Ярослава Кузнецова, Кира Непочатова Доброе слово

Он шел с дальнего конца улицы, от поворота на пристань, и я следила за ним каменными глазами. Я отличала его от других. Почему? Пропасть знает, почему. Может, потому, что он отличал от других меня.

Сипло цокают подкованные сапоги, эхо глохнет в сырых подворотнях. Черный сутулый силуэт торопливо приближается, плащ вздувается парусом, плещет полами, на мгновение открывая змеиный проблеск кольчуги и узкие ножны, хранящие опасное человечье жало. Он вошел в круг света перед крыльцом, и горбатая скособоченная тень, вынырнув из-за угла, побежала, кривляясь, по стене впереди него.

В плошках по обе стороны двери трещала и плевалась искрами горящая ворвань. Вонючий дым тянулся жгутами вдоль темных стен. Перед базальтовой тумбой, служащей мне насестом последние семьдесят лет, распростерлась ничком широкая лужа. Посетители таверны, ночные гуляки, моряки, солдаты и просто прохожие изо дня в день топчут ей хребет — она дрожит, всхлипывает и растекается еще шире. Опальная дочь моря и неба. Нелюбимая.

Как и я.

Человек ступил сапогами на спину моей соседки, чернильная ее шкурка пошла судорогой. Еще шаг — и бледная, не защищенная перчаткой рука всплыла под крылом плаща, мимоходом ложась мне на лоб. Бескорыстное необязательное тепло, не способное оживить камень. Удивляюсь который раз — зачем он это делает?

— Будь здорова, подруга.

Тень растекается ручейками по руслам морщин у крыльев носа и улыбчивых губ, до краев наполняет глазницы и впалые щеки. Иголочки седины проблескивают в волосах. Тяжелый край суконного капюшона, обшитый кожаной лентой, низко перечеркивает лоб. В темных глазах дрожит огненный отблеск.

Еще шаг — человек прошел мимо, к дверям таверны, ладонь его долю мгновения задержалась у меня на лбу, потом соскользнула. Распахнутая дверь выплеснула на улицу порцию веселого гвалта, — и я осталась одна.

Он здоровается со мной, входя в таверну, он прощается, покидая ее. Даже пьяный вдребезги, повиснув на плечах приятелей, он хрипло смеется и кричит на весь двор: «Будь здорова, подруга!» Приятели подзуживают, веселятся: «Юго, старый дурак, ты еще спроси, не кашляет ли она! Поставь ей стаканчик, Юго! Оседлай ей холку, Юго, может, она дотащит тебя до дому?»

Я тебе не лошадь, смертный, думаю я мрачно. Незачем меня прикармливать. Я не собака. И не кошка. И не подруга я тебе. Я не ручная, не домашняя. Я тварь с Полуночной Стороны, слуга Господина, а ты — моя добыча. Вы все моя добыча. Когда придет время — запирайтесь на засовы, вешайте в дымоходы рябину и чеснок, сыпьте соль по углам, прячьте под порог железные ножи. И молитесь всем богам, чтобы мы не утащили в пропасть ваши души.

Когда придет срок.

Скоро.

Несколько дней. Целая ночь будет наша — и не все из вас уберегутся.

Крохотная передышка для меня. Одна ночь свободы за целый год каменной неподвижности. Представьте себе — семьдесят лет сидения у позорного столба, вернее, на позорном столбе, и семьдесят ночей свободы. Чтоб не забыла, как она сладка — эта свобода.

Наказание. За маленький проступок. За то, что охотилась не вовремя и не там.

Но на самом деле — я знаю — Господин наказал меня не за это. Не одна я время от времени браконьерствовала в серединных землях. Только другие, будучи схваченными, стелились ему под ноги и ни слова поперек не говорили. А я пререкаться вздумала. Да еще у всех на виду.

«Смертные — это свиньи», — сказала я. — «Всего лишь еда».

«Ну так посиди в свином загоне», — сказал Господин.

Дура?

Дура. Вот и огребаю теперь за дурость свою.

Город Химера, площадь недалеко от порта, ворота таверны. И я как цепная собака у этих ворот. Не лаю, не кусаюсь, сижу себе каменным истуканом на потеху публике.

Они проходят мимо, кутаясь в отсыревшие плащи — вперед, назад, из таверны, в таверну, через двор к конюшням, останавливаются во дворе чтобы поболтать. Эти все на одно лицо. Я отличаю только мужчин от женщин, а детей от взрослых, да и то не всегда.

А вот опять мой знакомец, на этот раз в компании приятелей.

Вывалились из дверей, возбужденные, хмельные. Кричат чего-то, спорят, перебивают друг друга.

