Дневники теней

15 мая 819 года

Едва показавшееся солнце своими первыми лучами заиграло на росе. Лёгкая дымка, оставшаяся от ночного тумана, смягчила рисунок утреннего лесного пейзажа. Невооруженным взглядом видна была первозданная красота нетронутая еще человеком. Казалось весь мир замер в ожидании нового дня, появления на небосводе согревающего, дающего жизнь светила. Лес пробуждался, менялся в этот час. На смену ночной живности, старающейся быть тихой и незаметной, утреннее безмолвное спокойствие начали нарушать своим щебетанием первые птицы. Первые жуки зашуршали по листам. Очнувшиеся ото сна стрекозы возобновили свой полет. Природа оживала.

Но если забраться чуть подальше в глубь, то в окружении леса, в отдалении от людской обыденности и суеты, можно увидеть ничем не примечательный монастырь, опоясанный стеной с двумя воротами. Внутри монастырских стен стоит обветшавшая монастырская церковь — простое однонефное здание, которое в ходе истории приобрело боковые приделы и охватывающий их притвор. Рядом расположились хозяйственные и жилые постройки. Монастырь был не богатым и не большим, но, благодаря стараниям настоятеля, выглядел ухоженным.

Монахи, проживающие в монастыре, ещё отдыхали. Ранние пробуждения и поздние отходы ко сну, внутренний распорядок и ритм жизни воспитали в этих достойных людях дисциплину и чувство времени. Тишина и спокойствие создавали умиротворяющую картину безмятежности, которую неожиданно наполнил детский крик.

Я опять проснулся в холодном поту. Пятнадцатое мая — день, которого я боюсь больше всего на свете. Не знаю, что служит тому причиной, но уже семь лет подряд ночью с четырнадцатого на пятнадцатое мая мне снится один и тот же кошмарный сон. В нем я вижу новорожденного ребенка, свернувшегося клубочком в ногах у только что родившей его женщины. Рядом, около ближайшей стены, лежат мёртвые изуродованные люди. Их черные вены, явно видные под полупрозрачной бледной кожей, подчеркивают наскоро замазанные трещины больничных стен. Посреди помещения стоит страшный монстр. Он внешне напоминает человека, но неестественная прозрачность, резко контрастирующая с чернотой лоскутов ткани из которых он состоит, делает его чем-то неестественным, не подчиняющимся человеческому восприятию. Монстр смотрит на ребенка и протягивает к нему сотканную из лоскутов руку. Неожиданно я начинаю смотреть глазами малыша и первое, да и единственное что я вижу — это обжигающе-красные глаза, проникающие прямо в душу. И в этот момент я просыпаюсь. Сердце колотится, норовя вырваться из груди. Сознание спутано от непонимания происходящего, а в ушах отдалённым эхом звучит непонятное мне слово "эргой".

Отдышавшись и успокоившись, я огляделся вокруг. Первое действие, которое помогает мне ощутить реальность — это осмотр кельи. Моя обитель представляет из себя небольшую комнату в деревянной постройке. В стене, противоположной той, в которой располагается входная дверь, есть маленькое, едва пропускающее свет окошко. Справа от входа оборудован небольшой иконостас, а слева полочки с монастырскими и религиозными книгами. В углу стоит стул, сколоченный из грубо обработанных досок и брусков. Под окном поставлена моя кровать. Обстановка кельи никак не изменилась за время, что я живу в монастыре. Семь долгих лет, которые я здесь провел сейчас кажутся лишь мгновением.

Я не помню, как попал в монастырь. Настоятель рассказывал, что монахи нашли меня в полях недалеко от монастырских стен. Я был исхудавшим, грязным и бредил горячкой. Мои руки конвульсивными движениями бередили лоскуток чёрной ткани, а потрескавшиеся губы слегка двигались, с воздухом пропуская еле слышные звуки. Прислушавшись к ним можно было разобрать слово "эргой", которое монахи приняли за моё имя.

