаю купить. Когда я открыл дверь, она была на самом верху лестницы, там наверху было написано: собрание охотников. Я поднялся наверх. В большом зале было так накурено, что все как в тумане. И я увидел, в этом тумане на другой стороне, моя дама села на скамейку. Мне казалось, она была прекрасна. Среди грубых лиц охотников такая дама. Я хотел пойти туда к ней, но вдруг меня выбрали в президиум, и пришлось подняться и… Мы говорили долго, я тоже говорил воодушевленно, поглядывая через туман. Вдруг дама поднялась и ушла. Стало пусто и скучно. Я спросил тихонько, кто эта молодая охотница. «Какая охотница?» — «Да вот тут дама была». — «Какая же это дама, — удивился он, — тут была и сейчас вышла конторщица Поленова». Зал вдруг опустел.

13 Апреля. …не удивит ли тебя моя мысль, что «любовь», о которой так много все говорят, не стоит того, чтобы из-за нее страдать. Нет! Я не вижу для себя никакого соблазна в такой любви, мне тех жаль, <1 нрзб.>, и не хочу даже быть молодым. Я хотел бы так полюбить, чтобы не мною любовь владела, эта слепая сила, а я сам бы стал ее хозяином: этого мне очень хочется, я даже не мог представить себе жизнь без надежды на такую любовь.

В такой слепой любви одни, отдаваясь, теряются в мутном потоке, другие в испуге бегут от «грешной» женщины к идеалу святой мадонны. Мне бы хотелось иметь такую любовь, в которой идеальная была святая брачная ночь, восторг участия в творчестве жизни…

Знаю, что осуществление такого идеала может быть уже не к лицу мне и даже недостижимо. Но что из этого? Я говорю только о свете моих отношений к женщине. Мне понятней, правдивей, честней и даже святей моя дружба с женщиной, если я не скрываю от себя, что она держится силой моего идеала брачной ночи с ней…

Почему же мне стоять спиной к ней — какой вздор предрассудка, какое недоверие к себе самому и унижение. Я вчера отправил тебе поздравительную открытку, но сегодня получил твое письмо и, к счастью, у меня есть время тебе написать. Мне пишется тебе очень легко. Правда, вероятно, мне не надо было писать тебе слова о возможном непонимании моего художества: это задело тебя, по правде говоря, совсем с неожиданной для меня стороны. А я хотел сказать совсем другое, очень приятное для тебя, что живая Козочка в настоящем просто мне дороже, чем написанная и отданная мной в книгах людям, это уже не мое, а Козочка моя. Не говорю ли я опять ненужные слова? Едва ли, если ты пишешь мне, что держишься за дружбу со мной «внешними и внутренними руками». Удивляюсь, как это ты можешь писать после занятий на службе. Разве нет у тебя своего интимного часа, когда уложишь сыночка?.. По-моему, надо как-то устроить, завоевать себе такой час. Может быть, ты молишься на ночь и так удовлетворяешь себя. Я разучился молиться как все, но вся моя любовь к делу своему каким-то образом, наверно, выходит из молитвы.

Письмо.

Я начал во имя твое, архангельская, дикая, лесная Коза, особое ласковое хозяйство: завел папку в 1/4 листа, куда помещаю и твои письма, и наброски свои, и мельчайшие, в куриный носок, повести, из твоего «быта», если хочешь, поэмы. Любую из этих вещиц я бы мог напечатать, но этого не будет без совета с тобой. Видишь ли, я разумный хозяин, недаром же мне в субботу будет 100 лет, я не хочу в этом хозяйстве затрачивать «основной капитал» и потому у меня правило: лучше отказаться от процентов, чем волновать самый источник их, лесную Козу. Мне очень понравилось, что ты от моего хозяйства пришла в «дикий восторг», это значит — я отличный хозяин. Но я тоже доволен, что письмо твое нерастрепанное и ты по-своему тоже хозяйствуешь. Непременно! И то «важное», о чем ты хочешь спросить меня или сказать сама, тоже пусть будет в меру и счет. Не по тем причинам я это говорю, что может письмо твое попасть в другие руки (это нет), а что очень об этом трудно сказать в письме. Но возможно, это мне трудно, ведь я литератор, меня так увлекают воображение, слова! а у тебя это выйдет легко и свободно. Ты мне очень, очень много уже рассказала о себе, но есть моменты в твоей жизни, совершенно мне непонятные, и я умру, но не спрошу тебя об этом в письме. Напротив, у тебя выходит как-то удивительно просто, вот хотя бы о тех глупостях, которые писал я, мог бы наделать, питаясь в Питере неделю вином. Ты пишешь: «ломаю голову, чтобы догадаться, какие это глупости». И признаюсь, я сам теперь ломаю голову, чтобы представить себе возможные глупости. Многое, правда, кажется только, а на самом деле и нет ничего.

<Следующий абзац зачеркнут> И вот это «ничего» и есть то, что я хотел сказать тебе, когда писал о своем художестве: не то, что, как подумала ты, будто у тебя нет способности понять его, а что это далеко от интимной жизни, это для всех. Вот я думаю, ты теперь и довольна.

Однако, перечитав написанное о «глупостях», я покраснел. Вручаю тебе один из ключиков к моей душе, если ты заметишь, что я покраснел, то значит соврал. Пожалуйста, запомни это, а теперь я постараюсь силой данного мне Богом умения прилично рассказывать о неприличнейших вещах, попытаюсь высказать правду о глупостях. Когда я был мальчиком, няня мыла меня в бане. Была моя няня девушка и гордилась этим, и до седых волос говорила: «я девушка». Вот, бывало, когда девушка раскраснеется в жаркой бане, вдруг как бы с ненавистью скажет мне: убери «дураки!». Это значило, что надо сдвинуть коленки. Я понимал, что коленки и есть «дураки». Ты, конечно, знаешь свойство всех дураков действовать вне всякого хозяйственного плана, и этих дураков в особенности <следующая фраза зачеркнута>, теперь я вручаю тебе ключик от самого таинственного шкафчика моего. Представь теперь себе: был такой случай, шутка за шуткой, и у меня с кем-то вышли «глупости»^{17}. Я возвращаюсь домой. Мои дураки не шалят. «Почему?» — спрашивает меня. Я краснею и не могу. Вон из дома беги. Я убегаю. А Та, другая, получив от меня ключик, чтоб я от нее не убежал, отправляясь на службу, запирает меня в шкафчик. Я начинаю за это ее ненавидеть. И вот однажды она забыла запереть, и я убежал и во всем покаялся, и все пошло по-старому, а от «дружбы» и следа не осталось.

Иному, знаешь, все как с гуся вода, а со мной было только один раз, и я напугался ужасно вообще за дружбу мужчины с женщиной, хотя без этого просто жить не могу, все мое художество я понимаю как «дружбу» и в последнем романе каждую главу начинаю «Друг мой!». Я понимаю дружбу как хозяйство любви.

Вспомни свое. Ведь один только момент (Сережа), а потом все дураки, дураки без конца. А между тем, если бы умно хозяйствовать, те же самые дураки, подчиненные воле хозяина, создали бы священную брачную ночь…

Ты умная, Козочка, и не поймешь все как формулу и не станешь наши отношения подводить: это было бы грубо. Но какие-то намеки на все это есть и в наших отношениях, и потому на всякий случай из осторожности и завожу хозяйство: папку в 1/4 листа и прочее. Когда вчитаешься ты в мои книги, то поймешь мое чувство природы, это особенно страстное (говорят: «небывалое») чувство природы есть чувство жизни, которую понимаю я, как священную брачную ночь. <Зачеркнуто> Никакого греха!

16 Апреля. Играли в снежки. Пасха!

Любовь и песня.

Они всю свою любовь пробегали и о любви своей друг другу ничего не сказали, все совершилось в молчании. И потом, когда они разошлись, узнавали каждый отдельно любовь свою, разбросанную по кафе, по театрам, по улицам…

Слова в любви бывают самые простые и о простых вещах… Но если начинаются слова изнутри огненные, страстные, то это идет за счет любви, и получается та самая песня песней, которую мы слышим с незапамятных времен. Смысл этой песни песней — призыв к священной брачной ночи жизни…

Но никогда своя песня не может служить себе самому в своей собственной любви в деле достижения своей возлюбленной: эта песня направлена в мир, к другим, но никак не внутрь к себе, и поэт только смешон, если направляет стихи своей собственной возлюбленной.

По правде-то сказать, ведь так и не пришлось ни разу в жизни вкусить… полной встречи так и не произошло. Вот откуда расцвет природы в словах. У тех бегунов…

Чужое слово в любви говорить неопасно, это считается в любовных делах за молчание. Но свое новое слово сказать во время любви — это значит любовь, и значит жизнь свою погубить.

Дружбу с женщиной обыкновенно заключают в кавычки: «знаем мы эту дружбу!» Но я думаю, дружба такая возможна и без кавычек, если только идет ровная хорошая жизнь. Часто разлука нарушает равновесие, начинает работать воображение, как будто обрывается электрический провод, искра сверкнула, и вот эта искра сверкнула, это значит, вместо дружбы любовь началась. У меня была дружба с одной девушкой, ей было всего лет девятнадцать, и я много был старше ее. Мы познакомились с ней во дворе № 20 по 13-й линии на Васильевском острове. Она жила наверху, я в самом низу. Стал ей кланяться, случилось, зазвал ее к себе и угостил колбасой: в то время в 18-м году колбаса в Петербурге считалась за редкость. А еще у меня было какао. В другой раз я ей приготовил какао, и мы с ней, весело болтая, провели часа два. В третий раз она пришла ко мне вся в слезах и спросила: «Ничего, если я у вас совсем буду жить?» Я сказал: «Ничего!» — и она осталась. Рассказала мне все: что мать ее куда-то далеко уехала, а с братом она разругалась: «С ним жить невозможно!»

Через неделю, когда я устроил Козочку на службу, и ее у меня в комнате не было, пришел ко мне ее брат и резко спросил о характере моих отношений с сестрой. Я ему резко ответил. Больше он не пробовал ко мне заходить. Козочка ходила на службу, спала у меня на диване, я рядом в маленькой комнате. Но случалось, когда печка топилась, мы лежали с ней на диване рядом, смотрели с оттоманки лежа в огонь и <1 нрзб.> болтали. Моя семья была далеко в провинции, в одиночестве жить я не привык, а пришлось! Но когда у меня Козочка поселилась, то стало как в семье, хорошо. Мы с ней не расставались, по вечерам…

В этом смешанном чувстве было два главных, одно, которое давало направление дружбе спокойной и светлой, и другое, увлекавшее вниз. С этим низменным чувством он вступал в борьбу и успевал иногда от него отделываться. Но тогда драгоценное чувство дружбы, оставаясь в одиночестве, быстро хирело, Козочка становилась не единственной в своем роде, а одной из многих, явился вопрос: почему же он именно избирает ее. И оказывалось тогда, что в том «низменном» чувстве не все было низменно: в нем, в этом источнике зла была сила избрания.

Можно удаляться и постепенно забывать, после через сколько-то лет за это ждет наказание: тогда через срок посмотришь вокруг себя — нет никого! и вспомнишь и то, что раньше казалось как грех, теперь покажется спасением, и всякое устранение себя от рискованной жизни покажется теперь грехом.

Нет, удаляться нельзя. Нужно больше верить в себя, — что вложенная в свою природу творческая сила возьмет свое и победит.

В раннем детстве я выучил наизусть стихотворение Некрасова:

Это было самое мое любимое стихотворение. Я его читал и пел в доме, вытрубливал в бумажную дудку, в саду в дудку из каких-то пупырей, в лесу орал во все горло. Никто из взрослых не интересовался, почему избрал я такое несоответствующее детскому возрасту стихотворение, никто не понимал меня. И какое было мне потом разочарование, когда я в гимназии понял настоящий смысл стихотворения, какое оно стало неинтересное. Тогда же я устыдился своего понимания и похоронил его навсегда. Только теперь, окруженный любимыми моими друзьями, охотничьими собаками, я могу без стыда вспомнить, за что я любил так это стихотворение: исключительно только за то, что в нем каким-то чудом собака поет.

Любовь мужчины и женщины — это способность двигаться вместе, а в разлуке любовь это придумка.

Солнце светит, сгорая. Луна светит, и ей ничего.

Опытная женщина светит, и ей хоть бы что, а моя милая сгорает скоро. Вот почему я жалею мою милую.

Сам Гаврила. Жалеют, разрешают спать под лавкой. Он просыпается, чтобы ужаснуться и опять <1 нрзб.>. Голубая луна и чайки.

Осталось три торговца — два Барашкиных и Козлов.

Вдова стрелочника: Дарья Кумачова. Эта улица <3 нрзб.>…

Одна улица <1 нрзб.> другие крестьяне.

18 Апреля. В Пасху играли весь день в снежки. Стоят вялые дни, слабо тает. Проталин в лесах нет. Сегодня утром слегка подмерзло, потом валил снег.

23 Апреля. Вчера вечером ветер подул с запада, не стало теплей, но прояснело: сегодня утренник, яркое утро. Сахарное утро значит не сладкое, а что снег гремит как сахар в сахарнице, когда выбираешь в ней себе кусок подходящий. До сих пор ежедневный мокрый снег. Вокруг Сергиева и на полях все еще белое, а в лесах по <1 нрзб.> проталины.

Московские охотники, не разобрав из Москвы, ринулись на тягу.

<На полях> В наш сад сделал разведку скворец.

24 Апреля. Утренник. Ясно, потом очень тепло. Разлив Кончуры. На ледок сел кулик. В высоте свистел кроншнеп.

Собираюсь в Лобцово по Нерль.

Взять с собой: 1) ружье, 2) 100 шт. патрон, 3) 500 папирос, 4) окорок, 5) пирамидон, 6) Журавлиную родину, обе тетради, 7) Селищева, 8) ваксу, 9) бумагу, ножик, карандаши, 10) термос, И) фуфайку и теп. чулки.

27 Апреля. Гаврилов посад. Юрьевский чернозем.

Редактору «Известий» И. И. Скворцову.

Уважаемый Иван Иванович,

рекомендую Вам молодого этнографа-литератора моего сына Льва Михайловича Пришвина, который помещал в «Красной Ниве» и др. журн. свои очерки под псевд. Льва Катанского. В настоящее время молодой человек едет с этнографической экспедицией на Сахалин, его цель: литерат. обработка материалов экспедиции. Ему нужен от «Известий» аванс в 200 рублей, который он погасит своими корреспонденциями с дороги и по возвращении, очерками, редакцию которых приму на себя я.

Если Вы найдете возможным удовлетворить мою просьбу, то особенно прошу Вас направить Льва Катанского к сотруднику «Известий», который <про>инструктирует его относительно тем и отчасти формы корреспонденций и очерков, наиболее желательных для газеты.

С уважением Михаил Пришвин.

Поехал 27-го в пятницу, в субботу вернулся (28-го), 29-го поехал в Александрову, вечер теплый, следующий день теплый, потом холод и продолжался. 5-го Мая уехал домой и прибыл в Сергиев в 5 в. — холода продолжаются.

7 Мая. Дрессировка Нерли и Дубца. 1-й урок надо считать зимой: «лежать у пищи». Нерль лежит прилично, Дубец лежал, но так пугался, что после приказания «пиль!» не брал пищу.

2-й урок. По курам. Щенки вырвались к соседям и растерзали каждый по курице. Я купил курицу и припустил к ней собак. Нерль сунулась, но, получив удар плетью, сразу поняла и успокоилась. Дубец бешено рвался, получил несколько ударов и после того, глядя на курицу, сильно дрожал.

3-й урок сегодня.

Нерль. Поиск в кустах без дичи. Прошло без поправок, как со старой собакой. Ходит у ноги слева по словам «на место». Два-три раза наступил с окриком «на место» на поводок, и Нерль пришла со мной домой у ноги.

Дубец. Все понял так же скоро, как Нерль. Но Дубец пугливый, нервный, горячий, но более чуткий к человеку. Отпрыгивал и лаял на выразительный пень. Приказание «искать» понимает как лежать. Найдя пищу, ложится и не берет по приказанию. Можно предвидеть опасность замедленной подводки. Принимать это во внимание при натаске по дичи.

8 Мая. 6-го Мая был теплый дождь, и с этого дня надо считать наступление теплого времени. Сегодня было жарко, ветрено, иногда слегка брызгал дождь.

Нерль и Дубец вместе.

Преодолел застенчивость Дубца таким образом. Спрятал кусочек в лесу и заставил искать. Первая нашла Нерль (она просто на глаз видно, — думает) — я уложил ее, потом Дубец — уложил. По приказанию «пиль!» Нерль схватила кусок. Во второй раз Дубец не остался дураком.

Вывел заключение, что учить необходимо каждую собаку в отдельности.

9 Мая. Ветреное, пасмурное, прохладное утро накануне дождя. Раскрываются почки черемухи (утки садятся на яйца).

Прогулка с Нерлью. Она не приносит, как другие щенки, палку. В следующий раз захватить побольше кусочков, буду бросать вправо и влево, чтобы привыкала следить за движением руки.

10 Мая. Ночью проливной дождь. Утро солнечное. Сильный ветер. Новые тучи заходят. Мне снилось этой ночью, будто жизнь человека превращается в звук, который остается вместо жизни и не для одной только нашей планеты.

Спрашивать писателя о «тайнах его творчества»^{18}, мне кажется, все равно, что спрашивать от козла молока. Дело козла полюбить козу, давать молоко — это дело козы. Так и о творчестве надо спрашивать жизнь, нужно жить, а не спрашивать художника, в нее влюбленного, «каким способом мне тоже влюбиться».

Какое пустое занятие спрашивать меня, как я жизнь полюбил! Ведь это чисто личное дело, и подражать этому, без риска стать обезьяной, невозможно. А между тем большинство запросов, полученных мною за этот литературный сезон, сводились к вопросу: «Раскройте нам тайну своего творчества».

Третий вопрос анкеты был: «Почему и как вы написали последний рассказ, где черпали для него материалы?»

Признаюсь, что этот вопрос мне очень неприятен. Я ворчу: «И что они ко мне лезут! Мною дана вещь, берите ее, разбирайте, из чего и как она сделана, обратитесь, наконец, к учителям и критикам, они должны знать, научить не по мне одному, а по всем…»

Я с отвращением отшвырнул анкету, но через неделю подумал: «Как-то все-таки неловко, ведь если спрашивают, значит, тобой интересуются. Придет время, забудут, и рад бы был, вот как обрадовался бы, да никто не спросит…»

— Ладно, — говорю, — расскажу, так и быть, расскажу о своем последнем, еще нигде не напечатанном маленьком детском рассказе.

Материалы свои я черпаю из жизни, соприкасаюсь с ней часто даже посредством спорта.

Не знаю, как вам, а мне рассказ очень нравится, я думаю даже, это будет один из лучших моих детских рассказов. Конечно, еще подработаю, напр., надо вставить сцену на площади: козел прыгал, а мужики ему говорили: «Женить бы тебя, подлеца!»

Теперь я вернусь к поучению Тарасовны (кстати, прозвище ее, известное всему городу, «Козья Матка») — с ее елецкой речью, с ее народным складом ума — это коза, молоко рассказа от нее. Но не будь меня, рассказ не появился бы на свет. И рассказ не даром мне дался, в моей голове постоянная мысль о реальном детском рассказе: «реальный рассказ — это сказка, заключенная в меру пространства и времени». Мне рассказ дался тоже как имя Ивана Царевича козлу: за ум и за молоко.

Но скажите, как же этому «уму» научить?

Ванька и Пуська.

Бывало, в голодное время Тарасовна каждый день в Исполкоме чего-нибудь добивается для своего хозяйства. А козел стоит на площади у дверей в Исполком и дожидается. Старухе беспокойно, козел прыгает. Соберутся мужики вокруг козла, дивятся, как здорово прыгает, и говорят ему:

— Женить бы тебя, дурака!

Тарасовне беспокойно, народищу в Исполкоме много, пока дойдет очередь, мало ли что может с козлом сделаться. Вот она высмотрит, когда комиссар зачем-нибудь выйдет в коридор, и к нему туда: «Кормилец, подпиши, козел меня дожидается, беда с ним!»

Так и раз, и два, и три. Вот за что и прозвали Тарасовну в городе Козьей Маткой.

На днях пришли мы с женой к этой Козьей Матке чай пить.

— Милая…

13 Мая. После революции была такая жажда встречи с родными, с близкими. Но когда потом произошли эти встречи, то после короткого восторга каждое такое лицо как бы завязывалось в мертвый узел: становилось обыкновенным, неинтересным, и главное, чем-то прошлым. То же, по всей вероятности, случилось и с Козочкой. Роман «Кащеева цепь» надо тоже считать этим мертвым узлом центрального существа моей жизни. Теперь становится так, что как-то не до него, нет серьезного дела. Остаются только «люди везде» — это еще интересует, т. е. люди, которые являются как-то сами собой, по соседству, к которым не надо ходить, просто люди, живущие вокруг во всяких условиях, непременные члены бытия. Я готов их при встрече иногда обнять и расчаеваться, готов помочь, но только сразу: вложил деньги и стоп, и конец.

Что это, следствие старости?

Или утомление от революции?

Или исполнение желаний: достигнута известная обеспеченность, устроены дети и пр.

Так или иначе, но этот путь возможного полного исчезновения родного, близкого действительного человека и одновременное возрастание славы и богатства, появление вокруг внешних людей и есть тот путь, по которому шел Толстой и то, о чем он молчал (по Горькому), было ничто, Толстой до конца дней своих выдавал людям векселя и в заключение остался банкротом.

У Трубецкого есть чувство природы. Он восхищался весенней ночью на токах. Я спросил его:

— А в Гатчине на токах были голоса этих птиц?

— Были, — ответил он, — только я тогда их не понимал. Вероятно, без горя это и нельзя понять: сравнить не с чем было тогда. А теперь столько горя в себе и когда услышишь голоса птиц — обрадуешься.

Боюсь операционного стола и математики: хирургия — ужас для тела, математика — для головы. Кажется, все могу, захочу, так, кажется, и себя спасу и людям путь укажу, все возможно, если захочу, но если для этого потребуется спокойно вынести операцию, или пройти высшую математику, — конец: не могу, не дано.

Слепые в колонии инвалидов имени Каляева тоже весны дожидались. И когда стало тепло, они побрели в город продавать свои пайки. На вырученные деньги они покупали вино, выпивали и пьяные с дикими ругательствами возвращались домой. Иной раз скатывались вниз с высокой насыпи, дрались между собой. Весной у них тоже пробуждается любовь. Там в колонии нельзя, они пользовались теплым временем и, выпив в городе, на обратном пути в колонию валились в кусты. На днях двое так выпили, что прямо на улице целовались взасос и так увлеклись, что на Красюковке вообразили себе, будто они в кустах, и легли в грязь. Их окружили мальчишки, из окон смотрели, открывали окна, кричали на них, как на собак. Но они ничего не видели и делали это в грязи у всех на глазах, им не было стыдно, они были слепые.

Написать, как я научил ходить за ногой Ромку. Ромка хапал бабочек.

Все бранятся зверем, хуже нет, когда скажут: «ты зверь!» А между тем у зверей этих хранится бездонный запас нежности. Сколько любви в природе можно видеть, когда дети зверей разлучаются с родной матерью, и на место родной становится другая. Маленького лисенка вынули из норы и дали воспитывать молочной кошке, и она его воспитала, и лисенок кошку любил; если бы это лиса была, то мы бы и не заметили, но нежность его к матери-кошке нас поражала. И не только волк, даже тигр будет с величайшей нежностью заглядывать в глаза, если человек выходит его маленького и станет ему вместо матери. А у собак перед всеми зверьми особенная любовь к человеку. Эта любовь совершенно того же характера, как любовь слепцов к молочной матери. Как будто собака, выхваченная из прошлой дикой жизни, сохранила чувство утраты всей матери-природы и на веру отдалась человеку вместо матери. По собаке заметней всего, какие возможности любви заложены в звере и всей дикой природе.

Наши чувства к женщине-жене происходят часто от материнской любви: что-то разлучило в детстве с родной матерью, и этот неудовлетворенный запас любви потом обращается к другой женщине и жаждет найти в ней то самое, чего не хватало у родной матери. Бывает очень часто такая любовь вслепую, как у лисенка к кошке: тут выбора нет, приходит час, и первая женщина делается женой. Иной так всю жизнь проживает в чрезвычайно нескладной паре только потому, что боится оторваться от молока женщины-матери, не обращая внимания, кто она… (Жизнь И. Н. Игнатова^{19}. Он революционер. В Париже его революционность остается на мели, а в этой революционности скрывается и родина и мать. Он берет еврейку, притом некрасивую, кислую и живет с ней верным сыном: лисенок сосет кошку. Трагедия пришла под самый конец. Явились большевики и евреи, лисенок стал догадываться, что кормит его не родная мать. Она же продолжала его кормить. Добыла академический паек. Он отказался. Она потихоньку его кормила, и он умер, не зная, что ест академический паек.)

Ранняя, дружная весна прекрасна в мечте, но живет не для меня: мне с такой весной не справиться, она прошумит, а я останусь ни с чем. Затяжная весна с возвратными морозами — вот это по мне! Когда затянется весна, я думаю: ну уж если даже там не совсем ладно, то мне-то и вовсе простительно. И когда среди ненастья, морозов и бурь проскочит райский денек, так обрадуешься, что о себе и забудешь. А в этом и есть секрет всякого счастья — совсем забыть о себе… Был такой день, и вечер, и одно утро этой никому незапамятно затяжной весны, когда вдруг стало все понятно, почему этой весной было столько бурь, дождей и морозов: все это было необходимо, чтобы создать такой день.

Я нанял себе извозчика ехать по шоссе до Мораловой гати, чтобы пройти потом пешком верст десять по непроезжим местам и встретить следующее утро на пойме.

Люблю пойму весной воды, но только очень немногим охотникам и натуралистам могу рассказать о своих радостях, о музыке болотного концерта, но охотник спрашивает: «а сколько убил?», натуралист — о видах и подвидах долгоносиков. Цельный человек, не специалист, которому и хочется рассказать, понятия не имеет о пойме. Кому, правда, охота весной пройти по Мораловой гати.

<Приписка на полях> Михаил Пришвин. Утро на пойме. Рассказ.^{20}

11 Мая. Вчера к вечеру стихла буря этих дней. Ночью шел дождь. Утро тихое, влажное, небо серое с просветами, солнце. В овраге внизу еще снег, а головки растаяли, и на черной земле зелень пробивается желтыми кустиками. Только у черемухи раскрылись почки, да немного у березы. На всех других почках висит по тяжелой капле воды. Когда солнце показалось, все капли наверху откликнулись ярко-зеленой, только что проглянувшей траве: «Мы гости, мы гости». И трава им: «Приехали!»

Прогулка с Дубцом. Он всего боится, жмется, чуть что и к руке и лизнет языком. Я думаю: «Возьмите у матери ее птенца или все равно у какого животного его дитя и станьте ему вместо матери, и вы удивитесь запасу нежности в природе».

В лесу Дубец еще бегает с грехом пополам, а в поле совсем плохо. В следующий раз надо взять Кенту: пусть привыкает.

14 Мая. Сморчки-овсяники.

11-го — 12-го непрерывный дождь. 13-го холодно с ветром.

Сегодня жаркое тихое утро с сильной росой. После 12-ти брызнул легкий дождь («из облака»), а потом пролил и сильный, хотя и короткий в опровержение распространенного мнения, что если утром сильная роса, то день должен быть ведряный.

Я ходил с Дубцом и Кентой до Торбеева озера, потом вернулся Дерюзенской дорогой. Озеро еще в разливе. Вокруг него еще желто. В шоколадных лесах как будто виднеются зеленеющие кроны, но это кажется: это не кроны, а зеленеющие поляны. По берегу озера бегала, ноги мочила, в черной косынке и в черном переднике белощекая трясогузка. Качался серый кулик. Плавала кряква с селезнем. Из желтой травы торчала хохлатая головка чибиса.

Дерюзинские дороги.

Александровский тракт, рассекающий лес, погибает и, если так будет и дальше, скоро будет поглощен лесом вместе со своими телеграфными столбами. Некоторые колеи столь уже глубоки, что в дождь обращаются в русло потоков. Другие колеи стали аллеями разнообразнейших деревьев, между ними трава и цветы, нигде нет столько анемон и фиалок. Чудесна тут белая, выбитая человеческими шагами тропа, над которой в это время постоянно летают бабочки-лимонницы. Постоянное кукование. Раскрытые почки деревьев, как насекомые с изумрудными крылышками. Сколько счастья! Удивляюсь, когда люди совершенно здоровые едут в Крым, зачем это нужно?

От земли сильно парит. Пашут под яровое. Время роста сморчков-овсяников. В лесу сыро, идешь, ноги чавкают: поцелуи, поцелуи без конца. Выходишь на полянку, стало суше, поцелуи перестали. Вот старый березовый пень, на котором угнездилась маленькая елочка. Возле этого пня сидят желтые сморчки. Берешь их, а зяблик рассыпается, вот как рассыпается! Я счастлив исполнением своего желания. Я не ехал в Крым, я ждал и дождался: Крым сам приехал ко мне.

Собака, оставленная дома, с ума сходит от горя, а когда вернешься, начинает всего-то, всего обнюхивать, вероятно, узнавая, где был, что видел. И другую собаку встречает точно так же, всю обнюхает, о всем прочитает.

Неразгаданные странности собак: у Кенты стоять под густой с опущенными до земли лапами елкой.

Со старой собакой пускать молодую положительно вредно, как бы ни была хороша собака старая, на охоте она уже получила какой-нибудь недостаток, потому что выработала себе рутину инстинкта, молодая еще себя себе не открыла и существует, как желание своего хозяина…

Старая собака полезна для примера поноски: напр., доставать палочку из воды.

18 Мая. Теплый день, березы распускаются по всей правде, кустарники в зеленой дымке. Так тихо, что на улицах Сергиева, когда проходит барышня с бумажкой дешевых духов в кармане, след от нее остается в воздухе, вот, думаешь, кончилось, смотришь — другая идет, и опять след от нее. В городе этот запах пудры и всякой дешевой парфюмерии висит в воздухе. Для их любви не нужно ни цветов, ни соловьев, ни зеленеющих деревьев. Им так хорошо с пудрой на камнях. Очень все гнусно на этом городском току человечества.

23 Мая. Теплые живые ночи. Приблизительно с воскресенья, т. е. дня четыре тому назад, произошел огромный и последний уступ в движении весны, тепло, и дожди обратили нашу природу в парник, воздух насыщен ароматом молодых листов тополей, берез и цветущей ивы. Только теперь начинаются настоящие, теплые живые ночи.

Чувство радости от роскошных дней весны у меня сопровождается движением жизни, как будто сам движешься куда-то вместе с природой. Последний роскошный день я понимаю как последнее достижение. Хорошо бывает с этой высоты оглянуться назад и понять последнее достижение, как борьбу творческих сил в прошлом.

(В «Родниках» не исчерпано^{21} еще это мое чувство движения планеты или солнца).

Исследование.

В воскресенье был у меня Ник. Ан. Зворыкин^{22}, и он сочувственно слушал мои рассуждения об исследовании природы. Я говорил ему, что при встрече с природой меня всегда поражает ее девственная неприкосновенность во всех отношениях. Казалось бы, что за сотни лет методического научного исследования жизни животных и растений, за тысячи лет непрерывной думы человека об этом на все, куда обращается взгляд непосвященного в науку человека, должен бы где-то в книгах находиться ответ. А между тем выходит как раз наоборот: почти нет ни одного четвероногого, птицы, рыбы или насекомого, о жизни которого натуралист имел бы ясное представление. Вот, напр., тетеревиный ток, занимавший сотни лет ученых всех стран, оказывается до того мало изученным, что споры идут даже о самом назначении тока.

Такая беспомощность науки объясняется, по-моему, прежде всего ее методом, в котором индивидуальность (скажем: личность) животного приносится в жертву закона причинности (наука режет животное с целью узнать, как оно сделано, совершенно так же, как ребенок с такой же целью ломает игрушку). Напротив, искусство не спрашивает «почему?», не смотрит внутрь живого предмета, а берет его как данное. Другими словами, искусство занимается не законами жизни, а личностью всего живого. После науки остается смерть, пример: наука показывает, что луна — это мертвое существо. После искусства даже мертвое существо оживает: напр., луна в искусстве — живое существо. Наука пользуется мертвой водой, искусство — живой. Когда мы научно постигнем весь закон жизни, то все живое умирает (исчезнет личность). Напротив, если бы искусство могло, то оно воскресило бы все умершее. Наши последние века проходят под знаменем научного анализа и разрушения «наивных иллюзий мира». И потому наука везде торжествует, искусство унижено до служения забавам невежд и пользу его видят только в «отдыхе».

Бог знает, когда и какие силы изменят разрушительное направление современного сознания, догадка об этом — праздное дело. Но днями своей личной жизни можно воспользоваться каждому для опыта если не воскрешения, то хотя бы охраны жизни. Другими словами сказать: каждый может заняться охраной своей личности, понимаемой не как индивидуальность, а личность — творческое, созидающее, воскрешающее начало жизни.

В таком направлении сознания заключается прямой выход к социальным вопросам, так как эту свою личность можно постигать, только узнавая ее в другом («Я — это Ты в моем сердце, Возлюбленный!»^{23}).

Обращаясь к возможностям, заключенным во мне, я могу воспользоваться материалами моего постоянного наблюдения природы, избрать себе какую-нибудь «тему» (жизнь какой-нибудь пичуги), проследить эту жизнь научным методом и параллельно этому применить после мертвой воды науки живую силу искусства.

Дело культуры было отстоять неумирающее (духовное) существо личности от поглощения ее законом размножения. Отсюда возникли такие понятия, как «непорочное зачатие» и бытовое выражение этого монашеством и т. п. В сроках жизни эти семена дали всходы современности: сокращение деторождения, аборт и т. п. Человеческий сукин сын воспользовался идеей личного бессмертия с трагедией распятия для своего житейского благополучия. Произошла ужасающая катастрофа, в которой была потеряна и религия рода (т. е. вера в будущее) и религия личности (т. е. вера в культуру, в которой уже ранее найден и дан нам пример спасения).

Если вернуться к предыдущему рассуждению, то научные законы, научные исследования, игнорирующие личное начало в природе, кажутся мне паразитирующими на основе исчезающей веры в нашего наследника (закон бытия, размножения). Напротив, мое устремление в «психологизм», в открывание личности в живой природе и моя живая вода искусства есть сила восстановления утраченного родства посредством личного творчества. В этом деле прежняя вера в личность, созданную культурой человечества, как бы распределяется на основу родства… А впрочем, я еще не совсем сознаю свое устремление, понимаю его, однако как результат чрезвычайно сложных влияний на меня современности.

25 Мая. Прежде на снегу были незаметны разбросанные там и тут в городе березы, а теперь весь город оказался в зелени, и всюду на зеленом виднеются белые стволы берез: кажется, березы пришли.

В городских садах расцвела, в лесах зацветает черемуха. Ландыши раскололи надвое свое зеленое веретенцо и у тех, кто ближе к солнцу, показались стрелки с бутонами. Под соснами белым ситцевым горошком на зеленом рассыпались частые бутоны стеллярии. Всюду сверкает ослепительно молодой березовый лист и стыдливо с бурого цвета, но тоже смолисто-блестящий, начинается липовый и осиновый лист.

Сверкая, переливалась капля росы на хвоще, а я принял это за жизнь: каплей росы в майское утро сверкала жизнь в ее возможностях, в истинном ее назначении. Мне было, будто я в своем полном разуме и чувстве вновь только что родился и, не зная, что будет завтра, всему удивился. Мне захотелось расспрашивать у людей, постоянных свидетелей этого роста, что будет завтра с этими растениями и птицами и, главное, какие они в своих личностях, в своем назначении. Я вспомнил ученых друзей: никто бы не мог из них рассказать о жизни. Но оказывалось, люди, чем-то своим усердно занятые, совершенно не видели, даже не знали, не замечали совершенного великолепия жизни в расцвете своих бесчисленных разнообразнейших личностей. Некоторые прекрасные возможности жизни, в которые верили, откладывали до какой-то будущей жизни. Другие жаловались на злые силы, совершенно нарушившие, растрепавшие девственность природы. Я с ужасом видел безумие расчета на будущую жизнь и лицемерное выражение своей слепоты, своего бессилия в ссылках на потерянную девственность природы. Мне было довольно одного не растоптанного коровами минарета, хвоща с каплей росы, чтобы сказать: природа, рождая, остается вечной девственницей в ожидании своего настоящего жениха, который заметит неумирающую личность в каждом цветке, в каждом трепетном, смолистом листе.

Подходя к городу, я вспомнил об ужасах вчерашнего дня и так решил: это смерть! Я живу во рву львином, завтра звери, может быть, и меня растерзают. Но я не знаю, как это случится, как это возможно: я верю, я жду явления вечности в момент того, что другим покажется моей гибелью, больше даже: это явление больше от меня самого зависит, от моего мужества. И если все пройдет в тьме и отчаянии, то в такой смерти я буду сам виноват.

<На полях> От выбора зависит все: дружба ослепляет, является долг, и так живут с плохой собакой 10 лет.

Научить собаку послушанию, правильному поиску, потяжке на дичь верхним чутьем, осторожной и смелой подводке с мертвой стойкой, подаче из воды убитой дичи и даже анонсу гораздо легче, чем думают. При умелом выборе молодой собаки всем этим совершенствам можно с ручательством взяться научить ее в месяц, с хорошими природными данными собаку можно с уверенностью приготовить в месяц к полевым испытаниям на медаль. И все это давно и отлично известно всем, кто с пониманием занимался натаской собак. Но почему же при такой легкости дела оказывается такое ничтожное число хороших охотничьих собак. В чем же дело, в чем секрет? Я раскрываю секрет, хотя мои слова новичку покажутся лишь парадоксом, я говорю, однако, в полном убеждении, полученном из продолжительного, почти двадцатилетнего опыта занятия с собаками: охота портит собаку.

<На полях> От выбора зависит все: дружба ослепляет, является долг, и так живут с плохой собакой 10 лет.

Возьмите любое руководство по натаске собак, и вы везде найдете предупреждение о вреде натаски молодой собаки в присутствии старой, хотя бы она была самая хорошая. Во всех руководствах говорится при этом, что нет на свете идеальной охотничьей собаки и потому молодая переймет ее недостатки. Я скажу больше и яснее: всякая собака, идеально натасканная, в процессе охоты приобретает недостатки, всякая охотничья собака сравнительно с только что приготовленной к полевым испытаниям есть собака испорченная.

Одно время я увлекался «бешеной» охотой ирландцев на широких кругах и натаскал себе замечательного мастера на больших открытых болотах Пана. Я наслаждался своими победами над охотниками с <1 нрзб.>. Мне случалось собрать всю дупелиную высыпку, пока другой охотник подбирался с медленной своей собакой к невидимо бегущему между кочками турухтану.

Но однажды мне показалось неприятным, что убитый бекас плохо падает, мелькая своим белым брюшком: какая это птица, подумал я, если так мала, что не может даже упасть как следует. И после того мне вдруг приелась болотная охота. Я ударился в лес со всей страстью охотника по осенним черным тетеревам и белым куропаткам и вальдшнепам. Полюбил я безмерно охотничьи странствования по большим, глухим лесам с болотом, вырубками, с черными речками и желтыми цветами по берегам.

Мой ирландец тут никуда не годился. Я стал сокращать его поиск. В два поля неустанной работы по приказанию «тихий ход!» я приучил его бегать рысью на низких ногах, по малым кругам. В лесу так, в болоте и поле по-прежнему, я бы мог в то время, по совести говоря, удивить всех своей собакой. И вот однажды под вечер я возвращался с тетеревиной охоты, время было в августе, цыплята уже <1 нрзб.> в пере. Счастливый удачной охотой, я шел, раздумывая о всевозможном, покуривая, и Пану своему предоставил свободу бежать по дороге: не все же держать его у ноги. Было совсем недалеко от деревни, где я жил. Никакого <1 нрзб.> о дичи у меня не было.

…на полевых испытаниях и не ввязываюсь в это дело только потому, что обладаю азартной натурой: ввяжусь в споры и потеряю друзей для охоты, буду думать о М…, но не о лесе.

Пан шел себе впереди. И вдруг тревожный: квох, квох! Из куста вылетела тетерка, и на ее крик дорогу стал перебегать один из ее цыплят. Что-то сделалось с Паном. Он бросился. Цыпленок полетел. Другой, третий. Пан носился за ними, хотя я сегодня же убил из-под него <1 нрзб.> штук в черном пере и он не шевельнулся. Но я понимаю его. Мне самому часто случается: стреляю бекасов, одного за другим без промаха, и вдруг вместо бекаса вылетает коростель, и я промахиваюсь по этой тряпке. Так и Пана поразили маленькие цыплята после шумных петушков в черном пере. Что-то вдруг случилось, это всегда бывает вдруг… Я и так понимаю это вдруг: до поры до времени можно гнуть стальную пружину, наконец, она ломается: так и ломал я естественный широкий поиск Пана, пока, наконец, пружина не сломалась, не выпрыгнула из-под коленца, и понеслось. Я наказал Пана. На другой день он в лесу побежал за молодым петушком, после опомнился, но, боясь последствий ужасного проступка, скрылся в кустах. Домой я вернулся один, он пришел ночью. И так все пошло: на глазах хорошо, но если я упустил его — кончено! Я возвращаюсь с охоты один. Я с ним бился три поля: пользовался парфорсом, шлеей, колокольчиком от маленького до коровьего бубенца. Ничего не помогало. Измученный, я бросил ирландца и перешел на континентальных. После дрессировки двух-трех ирландцев я с натаскиванием собак, кажется, впервые свет увидел: домашняя дрессировка три дня и в первое поле верная охота в лесу. Три года я охочусь с немецкой легавой в лесу, и все хорошо. Но случилась во мне самом перемена, обратная охоте с ирландцем. За эти годы все летние угодья наполнились коровами, идешь по тетеревам и видишь впереди только коровьи хвосты, а в протоптанном лесу далеко краснеется мухомор. Я вспомнил болота, недоступные человеку, возвратился к их единственно девственной красоте, и мне вернулась моя первая любовь. И что же? Моя Кента мало-помалу втравилась и привыкла искать. Не могу сказать, что ее поиск такой же страстный, как у ирландца, но среднему пойнтеру не уступит, издали только по обрубку хвоста и отличишь от пойнтера. В болотах топких я даже сокращаю ее поиск, а то как-то неловко бывает: лезешь, лезешь к ней, а она косится, косится, только не говорит: «когда же ты, отец, доберешься!» Ко времени осеннего перелета вальдшнепов я, конечно, вернулся к лесу, и вот что случилось с безупречной собакой, имеющей стаж трех полей: я ее не вижу в лесу, она в лесу скачет широким поиском, как на болоте. Во время охоты за драгоценной дичью я переучиваю собаку, ломаю, конечно, выхожу из себя. Случилось, вылетел вальдшнеп и упал после выстрела. Посылаю Кенту за ним, но в момент, когда она хочет его взять, вальдшнеп поднимается и тихой бабочкой летит над травой. Кента бросается, ловит его и приносит. Наученный опытом, я ее не наказываю. Я ищу случая поучить ее лаской. Я нахожу случай, я ее возвращаю к прежнему, осторожному поиску в лесу, но у меня пропадают для охоты золотые недели, из-за которых я кормлю собаку целый год. В процессе этой новой натаски на четвертое поле я открыл неожиданно у нее способность анонсировать. Но я со страхом думаю о предстоящих охотах на болоте, к которым я опять <1 нрзб.> пристрастился.

Все это я рассказываю по поводу жалкого зрелища, которое представляли <1 нрзб.> немецкие легавые на выставке собак этой весной[1]. Мне случалось встречать на выставке отличных старых охотников, которые высказывали мне свое по их старому опыту. Но я не встретил ни одного человека из охотников, которые продолжают и теперь быть охотниками прежде всего, а не специалистами разбираться в натаске собак, как стрелки по тарелочкам. Мне кажется, этим расщеплением охоты на специальность с авторитетным голосом части против целого и объясняется удивительный, с моей точки зрения, спор о породах собак. Как не стенд решает участь стрелка, а дуплет по бекасам или выстрел навстречу чирку в полумраке, так и не ринг о собаке. Универсальная собака мне смешна: я не верю в то, чтобы моя Кента <1 нрзб.> могла <4 строки нрзб.>. Мы читаем статьи любителей кровного собаководства, читаем <1 нрзб.> статьи охотников на старом опыте. Но так редко слышится голос практического опыта в современных условиях. Было время, когда собак обыкновенно отдавали в натаску егерям, теперь натаскивает обыкновенно сам хозяин. Крестьяне редко, обыкновенно это доктор, учитель, агроном, <1 нрзб.> служащий, а иногда и профессор. У всех этих людей сосчитаны часы для натаски, каждый из них поблагодарит за немецкую легавую <4 нрзб.>. И тут немецкая легавая.

26 Мая. Полный расцвет черемухи. Осиновый лист не вышел из краски. Сияющий роскошный день, с 5 у. до 10 у. бродил с Нерлью. Спугнули тетерку. Нерль легла по приказанию. Впервые познакомились со следом.

У росстани. Стоит столб, и от него идут три дороги, и по одной, по другой, по третьей идти беда везде разная, но погибель одна. К счастью, я иду не в ту сторону, где дороги расходятся, для меня погибельные дороги не расходятся, а сходятся. Я рад столбу и верной одной дорогой возвращаюсь домой.

Выписать из тетрадей все ценное и расположить по годам. Возможно, что из этих материалов сложится 3-я книга «Кащеевой цепи».

Курочкину.

В Вашем письме, тов. Курочкин, есть два пункта, на которые я считаю необходимым ответить.

Первое. Вы глубоко ошибаетесь, называя мой очерк «Молоко от козла»^{24} ответом на Вашу открытку. Ваша открытка была последним стимулом для писания из сотен других таких же небрежных обращений. И я Вам скажу: это не «легкомысленный ответ», а одна из самых лучших моих работ, в которой под именем «жизни» утверждается общественность, которой Вы так жаждете. Очерк будет напечатан в «Печати и Рев.», перечитайте его независимо от своего личного раздражения, и Вы поймете, сколько в этой легкой форме заключено мучительных переживаний писателя. Не понимаю, почему редакция сделала Вам выговор, ведь если бы она даже не знала содержание Вашей открытки, то все-таки едва ли можно бы считать мой очерк «ответом», но все вы об одном спрашиваете, я пишу о другом.

Второе. Зачем Вы пишете про мой «особняк» (кстати: в слободе в три окошка дом) и с такой злобой. Если Вы проработаете 25 лет в литературе, притом вечно нищенствуя, странствуя с семьей по лесам и трущобам, то непременно скопите архив, с которым ездить невозможно, придется приискать хижину и для лучшего «производства» и по праву пожилого человека. Вам не надо было об этом писать. Мне больно, потому что вспоминается время своей голодной озлобленности (в 1903–4-м гг.). Выскажу Вам признание: эта моя личная злоба на зло именно и была тем деревом, которое заслонило мне лес и преграждало путь к творчеству. Мне пришлось все это выбросить из себя. После того все пошло как бы вне меня, и я этому безумно обрадовался. Из писем Горького к себе вижу, что и у него было такое же состояние, этим и объясняется его линия «по хорошему» и тот оптимизм, который для критики знает только одно прилагательное «бесстрашная» (теперь у нас принята критика «здоровая»).

После этого письма не согласитесь ли Вы примириться со мной? Тов. Курочкин, чтобы сделать ту работу, о которой Вы пишете, надо непременно проделать то salto mortale[2], о котором я пишу в форме перехода через речку. Вглядитесь в мелочи себя самого. При задетом самолюбии Вы пишете мне очень быстро огромное письмо. А когда дело идет вне Вашего самолюбия во исполнение Вашего общественного долга, Вы пишете мне крайне небрежно, необдуманно, скажу более, расхлябанно желтую открытку. Редакция не права, что дала Вам выговор. Но я Вам его даю по праву признаваемого и Вами моего литературного мастерства: так дело не делают. Я Вам даю второй выговор за «особняк», за «отъединенность от всего мира»: как Вы смеете это писать автору «Кащеевой цепи»? Как Вы, сам литератор, не понимаете, что словесная художественная форма является в моем уповании лучшей и гораздо более длительной формой общения. <Зачеркнуто: Вы меня не читали совсем. Зачем же Вы обращаетесь ко мне?>

Перечитав Ваше письмо, я понял в нем определение Ваших слов ко мне «предостерегающими». За это не даю выговора: я над этим долго смеялся. На мой смех собрались члены моей семьи. Молодой сын мой Петя объяснил: «Это он предостерегает, что если ты впредь не будешь общественником, то отберет у тебя особняк».

30 Мая. Продолжается беспрерывная роскошная «майская» погода. В «Известиях» написано о Трубецком, что он пьяница, что он играет на гребешках по кабакам. Княгиня очень обрадовалась статье о муже: «о муже-то сказали, очень хорошо написали, вот Олсуфьева жалко».

В воскресенье напечатали «Молоко от козла». Курочкин прислал новое письмо. Первое было глупое письмо («насколько писатель должен быть грамотен» и пр.), второе красное («устроились в уютном особняке»), в третьем просит его «обелить». Все это бы пустяки, если бы за этим письмом не стоял легион Курочкиных, невежественных, наглых и глупых мальчишек. Каждый из них, ничего не зная, ничего не понимая, ни с чем не считаясь, лезет в «хорошие люди»: в писатели, инженеры и т. д. (в бюрократию), что-то вроде движения рыбы Кет. Все говорили мне, что Курочкину отвечать унизительно, но ответ должен быть. Я считаю достаточным ответом факт появления очерка в «Известиях», а в остальном: «блажен, иже и скоты милует».

В понедельник приехал Горький. Отправил Леву к нему с просьбой назначить свидание. Я представляю себе приезд Горького чем-то вроде ухода Толстого. Через несколько месяцев он должен погибнуть: ну, как это мыслить борьбу за свободу слова в обстановке такой политической тревоги и хозяйственной разрухи. Поговорить поговорим, но увязываться с ним в работу не буду.

Пендрие рассказывал^{25} о матери своей, что она за десять лет после голода выжила из ума. Ей, чтобы насытиться, нужно съесть всего две ложки супа, но она за обедом каждый раз непременно потихоньку от всех тащит кусок черного хлеба к себе в комнату и там его прячет куда-нибудь. Раз в неделю сын в ее отсутствие забирает все эти куски. Она этого не знает и продолжает каждый день прибавлять по куску к запасу. Это все, что ей осталось.

31 Мая. Онанизм, педерастия и, в особенности, скотоложество — в этих актах половая чувствительность расходуется гораздо сильнее, чем в нормальном совокуплении и, с одной стороны, удовлетворяется больше нормального, с другой — меньше. Вот почему онаниста, с одной стороны, чувственная женщина уже не удовлетворяет, а другая сторона, назовем ее социальная сторона акта, входящая непременно в акт совокупления человека с человеком, становится состоянием духовным. Такое же преображение естественного в духовное, конечно, сопровождается отвращением к деторождению и стремлением к духовной деятельности. Так вырастают махровые цветы сознания. Однако, это уже конец. А естественное процветание пола в добрачный период непременно тоже бывает.

Слава Горького.

Возможно, что мы в этом втором пришествии Максима Горького испытываем редкое зрелище пустоты всякой славы. Нам, подготовленным, наученным мастерству в производстве советских праздников, теперь до тошноты все очевидно в происхождении славы. Но очень возможно, что <зачеркнут абзац> слава и всегда была такой, что слава Горького — самая настоящая слава, и только мы теперь, став ее сознательными актерами, переменились.

Шурка попал! Арест лиц, на которых пало подозрение в деле о выстреле, настроило старух на самые высокие тона уличного творчества. Слышишь всюду, арестован такой-то, а поглядишь, вот он идет навстречу и говорит: «Батюшки! Кого я вижу, а все говорят, будто вас взяли».

Иван Петрович, седой, настоящий Авраам, едет на базар с кумом. Оба немного выпили. Иван Петрович, увидав меня, остановил лошадь, слез, таинственно оглядываясь по сторонам, подмигивая, подошел ко мне, потихоньку шепнул:

— У меня Московские были.

— Ну?

— Дачу хотели снять.

— Ну?

— Отказал.

— А что?

— Кто их знает. Отказал.

Иван Петрович моргнул мне. Я понял: рассказ о даче только предисловие. И попросил его пройти со мной к забору. В уединенном месте я спросил:

— В чем же дело?

— Шура попал, — ответил Иван Петрович.

Я ужаснулся: Шурка, простейший малый, охотник, попал в дело о выстреле. Какая-то полная чепуха, неразбериха.

— Не может быть! — сказал я.

— Попал, — ответил Иван Петрович

— Ну, расскажи, как было.

— А вот как. Ночью было. Чуть залунело. Затоковал тетерев. Шурка берет ружье. Вышел в кусты. Стал скрадывать петуха. Поднял ружье, прицелился. Вдруг из кустов двое. «Стой!». Так вот и попал.

Я чуть не вскрикнул от неожиданности.

— Так это же по-охотничьему делу.

А Иван Петрович, не переменяя своего таинственного вида:

— Ну да, по-охотничьему. Стой! — говорят, — в незаконное время охотишься: штраф пять рублей.

Мы истомились этой запоздалой весной, в ожидании тепла и ласки прошла холодная торжественная алмазная весна света, ждали <1 нрзб.> воды, но весна воды обманула: все прошло постепенно, изморно, и холод долго был и после воды. Зато когда вдруг зашумела зеленая весна всюду — вот мы все обрадовались, и так стала очевидна природа злобы. Да, злоба похожа на <1 нрзб.>, обнажающие дно. Как пароход садится на мель и после того не может двигаться вперед, так человек в приступе негодующей злобы истощает себя и не может творить. Хотя и на короткое время, но весной обнажаются людям сокровища жизни. Бог далек, непонятен, вокруг имени Бога скопилась вся злоба людей, но весной страшные слова заслоняют движение жизни. Правда, она правда так же по существу непонятна, как Бог, но движение ее так заметно и так радостно схватывать праздник, угадывая движение весны в малом.

По лопухам, по крапиве, по всякой зеленой траве рассыпались белые лепестки: отцветает черемуха. Зато расцвела вверху бузина и внизу под нею земляника, некоторые бутоны у ландышей тоже раскрылись, бурые листья молодых осин стали нежно зелеными. В болоте поднялась осока, <7 нрзб.> в темную бездну свое зеленое отражение по черной воде, завертелись жуки-вертунки, и полетели с одного зеленого острова к другому голубые стрекозы.

Иду белой тропой по крапивной заросли, так сильно пахнет крапивой, что все тело от этого начинает чесаться. С тревожным криком семейные дрозды гонят дальше и дальше от своего гнезда хищную ворону. Все интересно, каждая мелочь в жизни тварей бесчисленных рассказывает о брачном движении всей жизни на нашей планете…

1 Июня. Лева вчера прислал телеграмму: «Максим ждет утром пятницу и субботу».

Что же сказать Горькому такое большое на пользу литературе?

Вот беда: сказать-то нечего. В общем, особенно сравнительно со служащими писателю живется неплохо, в материальном отношении. Что же касается морального состояния писателей, то оно такое же, как у других граждан, и зависит от общего экономического и политического состояния страны. Если сказать с точки зрения писательской продукции, то, кажется, и тут сказать нечего: Горький печатно заявил о высоких качествах современной русской литературы. Спорить о вкусах нельзя, а если перейти к производству в стране чисто материальных предметов, напр., линючих ситцев и по окончании сделать объективное заключение и о качестве повестей и романов, то, если это будет доказательно — все равно бесполезно: это докажет, что свобода литературного творчества в настоящее время, как погода, находится в прямой связи от причин экономических, политических и т. п. Очень возможно, что и качество литературной продукции, как и материальное положение писателей, более благополучно, чем все другие области производства.

Если говорить Горькому все, то надо говорить, прежде всего, о его юбилее. Надо сказать, что юбилей его сделан не обществом, не рабочими, крестьянами, писателями и почитателями, а правительством, совершенно так же, как делаются все советские праздники. Правительство может сказать сегодня: «целуйте Горького!» — и все будут целовать, завтра скажет: «плюйте на Горького!» — и все будут плевать. Мы видим это на книгах, угодная правительству книга идет молниеносно, хотя и совершенно бездарная, а неугодная лежит, или не печатается. В стране достигнуто относительно всякого рода торжеств, реклам, с чем близко соприкасается и литература, идеальное послушание машины. Все идеально в идеальном мире производства бумаг от канцелярской до романа. Но все невозможно плохо в мире реальном, где производится хлеб и орудия производства. И если тут что-нибудь и найдется, то это лучшее достигается ценой жизни отдельных людей. Такой отдельный человек просто плюнул на жизнь свою: «черт с ней!» и работает, ни на что не оглядываясь. На таких людях у крестьян держится продукция хлеба, у рабочих — их производство, так живут ученые, инженеры и т. д. Мы живем за счет быстрого сгорания неведомых творческих личностей. Я утверждаю, русская общественность находится в скрытом состоянии личного дела.

Юлия Цезаря так не встречали, как Горького. Из этого большого факта естественной чередой пойдут и другие…

Если не случится какая-нибудь перемена в политике, то Горький скоро обратится в ничто. А если произойдет неведомая мне перемена, то Горький может еще сыграть какую-то роль. В том и в другом случае мне с Горьким не по пути, потому что старинный опыт доказал мне в себе полное отсутствие политических и дипломатических способностей. Я могу быть полезным обществу только на расстоянии от него в углубленном раздумье.

Если ехать к Горькому, то ни в каком случае не депутатом от литературы. Ехать просто из любопытства к жизни: может быть, Горький скажет что-нибудь из своего плана хорошее. Он сам интересен, и побывать у него надо, хотя и тяжело.

Начинаю понимать государственный юбилей Горького из русской истории. Юбилей этот есть яркий документ государственно-бюрократического послушания русского народа. Воля народа, по-видимому, без остатка сгорела в расколе, после чего остался не народ, а всегда всюду внешне послушная масса с затаенной жизнью личного, находящая свое выражение в какой-то артистичности. Да, русская общественность скрывается в тайниках личностей… Нигде в мире нет, вероятно, такого числа артистов, придумщиков, чудаков, оригиналов всякого рода, в общественном отношении исповедующих закон «моя хата с краю». Испытав интеллигентский бесплодный бунт, я стал сам такой (мой отказ от влияния на Горького и есть: «моя хата»). Последняя моя вспышка была вспышкой патриотизма во время Германской войны: и так это было глупо. Теперь я с полной готовностью отдал бы свой народ во власть немца как организатора и воспитателя трудового начала.

Я отдал бы народ этому хозяину без всякого колебания, потому что уверен в молодости и таланте русского народа: пройдет германскую школу труда и будет русский народ, а не бесформенная инертная масса. И с такой радостью будут работать, учиться! Страна наша в настоящее время жаждет труда для улучшения своего бытия. Из этой жажды делать свое дело вытекают великие последствия обновления страны. Вероятно, в этом и есть благодетельный сдвиг революции: не отдельные люди, а все хотят теперь лучшего, все жаждут разумного труда, разумного хозяина.

3 Июня. Троица.

Вчера ездил на свидание с Горьким. Потом видел Воронского. На обратном пути в вагоне слышу, рабочие говорят, читая газету: «Русский Горький приехал». Я спросил: «Что значит русский Горький в отношении к Максиму Горькому?» — «А как же, — сказал один, — был итальянский, фашистский, теперь русский, коммунистический».

После того у нас был продолжительный разговор. Я доказывал, что Горький — писатель, ему удобней было писать в Италии, вот он там и жил. «Удобней-то, конечно, — отвечал рабочий, — да вот почему же, когда нам приходилось кровь проливать и голодать, мы не думали об удобствах». — «Ну, так ваше дело, — говорил я, — воевать, а его дело писать». — «И это не ответ. Если его дело наблюдать, то почему же он тогда нас не наблюдал? Вот бы теперь и писал. А то ведь уехал, бросил, вызвать массу умел, а когда масса выступила, испугался. Теперь ему 60 лет. Пять лет наблюдать будет, писать пять, а там семьдесят, в семьдесят лет плохой писатель».

Другой рабочий в газете показал одно место, там был упомянут Горький, а потом Сталин. «Понимаю, — сказал первый, — Горький выше Сталина, Горький на место Ильича. Провожали так, а встречаем вот как. Конечно, Ильич его выгнал: «уезжай от греха!» А теперь встречаем, почему же мы так его встречаем? Вот уж кости-то у Ильича, наверно, как прыгают!»

Этот рабочий стал мне рассказывать свою жизнь. Отец его был пьяница, мать рано умерла. Три дня отец, бывало, пьет, а сын ходит, высматривает деревню, где больше подают. Три дня сын кормит отца, а потом три дня отец кормит сына. «Я жизнь имел сам, как Максим Горький». — «Не пробовали писать?» — «Нет, не пробовал, я не люблю писать, я люблю жить в производстве с работами, люблю наблюдать и читать, главное, наблюдать».

Это значило следить за жизнью, понимать. Был два раза фабкомом, но недолго: это очень вредно для себя, человек быстро портится: то я ничто, на меня плюют, а то вдруг шапку снимают, в пояс кланяются. Он указал бесчисленные примеры порчи, будто бы с детей начинается, детей одевают, отделяют от рабочих, они бегают уже с детьми инженеров.

Так много мы говорили. О названиях фабрик, что надо бы давать имена не по временному — фабрика имени Троцкого, а Троцкого нет! — а как, напр., французы давали имена месяцам по вечному — «сбор урожая» и т. д. И опять во временном тоже надо разбираться и понимать его: так, напр., Троцкий, что же, разве у Троцкого нет своей правды?

— Так вот и Горький, — вставил я.

— Горький! да я же на его книгах и воспитывался, — я говорю только против раздувания: что раздувают его теперь незаслуженно. Он уехал от нас в Италию, жил с фашистами. Теперь приехал русский Горький.

Моя точка зрения о роли Германии в деле обучения русского народа организации производства и о строительной силе, из жажды всех нас, всего народа личного благополучия. На это Горький возразил: «Нет, это не пройдет, так нельзя. — Но когда же маленький человек выйдет из своей нищеты? — Это разрешится когда-нибудь техническим путем».

В свете этого разговора мне предстала, во-первых, моя собственная жизнь; я оставался на своем месте, все выносил, но чужд был переживаниям таких людей, как этот. А их было много, это была масса. Я не замечал этого основного, а те существа, которые на мгновенье отделялись от массы этой для управления, сыграв минутную роль, во вторую минуту становились бюрократами и мало-помалу извращали дело революции.

Во-вторых, на фоне этой рабочей массы, воспитанной в революционные годы, нынешнее выступление Горького представилось выступлением чисто интеллигентским.

Любопытно было, когда кто-то из рабочих во время осуждения юбилейных манифестаций сослался на деньги, что это дорого стоит, тот первый рабочий сказал: «Пустяки, не в том дело, наш рабочий прост, он это не считает, он готов последнюю копейку отдать, если его это затронет».

<На полях> Рабочий Горькому: «Приходите, поговорим без начальства».

<На полях> 1) Самокритика и критика со стороны.

2) Встречи мыслей.

3) Потолкование.

Гречневая крупа.

Работа на личное благополучие («как-нибудь технически»). Горький постарел и подобрел. Провокация. Клопы. Используй юбилей. Груздев: прекрасно душе. Сговорился. Тихонова речь (остров культуры). Воронский увлекается. (Секретарь). Пароход «Клара Цеткин» — нет, в <1 нрзб.> а клопы привыкают.

Рабочий: «Приходите без начальства».

4 Июня. Духов день.

Начиная с субботы (2-го Июня) повернуло на холод с дождями. Сегодня становится несколько лучше. Зелень, еще нежная, образовала густель. Вчера мы были у Григ, (именинница Елена). Все рассказывали, начиная со старших, кончая юношей Левой о своем первом поцелуе.

Профессор. 4 фонаря. Все прекрасно. Я ей сказал. Поцеловались и живем 42 года.

Козья матка. Я его защищала, как собака…

Она его проглотила со всей его ученостью. Скрыто в идиллии старосветских помещиков — личная трагедия (слышал о ней, что раз чуть не удавилась).

Григорьев. Умствование о поцелуе: стремление к целому (полов): «вырвал бы фонарный столб». Целое невозможно в этот миг, и потому первый поцелуй иногда не выходит. Переходя от Елены к Елене, пришел к последнему поцелую, это настоящий, но тут же и смерть.

Григорьев не может осилить теорию: много думает…

Я — о христианском и языческом поцелуе (не мог в такт попасть с «дамой» в танцах).

(Дуэль с Григорьевым.)

Золотые зубы. Что-то расстроило свидание.

Его жена старуха. Настоящим поцелуем в первый раз поцеловала внука.

Ефрос. Павл. — «У меня этого не было».

Старая дева. Она пожалась и ничего не сказала. Очередь быстро перекинулась к художнику (само собой понятно: дева). И неловкость быстро обошли.

Художник Пичугин. Не только целоваться, но даже близко сидя, робели. Уговорились, что в солдаты за него пойдет брат. Но вышло ему. После того пришел к ней и сказал: «Мне нельзя: я иду в солдаты, а ты теперь свободна». Тем и кончилось.

Лева. Сочинял недурно по Алпатову, хотя на него легло бремя истории.

Вот этим при случае и можно воспользоваться: изобразить первый поцелуй в истории: от патриархальных времен до наших.

Затея: собирать рассказы о первом поцелуе.

В ожидании разрешения критики. Надо иметь в виду трагедию массы, жаждущей вождя и вместо вождя получающей «начальство».

<На полях> Проба пера: никуда не годятся первые советские. Черт-е-что! Выбирал одно, другое и бросил…

Польза алкоголя: все искренне о себе рассказали.

Сама Елена. Поцеловала, но тут же узнала о нем что-то (не то обманывал, не то…) и отказала. Таких много: глуповато-капризна.

6 Июня. Продолжаются холода, начало которых 2-го Июня.

Вчера отправил Леву в Москву, в четверг или в пятницу он уезжает на Сахалин. Петю для подготовки в Лесной решил направить в Царское к Разумнику.

Все подумываю о том рабочем, который, опасаясь сделаться бюрократом, остается в производстве, сказать иначе: веруя в творчество массы, не хочет быть личностью(?) или: желая одухотворить своей личностью массу, остается при ней.

Всеобщая боязнь вручить дело массы личности.

Вопрос о социализме: соц-м — это вера в самотворчество массы (материи), выделяющей личность (понятную, подотчетную и… любимую: пример — когда один рабочий сказал, что юбилей Горького дорог, другой ответил: «нет, наш рабочий прост, он с этим не считается, он готов для своего (вождя) отдать все»). (Ленин — вождь — за то, что посмел идти впереди и до конца, Горький — не пошел до конца и остался с интеллигенцией). Личность культуры у рабочего, враждебная ему (Христос), но трагедия невежды: часто она враждебна только потому, что непонятна по невежеству; нельзя довериться, хотя надо бы. Вместо доверия гордое (наглое): «мы сами создадим» и создают бюрократа. Явление бюрократа есть следствие разрыва «народа» с интеллигенцией (культурой). Тут вся заковыка. Речь Тихонова Горькому об умирающей интеллигенции, последних «могиканах», — это вопль творческой личности в истории. Ему противоположен вопль рабочего о съедающем его бюрократе, вместо вождя бюрократ. Таким образом, между творчеством рабочей массы и культурной средой стоит неизвестный тем и другим бюрократ (а впрочем, бюрократ в другом плане есть детище диктатуры).

<На полях> Почему писатели не читают друг друга.

Друг мой, теория является на помощь творчеству, она ставит вехи на пути к будущему. Но теория не может заменить творчество. А мы теперь именно как будто поставили рекорд: «до какой-нибудь теории над творчеством». Вот почему теперь мы засмыслились и ничего не можем создать.

Современный тип всезнайки — комсомолец создался из наследственно русской писаревщины и еврея. (Замечательно, что у Горького, когда я пришел к нему, было в столовой два секретаря, один русский и другой еврей: очевидно, и Горькому без еврея невозможно обойтись.)

Замороженный Ленин. Могила Ленина теперь и является символом бюрократии (бюрократ — это умерший революционер).

Ленин и Горький.

Уехал в Италию. Умер безумным.

8 Июня. Лева приехал на Сахалин. Ясно, холодно, умеренный ветер.

К сожалению, с запозданием получил приглашение на вечер с Горьким. Хорошо бы послушать, что он там говорит.

— Я человек хитрый, — сказал он мне, — неужели же я не использую все это, все, что они мне устраивают.

Понимаю так: шесть лет он списывался с русской и заграничной интеллигенцией, потом несомненно сговорился с правительством и приехал, чтобы создать советское общественное мнение и начать возрождение страны и кончить все «по-хорошему».

Вот как люди политические высиживают свои планы! А как же иначе?

Вот об этом «иначе» надо крепко подумать, потому что высидеть можно и по-злому (говорится: «злой умысел», говорится: «хорошая мысль»; умысел — тайное, мысль хорошая является).

Горький приехал из «Музея Горького» и сказал: «Странное впечатление, как будто я уже и умер». Я ему на это: «Очень понимаю. Когда моя вещь напечатана, я с большим трудом могу ее прочитать: на третьей странице засыпаю». Он ответил: «А я вообще плохой читатель Горького».

Надо бы ему на это сказать: «Плохо, дорогой мой, надо постоянно перечитывать написанное, чтобы не делать ошибок впредь, а главное, чтобы оставаться всегда хозяином своего дела».

Да разве нет и у меня плана? Конечно, есть, конечно, сделав усилие, мог бы я записать его и объявить. Но я считаю преступлением объявлять свой план, прежде чем сам не прошел путь по расставленным вехам. Я хочу выходить в открытую только с вещью, а не с планами, потому что, первое: высказав свой план, я, обыкновенно, знаю по опыту, этим и удовлетворяюсь и дальше не пойду по нему; второе — ведь нет никакого ручательства в том, что план мой <не> ошибочный и значит, соблазняя своим планом другого, я увлекаю их к погибели; третье — раскрыв свой план не раньше, а после создания вещи, я опять неспокоен, — а что если вещь эта несовершенная — раз! и если вещь совершенная, то как поручиться за то, что теория, оказавшая мне лично большую услугу, в руках другого <не> приведет к машинизации творчества, к дешевке и обезьянству — два! И потому не лучше ли при создании романа, совершенно так же, как при постройке здания, убирать от глазу леса?

И потом всему есть свое время. В обществе с устоявшимся бытом люди живые утомляются чередованием обедов в длинном ряду, является потребность в свежей мысли, в каком-нибудь теоретическом плане, брошенная в такое общество идея производит в нем иногда движение к лучшему. При таком соотношении интеллекта и жизни знаменитую комедию Грибоедова хочется назвать «горе от ума» в том смысле, <что> горе обществу, не идущему навстречу мысли. Но если в обществе с уничтоженным бытом, где все от ума, где каждый мальчишка «все знает» и при первой удаче лезет в бюрократию и учит других, где всякий приходящий в голову план обеспечивает место в бюро с жалованием за счет самой жизни — я понимаю «жизни» как творчества, — то ко всякому плану, теории является недоверие и вместо иронического «горе от ума» мы можем без всякой иронии и во всей простоте сказать: горе уму!

Во вторник (5 Июня — 23 Мая) мы с Павловной праздновали свои именины. Аленушка все испортила, вдруг взяла и выпалила: «Через восемь месяцев я умру». Григорьев: «Ну, этого не говорят на именинах». — «Мне надо лечиться, — говорит она». — «И лечитесь! — отвечаю, — поезжайте». — «Надо работать с Серг. Тим». — «И работайте там». — «А он может только на месте… ах, как он меня держит!»

Именины расстроились, и мы понимали все пружины их жизни: ему перевели 2 тысячи от Гиза аванс за то, что закабалился писать повесть для юношества в 30 листов в один год, полученные деньги возбудили в ней стремление ехать куда-то лечиться. Совсем глупенькая, а ему она одна: он перегружен невоплощенными мыслями, одиночеством, он держится ею за жизнь. Вот уж где видно то происхождение творчества: такая глупенькая, некрасивая бабенка и это ему «Елена»! А Ефрос. Павл. к этому: «такие все женщины». Есть смысл в ее словах: дай волю женщине, она будет как сука бежать, и за ней побегут, в этой способности возбуждать движение и есть сущность женщины. А женщина права, ей надо бежать, потому что надо рожать бы. А он <прикрепил> ее к себе для работы над повестью.

В № 129-м «Известий» в статье «Самокритика и задачи печати» тов. Ингулов, редактор «Нового Мира», таким образом комментирует сказанные ему мной в частной беседе слова:

«Раздаются и такие голоса: не слишком ли мы «загибаем» в области критики? Так, писатель Пришвин говорит: «Я, как хороший хозяин, рассуждаю так: как ни криво мое хозяйство, но я не буду его хулить перед другими, я не хочу, чтобы все знали, что у меня плохо». Такое обывательское, сдобренное значительной долей национализма и шовинизма, отношение к критике нетерпимо в наших рядах».

<На полях> Уважаемый Иван Иванович, мне Воронский говорил, что Вы следите за моим писанием и цените. Вспомните хоть одну строку мою за 25 лет, когда бы я выступал как националист и шовинист. А между тем так у Вас о мне напечатано. Я бы сам не заметил, да читатели <1 нрзб.>. Вследствие этого я прошу Вас <2 нрзб.> письмо.

Вынужденный обязательствами к своим читателям как «писатель Пришвин» выношу сор из избы и в свою очередь по памяти передаю мой частный разговор с тов. Ингуловым. Он говорил: «критика должна быть, но критика здоровая». Я возражал ему тем, что признаю для критики одно прилагательное: бесстрашная. На это мое возражение тов. Ингулов привел в пример заметку в одной Сибирской газете о дурных качествах нашего масла, эту заметку перепечатали в иностранных газетах, вследствие чего нашему экспорту был нанесен значительный ущерб. Отвечая тов. Ингулову в защиту бесстрашной критики, я и произнес вышеприведенные слова в том смысле, что умным, расчетливым человеком (хозяином) надо оставаться при всяких условиях, будь у нас критика здоровая или бесстрашная, самокритика или критика со стороны, все равно. А чтобы дальше не ходить за примером, скажу о хозяйстве редактора: при условии даже самой бесстрашной критики нельзя пользоваться словами писателей в редакторском кабинете, как это сделал тов. Ингулов, называя меня националистом и шовинистом.

Михаил Пришвин.

9 Июня. В ночь с 7-го на 8-е был сильный мороз.

Постоянно возвращаюсь к словам рабочего о Горьком и Ленине.

Да, конечно, для Р-ва радио было открыто Лениным, потому что до Ленина для него оно и не существовало, так для огромной массы рабочих и крестьян свет знания, блеснувший им впервые, связывается с именем Ленина.

М., как всякий образованный интеллигент, поражается убожеством личности Ленина (говорит: «Ленина сделали»). Это неправда, Ленин гениален, потому что перешел черту, которую всякий другой не смел перейти… (нажал гашетку взведенного народом курка).

Ленин гениален тем, что он один посмел нажать гашетку взведенного народом курка, и потому в этом действии Ленина народ узнает свое дело, спуск гашетки, — момент превращения народного дела в личное, и в этот момент личность делается вождем народа.

Раскольников у Достоевского отличается от Наполеона и Ленина только тем, что, не имея социального поручения, сам взвел курок и сам спустил, он — самозван<ец>.

Вот и всякий талант разделяется на две составные части: одна — общественная, другая — простейшее личное действие, подобное спуску гашетки.

Сюда относится и рассказ рабочего о себе: что он не пишет, потому что боится оторваться от среды, как Максим Горький («Итальянский»), не хочет идти по тем же причинам в фабзавкомы: его дело взводить курок, он — «сознательная масса», но не гений. Он и не будет им никогда, потому что рассматривает всех «гениев», как разборчивая невеста, все они, кроме Ленина, представляются ему «бюрократами». Он потому и ненавидит интеллигенцию, что интеллигенты в его сознании все кандидаты на вождя, каждый из них существует как призрак, как возможность быть призванным потянуть за гашетку.

Спуск гашетки является загадочным, потому что он есть бессознательное разрешение скопленного сознания (интеллигенции) и опыта (масс) в простом действии.

Писатель и читатель объединяются прежде всего чувством вкуса, причем в этот вкус входит у читателя готовность критики бесстрашной, у писателя — свободы безмерной.

Каждое утро, когда я возвращаюсь из леса с собаками, навстречу мне по лугу идет Мартыныч с семью козами. Сегодня молодая Зорька отстала. Он кричит: «Зорька!» — Стоит. — «Зоренька!» — Стоит. — «Зорюшенька!» Повернулась назад. Тихонько про себя: «Ах, сволочь какая!» Вслух: «Зорюшенька, Зорюшенька, на тебе хлебца!» — Уходит. — «Ах ты, скотина проклятая!» Бежит, на ходу: «Милая! Зоренька, милая, погоди!» — Остановилась. — «Зоренька, дорогуша, на тебе хлебца!» — Повертывается и убегает. Он за ней с диким воплем: «Ну, погоди же, поскудиха, живот-на-я! Я тебе вкачу, я тебе вкачу». Скрывается за домами.

Серг. Ив. Пичугин писал с меня портрет. В это время приехал Замошкин, рассказывал о всяких пакостных делах лит. общественности. Ночью мне пришло в голову, что Ингулов едва ли случайно по глупости сделал свою выходку против меня, по всей вероятности, это начало систематических действий, направленных против меня. Ввиду этого надо признать, что не пришло время высовывать нос в общественность, а надо перегодить. Надо скрыться на пойме и делать свою работу, не читая газет до осени. Перед отъездом о поступке Ингулова написать Воронскому, Горькому, Степанову (что прекращаю давать материал впредь до перемены редактора).

Мое постепенно наживаемое убеждение в засилии ученых с их детским любопытством дознаваться, что находится внутри существ (анализировать), действовать в отношении всего живого только мертвой водой без обязанности узнавания в лицо живых существ зависит от какого-то одного основного взгляда на жизнь: наука в том не виновата, и в высшей степени наивно было бы обрушиваться, как Толстой, на науку. Надо научить людей радоваться жизни и принимать эту короткую жизнь как величайшее благо и счастье. Если бы только люди могли в этом воспитаться, то «мертвая» вода нашла бы свое необходимое место в процессе творчества. Однако, чтобы начать обновление жизни, надо начинать не с проповеди любви и Бога, как у Толстого, а с самого дела, надо людям дать в руки вещи как пример творчества и показать им, как они делаются. В моем случае (т. е. в случае моей личности) очень бы хорошо было сделать какой-нибудь «опыт синтетического исследования», в котором параллельно бы применилось действие мертвой воды (наука) и живой (искусство), взять, напр., бекаса, разобрать его жизнь до косточки, из этого разбора узнать жизнь всех бекасов, а потом сложить, воскресить и узнать лицо единственного в своем роде бекаса-Ивана.

Известия 10 Июня, 28 г.

В № 129 «Известий» в статье «Самокритика и задачи печати» тов. Ингулов, редактор журнала «Новый Мир», таким образом комментирует сказанные ему мной в частной беседе слова:

«Раздаются и такие голоса: не слишком ли мы загибаем в области критики? Так, и писатель Пришвин говорит: «Я, как хороший хозяин, рассуждаю так: как ни криво мое хозяйство, но я не буду его хулить перед другими, я не хочу, чтобы все знали, что у меня плохо». Такое обывательское, сдобренное значительной долей национализма и шовинизма отношение к критике нетерпимо в наших рядах».

Вынужденный обязательствами к своим читателям как «писатель Пришвин» выношу сор из редакторской избы и в свою очередь передаю мой частный разговор с тов. Ингуловым. Он говорил: «Критика должна быть, но критика здоровая». Я возражал: «Признаю для критики одно: бесстрашная». На это тов. Ингулов привел в пример заметку в одной сибирской газете о дурных качествах нашего масла, что будто бы нанесло нам значительный ущерб. Отвечая тов Ингулову в защиту бесстрашной критики, я и произнес вышеприведенные слова в том смысле, что умным, расчетливым человеком, «хозяином», надо оставаться при всяких условиях, будь у нас критика здоровая или бесстрашная, самокритика или критика со стороны, — все равно. А чтобы далеко не ходить за примером, скажу о хозяйстве редактора: при условии здоровой критики нельзя пользоваться разговором с частным лицом и относить его к писателю, это нехозяйственно: выгодно, чтобы писатель беседовал с редактором, а так он будет молчать.

Михаил Пришвин.

Эта победа над хамом в общем моем деле писателя — плохая победа: в одну собаку камень хорошо попал, но она завизжала и созвала целую стаю других. Повторяю тебе, писатель Пришвин, будь осторожен, носа в общественность не суй до поры до времени, не стреляй из пушки по кнопкам.

Несколько дней жары. 13-го сильный холодный дождь на весь день. 14-го солнечный холодный день, похожий на сентябрьский. 15-го с утра дождь.

<На полях> на смех критику. Козочка («острая жалость». Спаситель — упрек).

В среду 13-го ездил в Москву по телеграмме Тихонова. Было назначено свидание у Горького об организации газеты или журнала. Слышал имена Ольденбурга и Базарова. Дожидаться не стал вечера и уехал. Мне показалось, что все волнение вокруг Горького уже проходит и скоро он должен будет явиться перед нами в оконфуженном виде.

В ночь под 13-е был обрадован повторным сном о моей невесте на Захарьевской. Я очень боялся, что после высказанного в «Кащеевой цепи» о невесте сон больше не повторится и душа моя останется мелью. Правда, как-то жутко остаться без этой тревоги после 28 лет! Мне привиделась в этот раз их квартира на Захарьевской, пустая комната с единственным диваном. Но в то же самое время это и не квартира на Захарьевской, это зала большого особняка в Калуге, превращенная теперь в какое-то учреждение. Сижу на диване в пустой квартире на Захарьевской и в то же самое время за столом в той зале. Рядом со мной ее старшая сестра (которой в действительности у нее не было). Прежняя моя Варя теперь называется Пашей, и она то покажется, то исчезнет. Сестра ее знает мои чувства к ней и говорит: «Какая хорошенькая Паша!» Весь сон этот, как и прежние, как бы плывет в потоке тончайшего эротического потока, похожего на ласки лучей солнца после морозного утра весной света в конце февраля. Понимаю жизнь мою в свете этого возвратного сна как революционный эрос.

В течение этих последних двух месяцев пережил чувство к Козочке от «острой жалости» к ней с сопровождающей готовностью подвига для спасения женщины «другом». Этот подвиг выразился в посылке денег и нескольких поэтических письмах. Вместо встречи и удовлетворения чувства в половом общении довольствовался ее глупенькими письмами, после чего как реакция на «острую жалость» и «спасение» явилось скрытое презрение к ее предшествующему нашей встрече поведению. (Человек из подполья).

<На полях> Из острой жалости рождается «чистая дружба». (Надо много думать об этой психике).

14 Июня. Петя уехал в Питер.

Была встреча с С.^{26} на Кузнецком под дождем. Затащила меня во двор. Едва от нее вырвался! Зовет ужасно к себе, уверяет, что у нее никаких претензий кроме дружбы. Знаем мы эту дружбу! А ведь когда-то переживал с ней всю «комедию любви». Горе мое, что ни одна из встреченных мною женщин не оставляет во мне после всего уважения к себе, ни одна не вошла в лабораторию моего сочинительства как помощница, умная, с тонким вкусом к искусству, да зачем как помощница (вероятней всего это только помеха и происходит от жажды читателя-друга, удовлетворить этот запрос души, перестал бы и писать), нет! — как сложность <1 нрзб.>… но вероятней всего я просто боялся такой встречи, я заранее чувствовал бессилие, трепет, самоуничтожение (Лейпциг: К-а). Потому я отводил свою душу на ничтожествах, сам растворяясь при этом бессловесном объекте в гения и героя-спасителя.

Дела сего дня: 1) Почта: 350. 2) Банк. Уплата налога — 367 р. Вахмистров. Экскаватор, бинт.

Путешествие на Дубенскую пойму: Если Бор. Ив. приедет 17-го, то утром отправить письмо в Филипповиху и назначить на 18-е присылку подводы. Вечером в Филипповском. — Наши задачи: 1) осмотреть работы экскаватора (Егор в О.): поездка назад для осмотра осушенного болота и вперед до озера Заболотского, 2) осмотр озера Заболотского, 3) поездка в Полубарское, 4) возвращение через Федорцево, Торгошино и Зимняк.

Что надо взять от поездки: 1) Общую картину Дубенской поймы в связи с работой экскаватора, 2) влияние осушения на гнездование птиц (узнавать у охотников), 3) жизнь водяных и болотных птиц, журавлей по рассказам охотников, а также и водяных растений.

По возвращении: Записать все и переселяться для натаски собаки с Ефрос. Павл. на место.

Снаряжение: 1) Винтовка с 50 иностр. патронами и 100 русских, 2) пища, одежда и все прочее в таком количестве, чтобы возможно было со всем этим передвигаться, не оставляя на возвращение.

Одежда: Белье — одна пара на себе и две с собой. Фуфайка. Сапоги-сандалии. Толстовка на себе и рубашка. Теплая куртка.

Два термоса и охот, сумка, бинокль.

Пища: ветчина и проч., мешок.

Сегодня. Достать патроны у Пендрие. Сходить на выставку.

17 Июня.

Приехал вчера вечером на автомобиле Борис Иванович Покровский.

Дожди каждый день. Бывает, выглянет солнце, станет истомно жарко и через несколько часов дождь. Серо, неприютно, мозгло.

<На полях> Читаю о «Суслихе»^{27}.

«Наши достижения» — называется предполагаемый журнал Горького. Думаю, что наши достижения состоят главным образом в Гепеу. Это учреждение у нас единственно серьезное и в стихийном движении своем содержит нашу государственность всю, в настоящем, в прошлом и будущем. Все остальное болтовня, потому что никто не властен, напр., спасти невинного человека, если не захочет Гепеу.

Социализм бессердечен, потому что сердце его заключено в церкви. И всякий человек, вроде Горького, кто поставил себе задачу социалистического творчества, неизбежно упрется в необходимость для этого творческой личности и углубление в творчество личности приведет его к собору таких личностей, к церкви…

<На полях> Это как смутная мысль, направление, в котором надо подумать…

Я шел по улице утром и думал, что все вокруг меня идут на промысел, как утром птицы и звери выходят кормиться. Каждый думает только о себе и каждый предназначен вырвать кусок у другого. Я шел к фининспектору. Было назначено, чтобы он взял у меня десятую <часть> моего дохода… (Годится для общей связи при описании животных поймы.)

«Инфернальная женщина» Достоевского обернулась в «Суслиху» у Розанова, а потом одно и то же: у одного Анна Григорьевна, у другого «мамочка» Варвара Дмитриевна.

По себе знаю, что «инфернальная женщина» существует как стыд себя самого, с одной стороны, и как возможность мгновенного спасения (все как-то не умею сказать…). Я хочу сказать, что у отдельных («поэтических») натур есть особое предрасположение к такой женщине (оргийности). Это явление как требование отдаться безрассудно и вполне, причем — всякое «взять» представляется чем-то вроде унизительного воровства: пусть даже это «взять» выразится в гениальном творении… (бессильна молитва в любви: взять невозможно). Эта борьба разрешилась в Алпатове чувством священного роста жизни.

За «инфернальность» в деревне баб бьют: это там понимают как бабье своеволие. Очень понятно, почему Суслиха отколотила Розанова намыленной рукой по щекам и потом не давала ему 20 лет развода. Понятно, почему и у Д-го и у Р-ва остается и ненависть и готовность по одному слову ее «повергнуться со скалы». (У Алпатова: она позовет, и «священная растительная жизнь», как дым…)

<На полях> У Алпатова: он сам себе создал «инфернальную женщину». И потому: если ее и не будет, то поэт сам себе ее выдумает и в первой встречной женщине пропишет черты «инфернальной».

До Зимняка на Сергиевское легковым. От Зимняка до Заболотья на Ченцовском. От Заболотья по озеру до Замошья и до Сковородина — Александр Гавр. Лахин.

От Сковородина до Берендеева и Терехова вез на лошади Максим Трунов. От Терехова до Александровки свояк Карпова. И от Александровки до Сергиева Карпов.

Погода: дожди и холод. Борис Иван, объяснил все как-то явлением солнечных пятен, а Лахин силой безбожников: «холода, всего стало меньше, даже грачей».

Трактир Ремизова в Зимняке.

Общая комната, где гамят мужики и хозяин. Алексей Никитич Ремизов за прилавком удовлетворяет их «парами» чая. Вторая комната для гостей почище, из второй видны собственные покои: ампирное кресло возле стола, на столе счеты, букет сирени, за окном колоннада, подпирающая навесы двора, под навесом лошади, свиньи, куры. Лошадь с подвязанным мешком, и по движению ямок под глазами видно, что она жует, и это знают куры: окружили голову лошади и пытаются расклевать мешок.

Школа у самой большой шоссейной дороги. Верно, при постройке надумали окна вырубить с противоположной от дороги стороны, чтобы ученики не развлекались, кроме того, на той противоположной от дороги стороне был и юг. На восток и на север пришлись другие окна. А на север, к дороге, прирубили сортир в три отделения с тремя окошками: два дня учеников, одно дня учительниц. Так вышло в конце концов, что когда едешь по шоссе, то видишь близко к дороге школу сортиром к себе, два окошка из двух отделений открыты, а третье отделение учительниц заткнуто тряпкой, конечно, чтобы любопытные прохожие не подсматривали. Потом мы встретили воз с ящиками, наверху на ящиках (с оказией) ехала молоденькая барышня, вероятно, учительница, одетая по моде, в коротенькой юбке и длинных чулках, только чулок не было видно, они были для предохранения от пыли завернуты в газету.

— Не боюсь ни огня, ни полымя (пламени), ни темной ночи, ни волков, ни жуликов.

У Ченцовых сохранился остаток первобытной коммуны: ямщик нанимается, а кому везти — бросают жребий между собой.

О постройке церкви благочестивым купцом: «церковь построил и позолотил главы». В чем есть син-дикат. А синдикат, это значит вином торгуют: «аз-вин, син-дикат все двадцать четыре удовольствия».

«Курица в гнезде, яйцо в жопе, а они хотят яичницу жарить».

Мужики верят и не верят осушке, но если осушат и можно будет в болото скотину гонять, они не пожалеют ни рыбу, ни птицу, ни драгоценную водоросль. И оно правда, совестно думать об охоте и даже науке. «Граждане, — закричал Лахин, — кто богател от охоты?» — «Немцы бы на этом озере много нажили». — «Были и немцы. Приехал сюда раз немец Филей: «Покажите, — говорит мне — русскую печь!» Показали, он подивился, спрашивает: «А когда будут топить?» Мы сказали, он подождал. Подивился еще пуще и просит церковь показать. Посмотрел церковь, прошел к озеру, увидел наши лодки, руками всплеснул! Сел и поплыл. Запутался в протоках. Напали на него слепни. Бросился бежать поймой. По плесам вплавь. Мы встретили. «Мухи у вас очень большие».

<На полях> — Не осушить. И показал в окно на дождик:

— Можно ли болото осушить?

— Осушат!

— Может быть… осушат болото, а чтобы заставить петуха кричать по новым часам — этого не перевернуть.

Троцкий, бывало, и то, когда в лодку садился, говорил: «Ну, с Богом!»

Прокурор республики приехал уток бить после 6-го Мая, когда вышло запрещение охоты. У него была бумага: разрешение. Убил 40 уток. Мужики будто бы на него протокол составили. Я удивился: «Протокол на прокурора республики!» — «А что же?» — «Я сказал: Попробовали бы раньше составить хотя бы на исправника!» — «Лахин: — Ну, это, конечно, хорошо, я разве что, я разве говорю все плохо, я только против плохого хозяйства, против гонения на Бога… я и борюсь против власти, я и стою за нее».

Вечером тянут на Константиновские луга через Замошье. Утром по темнозорьке являются на свой плес, на свой присадок. Распугают — переменят место, и дня через три опять тут, но тогда бывают уже поумней.

<На полях> Гибель утиного царства.

Я спросил, когда надо выезжать на плес. Лахин ответил: «Мы, бывало, выезжали не торопясь, под утро, утке лететь, и мы тут. А советские охотники спешат, каждому хочется пораньше плес захватить, теперь с вечера выезжают».

Я сказал Анисье Ефимовне:

— Какой Максим человек хороший.

— Хороший человек, — ответила она.

И так бы мы с этим остались оба, что хороший человек Максим и больше ничего. Но я сказал:

— И жена его какая тоже хорошая, вот пара-то! Правда?

— Бездетные, — ответила Анисья Ефимовна, — им можно.

— Что можно?

— Хорошими быть. Хорошие, хорошие, я ничего не могу сказать, бездетные, вот и хорошие.

<На полях> «На хитром месте котовал».