Может, подерутся? Хоть какое развлечение…

Мой знакомец конечно же вспомнил про меня. Подтащил приятеля к тумбе, опершись на его плечо, хотел цапнуть меня за лоб, но промахнулся, только пальцами мазнул.

— П`друга, — сказал он немного невнятно, язык заплетался. — П`желай мне уд… дачи. Удддачи, ага? З`втра в поход идем. Туда, — он махнул рукой в сторону моря и чуть не упал. — На Л-леуту.

И от него и от приятеля крепко пахло вином. Оба ухмылялись как дурачки.

— Экая макабра, — сказал приятель, который был чуть более трезв. — Она у тебя что, заместо амулета? Такую в карман не положишь!

— А ты, прдр…друга, — знакомец прицелился и ляпнул пятерней мне по лбу. — А ты… это… будь з`дрова!

Уходя, человек дважды оборачивался и махал мне рукой. Каждый раз это вызывало взрыв хохота у его приятелей.

Приятно окочуриться в этой вашей Леуте, подумала я.

Ничего. Скоро передышка.


Десять дней, девять ночей. За все это время — ни единого проблеска на небе. Утро превращалось в вечер, вечер превращался в ночь. Предзимье пропитывало город, стылый ветер пробовал на крепость ставни, иней рисовал на стенах узоры из пепла и соли.

Каждую ночь моя соседка-лужа умирала. Ее бескостная плоть, за день перемешанная с грязью и разбрызганная по улице, к вечеру каменела ледяным горбом, и горе тому, кто смел попирать ее ногами. Утром, очнувшись от смертного сна, соседка каждый раз была иная — она не помнила меня, не помнила себя, не помнила, что было вчера. Плакала и дрожала под ногами прохожих как в первый раз, цеплялась за сапоги, бросалась в водосток, спасаясь от колес проезжающей мимо телеги — до того позднего часа, когда смерть являлась с Полуночного моря и поднималась по нашей улице — от поворота к пристани до дверей таверны, которые я охраняла.

Все полторы недели до сегодняшней ночи.

Потому что сегодня, наконец, порыв ветра задул огонь в плошках. Смерть задержалась рядом, глядя мимо и улыбаясь, положила ледяную руку на мой лоб и разомкнула оковы.

— Ихе на шаунь, — беззвучно шепнула она, — Лети, дитя мое.

Я оторвала ладони от базальтового столба. Поднесла их к лицу и стерла надоевшую каменную гримасу. Смерть двигалась дальше, унося на подошвах труп моей соседки, а я расправляла крылья, и снежный прах сыпался на мостовую.

Меж теснинами стен пронеслась поземка, белесой летучей мышью рыская из стороны в сторону. Черные расщелины улиц заныли как раны. Замок на скале — темный исполин в паутине аркбутанов, башенок и мостков — откликнулся громовым колоколом. Воздух содрогнулся — и, вторя ему, содрогнулось каменное сердце города в предчувствии близкого шторма. Я услышала, как за краем мира, гремя, упали цепи, границы раздвинулись, и поднялся ветер.

Север распахнул ворота Полночи, запад распахнул ворота Сумерек. Небо раздвинуло семижды семь своих завес, и все луны, все солнца и все звезды глянули друг на друга.

Ихе на шаунь.

Саэн.

Беззаконная ночь, ночь неистовства, ночь охоты.

Ветер перебрал волосы на моей голове, провел пальцем вдоль хребта и пощекотал подвздохом. Я толкнула ногами свой постылый насест — он провалился вбок и вниз. Мгновенно сократилась маленькая площадь перед таверной, червоточина улицы сплелась с другими и потерялась. Береговая линия выгнулась зубчатой дугой, сразу за пунктиром волноломов разинуло черную пасть море.

Вязкий от влаги воздух до отказа наполнил крылья. Земля далеко внизу дышала холодом и тленом, сланец крыш мерцал селедочной чешуей. Химера застыла подо мной ворохом сетей — и них запутались и заснули навсегда диковинные рыбы, и подводные твари, и морские ежи, звезды и раковины, и скелеты кораблей и колотый соленый лед — вперемешку. Гребни и ярусы кварталов, костяные остовы шпилей, улицы — провалами меж ребер, и ни единого огонька: смертные в преддверии Саэн накрепко заперли увешанные оберегами ставни, замкнули двери, начертав на них охранные руны, и теперь жгли в очагах рябину и боярышник, защищая хрупкое свое тепло.

А северный горизонт выплескивал на город волны тьмы, тьмы слепящей, алчной, прошитой высверками молний, тысячеглавой, тысячекрылой тьмы, клубящейся на фоне туч будто мошкара.

Свободные охотники, гончие псы Полуночи, лихие слуги Господина, мои братья и сестры. Они приближались, неся с собою шторм, а визг и хохот прибоем летели перед ними.