Меня взяли в монастырь на попечительство и на протяжении двух месяцев лечили компрессами и отварами из трав. Первое впечатление вызывало предположение, что выжить мне не удастся. Однако уже спустя две недели ухода жар начал спадать, а силы возвращались ко мне. Ещё две недели после начала улучшений я не мог встать с кровати, но говорить и принимать пищу самостоятельно уже мог. Спустя месяц я начал постепенно вставать на ноги и желание жителей монастыря узнать мою историю начало преодолевать страх за мою жизнь. Вопросы неоднократно возникали, как в повседневной жизни, так и при периодических целенаправленных приглашениях к беседе, поступающих от настоятеля. Но я, к величайшему своему сожалению, не помнил ничего. Я словно родился в день, когда меня нашли монахи. Будто не было тех пяти лет моей жизни, которые память для чего-то вычеркнула из своих чертог. Что за слово я произносил, и каково его значение для меня я пояснить тоже не мог, однако, как имя свое я его принял.

Из раздумья меня вывел обеспокоенный голос настоятеля.

— Опять кошмары, Эргой? Столько лет прошло, а тебя всё мучает один и тот же сон.

— Да, настоятель, мучает. Но с каждым разом он становится всё более естественным и у меня уже с трудом получается отличить реальность ото сна. Сегодня я уже чувствовал холодное прикосновение её пальцев. Как будто кусочек льда положили прямо в мозг. Выжигающий, страшный холод.

— Успокойся, сын мой, это только кошмар и более ничего. Здесь, в стенах монастыря, тебе ничто не угрожает. Это святое место, в которое дьяволу не проникнуть.

— Я знаю, отец, знаю. Но всё равно испытываю бесконечный ужас перед этой тенью.

— Ты олицетворяешь существо как тень и это хорошо. Не забывай, тень отбрасывается светом, который падает на предметы. В зависимости от угла падения и ракурса взгляда эта тень кажется либо страшной, либо дружелюбной. Как свет создаёт её, так же может её и уничтожить. Не забывай об этом, Эргой. Молись и совершай только добрые поступки, а если оступившись сделаешь зло, постарайся подняться и его компенсировать. Без зла не бывает добра, как и наоборот. Помни это и свет внутри тебя победит любую тень, чтобы эта тень собой не представляла.

После этих слов я обнял настоятеля, заменившего мне отца, и разрыдался на его груди.

Настоятеля монастыря Гуриар зовут Артуа Беролиан. Это мужчина за пятьдесят, крепкого телосложения около двух метров роста. Его выразительное худое лицо обрамляют длинные чёрные волосы, местами посеребренные проседью. Борода и усы срослись густой кучерявой зарослью. Голубые глубоко посаженные глаза, излучают спокойствие и доброжелательность. Нос с небольшой горбинкой, слегка вытянутой вперёд. Взглянув на руки Артуа легко можно понять, что этот человек никогда не брезговал трудом. Руки его грубы, жилисты, но при этом ухожены. Одет он всегда в подрясник кремового цвета и чёрный, расписанный золотыми символами саккос.

В монастыре он жил, сколько себя помнил. Мать отдала его на попечительство ещё младенцем. Смерть настигла его отца, когда Артуа было всего три года, поэтому в памяти сына его образ не сохранился. Мать же, почувствовала бессилие и обреченность. В виду своей болезни она не имела возможности зарабатывать на хлеб. Поэтому пришлось пойти на отчаянный шаг — единственное, что могло спасти самое дорогое в жизни. Монахи приняли Артуа радушно, а Гуа Терос, бывший в то время настоятелем, вырастил его как родного сына, которого, к слову, у него никогда не было. Окружённый заботой Артуа принял постриг в 18 лет. До сих пор в его памяти значимым событием запечатлён этот момент. Он стоял перед отцом на коленях. Вокруг царил полумрак, который своим теплом и светом наполняли сотни свечей. Воздух был насыщен ароматами ладана, исходящего от кадила. Счастье и радость царили в тот день, оставив за собой теплые воспоминания.

С тех пор прошло много лет, и в жизни Артуа тоже появился сын, которого ему так не хватало. Ему всего лишь 12 лет, но грёзы о будущем посвящении уже красочными картинами вырисовываются в его детских фантазиях. Беззащитный испуганный мальчик не помнил своего прошлого, хоть оно и оставило глубокий неизлечимый шрам в подсознании. Тяжёлый жизненный путь, который Артуа сопоставлял со своим, должен помочь ему достичь высот и составить достойную замену на посту.