И была мне до очевидности понятна вся жизнь, ее назначение, смысл, счастье ее, вся радость ее, наука, искусство, промышленность, хозяйство, семья, все: все человеческое дело (в создании высокой формы общения мира… как-то иначе выразить надо: ведь это захватывает и высокую индивидуальность, потому что индивидуальность — это острый угол движения общества вперед)…

Все говорили, что осушить невозможно такие болота (Бога не осушить, петуха не повернуть, а станет кто поворачивать, то Господь его повернет, лапоть шел вперед, смотришь, тот же лапоть назад идет, что лоси перевелись, грачей стали меньше. «Лоси есть!» — закричал охотник и всех сбил. «Я сам против осушки, — сказал я, — озеро интересное, охотничье хозяйство, шары». Гражданин закричал на меня, это не дело, надо осушать, нам коровы, а вам шары^{28}.

— <1 нрзб.> зайца выгонит, некуда зайцу деваться, тут же с нами и живет.

Кувшинки еще не цветут, торчат острые зеленые резаки (мудорез), на чистом месте мы застали маленьких утят головка к головке, отдельно от них плавала матка (свиязь), стараясь нас собой отманить, но когда мы поплыли на утят и они, вытянув назад ножки, бросились вперед, она дала им сигнал, и они вмиг все исчезли под водой и затаились в резаке невидимо для нас, высунув носики на воздух возле зеленых ножей резака. После того матка полетела очень странно: она и летела и в то же время шагала своими черными лапами, оставляя кружки на голубой воде.

Так, добежав, долетев к месту исчезновения утят, она поднялась на воздух и стала описывать вокруг них круги.

— Этому старику вы не скажете, сколько лет?

— Сказать все можно, скажу — сто.

— Чуть не угадали: этому старику без трех дней рубль.

— река под поймой теряется.

Можно легко представить себе, что звери между собой человеком бранятся, и у них поступать по-человечески значит то же самое, что у нас по-зверски. В голодное время видели мы себя в тех же условиях, как звери, но какие звери были милые тогда в сравнении с нами! После того все, у кого осталась совесть, должны бы смириться до признания своего равенства с животными и единственной своей радостью считать находки среди зверей того прекрасного, что когда-то давно признано было называть человеческим.

<На полях> Почему ценят девственность? Я думаю, девственность это как вечность, чувство вечности в ней непременно (раз навсегда, — я — раз, она — навсегда), и так происходит: я — раз! — и кончено, она продолжает меня дальше в природе. Я — это миг, я — мгновенье, явление вечности. Раз! — и я умер. Она берет мое и носит, передавая потомству. Но почему же мужчины обыкновенно говорят: «Я взял ее». Какой глупый самообман: отдаваясь, она берет меня в безликую бездну вечного…

24 Июня. Ярмарка.

Пулковская обсерватория обещает с 24-го по 1-е Июля потепление.

21-го в четверг был у меня охотник из Торгошина Павел Семенович Кузьмичев. Он продал в этом году на 800 р. пушнины, добытой в Сергиевском уезде. Ездил на Белое море за выдрами и теперь будет ездить туда постоянно (ушкуйники). Рассказывал о чернобурой лисице: увидел на Кузнецком барыню с ч. лисицей на ней и спросил ее, сколько она заплатила. Барыня улыбнулась: 1½ тыс. (может служить началом рассказа).

го был в Москве. В «Моск. Охотнике» Николай Петрович Орлов. В Сергиеве: Петр Васильевич Морозов. В Веригине Красавин Иван Кузьмич, у него мальчик, знающий, где бекасы. Дер. Морозово, у кирпичных сараев бекасы. Трестница.

Из путешествия с Бор. Иван: в Заболотье стоит фитильный завод, и электричество с тех пор не работает.

<На полях> Валерий Григорьевич Барков — лесничий в Торгошине. Говорун.

Александр Гаврилович Лахин из Заболотья, прозвище: «Говорун». Такой же говорун и А. М. Широков, и вообще в народе примета, что красное слово является за счет человека. Можно сказать, что талант у настоящего поэта во всяком случае не является документом его человеческого достоинства, а скорее наоборот — тем не менее, драгоценна поэзия! И, читая поэтическое творение, мы отпускаем грехи человеку, прославляем его, как будто поэт и как человек самый хороший. Вот эта способность превозносить человека там, где его, может быть, вовсе и нет, и есть отличительная особенность культурного общества от стихийного.

<На полях> Один из самых глубоких признаков разделения стихийного или «простого» человека (народ) от «сознательного», сложного (интеллигенция) — это отношение того и другого к словесному творчеству. В простом народе о краснослове всегда говорят иронически и вполне заслуженно: краснослов всякий, почти без исключения в остальной своей, органической жизни рабочего или крестьянина, семейного человека, общественника, обладает <9 нрзб.>. Старый егерь Мерилиза Алексей Михайлович Широков чудесный рассказчик… Записанные мною его рассказы о животных войдут в хрестоматии. Но он понятия не имеет о порядочности, честности и т. п. качествах, обладать которыми, говоря попросту, даже и выгодно. Когда заводишь о нем речь среди крестьян, все начинают его ругать. И когда я говорю о его даровании, о его замечательных рассказах, все иронически отвечают: «Это он может!»

Гражданский зуд, если он не является естественным требованием, исходящим из личных запросов, верней всего происходит от личной пустоты: нет ничего в себе, плохо оставаться с самим собой и вывертываться наружу, он утешает себя тем, что если вне его сделается хорошо, то и ему будет хорошо. И хотя сам он сыт, а людям только и надо, что быть сытыми, то он думает, будто бы, когда насытятся люди, то ему от этого сделается хорошо. Теперь таких людей осталось мало, остался только принцип.

Летнюю охоту в Федорцове мечтаю так устроить, чтобы она была исследованием Заболотского озера, чтобы применить все мысли свои о художественном исследовании. Большую часть времени буду отдавать расспросам охотников о жизни птиц.

Отъезд в Федорцово назначается на 30-е Июня, в субботу. Записываю все, что надо взять с собой: 1) Охотничье. 2) Литературное. 3) Разное.

Два термоса.

Винтовка.

Антибку приделать.

В Москве купить: два поводка.

1) Пиш. машинка с коп. бумагой и лентой, и ковриком, бумага.

2) Все для писем, чернила, перья, резинки, марки с заявлением об адресе.

3) Книги. Сергиевский уезд.

4) Рукописи.

5) Свифта купить.

Аптечное: пирамидон, йод, бинты.

Керосинка.

Если я сегодня на белой странице посажу кляксу и буду писать дальше, не обращая на нее никакого внимания, то это будет просто клякса. Но если завтра, исписывая вторую страницу, я сознательно посажу такую же кляксу, на том же самом месте, послезавтра опять и так каждый день, то это будет уже не клякса, а особая метка, явление индивидуальности автора, выражение самолюбия художника, преодолевшего кляксу.

Я думал об этом при встрече с Горьким за обедом у него, когда он болтал об итальянцах и, выговаривая свое нижегородское О, слегка подталкивал меня в бок: и это О, и подталкивание, и усы его, и вообще весь тот рабочий облик, усвоенный нами по фотографиям, все это оставлено Горьким сознательно и в европейском обществе производит, наверно, должный эффект. Горький, воспитанный превосходной русской интеллигенцией, перевоспитанный еще раз отличными женщинами, отполированный образованным обществом всех стран, сохраняет облик рабочего, приблизительно, как если бы я, отделав свою кляксу стильным орнаментом, стал бы употреблять ее как метку для собственных книг и рукописей: это не прежняя клякса, это будет выражение самолюбия художника, преобразовавшего кляксу в ex libris.

Девственность — это значит раз навсегда. Он — раз! и кончено. Она продолжает растить его семя, передавая из рода в род. Раз навсегда!

«Раз» — короткое гениальное действие, явление на мгновенье остановленной вечности. Раз! и все очарование исчезло, вечность явилась и ушла. Но почему же мужчина обыкновенно говорит: «Я взял ее!» Какие пустые слова! Отдаваясь <1 нрзб.> она берет меня в безликую бездну…

26 Июня.

Продолжаются, несмотря на предсказания обсерватории, холода и дожди. Трава плохо растет.

Сегодня к Царьградскому и Жданову. В четверг в Москву за порохом и ружьем.

Непосвященный, увидев Claudophora, никогда не скажет, что это водоросль: с виду это правильной формы изумрудного цвета шар величиной иногда почти в детскую голову. Это одно из явлений природы, чрезвычайно выгодных для популяризаторов знаний, потому что всем занятно такое «диво», всем эти изумрудные шары навязывают вопрос: да как же, почему произошло такое чудо в природе?

На всем земном шаре есть только две точки, где в небольшом количестве живет Claudophora, первая, если я не ошибаюсь, это озеро где-то в Северной Германии, вторая — Заболотское озеро Московской губернии Сергиевского уезда.

В настоящее время происходит осушение Дубенских болот и в связи с этим делом к 1-му Августа предполагается спустить озеро Заболотское в Дубну. Шары редкостной водоросли расположены на небольшой глубине, и при спуске воды из Заболотского даже на один метр неминуемо должны погибнуть живые свидетели ледниковой эпохи. Кто знает, все ли рассказала науке эта водоросль, свидетельница ледниковой эпохи нашей планеты? Быть может, вместе с нею исчезнет надолго возможность осветить ряд таинственных вопросов истории нашей земли? Во всяком случае, если этой водоросли суждено остаться не в двух точках земного шара, а только в одной, ученые ботаники и геологи срочно должны явиться на место, чтобы гибель вида не была бы просто случайностью.

Возможно, что ученые даже признают настоятельную необходимость в деле охраны воды. Нам со стороны представляется, не одна водоросль Claudophora sauteri подлежит охране, а что кроме нее в Заболотском озере есть еще что-нибудь, что может быть само озеро, в свою очередь, чем-нибудь замечательно и, главное, что самый спуск его не является уже такой настоятельной необходимостью.

Нам при поверхностном осмотре плана мелиоративных работ бросается в глаза скученность населения на Дубне и настоятельная необходимость помочь этому населению осушением поймы, но по Сулоти, притоке Дубны, на которой расположено Заболотское озеро, население чрезвычайно редкое, всего несколько деревень. В селе Заболотье в настоящее время бездействует прекрасно оборудованная фитильная фабрика с динамо-машиной, с проведенным в каждую избу не светящим ныне электричеством. Можно с уверенностью сказать, что население нескольких деревень Сулоти, если бы фабрика была пущена, во много раз бы удовлетворилось более работами на фабрике, чем пользованием будущей травой из-под озера. А что сама затрата по осушению больше затраты, необходимой для того, чтобы пустить фабрику в ход. Возможно, что мелиораторы уже приняли во внимание все, что бросается в глаза при поверхностном взгляде на план осушения, но возможно, что увлечение осушительными работами, как это у нас часто бывает, не считается со смежными областями.

Во всяком случае, экспертиза геоботаников и геологов совершенно необходима и с этим надо спешить, потому что увлечение осушительными затратами не считается с смежными областями. Но это у нас часто бывает.

Экскаватор приближается к Сулоти, в начале августа озеро будет спущено.

P. S. Заболотье находится от Москвы в 100 верстах, на автомобиле геоботаники могут приехать в 2½ часа. Экскурсантам, желающим видеть ледниковую водоросль и вообще девственную природу болот, можно рекомендовать дешевый путь по железной дороге до г. Сергиева 60 верст и 40 верст с крестьянином рубля за 2–3 со среды по субботу, когда он возвращается с базара порожняком.

27 Июня. С ночи окладной дождь.

Начинаю думать, что между большевиками и другими социалистами нет качественной разницы: большевики только сумели фактически выразить то, что в каждой другой фракции социализма таится как желание: это желание господства (нет: господство — это требует анализа).

На небольшом островке, окруженном болотами, жил лесной сторож с семьей. У него было несколько сыновей, которые потом разделились и выстроили себе каждый по дому на острове. Земля оказалась очень хорошая, и к новой маленькой деревне приселились еще две, три семьи. Тогда казалось, что на островке всем земли хватит. Но когда и эти новые семьи размножились, то поля примкнули вплотную к болотам. Стали искать выхода с острова. Нашли землю за болотами. Пробили на пойме борозду и уложили по ее краю лавы. Приучили плавать лошадей бороздой. Сами идут по лавам, конечно, тоже не сухие, нет-нет да оступится человек и окунется, а лошади плывут бороздой. Весной вода стоит под болотами, и островок с деревней становится островом в море. Случается, весенняя вода выгонит зайца на остров, и ему деться некуда, кружится безысходно, как и эти люди, повторяя существование в смене поколений, в сущности тоже кружатся на острове.

Эта деревня Замошье находится в Московской губернии! И она не одна. Большинство сел и деревень, расположенных у края Дубенской поймы по холмам, упираются в болото. Без всякого раздумья надо приветствовать продвижение землечерпательной машины (экскаватора) в этом краю, перенаселенном на своих моренных холмах и пустынной в огромных болотах Дубне.

Однако при взгляде на план мелиоративных работ бросается в глаза чрезвычайная редкость населения по реке Сулоти, притоке Дубны, на которой расположено Заболотское озеро, тут всего несколько деревень с селом Заболотье во главе.

Всякая собака, независимо от своих сил, возраста и пола пользуется правом собственности на захваченный ею предмет. Случается, огромный Соловей где-нибудь достанет себе кость и, когда подходят к нему щенки 3-х месячные Векса и Чок, он рычит, это значит: «Вы стоите на границе моих владений, дальше не ступайте, разорву». Чок стоит. Но Векса как сучка, одаренная кокетливостью, в момент рычания ложится на землю и передвигается вперед лежа, подкатывается: покорность у собак уважается, Соловей не рычит. Так Векса лежит на спине у самой его морды, лапками иногда задевает и морду и кость — Соловей не рычит. А Чок стоит у границы владений Соловья и не смеет дальше шагнуть, малейшее движение, и Соловей начинает рычать. Какая досадная неприятность вышла Соловью в этот раз! К соседу в сад прибежала чужая собака, и ее Соловей увидал через неплотно сомкнутые дощечки разделяющего наши дворы забора. Щенки, стерегущие его кость, — это как бы враг внутренний. Но собака у соседа — это враг внешний. Соловью, воспитанному в старых законах, как и нам, людям, почему-то всегда представляется, что враг иностранный страшнее врага внутреннего. Может быть, он воображает себе, что в момент начала войны с внешним врагом внутренняя вражда исчезнет, как только он бросится с лаем к забору, за ним бросятся Векса и Чок биться до полной победы одного двора над другим. Он забывает о кости и бросается к забору. И его Чок бросается за ним. Понятно, он его родной сын. И, кроме того, ведь он стоял на отдаленной границе владений Соловья, он освоился с мыслью, что кость все равно ему не получить. Он бросается и как сын Соловья и отчасти потому, что научился уважать чужую собственность. Но Векса, хотя и дочь Соловья, но не очень «военная», притом она очень хитрая и ловкая сучка, она была у самой кости, быть может, она только того и ждала: как только Соловей с Чоком бросаются к забору, она овладевает костью и, не обращая никакого внимания на войну у забора с внешним врагом, садится на нее верхом и начинает грызть.

Тревога вышла совсем напрасная. При первых взрывах Соловьиного гнева ничтожный иностранный враг, поджав хвост, убежал и скрылся. Соловей вспомнил о внутренних делах и возвращается к своему хозяйству. Он видит ужасную картину: маленькая Векса сидит верхом на его собственности. Он подходит невесело, но за десять шагов от кости Векса поднимает голову, обнажает свой белый чеснок и рычит. И эта маленькая 3-х месячная сучка останавливает великана, почти волка! Не в силе дело, он не смеет нарушить древний собачий закон собственности: кто захватил, тот и владей. Пусть обманом захватил, все равно, раз захватил, то и владей и охраняй, а главное, не зевай. Силой закона всех собачьих предков, безмерно большей, чем своя собственная волчья сила, стоит Соловей в десяти шагах от маленькой Вексы и облизывается. А Чок стоит гораздо ближе, он-то, маленький, ей не страшен, с ним-то она справится. Вот я теперь и догадываюсь, почему терпеливо стоит Соловей и облизывается. Стоит он в ожидании, когда Векса потеряет терпение, забудет кость и бросится на врага — Чока. Он теперь очень хорошо понял, что внутренний враг страшней иностранного. Он облизывается, потому что уверен: она непременно бросится, и он вернет свою собственность. Старик воспитался на прежних законах, по которым иностранный враг считается страшнее внутреннего. Но раз нет врага внешнего, во внутренних делах он совершенно уверен, тут господствует один закон: «не зевай!» Вот почему он стоит и облизывается.

Мы жили на окраине города, примыкающей к лесу. Бывает, в лесу пошаливают недобрые люди. Мы с женой не боимся: у нее в комнате заряженное ружье, и у меня свое. Кента лежит в передней, чуть что и лает. Ромка со двора ей отвечает, мы просыпаемся, я с ружьем в руке выхожу на двор узнавать причину тревоги.

Однажды пришел ко мне художник и начал писать мой портрет, писал целую неделю. Приходили разные люди, одни говорили, очень похож, другие не узнавали. Как бы там ни было, портрет был окончен, и оставалось нарисовать только галстук малинового цвета, цепочку и сделать подпись. Вечерело, художник доканчивал работу в полумраке. Мы зажгли электричество. Он исхитрился сделать подпись свою при электрическом свете. Вдруг электричество погасло. На улице начался дождь, грязь <1 нрзб.>, тьма наступила. Художник был робкий человек и попросил у меня в спутницы Кенту: завтра обещал он ее утром привести и докончить портрет. Я Кенту ему дал. И на ночь к себе взял Ромку. Укладываясь спать, мы с женой подносим свечку к портрету, стараясь установить, похож или не похож. Но портрет был большой, масло блестело, отражая пламя свечи, ничего нельзя было понять. Жена сказала:

— Да от чего бы ему и не быть похожим, ведь он целую неделю смотрел на тебя.

— Конечно, похож! — ответил я, — не беда, если и не похож, дело не в сходстве, дело в картине: он должен быть не на меня, а на человека похож.

Жена спорила.

— Как так на человека! Зачем же он на тебя смотрел целую неделю?

— Зачем? Человек во мне высматривается, возможно, мой человек на меня не похож.

Давай лучше спать.

Улеглись, она у себя, я у себя. Ромка в передней.

Мы спали недолго. Оглушительный лай нас разбудил. Я вскочил, ослепительный свет сиял в комнатах. Не сразу спросонья я догадался, что свет был оттого, что, когда оно потухло, мы не завернули кнопки и потому, когда снова пустили ток, все у нас засветилось. Спросонья мне представился этот свет как-то связанный с лаем. Я схватил ружье и вышел в большую комнату, из другой двери вышла жена тоже с ружьем. А посредине комнаты стоял Ромка и во всю мочь брехал перед портретом, подойдет к нему, брехнет и прыгнет назад, подойдет и отпрыгнет.

Мы положили ружья на стол и принялись хохотать. Потом я стал рядом с портретом и привлек внимание Ромки. Он посмотрел на меня, посмотрел на портрет и сильнее залаял, как бы защищая меня от него.

— Не узнает! — сказала жена.

— А может быть, и узнал бы, да как же узнать: хозяин один, а тут два. Он и мысли такой не допускает, потому и не узнает.

Вспомнив наш разговор перед этим, жена ответила:

— Но зато он узнает в нем человека, это — наверно. Ты этого хотел, вот и радуйся: до того на человека похож, что собака залаяла. Значит, портрет не похож на тебя, а я думала… Вижу, плохой портрет. Ромка не узнал. Зато на человека похож.

— Пусть портрет не похож на меня, — ответил я, — зато картина отличная, так похож на человека, что даже собака залаяла.

Ромка не унимался. Мы обернули портрет лицом к стене. Загасили свет и все успокоились.

28 Июня. Антибку приделать. Покончить с деньгами. Письмо Разумнику с заявлением о Пете. Купить цепь для лодки. Справиться о дроби. Керосинка. Пирамидон. Зайти за картой к Григорьеву. Сандалии починить. Шкаф с книгами разобрать. Бороду и волосы постричь. Трубку наладить.

Получил достоверные сведения (от Яловецкого), что еще токуют тетерева и бекасы, в лесу цветут весенние цветы ландыши и желтые бубенчики, а в поле только виднеются летние: ромашка и другие… А в рыбном царстве еще удивительней: каждому известно, что налим идет только по мутной воде, с Николы налиму обрез, потому что вода становится светлая. А ныне налим все идет, потому что от непрерывных дождей вода все еще мутная.

29 <Июня>. Наконец-то два дня, среда и четверг, вышло благополучно в природе и обошлось без дождя. Сегодня с утра все небо закрыто, неужели опять будет дождь.

Вчера ездил в Москву за ружьем. Купил двадцатку Лебо за 350 р., новая двадцатка, но была в плохих руках, и есть в стволах пятна.

Переезд в Федорцово назначен на понедельник.

Давно меня интересует вопрос, почему сложилось такое мнение, будто все охотники врут. Я долго этим занимался, изучал типы охотников, проверял и убедился: действительно, за небольшим исключением, врут. Проверял самого себя: я, бывает, совру. В конце концов, разбирая причины своего собственного вранья, наконец, я дознался, почему охотники врут. Все происходит от скуки!

В наших редких дичью огромных пространствах надо очень много ходить, чтобы добраться до стрельбы, бывает, целый день ходьбы, и нет ничего. Не одаренный воображением охотник, в конце концов, начинает развлекаться стрельбой по воронам, сорокам и бутылкам. Охотник с воображением сочиняет от скуки на ходу, расскажет сначала как бы шутя, второй раз посерьезней, в третий раз рассказывая, сам верит, будто с ним все такое сочиненное им от скуки было в действительности.

31 <Июня>. Был у меня Горский^{29}. Из этой беседы мне стало понятно, почему я не пишу романов («Кащеева цепь» — не роман, это жизнь). Начиная с «Онегина» Пушкина русский роман отрицает роман (мысль Горского). Происхождение этого в распаде религии: наука — мертвая вода, искусство — сознательная иллюзорность (пример: роман). Отсюда и мое устремление сделать искусство методом исследования жизни.

Пристрелка ружья Лебо 20 к.

Левый ствол:

Заряд 1) 1,3 — порох Валдроде — 27 дробь № 7.

Число дробин из 270 попало 197 — 73 %.

2) 1,2 — 28

186

3) 1,2 — 26

181

Правый ствол:

1,3 — 27

115 — 40 %.

Первый ствол плохо пристрелян, разбрасывает, на 50–60 шагов стрелять плохо, но оставить таким для охоты с собакой на близком расстоянии и отчасти потому, что скорей <1 нрзб.> одну цифру с левым 1,3.

1 Июля. Все теплеет. Видно, предсказание метеорологии правильно.

Вчера я сказал Ефр. Павл.: «Тебе кланяется Пендрие». Она удивилась. Я пояснил: «Я ему сказал, что еду с женой; он удивился и говорит: «Всю жизнь мечтал о такой жене, чтобы ездила со мной на охоту, как у вас хорошо, кланяйтесь Ефр. Пав.». Услыхав это, Павловна сказала: «Ты бы ему сказал, что она не только на охоту, она может за мной и в огонь и в воду»…

День сборов. Завтра в 6 утра уезжаем.

Отбирают всюду дома. Одного попросили «подвинуть дом в сторону». Заключенные сидят, несмотря на все хлопоты Горького. Сам Горький пишет в «Известиях» сегодня «о наших достижениях»: призывает к героизации страны: «У него (Ленина) и надо бы учиться этому искусству нарушения законов физики, да и вообще всяких законов старины».

Горький говорит о нарушении законов физики <не> в смысле: героического «смертию смерть поправ», а в «физическом» плане — Сергиевское О. К. X. предлагает владельцу дома передвинуть его в сторону.

Всякое продвижение героя хотя бы на один сантиметр сопровождается великим страданием внизу.

Но… засмеять Горького легко. Надо или согласиться с ним (пусть с поправками), или его спасительному плану противопоставить свой, конечно, с готовностью принять на себя все последствия.

Горький барин, мы мужики. У барина слова без дела, у мужика дело без слов: не понимают друг друга.

<Приписка на полях> Спасение спекулянта.

Рассказ Яловецкого о том, как дядя Максим в притоках Дубны в голодное время провозил спекулянтов. Раз он поехал на рыбу, а спекулянта отправил с девочкой. Слышит крик (в протоках). Видит: человек затонул, девочка по шею в воде, спекулянт по грудь. Оба держатся за ветки ивы. На берег выйти нельзя (топь). Спекулянт потянулся к лодке Максима, тот взмахнул веслом (утопит): если он шевельнется, убьет веслом. Посадил девочку, потом спас спекулянта. Дома дал спекулянту одежду, самовар поставил. Спекулянт стал протягивать ниточки по всей избе и, протянув, развесил на них для просушки все свои синенькие, красненькие и зелененькие миллионы и миллиарды.

(К этому сюжету взять материал у самого Максима.)

<Приписка на полях> На вечерке.

Бывает, к вечеру ляжет туман. В тумане показывается чудовище, быстро приближается и потом оказывается ирландским сеттером. Минут через сорок после этого обыкновенно появляется из тумана доктор, хозяин сеттера, и спрашивает, не видал ли кто его Джека.

Максимов покон. Это значит утка Максимовой породы.

<Приписка на полях> Трактир Ремизова как место общения всего края.

В трактире у Алексея Ремизова я привязал собак к ножке стола и велел им лежать, Кента улеглась, а Нерль стояла. Я сказал:

— А ты чего торчишь, Нерль!

— Так это Нерль! — воскликнул Алексей Ремизов.

— Нерль, а вы как знаете?

— Читал о ее рождении в журнале «Охотник».

2 Июля. Выехал с Ченцовским ямщиком. По пути надумали вместо Федорцова поселиться в Переславище. В ½ 8-го выехали, в 3 были на месте. Сняли квартиру, и вечером я ходил с собаками краем полей. Нашли петуха, бекаса, кроншнепов, ежа и гадюку. Нерль пустилась за кроншнепом. Пришлось наказать. Когда вернулся, Е. П. убрала комнату цветами. Так много цветов! Такая радость: рожь цветет.

Тишина и цветы — вот прелесть пустыни. Я думал: о подвиге без самозабвения, о возможности религии без попов, об аскетизме, что аскетизм духовный в физическом плане выражается главным образом в семье. (Вспоминаю, как на мои хорошие слова о Труновых ответили: «Как и не быть хорошими: бездетные!»)

Моя натаска Нерли будет тем, что я хочу сделать в книге о натаске Ромки, т. е. я буду натаскивать ее каждый раз в новых условиях и, таким образом, изображу весь край.

Попытаюсь сегодня в Федорцове немного поработать и с Нерлью.

Денег осталось 415 руб. Лахину за вещи надо дать 5 р. + за лодку 5 р. + 2 р. еще = 12 руб.

3 Июля. (1-й урок)

День хмурый, прохладный. Нерль работала в Трестнице плохо, боится болота, жмется к ноге. Надо поскорей размолоть ее дичью. В Федорцове Вик, Кооперация, Госспирт, две чайные. Крайние дома подходят к озеру Полубарскому. Озеро, а воды почти не видно, одни поросшие зеленью плесы и через них насыпанная дорога с мостиком. Пил чай в чайной. Говорили об осушении Дубны, пожилой человек (нездешний, я здесь все знаю и всех. И Алек. Ник. Приятели!), еще был валяло (переезжаете машиной в Сергиев), еще молодой человек, какой-то агент, ходок, из Калязина в Сергиев, 110 верст проходит в один день и ничего, только когда придешь и сядешь, нога дрожит и стучит о пол. Пожилой человек сказал об осушении: «Вот как осушили, по самое горло теперь там». Валяло рассказал о своем деле, что платить налогу много.

— Осушка! — сказал пожилой.

— Работаешь один — сто рублей, возьмешь помощника — 200, двух — 500, трех — 800 и больше.

— Осушка!

— Вот был у нас один: укрывал помощников. Доказали. Наложили на него 1000 рублей. Нечем платить, продал машину.

Ходок сказал:

— Сел на якорь!

— Машину отобрали. Прощай машина, отдохни. А самого услали к Черному морю.

— Осушили! — закончил нездешний, но всех знающий пожилой человек.

После обеда пытался дождь начаться, но удержалось. К вечеру ходил с собаками. На пустых местах пускаю обеих сук вместе, но подозрительная Кента ищет, а Нерль держу: пусть присматривается, принюхивается. Слетели на опушке витютни, собака не видала. Кента, подбежав, почуяла следы их и стала. Нерль издали заметила Кенту, полетела, не обращая никакого внимания, что Кента крадется.

На болотине паслась пара журавлей и неустанно подавала куда-то сигналы (молодым?). Досадливо кричали и садились близко, отманивая собак, кроншнепы. В болоте и довольно-таки топком Кента держала стойку по тетерке. Потом пошел цыпленок величиной с коростель, хотя небо было так густо закрыто, так было серо, что трудно было разобрать, может быть, это был и коростель. На вчерашнем месте был поднят бекас. Другой токовал вверху барашком и внизу было: тэкэ-тэкэ.

<Приписка на полях> По своему обыкновению, переселяюсь за месяц до охоты в глухие места для натаски собаки и потом для охоты и наблюдений природы до зимы я нанял ямщика за сорок пять верст. Не доезжая 3-х верст до намеченного места, я очень обрадовался роскошному охотничьему ландшафту. Встретилась на болоте деревушка, в ней хорошая изба. Я снял себе помещение, перетащил с ямщиком вещи и отпустил его.

4 Июля. Весь день прекрасно теплый слегка гремело, и в четвертом часу разразилась страшная гроза с теплым крупным ливнем. Мы прекрасно устроились, маленькая спальня за перегородкой, столовая и кабинет, в кабинете на одном столе весы и все охотничье снаряжение в полном порядке, на другом письменные принадлежности, на стене превосходное Лебо и винтовка, в передней собаки, мать с дочерью, Кента и Нерль, одна в одну, пятно в пятно. Еще хорошо, что под карнизом на верхнем венце дома ласточки, гнездо к гнезду, годами устроили себе целую деревню.

Сколько нужно было метаться по свету, мучиться, достигать, чтобы сложить себе, писателю, тоже гнездо, тоже на воздухе… Но я заметил, в деревне ласточек есть пропуск с очертанием на дереве исчезнувшего гнезда. Почему оно кончилось? Один удар молнии, и мой домик со мной, со всеми моими фунтами пороха (заключаю по Валдроде) взлетит на воздух. Один удар, и всю мою многолетнюю затею свободного труда снесет, как гнездо ласточки. Ну что ж, я готов. Лева будет продолжать мое дело, не Лева, так другой кто-нибудь. Мы живем как в атаке на неприятеля, достигаем, не считая тех, кто отстал и погиб…

<Приписка на полях> Нерль — немецкая легавая, дочь моей Кенты, очень похожа на мать, обе собаки пятно в пятно. Ей теперь год. После небольших упражнений весной в густых кустах теперь приступаю к натаске в обильных лесной и болотной дичью местах Московского полесья.

Но так редко, так недолго бывает это чувство солидарности со всеми в достижении предназначенной цели. И в самом высшем обществе ученых, художников, артистов всякого рода бывают проблески такой героической лирики. Здесь, в деревенских условиях, за хорошего человека считают такого, кто не крадет у тебя из-под носа добро, за чудака, кто объявит о поднятом кошельке на дороге.

(Эта почти птичья мораль и есть мораль всего края, высшим истинно общественным местом которого служит трактир Ремизова. NB. Непременно собрать у Ремизова материалы о его трактире, он — главная артерия края.)

<Приписка на полях> Московское полесье местами не менее интересно, чем настоящее Полесье, и дичи всякой множество, и я знаю места, куда городские охотники почти и не добираются. На пути туда есть один трактир, где ямщики кормят лошадей, а сами с седоками пьют чай. Тут я привязал за ножку чайного стола своих двух немецких легавых, мать и дочь: собаки похожи друг на друга, одна в одну, пятно в пятно, и этим всех удивляют.

Когда я, укладывая собак, назвал одну, хозяин трактира удивился, остановился и вдруг узнал меня по собаке.

— Так это Нерль! — сказал он.

Я спросил:

— А вы как знаете?

— В журнале «Охотник»: там вы описали ее рождение.

Трактирщик оказался охотником. Со мной так было не первый раз: по кличке собак и узнавали меня как литератора. Впрочем, я и не скрываюсь: охотничий писатель — это положение. А там, где не читают журналов «Охотник», я называюсь…

Натаска Нерли (2-й урок).

Я нашел в болоте около ржи (Трестница) вместо бекасов тетеревей, очень много на маленьком месте: пять выводков и двух чернышей. Один выводок был в 8 штук, два в 6, один в три и одна матка была с одним. Все цыплята были ровные, величиной больше дрозда, меньше голубя. Значит, к началу охоты они будут в черном пере. Прошлый год в это время только что выводились из вторых яиц, первые погибли от морозов.

Я пускал Кенту, а Нерль держал на поводке. Когда Кента, почуяв следы, начинала подкрадываться к выводку, Нерль натягивала поводок с большой силой, я пробовал ее подпустить к Кенте, она без всякого смысла сбивала ее. Но я ударил только один раз ее немного, и она все поняла: подражая матери, стала красться, мать опустит голову, понюхает в траве, и она понюхает, мать остановится, поднимет голову, и она остановится. К сожалению, Кента неважно работала, мало было продолжительных стоек и, главное, почти не было отчетливой последней стойки. Два раза она скакнула, вовсе не причуяв бекаса. Очевидно, у нее сейчас чутье уе в порядке. И очень нервничает при поиске, несется бешено и как-то все сильней и сильней. Очень возможно, что правы те, кто говорит о слабом чутье во время пустовок. Скоро Нерль перестала только подражать и поняла запах дичи, она стала страстно принюхивать. Одного тетеревенка причуяла совсем даже самостоятельно, воткнула нос под еловую, лежащую на земле лапу, между тем тетеревенок, пробежав под елкой, вылетел с другой стороны. Один черныш вырвался из-под Кенты и застрял в густом кусту, он бился довольно долго, много потерял перьев и когда освободился, то бросился прямо на Нерль, и она за ним пустилась. «Назад!» — во все горло — не подействовало, но когда свистнул, вернулась. Пришлось угостить ее плетью.

Пусть тетерева, а не бекасы, но если тетерева не в лесу, а в болоте, то чем они хуже бекасов? Вероятно, в болоте они потому, что еще не поспели ягоды на лугах и в лесу, а в болоте больше насекомых. Пусть! Придет время высыпки бекасов, я поучу ее разбираться в более тонком запахе болотной дичи. А пока для начала тетерев в болоте лучше, чем бекас. Болото остается болотом. Ведь если бекасы водились бы в лесу, то нельзя бы начинать натаску по этим бекасам. Точно так же нельзя натаскивать по дупелям, когда они бродят между высокими кочками. Тогда собака чует не птицу, а след, и тыкается носом в землю. Сквозняки между кочками сбивают ее, она начинает метаться, как в лесу, <1 нрзб.> к тетеревиным следам, не имея возможности чуять прямо дичь через кусты. Я буду продолжать натаску по болотным тетеревам.

И все было под громушек в цветах, все цветет, рожь, пушица, незабудки, клевера. Какая охота сравнится с этой натаской в цветах.

<На полях> 5 р. + 5 + 2 = 12 р. Торгошино — мой сторож Сергей Дмитриев.

После грозы мы ходили в Торгошино и вернулись вечером. Во мраке токовал бекас, кричал встревоженный кроншнеп, ждали вальдшнепов, но почему-то не тянули (до Петрова дня тянут). Тетерева кончают токовать к Николе Вешнему. По словам Павла Семеновича (Кузьмичева), тетерев может пробормотать накоротке во всякое время: это к перемене погоды. А на току погоду сразу узнаешь. Если пролетит, чувыкнет, согнется, притулится и сидит долго молча, потом чувыкнет и опять сидит, — значит, погода переменится. (Вот тема: прослушать бормотание тетеревей в отношении погоды, вторая тема — время вечерней тяги и вальдшнепов, третья — как складывается у журавлей стая из отдельных семей.)

Ячейка предвечных характеров.

Было время, когда я боялся одиночества, и мне страшно было отрываться от близких людей и тоже больно было с ними оставаться: у них была своя личная жизнь, и мне они могли давать только избытки своего счастья. Мне же хотелось встречи с такими же трепетными душами, какая была моя. Я страдал и в обществе этих «мещан» и не мог от них оторваться. Теперь для меня люди везде люди. На всяком месте, в любой обстановке эти существа, люди, через несколько дней являются вокруг меня всей своей ячейкой предвечных характеров: и жестокий победитель, и угнетенный, и возвышенный, и плут.

<На полях> Глухариные тока в 50 штук на «бели» (белью называется место с белым мхом). В Серпове (Чернове) весной токовало 20 глухарей, 16 убили.

Все сводится, конечно, к семье. Наша семья, христианская — это опыт применения аскетизма к жизни. Сила такого воспитания в том, что аскетизм церковный поддерживается естественной необходимостью всего животного мира говеть при выхаживании детей, трудиться при добывании для них пищи. (Кроншнеп тем удивительный, что держится очень строго, большей частью его только слышишь где-то очень высоко в воздухе. Осенью очень рано он исчезает совсем. Но когда у кроншнепа молодые дети, он, потревоженный, поднимает резкий крик на всю окрестность и, подлетев близко, чуть ли не хочет глаза выстегнуть своими огромными крыльями.).

Птицы много в этих лесах, потому что промышленники перебили лисиц и куниц.

Назначение человека на земле — нарушить весь естественный порядок жизни и создать свой. Нарушение естественного порядка на первых порах бывает как «разрушение до основания» — это первый творческий момент. Потом в процессе разрушения является мысль об охране. Складываются две партии — «разрушительная» и «охранительная». В борьбе этих двух сил является созидательный процесс, преображающий дикую природу…

<Приписка на полях> Сеславинское болото (клюквенное). Жили жильцы. Малинник в лесу — женский клуб (медведь — я). Боровики, ножка в чашку, шляпа черная. Грузди не варят, а только обольют кипятком, воду сольют и солят: они так бывают белые, такие, как взял.

Два карандаша, две собаки. Поле раковых шеек. Трестница. Один бекас. Все время токует и спустится в непролазную глушь. Два карандаша. Стойка мертвая: <3 строки нрзб.> у одной обрубок дрожит и у другой, и у одной на обрубке муха и у другой муха.

<На полях> Московское полесье.

5 Июля. (3-й урок).

После вчерашней грозы утром было пасмурно и пахнуло парами. Я обождал, пока определится утро и разведрится. Но так и осталось все неопределенно. Несколько раз принимался дождь и прояснивало. После обеда буря.

С бекасами вышло плохо. Видно, что их много, потому что почти беспрерывно слышишь их токование и даже видишь, но… в воздухе. Вот он приблизился, сложил крылья вилочкой, поправился, проблеял барашком, еще поднялся немного, окончательно сложил крылья вилочкой и беззвучно спустился в недоступные для натаски приболотные крепи. Весь бекас еще держится там, на открытых местах часами ищешь, и нет ничего. Сегодня я, наконец, нашел выход из своего болотца в широкую Трестницу и так увлекся, что забрался в место довольно топкое, тяжелое. Направо от меня были непроходимые заросли ольхи, налево вдали розовели цветы. На счастье пошел я туда: авось пролезу. Устал и вспотел, не раз погружался выше колен и захватил много воды в сапоги. И вот тут, <1 нрзб.> нашелся один бекас, это, вероятней всего, один из токующих спустился для отдыха. Кента причуяла его издалека и остановилась. Нерль остановилась возле матери, как видно, только по доверию к ней. Бекас взлетел в десяти шагах от собак. Кента стояла и провожала его глазами. Нерль посмотрела на мать, как бы спрашивая: «Почему ты за ним не бежишь?» Кента ничего не ответила, и Нерль осталась. В то время я свистнул, и обе собаки явились ко мне.

Вскоре я подошел к розовеющему месту, это было тоже болото, но уже не топкое, а с кочками, а что виднелось как большое розовое, это было целое поле из раковых шеек. После того мы вернулись к вчерашним местам, нетопкому зеленому болоту с пушицей, Кента повела по тетеревам. Нерль я взял на поводок и направил вслед Кенты. Она вела, во всем подражая матери до смешного. Кента понюхает <1 нрзб.> и Нерль понюхает. Кента поднимает голову, чтобы схватить воздух и узнать, не близко ли. И Нерль тоже поднимет нос, играя ноздрями. Чует она или обезьянничает? Кента <1 нрзб.>, Нерль то же самое рядом, обе подвигаются черепашьим шагом рядом, обе оставляют на росе два зеленых кривых следа, пишут узор, как два связанных карандаша. Наконец, возле кустика обе породистые немки стали намертво, одна повернулась в ¾ и другая в ¾. Было смешно смотреть на них, ведь собаки обе пятно в пятно! Вспомнились две покойные императрицы, старая Мария Федоровна и молодая Анна Федоровна. У одной обрубок дрожит, и у другой точно такой же обрубок дрожит, у одной на конце муха, и у другой муха.

Наконец, впереди взорвалась <1 нрзб.> матка, а из куста во все стороны посыпались тетеревята. Старая императрица Мария Федоровна покосилась на меня, спрашивая: «Почему же ты не стреляешь?» Молодая императрица покосилась на старую и, заметив, что она на меня косится, тоже обернулась ко мне.

— Дуры вы, дуры мои! — сказал я, обнимая собак.

Как это ни странно покажется неопытному дрессировщику, но старый охотник поймет меня: охота портит собаку. В огромном большинстве случаев молодую собаку по болоту можно натаскать в один месяц в совершенстве. Но потом во время процесса охоты в увлечении стрельбой по дичи собака хоть немного, но непременно подпортится, как все равно и новенькое ружье, если усердно охотиться изо дня в день, получишь на зеркальных стволах нестираемые пятнышки. Моя собака немецкая легавая Кента была натаскана мной в одно лето по болоту и лесу, на второе поле она была идеальной, в конце третьего поля я убил вальдшнепа и велел ей его принести, но вдруг вальдшнеп поднялся и <1 нрзб.> полетел над травой бабочкой. Кента догнала его, схватила и принесла. После того на четвертом поле она на охоте по тетеревам после выстрела бросилась. Я поработал над ней и приучил по крику «назад» после выстрела останавливаться. Она, может быть, и так не побежала бы, но я сам испортился и не могу не крикнуть «назад!» после выстрела. Часто из-за этого промахиваюсь. А еще на четвертое поле я очень увлекся болотной охотой с широким поиском и когда стал по лесу охотиться, то Кента и там стала широко ходить и пропадать. Правда, сюрпризом она стала мне анонсировать, но анонс этот бывает в том случае, если дичь допустила мертвую стойку, собака в это время слышит свисток и приходит к хозяину. Но в большинстве случаев дичь взлетает во время потяжки, будь сам возле, успел бы стрельнуть, а нет — пропадает. Мне этот анонс не понравился, и я заставил Кенту ходить в лесу ближе. Так и пошло, каждый раз при переходе с поля на лес и обратно приходится поработать с собакой. И это вторая досада, вторая <1 нрзб.>, обретенная во время охоты. Вот почему по собственному опыту я и говорю, что охота портит собаку.

И вот почему нельзя натаскивать молодую собаку со старой: старая собака всегда немного подпорчена. Однако достоинства Кенты столь велики, сокращение времени натаски с двумя собаками так огромно, что в этот раз я решил попробовать учить <2 нрзб.> Нерль при помощи ее матери Кенты.

Я натаскиваю собак с 1-го Июля в так называемом Московском полесье, где немало мест не менее глухих и не менее обильных дичью, чем настоящее Полесье. К 1-му Июля я заканчиваю все свои дела и уезжаю куда-то, точно не зная никогда, до замерзания рек. В этот раз я нашел ямщика на сорок пять верст до одного села. Не доехав 3-х верст от намеченной цели, я пленился чудесным охотничьим ландшафтом. Подвернулась окруженная лесом деревенька, в ней хорошая изба. Мы сняли избу, внесли свои вещи и отправили ямщика; обрадовав ямщика полной платой, хотя он не доехал положенные три версты. К вечеру мы прекрасно устроились, за перегородкой спальня, за другой перегородкой столовая, третья комната мой кабинет, в нем…

6 Июля. Продолжалась буря с холодным дождем. Я написал «Натаска Нерли» и в дождь с Ефр. Павл. пошел на почту в Федорцово.

Начиная с полдня, ветер постепенно начал стихать, к вечеру совершенно разведрилось, и вечер вышел на славу.

Пришел Павел, и мы пошли с Кентой по клюквенной тропе в заказник на восток. Перешли <1 нрзб.> приболотицу с высокими поросшими осокой кочками и чахлыми березками. Мало-помалу березки стали сменяться сосенками и, наконец, вовсе исчезли. Кента нашла выводок глухарей. Цыплята (4) были величиной с голубя. По словам Павла, это поздний выводок, он видел глухарят в тетерева. Еще мы нашли старого глухаря и вальдшнепа на яйцах (три яйца). Не доходя до Симонова Острова (тропа с Сим. Остр, продолжается до р. Везы), свернули влево, на месте сворота я сделал заметку на березе. Минут через 15 мы вышли на Сеславинскую бель (Сеславинское болото). Это огромное клюквенное моховое открытое болото с очень редкими чахлыми деревцами. По словам Павла, тут весной токует до 50 шт. глухарей, а осенью они рассаживаются на деревца по всему болоту. Тут же и тетеревиный ток. По разговорам Павла все местные охотники на заказник не обращают внимания и охотятся. Доказательством был шалаш под тетеревей (большой ток). Мы прошли западным краем на север до Федорцовой тропы, на юго-востоке остался Симонов Остров, за ним Шуев огарок, Мошка, Веза. Северная часть леса между Сеславинской белью и плесами Полубарского называется Клин. На обратном пути возле Федор, тропы нашли разодранную кочку с осиным гнездом. Павел сказал, что это «ястреб расчекал», что ястреб будто бы нападает на ос, сидит и глотает одну за одной (сам видел). «А что они ему могут сделать, разве что в глаз?» Тропа по выходе на Федорцовское бекасиное болото Журавлиху теряется. Если идти с б. дороги на бель, то надо найти в левой руке замеченную мной березу с очищенным от сучьев стволом у вершины, вершина шапкой. Шагов сто вправо от березы тропа. На Журавлихе множество бекасов и, кажется, один дупель с молодым. В кустах было два черныша. Много чибисов и кроншнепов вились и кричали над нами.

7 Июля. (4-й урок).

Утро нежаркое, мало постоянное, все боимся, или дождь пойдет, или все вдруг обернется в жару и слепни не дадут работать собаке.

Ходил с Нерлью до Скорынинской прямой канавы, которую не посмел переходить, и вернулся домой.

Нерль уже усвоила себе вполне прекрасную, спокойную, вдумчивую манеру поиска своей матери с постоянной готовностью высоко поднимать голову, стараясь схватить запах дичи по воздуху.

<На полях> Натаска Нерли (Продолжение «Записок Охотника»).

Вот что у нас было сегодня.

Возмущение кроншнепов было очень сильное, когда мы пришли на болото. Потом они нас оставили совершенно, ни звука, и это тоже прием: чтобы охотник дальше не искал, дичи нет. Нерль стала приискивать в осоке. Меня порадовало, что она сделала небольшой кружок, центром которого было причуянное место, вернулась к исходной точке, сделала больший круг, нашла новую точку запаха, но не удержалась на нем и пошла в беспорядочный розыск. Я провел мысленную линию между двумя причуянными токами, пустил Нерль на продолжение линии в сторону болота, и она там вдруг стала и настолько крепко, что я не торопясь подошел к ней, погладил, пристегнул поводок к ошейнику. Она все стояла. Я пригляделся и увидел большую лежащую птицу, величиной почти в молодую крякву, о которой говорят «в матку», хотя молодая, еще не может летать. Но во второй момент я узнал молодого кроншнепа. Крепко придерживая Нерль за ошейник, я подвел другую руку к лежащей птице и схватил ее. В это мгновение Нерль бешено рванулась. Я угрожающе потряс ее за ошейник и заставил лежать. Дал ей понюхать кроншнепа несколько раз. Он был величиной вполне кроншнеп, только нос короче раза в три. Потом я пустил его. В первый момент он распустил огромные кружевные крылья. Мне кажется, если бы у этих птиц центр спасения в первое время не находился бы в крепких быстрых ногах, он мог бы вполне полететь. Он просто больше надеялся на свои крепкие ноги и скрывающую его осоку, чем на нежные крылья, и потому подобрался и побежал. Долго его серая голова мелькала между раковыми шейками, потом дальше, где раковые шейки кончились, голова мелькала между белой пушицей, а еще дальше скрылась голова, но осока шевелилась и раскачивались отдельные тростинки.

Нерль смотрела туда и видела все. Я пустил ее. Она бросилась со всех ног, но по свистку вернулась ко мне. Свисток ее мгновенно поражает, и слушается его она бесповоротно.

<Приписка на полях> Встреча с хозяином тростников.

Мы с Нерлью шли краем Трестицы возле тростников, за полосой которых был лес. Шаги мои по болоту едва ли были слышны. Может быть, Нерль, бегая, пошумела тростниками, и одна по одной они передали шум и встревожили стерегущего своих молодых Хозяина тростников. Он, потихоньку ступая, немного раздвинул тростники и выглянул в открытое болото.

…Я увидел перед собой в десяти шагах отвесно стоявшую среди тростников длинную шею журавля. Он посмотрел на меня, как если бы я посмотрел на тигра, смешался, спохватился, побежал, замахал и, наконец, медленно поднялся в воздух.

Нерль замешкалась в кусту. Я спешно пошел посмотреть, чем она там занималась. Не дойдя до нее на десять шагов, я попал в центр тетеревиного выводка. Полетели тетеревята, поднялась матка, упала, опять поднялась и <1 нрзб.> тихо полетела. Нерль за ней бросилась. Случилось самое страшное, чего нужно бояться больше всего. Если только собака забудется, войдет в азарт и бросится гоняться за маткой и так войдет в царство безграничной свободы, она может потом никогда не забыть эту сладость, и никакое ученье тогда не поможет… Я кричал: «назад!», она не слышала. Матка летела так тихо, что мне казалось, я сам бы мог догнать ее. И вот позор! Я сам бежал во весь дух, на ходу не видя и напрасно хватая то место, где был свисток. Наконец, я сообразил, что свисток был в руке, свистнул, и Нерль остановилась как пораженная. Тетеревиная матка продолжала вдали разделывать напрасно свои разные фокусы. Дудки, матушка!

Нерлюшка в руках.

Да, она в руках. Больших соблазнов нет для собаки. Радостный сел я на кочку покурить и раздумывал, кого же мне благодарить за собаку: природу или культуру, в последнем случае и свое мастерство. Но мне пришлось отбросить свое мастерство, потому что в этом случае я далеко не оказался мастером, сам бежал за тетеркой — я не должен был так доверяться…

Вот что я думал. Весь процесс натаски у собаки проходит как воспоминание. Она как будто вспоминает и не сразу, ей трудно, я помогаю, указываю ей то, чем и как занимались ее культурные предки. Я один из культурных агентов, работавших много лет над дикой природой собаки. Но как приближающийся христианский праздник Петров день потому так прочен в народе, потому имя Петр так твердо держится на этом мелькающем в годовом вращении солнца дне, что связан с великим, всем понятным, дорогим, нужным днем цветения трав и ржи и жарких любовных производительных сил человека, так культурные приемы дрессировки собак потому удаются, что связываются с исконной потребностью собаки искать дичь и ловить. Культура берет себе «ловить», природе остается «искать». Впрочем, конечно, не без плутни происходит такое сочетание природы и культуры, как все равно не без плутни вошло и сочетание имени Петра (Петр — камень, на сем камне созижду церковь) с делами бога Ярилы.

<Приписка на полях> Бекасы. По пути к Прямой канаве встретились два бекаса и выводок. Все бекасы слетели от меня с тропы, когда Нерль была в стороне. По одному теплому месту Нерль сделала стойку, по другим нет. В общем, она сейчас может делать стойки только накоротке, потому что не владеет потяжкой.

Павел замечательный охотник. Он извлекает пушнины в Моск. полесье на 800 р. в год. Но ружье у него покачивается, и заряжает его он иногда бездымным порохом Ха, насыпая заряд в гильзу прямо из пузырька. Я показал ему, как надо обращаться с бездымным порохом. Он видел у меня весы, десятые и сотые граммов, и как я собираю заряд до крупинки с чашечки весов, как закладываю асфальтовую прокладку, отделяющую порох от просмоленного пыжа, с какой силой нажимаю пыж, как определяю посредством второго пыжа расстояние для дроби, чтобы гильза после закрутки не укоротилась с 70 до 60 и меньше.

Я рассказал ему из опыта своей жизни, что почувствовал себя охотником, во-первых, когда мне один охотник тоже показал эти самые приемы набивания гильз, а во-вторых, когда я мало-помалу научился дрессировать собак.

Павел — неглупый человек, слушал меня внимательно и с уважением, а когда я показал ему работу своей собаки, то уважение его ко мне возросло очень сильно, он сказал, что таких собак он еще никогда не видал.

— Потому не видал, — сказал я, — что образованные люди исстари отдавали собак натаскивать егерям и во время охоты были в руках егерей. Образованный человек должен лучше натаскать собаку, чем необразованный. Образованный должен учить.

— Вот это верно! — сказал он с полным убеждением.

А потом прибавил:

— Посмотрим, как вы наш заказник продолжите.

Я догадался о значении его слов только на другой день, он хотел сказать, не продолжите, а проложите, т. е. представите на бумаге. Я пожалел, что пришлось объяснить его слова, потому что мне хотелось бы такого уважения — к моей деятельности, полного понимания ее, чтобы она в литературе как бы продолжала дело природы.

К сожалению, в народном представлении словесность — нет к ней того уважения, словесник, — это говорун, сказывать — значит, манить, обманывать.

Павел рассказывал мне, Серпово в своей части ближе к Селкову, лучшее место для охоты на тетеревей, дупелей и бекасов, есть и глухари. Там, где далеко от нас у Смолина есть Старухина тропа на клюквенном болоте, там особенно много дичи. А название получилось, потому что старуха ходила за клюквой, заблудилась и умерла. Я попросил Павла указать мне место поближе Старухиной тропы, и он начал мне рассказывать и чертить на бумаге ближайшее угодье… В это время вошел известный враль Хренов и предложил мне свои услуги в проводники. «Старухину тропу знаете?» — спросил я. «Знаю, — сказал он, — я все знаю». После того Павел продолжал мне рассказывать о ближайшем месте охоты: «Перейдешь Прямую канаву, на Сп. украйне будут бекасы, дойдешь до Кривой канавы — тетерева, влево от Кривой канавы…» — «Старухина тропа», — ввернул Хренов.

А я уже знаю, что Старухина тропа от нас за шесть верст.

Павел молчал. Я спросил:

— Как Старухина тропа?

— А так, — ответил он, — очень просто: Старухина тропа, и на ней глухарей видимо-невидимо.

И пошел врать и пошел.

Придется его понаблюдать и определить причину вранья. Итак, у меня есть возвышенный человек Максим Трунов, деловой Павел, плут Лахин, враль Хренов. Мало-помалу соберу всех «вечных спутников».

<На полях> О собаке, заключение Павла: правда, как это было чудно, образованные люди отдавали учить собак необразованным. Старухина тропа: (план).

8 Июля. (5-й урок).

Продолжается непостоянная погода. Травы цветут, но не растут. Еще изредка слышишь кукушку и токует бекас. Но за неделю моего пребывания здесь заметно уменьшилось и кукование и токование. Молодые чибисы и кроншнепы начали летать.

Утро провел на Журавлихе. Хорошее болото это, совершенно такого же характера, как в Александровке по Вытравке. Оно громадное и все поделила речка Журавлиха. Среди осокового болота огарки, по их украйнам и находится дичь. Вначале я пустил одну Кенту, она стала. Подвел Нерль. Под носом у Кенты оказался молодой чибис, который скоро поднялся. А больше даже и молодые чибисы не поднимали собаку на стойку. Розыск бекаса завел Кенту в глубокое болото, поднялась чирковая матка и очень дразнила собак. Кента несколько раз подводила к бекасам, я подводил Нерль, но мало выходило поучительного: Нерль подражала ужимкам матери, но шла без чутья, бекас поднимался не близко, и она удивленно смотрела. Потом я взял Кенту и пустил Нерль. Без сомнения, она хорошо знает запах бекаса и на следах начинает приискивать, но потяжки и признака нет, бекас улетает, а она разбирается в следах, и ей он сам ни к чему. Попробовал обеих собак пустить вместе. Кента остановилась, Нерль подбежала к ней и сразу спихнула бекаса. Велико терпение матери! Кента продолжала стоять. Нерль спихнула второго бекаса. Кента, не сходя с места, перевела нос на третьего. Это пробрало даже Нерль. Она стала не по бекасу, но от удивления на мать. Бекас вылетел. Обе смотрели ему вслед. После того Нерль больше чем раньше стала следить за матерью, и чуть та замешкается, со всех ног мчится к ней… В таких случаях я стал отзывать ее и посылать в другую сторону. Мало-помалу это определилось как метод обучения совместной работы собак: одна в одну сторону, другая в другую. Дальше, когда Нерль станет вполне независимой от Кенты в потяжке, обучение в поиске на разных сторонах и секундировке должно пойти просто.

Под конец в кустах у села Кента подвела к чернышу, Нерль шла сзади ее на поводке и стояла вместе с ней. Теперь это мне уже больше не доставляет удовольствия: Нерль просто копирует без понимания. Но по второму тетереву случилось так, что он, убегая от собаки, сделал прием заячьей скидки и залег в кусту влево от линии движения. Кента прошла его на пол-аршина и стояла, боясь шевельнуться, чтобы направить нос в бок. В это время я проводил мимо куста с залегшим тетеревом Нерль. Она учуяла его, замерла с носом, направленным в куст. Несколько секунд я любовался спиной лежащей холостой тетерки.

Сегодняшним днем считаю оконченной первую часть натаски. Нерль познакомилась со всеми видами дичи лесной, болотной и даже водяной. Она обладает уже прекрасным поиском. Очень позывиста, послушна. Может причуивать след. Не очень копается. Иногда старается опередить местонахождение дичи верхним чутьем, но не может. Она обладает только стойкой накоротке и не догадывается остановиться и вдуматься в материал, долетающий к ней по ветру на расстоянии.

Итак, она прошла первую ступень натаски в 5 уроков по 5 часов каждый. Срок прохождения второй ступени меньше зависит от дрессировки, чем первый. Можно очень долго с утомлением от однообразия ходить, но поймет собака в какой-то один момент.

Надо вспомнить каждому, как он овладел основным приемом в каком-нибудь своем мастерстве. Взять езду на велосипеде: ученик прыгает, прыгает и вдруг поедет. Почти невозможно анализировать это «вдруг». Это момент схождения (гармонии) интеллекта с природным инстинктом. Один человек может быть очень умным, но ум его направлен в другую сторону от материала. Другой человек и не так умен, да его интеллект очень близок к чутью. Так случается постоянно, что кто поглупей, скорей поедет на велосипеде. Но в дальнейшем более умный при прочих одинаковых условиях, конечно, будет ездить лучше того, кто поглупей.

Я заметил, что Кента и сама и дети ее принадлежат к тем, кто «поумней», но ум этот не скоро попадет в точку действия. Эти собаки долго производят впечатление бесчутких, и вдруг пробуждается чутье необыкновенно сильное.

У Кенты такой мертвый период был больше месяца, у ее сына три недели. Я слышал о такой собаке, которая подводила к дичи с потяжкой по воздуху на второй день обучения. Посмотрим, сколько времени Нерль будет проходить школу второй степени: потяжку с промежуточными <1 нрзб.> стойками, мертвую стойку и последующую затем подводку <2 нрзб.>.

9 Июля. (6-й урок).

Ранним утром (в 2 ч.) было чистое небо, и восход был роскошный, но потом обернулось на старое: я ходил почти до полдня, и ни один слепень не укусил собаку.

Не нашел в нашей стороне бекасов и остановился на тетеревах. По небольшим тетеревам, когда они еще держатся на открытом месте на некошеных лугах, собаку можно натаскивать, относя эту натаску к школе 1-й ступени. Можно установить, что в первой ступени должна быть у собаки отчетливо проведена граница между природной склонностью искать и ловить: искать собаке и ловить человеку. На тетеревах это можно проделать в буквальном смысле: собака стоит или лежит по тетеревенку, а человек берет его рукой. На тетеревах легко научить собаку подкрадываться к дичи, вести так тихо, что самому можно идти не отставая. Только не надо очень увлекаться тетеревами и не забывать болото, где собака должна постепенно подходить к задачам второй ступени: потяжке и подводке исключительно верхним чутьем. Третья, высшая ступень, это будет возвращение к лесу, к работе по тетеревам и вальдшнепам не на полянах, а в крепких местах.

Сегодня мы напали на следы маленького выводка, тетерки с одним цыпленком. Долго кружилась беспомощно Нерль, умеряя заметно ход на местах более позднего пребывания выводка. Ее ход на свежих следах уменьшался до того, что я мог поспевать и не выпускать собаку из виду. Исходив так всю поляну до ржи, мы, наконец, вместе догадались, что они, должно быть, за изгородкой в лесу. Там действительно Нерль сразу нашла и сделала стойку. Я подошел к ней, прицепил к ошейнику поводок и не успел натянуть, как цыпленок, невидимый нам, запищал, и это было сигналом для Нерли броситься. Поводок не был натянут, она успела сунуться. За это было ей наказание, но не очень сильное, потому что она могла подумать, я бью ее стойку. После того мне стало страшно пускать ее без поводка, и потому цыпленка мы не нашли. Потом я возвращался по зеленой дороге к деревне и подходил уже ко ржи, как вдруг Нерль нарвалась на самый большой выводок, и большие цыплята, с голубя, полетели из-под нее во все стороны. Она очень всматривалась в матку, но я криком уложил ее. После того долго упражнял ее в чрезвычайно тихой подводке к матке по свежему следу. Тетеревята, вероятно, скрылись во ржи.

По собакам иногда бывает легче понимать жизнь, общую всем существам на планете, чем по высшему представителю жизни, человеку. Мне всегда это приходит в голову, когда я, отправляясь на охоту, провожу собак на поводке, пока прохожу по деревне. Всегда меня раздражает, что собаки на поводке непременно тянут. Скажешь: «к ноге!», поводок ослабнет, но через десять шагов опять натягивается, опять «к ноге!», а если не скажешь, то сила натяжки будет прогрессивно возрастать и дойдет до того, что руке больно, а собаки, задыхаясь, начинают хрипеть. И вот удивительно, что стоит только бросить поводок, сказать «к ноге!», и освобожденные собаки по своей доброй воле пойдут у самой ноги до тех пор, пока не скажешь «вперед!». Будь это у меня одного, можно бы объяснить индивидуальностью, случаем, но то же самое не раз замечал я и у других. Я не делаю из этого вывода для воспитания людей, что детей не надо держать на поводке. Нет, конечно, без поводка не обойтись, но воспитатель людей все-таки должен всегда иметь в виду собачью психологию, приходит такое время, когда поводок надо бросить, он только бесит, живые умные существа давно поняли мысль воспитателя и добровольно пойдут с ним, а на поводке идти им становится обидно.

Трагическое и смешное происходит вдруг: идет мальчик ранней весной по улице и вдруг с пятого этажа на его голову падает ледяная лавина… А то бывает, наморился человек в лесу, сел под дерево отдохнуть, хорошо ему, взял папироску, закурил, размечтался и вдруг вскакивает как бешеный: он сел отдохнуть на муравейник.

Сегодня это случилось со мной.

Охотники говорят коротко: «утиные выводки все на плесах» или: «бекасы высыпали на пойме по скошенным полоскам». А вот как утята из болота пробрались на плесы или бекасы из крепей на открытые луга, об этом мало говорят. Между тем переход утят к воде иногда в несколько верст — это сложное и опасное путешествие, тут и разбойничьи нападения ястреба, лисиц, куниц и человеческий глаз. Мало известно о переходе бекасов. Это, конечно, бывает ночью и больше <1 нрзб.>.

Сегодня от мысли о болотах я каким-то образом перешел к босякам Максима Горького, а потом смертобожного Горского. Долго потом я распутывал этот клубок, в котором сошлись: я — певец болот, Горький — босяков, Горский — отщепенцев церкви. Я присоединил к этому слова Сушковой о Лермонтове: «Смолоду его грызла мысль, что он дурен, нескладен, незнатного происхождения, и в минуты увлечения он признавался мне не раз, как бы хотелось ему попасть в люди, а главное, никому в этом не быть обязану, кроме себя самого».

А Горький? разве его возвеличение босяка не есть с одной стороны гримаса человека, желающего попасть в хорошее общество: «Вы меня не принимаете, вы мерзавцы, нате вам босяка, и тот лучше вас!» Выходки Лермонтова ничем не хуже Горьковских. Не забыть мне тоже Горского у Авдотьи Тарасовны, когда она попросту сказала: «Что другое, а помереть, батюшка, все помрем!», в это время Горский поразил ее своим вопросом больше, чем Горький босяками, он спросил: «Все ли?» Я тоже в борьбе с дачниками защищаю слепней и комаров как охранителей девственной природы. Все это кокетливые гримасы индивидуальностей, по тем или другим причинам лишенных хорошего общества. Не буду говорить о Горском: его дело какое-то вовсе темное. Но и Горький, и Лермонтов, и я нашли себе «хорошее общество» (в творчестве)… Вот тут-то и есть запятая и такая большая, большая… (удовлетворяющее себя творчество — хорошее общество — не явилось ли в тот момент, когда творец отказался от своих гримас — гордости! тут надо о многом подумать, и о Христе и церкви непременнейше… Должен же я, наконец, изобразить Алпатова творцом жизни!)

<На полях> Утки потому гнездуются далеко от воды, что вода заливает, а потом отступает. <1 нрзб.> водливая весна, много уток. Почему я не встречаю выводков бекасов? Утки держатся рядом своего плеса.

10 Июля. (7-й урок).

Вечером вчера ходили в Торгошино заказать сапоги (25 р.) и колышки (5 р.). Бабы начинают брать ягоду, чернику, затем землянику — так сошлось, что тетерева в голубя…, а земляника только что поспела. Рожь отцвела.

Сегодня утро чистое, обошлось без дождя. Показался мелкий гнус на болоте, но слепни начали беспокоить только в 11 дня (не сильно жарко). Я с обеими собаками провел утро на Журавлихе, потом пил чай в трактире с «народом». Познакомился с диким охотником Сережкой Тяпкиным, который провел меня к своему деду Василию Тяпкину. Сговорились, что Серега завтра повезет меня в Заболотье, а оттуда на экскаватор повезет Лахин. В трактире зампред Вика вел со мной беседу о работе экскаватора, я говорил о необходимости промышленности, которая переменила бы самый взгляд на значение экскаватора, тогда оказалось бы, может быть, что редкостное озеро было бы выгодней охранять, чем спускать. На все это зампред отвечал, что положение у них безвыходное, пока дождемся промышленности, надо хоть что-нибудь. После того он рассказал о своем личном положении, совершенно безвыходном («а где-то 8-ми часовой день!»). Я на это ответил, что если смотреть на жизнь с общественной стороны, то, конечно, тяжело смотреть, но для личности всегда есть выход, мало ли что можно придумать.

— А что же вы придумаете?

— Да вот я придумал собак натаскивать, натаска одной собаки стоит 100 р., а я легко за месяц мог бы натаскать пять.

— Вот и я думаю часто, — ответил зампред, — не хватает у нас такой науки какой-то, чтобы на помощь шла…

И пошел, и пошел. Расстроенный человек.

После того я пришел к старику Василию Тяпкину. Дед на печке лежал, отдыхал от ночной работы на озере: карасей ловил. «Караси же большие, — сказал он, — фунта по полтора! Я тебе дам». — «Да ты, я слышал, — сказал я, — на муку их меняешь». — «Ничего, хватит мне, я тебе так дам». — «Хорошо тебе?» — спросил я. «Ничего, хорошо, я доволен». — «Ну, а как озеро спустят, не останемся мы с тобой на сухом берегу?» — «Ну, так что! — засмеялся он, — с сухого-то берега в омутах нам еще удобней ловить, чай, омута-то останутся?» Я согласился и сказал, что спустят всего на один метр и омуты, конечно, останутся. «Хоть и на два! — воскликнул старик, — я никогда не поверю, чтобы омута осохли, как ни осушай, омута останутся».

На прощанье его невестка, тоже почти старуха, сказала: «Ну, дай вам Бог! — и спохватилась: — Что это я, дура: вы, может быть, это не любите». — «Бога? — сказал я, — ну, что ты, видишь, я пожилой человек». — «Понимаю, пожилой человек, — ответила женщина — не вы, а может быть, служба не дозволяет».

Потом на обратном пути на большаке мне встретилась женщина какого-то нехорошего, нечистого вида, упала передо мной на колени и сказала:

— Не знаю вашего имени и отчества, простите меня, помогите: деверь выгнал из дому.

Я посоветовал сходить к председателю.

— Была, не идет.

Что я мог тут сделать! Стал размышлять: деверь, это брат ее мужа, она вдова. Наверно, требовала себе по новым законам права, часть дома, хозяйство в отдел, а он выгнал. Тут и Соломон запутается.

Натаска мало дала нового, а чего, чего я ни придумывал, что Кенту возьму из-под стойки и Нерль пущу, то пущу Нерль к подводке Кенты и мало ли что, все замечаю и все придумываю. След остается на траве и сколько-то времени держится, а мысль моя неотрывная не оставляет видимого следа ни на чем, и только много спустя вдруг окажется: собака пошла по бекасу. Я слежу в этот раз больше не за собакой, а за собой, чтобы на белых страницах это «вдруг» раскрыть читателю-охотнику длинным затейливым следом. Вот Кента причуяла свежий след бекаса и повела. Я люблю эту ее подводку, пожалуй, больше даже, чем когда она на всем скаку схватит по ветру запах бекаса, вытянется и поведет с высоко поднятой головой к маленькой птице далеко от нее загражденной травой, воткнет нос в грязь.

По свежему следу Кента ведет, не тыкаясь носом в след, не шьет как машинка, а понюхает и осторожно поднимет из-за кочки голову: «не пахнет ли там?» Не пахнет, и опять пройдет немного с опущенной в след головой, завернет в сторону, потеряет, вернется назад, быстро проверит кружком опять <1 нрзб.>, опять продвигается и высунет нос из травы вверх. Причуяла! Черепашьим шагом идет, почти что ползет. В это время я подвожу к ней Нерль, она натягивает поводок, я слегка ее хлыстиком, и она ведет совершенно той же манерой, как Кента, так же и стала, когда осока поредела, снизилась, так же как будто подумала: «Не тут ли на плешине сидит он?» Кента осторожно поднимается, выглядывает: «На плешине нет ничего». А Нерль тоже так подняла голову, но у Кенты огонь в глазах, а у Нерли тускло: она все проделывает лишь подражая. Кента ничего не заметила на плешине и проходит ее глазами, устремленными в следующую за плешиной густую осоку. Нерль заметила что-то белое и глаза устремила туда, на белое. И когда мы с таким волнением переходим плешину, вдруг схватывает: белое — это косточка. С отвращением представляется холодная любовь, в которой продажная женщина у распаленного блудника требует деньги вперед…

Вместо бекаса (после оказалось: был и бекас) поднимается матка чирок-трескучка и садится от нас в десяти шагах, потом опять поднимается и садится с другой стороны. Отвратительное впечатление от наскока во время страстной подводки Кенты не дает мне покоя. Я хочу втравить Нерль в охоту по-настоящему. Привязываю Кенту и пускаю Нерль на трескуниху. Я останавливаю ее свистком и криком, она пытается бежать. Трескуниха от свистка и крика удаляется на сверкающий вдали плес. Я вижу ее там, а Нерль снизу не видит и страстно рыщет, вот как страстно: попадись теперь косточка — она и не подумает. После того я пускаю ее в другое место, и она беспрерывно, страстно разыскивает бекасов, но, учуивая следы, она никак не может применить виденное у матери, и бекасы улетают, и она о них вовсе не знает.

Очень скучно! Беру Нерль и пускаю Кенту… Мне надо непременно найти, наконец, выводку и проделать с Нерлью на молодых, которые должны подпустить ее ближе, чем старые. Но вот уже неделя прошла, а я видел только один раз матку с бекасами и то в лесу. Обычно весной выводки бекасов бывают на полянах в болотных кустах. Теперь в такое необычайно водливое лето все эти кусты залиты водой, там выше колена, какой может быть там выводок. Что же, погибли гнезда от воды или бекасы выбрали себе другое болото с сухими огарками?

Близко возле деревни оказалось такое болотце, величиной меньше десятины, но представляющее из себя в миниатюре картину огромного мохового болота. Оно окружено мокрым осоковым поясом в какой-нибудь десяток-два саженей, с кустарниками ольхи, ивы совершенно как в моховых приболотицах. Посередине редкие березки и сосенки, на больших, как стол, моховых клюквенных кочках. Между кочками по этому времени тоже вода. В приболотице Кента прихватила бекаса и привела в мох. Под конец она стала, долго думала, как подойти ближе за сидящим за широкой кочкой бекасом. Наконец она выдумала тихонько, снизившись до последней возможности, подползти коридором между кочками. Я с интересом следил за ней и забыл натянуть поводок Нерли. Она в это время тоже надумала свое и влезла на кочку. Бекас вылетел и с криком те-ке-те-ке! опустился недалеко. Значит, это была матка, и у нее тут были молодые, а может быть, и запоздалые яйца. Стало жарко, слепни закусали собак, и мы не могли больше искать. В другой раз хорошо бы проверить Шепелевское болото.

Утки. Гнезда уток потому выходят далеко от родных плесов, где-то в лесах и болотах, что все это пространство между озером и местами гнездований бывает залито водой.

Говорят, что на южном плесе живут свои утки, и они жили бы, не мешаясь с другими, если бы их не гоняли охотники.

Письмо Зуеву (Москва, Никольская, 15. Сапожная мастерская).

В сапожную мастерскую Зуева.

Согласно вашему объявлению в «Охотничьей газете» и рекомендации «Московского Охотника» я весной этого года перед Пасхой купил у Вас охотничьи сапоги за 57 руб. Продавал мне их Ваш мастер.

После трех небольших весенних прогулок у меня явилось подозрение относительно прочности задника в правом сапоге, но я оставил этот вопрос до начала натаски собак и больше не носил сапоги весной.

Со 2-го Июля с. г. я начал натаску собак в болоте по пяти часов каждый день. Через неделю (9-го Июля) правый сапог сбился определенно и стал пропускать воду. По замечанию местного сапожника задник в правом сапоге неправильно затянут, и весь сапог был поставлен криво на колодке. Кроме того, материал задника, верней всего, очень слаб и весь товар среднего качества.

Перед этой покупкой Ваших сапог у меня были сапоги, сделанные Сергиевской артелью, и носились два года, не пропуская воды. Стоили они 27 рублей. И теперь они стоят там столько же, но готовых нет, а перед Пасхой они не брали заказ, почему я и купил у Вас сапоги.

В настоящее время я живу в болотах в 40 верстах от Сергиева и не буду иметь возможности приехать в Москву до конца охоты в Октябре. Я заказываю себе сапоги здесь, а Ваши откладываю, на сохранение. Они имеют вид совершенно новых, кроме сбитого задника и внутренней течи.

Будьте добры в течение двухнедельного срока ответить мне, согласны ли Вы признать возможную ошибку Вашего мастера в продаже негодных сапог и обещаетесь ли в Октябре по осмотре заменить их другими самого высокого, соответствующим цене, качества.

Если Вы не дадите ответа, то, не имея возможности сейчас подать в суд, я зарегистрирую этот факт для предупреждения других охотников в этой же самой газете «Московского Охотника», где Вы сделали свою публикацию, и передам сапоги на хранение местным властям до Октября с соответствующим замечанием о них местных экспертов.

Михаил Пришвин

Ваше письмо адресуйте: Сергиев, Комсомольская, 85, Михаилу Михайловичу Пришвину.

11 Июля. Обошлось без дождя, но барометр стал падать. Я ходил в Заболотье, чтобы на своей лодке ехать на экскаватор, но лодку мою плут Лахин угнал. Так у меня весь день пропал. К вечеру, однако, приехал Даувальдер с Дубцом, и хоть в натаске собаки я немного продвинул дело вперед.

Весь Заболотский край облетела легенда о писателе-охотнике. Сегодня я шел в Заболотье по новой гати. Рабочие мостили ее. «Что вы описываете?» — спросили меня. Впереди была рожь. Я сказал: «Рожь описываю». Удивил. «А можете гать описать?» И, окружив меня, стали рассказывать, что они нанимались на одно дело, а делают два. Я в свою очередь рассказал им, что встретилась женщина, поклонилась мне до земли и просила заступиться: деверь выгнал из дому. Что мне было делать? «Вот так и с вашей гатью», — сказал я и пошел дальше. На обратном пути эти же рабочие остановили меня, и у нас был такой разговор. «Что видел?» — «Много всего». — «Видел ерша с золотым пером?» — «Что ерша! я видел карася с хвостом». Все засмеялись. Счастлив острый находчивый человек на Руси, легко и весело ему ходить…

Учитель Автономов из Заболотья (родом крестьянин из Шепелева) просил меня описать день 1-го Августа на озере. Человек делает 300 выстрелов, убивает 50 уток и пускает 100 подранков. Дичь в это время не берут. Местные охотники обслуживают Московских (в пятницу выспросить его). Подвиги Крыленки. Приехал с билетом научной охоты и давай бить уток в запрещенное время. Ему сказали, он ответил: «Это стоит 50 руб., получите!». «Пусть суд решает», — сказали. «Неприятность, конечно, — сказал он, — вы мне сделаете, — а суд возьмет те же 50 руб.».

После того местные охотники тоже начали палить в запрещенное время.

Даувальдер в отчаянии: Дубец не делает стоек и от бекасов отвертывается, понюхает и отвернется. С ним то же происходит, что со всеми членами семьи Кенты: очень тугой в натаске. Я посоветовал ему отправить Дубца по тетеревам, а потом перейти на бекасов. Мы взяли Кенту, Нерль, Дубца. Кента нашла выводок. Дубец довольно страстно носился по следам. Потом Кента нашла выводок бекасов на краю луга, переходящего в болото, там, где высокие луговые травы сменялись низкой осокой. Бекасята вывелись только сегодня, может быть, несколько часов тому назад, еле-еле могли передвигаться и не отошли на аршин от родной скорлупы. При них держались два старых бекаса, которые, один за другим взлетев из-под Кенты, сели от нас в несколько десятков шагов. Я подвел Нерль к бекасенку. Она стала, Даувальдер стал подводить Дубца. Нерль, вероятно из ревности, ринулась вперед. Я ее отлично вздул. Считаю случай, позволивший мне ее наказать, драгоценным. После того я взял Дубца и подвел его к бекасенку, он его не видел, но чуял и тянулся до тех пор, пока не наткнулся носом. И вот какие бывают собаки: он, испуганный, отпрыгнул! Я очень ласкал его, уговаривал опять приблизиться. Он мало продвинулся, но сделал стойку и даже лапу подогнул. Даувальдер был в совершенном восторге.

Этот латыш говорил, что нужно великое терпение служить у мужиков. Их неопрятность чудовищна, нравы ужасны (напр., отец учит ребенка ругаться по-матерному и когда достигнет, даст ему за это баранку, а еще многие отцы идут в чайную, едят там колбасу, а семья всю неделю пьет чай без сахару, и т. д.). Власти все из мужиков и просто, не загадывая ни о чем, делают себе карьеру.

Говорит, что <1 нрзб.> слух о войне. Бедный латыш очень боится возвращения голода 19–20 гг. Я успокаивал его тем, что подобные войны и катастрофы так часто не бывают в истории. Но сам я, коснувшись возможности катастрофы, представил себе жизнь свою во всей ее эфемерности. Такое малодушное состояние (отзвук прежнего плена) продолжалось недолго. Я подумал: «Тучи иногда закрывают солнце, и на земле бывает темно, но за тучами солнце продолжает посылать лучи в мировое пространство». Ефрос. Павл. вполне согласилась со мной, но прибавила: «Нас может все ужасно коснуться со стороны детей… да…» После того мы замолчали.

12 Июля. (8-й урок).

Работа по тетеревиному выводку в болоте.

Весь день буря, только к вечеру стихло, и удался хороший вечер. Ходил с одной Нерлью в школу на то место, где вчера нашли выводок бекасов.

Между украйной луга и болотного леса неширокая полоса нетопкого болота с веселой бекасиной остренькой осокой. Вижу кол, поставленный нами вчера для заметки недалеко от выводка. Нерль начинает приискивать и ведет манерой Кенты, выглядывая из травы носом вверх. Я уверен, что она ведет по бекасам. Мог бы спорить сколько угодно, что это выводок. Нерль делает стойку. Вылетает тетеревенок. Она проскочила за ним несколько шагов. Я крикнул, вылетела матка. Нерль сделала еще стойку, и уж я держал, держал ее, потом уложил даже и, разобрав траву, подпихнул тетеревенка. Их было шесть, чуть больше скворца, и все в разброде. По всем маленьким Нерль, находя, делала стойки, после того зашилась в следах.

Есть простой способ оттягивать собаку от следов: надо самому не стоять, а уходить, и собака уйдет. Я пошел поглубже в болото, Нерль бросила тетеревей и за мной. Скоро она опять закопалась, пошла тихонько с поднятой вверх головой, и затем вылетел старый бекас. Это, конечно, еще не значит, что она будет теперь подводить и к бекасам: возможно, случайность. Но все-таки теперь остается только практика. А поиск у ней теперь такой разумный, как у старой, опытной собаки. Притом она до смешного точно копирует все манеры матери, как будто тогда, во время совместных прогулок с ней, была аккумулятором, всё ее вобрала в себя и теперь разряжается.

Такой маленький человек, трус жизни, воспитанный войной, революцией, голодом, живет в каждом из нас, и мы разными способами скрываем в себе такого человека. Д-р не скрывает и прямо говорит, что ему невыносима мысль о судьбе его детей, когда газеты, радио и все кругом говорят о войне, о том, что «отдохнули», пора… «Ведь я специалист, хороший специалист по молочному делу, я хочу работать, жить, а дальше смотреть так, чтобы не бояться за судьбу детей своих, не могу, у меня этого нет».

Ну, а как же мы, не маленькие люди, видим ли мы-то что-нибудь теперь дальше своего носа, и тоже какой отец, какая мать не дрожит за судьбу своих детей? И разве можно так жить, не будучи сколько-нибудь уверенным в том, что твои маленькие дети не зачахнут на глазах твоих без хлеба и молока. Вот где исток национальных организаций и военных приготовлений: размножение человека этого требует, маленький человек…

Написать в «Охотник» очерк «1-е Августа», начать его так:

Когда я был в юности хаотическим охотником и не признавал никаких сроков для производства охоты, не считался с тем, вылетит матка или птенец, — все бил, я не могу сказать, чтобы у меня для этого не было вовсе морального основания. Если бы стали тогда пытать мою совесть, то я бы ответил так:

— Если не убивать, то надо вовсе не убивать, а если я буду удерживаться от стрельбы по неспелой дичи или маткам с тем, чтобы в будущем больше убить, то это гораздо хуже. Может быть, я даже вспомнил кое-что из слышанного мною курса истории от проф. Платонова: в древнем Киеве славяне по законам родовой мести часто убивали друг друга на улице, но когда ввели христианство и, запретив убийство из-за родовой мести, ввели казнь по закону, то убийство по новому закону гораздо меньшего числа людей, чем по родовой мести, произвело в народе возмущение…

Я бы еще сказал:

— Убийство бессознательное птиц и зверей на охоте происходит под действием охотничьего инстинкта и похоже на счеты из родовой мести, а убийство хозяйственное, разрешенное законом в положенные сроки для того, чтобы впредь сознательно готовиться к новому убийству — это похоже на установление казни в христианском обществе.

Так я охотился как-то до поры до времени хаотически, по-разбойничьи (все нипочем) смутно чувствуя, что, когда пройдет молодость, я покаюсь в грехах и брошу совершенно охоту.

Теперь я человек пожилой, но охоты не бросаю и не чувствую упреков совести, как в юности. Что же случилось?

А вот случилось, однажды я попал в общество одного культурного охотника, и он попросил меня помочь ему набить патроны. Он научил меня отвешивать бездымный порох. Он морщился, когда я одну порошину забывал на чашечке весов, вздрагивал, когда я ронял дробинку на пол. Все это меня удивляло до крайности. Но самое главное меня поразило, что у этого охотника был шрифт и на каждом патроне он печатал нумер дроби. Вот именно через эту нумерацию машинкой я вдруг понял артистическое чувство в охоте, мне захотелось тоже иметь хорошее ружье, тоже стрелять бездымным порохом, ставить нумера на дробовых пыжах, научиться охоте с собакой и т. д. С того разу, с того именно момента приклеивания нумеров на пыжи я перестал быть охотником-разрушителем. Я стреляю лишь столько, сколько мы съедаем семьей или с знакомыми, — это часть моей охоты, охота промышленная, другая часть моей охоты артистическая, охота — спорт, третья наблюдательная: охота стала истинным родником моего литературно-художественного мастерства и, наконец, я всегда ищу случая через охотничьи материалы общения с наукой и сам кое-что делаю в области краеведения.

И вот, как это ни странно, как это ни удивительно, я вышел из состояния охотника-разбойника, которому впереди был один путь — раскаяться в убийстве и замаливать грехи свои (монастыри у нас устраивались очень часто разбойниками), я вышел из этого мрачного <1 нрзб.> состояния духа и в то же время миновал мещанское довольство сознательным убийством исключительно только благодаря артистическому чувству меры, которое воспринял я от охотника, ставящего на пыже нумера дроби.

На днях я познакомился с замечательным охотником-промышленником, который в Московском полесье в зиму продает лисьих, куньих и беличьих шкурок на 800 рублей. Ружье у него плохонькое, качается, в раковинах. Пузырек. Он сказал о дикой охоте…

13 Июля. (9-й урок). Нерль зашилась.

День светлый, но прохладный, такие дни бывают в конце августа. Вот так весна была, вот так лето, зато ни слепней, ни мух.

Утром ходил в школу с одной Нерлью. Бекасов на том месте не нашел. Нерль зашилась в траве на следах черныша, выпорола его носом и за ним побежала. Конечно, вздул ее, но не сильно.

Вечером пустил искать Кенту, Нерль упражняя в тихой подводке верхним чутьем, в след Кенты. Так среди болот нашли мы выводок тетеревей, и я проделал классический прием: когда Нерль стала рядом с Кентой, взял ее за ошейник, высмотрел тетеревенка, накрыл его ладонью свободной руки и, приговаривая: «Тубо», поднес его к носу Нерли, а потом на глазах ее пустил. Интересно, что когда я накрыл тетеревенка и он запищал, то вследствие этого писка порвались один за другим остальные, вразброд сидевшие тетеревята, вероятно, в писке тетеревенка заключался нам непонятный сигнал вроде того как: «Прощайте, братья и сестры, меня ястреб задрал».

<На полях> классический прием.

14 Июля. (10-й урок).

Ночная красавица, цветок, потому называется ночная, что стыдится пахнуть собой при солнечном свете. Но я заметил, что Ночная красавица, когда потеряет первую свежесть и ее белый цвет тускнеет, становится чуть-чуть желтоватым, то на своих последних днях, когда в природе безвозвратно кончается весна этого года, теряет свой девичий стыд и пахнет даже на солнце.

Я сегодня взял в руку цветок на солнце, понюхал: да, уже пахнет! весна прошла. Убрана трава в деревенских усадьбах, вся деревня пахнет сеном. Целыми деревнями уезжают на дальние покосы. Не слышу больше кукушку, токование бекасов и тревожных криков кроншнепов. Обычно в это время очень выделяется крик перепелки и дергача, но в этом году не слышно ни того, ни другого. Иволга поет…

Наша деревня стоит на верху моренного холма, на песке. Вокруг полей смыкаются леса, только есть одни воротца в этой лесной стене, через них виднеется любезная охотничьему глазу болотная пушица. Я спускаюсь туда в пойменные луга. Там есть в осоке водоем площадью не больше деревенской усадьбы. Вокруг целое море осок, довольно высоких, но там и тут, со всех сторон лучами среди обыкновенной зеленой травы виднеются густые, темно-зеленые полосы, и все сходится к прудику-плесу: это значит ручьи бегут к плесу. У самых краев плеса редеет осока, у воды драгоценная для бекасов открытая грязь. На середине плеса кувшинки, их стволы охотники называют «батышками», тут на батышках садятся утки, это их денной присадок.

Когда бывает на вечерней заре стоишь в ожидании утиного пролета на тех плесах, то при наступлении сумерек со всех сторон с большим шумом невидимые падают на грязь бекасы, покажется тогда неопытному, будто это метеором падающая птица величиной, по крайней мере, с крякву. На светлом небе видны одни их мелькающие в разных направлениях силуэты, но неопытный подумает, что там и тут одни и те же птицы и, скорее всего, летающих бекасов признает за летучих мышей. (Ночной образ жизни бекасов.)

Вот сюда я стремлюсь сегодня с Нерлью. Во избежание всяких случайностей по деревне я веду Нерль на поводке и потом, когда выхожу за околицу, забываю спустить. Она очень тянет, я ругаюсь. За околицей она начинает сильнее тянуть, с силой и раздражением кричу ей: «к ноге!». И вдруг вспоминаю, что я уже за околицей и собаку можно пустить. И когда я пускаю ее на свободу и спокойно велю ей идти возле, со мной, она идет рядом. Так было со всеми моими собаками, и у знакомых спрашивал, так у собак всегда: на поводке тянут, а по доброй воле на свободе спокойно идут. Не бывает ли так и у людей? Проверить, не прибавляется ли <1 нрзб.> бекасов по мере пребывания молодых. Утренний час не ручается за всех бекасов: многие из них побывали здесь ночью и утром убрались в болотные кусты. Но из многих конечно же застрянет больше у прудика на дневку. В последний раз я тут нашел пять-шесть. Сегодня уже, не доходя до прудика, насчитал восемь и после того бросил считать, потому что Нерль очень огорчила: ни одного не причуяла, все взлетали от ее разбега как от сарпанья носом по траве. Ей мешает причуять бекаса трава высотой больше полуаршина. Она не догадывается, причуяв след, поднять голову над травой и причуивать местопребывание птицы по воздуху. Она сарпает носом в грязи, движется к бекасу, как землечерпательная машина, и, добравшись иногда почти до самого бекаса, спугнув его, продолжает наступать, в большинстве случаев даже не зная, что бекас улетел. Наконец мы добрались до самого прудика, и тут поднялись сначала два старых и потом в разные стороны разлетелись молодые, величиной почти в матку, но вялые на полете, и сели тут неподалеку. Я взял Нерль на поводок и, потягивая за него, приподнимая этим движением голову Нерли вверх, направился к замеченной кочке, куда опустился молодой бекас. Так мы положили почти всю траву, но бекаса найти не могли. Потом я перешел на другую сторону плеса ко второму молодому и крутился тут очень долго. Утомленный однообразной бесплодной работой, я выпустил из рук поводок, вынул папиросы, взял одну, зажег спичку, и в этот момент, когда мое внимание целиком было сосредоточено на горящей спичке и конце папиросы, что-то случилось, я взглянул: молодой бекас тряпочкой летел в десяти шагах от меня, а Нерль, крайне удивленная, смотрела на него из травы…

Я не в силах был взять опять поводок, опять топтать траву, подергивая за ремешок, чтобы собака чуяла, а не шла землечерпательной машиной, каким-то экскаватором. Сняв поводок, я пустил Нерль бегать свободно, она направилась по направлению улетевшего бекаса, огибая грязный берег плеса, и, когда она приблизилась к воде, далеко не дойдя до перемещенного бекаса, то вдруг…

…В данный момент я не иду по болоту, а записываю следы непрерывно работавшей, я осмелюсь сказать, творческой мысли, соответствующей в голове следам моих ног по примятой траве. Я видел краешком глаза: там где-то далеко на огарке кто-то окашивал траву, прилегающую к ржаному полю, и видел, как он, иногда отдыхая, смотрел на меня. Мне был далек этот человек, я был далек ему, но я знаю, что натаска собаки смутно ему представлялась непременно каким-то делом, потому что только сумасшедший без дела мог бы топтаться по кочкам в воде около прудика третий час на одном месте. Не знаю, уважал ли он мое дело. Я дело его уважал, мне его дело представлялось тем же самым творчеством, как и мое, только с другого, не видимого мною конца жизни. Его материал была трава, обращенная в сено. Мой материал собака. Но Нерль сама? Она была тоже творцом, и ее материалом был бекас. А у бекаса тоже свое творчество, у него там свои червячки, у червячков… и так без конца в глубину природы. А там далеко, куда не хватал глаз, чуть слышится свисток паровика-экскаватора, там землечерпательная машина, мало-помалу продвигаясь засоренным руслом речки вверх по течению, приближается к нашим болотам, чтобы спустить их воду в речку и все осушить. Нет, я не просто топтался на месте, я думал, думал… и вдруг!