Бледной лентой на ветру, змеящимся обрывком савана впереди всех несся Стурворм, на загривке его сидел сам Герне Оленеголовый с копьем в одной руке и хлыстом в другой. Над ним и чуть приотстав — Наэ, сын Господина и смертной женщины; руки его были пусты, нагое тело светилось словно ледяной меч, а черные крылья резали воющий воздух на студенистые ломти. И следом за высшими наймарэ — возбужденной толпой, визжащим месивом — остальная свита, к которой я так жаждала присоединиться.

Вывалились из туч и пошли кружить каруселью над городом, завинчивая ветер напряженной спиралью, обратной ходу луны и солнца, закручивая тугую пружину урагана, и сердцем ее — я уже видела — была до зубной боли знакомая мне площадь в истоке улицы, ведущей в порт.

Эй, подождите!

Я с вами!

Крылья мои распахнули объятия дрожащей ночи, вытянутые руки нащупали нити воздушных течений, я кувырнулась, наматывая воздух на себя — и пошла по большой дуге противосолонь, вплетая свое рукоделие в общий колдовской кокон.

Почуяв зовущий взгляд, вскинула голову. Наэ, летевший впереди, глядел на меня и манил рукой. Наэ, которого я еще малышом катала на спине, таскала для него сладости со столов человечьих королей, Наэ, который некогда по детской доверчивости шепнул мне свое истинное имя — Иери. Маленький Наэ Иери, теперь взрослый и чужой. С глаз долой — из сердца вон. Я думала, он забыл меня — мало ли у него было таких как я, мамок-нянек, шутов-скоморохов.

Расталкивая собратьев, поспешила на зов. Какой-то демон огрызнулся, мол, куда прешь не по чину, но тут же спохватился и куснул зазевавшегося брата, который не спешил уступать мне дорогу. По приказу Господина мы, его слуги, сделаем все, что угодно. А для его сына — и без приказа.

— Радуйся, Кайрэ! — пропел Наэ, а ветер обнимал его, кутая в его же собственные волосы. — Повелитель дарует тебе прощение.

Известно, что Господин никому ничего не дает просто так. Потому я не спешила радоваться. Наэ ухмыльнулся, сверкая клыками, и добавил:

— Этой ночью ты станешь свободной. Если…

У меня все заныло внутри. Это «если» может быть каким угодно. Если уведешь добычу у Герне Оленеголового, если неузнанной пропляшешь на балу Королевы Сумерек, если вычерпаешь ладонями Полуночное море, если освободишь из заточения Морской Народ… Или если притащишь за бороду Белого бога.

— Если приведешь душу.

— Любую? — не веря своему счастью, спросила я.

— Любую, — равнодушно пожал плечами наймарэ.

Плеснул крылами и ушел вниз, замыкая в кольцо визжащий хоровод.

Душу! Всего лишь смертную душу в ночь охоты, когда сам Бог (если только он существует) велел нам ловить и хватать все что дышит и шевелится, все, что способно испытывать страх.

Эгей, братья и сестры, свирепое мое племя, спущенное сегодня с поводка! Если мне повезет этой ночью, я вернусь к вам!

Если я словлю сегодня свою удачу. Удачу о двух ногах, с горячей кровью и испуганным сердцем.

А отчего бы мне ее не словить?


Ниже, ниже, ниже, сжимая тугие витки, пока весь наш хоровод не превратился в гудящую хохотом трубу, пляшущую на гибком стебле воронку, с зевом, повернутым к беззвездному небу. Зеленоватой вспышкой блеснуло узкое тело Наэ, он сложил крылья и упал вертикально вниз, призрачным клинком вонзившись в мокрые камни площади. Твердь вздрогнула — и хоровод распался.

Свистнул освобожденный ветер, раскручиваясь сорванной с колков струной, бичом хлестнул по стенам, по крышам, по запертым ставням, стаей птиц поднимая в небо сланец и черепицу. Ахнул выдранный с корнем флюгер, с надсадным треском начали лопаться толстые просмоленные доски, многоголосым воем откликнулись проемы арок, флейтами запели переулки, и сейчас же дождь и снег, и соленое ледяное крошево брызнуло на камень стен будто кровь из ран.

Меня едва не приложило о выступ карниза, я вывернулась в воздухе, задев плечом дребезжащий лист крашеной жести — и металлический прут, на котором он висел, переломился. Молния прошила мутный мрак, я успела прочесть на летящей куда-то вбок вывеске: «У Горгульи».

И засмеялась.

Нет никакой горгульи!

Не увидите меня больше! Некому будет охранять порог вашего убогого заведения, некого будет обстреливать снежками, целя в нос, некому забираться на плечи, колотить пятками по груди, держась за уши и вопя что есть мочи: «Но! Но! Вперед, на врага!», некому садиться на голову, чтобы сожрать тухлую рыбу с ближайшей помойки, некому нагадить тут же на спину, некому любоваться на пьяные драки, некому блевать под ноги, рисовать углем усы, по праздникам вешать венок на шею, класть ладонь на лоб и говорить «будь здорова, подруга!» Некому! Некому! Ищите себе другую каменную куклу, смертные!

Тьфу на вас.

Одна потерянная душа, забывшая себя от страха или отчаяния — и заклятие рассыплется. Одна душа в ночь охоты, всего-навсего одна погибшая душа, а ведь я некогда ловила вас десятками, глупые, трусливые, теряющие волю от одного только свиста крыльев. Вы думаете, заговоры и талисманы уберегут вас? Рябиновый дым отпугнет охотников? Крепкие ставни не пустят нас в дом?

Глупцы! Взгляните только, как летит черепица, обнажая ребра стропил! Взгляните, как разваливаются трубы под напором ветра, послушайте, как в порту трещат давленными орехами ваши хваленые корабли, когда буря разбивает их о волнолом! Небо взбесилось и рычит от ярости, и лупит наотмашь бичами молний, и земля стонет, отверзая холмы и пещеры, и трескаются камни, и деревья, выстоявшие в прошлых схватках, рушатся навзничь, как поверженные в битве ветераны. На юге люди молятся Белому Богу, но с тем же испугом запирают двери; здесь, на севере, смертные надеются на крепость стен и на силу древних знаков — но и тех и других эта ночь пробует на слом. Для тех и для других это испытание страхом, и тот, кто отдаст себя страху — отдаст себя тьме.

Я смеялась, кружась в ледяном шквале. По небу мчались лохматые тучи, на лету ворочаясь и вгрызаясь друг в друга. Молнии то и дело полосовали кипящий мрак, словно это Стурворм хлестал округу ядовитым жалом, и железной россыпью катался по нашим головам гром. В тучах носились крылатые тени, взмывая к грохочущему небу и падая вниз, в кромешные разломы улиц. Низко, по самым кровлям пронесся всадник на безголовой лошади, а за ним летел нетопырь с драконьим хвостом и лицом старика, и в черных лапах его выгнулось судорогой детское тельце.

Я пропустила их и нырнула в узкую трещину переулка. Обледеневшие кучи мусора, стеклистый блеск луж, иней на стенах, и окна, задраенные как корабельные люки.

Пусто. Дальше, дальше, в темный провал арки, в глухой колодец двора, где та же замерзшая грязь и лужи. И так же пусто.

Ладно, тогда к рыбачьим кварталам, там дома похлипче.

Поднялась повыше — и тут же увидела как по соседней улице, спотыкаясь, бежит женщина, простоволосая, в одном мокром нижнем платье, и ветер мотает ее от стены к стене как пьяную.

— Ларо! — кричит она ссаженым голосом, и в голосе том слезы и ужас. — Ларо, маленький! Ларо, вернись к маме!

Нет твоего Ларо, женщина. И тебя скоро не будет.

Я кидаюсь следом, целя так, чтобы сбить ее с ног, но впереди распахивается сизая брешь молнии, выстилая серебром нищую улицу, и гигантская, выше кровель, фигура загораживает проход. Оленьи рога бросают на серебряную мостовую ветвистую чащобную тень.

— Мое! — гремит Герне. — Мое!

Меня кувырком сносит прочь.

Против наймарэ мне не выстоять. Да и надо ли? Найдем другую добычу.

Подо мной замелькали окраины, серые пригороды, а по правую руку в темном провале скал бесновалось море.

Шум, треск и улюлюканье накатили сзади, подхватили меня, как волна подхватывает щепку: охота широким клином шла вдоль берега, а в голове ее мерцала фосфорная звезда — Наэ! Ага, понятно, он оставил Химеру на разграбление Оленеголовому, а сам отправился дальше.

В одиночку, конечно, охотиться хорошо, никто добычу не отнимет. Но одной мне урагана не завертеть и с охранными рунами не справиться.

А если кто вздумает у меня мое отнять — того так отделаю, свои не узнают.


Долгий путь на северо-запад, прямой как стрела, иногда над темной, затаившей дыхание землей, иногда над ревущим, плюющимся пеной морем. К нам присоединялись новые охотники, другие отставали, по одиночке и группами, ища себе добычу в деревнях и одиноких фортах. Я держалась поближе к Наэ. Я знала, куда мы направляемся.

Там, в самой северной точке земли, в узкой теснине фьорда скрывался еще один город, старший город, смертные называют его первым городом людей, но это правда только наполовину. Смертные называют город Леутой.