Я думаю об этом «вдруг» долго, упорно, мало-помалу слово обращается в чрезвычайно загадочное существо. Вдруг. Я хочу разгадать это существо, понять, почему так часто мы обрываем течение своих мыслей, вытекающих одна из одной словами «и вдруг». Было это, казалось мне иногда, внезапно, но теперь я разбирался, что у этого внезапного «вдруг» был предшественник. Ведь Нерль спихнула молодого бекаса именно в тот момент, когда я, чтобы закурить, бросил поводок и ей предоставил свободу: тогда «вдруг» она, хотя и без стойки, но все-таки пошла и спихнула бекаса. Я могу теперь прямо сказать, что этот первый момент, «вдруг», предшествовавший большому, родился из чувства свободы; Нерль обрадовалась, сделала свободное движение, ей при быстром повороте что-то пахнуло, она завернула туда и нашла молодого бекаса. Я, обрадованный находкой, бессознательно, отдаваясь логике общего мирового творчества, предоставил еще большую свободу собаке, и она тоже в свою очередь, отдаваясь силе мирового творчества, бежала туда, где лучше пахнет, где больше и больше к прудику редела осока, и пропускала через себя удивительно сильно пахнущие следы на грязи возле самого плеса. Запах все больше и больше усиливался и, наконец, она поняла: там впереди что-то было…

Я замер от удивления, от восхищения. Нерль стояла на берегу плеса в классической позе всех легавых собак, с подогнутой передней лапой, и притом так прочно стояла, что я решился, чтобы не спугнуть дичь, подойти к ней сзади. Пока я так обходил медленно, осторожно, Нерль время от времени повертывала ко мне голову и как бы говорила: «Иди помогать, не торопись, я не тронусь, все равно же я не знаю сама, что надо мне дальше». А когда я подошел к ней совсем близко, она заволновалась и дрогнула, как бы стыдясь, стесняясь: «Так ли это все я делаю». Конечно, я погладил ее, пристегнул поводок, и она вполне отдалась созерцанию носом невидимой цели.

Как хорошо мне было! Как мне хотелось, чтобы кто-нибудь видел эту картину завершенного творчества. И мне было досадно в тот миг даже и это удовольствие: там, у края полей, опираясь на косу и отдыхая, смотрел на меня другой творец, другой вершитель какого-то другого круга творчества.

Я показал ему рукой на собаку, так передавая слова:

— Смотри, друг мой, не напрасно я трудился, смотри, стоит!

Он бросил косу и развел руками, передавая свои слова:

— Удивляюсь, удивляюсь! Больших денег стоит собака!

После того я стал высматривать между травинками, потом на грязи, нет ли там чего, и к радости своей ничего не увидел, к радости, потому что, значит, Нерль стояла не накоротке, а чуяла дальнее. Я оглаживал Нерль, уговаривая, упрашивая ее сделать вперед один шаг, сам, хлюпнув сапогами, пошел за ней, и тогда шагах в десяти от нас вылетел маленький гаршнеп.

Пусть опять мы не нашли в траве молодого бекаса, пусть опять она шла как экскаватор и стурила двух старых, это ничего не значит: травы когда-нибудь будут скошены, и она будет непременно работать. Я выдумал пойти с ней в такое болото, где было много воды и спугнутые раньше бекасы могли примоститься <1 нрзб.> на кочках, я рассчитывал, что тут ей невозможно будет носом мять траву и бекаса она с кочки <1 нрзб.> учует верхом. Но стало жарко, собаку облепили слепни, и дальше работать не стало возможности.

На обратном пути Нерль в кустах спугнула бекаса, на короткое мгновение между кустами мелькнул мне бекас, и в глазу осталось как в фотографической камере изображение: под брюшком старого бекаса было что-то еще, было похоже, как если бы ястреб нес голубя. Зная, что спугнутые вальдшнепы таким образом переносят своих малышей, я допустил возможность того же и у бекаса: бекас ведь такой же кулик, только поменьше. Мне очень хотелось проверить это, но все мои поиски в кустах были напрасны.

Еще я был в это радостное утро свидетелем события из утиного мира. Когда, проходя улицу в селе, я подошел к кузнице, утка чирок-трескунок переводила через дорогу, вероятно, из болотистого леса на озерные плесы пять утенят, они были только немного меньше ее. Очень возможно, что она переводила их, потревоженная покосом болот. На этом опасном месте она утят своих пустила вперед, а сама шла позади. Вдруг из-за кузницы бросились ребятишки и побежали за утками, бросая в них песком. Когда они бежали, то уточка бежала одно время даже не взлетая за ними очень шибко с раскрытым ртом. Ребята в один миг переловили утят. Матка перелетела на овсяное поле и села недалеко на воду. Я подошел и спросил их, что они хотят делать с утятами. «А пустим сейчас, пойдем и пустим к матке», — ответили ребята. Я им велел: «Идите скорее!» Но когда они хотели идти к овсу, то утки уже там не было. Все смешались: что делать. В это время вышел кузнец, он из кузницы видел. «Вон сидит!» — сказал он, указывая на край дороги. Ребята пошли туда и пустили утят.

Серега Тяпкин рассказывал мне, что кряквы, скорей всего, прилетают, спарившись: первое время очень мало бывает холостых селезней.

Раз он нашел утиное гнездо и вблизи поставил шалаш. Когда утка пошла к себе на гнездо, верно, чтобы яйца положить, селезень приплыл к его утке и был убит. Дикая утка стала на другой день звать к себе селезня. И второй ее муж был тоже убит. И третий. Всего так убил он шесть селезней. Серега сделал из этого вывод: «Значит, утка не может без селезня».

По словам Сереги, селезень вообще держится гнезда избранной им утки и только ее ему мало: летает к другим и возвращается.

Очень интересно рассказывал об утренних, денных и вечерних присадах уток: от зари утренней до шести — утренний присад, от 8 до вечера — денной и ночной.

Он любил в Сушковой (и во всех) то, чего в ней нет, а то, что есть, он ненавидел.

Он верней всего оставался верным своим первым поэтическим восприятиям от нее (то, чего не было), тем более она должна была раздражать его зрелой девой.

Лермонтов и Есенин чем-то похожи друг на друга. Оба сгорели в поэтическом бреду. Но, конечно, Есенин в сравнении с Лермонтовым поэт маленький…

15 Июля. Вчера на ночь сильная гроза, сильный дождь. Сегодня утром непостоянно, в обед дождь, после обеда буря.

Я сегодня утром ходил с Кентой в заказник. Вдали сорвался глухарь. Холостая глухариха увела Кенту далеко от тропы, которая осталась у меня за спиной. Но спина, к сожалению, устроена так, что повертывается вместе со всем телом, а вместе с тем повертывается и все, что находится «за спиной». После того как глухариха взлетела, я долго не мог найти тропу «за спиной» и нашел ее только после того, как, присев на пень, сделал план по компасу. А вообще с компасом не следует бояться никаких лесов, потому что везде есть тропы.

Как образовались кочки? Вначале ровный слой болотных растений. Отмирает, гниет. На этом слое новые растения укореняются в перегное и, отмирая, оставляют бугорки, на бугорках предпочтительно селятся новые растения, и так бугорок растет. Кочки молодых болот покрыты обыкновенно осокой. Потом на этих кочках укореняются деревья и тем значительно осушают болота. На кочках селятся мхи, клюква и другие ягоды. Словом, происходит естественное осушение жидкого болота и оно становится моховым. Места, осушенные деревьями, ростом мохового покрова приподнимаются, вода с них должна стекать на края. Вот почему все моховые клюквенные болота окружены жидкой, заросшей кустарником ольхи и березы, приболотицей. Трудно бывает весной идти только этой приболотицей, но в помощь всегда бывает клюквенная тропа. В нынешнем году эта тропа была залита водой сильней, чем в половодье. Она производила впечатление ручья, покрытого болотными растениями (трилистник, цветок красный, крепкий вроде ягоды малины с одним лепестком, белым сверху, зеленым внизу, для чего-то с острым ноготком).

После березовой жидкой приболотицы начались сосны, толщиной в две руки, сосен становилось больше и больше, хотя и березы не исчезли совсем. В конце концов установилось некоторое равновесие победителей и побежденных, я шел целый час, и все было одно и то же, на десяток сосен одна береза, явно угнетенная, большей частью от сосны отвертывается, склоняя свою крону в сторону. Господствующее население на это не обращает, конечно, внимания. Растительный покров внизу в полном хаосе борьбы, кочки то осиновые, то моховые, поросшие клюквой, то папоротники, то хвощи, то раковые шейки и ночные красавицы, то водяные растения и очень характерны отдельные, там и тут стоящие между деревьями, тростинки. Там, где совершилась осушительная победа господствующего населения сосны и мха, ходить можно довольно хорошо, но где торчат осоковые кочки, налитые водой, — очень утомительно. Вот почему выбираться из такого леса только по компасу, не считаясь с тропами, почти невозможно.

Глушь сильно давит. Даже собака бежит много тише и далеко не отходит. Охотник Павел Кручихин, браконьерствуя, перевел здесь лисиц и куниц. Зато благодаря этому развелось много глухарей. А глухари в свою очередь привлекли браконьеров-охотников из интеллигенции, в заказнике охотятся служащие в лесничестве, ветер<инарный> врач и другие, они же приманивают браконьеров из Москвы.

16 Июля. (11-й урок).

<На полях> Журавли. Жизнь человека дороже всего.

Вечер был вчера строгий, желтый, прохладный и тихий. Утро раннее солнечное, тоже прохладное. На пойме что-то сверкнуло в кустах, — я подумал, косят, это сверкнула коса. Потом еще раз сверкнуло, еще, и вдруг оттуда раздался дружный крик журавлей. В то время я зашел по дороге вперед, и мне стало видно то, что сверкало через редкие кусты: это мокрые от росы журавли ходили на пойме и сверкали своей росою на солнце. Тут я начал собаку натаскивать, а журавли улетели. Пришли докашивать пойму, расставились, косят, я собаку учу. Трудно косить болото, нелегко и собаку натаскивать.

Возле прудика сорвались только два старика бекаса и один молодой. Два раза я давал Нерли найти его в траве, и оба раза она зашивалась до бесчувствия, а бекасенок вылетал случайно, как-то из-под ноги на ее поворотах. Я понял окончательно, что очень вредно, во всяком случае, бесполезно натаскивать собаку по бекасам в траве. Что же делать, неужели дожидаться, пока скосят болотную траву? Я вспомнил одного егеря, который говорил мне, что иногда приходится дать на чай пастуху, чтобы он в подходящем месте прогонял стадо. После того на эти размятые скотом кочки, на грязные копытницы высыпают бекасы. Вот бы найти такое размятое скотом болото с обкусанной травой. Я спросил встречного крестьянина с косой, и вот оказалось, что я хожу не по Журавлихе, как думал, а по Рудачихе, а Журавлиха дальше к озеру, и там по Журавлихе ежедневный прогон скота. Это оказалось очень недалеко, в том месте, где плесом зарастающего озера Полубарского прибавляется пойма впадающей невидимо в него речки (Журавлиха). По гати, устроенной для перехода скота, я перебрался на Захаров Остров, покрытый кочками, между которыми трава была скусана и местами все растоптано в грязь. Вокруг острова пойма с зелеными плесами.

Я забыл отметить нечто новое у Нерли, замеченное мною, когда она сегодня зашилась в траве по молодому бекасу у прудика: в первый раз за все время она так увлеклась «шитьем», что не слыхала моего крика и даже свистка. Я понял это как естественное пробуждение охотничьей страсти и приготовился, чтобы постепенно ввести ее в берега культуры. И вот при вступлении моем на Захаров Остров Нерль делает первую свою потяжку, несколько шагов делает тихо вперед с поднятой головой, и вылетает бекас. Он садится недалеко на пойме. Нерль бросается за ним и не слышит моих приказаний. От моего крика и свистка вокруг срывается десяток бекасов, кроншнепы большие серые и малые пестрые, чибисы целой тучей поднимаются на воздух, и все это в страшном беспокойстве кричит и свистит. Нерль опомнилась и вернулась. Я постегал ее несильно ремешком, хотя потом в этом раскаивался: так велико, так небывало в моей практике было ее последующее послушание среди пачками вылетающих бекасов и особенно под носом бегущих старых и молодых кроншнепов. Ни на их крики, ни на их взлет она почти не обращала внимания, поглощенная всецело новым своим открытием причуивать дичь на расстоянии по ветру. Совершенно так же как и Кента, она мгновенно сокращала ход, когда причуивала бекаса по воздуху и тихонько вела к нему. Правда, ни разу не было, чтобы эти потяжки оканчивались стойкой, и расстояние потяжки было в лучших случаях не больше десятка шагов. Но все равно, ведь это первый только день открытия его, самого приема потяжки. И все это я объясняю удачным выбором места с обкусанной травой, а еще сильным ветром, против которого я вел собаку. Мне думается, что искусство егеря при натаске собак должно выразиться в значительной степени уменьем разыскать подходящее место и угадать тот момент нарастания сознания собаки, когда она должна лучше всего воспринимать запах дичи. Открытое место и ветер — главное условие. Искусство егеря должно сопровождаться огромным сокращением времени натаски.

Мне кажется, сегодня я могу сделать заключение не только об исключительном послушании собаки, но также и о ее чутье. Был такой случай: я переходил гать, направо была открытая вода, дальше пойма и шагов на полтораста стояли невысокие ольховые кусты, через которые сильный ветер мог донести сюда запах притаившейся дичи. Нерль вдруг потянула туда носом и с высоко поднятой головой пошла в воду, в которой скрылся ее живот. Выбравшись на пойму, она пошла медленно по той же самой линии вперед. Наконец она удалилась настолько, что при сильном ветре не услыхала бы мой свисток. Но ее послушание было настолько доказано, что если бы она и погонялась раз, плохого бы ничего не вышло.

Я наблюдал спокойно, что будет. Нерль дошла до кустов и потеряла, конечно, струю пахучего воздуха. А за кустами, мне было видно, поднялся большой серый кроншнеп. Она его не видела и вернулась назад.

Вот бы теперь хорошенько пострелять бекасов, собака тогда поняла бы и желанную дичь, бекаса, и зачем все происходит, тогда она больше бы придавала значения этим небольшим птичкам, за которыми она теперь тянется как бы в недоумении, как бы по воспоминанию крови охот ее предков.

Я возвращался в Федорцово закрайком погребенного в растительности Полубарского озера. Впереди из куста вышел большой серый кроншнеп, посмотрел на собаку и тихо пошел в гору на луг, понимаю его, чтобы привлечь на себя внимание собаки, отманить ее за собой от молодых. Но Нерль его не видела и потянула на куст и там занялась. А кроншнеп, взбираясь на гору пешком, все оглядывался, пройдет и оглянется, пройдет и оглянется. И, наконец, когда Нерль исчезла в кустах, остановился, вытянул шею, потом поднялся на воздух и закричал.

Чрезвычайно красиво смотреть, когда молодой пестрый кроншнеп, сложив крылья, как изображают иногда людей с воздетыми к небу руками, садится в зеленую траву, в это время его серые крылья на зелени бывают видны с белыми правильными кружевными оторочками.

Сегодня я думал о своем серьезном занятии тем, что для всех служит забавой, отдыхом, потехой. Останусь ли я для потомства обычным русским чудаком, каким-то веселым отшельником, или это до смешного малое дело выведет мысль мою на широкий путь, и я останусь пионером-предтечей нового пути постижения «мира в себе». Что, если вдруг окажется, что накопленные материалы знания столь велики, что их охватить никакому уму невозможно, что в этих накопленных полу-богатствах полу-ума заключается главная причина нашей современной растерянности, разброда и что людям от всего этого аналитического опыта надо отойти для простейших синтетических исследований, что на этом пути и надо ожидать гениального человека, который охватит окончательно весь аналитический опыт человечества…

Гашин (Федор) из Калошина рассказывал, что своими глазами видел, как селезень из-за своей «похоти» к утке убивал утенят. Он видел это и на своих домашних (охотничьих) утках и у диких. Я спросил: «Значит, селезень плохой семьянин». — «Очень плохой», — ответил Гашин. «Да, — сказал я, — он летает по чужим уткам, но все-таки гнезда-то своего основного держится». — «Держится, — сказал он, — да что из этого. Он держится из-за похоти, все шваркает, шваркает около гнезда. Это слышит ласка, слышит хорек, слышит ворона. Он-то, конечно, уплывает, ему что, а по его крику хищники открывают гнезда и разоряют».

Негодяй Лахин так представил населению дело, что я в согласии с охотниками-большевиками хлопочу против спуска озера. Он так истолковал им и мою статью о «шарах». Ко всему этому статья, по-видимому, взволновала и мелиораторов, по слухам, они опрашивали население за и против спуска озера. Нашли кого спрашивать. Я получил повестку от инженера Власова на заседание по поводу спуска озера. Серега Тяпкин рассказывал, что в чайной собрались пьяные, кто грозился убить меня, кто расстрелять. Я рассказал в чайной, что я не против спуска озера, но памятник природы мне как человек, если человек заслужил смерти, то его перед казнью судят, так и озеро, прежде чем спустить, надо позвать ученых, пусть они докажут нам, что это озеро не нужно. А если окажется, что богатства озера больше выгоды от его травы. Людей в чайной, кажется, я совсем успокоил, но я представляю себе возможность настоящего бунта, если вдруг выйдет запрещение спуска озера. Гашин сказал: «Я считаю, жизнь человека дороже всего на свете, и потому озеро должно быть спущено».

<Приписка на полях> Легенда о человеке с шаром в чайной.

17 Июля. Молодежь всегда остается с длинным носом, потому что она не может смотреть на то, что происходит у себя под носом: молодежь тянет вдаль. Я, однако, и не всякую старость считаю за мудрость: молодежь остается с длинным носом, а глядящие накоротке просто с носом. Я это знаю.

<Приписка на полях> Письма из Московского Полесья. I. О шарах.

Получил записку от инженера Власова приехать «на созываемое Мозом заседание для обсуждения вопроса о спуске Заболотского озера». Записка была написана карандашом неразборчиво, и слово Мозом (Мое. Земельным отделом) я разобрал как «мною» и подумал, что инженер Власов, заведующий осушением — делом выпрямления реки Дубны с целью осушения края, собирает нас к себе в болотную квартиру. Я с волнением понял, что статья, как это бывало, как пуля попала в самую жопу.

Я так заинтересован в этом деле, я бросил все свои другие дела и пустился искать болотную квартиру инженера Власова. Но я еду теперь как враг народа, если <4 строки нрзб.>.

Внизу подо мной летние облака, между ними ничего не видать в глубине. Вы подумаете, я лечу высоко на аэроплане, но нет: я плыву по Заболотскому озеру на лодке и смотрю с ее носа в глубину отраженного неба. Ни попросивший у меня места в лодке секретарь ячейки, ни нанятые мною гребцы не думают, что я просто любуюсь отражением неба в тихой воде. Они думают, что стараюсь разглядеть на дне озера шары водоросли Claudophora sauteri. Старший гребец был тот самый, кто первый недавно подвез меня к месту нахождения водоросли, после чего я написал заметку в защиту этого необыкновенного растения ледниковой эпохи, оставшегося теперь только в двух точках земного шара, где-то на севере Германии и в этом Заболотском озере. Если бы гребец, местный крестьянин, знал, что моя защита шаров послужит препятствием к спуску озера, он выловил бы все эти шары, выбросил их в яму и закопал. Секретарь ячейки едет собирать материалы с горделивою целью написать «опровержение». В его глазах я враг народа вернее всего как человек, увлеченный какими-то личными делами в ущерб общественному. Гребец смотрит проще. Вот там виднеется местечко, называемое у рыбаков «тоня Троцкого». Название родилось в тот момент, когда мимо тони проезжал Троцкий на утиную охоту, случилось в этот момент рыбаки вытащили тоню, полную рыбы. И название тони навсегда осталось за Троцким. Я почти никогда не охочусь за утками и презираю охотников за ними из интеллигенции, утка — это дичь для охотников-промышленников, а охотник-артист не считает это даже охотой. Но разве простецкие люди поймут это. Они считают меня вольным или невольным агентом интересов тех высших столичных охотников, для которых я под предлогом охраны шаров добиваюсь охраны утиной охоты, баловства.

Все сошлось роковым образом против меня. Я известный охотник, каждый день меня видят, как я натаскиваю собак в болотах, и я же написал статью в защиту «шаров». Охота в этом краю полупромышленность. Натаской собак можно кормиться. Никто здесь не подумает назвать мое занятие баловством. Но чтобы егерь мог написать статью против осушения болот, — это совсем непонятно. Между тем я даже не знал, что заметка моя напечатана. Я просто зашел после натаски в чайную, и тут мне сказали: «Хорошо, что вы вчера не зашли, в чайной были пьяные, все кричали: расстрелять его, утопить его в болотах!» Немало волновались люди трезвые, от которых я это узнал. К сожалению, их было немного. Я им рассказал, что не писал статьи против спуска озера.

Я им так объяснил:

— Пьяные люди хотели вчера меня расстрелять и утопить. Пусть! Вправе все-таки я требовать себе суда и на суде защитника? Так и озеро, без суда приговоренное к смерти, через меня требует себе суда. Я не против спуска, но призываю ученых на суд.

Потом я сказал еще понятней:

— Многие из вас, когда в доме умирает свой человек, зовут свидетеля смерти, попа, доктора или нотариуса. У озера тоже, может быть, есть завещание, оно потом обогатит вас, но сказать об этом оно может только ученому.

Сидевший в чайной на это сказал:

— Позвать попа, как ловко сказано! Знает, что сказать!

Но, конечно, втайне остались при своем. А вечером я получил приглашение от главного инженера, заведующего всей мелиорацией края.

<На полях> Кроншнепы. Он все кричит одно: «Виж, виж, виж!» А я сижу за кустом и говорю ему: «Ты-то меня видишь, а я-то тебя не вижу».

Заболотский пастух с жалейкой приходил ко мне на день. «Что будешь делать?» — «Уток ловить». Вечером он меня дожидался. Сломалась дудка. «Ты пой, а я буду слушать». — И я шел и слышал пение.

Как муж в лошадь переделался, а жена в корову.

Хотя я никогда не был народником, но воспитывался среди них, и этика моя народническая. Я всю жизнь приглядывался к мужику, и убеждение мое сложилось прочное, что его все обманывают и что русскому государству как-то вообще нельзя существовать без обмана мужика. Я не народник, но чувствовал себя в народе приблизительно как Миклухо-Маклай на Новой Гвинее среди дикарей.

Всякий знает по Киплингу, что такое джунгли, или без Киплинга, просто по «Огоньку» и другим иллюстрированным журналам хорошо знает о Центральной Африке со львами, к которым подъезжают любители на автомобиле. «В дебрях Уссурийского края» Арсеньева распространились во многих изданиях у нас и за границей. Но о дебрях Московского Полесья никто ничего не сказал. Я собираю материалы.

Весь водосбор потопленного края приблизительно 120 тысяч десятин, из которых 40 тысяч под поймой Дубны, местами непроходимой. Да, есть места в зарослях Дубны, где была нога человеческая. Но мы часто в зарослях черной ольхи в воде находим столетиями пролежавшие под водой дубы, признак иного прошлого края. Народная память передает множество фактов, обращенных в легенды о золотых лугах прошлого этого края. Вот, напр., в месте, где едва-едва можно теперь подойти к Дубне, прыгая с кочки на кочку в обход плесов, хватаясь за ветки обвитой хмелем ольхи для сохранения равновесия, можно увидеть признаки каменного моста через реку. Рассказывают, что это был мост Грозного. Назовут какой-то островок с дубами, где были его охотничьи колышки. Нет никакого сомнения, что край затоплен в не очень давнее время от засорения русла Дубны. Результат нивелировки показывает, что в одном месте вода, чтобы перелиться в Волгу, должна подняться вверх: она не может. Кроме того, текущие с гор в Дубну речки подпирают воду. И теперь, когда едешь по Дубне на лодке, представляется удивительная картина, кажется, что речки в нее не сливаются, а выливаются.

Надо забыть едущему паутинной сетью протоков и зарослей поймы об удобствах: мухи, слепни, комары, берега, невозможные для отдыха, в деревнях нет ничего, иные крестьяне даже хлеб себе покупают в городе, питаются в летнее время до нового урожая больше квасом да луком. Красота, однако, не считается с нашим человеческим идеалом счастья. Та часть Дубны, которая называется Грибановской, необычайно красива. Вода покрыта белыми лилиями и желтыми кувшинками. Тростинки от воды всегда шевелятся, как будто от рыбы. Множество цветов. Густая сильная зелень ольхи. Цапли, утки, кулики. И сколько тут в <1 нрзб.> недавнее время было лосей!

Мы проехали так десять верст на Грибановское озеро, и почти у каждого плеса секретарь ячейки говорил: «Какая красота!» И вдруг услыхали, где-то вблизи среди природы, дикой и девственной, звуки машин. Показалась стрела экскаватора. Старая Дубна со всем своим таинственным миром девственной природы, легенд, преданий, суеверий кончилась.

Друг мой, я не вздыхаю о русалках и цаплях Дубны, нет! Мне смешны эти вздохи, а иногда и досадны. Я слишком все это люблю, чтобы помириться и только вздыхать. Все живое должно умереть, но мы должны присутствовать при этой смерти, чтобы из всех этих материалов создать лучший мир. Все воскреснет потом, все!

В редакцию «Красной Газеты» ответ на вопрос: «Что нам нужно взять у Толстого?»

Толстовское творчество так близко к органическому целостному процессу творчества жизни, что его произведения кажутся нам почти как сама жизнь. В наше время господствует литература тенденциозная, только по теме близкая к жизни трудящегося человека, рабочего и крестьянина. Я бы желал, чтобы современная литература заимствовала у Толстого его близость к самой жизни и через это обрела бы естественную правдивость, подвижность, свободу.

18 Июля. Сергиев день (12-й урок).

В Переславище годовой праздник. Был Павел Кручихин. Продолжаются толки в чайной.

Только на полчаса вырвался с праздника с Нерлью. Сегодня она скоренько, не путаясь в следах, подвела к тетеревам и стала. Подводка была вполне совершенная, но когда порвались тетерева, она пробежала за ними десятка два шагов. Надо будет один раз ее хорошенько одернуть, чтобы осталось навсегда.

19 Июля. (13-й урок, но будем считать 14-й, причислив выход вечером 2-го Июля к уроку).

Ранним утром ясно, потом дождь на один час, и опять солнечно и не очень жарко, после обеда опять дождь.

Я прошел с Нерлью по Журавлихе на Захаров Остров, потом краем Полубарского до Трестницы и можжевельниками вернулся домой. Что-то сталось с бекасами, на всех моих местах их было гораздо меньше, чем в прошлый раз.

<На полях> Свобода и ветер.

Нерль один раз, схватив ветер, провела около ста шагов, после чего вылетел бекас, вела она точно так же, как Кента, т. е. была первая стойка с подогнутой ногой, потом подводка тихая на коротких ногах с коротенькими остановками. Я, однако, не поверил подводке по такой маленькой птице и решил, что вела она по кроншнепу, а на пути подвернулся бекас. Но через некоторое время она проделала то же самое на 50 шагов и подвела к самому бекасу. Тогда я уверился. Еще было раз, переместился бекас. Она его не видела. Я пустил ее на то место карьером. Она остановилась на всем ходу. А еще раз она, удалившись от меня, не хотела вернуться и на свисток мой только голову повернула в мою сторону и села. С трудом я долез до нее по глубокому болоту. Она сидела возле молодого большого серого кроншнепа. Не тронула! Но самое главное, конечно, это полная картина потяжки, стойки и подводки по бекасу. Правда, было довольно бекасов, которых она спихнула, но это исключительно по причине моей практики.

Сегодняшний день я считаю концом школы второй ступени. Теперь Нерль поступает в Вуз, т. е. я начну с ней охоту не для себя, а для нее. Ученье в Вузе будет продолжаться до полной уверенности в собаке, когда я буду думать об охоте для себя.

Итак, Нерль прошла школу 1-й и 2-й ступени со 2 по 18 июля в 14 уроков. За это время я два раза был в Заказнике, совершил путешествие на экскаватор, два раза был в Торгошине, в Заболотье. До начала охоты остается 13 дней. За это время я проверю тетеревей возле Петрушина и Селкова… (Серково).

Новая Дубна не река, а канал, иногда прямой как стрела в три версты длиной. Созданы новые берега, вначале эти берега черные, потом начинается травка, а прошлогодняя работа — уже растут тростники. Этот канал, рассекающий дикую природу, имеет свою особенную красоту. Канал иногда пересекает русло Старой Дубны, видишь осохшие плесы, на них, свернувшись кишкой, лежат «батышки» — толстые стебли подводных растений, на которых держались когда-то лилии. Видишь обнаженные корни береговой ольхи. В Окаемове луг значительно осох. Стоят копны сена. Секретарь ячейки в восторге воскликнул: «Скажите спасибо советской власти!»

Вода из болот течет в озеро, это мертвая вода, в дождливое время (когда ее много) отравляющая рыбу.

Магистраль — дело государства, осушительные канавы — дело населения. Экскаватор отлично агитирует, и можно надеяться, что расшевелит население. Опасность представляет при нынешнем подъеме какая-нибудь случайность (поломка машины, затопление). В настоящее время на низах вода подтопила осушенные места.

Но, во всяком случае, я первый раз в жизни видел доверие населения, мужики чуть не кричат «осанна!» правительству. На экскаваторе рабочий (смазчик) из латышей издевался над моими «шарами». Я ему сказал о науке: «Для науки нужно». — «А на что такая наука, какая от нее польза?» Я ему сказал, что без науки математики нельзя было бы сделать экскаватора. На это он ответил мне нагло, чтобы я не беспокоился о шарах, охота на уток останется. Утки не боятся экскаватора. Самоуверенный идиот.

Возможно, на этом материале построить новое звено «Кащеевой цепи», которое будет звеном подлежащего изображению процесса творчества, т. е. изображение души художника во время начала революции, как это и было. Сюжет остается прежним (Золотая Луговина, Алпатов открывает проток). Алпатов ставит на понтон железнодор. сухоп. экскаватор, завоевывает симпатии населения. Сам верит в то, что старое должно <быть> разрушено: а он свидетель и восприемник нового, он создает новую природу. Но встречается водоросль, или что-то вроде этого. Он отступает от плана. Топит машину, уходит. Население уход его приписывает соглашению его с Артамоновым и Андиным из-за сохранения им охоты.

<На полях> Калабурдино болото на Грибановской Дубне. Ярня — речка от Полубарского до Шепелева (бекасы). Около Макарова к Веригину дупеля. Староречье.

Щука прыгнула в лодку. Выехали в озеро и полетели, как оглашенные.

Экскаватор — это железная рука с ковшом в сто пудов веса. Рука опускается в воду, поднимает со дна торф и выбрасывает медленно, спокойно повертываясь на берег, торф еще раз, еще и еще в то же самое место, к этому холму присоединяет другой, третий и так создает направо и налево новые берега. Пройдя значительный путь, он возвращается, прочищает, ровняет и оставляет за собой новую реку-канал, прямую как стрела, с новыми берегами. Железная рука работает 24 часа в три смены, ночью при электричестве. Рукой управляют всего 4 человека (можно бы и три): механик у рычагов, его помощник на движущемся кругу, кочегар и смазчик. Эти 12 человек заменяют работу 100 теоретических землекопов. На практике землекопу здесь невозможно работать.

Жизнь этой машины тесно связана с жизнью механика Михаила Парфеныча Пафнутьева, ученика школы Балтийского флота. Судьба занесла его в Ульминский район в Уссурийском краю. Там во времена Керенского он был трактористом. При последующей японской интервенции жизнь стала очень тяжелая. Он стал думать о возвращении в Россию. Приехал инженер Стокле с приказом Ленина. Пафнутьев взялся доставить машину и еще другие. И довез. Теперь машина уже амортизована, и почти все ее части теперь уже заменены новыми частями. Плав, экскаватор раньше стоил 18 тыс., теперь 50–70 тыс. Это 1-й плав, экскаватор. Раньше их не было, вероятно, потому, что земли много, введение болотных земель при наличии сухой, но заброшенной, невыгодно. Болота оставались нетронутыми даже под Москвой. Теперь начинается движение в пользу осушения. Москва для р. <1 нрзб.> выписала 1 экскав., Псковская губ. — 1, Белорусския — 2, Дальний Восток — 2.

Опасность пересушения. Идеал в Америке: осушение с орошением.

Работа в сутки 100 кубов =100 землекопов.

Водное зеркало Заболотья 1000 гектаров и 100 гектаров подпертых (болот вокруг озера).

Ник. Вас. Сафонов в 18–19 гг. был председателем Вика, хотя меньшевик. Он заслужил уважение всей волости, каждый встречный называет его первым человеком. Я спросил его, как заслужил себе такое уважение.

— Я заслужил его тем, — ответил Н. В., — что интересы общества всегда ставил выше личных интересов. И притом я брал всегда простотой.

— В чем простота?

— В том, что если вы — мой друг и сделали нехорошо, то я говорил прямо и просто на собрании: друг мой, Михаил Михайлович, вы поступили нехорошо. А другие так не смеют и таят. Кроме того, нужно было иметь в себе и способность к лукавству.

— Вы сказали о простоте, а теперь о лукавстве.

— Вперед простота, а потом лукавство. Так раз была бумага взять все сады на учет и огороды. Я не дал хода бумаге, а осенью написал: яблоки все отрясло бурей. Справились, каждый хозяин сада подтвердил: сады отрясло бурей.

Павел Кручихин, защищая меня в чайной перед народом, сказал: «Мих. Мих. писатель, известный по всей Московской губернии».

Не случайно вышло так, что самое страшное в моей жизни была темная комната, в которую, играя, меня втолкнули старшие братья, когда я был еще почти ребенком. Всю жизнь потом является мне темная комната в том или другом виде, и вся жизнь моя, как единый порыв к свободе, верней всего происходит от ужаса остаться в темноте. Сейчас мне рассказали о мужике, который учил своего пятилетнего сына ругнуться по-матерному и, когда он ругался, налил ему полчашки самогона и заставил выпить эту награду. При этом рассказе мне опять вспомнилась страшная темная комната. Потом воплощением темной комнаты показалась тюрьма, обязательная для всякого интеллигента.

20 Июля. Более жарко, чем раньше, но без грома не обошлось. Покосы в полном разгаре. Полное созревание черники и земляники. Ходил с Кентой по левой стороне дороги в направлении к Петрушину и возле мостика с телеграфным столбом, возле него, перешел на другую сторону и вернулся «палью». Везде по мелочам ходит скот, но пространства все-таки настолько огромны, что много мест почти не помятых. На левой руке вырубка веселей, больше с березовым возобновлением, направо «паль», угрюмое замшелое пространство с редкими островками растительности. С 5 до 10 утра я нашел только одного черныша, одну холостую тетерку и два выводка, в одном три тетеревенка в голубя, в другом один.

Играли в футбол. Участвовали и совсем маленькие дети, которые без перерыву ругались матерными словами. Мне вспомнилось наше время, когда ругались взрослые только и то не без причины. Очевидно, разложение деревни усиливается. Ник. Вас., рабочий, старый плехановец, не раз сидевший в тюрьме, удостоверил меня в гораздо сильнейшем разложении на фабрике. «А помните, — сказал я, — в наше время социализм сопровождался особыми строгими правилами». — «Эти нравы, — ответил Ник. Вас., — у нас были от прошлого, наш прежний церковный быт передал нам эти нравы…» — «Чем же все это кончится? — спросил я, — если война, то Россия станет колонией Европы, если свергнут правительство, то всеобщая резня и в конце опять колония»… Ник. Вас. ответил: «Нужно, чтобы поправели товарищи, нужно Учредительное собрание…»

21 Июля. Казанская. Буреет рожь. Зацветает лен. Сегодня пойду в Серково и сделаю описание Пали. Скот. Пустыня и телушка бежит за ногой. Жалейка делается из волчьего дерева и тростника, а бирюльки из журавлиной ноги.

Прислали записку о журнале «Наши достижения», просят ответа.

<Далее зачеркнуто>: (Я вполне разделяю идею Алекс. Максим. установить в С. С. Р. широту и долготу «достижений». Разделяя идею Алекс. Макс, критиковать действительность — имея отправной точкой «достижения», я думаю, однако, что такая расположенность ума и совести должна быть молчаливым внутренним состоянием сотрудников, но не вывертываться наружу в заглавии журнала «Наши достижения». Нас всех замучило радио ежедневным выкрикиваньем «наш рост!», к этому присоединяются теперь: «наши достижения». Кто поручится, что журнал не будет лучше радио — органом казенного оптимизма?

У нас, всех работников промышленности и культуры, в Сов. России слишком много безоглядного труда.

Не говорите, что заглавие журнала малое дело. Оно должно выражать все сказанное в «Записке». Вот сейчас у меня перед глазами достижение в деревне: игра в футбол. Можно бы это отметить как достижение в области быта. Но игра в футбол сопровождается у детей матерным словом, получившим за годы «свобод» необычайное распространение в сторону младших поколений.

По правде говоря, видимых достижений (не говорю о «видимости») у нас никаких нет (едва ли много, чтобы о них писать шесть раз в год). Массам надо показать маловидимый ими творческий путь жизни, на котором барды не считаются со своими личными лишениями. Массы надо питать не «достижениями», а счастьем, которым сопровождается всякий творческий труд.

Я считаю название журнала неудачным. Предлагаю выбрать имя, означающее тот момент творческого труда, когда личность забывает свои лишения в радости общего дела).

Я ничего не имею прибавить со своей стороны существенного к «записке», кроме названия, которое у массового читателя вызывает представление «казенного оптимизма». Разделяя идею А. М. критиковать действительность, имея отправную точку «достижений», я бы предложил дать журналу имя, означающее процесс коллективного творческого труда, как, например, у Федорова есть «Общее дело».

Наши возможные достижения могут быть учтены только в перспективе общего дела. Я бы дал название журналу «Новое дело».

Сегодня с Кентой обошел всю «Паль» до Петрушина. Тетерева молоды. Начало охоты через неделю во вторник: 31-го июля с Ефрос. Павл. на лодке на уток. Потом обстрел Нерли на бекасах.

«Палью» называется земля, которая когда-то обрабатывалась после сожжения леса, потом она была брошена. Выпахивают слой земли, покрытый вереском и редко стоящими друг от друга соснами. По ручьям, огибающим такие холмы, скислись болотца, на которых засел многолетний низкорослый ольшаник и березняк. Переходишь ручьи и холмы с поля на поле час, другой, третий, я пять часов шел — ни одной деревушки, ни одного человека! И вдруг собака дрогнула, обернулась, я обернулся вслед за ней и тоже слегка вздрогнул: за нами бежала телушка. Я вздрогнул и просто потому, что это было неожиданно, и потому, что в безлюдье на вереске телушка представилась не просто коровой, а как бы оборотнем, да притом у нее была небольшая бородка.

— Чего тебе надо? — спросил я. Она остановилась и молча смотрела на меня.

Я пошел дальше, и телушка пошла. Спускаясь к заболоченному ручью на сыром склоне, увидел я березку с высокой ярко блестящей травою брусничника. Хорошо было отдохнуть на этой подушке. Я сел на подушку и спустил ноги в прохладную, кем-то вырытую яму. Потом я увидел, что края этой ямы были покрыты спелой крупной земляникой. Это было понятно, яма играла роль осушительной канавы, по бровкам выросла земляника, а пониже, где посырей, была клюква. Я стал пастись по землянике, телушка спустилась к ручью и там, помахивая хвостом от слепней, забралась в густой ольшаник и устроилась, как в стойле. Кента ездила по траве, протирая искусанный живот.

(Пастух. Полубутылка (после Казанской). Выпей! Приходи в гости уток ловить.) Бирюльки из журавлиной ноги и жалейка. Играй! а я иду. «Не видал ли телушку?» — эта… Кента ездила, протирая живот. Вдруг как из-под земли вырос небольшой человек, почти мальчик, весь как бы золотой с лица: волосы ярко-рыжие, веснушки величиной в брусничную ягоду, ноги босые, в руке веревка. Он спросил меня, не попадалась ли мне где-нибудь телушка.

— Ходит за мной, — сказал я.

И показал вниз.

Подпасок.

Так мы познакомились. Он вынул жалейку и сыграл мне мелодию. Очень понравилось. Я попросил его сделать мне такую же из волчьего дерева, свисток из тростника, <1 нрзб.>, из коровьего рога.

<На полях> Проверяю выводки. — «Собака по зайцам?» — «По дичи». — «Что же ты без ружья?» — «Зачем мне ружье? Я проверяю выводки для барина». — «А где барин?» — «В Москве».

Мой рассказ: читал 15 минут (папироса) — две строчки.

Спросил: «Выдумал? Если бы я, я бы все по правде писал». — «Ну что же?» — «А вот я бы написал: я у озера сижу. Куст большой, большой, зеленый-зеленый». — «Ну?» — «И утята вокруг меня всю ночь: свись, свись. А куст большой-большой, зеленый-зеленый».

22 Июля. Нерль готовится в Вуз, и собственно натаска происходит теперь: натаска как усвоение пройденного в такой степени, чтобы не причуивание дичи было случайностью, а, наоборот, случайностью был бы пройденный бекас.

Нерль теперь плохо ест, сильно худеет, в поле от сильной работы, дома в тоске по работе.

У нее появился безумной резвости поиск, такой, что страшно смотреть: это ненормально. Я сегодня начал сдерживать резвость и потому, что заметил пропуски, и потому, что потерял свисток. Как всегда, сдерживание поиска недешево стоит себе, особенно без свистка при сильном ветре. Два раза на ветер я не мог докричаться до нее, и она, подняв бекаса, пускалась к точке его перемещения и сшибала его ходом — самая скверная манера, убийственная при охоте на дупелей. Еще раз было, она нашла только что вышедшего из яйца бекасенка и взяла его в рот. Славные у него были глазки, когда я его освободил из пасти и посадил на кочку, как будто улыбался глазками и говорил: «ничего, ничего, я как-нибудь справлюсь». Во всех случаях промашки хорошо наказал Нерль, это пойдет ей на пользу. В конце урока я приладился управлять без свистка, выкрикивая, при желании повернуть собаку: «ать!». Несколько раз она превосходно подвела к бекасам, хотя, конечно, на каждый такой раз приходилось раз пять спихнутых.

Вот тоже это пробуждение азарта вредно отразилось на поиске черныша в кустах, на тетеревином следу она бросилась с таким волнением, что довериться ей было невозможно. После придется надеть чок-корду^{31} и заставить походить медленно.

23 Июля. Продолжаются прохладные и сильно ветреные дни. Лен цветет. Покос задавил народ, а в праздник бабы целыми деревнями по ягоду. Павловна варит землянику, варит и варит.

Сегодня все утро провел на Журавлихе, пускал попеременно Кенту и Нерль. Пробовал и вместе пускать, но вместе невозможно: Нерль, завидев Кенту на стойке, бросается к ней, перехватывает запах перед носом, делает картинную перебежку, и бекас вылетает. А то бывает, Кента только начнет свои стратегические эволюции с проверкой следов, Нерль схватит по воздуху, сделает одну перебежку, приостановится, другую — приостановится, третью, четвертую, не успевая подойти, бекас улетает. Случилось, Нерль повела по струе далеко, тише, тише и стала. Я оглянулся и вот вижу, далеко назади Кента тоже стала по доверию к дочери. Я очень обрадовался и еще бы: сама Кента поверила! Нерль все стояла на границе болота и суходола. Сколько же так будет продолжаться? Оглядываюсь в болото: Кента все стоит и стоит. Тихонечко сказал я: «Нерль!» Она осторожно повернула ко мне голову и увидела Кенту. И как увидела ее на стойке, — раз! во весь карьер к ней в болото и закопалась в траве у нее под ногами. Кента, однако, и внимания не обратила на глупости Нерли, и по всем правилам подводки пошла медленно проверить место, где Нерль перед этим стояла. Поднялась утка и неподалеку села. А Нерль зашилась в траве. Я понял, что по утятам, и поскорее вызвал обеих собак на суходол.

Работа по гаршнепу. Замечательно вышло, что при большом количестве бекасов в Александровке и здесь тоже, в конце концов, и Ромка и Нерль были поставлены по гаршнепу, хотя и там и здесь во время месяца натаски их нашлось только по одному. Это объясняется, прежде всего, конечно, тем, что гаршнеп выдерживает стойку собаки и перемещается на короткое расстояние, так что если нашел одного гаршнепа, то все равно, что двадцать хороших бекасов нашел. Но я думаю, кроме того, что эти маленькие птички и душистей бекаса. Нужно было видеть, какие штуки разделывала Кента перед тем, как найти ей гаршнепа, казалось, она вела по глухарю. Он переместился в болото с высокой травой. Нерль его вначале найти не могла. Пустил Кенту. И вот неожиданно оказалось, что гаршнеп в осоке здорово бегает. По прежним наблюдениям, однако, он всегда залегал. Но вспоминаю, залегания его бывали на местах более или менее открытых, далеко заметишь — лежит! А в траве мы нашли его далеко от того места, где опустился. Раз пять или больше после напрасных поисков с храпением и фырканьем Нерли я обращался к помощи Кенты. Наконец, Нерль что-то поняла, схватила запах над травой, опустила голову в <1 нрзб.>, протащилась в траве и стала намертво. После того каждый раз Нерль находила перемещенного гаршнепа.

По чернышам. У Кенты замечательно разработано преследование бегущей дичи, это у нее выходит захватывающе красиво и, главное, у нее это преследование тоже как бы стойка. Никогда ее не потеряешь в кустах по тетеревам, потому что она проходит ровно столько, сколько проходит птица. И, конечно, та бежит только урывками, например, через поляну между кочками до куста, а в кустах поджидает, прислушивается. В это время Кента стоит намертво. Возможно, что куст вышел неудобный, за ним, например, открывается довольно большая чистая елань. Черныш, обдумав положение, движется налево по можжевельникам. Тогда Кента медленно, не трогаясь с места, переводит нос налево, снижается до последней возможности и переползает к можжевельникам, обрезая вершину треугольника. Она не торопится, потому что ей нужно загнать черныша в такой куст, откуда ему можно только лететь. Вот тут она его настигает и подходит вплотную. Кончик носа ее бывает наведен прямо на кочку, в которой залег петух, а линия зрения глаза в это время бывает точно такая, как у охотника, когда он прицепливается: мушкой ей служит кончик собственного носа. В это время невозможно бывает ошибиться в том, что эта стойка последняя. Тогда я тихо отступаю, иногда делаю значительный обход в поиске такого места, откуда птица при взлете непременно будет заметна.

Я думаю, что у Кенты ее гениальная подводка к тетеревам в лесу пришла не от бекасов, а от серых куропаток, по которым она была поставлена. Только после куропаток она пошла по бекасам, и когда потом в том же поле она случайно встретилась в лесу с тетеревами, то сразу повела по ним, как старая опытная собака. Да, это вопрос, лучшая ли дичь бекас для первой натаски и правда ли говорят, что та собака, которая умеет подвести к бекасу, подводит и к тетереву. Вот Ромка, с которым было убито несколько сот бекасов и полсотни дупелей, как только, бывало, попадет в лесу на следы тетеревей, начинает по ним носиться, добивается прямого запаха от птицы, как от бекаса. Может быть, он скорей достигает цели, наверно скорей, учует и станет вплотную, пришьет. Но охотник за это время собаку потерял, мечется в поиске ее, с ужасом думая, что собака без его руководства при взлете помчится за птенцом.

Нерль поставлена по бекасу, притом по строгому, и не по следам бекасиным, а по ветру. Правда, она вначале до бекасов узнала тетеревей в болоте, но тогда она все делала как бы в полусне, тогда у нее еще не пробуждалась страсть, это пробуждение собаки произошло на бекасах, точно так же как Кента очнулась охотничьей собакой на куропатках. Да, вот это именно: собака вдруг как бы очнется после сна…

Вот я и боюсь и не знаю, как теперь мне сделать, чтобы сообщить ей особую лесную вежливость при подводке к тетеревам. Пока что буду морить ее на поводке за Кентой с одергиванием, с подхлестыванием, когда будет сильно натягивать. Сегодня я делаю этот опыт в Федорцовских кустах. На опушке Кента начинает работать по чернышу. Пока я привязываю Нерль и подхожу, она проползает через куст, мы за ней, ее там нет. Нерль тащит по следу. Я за ней. Кенты там нет, а Нерль все тащит. Вдруг бросает след и на другой, а там дальше беспорядочно сует нос туда и сюда. Так мы потеряли Кенту. Я делаю с Нерлью круг, чтобы натолкнуться на свежий след. Но следов, по-видимому, очень много, Нерль бесится, я ее осаживаю. А если пустить, она будет носиться козой в поиске ветра, как по бекасу. Вдруг с опушки срывается черныш линялый, без хвоста, какой-то голодранец и улетает через поле в болотный лес. Через некоторое время в кустах показывается березовая рубашка Кенты, медленно перепадающей с лапки на лапку. Она повернула сюда, к месту взлетевшего черныша нос и смутилась, повернула в ту сторону, куда шла, подумала, и еще раз сюда. Она решила: «Очень возможно, что и тут черныш, но он другой, а тот настоящий». И повела по своему. Я направил вслед ее Нерль на поводке. Мы все трое ползем. Кента делает недоуменную стойку. Вылетает старый бекас из-под носа. Она посмотрела на него, подумала: «Нет, не то!» и повела дальше и в крайних кустах пришила своего черныша. Бог знает что, он шел по воде! На этом маленьком болотце мы нашли еще и третьего черныша. Для Нерли был блестящий урок, но я не очень верю в большую пользу урока на поводке. Конечно, это залегает в собаку основным капиталом, но только при полной свободе в рискованный миг появляется необходимое самоопределение. Я это проделаю так еще раз десять и в одиннадцатый привяжу Кенту и пущу Нерль. Меня только смущает обычное правило натаскивать собаку сначала в болоте, — не погублю ли я ее роскошный, свободный поиск по ветру в болоте, а с другой стороны, развивая этот поиск, не закрою ли для собаки возможность следующего осторожного поиска в лесу?

Что бы там ни было в будущем, но сегодняшний урок был блестящим. С пригорка долго за нами следило скученное стадо коров и лошадей. Мало-помалу они нас забыли, но только одна рыжая лошадь, пока не ушли, вытянув шею, повертывалась к нам, ее тонкая шея, вытянутая над стадом, была похожа на высокую мушку винтовки при очень далеком прицеле.

<На полях> Изречение Николая Вас.: «По-моему, существует не два класса людей, буржуазия и пролетариат, а три: буржуазия, пролетариат и дураки. Мы знаем, как нужно делать, чтобы буржуазия погибла и воскрес пролетариат. Но что делать с дураками, это вопрос, да, это вопрос неразрешимый».

24 Июля. Кошмарный сон. С тетеревиного тока, в грязи, в одних подштанниках (почему-то), с новой жилеткой в руке, о которой забыл и ношу под мышкой, являюсь я непонятным образом ночью в дом моей невесты и там сижу один на диване. Вдруг слышу, в коридоре чьи-то шаги, смотрю через стеклянную дверь, идет женщина вроде не очень старой приживалки. Ее путь в гостиную, неминуемо она меня откроет, и начнется переполох. Тогда, решив в свою очередь так напугать приживалку, чтобы она молча свалилась, я приоткрыл стеклянную дверь и навстречу приживалке фыркнул по-барсучьему. А она и глазом не моргнула. Потом собрались сестры моей невесты, старые девы, и мы с ними трогательно разговаривали, я рассказывал о токах и т. п. Но ее, невесты, не было. Она и была в этом и не была. Я не имел сил спросить о ней.

В полусне я потом думал об этой невесте как о математической отрицательной величине, от помножения которой на мою величину получается жизненная положительная величина. Вспоминая математику, я представил себя самого плюсом, а ее минусом, потом себя минусом, ее плюсом, но плюс на минус и минус на плюс давал минус. Откуда же бралась величина положительная, напр., мои детские рассказы, наконец, мои дети, такие хорошие. Вот как забыл я математику, что только совершенно проснувшись, вспомнил, — минус на минус дает плюс, значит, и она минус, и я минус, мы отрицаем друг друга и даем плюс.

(Помимо значения «невесты» в творческом процессе надо обратить внимание на то, что она всегда в «хорошем обществе», которое и ненавистно мне и тянет к себе. Припомнить Пушкина и особенно Лермонтова, которые тоже ненавидели «хорошее общество» и роковым образом к нему тяготели.)

<На полях> Рассказ о змее. Миром пройдут, потом на санях за сеном в болота.

Лукино болото. По дороге от Скорынина к Болеботину (две версты) виден холм с соснами — это и есть Лукинское болото, где много тетеревей.

Через Скорынино в Серково. Вдоль канавы до встречи с первой поперечной канавой (есть и вторая). По этой канаве пройти с версту, налево будет тропа, заметны следы зимняка (по обдерганным санями березкам). Этой тропой до березовой вырубки, а за вырубкой будет Серково. Если же с канавы не сворачивать влево, а пройти шагов сто, направо будет Бабушкина тропа, которая приведет к Смолинской (?) бели.

Бекасы. Прохладно, как в хороший день в конце Сентября. Солнце закрыто. Тихо. На Пойме (Скорый, трестница) начинают вырастать стога, мирской город. Одна полоска скошена, рядом трава, потом опять скошено. Так все подготовляется к празднику бекасов. Будет день, когда на скошенной пойме рассыпятся бекасы. Это бывает сразу, как-то в один раз. Вчера был — ничего. Наутро поднимаются десятками. Несколько дней побудут и разлетятся в какие-то иные места. Прошлый год праздник бекасов был 1-го Августа.

Сегодня на одной скошенной полосе я застал полный выводок бекасов, которые разлетелись и уселись в высокой траве. Нерль потягивала к ним, но даже молодые бекасы пугались шума травы и храпа в ней Нерли. Наконец один бекасенок, переместившись в густую траву, неудачно сел, как-то запутался своими нежными крыльями и повис. Нерль его причуяла и стала. Долго я ее держал на стойке, подвел с другой стороны, опять она стояла, и с третьей. Наконец, я взял его в руку и отпустил. Потом я дал Нерли полную свободу. Но в траве она нарвалась на него и, подозрив, сунула в него носом так, что вдавила его в грязь, Тут-то вот я и наказывал ее с удовольствием, потому что она хорошо понимала, за что, да, понимала, за что любят, за то и бьют. Я обласкал бекасенка и снова пустил. При взлете Нерль дрогнула, я и за дрожь наказал.

После того я нашел старую остожину, вокруг по бровке всей поросшей сладкими злаками с высокими белыми султанами душистой спиреи, вениками конского щавеля, раковых шеек, — маленький культурный островок среди моря осок и тростника. Деды и прадеды и, вероятно, много дальше, столетиями вывозили крестьяне зимой для этой остожины зимой прутья и складывали точно на то же самое место, как и в прошлом году. Потом из прутьев делали одонье и летом городили стог. Тяжесть сена выгоняла воду из этого кружка на закрайки каждый год. И вот случилась оплошность — крестьянин этой зимой позабыл это <1 нрзб.> и прутьев не вывез, или беда: умер, и некому было подумать. Вот почему после столетий нажима стога на болото осушенные края остожины покрылись цветами спиреи и сладкими злаками.

Мы устроились с Нерлью отдыхать на этой остожине. Я раздумывал: ум культурной собаки весь в прошлом, над ней работали многие поколения охотников, как все равно поколения крестьян складывали ежегодно сено на одну точку болота, пока не выдавили мертвую воду. В этих растущих среди болота цветах может ли какому-нибудь отдельному человеку прийти в голову узнать свой труд: тут все в прошлом. Так и ум собаки весь в прошлом, мне только кажется, будто это я учу ее и передаю ей часть своего ума, — нет! От моего ученья она только вспоминает, чему ее учили другие: я в этом деле ничтожная величина, я сделал для нее не больше того, что сделал для этих цветов за год последний крестьянин. Вот мать Нерли в природе своей не имеет никаких остатков из врожденной способности собак ловить дичь. И она, и сын ее Ромка при обучении без всяких с моей стороны приказаний не трогались с места, подозрив дичь или когда она поднимается. Но у Нерли это дикое свойство немножечко есть. Я подавлю его, мой стог нажмет, но это не значит, что вода <не> просочится с какой-нибудь другой стороны и что внучка совершенно культурной Кенты не будет с лаем носиться за птицами.

Тетерева. Сегодня я наслаждался поиском Нерли, приутомленная ежедневной работой, она умерила свой бешеный скок и ходила разумно, как мать. Не вся еще пойма скошена, не все тетерева убрались в лес. На одной полосе Нерль их причуяла, но, не имея опыта, не стала, тихонечко разбираясь, делая осторожные кружки, нащупывать магистраль движения выводка и скрадывать их по мере усиления запаха. Она бестолково искала, то зашиваясь в траве до храпа, то делая легкие перебежки на счастье. И вдруг нарвалась: они были за кустом. Она остановилась в полном недоумении, зад с вытянутыми задними лапами опущен, перед высоко поднят, голова торчит, как коза на горе.

Это был смешанный выводок с одной маткой и мелкие в голубя цыплята, и большие два, один уже с черными перьями на шее. Тетерева расселись в болотном лесу с кочками и высокой травой. Мы нашли четырех, Нерль подводила к ним так же неумело, как к выводку. Было так очевидно, насколько сложней натаска в лесу и как это забывают все, кто пишет о натаске собак.

Книга свободы. Всякий малейший рост сознания собаки является нам в тот момент, когда мы ей <готовы> предоставить полную свободу. Это не значит, что надо предоставлять свободу и собака будет сама учиться. Нет, эта свобода, как река, бежит в берегах, охотник, думай постоянно о возможности дать собаке свободу, но держи свисток на губе и всегда помни — на правом или на левом боку висит твоя плеть. Вот пример: ведь вчера же я добился на подводке у Нерли полной копировки подхода ее матери по тетеревам. Можно бы думать, что она одна сегодня это повторит. Но оказалось, что при самостоятельной работе вчерашний день ей не сказал ничего. И хоть тысячу раз повторяй принудительную подводку, это принуждение не войдет в пример для собственного розыска. Есть, однако, момент внезапного озарения и он, как я заметил, всегда является, когда рискнул предоставить собаке свободу. Вот искусному дрессировщику и надо угадать это творческое мгновение и предоставить собаке все возможное для его осуществления.

Итак, если мне захочется написать книгу о натаске собаки, то она должна раскрыть процесс творчества как процесс оформления личности.

В болоте возле Скорынина много змей, а люди работают босые. Когда змея укусит, идут к бабушке. Она маслом помажет. Затеплит лампадку. Прочтет «Живые Помощи», и боль постепенно проходит. В силу заговора верит и плехановец Ник. Вас. Он же, большой политик, объяснил вчера свою боль действием глаза одной бабенки (в деревне всегда есть такая бабенка). Борьба с «суеверием» (первобытной верой) возможна только путем замены одной веры другой, более ясной.

Могила змеи. Мы разговорились с косцом. В это время его жена сказала: «Я вижу три змеи». Мужик не спеша взял кол. «Поползли!» — крикнула женщина. Мужик подбежал к кусту, повозился там и потом сказал: «Одну прижал, большую». Помолотил колом. Потом, как будто делал это сто раз, взял топор, вырубил в болоте кочку, в яму побросал обрывки змеи и кочкой прикрыл. После того он сказал: «Первый раз в жизни убил змею». Я очень удивился, но понял, что он автоматически действовал, как предки его, как собака делает стойку по птице.

Умная змея (рассказ председателя ВИКа).

Хозяин мой, плехановец, и от земли почти оторвался, он начинает жить по своему разуму. Услыхав мой рассказ о змее, с какой холодной рассчитанной злобой убивал ее мужик, сказал:

— Напрасно они убивают, змея не хочет жалить, она от человека и от скотины бежит, она даже предупреждает шипением, но что же делать, если ей наступили на хвост? И она умная, какая она умная! Погодите, я расскажу вам, как это было со мной. Когда я был председателем ВИКа, мне приходилось каждый день по тропе ходить в волость. Раз я увидел, на кочке лежит змея, свернулась. Я подошел, она подняла голову, поглядела на меня. Конечно, я ее не тронул, зачем мне ее трогать?

— В чем же ум? — спросил я.

— Погодите, послушайте. Я на другой день прохожу в тот же час, поглядел: она на своем месте лежит. Опять подняла голову, и я отошел. Так целую неделю, как я подойду, так она голову поднимет.

Мне показалось, я догадался, к чему шел рассказ об уме змеи, и спросил:

— Так вы думаете, она стала вас признавать?

— Погодите, послушайте. Раз я иду из ВИКа с одним мужиком, он шел в лес корову искать. Проходим мимо куста. Мужик лезет прямо на кочку, босой. Я говорю ему: «Обойди, тут змея». — «Как ты можешь знать?» — «Погляди». Оказалось, змея. Он испугался меня: правда, как я мог знать? Я ему все рассказал, а он мне на это: «Чего же ты ее не убил?» Я ему отвечаю: «Мне ее жалко, она меня вроде как бы признала». Мужик посмеялся. Ему некогда было возиться со змеей, и побежал корову искать. На другой день заглянул я: нет моей змеи!

Когда хозяин это сказал, в окно постучали и крикнули:

— Николай Васил<ьевич>, скорей иди, луг делить.

Он ушел. Я подумал все кончить об умной змее: за неделю она признала человека, который ее не трогал и подходил с добрыми чувствами, а когда явился другой, чужой и недобрый — ушла. Я подумал: это возможно.

Вечером за чаем я сказал Николаю Васильевичу:

— Ваш рассказ о змее мне понравился, я думаю, это возможно: она вас признала.

— Погодите, — ответил он, — этим не кончилось. Когда я увидел, что на месте нет змеи, я подумал, не может змея от своего места далеко уползти, где-нибудь она тут. Обошел куст, а она лежит на другой стороне. Подняла голову, узнала. В этот день шел я из ВИКа с народом. После дождя показались грибы, и один молодой парень заметил.

— Вон, — говорит, — красноголовик стоит, дай-ка я его <1 нрзб.>.

— Погоди, — говорю, — там змея лежит.

— Ты как знаешь?

И засмеялся. Я его за рукав:

— Погоди!

И показал. Тут весь народ мне подивился, но я все объяснил.

— Чего же ты ее не убил? — спрашивал меня старик строго.

Я ему ответил так и так: хожу, мол, каждый день, она голову поднимает, показал другому, перешла на другое место, признала меня.

Старик говорит строго:

— Змея скотину нам портит, а он балуется, а еще председатель ВИКа.

После того я не мог заступиться: убили. Что делать: правда, портит скотину, только ничем она не виновата, она шипит, а скотина не слышит. Что делать: надо убить, но потешаться над этим, как у нас постоянно делают, не надо: змея неповинна.

<Приписка на полях> Конец рассказа: Старик возмутился: из-за твоей потехи мы без скотины останемся, а еще председатель ВИКа! Умел жалеть, так убей же ее ты сам. И убил я змею. Что делать? Надо убить, но… издеваться… <2 нрзб.>.

Начало: Ник. Вас. о наших достижениях в новом деле.

25 Июля. Попов рог. Есть речки такие ничтожные, что местные люди, когда их спросишь о названии, как бы совестятся и обыкновенно вначале отвечают: «Название, какое там название! Просто речка и речка». И уж если сильно просить, начать доказывать, что всякое урочище, даже в куриный носок, имеет свое название, значит, и речка их тоже достойна имени и непременно тоже как-нибудь называется, местный человек улыбнется и скажет: «Настоящего названия у нас этой речке все-таки нет, зовут некоторые, какое уже это название, и сказать-то не хочется… зовут у нас эту речку Кислица…»

Вот такая речушка вроде Кислицы больших у нас дел натворила, это она, очевидно, подпертая при своем впадении в озеро, закислила болотное пространство и создала всю Переславскую трестницу. Я до сих пор не могу разобраться в ее извилинах, поросших ольхой. Входишь в ольшаник, никакой речки нет, черная растоптанная коровами вязкая торфяная земля, сыро, грязно, неприютно, сорвался вальдшнеп (они любят такие места), полетел и запутался крыльями в густых ветках, насилу выбился. С той стороны приходил сюда, вероятно, напиться петух и застрял на опушке в прохладе. Кента по нем сделала стойку, я поспешил подвести к ней на сворке Нерль, но вдруг увидел под ногами речку в шаг шириной в черных без травинки берегах. Я лично бы мог ее перепрыгнуть, если бы хоть сколько-нибудь прочно мог поставить ногу: нога моя ушла по колено на этом берегу, а на том можно бы оказаться по шею в грязи. Черныш между тем добежал до крайнего куста, он там на том берегу, и полетел через болото в леса.

<На полях> Трудно понять, как загибается эта речка в кустах ольхи. Вернувшись, я спросил одного молодого парня, как называется речка. Долго он мялся, не соглашаясь объявить собственное имя такой дрянчушки, и когда, наконец, я пристал, он ответил:

— Какое там имя! Зовем Попов Рог.

Вчерашний выводок бекасов оказался точно на своем месте. Я нашел одного бекасенка и занялся им, добиваясь при каждой новой находке от Нерли более и более твердой стойки. Вот какой прием для удлинения стойки вышел у меня как-то сам собой, вероятно, благодаря пониманию характера своей собаки. Причуяв бекаса, Нерль сделала свою короткую стойку, потом перебежку на коротких ногах — бекас вылетел. В другой раз то же самое, и я закричал на нее. От страха она улеглась, а я поднял палец вверх и строго, громко наговорил ей скверных вещей. Потом я погладил ее и пустил искать перемещенного бекасенка в траве, погладил в том смысле: «Вперед будь умнее». Скоро она причуяла бекасенка, стала с тем, чтобы в следующий момент перебежать, но вероятно вспомнила мое внушение и глазом на меня покосилась, а я в этот момент поднял палец вверх. Она заметно поняла меня, перевела нос к бекасу и удержалась. Я стал медленно к ней подходить, она услыхала и опять покосилась, а я остановился и опять палец вверх. Она больше поняла и опять нос к бекасу. И так с пальцем было у меня раз пять, пока я, наконец, не подобрался к ней и, огладив, не утвердил, наконец, до того, что ей прискучило стоять, и она даже села. Потом как я ни уговаривал ее, она не могла стронуться вперед. Пришлось напустить Кенту, и когда Кента пошла, Нерль хотела броситься. Я удержал ее. А бекасенок, между тем, удирая, добрался до скошенной поляны и там вылетел. Мне удалось и второй раз перевести Нерль при помощи пальца с подвижной стойки на мертвую.

В следующий раз надо как-нибудь добиться перехода от мертвой стойки к подводке, чтобы она после окончательной стойки делала не перебежку, а медленно переступала с лапки на лапку, как Кента. Удивительно это выходит у старухи, никогда я не говорю ей «вперед», она стоит, во-первых, до тех пор, пока я не подойду к ней, потом, во-вторых, стоит некоторое время, чтобы я отдохнул, успокоился, и потом начинает свои роковые шаги, будто считая перед выстрелом: раз, два, три… пли!

Новое дело.

По Н. В-чу я понял, что нет больших врагов у товарищей, как рабочие из меньшевиков, притом квалифицированные, связанные с деревней. Это и понятно, кому же не хотелось лучше жить от революции, как ни таким, напоенным соками земли людям. Сегодня я рассказал ему о новом журнале «Наши достижения» и о том, что сам предложил лучшее название «Новое дело». Он стал издеваться и над «Новым делом» и заявил, что все обман (напр., что «леса ваши», а в лесах нельзя ни рубить, ни скотину пасти; а на возражение, что леса государственные, значит, «ваши», разразился целой митинговой речью). После нашего спора он стал собирать всю семью, даже и бабушку, «на росу». Ефрос. Павл. заступилась за Нюшу: «Куда ей косить, ведь ей вот, вот…» На это хозяин ответил: «А у нас женщины постоянно детей с поля в подолах носят, тут нет никаких «достижений», никакого «нового дела». Но тут сама Нюша, чувствуя приближение родов, окрысилась и залегла в чулан.

В 2¼ после обеда меня разбудила Ефр. Павл. и спросила с особым таинственным лицом: «Где у тебя ножницы?» В дверях стояла незнакомая пожилая баба. Я догадался и потихоньку сказал Е. П-е: «Слушай, ведь я этими ножницами своим щенятам хвосты режу, и они сейчас в керосине, нет ли у тебя хотя бы карболки». Она осердилась: «Какая тут тебе карболка, тут сейчас хоть зубами рви».

Вскоре пуповина человеческая была перерезана собачьими ножницами.

Во время чая я услыхал крик, этот крик вначале не похож на детский, какой-то тупой, вроде крика весеннего зайца-самца. Обе мои собаки тихонечко подошли к двери и сделали стойки. У Громкоговорителя родилась девочка, а сам он, и бабушка, и все были на покосе. Принимала какая-то «соседка», которую позвала Ефр. Павл. Во время второго стакана Ефр. Павл. обратила мое внимание на проходящую мимо нашего дома куриную маленькую бабенку с каким-то землянистым лицом: «Вот, вот она, ты хотел ее видеть, смотри!» Я понял: это была та самая бабенка, глазу которой здесь все в деревне боятся. Она завернула к соседям, разговаривала с кем-то в окне и посмотрела на наш дом. Глаз ее, правда, был нехороший. Очень возможно, от выражения глаз и началась ее худая слава.

Как это ни странно, а я сам смотрел на худую бабенку через букет полевых цветов между колокольчиков, чтобы ее глаз не попал на меня…

У меня осталось такое же суеверное отношение к новорожденному месяцу, и как я себя ни уговариваю, а если увижу левым глазом, то несколько минут чувствую себя нехорошо, потом, если все благополучно пойдет, забуду, нет — вспомню. Впрочем, если бы уж очень постараться, то можно бы уничтожить в себе окончательно эти остатки древних верований, но я не стараюсь особенно, потому что знаю: не заменить никаким делом человеку интимной тревоги своего существования; пусть выброшу я из себя тревогу от встречи месяца с левого глаза, вместо этого из мира человеческого коснется моего слуха какая-нибудь сплетня о мне, которой в прежних условиях, отводя душу на месяц, я бы и не заметил.

<На полях> Вечером бабушка посадила молодую мать в печку отпаривать, а сама по сучку на стене водила мертвой косточкой.

Громкоговоритель, услыхав о рождении дочери, боялся войти к жене. Он так ловко устраивался, что долго не замечали этого. Наконец, пошел дождь, а он ходил по дождю, и Е. П-а догадалась. Она позвала его и спросила: «Вас. Ив., вы были у жены?» И потом велела ему прийти и впихнула в чулан. А в чулане уж все пошло хорошо, он долго оттуда не выходил и когда вышел, был очень весел: Е. П. сказала, что у дурачков всегда так, а настоящий мужчина спешит войти к жене, в первое время его даже удерживать приходится. Угли еще светились, а бабушка уже постелила в печке солому. Будут мыться там трое: мать, ребенок и бабушка.

Новый человек родился в 2 ч. 25 м. дня. А впрочем, по-крестьянски, какой же это человек, девочка — чужая доля.

Мужики. Их очень много. Русская интеллигенция в отношении их разделилась, одна заняла позицию любовного вмешательства (народники, эсеры). Другие, возмущенные, решив про себя, что у них «нет ничего», взялись все переделать (марксисты). В большевистской практике это марксистское отношение перешло почти в ненависть к деревне, в бюрократическое высокомерие (мне знакомо и то и другое). В последнее время коммунисты опять переходят к коллективизации крестьянского труда. И почему нет? Если только не провалимся на войне, то почему бы не представить себе производственную кооперацию, подобную нынешней, распределительной. Каждая деревня, как фабрика, всех <берет> на учет при помощи самого же крестьянства. Если бы удалось наладить промышленность, то крестьяне все бы повалили в коммуну: приедет трактор, пожалуйста, это в коммуну, вспашем, и т. п., — все завалят. Только едва ли все выйдет — при такой <1 нрзб.>, при невежестве, пьянстве раскрадут…

Экскаватор приближается. Мужик из Скорынина сказал, что экскаватор в воскресенье будет на болотном плесе. Я напомнил ему, что магистраль одна не осушит, непременно надо будет провести канавы самому населению.

— Как будут копать? — спросил я.

Мужик ответил уклончиво:

— Так осохнет. Вот у нас канавы прорыты: не узнать трестницу с прежними временами, сильно осохло, а когда озеро спустят, болото и вовсе осядет.

Я спросил, кто прорыл эти канавы. Он ответил:

— Помещик Андин.

Есть особенный смех бабушки с женщинами после того, как роды кончились благополучно. Этот смех и заячий крик…

В певучем утреннем разговоре кур есть мотив безумно страстных танцев в таверне оперы Кармен. Я не могу думать, чтобы куры заимствовали мотив из оперы, точно так же не думаю, чтобы Визе прислушивался к курице, я хочу сказать, что гениальное творчество универсально, это луч, прорезывающий весь мир насквозь. Точно так же любители церковного пения и особенно возгласов священнослужителей во время весенних токов у птиц легко узнают родство этих возгласов с мотивами любовных звуков токующих птиц.

26 Июля. Холодный ветер, небо с угрожающими тучами, кажется, вот, вот пойдет снег.

Новое дело. Нюша сидит дома, и так будет дня три не потому, что не может работать, а народу стыдно: считается, что в первые дни на работе могут сглазить. Оно так и бывает, конечно, не от глазу, а от работы во время болезни. Бывает, все-таки необходимо работать, тогда молодая мать идет жать потихоньку, закрываясь рожью от глазу, как прокаженная.

Громкоговоритель по всей вероятности доволен: все-таки и он мог. Вот дурачок мог, а умнейший зять его Ник. Вас. знает и об Англии и о Германии, речи говорит перед народом, а этого сделать не мог и остается бездетным. Правда, слушаешь Громкоговорителя через дверь и удивляешься: такой урод, такой дурень и мог быть причиной рождения на земле нового человека! Вспоминаешь это у себя как нечто самое трудное в жизни, самое сложное, мучительно противоречивое, и когда теперь видишь, — кто это может легко сделать, начинаешь понимать людей, пренебрегающих размножением, больше того — догадываешься о причинах возвышения городов… Вдумаешься, однако, легко ли действительно далось Г-ю, и приходишь к тому, что нелегко: женщина ведь может родить один раз в год, скорее даже в два года, мужчина в год оплодотворит сотни женщин: как же мало можно-то. Кроме того, он урод: какая сложная сеть благоприятных случаев была ему, чтобы он мог…

По пути на Журавлиху. Трудно представить себе встречного человека, который, завидев меня с двумя собаками в березовых рубашках, притом пятно в пятно, совершенно неразличимых при первом взгляде, не стал бы таращить глаза. Но сегодня мне встретился прохожий — пожилой человек с котомкой за спиной, не обративший на меня никакого внимания, не удостоивший даже косого взгляда. Лицо у него было медно-красное от ветра и солнца, загар скрыл его внутренний мир, не давая никакой возможности догадаться по чертам лица о его происхождении. Возможно, это шел какой-нибудь раньше высокопоставленный человек, за годы революции потерявший свое положение и оставшийся на свободе с одной только мыслью о всем мире. Возможно, напротив, это какой-нибудь простолюдин в тягостные годы был озарен мыслью и теперь так дорожит возможностью широкого раздумия в пути, что не хочет тратить драгоценное внимание на случайность явления человека с двумя собаками в березовых рубашках.

Отдых на кочке во время натаски. Рыжая от болотной ржавчины, дрожащая от холодного ветра Нерль разодрала себе лапами кочку и свернулась в ней колечком, — кто научил ее этому? По ветру долетает далекий крик журавлей. Прохожий молчаливый человек не выходит у меня из головы, и от этой встречи завязывается какая-то мысль о людях, владеющих словом и молчаливых. Кто умеет хорошо и метко выражаться словами, для этого ему не нужно так много опыта в жизни: его дело в словах. Другие люди, много знающие, сосредоточенно правдивые, относятся к таким говорунам редко с завистью, но всегда с презрением. В простом народе одаренный словесник считается пустым человеком.

Сегодня к поиску Нерли примазались черные вороны, и тут же носятся около нее тучи ласточек. Она не обращает на ненужных птиц никакого внимания. Нашелся молодой мелкий кроншнеп, который, перелетев двадцать шагов, садился на воду и удирал пешком. Я, поднимая вверх угрожающий палец, учил Нерль подходить тихим шагом по-зрячему. По бекасам она делала стойки, но не так меня интересовали мертвые стойки, как живые с интересными ужимками. Сжимаясь между кочками, извиваясь — она иногда напоминала мне ужа, плывущего по воде с поднятой головой.

Можно с легким сердцем закончить эту промежуточную натаску в Вуз и начать школу учения с охотой на бекасов, а когда встретятся тетерева, то и по ним. Сегодня она подкралась к одному бекасу так славно, что невольно я примерился к его полету и мысленно обрезал его выстрелом.

О бекасах. Вот как даже в такой богатой бекасами болотистой местности мало бывает их в июле для натаски. Четвертую неделю хожу в день по 5–6 часов и могу пересчитать все найденные выводки. 1) На Переславск. трестнице только что вышли из яиц, видел раз, после исчезли. 2) Выводок на Скорынинской трестнице, молодые, тихо летающие, встречал три раза, многому по ним научил. 3) Такой же выводок возле мохового болотца около Федорцова, встречал много раз, но учил по нем мало, молодые улетали в глухие кусты. 4) Выводок летающих около прудика на Рудачихе встречал несколько раз, когда Нерль еще ничего не понимала, потом исчез. 5) Подальше от прудика раз встретил совершенно крошечных, затем не нашел. 6) На Захаровом Острове. Решающую роль в натаске сыграл единственный гаршнеп, на котором учил дня два и один молодой (удобный) бекас на Скорын. трестнице.

Отмечаю крайнее непостоянство в это время старых бекасов, то встретишь их много, то придешь на то же место, и их нет.

27 Июля. С утра и до полдня день сиял. Ник. Вас. провел нас по своим грибным местам. Видели землю пахотную, но брошенную, потому что будто бы дорого огородить. Большой аппетит к хорошей жизни этого умного человека («В Москве у меня комната и кухня, в кухне гардероб, конечно, большой», «Жена сказала: «Так по своему уму в Москве можешь жить», я приехал в Москву, стал торговать и действительно через год подарил жене кулон золотой и браслет в 6 золотников»). Понятно, что энергичному человеку хочется поднять и своих односельчан, а потому во всех общ. делах видна его рука, и он первый человек. Не привилась буржуазия в коммуне, эти люди за десять лет перестроили бы всю нашу Россию.

Мы прошли по Серкову, там в бору ко времени, когда показывается «слой» боровиков, дорожка бывает покрыта молодыми «коровками», как картошкой. Из Серкова перешли на «Беляву» и «Москву» за рыжиками, глянули на тетеревиное Яншино, около вырубки, ведущей в лесничество (гора Фролиха), поискали груздей, потом от Торгошинской дороги свернули к старой сторожке и по ней дошли до дороги на Везу и были на Сеславинской горе, где я заметил много следов курганов. На Сеславинской горе родятся боровики и грузди.

На Сеславинской горе из всех стройных сосен одна красная подпирает своей вершиной солнышко, и лучи его, рассеиваясь, падают на ровный моховой ковер желто-зеленого цвета. На этом ковре далеко видно, как бы в лунном свете стоит боровик, у него шляпка в чайное блюдечко и ножка только немного потоньше. Опытный грибник подойдет к нему, срежет и покопает вокруг по мху ладонью, чтобы пощупать, нет ли тут молодых. А если увидишь, что мох разодран там и тут, это значит, мальчишки были. А бывает, лисица, мышкуя, тоже мох поднимает.

«Молодой груздь очень тайный гриб, вот какой тайный, на коленках сидишь и рукой вокруг лапаешь».

Глухая сыроежка, глухой рыжик — это значит грибные уроды.

Гладены (подцубены).

Красики — подосиновики.

Серяки — подберезники.

Чернухи и желтухи.

Подельный рыжик (читал где-то и слышал, что с одного края он рыжий, с другого зеленый, и поэтому можно определить север и юг).

Возвратились по летнику в Везы, Белявский ручей и Стрелецкий переходишь по дороге в Торгошино, 1-й Белявский.

<На полях> Лахин, виновник легенды о запрещении спуска озера из-за охоты для правительства. Имеет прозвище «Галка». «Галка, затачивая нос на…»

Шары. Вечером приходил сосед Хренов и рассказывал со слов пред. ВИКа, будто бы на Московском совещании о спуске озера какой-то знаменитый ученый тоже вступился за «шары». На заявление представителя Мозо о том, что из-за этих «шаров» страдает население в 25 тыс., этот ученый будто бы ответил: «Переселить, что стоит государству переселить 25 тыс. человек, переселить на чернозем». И еще будто бы говорили и так, что много затрачено денег, а то бы и всю работу этого экскаватора надо бы прекратить. Решили, как передает Хренов, со спуском озера погодить. (Правда ли? Но если оказались «шары» действительно ценными, то как же на виду ученого мира всех стран, государству, пославшему корабли на помощь для спасения итальянской экспедиции, уничтожить почти единств, в мире памятник природы?)

В заключение Хренов сказал:

— Видите, как смотрят на шары, — такая ценность, что переселить из-за этого 25 т. людей! А почему бы и не переселить на чернозем? Кому-кому, а уж нам-то, московским и владимирским крестьянам, давно бы надо бросить поговорку: кто где родился, там и сгодился.

В чайной будто бы продолжают меня ругать, но уже слышаться голоса: «Видно, этот старик тоже с шарами».

Газеты. Не могу читать сейчас газет. Один раз хотел читать, увидел первое: «Максим Горький едет по Волге» и не стал читать. Во второй газете прочитал: «Максим Горький в Баку осматривал нефтяные промыслы». После того не мог читать не только о Горьком, но даже самые нефтяные промыслы стали мне враждебны, и как-то невыносимо было думать, что это всегда неизменно было и будет: если сказать Баку, то вслед за тем будут нефтяные промыслы, и если сказать нефтяные промыслы, то другие скажут Баку. Точно так же, если напечатано Горький, то вслед за тем идет «осматривал». Кто-то из писателей рассказывал мне, что дорвался наедине посоветовать Горькому осматривать все без свидетелей как частное лицо, на это будто бы Горький ответил: «А так я ничего не увижу».

28 Июля. Ужасный день, холодный, ветреный. Ходил с Кентой на «Антипкин огарок», потом по Серкову на палях, ничего не нашел. А с лугов косцы всех тетеревей загнали в мелкие болотные, почти непроходимые крепи. Полнота Кенты возбуждает у нас подозрение в ее беременности. Надо составить план охоты в Августе.

Получено радостное известие от Смирнова, что Полонский возвратился в «Новый Мир». Этим открывается возможность держаться в стороне от Горьковских грандиозных проектов освобождения интеллигенции и литературы.

Мои похождения. «Положа руку на сердце» говорю, что никогда не осмеливался думать о беллетристике как о пошлости, хотя все крупные русские писатели, начиная с Пушкина, занимаясь писанием романов, высказывались о романах, как о пошлости.

Некто А. К. Г-й привел мне множество примеров глумления над романами русских романистов. По его словам, это объясняется тем, что европейское искусство с давних времен заняло иллюзорную позицию к жизни, и читатель всерьез говорит о словесном искусстве только как об «отдыхе»: обманулся на несколько часов, и то хорошо. Таким образом, в наших русских условиях, где литературный обман не нашел еще вполне крупных фабрикантов и прочего сбыта, не является в голом виде, а по-детски наивно тащит за собой из недр земли-жизни корневище правды, истины, справедливости, красоты. Крупные русские писатели не пером пишут, а плугом пашут по бумаге, прибивая ее, вывертывая на белое черную землю. Вот почему легкое писание, беллетристика русскому кажется пошлостью, и русский писатель кончает свой путь непременно той или другой формой учительства и объявляет дело всей своей прошлой жизни «художественной болтовней». И если иные и не кончают учительством, а остаются художниками до конца, то это художество не совсем свободно, в нем какой-то безумный загад смотреть и радоваться солнышку, когда голова будет отрублена. Не знаю, кого бы назвать из таких писателей? Вероятно, если ничего не переменится, я сам буду такой…

29 Июля. Я вернулся с Нерлью в 12-м часу дня, но слепней не было: их пора миновала, в это лето мы не знали слепней, зато и солнца почти что не видели. Сегодня же у нас праздник: сегодня солнце весь день!

Молодых собак надо судить по-хорошему, по их лучшим достижениям, не считая, сколько на одно достижение приходится промахов, потому что у молодой собаки все впереди по лучшим возможностям нынешнего дня. Старых собак, напротив, судят по их промахам, потому что их возможности лучшего уже исчерпаны. Сегодня моя Нерль доказала мне полную возможность охотиться с ней на болоте. Мне приходилось пускать собаку далеко от себя, потому что шел я под ветер, эту манеру поиска я называю «неводом», потому что запустишь собаку далеко под ветер, а потом она и наступает на тебя, получается, как будто невод закинул и тащишь к себе. Был случай, когда она очень далеко от меня стала, и я успел к ней подобраться и видел, как эта мертвая стойка по бекасу разрешилась осторожной подводкой с лапки на лапку: «раз, два, три, пли!» Был еще случай другой, когда она, постояв значительное время, подождала немного и опять стала и опять подождала, вероятно, потому, что за время стойки сам бекас отбежал. На Захаровом Острове нашелся второй гаршнеп, которого Нерль учуяла на громадном расстоянии (новое доказательство особенной пахучести гаршнепа).

Все хорошее в этот раз у Нерли было при помощи ветра, — вот кто главный учитель собак! Плохое выходило, когда она, причуяв след, увлекалась его запахом вплоть до столкновения вплотную с причиной следов, с самим бекасом. Однако я не против следопытства собаки, как делает это постоянно Кента, но только надо непременно, как и она, во всякий момент следопытства быть готовой принять запах птицы по воздуху.

Утки. Сегодня я нашел на Трестнице все три знаменитых бочага по пути к лавам. На первом плавал выводок чирков, близко допустивший меня. На втором из травы вылетел выводок крякв, и еще много поднималось по одной. Это было в 6 ч. утра. Я понял пребывание крякв тут с ночного присадка. Значит, на вечерней заре здесь с успехом можно ожидать и их пролета и пролета других подальше в Трестницу. Подозреваю, что вблизи должны быть и черныши. Итак, выходит постоянная охота с Кентой, часов в 5 веч. выходить за утками, а по пути искать чернышей, а после вальдшнепов, бекасов.

Кончина пустынножительства: натаска Нерли, краеведческая завязка с шарами, разведка ближайших охот и прогулок: Попов Рог, Антипкин огарок, Сеславина гора (грузди), Сеславинская бель (глухари). Серково, Заб. озеро, «Петрушинские мелочи», Торгошинские места: Беляево, Масово, Федорцовские места: Рудачиха, Журавлиха. Из лиц: Галка (Лахин), Ник. Вас., Золотой пастух (Продолжение вредной бабенки: ее муж, снохач, погубил сына, знает лес).

В следующие трети: утиная охота, тетеревиная, глухариная, бекасиная, дупелиная и заключительная вальдшнепиная. Новые места: Шепелевское, Березовка, Селково.

<На полях> Утиная охота в августе: левый № 4, правый № 7; тетеревиная: левый № 7, правый № 10.

30 Июля. Туман. Белая радуга. Потом жарко. Новый поход с Кентой в Серково. При переходе через ручей в страшно крепком месте, поросшем даже тростниками, нашел в ½ 7-го глухарей. Похоже, что это было место ночевок. Глухарята сидели на березе, часть под березой в траве. Трудно было в тумане разобрать даже в 10 шагах, но кажется, был и старик.

Надо было заметить место, найти какую-нибудь тропу. Пришлось полазить. Наконец, из глухого места я услышал иволгу, и голос ее показывался голосом райской птицы, в этом звуке было, что она живет где-то в счастье на суходоле среди высоких сосен и ягодников в солнечном свете. Вместе с тем и показалась тропа, которая привела меня к знакомому прудику. Итак, к глухарям надо идти по левому отвилку, а правый в обход ручья к Селковским полям. Значит, искать тетеревей надо на границе полей и болота вплоть до Селкова.

После того долго разговаривал с мужиком о борьбе их с лесничеством. Нашел выводок тетеревей в своем болоте и одного тетеревенка с голубя взял живьем в кочке. Долго боялся запустить руку в осоку из-за змеи, наконец, увидел его перья и схватил. Будем кормить.

Загадываю написать повесть (Золотая луговина) о сегодняшнем дне: раскрыть сегодняшний день в прошлом, и прошлое в <сегодняшнем> дне (робкая попытка в «Кащеевой цепи»). Два лица: автор и Алпатов, водоросль, как Прекрасная Дама и народная масса.

Вчера иду опушкой, с большака кто-то кланяется. Оказалось, секретарь ячейки идет с пленума (из Сергиева) 40 верст с портфелем. Я, не зная, что сказать ему, спросил:

— Ну, как дела государственные?

Он растерялся. Я поспешил перевести на урожай.

— Хорош ли урожай?

— Очень хорош!

— Значит, поживем! — сказал я, улыбаясь.

Он всмотрелся в меня, прищурился хитро-прехитро, захохотал:

— Поживем, поживем!

31 Июля. С утра дождь и ветер. Вот как не хочется ехать на плес, участвовать в коллективном истреблении уток. А на берегу побыть у бочагов тоже ничего не выйдет, там, говорят, безбилетники стоят плечом к плечу.

О Ленине. Мы проезжали возле одного плеса. Иван Лахин сказал: «Возле того вон куста я посадил Ленина». — «Ты возил?» — спросил я. «Я возил, — ответил он, — не хотел ехать со мной, говорит: «он молодой». — «Ты возил, — сказал я, — что же ты с ним говорил?» — «Ничего не говорил, он молчал, я не смел, да и нечего было спросить. Посадил его с вечера, сам отъехал к другому плесу. Утром прислали за ним». — «Много убил?» — «Ни разу не выстрелил и ни одна утка не села. Отвез его». — «Опять молча?» — «Опять молча».

<На полях> Дай мне газетенку какую-нибудь немудрящую. — Охотиться-то недавно приходится…

Вчера вечером сидел у поймы, высматривал уток. Где-то далеко докашивали, где-то возили, где-то городили стога и со стога в тишине должно быть верст на пять слышалось: а-а-ть!

Есть точка, откуда вся пойма видна: и село Измайлово, где одни портные живут, и Остров с валялами, и башмачная сторона, и кого-кого только ни увидишь с той высоты, везде виднелись на горизонте церкви, и у каждой церкви жил разный народ: гончары, маляры, скорняки. С холма спускались на пойму с косами одиннадцать бывших кондитеров и с ними глубокий важный старик, повар бывшего императорского государственного банка.

Читал, что ледник наворотил…

Книги о натаске собак.

Н. А. Зворыкин. При натаске собак необходима живая связь с ней дрессировщика, которая дается любовью к делу и опытом. По книге этому научиться нельзя. Но книга нужна, во-первых, содержащая правила, предъявляемые к собаке современной охотой, которая дает план работ, во-вторых, основные приемы, выработанные дрессировщиками всех стран для скорейшей и более успешной натаски. Тому и другому вполне удовлетворит маленькая книжечка Б. М. Новикова, это строго написанный конспект натаски собак, по которому при общем охотничьем опыте действительно можно самому натаскать собаку.

Но справедливо говорят и сам Новиков и Зворыкин, что натаска собаки иному любителю интересней охоты. В таком случае нужна книга для чтения, которая, действуя на воображение, увлекала бы новичка и тем помогала переносить довольно тяжелый труд этого дела. Благодаря несомненному художественному дарованию и огромному опыту автора ему удалось написать такую увлекательную книгу.

Одно дело воспитать, научить и натаскать охотничью собаку и другое дело приготовить собаку для полевых испытаний, как все равно разное искусство стрельбы по тарелочкам и стрельба по бекасам. Книга Зворыкина учит нас, как обучить охотничью собаку, друга и помощника.

Полевые испытания, как я понимаю их, преследуют специальную цель фиксировать в данном породном экземпляре наследственно переходящие признаки их способностей к охоте.

К полевым испытаниям натаскивают особые специалисты, которым надо натаскать скоро и много собак. Но самое главное, в такой книге желательно видеть сравнительный опыт натаски собак различных пород.

Комиссия по содействию и развитию кровного собаководства при Военно-охотничьем союзе в этом отношении (судя по предисловию Б. Be…), эти пробелы в натаске <рекомендует> восполнить книгой Ив. Яблонского. Но, к сожалению, после Зворыкина и Новикова не найдем ничего нового. Напротив, построенная вся в отделе натаски по редкостной дичи дупелю, — она не облегчает, а затрудняет. Личный опыт натаски по дупелю мне дал отрицательный результат: дупеля бродили между высокими кочками, сквозняки сбивали собаку, обращали ее чутьевое внимание к следам внизу. Вообще скорость натаски в огромной степени зависит от способности дрессировщика находить подходящий материал.

Кроме того, книга Яблонского написана языком плохим (размазана), не выдерживающая сравнения не только с языком художественной прозы Зворыкина, но даже и с соответствующей задаче строгости и ясности языком Б. М. Новикова.

Много прошло охотников, пешие все худые, на лошадях посильней, под вечер на рессорной тележке на прекрасном рысаке прокатили два очень тучных охотника.