До Леуты осталось не больше трех-четырех миль, и поезд наш снова распался. Часть понеслась к городу, а Наэ со своей свитой закружился над небольшой деревней в два десятка дворов, споро сворачивая в пружину сырой бешеный ветер. Я же нырнула вниз, в темень единственной улицы, чтобы успеть оглядеться, до того как ураган разметает тес с островерхих крыш.

Вот на краю деревни длинный, низкий, крытый дерном сарай, и даже на расстоянии я ощутила резкий больной запах множества человечьих тел. Да их там целая толпа, их там не меньше полусотни, как телят в коровнике, как кур в курятнике, как селедок в бочке… Ишь ты, малыш Иери знает, где искать!

Отпущенной тетивой взвизгнул ветер — затрещали деревья, и море взревело внизу, и рваные лоскуты дерна полетели с крыши, открывая ничем не защищенный пролом внутрь, из которого желтоватым гноем потек слабенький свет. И я метнулась туда, опережая всех, спрыгнула в дыру на земляной пол, и взмах моих крыльев заставил огни в плошках испуганно присесть.

Вскрик, стоны, бормотание, надсадный задыхающийся кашель. Горячий запах болезни и боли, запах слабости.

Вдоль стен — рядами, будто рыбины на прилавке — лежащие тела, головами к стене, ногами к узкому проходу посередине, на одеялах, на соломе, просто на земле… Напротив меня, в торце сарая, запертая на засов дверь и начертанный на ней углем охранный знак. Две железные жаровни на треногах — у дверей и в противоположном конце.

Больница?

Или… военный госпиталь?

Мутные от жара глаза раненого глядели на меня снизу, с серого как пепел лица, из-под повязки, перетягивающей лоб.

— Ааааа… — сказал раненый. — Аааа…

— Воды! — сказал его сосед, а за спиной у меня кто-то заплакал.

Я постояла перед тем, кто просил воды, послушала его лепет и наступила ему на грудь.

Через дыру в кровле полезло что-то черное, кроме одной главной пасти у него было еще четыре поменьше — на груди вместо сосков, на животе и в паху, и все они изрыгали красноватый дым, и во всех алыми лоскутами болтались языки.

Я присела на корточки, всматриваясь в лицо своей жертвы. Он стонал, возил головой по тряпкам, а грудь его ходила ходуном и скрипела как старый корабль. Хм, недолго тебе скрипеть осталось, смертный. С моей помощью, или без — до утра ты не дотянешь.

Глаза человека моргали, текли мутной слезой, он глядел на меня и не узнавал.

— Уйди, — вялая, мокрая от пота рука толкнула меня в колено, — Уйди, уйди…

— Посмотри на меня, Юго, — шепнула я. — Забыл? Или не узнаешь?

— Кто ты? — прохрипел человек.

— Та, которой ты желал здоровья у дверей таверны. — Я поддела когтем завязку у ворота. — Помнишь?

Завязка лопнула, ворот развалился, обнажив бледное горло и острый кадык. Человек сухо сглотнул, кадык дернулся вверх-вниз. Глупый, слабый, жалкий смертный. Он еле дышал, а я качалась на его груди, проткнув когтями бурое сукно одеяла и тонкую человечью кожу под ним.

У самых дверей кто-то завизжал, визг захлебнулся и перешел в рыдание.

— Помню, — сказал человек.

По проходу взад-вперед метались тени, и опять кто-то лез сквозь дыру. Огни в плошках кланялись во все стороны, по стенам плясали кособокие призраки, и такие же призраки плясали за спиной. Хлопали крылья, кто-то стонал, кто-то божился, поминая чуть ли не весь забытый пантеон, потом я услышала треск ткани и влажные сосущие звуки.

— В гости пришла… подруга? — человек облизнул сухую соль на губах. — Не признал сперва… не похожа. Извиняй приятеля, ага?

— Не в гости, — я наклонилась ниже, — За тобой, Юго. За тобой.

— Дай воды, — попросил он, прикрывая глаза. — Там… бочка у стены. Дай.

— Не дам.

— Дай… пожалуйста.

— Нет.

Он снова сухо лизнул губы. Помолчал, пытаясь отдышаться.

— Что ты хочешь?

— Тебя.

Закашлялся, задохнулся, умолк, с хрипом втягивая воздух.

— Уффф, — по губам вдруг поползла улыбка. — Давненько… женщины не говорили мне… таких слов.

И снова — надсадный кашель. Да он смеяться пытается! Я вонзила когти поглубже и услышала крик боли.

Вот так. Время шуток прошло, смертный.

Слева бледное создание, похожее на стрекозу, с хорошенькой женской головкой, с четырьмя руками, но без ног, припало на грудь раненого с перевязанным лбом. Он тянул свое бессмысленное «Аааа…» и мелко дергался. Справа творилась драка — два демона, бурый и серо-зеленый, клубком катались по корчащимся телам, во все стороны летели обрывки и ошметки, вокруг прыгало что-то вроде гигантской жабы и вопило: «Дери его, дери!».

— Слезь с груди… подруга, — прохрипел мой смертный. — Очень уж… тяжко.

Я оскалилась ему в лицо.

— Покатай меня.

— Иди ты… в задницу.

Нагнулась ниже и лизнула его щеку. Язык наждаком содрал верхний слой кожи, во рту сделалось сладко. Ссадина тут же налилась кровью, и в глазах у человека впервые что-то дрогнуло.

— Уйди… — прошептал он еле слышно, — Пожалуйста, оставь меня. Я… не обижал тебя. Ничего плохого… За что?

— Я тебе не подруга.

— Тогда… проваливай… в Полночь.

— Ты забыл? Сегодня Саэн. Называй меня «госпожа».

Клекот, перешедший в кашель. Опять смеется!

— Какая ты… госпожа… просто… одинокая каменная уродина… просто горгулья… Ааааа! Сука! Чтоб тебя… разорвало!

В углах рта у него выступила розовая пена.

— Повторяй за мной: госпожа.

— Сука.

— Госпожа.

— Дура глупая. Я тебя пожалел. Я тебя… и сейчас жалею.

— Ненавижу!

— Вот и я говорю… глупая.

В спину толкнули, свет заслонило что-то черное. В лицо сунулась сочащаяся красным дымом пасть и щелкнула зубами.

— Пшшшел прочь! — рявкнула я, угрожающе приподнимаясь. — Это мое!

— Мое! — зарычал черный, а другая пасть, которая посередине живота, сказала:

— Он тебя не боится.

— Найди себе другое, — посоветовала пасть на месте левой груди.

— Боги, что за мразь… — выдохнул человек. — Нет уж… Лучше горгулья…

Я зашипела, показала клыки, задрала повыше хвост, выпустив на кончик жала каплю яда.

Пасть у черного в паху издала непристойный звук и глумливо вывесила язык.

— Мое, — сказал черный и махнул когтистой лапой.

Я увернулась, скатилась с человека прямо под ноги черному, полоснув его по руке когтем на сгибе крыла и одновременно хлестнув хвостом. Он рухнул прямо на раненого, который уже перестал тянуть свое «Аааа…» и теперь безучастно смотрел в потолок. Одна пасть тяпнула меня за колено, другая за бедро, третьей я воткнула в зубы комок какого-то тряпья, четвертая заорала как резаная, а пятая, самая большая, впилась мне в ухо. Я орудовала когтями, тыкала куда попало жалом и вопила. Очень быстро стало мокро и скользко, потому что кровь залила нас обоих. Черный навалился на меня и я почувствовала, как серединная пасть вгрызается мне в живот. Жало мое воткнулось ему в позвоночник, черный откинул голову и завизжал, а я с размаху сунула руку почти по локоть в одну из разинутых пастей у него на груди и вцепилась во что-то пульсирующее и трубчатое глубоко внутри. Тут все пасти хором взвыли, а та, что в самом низу пролепетала:

— Вще, вще, башта, квиты, отпушти, я отполжаю.

— Он… мой! — я задыхалась, в горле саднило от крика.

— Твой, твой, — сказала нижняя. — Отпушти.

Остальные три пасти скулили на разные голоса. Вынуть руку оказалось не так-то просто. Зубы у черного были загнуты внутрь, таща руку я располосовала ее чуть ли не до кости. Черный и не подумал злорадствовать, ему здорово досталось: обе нижние пасти были изорваны в клочья, языки болтались бахромой. Освободившись, он быстренько удрал на четвереньках в толпу. Я огляделась свирепо — нет ли еще желающих попробовать моих когтей?

Желающих не оказалось. Зато я встретилась взглядом с человеком — он успел за это время повернуться на бок и приподняться на локте. Встать, что ли, пытался?

Я подползла к нему, не заботясь о ложной гордости: уж очень болело искусанное колено.

— Ну ты… и горазда драться… подруга… — Человек, кряхтя, опустился обратно на подстилку. — Что это… за чучело?

— Это мой брат.

Я оглядела себя. Грудь и живот у меня превратились в мочало, правая рука искромсана.

— Страшно тебе, человек?

— Страшно. Смотреть на тебя страшно… вся в кровище.

— Пусть только попробуют, — я принялась вылизывать раны. — Пусть попробуют у меня мое отнять.

— Это я, что ли, «твое»?