Когда кончились мои колебания и установился план — утром по глухарям и тетеревам, вечером на перелет, — у меня прошло раздражение против массы охотников. Напротив, эта ночь в ожидании света, вместе с которым у каждого охотника явится такая радость, напоминала нам Пасхальную ночь. Но какой же это был огромный союз людей богатых и бедных, красивых и уродов, образованных и дикарей! И как бедно теперь…

Было у нас в России два великих обмана свободы: одна свобода крестьянская, кончилась свободой без земли, другая свобода, рабочая, — свободой без образования.

Еще думалось так: индивидуальность, я и они, я против них, это «я», конечно, продукт распада коллектива. Нет, всякое я — это распад. Истинное мироощущение — это мы. Всякий творец… Нет силы большей в деле разрушения природного коллектива, как образование. Каким же образом бывший рабочий, получивший высшее образование, это я — in statu nascendi[3] (выжига) может возвратиться сочувственно к своим диким предкам. Было в наше время такое обратно-восстановительное движение (интеллигенции), но оно складывалось из двух маскирующих друг друга процессов: первый процесс имел религиозную основу, это в интеллигенции было как переживание в форме «богоотступничества» религиозных основ, второй процесс создался накоплением той интеллигенции, которая в сокровенной своей сущности желала бы только стать на место в управлении государством. Октябрьская революция, голая борьба за власть, отбросила маскирующий процесс («гуманизм»), вместе с тем всю интеллигенцию, порожденную религиозным переживанием, воспитанную, в сущности, церковью. При последующей неудаче идейного плана (мировой революции) положение взявшей власть интеллигенции стало хуже рыковского. (Чем оказался так особенно противен Чернов^{32} — тем, что человеческая интеллигенция думала о нем, как о вожде человечества, а он оказался «селянским министром».)

1 Августа. Утро жаркое. Вечером гроза и дождь.

На глухарином выводке можно было стрелять только глухарку. Я не стал. Ваня спорил со мной (соединить его с пастухом золотым и с Ваней-журавлем). Ходили до 12 дня и ничего не нашли (тетеревенок недельный). Вечером у Забол. нашли выводок, взяли петуха в черном пере. Утиную тягу перебила гроза.

2 Августа. Хмуро, холодно, дождь ноябрьский.

Ходил на Захаров Остров обстреливать Нерль по бекасам. Тремя выстрелами подряд убил трех старых холостых. Последнего бекаса потерял. Нерль нашла его и, постояв, легла возле.

Гашин в чайной сказал, что об озере дело еще не решено, сказано было так: «Вы продолжайте работать, а мы посмотрим, возможно ли спустить озеро».

Под окном у меня женщина сказала: «Озеро-то, озеро-то, бабушка! В газете писали, трава выросла там, как за границей. Едут смотреть». Вероятно, во время моего спанья приехала ученая комиссия.

Я вижу, едва ли будет возможно спустить озеро. Такая безделица, трава, а вот погоди: для местного населения это безделица, а перед лицом всего света… как это можно! Вот где сила-то, други мои. Православную церковь под предлогом борьбы с культом можно срыть, но умершую церковь Спас-Нередицу срыть не дадут. Так фиксировали свои богатства, заключая их в музейные памятники, купцы Третьяков, Щукин.

3 Августа. Холода, дожди, туманы.

Утром обошел все места, где встречал тетеревей, везде скошено, и тетеревей нет. Нашел в густом лесу, в трудных местах и убил, изморившись, одного тетеревенка.

Вечером с Нерлью ходил в Трестницу, много не ходил, видел только трех бекасов. Без ветра Нерль работает очень плохо, добирается по следу и стуривает. Если делает стойку, то короткую, пока к ней подойдешь, она стронет.

Решили изведать другие места, поеду на неделю в Шепелево и оттуда на Березовку.

Читал в газетах о новой затее пауперистов. И думал о нас. Там, в международном пространстве, наше дело не бессмыслица только и обман, как представляется здесь. Наша идея «общего дела» не дело, а знамение времени, это идея в отличие от католической материальна и варварски проста. Это кость, которой долго еще будут давиться. Вместе с тем эта кость и есть наша национальная значимость: без нее — мы колония Европы. Нам, последним из могикан, остается два пути: сдаться на положение колонии или же рассасывать боль шевизм в направлении философии «общего дела»… до встречи ее с идеей католической… Все это надо держать в уме и выказывать только творческим путем.

Отвечаю на Ваше предложение организовать секцию охоты при Доме Печати.

Принципиально я согласен и могу это сделать, но я враг охоты только как спорта, точно так же как и беллетристики «для отдыха и забавы». И Вы совершенно правы, называя современное увлечение охотой писателей их «модной болезнью».

Моя точка зрения, однако, не исключает и охоты для отдыха и забавы в том случае, если охотник главное свое внимание сосредоточивает на идее охраны природы, если он служит проводником разумного закона среди населения, хищнически уничтожающего все живое. В моих наблюдениях городской охотник, иногда высокосознательный в области законов человеческого общежития, является в отношении природы главным разрушителем и своими подачками развращает душу примитивного охотника ныне не меньше, чем раньше.

Городской охотник, в особенности писатель, во-первых, должен являться охранителем памятников природы, заповедников, заказников, потом проводником разумных методов охоты и после всего этого удовлетворять уж свою страсть борьбой с хищником (волком) и отстрелом дичи избыточной. Охота, как спорт, должна выражаться не количеством истребленной дичи, а воспитанием образцовых собак, меткостью стрельбы, фотографией с телеобъективом и т. д.

Для проведения всех этих идей писатели прежде всего должны организовать свой серьезный журнал, подобный старому «Природа и охота», но отвечающий современным условиям. Я могу назвать целый ряд почтенных имен из писателей-натуралистов, которые доказали бесконечно большее понимание словесного искусства, чем профессионалы-беллетристы показали нам свое понимание природы и охоты.

На основании всего вышеизложенного я предлагаю свои услуги организовать секцию охоты при Доме Печати, начиная с организации журнала. Выдающиеся знатоки охоты, сами писатели (назову энциклопедиста охоты проф. Бутурлина, зоолога Житкова, написавшего изумительную книгу «Перелет птиц», Зворыкина и др.), возьмутся за скромное вознаграждение быть редакторами отделов и они же явятся консультантами секции как в деле охраны природы, так в деле сближения с нею и, наконец, спорта. В этом коллективе редакторов и руководителей молодежи я лично не отказался бы при наличии хорошего секретаря быть организатором литературно-художественного и краеведческого отдела.

Вот только в таком плане я готов организовать секцию охоты при Доме Печати. Вы обсудите прежде всего вопрос материальный, возможно ли Вам ассигновать для этого значительную сумму, или же Вы найдете их в Федерации писателей, Госиздате и т. п. Обсудите вопрос серьезно, потому что охота как промысловая, так и любительская в нашем государстве имеет грандиозное значение, и вопрос о журнале разрешится не сегодня — завтра если не Вами, то другими.

Имейте в виду, что я чрезвычайно занятой человек и без самых серьезных оснований за дело не возьмусь. А потому и прошу Вас дать ответ мне точно определенный. Есть готовность на широкий размах, есть к этому материальное подтверждение — идет, нет — так и скажите, что нет, «пока не можем».

Ваш ответ пришлите непременно заказным письмом по адресу С<ергиев>, К<омсомольская>, 85, а оттуда направят его мне в то место, где я нахожусь. Приняться же за дело я могу в конце октября, с начала литературного сезона, когда все натуралисты и писатели съедутся в Москву.

4 Августа. Туман до обеда. Ходил в суконной толстовке и не было жарко. А малина все-таки поспела. Рожь поспела, но не подсохла, такую легко пропустить: враз подсохнет и побежит.

<На полях> Терентий жив, здоров, весел.

Ходил на глухарей, их не было на том месте, вероятно, потому что я запоздал: то было место их ночевки, а кормились они где-нибудь на ягоднике, тут взять им нечего. Пошел по компасу к вырубке и залез в тростники, под ними были невидимые глазу высокие кочки, в кочках вода. Было очень трудно двигаться. Когда вышел из тростников, только немного стало легче, потому что осока скрывала кочки и все равно ноги в поисках места ломались и вывертывались. Тут жили вальдшнепы. Я в одного выстрелил, он упал, а потом поднялся и улетел. Ружье бьет не резко, надо поправить заряд.

Трудно мне было. Тело стало нагреваться от неравномерных покачиваний. Так было все однообразно: березняк и под ним зеленая пропасть. Сел отдохнуть на кочку и увидел напротив, как вильнула змея. Я рассмотрел под кочкой небольшое отверстие, куда она скрылась. На другой стороне было другое отверстие. Я стал подкуривать, вдруг показалась голова. Я счел нехорошим делом беспокоить змею в <1 нрзб.> убежище. Это было почти на опушке большого леса и мелкого. Сюда уже проникает солнце, в солнечный день на угрев эта змея выползает на кочку и лежит на ней. В мелком лесу было не легче, но скоро послышалось пение иволги, это значит, что там недалеко, где она поет, радостный суходол.

<На полях> По бекасам и дупелям — облегченный заряд:

Порох — 1,1 гр., дробь 23 гр.

Испробовать: 1,2–23. И прежний 1,3 — а дроби: 1) 25, 2) 23.

Гришин. Шалыга: болотце в лесу — елань.

Шалыжка. Этот лес при крике иволги, погруженный в болото едва проходимое, вызвал в ответ себе что-то подобное, знакомое. Я вспомнил: это бывает в душе, когда слышишь речь какого-нибудь парня с беспрерывным бессмысленным повторением слова «мать» и другого, еще более короткого: «уй ли!» Этих слов так же много бывает, как кочек в болотном лесу, и человеческие слова погружены в них, как несчастные березы.

Суходол от болотного леса разделял ручей, у ручья была небольшая шалыжка, на которой косили муж и жена. Он был молодой человек, нос у него был набоку, лицо серое и рябое, взгляд бессмысленный. Увидев меня, он бросил косу и с криком «мать твою!» скоро подбежал ко мне и схватил за ружье. Я быстро вырвал ствол. «Уй ли! — удивился он, — дай поглядеть». Тогда я понял, что это дурак, ружье показал и спросил, не знает ли он, где кормятся здесь глухари. Он вытаращил глаза. Я сказал: «тетерева».

— Уй ли? — спросил жену.

Тогда тоненькая, необычно стройная женщина ласково поглядела на меня. Ее маленькое лицо, очень красивое, казалось, было еще девичье — 17 лет. Но когда повернулась в профиль, это было лицо старухи: оно как-то плоско желтело до шеи. Но когда она повернулась ко мне опять глазами, опять это была миловидная девушка с глубокими глазами, в которых, между прочим, наверно был и ум. Она мне сказала, что глухарей она сегодня согнала в можжухе, два выводка.

— Может быть, тетерева? — спросил я.

— Нет, я знаю: глухари. В этом месте тетерева не встречаются.

Потом она очень дельно стала рассказывать, как туда пройти: перейти одну паль, будет ручей, у ручья шалыжка, перейти шалыгу, будет другая паль, на пали тропа, и по ней идти вправо, когда дойдешь до можжухи, тут и глухарь, с одной стороны один выводок, с другой еще вылетел.

Я взял направление по компасу и обрадовался: этот суходол с ягодами был как раз против того места, где я нашел ночевку глухарей. Но еще больше я рад был встрече с глазами этой женщины: это была береза в болоте, спереди береза красавица, сбоку старуха.

И только уж после того, как умная женщина все рассказала мне и я так благодарил ее, он наконец-то сообразил, что это он должен был рассказать, ведь он мужчина, а она просто баба.

— Уй ли! — сказал он грозно жене, — наболтала, дура, надо было просто сказать.

И он, размахивая руками, повторяя «уй ли!» и «мать!», несвязно повторил то, что сказала она: идти на паль, через шалыжку на другую, на ней тропа, по тропе к можжухе^{33}.

По пути на можжуху я встретил тетеревей, убил двух и рябчика. Мне было довольно, я оставил глухарей до другого раза и вернулся назад. Завидев меня, сосед крикнул:

— Убил?

Я ответил.

— Мать твою! — крикнул он.

И, бросив косу, побежал ко мне смотреть никогда не виданных им тетеревей.

— Уй ли! — говорил он, рассматривая.

А там, на зеленой шалыжке, опираясь на грабли, сияла женщина, как утонувшая в болоте береза.

<На полях> Разговор с мужем о шалыжке. Сено островое, — воз, надо разыскать шалыжку, надо на руках вытащить его из болота на дорогу.

— Что же делать?

— Рыть канавы.

Муж сказал:

— Из-за чего же их рыть?

— Чтобы сухое сено было. Государство проводит теперь магистраль, ваше дело канавы. Будут рыть?

— Не будут.

5 Августа. Ноябрьский холодный мелкий дождь с утра.

Занимался до полудня пристрелкой ружья. Нашел универсальный заряд.

Порох — 1,2 гр., дробь 25 гр.

Дробь № 7

Правый — в лист писч. бум. на 50 шт. — 51 др.

Левый — 90

Дробь № 4

Правый — 36

Левый — 29

Из этого выходит, что ружье бьет лучше дробью мелкой. Из-под собаки бить всех птиц № 10 и № 7-м. На поздних уток и зайцев № 4-й.

Гашин. Я попросил его в трактире поделиться своими знаниями жизни уток. Он много говорил общеизвестного. Я спросил: «Скажите, как у них семейная жизнь». — «Из рук вон плохо, — ответил он, — селезень, удовлетворяя свою похоть, ни с чем не считается и потому держится возле гнезда. Ласка, хорек, ворона, ястреб видят селезня и по нем узнают гнездо». — «Может быть, — спросил я, — селезень просто охраняет гнездо». — «Какой там охраняет, не будь уток, он и утят бы всех перебил».

Я стал протестовать, говорил, что это многие опровергают, это предрассудок. Тогда многие в трактире стали защищать Гашина, ссылаясь на то, что это постоянно бывает у домашних уток. Я не стал спорить, а Гашин поднял голову.

Прошел месяц. Началась охота на уток. Охотники в трактире говорили о слабом перелете, потому будто бы, что весна запоздала и не вся утка на крыле.

— Я знаю почему, — моргнул мне Гашин.

— Почему же?

— Я вам говорил: потому что отменили весеннюю охоту.

Я ничего не понимал. Он мне пояснил:

— Я же вам сказывал: весной бьют селезней, а как их не было, то они били уток, потому и уток теперь меньше.

Я не мог удержаться от смеха. Ободренный тогда в трактире сочувствием, он на своем успехе теперь создал целую теорию. Но он слишком увлекся, этому уже никто не поверил и все стали смеяться над теоретиком.

Окорок. Продолжение рассказа «Кость» (о Ромке).

Через некоторое время оказалось, я не все сказал о чувстве собственности у собак. Случилось, у нас в береженом окороке завелись маленькие белые черви. У хозяев это не значит, <что> ветчина вконец испортилась. Места поражения очищают ножом, а окорок вывешивают на ветер и солнце. Так приготовляется знаменитая вестфальская ветчина. Так мы повесили ветчину в саду, а собак независимо от этого хозяйственного дела выпустили побегать. Ромка стал носиться, а Кента, потянув нос, повела по ветчине и, обнюхав воздух, легла под деревом, на котором висел окорок. Через некоторое время прибежал Ромка и, учуяв ветчину, попробовал лапиться на дерево. Тогда Кента вскочила и вмиг прокусила ему губу. Он с визгом убежал, а она легла на свое место. Сосед подошел к забору, она бросилась с лаем. Сосед отошел, она легла. На другой день развесили у нас в саду белье для просушки. Опасное дело, приходится то и дело выбегать из дома и посматривать. Вдруг мне мелькнула мысль. Я принес окорок, подвесил его на веревке рядом с бельем, и Кента сейчас же взялась стеречь и белье и окорок. Она служила бескорыстно. Ее злобное личное чувство собственности обернулось для нас благодетельной силой.

6 Августа. Со вчерашнего вседневного и потом всенощного дождь продолжался до утра. Громкоговоритель не смолкал.

— В этом доме нет хозяйской струны (руки). Все избалованы, все надеются на «барина» и каждый ведет свою отдельную линию: дурачок свою, бабушка свою (взять свою часть и уйти к дочери), Нюша тоже года два-четыре поживет и потребует свою часть по-новому женскому праву. А дочери бабушки тоже не дремлют. Из Мергусова наезжают с оравой детей. Бабушка им блины. Да притаит яиц, масла. Несколько раз накрыли. И вот бабушка теперь ходит виноватая, ей голосу нет. Другая дочь в Заболотье сманивает мать к себе, говорит: «мы похороним». Той, конечно, расчет: бабушка принесет свою часть, а потом ведь и нянька, детей куча, нянька необходима, а ведь нянька теперь 7 рублей!

К рассказу «Окорок». Семен Парфеныч из Смычки № 13, он знакомый человек, ходит к нам когда замок починить, когда петли на дверях поправить, понимает в мебели, может оклеивать квартиры, клопов и блох истребляет со всеми зародышами, выпить не дурак и, выпивши, не дурит, а становится даже умней и разговорчивей. Увидев червей в окорочке, мы позвали Семена Парфеныча. Он взял ножик, вычистил пораженные места, а окорок подвесил в саду на дереве под солнце и на ветер.

— Не сомневайтесь, — сказал Семен Парфеныч, — самая лучшая вестфальская ветчина приготовляется всегда таким способом.

— С червями? — удивился я.

Он моргнул нам, оглянулся на близкий забор соседа и указал в противоположную сторону, где была лавочка. Мы поняли, что Семен Парфеныч выпивши и желает поговорить по душам.

А между тем собака моя Кента, гуляя по саду, учуяла окорок на дереве. Долго смотрела наверх, потом что-то решила про себя и улеглась прочно под этим деревом. Другая собака, ее дочь Нерль, бегала просто, не имея никакого подозрения насчет окорока.

Мы сели на лавочку. Семен Парфеныч сказал вполголоса:

— Вы на червей жалуетесь, как им при нынешней власти не быть. Ведь червяк сам по себе не виноват, он тоже кушать хочет, виноват хозяин.

Надоела мне эта вековечная мужицкая журьба. Я сказал:

— А кто в кооперативе теперь, все больше мужики. Вы же сами из крестьян?

— Извините, — обиделся Семен Парфеныч, — я из мещан. А это вы совершенно верно заметили, что все из мужиков, вот вся и беда: известно, какая крестьянская жизнь, лук и квас, а тут вот лежит ветчина.

Я запротестовал, указал на хорошие стороны нашего времени. Семен Парфеныч ответил:

— Извините, Михаил Михайлович, я не о хороших сторонах веду речь, мы же начали о червях, откуда черви берутся. Вот в нашей жизни никто не замечает, кроме нас, специалистов, что блох везде за последние годы стало меньше. Вы на это не обратили внимания?

Я был поражен. Довольно давно я занимаюсь собаками и в прежнее время каждое лето боролся с блохами. А в последние годы действительно блох не было. Но самое удивительное было, я тем был поражен, что не заметил даже этого чрезвычайно важного для моих потомственных собак явления. Я воскликнул:

— Но ведь это ценное открытие, как же я это не заметил. Вот удивительно!

— Не удивляйтесь, — ответил Семен Парфеныч, — хорошего мы никогда не замечаем. А вот наверно вы заметили избыточное размножение клопов в последние годы.

Это я знал.

— Вот почему, — продолжал Семен Парфеныч, — и я тоже обращаю внимание на дурные стороны кооператива, потому что человек, и особенно необразованный человек, мужик, по природе своей хищник, а между тем поставлен у самого продукта.

Семен Парфеныч остановился, потому что Кента зарычала, почуяв, вероятно, приближение соседа к забору. Мне показалось это странным: Кента охотничья собака, во избежание неприятностей так дрессирована, что на людей не рычит. Что бы это значило?

Разгадка этого странного явления явилась в следующее мгновение. Семен Парфеныч не успел и рта открыть. Нерль соскучилась по матери и побежала к ней, но как только она к ней подошла на пять шагов, Кента бросилась и укусила ее. С визгом Нерль прибежала ко мне, а Кента вернулась и легла под деревом с окороком. Я понял все. Если дать Кенте пищи больше того, что она может съесть, то она лежит у остатков и никого к ним не пускает, слегка рычит даже на меня: это ее неприкосновенная собственность. Но окорок висел высоко, это не ее собственность, но все равно, раз это ей недоступно, а окорок от этого не переменил своих качеств, и притом он хозяйский окорок, от хозяина, глядишь, и тебе перепадет, то она стала оберегать хозяйскую собственность как свою.

Я сделал опыт. Подошел к дереву, погладил собаку. Она на меня не рычала. Послал Семена Парфеныча. Он едва уцелел от укуса. После того Семен Парфеныч сказал:

— Вот видите, собака и та понимает, что хозяйскую собственность надо оберегать, а наши товарищи каждый о себе только думает, каждый хап, хап и хап.

— Что же делать, Семен Парфеныч, скажите. Вы понимаете, как блох истреблять, клопов, тараканов, но как это страшное зло победить?

— Это не зло, — ответил С. П., — какое это зло: каждому есть хочется.

— Все равно, зло не зло, а из-за этого жить нельзя. Как сделать, чтобы это зло нам стало добром. Ну-ка, мудрец, разрешите!

— Никакой мудрости тут нет, — сказал Семен Парфеныч, — глядите на собак: хозяину надо окорок повыше повесить, любоваться — любуйся, а хапнуть ни-ни!

— Но как же это сделать?

Семен Парфеныч не мог ответить, а я… <8 нрзб.>.

Я ходил с Нерлью на Журавлиху и вернулся домой под проливным дождем. Из чока ударил по крякве^{34} 10-м номером на 70 шагов своим универсальным зарядом и поломал ей крылья. Кроме того, убил гаршнепа и трех бекасов. Пока я ходил без ружья, я смотрел на работу Нерли по-хорошему, не считая ее промахов. Теперь на охоте вижу только промахи. С Кентой принес бы я 10 бекасов или больше. Ее недостаток — короткая стойка издалека и последующее стремление, хотя и тихо, подобраться поближе к дичи. Вследствие этого я опаздываю на возможность выстрела в меру. Я выдумал прием, во время первой остановки издали кричать: «Подожди!» Два раза мне удалось это сделать, Нерль оглянулась на крик «Подожди!». Я погрозил ей. Она задержалась, и я успел подойти. Еще упражняя ее, отзывал со стойки по бекасу с перебитым крылом. Буду добиваться отзывать со стойки свистком.

В тесных кустах можжевельника глухари расхаживали, и, вытягивая вверх шеи, доставали себе ягоды. В можжухе только-только глухарю повернуться, а собака в двух шагах исчезает совершенно. Другой раз свистишь, разрываешься, а она, испуганная грозным призывом, рядом стоит за кустом. Я привязал к ошейнику колокольчик, и дело пошло хорошо. Одно плохо при колокольчике, что собака от звона не слышит свисток и голос. И, значит, это можно делать только с собакой старой, которую не боишься испортить.

7 Августа. Интеллигенция и простой народ различаются между собой не так богатством или образованием, как отношением к физическому воспроизведению себе подобных людей: самое легкое, самое простое, на что способен в простом народе последний дурак, для человека сложного и высокоразвитого представляется иногда труднейшим делом, и в жизни своей это потом он считает величайшим событием. Такая «интеллигентность» встречается, однако, не исключительно среди образованных людей, часто образованные и богатые размножаются даже проще простого народа, оставляя детей своих на произвол судьбы. Среди крестьян, напротив, встречаются нравственно высокоразвитые люди, для которых рождение человека так же трудно, как для высокообразованного. Из таких натур обыкновенно выходят сектанты («Пророк» в Хмельниках, Митраша).

И всю-то ночь дождь! Третьи сутки льет с небольшими перерывами. Вспоминаю хороших и дурных людей, восхищаюсь хорошим, удивляюсь дурным, но тех и других, в особенности дурных, нахожу чрезвычайно мало.

Хорошие:

Дедок («Гусек»)

Василий, продавец кос.

Максим Горький (?)

Ефим Барановский (крестьянин Смол. губ)

Дурные:

Ришин, еврей, портной,

Смирнов Мих. Ив., завед. музеем

Трудно вспомнить еще кого-нибудь, вот как редки начисто хорошие и начисто дурные. Мне представляется: дурные люди чем-то вроде океанских рифов, которые тем только отличаются от таких же камней, составляющих дно океана, что высунулись и мешают судоходству. А хорошие, как зеленые острова, тем хороши, что покрылись деревьями и цветами. Все остальное человечество разно показывается, большей частью оно бывает всем хорошо, когда себе очень хорошо, и плохо, когда себе выйдет плохое. Таким образом выходит, что любить и ненавидеть людей самих по себе почти не стоит, до такой степени они редко встречаются. Но любить и ненавидеть надо переходящий по людям в той или другой форме творческий дух, без этой любви и ненависти невозможно самому принять участие в мировом творчестве жизни…

Всеобщее разочарование в «счастье» происходит потому, что огромное большинство людей свои творческие возможности топит в привязанностях к людям и так обманывается. Таким образом, большинство людей — это пленники «счастья», вначале фанатики, а потом мизантропы. Те немногие хорошие люди удивительны тем, что встречают тебя впервые, как будто давным-давно знали тебя, как хорошего близкого человека. Они видят общее всем людям, присущее в них доброе начало и посредством особого, свойственного им родственного внимания, мгновенно как бы создают из тебя человека, и так делаешься хорош сам себе. Они смотрят куда-то выше, но не мимо частностей, и тем увлекают с собой. Возможно, что и в их жизни была заминка личного счастья и оставила в них боль, но, мне кажется, это не обязательно; есть и «урожденно» хорошие люди (особенно из крестьян), не имеющие понятия о трагедии личного счастья.

Творчество жизни обыкновенно проходит мимо людей, потому что они слишком заняты собой. И творцы жизни могут пройти тоже мимо людей. Но бывают из них творцы, сверх всего наделенные даром родственного внимания. Это они создатели «гуманизма». Но увлекаясь ими, не надо забывать, что гуманизм, это их родственное внимание к людям, не главный бриллиант в их короне, главное — это их основная творческая натура, одинаковая с натурой творцов жизни, проходящих без всякого внимания к человеку. Христос, проповедуя любовь и умирая за людей, всегда помнил Отца, но «гуманисты» обыкновенно не знают Отца и поклоняются простому человеку, забывая, что человек без Отца остановлен в движении и мертв. Это явление хуже фетишизма, потому что там все очень наивно, там простота сознания является почвой, удобной для возделывания.

<На полях> Не надо забывать и то, что есть творчество, застывшее в Отце и сознательно минующее человека. Оно и вызвало гуманизм против католиков. То и другое чередуется и живет постепенно, как бы отвердевая в победе.

Сейчас мы переживаем конец воинствующего гуманизма, следующая эпоха будет возвращением к религии. Одна часть интеллигенции (повернет?) в католичество, другая будет возрождать православие. Ученье Федорова сыграет свою роль. Под маской его коммунизм вернется в церковь. Но главный поток пойдет по руслу «личного счастья», и этот поток может быть будет так велик, что тот религиозный поток будет просто сигналом полного конца…

NB. Если я буду продолжать писать Алпатова, то вот и надо взять водоросль как творческий принцип (Отца), а спуск озера (Золотая луговина) — это гуманизм, это его «родственное внимание» к людям, которое он должен оставить ради Отца. Восстание мужиков безобразно. «Человечество» отвратительно, когда за себя идет против творчества общей жизни. Оно чудесно и человек царь природы, когда его человеческое творчество согласовано с творчеством мира.

На днях из моей деревни ласточек выпал один птенец и через несколько мгновений кончился. Значит, это у них бывает. Значит, и у них… Много я передумал над трупом маленькой птички и между прочим понял, почему в природе нет прямых линий и что их законы жизни тоже не прямые, как наши государственные, не машинные, а предполагают свободную личность. Вот из-за этой свободы и вылетел птенец: ему захотелось полететь до срока и он умер, удостоверяя своей смертью свободу личности в природе. Вероятно, такого очень, очень много бывает, и вот почему в природе нет прямых линий.

8 Августа. Забойные дожди.

Вчера уехала Ефрос. Павловна.

После обеда ходил на вечерку. Можно было убить двух-трех уток, но я прозевал.

Установить, как правило, что для натаски собаки бекас есть бекас только на открытом болоте и непременно в ветер. А бекасы в кустах на крохотных шалыжках то же самое, что тетерева. Они тут наслеживают так много, что собака в застойном воздухе чует не бекаса, а шалыжку, по необходимости берется разматывать след нижним чутьем, а бекас, ей невидимый, подает насмешливый звук, улетая, как будто его собака за живот ущипнула^{35}.

Моя охотничья собака континентальная легавая Кэт, происходящая от Норы <из> Чебыкина, была мне доставлена для натаски в двухлетнем возрасте. Она была совсем не тронута никаким опытом дрессировки и натаски, но по природе своей была так вежлива, так умна, что и в двухлетнем возрасте я в одно поле прошел с ней легко весь курс, так что в конце осени охотился не только по болоту, но и в лесу по тетеревам и по вальдшнепам. Если ей дать кусочек, который она сразу не может проглотить и отправляется с ним в угол на свой матрасик, и если подойти к ней в это время, то она перестанет есть, обращает морду к хозяину и рычит. Зная общую чрезвычайную мягкость ее характера, мы смеялись над этим устрашающим рыком, никогда не обращая на это внимания, отбирали от нее кость, давали обратно и она опять начинала рычать. А еще у нее была особенность, это когда она в чем-нибудь провинится и начнешь ей выговаривать, то она тоже начинает рычать. Наказывать плеткой ее невозможно, с ней делается что-то вроде истерики, орет, как поросенок, и вид делает, будто нас в куски разорвет. Мои дети этим постоянно с ней забавлялись. У нее родился сын Ром от пойнтера. Вырос большой и сильный кобель. Сидел на цепи в сарае и бегал на огороженном участке. Раз я позвал его с выпуска и хотел привязать в сарае, он не дался и бросился от меня в свой угол. Я подошел к нему, он с великой злобой бросился на меня. Я со всего маху ударил его плетью, он вернулся к себе и залег. При малейшем моем движении он оскаливал зубы и глаза его становились страшные. Что делать? Очень серьезный порок. Так оставить нельзя. Я ушел к себе рассерженный и стал обдумывать. Мне пришло в голову — нет ли у него чего-нибудь под соломой, не досталась ли у него от матери по наследству эта черта характера рычать на хозяина, если есть возле пища. Я вышел на двор и крикнул обыкновенным голосом: «Ромка, поди сюда». Он, веселый, подходит. «Ложись». Привязываю и увожу. Обыскиваю гнездо и нахожу кость. После того пускаю Ромку на место и подхожу. Рычит и не дается. Отзываю, подходит и дается. Вероятно, мой неожиданный и сильный удар плетью утвердил у него навсегда способность рычать и не допускать хозяина к привязи на месте. Как ни бился, — я ничего не мог сделать. И теперь уже <3 нрзб.> после множества охот с ним так и пошло: если надо привязывать, то никак не на месте, отзовешь — привяжешь и подводишь: тогда ничего. Я думаю, этот порок у него явился от матери по наследству из двух качеств: 1) рычания у пищи, 2) злобности при угрозе. Вывод из этого, что с собакой нельзя шутить, у робкой матери для нас все была шутка, а с могучим кобелем — теперь не пошутишь.

В Московском Полесье, да вероятно и в других местах на огромном пространстве центрально-промышленной области, охота на тетеревей совершенно потеряла стиль, который непременно должна иметь каждая любительская охота. Во всех охотничьих книжках ее представляют таким образом: охотник идет опушкою леса, собака бежит по лугу, собака находит тетеревей, они возвращаются в свою лесную базу, и тут на опушке охотник встречает своими выстрелами. Теперь у нас ко времени разрешения охоты все луга бывают скошены и, мало того, трава даже в лесу бывает начисто выедена коровами, выгрызена овцами. Только в крепких местах, недоступных коровам, можно найти тетеревей. Эта охота — верная порча молодой собаки, а старую поминутно теряешь. В тесных кустах можжевельника, бывает, найдешь пень, станешь на него и высматриваешь, не покажется ли где-нибудь березовая рубашка собаки. Или так замрешь в ожидании, когда взлетят тетерева. Ждешь, ждешь, и вдруг в пяти шагах подозрительно качнулась ветка, глянул туда, а там собака стоит и смотрит на тебя <1 нрзб.> удивленно… видишь, как думает: почему он взгромоздился на пень, чего он ждет с ружьем наготове?

Промышленная охота имеет целью добычу, любительская — красоту: без стиля это горе-охота. Но я все-таки охочусь, культивируя охоту с колокольчиком, о которой в книгах говорится только вскользь. Там говорят, что надо к ошейнику прицепить небольшой бубенчик. Я с этим не согласен, бубенчик и в десяти шагах не слышен, а когда собака подводит, то он не издает ни малейшего звука. Я стал увеличивать размеры колокольчиков, ни тетерева, ни глухари, ни вальдшнепы их совершенно не боятся, принимая, вероятно, собаку за корову, — коровы у нас тоже ходят с колокольчиками. Мне думается даже, что из-за этого птицы под колокольчиком становятся еще смирнее. Случалось видеть, как поднятый собакой с колокольчиком старый тетерев, отлетев десять шагов, опять опустился. Испытав таким образом колокольчики разных размеров, я потому остановился на среднем, что он все-таки не совсем оглушает собаку, и в крайних случаях она может услышать свисток. Свой колокольчик я достал у монаха, это церковный, всем известный, кто бывал в обедне в сельских церквах: староста идет с тарелочкой, собирая с верующих копейки. Иногда видишь такие колокольчики в деревнях у председателей на окошке: когда нужно созвать сход, он проходит по деревне, позванивая.

У меня была собака Верный, гордон, натасканная специально для лесной охоты одним замечательным старинным охотником. Благодаря способностям Верного к колокольчику, моя тетеревиная охота в крепких местах получила артистические черты. Я, не видя собаки, прекрасно знал по редким звонкам, что собака ведет и черныш удирает. Я передвигаюсь лишь настолько, чтобы не потерять очень тихого и редкого звука. И вдруг зазвенело вовсю. Вот теперь я спешу, скорей, скорей! Зазвенело вовсю, это значит Верный нашел удачный момент сделать свой магический круг. Вот он обежал черныша, потом несколько очень тихих, редких ударов и все стихло: Верный пришил черныша в кусту или в кочке. Теперь не зевай! Я стараюсь всячески выбрать такое положение в кустах и между деревьями, откуда непременно хотя бы по мелькнувшему пятнышку, хотя бы по шуму можно было стрельнуть.

Так при помощи колокольчика я эту любимую мной в юности охоту снова сделал чрезвычайно заманчивой. Одно плохо, что колокольчики эти часто теряются и достать их бывает очень трудно. Так один раз я потерял колокольчик и вернулся в деревню ни с чем. Смотрю, на окне в избе председателя, где я остановился, колокольчик точь-в-точь такой же, как мой. Хозяина нет. Старуха ничего не понимает. Не терять же охоту из-за церемонии. Я привязал колокольчик к ошейнику и пустил Верного. Мы прошли по деревне за околицу, потом прямо в болото. Через час я возвращался с чернышами. А насчет колокольчика решил сделать так: снять его и поставить на место. Вхожу в деревню, смотрю: на бревнах сидят все мужики и ругаются. Я к ним:

— В чем дело, граждане?

— Головешка проклятый! — сказали мужики.

Я знал: головешками называют у нас председателей, когда им чем-нибудь недовольны.

— Ну, что же головешка?

— Да что, прозвонил сходку, а мы целый час сидим, его нет как нет.

Кажется, я смекнул, в чем дело:

— Это Верный час тому назад пробежал с колокольчиком, они подумали, председатель прошел.

Я говорю:

— Ну погодите, я вам сейчас его пришлю.

И скорей к председателю. Его нет. Колокольчик поставил на место, сам лег.

Поздно ночью явился председатель: он, оказывается, корову в болоте искал. И все так благополучно сошло мне, никто не узнал и не догадался, что, когда мой хозяин-головешка корову искал, Верный был зам. председателя.

Зам. пред. сельсовета.

Кто никогда не видал тетерева, не подумает, что самец и самка одна и та же птица тетерев. Впрочем, разница не больше, чем у курицы с петухом. Самка тетерева простенькая серая курочка. Самец черный с синим отливом, брови красные, хвост лирой. У них неважная семейная жизнь. Петухи всю весну проводят в боях на току. После того они болеют, которые от побоев, которые от линьки. Потеряв много перьев, он всего боится и забирается в крепкие глухие места. Вся тяжесть высиживания, охраны, выращивания детей ложится на мать, на эту серую курочку. Зато и дорожит же она своими цыплятами. Трудно найти птицу более смелую в деле защиты детей. Собой она при этом совсем не дорожит, убить ее и оставить детей сиротами ничего не стоит. Но законы охотничьи покровительствуют матерям, и убивать маток строго запрещается.

Однажды я охотился по тетеревам. Была мне весь день неудача. Было совестно возвращаться домой без дичи. А главное, что в деревне в это время года не только мяса, а даже и хлеба трудно достать. Что убьешь, тем и кормишься. Подходя к дому, я вспомнил, что неподалеку в еловом перелеске с можжевельником не раз спугивал старого черныша и еще там жила матка с одним молодым петушком, довольно большим, перышки у него уже начали меняться.

Конечно, мне хотелось больше взять старого, хотя он и не так вкусен, как молодой, но зато мяса в нем много больше. И я пустил свою Кенту как раз в то место, где спугивал черныша.

Только я спустил собаку, она сразу стала сильно нюхать бруснику, потом подняла голову и понюхала вокруг себя воздух. Ноздри ее заиграли, глаза засверкали. Я сразу понял: петух был где-то здесь. Вот она села на ногах, стала низенькая и, переступая с лапки на лапку, повела к петуху. Мы немного прошли, Кента замерла возле одного большого куста и подогнула переднюю лапу. Она мне этим сказала:

— Он здесь!

Эти петухи неглупая птица. Слыша собаку, они обыкновенно забегают на ту сторону куста и вылетают там, невидимые для охотника. Но мы эту повадку их знаем, и когда собака стала, тихонько обходим куст и так делаем, что на одной стороне собака стоит, на другой сам с ружьем, а посередине петух.

Я обошел куст, приготовил ружье. Потом я сказал тихонечко невидимой мне Кенте:

— Вперед!

Это слово «вперед» большое слово в этот момент. Кента никогда не бросается, а очень осторожно переставляет одну лапку — раз! другую лапку — два! потом три — и пли! С треском поднимается вверх большой черный петух, и следует выстрел.

Я считаю про себя:

— Раз, два, три…

И вдруг вместо петуха показывается недоумевающая голова Кенты.

Я ее спрашиваю:

— Где же он?

Она меня:

— Где же он?

Я говорю:

— Дурочка, да не в карман же я его спрятал, в карман не уложишь, он ведь большой.

Она смешалась. Поиграла ноздрями и вдруг поняла, пока я куст обходил, он успел выбежать из него на эту полянку и по ней уйти в кусты можжевельника.

Наша охота продолжается. Впереди где-то невидимый в можжевельниках бежит петух. Ему очень не хочется взлетать, потому что во время линьки у него много потеряно перьев и усилие для полета должно быть очень большое. А ноги у него прежние, очень быстрые ноги. Он бежит, конечно, но не во весь дух, а то и трава будет шевелиться и может быть услышат его. Он, думается мне, бежит, постоянно останавливаясь, оглядываясь, прислушиваясь. Как только услышит шуршание травы, так дальше. Мне случалось, вспоминаю, даже увидеть его, когда он оглядывается: на одно мгновение видишь его большого, при солнце весь отливает синим. И красные брови заметишь, но только задумал вытащить ружье, он взлетел и за куст, успел только глазом схватить, что на лире его осталось <3 нрзб.>.

И Кента за ним идет как раз так, чтобы не очень его испугать. Она ход его чует по воздуху: он останавливается, и она станет, он идет, и она за ним.

— Будет ли когда-нибудь конец? — замирая, думал я, стараясь как можно тише ступать за Кентой.

Каждое мгновенье он может взлететь, каждое мгновенье я должен быть готов вскинуть ружье. Каждое мгновенье нарастает волнение. И вот, кажется, мы не по чернышу-птице идем, а по какому-то огромному зверю, больше медведя, больше тигра, что-то вроде слона.

Вот конец можжевельникам. За ним зеленеется осока по мочевине. Из крайнего куста непременно он должен вылететь. Я держу ружье у плеча, но Кента, не задерживаясь, переходит в осоку. Он решился бежать мокрой осокой, рассчитывая уйти потом в большой лес. Я вижу даже на осоке его бродок: вся масса осоки седая от росы, а там, где он прошел, зеленые полоски, — росу он стряхнул.

Но что это? Или у меня от напряженного ожидания стало двоиться в глазах. Мне кажется, я вижу два зеленых бродка. Я решаю: «двоится!» Вот как теперь легко, если птица взлетит, дать промах.

— Скорей, Кента, вперед, вперед нажимай!

Мы бежим. Я <2 нрзб.>, чтобы спугнуть его к <2 нрзб.>.

Но нет, мы перебегаем мочевину и снова в лесу.

Стоп!

Кента стала у ольхового куста. Маневр нам удался. Мы его испугали. Он замер в ольховом кусту, считая его от страха последним убежищем. Я Кенту хорошо знаю, она окаменела, у нее огонь в глазах загорелся. Он здесь!

Обхожу куст слева. Становлюсь напротив. Мне Кенту видно. Он здесь! Мое волнение исчезло. Я готов. Пусть он только двинется. Я готов. Он не уйдет от меня. Я не тороплюсь даже говорить «вперед». Пусть немного продолжится. И вдруг Кента, оставаясь по-прежнему бронзовой, переводит глаза направо от себя, потом нос.

Неужели на наших глазах он рискнул выбежать из куста? Нет, так у петухов не бывает. И Кента опять возвращает нос к прежнему месту и глаза ее устремлены через <1 нрзб.> носа своего как через мушку, прямо говорят:

— Он здесь!

Она никогда не ошибается. Он здесь. И зачем, зачем я не сказал в эту минуту: «вперед!» Я промедлил, а Кента перевела нос опять направо, быстро спросилась меня красным от напряжения глазом и потихонечку, переступая с лапы на лапу, вправо пошла…

И как я не понял ее, ведь она мне говорила:

— Он здесь, но он сидит, а это другая движется, и я должна идти туда, то важнее, эта сидит и не уйдет, а та уходит…

Я не понял. Но все-таки вспоминаю, мне так ясно, хотя и без понимания, представились на седой осоке два зеленых бродка, не один, а два… еще я заметил в зеленой осоке, свернувшись клубочком, лежал поясок ременной с пряжкой. Это кто-нибудь из грибников потерял. В другое время я бы его поднял и радовался находке. Теперь же я только покосился на него, только мелькнуло, что это называется поясом…

Мы недалеко прошли. Кента стала. Я обошел куст. И приказал решительно видимой мне Кенте:

— Вперед!

Лапка — раз! Лапка — два! Лапка — три!

— Пли!

С треском и криком вылетает не черный петух, а серая матка.

Серое бы ее не спасло. Я не успел бы остановить приготовленное движение. Но крик остановил меня, я понял: это не петух, а матка, запрещенная для стрельбы птица.

Этот крик был сигнальным. В то же мгновение раздалось хлопанье крыльев в том ольховом кусту: там взлетел по крику матери невидимо для нас спасенный ею петушок.

Теперь мне все стало понятно: в том ольховом кусту они были вместе, мать и сын. Мать в последнюю минуту рискнула и на глазах у меня и собаки выбежала из куста. Кента ее заметила и обманулась. Я тоже обманулся. Мать спасла петушка, и я вернулся без дичи домой.

Сегодня я задумал с Кентой пройти до Селкова по тетеревам. Но в лесу хватился компаса — он потерялся. Была тут канава. Я решил держаться канавы и так пустыми местами прошел к <1 нрзб.>. В этом глухом и совершенно пустом лесу (ни ягодки) я вспоминал Старухину тропу, и она представилась мне среди этой природы во всем своем страшном значении (старуху ведь и не искали, молодые сказали: «старуха!»). Но я-то и опять не нашел Старухину тропу. Понимаю: описать весь большой лес поиском тропы. Везде осока. У канавы папоротники. Потом крапива на тропе. Крапива выросла и ходили <1 нрзб.> до крапивы.

9 Августа. Выдался денек единственный за все время. Солнечное утро с крепкой росой. Потом начался день самый мной любимый, когда легкие прозрачные облака рассеивают лучи солнца, и становится так задумчиво в природе, так глубоко. Особенно хорошо бывает на воде. У белых лилий самый бал, все купавы в своем подвенечном наряде. Цветет мудорез.

Я еду на своем «Ботике» по Заболотскому озеру с ученой комиссией. Из тихой воды вдали впереди нас тоненькие тростинки одна к одной рядышком поднялись из воды, совершенно как если бы кто-то из-под воды начал поднимать волосатую голову.

Заведующий гидростанцией старший лимнолог Россолимо^{36} сказал мне:

— Напрасно вы спрашиваете науку, лучше найдите русалку. Науку ценят только потому, что она питает технику…

Я ответил:

— И русалка не поможет. Искусством тоже пользуются только для отдыха. Если я и найду русалку, скажут — «это забава!» и озеро спустят. Лучше дайте мне величайшую научную редкость, назовите мне такое, из-за чего, если бы оно нашлось, озеро нельзя бы спустить без того, чтобы это не стало позором перед лицом всего мира.

Россолимо сказал:

— Надо найти какой-нибудь реликт.

Реликт — общее имя всем видам, оставшимся жить с нами от времен ледниковой эпохи. Сколько им лет? Тысяч двенадцать. Одно время было потепление — атлантический период — дубы, которые находят в торфу, это остаток дубовых рощ. Потом опять похолодало, и началось заболачивание (субатлантический период, наш): в столетие по три сантиметра торфа нарастало.

— Так найдите же мне такой реликт, какое-нибудь животное или растение, застрявшее у нас с тех пор. Нащупайте центральный нерв всей нашей лимнологии и выразите его каким-нибудь именем. Пусть его нет, но если бы нашлось, то имело бы огромное значение.

Они начали перечислять мне редчайшие реликты, напр. Офиуры (по латыни Ophyura). Но лучше всего взять какой-нибудь морской реликт. Ведь опреснение вод — это позднейшие эпохи, а все живое вышло из моря, из соленой воды.

<На полях> Запах цветов.

Иммигранты моря.

А вода уже заметно начала убывать. Там белые лилии еще в полном блеске на заводи справляли свой бал под опрокинутыми небесами, под куполом дремлющих, склоненных к воде деревьев. На более высоких плесах пожелтел телорез, и те же самые лилии, не цветы, а то, что невидимо нам под водой питает и держит цветы, там и тут свернулись толстыми, очень неприятного вида кишками.

Через три недели на этом большом пространстве в грязи толщиной больше чем спущенный слой воды будут лежать все эти лилии, белые и желтые <1 нрзб.> ряски, стрелолисты, камыши и тростники. Это будет черная, толстая гниющая масса в ковше уже не спускаемой грязи, непереходимое место для людей и животных, рассадник комаров и мух, труп смердящий на десятки лет…

Ученые опускали барометр на дно озера и доставали пробы воды для анализа, испытывали прозрачность воды, выслушивали в телефонную трубу электропроводность. Они были похожи на докторов, призванных выслушать, изучить организм приговоренного к смерти преступника.

А Лахин говорил:

— Пустое дело, доктора воды не вылечат, а нам хорошо, нам оно надоело, у меня под окнами <1 нрзб.>, я-то знаю, и караси будут <1 нрзб.> — я и это знаю, и что мне, работнику, завтра дадут — я и это знаю. А там дальше, пусть гниет: я не верю, я и в родину не верю. Я загадываю… если жизнь не переменится, знаешь, живой живым мыслит: корова у меня под окнами на болоте будет траву щипать.

Кто-то вспомнил, что Лахин пробовал шарами Claudophora торговать на Кузнецком мосту, спросил его об этом. Он ответил:

— Подошел милиционер, посмотрел: обложить налогом такую бесполезную вещь невозможно, по рылу дать ею — не больно, себе взять — ничего не стоит. И сказал: «Лучше уйди с ними отсюда».

<На полях> Запах цветов и собаки.

10 Августа. С утра до ночи дождь.

Дуня и Лахин складываются в один тип. Оба замечательные работники, но не в одном деле, а на все руки: кому-нибудь услуживают. Во время этой службы, вероятно в расчете хорошо заработать, чувствуют искреннюю приязнь к работодателю. После этого, переходя в услужение к другому лицу, пересказывают ему самое скверное о первом, как бы в расчете, что другому человеку это приятно. Сделав отвратительную гадость по отношению к человеку словами, они лично к нему при встречах питают расположение как ни в чем не бывало. Эти люди не люди, это газеты. Дуня газета, Лахин журнал. У Дуни улица. У Лахина — край. Оба они в первооснове своей суеверны до крайности, держатся «Бога», ругают Советскую власть, но как-то легко все выгодное стараются использовать для себя без благодарности, и настоящего религиозного человека готовы за рубль продать в Чеку.

Иногда долго живешь рядом с человеком и не знаешь, кто он, потом как-нибудь, где-нибудь встретишь подобного, и вдруг тот первый человек встает ярко во всей своей значительности, притом не только в своем кругу, а в совершенно другом, при других достатках, при другом воспитании, образовании, но точно такой же. И какую ни вспомнишь среду, низкую, среднюю, высшую, в настоящем, в прошлом, — везде такой человек, и когда представишь себе в будущем возможность иной счастливой жизни человечества, каким-то пресным, скучным, несправедливым кажется это счастье без такого человека: он везде, всегда при всяких условиях был, есть и будет существовать.

При самой первой встрече с тобой, когда всякий человек несколько смущается, робеет нового, ожидает от него чего-то особенного, перед чем неловко за свой хлам и скарб, а хочется скорее показать себя по-возможному лучшему, — эти люди при всякой новой встрече вываливают весь свой хлам, выражая всем своим существом новому человеку: «Ничего нового нет на свете, ты такая же сволочь, как все».

Это годится для темы «ученый среди обезьян»: они все присматриваются к ученому, чтобы от него перенять себе что-нибудь для жизни, а он, не обращая внимания на жизнь, думает о каком-то реликте.

(…какой-то старик живет в Переславище, да вы-то чего смотрите…

— А что же нам с ним делать!)

Экспертиза остановилась у Гусева в богатом доме, где гордостью хозяев был филодендрон, такой большой, что верхушкой своей, чтобы не гнулся, привязан был к гвоздику в потолке, а весь огромный горшок с землей стоял на скамеечке. Мы не посмели расположиться с обедом в этой передней комнате и расположились в другой. Стульев там не хватило, Россолимо быстро пошел в парадную комнату, не глядя на филодендрон, снял горшок, поставил на пол, а скамейку принес. Через некоторое время, когда мы, налив по рюмочке, чокались друг с другом и говорили «будьте уверены», вдруг на пороге показалась взволнованная хозяйка.

— Что же, — сказала она, — ученые люди так всегда делают?

Мы все вскочили. Она повернулась спиной в парадную комнату и показала нам рукой. Зрелище было ужасное: на полу стоял огромный пустой горшок, а в воздухе с землей с обнаженными корнями висел привязанный к потолку филодендрон.

11 Августа. С утра хмуро, ветер, потом моросило, после обеда опогодилось и даже солнце показалось.

Я ходил на охоту с Кентой в Селковские мелочи, убил 5 молодых в черном пере тетеревей, одного витютня и одного бекаса. После дождя в мокрой траве все птицы быстро бежали, долго не поднимались и очень мы с Кентой замучились. Рожь по ненастью не смеют брать. Берут малину и начинают бруснику.

Вечером гулял с Нерлью около деревни. Она далеко причуяла в лесу маленькое болотце, нахоженное бекасом, и повела по нему верным чутьем. Но когда пришли к болотцу, в нем она стала шить носом траву. Бекас улетел, а она и не знала.

Не понимаю значения общепринятой фразы: «птица не выдерживает стойки собаки». При хорошей собаке всякая птица выдерживает стойку собаки, потому что не знает о ней. Поздней осенью очень сторожкие и слышат собаку раньше, чем она их может причуять. Но и тогда есть способ сделать так, чтобы собака их причуивала раньше, чем они насторожатся: надо выбрать ветреный день и подходить на ветер.

Вот почему и то, что бекасы лесные вылетели довольно далеко от Нерли, не спасло положения: она должна делать стойку издали. Хорошая собака должна сама понимать, на каком расстоянии надо ей стоять, чтобы птица не улетела.

12 Августа. Задумчивый день. В полдень все-таки немного покапало. В Селковских мелочах убил трех тетеревей и одного бекаса. Проложил путь на дупелиную низину.

Паль.

Лиловый вереск и красная брусника. Дерево от дерева — сосна — далеко-далеко. И так часами идешь, все мягко и сухо под ногой, все тот же ковер с цветами лиловыми и красными, иное дерево — сосна — не стесненная ничем, раскинется во всей возможной красе, глянешь и сядешь под ним отдохнуть и тогда опять, но уже близко, вплотную, разглядываешь все те же цвета, лиловый и красный, вереск и бруснику-ягоду. Вдали еле видны платки ягодниц, чуть слышно аукают, но это <не> мешает оставаться пустыне безмолвной, эти ягодницы и грибницы, как естественное население: лось, глухари, тетерева, рябчики, ястреба, лисицы и волки.

<На полях> Изобразить крик ребенка в пустыне, переходящий в надрыв очень быстро: отстал от матери, ужас одиночества.

Далеко я зашел, как будто «тот свет», и больше мне ничего не надо: идти, отдохнуть и опять идти, и все сухо под ногой, все те же цветы, лиловый вереск и красная ягода.

Так вот я себя чувствую, что давно уже когда-то жил, умер. И то, что я жил, страдал и умер, это здесь считается как загад. Там был мучительный загад, здесь свет. Весь труд здесь состоит только в том, чтобы вспомнить какой-нибудь вопрос из общего загада на земле, как только вспомнишь, так здесь сейчас же находится и ответ. А для того, чтобы вспомнить, надо идти. И вот я опять иду, под ногой вереск и красная брусника.

Мне вспомнилось…

Мой хозяин Н. В. Сафонов.

Вся квартира покрыта его фотографиями, на которых он всеми силами старается быть лучше себя самого. Если думать о нем, то весь мир разделяется на два класса, немного умных и множество дураков. Задача умного человека растолковать дураку то, что он понимает, чем больше кто из умных растолкует, тем больше за это ему почет от дураков, тем и живут, тем и удовлетворяются. Вот почему на всех портретах хозяина написано такое самодовольство: он умнее других, и многих из дураков он устроил, и ему за это от них всякий почет. Он был не то меньшевик, не то эсер. По существу своему социалисты все такие, лишь замаскированные страданиями в ссылке и на каторге. И вдруг нет ничего: ты законный социалист, пожалуйста!

Читаю Авдотью Панаеву. Когда думаешь о «костяке» наших великих писателей, т. е. о том, как они волновались из-за судьбы своих произведений, как считались с мнением читателей и т. д. — оглядываешься на себя с удивлением: нет совсем этого костяка, мне все равно. Я или не писатель…

Нет, все иначе: я пережил это, мне ведь 56 лет! Революция с хамом-писателем дала последний толчок, и так я остался без всякого аппетита к славе. Вернее сказать, я…

Интереснее другое — Тургенев учил Некрасова бывать в светском обществе. Светские писатели: Пушкин, Лермонтов, Тургенев. Не светские: Толстой, Гончаров, Некрасов, Достоевский, Гоголь. Причем Пушкин и Лермонтов явно презирали эту среду и пользовались ею только для своих материалов. Остается один Тургенев.

<Запись на полях> Общественный человек Тургенев.

13 Августа. Жаркое утро. Редкое явление за это лето: видел при солнце росу. После обеда гроза и проливной дождь с градом.

Некоторые сегодня не выдержали и зажинали перестоялую рожь.

Заболотский холм сегодня покрыт как бы одеялом из лоскутков, так отчетливо на солнце выделяются разноцветные полоски крестьянский полей. Это своеобразное русское явление, остаток крестьянской общины, со временем должно исчезнуть.

Ходил с Нерлью по Журавлихе. Убил дупеля и гаршнепа. Так сошлось точно, зажинают рожь — показываются дупеля.

После отличных охот с Кентой натаска Нерли показалась ужасным делом, я выходил из себя и так замучился, что серьезно стал побаиваться за свое здоровье. Насилу доплелся домой.

Но все-таки я своего добился. Бекасов было очень мало и все строгие. Нерль их стуривала или на быстром ходу, стурит, а потом роется в следах, или, причуяв след, роется в них до тех пор, пока бекас невидимо для нее улетит. Мне пришлось работать, прежде всего, над сокращением поиска, что делать! Пришлось собаку перевести на рысь и держать ближе к себе. Это было очень нелегко, после того стал искать случая встречи с бекасом. Не было бекасов! Наконец, она стала причуивать в кустах, я стал ей кричать, она не останавливалась сначала, потом оглянулась, и тут я так погрозил ей, что она дождалась меня. После того я ей велел идти осторожно, и она привела и стала как следует.

Но до чего же я измучился! Теперь спрашиваю, почему же раньше этот труд доставлял мне такую радость, что я даже писал: «Никакая охота не может сравниться с натаской». Как я ошибался! Нельзя было охотиться и я восхвалял натаску, пришла охота, и натаска стала невыносима. Так мы за отсутствием жизни отдаемся вере своей, поэзии, науке, службе и находим в этом счастье свое, мы даже гордимся перед обывателями своими высокими достижениями. Но случается, коснется нас сокровенно желанная жизнь, и тогда религия, поэзия, искусство, служба кажутся тяжким кошмаром. Есть такие катастрофические концы, другие же останавливаются на своем «взамен» и являются гасителями жизни. Вот почему истинное творчество не идет против жизни, а вместе с ней. Внимая эросу жизни, искусство может быть сделалось более реальным, чем изгаженное бытие, и в этом бытии было истинным светом.

Не спится. Встаю на темнозорьке, выхожу на крыльцо. Мне холодно. Нет желаний, нет любви. Мне страшно: я один в холодной темнозорьке планеты. Вдруг очень громко: стук, стук, стук! И потом: кукареку! Я очнулся живым человеком и сказал вслух какому-то ненавистному мне Ивану Петрову:

— С искусством, с наукой, с человеком, с Богом, с петухом, но ты, Иван Петров, отойди, мне с тобой не по пути!

Вот теперь понимаю, почему я говорю иногда, что охота мне дороже литературного моего дела, потому что она является источником этого дела. Для других это кажется кокетством: что такое охота! Но моя охота тесно связана с тем временем, когда я должен был расстаться с невестой. Моя нынешняя охота переплетается неразрывно с искусством писания — это культ моей единственной любви. Моя гениальность (в смысле единства) состоит в том, что я чудесным образом остаюсь в отношениях своего центрального жизнеощущения не только верным про себя, но живу им вплоть до ремесла, до извлечения средств существования жизни. Моя жизнь похожа на жизнь ледниковых реликтов, которые, оставаясь неизменными в течение десяти тысяч лет, драгоценны теперь нам тем, что собирают наше разбросанное в повседневности существо в единство для понимания единства нашего происхождения.

<На полях> Крестьянин дальше своего носа не видит.

Вечером был у меня объездчик Иван Григорьевич Шершунович, белорус. Говорили и об озере, и о смертельной вражде крестьян к лесничеству, и об охране заказника. Напр., он сказал, что никакие сторожа не помогут, пока не будет установлено строгого закона. В лесных делах, если становишься на сторону крестьян, то нельзя будет охранять лес и тебя, в конце концов, накажут как плохого лесничего. А если будешь идти против них и стоять за лес, то позовут в центр и прочитают: «у вас нет политического подхода к лесным делам». Таким образом, защита самого озера то же самое, что защита леса. И так все решительно, вплоть до творчества, даже до Бога: в центре уже давно все это признано необходимым, давно признаны злом разрушительные требования масс, и в то же время не могут о всем этом сказать, все это назвать и всю слабость, все вилянье, все компромиссы называют «политикой». В эту политику упирается все наше творчество, как в стену, и потому мы бедны.

По словам его, у глухарей в выводках больше самок на <1 нрзб.>, а у тетеревей наоборот. Глухари иногда токуют на земле.

Искусство наслушивания глухаря (можно научиться слышать за 600 шагов). Одного подшуметь — все замолкают (сигнал крыльями).

Огромная масса крестьян знает только ту часть болота, на которой живет, все болото целиком ему невообразимо. Так же и река, до владений соседней деревни, и тоже лес, и государство ему целиком так же необозримо, как нам бесконечность пространства и времени. Нашего крестьянина интеллигенция изучала «по себе».

Было это в Беловежской пуще, в дер. Бородычи. В Петровки заехал крестьянин за дровами в лес на волах. Сам пошел собирать, а мальчика своего семилетнего поставил с веткой возле волов отгонять слепней. Мальчику стало страшно (лес давит), закричал, но детский крик слаб в лесу. Он бросил волов, пошел искать отца. Не нашел. И отец потом не нашел сына. Собрались искать три волости. Не нашли. И с этим покончили.

Мальчик вышел в лесу на луг и так подумал: придут косить луг и найдут его. На лугу был оборог (способ хранения сена: крыша на стожарах). Под этой крышей был остаток сена. Он туда укрылся от комаров. Питался ягодами и щавелем, недалеко был ручей, к ручью ходил за водой. Через десять дней один хозяин, как это бывает у стариков, пошел в лес взглянуть на траву, да кстати лыка надрать. Видит: на траве тропа. Пошел по тропе к ручью, возле ручья на грязи следы детской ноги. Он пошел вверх, тропа привела к оборогу, заглянул туда, ребенок лежит. Тронул его, он сказал: не трогай меня, у меня живот болит. Старик выспросил его, и он еле, не поднимаясь, рассказал, что он из Бородычей. Старик сплел корзину из лыка, уложил мальчика и принес в Бородычи. Отвезли в больницу. Осторожно кормили ложечкой. Теперь вырос из этого мальчика здоровенный мужик Щавелек. У него хорошее хозяйство, две лошади. И когда кто-нибудь, завидуя, упрекнет его в богатстве, он говорит: «Покормись щавелем».

Дупелиные высыпки. Болото Циба, возле дер. Антоновка, или Вишняки на берегу Кубри. Остановился в Вишняках в богатом доме Силаева.

Путь: Переславище, Торгошино, <1 нрзб.>, Горышки, Вороново, Горки, Антоновка (12–15 в.).

14 Августа. Наконец-то день выстоял.

Был у лесничего (Мих. Ив. Клопский). Слышал рассказ о борьбе секретаря ячейки с лесничим посредством наускивания мужиков на лесничество.

Начало повести — о Московском Полесье.

Анахронизм (Иван Грозный, дуб, ледник) — природа. Человек: застрял, это реликт. Москва рождает инициаторов, другие остаются портными, сапожниками. «Великоросс» — это в особенностях отношений личности и масс (характер масс: болото, река, озеро — знает только возле себя. Черта туземцев).

— Лесное урочище Лохань интересно тем, что, по-видимому, это заросшее озеро, — сказал лесничий.

— Мало ли заросших озер? — заметил я.

Лесничий пояснил:

— Это озеро, по слухам, ниже уровня Волги… а впрочем, это вслух нельзя говорить: контрреволюционная мысль.

Мы посмеялись. Я сказал:

— Ледник рыл и холмил, не считаясь с нашей революцией, да притом и Волги еще тогда не было…

Ледник рыл и холмил в нашем краю тысяч десять или больше лет тому назад. Его холмы распахало в недавнее время великорусское племя центрально-промышленной области, низины еще в субатлантическую эпоху ледникового периода превратились в болота. Дубы, которые во множестве теперь встречаются в болотах, относятся к более ранней эпохе ледникового периода, когда было несколько теплей, чем в позднейшие тысячелетия. Теперь везде тут растут березы, ели и сосны высокие на холмах, низенькие и чахлые в болотах. Тогда, тысячи лет тому назад, на склонах были дубы и в низинах у частых озер тоже всё были дубовые рощи. Эти люди, живущие теперь на холмах, плохие земледельцы, больше ремесленники, портные, башмачники, сапожники, слесаря, кондитеры, игрушечники и всевозможные, встречаясь с моренным дубом в болотах, создали себе легенду о золотом земледельческом веке, когда всюду были здесь частые озера, реки и дубовые рощи. Анахронизмы в этой легенде чудовищные: дубовые рощи относят ко времени царствования Ивана Грозного, на болотистых, местами неприступных, берегах Дубны указывают камни, будто бы остаток каменного моста, по которому Иван Грозный ездил на свои соколиные и зверовые охоты.

Раньше, давно, я по-детски доверчиво слушал рассказы этих людей, стараясь связать их легенду о золотой луговине и дубовых рощах с общечеловеческой легендой о золотом веке. Выискивая в заболоченных озерах растительные и животные реликты ранне-ледниковой эпохи, чистые живые памятники природы, я переносил это на людей и в их глубоком сознании искал такое же свидетельство давно прошедшей жизни, как в реликтах ледниковой эпохи. Но все кончилось тем, что я в себе самом из-под наносов со стороны открыл некоторые реликты, ничего не говорящие о природе великорусского племени, оказалось, — что я сам себя искал. После того меня перестала интересовать эта этнографическая и примитивная помесь великорусских портных, металлистов, башмачников, кондитеров, загнивающая теперь, зарастающая быльем, как загнили иные чистые озера с дубами атлантической эпохи ледникового периода.

Меня теперь гораздо больше интересует ледник общечеловеческой цивилизации, который совершенно так же холмит и роет все народности, как рыл и холмил когда-то землю скандинавский ледник. Природа физическая человека в своем чистом виде мне стала очевидна в своем великолепии по ныне существующим памятникам его отдаленного прошлого, по животным и растениям, которые в отношении человека надо считать просто реликтами… Смотрю на этот конгломерат ремесленников центрально-промышленной области, на все эти поселки портных, сапожников, металлистов, <1 нрзб.>, маляров и всего возможного, и так понятна становится природа великорусского племени. Вот целый уезд, населенный башмачниками, его рассекает река с огромным болотом, за болотом нет башмачников, там пошли деревни и села портных. Кажется, болото остановило размножение башмачников, а портных еще что-нибудь физическое, я не знаю, там не бывал, где кончаются портные и начинаются металлисты. Знаю, среди башмачников небольшой островок кондитеров и другой — скорняков, в царстве сапожников есть несколько деревень пастухов. Там среди пастухов живет бывший повар Императорского Государственного банка, теперь глубокий старик. Повар почему-то остался один и не размножился поварами, как другие. Почему он один? Откуда вообще пошли все повара?

15 Августа. Опять росистое утро и солнечный день. Все жнут.

Я с 6 до 12 д. провел в дебрях Серкова. Там в густозаросших местах по заболоченным берегам ручьев находились дупеля и множество вальдшнепов. Как я ни ухитрялся, но убить мне не удалось ни одного, потому что сзади собак идти, птица вылетает за кустом, а заходить навстречу бесполезно: вальдшнеп сильно бежит, собака делает ложные стойки, зайдешь вперед, и собака вылезает на тебя, пойдешь вбок вправо, так забегает вправо, она ведет влево — ты намаешься в чащуре, наломаешь ноги, а когда придет настоящая стойка и вальдшнеп мелькнет, не успеешь стрельнуть. Так вышло и с глухарями: за небольшим кустом грохнул весь выводок, и я ничего не видел. Но из другого выводка успел выхватить молодую глухарку, величиной больше курицы. Это и была вся добыча моего утра.

(Золотого пастушка надо поселить на палях: рев скота, жалейка.)

Щавелек: Девочка в ягодах кричит в ужасе: ужас пустыни. Передать одиночество 7-летнего ребенка в лесу.

Утка без головы. Е. Пав. была в ягодах, выходит на дорогу с телефонными столбами. Видит, мчатся три чирка, и вдруг после встречи с проволокой путь продолжают два, а третий падает. Е. П. говорит: «Ах, птичка моя, вот я сейчас тебе помогу, ты опять полетишь». Подходит, а у птицы нет головы: проволока перерезала шею у самого туловища.

Тишина. Водоносное облако закрыло солнце, и небо скоро было закрыто. Все задумалось. Какая тишина вдруг наступила перед дождем: порхание пролетающего дятла слышалось долго после того, как он скрылся из глаз. (В это время пастух заиграл на свирели из журавлиной ноги.)

<На полях> Перешевелил птиц. Любимые мои места: идешь с 10-м номером по дупелю, вылетают глухари, наладишь по глухарю — вылетает бекас или вальдшнеп.

Дятел. Муравьиная кочка была расчесана тетеревами, в другой кочке было углубление, как бывает в земле от мышкующей лисицы: оно было сделано не тетеревами. Кто это сделал? Мой вопрос остался бы, как сотни вопросов остаются в лесу без ответа. Но мне захотелось чай пить, и неподалеку я уселся в моховую кочку под сосной. Я затих, выпивая понемногу чай из стаканчика, и слился с деревьями, с кочками в тишине. Тогда послышалось порханье дятла. Это он перелетал на мою сосну. Посидел, подумал, глянул во все стороны, не обратил на меня никакого внимания и спустился на ту самую кочку, о которой был поставлен вопрос. Ответ явился: это дятел работает, вырывая себе, вероятно, муравьиные яички.

<На полях> Без Ремизова Алексея Никитича знаменитый на Дубне Зимняк — просто жалкая деревушка Московского Полесья. Зимняк знаменит своим простором с постоялым двором Ремизова. В прежнее время…

16 Августа. Очень жарко. Жатва в полном разгаре. После обеда гроза.

Я прошел с Нерлью по той стороне Сулотского моста краем озера до Демидова к Полубарскому и по Ярке. Бекасов нет совершенно. В трактире в Федорцове пил чай и хозяин Василий Иванович интересно рассказывал.

Все эти наши места — леса, болота, озера до революции держал в аренде для охоты известный богач Мерилиз, англичанин. Наш Торгошинский Григорий Иванович был у него старшим егерем. Теперь и егерь и барин оба покойники. Хороший старичок был Григорий Иванович. Другой на его месте избаловался бы, а этот нет, ничего. И что удивительно, охотник мертвый, а никогда не врал. Вот он рассказывал о Мерилизе один случай, такой удивительный. Поехали они на охоту с Мерилизом в Вологду, в какую-то деревню, не помню теперь. И по каким зверям охотились и как у них шла охота, я тоже не помню. Кончили они охоту, пришли в эту деревню. Поставили охотникам большой самовар. Григорий Иванович и говорит молодым охотникам:

— Я тут около деревни заметил след русачий, давайте-ка, пока самовар поспеет, этого зайца возьмем.

Молодые охотники взялись за ружья, я повел собак. Мерилиз, глядя на нас, тоже загорелся:

— И я с вами! — сказал.

Собака враз подняла русака, молодые охотники бросились места занимать по дорогам, а Мерилиз, пожилой человек, пошел к сараям. Там, за сараями, ему ничего не видно было, потому что огромный тут сугроб намело, сугроб все заслонял. Мерилизу и захотелось подняться на этот сугроб. Зима была с большими осадками с настами, снег плотно лежал и взойти на сугроб на этот было нетрудно. А нужно так выйти, что под этим сугробом мужики два года копали для скота колодец и воды не достали. На эту глубокую яму положили две-три слеги, на них хворосту, и ладно. Так этот хворост годы лежал и, конечно, подгнил. Вот почему снег и подметало к этому хворосту и каждый год на этом месте сугроб большой нарастал. Случилось такое несчастье: когда Мерилиз стал на верхушку сугроба, вдруг эта гниль над ямой рухнула, и охотник туда вниз полетел. Так был наверху сугроба человек, высоко стоял, и вот нет его, на самом низу, в пропасти. А никто этого не видел, и дела нет никому: русака гоняли и убили.

Только самовар поспел, и охотники тут с русаком. Заварили чай, стали дожидаться хозяина, — нет его, выпили по стакану — нет, по другому — нет.

Молодые охотники догадались:

— Опять, — говорят, — Мерилиз подшутил над нами, наверно, он прямо к станции поехал на лыжах.

Так все и решили, что уехал, и сами после чая тоже собрались, но раздумали и остались ночевать, но только по иной причине, только не из-за Мерилиза, о том думали, ушел на лыжах и уехал.

На другой день беднейший мужик из этой деревни Прохор был в лесу и нес дрова на себе: лошади, верно, у него не было. Вздумалось этому Прохору из лесу в деревню пролезть напрямик, и возле сараев попадись ему на глаза след человека на сугробе. Ему было невдомек, что вчера охота была, и след мог быть везде. Он обошел сугроб, что за диво! — нет выхода и нет человека наверху. Положил он дрова и полез на сугроб тем следом. Видит провал. Крикнул в дыру:

— Живая душа, отзовись!

Из дыры слабо:

— По-ги-ба-ю!

Прохор шарахнулся вниз. Собрал сход. Так и так, говорит:

— У нас в старом колодце человек кричит: погибаю.

Григорий Иванович и молодые охотники тоже были на сходке и враз смекнули:

— Мерилиз!

Взяли веревки, обвязали жердину, чтобы сидеть на ней и рукой за веревку держаться. Устроили вроде лебедки, всем миром навалились и вытащили наверх человека: Мерилиз был на себя не похож, весь черный. Привели его в избу, стали отогревать.

— Я, говорит, не так от мороза страдал, как от дыма. Два раза выстрелил, думал: пойдет дым вверх, а он сел на меня. Я чуть не задохнулся там. С жизнью своей там я уже простился.

Дали ему хорошего вина, чаю напился, поел и спрашивает:

— А скажите мне, кто же это мой спаситель, кто мне крикнул первый: «Отзовись, живая душа!»

Привели Прохора.

Отозвал он этого Прохора в сторонку, вынул бумажник и дал ему сколько-то. Потом показал ему этот бумажник и говорит:

— Смотри, себе оставлю только на дорогу, бумажник пустой, а сколько я тебе дал за свою спасенную жизнь, никому не говори.

Но погодите. Этим не кончается. Покойный Григорий Иванович, конечно, хоть и егерь был, а ведь из мужиков. Торгошинский он, и, конечно, мужицкая душа его не могла успокоиться. Когда вернулся он из Вологды в Торгошино и стал своим односельчанам этот случай рассказывать, все к нему с одним и тем же мужицким вопросом:

— А сколько дал?

Навели так они его на вопрос, и даже стало потом мучительно, днем и ночью мысль постоянно к этому возвращается:

— А сколько дал?

Прошел год, и два, и три. Вопрос Григория Ивановича не покидает. Бывают, конечно, встречи, новые люди приходят, всем хочется рассказать, всем хочется выслушать удивительный случай от очевидца, и всякий после этого спрашивает:

— А сколько дал?

И вот на четвертую зиму вздумалось Григорию Ивановичу поехать в Вологду, предлог был — поискать медвежью берлогу, а главная мысль была найти того мужика и дознаться, сколько же дал ему Мерилиз.

Приезжает так он в Вологду, спрашивает о том мужике Прохоре, где он живет.

— Дом Прохора Семеныча? — говорят, — а вот иди и сам узнаешь: дом под железной крышей, на каменном фундаменте.

Идет Григорий Иванович по деревне и видит, действительно, дом большой, пятистенный, под железной крышей, окрашена крыша медянкой, стены дома обшиты и тоже покрашены в такой цвет, наличники белые, фундамент высокий, каменный и облицованный. Вход, конечно, парадный под навесом, и на двери электрический звонок.

Григорий Иванович позвонил. Отперла дверь скоро женщина, просит войти в прихожую. Там в прихожей зеркало и вешалка березовая, полированная. Женщина эта повесила его шапку и полушубок. Открывает дверь. И вот комната светлая, просторная, на окнах медные шпингалеты блестят, посередине комнаты большой раскладной стол, на столе самовар и за самоваром Прохор Семеныч сидит в красной рубахе, на красном синий жилет, борода у него рыженькая, волосы расчесаны с пробором, смазаны деревянным маслом, блестят.

Не узнал он Григория Ивановича. Но как только назвал он себя, вспомнил, сразу встал, обрадовался Бог знает как, стал потчевать чаем, потом вином и закусками разными. Три дня так жили, ели, пили, разговаривали душевно, и все три дня Григорий Иванович о главном своем деле, из-за чего приехал, спросить не смел. В конце третьего дня, однако, когда на расставанье выпили изрядный посошок, наконец осмелел и спросил. Сразу Прохор Иванович потемнел в лице и говорит:

— Григорий Иванович, не обижайся, душевно говорю тебе, оставайся у меня, живи хоть месяц, хоть два, приезжай ко мне всякое время, днем и ночью для тебя у меня будет стол накрыт самой хорошей, новой скатертью, а об этом не спрашивай, с этим я умру и потому не скажу: это моя тайна.

<На полях> Но четвертую зиму Мерилиз совсем не охотился. Вечера долгие <5 нрзб.>. И стало Григорию Ивановичу без дела мучительно жить, неотвязно лезет вопрос: да сколько же он дал? Старуха посоветовала Бога спросить и усердно молиться. Но Григорий Иванович не посмел беспокоить…

Закончил чтение книги Авдотьи Панаевой, на редкость замечательная книга. Мне захотелось написать свою книгу, в которой тоже пройдет целая литературная эпоха, но чтобы это было не воспоминание, а роман (3-я книга «Кащеевой цепи»). Эпоха 1-й революции. Алпатов находит «реликт», из-за которого расходится с эсерами и с мужиками (интеллигентского <1 нрзб.>). В момент решительных действий он подходит к вопросу творчества жизни. Является в Петербург для изучения реликта, пишет работу о нем, идея: «природа как реликт». Все находят в ней свое, и это открывает ему все двери. Сюжет: инженер хочет спустить озеро и встречает для этого препятствия, потому что, напр., во время исследования Волги находит «Китеж», в конце концов (может быть) затопляет машину. Лица: Мережковский, Розанов, Блок, Белый, Брюсов, Бальмонт, Гиппиус, Шестов, Савинков, Ремизов, Горький…

Одна мысль, вычитанная Марией Ивановной Алпатовой у Герцена, задела ее за живое и некоторое время даже путала ее повседневные хлопоты, эта мысль: «mesallians» — мезальянс есть посеянное несчастье.

Применяя эту мысль к положению своего сына Михаила, она не могла для него найти выхода к счастью. Единственным просветом там было, что это временное увлечение молодости, что впоследствии он одумается, эту бросит, а жену выберет настоящую, образованную. Тайный голос, однако, нашептывал, что Михаил не из таких, и у него не может найтись необходимого для такого брака расчета. Был выход облегчить сыну тяжесть посеянного несчастья, убедить его приехать с женой и взять ее в руки, принять в семью, отшлифовать, подучить. Но этот обычный, много раз испытанный способ в хороших среднедворянских семьях не годился для Марии Ивановны, потому что она сама была из купцов, училась на медные деньги, сама в недалеком прошлом вышла из тех же крестьян и в глубине своего существа считала каждую деревенскую женщину «хамкой» гораздо больше и решительней, чем люди «белой кости», дворяне. Впрочем, тут не было каких-нибудь предрассудков, все выходило из опыта, и Герцен это удивительно метко сказал: «мезальянс — посеянное несчастье». Так она и решила про себя выжидать и всякий разговор с сыном об этом отклонять, как будто это у него была там где-то вне поля ее зрения обыкновенная мужская коротенькая связь.

А между тем Михаил, по-видимому, только за этим и показался, тоже не отдавая себе ясного отчета.

Друг мой, по правде говоря, все мы живем в облаках, и нет на свете совершенных умников, про которых выдумано: «если кто сказал А, тот непременно должен сказать Б». Если мы вообразим в действительности жизнь человека сложенной по этой формуле, то А будет чувство собственной личности, это Я, а Б, все то достигнутое всей жизнью, будет дурак и, умирая, такой человек в лучшем случае скажет: «Я был дураком». На самом деле вслед за А никто не говорит Б, в промежутках облака густые, ничего не видно, а жизнь по алфавиту читают только покойники, и неравный брак — сколько я знаю примеров! — у сильных людей давал многим недоступное счастье.

<На полях> Мезальянс — роковое начало романа.

Как говорится, «век живи, а дураком умрешь». Это значит дурак.

Инженер Алпатов по первому разговору с матерью понял сам себя, что его попытки в своем семейном устройстве войти в соглашение с матерью — остаток наследственных предрассудков о «счастье» и последний этап их переживания. После того он с увлечением стал рассказывать ей о своем деле в Московском Полесье, что там будто бы есть одно озеро… Разговор этот был за утренним чаем. Ударили к «Достойной». Марья Ивановна перекрестилась, спохватилась: «Что ж это я!» — и, оставив посуду «на произвол судьбы», отправилась в церковь: ей нужно было там непременно повидаться с соседом-помещиком, переговорить с ним и согласиться выписать пополам небольшую жатвенную машину.

Михаил Алпатов вышел в сад. Роса еще не сошла. Сад блестел. Пчелы гудели на липах. Мезальянс не казался ему посеянным несчастьем. Пахло созревающей грушовкой. Он разыскал под знакомым деревом седое от росы яблоко и не ел его, а нюхал, впиваясь в его аромат. Это не было одно яблоко детства, одно только прошлое. В аромате яблока было и будущее. Он, нюхая яблоко, думал об озере, которое является причиной огромных Полесских болот. Он добьется своего, спустит озеро и… (Его встреча с мужиками: разговор об ораторах; возвращение матери, ее рассказ о парке с цветочками: и я хочу цветок понюхать: эпоха Японской войны. Расставание. Мезальянс.)

Почтарь обиделся, что Е. П-а не с ним поехала в Сергиев, и отказался, не предупредив, носить почту. Поди вот делай с таким. Несомненно, что пробуждение личности, — это прогресс. Но ведь личность другого — сама по себе непостижима, и действительный прогресс и личность другого могут быть постигнуты только в творческом процессе. А раз я не могу читать газет и деловую корреспонденцию из-за повышения чувствительности личности почтаря и если я верю, что дело мое выше моих эгоистических интересов, то к черту эту непроизводительную нерабочую личность. Я и досуги свои использую для дела, он ездит за почтой, в карты играет и пьет, к черту, я смету его. Личность другого я могу узнать и оценить только в творческом рабочем процессе.

Моя книга возьмет эпоху богоискательства и будет иметь содержанием психологию творческого процесса.

К Алпатову.

Его позиция. Все говорят о Боге, он не смеет, потому что для этого самому надо стоять на ногах, самому быть творцом. Но его «сам» не есть только его индивидуальное я — это аксиома его природы, его сила земли, крови, у них разлад, и потому они Бога берут на подпорку своего Я (слабы для просто Я и для Бога). Его везде все принимают как человека от земли.

Его главная мысль: природа, звери, птицы, растения, потом мужики — это реликты человека.

<На полях> Весь день с утра, натаскивая собак, я слежу за их чутьем и догадываюсь, чем им пахнет, а сам в своем чутье все время в цветах. Мне так отвратительно бывает, когда собака находит человеческий кал и съедает. Не могу отучить, в этом я бессилен, и остается подумать, отчего им мила эта мерзость, а мы ищем аромата цветов.

Человек, мне кажется, потому плохо пахнет, что некоторые люди душатся и дают понять этот новый нечеловеческий запах и тем, кто не душится. Если бы не было таких передовых людей с духами, то все люди пахли бы одинаково и не плохо, как пахнут не плохо в зверинце слон и ему подобные звери. Духи же начались от цветов, и вот это удивительно, как люди могли полюбить запах цветов, в огромном большинстве случаев отрицательных звериному запаху. Ни одного зверя в природе не наблюдал я, чтобы он остановился и нюхал цветы. Отвращение к запаху своего пота и других выделений люди получили именно от любви к запаху цветов. Когда человек спаривается и возвращается тем самым к своему первоначальному чисто животному типу, ему нравится запах своих выделений, как собакам…

Замечательно, что девственные трудолюбивые пчелы, занятые вечно цветами, ненавидят запах пота.

Есть, конечно, и среди цветов некоторые, возбуждающие животные страсти, но это уроды из них, доказывающие общность происхождения растительного и животного мира. Может, и среди животных-людей когда-то были уроды, получившие любовь к запаху цветов…

Впрочем, я не могу сказать, чтобы запах лучших цветов, отрицательный к полу, был отрицательным к эросу. Напротив, запах всех цветов эротический, он волнует нас всегда, хочется вспомнить, и не можешь вспомнить свою самую первую, детскую любовь. Так обыкновенно и бывает, что духами люди хотят пополнить в себе что-то утраченное, возбудить ими в другом завязку любви. Душатся чаще всего женщины, кокетливо поманивая ими смущенного самца. Запах цветов то же самое, что мечта о чистой любви, трагически разделенной с обыкновенной любовью размножения. Ночная красавица — у нее запах сильный, порочный, она как будто стыдится…

17 Августа. Последние дни одинаково встает солнце в тумане и потом бывает очень жарко. Я даже не решился сегодня утром идти на охоту. Но вечером ходил в Тресгницу с Нерлью и убил двух бекасов. Она очень недурно работала, хотя все по-прежнему плохо определяет момент, когда надо прекратить потяжку и остановиться. По убитой дичи прекрасно пойнтирует и в 10 шагах чует в траве и останавливается. Убил двух бекасов.

18 Августа. Восход в тумане. Жара. Дожинают.

Ходил с Кентой по ближайшему тетеревиному выводку, убил вальдшнепа и тетеревенка. Наслаждался работой Кенты по тетеревам. И такой простой кажется работа по бекасу в сравнении с тетеревиной. По чернышу это настоящая облава, как по волку.

<На полях> Совесть Горького. Молодежь в деревне.

Во множестве деревень центрально-промышленной области издавна мужское население было в отходах, а жалкое земледелие оставалось уделом женщин, стариков и детей. Теперь по недостатку спроса на труд бывшие ремесленники и рабочие стали тоже земледельцами. К этому присоединилась молодежь, не обученная ремеслу. Здоровые парни в цветущем возрасте, перебиваясь с хлеба на квас, болтаются в деревне: «гуляют». Многие из них пытаются попасть в комсомол с целью через него «выбиться в люди», попасть на рабфак или чаще всего получить место рабочего на фабрике. Небольшому проценту это и удается, но большинство бросает комсомол и пополняет кадры той молодежи, которую в дворянских кругах называли «золотой», а в сельских — хулиганами. Поверхностному наблюдателю их вызывающее поведение кажется как бы продолжением эпохи первых лет революции, на самом деле в этом поведении нет ничего революционного, и продолжается оно ровно до того момента, когда такой парень женится, после того он возвращается в быт и веру своих отцов. Однако, при скудности земледелия в центральной полосе и невозможности уходить на фабрики, при падении кустарного труда едва ли всем возможно возвратиться в быт и веру. Вот эти-то современные «лишние люди», не приставшие ни к павам, ни к воронам, и являются, по моему, элементом, угрожающим всем «нашим достижениям». Глядя на них, и отцы находят себе главный материал для отрицательной критики современности. Напротив, в тех редких случаях, когда в деревне два-три молодых человека через комсомол вышли в деятельные партийные люди, я не раз слышал от стариков одобрение им и некоторое примирительное отношение к современности: «Ничего, — говорят они, — в нашей деревне кое-кто проскочил в люди».

Выход из этого положения двойной: 1) поглощение их фабрикой, 2) войной. Последний, пессимистический, выход и является господствующим в сознании «отцов».

Мне думается, в отношении современного крестьянского вопроса всякие попытки идеологического подхода (в том числе и мера борьбы с пьянством) являются или недомыслием или лицемерием. Все решается двумя словами: «давай войну» или «давай фабрику».

<На полях> В «Золотой луговине» надо непременно трансформировать любовь к Ине по линии «Прекрасной Дамы», чтобы под все искания Бога и <1 нрзб.> подвести эротический импульс. (Впрочем, как это и есть.)

Горький продолжает меня тревожить своей оценкой современности «по-хорошему». Я, может быть, и сам бы занял эту позицию, если бы разрешалось прикидывать мысль по-плохому. А так это напоминает мне время натаски молодой собаки в период, когда нельзя охотиться: в это время учитываешь дело именно по-хорошему, считая, что ко времени охоты дело натаски так подвинется вперед, что хорошее возобладает. Верней всего, у Горького (я тоже сужу его «по-хорошему») за границей наметилось такое будущее вроде 1-го Августа у нас, охотников, когда хорошее возобладает. Несомненно, это будущая мировая война с победой пролетариата. В свете этой катастрофы он и смотрит на всю советскую натаску русского народа «по-хорошему».

Что же в этом так волнует меня как-то не по-хорошему?

Прежде всего у меня в душе есть от близости к бедствиям людей во время революции травма, которая не дает мне возможность смотреть на общественную жизнь по-хорошему. Очень возможно, что я могу за деревьями не увидеть леса — вот почему беспокоит меня это второе пришествие Горького.

Свою «травму» я побеждаю только целебным процессом художественного творчества, который, однако, только уравновешивает мою личность и дает ей только возможность существования. Этот сладостный путь лечения своей травмы, однако, не дает мне права на голос в общественных делах. Я и желал бы выйти за пределы своей травмы и боюсь выйти за пределы своего назначения (призвания), боюсь сверхчеловека, Блоковского «Христа», Горьковского публичного деятеля.

С другой стороны, какой-то голос (и опыт) мне подсказывает возможность выхода из этого радостного подполья каким-то естественным путем внутреннего роста, достижения путем творчества ясного факта своего бытия, утверждающего тем самым и лучшее бытие других. На этом мучительном пути путь Горького является мне каким-то срывом. Мне даже приходит в голову иногда оценка его как лукавого авантюриста, легкомысленного в старости. Каждый раз, однако, дойдя до этого, я запрещаю себе это думать и даже обвиняю себя в низости.

Лекарство, которым я лечу себя самого, годится и для многих людей, больных избытком чувства совести и сознания, в этом и состоит моя гражданственность, готовить это лекарство для других, как для себя. Но не все же люди больны, знакомы с сердечной тоской, дрожат всем телом от накопления мыслей. Здоровым людям не нужно никакого иного художества, кроме — для отдыха и развлечения, их общность естественная, возникающая из сотрудничества в добывании средств существования. Смешно и грустно, когда в наше время со всей государственной важностью эту этику, сопровождающую добывание средств существования среднего, вполне нормального человека, хотят насильно привить художникам…

Свои выстрелы. Когда собака подводит к дичи, то от самых отдаленных, едва слышных выстрелов она вздрагивает, а иногда и подпрыгивает, но когда цель достигнута, птица взлетела, она так вошла в свое дело, что не обращает никакого внимания на последующие над самой ее головой выстрелы: это свои деловые выстрелы.

Животный страх. Бывает такая мертвая тишина, в которой всем людям и животным становится жутко и по-малейшему поводу представляется какой-то «невообразимый ужас».

Я возвращался темной ночью домой с охоты в такой тишине. Мои нервы были до того расстроены, что меня стал брать страх: «вот ружье возьмет и само в меня выстрелит». Страх овладел мной, себя самого я испугался, вынул патроны и положил их в сумку. В это время послышалось тарахтение телеги, медленно едущей по мостовой. Мне показалось странным приближение этой телеги, я бы непременно стал за деревом, но дорога была обрыта канавами, наполненными водой. Я решил идти вперед, хотя знал, что непременно случится что-то недоброе. Показалась голова лошади, и ей показалась моя белая собака.

Белая собака!

Лошадь остановилась, вгляделась. Я пошел вперед.

Белая собака!

И в один миг ни лошади, ни телеги, ни человека, сидящего на ней, не стало на дороге: все это бултыхалось в канаве.

19 <Августа>. Из нашего близкого выводка взял с Кентой двух петухов. Ходил к «американскому жителю». Ему так непонятно было, что Горький свой журнал хочет назвать «Наши достижения», что мне пришлось стать на точку зрения Горького. Я увлекся и свел весь воинствующий социализм к вопросу о войне.

— Две силы, — сказал я, — берут на себя труд продумать вопрос о войне до конца: католическая церковь и наш социализм. Вот скажите искренне, положа руку на сердце, думали вы о войне или просто не думали?

— Думал, — ответил американский житель, — я так думал, что войны теперь долго не будет: она невыгодна теперь капиталистам.

Возвращаясь домой, я оставил точку зрения Горького, и вдруг чрезвычайно ясно вопрос о войне представился мне делом внутреннего строительства мира, не внешнего, как у нас.

Появление Пети. Бледный, с проваленными глазами. Бабушка сказала: «Какой ты томленый». Он рассказывал, что человечек, срезавший его по обществоведению, вел себя нехорошо: несмотря на то, что на все вопросы ему был дан ответ и он их одобрил, он поставил неудовл. отметку. И прямо после него пропустил девицу, отвечавшую много хуже. Петя подошел к нему и сказал: «Подлец!» Он притворился, что не слышит. Петя повторил. Он ответил, что он может жаловаться в комиссию. Идет в комиссию. Старичок-профессор долго мялся и, наконец, показал циркуляр экзаменаторам, что подход должен быть индивидуальным при экзамене, и отметка, удовлетворительная при одном социальном происхождении, может быть неудовлетворительной при другом.

— Главное, — сказал Петя, — было обидно, что экзаменатор вел себя по-хамски. Например, спрашивает меня, в это время приходит другой такой же экзаменатор, и между ними дружеский разговор: «Ты сколько отделал? — Я двадцать. — А я пятьдесят. — Ну, я так не могу» и т. д.

После рассказа Пети я спрашиваю:

— Почему же ты, сильный человек, не взял этого человечка за шиворот и не отдул его по щекам? Ну, немного бы посидел, тебя бы судили, я бы вступился, заварили бы кашу, и помогло бы другим.

— Нельзя, папа, — ответил Петя, — он еврей, и непременно бы из этого сделали антисемитизм.

Пришлось согласиться.

Переживаю мучительное чувство бессильной злобы. Часто возвращаюсь мыслью к Горькому и думаю о нем нехорошо.

20 <Августа>. Солнечно и прохладно. Росисто. Березы зажелтели. Как будто на заре токовал петух.

Мы с Петей нашли партию глухарей 6 и 3, в прогалине видели, как они, огромные, пролетали один за одним, одинаковые и ровные, как вагоны. Я стрелял по одному <1 нрзб.> и ранил.

Взяли 4 тетеревей и дупеля.

Теплые места. Когда мокрая, холодная Нерль возвращается с охоты, мать ее Кента вперед порыкивает, знает, что она, мокрая, непременно приблизится к ней, угревшейся на теплом матрасике. А когда разляжется Нерль и мокрая возвращается Кента, непременно Нерль, желая поскорее узнать, что я убил, вскакивает, и Кента занимает ее теплое место. Случается, я не иду на охоту, я захожу только проведать собак. Обе они тогда вскакивают, навязываясь: «Меня возьми, меня возьми!» Я отвечаю: «На место!» И они ложатся на свои матрасики, но непременно Кента на месте Нерли и эта на место матери. Так каждой собаке кажется, что место, занятое ее соседкой, теплее.

Экскаватор утонул. Серега Тяпкин был и после долгого сидения сказал:

— Вчера в чайной Бог знает что говорили, будто экскаватор перевернулся: лопнул канат.

Я чуть не вздрогнул:

— Затонул?

— Ну да, говорят, утонул.

Я потому испугался, что механик говорил мне о единственной серьезной опасности: если экскаватор утонет, тогда вытащить его будет невозможно.

Серега передавал, будто в чайной приняли это как злое действие: привыкли мужиков обманывать, вот и опять: дело не выходит, вот взяли, да и затопили.

Скверно, что разговор мой с механиком слышал Лахин, догадка может только скользнуть по нем, чтобы этот <1 нрзб.> о ней разболтал везде, потом сам этому вверился и повторял за правду, и опять выпрыгнет этот «старик с шарами».

У Лахина азиатские глаза. Он живет, как кочевник в степи-пустыне, где по длинному уху передаются всякие новости.

21 Августа. Прохладное серое утро, потом солнце, в полдень слепой дождь, после обеда прохладное солнце.

Мы ходили с Нерлью по всей Журавлихе, нашли только выводок с двухнедельными бекасятами. Бекасов нет вовсе.

При первом намеке света стоял на крыльце и чувствовал всем своим трепещущим существом, что любовь к человеку может явиться только со стороны, что всякая любовь со стороны: т. е. любят «во имя кого-то».

Я клялся себе: впредь как можно меньше болтать с «младшими».

Мужики. Огромная масса мужиков говорит о революции, что это обман. Кто обманул? Вожди. Например, говорили: «леса будут ваши», а вот теперь тронь их, ответят: «не ваши, а государственные».

Был момент, когда леса были в распоряжении мужиков. Смоленские леса, вероятно, до сих пор помнят этот страшный погром. То же самое: «интеллигенция ваша». «Наше» — это значит у мужиков, что каждый может брать из общего себе, сколько только он может. Вследствие этого от общего «государственного» «леса» «интеллигенции» ничего не остается. (Нет ничего и никаких.)

«Дать волю» мужику — это значит дать волю все разрушить.

При всей темноте туземец чрезвычайно хитер и теперь отлично учитывает политику. Напр., дер. Скорнино несколько лет тому назад перешла на отруба. Но, услышав о перемене курса на колхозы, вернулась (из страха, что отберут собственность) к прежнему общинному хозяйству, переменив, однако, трехполку на восьмиполье (факт надо проверить).

22 Августа. Солнечно-прохладный день. Ранним утром уже бормочет осенний тетерев. Мы в Серкове с Петей взяли старого самца-глухаря, молодую глухарку, вальдшнепа и рябчика.

О тех глухарях-вагонах сомнение, не молодые ли это от ранних выводков. Не отбиваются ли у глухарей молодые самцы от выводка раньше, чем у тетеревей, почему и создается впечатление, что в глухариных выводках большинство самочек (?)

Когда взрывались глухари, между ними попал вальдшнеп и пролетел мимо нас. Мы и не думали стрелять по нем, а только заметили, что летел он почему-то с раскрытым носом.

Вечером постучался в окно Хренов и передал новость: на Грибановской Дубне на самом глубоком месте утонул экскаватор. «Виден только флажок». Приехали будто бы какие-то всесведущие матросы и будут машину частями доставать. Надеются через месяц опять машину пустить.

Мысль Хренова об осушении: состоится постановление Сергиевского Исполкома, и ВИК заставит мужиков копать канавы; сами никогда не начнут, если и найдется какой «адеалист и будет копать, ведь ему голову отжуют».

Туземцы. Виснут у нас на окнах по вечерам и наблюдают, как мы едим: если кто-нибудь из нас засмеется, там внимательный учитывающий глаз: «значит, и они смеются». Я лег в кровать, поставил лампу на стол и начал читать. Слышу шепот… (шепчутся удивленные, что я лег без подштанников).

Низшими людьми я называю тех, кто в своих суждениях и делах относительно Бога и человека руководствуются личным интересом.

<На полях> Адеалист — голову отжуют.

Флажок.

Туземцы.

23 Августа. Натаска Нерли. С Нерлью убил тетерева и двух бекасов. Она делает стойку, если подберется к дичи вплотную, и она не летит. Эту стойку, потому что дичь нельзя схватить и дальше наступать нельзя — делает, когда чует по ветру: это потому, что чует, а не знает, где же она именно, куда дальше идти. Третий вид стойки по мертвой дичи опять-таки для того, чтобы определить место, где она находится. Во всех случаях, когда она чует по следу, стойки не бывает, хотя потяжка бывает очень медленная, ползет на карачках. Просто не знаю, что делать. Чутье свое она не раз доказала, а когда идет по следу, кажется, нет чутья, потому что так увлекается следом, что не догадывается поднять голову и схватить запах самой дичи. Это называется нижним чутьем. Я думаю, что собака не должна работать исключительно верхним или нижним чутьем, то и другое необходимо. Но опытная собака, когда идет нижним чутьем, все время бывает наготове поднять голову и оторваться от следа. Буду в этом году ходить с Нерлью больше в ветер по открытым болотам…

Бекасов нет. Нашел матку, молодые еще с желтыми головками.

24 Августа. Всю ночь дождь. Утро серое. Поет ли еще иволга? Но во всяком случае неделю тому назад еще пела. Рожь в овинах.

Вчера Петя ходил в Вишняки, осмотрел болото «Циба», нашел немного бекасов, дупелей нет. По-видимому, рассчитывать на болотную охоту можно только по пролетной птице, с 12-го Сентября. Будем охотиться пока на тетеревей, глухарей и вальдшнепов.

<На полях> Письмо из Московского Полесья.

1. Рублевик

Все пять окон моего дома вечером я закрываю газетами, и все-таки на всех окнах виснут ребята: одни находят какую-нибудь щелку смотреть, другие удовлетворяются долетающими до них отрывочными разговорами. Они при этом ведут себя так тихо, что забываешь о наблюдателях своей жизни. Только бывает, какому-нибудь очень скучно станет висеть на окне, ничего не видя и не слыша, он решается похулиганить и сухим пальцем по влажному стеклу проводит с таким резким звуком, что мы вскакиваем, в тот момент он рушится, со всех окон все рушатся и бегут в темноте.

И это не маленькие, это незанятые парни около двенадцати лет от роду. Их много в каждой деревне теперь, потому что земледелие в Московском Полесье (и западной части центр, пром. обл.) маленькое, раньше такие парни в отходе учились ремеслу, теперь традиция порвалась, отцовское ремесло заброшено, фабрика не забирает, и они на бабьем положении, т. е. занимаются земледелием, которым раньше занимались одни женщины, продолжая им свое домашнее хозяйство. Глядя на этих парней, я часто вспоминаю и тех, висящих бесполезно на отцовских шеях ребят, которые год готовятся в Вуз и осенью возвращаются «срезанными» к отцам, возмущенными до крайности: экзамен выдержали, а места не нашлось (в этот сезон в Политехническом из 100 человек принималось два).

Все эти деревенские ребята мне хорошо знакомы по стрельбе в цель. Когда я выхожу стрелять из своей винтовки, они все идут за мной, большие в надежде, что я дам им стрельнуть, поменьше — подобрать пустые капсулы. Самые маленькие распределяются в капустниках, затаиваются там от больших, в решительный момент вылетают оттуда и захватывают добычу (капсюль) раньше больших.

Охотники-рублевики главным образом вербуются из этих ребят. Покупается дешевенькая, стреляющая на 20 шагов берданка, платится рубль, и охотник имеет все права, не зная не только законов об охоте, но совсем даже не умея обращаться с оружием. В редкой деревне не было «несчастного случая»: там убили девушку, там парня. В нашей деревне тоже были жертвы и в прошлую зиму и в эту. И не мудрено. Вот, например, как они забавляются. Один мальчуган изображает зайца и бежит, другой тюкает в него из берданки с заложенным в нее старинно-осечным патроном. Натешились. Сели. Кто-то взял берданку, тюкнул от нечего делать, и вдруг мертвый патрон ожил, да как ахнет! Просто счастливый случай спас жизнь бедного «зайца».

Я взял одного из таких «рублевиков», очень милого парня, с собой на охоту, только с условием, чтобы стрелять из ружья моего по очереди, мне хотелось навсегда поразить его прелестью культурной охоты и поселить в нем желание совершенствоваться. Собака моя скоро нашла след и повела. Я догадался: она вела по глухариному выводку. Здесь довольно глухарей и рядом заказник, в котором, по моему расчету, не менее 50 выводков. Поэтому я себе позволил взять из выводка пару молодых и приготовился к стрельбе. Но в то время как поднимались молодые в 20 шагах, матка поднялась в десяти от меня и закрыла молодых, из-за нее мне не удалось стрельнуть в молодых. Мой спутник был изумлен. Я объяснил ему положение: матка заслонила молодых, матку стрелять запрещено.

— Кто же нас тут видит? — спросил рублевик.

Я повел длинную речь и, как теперь понимаю, смешную о происхождении и цели закона об охране природы. Он ничего не понимал и упрямо ссылался на лес: в лесу нет закона.

Я вспомнил свою юность. У рублевика лес, у меня был свой лес в голове. Я браконьерствовал с иной, но подобной аргументацией. Мне представлялось так, что по какому-то внутреннему большому закону живое нельзя убивать и, если мы убиваем, то за это когда-то придется расплачиваться. «Ну и что же, — говорил я себе, — покаюсь, в старости все раскаиваются, получают прощение». И вот при таком понимании закон, охраняющий дичь, для того, чтобы потом ее можно было больше стрелять, больше совершать таких преступлений, мне казался чудовищным. Подобное, мне кажется, было и в голове рублевика: лес — это свобода, охота, потому и охота, что все можно. Какая это охота, если нельзя, если закон, какая страсть, если…

Словом, я могу сказать, что рублевик не так прост, чтобы удовлетвориться ссылкой на закон, культуру, науку. Чтобы говорить ему об этих вещах, надо вспомнить себя…

Поговорите с любителем кровного собаководства, скажите ему: «Ваши собаки очень хороши, но они скорее похожи на призовых лошадей, призы возьмете, а на охоте убьете мало при таком широком и безумно скором поиске». Любитель ответит вам: «А для чего надо много убивать, какая-нибудь парочка бекасов, на которых, как придешь домой, затреплешь, противно смотреть».

Я это понимаю: это артист-собаковод. Но попробуйте объяснить это рублевику. Я не специалист ни по собакам, ни по стрельбе, я просто охотник, для которого надо убить дичь, но постоянно стоит вопрос: «как убить». Вне закона внутреннего и внешнего мне не существует охоты. Для меня закон — это мера, то же, что музыканту ритм…

Как объясню я все это рублевику?

Ищу материал для убеждения. Вспоминаю из своей жизни момент, резко разделяющий меня, дикаря, от артиста. Вот как это было. Я встретился с одним отличным охотником, который позвал меня к себе и попросил помочь ему набивать патроны. Очень возможно, он не без умысла пригласил. Меня все поразило: весы, и ни одной порошинки вне веса, дробина упала на пол, он ее нашел и сказал: «Терпеть не могу неряшливости». Но больше всего и уж окончательно меня взяла в плен машинка с каучуковыми цифрами для обозначения на дробовом пыже номера дроби.

После того мне открылся путь культивирования моей страсти. Теперь уже не она мною владеет, а я сам в седле и направляю ее к делу охраны природы и верю, что только понимающий и любящий природу охотник является верховным ее охранителем. Но нет, нет… я чувствую, что взял прицел несколько выше сознания «рублевика». Да притом их так много, нас так мало. Необходима система. Прежде всего, при получении права охотиться необходимо <1 нрзб.> знание законов, охраняющих дичь. Это сделать очень легко. Второе — необходимы егерские школы, третье… Впрочем, ни второго, ни третьего, я буду стоять на одном: при получении права охоты рублевик должен понимать обращение с огнестрельным оружием. Мы должны это сделать, мы высчитываем, сколько истребляют волки животных, мы кричим о борьбе с серым помещиком. Посчитайте, сколько жизней человеческих уносит ежегодное разрешение охотиться всем за один рубль. Мы должны требовать от желающих охотиться точных знаний сроков охоты и внутренних сроков, когда дичь можно стрелять и когда нельзя.

25 Августа. Туман. Потом серое небо. И солнце. Жарко. После обеда принялся брызгать дождик.

Нет желтых берез и красных осин, но по дороге по грязи постоянно попадаются и золотые монеты березок и кровавая печать иудина дерева. По утрам бормочут тетерева, потом стучат цепы: прилетели гуськи — дубовые носки.

На Селковской низине мы не нашли дупелей, но от Чумакова получено известие, что у них на Мергусовой бели высыпали. Мы взяли четырех тетеревей, двух вальдшнепов и бекаса.

Читаю Воронского «За живой и мертвой водой». Неожиданно нашел себе очень ценную книгу. Она, как и моя «Кащеева цепь», является редкой (не считая Цепь, единственной) попыткой освещения истоков русской революции путем «интроспективным», притом без — pro и contra[4], а как фактора русской культуры. Лучшая глава «Две жизни», где автор sub specie acternitatis[5] смотрит на свой отчий дом. После возвращения его из отчего дома к образу жизни сынов-революционеров поражает нищета сынов, полное отсутствие у них духовных и материальных средств для постройки жизни иной. (Как известно, вслед за крушением революции <19>05 года следует взрыв личного в литературе и потом попытка не материальным, а духовным путем построить новую общественность. Эта попытка дает самый блестящий период русского искусства, если и не достигающей, может быть, вершин периода литературы Белинского, зато неизмеримо превосходящей его числом средних дарований и распространением литературной грамотности.)

Так представляю себе: на одной стороне самоуничтожение во имя коллектива («Наши собрания, — ответил В., — оформляют жизнь коллектива и отбрасывают все узко личное. Коллектив должен подчинить себе личность, иначе не побеждают» Вор. стр. 199).

В ответ на эту диктатуру гражданственности в литературе и произошла революция личности вплоть до утверждения: «Я — бог», и последующее движение вспять Мережковского к общественности, к революции (вспоминаю слова Тернавцева: «Они неизбежно вернутся к нам (правосл. церкви)». Так не удалась на одной стороне революция, на другой реформация.

В последующую катастрофическую гибель царства погибла и сопровождавшая его интеллигенция. В хаосе революции процесс творчества определился как борьба личности с диктатурой коллектива, т. е. те же самые бывшие раньше творческие силы обнаружились в области государственного строительства, стали на место царя. По-иному это: из области кружковой мечты перешло в жизнь.

Наше время характерно исканием ворот, в которые бы могла выйти творческая личность из государственно-коллективистической петли для универсального творчества.

Творчество, это, во-первых, личный процесс, чисто «духовный», это процесс материализации духа — личность. По пути материализации личности, во-первых, встречается другая личность, во-первых, жена: процесс единения эротический: семья. Уже здесь ставится вопрос о роли разума, т. к. есть уродливые браки «логические», есть «по расчету» и т. д. Религиозная общественность соответствует браку по любви. Разумная — по расчету…

<На полях> Из книги Воронского можно еще видеть, что такое напряжение людей в истории народа бывает один раз.

Смерть идеала. Цаппи, как описывают, был в трех теплых брюках^{37}, а у Мариано одни разорванные, потому нога у него отмерзла, и ее пришлось ампутировать.

Вообще, экспедиция Нобиле — это гибель Северного полюса, я думаю о том Северном полюсе, который своей недостижимостью и тайной манил к себе избранных людей, по великой цели отбирались и великие характеры. С изобретением аэроплана достижение полюса стало делом спорта. Следующий этап, экспедиция Нобиле сбросила с полюса последние покровы романтики, и мы увидели там ничтожных повседневных людей, хуже всяких животных.

То же самое было на глазах у нас при падении самодержавия. Сколько удивительных людей прошло у нас в могилу по пути к счастью народа и человека, зажатому стеной самодержавия! Рушилась стена, и там оказалось, нет ничего, как на Северном полюсе. Герои-мученики, наши Бранды, мечтавшие дать людям третье царство милосердия, воплощения в людях Deus caritatis[6], на самом деле были отцами легиона чиновников. Наиболее удивительно было видеть, как последние из героев, став победителями, достигнув, казалось бы, осуществления этого царства caritatis, захотели «жить»: побросали старых жен, взяли молодых, увлеклись хорошими винами, отрастили животики, утешались устройством себе самим юбилеев.

Искусство падает у всех на глазах, цель искусства в сознании масс до того совпадает с «отдыхом», что для иного какого-нибудь толкования его нужно много слов. Одно искусство больше не в силах теперь служить идеалам, воспитывать характеры.

Остается некоторый налет возвышенных достижений в области науки, но с каждым днем видим мы распространение взгляда на науку, подобно как на искусство: искусство для отдыха, наука для техники.

Я увлекаюсь теперь синтезом искусства и науки в деле познания жизни: наука строит берега для искусства… но… я иногда думаю, что это является во мне за счет наивных остатков религии (детства), которые охраняю я с необычайной последовательностью и жестокостью к другим сторонам жизни (да есть ли они?). Правда, все говорят и вздыхают о своем детстве, и никто не хочет истратить силы своего характера на достижение этого лучшего. Сильные люди, вздохнув, отбрасывают свое детство и со злобой обращаются к «делу», исполнив которое, истратив себя на него, они думают в будущем открыть другим людям ворота к счастью. Люди слабые, хорошие сами «впадают в детство».

Нам нужно овладеть творчеством науки и искусства для творчества жизни.

У Мережковского была речь о творчестве Бога (теургия), но я не слыхал там о творчестве жизни (Алпатов: — Друг мой, я хочу вам сказать в этот раз свою заветную мысль о творчестве жизни: что идеалы наши рождаются по тем же самым законам, как рождаются шипящие, прыгающие шарики, когда брызнешь водой на раскаленное докрасна железо, как эти прыгающие шарики, рождаются из крови живые мальчики и девочки и так же рождаются из нашей собственной крови, нашего огня, нашей воды и железа и наши идеалы. В час раздумья вскройте, чего вы хотели вчера, намереваетесь делать это завтра, вы увидите непременно в тайнике ваших дел смешной идеал, верьте мне: все идеалы наши, в которых все наше лучшее, наивны, как дети, всмотритесь в них: это дети любви такой же, как физическая, но только бесконечно более сложная… Среди этих детей царит такая же смертность, но некоторые, в сравнении с физическими детьми, имеют такую продолжительную жизнь, что кажутся нам даже бессмертными, вечными. Всякий идеал, с другой стороны, есть наше же на долгие сроки закрепленное детство. Ребенком входишь в атмосферу этого идеала и отдаешь ему на охрану свое детство и так живешь до старости, возвращаясь в идеале к своему детству. Но я уже говорил вам, что идеалы смертны, случается в короткий срок нашей жизни быть свидетелем смерти идеала, вскормившего в течение нескольких сот лет тысячи тысяч детей. Так во время моей жизни умер идеал Северного полюса: он был открыт. Сколько великих характеров сложилось по этому идеалу! И какими ничтожными существами оказались люди, поехавшие туда на дирижабле без идеала, когда полюс уже был открыт. Смертью идеала на Севере было его достижение… Я не могу больше ничего читать о Северном полюсе после того, как двое товарищей оставили умирать во льдах третьего, а из этих двух один, присоединив к своим двум третьи брюки оставленного, допустил рядом с собой замерзнуть товарищу в его единственных рваных штанах).

Так же точно погиб мой идеал человечности, бывший за пределами самодержавия; когда рухнула царская стена, за ней оказалось, нет ничего. Всю ночь солдаты из внутренних стен штыками выбивали золотые украшения, а утром при свете золото оказалось грудой изуродованной бронзы. Чхеидзе, уверявший солдат, что подсвечники у царя из чистого золота, оказался не прав: и подсвечники были медные.

Так оказывается, что среди идеалистов есть с очень короткой жизнью, но так же, как и у детей, есть зверски жестокие. Нет никакого сомнения, что эти существа составляют общество, поверженное тем же порокам, как и наше…

<На полях> Р. кашляет на охоте: бекасенок и Ефр. Пав. Дупелиное время для меня, как весна: беспокойство. Жировка тетерева. Рожь, стадо, лампа: дупель во тьме и роса. Вчера с утиной тяги. <1 нрзб.> и пошло! Табунки ласточек, турухтанов. Поражение утки.

И вот я освобождаюсь от власти идеалистов и делаюсь сам творцом своего идеала. Мне кажется, я-то не сделаю ошибки, я-то учту все причины смерти моих идеалов, создам непорочный, бессмертный.

26 Августа.

Дождь. Вечером ходил на утиный перелет. Если утка после выстрела не перевернулась задом наперед, не полетели по ветру перья, не упала она сразу камнем, а несколько наискось, сохранила в напряженности форму своей бутылки с носом, то спеши вторым выстрелом поразить ее, пока она еще в воздухе. Подстреленная в осоке в полумраке удерет. По-моему, из всех стреляных уток <1 нрзб.> остается подранков. Я вчера одну взял, другую упустил.

Преудивительная личность содержатель трактира на Зимняке Алексей Никитич Ремизов: о нем нет пересудов в народе, единогласно весь край от Углича до Сергиева и от Переславля до Дмитрова и до Кимр и дальше по верховьям Волги до Рыбинска скажет: «Первый человек Алексей Никитич!»

Что это? Не раз я всматривался в его черные толстые, по-хохлацки свешенные усы, закрывающие тайну его губ, в его глаза, черным блеском скрывающие внутренний их загад, вслушивался в точную, сдержанную речь и по-разному догадывался о причинах его успеха в народе: и мне кажется, это делает точный, доведенный до законченности художественной формы расчет. Спросишь людей, одни скажут: «Трезвость великая, за всю жизнь, скажи, выпил бутылку, много будет, такому можно довериться». — «Можно ли довериться А. Н-чу?» — спросят другие. «А вот как можно, — отвечают, — раз почтальон загулял и почту положил под прилавок, в ней было сколько-то тысяч денег. Неделю искали почтальона и почту. А. Н. никому не сказал, а когда почтальон явился, то и не спрашивался, сам взял из-под прилавка и даже «спасибо» не сказал».

Спросить можно и самого А. Н-ча о причинах успеха его в народе, и он сам скажет: «Потому все знают, что трактир при современном налоге — невыгодное дело и что у меня есть хорошее хозяйство, трактир мне в убыток, а бросить не могу: я с людьми вырос, днем и ночью с людьми, на людях и помру».

Я пил чай в трактире этой весной, в той самой отдельной комнате, где пили чай когда-то у того же Ремизова и знатные охотники, великие князья, просто князья, миллионер-фабрикант, а потом Ленин, Троцкий и все пролетарские вожди, охотники, из тех же стаканов пили, тот же вид был передо мной в другую, собственную комнату хозяина, где стояло ампирное кресло, счеты лежали рядом с букетом сирени и в окно виднелась колоннада огромного постоялого двора, подпирающая бесконечно сложенные опоры соломенной крыши, уходящие нижними концами в бездну навоза…

Я думал, завистливо вглядываясь в таинственные усы: «Вот бы знать об этом крае одну тысячную того, что знает он, вот бы выслушать одну тысячную всех признаний… и похоронить, как тайну, под своими усами, чтобы никого никогда не поссорить». Я много раздумывал и, наконец, сказал моему соседу-охотнику:

— Завидная личность Алексей Никитич!

Охотник ответил:

— Одно нехорошо…

Я насторожился, готовый по человеческой слабости услышать первое недоброе мнение.

Охотник продолжал:

— Нехорошо одно: кашляет на облавах.

И рассказал мне, как шел волк в тростниках, всем было видно, шел прямо на Ремизова, ближе, ближе. Сказать бы, но тут шевельнуться нельзя, а не только сказать, все видят, только он и не знает, какое счастье попало на него. Оставалось 20 шагов, и вдруг А. Н. тихонько кашлянул. Волк сразу назад и прорвался через загонщиков. А он и не знал. Мы после сказали. Нехорошо: кашляет.

<На полях> Колоннада, сирень.

Бекасята. Охотники, по наблюдению Л. Толстого, не любят маленьких детей. Я думал об этом, мне кажется, это потому, что бессознательно они видят в них конкурента: охотник сам ребенок, и вот еще один появился…

Их называют в охотничьих книжках уродливыми, какие-то почти черные тараканы с длинными носами и ногами. Но раз на охоте была со мной женщина-мать. Собака нашла гнездо только что вылупившихся бекасов, рядом на кочке лежала теплая скорлупа. Один бекасенок хотел удрать от нас, но осока была очень густая, встречный пучок былины задержал его и чуть-чуть наклонился от его тяжести, и он полез на былинку, она гнулась сильнее, он лез, добрался до половины. Тут женщина-мать осторожно взяла его в руки, принялась его целовать и говорила:

— Миленький мой, хорошенький мой, красавец ты мой!

Эта же самая женщина-мать, когда однажды я писал, принесла мне в комнату от хозяев новорожденного, отвратительного, на мой взгляд, ребенка и говорила: «Посмотри, какая красавица девочка!»

27 Августа. Рожь молотят. Со всех сторон слухи: дупеля показались, там видели одного, там двух…

Это значит, наступила собственно охотничья осенняя пора (Успенье!). В отношении дупеля я испытываю такое же трепетное состояние, как весной, но только в этой тревоге есть большая разница: тогда боишься, что не только вся весна, а вся жизнь, собранная в эту весну, мимо пройдет, и мечешься из стороны в сторону, хватаясь за все: как бы не упустить, как бы не упустить! А час упустишь, — не <1 нрзб.> себе, в том и беда весенней тревоги: не знаешь, за что ухватиться. При начале осени, напротив, предмет тревоги точно определен, боишься только, как бы не прозевать дупелей! А все остальное в начале осени является, как достижение, как момент усиленного раздумья после трудов.

Мне дорог в это время новый заутренний час, я счастлив, что до рассвета теперь могу час провести с лампой в ожидании утра. Но особенно дорог утренний полумрак возле болота. На темнозорьке я стою, прислонившись к пряслу, отделяющему ржаное сжатое поле от болотного, кочковатого луга и время от времени прикидываю ружьем на небо и землю, проверяя, видно ли мушку. Я знаю по опыту, что на рассвете больше найдешь дупелей, мне представляется, будто они на рассвете рождаются из тьмы и росы. Вот я пускаю собаку и начинаю действовать, мне больше некогда предаваться созерцанию: вот пастух заиграл, через час, много через два выйдут коровы. Конечно, я слышу очень хорошо, что бормочет осенний тетерев, что розовый свет и голубой свет и зеленый свет вокруг меня и показывается красное солнце, и что кричат журавли, и летят надо мной. Я всей душой чувствую нежное, и бодрое, и раздумчивое, и умное утро, но я действую, я сам только что родился из тьмы и росы, я действую! Мне надо спешить, вот ревут коровы, вот впереди показывается подпасок, за ним коричневые коровы, потом черные, потом бурые, — много коров, много овец, а сзади старый пастух с огромной трубой. Идите, идите, луг очищен мной. Я сажусь на кочку, отдыхаю и закуриваю. Сегодня я загонял себя до полного изнеможения, но дупелей не нашел. Убил одного только бекаса. Все очень строгие <1 нрзб.> за пятнадцать шагов.

1. Среда 12 час. Дом печати к Морозову: написать письмо.

2. В «Охотник» к Каверзневу и Бутурлину узнать о начале занятий в Охот, школе.

3. Доверенность и гонорар к Новикову.

4. «Новый Мир» к Смирнову.

28 Августа. Утро солнечное, потом наволочь и дождь. После обеда ливень и не гроза, а один-единственный страшный удар.

Ходил с Нерлью и открыл возле Скорынина дупелиное болото, взял двух дупелей, двух бекасов и молодого тетерева.

Нерль по обыкновению делала великолепные стойки только по убитым птицам, к живым подкрадывалась без стоек, но к тетеревам подвела отлично верхним чутьем и довольно издалека. К сожалению, подбитый тетерев бойко побежал по скошенному лугу, и Нерль его схватила. Первый раз я наказал ее так, что это останется ей в памяти и, думаю, она в другой раз не захочет ловить.

<На полях> Вместо «с Богом» он говорил «с Марксом». Ступай, скажет, с Марксом. И он вместо «Бог с тобой» скажет «Маркс с тобой». Но иногда примешивалось что-то другое и говорил: «Иди к Марксу!»

Думаю, что теперь ни Новая Гвинея, ни Центральная Африка, ни джунгли на меня не произвели бы никакого впечатления, потому что условия достижения этих, когда-то таинственных девственных мест поглотят всю возможность радостной встречи с незнакомой природой. Но в мире привычном где-нибудь в Московском Полесье, среди мужиков на пойме, мною завоеван бесконечный поток впечатлений, когда на моих глазах проходит смена явлений природы. Тут я буду ребенком до старости и надеюсь на мгновенье очнуться в последнюю минуту смерти, если рядом скажут: «дупеля прилетели!» Сам дупель — это почти не птица, это просто комок жира в двойной кулак, едва поднимается, едва летит. Правда, он очень вкусен, я не знаю ничего вкуснее дупеля, запеченного во французской булке, но не в этом же дело, не этого хочется, когда переломится лето и березы еще зеленые, но на грязи увидишь золотой лист, осины зеленые, но на грязи заметишь кровавое пятно иудина дерева, и вдруг прислали с оказией записочку: дупеля показались, вчера взял двух, третий улетел в крепь. Не есть дупеля хочется, а действовать, вот как действовать страстно в мире, где нет повседневных забот, где ни желтенькие осины, ни золотеющие березы, ни туманы, ни роса, ни журавли, ни даже солнце — само солнце! кажется не на стороне отдельно, а вместе с тобой одновременно действуют, чтобы добыть дупеля.

На странице 86 «Искусство видеть мир» Воронского говорится, что религия убила художников в Толстом, в Гоголе… Я сам думал раньше приблизительно так же легко, но теперь думаю, что не художника убивает религия, а то надменное самолюбивое гордое существо, которое вырастает в человеке, питаясь его общественной славой художника. Художник остается, но ему невозможно бывает творить в искусстве такого, раньше не замечаемого «черта», и сила его устремляется не на творчество «художественной болтовни», а на борьбу с чертом. Если бы художник начинал свое дело в согласии с Богом и постоянно озирался на свое поведение в жизни, то и создавал бы без встречи с чертом, как создавали эллины свои статуи богов и христиане свою литургию в картинах.

Воронский, сам семинарист, не свободен от поповского понимания религии, он бунтует против отцов своих, но не против религии, попы — это правда, первые гонители искусства, да, пожалуй, и самой религии. Ведь весь пафос правды Добролюбова, Чернышевского и всех наших литературных семинаристов и весь их социализм выхвачен из церкви. Мы теперь это ясно видим в молодом поколении, прервавшем богоборческую традицию интеллигенции, не осталось и следа нашего социализма, у них социализм выродился в бюрократизм, а материализм — в механистическое понимание человека и общества.

Я, впрочем, не думаю брать под свою защиту Бога, я вообще оставляю религию в стороне, потому что мне это не по силам… если есть, однако, Царство Небесное, то я надеюсь попасть в него не человеком, я просто жуком перескачу незаметно, без Суда. И я не знаю, почему такой путь менее достоин, чем мучительный путь человеческий. У нас самое ложное сложилось понятие, что будто бы крест обязателен для всех: вот это, вероятно, больше всего породило несчастий, обмана, это отравило жизнь и вызвало бунт против Бога.

Гоголь, Толстой, Блок распинают в себе художника ввиду создаваемого в себе, наросшего за жизнь параллельно своему творчеству черта. Дело Черткова, отца Матвея и других — было делом исполнения распятия добровольно и правильно осудивших себя людей. Эти люди, истинные последователи Христа, и надо же наконец нам возвеличить их крестный путь и поставить его не ниже, а выше их художества. Но это основное преступление — навязывать их мучительное спасение тем, кому не от чего спасаться… кто не горд по природе, или постоянным вниманием к себе самому, отвык при успехе накоплять в себе гордость и устанавливать свое особенное значение.

У меня такое понимание религии и Бога и я боюсь произносить это всуе, чтобы не разбудить дремлющего в себе сверхчеловека, который и есть виновник, левый разбойник…

29 Августа. Всю-то ночь лил дождь. Утро хмурое, ветреное, холодное. Только после обеда разгулялось, и к вечеру воробьи огромным табунком давали у нас в палисаднике свой осенний концерт. Мне почему-то под пение воробьев вспомнились мужики, с которыми я в нашей усадьбе рос, как родня или, вернее, как фон моей родни, вроде воробьев на акации, и как потом они превратились в «граждан»… и распахали усадьбу по-своему. Какие следы нашей усадьбы сохранились на том месте, где сложилась моя жизнь? Ничего, но воробьи поют о ней на всем свете, да есть ли место на свете, где не собирались бы под осень воробьи большими деревнями?

С Кентой ходил на Скорынинское болото, где взял вчера двух дупелей, никого не нашел и возвратился с тремя бекасами.

Остожие. В кучке молодых березок одна была высокая. Мужик обрубил на ней сучья и сделал стожар. Вокруг стожара он согнул и надломил молодые березки на пол-аршина от земли и все повел и наклонил к стожару и привязал к нему. Так вокруг стожара на сыром лугу стало вроде помоста — это остожие, на остожии сено улеглось вокруг стожара и под сеном его кончик торчал. (Это годится для «Щавелька»: забрался под остожие.)

Приметы. Я приметил одну безголовую ель, вокруг нее были низкорослые березы, под березами большие кочки с черной водой между ними, на кочках росла осока и редкие тростники (разработать тему «примет» для описания леса).

<На полях> Перед этим описание обыкновенных остожий: из века в век на том же месте зимой прутья. Но родился мужик на земле, который вздумал сделать по-своему.

Эту тему развивать, напр., описать Скорынинскую тропу (через Попов Рог в коровьих растопах среди черной ольхи по трестнице до первой березы переход через канавы).

Бесы. Жизнь писателя ничем не отличается от жизни подвижника: те же бесы вокруг, от гордых сверхчеловеков, как у Гоголя и Толстого, до маленьких «купринских» пьяно-богемных (вспоминаю какую-то драку в ресторане приверженцев Куприна и Леонида Андреева). Но у подвижников религии есть сложная система борьбы с бесами, а писатель среди них, как ребенок…

<На полях> Лермонтов.

Есть бес гордыни, но и в смирении есть тоже бес, хотя по существу он тот же самый: этот очень осторожный. Я его вижу («Кукарин»)^{38}.

У Мережковского, Разумника, Блока, Ремизова и др. несомненно жизнь проходит с бесами, но о Максиме Горьком почему-то не скажешь этого, не потому ли, что он авантюрист?

<На полях> Пусть в романе граф Бобринский писал научную работу: роль коровьих растопов в образовании болотных кочек.

Сегодня я с таким волнением возвратился к «Брачному полету» Алпатова, мне вспомнилось, когда я невесте своей сказал: «Погоди ж, я тебе за все отомщу». — «Как, чем?» — удивилась она. Я ответил: «Своей любовью». Она довольно улыбнулась. Ни она, ни я не знали в то время, что местью моей будет этот роман. Как тонко в нем загримирована эта «месть любовью» и как поучительно она превосходит офицерскую месть Лермонтова своей Сушковой.

Ветер был на меня и я услышал…

<На полях> (Разговор с собакой.)

30 Августа. Ночь лунная. Встал в 2 ч., в 3 утра вышел в тьме с Кентой проверять дупелей на Селковскую низину.

По пути рассветало. Мне в этот раз так было, что и ночь, и утро, и день сходились в одно: ночь разделась, это называется утро, а утро оденется — день. Когда ночь разделась, стало холодно, и потом все умылось росой и одевалось в голубое и красное, забормотал тетерев. Солнце показалось, закричали журавли.

Я дупелей не нашел. Надо подождать жатвы овса. Бекасы были у пруда пачкой, одного убил, все разлетелись. Появление бекасов пачками я заметил уже с неделю тому назад. Сгонишь эту пачку, на другой день воротятся не все. Главный бекас еще в кусту: в Серковских крепях постоянно встречаются.

В Серкове встретил две кучки штук по пяти чернышей, на выстрел не допускали, — вероятно, уже начинают табуниться.

Всего я убил сегодня только двух бекасов и вальдшнепа, а путался в невылазных местах до 12. Дождик помочил. Местами не узнаешь, где раньше была тропа, там река.

<На полях> Князья, купцы, крестьяне, рабочие — все устраивают свою жизнь согласно своим вкусам, почему же бы и художнику не устроить свой быт согласно главному стимулу искусства — свободе?

<На полях> Дупелей ищут возле капустников по коровьим растопам. Серых куропаток по оржанищам утром и вечером, днем в картофельниках.

Не вспомнишь того, что передумал поутру. Больше всего вертелась мысль у «реликта». Этот реликт мне хочется сделать «тайной творчества». Алпатов хочет постигнуть реликт путем книжным, но каждый раз при этом охлаждается, однако при новом взрыве мыслей это годится (борьба разума с чувством). Из всего этого рождается работа, которую художники считают наукой, ученые — искусством. «Реликт» открывает и человеческие перспективы (археология, неолит и т. п.).

<Приписка на полях> Тема для диссертации: «К вопросу происхождения болотных кочек: доминантное значение коровьих растопов в их формировании».

Начало романа:

Друг мой, согласимся с вами назвать просто народом тех людей, которым нет ничего легче сойтись с особой другого пола и воспроизвести с ней существо себе подобное — пусть это будет простой народ. И назовем интеллигенцией тех, для кого создание живого себе подобного существа самое трудное в жизни.

Простите за такую необычайную классификацию общества, но мне так свободней думать о людях и писать свой роман. Моя личная жизнь сложилась столь причудливо, что в ней стерлись все сословия и классовые границы. Сколько я знаю лично мужиков и рабочих, которые целиком попадают в категорию той высшей интеллигенции, о которой я только что говорил, и наоборот, сколько встречалось мне князей и ученых и богачей в вопросе великом воспроизведения жизни, целиком падающих в безликую массу простого народа.

31 <Августа>. Последний день Августа. Последний день охоты на серых тетеревей. День серый, но теплый. Упражнял спозаранку Нерль на бекасах. Убил одного.

<Приписка на полях> А то был у меня день этим летом, вот так денек: вроде как бы заговорила меня бабушка: чудеса и чудеса! Вышла у меня из рук первопольная Нерль.

Натаска собаки — одно из самых мучительных и рискованных дел. Можно, конечно, взять несколько собак и выбрать легкую — это легко, но если попадется собака трудная, то натаска мучительна. По-моему, и поговорка: «он на своем деле собаку съел» пошла от егерей: съел собаку, значит, покорил ее. Для натаски от дрессировщика требуется непременно характер, большая любовь к делу и, главное, способность вовремя догадываться. При натаске каждой трудной собаки бывает случай, который ни в какой книжке не найдешь, и непременно нужно самому догадаться.

Нерль вышла из рук. Не слушает свистка, если почует. Потяжка по следу кончается взлетом бекаса без стойки. Едва успеваю добежать, это не легко по топкому болоту. Делаю промах за промахом и опять спешу, не успевая даже вынуть из волос вечно жужжащую пчелу или осу. Наконец, беру Нерль к ноге, снимаю шляпу, взъерошиваю волосы, встряхиваюсь, как мокрая собака, и докучливый звук прекращается.

<На полях> Не люблю писать о муках натаски, но приходится…

Пускаю Нерль. Она бросается в карьер и скоро в можжевельниках начинает опять свои эволюции по следу бекаса. Бегу к ней, попал ногой в коровий растоп, вытягиваю ногу осторожно, постепенно, чтобы не утопить другую, и вижу, как Нерль подбирается к бекасу, а в волосах опять пчела жужжит и жужжит. «Чирк!» — бекас. Не успел даже вскинуть ружье. А какой был хороший, Нерль, подшивая следы, подобралась почти к самому и все-таки стойки не сделала. Вдруг мне послышалось, будто опять чиркнул бекас, но не взлетел. Но так не бывает. Я удивленно смотрю по сторонам. «Чирк!» сзади. Обертываюсь. Опять нет. Прислушиваюсь: жужжит пчела в волосах, стрекочет сорока. Догадываюсь: это на ходу при волнении отдаленное стрекотание сороки так переделывается воображением на звук взлетающего бекаса. И вдруг: «чирк!», и сорока сама собой, и бекаса в воздухе нет.

Приходит такая глупость в голову, о которой совестно даже сказать: сегодня бабушка, не имеющая понятия о том, что охотнику надо желать «ни пуха ни пера», пожелала мне побольше убить: «Пошли тебе Господи!» — сказала она. Так вот это все, и что Нерль вышла из рук на поиске и не делала стоек, и что пчела жужжит в волосах и чиркают без взлета бекасы, — все это колдовство от бабушки.

<На полях> и тут опять новая загадка: в этом лесу был <2 нрзб.>

Измученный, вошел я в лес на суходол, сел на заготовленные жерди, снял шляпу, хорошо перебрал волосы: пчелы не было, звук прекратился.

Мало-помалу силы мои стали восстанавливаться, и вместе с тем возвращалась обычная моя уверенность, что догадкой можно преодолеть всякую неприятность с собакой. Я стал вспоминать свой опыт, а также все прочитанное о натаске собак, ставя вопрос: что нужно делать, если собака, имея (неоценимое-?) чутье, шьется в следах и не делает стойки. Книжные советы пришлось все отбросить, да это и бесполезно: книга не может ответить на всё, непременно бывают случаи новые, и это естественно: ведь и мой характер в своем роде единственный и собака эта моя Нерль — не отпечаток другой, а тоже в своем роде небывалая, вот и небывалый случай, вот и необходимость догадки своей собственной…

А между тем Нерли было неловко лежать на том месте, где я ее уложил. Робко оглядываясь, она перешла на другое место, но и там не понравилось. Встала и тихонечко сделала круг, что-то причуяла на земле, взглянула на меня и, тихо ступая, сделала кружок побольше и еще побольше, дальше и дальше. Я тихонечко сказал ей: «Что сказано?» Она стала приближаться не прямо, а тоже кругами и не дошла, опять удалилась, и опять я сказал: «Что сказано?» Я заметил при этом, что Нерль, сдержанная в поиске, старалась как можно выше задрать нос и так заменяла себе невозможное теперь (копаройство) в следах потяжкой по воздуху… Тогда мне вдруг мелькнула догадка: «Надо пока бросить с ней этот поиск в карьер, довольно, она это знает, и к этому ее всегда можно будет вернуть; я буду держать ее по шагу, приговаривая в случае ее волнения и удаленности: «Что сказано?» Энергия, затрачиваемая на передвижение, непреклонно заставит ее думать над материалом, поступающим в нас… а кроме того, вблизи-то я ее всегда могу задержать и, наконец, стрелять без волнения…

Вот догадка!

Отдохнув, с новым притоком жизненных сил, надежд я встаю, тихонечко говорю: «Что сказано?», иду вперед, и она идет в десяти шагах от меня на пружинках, высоко задрав вверх нос, играя ноздрями. Так мы подходим к кусту. Она останавливается. Вылетает черныш. Блестящий результат моей догадки был так очевиден, так меня это обрадовало, что я не пожалел даже об упущенном черныше. Я возвращаюсь опять на болото. Нерль идет на пружинках, шагом, десять шагов в одну сторону, десять в другую, да и не меньше как на десять туда и сюда она чует: всего мы захватываем полосу в сорок шагов. Вот начинает причуивать след, начинает на нем волноваться. Но ведь ей искать только полу-разрешено, по самому тихому моему «Что сказано?» она останавливается, поднимает нос, втягивает воздух и замирает, стоит, потом и лапу поджала, сначала заднюю — не понравилось, поджала переднюю, и с передней лапы стала капать в лужу вода…

Я убил этого бекаса, потом убил другого. Так вот простой догадкой я снял с себя колдовство бабушки. Да, я еще забыл сказать о других догадках, снявших колдовство с того утра: пчела-то, оказалось, не в волосах запуталась, а застряла в ленте шляпы, а слышимое мной бекасиное «чирк!» было в моем носу от бесполезной беготни и сильного волнения.

<На полях> «Юный охотник», пусть Петя напишет.

Стойка. Бывает два рода стоек, одну собака делает потому, что чует насиженное птицей место, но не знает, где находится сама птица. Эта стойка у собаки знак вопроса, из ряда последующих типов стоек складывается то, что мы называем потяжкой. Другого рода стойка бывает, потому что собака определила местонахождение птицы, не знает, как дальше с ней быть…

Скандинавский ледник, спускаясь к нам, рыл, холмил нашу землю, не считаясь с жизнью будущих людей.

Мне в голову приходит сейчас сравнить это движение ледника с движением нашей всемирной цивилизации: она тоже роет и холмит примитивные народности, не загадывая о счастье их. Задумайтесь, друг мой, цивилизация стихийна, как ледник, и еще не родился на земле такой многоум, кто мог бы обнять весь его пройденный путь и всякий, кто это сделает, ломает себе шею просто потому, что движение не кончено и отдельная жизнь меньше, короче его.

Уже много тысяч лет тому назад окончился в Европе ледниковый период, но мы и до сих пор не овладели вполне материалами, заготовленными для нас шествием ледника. Он, конечно, шел, не считаясь с жизнью, и все переменял в ней без плана: шел сам по себе. Но у нас в центре России он рыл и холмил неплохо для будущих людей. На оставленных им извилистых холмах вышли леса, в рытвинах легли озера. К тому времени, когда человек обжил леса и распахал на холмах песчаный верх морены, озера внизу заросли и стали болотами с мощными залежами торфа. Да, ледник рыл и холмил, конечно, не думая о людях, но в общем плане его творчество расположило материалы недурно и для творческой жизни людей: ведь стоит только из болот, в которые погружен холм, вывести торф на песок, и земля станет необыкновенно и надолго плодородной. И вот, друг мой, я вам приведу «разительный» пример неправоты нашего скороспелого суда над цивилизацией: что можем говорить мы об этом неоконченном процессе, если множество людей живет у нас в России, не умеющих использовать для себя материал давным-давно законченного ледникового дела. На этих моренных холмах сидят теперь люди, мужики, не думая о заготовленном для удобрения торфе, так долго и нелепо сидят, что песчаный верх морены от них самих с животными мало-помалу начинает удобряться и немного темнеть… Но, как бы там ни было, люди прибавили многое к ландшафту ледников.

(Пейзаж. Церкви. Сухие ветлы. Долина. Блеск озера: раз в год вспыхивает огонь: это озеро блестит.)

1 Сентября. Весь день дождь. И я вижу и другие говорят, что встречают много бекасов в лесных крепях. Вероятно, это потому, что луга залиты водой. Однако, кое-где все-таки встречаются и непременно пачками штук по десять: потому что рассыпаться некуда.

Я ходил на Скорынинскую трестницу применить свою догадку о натаске Нерли. Умерив ее поиск, я достиг возможности успеть подойти, когда она начинает причуивать, и удачно стрелять: убил пять бекасов подряд. Но всех бекасов я спугивал сам в то время, когда она путалась в следах. Однако убитого бекаса причуяла по ветру за 10 шагов и стояла долго, остальных убитых плохо причуивала. Повела раз верхом по вальдшнепу в кусты, учуяв его издалека, но тоже стойки не сделала. Раз выразила удивление перед кустом, и вслед за тем вырвался черныш.

Таким образом, остается объяснить плохую работу влиянием погоды (дождь) или слабостью чутья, или неуменьем пользоваться чутьем.

Надо найти место, где много бекасов, или подождать, когда они явятся, взять с собой помощника и длинную (чок-корду аршин 15–20). После охотничьего сезона, если не будет перемены в лучшую сторону, обдумать весь опыт и установить, остается ли надежда на перемену в следующем сезоне.

2 Сентября. Все небо закрыто полупрозрачными облаками, только на востоке узкая полоска чистой зари. Деревенские петушки хорошими и скверными голосами, но всегда очень смешно, учатся у старых кричать ку-ка-реку.

Вчера в Скорынино я сел на снопы у овина переждать дождь, приехал с возом новых снопов лядащий молодой хозяин, с ним была молодая бабенка, огненная и открытая, как солнце. Я с восторгом смотрел, как она таскала к овину снопы. Несколько раз замечал, что в деревнях у сильных выразительных женщин бывают слабые мужья (по-Тургеневски). Вижу, задорная дикарка продолжает меня пленять. Ночью в кошмарном сне эта же самая женщина явилась ко мне в хорошее общество какой-то не то <курсисткой-?>, не то проституткой.

I. Дошкольный период: Как и где находить дичь:

1. Общие правила следопытства (по Формозову: растворить книгу Формозова в своем опыте).

2. Краткое описание образа жизни охотничьих птиц с точки зрения их местонахождения.

Степные птицы: дрофа, стрепет, серая куропатка и друг.

Водяные: утки, гуси, лебеди.

Болотные — гаршнеп, бекас, дупель, кроншнеп.

Лесные: вальдшнеп, белые куропатки, тетерева, глухари, рябчики.

II. Школа натаски собак.

III. Школа стрельбы птиц.

1. Когда можно стрелять (законы). 2. Когда надо охотиться: а) обращение с ружьем, б) охота на всех вышеназванных птиц.

Книга в два листа. С рассказами пять.

Такое было прохладно-росистое настоящее крепкое охотничье утро, но я вышел, безучастно походил возле деревни и пасмурный вернулся назад. Так иногда бывает с охотничьей собакой, даешь самую любимую пищу, и не ест…

Верней всего после вчерашней ужасно утомительной охоты я переутомился писанием на ночь, нет ничего хуже, когда на мускульное утомление ляжет умственное. Только к самому вечеру жизнь стала мало-помалу возвращаться ко мне, я обратил внимание на большую вечернюю зарю, и очень мне захотелось подобрать какую-нибудь мелодию на своем рожке. Он сделан из волчьего дерева, тростника и коровьего рога, простейший инструмент. На волчьей палочке просверлено пять дырочек без всякой мысли о гамме. Но, конечно, дырочки расположены не зря, верней всего, они сделаны так, чтобы удобней было играть коровьи мелодии. Люблю я эти мелодии больше всякой музыки. Многое множество людей надо перебрать, чтобы найти такого, кто променял бы концерты Бетховена на мелодию пастушечьего рожка в лесу на утренней росе. Но я готов отвечать чем угодно, что сегодняшнего пастуха до солнышка пришел бы послушать сам Бетховен, он сказал бы: «Это лучше, это больше меня!»

Я сегодня на вечерней заре взял рожок, и вдруг тайная прелесть этой музыки для меня открылась, простейшая грустная мелодия с последующей вариацией, изображающей веселье и радость коровьего шага, — вот и все искусство. Тут все в простоте, чтобы деревня была, коровы, лес, солнце, и звук выходил из коровьего рога, волчьего дерева и тростника. У открытого моего окна собрались ребята, женщины, я спросил одну:

— Милая, как будто у меня выходит не хуже, чем у пастуха?

Она мне серьезно и убежденно ответила:

— Лучше!

Я осмелел, и когда догорела заря, вышел на простор и стал играть. Показался на дороге целый воз чужих мужиков, ехали, свесив ноги, покуривали. Я был уверен, что они сейчас будут хохотать надо мной, издеваться. Но, к моему удивлению, они остановили лошадь и слушали серьезно меня, лысого, с седеющей бородой, играющего на свирели из волчьего дерева и коровьего рога! Я удивился, потому что забыл, что за два месяца моей жизни вид мой приходился уже к рожку…

Окончив мелодию, я быстро повернул и вошел в дом. Окно оставалось открытым. Я слышал: чужие мужики говорили между собой, один спросил:

— Чей это дом?

Другой ответил:

— Сафонова Николая Василича.

— Николая Василича! — подивился первый мужик, — так оно и есть, Николаю Василичу есть чем пастуха угостить: каши наелся и заиграл.

Первый мужик на это заметил:

— А хоть бы и не у Николая Василича, последний мужик по череду пастуха накормит, сам не поест, а пастуху все отдаст. Вот он и свистит, нет, брат, на пустое брюхо не заиграешь.

Из этого разговора я понял, что жизнь пастуха не плохая и, в крайнем случае, можно поступить в пастухи.

Трое. Они жили вдвоем, вместе радовались, вместе скучали и так мало-помалу они двое стали как одно существо, и когда пришел к ним третий, то он не был третий вначале; они были одно, пришел не третий, а другой…

Откуда берется наглость у молодых писателей? Вот откуда, если смотреть по-хорошему: мечта у него великая, но жить нечем, беден. Значит, давай денег, давай возможность жить, а потом я сумею. Такая психология и у всех революционеров.

<На полях>

Август.

1 — 1 тетерев

2 — 3 бекаса

3 — 1 тетерев

6 — 1 гаршнеп

— 3 бекаса

— 1 кряква

11 — 5 тетеревей

— 1 витютень

— 1 бекас

12 — 3 тетерева

— 1 бекас

13 — 1 дупель

— 1 гаршнеп

15 — 1 глухарь

17 — 2 бекаса

18 — 1 тетерев

— 1 вальдшнеп

19 — 2 тетерева

20 — 4 тетерева

— 1 дупель.

3 Сентября. Всю ночь и весь день, круглые сутки, беспрерывный дождь. Серо и мутно. Сошлось в природе и у меня на душе. Надел я фуфайку, вязаные чулки и стал я сразу стариком в 90 лет, потому что у меня не было никаких желаний и полное равнодушие было ко всем живущим.

Прочитал «Поэт и чернь» Ценского (пересказ всего известного о дуэли Лермонтова). Автор с помощью маленькой хитрости («чернью» назвал «свет», окружавший поэта) отвел душу… из-за этого все и написано.

4 Сентября. Солнечно-холодно, сильный ветер, нанесло облако, брызнул дождь, и опять светло, но холодно.

Обошел много места (закраек трестницы, Морозовку, Веригино, Журавлиху, Рудачиху) и убил только двух бекасов, а всех на этом огромном пространстве видел только пять. Исчезли даже и те бекасы, которые раньше встречались постоянно. Видимо, они подались в крепи.

Почему бекас выходит из крепи и рассыпается по лугам? Вероятно потому, что в крепях становится им сухо, летят к сырым местам. Но если сырые луга обратились почти что в озера, то зачем они выходят из более удобного места.

<На полях> Считается потому, что из крепей их выбивают дожди.

5 Сентября. Дождь весь день.

Вчера Петя опять появился. С Сахалина Лева денег просит.

Думал о правде художественного творчества у Льва Толстого.

Правду я понимаю, как уверенность в том, что в наших человеческих отношениях возможно установить наше желанное, наше лучшее. Бывает правда, которая «глаза колет», бывает, напротив, правда-награда человеку, отличающая его перед теми, кому правда колка.

В художественной литературе в огромном большинстве случаев воплощение правды считается необязательным, напротив, желанный мир — это недостижимый идеал и возможный лишь в вымысле, осуществление этого мира в человеческих отношениях возможно лишь чудом. Поэтому считается крайне наивным и вульгарным вопрос к писателю: было ли это так, о ком вы написали? Роман — это иллюзия. Произведения Толстого стремятся к правде. Каждая строчка Толстого выражает уверенность, что правда живет среди нас и может быть художественно найдена, как исследователем, напр., железная руда.

Актеры действуют на сцене, и в передних рядах люди сидят спокойно, потому что знают: это театр, а не действительность. А на галерке иногда волнуются, там наивные люди принимают это за жизнь. Может быть, люди на галерке более правы: почему, правда, «представление» тоже не жизнь?

У Толстого отношение к своему искусству такое, как на галерке: он верит, и нас заражает своей верой: это жизнь, это так бывает, так было.

Толстой — наивный реалист, сила его в том, что он удивляется воспринимаемому миру, как ребенок, как «дикарь», о которых говорят наши путешественники, но которых, вероятно, уже не осталось на земле. Современный дикарь, оставаясь дикарем в образе своей жизни, лишился удивления, как набалованное игрушками дитя. Я видел наших крестьян, когда начали летать аэропланы, никакого впечатления: «ученые все могут выдумать», и Ленину не удивлялись: «Ленин в университете учился».

Мне хочется подвести это рассуждение к возможности записывать этнографически точно, как былины и сказки, рассказы людей. Я не скрываю от себя того, что записывающий должен обладать большим художественным вкусом и очень возможно, что и мастерством художника. Вкус нужен, чтобы возможно было на таком рассказе остановиться и мгновенно определить его художественную значимость. Кроме того, нужно большое мастерство, чтобы, выслушав рассказ, записать его. Устная речь одна, а литературная другое. Нельзя такой рассказ записать как былину, как сказку, бесстрастно. Пусть все так, я хочу только сказать, что рассказ Василия Ивановича трактирщика мастером слова может быть записан и с точностью передан не условно, а по всей правде. Что в нашем народе господствует устная словесность (положение артистов), что посвятить себя записыванию этих легенд и оставаться большим художником слова — у нас вполне возможно.

Плавунчик круглоносый. Вчера на золотом лугу увидел маленькую белую, как бы сахарную, птичку, плавающую в осоке по лужам, головка ее с круглым, как шило, носиком была очень наивна, мила чрезвычайно, спинка ее была как бы прикрыта темным с коричневым пятном-одеяльцем. Она была чрезвычайно доверчива и не хотела улетать от меня, пока я не решился схватить рукой. Тогда она полетела бойко и села от меня в 50 шагах. На таком расстоянии я мог ее взять из ружья для чучела. Выстрелил. После того откуда ни возьмись еще пять штук таких и прямо ко мне, сели на лужи в пяти шагах и смотрели, что я делаю с их убитым товарищем. Их доверчивость, их белоснежные зобики и что они такие маленькие, а плавают, как большие, — все это перевело меня в детский сказочный мир…

6 Сентября. С утра полумрак, из тумана показывается небо совершенно серое. Потоп.

Давайте, друг мой, думать о пережитом, чтобы оставить потомству картину жизни наших современников.

906–7-8 и т. д. — года.^{39}

Богоискательство.

Христос Мережковского.

(Умный был человек «красивый брюнет» (Тернавцев). Он сказал: «Церкви о них нечего беспокоиться, они вернутся»).

Мережковский: два пути к Христу, церковь или путь красоты.

О. Александр Устьинский (о. Спиридон) дает поручение Алпатову к Мережковскому, Розанову — о соединении Англ. Церкви с православной… Вокруг Устьинского Капернаум: Молочников, Кукарин. Общее Мережковского, Розанова, Блока, Разумника, Ремизова и, я думаю, всех, всех: искание путей к «народу» (славянофильство).

С утра полумрак, из тумана показывается небо совсем серое, всюду блестит потоп. Но мало-помалу из этого складывается робко-задумчивый день. Прекрасна бывает пойма в освещении — таком глубоком, что кажется, еще чуть-чуть, и увидел бы скирды кругом и с той, невидимой стороны. Скошенные места поймы поросли молодой свежезеленой осокой и на ней кажется, что роса так густо лежит, а это паутина. Голова собаки от нее в несколько минут становится совсем седая. Как странно, что я никогда не задался вопросом, откуда в одну ночь является эта паутина, покрывающая ровным слоем всю траву лугов, может быть, на десятки и более верст. Бывает, на такую паутину ложится осенняя густая роса, и при первом свете солнца луг блестит, как лед, так что легко можно вообразить себе, будто находишься где-то на Новой Земле.

<Приписка на полях> 2 петуха, 12 бекасов, 1 дупель. На Скор, болоте до сих пор взято около 20 бекасов, замечено улетевших 17. Бекас прибыл из кустов значительно.

На Скорынинском болоте бекасов значительно прибавилось.

Когда Петя хотел стрелять в своей очереди бекаса и подходил к стоящей Кенте, он заметил у края болота возле деревни стоявшего в валенках мужика и внимательно глядевшего. Петя злился на него и ворчал. Я его понимаю, при стрельбе бекасов мешает не только человеческий глаз, но мне даже и лошадиный, конечно, потому что за лошадьми и коровами всегда скрывается наблюдающий пастух. Петя одного бекаса убил. Мужик в валенках что-то крикнул и хотел двинуться. Мы махнули ему рукой: не ходить, потому что Кента сделала новую стойку. Петя успел мне сказать в большом удивлении: «А ведь он в валенках!» Удивление понятно: мы стояли по колено в воде. Бекас вылетел дальше, но я стрельнул на счастье, и, вероятно, только одна дробинка попала в него: Петя крикнул: «У него висит нога!» Он после выстрела забрал высоко вверх и камнем свалился. Вот случай. Но что из него сделает восхищенный свидетель перед каждым встречным человеком с ружьем, он будет творить из этой случайности образ идеального охотника, который на сто шагов без промаха бьет бекасов… И действительно мужик не выдержал и в волнении прямо полез к бекасу. Мы тоже подошли. Он стоял по колено в валенках. Он меня назвал знаменитым охотником, говорил, что выстрел был чуть ли не на 100 шагов, что сюда ходит доктор, но тот ничего не может и только распугивает. Долго мы не могли понять, для чего же он лез к нам и губил свои валенки. Только под самый конец объяснилось: он попросил папироску, сказав, что сутки целые не курил. Я дал ему папиросы «Аллегро», но, конечно, и о папиросе он будет иметь восхищенное мнение. Во все время охоты небо редко было свободно от больших стай журавлей. Я думал о них: вот они родились в наших болотах и полетят по всему свету. Восхищенные, увидят новые страны… Журавли сулят, журавлиная родина…

7 Сентября. Какая мне радость в факте прогресса цивилизации? Ведь это чисто естественный, физиологический процесс всякого общества, если оно только здорово. Голова человека, с нашей интимной точки зрения даже и совершенно пустая, все-таки самая тяжелая часть человека, и чтобы нести ее, он должен непременно двигать ногами вперед, а не назад. Какая же мне радость, какое удовлетворение может быть в том, что пустая голова движется и прогрессирует! Между тем, к этой идее «прогресса» наши дети и отцы присоединили и нашу этику и нашу личность. Вот почему от реформ государственных, напр., чтобы жить без царя, или от научных изобретений, вроде аэроплана, мы всегда ожидаем того, чего они по природе своей не могут нам дать. Наше время, вероятно, и есть время просветления нас, дикарей… утверждения ясного взгляда.

Взять эволюцию понятия «коммуна» в эпоху военного коммунизма и нынешнего, скажем, производственного — какой прогресс в смысле освобождения нашей совести.

<На полях> Бытие. Сознание. «Эк. ма-зм».

Сват, сват. сват. Старый кот. Догадка о Дубце. «Хмарь»: нет постоянства. Белый — сознание. Воронский — бытие (семинаристы, евреи).

Бывают дни, когда солнце светит трагически: кажется, вот-вот что-то случится и лучше не надо ходить далеко.

Все было в этот день: ясно и хмарь, гроза, буря, дождь.

Моя собака в березовой рубашке с колокольчиком в глухомарных местах сообщает бабам, собирающим грибы и ягоды, панический страх. Сегодня в лесу мы сели отдохнуть и свистнули Кенту. А может быть, какая-нибудь бабенка не собаки, а просто свистка испугалась и крикнула: «сват!» В ответ ей со всех сторон послышалось: «сват, сват, сват!» Баб оказалось очень много, и что все они кричали «сват!» было понятно, бабы хотели дать знать врагу, что они тут не одни, с ними их сват. Я, желая успокоить испуганных баб, крикнул голосом: «Кента!» Но бабы еще более испугались, и опять везде послышалось: «сват, сват, сват!» Вдруг кусты можжевельника около нас затрещали, мы увидели: опоясанная ремнем, с подобранной юбкой, в мужицких сапогах, с вытаращенными неподвижными глазами и огромной корягой в руке старуха лезла прямо на нас. Она еще не могла нас видеть, и мне показалось, если мы вдруг открылись ей на поляне, она может умереть. Я крикнул: «Бабушка, это мы, охотники, бабушка, не бойся!» Но она не слышала меня и, видя нас, не видела, если бы не подвинулись, она бы прямо по нам прошла, не одни мы, а везде внизу сейчас перед ней была нечистая сила, она лезла на нее с отчаянной храбростью, и полумертвые губы ее шептали молитву. Безумствуя, все бабы кричали в это время на нас как на волка «сват, сват, сват!», а бабушка явственно твердила: «свят, свят, свят!»

Выйдя на большую дорогу, мы увидели вдали нищего, босого, с котомкой старика, который вел Дубца. Мы догнали его, оказалось, нищий вел Дубца к нам от Даувальдера. Несчастный латыш писал, что он не решается застрелить Дубца, возвращает его мне и в простоте своей, забывая, что он даже не уплатил мне половины небольшой назначенной за него платы, предлагал мне подарить Дубца кому-нибудь «от его имени».

Стали пробовать Дубца. У него оказался прекрасный, спокойный, но энергичный поиск. Скоро он разыскал в кустах тетеревиный выводок, побежал было за мной, но скоро вернулся. Пошли в болото. На ветер он издали причуял верного бекаса, потом, подобравшись, закопался в следу и вытурил. Ко второму бекасу, поняв его манеру, мы подошли и убили. После выстрела он за ним бросился. Видно, что Д., убитый отсутствием у него стойки, совсем не работал над ним. Подстреленного в крепи бекаса мы посадили в кочку. Дубец, причуяв его, подтянулся к нему близко и, поняв, что это тот самый бекас, отошел.

Вот была загадка: почему же он не сделал на нем стойки, хотя бы накоротке?

Чутье хорошее, потяжка длинная и страстная, но почему же нет стойки?

Разгадку, как это всегда бывает, если напряженно думаешь, дает само дело. Откачнувшись от знакомого бекаса, Дубец стал разбирать в траве какой-то след и увлекся им. Петя пошел за Дубцом, а я переместил бекаса в другое место. После долгих напрасных розысков Дубец вернулся. За это время, увлеченный розыском новой птицы, он забыл о старой и, когда вдруг наткнулся на нее, стал, хотя и накоротке, но все-таки стал и очень крепко. Я вспомнил, как рассказывал мне Даувальдер, что он набирал целую шапку молодых чибисят и заставлял по ним работать Дубца. Теперь мне было понятно, почему он по ним не работал: чибисята были ему знакомые, и все было не всерьез. Поручаю Пете всерьез охотиться на бекасов с Дубцом, разыскивать их непременно на ветер, подводить и к убитым и подстреленным осторожно на веревочке и при первом причуивании удерживать и укреплять на стойке.

Можно верить в успех, потому что с Кентой было то же самое, Нерль сейчас тоже недалеко ушла от Дубца.

Последний семинарист Воронений по поводу А. Белого опять поднимает вопрос 30-х годов о примате бытия или сознания. Что значит «бытие?» Это жизнь на земле растений и животных, в том числе и человека как высшего животного с вечной заботой о средствах существования для воспроизведения себе подобных. Сознание как способность предусматривать будущее и тем сокращать заботы о существовании присуще всему бытию в большей или меньшей степени. Человек выделяется из мира животных в этом отношении только количеством (степенью) сознания, которое накопляется у него разделением общества на два обширных класса: «народ», занятый главным образом вопросом «бытия», и другой незначительный класс — «интеллигенция», которая накопляет сознание в ущерб своему бытию. Эти полу- или целиком девственники, собирая в себе мало-помалу власть сознания, объявляют господство его над «бытием». С другой стороны, «бытие», из которого мало-помалу выбирается присущее ему (как всей природе) сознание, становится, склоняясь во враждебное (мстящее) отношение к овладевающему им классу, властителем сознания.

<На полях> Христос — это верховный властелин сознания. Церковь в отношении Христа — то же самое, что техника в отношении науки. Отсюда понятно, почему социализм занят «бытием»: соц-м идет на смену церкви. Как церковь кончается теократией, так соц-м кончается технократией.

Вот откуда вышли у нас вопросы социализма, и понятно, почему ими занимались у нас, во-первых, семинаристы, во вторых, евреи. Чрезвычайно характерно, что Белый, сын профессора, притом физический импотент, а Воронский, сын священника, женатый на еврейке.

Опрокидываю все это на Алпатова. «Старец» (о. Ал. Устьинский), с ним неразрывно связан трактир Капернаум. Устьинский был учителем Розанова (он вмещает идеи Розанова: ведь Розанов из Устьинского, из разложения православия). По наказу старца едет Алпатов отстаивать «сознание» рыбаков и пр. низших людей.

Можно допустить, что Алпатов остается «экономическим материалистом», но никуда с этим не может попасть: ни в бытие (к революционерам), ни в сознание (Мережковский).

<На полях> «Диалектический материализм — это система ловких выходов из трагического положения».

Творчество — это реализация вопросов бытия и сознания.

Всякий большой писатель в России делается мало-помалу «властелином сознания», таким образом, его деятельность, исходя из игры (как всякое творчество)… нет, скажем <1 нрзб.> бытием (имманентным бытию), перемещает его в класс монополистов сознания. Стремление поэтов 900-х годов было вернуть творчество бытию (вот истоки этого второго хождения в народ).

<На полях> NB. Жизнь писателей того времени в отношении размножения была до крайности болезненная:

1. Белый — импотент.

2. Блок — попытка духовного брака.

3. Гиппиус — вагизм.

4. Философов — педераст.

5. Ремизов — как семьянин, жертва.

6. Розанов — философ пола.

7. Карташов — монах.

8. Кузмин — педераст.

9. Сологуб…

Такой очаг творчества. Рядом революционеры: Маслов, Семашко и друг. (вероятно, все).

Образы нашего художественного сознания имеют в бытии свои первообразы, т. е. живые существа. И Платон Каратаев был (как у меня был «Гусек»). Но Платон Каратаев живой не имел влияния на людей, он стал влиять, когда был сопоставлен у Толстого как положительное начало жизни с отрицательным, присущим самому Толстому, гордым властелином сознания. Итак: Пл. Каратаев — это воплощение желанного человеком, погибающим от бремени власти сознания. (Все видно и по себе: сейчас на одной стороне у меня — роман (я боюсь в нем накопления своей власти), на другой — детские рассказы (Каратаев).)

8 Сентября. С утра дождь. Вечером прояснело.

Пропотеешь на охоте и высохнешь, дождик польет, высохнешь, опять пропотеешь и так густо, что вот, кажется, уже пахнет не потом человека, а слоном, как в зверинце, и через рубашку трава проросла, и по траве своей паутина легла, и в строгое холодное утро паутина покрылась мельчайшими каплями росы и засверкала. Тогда все книжное, начитанное, надуманное исчезает и, если приходит в голову мысль — верь ей! Это своя мысль, проросшая из своей головы, как мох из пенька.

Я послал по телеграфу Леве денег на Сахалин, мужики, вероятно, подумали, что он туда сослан. Вчера подходит Качалов: «А где ваш второй сынок?» — «На Сахалине, дикарей изучает». — «Да есть ли еще дикари?» — «Настоящих едва ли много, вроде наших».

Чтобы научиться «этнографически» верно записывать рассказ крестьян, рабочих, вообще «народа», надо, прежде всего, научиться свою же устную речь делать литературной. Литератор — это мастер, который может писаными словами изображать устную речь. Для этого, прежде всего, надо обладать музыкальным слухом и музыкальной памятью. При помощи музыкальной памяти можно воспроизводить речь из себя самого. Но возможно, конечно, и непосредственно, слушая рассказы, при помощи музыкального слуха схватить устный рассказ и целиком воспроизвести на бумаге. Постоянная привычка «записывать» себя и других уничтожает в сознании разницу между устной и литературной речью, кажется, «записать» очень легко. И только тогда обнаружится вся сложность мастерства и таланта литератора, если один и тот же рассказ запишут двое, опытный мастер, обладающий музыкальным слухом, и человек литературно грамотный, но не музыкальный. Обыкновенно литератору нужен только обрывочек речи, чтобы на нем построить свой собственный рассказ. «Записи» речи делаются чрезвычайно редко наивными людьми, которые, не смея сами сочинять, записывают, воображая, что они делают это точно со слов (я знаю одну такую книгу: Федорченко «Народ на войне»). Вначале я пробовал тоже записывать сказки, но вскоре поймал себя на сочинительстве как своем органическом, без которого я не могу даже принудить себя к вниманию. Через много лет упражнения в записывании себя самого я возвращаюсь к записыванию устных рассказов, и, мне кажется, это делать очень легко. Однако, если способность писать из себя, воспроизведя своей музыкальной памятью и другими средствами накопленный жизнью материал, то зачем искать чего-то на стороне. Я теперь почти не в силах принудить себя к этому. Только уж косвенным путем, увлекаясь, напр., охотой, я невольно попадаю в положение слушателя рассказов местных людей. И когда где-нибудь в трактире на отдыхе услышу интересное и сделаю из этого рассказ, то получаю огромное удовлетворение и жалею о прошедших годах моего жадного внимания к великому миру и думаю: эх, если бы у меня тогда было все мое нынешнее мастерство записывать устную речь!

Со скорбью смотрю я на молодежь, которая пыжится писать тенденциозные романы из «рабоче-крестьянской» жизни. Зачем она берется за невозможное, киснет в схемах, идеях, пропуская живую жизнь через головное решето? Иногда берешься читать такой роман, заботливо выписанные картины захватывают воображение, вот, кажется, и обрадовался. Но вдруг замечаешь, что весь роман написан замаскированным гекзаметром. Читаешь:

«Ранним утром, по темнозорьке с большой корзиной в руке Семен Прокофьевич пошел за грибами, оставляя на седой росе широкий свой след».

Читая, вдруг вспоминаешь классическую гимназию:

«Гектор стремительно из дому вышел прежней дорогой назад…»

И с отвращением закрываешь роман, возмущенный провинциальной глупостью автора.

Мне пришлось одного крупного литератора спросить, не из жизни ли он берет свои рассказы: «Было это или нет?» — спросил я. Он почти что обиделся: «Конечно, не было».

Впрочем, народническое хождение в народ и славянофильские записи речи так набили оскомину, что отвращение писателя современного к «натурализму» очень понятно. Вдумаешься, однако, в вопрос: чем взяли все крупные русские писатели? И отвечаешь: только уменьем свои огромные запасы русской устной словесности перевести на литературный, всему миру понятный язык.

<На полях> Шалдурино, Грибково, Шудолобы.

Сердца охотничьи, как порох, взрываются и вдруг сгорают, не оставляя ничего.

Интеллигенция — это разум и совесть, это сознание жизни, народ — это для рода, род на род — вот народ.

Для человека из народа нет ничего проще, как воспроизвести себе подобного, для интеллигента это самое трудное, самый мучительный вопрос жизни.

Интеллигенция — это певчие на клиросе, поют, а народ молится и рождает.

Проповедь интеллигенции в народе может иметь две цели: одна простая, достижимая, — выбрать из народа все, что не прочно в нем держится и готово перейти из своего природного класса в интеллигентный. Другая цель — сообщить народу до некоторой степени свои вкусы, вызвать потребности и, таким образом, взять под свое влияние. Так делала церковь и так хочет сделать теперь социализм.

<На полях> Разум совершенствуется за счет инстинктов жизни — вот почему «народ» размножается больше «интеллигенции».

9 Сентября. Дождь с малыми перерывами весь день. Даже собаки зевают. Они умеют и чихать, и улыбаться, и зевать совершенно с тем же значением, как люди. Но что значит у них взрывание задними ногами земли и броски ее в направлении своего кала или же кувыркание на мертвячине с явной целью обмазаться ею, — мы уже не понимаем, мы ушли от этого.

Вышли в дождь за поля. Нашли тетеревей и одного черныша убили. В дождь на тетеревей отлично охотиться, сидят в кусту и не бегут.

По легкому ветру в перерыв от дождя Кента на лесной поляне схватила запах, провела поляну и потеряла запах у лесной ширмы, вернулась, опять схватила, опять потеряла, в третий раз, потеряв, не вернулась и прошла через ширму кустов и тут уверенно повела к двум бекасам. Расстояние было не менее 200 шагов, но главное, что оно было разделено ширмой кустов и деревьев. Рассказать, никто не поверит. Откуда уверенность, что Нерль и Дубец будут собаками.

<На полях> Красиво желтеют пожилые березы. Распятая осина. Лес то сходится, то расходится. Излучины.

Стойка на тот берег (ее переправа) по плавающим бревнам.

Прямая дорога. Улита. В обход. В лесу вода двигалась. Спасение девушек из Грибова.

10 Сентября. Разведка по Сухманке до Лохани.

Моросит. Улита пожирает озимь. Красиво желтеют пожилые березы, но у молодых листья грязные… Багровая, распятая осина.

Мы приехали во Власово и спросили дорогу на Грибово.

— Держитесь правой руки, — указывая правой рукой налево, сказал мужик.

Мы поняли, что ошибка его происходит, потому что он указывает правой рукой и от правой руки называет левую сторону правой. Это постоянная ошибка крестьян, вековечная, вероятно потому, что право и лево меняются в зависимости от направления идущего. Поправив крестьянина, мы спросили его, нет ли по пути других дорог в стороне. «Есть, — сказал он, — но вы держитесь все прямо». Мы не раз испытали это «прямо»: он знает дорогу, положим, на Грибово, и потому все дороги вправо и влево ему представляются уклонением от прямого пути в Грибово. И он говорит это «прямо» человеку, не знающему пути, потому что не способен вообразить себя самого не знающим прямого пути. Вероятно, между туземцами это «прямо» понимается не графически, а служит выражением душевного желания пешеходу пройти прямо. Недаром же это «прямо» всегда говорится с соответствующим жестом уверенности, указывающий вроде как бы великим топором рассечет горизонт, и тогда все другие мужики хором повторят, каждый свое:

— Одна дорога!

— Прямая дорога!

— Иди, никуда не сворачивай!

Графически все это полная бессмыслица, неопытный человек и полверсты не пройдет, как увидит развилок двух одинаковых дорог, потом еще, еще и так без конца. Мы же отлично знаем, что все эти указания означают искреннейшее, душевное пожелание прямо пройти, и потому подробно расспросили приметы: остается ли пруд в правой руке или в левой, тут же указывая право и лево, где дорога идет лесом, где по заполью, где по за болотом, по за канавою. Вот когда, усвоив себе «прямую дорогу» как идеальное пожелание, начали расспрашивать о приметах — дают настоящие, даже образные и незабываемые на всю жизнь указания.

Собрав таким образом материал, мы дошли до хутора Грибово и большим лесом пришли к Сухманке. Речка бесчисленными излучинами рассекает сырой луг, на лугу бесконечные стога, заболоченный большой лес по той и другой стороне то сходится, то расходится, и там, в этом непроходимом лесу, слышатся изредка только <1 нрзб.> сойки и дятел. До Малой Лохани мы нашли только в одном месте немного бекасов, которых Кента причуяла по ветру в долине на огромное расстояние. Чтобы добраться до них, ей нужно было несколько раз переплывать речку, а нам искать брод и захватывать в сапоги много воды. Наконец, мы пришли к Малой Лохани, где было по рассказам много бекасов, к сожалению, мы не знали, что перед нами была уже Лохань, и не удержали Кенту от переправы. Бревна моста держались на воде плавающей бесформенной грудой. Кента ставила лапы на одно бревно, оно опускалось, быстро хваталась за другое, а зад застревал между двумя бревнами. Ей было бы во много раз проще переплыть речку, но она не догадывалась и долго мучилась с бревнами. Мы посмеялись и, занятые своей переправой, совершенно забыли о ней, а между тем потому она и переправлялась по мосту, что через него до нее доносилась струя ветра от массы бекасов. Мы перебирались в том месте речки, где она сильно поросла кустами. Это было очень нелегко. У каждого куста приходилось сочинять целый план, прыгать с риском нырнуть с головой. И когда, наконец, мы перебрались, то сразу увидели перед собой Лохань, наполовину скошенную трясину небольшого умершего озера. Кента стояла на середине скошенного зеленого пространства. Не весь же час переправы она стояла над бекасом. Постоит, наверно, подвинется, — бекас улетит, она по-другому станет, и так вот продвинулась до половины. Мы бросились к ней и по пути, в свою очередь, спугнули много бекасов и когда ее достигли и я стрельнул по ее бекасу, десятки поднялись и разлетелись в леса. Так, разогнав всех, мы успели убить только трех и тяжелой топкой трясиной перешли в Большую Лохань, в большое круглое умершее озеро.

Дождик моросил невидимыми каплями, как будто мы были внутри облака. Но с высоты одного, окруженного черной водой стога, мы в этой мгле могли все-таки рассмотреть всю картину этой мрачной пустыни. Вокруг большой трясины в 200 или больше десятин с редкими кустиками березы в серой мгле чернели большие леса, совершенно непроходимые, погруженные в черную воду. Каждый стог, оседая, выжимал из болота кольцо черной воды. И весь покос тут был клочками между кустиками берез. По рассказам крестьян мне было известно, что сено это остается здесь до самых сильных морозов. Тогда болото покрывается тонким льдом, под которым торфяная вода не замерзает. Крестьяне отправляются сначала всем миром пешком, разбивают лед, вода выступает и на сильном морозе замерзает, так образуется прочная дорога, по которой и приезжают за сеном.

Мы выбрали себе по ямке в стогу, укрылись от моросящего дождика. В этой мрачной пустыне на дне умершего озера, на десяток верст окруженного непроходимыми болотными лесами, простая деревня с коровами, овцами, скворечниками, керосиновым освещением казалась столицей. Вот откуда надо смотреть на деревню, чтобы понимать ее, а не из настоящей столицы!

<Приписка на полях> Образование кочек: <1 нрзб.> мох, убрать его, оказалось березовое полено, оно и давало выпуклость.

На обратном пути, недалеко уже от бора, окружающего Грибово, мы вздумали пройти до него немного не лугами, а лесом, подобным всем лесам, окружающим умершее озеро. Вокруг нас была между стволами деревьев черная вода, которая к удивлению и страху нашему не стояла, а двигалась. Тут были гигантские выворотни, гниющие, еле видные под водой стволы, прутья, кочки. В этом воистину чертовом логове, чтобы не провалиться в глубокую грязь, надо было скакать с пня на кочку, с кочки, нащупав одной ногой под водой что-то твердое, к дереву, обняв одно дерево, схватиться за сук другого, подвеситься и на руках через ометы перекинуться к другому. Поработав некоторое время таким образом, мы уже не захотели возвращаться на луг, мы рассчитывали, что пытке скоро будет конец и начнется сухой бор. Но мы ошиблись, до сухого бора нам пришлось еще много скакать и подвешиваться в чертовом логове. Выбрав по компасу направление в сухом бору, мы пришли к дороге и на горе наше приняли, что это наша дорога, и пошли по ней в Грибово. Загибая незаметно все вправо, мы спохватились: дорога шла не на запад, а на север к тем самым местам, из которых мы вышли, вернее всего, к каким-нибудь <1 нрзб.> лугам. Мы вернулись назад, шли долго, очень долго и вдруг застали себя в совсем незнакомой местности. Времени оставалось до вечера немного, еще одна ошибка, и пришлось бы голодными, измученными ночевать в лесу. Мы поняли: эта дорога не наша. В нашем <1 нрзб.> направлении была перед нами коровья тропа. Свежий кал показывал нам, что пастух только что прогнал по ней скотину. Носики копыт были обращены в нашу сторону, хотя другие носики были обращены и назад. Мы так решили, что пастух утром прогнал скот на Сухманку, а вечером вернул его в деревню. Кроме того, впереди нас слышались женские голоса. Мы подумали, что это аукаются бабы, собирающие бруснику. И мы приняли последнее решение идти по коровьей тропе к голосам. Казалось, все было так ясно, как вдруг из одной тропы сделалось две, из двух четыре, пять, шесть, множество, и все тропы болотные <1 нрзб.> рассеялись по болоту. Казалось, все было кончено, времени перед темнотой нам оставалось только на выбор сухого места для ночлега и сбор суши для костра. Как вдруг совсем недалеко от нас в болоте раздались отчаянные женские голоса. Оказалось, что деревенские женщины, услышав мужские голоса, притаились, я попросил Петю ответить им женским голосом, а сами быстро стали подаваться туда <1 нрзб.> по болоту. Скоро мы увидели: в грязи, совершенно мокрые, издрогшие стояли две девушки. Они искали овец и заблудились. Они так обрадовались нам, они были уверены, что мы знаем путь. Но мы сказали им, что мы нездешние и тоже заблудились. Стали вместе обдумывать. Они пошли, как и мы, по коровьей тропе, желая сократить путь, но потеряли ее и теперь не могут найти ее, чтобы обратно вернуться к дороге. Мы спросили девушек, были ли они за болотом. Они сказали, что были. Не собираются ли там тропы в одну. Нет, не собираются, потому что пастух покормил коров в болоте и обратно <1 нрзб.>. Так объяснилось, почему носики копыт были вперед и назад, а тропа не приводила в деревню.

Мы приближались к озимому полю своего Переславища уже почти в темноте. Вдруг на одной полосе перед нами сверкнул огонек. Мы приблизились и увидели — молодой человек в куртке с зелеными кантами, в форменной — не то лесной, не то агрономической фуражке и с ним молодая женщина на камне поджаривала улитку. Вследствие страшной сырости этой осени на озимь навалилась «улита» и начисто все поедает. Как спасти поля? Кто-то сказал, что надо окуривать дымом. И вот инструктор делает опыт: спичкой на камне окуривает улиту. Но каждый раз, как он к ней приближает спичку, улита сбрасывает шкурку и вылезает.

— Три шкурки сбросила, — сказал агроном, — и все жива, а они думают ее уморить дымом.

Я сказал:

— Улитка погибает от медного купороса, разве нет у нас купороса?

Агроном ответил:

— Купоросу-то много, а опрыскивателя всего два на уезд.

Возвращаясь домой, мы думали о грандиозной осушке болот на Дубне, обещающей через полсотни лет крестьянину рай… «Улита едет, когда-то будет!» А вот она, улита действительная, реальная приехала, пожирает поля, а у нас нет для этого простых жестяных ящичков с носиками, в которые наливают купорос для опрыскивания.

NB. Девушки рассказывали, что они в лесу почуяли запах моей папиросы и подумали на лесничего. Это объясняется мглой (дым лежит) и чутьем деревенских девок.

<На полях> Всего проходили с отдыхом в разное время до часу 13 часов.

11 Сентября. Ночью дождь. Хмурое утро перешло к удивлению нашему в солнечный день, и так было до ночи.

День был посвящен записи вчерашнего и отдыху. Завтра день дупелиного пролета, предполагаем идти в Селковскую низину, осмотрев ее, зайти в К… к Чумакову и потом на Мергусову бель и через Константиновское болото попасть часам к 2-м в Александровку. Утро 13-го посвятим осмотру Ясниковского болота. После обеда на лошади едем в Сковородино, оттуда на лодке в Замошье.

Есть поэзия образов — «поэзия», есть поэзия понятий — философия, есть поэзия рабочего труда — социализм. К сожалению, социализм собственно к природе своей «поэзии рабочего труда» не может добраться и топит ее в хозяйстве и политике. Надо к социализму добавить еще «поэзию машинного труда», потому что рабочий труд крестьянина и кустаря давно уж был предметом поэзии.

Источник поэзии — чувство ритма жизни, который воспринимается как смысл ее, как то, из-за чего стоит жить, трудиться и достигать. Ранним утром сверкающие капельки росы на всходах овса, на таком молоденьком листике, что удивляешься, как они не гнутся под тяжестью тяжелой капли росы — это удивление вдруг может дать радость труда и понимание его смысла. Что же в машине?

Аэроплан, паровоз, пароход легко себе представить с «каплей росы» (в отношении к космосу), но как внутренность фабрики? Только машина и человек (одно чувствует производитель и совершенно другое потребитель: летчик и пассажир, радиотехник и радиослушатель, — вот, кажется, где истоки разделения поэзии «мещанской» и… (не знаю, как назвать ее: желанной, что ли).

12 Сентября и 13 Сентября. Мы с Петей совершили дупелиное путешествие, осмотрели Селковскую низину, взяли тут двух бекасов, на Мергусовой бели — 1-го дупеля, 1 коростеля, 6 бекасов, перешли Константиновское болото низами по за Микульским и Ясниковским, в 5 ч. вечера (вышли в 4 у.) добрались до Александровки. На другой день с 4 у. до 10 осматривали Ясниковское и Александровское болота, убили 1-го дупеля. В ½ 11-го д. приехали в Сковородино к дяде Максиму, на лодке перевезли нас в Замошье, прошли Калошино, на Скорынинском болоте убили 2 бекасов и в 6 в. вернулись домой.

12-го — нас несколько раз мочил дождь, 13-го — утро туманное и до вечера солнечный день.

<На полях> 2 дупеля, 1 коростель, 8 бекасов.

В лесах начался сильный запах умирающих листьев. Умирают листья в славе.

Осина в мочливую осень разукрашивается с особенной силой. Овес запоздал. На горах только жнут, а в <1 нрзб.> местах стоит зеленый, как лук.

Константиновский растоп. Константиновские луга залило, сено подтопило, крестьяне остались без корма скотине и теперь дешево продают ее: за 20 пуд. клеверного сена отдают годовалую телушку. Болотом идти невозможно, выше колена. Везде на свете говорят: «тут можно пройти только в болотных сапогах», здесь говорят: «в сапогах не пройти», это значит: «можно пройти только голышу». Пробовали, измученные, дорогой идти, но и здесь было выше колена, притом замазка грязи пообветрела, под тяжестью тела ноги вмазывались в коровий растоп, а вынимать сапог было до крайности трудно. На своих тоненьких ногах 20-пудовые коровьи туши проходили по пузо в грязи довольно легко. Но особенно позавидовали мы отличному коню, на котором без седла ехал мальчик: конь своими тонкими ногами пропахивал замазку, как шилом, и вытаскивал ноги без всякого затруднения, почти грациозно. Вдали прямо по болоту, пересекая его по прямой линии, следуя примеру животных, девица, загнув юбку, шла полуголая и тоже завидно легко вытаскивала из грязи голые ноги. Нас поливал дождь, а на другом конце луга в стадо опустился конец яркой радуги и осветил его все на зелени такое огромное и прекрасное. С сапогами, полными грязи, не имея в течение нескольких минут сил вытащить их и снова впустить в замазку, я любовался радугой в огромной долине, стадами, ногами коня, <1 нрзб.> и естественным переходом девушки с поднятой юбкой. Но не было у меня в этом любовании и тени того обычного разделения мира на грязь и радугу, когда бессильный человек с горечью утешает себя иллюзией прекрасного, будучи сам в грязи. Почему непременно иллюзия, а не желанная цель на грязном и трудном пути? Созерцая прекрасное, я набирал в себя силы для дальнейшего продвижения. В моем прекрасном таились большие силы, радуга ручалась за то, что потопа больше не будет.

Пастух. В Александровке нам встретился знакомый пастух в неузнаваемом виде: в брезентовом пальто, в кожаном картузе и сапогах, — совершенно приличное существо. Мы были в крайнем удивлении, потому что этот пастух всегда раньше ходил оборванный, босиком. Между тем, ему платили очень хорошо, и он был отличный пастух и любил стадо. Я знаю, например, что он где-то украл пуд соли, сделал по непроходимому болоту соляную дорогу^{40} и этой солью перегонял скотину на Остров, где она отлично наедалась. Летом до глубокой осени он жил со скотиной, сам как зверь. Потом получал расчет и эти большие деньги непременно в тот же самый день проигрывал в карты. Зимой он жил в разных городах. Трудно понять, как и чем он жил. Мне также это непонятно, как жизнь лося зимой в наших <1 нрзб.> болотах… Весной опять появлялся и пас. Вот почему, зная жизнь его из года в год, мы так удивились, встретив его в таком приличнейшем виде. Вот как с горечью и злобой объяснили нам это в Александровке. В этом году общество, желая добра своему отличному пастуху, вздумало постепенно в течение лета из денег за выпас обрядить его: купили сапоги, брюки, картуз, рубашки. В первый раз в жизни, может быть, он почувствовал себя человеком и очень обрадовался. Но скотину вдруг разлюбил и стал пасти очень плохо: то потеряет, то потравит поля.