— Ты.

— Зачем я тебе?

— Нужен.

— Именно я?

Я посмотрела на него недовольно. Нет, конечно. На нем свет клином не сошелся. Просто незачем было лапать меня за голову и говорить всякие глупости. Соображать надо, что и кому говоришь! «Будь здорова, подруга!» Будь здорова… Да я твоих правнуков переживу, червь двуногий.

Этот черный ублюдок был частично прав. Человек меня не боится, значит я не могу заполучить его. Но страх не единственный путь. Отчаяние, боль, усталость. Тоска, ненависть, беспросветная хандра. Любая сделка с такими как я. Предательство. Клятвопреступление. Проклятие. Да мало ли…

Семьдесят лет у позорного столба посреди свиного загона. За это время я лишилась половины левого уха и двух пальцев на ноге. Хорошо хоть нос и глаза целы остались. Таково наказание за небольшую провинность. Ну ладно… за большую. За большую провинность. За очень большую. Ладно, я оттрубила свое. Семьдесят лет как один день, а в году — одна ночь передышки. И после этой ночи — опять на тумбу. Но теперь мне был дан шанс выкупить свободу за потерянную душу.

Семьдесят раз, и до того еще семижды семьдесят раз я вылетала на охоту и возвращалась с добычей чаще чем без нее. И только сегодня эта добыча стала ключом к милости Господина.

Вот она лежит, моя добыча, закатив глаза. Еле дышит. Прыгнуть ему на грудь, сорвать повязки, запустить пальцы в рану…

— Куда подкрадываешься, слякоть пятнистая?

Горгулья, похожая на меня как родная сестра, только не свинцово-серая, а полосатая как кошка, шарахнулась назад и зашипела. Я склонилась над человеком, приподняв горбом крылья:

— Пшла прочь! Мое!

— Сама не ест, другим не дает, — тявкнула полосатая, но отступила.

— Воды… — пробормотал человек.

Лицо у него совсем помертвело, глаза провалились, между веками слюдяной полоской поблескивали белки. Отключился. Ну и ладно, болтать меньше будет. Я еще раз огляделась, согнулась колесом и принялась вылизывать живот.

Пропасть, больно-то как…

Вокруг постепенно делалось тише. Мои братья и сестры, вдоволь насытившись и вволю надравшись, один за другим вылетали через пролом в крыше. Кое-кто уносил с собой еще живых, чтобы натешиться с ними дома. Обе жаровни были перевернуты, угли рассыпаны и затоптаны, и только в одной плошке трепыхалось прозрачное пламечко. Горячий дух болезни сменился вонью перегоревшего жира и кислым запахом смерти. Воздух потихоньку остывал.

— Кайрэ.

Я вздрогнула, услышав знакомый голос. Наэ стоял надо мной и улыбался, на губах его смолой блестела кровь, а все тело до кончиков пальцев горело язвящим глаза фосфорным огнем. Пряди волос дождем осыпались на грудь и казались трещинами во льду, и пятна черной крови — выжженными дырами. Он протянул руку.

Я невольно подалась назад.

Нет.

Не отнимай у меня мое, наймарэ. Истинным твоим именем заклинаю…

Иери!

Я уже открыла рот, чтобы произнести его вслух, но пальцы Наэ легонько коснулись плеча.

— Пора, Кайрэ, — сказал он. — Поспеши. Мы уходим.

— Да, — выговорила я через силу. — Да.

Он скользнул по проходу, царапая утоптанную землю концами крыл, иззелена-белой молнией прянул вверх и исчез в проломе.

Запоздало я прижала пальцы к губам. Чуть не вырвалось! Господин разорвал бы меня в клочки, если бы я посмела приказывать его сыну. Все внутри свело от страха. Некоторое время я не могла отдышаться.

А сарай тем временем опустел. Последним кое-как выбрался черный ублюдок, таща за собой уже окоченевшее тело. Трупоед проклятый, чтоб ты подавился.

Вокруг не осталось ни единого живого. Только моя добыча еще дышала. Но и это ненадолго.

Ладно. Пусть отвалят подальше. Еще одной драки… может, и выдержу, но потом долго отлеживаться буду. А сюда, в разгром, никто из наших уже не сунется. Разве только какая-нибудь мелочь безобидная, за объедками с барского стола.

— Подруга…

Очнулся.

— Ну что тебе?

— Воды…

— Обойдешься.

Он повозил головой по тряпью, вздохнул поглубже и раскашлялся. В груди у него хрипело и хлопало.

Человек кашлял, брызгая себе на подбородок розовой пеной, а я сидела и думала — что за хилые твари, эти смертные. Вот этот, например. Ткнули его чем-то острым в грудь — и пожалуйста, человека нет, есть пища для червей. И чего болтал «будь здорова, будь здорова»?.. Себя бы поберег, доброжелатель убогий.