Нет, кажется, путаницы в Дубне больше, чем между Заболотским озером, Замошьем и Сковородиным. Замошье стоит на <1 нрзб.> острове. Рассказывают, когда-то поселился тут лесной сторож и размножился. Одному — ладно, а всем земли не хватало и скотину пасти негде. Нарезали земли конечно-то много, да поди, достань: ездили на лодках на новую землю, сам на лодке, а скотина плывет. Для сокращения пути изрезали пойму канавами, бороздами, и эти борозды так перепутались с протоками Дубны, что человек со стороны не скоро поймет, где борозда, где проток: все покрыто одинаковыми извилистыми островками.

Только всего несколько лет тому назад в Замошье через болото сделали дорогу: теперь хоть не насквозь, как везде, хоть не проехать по дороге, но въехать можно в Замошье на лошади. Раньше она была на острове, и крестьянин на поле ехал на лодке, а скот плыл за ним сзади. Гать сделана отлично, с мостами, с прочной насыпью, прямая на версту, как стрела: инженер делал.

Рассказов тут всяких хоть отбавляй, но всех лучше рассказывает рыбак дядя Михаил Трусов. Было это, когда о гати и не думали, а между тем началась торговля: платили за карася по миллиону. Приехал к Трусову спекулянт, просит перевезти его. В это время как раз щучий бой. Дядя Михаил поехал на бой, а спекулянта перевезти взялась девочка на другом челноке. И только выбрался дядя Михаил по своему протоку на плес, слышит, благим матом кричит его девочка на соседней протоке, и спекулянтов голос тоже слышно — басит. Что делать? Убрал острогу и скорей туда. Видит, рядом две головы, одна его девочки, другая спекулянтова, за кусты держатся и кричат, а челнок утонул. Кто местную природу знает, тому все понятно: берега Дубны хуже воды, жидкие берега, выбраться невозможно. Стал подъезжать дядя Михаил <1 нрзб.>, спекулянт рукой к борту, хватит за край, и челнок непременно хватит воды и затонет. Поднял весло над лысой макушкой, говорит: «Пока девочку не усажу, ты не шевелись, шевельнешься, получишь по лысине».

И осторожно усадил девочку. А потом спас и спекулянта. Приехали домой, стал греть девочку, а спекулянт веревочек попросил и натянул по всей избе в разные стороны веревочки и на них стал развешивать мокрые миллионы и миллиарды, красненькие, синенькие и зелененькие.

Вот, наверно, было событие, когда впервые открылась дорога и по ней погнали скот. Какой это был праздник в Замошье, какие светлые лица были у женщин, как радостно ревел скот! Много, много столетий тому назад у других людей начались шоссейные дороги, потом прошли дороги железные, на реках загудели пароходы, в воздухе поднялись аэропланы, банкиры, летая, по беспроволочному телеграфу давали сигналы и делали распоряжения в свои конторы. Так много стало всего, что способность удивляться покинула мир и радости от полетов было так мало, в кабинах так сильно укачивает! В это время цивилизация достигла замошцев, они получили гать и как ей обрадовались, как заревела скотина!

Деревенские женщины считают охотничью страсть подобной пьянству: почти все охотники никуда не годные хозяева. Я это понимаю: охота на дупелей у меня, как у алкоголика. И были бы дупеля! (и т. д.) Дупеля родятся из тьмы и росы. Ревность. У забора. Туман. Собака ушла в туман. Потерял. Свищу. Не идет, значит, на стойке. Туман не расходится. Мечусь в тумане. Не идет на свисток, значит, стоит. Вижу огромный монумент на холме (родниковое болото). (От дождей запоздалый покос. Когда солнце взошло, значки из бабьих платков, сверкание кос, толстая радуга, как сытая гусеница.) С лугов на кочкарник, с той стороны кочкарника наступает стадо. Я захватил на кочках.

<На полях> Туман на бороде, в волосах, на ружьях — хоть выжми, как дождь. И на солнце все засверкало.

Начало: Мой приятель народный судья Яловецкий с вечера отправился в болота на уток и остался там у реки до утреннего перелета птиц на плесы. С вечера ему удалось сделать один только выстрел по крякве, потому что дым лег на воду и все закрыл.

Потом густой туман побежал с берегов и закрыл народного судью. Для него туман этот был, как для нас дым облака, закрывающего солнце. Для нас, живущих на холмах, в эту ночь ярко сверкали все звезды и луна. И то, что для народного судьи было небом, для нас всюду на лугах лежало белым одеялом. Перед самым рассветом, когда начинается первый холод, народный судья озяб и проснулся. Но не сразу он решился подняться, потому что ему казалось, что один бок его, обращенный к его низкому небу, озяб, а другой лежит в теплом сене: не стоит вставать и студить теплый бок. Но когда забрезжило и стало еще холодней, он сделал усилие, поднялся и тут понял, что теплый бок его лежал не на сене, а в воде, и тепло ему было потому, что вода была гораздо теплее воздуха. При первом свете он поднялся, и мокрый бок быстро стал озябать…

В то самое время я проходил с собакой по холму на дупелиное болото. Звезды еще все сияли на небе, светила луна, но восток загорелся. Подо мной лежало густое белое небо тумана. И я думал о незавидной участи лежащего там где-то под ним народного судьи.

Папаня. До сих пор, когда я собирался уезжать из Александровки от Карповых, в момент отъезда папаня куда-то исчезал: деньги я отдавал Анисье Ефимовне, а вез меня Сережа. Все было понятно нам: папаня устранялся, потому что в город с деньгами послать было его опасно: пропьет. Очень возможно, что папаня, зная себя, и сам уходил. А может быть он, деликатнейший человек, не хотел обнаружить нам свое семейное положение, если сын погорячится, вцепится в деньги, скажет какую-нибудь грубость или жена вдруг заплачет… В этот раз, когда мы перед отъездом пришли обедать, к удивлению нашему в избе был один папаня. Он сам доставал нам из печи горшки, ставил на стол, носил тарелки, ложки, резал хлеб. Потом сам лошадь запряг и повез нас сам. Анисья Ефимовна не показалась. Сережа поклонился нам издали. Что это? Неужели папаня исправился и овладел властью в семье? Или унижение его дошло до крайности, он вдруг взбунтовался и всех разогнал? Исправился или взбунтовался? Он исправился. Я узнал об этом в зеркале. Когда я дал ему пять рублей, то смотрел в зеркало, будто причесываюсь, и видел, как он вынул ящичек, из ящичка большой кошелек, там были деньги, и он туда положил.

Коллектив. Против коллективного хозяйства Н. Ф. нам говорил свое главное и обыкновенное мужицкое, что сельское хозяйство — не фабрика и в нем по звонку нельзя работать и сравнять всех в труде. Он говорил, что в такой нужде, в такой нищете единственным утешением остается сладость труда для себя, что если я как-нибудь постараюсь, воспользуюсь каким-нибудь случаем, что-нибудь выдумаю, то, может быть, как-нибудь и будет хорошо.

На это я возразил ему тем, что помещичье хозяйство до некоторой степени было близко к коллективу и фабрике: работали по звонку, кто плохо работал — наказывали, хорошо — поощряли; что в имении зерно производилось для города. И если бы они теперь по примеру помещичьего хозяйства выбрали себе на год хозяина, который бы управлял жизнью коллектива… «Это было бы хорошо, — ответил Н. Ф., — да разве дадут выбрать своего хозяина, приставят комсомольца. А если и дадут, то все равно, когда дело пойдет, отберут, и мы станем просто рабочими. Нет, хоть нищета, хоть голод, да я все-таки теперь сам хозяин себе и в ловушку не дам себя поймать. И мы все до одного понимаем, коллектив — это не общее дело, это ловушка».

Быстрица. Быстрина — подозреваю в этом нарицательные имена вроде рукава.

Корамора. Вчера летела паутина великой силой и на лугу было необычайное количество вислоногого комара (корамора).

Пение птиц. По поводу заметки И. К. «Пение птиц», напечатанной в № «Охотника», я вернулся к своим старым пожеланиям, о которых все как-то не соберусь написать. Эти пожелания состоят в том, чтобы ученые-натуралисты, работающие над своими темами, систематически задавали бы нам, охотникам, разного рода вопросы для проверки их в нашем охотничьем опыте. В каждом, даже самом глухом городке, есть охотники с высшим образованием, учителя, художники, инженеры, наконец, люди и без образования, но с чрезвычайно тонким чувством природы, следопыты, жаждущие общения с природой не для того, чтобы ее разрушить, а обогащать своим участием в ее творчестве. Почему бы ученым-натуралистам не занять эти свободные силы и, во-первых, для добывания ценных материалов для науки, во-вторых, чтобы дать возможность множеству любознательных людей перейти от охоты — жестокого спорта к охоте-исследованию. Я хорошо знаю, что каждый творческий ум в науке чрезвычайно дорожит людьми неучеными, но способными непосредственно умом и чувством, скажем, инстинктом добывать материалы. Один замечательный ученый-археолог, гордость нашей науки сказал мне, что при раскопках южных курганов он за одного следопыта из народа не взял бы и трех порядочных ученых.

Заметки из жизни птиц и зверей, помещаемые иногда в «Охотнике», по моим наблюдениям, читаются охотниками с громадным интересом. Сколько раз во время моих охотничьих странствований где-нибудь в деревенских трактирах мне приходилось принимать участие в оживленном споре по поводу какой-нибудь такой заметки. И я уверен, что последняя заметка о пении птиц вызовет множество таких споров. Решаюсь высказать здесь то, что и мне, как, наверное, множеству охотников, пришлось передумать, читая эту статью.

Признаюсь, мне бы тяжело было понимание всеми людьми во все времена, начиная от «Песни песней» Соломона, кончая <1 нрзб.> поэтом, принять за предрассудок мнение о пении птиц как не о любовном действии, а объяснить все это пение вроде того, как объясняется пение петуха перистальтикой кишок.

Во время моих многолетних наблюдений (не научных) тетеревиных токов сотни раз приходила мне в голову мысль, что обычное представление о токе неверно, что процесс спаривания имеет к токам отдаленное отношение, и я наблюдал, когда это пение и половые действия отрицают друг друга. Так тема эта стала передо мной очень давно, но вы знаете, в книгах ответа не получишь, времени для систематического исследования нет. Что же делать? Я стал догадываться по себе. Сколько раз на охоте, когда долго не находишь дичи, я заставал и себя и собаку свою зевающими совершенно одинаково, и я догадался по себе, что собаке моей скучно. Так и о значении пения птиц на токах я догадываюсь по той песне, которую сам пою в своей жизни: эта песня не служит мне средством привлечения женщин, но, может быть, я ею что-то заменяю себе? Я беру в руку ландыш, и нюхаю, и вспоминаю: когда это было у меня с ландышем? Запах человеческого пота мне до крайности неприятен, если я нюхаю ландыш, но… между тем и другим запахом есть отрицательная связь. Так давно уже доказано, что самый лютый женофоб в тайне своей есть женолюб. Так и песня моя, пожалуй, отрицательна к полу. Очень возможно, что исследователь типа исследователя жизни зяблика найдет и у меня во время пения <1 нрзб.> действие пола. И все-таки я скажу о себе, как о зевающем животном, что мое пение происходит если не от пола, то все-таки от переживания чувства любви (эроса) (в том широком понимании, что отдельные составные части его — эрос и пол могут друг друга отрицать).

Через себя как животного я догадываюсь и о пении тетеревей на токах. Сотни раз мне скрадывание отдельно токующих косачей не удавалось только потому, что на песню вместе со мной бежала тетерка и где-нибудь на полянке мы с ним встречались, она взлетала и сейчас же взлетал петух. Иногда я доползал по кустам к полю и видел его поющим, и видел рядом со мной сидящих тетерок. Случалось заставать его в кустах на полянке, он действовал, пел, прыгал, они, штук пять-шесть, сидели вокруг. Для меня не было никакого сомнения, что весь процесс эротического происхождения, но никогда не случалось мне видеть, что сам певец спаривался. Не раз мне приходилось догадываться о спаривании по возне и шуму в траве, по одновременному взлету петуха и тетерки, но никогда не приходилось наблюдать непосредственный переход от пения к спариванию. Я охотно допускаю мысль, что у поющих птиц есть даже какой-нибудь дефект в половых органах, как у многих и многих поэтов.

Автор статьи «о пении птиц» с пренебрежением говорит о тех, кто приписывает человеческое животным и на этом делает скорые выводы. Автор совершенно прав: нет ничего глупее этого, потому что понятие «человек» до крайности неопределенно. Но я думаю, что прав и тот, кто, хорошо чувствуя себя как животное, по тому самому чувству догадывается о недоступных нашему человеческому разуму чувствах животных.

И вот почему я считаю чрезвычайно плодотворным делом, если ученые будут ставить нам, охотникам, систематически вопросы: на многие из них мы можем ответить только потому, что мы более близки к природе, человек во время охоты мало чем и отличается от животного.

14 Сентября. И еще один день прошел без дождя. Ночь холодная, звездная. Перед самым рассветом звезды закрылись, и настал прохладно-серый задумчивый день.

15 Сентября. Вчера мы хватились ласточек: кто видел? Дня два-три их уже никто из нас не видел. Сегодня проверили: нет. Улетели.

Серая действительность. Помню, учительница из Торжка обиделась на меня, что я, называя себя реалистом, вымолвил слова: «серая действительность».

Очень возможно, что она и права: «серая действительность» не действительна, она продукт нашей усталости, в своем роде тоже иллюзия. Но… как назвать это бескрылое — да, уже и назвали: это «недотыкомка серая» — раньше «передоновщина», теперь «общественные обязанности», специальность (учителя или техники). Да, конечно, семинарская правда русского социализма — это единственная какая-то подвальная дверь из серой действительности, все остальное «романтизм» (в смысле иллюзорности). Но люди семинарской правды выходят из подполья слепыми, одичалыми существами (вроде сектантов). Все то же самое, и недотыкомку и выход из нее (все более и более с примесью лжи) можно видеть и теперь. Не хочу говорить о каком-нибудь «пакте», мне довольно того чувства, которое бывает у меня на дороге при встрече с любым мужиком, поговори с ним, и он будет ныть и жаловаться, пройди мимо, он проворчит ругательство (потому что он ест только хлеб с квасом, приправляя его луком, и дожидался приправить огурцом, но огурцы не родились…) Вот это «мужицкое» и порождает «серую действительность», недотыкомку интеллигента и семинарскую (национальную) правду.

В последнем жесте всеобщего разоружения таится нечто специфически национальное.

16 Сентября. День едва простоял, но к вечеру скисло и чуть моросило. У нас в лесу нашли молодого человека, сидел в шалашике, мхом обложился, строгал палочки и на палочках поджаривал грибки. Молодые ребята в сарае в карты играли, услышали про это, обложили бродягу, взяли и привели. Оказался какой-то бежавший из приюта, Его отправили ночевать в <1 нрзб.> дом, дали знать милиции. Конечно, милиция бы только к утру явилась, а он бы ночью утек. Но на горе бродяги прикатила в деревню на запыленном коне баба и рассказала, что за ней сейчас двое гнались… Настроение сгустилось. Чем все кончится?

<На полях> 2 бекаса, коростель.

Сегодня на Скорын. трестнице натаскивали молодых собак. Нерль остается в прежнем положении, далеко причуяв бекаса, быстро ведет, делает коротенькую стойку, подползает и стуривает. При ее быстром и довольно широком поиске даже с длинной чок-кордой довольно трудно поспеть на выстрел. Напротив, Дубец вдруг пошел: причуяв бекаса, он не спешит к нему, как Нерль, а тихо идет и потом делает прочную стойку. Конечно, Д-р неумный, но все-таки, я думаю, Дубец пошел не потому, что в руки попал, а главным образом, что время пришло. Немного, неделю бы всего подождать, и у Даувальдера была бы прекрасная собака, а он чуть не застрелил ее. В линии немецких легавых, которая у нас в Москве идет от Нормы Чебыкина, я теперь уже установил опытом натаски четырех собак, что трагический момент натаски, когда дрессировщик, измученный, расправляется с собакой выстрелом в нее или просто возвращает ее хозяину как негодную, этот момент чрезвычайно выразителен. В рассказе «Собачья память», напечатанном и в «Охотнике» и в других журналах, я передавал действительный случай со мной: моя собака, дочь Нормы Чебыкина Кента (Китти, Кэт — ее другие клички) в течение двух месяцев июля и августа совершенно не чуяла дичи и <1 нрзб.> следы бекасов, как гончая, вытуривала их без малейших признаков стойки. Я, измученный натаской, бросил собаку, но когда раз совершенно случайно вышел с нею в поле, она вдруг пошла, чутье проявилось вдруг очень большое, и я в ту же осень охотился и по бекасам, и по строгим тетеревам, и даже по вальдшнепам. Натаска сына Кенты, Ромки (от пойнтера), носила почти тот же характер. Нынешним летом мне предстояло натаскивать дочь ее Нерль и сына Дубца (от немца Тома Подбережного). Случилось перед началом натаски (1-го июля) так, что мне по разным обстоятельствам нельзя было возиться с двумя собаками. Я оставил себе Нерль, а Дубца почти что даром отдал одному охотнику, который жил недалеко от меня. Я потому отдал Дубца дешево соседу, что мог получать у него сведения о ходе натаски, а эти сведения для меня самое главное. На первых порах Нерль пошла, мне казалось, очень быстро, но потом дело остановилось. Вот уже теперь улетели ласточки, а Нерль, отлично причуивая бекасов, быстро идет, делает коротенькую стойку и потом, подползая на брюхе, стуривает бекаса. Таким образом, я подстрелил с ней уже почти сотню бекасов и каждый раз к убитому подводил ее на чок-корде, задерживая короткую стойку. Много раз удавалось подхватить чок-корду, во время потяжки установить собаку, загипнотизировать ее, вызвать продолжительную мертвую стойку с поднятой ногой с каплями, медленно падающими с ноги и булькающими по луже. И все-таки до сих пор при самостоятельной работе, без исправления <1 нрзб.>, сокращения поиска и улавливания чок-кордой, Нерль не делает стоек. При ее широком и быстром поиске почти невозможно поспеть к ее <1 нрзб.>. Но я не отчаиваюсь, хотя сезон подходит к концу: я знаю, я уверен, что в будущем сезоне это будет превосходная собака. Я это знаю, потому что знаю мать. Никакого значения своему мастерству я не придаю: оно вообще очень просто. Но я отличаюсь от простых егерей тем, что способен к методической работе и к догадке, а самое главное, что они натаскивают собак каких попало, не считаясь с последствиями, а я, натаскивая дочь, все время думаю о матери и вспоминаю… Мне давно приходит в голову догадка, что собака, у которой чутье приходит позднее, эта мучительная собака должна быть лучшей. Правда, чутье состоит из той первичной способности, которой обладают и дворовые собаки и нажитый себе легавой <1 нрзб.> человеческой культурой интеллект. Момент схождения инстинкта с интеллектом и есть тот момент, когда мы говорим: «и вдруг собака пошла». Тут я прошу прощения у точных исследователей, я догадываюсь о собаке по себе: чем больше у меня бывает борьба разума с природным влечением, тем ценнее бывают достижения… Не говорю прямо «да», но очень возможно, что и собаки самые трудные в процессе схождения интеллекта и чутья — самые лучшие. И если это правда, то самые лучшие собаки при спросе на скорую выучку погибают. Я бы не говорил этого, если бы сам не пережил трагедию с Кентой: ведь я эту замечательную собаку чуть не погубил…

Вот и с Дубцом вышло то же самое. Его новый хозяин писал мне: «Ношу картузом чибисят и бекасят, прячу в траву, подвожу, — она подходит к ним и отвертывается». Даю совет: «Втравите собаку, ведите в лес, пусть носится за тетеревами, убейте одного тетеревенка». Он отвечает: «В семье не без урода, собака никуда не годится, тетеревенка убил: он был равнодушен». Сезон охоты наступил. Я ответил: «Вытуривайте бекасов, стреляйте больше, втравляйте». Вот пошли дупеля и улетели ласточки. Мне приводят Дубца с письмом: «Дубец спихивает бекасов, по убитым подстреленным стоек не делает. Я хотел его застрелить, но пожалел. Подарите его кому-нибудь как дворовую от моего имени».

Между тем и той маленькой назначенной суммы он не выплатил. Какое же право имеет он стрелять ее и дарить от своего имени. Я послал его к черту и загорелся (Закончить «Догадкой» — см. выше).

17 Сентября. С утра дождь. Последнюю неделю, если не бывает дождя, собаки с поиска в траве являются покрытыми такой густой вуалью паутины, что, вероятно, едва ли видят свет. Они снимают лапами вуаль, отправляются вновь на поиск и снова приходят с вуалью

Продолжал думать о пении птиц (№ 8 «Охотник» 1928 г.). Есть два рода иллюзорных представлений, которые мы обретаем себе при наблюдении природы. Одни представления «поэтического» происхождения являются нам вследствие нашего родства с природой. Взять, например, дом человека и гнездо птицы: так это близко, так хочется одно сделать образом другого. Крестьяне, моряки, звероловы по моим наблюдениям наблюдают природу исключительно через себя. Народные песни, причитанья, сказ дают нам громадное полотно такой очеловеченной природы. За десятки тысяч лет созерцая луну таким образом, мы создали из нее для себя иллюзию, без которой трудно себе представить какой-нибудь человеческий быт. Луна поэтическая и луна астрономическая между собой ничего не имеет общего.

Другого рода иллюзорность имеет происхождение научное. Вот пример. В. Клерк («Охотн.» № 8 «Пение птиц») пишет: «Принимаем здесь то, что так хорошо установлено по отношению к ночному и предрассветному пению домашнего петуха: он поет не потому, что чувствует особый прилив полового возбуждения, а потому, что его врожденная способность петь, реагировать криком на разные раздражения, проявляется здесь с большой точностью под влиянием перистальтики кишок».

Это пример иллюзорности научного характера, свойственный, впрочем, и любознательным детям: игрушечная уточка крякает, ребенок ломает игрушку и узнает, что уточка крякает от пружинки: ребенок узнает причину, но для него исчезла реальность игрушки, которая состоит в возбуждаемом ею веселье. Известно, что склонность людей к такого рода иллюзорности подала Диккенсу повод создать бессмертные его записки «Пиквикского клуба».

Поэтическая иллюзорность, исходящая из чувства родства с природой, конечно, более раннего происхождения, чем научная утеха причинами. В борьбе с этой иллюзорностью до сих пор наука казалась нам мишенью Давида, мечущим в Голиафа «суеверий» камешки. Вот почему мы мало замечаем иллюзорность представлений, создаваемых наукой. Однако последствия такого рода иллюзорности мало-помалу начинают давать о себе знать. Взять, например, живую природу. Возьмите любую птицу, скажем, журавля. Тысячи ученых передержали в руках все его косточки и препарировали все его мускулы и сосчитали все его перья. Но самая жизнь журавля неизвестна почти совершенно.

В столице совершается жестокая бесчеловечная борьба юношей за место в лаборатории, в лабораториях и кабинетах ученые юноши кишат, как муравьи, считая журавлиные косточки, но вы не увидите их на полях и болотах в те дни, когда из отдельных семей журавлей, раскинутых в болотах, складывается стая, когда решается тайна перехода от индивидуальной жизни к общественной. И так о всякой птице, о всяком животном и растении в направлении поиска причины. <1 нрзб.> в библиотеках столько материала, что для подвоза его в больших библиотеках существуют особые вагонетки. Но простейшие явления в живой природе, с которыми на каждом шагу встречаются запросы человеческого сердца, родственного животным, и усилия ума, присущего человеку, не находят ответа. В настоящее время мы переживаем эпоху победы мальчика Давида над Голиафом^{41}: поэзия природы, порождающая чувство родства с ней, уступила место механизации ее… Так одна иллюзорность сменяет другую.

Но можно заметить и признаки грядущей эпохи реализма, т. е. синтеза наших творческих способностей, чувства, разума и воли в деле преобразования мира. Изредка появляются как поэтические, так и научные произведения, которые вдруг сбивают людей с их проторенного пути. Все такие творения имеют одну общую черту схождения поэтической мысли с научной посредством чего-то, лежащего в нас, глубже того и другого. Такого рода творения похожи на реку, берега которой сложены волей разума, а самое движение воды (первопричина) предоставлено сердцу…

Надо признать, что творчество природы окружает творчество человека: новый мир является актом воскрешения старого посредством мертвой воды науки (анализа) и живой воды искусства (синтеза).

Охота. Утром в дождь ходили на своих тетеревей (в расчете, что в дождь они подпустят), но на месте выводка увидели стадо коров.

После обеда ходили на утиный перелет на Журавлиху. Ничего не убили.

Точеное небо. Ночью дождь. Под серым небом без солнца, без звезд становится тяжело: весна пропала, и лето, и осень. Бывает осенью не солнечный, но светлый и крепкий день, небо кажется выточенным на токарном станке из алюминия с такими явными аппетитными круговыми следами стамески… Таким чувствуешь себя бодрым и сильным, что хочется ногой развертеть колесо и наждачной бумажкой пустить по кругам небесного свода. Я когда-то работал на токарном станке, удивительное мастерство: все получается круглым.

Свистульки. Приехал человек с глиняными свистульками, остановился среди деревни и стал насвистывать мелодии на голубках, на петушках. Бросились покупать их детям, но человек на деньги не продавал, а менял на тряпье. Потащили тряпье деревенское, тот страшный хлам, который, видя иногда где-нибудь в поле или на дороге в грязи, боишься — не человек ли это утонул в грязи и, наоборот, примешь за тряпье, и вдруг в них человек шевелится. Мне кажется, когда вынесли это тряпье, в избах стало много чище и всюду дети весело играли на голубках, петушках и жаворонках. Подумаешь, как немного надо, чтобы украсилась деревенская жизнь.

Сон в дороге. Петя рассказывал:

— Иду по дороге, грязь и грязь, а то и целое озеро, обхожу стороной. Вижу, едет навстречу телега с возом, на возу мужик. Шагов через пятьдесят другая телега, без возчика. Подумал: вторая телега того же хозяина и лошадь сама идет. Прошел с версту, взглянул, в грязи ничком человек лежит. Взял ружье наизготовку, стал с осторожностью подходить: мало ли какие люди бывают! Решил даже на первый раз обойти сторонкой. Обошел, разглядел: человек спит, и в руке кнут. Подумал: «Надо его разбудить» и вернулся. В это время увидел, еще одна подвода идет. Наждал ее, сказал: «Окоротись, тут человек лежит». Мужик остановил лошадь, слез, подошел, посмотрел и вдруг говорит: «Иван! Иван! Мать твою…» Спящий в грязи вскочил, оглянулся вокруг ничего не понимающими глазами. «Догоняй, догоняй, мать твою…» — закричал на него мужик. И тот с кнутом в руке, повторяя «мать, мать!», бросился догонять свой воз.

Вот как спят мужики на заре в дороге, что съехал с воза и, не замечая остановки движения, продолжал спать в грязи.

Разгадка. Пойманный мужиками бродяга при полном свете оказался юношей лет 18-ти. Он окончил школу беспризорников и был определен на фабрику. Но житье на фабрике ему не понравилось, он бросил ее и стал ходить по лесу, вытесывать палочки, эти палочки он обделывал ножом и продавал в Сергиеве по 10 к., получив денег за палочки, покупал хлеба и опять отправлялся в лес. И на всех палочках ножом выписывал свое имя: Григорий Иванович Ершов. Милиция отнеслась вдумчиво к беспризорному и, признав имя на палочке подлинным, равнозначащим с паспортом, отпустила Григория Ершова, а мужикам дала нагоняй: они не имели никакого права забирать беспризорника.

<На полях> Начало: лесная деревня, радиус полей ½ версты.

NB. Сюда описание облавы и сходки, на которой два говорителя, верховой мужик и <в> заключение под вечер речь Громкоговорителя.

К облаве: дегенеративные девицы в туфлях. Ребята в сарае в карты.

Мастерство. Выучиваясь мастерству, мы забываем, как оно трудно давалось и что себе легко стало, часто думаем, будто оно и всем… <Зачеркнуто>: Так есть мастерство политической мечты, которое в совершенстве изучила русская интеллигенция. В первые годы революции это и создало обман…

Н. Н. Киселев. Инженер. Бросил технику, стал писателем. Связался с богемой. Во время революции его заставили строить мост. Его мост провалился, подавил рабочих. Чуть не расстреляли. Писательство так забыл, что не мог найти нигде книг, написанных им самим. Стал учителем. Схватил плеврит. Делали операцию, сломали в его теле зонд. Развился туберкулез. Он не любит меня как писателя. Мне тоже в его присутствии как-то неловко, все как будто боишься сказать в доме, где лежит больной, сказать о радости жизни. Да, конечно, если бы я сам был таким неудачником… и все-таки нашел бы силу говорить о радости жизни… Вот слабость! Да разве я-то сам не преодолел свою неудачу: чем же психоз лучше туберкулеза… Нельзя, однако, говорить начисто: «я преодолел», преодолевают неудачу, доставая запасы силы, собранные не самим собой, если там нет запаса (в натуре), то не преодолеть неудачу никакой волей, никаким характером. Что говорить о смирении… Смирение — это сбрасывание балласта, когда воздушный шар опускается.

Каждый из нас пущен в жизнь с таким огромным весом балласта, что если экономно смиряться, можно всю жизнь продержаться в воздухе. Сильные люди — это те, кто имеет много балласта. Слабому смирение не поможет: непременно опустится. «Ясно! Факт!» Смирение не что иное, как хозяйство и бухгалтерия сильного. Смиренный это значит — ведущий счетоводную книгу сознания. Были такие смиренники, что самое тело свое постепенно сбрасывали, как балласт, и так, высыхая, поднимались до звезд. Их высохшим косточкам, мощам, до сих пор поклоняются массы… Можно и не постепенно, а сразу сбросить весь балласт (отдать себя на распятие: героизм) и так создать себе «вознесение» («смертью смерть поправ» — значит, и тело свое пустил как балласт: оно полетело вниз, а шар поднимается выше, и шар падает, а газ все поднимается и распределяется в мире…)

Такой удивительный полет породил метод полета, рекомендованный церковью для всех, он состоит в принципе разделения существа человека на тело (балласт) и дух. Такой обман породил все обманы с ужасающими последствиями для всего человечества. (Вот откуда и у меня оглядка на бедного Николая Николаевича Киселева.)

Нет, надо признать, что балласт, который сбрасывает «смиренный» для полета, есть тоже сила, одаренность, притом не своя личная, а наследственный запас вроде торфа, сжигая который мы берем себе лучи солнца, подаваемые на землю тысячи лет тому назад.

Надо признать, во-первых, что есть люди, которым нечего сбрасывать в полете и они должны падать, во-вторых, нет воли, нет характера без материала…

(А материал — это сохраненная для нашего пользования воля — жизнь наших предков.)

Итак, Ник. Ник. Киселев, человек без наследственного балласта, неминуемо должен падать. Нельзя требовать от него смирения и любви. Само собой понятно, что падающие могут иметь огромные личные качества, что дает им возможность падать, как метеоры — это не потомственные, а личные граждане. Устрашающий блеск. Демон, черт, бес, мелкий бес… грех… подполье… декаданс… гордость…

Рябчики. Редко случается, рябчик выдержит стойку собаки, обыкновенно ведет она, ведет, и вдруг где-то в кустах пр-пр-пр! порхнет, и конец: рябчик где-нибудь растянулся на сучке в глухой елке, и ты его никак не заметишь, а он смотрит на тебя, выжидает и, когда враг очень близко, опять пр-пр-пр! только и слышишь…

Рябчик — чисто лесная птица, как глухари, там, где есть глухари, обыкновенно вблизи где-нибудь водятся и рябчики. Раз мы пошли на глухариные выводки. Собака причуяла и повела. Долго мы ходили за ней, и когда она останавливалась, обходили куст с разных сторон, чтобы по тому или другому взлетевшая птица показалась и можно было бы стрельнуть. Так в глухом лесу, в густом можжевельнике на кочках, волнуясь от каждого шороха, перекликаясь потихоньку, чтобы знать, где товарищ и не стрелять в пустоту, мы скоро измучились. Собака же бросила подводку и стала удивленно носиться кругами по следам, спрашивая лес всеми своими способностями о птицах, — куда они делись. И мы тоже думали о глухарях, что, вероятно, скот забрался сюда и перепугнул, а может быть, где-нибудь на полянке оглядел их ястреб, бросился и распугал. Мы думали о глухарях, а это были рябчики. Заслышав далеко нашу собаку, они неслышные вспорхнули на елки, и когда мы ходили под елками по следам, принимая за глухарей, смотрели на нас сверху все время.

Как ночуют в лесах. Мы рано утром вышли в лес на охоту. Вдруг небо стало темнеть и пошел дождь, сначала мелкий, а потом и сильней. Дело было поздней осенью, мокнуть в это время опасно. Мы поспешили на елань, — так называются в наших болотных местах лесные поляны. На болотной елани был целый город из стогов сена. Эти стога осокового сена тут остаются до сильных морозов, когда болото замерзнет и можно бывает из деревни проехать на лошади. Подошли мы к одному стогу и взялись себе делать от дождя зонтики. Делается это очень просто: надо как можно глубже запустить руки в сено и приподнять его вверх крышей над собой. Перестояв дождь под крышей, опускают ее и прихлопывают ладонями, чтобы дождь по прежнему гладкому боку скатывался и не проникал в сено. Если же надо укрыться надолго, провести в тепле холодную ночь, то из-под крышки надо сено выбирать столько, чтобы можно было самому залезть в нору и уснуть, как в постели. После это выбранное сено опять впихивают внутрь и бок непременно оглаживают. Моя собака так привыкла к моим пережиданиям дождя, что, когда я подхожу к стогу, мгновенно вскакивает на самый верх стога и там дожидается, когда я сделаю крышу для себя и для нее. В этот раз Кента не вскочила на стог, а, напротив, сделала стойку, и шерсть у нее поднялась, как по зверю. Я тронул стог. Она зарычала. Вспоминается мне один случай. Мужик поехал зимой в лес за сеном, ткнул в него вилами, а из стога барсук: это бывает, барсук иногда на зиму забирается в сено. Теперь время осени было позднее, барсуки ушли в норы.

«Уж не барсук ли в стогу?» — подумал я.

Взял я ружье наизготовку. Крикнул:

— Ну, барсук, вылезай!

И со всего маху ударил по стогу ногой. Вдруг после моего удара весь стог, как живой, ходуном заходил, сено зашумело внутри его и…

Я направил ружье в то место, где сено зашевелилось. Показалась голова. Человеческая была голова. Человек вылез из сена. Там он ночевал.

Так часто ночуют в лесах.

18 Сентября. С утра дождь. Мы натаскивали Дубца и Нерль.

1) Бекас. Дубец спихнул по ветру.

2) Два бекаса. Дубец потянул и после трех стоек подвел. По убитому твердо стоял.

3) Нерль потянула и после короткой стойки подвела и сняла. По перемещенному стала накоротке намертво. Бекас вновь переместился, и вновь она стала по нем накоротке. Это был бекас, по всей вероятности, пролетный, потому что очень плотно залегал, не как здешние, все уже пуганые.

4) На трестнице Нерль потянула, сделала издали короткую стойку, которую я хотел задержать веревкой, но бекас очень <1 нрзб.> вылетел от нас шагов на 50.

5) Нерль скакнула на ходу, не причуяв.

6) Нерль вела по следу и, не причуяв верхом, спихнула.

7) По перемещенному Нерль повела, сделала свою короткую стойку, я схватился за веревку, бекас вылетел.

8) Нерль долго вела прямо на ветер, но бекас не выдержал стойки и вылетел на 65 шагов.

9) Нерль заметалась по следу в кустах, вдруг причуяв самого, подняла голову, и в тот же момент бекас вылетел.

Что делать?

Дубец. Определенно подводит со стойками. Не слушает свистка. Необходимы упражнения в поле со свистком.

Нерль продолжает стойки только накоротке. На большое расстояние стоек не делает. Разбираясь в следах, не догадывается вовремя поднимать голову и причуять верхом. Необходима работа над задержкой стойки. Веревочный способ не всегда применяем. Упражнять дома над пищей, чтобы по крику «тубо» — не двигалась дальше и ложилась по крику «лежать» и с поднятой рукой.

А ласточки улетели не все: сегодня видели трех в поле. Вероятно, это пролетные. Тоже и бекасы стали показываться пролетные. Нашли одного гаршнепа. На плесы навалились, в <1 нрзб.> пролетел черныш.

<На полях> 1 бекас. Дубец спихнул по ветру 2-го бекаса на <1 нрзб.>. Дубец потянул и сделал мертвую стойку, после 3-й стойки подвел. Убиты 2 бекаса.

Кручихин говорит, что высыпали местные вальдшнепы.

19 сентября. Творчество. Всякое творчество похоже на поиски голоса в радиоприемнике: когда находят согласную волну, слышится голос; так и творящий человек лично ему только данную волну т<алант> приводит в согласие с одной из волн, существующих вне его, исходящих из неизвестного мира, похожего на большую радиостанцию; это согласие является одним как ритм, другим как смысл и мера всему, но тем и другим при этом слышится голос извне, как при согласной волне слышится голос с радиостанции.

Хаосом называют множество голосов, несогласных между собой, долетающих к нам, когда своя волна не нашла еще созвучия с другою волной…

Эренбург. Хулио.

Еврейское остроумие в большой дозе невыносимо. Евреи — это те же цыгане; цыгане живут воровством лошадей, евреи работают в торговле, политике и журналистике, те и другие кочевники. Но цыгане веселые, евреи мрачные. Цыгане кочуют, потому что не знали оседлости, евреи кочуют, потому что утратили ее…

<Приписка на полях> Евреи кочевники, они там, где движение: журналистика, политика, торговля, спекуляция.

Тема: Громкоговоритель и его ругань, происхождение ругани.

Всем золотом, всем румянцем улыбнулся нам сегодня осенний день. Я видел под ногой румяный лист осины, покрытый каплями холодной росы. Вспомнил грушу, бергамот, переспелую, румяную, упала в росистую траву и треснула… Сильный аромат осени в лесу перенес меня в помещичьи усадьбы.

Охота. Бекасы по-прежнему попадаются в лесу. Вальдшнепы стали выдерживать стойку и немного начали жиреть. Выводки бегут, но стрелять еще хорошо можно. Даже старый черныш подпустил.

<На полях> 1 бекас, 1 рябчик, 3 вальдшнепа, 3 черныша.

20 Сентября. С вечера хорошо определилась ясная ночь и крепкое росистое утро. Ночью (в 2 ч.), отправив Петю на уток, остался на крыльце, под звездами. Разве я верю, что это «ангельские души»? Не верю, конечно, и в ангелов. Но мне об этом в детстве говорили хорошие люди, и потому пусть звезды будут ангельскими душами, я им оставлю это значение, потому что в нем сохраняется творческая сила моего детства. Я не настаиваю на том, чтобы современные дети связывали сияние звезд с небесными живыми существами. Но какое-то хорошее значение они должны иметь и для них… пусть Большая Медведица называется Маркс, а Малая — Ленин и всем другим созвездиям будут присвоены имена пролетарских вождей. Если в молодом поколении с этими людьми связывается готовность на самое лучшее, то пусть оно будет прикреплено к самому вечному, к звездам… Я только против замены творчества стиля жизни всем существом человека одной только потребностью разума знать причины явлений. Поэтическое и религиозное творчество создает лицо жизни, научное дает нам только знание причины. Астрономическая звезда все равно что отпрепарированный и заключенный под стекло труп для школьных занятий по анатомии.

Надо признать раз навсегда, что разум есть только наше орудие, что не он открывает, а мы открываем посредством него причины явлений с целью лучшего переустройства природы. Удовлетворение себя знанием причины вместо лица — «рационализирована» — есть одна из тяжких болезней нашего времени…

Каждый, прикоснувшийся к творчеству, узнает для себя новые возможности, которые он раньше и не подозревал в себе: в нем рождается как бы новый человек. И когда другие люди начинают давать свою оценку этому новому человеку, то часто эти лавры «творец» надевает не на себя творца, а на себя ветхого. Только такой глупой смертью, конечно, погибают маленькие таланты…

Садясь за стол обедать, Громкоговоритель в лучшем случае изрекает жене «Гуменница!», а бабушке: «Носатый черт!», обыкновенно жене он говорит одно короткое слово, которым выражается то, что до него она имела двух детей от разных отцов. Бабушку просто кроет по-матерному. В тоне Громкоговорителя есть что-то абсолютное, когда он произносит в семье матерные слова, это как бы необходимые гвозди его власти, говорит, как будто молотком гвоздь заколачивает. У старого хорошего хозяина этих слов не услышишь, они говорятся только в самом крайнем случае. Женщины почти никогда не ругаются по-матерному. А потом я думаю, что смысл этих слов коренится в патриархальном быту, и размножаются эти слова до постепенного и бессмысленного употребления вместе с падением патриархальной власти. В семье Громкоговорителя она еще действует, как действует гвоздь, скрепляя треснувшую доску. Невыносимо. Жена моя потребовала сокращения «гвоздей» и пригрозилась: «а то мы уедем». Громкоговоритель перестал ругаться. Я еще придумал средство избавляться от невыносимого его говорения, напр., меня начинает мутить, я беру рожок и начинаю играть. Он скоро понял мой прием и стал замолкать. «Умный! — сказала мне раз Е. П., — а потом и честный: и так мало-помалу я преодолел хаос, и у нас установился приятный стиль жизни, «быт».

Натаска Нерли. По бекасу в защищенном от ветра месте, по обыкновению, добралась по следу и спихнула. По тетереву, причуяв у моей ноги, повела верхом, потом, когда он отбежал быстро, накоротке устремилась к нему, хлюпая носом по следу, и спихнула.

Смеясь над Даувальдером, что не дождался работы Дубца, а вот теперь самому не лучше. Надо бросить водить собаку по бекасам. Надо просто ждать случая и естественного роста сознания. По гаршнепам надо поводить и по куропаткам. В особенности по куропаткам, как было с Кентой.

Надо заметить, что отодрать собаку от земли и заставить вести верхом на бекасе так же трудно, как и на тетеревах. Очень возможно, что куропатка самая лучшая дичь.

По неподвижной дичи-то она сделает стойку, да поди найди такую, да и на что это нужно: сколько же было стоек по мертвой или подстреленной дичи. Собаку горячит след, — как сделать, чтобы она верхом и тихо по следу шла?

Пришел Андрюша из лагерей допризывной подготовки, загорел, поздоровел. Рассказал о маневрах, что стреляли боевыми снарядами в воздух. Я спросил его: «Весело было?» Он ответил: «Нет, дисциплина тяжела, очень утомительно, все стремились поскорей отделаться». И еще он сказал, что вся эта «государственная игра» чрезвычайно дорого стоит. «Вас бы направить к мужикам, — сказал я, — дороги чинить, хозяйство налаживать, просвещать их, украшать их жизнь. Едва ли кто-нибудь посмел <бы> напасть на нас, если бы мы героически бросились все в творчество мирной жизни». Петя на это ответил: «Это утопический социализм».

Вот чем и ужасна эта политграмота, что в ней есть ответы на все, ничем уже сверх нее нельзя удивить, ничем завлечь. Надо спросить их сегодня: «Мы для государства или государство для нас? И если для нас, то мы для кого?» Возможно, они скажут: не знаем, учитель, скажи! Я-то скажу! Я скажу: «Мы живем в природе и между людьми для согласия». Возможно, они скажут: «А для чего согласие?» Я отвечу: «Для музыкального преображения мира».

<На полях> Пазуха плеса. Остров плавучий заслонил плес.

Говорят, что будет голод. Но я думаю, что городская жизнь окрепла и для горожан голод не будет чувствителен, все равно как мало чувствительна относительная нищета деревенского люда и в не голодное время.

<На полях> Благовещенск. Краснофлотская, 7. Филот Николаевич Чиликин.

Убирают картошку, а овес стоит некошенный и местами зеленый, «аки лук».

Мелькает мысль для писания забраться на месяц в Царское Село.

Завтра идем искать куропаток на полях между Пустым Рождеством и Вонятиным по речке Крестнице и притоке ее «Вздерни ножка!».

21 <Сентября>. Рождество Богородицы.

До полудня был дождь, потом солнце. Мы ходили в Пустое Рождество и вернулись почти пустыми.

Хулио. Бросил эту претенциозную и малограмотную книгу. Заметил в ней пафос механического движения и человеческой диктатуры. Думается, что не случайно сошлось: бессмыслица движения поправляется неподвижностью.

К Алпатову.

Революционное движение (интеллигенции) в России несомненно отразило в себе характерные черты народного расколо-сектантского движения.

Начиная от раскола, кончая сектой «Нового Израиля», эти народно-религиозные порывы все одинаково испытывают одну трагическую судьбу: свою местную правду они выдают за универсальную истину и погибают в борьбе с универсальной истиной, омраченной частной неправдой. Все кончается омирщением «согласия» раскола или секты.

В интеллигенции сложились такие же секты, из которых каждая имела претензию на универсальную истину. Победившая всех их секта большевиков до сих пор борется за универсальность (интернационал) и на наших глазах постепенно омирщается.

Надо продумать. 1) Русский быт, разлагающийся на быт религиозного народа и безбожной интеллигенции, очень возможно, что «интеллигенция» тогда явится как одна из сект народной жизни. Итак, тема: русская интеллигенция как одна из сект народного религиозного движения. 2) Если для каждой из сект основным вопросом существования является борьба за универсальность, то в секте интеллигенции этот мотив доходит до крайности ради универсального, все бытие объявляется мещанством, как нечто местное (ничего у себя, дома и все в интернационале).

Секта «Новый Израиль» пусть будет последним звеном разложения православия, еще один шаг, и она будет сектой не народа, а интеллигенции. В чем этот шаг? Легкобытов — гений секты. С другой стороны, Блок как законный охранитель и обладатель универсально-творческой идеи (Христос Мережковского: «во плоти»). «Реакционность» богоискателей состояла в том, что они искали «плоти» (что значило: церкви), в то время как революционная интеллигенция (Базаров и др.) продолжала отталкиваться от всего местного (плоть, церковь) в стремительном движении к Интернационалу.

Два Блока: Христос — это я, Блок, поэт (т. е. это культура, это Христова культура и значит Христос живет в стихах Блока).

Друг мой, верьте мне, что не из тщеславия и не от избытка сознания стал я летописцем. Нет у меня никакого стремления к славе: вот именно потому я и стал летописцем, а не погиб в творческом действии, что не было у меня в то время ясного сознания для действия. Мне нужно было пережить, продолжиться, подрасти, как дерево, чтобы в новых условиях начать понемногу догадываться о значении минувшего, скажу яснее: в настоящем из прошлого догадываться о будущем. Стал бессильным у порога к действию, в то время я довольно винил себя и достаточно был наказан. Теперь я понимаю так ясно, что винить себя мне было не за что: я должен был сохраниться для догадок о прошлом. Так все равно любой хороший отец бережет своего сына и отдает для него свою жизнь, сам того не зная, чтобы сын продолжил его самого и впоследствии догадался о том, что непонятно было отцу.

Жатва. Как я люблю теперь смотреть на спелую рожь, когда колос, наполненный зерном, гнет родимую соломинку. Мне зерно тогда представляется смыслом, сознанием ржи. Я переношу это в человеческий мир и говорю себе: наше сознание тоже спеет. И вся разница, как я теперь понимаю, что у них, например, в нашем краю для всех есть одна Казанская, день 8 июля, около которого приблизительно всякие ржинки становятся сознательней. У нас в человеческом поле для среднего человека тоже, конечно, есть своя Казанская, но кроме того безмерное и <1 нрзб.> в природе значение приобретают отдельные существа, у которых сознание спеет или значительно раньше, или, как у меня из прошлого, значительно позже. Теперь удивительно и смешно вспоминать, из-за чего приходилось прежде много страдать. Так был я мальчиком слаб на волос, и уже в четвертом классе гимназии выросли у меня усы. С этими усами меня до того довели, что я чуть не избил учителя, когда он мне сказал: «Усы выросли, а задачу не можешь решить». Но с сознанием было у меня обратно: на волос слаб, на это тяжел. Не говорю уж о больших нравственных вопросах, скажу о простой арифметике, бывало, глядишь на первых учеников с задней скамейки: глупые ребята, а по арифметике первые, я же ворочаю мозгами, как жерновами, и простой задачи не умел решить. После же, когда выгнали из гимназии и пришлось экстерном сдавать, вдруг всю арифметику понял и в неделю взял как пустяк. Это значит, что арифметический колос во мне совершенно поспел. И так во всем из-за этой разности в поспевании до того много приходилось страдать, что теперь способен в этом видеть все отличие человеческого общества от естественного. Нет никакого сомнения для меня теперь, что как рожь для зерна, так и человек продолжается для творческого сознания, которое когда-нибудь преобразит мир и сделает его от начала до конца согласным.

Природа и движение. Городской человек, встречаясь с природой только на даче, стал понимать ее как созерцательный покой, а постоянное живое движение жизни в действительной природе заменил себе искусственным механизированным движением города, его улиц, трамваев, паровозов… Оно и правда так непременно покажется сном и покоем в деревне, если сравнивать жизнь тех и других людей, измеряя ее по тому же самому признаку. Но если войти в природу и забыть эту меру повседневной суеты, то движение улицы, станции покажется игрушечным в сравнении с постоянной всесторонней переменой в природе, где нет секунды, в которую не умирали бы и не рождались, никогда не повторяясь, новые существа…

<На полях> Красный мак.

Так не на «лоно природы» бросился инженер Алпатов, а вошел в этот великий поток жизни, столь великодушной и щедрой в своей огромности, что ему ничего не стоит дать и отдых какому-нибудь десятку или сотне тысяч дачников, и курорт для больных, и «вечное успение» для умирающих. Нет! Алпатов не дачником, не больным, не умирающим явился в природу.

Друг мой, скажу решительно: я, простой летописец, не властен тронуть их покрывало и описать этот великий акт природы, питающий наше сознание. Вы оглянитесь сами на множество людей, встреченных вами в жизни. Вы согласитесь со мной, что всех их можно разделить по одному признаку на два класса, назовем их старыми словами — интеллигенция и народ. Но отбросим все внешнее в них, будем называть народом всю массу, для которой величайший акт природы, которым человек продолжает себя, является сам собой в своей диктующей необходимости и выполняется крайне легко, недаром и слово для них на-род вызывает у нас в представлении обилие в росте, разрастание. Напротив, в другом классе разумная часть нашего творческого сознания, интеллект, сопротивляется диктатуре акта природы. Назовем интеллигенцией тех, для кого решение на чувственную судорогу является самым трудным, самым мучительным и определяющим актом. Конечно, тут все в интеллекте, и потому название интеллигенция для этих людей так удивительно подходит. Но, мне кажется, и наше обычное понимание русской интеллигенции, людей, ради требований того же интеллекта разорвавших все связи с бытом, не исключается нашим условием. Тут не поможет ни церковь своими обрядами, ни родственники своим сочувствием, ни свахи своим выбором. И вот мы <1 нрзб.> на «лоне природы» перед лицом диктатора мира…

22 Сентября. Весь день нависала все сильней и сильней серая мгла, осаждая не капли, а бесформенную сырость на шляпу, на плечи. День провели как бы в облаке. На всей Журавлихе Петя нашел только одного бекаса, по которому Дубец сделал отличную стойку. Я нашел вблизи дома трех, которых Нерль спихнула по своему обыкновению. Я пришел к убеждению, что уразумение ею необходимости стойки необходимо ей в поле с разбега почуять дичь, куропатку или перепела.

Бывает, мох темно-красный большими глыбами лежит, на глыбах березки и на красной подкладке зелень брусники, облитая осенней росой, блестит литым серебром.

23 Сентября. Задумчивый день с появлением солнца. Охота в Серкове. Убиты 2 мол. петуха.

Видели дичь: три глухаря, два из них в 7 утра на деревьях, по-видимому, токовали, 3 вальдшнепа в крепи, около 20 бекасов в сильной крепи почти вместе, один выводок, 4 черныша.

Предки. Четыре стены темных елей, багряных осинок и золотых березок сами собой расположились в тот особенный порядок, как часто располагаются скалы на горах, облака, а также пятна времени по обоям в комнатах и особенно волнистые линии вокруг сучков на стенах деревянных: фигуры, возникающие в облаках, в скалах, в лесах, в комнатах из пятен и сучков часто дают нам образы давно умерших полузабытых людей.

Раз месяц с облаками был в таком сочетании, что показалось лицо моего двоюродного брата и так выразительно, что я в первый раз в жизни понял истинный смысл бытия этого умершего.

Теперь у стены темных елей и разукрашенных берез и осин сложилось сказочное благоухающее кладбище моих предков — елецких купцов, в действительности спящих вечным сном под капустниками коммунаров, отобравших монастырские здания для своего общежития.

Есть воспоминания, образы которых могут выходить сами собой в облаках, из тумана, из гор и лесов, но при малейшей попытке подойти к ним поближе рассеиваются и почти всегда оставляют в душе какой-то неприятный осадок. Большей частью это приближение бывает приближением к себе самому, являешься сам себе в какой-нибудь некрасивой роли, и все воздушные чистые, прекрасные воспоминания разбиваются на множество смешных или отвратительных фигур. Так, наверно, и жизнь елецких купцов, моих предков, если бы мог я пойти на их кладбище с великолепными памятниками на закупленных у монахов местах, верней всего напомнило бы мне мое поведение, и общество предков распалось бы на пьяниц, картежников, угрюмых нелюдимов, ростовщиков, попрошаек. К счастью, действительно памятники разбиты, предки мои лежат незримые под капустниками коммунаров, и в осенних лесах из багряных осин и золотых берез складывается фантастическое благоухающее кладбище прекрасных людей. Кого только ни вспоминаю я, всякая жизнь является мне ненапрасной, над всякой мыслью, свободно возникающей теперь в моей голове, кажется мне, трудились эти предки-купцы, погребенные ныне в капустниках коммунаров.

24 Сентября. Светлое утро, седая холодная роса. Можжевельники, обтянутые паутиной, седые, на паутине седая роса, от куста к кусту тонкие нити, и все похожие на сложную ткацкую работу.

Дубец. В его воспитании были допущены две ошибки, одна была, когда я учил его стоять над кусочком хлеба: он сунулся, я его стегнул, чтобы в другой раз не совался, это его так напугало, что потом, когда я его пускал разыскивать хлеб и он его причуивал, то не стоял над ним, а отходил. Другая ошибка, допущенная мной по незнанию его робкого характера, была в том, что когда он поймал и растерзал соседскую курицу, я подвел его к своей и, допустив его сунуться к ней, сильно наказал. Вследствие двух этих ошибок Дубец потом, причуяв дичь, не тянулся к ней и не стоял, а отходил. Даувальдер так и не мог приучить его к стойке, вероятно, обращаясь с ним слишком сурово. А когда мы встретили его особенно ласково и стали всеми мерами поощрять его потяжку к дичи, он вдруг пошел, стал подводить и делать очень крепкие стойки. К сожалению, так и не удалось уловить этот переход его к сотрудничеству с человеком, это произошло вдруг.

Натаска Нерли. Надо добиться от нее того, что теперь есть у Дубца: после того как причует след, не метаться по нем, причуивая нижним чутьем, а тихонечко скрадывать, отнимая нос от следа и проверяя по воздуху, не покажется ли дичь сама по себе.

Я сегодня много думал, как бы мне и выучить Нерль и проследить переход ее к сознанию, чтобы оно не явилось для меня внезапно, как у Дубца, вдруг.

Думал о собачьем уме, это ум психологический, известный под презрительным названием «бабьей логики». Психологический ум видит непосредственно то, что происходит внутри другого человека, и согласно с этим, обходя логику, делает вывод. У собак почти вовсе нет ума логического. Так, напр., когда ведешь собаку на поводке, привязанном на палец, и по пути встречаешь дерево, которое, упираясь в поводок, задержит движение собаки, то она никогда не догадается вернуться назад и обойти его стороной хозяина, она натягивает поводок до тех пор, пока он не затрещит от натуги. Какой же тут ум! Напротив, всех нас поражает тот ум собаки, которым она догадывается о настроении хозяина. Можно подобрать много примеров такой «бабьей логики» в собаке, которые покажут, что иная собака догадывается гораздо скорей нечуткого человека. Вот этим «умом» и надо пользоваться исключительно при натаске собаки и заставить себя отучаться требовать от нее того, что дается только умом логическим.

Из этого выходит, что если культура предков, передающая собаке потяжку, стойку и подводку, в отношении к Нерли оказалось слабой, то надо воздействовать на ее психологический ум и опираться в натаске не на ее наследственные дарования, а прямо на практику сотрудничества с хозяином. Так, если она не имеет склонности подкрадывания к дичи, а, причуяв, напирает на нее до взлета, то заставить ее подкрадываться вместе, пусть она смотрит, как я сам подкрадываюсь, и с этого берет себе пример. Сламываю толстый прутик и заставляю им следовать Нерль у самой моей ноги. Так мы бродим с ней по лесу, пока она не начинает шить носом по тетеревиному следу. Я иду, не обращая внимания на след, ей приходится его бросить, потому что я не могу знать, где след, и веду не туда. Но ей жалко следа, она поднимает голову и смотрит в ту сторону, где мы оставили след. Я останавливаюсь и любуюсь ее стойкой по следу. Потом увожу ее дальше, делаю круг. Она схватывает след более свежий, забывает мою хворостину и ползет по нем. Ну, это туда-сюда, пусть ползет, я посмотрю, чем это кончится. Она ползет скорей и скорей бежит, я за ней не успеваю, а потому кричу ей «лежать!», дохожу до нее, показываю хворостину и ухожу в сторону. С неудовольствием она идет ко мне и опять оглядывается, опять делает стойку. Я после продолжительной стойки делаю ей уважение, иду в ее сторону, она идет рядом со мной с высоко поднятым носом. Вот вижу свежую копну и в ней два черных пера. Где-то далеко впереди взлетает отбежавший петух. По линии, проведенной от копны до взлета, я иду очень медленно, заставляя Нерль идти со мной шаг в шаг…

Сегодня я проделал это по трем петухам. К сожалению, не нашел ни одного бекаса. В следующий раз, когда она причует след бекаса, заставлю ее тоже подкрадываться, пусть вслепую, как-нибудь кругами, раз скажу, два скажу, но наконец она почует у меня его носом поверху, и тогда-то уж я ее получу на стойке. Случается, бекас недалеко пересядет, тогда будет легко подвести.

Пройдя значительное пространство, убедившись, что на нем нет больше дела, я повернул назад и пустил Нерль бегать свободно во весь дух для того, чтобы она не забывала своего природного поиска, который я ей навсегда возвращу, когда она научится тихо скрадывать дичь и стоять.

Отдых в бору. Трудно о том говорить, что бывает во сне, но, случалось и наяву, вдруг прорежет где-то на сердце воспоминание: боль совершенно физическая, и вслед за тем является небольшая догадка о пережитом. Одно из таких жгучих возвращений к прошлому с последующей догадкой было у инженера Алпатова при воспоминании того момента его странной любви, когда он один раз взглянул на свою невесту без этого чувства любви, а просто как на Ину Ростовцеву, обыкновенную девушку, не очень красивую и, главное, вовсе не такую недоступную, как представлялось. Мелькнуло тогда на мгновение: «в ней же нет ничего!» В следующее мгновение началась опять «любовь» и то обнажение закрылось. Теперь постоянно во сне, а иногда и наяву, он чаще и чаще возвращался к тому голому мгновению и то, о чем он после того догадывался, было страшно ему для окончательного вывода. Он догадывался, что вся его недоступная Ина создана его самолюбием из ничего… А в снах, которые виделись ему постоянно, никогда не являлась Ина в своем виде, то это была старуха, внутри которой, по догадке, находилась Ина, то — виделась каменная баба, из которой слышался музыкальный голос невесты. Случалось, снится самая обыденная жизнь за столом, за обедом, какая-нибудь обыкновенная женщина подает ему тарелку, вилку, наливает суп, и только после, в момент пробуждения, по особому смутному чувству он догадывался, что эта обыкновенная женщина была его невеста Ина Ростовцева, ему недоступная. Так и сны, и догадки после обжога воспоминаний чаще и чаще приводили его к тому, о чем думать до конца и стыдно и страшно, как будто за отсутствием Бога он сам бы его себе выдумал и одновременно поверил в свою выдумку. Алпатов со стыдом и страхом и болью возвращался иногда ночью, иногда и днем к тому своему душевному миру, не зная, что он играет огромную роль в его жизни действительной… Конечно, если взять аршин и проложить им по воздуху двести раз и по земле двести, будет одинаково и на воздухе и на земле двести аршин. Но двести аршин воздуха и двести земли не одно и то же. Вот почему, возвращаясь от сновидений о каменной бабе с музыкальным голосом невесты к действительной жизни бессознательно для себя ту же музыкальную меру, тот же аршин прикладывая по земле, Алпатов с изумлением встречал везде чудеса. Ему не было теперь, когда он из далеких столиц попал в деревню, ничего обыкновенного, как у Чехова, серого в мужиках… (Явление ритма.)

А если весь этот отрывок начать так:

Конечно, если взять меру двести раз по воздуху и двести раз по земле, то все равно в том и другом случае остается двести аршин счета, по двести аршин воздуха и двести аршин земли — не одно и то же, потому что счет — не то, что ритм. Так одна и та же музыкальная мера, проходящая в сновидении или наяву, в творческом действии человека разные вещи…

Или так:

Друг мой, постепенно теряя в жизни унаследованные от предков страх перед наказанием в будущей жизни, веру в чертей и адский огонь, я обретал иные ужасы, всегда возможные не где-нибудь там, после, а здесь в завтрашнем дне и до конца. Я больше всего боюсь, что с завтрашнего дня в каком-нибудь учреждении посадят меня за стол с двумя-тремя товарищами навсегда по гроб жизни и заставят что-нибудь вычислять полезное для людей. Такой постоянный счет в обществе одних и тех же людей в определенные часы за одним и тем же столом мне и представляется бесконечным мученьем. Читаю теперь иногда в газетах или слышу от друзей признание и хвалу за тот или иной мой труд, я не получаю в этом всего, потому что на все это я истратил сил очень немного сравнительно с тем, чтобы сделать все эти труды свободными. Я говорю о свободном труде, конечно, не в смысле будто бы «свободной» профессии, а в смысле той присущей творческому труду музыкальной мере, которая увлекает тебя в преодоление трудностей до того, что опьяняешься и не можешь жить без труда и отдых себе находишь только в большей или меньшей степени приближения к форме, предустановленной музыкальной мерой труда. Вот, когда достиг в жизни этого бытия, в котором работа невозможна без ритма, возвращаются детские страхи геенны огненной со скрежетом зубов без конца: эту геенну, переводя на свою жизнь, я считаю принудительным трудом, если бы меня посадили за стол с двумя-тремя товарищами и заставили бы считать без конца: это страшная вечность.

<Приписка на полях> 1 совка ржаная.

Наконец-то после всего и утро, и день, и вечер удались…

Картошку выкопали, но овес только желтеет, нарушая своим видом общую картину осени. Некоторые деревья, в большинстве деревенские ивы, стоят густые, зеленые совсем, почти нетронутые, другие пожелтели, покраснели, третьи уже так сильно тронуты листопадом, что очень похожи на яблони и груши в урожайный год, когда в золотистых и красноватых плодах исчезает листва. В теплый вечер пропоет комар, иногда напомнит о себе, запутавшись в траве, шмель, но даже запоздалую ласточку больше не встретишь в поле, и что-то больше я уже не слышу по утрам крика моих журавлей… Вот, вот пролетят мимо нас на юг с севера гуси. Зато наши здешние тетерева росистым крепким утром задают свои великолепные концерты, и озимь ярко-зеленая все крепнет и крепнет. Еще несколько дней, и скосят овес, тогда сгладится совершенно разлад этого лета и все подгонится ритму смены времен.

Продолжение «работа и ритм». Земледельческий труд потому привлекал маниакально многих людей, что в нем ритм обеспечен самой природой. В этом труде нет обязательства к личному творчеству для создания ритма: природа сама по себе ритмична. Усталому хочется снять с себя обязанность сохранять условия ритма в труде, ему кажется, что там все личное можно отбросить, что все личное там исчерпывается заповедью: «в поте лица обрабатывай землю».

Вот эта высшая ритмичность в природе, заранее обеспеченная и независимая от воли людей, создали понятие Бога (северный охотник: «день хожу — ничего, два — ничего, неделю, месяц, — все даром, а час Божий придет, и за все ответишь»).

Безбожник — это человек, который не считается с ходом Божественного ритма.

(Происхождение ренты объясняется деятельностью ритма природы.)

Личное творчество человека (талант, гений) равнозначит с похищением божественного огня, хотя словами «одаренный» (Божьей милостью) выражают согласованность личности с Богом. Но бывает и похищение ритма, сила которого направлена против общего ритма природы.

Подчиняясь ритму смены времен года, дня и ночи, сопровождающему вращение земли, и времени года и повторению годовых кругов движения вокруг солнца, зеленеют старинные <1 нрзб.>.

К Алпатову.

«Ина» — это явление ритма в личности, «жизнь» вследствие этого видится прямо в своем ритме, свое малое торжествует в большом («открытия» Алпатова).

Процесс душевный при переходе ритма из природы в личность — это и есть «рождение человека» (сознания) — болезненно. Это есть и явление смысла.

Не бессмысленно наше существование, потому что есть законы смены времен, поколений, только… где ритм, там и смысл. Люди во власти ритма (их быт), кто овладел ритмом, тот овладел и <1 нрзб.>.

25 Сентября. Вчера и сегодня летят гуси. Слишком вчера было неестественно тепло, при ветре странно было чистое небо и нехорошо косился своей половинкой месяц. Так продержалось и утро, но после обеда опять задождило.

Мы занимались с ней вдвоем в Скорынинской трестнице и всесторонне проверили ее работу. Много раз мы задерживали ее стойку по бекасам и гаршнепу, случалось, и она сама делала стойки настолько продолжительные, что удавалось издалека подойти. Раз, подводя к бекасу, она оглянулась на нас. По убитым и подстреленным бекасам она делала стойки в расстоянии до 10 шагов. Причуивает по ветру далеко. Но нет никакого постоянства в ее работе, нет уверенности, что она выдержит стойку, нельзя ручаться, что не пойдет после стойки слишком скоро. Словом, после двухмесячной работы Нерль остановилась и застряла на достижениях первых двух недель. Однако, несомненно, что это будет хорошая собака. Мы еще в эту осень сделаем опять подводки к домашнему тетереву, а если удастся около Сергиева найти куропаток, то и по ним. В следующем поле ее можно будет взять на охоту прямо 1-го Августа, проделав перед этим небольшие упражнения.

<На полях> Думал, в сене лежу, а оказалось, боком в воде: тепло в воде, потому что холодная роса.

26 Сентября. Ночью дождь. Утром воет сильный ветер.

<На полях> Альфред Викентьевич Катынский приехал искать волков (вчера вечером).

Творчество — это воля к ритмическому преображению хаоса.

Книга Бытия точно иллюстрирует эту мысль. Но в ней нет лица творческого преобразователя хаоса, и единственное место «почил» — неудачно.

Истоки творчества? У поэта любовь.

Неужели я ошибаюсь, и моя сокровенная мысль, взлелеянная мною всей жизнью как бы под ритмические удары кузнецов, обитающих в моей крови, или неверная, или слабое отражение давно уже высказанной мысли какого-то великого человека? Нет, я не боюсь ошибки, потому что вслед за сильной ошибкой моей непременно явится другой человек, который скажет: «То неверно, а вот надо как». Я не боюсь повторения чужой мысли, потому что нет мысли новой, не повторенной кем-нибудь, и новизна каждой мысли состоит лишь в новизне воспроизводящей ее формы в согласии с движением жизни.

Хорошие люди — как часы неслышны.

Есть люди такие хорошие, что все вопросы любви и брака, отношений индивидуальности к обществу лично их совершенно минуют, исчезая в их умном и добром управлении самими собой. Они проходят в жизни малозаметно, как неслышное тикание маятника и бой часов: надо нарочно прислушиваться. Есть несомненно значительное число таких достойных ритмических жизней, влияние которых в многомиллионных массах простого безымянного народа столь же велико, как собрание культурных ценностей, сотворенных гениальными личностями в высшем так называемом интеллигентном обществе. Если бы не было такого ритма в безымянной жизни, соответствующего ритму, заключенному в культурных ценностях, то каким бы образом иногда люди высокой культуры и простейшие, даже неграмотные труженики, понимали и уважали друг друга?

<На полях> Люди тактичные или порядочные — это значит недалекие люди, до слуха которых доходят мерные удары очень отдаленного от них творческого действия жизни и они внешнюю свою жизнь складывают, воспринимая ритм жизни не сами, а через подражание другим. Такие были у нас «кадеты», которые подражали «европейцам».

Буря с дождем. Холод.

Нашли в Поповом Роге 7 вальдшнепов, из которых убили 2-х. Видели двух ласточек.

<На полях> 2 вальдшнепа.

О Легкобытове. Он искал возвращения сокровищ, взятых из жизни человека во имя Божие. Он обращался к хранителям этих сокровищ, поэтам, ученым, предлагая им броситься в «чан» (жизнь) и воскреснуть там вождями народа.

Легкобытов пусть возникнет в Новгороде, где был и Алпатов, Щетинина сделать из Кукарина^{42} и вмешать сюда о. Спиридона.

27 Сентября. Хватил сильный мороз. Под сараем сосульки висели до полудня. Солнечный ветреный день. Два каравана журавлей сильно спешили один за другим.

Послали двух петухов к лавочнику Мухотову с запиской, чтобы передал их Тарасихе. Но Кручихин петухов передал Мухотову, а записку забыл. Лавочник был обрадован любезностью и в благодарность прислал нам арбуз.

Лида прислала обстоятельное письмо о ремонте дома, очень хорошо запаковала арбуз, а главное, заметил я, что мясо арбуза на маленьком треугольничке, который вырезал на нем лавочник, было в полной сохранности, не отгрызено, как было бы у каждой прислуги. Я удивился и сказал: «Вот простая смоленская баба, а прямо не подумаешь, что деревенская». Услыхав «смоленская», Е. П. встрепенулась: своих смоленских она никогда не даст в обиду. Она ответила: «Какая же она простая баба! Она жила в сторожке у церковного сторожа, мать служила господам: вот откуда у нее верность!» На это я сказал: «Так ты думаешь, верность у нее от церкви и от господ, но разве в хорошей крестьянской семье, где труд выполняется охотно и в согласии не может зародиться верность сама собой без всяких господ и церкви?» Ефросиния П-а ответила: «Конечно, может, да теперь уж и мало осталось таких, везде разлад».

После того я пытался изложить Пете свою теорию труда, называя собственно трудом ритмическую творческую деятельность человека, а работой — подневольную рабскую «повинность». В процессе беседы явилась настоятельная потребность рассмотрения взаимоотношений интеллигенции и народа, культуры и быта. При этом, во-первых, сразу же надо принять во внимание, что культура и «безымянная жизнь» (интеллигенция и народ) нигде, кроме России, не разграничены так резко. И еще надо помнить одну необходимую поправку: возможно, что я говорю уже о прошлом, что после революции из народа вышло такое множество полукультурных людей, а интеллигенция так поубавилась, что резкое разграничение между тем и другим исчезло. Очень возможно, что самое возникновение в памяти такого разграничения вызывается лишь погремушками Пролеткульта, МАПа, ВАПа и т. п., в действительности же наша пролетарская революция разрешает давно разрешенную в Европе и Америке демократизацию каст (крестьянство наше в значительной степени и до сих пор является кастой: фактически земледелец у нас земледелец только потому, что ему нет выхода в другую область занятий).

Еще одно замечание: нынешнее состояние массы крестьянской только внешним образом подобно дореволюционному, только по нищете, пьянству и хулиганству, изнутри она очень подготовлена к движению из своей касты: с оживлением индустрии в нее ринется целая лавина рабочих из крестьян. (Пример подвижности дер. Скорынино, которая перешла на отруба, но, почуяв перемену положения на коллектив, вернулась к общине.)

Сфероидальное состояние. Из всей физики я больше всего через себя понимаю главу о сфероидальном состоянии жидкостей. Правда, есть на свете против тебя, как против жидкости, раскаленное железо — такие странные вещи есть, что свертываешься от них, как вода при встрече с раскаленным железом, шариком, окруженным и защищенным от огня частью себя самого, обращенного в пар. Вспоминаю один случай и объясняю возможность своего существования после него только сфероидальным состоянием себя самого.

Теперь железо остыло, и моя отдельная жизнь, как частица живой воды, нашла свое место и, сливаясь с другими жизнями, спокойно течет общей рекой в океан. Но воспоминание о встрече с раскаленным железом не оставило меня, и хотя кажется, река течет прочно, внутреннюю истинную природу всего живущего я понимаю в сфероидальном состоянии, расплавленной и защищенной оболочкой из газов.

28 Сентября. Звездная ночь была ни теплая, ни холодная, но мы вперед знали, что при восходе солнца будет сильный мороз.

Мы вышли ровно в 3 ч. у. в Серково выслушать осенний ток глухарей.

Час до рассвета самый тяжелый для человека. Представляются таежные охотники, которые не по охоте, а по нужде встают в этот час. За час до петухов человеку вообще ничего «не хочется».

Нас оживил непонятный крик в лесу. Он не повторился, мы не могли разгадать, и думаю, едва ли кто разгадает. Пусть явится в лес ученый-разученый, знающий песенку каждой птички, все равно он не будет знать, как та птичка или тот зверь будут кричать в свой предсмертный миг, когда другой хитрый зверь во время сна в предрассветный час схватит его за ногу или за горло.

Первый свет. Все думают, будто рассветает, белея на востоке, но это неверно: белеет значительно позднее того, как восток стал отделяться от всего неба. Догадываешься о ночных переменах только потому, что ждешь и постоянно сравниваешь небо на востоке со всем небом. Все нет и нет, наконец, заметил, что там отличается, как бы рыжеет: небо на востоке напоминает то небо, которое ночью заметишь в пути и подумаешь: «не в этой ли стороне город». Рыжее электрическое небо, постоянно висящее над городом, происходит от слабости света, потому и на востоке, освещенном самыми отдаленными лучами солнца, рыжеет… Но в природе нет никаких перемен, все еще глухая ночь, тишина. Я приставил к ушным раковинам своим ладони, как делают охотники, расслушивая отдаленную песню глухаря, и услышал трепетание листьев.

— Ты слышишь? — спросил я Петю.

— Где-то осина трепещет, — ответил он.

Но напрасно старались мы разглядеть осину в массе черного бора.

Вдруг пикнула та самая птичка, по которой узнают весной охотники приближение глухариного часа: весной она поет, теперь только один раз пикнула. На востоке рыжая яма переместилась и стала белеть. Трепет осины стал заметен без напряжения слуха, и где-то очень, очень далеко и коротко пробормотал черныш.

Глухари в это утро так и не запели.

Перед выходом солнца явился такой сильный мороз, что даже и болотные лужи затянуло льдом. Трава при восходе была совершенно белая, дыхание листьев широких трав на каждой их стороне было остановлено слоем льда. Мороз все пощупал, и когда солнце согрело довольно и мороз на траве, листьях и цветах обдался водой, это была не живая роса, а мертвая, теперь быстро погонит лист, увянет, желтея, трава, поникнут, чернея, цветы. В сиянии солнца стыдливо очнулась природа: всю, всю ее перебрал, перещупал мороз. Только лиловые колокольчики на своих высоких бессочных соломинках были совершенно свежие, как будто им мороз был нипочем. Петя мне с удивлением подал один, но когда вся природа винилась морозу, жизнь колокольчика, как будто бессмертного, мне показалась немного неприятно бесстыдной.

Ранним утром тетерева и глухари были на деревьях, бекасы расположились внутри кустов, но вальдшнепы на опушках ходили по морозу. Мы взяли трех, выгнали бекасов из кустов и тоже взяли трех. Больше ничего не могли достать и вернулись во втором часу (с трех до часу — 10 часов ходили!).

Рассказ о дедушке (Овчинник).

Как это ни странно покажется, но верно: охота в русских огромных пустынных пространствах гораздо менее добычлива, чем в перенаселенной Европе. Отчасти это потому, что у нас мало занимаются охотой и разведением дичи, но главная причина — огромность пространства лесов и болот, места для дичи довольно и она распределяется пятнами, как бы селами, разделенными большими пустыми местами. Впрочем, такая же у нас и жизнь человека: редкие села, и все жалуются с испокон веков на недостаток земли. Но я люблю нашу охоту с редкой дичью и за границей, где ее много, не стал бы охотиться. Меня прельщает чувство свободы, безмерная задача в пустыне обнять любовью и понять вселенную со всеми звездами, луной и солнцами, невозможное желание привести к себе самому, что я заключаю в себе вселенную, и тогда я смотрю внутрь долго-долго на ходу и когда вдруг встречусь с чем-нибудь из себя, то и то, как я, и так мне оно бывает дорого, особенно счастлив бываю, когда покажется человек, как человек-туземец переживающий зарю своего сознания. Ландшафт лесной или болотной пустыни, в которых редкая встреча с птицами или зверем является всегда нечаянной радостью и венчается иногда удивительными беседами с человеками, переживающими как бы первую зарю своего сознания.

Прошлой осенью, очень усталый, я возвращался с большой охоты лесами по шоссейной дороге, пересекаемой почти непроходимыми озерами грязи. При своей усталости я, приученный постоянной тренировкой к легкой ходьбе, шел быстро и даже любовался цветом грязи на солнце: цвет ее при осеннем солнце был похож на блестящий каменный уголь, когда товарный поезд открыто катит его на солнце. Мало-помалу, однако, леса меня задавили, и до боли хотелось встречи хоть с каким-нибудь человеком. Мое желание скоро осуществилось, человек показался вдали, и я быстро его настигал. С сожалением, однако, настигая его, я заметил, что старик шел очень тихо той равномерной походкой, которая позволяет проходить пешком сотни верст без усталости. Поравнявшись с ним, я сказал: «Здравствуйте, дедушка». Он ответил: «Здравствуй, отец!» Обгоняя его, я спросил на ходу: «Куда идешь?» Он ответил: «В Калужскую губернию».

А мы были в Московской. Ответ меня удивил. Я сократил шаг, сравнялся с ним и спросил, зачем он идет в Калужскую губернию. «Мы, овчинники, — ответил он, — я сюда приходил рядиться на работу, иду назад, а к Покрову вернусь. Мы, овчинники, так постоянно. У нас все овчинники».

Ровный, спокойный голос старика, согласный с его походкой, его приветливость пленили меня, я перестроился с быстрой ходьбы на спокойную, и захотелось, не торопясь, идти с ним рядом. Достав папиросы, я предложил спутнику. Он почти испугался…

<На полях> Мне приходилось часто выслушивать легенды о себе самом.

Пастух барин.

29 Сентября. Потеплело, день мешался, но дождя не было. Проверил с Нерлью около дома дичь, показывались новые бекасы, очень жирные, двух мы взяли с Петей и еще тетерева. Нерль ходила на свободе и стоек не делала, но — подводка ее очень осторожная, это новое, эта осторожность приведет ее к необходимости стойки.

Весь день провели в сборах к переезду в Сергиев. План переезда: Е. П-а едет на подводе с Громкоговорителем. Мы идем охотой до Зимняка. Там берем Ченцовского ямщика и догоняем Павловну.

30 Сентября. Дождь накрапывал весь день, к вечеру раздождилось. Мы с Петей вышли в 5 у. в Серково, спустились в Селковскую низину, прошли Мергусову бель и в 2 д. достигли Зимняка, где сидела в ожидании нас, пила чай Е. П-а. За 9 часов тяжелой ходьбы в болотах на голенищах вконец стоптанных сапог мы убили только вальдшнепа, 3 бекасов и 1 гаршнепа. На Мергус. бели врасплох застали гусей.

Ченцовский ямщик взялся нас в 4 часа доставить в Сергиев, и мы рассчитывали в К… догнать Е. П-ну. Но приехал он только в ½ 5-го, и Павловну догнали мы только за Деулиным, обогнали, чтобы заказать для нее дома поскорей самовар. Но в Сергиеве ямщик привез нас к постоялому двору и сказал: «Вылезайте!» Шел дождь, у нас 3 собаки, вещи. Мы подумали, не сошел ли он с ума. Но он грубо требовал и говорил, что это не его дело развозить по домам жителей. После долгих препирательств, ругательств и т. п. я отправил Петю за милиционером. Петя, конечно, отошел в сторону и наблюдал, что будет. Дождь поливал, время проходило. Он лез на меня, как медведь, и когда, наконец, крайняя усталость, дождь, грязь на дороге, грязь на душе от бесконечного множества встреченных пьяных доконали меня, я сделал последнее усилие и поставил медведю рогатину. Я сказал ему, чтобы он успокоился: «Сейчас придет милиционер». — «Я милиционеров не боюсь», — кричал он. «И не надо бояться, — ответил я, — мы составим протокол, а потом будем судиться». Это судиться и было рогатиной. Русский человек всегда боялся суда. Он вдруг стал тише и тише, попросил у меня папиросу, предлагал довезти. Я не сдавался. Он позвал извозчика, говорит: «Вот поезжайте, деньги, рубль, вычтите из моих». Это значило, что струсил он до последней степени, добиваясь только, чтобы я уехал до прихода милиционера, хотя сам бы теперь повез с наслаждением. В этот момент выступил из темноты Петя и сказал: «Сейчас придет». — «Не надо, — ответил я, — садись». И мы поехали, потеряв под дождик часа полтора времени.

Пьяные. По случаю базарного дня — воскресенье! — мужики ехали из города пьяные, самое наибольшое скопление пьяных было в Иудине, где все кормят лошадей. Войти в чайную с собаками мы не решились и сидели в темноте под дождем, спустив ноги с телеги, в ожидании, когда, наконец, наш ямщик напьется чаю. Время от времени в дверях на фоне освещенного пространства чайной показывались качающиеся фигуры. Один, заметив наших собак, подкачнулся к нам и заорал во все горло: «Убью! Товарищ, почему я не могу убить? Ты можешь, а я не могу? Убь-ю-ю! Потому что ты человек и я тоже человек…»

Ямщик не задержал нас долго. Мы поехали вперед, сворачивая перед каждой лошадью, потому что хозяева их спали мертвым сном в телегах под брезентом и открыто: дождь поливал всех одинаково. Два раза мы встретили музыкальные телеги, битком набитые публикой, лошади мчались вскачь, гармонья ревела, голоса орали что-то вроде песни, прерываемой руганью «мать, мать, мать!». Странно, что обе музыкальные телеги одинаково в разное время при встрече с нами, не видимыми ими в темноте лично, обрывали музыку, пуская в нас ураганный огонь ругательств. Один раз встретилась лошадь с пустой телегой, выросла из темноты и опять погрузилась. Мы между собой сказали:

— Ты видишь? Кажется, на телеге никого не было.

— Да, я хорошо видел: никого.

Ямщик обернулся.

— А в телеге-то, кажется, пусто.

— Пусто, — ответили мы.

В Деулине я опять обратил внимание на школу, которая была поставлена окнами назад, на дорогу отхожими местами, три узких окошечка были на дорогу и одно было прикрыто изнутри газетой (вероятно, принадлежало учительнице и запиралось на ключ). Каждый раз, проезжая мимо этой школы, я старался догадаться о происхождении такой величайшей дерзости архитектора: поставить здание народной школы нужником к народу.

Смертобожие. Вопрос Горького: «и смертобожие знаете?» и одна скользкая фраза его в статье о физике, вроде того, что человек должен преодолеть «свою физику» и проч., открывает мне, что «смертобожие» проникло уже в его увлекающуюся голову. Весьма возможно, что разложение большевизма, с одной стороны, а с другой возрастающая потребность в духовной жизни воздымут наверх учение Федорова, как волю к бессмертию тела, и большевизм попадет таким образом в руки попов. (Не забыть сцену у Тарасихи. Говорили о покойнике. Т. перекрестилась и, вздохнув, сказала: «Все там будем». Вдруг явственным шепотом послышались слова: «Все ли?»)

Федоров — большевик православия. В книгу о творчестве надо непременно среди богоискателей поставить ученика Федорова и сознательного последователя (Г-о) и бессознательного (Легкобытова). Однако надо иметь в виду, что и «святая плоть» Мережковского и «язычество» имеют те же мотивы (даже и «материализм» большевиков).

Друг мой, признаюсь вам, что в одно время революции, очень короткое, у нас почти исчезло печатное слово и голод властно указал словесному творчеству путь в непристойное место, я струсил: мне показалось, что я не в силах буду справиться с внешней силой и подойти к ней изнутри. Некоторое время я был подавлен и очнулся только, когда услыхал от одного учителя, что на рабфаке он преподает детям рабочих Тургенева. Смеясь, рассказывал учитель, что знаменитые тургеневские образы девушек рабочие именуют девчонками и шмарами… Слушая учителя, я не смеялся, потому что в этот миг я вдруг понял, что осилю новую эпоху: пусть под кличками шмар и девчонок войдут в сознание рабочих тургеневские, пушкинские, толстовские женщины, все равно, вслед за этим и все войдет, чем жили мы, и дальнейшие этапы революции будут состоять в усвоении самих культурных ценностей. Вместе с тем явился мне во всей возможности мой скромный удел обходить всякую внешнюю силу и рассматривать ее изнутри, не торопясь. Вместе с тем второй раз в жизни я испытал на себе незримую передачу культурой энергии. Если бы возможно было рассказать просто, как случилось это со мной в первый раз, то, конечно, я так бы и сделал, но я лишен возможности рассказать, как было со мной, потому что личный мой круг жизни очень ограниченный и неинтересный. Я вынужден сочинять роман, чтобы продолжить в другом лице себя самого. Вот похожее на мое было с инженером Алпатовым в эпоху первой революции, когда он, казалось ему, только вследствие цепи причин своей единственной неповторимой личной истории из Парижа, Берлина, Лейпцига и Петербурга попал в болотную глушь к мужикам. Но мы знаем теперь, что только страстная форма переживаний эпохи была его особенностью, что то же самое «язычество», похожее на искание бессмертия тела, было и в проповеди Мережковского о «святой плоти» и в первых стихах Вячеслава Иванова, в «Будем как Солнце» Бальмонта, в возвращении к роду В. Розанова, во всей кутерьме декадентства и <1 нрзб.>, богоискательства безмерная была тяга к народным низам, к земле… Да и что такое революционный материализм? Разве и в нем, столь враждебном к мистике, не то же стремление к бессмертию плоти?

Я хочу сказать, что бывают эпохи общественной жизни, когда невозможно никому отделаться от назначения, которое только самому представляется личным, а через десяток лет оказывается это не личным делом, в редком случае остается даже памятник в виде надписи, имени автора и деятеля. Потому для Алпатова неминуемо было…

Теперь так ясно видно, что волей или неволей стремились к разрушению царства и даже те, кто стремился больше всех к его утверждению.

Каляевка. (Непостоянство зла.)

Устранили пьяницу Шуплева, обратили внимание, и все переменилось в Каляевке. Теперь она уже не ад, и очень хорошо, что я не остановился на ней для своих размышлений. Во всей современности у нас нет иллюзии «незыблемых основ», а потому и не хочется взяться ни за их посрамление, ни за их прославление. Все сводится «к счетам» (там Шуплев виноват, там другой…) и это называется «самокритикой».

Предисловие к «Рыбьим тропам».

Благодарю Вас, уважаемый редактор «Рыбьих троп», за предложение написать предисловие к сборнику. Но только немногие совмещают в себе темперамент охотника и рыбака, мне очень трудно написать: я только охотник. Приведу Вам пример из охотничьей практики: случается иногда, на бекасиной охоте бьешь одного за другим быстрых бекасов с их хитроумным полетом, вдруг поднимается медленная на полете коростель, и в эту тряпку после бекасов промахиваешься. Это происходит потому, что при стрельбе бекасов весь организм охотника вошел в одну меру жизни и не успевает перестроиться на другую. Точно так же мгновенная стрельба навскидку из дробовика часто недоступна меткому стрелку пулей и наоборот: мне кажется, у меня даже немного начинает ныть зуб, когда мне, постоянному стрелку, из дробовика приходится перейти к сложному прицелу из винтовки.

Точно так же много раз я брался за соблазняющую меня рыбную ловлю и ничего у меня не выходило. Из моих опытов я понял одно, что смотреть на поплавок не значит «созерцать» природу, а что это тоже сложное действие, подобное прицелу из винтовки. У меня есть один знакомый, страстный любитель рыболовства. Во время революции он до того расстроил свои нервы, что теперь уже не в силах больше следить за поплавком. Я лично утомляюсь тоже очень скоро, задумываюсь над чем-нибудь, не относящимся к действию извлечения рыбы, и «вдруг» оказывается, поплавок мой нырнул… На охоте роль поплавка играет собака, за которой надо постоянно следить. Но там гораздо меньше свободы «мечтать», там надо постоянно идти, то насвистывать, то покрикивать, то подумать о плетке, то ободрить собаку ласковым уговором, стрелять и радоваться, стрелять и на всю жизнь вспоминать пятна позорных промахов. Темперамент или ритм действия охотника совсем другой, чем рыбака, и я не стал бы писать этого предисловия, если бы не рассчитывал воспользоваться вашей любезностью для того, чтобы высказать несколько пожеланий, одинаковых и для охотников и рыбаков.

Начну немного издалека, от радиолюбительства, распространенного теперь не менее, чем охота и рыбная ловля. Вы наверно наблюдали, с какой ехидной улыбочкой радиолюбитель, прославленный переговорами с Америкой на короткой волне, говорил о «радиопотребителях», которые ничего не изобретают, а просто слушают лекции и концерты из любознательности или для отдыха. Радиолюбителю вовсе не интересно, что он слышит, ему важно, как он слышит. Психологически это два враждебных класса, объективно создающих одно и то же культурное действие. В нашей охоте тоже есть эти два класса производителей и потребителей, но расхождение этих классов в охоте безмерно более широко, чем в радиолюбительстве, и с ужасными разрушительными последствиями. Кое-что до меня, охотника, долетает из сложной области рыболовства, взять хотя бы красивейшее, могучее озеро центрально-промышленной области, Плещеево озеро, — какие в нем жалкие уловы этой знаменитой переславской сельди, какая мизерная жизнь рыбаков столетия <1 нрзб.> приемов рыболовства, ничего от человека на помощь природе и все для «потребления». И только на днях я услыхал радостную весть, что под влиянием ученых-лимнологов, работавших на том озере, наконец-то пустили в это озеро мальков сига. И поистине жуткая картина бедности от невежества раскрывается нам, если мы сравним улов в наших бассейнах с уловом в соответствующих бассейнах Европы.

Я начал с того, что и охоту и рыбную ловлю определил как действие. Позвольте мне теперь немного продолжить анализ этого действия. Ведь как бы ни смеялись радиопотребители над радиопроизводителями, которые не обращают внимания на то, что им придется слушать, но все-таки бытие радиопотребителя целиком обусловлено производителем. Так и в нашем охотничьем и рыболовном любительстве благополучие «созерцателей» природы зависит от тех лиц, в которых сосредоточено действие, преобразующее природу. Чем больше таких лиц, тем большее будет наслаждение для тех, кто смотрит на охоту и рыбную ловлю, как на спорт, отдых и развлечение, тем больше будут доходы тех, кому они служат источником существования. Никому я так не завидую, как радиолюбителям! Нет у них этого наследства, как в охоте — тысячелетних упражнений в разделении охоты на забаву праздных людей и промышленников. У них даже владелец пятирублевого аппарата с «камушком» все-таки что-то знает, что-то слушает и, значит, действует, и времяпрепровождение за трубкой телефона, во всяком случае, никому не приносит вреда. Так в каждом глухом городишке есть изобретатель, которому в этом открылся «смысл жизни», есть и радиопотребитель, которого от неизбежного пьянства и карт спасло его любительство.

Интерес к радио в массе людей начался от мысли, и очень недавно это любительское чисто интеллектуальное <10 нрзб.> в ущерб <2 нрзб.> природы <1 нрзб.> приходилось встречать ребят, которые прямо из мастерской слесаря переходят в свои крохотные радиомастерские и продолжают в ней испытания <1 нрзб.> воздух, как природа для этих людей. Интерес к природе начался с древних времен и вначале чисто животный. С большой мучительной борьбой входит <1 нрзб.> разум в это дело, спотыкаясь в своей односторонности. Правда, каждому охотнику, каждому рыболову приходилось, заметив какое-нибудь явление в жизни рыб, или зверей, или птиц, доискиваться в книгах объяснения, и объяснения не находить. Мало того, стоит немного только понаблюдать жизнь природы <4 нрзб.> из жизни бекаса в это лето, и он непременно сделает «открытие». Это потому, что в естествознании господствует лабораторное исследование. Орнитолог Мензбир хорошо знает каждую мельчайшую косточку бекаса и все его сосуды, но если ему нужно описать жизнь бекаса, он обращается к наблюдениям охотников.