Потом человек лежал, закрыв глаза. Отдыхал. Темные с проседью волосы облепили ему лицо. Пена сохла, пепельной коркой стягивая губы. Больная плоть щедро лучила в ночь напряженный неистовый жар. Я даже видела этот жар — красноватым маревом, ореолом, окутывающим тело. Его дыхание пахло кровью. Человечьей кровью, сладкой, терпкой, пьяной. У меня жгло под языком.

— Темно, — он отдышался и теперь снова смотрел на меня. — Где… эти?

— Ушли.

— А ты?

— А я тебя сторожу. Чтоб не украл никто.

В темных глазах человека дрожало пламя. Он смотрел и смотрел, и я отвела взгляд. Не люблю играть в гляделки, пропасть их побери.

— Я умираю? — спросил человек.

— Да.

— Ты посидишь со мной?

Я не ответила.

Пропасть.

Пропасть.

Поерзала задом по полу, подтянула колени к груди, обняла их. Левое, искусанное, распухло и нудно болело. Болел измочаленный живот. Болела рука. И ухо тоже. Пропасть.

— Подруга, — не унимался человек. — Как звать-то тебя?

— Не твое дело.

— Это… не имя.

— Кайрэ. Кайрэ меня зовут.

— А меня Юго.

— Да знаю я.

— Меня в детстве… обзывали. Юго, Юго, ревет как белуга…

Я фыркнула.

Помолчали.

— А у Юго есть подруга, — пробормотал человек после долгой паузы. — У нее когтей… до черта.

Закрыл глаза и заткнулся, наконец.

Он умер перед рассветом, когда петухи прокричали второй раз. Я, конечно, могла бы его поторопить, да только к этому моменту мне все было едино. Когда он перестал дышать, я натянула одеяло ему на лицо, кое-как поднялась и поковыляла к выходу.

На всплывшее к потолку слабо сияющее пятно я и не взглянула. Еще чего. Сказала только, пнув перевернутую жаровню:

— Пока не рассветет, не вздумай высовываться.

Он не ответил, конечно. Может, и не услышал, а если услышал, то не понял. Впрочем, меня это уже не интересовало. Он сейчас соображает меньше воздушного шарика.

Пропасть.

Все тело затекло и онемело. Ерунда. Теперь я нескоро хоть что-нибудь почувствую.

Буря улеглась, холодный воздух пах снегом и солью. В прорывах туч поблескивали звезды, земля внизу осторожно переводила дыхание. Я летела одна в пустом небе.

Третьих петухов я не услышала, но явственно ощутила перемену в воздухе. Ветер упал, пресекся свободный эфирный поток, будто срезанный ножом. Границы сошлись, беззвучно закрылись двери, оставив после себя только легкую дрожь в тонких слоях. Серединный мир замкнулся словно мыльный пузырь. Где-то за облаками, над краем окоема всходило солнце.

Чувствуя как костенеют крылья, я пошла на посадку. На взгорке топорщился еловый лесочек. Обломком базальта, пущенным из камнемета, я пропахала его насквозь, а за мной ворохом сыпались на землю срезанные ветки. Повезло — я с размаху врезалась в мох и палую хвою. Покатилась было вниз, но застряла растопыренными крыльями в кустах, сикось-накось, лицом вниз. Одно крыло мне удалось сложить, второе уже окаменело и осталось торчать парусом.

Интересно, чем еще одарит меня Господин за то, что я не сумела долететь до своей распроклятой тумбы? Еще семьдесят лет валяния в кустах носом в землю? Где вся радость — наблюдать жизнь муравьев и прочих лесных тараканов.

Ну и ладно. Зато здесь никто не будет лапать меня за голову и говорить глупости.

Ага, а вот и соседка для меня.

В двух шагах от моих кустов, в ямке между камней расположилась маленькая лесная лужица. Края ее были подернуты ледком, но центр уже протаял, и бурая, настоянная на палой хвое вода недружелюбно смотрела на меня.

Рассветный ветер лизнул мне щеку, посыпал спину еловым мусором, потом пощекотал лужице хребет. Темная шкурка поежилась, пошла рябью.

Холодно ей, глупой. Она только что очнулась от смертного сна и не узнавала ничего вокруг.

Ну что ты хмуришься? Привыкай. Эта каменная болванка еще намозолит тебе глаза.

Я шевельнула застывающими губами и, как ни странно, мне удалось выговорить несколько слов. Несколько дурацких слов, навсегда застрявших в памяти.

— Будь здорова, подруга, — сказала я маленькой лесной луже. — Будь здорова.

Загрузка...