Вот осень, все семьи журавлей давно <1 нрзб.>, мало-помалу из этих семей на глазах у нас складывается общественная жизнь, и громадная стая перемещается на юг. Каждую осень вы найдете в зоологических лабораториях множество студентов, работающих, между прочим, и над журавлем. Но вы их очень мало найдете в той лаборатории, где не режут птиц на части, а создают вновь, где складывается новая жизнь вновь созданных, и они вместе со старыми в большом обществе летят.

Разгадка этого поразительного явления, что за сотни лет существования точной науки так мало исследована жизнь природы, думается, объясняется недостатком метода…

1 и 2 Октября — забойные дожди. Дни устройства на зимнюю работу.

Видел во сне себя в Париже. Будто бы происходит «братание». Ремизов намеками упрекает меня за какие-то «18 дней», и я по боли в себе о них догадываюсь. Но только проснувшись, понимаю, что «18 дней» означают 18-й год и упрек относится к неопределенности моего сознания в то время.

Рыбьи тропы.

…сентиментально-жестокое отношение к природе.

Рыба в сентиментальном обществе считается как бы полуживой тварью («рыбья кровь»), православная церковь допускает есть ее в такие дни, когда употреблять в пищу мясо строго запрещено. Рыбак очень редко может услышать упрек в жестокости. Но охотник, это «притча во языцех»: «Как можно убивать птицу!» — слышишь в городе на каждом шагу, от тех же самых людей, которые, не соблюдая никаких постов, едят мясо во все дни. Происхождение такого нездорового состояния чувства коренится в установившемся в обществе взгляде на охоту как на забаву. Сами охотники, ломаясь в таком обществе, часто говорят, что убитой дичи они не едят. Все это фокусы, для меня нет ничего вкуснее убиваемой мной дичи, чем она к осени больше жиреет, тем с большей страстью я ее достигаю. Но, конечно, моя страсть не исчерпывается поеданием добываемой дичи. Я уже сказал, что и охота и рыбная ловля не созерцание природы, а действие. Я культивирую это действие себе на радость, людям на пользу. Любитель-охотник все равно как радиолюбитель. Без сомнения, вы наблюдали этих удивительных людей, которые после трудового дня за столом в учреждении, или за токарным станком, или за тисками, бывает, проводят бессонную ночь с целью поймать Америку на короткой волне. Ему почти безразлично, о чем говорит Америка, ему только бы поймать волну. И когда он поймает волну и установит возможность хорошего слышания, пользование своим достижением он передает лицам, которых с улыбкой называет «радипотребителями». Так и в промышленной охоте и рыболовстве в современных условиях почти уже и невозможно обходиться без лиц, которые определяют свое отношение к природе преображающим действием.

Скорый успех радиолюбительства объясняется тем, что оно лабораторно по своему существу: оно родится от чистой мысли и продолжает размножаться как мысль. Охота и рыболовство родилось в темной утробе первобытного человека, мысль только очень медленно завоевывает свои позиции, здесь хищнический инстинкт преобразуется в хозяйственную деятельность. Было бы, однако, неверным представление преобразующего действия в охоте и рыболовстве по образу торжественного шествия лабораторно-научной мысли. В темной утробе, породившей охотничий и рыболовный инстинкты человека, таится не одна разрушительная сила, ведь из потребностей той же утробы явились навыки приручения животных и способность ухаживать за животными, любить его, чувствовать в нем личность явились тоже оттуда. Вот эта чудесная способность чувствовать природу лично, оглядываться вокруг себя с родственным вниманием отличает хорошего охотника и рыбака. Горделивое шествие научно-лабораторной мысли, которая все узнает, разрезая животное, как бы спотыкается, встречая на пути своем синтетическое чувство природы простого человека. Я сказал «спотыкается», потому что множество научных книг о природе животных написано учеными только при помощи простых охотников. Типичный пример такого сотрудничества лабораторного ученого с дикарями-охотниками представляет всем известная большая книга орнитолога Мензбира «Охотничьи и промысловые птицы России». Несколько механическое сочетание лабораторных знаний с охотничьим опытом является недостатком книги, но я выбрал ее как типичный пример коллективной работы ученого с простыми охотниками. Можно бы указать много примеров внутреннего сотрудничества даже лиц известных, которые из простых охотников делались первоклассными учеными (Пржевальский). Охотничья страсть часто пленяет мыслящего человека так, что он уже в зрелом возрасте меняет свое назначение. Мне известно, что орнитолог Бутурлин, один из наиболее замечательных практических деятелей в охоте наших дней, юрист по своему образованию, из-за охоты бросил свою юриспруденцию.

Словом, я хочу сказать, что зло разрушения, свидетелями которого являемся мы в наши дни, носит непостоянный характер: зло это в упадке. С другой стороны, встает заря совершенно нового понимания охоты и рыболовства как источника внутреннего личного понимания природы с соответствующим сознательно преобразующим действием.

В этом сборнике читатель найдет несколько образцов такого понимания природы, по которым, если и все будет разрушено, будущий человек с помощью естественных сил земли, воды, воздуха создаст лучшее.

3 Октября. Холодный ветер. Летят белые мухи. Вечером холодное желтое солнце.

Непостоянство добра и зла — это характерная особенность нашего времени. Добру не верится, нет подъема рассердиться на зло: зачем расходовать мне себя, зачем рисковать собой сегодня, если зло это завтра так проявит себя, что обратит на себя внимание, и с ним разделаются в ударном порядке. Нет Бога в этом добре, нет дьявола в этом зле, потому что с именем Бога и дьявола соединяется идея вечности. Николай Фадеич верно сказал: «В Советской власти нет вечности».

Завтра еду с Петей в Москву. Цель: переговорить с Полонским и с Ангарским («Недра». Старая площадь, д. 10, пом. 3–16. Тел. 5–82-18). Приехать к 11 и начать с Охотн. газеты (спросить о пристрельщике Свенцицком).

<Приписка на полях> Жизнь состоит в постоянной перемене вечного. Революция — одна из таких больших перемен в человеческом обществе. Революционеры, однако, выдают эту перемену за вечное. Вот отчего у нас теперь и является это состояние непостоянства добра и зла, в котором всякий труд совершается на скорую руку.

4 Октября. Ездили с Петей в Москву. К Дунечке не попали, потому что перед нами в Мытищах произошла катастрофа с товарным поездом, и мы запоздали. В какие-нибудь час-два-три задержки движения скопилось много поездов, и публика металась из поезда в поезд, угадывая, какой раньше пойдет. Чуть не задавили мальчика. Это напомнило нам время, когда не по одной линии, а на всех, и не на час-два, а на год-два-три остановилось действие всего механизма. Вспомнилось и стало понятным, почему теперь все так покорны власти и никто не хочет в этом «шутить».

Начали дела охотников. Принимают меня, как Максима Горького, только без фальши. Петю устроили на курсы.

В издательстве «Недра» говорил с Леонтьевым. Буду иметь их в виду. В «Новом Мире» виделся с Полонским, Замошкиным, Смирновым. Из всех собранных сведений вижу, что Горький у нас вовсе кончается, и ему остается поблистать только за границей. Есть самая слабая надежда на взрыв одной из тех чудесных сил, которые таятся в этом удивительном человеке. Все как-то не хочется верить, чтобы такая жизнь окончилась в такой пустоте.

<Приписка на полях> Петя сдал отлично конкурс в Лесной, но срезался под самый конец на политграмоте. Когда все мои знакомые спрашивают: «Да как же это он срезался?», я выдумал всем отвечать одно и то же: «Представьте себе, на чем срезался: не мог ответить, что значат буквы «ос» в слове ос-авиа-хим». Признаюсь, что и я сам не знал, догадывался — «союз обществ», но не тверд был в догадке, потому что в таком случае должно бы быть не ос-авиа-хим, а со-авиа-хим. Я решил про себя, что «с» на «о» переменились местами для благозвучия, чтобы не было подряд двух гласных. Но я был нетверд в этом и рассчитывал, что знакомые мне объяснят. Но когда я отвечал им на вопрос о Пете этим вопросом, они возмущались экзаменом, пожимали плечами и сами смущались: сами не знали. Так было, пока я не попал в редакцию «Нового Мира» и не сказал об этом Вере Константиновне Белоконь: она все знает. Она, наконец, мне объяснила, что «ос» означает не «союз обществ», как я понимал, а «объединение союзов».

Сегодня утром был второй основательный мороз, но к вечеру уже опять моросил дождь.

Родники Берендея

Журавлиная родина

Записки фенолога

Часть 2-я

Тот промежуток времени, межень, промежуток между концом весны и началом осени, неуловим для меня. Никогда я не отмечаю в это время движение природы в своих тетрадях, мне кажется, мир в это время останавливается, я затворяюсь в комнате и спускаю на окна занавески из сурового деревенского полотна до тех пор, пока не покажутся на деревьях первые желтые листики. Это бывает, когда никто не подозревает осени, около 1 июля. В это время я отправляюсь в болото собак натаскивать… Темный инстинкт охоты.

<Приписка на полях> Грозовые разряды в моем ламповом радиоприемнике страшные, слушаешь больше из уважения к Сергею Александровичу Тийону, тому, который смастерил для меня этот радиоприемник.

В тот момент, когда на фоне давно знакомого мне волнения вырисовывается какая-то форма, которую могу я записать, и я беру бумагу, — это Я, от которого я обыкновенно пишу, по правде говоря, уже я сотворенное, это Мы. Мне не совестно этого Я: его пороки не лично мои, а всех нас, его добродетели возможны для всех. Теперь я очень хорошо понимаю, что это превращение Я в Мы выражает собой сущность всего творческого процесса и, с одной стороны, бесконечно просто, с другой — бесконечно сложно.

Раньше, когда я писал, не углубляясь в себя, мне казалось дело писания таким простым, я был так наивен, что думал, это возможно для всех, и каждого можно этому научить. После многих глупейших моих опытов учить оказалось, что чувствовать себя, как Мы, во время писания очень трудно и дано немногим. Но хорошо, не всем же писать. Всякий создающий вещь какую бы то ни было, новую, лучшую вещь превращает свое маленькое Я в Мы. Есть несколько детских и охотничьих, написанных мной, маленьких рассказов, которые по моему сознанию и множества понимающих искусство людей совершенны. Вот и довольно: я — творец, как все равно и один мой приятель башмачник, создавший небывалой красоты башмаки. Есть ли какой-нибудь «смысл» жизни другой, кроме творчества, значит этого превращения Я в Мы? Для меня нет: детей своих я люблю, но они тоже мое творчество, пусть они будут потом плохими, я скажу: не удались. А мало ли мне тоже не удалось в детских рассказах, из которых только один-два я могу назвать совершенными?

Из всего этого моего разбора теперь получается, что если я сумею описать все эти превращения Я в Мы, то опишу весь процесс творчества. Могу ли я это сделать? Могу, потому что я создал в детской литературе рассказ «Еж» и в охотничьей «Смертный пробег».

Начинаю думать об этапах: женщина, которую потерял я и нашел безграничное стремление к свободе…

Пусть окна мои завешены, все-таки я встаю до солнца и пишу, когда пробуждаются птицы: я работаю вместе с ними. Форма романа о творчестве у меня готова: это продолжение «Кащеевой цепи», 1-я книга — Детство, вторая — Любовь, третья — Творчество. Алпатов — герой моего романа, в конце второй книги из шумного города попадает в природу к полудиким людям, мужикам, и переживает восторг встречи с природой. Это описано у многих, например, у Толстого в «Казаках», у Лермонтова в «Герое нашего времени» и т. д. Но у всех авторов герой почему-то непременно негоден в природе и возвращается в город. У меня Алпатов потому и сделан инженером, что является в нее с возможностью преобразующего действия. Дикарка Паша, которую он встречает, делается его женой не временно, а настоящей со всеми обязательствами. Я сделал его болотным инженером для того, чтоб он мог людям, живущим в болотах, помочь. Пусть все эти болота явились последствием засорения русла какой-нибудь реки и у людей осталось воспоминание в виде легенды о золотой луговине, когда тут жилось всем хорошо. В этих глухих диких болотах гнездятся журавли, это их родина. Роман о творчестве будет называться «Журавлиная родина». Как хорошо, молодец Михаил Пришвин! Ведь журавли родятся в грязных болотах, а летят по всему свету. А <2 нрзб.> грязная Россия разве с испокон веков не была родиной летящих по всему свету журавлей: наше искусство, наука… Легенда о золотой луговине тоже родилась в болотах. А инженер Алпатов, плененный легендой, мало-помалу забывает на Журавлиной родине свое маленькое «я», в тот момент ему приходит на помощь знание, он находит причину засорения реки, спускает гнилое озеро, и вся местность превращается в золотую луговину.

Межень — это рай дачников. И к нам в Сергиев их наехало довольно. Но я выхожу гулять, когда они засыпают. Бог с ними. Может быть, они лучше меня отдыхают. Я отдыхаю только за трудом, если же я падаю и мне нужен отдых физический, мне стыдно, я затаиваюсь, понимая этот отдых вроде быть в отхожем месте. Они «отдыхают» открыто и любуются «природой». Всегда найдутся часы, когда и на улице и в лесу нет никого. Мой сын, студент МГУ, уехал для встречи с девственной природой и взял в «Известиях» аванс. Я посмеиваюсь: молодость! Охота трястись за 16 тыс. верст, когда девственная природа в тех самых и…

Так я вот думаю и о пошлой форме романа, навязанной автором романа этим дачникам, над которым издевались все лучшие русские романисты, начиная с автора «Евгения Онегина». Один мой знакомый философ Г. объяснил мне происхождение этого странного явления. Пошлость европейского романа происходит, по его словам, от его иллюзорности: непременно там надо обмануть читателя, чтобы он «отдохнул» от действительности, как дачник. Наша горячая литература идет против этой пошлости. Она хочет создать действительность. Я это очень понимаю. Ну, так что же! Могу же я в дачной местности находить часы совершенно уединенного общения с природой? Почему же я не могу и создать свою собственную форму романа? Не глупо сделано в первой книге «Кащеевой цепи» детство Алпатова, где автор перекликается с самим собой маленьким. Во второй книге форма эта мне уже прискучила, автор превращается в летописца своей юношеской любви, благодаря чему современная жизнь советской России перекликается с императорской Россией и так же, как в «Онегине», читатель развлекается и отдыхает на мелочах повседневности.

А что, если я в новом романе о творчестве возьмусь быть еще посмелей? Пусть болота моего романа будут Сергиевские болота, те болота будут перекликаться с Сергиевскими, инженер Алпатов с местными, а я, летописец, стану ежедневно, как фенолог, записывать события в движении природы, согласно с развитием мыслей о творчестве…

Солнце всегда девственно, смотри на него под Москвой ежедневно и не надо ехать на Дальний Восток.

Я понимаю трудность такого предприятия: мысль обгонит действительность, раздробит ее на мельчайшие куски, и получится не роман, а каша. Мне предстоит борьба с забеганием мысли. Но вот что я думаю: у меня есть всепоглощающая страсть к охоте и учению собак. Я отдался всецело тому инстинкту, вышедшему из темной утробы первобытного человека, и для мысли остается места немного. Я ничем не рискую, в крайнем случае из этой книги у меня выйдет замечательная книга о натаске собак, об охоте, — и то дай сюда!. А сколько соберу я таким образом материалов для детских рассказов, которые могут быть гораздо ценнее всей моей «Кащеевой цепи». Вот вижу первые желтые листики на березе возле моего окна… Пора! Решено: с Алпатовым и его творчеством в болотах броситься в действительные болота Сергиевского уезда.

План осушения Дубны.

Пожелтело несколько листиков на березах, это не значит, началась настоящая осень. Какое там осень, самая середина лета для дачников, земля еще не поспела, полный расцвет трав. Но уже чувствую в том расцвете начало конца, и мне хочется захватить жизнь и себя: природа будет упускать, а я подбирать и свое создавать, — так я объясняю себе источник неудержимого моего стремления с первым желтым листком на березах вести дневник фенологических событий в природе и вместе с тем событий в себе самом. Сегодня я отправляюсь в болото, переполненный бурными бродящими мыслями о творчестве Алпатова с прослойками чувства спокойного родственного внимания к окружающему. Это родственное внимание порождает <1 нрзб.> маленьких устных рассказов, которые дают мне такое же успокоение, как пирамидон во время головной боли. Словом, я как бы заряжен и дальнейшее будет происходить и являться как бы чудом, по велению и щучьему хотению. Час исполнился. Занавес открывается для вхождения чудес. Я внимаю.

Вот начинается. Ко мне позвонили. Вошел бледный нервный человек с тяжелым портфелем и рекомендовался мне: Ф., культуртехник из местного Земотдела. Буква «Ф» — это первая буква его нерусской фамилии. Я буду на протяжении всего моего романа-исследования обозначать так лиц, имеющих в нем эпизодическое значение. Полные действительные имена получают у меня люди, которым я не могу повредить этим, вымышленные имена — моих злых гениев. Я бы, конечно, мог переменить и все имена, но боюсь, что вслед за этим начнется и подделка всей действительности, а я так не хочу, потому что весь загад моего романа состоит в том, чтобы действительность по моей вере и воле выдавала мне свою сердцевину, родственную моей собственной.

Культуртехник Ф. вынул из портфеля большой труд, на заглавной странице которого было написано: «План осушения болот реки Дубны в Сергиевом уезде». Ф. просил меня просмотреть проект и, если понравится, помочь устроить его в печать. Мне пришлось остаться на один день для прочтения рукописи. Так по моей воле и вере действительность начала высылать мне своих гениев в помощь работе моей о творчестве.

<На полях> Когда мне в голодное время пришлось быть учителем, никто у меня в классе не играл в перышки. Малейшая заминка сознания в каком-нибудь углу класса мне передавалась, я шел туда <1 нрзб.> и урок свой говорил в лицо игравшему в перышки. <7 нрзб.> из всех моих учителей мы не обманывали только одного. Читатель, верьте мне, я ничего не придумываю, слушайте, не играйте в перышки, все так серьезно: культуртехник Ф., живой человек, сидит за столом в Исполкоме, где раньше помещался монастырский госпиталь Троице-Сергиевской Лавры.

План орошения Дубны. Работа культуртехника Ф. компилятивная, и никакого загада в ней совершенно нет. Но я читал ее с большим интересом, потому что пропускал все сообщаемые факты через героя своего романа о творчестве инженера Алпатова. По временам мне даже становилось страшно от совершенно точного совпадения действительности с моим сюжетом: не только болота, как я представлял их себе, точно так же расположились луговиной, как я себе представлял, но и легенда о Золотой луговине была налицо. Культуртехник Ф. понял, что между другими причинами засорения реки Дубны и вследствие этого заболочения местности большую роль играли практикуемые у нас всюду рыбные <1 нрзб.>. Вместе с этим он намекал на то, что засорение совершилось сравнительно очень недавно и, значит, до тех пор тут кипела жизнь совсем иная. А разве это не та же самая легенда о Золотой луговине. В Дубне теперь находят множество громадных дубов, которые некогда росли тут, в Золотой луговине, широко и роскошно. Впрочем, о дубах надо проверить, возможно, они сохранились еще от атлантического периода ледниковой эпохи… Но самое главное совпадение, что одна из впадающих в Дубну рек Сулоть, тоже как и Дубна, засоренная в своем течении, образовала большое теперь зарастающее озеро Заболотское.

7 Октября. Третьего дня вечером (3-го в среду) писал в этот дневник обычный свой набросок, и вот из этого завязалось писание «Журавлиной родины». Мысль о такой форме, впрочем, мелькала у меня в болотах. Что будет? Не знаю, но, кажется, я в седле.

Читал фельетон Горького «Механическим гражданам», в котором он самоопределяется окончательно с большевиками против интеллигенции.

Я допускаю, что все мы (и я в том числе) ворчим на власть или ругаем ее, исходя от точки своего личного поражения, что власть эта порождена нами же, и если она плоха, то виноваты мы сами. Вследствие этого считаю своим долгом терпеливо переносить все личные невзгоды, как можно лучше, больше работать и бунтовать не против существа этой власти, а против условий моего труда. Чувствую, что нас, таких честных людей, довольно. В этой атмосфере пристойного молчания о власти, являющейся нашей собственной болезнью, голос Горького, восхваляющий власть, очень неприятен… кому он хвалит ее, кому втирает очки «достижениями»? С кем говорит он, когда ссылается на перемену всего нравственного мира с переменой «экономики»?

Давно ли в личной беседе он ратовал за критику против «самокритики» и обещал даже критическую газету? А вот прошло четыре месяца, и он уже забыл критику и восхваляет «самокритику».

Но Бог с ним, с этим талантливым, хитрым, но неумным человеком. Горько, что с Горьким теряется надежда на твердую руку, поддерживающую нас, «последних из могикан», в своей молчаливой работе.

8 Октября. Пришла в голову счастливая мысль, что «Журавлиная родина» будет лишь звеном всей книги о творчестве; это: Алпатов на Журавлиной родине. А после того, естественно, он попадает в Петербург, и можно будет взять эпоху богоискательства. Что же касается «Журавлиной родины», то в ней можно будет использовать целиком материал этого лета.

Был якут, читал ему начало Ж. Р. И конечно, ему было очень близко, что при переходе с Я к Он что-то утрачивается. Решительно все, кто начинает писать, спотыкаются на этом. Надо понимать эту утрату вследствие отвлечения, но это самое первое начало его, сколько же утратило жизни отвлеченное мышление!

9 Октября. Были у меня зав. Серг. музеем Свирин и с ним Арсеньев (Владим. Клавдиев.), автор «В дебрях Уссурийского края», чрезвычайно подвижный, энергичный человек (57 л.). Быстро и много говорит. Я не мог оторвать его рассказ от Усс. края. Говорили о тиграх, о пятнистых оленях, о лотосах, о винограде, обвивающем ели и сосны, — что все эти лотосы и тигры — реликты не ледниковой эпохи, как у нас Claudophora, а третичной. Согласно с этим и человек ведет себя, как зверь: никогда не пересечет в лесу полянку, а обойдет ее, на речном повороте выглянет. Там охотой на лебедей называют охоту на корейцев, на фазанов, кажется, на китайцев и т. д. Много раз я пытался намекнуть на чувство пустоты этой жизни без культуры, но Арсеньев понимал мой намек, как на темные стороны края, напр., что мошкара разъедает эпидермис. Только в передней, когда из открытого кабинета со стены выглянул ангел Троицы Рублева, Свирин сказал: «Вот чего там нет совершенно, пустота!»

Арсеньев, между прочим, рассказал мне, как он написал свою книгу. Она вышла из дневников, которые вел он в экспедициях. Это книга, можно сказать, первобытного литератора, своего рода тоже реликт. Ее движение есть движение самой природы, и она снова наводит меня на мысль, что поэзия рождается в ритмическом движении природы, вращении солнц и земель и является на свет тем же самым чутьем, которым животные и люди в т

айге определяют без компаса, в какой стороне находится дом.

По словам Арсеньева, как будто в этих нравах нет особенного отличия охоты на лебедей-птиц и лебедей-корейцев (одетых в белое). Да оно и понятно: само собой выходит из промысла, как на войне. Кроме того, вообще воровское и разбойничье дело, сопряженное с огромным риском, вероятно и самое интересное, такое интересное, что раз испытавший его — я очень понимаю — никогда не помирится с тягучей мещанской жизнью. Да, я это так понимаю, что не раз приходило ко мне удивление, — почему такое огромное большинство людей, наших крестьян, начиная с лука, дожидается огурца, с огорода капусты, с капусты новины, а если не родилась рожь, все-таки и совершенно голодные не выходят целыми деревнями на грабеж, а отдельные люди, очень немногие, становятся проф. ворами и разбойниками.

Верней всего, страх «мирных» людей перед хищниками заставляет их соединяться против нападений дерзких личностей (остатки этой первобытной защиты живут и сейчас среди крестьян, ведь каждого поразит, как оглядывают его при встрече, как рассматривают, как следят друг за другом, бесплатно по вдохновению шпионя).

Итак, вот моя социология: неудержимо стремится на земле всякая тварь к размножению, — рождается дитя, и мать его защищает от хищников; у некоторых животных все это дело добывания корма, укрывания и прямой защиты ложится на мать, у других отцы принимают равное, а иногда и большее участие. Из этих разбросанных летом в лесах, болотах и озерах семей у некоторых видов к осени складывается общество.

Журавли еще задолго до стадения, сидя на яйцах, по зорям перекликаются. Люди в общественной жизни так далеко ушли, что наряду с пчелами выделяют из общества особый класс, интеллигенцию, которая на пользу общества занимается всякого рода искусством, науками, техникой в ущерб, в явное отмирание основного инстинкта жизни на земле — размножения. За счет инстинкта размножения процветают искусства и науки и вообще то неестественно быстрое дело, которое называется творчеством.

Среди творцов, особенно поэтов, есть много непонимающих своего назначения служить развитию общественного сознания, они рисуются индивидуалистами, демонами и даже разбойниками. Но это не что иное, как выражение естественной боли, сопровождающей перемену в первоначальном, простом желании жить для себя, значит, размножаться. Сознательные поэты, напротив, возводят женщину в недоступный идеал, в Богородицу и акт размножения заменяют «непорочном зачатием». Их сила жизни трансформируется, и своих «духовных детей» они стремятся «воплотить», значит, сделать такими же реальными, как живые дети земли. И они достигают: трансформируя свою физическую энергию из чувства индивидуального «я» в социальное «мы», они создают существа-образы, поглощающие сознание людей природы и направляющие течение жизни.

Конечно, это не значит, что все ученые, поэты и художники не размножаются физически, напротив, у многих из них складывается трогательная семейная жизнь. Но только это «одна сторона» их бытия, не существенная, это у них от избытка жизни, не поглощаемой всепожирающим творческим процессом. И так же, как индивидуалисты бросаются к образам демонов разбойников, так эти, напротив, склонны иногда восхищаться патриархальной библейской жизнью. Но какие бы ни были образы их скитаний, все равно, как в животной борьбе индивидуумов социальная жизнь неизменно втягивает всех в свое строительство, так же и согласно скорейшим ритмам нового бытия в безмерно скорейшее время всякий индивидуальный порыв здесь делается социальным, потому что поэты, ученые, вся интеллигенция в самом акте своего происхождения социальны: человек рождается для себя, — ребенок это «я», которое должно умереть только в размножении, они же, не размножаясь, прямо перекидываются, прямо в «Мы», за что иногда от общества получают титул «бессмертных». Человеческое «я» умирает, оставляя детей, которые говорят: мы наследники… Человек размножается.

Поэт умирает в своих творениях…

<На полях> Жить для себя в простом народе значит размножаться. В интеллигенции если живут для себя, то размножаются в меру своей возможности, значит, живут для себя в смысле своего удовольствия.

Андрюша, студент и добрый комсомолец, только что вышел из допризывного лагерного военного обучения, спросил моего сына, когда мы возвращались домой с охоты по большой дороге с телеграфными столбами:

— А по телеграфным чашечкам из ГЕКа (малокалиберная винтовка) не пробовали?

Я ответил:

— Как тебе Андрюша, это в голову пришло: это мальчишки делают, а ты, можно сказать, теперь государственный человек, студент, комсомолец.

— Ну, что ж, — засмеялся он, — да уж очень дело-то соблазнительное.

— Еще более соблазнительно, — сказал я, — ограбить кого-нибудь в поезде, с револьвером в руке приказать кондуктору остановить поезд, спокойно выйти и скрыться в лесах. Сколько тут риску, так, пожалуй, трудней, интересней, чем вылазка на тигра. Почему бы не заняться? Как это соблазнительно!

Все мальчишки хищники. Ребенок — это «я», который криком заявляет о себе, только о себе с такой силой, что все вокруг взрослые в первый момент немного теряются и как бы отступают и спрашивают: «Что делать?» Повитуха, однако, все знает и является в среду растерянных, как диктатор, берет власть и устремляется против новорожденного хищника. Вскоре спохватываются родители и начинают любовью и злобой ежедневное приручение хищника.

После огромной работы всех общественных сил только редкий выдерживает их натиск и выходит разбойником-грабителем на больших дорогах, большинство становятся средними людьми, т. е. общественниками с постоянной готовностью, если явится подходящий, безнаказанный момент, воспользоваться общественным добром для себя, и небольшая часть, все-таки, вероятно, значительно большая числа явных разбойников, становится проводником социальных инстинктов. Потому я говорю, значительно большая, что иначе непременно все бы разрушилось. (Иллюстрации: «Рождение человека» в деревне и «Беспризорник».)

На искусство в своем происхождении, поэзию, а также на чистую науку я смотрю так, что «вдохновение» при творчестве их происходит от облегченного в человеческих условиях ритма, которым сопровождается работа в природе. Там этот ритм — условие вращения тяжких миров, у нас — ритмический ход образов и мыслей. Если делать ежедневные записи движения в природе, то можно добиться слышания этого внутреннего природного ритма. По-моему, гений человека не огонь похитил с неба, а музыку, и направил ее вначале к облегчению труда, а потом и самый труд сделал через это наслаждением: потому заниматься искусством, наукой и всяким трудом, на который более или менее распространяется ее ритм, стало делом более или менее приятным.

Так говорил отец Спиридон, соборный протоиерей.

11 Октября. Ясный день.

Выслушал у С. биографию Арсеньева. Узнал, что Параскеву Пятницу разрушили, потому что один из ученых, который мог ее отстоять в Малом Совнаркоме, захворал и не явился. Свирин уходит из Музея, потому что работать невозможно: одолели безбожники. Таким образом, во всех областях творчества есть своя Claudophora (то, что мужик назвал «вечностью»: «в советской власти нет вечности).

Покойник Ст. — Скворцов, говорят, был одним из таких разрушителей при всех своих добрых человеческих качествах. Такая была вся револ. русская интеллигенция, которая ничему не училась, кроме делания революции, в этом была ее «вечность». Семашко в некрологе пишет о «чуткости» всех старых большевиков. Значит, у новых нет даже этого единственного, чем обладали революционеры: чуткости к человеческой боли.

N. предвидит полное разрушение русской культуры и превращение страны в колонию Европы и Америки. Я же не могу себе представить этого по чувству языка многомиллионного народа, который находится еще в состоянии «устной словесности».

Культурный работник — это человек, который в труде своем использует рабочую ценность идеи вечности.

Мне оставалось до полей пройти только кузницу, и я…

Последний дом в деревне была кузница. Тут на дороге в пыли я увидел деревенских ребят, которые бросали во что-то шапками. Когда я к ним подошел, возня была кончена, и у ребят в руках было по утенку. Я узнал от них, что это дикая утка чирок-свистунок переводила утят своих через дорогу из болотистого леса в поля, очевидно, намереваясь пробраться полями к плесам озера Полу барского. Путешествие семьи было очень понятно: весной, когда совершалась кладка яиц, озеро далеко разливалось, и прочное место для гнезда можно было найти версты за три от озера на кочке в лесных болотах. А когда утята вывелись, подросли, стали способны для перехода к озеру, оно оказалось от леса в расстоянии трех верст. В местах, закрытых от человека, зверя и ястреба, мать шла впереди, утята, посвистывая, позади. В опасных местах мать пускала детей вперед и сама шла назади, чтобы не упускать утят из виду во время всегда возможного нападения. И около кузницы, переходя дорогу, она, конечно, их пустила вперед. Ребята увидели и зашвыряли их шапками. Все время, пока они их ловили, мать чирок-свистунок или бегала за ними с раскрытым клювом, или перелетала на несколько шагов в разные стороны. Ребята легко могли бы и мать сбить шапкой и схватить.

— Что вы будете с ними делать? — спросил я ребят строго.

Они струсили и ответили:

— Пустим!

— Вот «пустим!» — сказал я, — зачем же было ловить. Где теперь мать?

— А вот сидит! — хором крикнули ребята.

И все указали мне на близкий холмик парового поля: наверху его действительно сидела уточка с раскрытым от волнения клювом.

— Живо! — приказал я ребятам, — идите к ней и возвратите утят.

Они как будто даже обрадовались и бросились с утятами на холмик. Мать отлетела на несколько шагов, и когда ребята оставили утят и вернулись на дорогу, бросилась к ним. По-своему она им что-то быстро сказала и побежала к овсяному полю, за ней побежали утята, пять штук. И так по овсяному полю семья продолжала свой путь к озеру.

Радостный снял я шляпу и, помахав ею, крикнул:

— Счастливый путь!

Ребята засмеялись.

— Что вы, глупые, смеетесь, — сказал я ребятам, — думаете, легко провести утят в озеро. Снимайте шапки живо, кричите: «до свидания!»

И те же самые шапки, которые только что били утят, поднялись в воздух, и закричали все разом ребята:

— До свидания, до свидания, утята!

12 Октября. Вчера видел гусей. Петя на днях журавлей. Летят.

Помню щипцы, я спрашивал: «Что такое?», мне отвечали: «Это щипцы для сальных свечей, снимают нагар». Щипцы очень хорошо помню, вид их вроде ножниц с кубиком на конце, а сальных свечей в хороших домах уже не было, свечи были уже стеариновые. Еще помню серники, спички с красной головкой на желтом: красное — это фосфор для зажигания, желтое — сера для разжигания. Чиркнешь во мраке по стене головкой, остается светлая волнующая полоса, а на спичке в это время загорается сера мало светящим голубым огоньком, и если не отвернешься от него, так ужасно в нос шибанет, что долго в себя не придешь.

Пендрие — яркий осколок твердокаменного фундамента европейской цивилизации, с такого типа людьми и будет встречаться средний гражданин, а также рабочий, крестьянин, если Россия будет колонией.

Еще немец, лесничий Обрехт, охотник, врет на героя (он и медведь) с глупейшим самолюбием (рассказ Трубецкого: сидели, выпивали, гончие зайца гоняли. Т-й один вышел к собакам, убил зайца и возвращается. Обрехт был поражен. Но, быстро сообразив, посмотрел внимательно на зайца и сказал: «И это тот самый, он был возле меня и сидел так близко, что я пожалел его стрелять»).

Иностранцы в России проглядываются насквозь в своей типичности вплоть до анекдота, для всех них совершенно одинакового. Но там на месте почему-то нет анекдота, и ко всему народу относишься благоговейно.

Описание дня животных:

Журавли еще на гнездах, разбросанных в глухих лесных болотах, далеко друг от друга по зорям между собой перекликались, вроде как у нас по утрам говорят: «здравствуйте!». А когда дети выросли, они все между собой сошлись и стали вместе летать на поля кормиться.

Бекасы по вечерам сходились у болотного пруда, берега которого сильно растоптала скотина. Но они прилетели сюда, не сговариваясь, каждый знал себя и прилетал вечером для поиска червей в растопах. Их соединяла грязь…

Перемены у животных совершаются в отношении человеческой жизни так медленно! Мы со своей жизнью короткой и сильной проносимся, как на улице легковой автомобиль мимо воза: эти возы с автомобиля кажутся неподвижными, так и жизнь видов птиц, зверей и растений представляется одинаковой: как пел соловей нашим дедам, так и нам поет, соловей и соловей. А еще потому не замечаем мы в них перемен, что далеко от них, все равно как далекие от нас японцы — люди! и то кажутся при первой встрече так похожи друг на друга, что нет возможности отличить гражданина Хи-ку-яна от гражданина Си-ку-яна. Мы, люди, посредством своего сознания оборвали множество передаточных ремней на колеса природы, отчего наши собственные колеса завертелись с величайшей скоростью. В нашей воле, однако, осталась возможность снова надеть ремень на себя и двигаться почти так же медленно, как и в природе. Только редко находятся люди, которые сами на себя надевают ремни, обыкновенно одни люди надевают ремни на других и тот, кто надевает, — это свободные люди, и на кого надевают, теперь рабочие, раньше назывались рабы. От совместного дела выдумки свободных и труда рабочих получается некоторое накопление силы, которая постепенно сообщает относительную скорость ритма жизни и рабочим, так что и они даже в земледельческом труде не в состоянии больше замечать ни перемен в движении природы, ни различать их особи при собственном скором движении. Даже наиболее чутким из них к своим родственникам, поэтам, удается на скором ходу разглядеть какие-то светлые и темные пятна, называемые днями и ночами… все попытки их приблизиться безуспешны: жизнь коротка. Попытки ученых вникнуть в природу все кончаются добыванием новой скорости, которая сообщает им новое движение.

Уверяю вас, друг мой, что если бы и не было вечности, то ее нам необходимо пришлось бы выдумать для повседневного обихода в нашем труде, потому что в этой идее заключается величайшая рабочая ценность и только благодаря ей создаваемые нами вещи обладают прочностью достаточной, чтобы связать два-три поколения, дедов и отцов наших, надеждой на счастье потомков, а нас отблагодарить их за любовь.

Тоже вечность.

Свирин рассказывал, что императорское правительство завлекало чиновников на службу в Амурско-Уссур. краю сильно повышенным жалованьем и скорой, через 15 лет службы, амурской пенсией. Многие уезжали с целью скопить денег, потом купить домик где-нибудь под Москвой. Были и такие, что семью оставляли в России «до скорого свидания». И потом через десятки лет тоскливой жизни только немногие возвращались, седые, измученные и, конечно, никакого счастья в этом домике под Москвой им не было, потому что «домик» был идеалом независимой жизни, а жизнь прошла, домик достигался без жизни.

Так жили-томились многие люди с идеалом подмосковного домика среди субтропической реликтовой природы третичной эпохи, среди населения, в котором немало было, кто зарабатывал себе существование охотой на «лебедей» (лебеди-корейцы, одетые в белое) и «фазанов»-китайцев.

<На полях> Мой портрет, написанный художником П., чрезвычайно похож на меня, притом похож он вообще на ученого, писателя, может быть, на художника. Но моей индивидуальности в нем совершенно нет. Жена моя очень хорошо это чувствует, но не мастерица в оценке искусства, свое недовольство выражает просто: «портрет непохож». Мы долго спорили, я говорил, похож, она, непохож. Я говорил, очень похож, она, совсем непохож. Вдруг, как в нашем городе это часто бывает, погасло электричество, портрет исчез, и спор наш сам собой прекратился.

Любимые мной в русской литературе вещи казались письменной реализацией безграничных запасов устной словесности многомиллионного неграмотного русского народа. Никогда я не был и не хотел быть «народником», но устная русская речь пленила меня и заставила слушать народ. Я и сейчас думаю, слушая двойную речь мужика — одну для городского обихода, другую для деревенского: запасы устной словесности, не тронутые литературой, так же велики, как Земля <1 нрзб.> от Солнца, что все остается по-прежнему. Ликвидировать неграмотность народа в глубоком смысле, как, например, это достигнуто во Франции, можно не внешним обучением грамоте, а использованием устной словесности до конца, чтобы словесное творчество <1 нрзб.> в стране сначала письменно, а не устно. Надо сделать, чтобы газетные литераторы не уродовали речь, а вникали в строй устного слова и писали согласно с ним. Тогда люди словесного творчества соблазнились бы литературой и мало-помалу захотели ликвидировать свою неграмотность. Теперь они просто говорят двумя языками, для городского обихода языком ни на что не похожим, и для своего, трудового. Согласно с этим жизнь раскололась: в данный момент у нас празднуют в городах вторники, в деревнях воскресенья, есть два Рождества, две Пасхи, масленица разумная с <1 нрзб.> борется с масленицей безумной, с пьянством, блинами. Свою деятельность литератора я считаю деятельностью истинного ликвидатора неграмотности потому, что стремлюсь создать нечто более прочное и чистое, чем хаотическое устное творчество, где все смешано.

Сейчас на Дубне один разговор, что Ремизов Алексей Никитич чайную при своем постоялом дворе закрывает. Услыхав это в первый раз, я подумал, его налоги одолели и хотел предложить ему помочь со своей стороны, написать в местную газету о значении трактира Ремизова для края, сходить к фининспектору, попросить отсрочить налог. Все напрасно: Алексей Никитич сказал, что довольно, поработал полвека и больше не в силах. Теперь уже факт совершился. В этом Октябре в сырой дождливый день мы в последний раз заказывали «две пары», полкило баранок и столько же колбасы.

— Но, — сказал Алексей Никитич, придерживая пальцами свою вечную трубку в спущенных толстых усах, — никто не запретит мне поставить самовар для охотников и напоить их чаем там.

Он указал рукой на внутренние комнаты трактира. Как во всяком большом хорошем трактире, у Ремизова рядом с большой комнатой для всех была небольшая комната почище для избранных, в особенности для охотников, приезжающих в Заболотское озеро. Бывало, спросишь себе туда «пару» и наслаждаешься музыкой <4 нрзб.> — я так называю устную словесность многомиллионного русского народа. Что делать! У нас не Франция, где народная устная словесность давно уже выпита литераторами и народ сам в своей устной практике питается уже литературною речью. Любимое мной в русской литературе мне всегда казалось только письменной реализацией безграничного запаса устной словесности многомиллионного неграмотного русского народа. Ликвидацию неграмотности я понимаю по-своему: по-настоящему грамотным народ будет только тогда, когда не литература будет питаться устной словесностью, а как во Франции эта <1 нрзб.> словесность литературой. И роль свою русского литератора я понимаю просто как ликвидатора неграмотности: перекладывать на слова устную речь. Эх, молодость! Бывало, записываешь былины, сказки, частушки и думаешь, в этом и цель, а на самую речь, на повседневное словесное творчество не обращаешь никакого внимания. Теперь спохватился, да уж поздно, за целую жизнь столько накопилось в себе, что уже и не слушаешь со стороны. Но охота молодит, и трактир Ремизова так силен устной словесностью, что каждый раз, слушая в средней комнате разговоры, я вынимаю свою книжку, удаляюсь в третью комнату и там, сидя в ампирном кресле, записываю какой-нибудь рассказ Московского Полесья. Горько мне думать, что теперь это последний рассказ, записанный у Ремизова: сегодня последний день существования чайной, усы у хозяина как-то особенно низко опущены и на валенках, носимых им летом и зимой одинаково, заметно выступили заплаты. Мне кажется, придет когда-нибудь время, Алексей Никитич, наконец, вынет трубку изо рта и расскажет <1 нрзб.> историю своего трактира.

15 Октября. Дня три я хвораю, насморк и кашель немного. Вчера собрались у меня Пяст, Щеголев (молодой поэт) и выдержавшая экзамен в МГУ Елена Евг. Локтева, моя поклонница — дитя времени.

Сегодня отправляю Петю на курсы в Москву.

Пяст читал свои воспоминания из времени, предшествующего богоискательству.

Коровы паслись и стояли грудой возле болота. Ванька, подпасок, лежал на кочке дугой. Если бы не знать, ни за что бы не догадаться, почему вышла дуга: он лег на кочку головой, но пока спал, кочка умялась, и голова опустилась, наверху живот, а все, как дуга. Я стал будить его, он открыл глаз, запустил руку за пазуху, вынул немного начатую пол-бутылку, молча протянул мне, а глаз закрыл. Я стал хохотать и трясти его.

— Пей, — сказал он, — вчера на празднике захватил тебе.

Когда он совсем пришел в себя, опохмелился, я вынул из кармана последний номер журнала «Охотник» с моим рассказом и дал ему:

— Почитай, Ваня, это я написал.

Он принялся читать. Я закурил папиросу. У меня крутится папироса 15 минут. Я решил эти минуты дать ему на прочтение маленького охотничьего рассказа и занялся своей записной книжкой. Когда кончилась папироса, я перебил его:

— Много прочел?

Он указал пальцем место: за четверть часа он прочел две с половиной строки, а всех было триста. Я сказал:

— Дай сюда журнал, не стоит читать.

Он отдал и согласился:

— Не стоит.

— А что? — удивился я.

— Что… — ответил, — если бы это по правде… писал, а ты наверно, все выдумал.

— А как же по правде?

— Я-то бы написал.

— Что же ты бы написал по правде?

Он задумался.

— Я бы про ночь написал. Ночь. Значит, ночь. Куст большой-большой у речки, и я сижу у куста, а утята свись-свись-свись.

Он замолчал и задумался. Я подождал и спросил:

— А дальше что?

Он встрепенулся.

— Да ведь я же сказал. Куст большой-пребольшой, я сижу на берегу, а утята свись-свись-свись.

— Хорошо! — сказал я.

— Неуж плохо! — ответил он уверенно. — Зеленый куст большущий, и всю-то ночь утята: свись-свись-свись. Неуж плохо!

Посидев еще немного молча, он спросил:

— А знаешь, есть кулик такой длинноносый?

— Их много, — ответил я, — большой?

— Самый большой, серый и кричит: «ви-жу! ви-жу!»

Я узнал и ответил:

— Это кроншнеп.

Он рассказал:

— Ночь прошла. Рассветает. Куст зеленый-зеленый, большой-большой. А за кустом кричит он: «ви-жу, ви-жу!» А хочу посмотреть на него, нельзя: куст большой-большой, зеленый, густой-густой. «Вижу, вижу!» — кричит он. Терпел я, терпел и кричу ему: «Ты-то видишь, а я не вижу». Терпел я, терпел и кричу: «Ты-то, сукин сын, меня видишь, я тебя не вижу».

— А дальше?

— Ничего

— Хорошо.

— Неуж плохо. Вот бы тебе так написать!

16 Октября. По швам железных листов, составляющих крышу, за ночь набились снежинки, и серая крыша на рассвете явилась украшенной белыми полосками. Так уж было один раз дня три-четыре тому назад, это второй уже маленький зазимок.

<На полях> Было яркое солнце до обеда, но в лесу колеи болотных дорог не растаяли, и кое-где так и остались белые пятна пороши. А после обеда все небо затянулось облаками при морозе: если пойдет дождь, то будет снег. В эту ночь мы ожидаем порошу.

Я сделал первый выход после болезни в лес с собакой, но вальдшнепов не нашел.

Труднее всего помириться с мыслью, что простое дерево, молодая береза или пролетающий ворон, срок жизни которого много больше человеческого, при всей умственной и нравственной простоте и ужасной зависимости имеют преимущество перед человеком в продолжение жизни, что эта береза перед моим окном будет равнодушным свидетелем позорных конвульсий при конце моей жизни, что ворон, пролетая над похоронной процессией, почует меня, как падаль, и присядет на крышу. С этим нельзя помириться, если еще при жизни своей не почуять в другом человеке жизнь как свое продолжение. Вот почему нет на земле силы больше кровной любви, и кому не дано продолжиться кровно, любви творческой, преобразующей природу для лучшего будущего, где не будет ни позорных конвульсий конца (ни воздыханий), ни болезни, ни смерти, но жизнь бесконечная.

Только чувство своей личности, не повторяемой ни в каких мирах, чувство, известное по себе в близких людях, и по догадке или вдохновению творческой работы в животных и даже растениях, определяет так называемое человеческое сознание как творческую высшую силу. Отбросим переходящее бунтарско-кичливое самомнение наших ближайших предков, присвоивших это сознание к имени человека, и назовем это сознание свободы высшей творческой силой природы.

Я буду вспоминать Алпатова

Натаска собаки — напоминание. Вот она воспоминает и я вспоминаю…

<На полях> Какая же это любовь явилась Алпатову, когда он встретил Ину Ростовцеву? В глухие минуты полночных сновидений, когда мир как будто остановился, внезапно очнувшись человеком вне себя, он с удивлением и отчасти со страхом видел в себе, как в постороннем ему человеке сокровенное отталкивание себя от нее, как жены. И вся эта мучительная любовь в направлении брака развивалась как бы преднамеренно с целью оскорбления ее существа брачного. Еще ясно при этом вспомнился один момент любви (см. выше).

Все так удивительно просто <3 нрзб.>.

Сюда: любовь во имя (Паша во имя Ины). Месть любви.

Друг мой, что бы ни было, жить надо! Я помню боль в себе такую сильную и унижение мое этой болью такое, что не мог людям и в глаза посмотреть. Десятки лет эта боль оставалась, не уменьшаясь сама по себе, я жил, однако, только потому, что привыкал к ней, как к неизбежному — неизлечимой болезни. Мало-помалу создалась вокруг этого провала другая жизнь со своими обыкновенными общими всем прекрасными маленькими радостями и печалями. Года все шли, и вот я застаю сам себя переполненным мыслями и образами. Желая узнать, откуда это явилось опять во мне, я проверял для того всего себя, по привычке я заглянул в то место, где была боль, и я с трудом бы нашел ее — так все там изменилось. И в то же самое время я, прикоснувшись к месту старой боли, обогащенной мыслями, и понял все: эта боль, наслаиваясь, перегнивая, как в болоте растения при малой температуре и слабом доступе воздуха, была болотом моей души. Деревья на моем болоте так слабо росли, потому что вся сила солнца моей жизни оставалась нетронутой и отлагалась слой на слой годами. С удивлением смотрю теперь на естественное спелое болото с огромным запасом горючего торфа, способным сотни лет двигать большим городом. Так точно совершилось со мной, боль перестала — мой торф поспел. Вот почему, друг мой, как бы вам ни было плохо, жить надо: когда-нибудь и у вас, как у меня, поспеет ваш торф, и вы в свое свободное распоряжение получите огонь солнечного происхождения, и вы тогда узнаете и скажете так же, как я: из-за этого стоило жить и терпеть.

17 Октября. Предрассветный час. Крепнет мороз. Звезды горят.

Петя окончательно уезжает на курсы. Маросейка, Златоустинский пер., д. Крестьянина.

Елена хорошего рода (Евгеньевна). Природа приложила все усилия, чтобы унизить ее (еще бы ½ вершка пониже и карлица, глаза — точки, лицо желтое и одна только выпуклость ноздри на носу, всегда розовая, и то одной ноздри, а другая, как все лицо, желтая). Со своей стороны она делает все, чтобы как можно скорей навязать себя. Стриженая блоха, а ручонки с кулаками поминутно бросает вверх и кричит: «В общем и целом мы еще поборемся с Голубым, посмотрим, кто кого!»

Я замечаю ей, что «начнем борьбу с общего и целого», это выражение ей надо бросить. Один мужик, когда я говорил «вообще», прибавлял: «и по преимуществу». Так и я буду.

Начинается бой. Она поминутно: «В общем и целом!» А я: «И по преимуществу».

Чуть не забыл сюжет Яловецкого о спекулянте с мокрыми керенками.

18 Октября. Мороз продолжается и порошит ночью понемногу.

Вчера посетили меня сестры Розановы.

Как странно, что невеста моя снится мне всегда в каком-то сомнительном обществе. В этот раз я видел ее в доме, похожем на ресторан огромной гостиницы. Мне ее назвали вдовой, лежала в гамаке и так была похожа на себя, что в действительности мне бы ее так ни за что не вспомнить. Почему же я не приблизился к ней? Я прошел в другую комнату с целью одуматься и сейчас же к ней вернуться. Но меня задержали какие-то знакомые разговором, и я долго лгал, чтобы отделаться от них и вернуться к гамаку. После долгих мучительных отговорок я вырываюсь, — а ее уже там нет, гамак пустой. Но потом, когда я прохожу, вижу, она сидит одна и обедает, а я прохожу. А еще раз она в толпе встречается со мной почти в упор, видно, она заметила, она знает, кто я, она как бы вздрогнула в ожидании меня и потупила глаза. Но непонятная сила отводит меня. После того я, чтобы иметь надежду на встречу с ней в будущем, справляюсь у распорядителей, что это за дом такой и где он находится. Распорядитель отвечает: «Мы самаряне, Конная 5».

Приходилось видеть умерших во сне, но разговаривать там с ними не удавалось. Не потому ли и с невестой не удается говорить, что она у меня на положении мертвых. Или это отражение действительности, — что я так и не мог с ней опять встретиться?

Мужчина должен быть властелином своего чувства, женщина должна отдаться, — на этом построена вся человеческая жизнь.

Говорят, что Флоренского совсем замучили ссылкой и обысками. В наше время каждый большой работник в области науки или искусства должен чувствовать себя одним из последних: если он свалится, то может все дело его погибнуть, однако, возможно, он успеет все-таки пронести свою идею на ту сторону, и там впоследствии все опять зацветет.

19 Октября. Предполагаю следующую неделю провести в Москве. Быть у Воронского. У Дунечки и Игнатовых. Замошкину и Зарудину книги. Салищеву Гюйо.

От Левы телеграмма только из Хабаровска, значит, явится только через 12 дней.

Читаю Клычкова «Князь мира» и восхищаюсь его языком, юмором, народной мудростью, акварельными пейзажами. Мне кажется, он несколько от меня начинает свою прозу, и это было мне раньше неприятно, но теперь он вывертывает из себя такие богатства языка и так привыкает держаться определенного тона и меры, что неприятное это исчезает и становится даже радостным, что мои трудолюбивые гравюрки вызвали из него такие богатства. К сожалению, человечек-то он… опасно даже сказать ему.

Клычков, Дуня и Лахин происходят от одного отца, имя которому Трепло.

Река Дубна не вся выливается в Волгу. В какие-то времена отчего-то русло ее в пределах нынешних новых уездов Сергиевского и Ленинского засорилось. Гидрологи говорят, что много способствовали засорению так называемые езы, сооружения рыбаков для ловли рыбы. Отчего бы там ни было, но теперь получилось так, что если бы Дубна всю свою воду вынесла в Волгу, то пришлось бы Волге бежать вверх. Огромные поймы образовались от застоя воды с такими зарослями, так во многих местах человеку пролезть невозможно. Этот край, чрезвычайно оригинальный, носит название Московское Полесье. Все эти знаменитые охотничьи угодья раньше снимали самые богатые люди. Среди них был англичанин Мерилиз. В одном деревенском трактире за чаем после удачной охоты я записал с большой точностью один рассказ о богаче Мерилизе и бедном мужике Прохоре. Мало меня интересуют мужицкие гармонизованные противоречия жизни богатого и бедного. Меня обрадовал в нем факт народного творчества и возможность записывать с большой пользой из «устной народной словесности» не только надоевшие всем частушки и обломки старины, но просто рассказ и повесть, которые сделали бы честь любому мастеру-литератору. Вот почитайте.

Папаня. Десять, пятнадцать, бывает, и двадцать рублей, которые оставляю я на охоте в семье К., в крестьянстве у них большое подспорье. За мной ухаживают, но люди они очень хорошие, все помогают, чтобы скрыть свой интерес. Перед самым отъездом моим, когда я расплачиваюсь, папаня непременно исчезнет, и деньги я отдаю Анисье Ефимовне. Всегда отказывается от лишнего, потом и возьмет. А везет меня Сережа, их сын, 20-ти летний паренек, еще у них есть девочка Шура, 15 лет, такая милая. Я прощаюсь по-родственному, но папаня при этом никогда не бывает. Раз, два, три, и все стало понятно. Папаню нельзя в город пустить, нельзя ему деньги дать в руки. Вся семья дружно оберегает отца от беды, и он сознает, но, конечно, перед мной совестно, будь он при моем отъезде, конечно, мне пришлось бы деньги отдать ему, старшему хозяину. Притом, он, конечно, знает, что я догадываюсь, почему не он везет меня, а Сережа. Может случиться, я пожелаю с ним ехать, выскажу это, а ему нельзя, или я отдам ему деньги, и вдруг сын грубо вцепится, жена заплачет. И он прячется, когда я уезжаю. Так было множество раз. Но вот случилось, в последнюю мою поездку я пришел к обеду, все куда-то попрятались, и обед подавал папаня, сам вынимал из печи горшки, тарелки нес, резал хлеб, потом после обеда запряг лошадь, оделся для поездки со мной в город.

Мне спросить нельзя, чувствую, нельзя, разгадываю надвое: или папаня взбунтовался и разогнал семью, или исправился, и все спрятались, чтобы я не передал деньги Анисье Ефимовне и тем его не обидел.

«Взбунтовался или исправился? — думал я. — Если исправился и поедет со мной, то надо деньги теперь же отдать, чтобы избавить его от искушения в городе: он, конечно, в последнем случае оставит их здесь. А что, если он не исправился, а взбунтовался?»

Я оделся. Никто не показывался. Я решил, что деньги надо платить и, передав их папане, стал смотреть в зеркало, будто оправляясь. Мне было видно в зеркале, как папаня открыл ящик комода, вынул оттуда большой кожаный кошелек и, когда открывал кошелек и опускал туда мои деньги, мне было видно, что там еще были деньги, и довольно много, верно, все деньги семьи. Потом папаня запер комод.

Я был очень рад (так это редко бывает на свете): папаня исправился.

22 <Октября>. 20-го отпраздновали именины Григорьева. 21-го были Петя с Андрюшей. Сегодня привели Чока обратно. Со вчерашнего дня погода стала опять мягкая и все следы мороза с порошей (очень еще слабой) исчезли.

Завтра в Москву.

Посетить Дунечку, Тальникова, Воронского, Замошкина, Петины курсы, Моск. Охотник (ружье), Игнатовых, Карасевых — и еще: Ивана Острого, Мозо, Россолимо, Городцова, Замошкина (книги), Руднева, Федерацию (Тихонова) Полонского. Строгое руководство правилом: больше узнавать, чем давать. Извлечь Печать — Революц. Хорошо бы найти Горского.

Разговор с Т. — о ритме в искусстве.

Одна из тем «цивилизации» — что русский крестьянин раб земли, москов. крестьянин — (и вся русская буржуазия) трагическая встреча с цивилизацией.

Секретарь ячейки и деревня Скорынино: алло! и обратно.

23 Октября.

Был у Замошкина, у Тальникова, Игнатовых. Разговоры о «правом уклоне» и особенно горячо об «измене» Горького.

«Сувенир» — Елены Михайловны Челноковой.

24 Октября.

Был у Дунечки и Софьи Яковлевны (трамв. 10 до Серпуховской площади, пешком до Калужской).

Продолжал слушать о правом уклоне. Говорят, что Сталин гонит всех правых, а потом сделает все ихнее сам. Правильно поступает, потому что народ сейчас до того обозлен, что до нового хорошего урожая необходимо все держать в кулаке.

Софья Яковлевна говорила об одной исступленной старухе большевичке (в доме ветеранов), что когда у нее умер муж, она сначала села на пол (по еврейским обычаям), а потом в крематории говорила речь и смотрела в окошечко на сгорающий труп.

Вас. Д. Ульрих, разбитый параличом, слабоумный старик, — когда-то мой бог! не узнал меня, но о Пришвине-писателе сказал: «Некоторые очень хвалят, принципиально пишет».

Дунечка говорила не только об отчужденности людей в этом раю стариков, но даже и о взаимной ненависти их.

Провел длиннющую болтовню у Полонского и целый вечер читал Тальникову свои рассказы. Говорили с Полонским о Клычкове. Между прочим, он сказал о «новой деревне» и я спросил: «Да есть ли она?» Он стал говорить о европейской деревне, что при свете электрической лампочки исчезает демонология. Вместе с тем получалось у Полонского хуже, чем у Клычкова: у того плач о погибающей русалке, у этого радость о лампочке и тракторе самих по себе. Обычная ссылка на Европу, что вот-де там было и то же будет у нас. Упускается из вида, что — смерть русалки, все равно как и смерть человека, бывает разная: христианская кончина или повешение… В Европе и демоны умирали по-христиански, у нас с ними расправляются по-свойски.

Тальников, сделавшись критиком «Кр. Нови», по-видимому, потерял прежний свой глубокий интерес ко мне. Я ему весь вечер читал и говорил, рассчитывая на его особенное внимание, а его не было, и все было впустую. Вышло скверно и с таким опустошением, что приходит в голову мысль, писание книги о творчестве Алпатова отложить и взяться за охотничьи рассказы.

25 Октября. 16 час. — Охотник — в 11–1 ч. дня осмотр Дома крестьянина с курсами. Позвонить к Воронскому, Федерацию, Дынник.

Утром пришел Петя, и пошли в Охот. Союз. Вечером зашел за мной Бор. Алекс. Губер, и я был свидетелем боя перевальцев с напостовцами^{43}.

Тальников…

26 Октября. Беседа с Ив. Ив. Острым: Магнит. Около 12 встреча с Зарудиным, вечером с Воронским, который убеждал меня писать роман о творчестве («нарасхват»).

<Приписка на полях> Бушмен.

Совлечение покрова с действительности. Главный покров от денежного обращения с фетишизмом товаров, уничтожить денежное обращение, и откроется действительность разумная, в которой объект совпадает с субъектом, и дело художника будет подобно копировке, взять кальку и срисовать. Пример искусства у бушменов.

Доклад Горбова о несравненной Галатее, смысл его тот, что художник сквозь камень видит Галатею и строит действительность немедленно, согласно прозреваемому идеалу.

Глава из Маркса о товарном фетишизме против несравненной Галатеи. Жизнь в разумной действительности по Либединскому: это логическая, причинная жизнь.

Из этого спора просвечивает, почему искусство было враждебно революции. Семинарист в Ельце: долой Шекспира и его Отелло: раз не будет денежного обращения, не будет и ревности. Просвечивает и их гонение на искусство теперь (разрушение памятников) и становится понятным, почему писатели не питаются устной словесностью народа.

Конец Горького несомненный, я был прав, что уход Толстого и приход Горького значили конец того и другого, но у Толстого кончина христианская (сознательная), у Горького глупая. Я очень боюсь, что этот хитрый человек почуял катастрофу и удрал, что вообще его конец означает близость катастрофы…

Рассказ Воронского о Нарбуте наводит на размышление о направлении творчества: вот оно у Нарбута тоже творчество (половое сладострастие) и, между тем, оно создает новые обманы… (Нарбут и обман). Вот почему и являются пастыри на свой пост и стерегут овец от блужданий по неразумной действительности. В искусстве принуждение во имя добра и пользы, хотя бы той же разумной действительности, является следствием распущенности, или уклонения творчества отдельных лиц в сторону от линии согласованного (назовем так) творческого процесса бытия в природе, сознания человечества и направляющей воли личности.

Творчество я представляю себе как жизнь, пробивающую себе путь к вечности. Оно очень похоже на поток, размывающий себе путь в океан.

Смотрю на каплю дождя, пребывающую на внешней стороне моего окна, и думаю: «Эта капля получила свое назначение в мировом творчестве жизни попасть в луч моего сознания, эта капля среди других гениальна, потому что является точкой соприкосновения и согласования творчества природы и человека. Я слежу за жизнью этой гениальной капли дождя, как за своей. Вот другая повисла над ней и побежала, обе капли слились, скользнули по стеклу на подоконник, упали на землю, просочились к потоку. Я понимаю этот поток, как сообщество агентов жизни, размывающий себе путь к вечности.

Некоторые, сидя на береговых скатах, склонны думать, что они определяют направление потока. Это неверно, если скат мешает жизни потока, через миллион лет он будет размыт: берега рек меняются.

Так в потоке творческого сознания людей несомненно есть берега, властно стоящие на пути, они созданы нами, они — те же мы в конечном счете, но временно они получают назначение высоко стоять над потоком и давать ему направление.

<На полях> Россолимо. Знаю, что и океан имеет границы, но я говорю относительно: безграничная даль океана. Так называю скопление вещей согласованного человеческого творческого труда, нашу культуру вечной, она так же безгранична в отношении меня, творческого ее агента, как океан сравнительно с каплей дождевой воды.

<Приписка на полях> Покров — тело.

Дорогие граждане, та «разумная действительность», которую превозносите вы, я докажу вам, — имеет начало свое в нашей косности, в нашей готовности властвовать и сходиться в берега потока жизни. Я отбрасываю все хитроумные соображения товарищей, вооруженных призрачным знанием, и обращаюсь к словам простеца, определившего искусство в те времена, когда не будет <1 нрзб.> денежного обращения и откроется разумная действительность: в те времена, по его словам, художнику достаточно будет вооружиться калькой, наложить ее на разумную действительность и пунктиром нанести очертания. Каждому ясно истинное стремление этого простеца сократить творческий процесс до простого копирования. Но не все мы даем себе труд приблизиться к сокровенным побуждениям таких простецов. Я их назову: эти побуждения заключаются в естественном <1 нрзб.> материи земли, и камни становятся на пути потока.

<Приписка на полях> Пете: Мозо. от мелкор. гидротехн. Садовая Триумф., 10, т. 4.92.29. Торфяная станция Наркомзема. 4.84.12. Андрюше: купить археологию Городцова.

Россолимо, завед. гидротехнической станцией где-то под Москвой.

Совлечение покровов с действительности, друзья мои, имеет предел в последнем покрове, который определяет наше лицо: если вы снимаете это последнее покрывало, то кровь наша выливается и тело обращается в труп.

А потому не будем трогать этого покрывала, оно есть наше искусство, наша способность заключать все живущее в форму и каждому творческому агенту придавать свое лицо, свой смысл.

Если мы, наблюдатели русские, возьмем японцев для сравнения с нами, то нам покажется, что оттенков в их облике гораздо меньше, чем у своих земляков. Это потому, что японцы нам мало знакомы и мы не привыкли еще их раз-личать. А если взять даже близкую нам родную природу, то способность видеть лица у диких животных и растений оказывается очень слабой, присущей только очень немногим. И если вернуться к способности понимать лица людей даже в своем народе, то эта способность окажется чрезвычайно ограниченной, свойственной немногим художникам. Таким образом, под-солнечный мир представляет нам сам по себе неограниченный материал для различия, требующий себе для этого тесного приближения с родственным вниманием. Вот эта способность раз-личать в под-солнечном мире и есть главная основа «искусства видеть мир».

Каждому человеку…

<На полях> Старые люди. Бульварное искусство и <1 нрзб.> удушливых газов.

Каждому человеку в большей или меньшей степени дана способность видеть мир, и каждый человек с детства спешит воспользоваться этой способностью и мало-помалу наполнить себя тем запасом образов знакомых и родственных лиц, с которым он начнет свою жизнь.

Юношу с полным запасом сил, готового каждого встречного принять за родственника, поражает, с какой цепкостью пожилые люди держатся за образы пережитого, ему непонятны эти рассказы их о судьбе какой-нибудь двоюродной тетки или свояченицы, с которой они встречались десятки лет тому назад и потом разошлись. Непонятны юноше вообще пределы родственного внимания к миру. Способность художника видеть мир означает бесконечное расширение обычной способности всех людей к родственному вниманию.

Пределы этого родственного внимания бесконечно расширяются посредством искусства, этой способности особо одаренных людей, художников, видеть мир с лица.

С другой стороны, нам присуща способность стирать различия для того, чтобы понимать причины, приводящие в движение всех «без-различно» и строить на основании этого законы для управления жизнью. С этой точки зрения мир, данный нам в бесконечном разнообразии лиц (формы), является как бы в покрывалах, совлекая которые мы и можем только приблизиться к «разумной действительности», т. е. понять механические причины, приводящие его в движение. Проделав опыт совлечения в своей мнимой лаборатории, мы на основании добытых законов можем начать и совлечение покровов со всей жизни для узнавания или строения разумной действительности. Однако мы должны помнить при этом, что совлечение покровов с действительности имеет пределы в последнем покрове, который определяет наше лицо: если вы снимете это последнее покрывало, то кровь наша выльется и тело обратится в труп. А потому не будем трогать этого покрывала, оно есть наше искусство как способность заключать все живущее в форму и каждому творческому агенту придавать свое лицо, являющееся сосудом смысла всякой отдельной твари в под-солнечном мире.

<Зачеркнуто> Творческий акт человека, согласный с творчеством всей жизни на земле, заключается в способности его останавливать пролетающие мгновения жизненного потока.

Источники творчества заключаются в самом бытии, которое даже у животных требует для своего продолжения некоторого отказа от пожирания добычи сегодня, чтобы обеспечить им свое завтра, точно такого же ограничения своей <1 нрзб.> жизнедеятельности в интересах выхаживания своих детей. Собака, зарывающая избыток своей пищи в землю про запас, шестинедельный строгий «великий» пост курицы, высиживающей свои яйца, — вот начало процесса, из которого рождается сознательное методическое творчество человека.

Ehret die Frauen — женщина уважаемая. Женщина почитаемая нами за то, что ей свойственно предпочитать любовь самому акту размножения: в этом она более свободна, чем мужчина. И если доходит любовь до брака, женщина остается более сильной в самоограничении, необходимом для выращивания и воспитания младенца. Эти лучшие свойства женщины в творчестве бытия переходят к мужчине в сознательном творческом акте, и вообще можно сказать, что женщина занимает первое место в бытии, мужчина — в сознании.

Творческий акт человека заключается в способности жертвовать частью своего бытия и строить из него законы и формы.

<На полях> Спасать мир надо не гордостью человека своим сознанием перед миром низших существ, а согласованием творчества своего сознания с творчеством бытия в единый мировой творческий акт.

<Вырезки из газет>

«М. Горький — О наших достижениях

М. Горький — Письма друзьям

Охот. вест. Сев. Кавказа 1926 № 4 — Охота по дрофам.

—«— 1924 № 4 — Охота по выводкам.

—«— 1925 № 12 — О бекасиных яйцах.

М. М. Пришвин — Наследственность».

29 Октября. Стоят (почему «стоят», а не идут? «стояла погода»)… Проходят одинаковые теплые, сухие дни под серым небом. Вчера мы ходили с Петей по зайцам. Нагрянуло множество охотников. Никаких впечатлений, вспоминаются только липы в Параклите совершенно черные и через них, очень похожих на ранне-весенние, перекидываешься желанием к весне.

Сувенир. Елена Мих. (Челнокова) ухаживала за В. Н. Гординым не то как жена, не то как сестра милосердия 15 лет. Наташа и Таня рассказывали мне, что он перед ними становился на колени и вспомнил восемь своих подруг, которым он пытался объясниться в любви. Я вспомнил такие же рассказы еще нескольких дам и девушек. Наши говорили об этом с гадливым чувством и жалели Ел. Мих., удивляясь странности ее чувства к этому «сувениру». Но когда я рассказал о перерождении Вари Розановой под влиянием чувств к нему и поставил даже под вопрос возможность половых отношений этого уже разбитого параличом старика, обе мои дамы задумались (ведь возможно, что они его не понимали).

<На полях> «Esprit de l’escalier» «Ум лестницы» — говорится о человеке, ненаходчивом в споре, которому подлин. возражения приходят после, «на лестнице».

Приход Горького некоторые сравнивали по трагизму с уходом Толстого — то было раннею весной. Теперь сравнивают только в смысле возможной высоты человека и его низости. Воронский сказал: «Теперь ему выбраться будет очень трудно». Человек небольшого ума, но чрезвычайно хитрый, Горький, по всей вероятности, не рассмотрел скрытого влияния интеллигенции на весь ход нашей жизни. <Позднейшая приписка> (Напротив, как и А. Толстой, хорошо рассмотрел, а это я дурак, держался «заветов» наших отцов-разночинцев. Они-то смекнули!) А может быть, и видел, но понял, что явного значения она не будет иметь до последнего конца своего и потому возиться с ней во всех отношениях невыгодно. Очень возможно также, что просто был сбит с толку, запутался, струсил, и давай Бог ноги! Я чувствую себя обманутым и, конечно, предпочту теперь общество Леопольда Авербаха и даже Гроссмана-Рощина этому «босяку». Ефрос. Пав. сказала: «Вспомни, ведь ты никогда его не уважал как писателя». Я ответил: «Как писателя да, но человеку-Горькому я всегда удивлялся… хотя, по правде говоря, никогда не любил».

30 Октября. Очень тепло и дождь на весь день. Вломился финагент, оскорбил прислугу и целый час описывал имущество за недоимку в 8 р. 50 коп. Мы с ним чуть не задрались, соприкоснувшись душевными травмами 18–19 гг.: он был деятелем с револьвером в руках, я гражданином, пораженным не только в правах, но и в основах этики, теперь его дела понизились, мои повысились.

Вечером был у Т. и слушал, как люди собираются переживать трудный год: Евдок. Тарасовна солит телушку, Ефр. Павл. целую свинью. Мне опять навязывалась мысль о происхождении творчества (законов и формы) из хозяйствен, деятельности, т. е. из расчета: потерпеть сегодня для сохранения завтра. «Свобода» искусства — дитя аскетизма, колыбель его — тюрьма и келья, гроб его — польза. Аскетизм явился из необходимости сохранения жизни. Творческая способность — сохраненная жизнь. Польза искусства за счет расходования запаса жизни на текущие потребности.

31 Октября. Реальность в мире одна — это творческая личность (творческое неделимое).

Трактор, хотя и пашет землю, все-таки не есть основная реальность, потому что за ним открывается творческая личность человека.

Вот загадка. Почему так случилось, что наши коммунисты, признающие экономический материализм как догмат веры, на практике являются идеалистами, совершенно ничего не видящими у себя под носом? Например, хотя бы это последнее навязывание мужикам коллектива в то самое время, когда улитка поедает их зеленя, и во всем уезде есть только три опрыскивателя. Или взять спор напостовцев с перевальцами, — что напостовцы, совлекая иллюзорные одежды с жизни, хотят найти причину ее и потом, согласно причинам, направить новую жизнь, в которой искусство будет только копировать разумную действительность.

Зло, которое возникло от слепоты к живой человеческой личности (вот еще пример: Каляевка — т. е. кормление без обязательств к труду инвалидов, равнозначащее их развращению, — обходится столько же, сколько содержание всех школ в уезде), закрывает нам глаза на идеальные истоки поступков нашей власти.

Метаморфоза экономического материализма в воинствующий идеализм (донкихотство). Напр., если сказать, что такая-то машина заменяет в производстве 10 человек и…

Непосильное требование к человеку, чтобы он забыл свою личность и отдался коллективу…

Но ведь это скачок через творческую личность человека, через бытие его…

Горький обладает именно такой головой, и я очень понимаю Сергеева-Ценского, сказавшему кому-то после первого свидания с Горьким, что «я еще не встречал в жизни такого классового человека, как Горький».

<На полях> Пирамидон, нагреватель, чай, сахар, чайник, стакан, блюдечко.

Мельница Дон Кихота.

Когда я читаю о Рыцаре Печального Образа, как он с копьем наперевес мчится, я всегда вхожу в положение мельницы: ведь это случайность, каприз автора пустить ее в ход как раз в то время, когда мчался на нее Дон Кихот; что, если бы дело происходило в безветренный день, то ведь, очень возможно, рыцарь поломал бы ей крылья и лишил бы на некоторое время население возможности обмолоть свое зерно. Я живо вхожу в положение мирной, беззащитной, всем необходимой мельницы и всей душой ненавижу рыцаря, наделенного всеми хорошими качествами и только смешного, но не страшного. А он страшен…

<На полях> Александр Яковлевич Вигалок, ред. Раб. просвещения — Воздвиженка, 10.

Завком типографии в Лавре: среда, пятница. Профсоюз.

Классовый человек — новая формация чиновников.

<Позднейшая приписка: NB 1950 г.> Никогда не понимал и не понимаю, что это «классовый человек».

Вероятней всего, мы «спец-люди» не понимаем «парт-человека», что он совсем пропускает личность как творческую единицу, ее неповторимость, у них личности повторяются. У старых революционеров-марксистов дань личности отдавалась в практическом плане (подвиге), теперь подвиг заменен службой в учреждении, и личность как утюгом сгладили.

1 Ноября. Был в Москве. Вечер у ВАПовцев. Заседание Правления Федерации РАППовцев. В пивной с Замошкиным на углу Кузнецкого и Неглинного (там же ВАП). Сегодня во время моего отсутствия Лева явился.

Мне было при споре Перевала с РАППом, как будто я перенесся лет за 35 назад к мальчикам, которые во что бы то ни стало хотели рационализировать все вопросы бытия. Ничего не изменилось, тот же Плеханов, Белинский, Чернышевский, Маркс, Энгельс. Та же самая надутая самоуверенность в познании вечной истины, разве только с прибавкой аргументов Чеки. Перевальская Галатея в этом собрании как горох от стены отлетала. И нужно сказать, что Воронский, Горбов и другие перевальцы очень наивны. Смутно почуяв веяние творчества в себе самих, они думают увлечь за собой и тех, кто сидит на литературном посту и следит за каждым из них, чтобы его творчество не пришло в столкновение с политграмотой. Как живо вспоминается мне то время 35 лет тому назад, когда я за свою Галатею вступил в борьбу с ребятами кружка Вас. Дан. Ульриха.

После некоторых болезненных попыток разбить их я сам более их страстно отдался марксизму и тоже стал все рационализировать. Хотелось бы разобрать теперь, во-первых, какие обстоятельства подготовили мое уверование, во-вторых, — что я мог бы сказать теперь тем, кто стоит теперь на литературном посту, о мотивах, сделавших меня равнодушным к марксизму и даже враждебным, если он лезет ко мне. Последнее настолько важно, что если хорошенько продумать свой опыт, то у меня в руках будет ключ к будущему молодежи и четкому пониманию действительности.

<На полях> Поверил от неверия…

Новое: явление чиновника-марксиста. Маркс был знаменем личного подвига, теперь он знамя благополучия.

Разбираю первое, — как я отдался идее. Перед моими глазами на вечере ВАПа в темном уголке стоят два молодых поэта из перевальцев и робко объясняют Замошкину мотивы своего перехода к ВАПовцам. Они говорят, что <перед ними> стоит вопрос, — печататься, значит, быть «на посту», не печататься — быть у перевальцев. И говорят: «Назовите хоть одного писателя, чтобы работал теперь, не входя в компромисс». Замошкин горячо протестовал, но, конечно, безуспешно. После он характеризовал все это «полнейшим разложением».

Вспоминаю свое время, там было совсем иначе: я вступал в нашу боевую группу не для того, чтобы устроиться. Я верил, но эта вера рождалась, ясно вижу, из неверия моего: я не имел сил быть с самим собой, передо мной была пропасть и, как хорошо помню, пропасть эта <1 нрзб.> моя потребность в женщине и удовлетворение ее с публичными женщинами. Другая потребность моя была в отце-учителе: я страстно ждал такого отца-друга, который научил бы меня всему, что делает людей людьми настоящими. И вот, когда борьба с марксистами за какую-то свою Галатею заставила меня познакомиться с Марксом и Бебелем, то, не имея отца-учителя, я нашел это в Марксе, а женщина будущего у Бебеля заменила мне мою Галатею, — эта женщина будущего уничтожила мои падения с проститутками и это она, конечно, сделала из моих вчерашних врагов товарищей, которые заменили мне вполне то естественное счастье, которое дает хорошо организованная большая семья. Разница была только в том, что в бытовой семье и общественности вопросы сознания входили малыми дозами, решение их раскладывалось на годы естественного роста вплоть до седых волос. Здесь, в нашей семье, в нашей общественности, возглавляемой Данилычем (Вас. Дан. Ульрих), все эти вопросы были готовы и оставался один вопрос действия: надо было совлечь с действительности, открытой нам Марксом и Бебелем, покрывала и фетиши, закрывающие ее от других.

Сила марксизма состоит в том же самом, что было в религии: входить в сознание необразованных масс общества. Но религия входила в сознание на основе прирожденных способностей человека в несчастии — искать Утешителя, в счастии — благодарить высшего Хозяина жизни. Идеи социализма овладевают сознанием масс через посредство их повседневных интересов здесь на земле…

Только вера в Бога или…

<На полях> Сикушка.

Две женщины между собой говорили о всем понемножку, одна рассказала, что у них умерла учительница.

— Кто же теперь у нас учит? — спросила вторая женщина.

Первая ответила:

— Сикушку прислали.

Я спросил, — что это значит, сикушка. Она сказала:

— Вроде обезьянки.

За столом сидел молодой человек, совершенно лысый не в ущерб лицу: высокий лоб его необыкновенно правильный, чистый, глаза юношеские, улыбка лукавая. Это был знаменитый начетчик марксизма, большевистский священник Леопольд Авербах. Рядом с ним сидел дьякон марксизма, юноша Ермилов, сын журналиста. Лицо его чисто русское, румяное, пузырем. В деревянном его голосе была отталкивающая надменность, чванство, самоуверенность. Казалось, он мог стать ногами на живого человека и, помахивая кадилом, бормотать в отходную вслед за попом что-нибудь из Плеханова или Перевезнева. Часа два, рассматривая доклад Горбова, сличая слова его об искусстве с текстом Плеханова, Чернышевского, Белинского, они отпевали заступника нимфы Галатеи…

Религия, стремящаяся переместить блаженство будущего человечества на том свете в этот земной мир, неплоха, потому что если нет загробного мира, то надо воспользоваться коротким бытием и провести его лучше. И если бы случилось, что все-таки и загробный мир существует, то хорошая жизнь на земле не помешает той, потому что в хорошей жизни люди меньше грешат. Мне кажется, мужики охотно перешли бы в религию социализма, если бы не…

В чем тут дело?

Если не ошибаюсь, то вся трагедия современности не относится к существу новой веры, а к личности Ленина, который взял на себя государственную власть… отсюда все пошло и потому именно не расцветает искусство у этих самоуверенных поэтов на государственном бюджете.

Новая порода людей с Горьким во главе своеобразна тем, что совсем не считается с реальностью творческой личности… Нам это сознание представляется каким-то голым, какие-то голыши.

<На полях> Голые люди. (Горький и <1 нрзб.>)

<На полях> Рассуждение Ефросиньи Павловны, подобное Санчо Пансо.

Старик идет с двумя мальчиками на охоту и рассказывает им:

— Для скорости ружье на плечи и поехал на велосипеде. По дороге снег начинается, дальше больше, и навалило… ети-т твою ма-ать! Ночью стало морозить, на заре озеро замерзло и утки улетели к х…

4 Ноября. Вчера беседовал с техником о спуске озера. Я ему говорил в защиту Claudophor’ы, что реликт драгоценный, между тем как весь грандиозный план осушения стоит не на твердой почве, возможно, что экскаватор уже опять утонул. На это он ответил:

— Да, верно, только ведь вся советская работа ничем не лучше, кредиты отпущены, деньги поступают, мы должны работать.

Продолжение о ВАПе.

Все крупные русские романисты, начиная с Пушкина, иронически относятся к роману как иллюзии, каждый из них, создавая свой роман, рассчитывает дать в нем больше, чем может дать роман, и это стремление к действительности против иллюзорности делает русскую литературу значительной, а писатель служение искусству кончает проповедью (религиозного характера). Кратко сказать, поэт у нас в самой поэзии не находит себе почвы, стремится сделаться учителем и пророком. Мне просится сейчас желание продолжить это неустойчивое состояние искусства в общее творчество жизни, которое называется «делом»: что «дело» тоже неустойчиво у нас исстари и до самого последнего дня разлагалось на учительство в каком-либо виде (изобретатели, открыватели, <1 нрзб.> руководители и т. п.) и обывательство людей подножного корма.

В наше время партия стремится совлечь с жизни покровы буржуазного идеализма и тем обнажить действительность разумного созидательного труда человека. Это «партийное дело» в условиях нашей жизни претерпевает судьбу всякого дела, порождая на одной стороне бюрократию, на другой — людей подножного корма.

Как все это понять?

Одно понимание. Весь мир заблудился в иллюзиях. Партия большевиков в России, согласно со всем прошлым страны, прозрела действительность и строит будущее разумно, согласно найденной истине. Неудача в творчестве вещей, удовлетворяющих нормальное бытие человека, явление временное и объясняется вражеским окружением СССР. В свете партийного устремления к разумной действительности делается понятным и стремление творцов русского искусства не удовлетворяться обманом искусства, а сделать его средством познания и утверждения истинной действительности. Естественно, что и писатели, стоящие на литературном посту, всеми доступными им средствами стремятся вовлечь литературное творчество на путь раскрытия и познания разумной действительности.

Другое понимание.

Партия большевиков не является концентратом мирового сознания разумной действительности, а представляет собой одну из революционных сект религиозного движения современности, направленного против христианского дуализма для утверждения Бога в вещах, создаваемых только трудом человека. Выполняя лишь одну из боевых задач всей современности, непостигаемой в целости, партия (pars) выдает часть за целое (pars quo toto). Вследствие такого состояния является в отношении творческого труда, создающего вещи, гипертрофия разума, предопределение всякого поступка частных лиц, уничтожение творческой инициативы и вместе с тем творческой личности. Если от партии обернуться к величайшим деятелям нашего искусства слова (Пушкину, Гоголю, Толстому и Достоевскому), то мы видим, что и их творчество вещей прекращается в тот момент, когда они пытаются выдать свое искусство (часть) за целое (религию).

<На полях> Неинтересно творить, если творчество предопределено логическим выводом.

Заключение.

Второе понимание органически усвоено мной и как «органическое» требует проработки высшего сознания. Что могу я предположить относительно нашего ближайшего будущего на основании моего опыта пока без помощи «высшего сознания»? Во-первых, я думаю, сейчас должно происходить обмирщение секты, <1 нрзб.> отдельных членов ее и обращение их к творчеству вещей по общим органическим законам творчества без оглядки на директивы партии. Всякие организации живого творчества, обращаемые в теоретических обоснованиях к партии, в наших условиях должны гибнуть, питая собой сектантство, т. е. утверждение части против целого. (Так гибнет на наших глазах организация «Перевал».) То само собой понятно: отступая от сектантского миропонимания к органически-творческому, каждая личность как бы бросается с доверием в жизнь. Такая личность может аргументировать только создаваемыми ею вещами, влияя тем самым на творчество своего соседа. При малейшей попытке таких лиц найти аргументацию за свободное творчество вне самого творчества их сознания являются тем же самым утверждением pars quo toto, но только более бледным, малокровным, как бы второй отраженной радугой. Вот почему и перевальская организация, несмотря на талантливость своих членов, рассеивается при попытке убедить мальчиков из напостовцев, совершенно необразованных и не тронутых стихией творчества, но убежденных. Аргументация перевальцев творчеством в обществе Авербаха, Ермилова, Либединского и т. п. очень похожа на беспомощное положение человека, потерявшего самого близкого человека и принужденного аргументировать этим свой отказ от участия, напр., в штыковой атаке: по-человечески так все понятно, и все-таки человечество наградит позором и презрением за такой аргумент.

<На полях> Последнее сопоставление очень хорошо: есть множество положений, когда…

<Зачеркнуто> Пораженный ответом мальчугана, я спросил:

— Что ты хочешь сказать?

Он ответил <1 нрзб.>:

— Казаки делают, что им прикажут.

«Поход на Москву» Деникина изд. Федерация.

При чтении о том, что было у них, совсем по-иному выступает в сознании то, что было у нас. Трогательным является идеализм разутой армии красных на фоне морального разложения белых. И как я тогда не мог этого понять! Что бы ни говорили, но замечательна была история Иловайского: до того она прочно засела, что я, прошедший горнило рев. интеллигенции, марксизма и т. д., при появлении казаков с <1 нрзб.> в Ельце увидел в них героев Иловайского и сказал своему 13-летнему сыну: «Лева, ты знаешь, у меня душа казацкая!» Я это сказал! А казаки — герои, подъехав к аптеке напротив нашего дома, ударили в стекла ее пиками и стали искать там спирт. В это мгновение Иловайский выскочил у меня из головы навсегда, а Лева <2 нрзб.>, раздумывая о моих словах: «у меня душа казацкая» и восхищаясь разгромом аптеки, сказал: «Нет, папа, я думаю, что не у тебя казацкая душа, а у казаков твоя…»

Когда-то при описании фактов в дневнике я имел целью сохранить их как аргумент против будущей легенды, которая непременно прославит красных и очернит белых. Теперь эти же самые факты, написанные против красных, в моем сознании восстают против белых, и я по ним сам творю легенду, прославляющую красную армию! Мало того, я, тогдашний несомненный контрреволюционер в сознании, теперь могу с такой силой заступиться за красных, что все написанное до сих пор о геройстве красных померкнет и покажется наивным и глупейшим самохвальством. Для этого только надо бы еще лет 50 прожить, потому что «победа» красных к тому времени может оказаться поражением страны, т. е. победа части за счет целого.

6 Ноября. Хвосты длинные, злые, а елки на праздник все везут и везут. Старик подошел к хвосту и ну хохотать:

— Вот мы не стояли в хвостах!

Ездил в Москву. Виделся с Рябининым и согласился дать рассказ в новый журнал «Изобретатель». Вечером сошлись у Ашукина с Соболевым и Замошкиным. Читали «Легенды московские» Баранова.

7 Ноября. Выехал на вокзал в ½ 10 у. Под красным флагом шла маленькая ячейка рабочих с худыми женщинами. Потом стали такие попадаться чаще и чаще, а на площади у вокзалов с трудом в объезд кое-как добрались.

8 Ноября. Сергиев. Дождь, хмарь, туман, невылазная грязь. Как можно что-нибудь праздновать в такие дни в нашем климате! Пришел из деревни Егор, отправляется в Москву искать хлеб. Там где-нибудь в очереди за хлебом прикурнет на каменных ступеньках этот туземец. Жуть! Лева и Петя дома.

9 Ноября. Оканчиваю «Живые деньги» — будет здорово!

Со славой надо обходиться очень расчетливо: то, что по заслугам — принимать с достоинством, а что сверх дается — возвращать с усмешкой. Никогда не быть «растроганным».

Рассказ «Сыр» и ненапечатанный «Змея» обнажают во мне нечто мужицкое, вроде стихийного коммунизма. Я поймал это в себе случайно и теперь буду постепенно брать в руки. Еще это есть в причащении самогонкой (рассказ «Барон Кыш»). Очень возможно происхождение этого от «со страхом Божиим и верою приступите». Я понимаю «взять в свои руки» так, что поставить это свое чувство как специфическое и показать возможность совсем другого отношения к «миру».

Небо такое ровно серое, что видишь на фоне его только шесты от антенны, такое низкое небо, что галки, сидящие на антеннах, едва виднеются в тумане. А грачи давно улетели, и давно уже должен бы веселый белый снег прикрыть, успокоить намученную произрастанием землю. Так все расквасилось, что даже по шоссе, на камушках, нога вязнет по щиколотку и на проселочной дороге, бывает, в колее нога погружается и по колено. Воздух пахнет живыми черными раками, земля — открытая могила, вспоминаешь, как стоял где-то у края с горстью глины в руке, бросил вместе с другими вниз, и там стукнуло о крышку гроба, и все время пахло из ямы, как теперь сырыми черными живыми раками. В такие страшные дни в ноябре у нас празднуют Октябрьскую революцию…

Когда лодки нашей экспедиции завернули из Нерли в Кубрю и пошли против течения, среди молодежи стало часто повторяться слово «Наташа». На привале отец Филимон, нанятый нами как гребец и проводник, подкладывал дрова в костер и говорил тихонько студенту: «Проведу!» — «Самогонка непременно будет», — уверял студент. «Сказал, проведу, и кончено», — ответил отец Филимон.

Вечером старшие члены экспедиции расположились ночевать в сторожке, младшие сотрудники разбили палатку. Под тем предлогом, что в сторожке мне душно, я отправился ночевать к ребятам и тоже сделался участником ночного заговора. Где-то в этих малопроходимых лесах угнездился одичалый барин, или прежний фабрикант, и жил только охотой на белок, куниц и лисиц. Его дочка Наташа училась на курсах, ребята на Кубре о ней вспомнили. Отец Филимон семнадцать лет тому назад Наташу крестил.

Стали мы совещаться и назначили выход экспедиции к Наташе в ту минуту, когда потухнет огонек в сторожке. Возвратиться решили непременно на восходе солнца, когда начальство спит особенно крепко.

Огонек скоро погас. Мы тихо вышли гуськом за отцом Филимоном по тропе на запад, где слабым светом догорала заря. Тропа спускалась в болото, и там мы ее потеряли. На суходоле рассыпались в поисках тропы, скоро кто-то наткнулся, мы скричались и пошли дальше с пением. Заря догорела, мы опять спустились в болото, покрытое мелким кустарником, и тут окончательно и безнадежно потеряли тропу. Прошло много времени. Наконец <1 нрзб.> как магнитные опилки собрались возле двух полюсов, возле «Рыжего», как звали мы студента Ларионова, и отца Филимона: филимоновские звали к себе — у них тропа, рыжие к себе — они тоже тропу нашли. Долго препирались, наконец, отец Филимон крикнул: «Погодите, я вам дам, черти!» И, оставив свой народ на месте, полез к рыжим. Мы ему показали тропу очень твердую и на соснах вырубленные топором заметки — крестики. Отец Филимон осмотрел крестики, плюнул и сказал: «По этой тропе послезавтраго вы придете в деревню». И повел нас к себе. К удивлению нашему, тропа была совершенно как наша и даже шла приблизительно в нашем же направлении. Когда же мы стали сомневаться и послышались <1 нрзб.> голоса: «Мы не бараны!» — отец Филимон ответил: «Бараны!» — вытер спичку и показал нам стрелки на соснах.

— Видите стрелки? — сказал он. — На этой тропе поставлены стрелки, а на той крестики.

Мы ничего не понимали.

— А еще говорите, не бараны, — сказал отец Филимон, — неужели вы не понимаете: крестами метил мужик, человек темный, а стрелку темный человек не поставит, стрелками метит человек образованный.

И, оказалось, правда: по стрелкам мы скоро пришли на место, где угнездился охотник с Наташей, и пировали всю ночь, прославляя сметливость отца Филимона.

Путешествие с Горьким по Руси оказывается мне во всех отношениях невыгодным: интеллигенция бранится за то, что я пишу лучше Горького, а он пишет о мне предисловие, «народ», глядя на Горького, разглядит нечто, мимо чего он прошел бы, не обратив внимания. Это «нечто» — тщательно скрываемая мной ненависть к «публичности», к среднему читателю. Я предназначаю свои книги друзьям, которых немного теперь, в надежде, что когда-нибудь их будет больше, а с Горьким я прямо попаду в лапы врагов своих.

<Вырезка из газеты> («Известия» № 260–1928 г.).

<С иллюстрацией> Мне рассказывали любопытный случай, характеризующий самостоятельность этих суждений и литературных вкусов.

— Ну, пущай ему Пришвин нравится, а вот нам сам Горький нравится, а Пришвин — нет.

Не понравился как-то коммуне писатель М. Пришвин: ему вынесли суровый приговор. Когда крестьянам указали, что сам Горький хвалит Пришвина, они ответили:

— Ну, пущай ему Пришвин нравится, а вот нам сам Горький нравится, а Пришвин — нет…

Следующая вырезка из того же номера газеты показывает, как зорко следит за писателями некий синклит и как точно распределяет их по ступеням революционной лестницы: я, например, оказываюсь в левом центре правого крыла значительной группы квалифицированной интеллигенции, отчасти старой, отчасти новой, живущей преимущественно интересами своего ремесла. Вот эта вырезка.

Иногда небесполезно на все это обратить внимание, чтобы знать свое место и не совать нос, куда не следует.

<Вырезка из газеты>

Далее остаются так называемые «попутчики» — разношерстная группа, нуждающаяся в дифференциации. Если мы отделим в ней «левые элементы» от «правых» и «центра», то и здесь станет ясным, что термин «попутчик» обманывает наше зрение, затушевывая истинное положение дел. Никакого «попутничества», в сущности, уже не существует. Но есть смешанная группа писателей, из которых одна часть, революционная, тяготеет к пролетариату, другая часть — либо тяготеет к крестьянству (мелкобуржуазное крыло), либо представляет самостоятельное буржуазное направление, отражающее духовный лик частью сохранившейся дореволюционной буржуазии, частью народившейся новой, нэповской. И, наконец, самая значительная группа представляет литературу квалифицированной интеллигенции, отчасти старой, отчасти новой, живущей преимущественно интересами своего ремесла в зависимости от внешних условий, тяготеющей то влево, то вправо. Здесь можно говорить о левом центре и центре правом.

К левому крылу литературы революционной интеллигенции мы отнесем Маяковского, Асеева, Третьякова, Пастернака, Сельвинского и конструктивистов, писателей «Перевала» (за исключением его крестьянских писателей, о которых говорилось выше), Бабеля, Сейфуллину, Н. Тихонова. К правому — Е. Замятина, М. Булгакова, М. Зощенко, А. Белого. В левом центре оказываются Ю. Тынянов, Б. Пильняк, Л. Леонов, Константин Федин, М. Пришвин, М. Шагинян, Н. Огнев. В правом — А. Толстой, В. Вересаев, Вс. Иванов последнего периода, Глеб Алексеев, С. Сергеев-Ценский, Н. Никандров, О. Мандельштам.

Все это очень условно, разумеется. Писатель не стоит на месте — он движется и под влиянием процессов, происходящих вовне, и внутренних процессов сознания. Границы, намеченные нами, — условны, это следует помнить. С такими условными подразделениями приходится мириться. Надо только смотреть на них, как на «рабочую гипотезу», которую не следует превращать в раз навсегда данную и застывшую схему.

Всего только два часа от Москвы по железной дороге и по шоссе на извозчике три, будет Дубна, та самая река, на берегах которой в наше время индустриальных планов один замечательнейший поэт современности увидел русалок, леших и чертей всех пород. Бедный я человек, нет у меня ни такой фантазии, ни такого волшебного языка. Но много, много я потрудился в поисках таких мест на Дубне, где не ступала еще нога человека. И я достиг своего, я знаю такие места и, признаюсь, у меня сжимается сердце от злости, когда кто-нибудь начинает хвалиться Центральной Африкой, Новой Гвинеей и всякими джунглями. Нет таких мест там, чтобы никто не бывал, и невозможно бы было пройти, а у нас я укажу: и не бывал никто и пока пройти невозможно. Не раз я, конечно, задумывался о причинах моего тяготения к таким необычайно диким местам. Что, разве не вижу я там жалкого человека, и чем глуше, тем хуже, что, разве могу я совсем выбросить из головы цивилизацию и поселиться тут? Нет, конечно, и вот именно в этом-то и есть для меня вся прелесть таких мест, что захочу, и в тот же день иду по Кузнецкому мосту, захочу — на Кузнецком поутру, а вечером перескакиваю окнища в заросшей черной ольхой трясине с постоянной опаской попасть головой в естественную петлю из хмеля и так повеситься, — такое с иными бывало! Нет, я не вижу причин отстаивать такие места, кроме как для себя самого: уж очень тут хорошо думается и чувство рождается такой силы, что в каждой зверушке свою родню узнаешь.

Сидишь в челноке где-нибудь под кустом на плесе, из-под воды торчит телорез, на воде белые лилии, под водой сабли тростников и черные шашки вроде снарядов, и утята свистят, — чего-чего нет! И вот приходит в голову, что все это было в себе, что все это я сам в своем происхождении. В науке остатки животных и растений из какой-нибудь отдаленнейшей эпохи, продолжающие жить и в наше время, называются реликтами. А я себе тут, на плесах Дубны, придумал, что и все эти животные и растения реликты меня самого, что все это я сам, раскрытый в своем происхождении. Придет ли такое чувство на Кузнецком мосту! А между тем, если прямо с плеса явиться на Кузнецкий, то и лицо толпы раскрывается как реликты постоянного творчества какого-то высшего существа, и от этого вроде как бы любить начинаешь людей. Затем вот и пробиваюсь к местам, где не бывала нога человека, а конечно, если так поставить вопрос, что или Кузнецкий, или русалки, вздор получается совершенный: хороших и дурных людей везде поровну, а живется в диких местах человеку иначе, так плохо, что хуже и некуда.

Недалеко ходить, вот деревушка Замошье на Дубне, к ней сейчас по гати можно из Заболотья пробраться сухой ногой.

Бывают неудачники от внешних причин, многих, например, война искалечила, а другие из-за войны не могли изучить до конца избранное по склонности дело и тому подобное. Такие неудачи, не зависящие от себя самого, беда поправимая, потому что от внешних причин неудача не бывает личная, если остался слепым, то есть много слепых: без рук, без ног, опять есть безрукие и безногие, всякому из них есть общество свое и своя пара найдется даже, привычка до того залечивает внешнюю рану, что безногий человек может до того преодолеть свою неудачу, что сделается гораздо счастливей быстроходного.

Настоящий неудачник предопределен в своей неудаче, и если бы можно было его вывернуть изнутри и рассмотреть совершенно, то оказалось бы, что хитрец притворялся, он жил тоже недурно, отталкивая сам от себя бытие и создавая себе свой собственный мир «высший», в отношении которого обыкновенное всеобщее бытие есть срам и стыд. Конечно, как и везде, тут все в степени, есть отрицатели демонические, — какие это неудачники! Есть отрицатели бытия, мнящие себя спасителями мира или, по крайней мере, его реформаторами. Настоящий неудачник, входя в сферу отрицания, одним глазом смотрит на бытие и постоянно скорбит о себе, что он не такой (втайне: высший), он даже по страху к полному отрицанию пробует вроде как бы исправиться, хватается за дело, и вот тут получается странное явление: человеку этому умному, развитому гораздо больше других, ничего не удается. И все потому, что он работал не весь в деле, а только наполовину, другая часть его отсутствует, и эта часть в его сознании «лучшая». Таких людей в Петербурге было великое множество, в самом простейшем виде это разделение было на службу и кофейни.

<На полях> Л. Толстой о Тургеневе: не любит, а любит любить.

13 Ноября. Ровно четыре утра, сию минуту погаснет электричество, и я останусь с рыженьким светом керосиновой лампы. Вчера весь день сидел дома, ничего не писал, читал стихи и согревал флюс. Дожди угробили.

<На полях> Плохо, друг!

Здоровьишко неважное.

Так себе идут дела.

Очередь за хлебом.

Плохо!

Летом Сталин погрозил коллективизмом, и хлеб спрятался. Так, видно, надо, а то сейчас чуть бы воли немного гражданам, дали бы они знать, где раки зимуют. Далеко ходить незачем, чтобы определиться в настроениях. Вот я три месяца бездельничал, на глазах крестьян ежедневно стрелял, охотился с прекрасными собаками. После всего разговорился душевно с одним мужичком и сказал ему: «За кого меня принимают, за богатого бездельника какого-нибудь, наверно?» — «Нет, — ответил мужик, — вас многие жалеют: вот этот, говорят, жил когда-то человеком, этот пожил! А теперь вспоминает, постреливает, только и осталось всего. Многие сильно жалеют».

В темноте чуть попорошило и мелкие лужи замерзли, но к 10 у. только грязи прибавилось. Пьяный сторож идет по улице с мешком собранных корок хлеба на спине и проклинает советскую власть, предавая анафеме коллектив:

— Хотели соединить в одно, у, проклятые!

Полная свобода слова, далеко можно слышать этого громкоговорителя:

— Коммунисты проклятые!

Вот по пути его очередь. Он останавливается и хохочет, как Мефистофель.

— Чего ты хохочешь?

— На вас смеюсь, так вам и надо: мы не стояли.

— Ха-ха-ха! Шлепали, шлепали и дошлепались, а мы не стояли!

Выходит на площадь. Там красный командир учит свою роту. Нищий становится напротив строя и начинает все точно проделывать, что велит командир. Красноармейцы долго борются с собой, но не в силах держаться, вдруг все залпом хохочут. Командир оглядывается. Подходит милиционер. Пьяный сопротивляется: он ничего плохого не делает, он сотрудник красной армии. Милиционер уводит «сотрудника»…

Я обогнал женщину, она мельком взглянула на меня, верно, ей довольно было, что я пожилой, она стала в спину мне жаловаться:

— До чего довели…

И так далее.

<На полях> Очередной сюжет: беспризорник в лесу.

Рассказ о беспризорном в лесу.

Ребята пели «во субботу день ненастный, нельзя в поле работать». Песня приходилась: была суббота, и дождик шел, и ребята весь день дулись в карты у нас на огороде в сенном сарае и пели «во субботу день ненастный»… Я сидел тоже по случаю дождя со своими книжечками и тетрадками. Вдруг вижу и глазам не верю: все ребята валят в лес и с ними одна девица расфранченная в короткой городской юбке и белых чулках. Все пели, смеялись, острили, очень похоже было, как если бы деревня собралась в лес на гулянье, вроде как в Троицу. Я открыл окно и спросил хозяина, — по какому случаю народ валит в лес.

Он подошел к окну и начал тихонько бормотать, я ничего не понял, по обыкновению. У хозяина моего от рождения поврежден язык, и понимать его можно только, если он говорит громко, выходит совершенно точно как по радио громкоговоритель. Другой крестьянин, сидевший на лавочке, Калачев Абрам Иваныч, голова всей деревне, моргнул мне в сторону леса, подошел и шепотом сообщил:

— Это гулянье для видимости. Пошли человечка ловить.

<На полях> Европа много помнит, Америка действует и тянет к своему делу европейское прошлое в чаянии, что Эллада воскреснет в Америке.

Читал речь нового президента США Кулиджа, в которой он американскую цивилизацию ставит против европейской, чтобы сдержать войну, и рекомендует Европе для ее процветания усвоить себе американские порядки, цель которых — дать возможность проявления «индивидуальной инициативы». Вот, значит, как можно определять капиталистический строй: порядок, обеспечивающий наибольшее проявление индивидуальной инициативы. Напротив, соц. строй можно определить как гос. порядок, защищающий интересы трудящегося большинства от господства индивидуальных интересов. Определение идеального государства: «Порядок, обеспечивающий наибольшее проявление индивидуальной инициативы в интересах трудящегося большинства». Под этим определением одинаково подпишутся и социалисты и капиталисты, хотя, впрочем, должен выйти большой спор при раскрытии понятия «трудящегося большинства». Дело в том, что труд разделяется на деятельность, подчиненную воле другого (работа) и самовольную (инициатива). Работа по своей инициативе, вот настоящий достойный человека творческий труд.

Исходя из этого, сделаем новое определение идеального государственного строя: «порядок, обеспечивающий всем трудящимся наибольшее проявление личной инициативы».

И опять под этим определением подпишутся одинаково социалисты и капиталисты. Американский капиталист скажет, что нигде в мире не обеспечена возможность рабочему сделаться инициатором, как в Америке. Социалисты русские тоже ответят, что в СССР и кухарка может управлять государством.

Разберем:

Америка. Раб откладывает сбережения, посредством их делается сам инициатором. Следовательно, каждому способному предоставляется возможность выбиться из рабского состояния и сделаться господином раба. Достигаемая этим порядком наибольшая производительность ценностей изменяет к лучшему и положение тех, кто не способен проявить инициативу. Впрочем, за исключением идиотов, безнадежно больных и дегенератов едва ли у многих в какой-либо области не найдется личной инициативы.

СССР.

СССР против самого разделения во времени элементов творческого труда (подчинения и господства) данной личности (т. е. сначала одно: я — рабочий, потом другое: я — инициатор). Все одновременно, и рабочие и «инициаторы», различаясь между собой в разнице оплаты разноклассифицированного, но однородного по существу труда, являются господами производства ценностей, так как эти ценности накопляются для сознательного их распределения. «Каждая кухарка управляет государством» — сказано в том смысле, что личность, обреченная своими способностями на самый неинтересный и простой труд, сознает себя в целом, в частном деле своем видит целое. Американский рабочий, достигая мастерства в работе с целью личного благополучия только в ритме труда (бессознательно), может догадываться, что, достигая совершенства в труде, делаясь его господином, он в конце концов работает на общее благо. На известной ступени утомления и накопления ценностей, попадающих в его личное пользование, такой человек утрачивает чувство ритма творческого труда, и дальнейшее поведение его определяют сами находящиеся в руках его ценности. (Банкир, перелетая Ла-Манш, что-то вспомнил деловое, сказал по радио, потом ему захотелось в сортир, он открыл не ту дверь и полетел в Ла-Манш.)

Кратко: личная инициатива кончается избыточным накоплением ценностей, которые разлагают первоначальное естественное творчество их создателя и отдают его личность во власть самих денег. СССР эти избытки ценностей направляет в коммуну и освобождает сознание их владельца для участия в управлении распределением их на общую пользу.

Существует подоходный налог, посредством которого государство удовлетворяет коммунальные нужды. Вместе с накоплением ценностей и улучшением уровня личного благосостояния граждан растут их потребности в общественности и сознание в распределении ценностей. Американский капитал мало-помалу организует производство во всем мире и устраняет войну интересами самого производства. Недостатки социализма заключаются в том, что он, маскируясь интересами производства, вносит в них элементы морали, чуждые успеху самого производства, и тем делает его невозможным. Эти чуждые элементы заключаются в переоценке значения разумного сознания человека на данной ступени развития масс. Нельзя <требовать> от масс, находящихся целиком еще во власти инстинкта размножения и необходимости родового обеспечения жизненными средствами, чтобы они могли пожертвовать этим для осознания высшего назначения на земле человека.

Процесс творчества:

Всякий личный успех в любой отрасли труда сопровождается чувством общественным, кажется мне хорошо, значит должно быть и всем хорошо.

Один ли я начинатель — я причина ли своего делания? Нет, мое дело — это ответ. Знаю, что на многое могу ответить, если спросят меня, и если я молчу, то, значит, меня не спрашивают. Вначале бывает вопрос — «божественный глагол» — слово, вопрос, и потом я отвечаю своим делом.

И вы тоже, друг мой, оставьте сомнения о себе: вас не спрашивают, и потому вы молчите. Вы не думайте только, что родились вы уродом, нет, — вы молчите, скорее всего до вас черед не дошел. Но это, помните, не значит, что вы можете сидеть сложа руки: ваше великое дело в том, чтобы всегда быть готовым к ответу.

Не всегда, но бывает, я чувствую в себе готовность ответить на всякий вопрос даже из математики, к которой я не способен, если бы меня спросили в эту минуту, я чувствую, дал бы ответ, как из уст в уста, минуя необходимость математики. И так мне еще представляется, что если бы в такую минуту чувство готовности быть способным вместить для ответа весь вопрос, то был бы пожар моей жизни, и я бы, как я, исчез в этом навсегда. Но об этом надо особо подумать: или такой полный вопрос обходит меня, или я не готов к нему и потому я не исчезаю в деле, а появляюсь и продолжаюсь в делах. Если бы я был в состоянии дать полный ответ, я был бы провидец и все, что я сказал бы <1 нрзб.> истину. А я так не могу, малыми делами отвечаю согласно с прошлым, <1 нрзб.> в ожидании рассвета из нынешнего дня как-то хозяйственно отрываю, часть назавтра сберегаю, и это хозяйственное сбережение составляет мое земное делание, я не пророк, а хозяйственно расходую себя для связи дней человеческой жизни.

В моих словах этих ничего нет загадочного, каждый, кто что-нибудь делает, если посмотрит внутрь себя и спросит себя, как у него все выходило, легко поймет меня. Даже умная собака не обжирается до отвала, а часто недоест и зароет в землю кусок, и завтра придет на это место, откопает и съест. Так и наше творчество я понимаю из хозяйства: чем более тревога за будущее, тем больше спешишь делать запас. Творчество законов — наука и творчество форм — искусство в моем понимании создаются тревогой за очень далекое будущее и потому требуют от личности почти полной готовности отказаться от настоящего для заготовки на будущее.

План поездки в Москву и Питер.

В Москве посоветоваться с Тихоновым об издании соб. сочинений. Захватить договор. В Питере уяснить с Гизом и установить денежн. отношения. С Разумн. потолковать о своей работе. (Захватить рассказы, детские тоже.) Побывать в Питере в Эрмитаже, Этнограф, музее. Адрес гостиницы в Питере.

Взять голубую кружку, нагревалку взять, чайник японский, чай, сахар.

15 Ноября. Заседал в Правлении Федерации. Наладил с Т. издание «собрания» в Москве. Купил «Кащееву цепь», оба тома. Вечером с молодежью (Лева, Андрюша, Миша, Алик, Галя Рогова) пировали у Коноплянцевых. Миша тоже сделался путешественником под моим влиянием. Сколько я их таких свободолюбцев наделал. А когда, помню, я сказал Маше (Марья Моревна), что это я через нее таким сделался, она мне ответила: «В Италии тоже сколько я таких наделала!» Все от Марьи Моревны.

Тихонов рассказывал подробности Горьковской авантюры с журналом. По-видимому, дело вышло таким образом: Горький вел переговоры с правыми (Рыков и др.); а пока переговаривались, эти правые были объявлены «правым уклоном», Горький удрал, и вся его авантюра тяжкой виной легла на Базарова. Лучшие друзья Горького теперь уже не в состоянии его отстаивать.

О Горьком. Много бегал по свету этот человек, поселяя иллюзии среди простецов, и, наконец, был привлечен к самому делу. Этого бегуна поставили лицом к лицу с последней реальностью, со смертью, а нас всех привлекли свидетелями. И он публично перед всеми оказался трусом и убежал (до весны!).

Доигрался!

Это всем нам, пишущим и не пишущим, пример возможности для каждого из нас страшного вопроса, чего-то вроде единовременного предъявления всех векселей или Страшного суда. Вот почему так боимся мы смерти, это значит, мы не самой смерти, физического конца, боимся, а смутно сознаем этот последний вопрос при свидетелях.

Допрыгался человек!

Сказать Халатову: с Ленгизом у меня договор о собрании сочинений на 2½ года. Первые две книги <1 нрзб.> срок договора 1 августа. ГИЗ имеет право.

17 Ноября. Утром приехал в Питер. Дождь. Знаменская гостиница № 70. Окно, пробитое 5-ю пулями.

В Ленинград я ехал в жестком вагоне курьерского поезда. «Ляля и папа» (Крестный папа). Как он ухаживал за дочкой. Догадка пассажиров: он вдовец. Он делал то, что делают все женщины, но так как он был мужчиной и молодой, всем бросалась в глаза его заботливость, нежность. И так это было трогательно, все обратили внимание: это бывает ежедневно и между тем не бывает. Конечно, тут в матери дело, вероятно, это молодой вдовец и перенес любовь к дочери. Поезд подходит.

— Мама!

Как мама?! Мама отсутствует (т. е. я хочу сказать, ну, вы понимаете… Да, вероятно, артистка).

Дела в ГИЗе

Дома 1500 р.

Долг ГИЗа на 15-е Ноября — 2390.

Всего около 4 тысяч р., которых должно хватить на 8 месяцев, т. е. до 1-го августа 1929.

Новый договор на 7 томов в 90 листов, а 12 листов из расчета 40 руб. за тысячу — 40×5 = 200 р. за лист; 2200 р. за том = 15 400 руб.

В Ленингр. отд. Гос. издательства заявление.

1-го августа 1929 года истекает срок договора моего с Ленгизом относительно 1-го и 2-го тома изданных ГИЗом моего Собрания сочинений. Вследствие того, что названный 1-й том «Собрания» совершенно распродан и от 2-го имеется незначительный остаток, прошу немедленно приступить ко 2-му изданию названных томов, а вместе с тем заключить со мной договор относительно издания и всех остальных томов. К этому сообщаю следующее: 2-е издание «Сочинений» я намерен издавать в новом распределении материалов с добавлением вновь написанного и старого, по разным причинам не вошедших в 1-е издание. Ввиду этого я считаю нецелесообразным в течение оставшегося срока действия договора печатание «сочинений» в том виде, как они вошли в 1-е издание. Принимая во внимание также и то обстоятельство, что по выходе нового закона договоры должны будут быть переписаны, прошу Г. И-во заключить со мной в настоящее время новый договор на 2-е издание «Собрания» с учетом всех изменений в действующем законодательстве.

18 Ноября.

6 утра.

Бывает, молодой отец, видать где-нибудь…

Люблю ночевать в открытых купе, чтобы и плацкарту брать без всякого уговора и подбора соседей, чтобы читать жизнь было интересно.

Люблю брать плацкарту без уговора и подбора соседей, ночевать в открытом купе с незнакомыми. Устраиваясь спать, все люди часто выдают свою внутреннюю жизнь, и тогда читаешь ее как книгу бесстрашно: в конце концов знаешь ведь, что книга только книга и бояться в ней нечего, так и в купе не настоящие люди, а пассажиры, поезд придет, и мы раскланяемся, чтобы больше никогда не встречаться. В этот раз я был среди женщин и только… догадка дам… вдовец: «ее нет». И вдруг «мама». Все равно: «ее нет». Увидел: чудесная дама. Случилось, муж, встречающий жену, знал ее и рассказал: она изучает орган.

Случается, видишь, как молодой мужчина ухаживает ночью за своей девочкой и так нежно и так заботливо. Сразу поймешь, что этот навык ходить за маленьким человеком не дешево ему дался, что мамы нет, и потому папа сделался мамой. Вот удивительно, на каждом шагу видишь, как женщины ухаживают за детьми, и не обращаешь на них никакого внимания, но когда это же самое увидишь, как делает мужчина, то вдруг вскрывается весь огромный запас нежности в природе человека и так начинаешь любить и уважать человека.

Так еще в большом городе бывает на площади, так тяжело среди множества людей, как около машин на дне парохода: видишь машину и не знаешь, в каких плывешь берегах. И вот в заутренний час проходишь один той же площадью, нет никого, одни фонари, и свет одиноких фонарей в темноте на пустой площади вдруг является светом человеческой жизни, и тут все понимаешь.

Вчера был в ГИЗе в отделе «Современная русская литература» и удивился, сколько тут управляющих, сколько их кормится около современной литературы и какая кутерьма в погоне за этим счастьем: люди сменяются, как в киноленте.

В редакции «Ежа» сидят какие-то мальчишки. Стало понятно, что не стоит возиться с детской литературой, ничего не сделаешь. Надо детскую литературу проводить через общую.

Творчество.

С тех пор, как я взялся писать, хорошо ли у меня выходило, или так, что стыдно теперь вспомнить, — все равно! Люди находились возле меня и хвалили. А я слушал, конечно, больше тех, кто хвалил. Так бывает со всеми творцами чудес, девять раз не удалось, и это забыто, а десятое удачное «чудо» делает славу, и сам чудотворец, благодаря десятому чуду, начинает верить в себя и, наконец, находит <1 нрзб.> секрет. Сначала все было у себя в комнате, потом вышло на улицу, и мое существование стало зависеть исключительно от широты круга людей, одобряющих мои книги. Смотрю на товарищей — сколько бездарностей! а живут не хуже меня. И сколько талантов бессмысленных, пишут о всем, что угодно — эти живут лучше меня. В годовых отчетах нахожу свое имя Пришвина рядом с бездарностями, и хорошо еще, если с талантами бессмысленными. В конце концов, это расположение своего имени на лествице учитывается чисто коммерчески, а реальность написанного видишь только там, где я был сам по себе и писал для себя самого, пел, как птица, ревел, как зверь. Но и пение мое и рев…

Был у Разумника весь день. Много о Горьком говорили. Между прочим, Екат. Павл. будто бы сказала о нем: «Я все ему рассказала, да что же поделаешь, он стал на своем, не разубедишь».

Возвращаясь в 9 часу, около Надеждинской встретил Замятина, Шишкова, Федина, которые увезли меня в Юсуповский дворец на Толстовский вечер. Мне пришлось сказать о Толстом «умеренно контр-рев. речь».

19 Ноября. В ГИЗе обещались через две-три недели переписать договор на условие 160 р. при 4000 тир. и нового материала 250 р., притом Араба и Родники берут для дешевой серии с оплатой по особому договору.

В детском отделе раздражающее число редакторов. Смехотворно!

Вечером явилась Коза, у нее туберкулез. Узнал от нее, что и мать ее, и брат, и все уверены, что она моя любовница. Вот пример нелепости суда по «гласу народа».

На Лиговке сплошь пьяные. Мы вспомнили с Козой, как шла под флагами в 17-м году, и сказала: «Ничего не вышло!»

<На полях> Отд. издание Араб, Башмаки, Родники. Собаки.

20 Ноября. Билет на завтра — Эрмитаж. Звонок к Разумнику. Книги.

Бывает, пелена спадает с глаз, и жизнь открывается только потому, что совершился перебой в ее естественном и привычном для нас ритме. У птиц я не раз это видел, когда убьют самку, и самец начинает ухаживать за маленькими. Неисчерпаемы запасы нежности в природе <из прежней тетрадки>. Случилось также недавно встретить мне молодого отца возле девочки. Мы ехали…

Ольга Форш от некоторого успеха на старости лет в Советской России как бы раздулась и несет сама себя. Это же надо сказать и о С. Д. Мстиславском.

Прекрасно держится Е. И. Замятин, с народом просто и почти задушевно, кажется, вот он и весь тут, и ничего такого особенного нет, и вообще, есть ли у людей что-нибудь особенное? А между тем, конечно, эта простота условная. Так держатся очень культурные англичане, это у него от них.

Тяжело смотреть на жилище Разумника с оборванным звонком. Он один не оправился после голода.

— Вот я борюсь, так борюсь! — сказала К<оза>, — я выдерживаю постоянную геройскую борьбу.

— За себя борешься, — ответил я, — за свое существование.

— Кто знает… — вздохнула она, — может быть, кому-нибудь это и нужно.

21 Ноября. Прогулка по Неве. Вечер в Царском у Толстого. В 11½ с курьерским в Москву. Ночью снег. Утром мороз и пороша.

У Толстого были: Разумники, Замятины, Булгаков и какой-то адвокат с женой (адвокат пресмешного вида, потому что нос попугайчиком на очень широком лице). Я читал рассказ «Журавлиная родина», Толстой пьесу «Петр». Шампанское рекой. Толстой в год проживает 40 тысяч. Есть ли сейчас еще кто-нибудь такой?

22 Ноября. Мороз. Первая пороша; недостаточная для гона. Халатов просил написать ему в форме докладной записки об отношениях автора, читателя и писателя… о желательных в настоящее время условиях лит. творчества с точки зрения более тесного общения автора, издателя и читателя.

О мерах.

Уважаемый тов. Халатов,

на Ваше предложение высказать свои соображения относительно условий литературного творчества, наиболее благоприятных для сближения автора, издателя и читателя, я в настоящее время могу ответить, поскольку литература является одним из видов хозяйственной деятельности и, как таковая, подлежит учету наравне с другими производствами. Становясь на эту точку зрения, я характеризую литературную деятельность как явление <1 нрзб.> заботы о существовании, охватывающей планы столь отдаленного будущего, что в отношении настоящего может быть «бескорыстным». Объективно искусство есть хозяйственное обеспечение, субъективно — оно всегда самоограничение.

Ни для кого не тайна, что общее хозяйственное творчество в стране закупоривается явлением бюрократизма. Последствием этого бедствия в литературном производстве является безжизненность, и, следовательно, внутренняя разобщенность автора, издателя и читателя. Не имея в виду высказываться ни о причинах названного бюрократизма, ни о борьбе с ним, я остановлюсь только на том факте, что, несмотря на все чудовищные препятствия, какие ставит бюрократизм литературному производству, все-таки в наше время пишется некоторое число красивых и полезных книг. Таким образом, я все же считаю обязанностью высказаться об условиях литературного производства, потому что накопление литературных ценностей все-таки происходит, несмотря на все чудовищные препятствия. Итак, я выскажусь о борьбе с литературным бюрократизмом исключительно только посредством самой естественной силы гения, жизненностью своей разбивающего, в конце концов, все препятствия.

Разделяю творческий процесс в литературе, как принято, на формальную и литературную стороны. Со стороны формы в настоящее время господствует роман, который писать, как известно всем беллетристам, несравненно легче и выгоднее, чем рассказ-миниатюру и новеллу. Каждый совершенно бездарный человек может писать роман. Размножение пухлого романа и повести молодыми беллетристами есть бытовое явление, тесно примыкающее к господству бюрократизма. Роман пишется в комнате, корреспонденции, письма, наброски и рассказ-миниатюра могу быть написаны в поле и у станка в перерыв между работами. Прежде чем браться за роман, старые романисты-классики постоянно развивали свою мускулатуру на многих вещах, не брезгуя часто и корреспонденцией в газету. Дневники Льва Толстого свидетельствуют о почти ежедневных его упражнениях. Было бы чрезвычайно желательно в настоящее время поощрение писания всякого рода миниатюр высокохудожественных для больших журналов и заостренных на злобу дня сатир и т. п. в газетах. Не мешало бы еще объявить конкурс на краткость и силу рассказа, новеллы и т. п.

Переходя от формы к содержанию, я обращаю внимание Ваше на господствующую тенденциозность, идеализм, заказной оптимизм всякого рода произведений современности. В конце концов, огромное большинство произведений не имеют в себе материала как такового, содержанием литературных произведений является идеал, редко свой, наивный, но больше всего примыкающий к казенному оптимизму. Как борьба с <1 нрзб.> пухлых романов посредством живых, острых рассказов и новелл является борьбой с бюрократизмом, точно так же исследовательское устремление молодых авторов в жизнь за материалами было бы другого рода борьбой с тем же бюрократизмом.

Я не хочу сказать, что искусство во все времена должно непременно гоняться за жизнью, что исследование должно заменить придумку, я хочу сказать, что в наше время погоня за жизненным материалом необходима как противоядие мертвящей силе бюрократизма, устраняющего внимание к действительности. Чисто формальное, бюрократическое отношение к материалам жизни прежде всего сказалось на языке. В эпоху государственного устремления к интересам трудящихся, рабочих и крестьян мы совершенно утратили восприятие устного словесного творчества многомиллионных народов Союза. Огромная отсталость в творчестве материальных вещей цивилизации <3 нрзб.> устного словесного творчества для себя самих, для своего обихода. В словесной силе народов сказалась вся их сила, все их лучшее. Однако, такое бедственное положение нищих народов, обреченных на устное словесное творчество, создало в нашей стране исключительно благоприятные условия для проявления особенной силы литературного слова. Мы это легко поймем, если возвратимся к принятому нами определению искусства как нашей заботы о будущем. Сила русского слова является за счет отказа от всяких материальных ценностей. Это хорошо понимали все гении русского слова, и благодаря этому пониманию создавались ценности такой силы, что заставили слушать себя все народы мира.

Почему же в наше время, когда открылись взоры трудящемуся человеку, язык его на страницах газет и журналов явился в таком обезображенном виде, что часто даже и непонятен народу? Однажды я дал деревенскому мальчику свой рассказ о еже и собаке, написанный для пятилетних. Рассказ походил на сказку и там был прочитан с большим успехом. Я потом спросил одного умного крестьянина, почему так понравилось, и он ответил: «По-русски написано».

Масса устремленных в краеведение сил селькоров и рабкоров никак не может понять, что сила их убеждения заключается в силе слова, что единственное их и страшное оружие — слово и что слово это нужно достать у самого трудящегося человека во время его производства.

Изучив условия производства башмачников в Кимрском районе… Краеведение…

Итак, я заключаю: поощрение краткой формы выражения, накопление ее впредь до тех пор, когда <3 нрзб.> сама собой потребует большой формы романа (это не значит, что если явится гениальный автор с большим романом)…

Пример рабочего: однажды я ехал в вагоне с рабочим Иваново-Вознес. ф-ки. У всех были в руках газеты, наполненные сообщениями о празднестве в честь Горького. Один из рабочих сказал мне: «Моя жизнь не менее занимательна и поучительна, чем Максима Горького». — «Расскажите», — попросил я. Он начал рассказ о своем раннем детстве, когда заботу о существовании они делили с отцом поровну: три дня отец собирал, и в эти дни мальчик сидел где-нибудь в углу, играл, потом отец напивался до бесчувствия, и три дня не двигался, в эти дни мальчик собирал для отца.

Рассказав мне множество подобных фактов, рабочий спросил меня: «Вы согласны, что жизнь моя не менее занимательна, чем Максима Горького?» — «Друг мой, — ответил я, — всякая жизнь интересна. Максим Горький замечателен тем, что он мог о ней написать. Почему вы не напишете?» — «Сознательно не пишу, — ответил рабочий, — меня интересует производство, я хочу оставаться в производстве».

И рассказал мне, что уже два раза по настоянию товарищей пробовал брать на себя обязанности фабзавкома. И каждый раз, пробыв на службе по месяцу, он сбегал в производство. Рабочий чрезвычайно ярко изобразил мне необходимость бюрократизации человека, раз он сделался фабзавкомом, как даже дети его стали играть с детьми инженера и жена, образованная хорошим обществом, стала их одевать по-господски.

— Понимаю, — ответил я, — вы спасались обратным побегом в производство, но скажите, там, в производстве, что же вас интересовало больше, техника?

— Нет, — ответил рабочий, — я люблю наблюдать за человеком.

— Для каких-нибудь целей?

— Нет, так, для себя: работать, наблюдать и думать.

— Вот бы вам написать о всем?

— Ничего бы не было хорошего, я стал бы в лучшем <случае> интеллигентным, несвободным человеком… и скорее всего бюрократом.

Ни вид этого рабочего, ни биографические факты не говорили о нем как о погруженном в себя мечтателе. Нет никакого сомнения, что «наблюдения» его в производстве реализовались огромным влиянием его на спайку общества.

Мне повезло. Несомненно я видел одного из величайших врагов бюрократизма, истинно творческую, живую личность, само определяющую себя в призвании работать и «наблюдать». И несомненно встреча наша была не случайна, мы встретились потому, что я сам в свое время резко отказался от бюрократической карьеры и предпочел остаться в своем производстве и «наблюдать».

Возвращаюсь к поставленному Вами, т. Халатов, вопросу о наилучших условиях согласованья интересов издателя, автора и читателя. Ввиду того, что, во-первых, в моем понимании автор не ловит читателя по родству интересов, вроде как этот рабочий, автор своей жизни, нашел во мне своего читателя, автора подобной жизни, я не нахожу необходимости разделять между собой читателя и автора: их интересы общие. Остается издатель. Но так как издание книг в настоящее время является монополией государства, то Ваш сложный вопрос упрощается: вопрос о согласовании интересов государства с интересами авторов литературных произведений.

23 Ноября. Начиная с той ночи, когда я возвращался из Питера, морозы в 7–10 гр. при бесснежье, только припорошило крыши.

Очень раздумываю о письме к Халатову, об участии в сборниках Круга с декларациями и т. д. Все это выдвигает не по заслугам и, в конце концов, делает «публичным мужчиной», прибавить юбилей — и будет фигура. К черту все! Помнить всегда, что раз тебе дано писать по призванию, нечего прыгать через себя.

Надо подумать, отчего он сплющивается, встречаясь с широкими людьми (Горький, Толстой, Анзимиров, Наст. Алекс, и друг.). Это «определенно».

24 Ноября. Мороз при бесснежье.

Очередная работа. I) Том 1-й «Сочинений». II) Все «собрание». III) «Журавлиная родина». Материал: 1) Описание Дубны. 2) Я — исследователь. 3) Алпатов — творец. 4) Новеллы.

Вот надо решить: печатать рассказы по мере их написания, или выждать, когда напишется книга «Журавлиная родина»?

Решение: долой книгу о творчестве! Я напишу ее иначе; теперь соберу все свои простейшие маленькие рассказы, расположу календарно, и пусть это будет «Журавлиная родина».

Москва.

Москва так набита людьми, такая кишит злоба в этих квартирных коридорах со множеством шипящих и коптящих примусов, такая убийственная необходимость все-таки жить: я знаю, муж с ребенком, жена с любовником живут в одной комнате! Когда идешь по улицам, то кажется, это лишь обличье осталось прежней Тверской, Арбата… Вспоминается мышиный год во время великой войны, когда после дождей осенью в колеях осталось много неубранной ржи. Помню, подошел к копне и хотел на ней отдохнуть. И только тронул солому, вдруг вся копна рассыпалась, исчезла, и вместо нее показалась темная груда мышей и разбежалась. Так в Москве, кажется, если кто-нибудь тронет — и Арбат, Тверская, Кузнецкий, все разбежится мышами.

Реликт.

Слышал от Раз., что Толстой проживает до сорока тысяч в год! Был я у него, обедал. Я могу пересчитать те случаи, когда до революции мне приходилось в Москве поглощать такие обеды, пить столько шампанского. Но это не видимость хорошего прежнего, а самое настоящее: хозяин роскошен в своем добродушии, хозяйка очень добра, мальчики свободны и воспитанны, на стенах не дурные копии, а подлинники всяких мастеров, ковры, драгоценная мебель, посуда из вкусного стекла… Стоит съездить к Толстому, вероятно, это единственный в стране реликт московского барского быта… До того удивительно, что в голову ни на мгновение не приходит мысль, что я тоже писатель и пишу, может быть, не хуже Толстого, что и я мог бы… Нет! Напротив, когда Алексей вызвался приехать ко мне в Сергиев, я почувствовал себя как бы виноватым в своей бедности. Тут не в деньгах и не в таланте, тут в характере счастья. Мое счастье в пустынности… Толстой счастлив на счастье близости вплотную к человеку. Мои гости, невидимые мне, читают где-то мои книги. Толстовские гости наедаются вместе и напиваются.

Екатерина Павловна о Горьком.

Уже давно сложилось в обществе, что 1-я жена Горького, Екатерина Павловна, человек замечательной совести. Мне очень хотелось знать ее мнение о поведении у нас Максима. Вот что мне передали. Екат. Павл. будто бы сказала: «Его нельзя разубедить, он остановился на известной точке зрения, и ему представляется именно таким, как он об этом пишет»…

25 Ноября. Ночью вдруг потеплело и немного побелило землю, но для охоты недостаточно. Мы до обеда были в лесу и стреляли из винтовки. Вечером подбирал материал для книги «Журавлиная родина». Таким образом, книга о творчестве Алпатова откладывается.

26–27-28 Ноября, 29 — дождик.

Работа над книгой «Журавлиная родина».

29 <Ноября> ночью (четверг на пятницу) выпала славная пороша (первая).

30 <Ноября>. Ногу разбил и не ходил потому, кстати, порошило всю ночь, и зайцы наверно не вышли. Очень тепло, тает. В ночь на субботу пошел опять снег.

<Приписка на полях> Поэмы и новеллы.

«Журавлиная родина» сильно движется. Остается вот какая трудность. Книгу в 150 рассказиков трудно прочесть, если не дать материалу общее движение. Предполагается дать движение, включив их в движение года. Но возникает новая трудность компоновки лирики и эпоса, напр. «Астрономия в любви» и «Тайна». Решаю так: не загадывая, писать и писать маленькие рассказы, они, когда будут в большом числе, сами покажут ход.

1 Декабря. Ночью выпал снег вершка на четыре, деревья покрыты инеем, полная тишина, дым тоже белый, но живой принимает деятельное участие в устройстве этого удивительного утра.

Курица во время своего великого шестинедельного поста сидит на яйцах, потому что знает, веря, что пост ее непременно кончится созданием новых живых существ. И человек, художник, создавая свою вещь, во-первых, непременно должен знать свою цель, веря, как курица, а во-вторых, он может добиться некоторой свободы в выборе цели. Если вернуться к курице, она может сама по себе высидеть только цыплят, а галчат только с помощью человека. Художник сам без посторонней помощи может создать галчат вместо цыплят. Перемену целей делает его разум, но сам по себе разум не может выдумать вещь; цыплят или галчат, все равно, художник должен высиживать их так же, как курица.

Под этими великолепными снежными березами шел, припрыгивая, калека из Каляевки, остановился, поссал, не обращая ни на кого внимания, оправился и запел отвратительно. Я его не люблю, потому что он нескромен, не просит, а требует прав. «Почему же он должен просить, ведь он не виноват, что калека, вот именно калека-то и должен требовать, верно?» Да, кажется, верно. И все-таки… он отвратительный, его невозможно любить. Я уступаю, пусть не просит, а требует права и берет их. Я его поймаю после, когда он возьмет права, тогда я потребую, чтобы он не ссал у всех на виду и вообще убирался бы со своим безобразием и не мешал жить другим… Итак, мой друг, ты неверно определил…

Послал Чуковскому свои «Рассказы егеря» и получил от него чрезвычайно лестный отзыв, он, как и Горький, рассказы мои называет «гравюрами на меди» и т. п. Мне было приятно. После обеда, лежа в постели, я представил себя, как Толстого в Астапове: лежу я и слышу, как вокруг меня славословят. И вот ничего, ничего во мне от этого не происходит, потому что этим сыт. Как все равно если вволю хлеба наесться, то хоть завали хлебом, никакого удовольствия, так есть и предел вкушения славы. Под конец захочется чего-нибудь более вкусного, чем слава художника, захочется быть пророком и дальше, кончая Богом…

2 Декабря. Марахин возил нас (Трубецкой и Петя) в Бобошино. За Дерюзиным пустили Соловья на заячий след. Через ½ ч. Петя убил беляка совсем белого, и только на голове его была рыжая полоса. Второй заяц был из ученых, утек. Потом гоняли лисицу. Петя неудачно стрельнул ее, и она ушла и увела собаку. Соловей вернулся домой.

Граждане очень недовольны электричеством в нашем городе, правда, какое это электричество, если все равно ежедневно приходится заправлять керосиновую лампу. Первое, лампа керосиновая необходима в часы кинопредставлений, когда свет настолько убавляется, что читать при нем, значит, портить зрение, второе ужасно, — это в заутренние часы, и до дневного света электричество совсем погасает. И потому стоит только кому-нибудь ругнуть электричество, как другой вслед за этим начинает ругать потребилку, третий булки, четвертый вспомнит, как хорошо жилось в старое время, когда об электричестве и не думали. Но я не думаю, что вполне искренни и правы люди, вспоминающие старое время, — кто же им не велит вовсе отказаться от электричества и пользоваться одной керосиновой лампой? Конечно, есть какое-то достижение в этом неверном, но все-таки некоптящем свете. Особенно чувствуешь мощь этого нового света, когда в зимнее время по белой дороге темными лесами подъезжаешь к городу. Издали, еще верст за десять, в стороне города как бы начинается рассвет, и мало-помалу въезжаешь под рыжее небо: рыжее, оно все так светится: зато назади белая дорога уходит в такую чернильную тьму, что смотреть туда и не вызывать в себе ужасающих воспоминаний невозможно.

— Нет, друзья, — сказал я товарищам, — бросьте ворчать, ведь это не мысли у нас рождаются, это старые раны болят.

<На полях> Есть люди с неприступным сердцем.

С этим все согласились и один за другим, поглядывая в чернильную тьму назади, стали рассказывать о своих больных местах. (Рассказ Марахина Тимофея о прапорщике Иннокентии Иннокентьевиче Попове — комическое повторение: «Марахин, дай мне орешков» и т. п. Трагическое: «Марахин, сдирай погоны!» Личность идеального, умеренного скромного офицера в представлении Марахина). Как взводный разделил офицера и вестового, снаряд попал в него, а офицер и вестовой живы остались, и если не вестовой… и т. д.

Гора. Мы выходим. К нам присоединяются сзади Агафон, и его рассказ о шинелях. Марахин может комментировать, ловить его на словах и доказать, что он убил.

(Расспросить Марахина про полковника и его дочь.)

Материалы к изображению переворота вестовым Марахиным. По ту сторону Дуная в рупор крикнули: «Керенского сменили, братушки, к новому году война кончится». Вечером в блиндаже у нас позвонили: «Керенского сменили». Поручик Соколовский поссорился с конными разведчиками: у него земля была, а разведчики ему высказали, что землю у него отнимут и погоны сдерут. Он пришел к нам, говорит: «Сейчас я пойду в офицер, собрание, <5 нрзб.> с револьвером, потом взял его, отошел к стене и раз себе в сердце, только сказал: «ой, батюшки, помираю» и упал, а пуля ударилась в стену и в другую ударилась, нашли ее: в лепешку!»

А полковник переоделся и на корабль. Жену взял под руку и вестовому велел под руку дочь взять. Вестовой-то был хреновый, рябенький. Совестно ему было, страсть! — ведь она была в шляпе!., но взял и пошел женихом. А прощаться велел так: когда он сядет на корабль, то крикнет ему: «До свидания, товарищ!» Так и сделали, полковник сел на корабль, а вестовой ему: «До свидания, товарищ!»

Иннокентий Иннокентьевич 8-ми лет после отца и матери остался и 2-х лет до инженера не дошел, взяли на войну.

Никогда не гулял, не пил, не курил, только любил очень семечки и орехи. Вот, бывало, накуплю ему и в сундук, чтобы никто не видел, ведь расхватают! А когда все уйдут, достану ему орехов: «Ваше благородие, говорю, вот я вам принес». Он ест орехи, смотрит на меня: «А ты чего, Марахин, такой невеселый, не тужи, как-нибудь выберемся, увидишь своих».

<На полях> Не тужи, Марахин!

Принесу ему суп из Собрания: «Марахин, садись со мной есть!» Отказываюсь. А он: «Марахин, я тебе говорю, ешь, ты не будешь, и я так не могу один, садись!» Ну, сижу и из одной тарелки едим.

<На полях> Гравюра.

Лежали в окопе, прапорщик и я рядом: вместе, говорит, помрем. Взводный приходит и говорит мне: «Подвинься». Я подвинулся, и он лег между нами. Вдруг ударило — раз! Землю перед ним вскинуло! В другой раз ударило, посыпался горох сзади нас. В третий раз как ударило, как подымется земля, оглушило меня. Пришел в себя, поднимаюсь, начальник, слышу: «Марахин, ты жив?» — «Жив, — говорю, — ваше благородие». А взводный лежит, и шинель у него сверху изорвана. «Марахин, — говорит начальник, — вот как вышло-то: а не разлучи он нас, обоим бы нам досталось, как ему».

<На полях> Командир Марахин! Нечего делать, сдирай погоны.

Еще случай: атака, ударило, память отшибло. Поднялся ночью, прихожу. «Марахин! — ты жив?»

Марахина изображать, как беззаветно преданного и любящего, но не забыть, что деньги свои этот ротный отдавал ему на хранение, и под конец они как-то остались у Марахина, и он их положил на книжку, а потом книжку аннулировали. (Агафон может попрекнуть Марахина, это он украл деньги. А Марахин, что он убил командира); вот в этом и будет правда: Марахины готовы жизнь отдать за командира, а денежки его припасут и, припертый, он может ответить: «Ну что ж, если и так, взял, так это что, деньги тьфу! Живой о живом думает, у него только сестра, а у меня восемь человек».

Агафон сумрачный, туповатый, лысина у него во всю голову, и от этого похож на Сократа и еще умней даже: лоб выше, прямой башней подымается. Какие-нибудь примеры тупости и упрямства, какой-нибудь спор и, хотя явно глупо, Агафон настаивает и остается при своем мнении (напр., о погоде, или электричестве, или что на облаках не от паровоза отсвет, а северное сияние и т. п.). Весь как бочонок сбит с лишним обручем, чтобы во веки веков не рассохся.

Трудная жизнь: три года на действительной, четыре на войне германской и два в красной армии. Его рассказ: сначала объявили, что Н. отказался от царства. Потом объявили, что царем будет Михаил. В третий раз выстроили и объявили, что солдаты и офицеры на равном положении и все товарищи. После того полковник сломал шпагу. Стали догадываться, веселеть, разговоры пошли. Одного понять не могли, для чего полковник шпагу сломал. Но вскоре приехали делегаты и все объяснили. Тогда солдаты согласились и «перемундировали полк». «Что значит?» — «Перестреляли офицеров». — «Всех?» — «Всех». — «А полковник?» — «Его закололи. Ему пуля в правую руку попала, он взял и левой рукой перекрестился. Тут подошли и штыком прикололи… обмерз, поставили, папиросу в рот дали».

— Всех закололи, как это понять, за что же?

— Отмщение, мучили нас. Были в Карпатах, сидели в шинелях всю зиму и мерзли, а у них, оказалось, полушубки лежали.

— Почему их не выдали?

— Потому что нас мучить хотели. А когда пришла весна, полушубки выдали.

— Зачем?

— Чтобы нас мучить, чтобы носили в теплое время.

(Может быть, сделать его просто глупо-тупо-злым-серым — с большим лбом — <1 нрзб.> и что он то же самое зол и на большевиков: напр., проездом в городе, а в деревне в другое время, чтобы мучить и показать «они» и «мы»). Об остальном в тетрадке «26–27 год». Сергиев (5 Января).

Трубецкой хорошо понимает тончайшие поэтические произведения, но когда Петя вчера ему сказал, что он проходит анатомию животных на своих охотничьих курсах, спросил: «Зачем это охотнику слушать профессоров?» И когда Петя объяснил, и я объяснял долго, не мог понять и все повторял: «Известно, что профессора все врут, так зачем же их слушать». Притом все это без толстовства, а по исключительному своему офицерскому невежеству. Много бывает таких женщин, но с них не спрашивается, а у мужчины с очень тонкой душой так поражает дикое отношение к науке. Это остаток аристократического воспитания с презрением к науке.

Все решительно, даже те, кто боролся в революцию против привилегированного сословия с яростью, называют Трубецкого «князем». Он высказывался, что принимает титул в смысле «барона» из «Дна» Максима Горького. Но это неправда, его называют по чувству симпатии и его необычайной простоте, выражая этим: «Хотя у нас и нет князей, а вот тебя за твою простоту будем называть князем».

Мастер создает вещи и так объясняется со множеством людей, потому что хотя и немного, но каждый почти в силу своего разума и вкуса в них что-нибудь понимает. Но есть люди, которые пытаются объясниться с другими не посредством сотворенных вещей, а прямо «по духу». Все такого рода попытки кончаются или словесным блудом, или бессловесным радением.

Стыд.

Мастер-творец, кажется, потому и создает вещи, что ему стыдно и невозможно выйти к людям, стать рассказчиком: десять поймут и девяносто загогочут. Создавая же вещь, мастер ею закрывается от непосвященных, а те, кому даны уши — слышать — и очи — видеть, все равно целиком узнают мастера по его вещам. Таким образом, создаваемая вещь должна быть непременно целомудренной, являться заповедником, сберегающим от неразвитых людей до срока тайну творца. С другой стороны, всякая вещь, создаваемая одним человеком, обязывает другого к личному усилию для ее постижения и, значит, продолжения.

Меня лично природная стыдливость спасла от мистики, хотя я не в меньшей степени и враг тех глупых людей, которые борются с мистикой тем, что хотят совлечь покровы, сопровождающие «тайну» создания вещей. Я хорошо знаю, что после бесплодных попыток именно они-то и расплывутся в мистике и кончат свое поприще словесным блудом или радением.

К мистическим запросам лучше всего относиться, как к тем непрошеным побуждениям противообщественного характера, которыми каждый богат и «скрепя сердце», скрывая от всех, вынашивает в себе, сознавая даже их иногда, как порок. Очень возможно, что именно это «необъяснимое», сдержанное в личности, главным образом побуждает к созданию вещей как посредник между личным побуждением и общественным делом.

Я бы определил мистику как утробу, наполненную зародышами жизни, а мистиков ex officio[7] как аборт-акушеров, и ее отрицающих как ребят, вскрывающих эту утробу для постижения причины жизни. Против этих безумных попыток вскрытий утробы или непозволительных выкидышей надо объявить единственно верным путем объяснения в людях всего сущего только посредством создаваемых каждым по силе своего дарования вещей, все более и более совершенных. Кто против этого? Если нет никого, не будем спорить о мистике, а займемся разбором материалов для творчества, я не говорю о «разборе» в смысле анализа, а как в магазине люди берут товары, каждый по своей потребности, также и мы для творчества каждого возьмем материалы, согласуясь с личными средствами или, как говорят, просто любовью.

Я лично любил в молодости неизвестные страны с простейшими, верными себе людьми и животными. По своей наивности я вначале ходил за ними далеко, а после узнал, что это совсем недалеко, совсем возле себя. Теперь мое занятие открывать неизвестные страны возле себя самого. Но должен сказать, что еще робею совсем вплотную подойти к себе. Я как охотник подкрадываюсь к себе, как к зверю, тренируясь, упражняясь где-нибудь от себя по соседству. Неизвестное в себе, к чему я теперь не осмеливаюсь подкрасться, я ищу в ближайшей от меня природе, людях, и очень много дают мне мои охотничьи животные. И оттого, что я стремлюсь к неизвестному в себе через создание вещей, куда только ни брошу свой взгляд, все это для людей оказывается до сих пор неизвестным, вернее, забытым, или умершим, но воскресшим. Я в этом совершенно уверился по отзывам моих новых друзей. Не скрою, что это общество новых друзей, которое появляется постепенно по мере создания скромных моих вещей, меня очень радует. С замиранием сердца я собираю свои пироги на стол и приглашаю гостей кушать мою «Журавлиную родину». Хорошие хозяйки поймут, как я волнуюсь, ведь малейший недосмотр на кухне, и все пропадет, ничем не докажешь, ничем не оправдаешься, если блюда невкусны, будет стыдно и все. Не скрываю, дорогие гости, я буду счастлив, если вы будете со вкусом есть мои пироги, потому что живу я по общей беде моей почти пустынником, в мечтах моих «пир на весь мир», стол преогромный большой от востока до запада под открытым небом, и я не бегаю в суете, как живу, а сижу хозяином во главе стола и угощаю: «Кушайте, кушайте, дорогие гости!»

Читал вечером в рукописи «Записки» Садовского. Надо рецензию дать.

В той части «Записок», где автор говорит о предках, он довольно искусно стилизует их материалы под старые годы. Но все новое, современных Белого, Блока, Брюсова, Бальмонта, В. Иванова описывает очень слабо в лит. отношении и до крайности бессодержательно. Также нет никаких фактов, исторического свидетеля двух войн и двух революций, как будто их вовсе и не было. Почти цинично и вполне бездарно не касается их совершенно, выдвигая на первый план кутежи, а после растраты жизни болезнь свою.

5 Декабря. Видел в кошмарном сне сестру Лидию. Боюсь, что заболеваю.

Деятельные старики.

Деятельный старик делом в памяти держится, а как только умрет, и напишут об этом в газетах, и торжественно похоронят, вдруг его как бы отбросит назад за несколько десятков лишних прожитых им лет. Никакие дела и заслуги не помогают: вдруг в несколько дней старика забывают. Так, помню, было с Брюсовым и Гершензоном.

Многоследица.

Люблю, когда в заваленном снегом лесу при совершенно тихой погоде снег идет, и он, кажется, в этом мертвом, недвижном царстве как бы живет. Но еще лучше, когда в морозный день с горы в лесах увидишь — какая-нибудь неведомая деревушка поставила из всех труб своих дымы на высоту: чей выше поднимется! Дым белый взволнованный зимой в тихую погоду поутру — это самое живое и хорошее, что только может быть. А вечером тоже хорошо вернуться из леса и обрадоваться огням в замерзших окнах: кажется, до того там в тепле должны быть счастливы люди! Пусть тут же и вспомнишь всю эту бедную жизнь, но и то ничего, подумаешь: это потому, что они не знают, как жизнь хороша!

<На полях> Не вплести ли в рассказ «Лесные загадки» рассказ о Нерли — «одумка»? Начало: бабушка пожелала счастья, потом пчела в шляпе и еще что-то, и когда вхожу в лес, то образование кочек и самое последнее — дятел. Начиная с дятла, все отправления:

1) Дятел. 2) Полено. 3) Нерль. 4) Пчела.

Три ночи звери ходили по снегу, и оттого понять что-нибудь по следам было трудно. Была многоследица. Но, конечно, это множество следов только с виду было бессмысленно. Но каждый из этих следов подходил к лежке.

Соловей неудачно выбрал себе заячий след трехдневный и стал добирать, взлаивая время от времени. Так он делает постоянно, и я держусь его лая, а если он молчит, я потрубливаю, он прислушивается, придерживается, и мы не теряем друг друга. Он очень неудачно взял след именно самый старый. Упрямый старик, изредка взлаивая, долго шел по нему, не обращая внимания на другие следы, и мало-помалу добрался до лежки, она, конечно, была пустая, заяц спал тут третьего дня. Переспав день, заяц, конечно, пошел опять жировать, и вот по этой жировке Соловей продолжал добирать. Легко ли пройти по всем следам, оставленным зайцем в длинную зимнюю морозную ночь. Но Соловей все разобрал и тихо подобрался к новой лежке, которая тоже, конечно, была пустая. Но теперь по новой жировке разбираться ему было легче, она была свежая, и после разобранных двух жировок глаз его наметался, эту жировку он легко отличал от пересекающих ее старых жировок и так скоро добрался к месту нынешней лежки. О, великое горе! Вместо зайца на месте лежки была кровь и обглоданный до кости череп его. Белый зимний снег, равнодушный свидетель кровавого дела, предал зайца лисице, но также равнодушно выдавал нам теперь разбойника: свежий лисий след продолжался от места гибели зайца, Соловей взял его и уверенно погнал во весь дух. Лисица так объелась зайца, что едва могла бегать, и через несколько кругов я увидел ее против себя, еле бегущую с разинутым ртом, на хвосте у нее шел Соловей.

«Что же дальше было?» — спросите вы. Я ничего не скажу. Не верят охотникам, скажу: «Я убил», и — «Врет!» — скажут. А если я промахнулся и лисица, сбитая с круга, махнула и где-то в глубине лесов испарилась, — легко ли эту свою рану вскрывать охотнику? И потому я лучше скажу, как после этого дела я вышел на опушку (дым, жизнь хороша).

Вечером читал в техникуме.

Один учитель дал тему: современное сознание ставит на такую высоту человека с его достижениями, что жизнь природы ему представляется чем-то несущественным; без этого можно обойтись: это все реликты. Против этого я сказал, что истоки счастья человека в смысле творчества качества находятся в природе, без этого корректива наружное равновесие и делание человека приводят к самоистреблению (не потому ли и происходят теперь такие жестокие войны?).

(Тема: задумал написать роман о творчестве, но предпочел самое творчество, и роман разбился).

Раньше я никогда сам себя не называл писателем или поэтом, потому что высокое положение в словесном творчестве претенциозно выделяло меня из множества.

6 Декабря. Легонькая пороша. Ходил к Параклиту и гонял лисицу, которая около 12 д. покорилась. Поспав после обеда, принялся писать «Журавлиную родину», и что делает охота! Весь вечер пролетел, как десять минут.

Сегодня день уборки: электричество уплатить, пригласить машинистку, <1 нрзб.> Жданова, баня, купить бумаги и что еще? может быть, денег взять.

Вспомнил сон. На ночь мы с Ефр. Павл. говорили о смерти, что как ни старайся, а скверная штука. «Впрочем, — сказал я под конец, — неприятность эта не больше, чем серьезная операция в больнице: я очень, очень боюсь больницы». — «И я тоже», — ответила, засыпая, Павловна.

<На полях> А еще на ночь говорили о скверном отношении в деревне к старикам, потерявшим работоспособность. Я сказал: «Пожалуй, хуже, чем в природе». — «Нет, — ответила Павловна, — у них как раз, как в природе».

Мне приснилось, что дв. сестра Маша-покойница, Марья Моревна и еще какая-то прекрасная девушка убирают труп неизвестного мне человека. Сколько-то дней он лежал, и они были возле него. Потом зачем-то положили его под навес на солому и ушли. Вдруг я вижу, рука мертвеца сделала движение, я подумал: «так бывает у холерных, — это ничего», а мертвец сразу, как резиновый, поднялся себе и сел. Я опять подумал: «и это бывает у холерных, просто судорога». Через мгновение мертвец открыл прекрасные голубые огромные глаза, встал и пошел. Я узнал тогда: это был Христос. Но, подумав, что это Христос, я, вероятно, оставил себе какую-то возможность понаблюдать за ним, проверить его действия. Между тем Христос пошел прямо на меня. Еще оставалась надежда, что он мимо пройдет, но нет, он смотрел в упор на меня и шел. Тогда я бросился перед ним лицом к земле и хотел крикнуть «Верую, Господи, помоги моему неверию», но судорога сжала горло, и я, вздрагивая всем телом, не мог выговорить слова.

Этим все и кончилось. Но вскоре после пробуждения мне пришло в голову: «Мы умираем оттого, что убиваем друг друга».

Встретился доктор Кочерыгин на улице, по обыкновению, стал критиковать начальство и, боясь, чтобы кто-нибудь не подслушал, вертел презабавно головой, ну, совершенно, как птица.

Александровский — Долгодмитровская, 50 — ружейный мастер. д. Моисеева против Кузнецк. <2 нрзб.>

Женщина везла салазки, на них вверх дном стояла новая, купленная на базаре кадушка, на кадушке сидела девочка. Вдруг почему-то кадушка с девочкой упали, кадушка в одну сторону, девочка в другую. Девочка не ушиблась, но когда мать подошла и спросила: «Ты ушиблась?» — она, конечно, заплакала не от ушиба, а от обиды на кадушку, плакала и показывала на нее рукой. Мать догадалась, подошла к кадушке, наказала ее рукой, и девочка засмеялась.

<Зачеркнуто> Старуха Екатерина Михайловна решила сдать комнату, ей нашли жильца, но шепнули между прочим, что он онанист. Екатерина Михайловна не знала, что это значит, но как-то не посмела спросить, а когда он пришел, испугалась и отказала. После того она пришла к нам и спросила жену мою и ужаснулась, когда узнала.

— Слава тебе, Господи, что отказала, — сказала она и перекрестилась.

Наказ детям: чем люди занимаются.

Екатерина Михайловна получала пенсию за 40-летнюю государственную службу ее покойного мужа. Пенсия была 9 руб., и ей было довольно, вот какая скромная старушка. Была она бездетная, муж очень любил канареек и занимался ими страстно. В квартире его было до 50–60 клеток, и за всеми гнездами 40 лет ходила Екатерина Михайловна, в этом занятии и вся ее жизнь прошла. И вдруг какой-то злодей рассказал, что покойник служил в канцелярии московского обер-полицмейстера. Старушку лишили пенсии. Чтобы как-нибудь существовать, она стала подыскивать жильца. Ей указали на кого-то. Екатерина Михайловна пришла к Ефросин. Пав. и рассказала ей, что жилец «наклюнулся». «Служащий?» — спросила Е. П. «Нет, дома занимается». — «Чем же он занимается?» — «Да вот чем занимается, как-то не пойму хорошо, пришла с вами посоветоваться. Тихий человек, скромный, никогда из дому не выходит, не служит». — «Чем же занимается?» — спросила Ефр. Павл. «А занимается, сказали мне, — ответила Ек. Мих., — занимается он будто бы онанизмом».

Полонский.

В гостинице «Маяк» есть парикмахер из евреев. Я пришел к нему поправить бороду и начал объяснять: так надо и так. Он оборвал меня: «Прошу вас не указывать мне: я парикмахер и знаю лучше вас, какая нужна вам борода». Полонский очень похож на этого парикмахера.

9 Декабря. Стоят мягкие дни — около 1 гр.

Вчера в течение часа порошило. Мы с Яловецким и Петей ездили в Бобошино. Там было множество охотников, их собаки не дали гонять Соловью, и мы вечером явились пустые.

Приходил С. Т. Григорьев, человек очень неглупый, но из всех сил старается перемудрить себя самого.

В лесу все думал о Claudophora. Можно себе представить, какая смута в головах у мужиков пошла, когда из-за этих шаров был поставлен вопрос о прекращении осушки болот.

<На полях> «Кащееву цепь» Андрюше и Дунечке.

Узнать в Огоньке: 1) Острый, 2) Новый рассказ.

Писать можно о всем не потому, что все на свете неважно по существу, и дело лишь в мастере и как он напишет, нет, это распространенное мнение — путь к болтовне, я высказался об этом в том смысле, что о всем писать можно, что на свете все одинаково важно и достойно мастера слова.

Писать можно о всем не потому, что все на свете неважно, был бы мастер слова, а потому надо писать о всем, что все одинаково важно. У каждого мастера, однако, в материалах есть своя «суженая», и вне этой родственной связи с предметом описания писатель не художник, а беллетрист. И это, конечно, от удачных и талантливых беллетристов пошло такое циничное суждение: «неважно, о чем, а важно, как написать». Вот и пишут о всем безразлично, вводя в заблуждение начинающих. Отсюда, по всей вероятности, и началась эта жалкая беднота претендентов на творчество, представляющих себе словесное делание писателей каким-то жреческим заговором молчания о тайнах творчества, и если раскрыть этот заговор, то для всех, не имеющих таланта, откроется путь творчества.

Взгляните на жизнь бессловесных, прислушивайтесь к перекличке журавлей, улетающих в теплые страны: по одному нечленораздельному звуку вожака вся стая повертывает, какая сила в том звуке, каким он кажется нам прекрасным!

Так неужели же мне становиться на колени перед журавлями и просить:

— Журавли, раскройте мне тайну своего творчества!

Зачем спрашивать, мне и так видно: для вожака звук сам собой родился из необходимости действовать. Зато и знобит от восторга, когда слышишь этот повелительный крик. А как тоже по-иному оледенеешь, когда в темном лесу в тишине около полуночи услышишь крик какого-то схваченного живого существа, последний предсмертный крик. Или вот в заутренний предрассветный час вы услышите самый нежный детский лепет трепещущих листьев осины и от этого чудесного звука обернетесь к востоку и замечаете, что как будто там чуть-чуть побелело. Неплохо, если случится, поэту прислушаться к предрассветному трепету осины и написать свою зорю в городе, но невозможно методическое выслушивание осин на восходе.

14 Декабря. Клубника.

Вчера в 4 д. выехал, сосед прислал лошадь, повез его сын, молодой парень Жорж, в Хомяково. Он спросил меня:

— Что это, хомяки, это что ли, жили там, называется Хомяково?

— Был писатель Хомяков из помещиков — ответил я.

— Знаю, — сказал он — так что по фамилии писателя Хомяково названо?

Я очень удивился ответу извозчика и спросил его, как он может знать Хомякова. Он отвечал, что окончил 2-ю ступень, и у них был учитель хороший, все это проходили, даже славянофилов: Аксакова тоже знает.

— Почему же, — спросил я, — вы не учились дальше?

— За грехи отцов, — сказал он, — не приняли в местную школу, даже к экзаменам не допустили, и никуда мне ходу нет: у отца лавка была.

— А если бы пролетаризироваться? — сказал я.

— Научите, как?

— Оставьте отца и мать свою, уходите в другое место.

— А в паспорте сказано.

— Бросьте паспорт, вы молодой человек.

— Сам думал не раз: сесть в тюрьму, да вот осенью соблазнился мыслью, купил 1000 корней клубники и посадил. Это не от отца и матери: сам выдумал, и жалко бросать клубнику.

Мы поговорили с ним о клубнике, и дело оказалось ясным: на глине яблоки и груши не растут, а клубника растет прекрасно, и у прежних огородников много давала доходу.

— Это выходит по-американски, — сказал я, — может быть, и не надо пролетаризироваться?

— Вот и не знаю, — сказал он, — страшно пролетаризироваться и по-американски тоже не хватает, если по-американски, то надо со всей душой в клубнику. Тоже не могу… Русский человек, известно, чего-то дожидается и не берется за дело со всей душой, пока в слабое место жареный петух не <клюнет>.

В заключение сказал я:

— Видно, правда, что легче верблюду сквозь игольное ушко пролезть, чем богатому в Царство небесное.

Жорж посмеялся и сказал:

— Клубника только и удерживает от Царства небесного.

Хомяково. Пом. лесничего Альфред Викентьевич Катынский и Наталья Дмитриевна (ей 20 лет, ребенок 2-х лет, Дима). Обои оборваны собаками, полы немытые, собаки воняют. 75 р. жалованья, работа по канцелярии, в лесу и общественная безмерны. Лесничий получает 100 р. И все-таки работают, да как!

Пороша, — тяжело ходить.

В среду шел снег, и у меня на чердаке впервые затоковал тетерев. В четверг не было снега, тетерева еще сильней токовали, и в ночь на пятницу и на всю пятницу забушевала настоящая зимняя метель.

Вот надо заметить: первый рассвет после ночного снега, показываются засыпанные снегом леса… нежно… ребенок… девственность…

Всю ночь порошило, но так слабо, что заметки, сделанные вечером, были видны отчетливо, и тем не менее зайцы совсем не поднимались. Две причины: 1) что зайцы вообще во время и слабой пороши не поднимаются, 2) что это было предчувствие метели.

До 11 д. ходили, искали следы. Потом Соловей спугнул, заяц сделал один круг возле лежки и пустился прямым ходом за 4½ версты, возле дер. Алферьево кружил до ночи. Мы подоспели поздно, все было смешано. Никак не могли оторвать Соловья ни трубой, ни стрельбой. Едва дошел от усталости, иногда не верил, что и дойду. Соловей не пришел ни в Хомяково, ни в Сергиев. Вся надежда, что Катынский с лесниками найдут.

Александров помирает. Завтра зайти к ним. И в союз о Соловье.

Домашний скандал. После углубленного раздумья явился к ней и сказал спокойно: «Объясни причину твоей злобы». Она объяснила: 1) что я чаю не дал ей, больной, 2) что напрасно обвинял ее, не она заперла ворота, а прислуга. После этого я долго молчал и потом сказал: «Я виноват в том, что принимаю тебя за взрослую, мне суждено всю жизнь пробыть в детской». После того все и кончилось. Очень, очень глупо.

Ночью вспомнил историю одной любви дамы бальзаковского возраста и противопоставил ей любовь девическую, образную. И тогда вернулся к жизни с «Фросей»: много было радостей здоровых, красивых, и ясно стало, что именно она была моя «суженая», значит, и нельзя теперь с ней дико порывать. Записываю каждый раз, но, в конце концов, забываю, что гигиена наших отношений в более частых моих отлучках. Мне надо постоянно держать в уме, что засиживаться в своем доме чрезвычайно вредно.

Культура и натура.

Культура непременно совершается за счет натуры, но, вероятно, только на первых порах, потом культурные навыки становятся второй природой, более устойчивой (пример интеллигентных женщин в борьбе с голодом и общим несчастьем жизни, и еще в экспедициях большее сопротивление бедствиям образованного сословия и совершенно необходимой для охраны природы от саморазложения. Формула «натура за счет культуры» невозможна.

Это настоящее бедствие (как у нас в России), что накопление культурных ценностей совершается целиком за счет натуры и быта масс, но еще большее бедствие, если натура расцветает за счет культуры, потому что это означает смерть человека (человек умирает, и вместо него бурьян, черви, бабочки и т. д.).

16 Декабря. Зима! Непрерывная метель, в лесу, говорят, теперь снегу немного не до колена.

Найти выражение чувству при первом рассвете после метели, когда показываются занесенные снегом леса (метель улеглась до полуночи… Или: С вечера и до полудня снег очень крупный и частый падал… Чистота, тишина, запах, дыхание, как пьешь…)

Описать зиму (напр., дорога исчезающая и телеграфные столбы: мы их искали и не могли найти. Извозчик сказал: «Поедемте без них, пускай они теперь нас поищут». Встретились возчики леса, указали нам дорогу, мы по ней проехали, и появились столбы. «Вот я вам говорил, что они нас найдут») (вернее будет, или сделать, что дорога то приближается к столбам, то удаляется).

Пожить в трактире Ремизова. Написать Громкоговорителю. Он знал, что умирает, и скрывал от нее, она думала, что он не знает, и скрывала от него. Прятали друг от друга смерть: себе ничего, за другого страшно. Она сидела, книгу читала и заметила, как он вынул руку из-под одеяла и благословляет ее.

Вчера с Трубецким были у Александровых. Старик (Анат. Алекс.) умирает, она рассказывала нам 1 ½ часа ход болезни. Любовь: подорвалась, поднимая его, велели лечь в другой комнате, за 46 лет одну ночь не с ним спала и все дрожала, что он без нее умрет. Он хочет встать и писать, но не встать ему и если встанет — умрет, а потому его удерживают, и в этом весь труд. Он дошел до того, что обещался жене «в морду дать» (за 46 лет один раз так сказал). Подкладной таз. Кальсоны. Кровь. «Толечка, не умирай». Касьян Никитич. Смерть со стороны любви (т. е. не тому страшна смерть, кто умирает, а тому, кто любит). Рыдания и смех. И вдруг просит совета: в мундире положить его или как он ходил, в поддевочке. «Мундир это гимназический?» — «И профессорский». И где хоронить. И просьба ко всем (быть на похоронах). Ее уговаривали быть у него только с веселым лицом. Она протестовала: «не могу». — «Можете, сделайте умело, как вы, женщины, это делаете» (Соф. Яковлевна и большевистский паек). Две разные картины смерти: муж хоронит жену, или жена мужа: старые помещики, смерть Ивана Ильича.

<На полях> Вот что еще надо заметить: Тарасиха тщательно скрывает от старика, что он умирает, а сама постарается умереть в сознании. А чтобы не обманывать старика и дать ему «христианскую (сознательную) кончину». Этот обман происходит от материнства, он для нее, как ребенок маленький, которого приходится обманывать.

17 Декабря. Близко Никола, крепнет мороз. Сверкающий день.

Вчера послано в ЗИФ: три рассказа (Жалейка, Старухина тропа, Змея). Сегодня посылаю в Лит. газету «Клубника». Привел Катынский Соловья. Проект лесного жития в сторожке во время Пет. каникул (с 15 января по 3-е февраля). До того при первой оттепели побывать у Ремизова на Дубне.

Психика Соловья: после охоты в сенях спит не только потому, что устал, а главное, спокоен душой, знает, что ему не надо замечать дорогу. На охоту едем, стоит и наблюдает, чтобы в случае чего самому вернуться по этой дороге. Смотришь на него и отгадываешь, как должен ему представляться лес (очертания на фоне неба и снега дают фигуру, возможно, это одна какая-нибудь фигура, вроде как у нас картина дает или книга (в след. раз продумать ночную линию леса и неба).

18 Декабря. Мороз поме́нел, но не ослабел. Иней. Встреча с материалом у художника всегда бывает нечаянная, и он большей частью не знает, что потом с ним будет жить, он берет его небрежно, думая: «кажется, это на что-то годится». Так вот сейчас беру я себе и записываю следующее. Пом. Констан. лесничего Катынский во время отдыха на даче одного из московских заведующих натаскал ему собаку. В благодарность заведующий подарил Катынскому 2000 кумачовых флажков, отслуживших свою украшательную роль, вероятно, в дни Октябрьских торжеств с изображением на каждом мавзолея Ленина. Из этих флажков, связав их веревочкой, Кат-ий сделал флажки для оклада лисиц и волков в две версты и намотал их на двух огромных катушках. После этой большой работы его взяло сомнение, допустимо ли пользоваться флажками с изображением мавзолея для облавы зверей, и он спросил в Укоме. Там подумали и решили неглупо, придерживаясь хозяйственной точки зрения, что раз флажки уже одно дело свое сделали, то почему бы не использовать их с другой стороны. Уком имел в виду, конечно, не охоту на зверей, а что небесполезно будет, если массы крестьян, живущих в глухих лесах, познакомятся с мавзолеем Ленина хотя бы по этим охотничьим флажкам. Уком не ошибся. В одной местной школе учительница на днях читала детям повесть Пушкина Дубровский, где известно есть персонаж «мадемуазель Мари». И вот когда учительница, прочитав повесть, просила детей рассказать ее своими словами, то все дети этот персонаж мадемуазель Мари называли «Мавзолей Мари».

<На полях> Купить лиловых сухих чернил.

Упросить Катынского продать мне флажки с мавзолеем.

В Конст. лесничестве. Чудовищна эксплуатация интеллиг. труда (лесничий за великое счастье почел бы служить <1 нрзб.>), но несмотря на это работают отлично. Стонут, а работают. Коммунисты при этом сознают, что помочь материально себе нечем: у государства нет средств. Не коммунисты шипят на государство, полагая, что оно могло бы устроить иначе. Так, если пересмотреть все производство в стране, то можно понять происхождение новой позиции Горького в отношении к интеллигенции.

Надо обдумать следующую тему: рабочая ценность русского рев. сознания, представленного от Чернышевского до Ленина, только ли заключается в деле свержении монарха, или она является также фактом новой культуры. Я хочу сказать: местное ли только значение имеет русск. революция, или всемирное. Я хочу сказать о значении не в смысле политическом, а культурном, т. е… Не то. Я хочу сказать, напр., о своем Алпатове или Воронском и всяком коммунисте, — что он, выйдя из сферы разрушительного революционного действия на путь созидательный, может ли привнести из своего революционного действия какой-нибудь новый фактор в творчестве законов жизни и форм, или же он, встречаясь впервые с фактором творчества, действовавшим во все времена, будет взят ими целиком и станет обыкновенным деятелем с отличием за борьбу с царизмом.

Ответ из-под рук. Огромное большинство утонет, растеряется в безличии, и все так долго будут идти безлично, пока не явится лицо, которое в формальную идею социальной революции не вольет кровь наших отцов, не откроет питание для идеи в дремлющих силах нашего прошлого. (Учение Федорова прямо просится в революцию.)

<На полях> В адресном столе найти Горского.

19 Декабря. Никола — 17°. Мороз. Иней до того загустел, что даже солнце сквозь пробилось белое, как будто и оно тоже посыпано инеем. Обыкновенные вороны в глубине сказочных берез и то казались маркизами в кружевах. Вечером при электричестве белые пути телеграфно-телефонных проводов. Звезды. Новые дома трещали.

20 Декабря. Еще один морозно-солнечный с инеем. В лес не ходил, но влияние роскошного дня было и в комнате. Решили с Левой отпраздновать Солнцеворот, начало весны света, созвать из Москвы писателей.

Вечером был Кожевников. Он творит легенду, что вокруг моего лика — гениальное безумие (Розанов, помню, тоже сказал: «в глазах огонек гениального безумия»). Мое безумие, хотя бы и гениальное, не очень нравится — «не от мира сего», я люблю людей умных с родственным вниманием в глазах, А. М. Ремизов мне очень нравился. Гениальное безумие холодно и устремляется не на всех, а только на избранных.

Поручаю Леве собрать гонорар с 1) Рыбьи тропы — 25, 2) Учит, газета — 30, 3) Веч. Москва — 20, 4) Известия — 50, 5) Красная Новь — 200, 6) ЗИФ — 300 = 625.

Солнцеворот расстроился: Е. П. не то хворает, не то капризничает.

21 Декабря. С вечера вчера еле заметно стало теплеть, потом мороз сдал и подсырело немного.

Написал главу «День в Нюренберге». Лева уехал в Москву. Боюсь, не захворал бы. Я вчера здорово распекал его за хаотичность и неуменье работать, а сегодня жалко: он ведь много, много работает все-таки. Мне почему-то его до боли жалко. Очень хороший. Тихонову телеграмму о Разумнике. Готовиться к выезду в Питер после Солнцеворота. (Послать поздравление Разумнику), прочитать Кальколова, потом Кожевникова, ответ Алтаеву, Коте.

Победа смерти должна быть заранее подготовлена упражнением в постоянной борьбе с собой. Страх смерти — это может быть неуверенность в себе.

Произвольно возникающие «сцены», в которых не владеешь собой — это похоже на смерть. Всякая борьба (с врагом) есть борьба со смертью. И если последний проблеск сознания перед смертью будет израсходован на связь людей, на согласование, то это и будет победа.

25 Декабря. После Николиных морозов стоят ровные мягкие дни с инеем.

Болезнь Пети.

В субботу 22-го Дек. приехал из Москвы, ни на что не жаловался, но после заболевания говорил, что еще в Москве чувствовал себя не совсем хорошо. В воскресенье 23-го после обеда бегал на лыжах и по возвращении сказал: «Что значит тренировка: долго не бегал, вот и устал». Вечером почувствовал жар, — оказалось 38,5. Утром 24-го темп, понизились до 37,8, но в 11 дня начала подыматься и вечером была — 39,5. Все время жалуется на глухую боль в животе в области кишечника. Даем аспирин.

Софья Львовна, сестра мил. Краен. Креста, среди медицинского персонала делала доклад о Курымушке. Вот куда проникает наша книга! Но что же С. Л-а понимает в литературе! А критика наверху такая жалкая. Меня вывозит почти исключительно охотничий рассказ, собаки.

Познакомился с доктором, завед. Краен. Крестом, и весь вечер беседовал с ним: я критиковал «достижения», он защищал! Чтобы понимать защитников современности, надо представлять себе Леву, который не знает прошлого, а жить очень хочет. Молодость и незнание прошлого обеспечивают «здоровый» оптимизм. И действительно, со временем они дойдут.

Многие коммунисты потому только являются защитниками «достижений» и не осмеливаются критиковать действительность, что опасаются сойти с позиции и провалиться в неведомую и страшную область самостоятельного суждения.

Самокритика и наши достижения.

Семен Прокофьич завел длинную песню о наших недостатках. Я был в дурном настроении и стал перечить ему. Вдруг неожиданно С. П. перебил меня и сказал:

— Позвольте мне тоже сказать о достижениях.

Я ему уступил позицию с радостью.

— У вас много собак, — сказал он, — вы, конечно, обратили внимание, что в последние три-четыре года блохи пропали.

Я изумился. Каждое лето я раньше много возился с блохами, а в последние годы на собаках блох не замечал.

— Не то удивительно, — сказал я, — что блохи пропали, а что я, постоянно с ними имеющий дело, не заметил этого.

Семен Прокофьич очень обрадовался и ответил:

— И правильно! Вот вы здоровы и тоже не замечаете этого, а заболей… Так и с блохами, нет их, и нет разговора, а вот клопов стало очень много, и все говорят о клопах.

26 Декабря. Вечером легкая метель с порошкой. Кажется, Петя меня заразил инфлюэнцией.

И. Вас. Жилкин, оказывается, недолюбливает меня, он сказал Григорьеву: «Пришвин — старик, шамкает и никому не дает говорить». А может быть, это сам Григорьев выдумал, чтобы по-своему «пошутить». Вообще Григорьев в этом году осмелел в отношениях со мной и распоясывается. Придется держаться от него подальше, а то если я вздумаю «пошутить», едва ли он выдержит. Гр., в конце концов, неудачник, строит из себя мудреца, очень завистливый и злой. И «анархистом» себя называет, потому что вообще он определяется с «а». Прошлое — богема и скандал. Ему очень не терпится, чтобы поскорей оскорбить меня. Так, придет ко мне, Лева его о чем-нибудь спросит, а он: «Рядом с нами сидит такой признанный мастер» и т. д. Я со своей стороны уже много раз доказал ему и свою готовность, и «простоту». Определенно, надо подальше. Его «мудрость» из «а», — это, значит, обман.

Если представить себе социализм, одну из форм претензий на власть, то анархист в отношении к власти, как неудачник в отношении к женщине: частную свою неудачу в бабьих делах скрывает общим своим отрицанием женщины: откуда психологи сделали заключение, что всякий женофоб — скрытый женолюб. И мы сделаем свой вывод об анархистах, что анархист есть скрытый монархист.

Можно себе представить власть благодетельной, если понимать ее, как власть творца над своими материалами. И тоже власть является злом, если она есть господство вещей над волей творца.

Применительно к рассуждению о роли революционной интеллигенции в русской истории следует сказать, что рабочая ценность и социализма и анархизма состояли только в борьбе с царским правительством, <5 нрзб.>, а не миросозерцание.

30 Декабря.

Какие пороши-то (две) пропали!

27-го утром встать не мог. Ночью подошло к 40°. 28-го днем после чрезвычайно утомительной ночи слабость и дремота, вечером температура стало было подниматься, но остановилась и спала. 29-го (суббота) темп, нормальная, слабость, кашель, хожу по комнате, начал курить. Петя выходит, но заметно, очень тронут болезнью и плохо поправляется.

Из опыта этой болезни:

При температуре за 40° не питай надежды на «христианскую» (сознательную) кончину живота. А главное, не надо забывать, что и сознательное действие больного в такие минуты является не полным выражением личности в данный момент, а лишь автоматическим последствием предшествующего сознания. Возможны взрывы нежности к близким… но и тут не надо мерить сознание больных по своему, здоровому, как обыкновенно делают окружающие.

В предчувствии своего смертного часа мне, случается, выйдет как бы край, самый краешек земли, и тут страсть какое одиночество: ни-ко-го! И Бога нет, и так я умираю.

NB. К этому предчувствию физиологическая поправка: если и будет мниться такое умирающему, то в действительности это не страшно, потому что в бредовом состоянии этот страх одиночества лишь полустрах, силу его чувствовать остается в жизни. Я, когда вернулся к чувству жизни после высокой температуры, в этот раз отчетливо видел, что, уходя из мира, оставил там сумку не с одними радостями, там оставались и горести и все, что дает жизни как бы рельеф…

Нет, я не смею рассчитывать на помощь личного друга в мою предсмертную минуту, — как мне на это рассчитывать, если в такую минуту свидетель смерти страдает гораздо больше, чем сам умирающий. Нет, перед концом я хотел бы (как ни странно желать этого!) как бы оторваться от всех — не в том, однако, смысле, что меня забыли, обидели… — я представляю, как в путешествии я оторвался бы от близких и не могу к ним: умираю. И вот в эту минуту кто-то неведомый, невидимый, притом самый простой и простейшую мне помощь оказывает, вроде как бы на холодеющую ногу свой валенок надевает, и оттого теплота у меня к сердцу, и я в этом движении какого-то неизвестного мне существа узнаю вдруг хорошо известное мне по догадкам, но скрытое в человеческих отношениях, запрятанное на недосягаемую глубину, непостижимое в длящейся жизни, являемое в самом конце.

Физиологич. дополнение. Вполне возможна такая кончина и физиологическая, потому что даже при короткой схватке (угрозе смерти), когда делается получше, близкие люди вдруг отпечатываются где-то у себя, слабого, особенно милыми.

1-й раз прочитал Горького о Толстом, — вот как это хорошо! Главное, сам Горький-то выходит уж очень хорош. Нет, все не так просто в его конце (юбилее), тут что-то в самом веровании Горького.

…«сказал так же (я — Горький), что люблю людей активных, которые желают противиться злу жизни всеми способами, даже насилием». — «А насилие — главное зло!» — воскликнул он, взяв меня за руку. «Как же вы выйдете из этого противоречия, сочинитель?» (Горький. «Лев Толстой». Заметки.)

Ряд мыслителей разделяют цивилизацию и культуру, относя первую к делу насильников, хищников.

31 Декабря. Уфо: зем. рента. Явиться 4-го января. Сделано.

Сухие чернила в аптеке и уксус. Алтаеву рукопись послать.

В наше время человек прославленный значит в то же самое время и ославленный («Цемент» Гладкова, Демьян Бедный, юбилей Горького).

У меня в ящике долго валялся 5-ти копеечный циркуль совершенно новый. Раз я попробовал его иголкой стронуть застрявший в винтовке патрон, сломал иголку и циркуль забросил. Случилось однажды, пришла мне в голову мысль вычертить совершенно особенную мишенку для пристрелки винтовки, необходимо было сделать правильный 3-х дюйм, кружок на бумаге. Я вспомнил о циркуле. Взял обыкновенную иголку и примотал ее ниткой к ножке очень крепко и вылечил сломанный циркуль, кружок вышел отличный. Что же вы скажете! Этот леченый циркуль, цена которому и в новом-то виде всего 5 копеек, теперь занимает почетное место среди охраняемых мной вещей и вообще очень мне симпатичен. Есть у меня одно старое кресло, еле дышит, а служит, и еще клеенка на столе, не раз штопаная, любимые очки, тоже вылеченные мной домашним способом. Вглядитесь в собственную жизнь, и вы увидите, что весь уют ее и счастье обеспечиваются старыми слугами.

Петя читает Горького о Толстом. «Обратил ты внимание, — спросил я, — что Толстой в беседе с Горьким употребляет много непристойных слов?» — «Мне это не нравится, — ответил Петя, — что это он в угоду Горькому, или сам по себе?» — «Не хочу думать, что в угоду Горькому, — ответил я, — возможно, и сам по себе, у аристократов это было принято». — «Как это отвратительно!» — воскликнул Петя.

Как Петя, скажет и каждый крестьянин, получивший охоту к чтению. Но разговор о Толстом у нас продолжался и дальше по этой линии. В таком новом свете толстовские женщины все как-то показались бабами, единственная одухотворенная Мари Болконская была старой девой… Женщин у Толстого нет, почему так?

Худ. воспроизведение мира у Толстого похоже на то состояние Алпатова («Живая ночь»), которое явилось у него «взамен» Ины. Делаю предположение, что у Толстого был какой-то неизвестный нам роман, определивший его отношение к «бабам». Вот бы добраться до этой «тайны» и найти в романтизме исток даже и толстовского реализма.

Цыгане.

Никогда раньше не случалось мне в зимнее время видеть в поле цыганские палатки, предполагаю, что цыгане зимой квартировали у оседлых жителей деревень и городских предместий. Нынче же, очевидно по причине жилищной нехватки, цыгане зимой раскинулись табором в лесу под Сергиевым. В Николу мороз был в 17° с большим инеем. У цыган горели неугасимые костры перед палатками. Прохожие видели, как женщины выливали из котла горячую воду в таз, как доставали из палатки ребенка и мыли его в горячей воде на морозе. В городе, в теплых домиках разные люди с разных сторон удивлялись цыганской жизни, одни их жалели, другие завидовали и ставили в пример их закалку здоровья. Дошло до начальства, и там приняли по-своему: «Сколько леса нужно сжечь, чтобы жить человеку с семьей в лесу на открытом воздухе при 20 градусах?» Подсчитали и предложили цыганам переселяться: слишком много леса изведут. На это цыгане ответили, что если по советским законам хозяин с большим трудом и лишь с большими основаниями может выселить занявшего в его доме комнату чужого человека, то как же возможно выселить человека из леса.

Вероятно, начальство устыдилось цыганского ответа и оставило их в покое, потому что и сейчас (в день Рождества) костры у цыган горят и мальчишки босиком выбегают на дорогу.

Лева желает:

Папе:

Победить снова возникшую Кащееву Цепь — написать «Журавлиную Родину».

Оживить Елецкие дела белых и красных, преобразив их в пьесу.

Убить тигра совместно со своими сыновьями.

Веселой, здоровой жизни Берендея.

Маме:

Съездить благополучно к родным в Дорогобуж.

Спокойно царствовать в Берендеевском Дворце, повелевая всей живностью: людьми, звездами и птицами.

Пете:

Окончить Охотничьи курсы, поступить на службу, но все же удержаться от склонности к женитьбе. Хоть борода у тебя и велика, а рано еще.

Андрею:

Увлечься чем-нибудь, хоть археологией, да съездить на практику.

Если женишься на милой, круглой девушке, пожалуй, будет хорошо.

Себе, т. е. Льву:

Во-первых, влюбиться в дело так же горячо, как и в женщину.

Заложить фундамент и возвести хотя бы стены науки и знания в строительстве <1 нрзб.>.

Культурная революция «я».

Целевая и идеологическая установка.

Взять Камчатку, Уссурийский Край или проехать по пашням и фабрикам Республики, написать очерки.

Написать книгу о Сахалине.

Папа желает маме:

Благополучно съездить на родину и по совету доктора Кочерыгина спустить жирок около сердца.

Леве:

Хорошо сдать все зачеты, забыть дурной модернизм, просто и дельно написать о Сахалине и получить валюту на Лейку.

Пете, негодяю, который меняет семью на путешествие к разным девам с целью поиграть в камушки и перышки, остановиться на одной какой-нибудь, хотя бы Ксюше Изюмовой. Желаю также убить ворону.

Себе:

Издать 2-е изд. Собр. Сочинений, написать «Журавлиную родину» и съездить на Дон или к Арсеньеву.