Добрый человек с Каприе

Они бороздили море между Корнатами пятнадцать дней, а потом или стала портиться погода, или что-то в их отношениях, или и то и другое вместе. Поначалу все было более чем приятно — они наслаждались и морем и друг другом. Описывали среди островов круги своего счастья. И вдруг, почти неожиданно, ощутили усталость — то ли от однообразия плаванья, то ли от однообразия их отношений, трудно сказать.

Они мечтали об этой поездке целый год. Вместе, выкраивая из студенческого бюджета, наскребли немного денег: Луйо ночами работал над корректурами туристических проспектов для какого-то рекламного предприятия, а Лела вязала пуловеры для известной модистки — едва успевали видеться. Когда все было кончено, пришлось знакомиться почти наново. Возможно, потому гармония в начале плаванья была призрачной. Но не думаю.

Деньги пошли на починку старой полуразвалившейся шхуны с еще более старым мотором — собственность покойного отца Лелы, островитянина и рыбака. После его смерти шхуна неподвижно стояла в затоне, опутанная ржавыми цепями, и постепенно разрушалась. Луйо и Лела привели ее в порядок собственными руками: отмыли плесень, отскребли старое масло, счистили десятилетние наросты раковин. Смотрели на нее с нежностью — она стояла на мелководье и ждала их.

Работали, как собирали деньги, — молча, стиснув зубы. Лела покрывала борта густой темно-синей краской, — чтобы не были заметны старые облупившиеся слои. Соскоблить их они не решились, шхуна могла развалиться. Луйо на дедовский манер промазывал дно смолой, он варил ее в железной бочке. С помощью местного механика к всеобщему удивлению заработал старый «Турнер», одноцилиндровый двигатель, громко застучал, точно барабанщик на пенсии, которому хочется доказать, что его еще рано сбрасывать со счетов. В трюме положили два надувных матраца, на палубу поставили баллон с газом — чем не яхта?

Они очень гордились своими трудами, а впереди был месяц плаванья: не только миллионеры катаются на яхтах, мы тоже! Этого с лихвой хватало для счастья. В первые дни стоило поднять голову и смотреть, не шевелясь, на грязно-серый залатанный треугольник паруса, покачивающийся на древней рассохшейся мачте, чтобы исполниться счастьем. «Кораблик мой милый!» — шептал Луйо.

Они плавали среди пустынных корнатских островков, останавливались в тихих лагунах и в теплых сумерках, при колеблющемся свете керосинового фонаря готовили на палубе ужин. Иногда удили рыбу, иногда просто сидели, глядя на закат, а потом забирались в теплую уютную утробу шхуны, черную от покрывающей шпангоуты и стенки смолы. Там они любили друг друга и, прислушиваясь к мягкому плеску волн о дно своего корабля, засыпали как дети.

Так прошло пятнадцать дней. Все их радовало, оттого что они осуществили свою мечту и оттого что мир принадлежал им одним. Людей они видели редко — в каком-нибудь городке, когда покупали продукты. Люди им были не нужны. Им достаточно было разговаривать друг с другом или не разговаривать вообще.

А потом, видно, и вправду стала меняться погода. В воздухе почувствовалось приближение сирокко, который, если задует, так надолго, особенно в сентябре, и который может принести или месяц суши, или месяц дождей. А возможно, все произошло само собой, без всякой внешней причины. Так или иначе, последние несколько дней их мучили непонятная нервозность, необъяснимая тревога, а отсутствие видимого основания лишь усугубляло неприятное состояние — каждый искал вину в себе. И вот однажды, почти без единого слова, будто по немому соглашению, они решили возвращаться домой.

Домой? Домой — это значило, что они отведут шхуну в затон, хорошенько ее укрепят, а затем оба, но не вместе, а порознь поедут в Загреб, где они учились в разных институтах, встречались с разными людьми и вообще у них были разные судьбы, которые даже совместное плаванье пе могло соединить. То ли из-за духоты, предвещавшей перемену погоды, не хватало ни силы, ни воли противиться этому, то ли просто ничего нельзя было поделать.

В то утро Луйо и Лела подняли с такими муками заплатанный серый парус и стали выбираться из Проверсы с чувством, что покидают Корнаты навсегда. Планы были неясными, невысказанными, как, собственно, не было высказано самое решение возвращаться, и под вечер, когда легкий мистраль обратился тяжелой трамонтаной, приносящей вместо свежести и облегчения тревогу, смутную головную боль и мурашки по телу, причалили в первой попавшейся бухте — в маленьком городке Каприе. Это мог быть и другой город, но волею случая оказался Каприе.

Никто нас не упрекнет, если мы скажем, что Каприе ни в каком смысле не Капри. Скорее всего этот городок никогда не был цветущим, но после войны совсем захирел. Без электричества, улицы не мощеные, дома, впрочем, добротные и оштукатуренные, беспорядочно стояли в глубине острова, а не по берегу залива, как полагается, Самой большой достопримечательностью был изогнутый белый мол, вероятно, построенный еще во времена старой Австрии, к которому приставали местные пароходики. К молу они и причалили свою шхуну.

Возможно, дело было еще в том, что прибыли они в Каприе измученные качкой, оглушенные стуком мотора, исхлестанные резким ветром. Непостижимая трамонтана накрыла все мрачной тенью и внесла в атмосферу нечто зловещее. Привязав катер к молу и выключив старый «Турнер», закашлявшийся при этом так, словно замолкал навеки, Луйо и Лела стали посреди палубы, осматривая свое новое временное королевство. И вдруг почувствовали себя как в западне, как в заранее расставленной ловушке.

А может быть, дело было в субботе.

Была суббота, и все население Каприе высыпало в душный полумрак на свой изогнутый мол. Десять минут назад отвалил белый пассажирский пароход — единственная связь с внешним миром, и на молу осталось небольшое замкнутое сообщество людей с тесно переплетенными, запутанными отношениями, некий анклав в сумрачном пространстве между морем и небом. Каким же ничтожным и невзрачным показался им большой мир, представленный двумя чужаками, жалкими беспомощно стоящими на палубе дряхлой рассыпающейся посудины скитальцами, лишний раз доказывающими, что нет ничего на свете прочнее и надежнее маленького, но сплоченного круга своих, близких, какими бы они ни были. А чужие — как смешно и занятно на них смотреть!

По субботней традиции Каприе вышло на мол. Мол заменял им и вечернее корзо, и танцы, и кино, и телевидение (здесь ведь не было электричества), и просто это было единственное замощенное место, где можно, не испортив, показать новые башмаки. Опираясь на палки, вышли старики, пережевывая беззубыми ртами обывательскую премудрость, вышли местные рыбаки в белых по случаю субботы рубашках, но в будничных, полинялых и заплатанных штанах, вышли женщины в черных платках и уселись на пристенок мола в приличном отдалении от мужчин, вышли молодые парни с поднятыми воротниками штормовок, и юные дочери Каприе — хихикать над их плоскими шутками. Все они двигались в самых разных направлениях, произвольно меняя порядок и место, словно без устали импровизирующий гротескный кордебалет — каприйское каприччио. Они сходились и расходились в бесчисленных комбинациях, но ни один человек, от глубокого старика до малого ребенка, не отказался от удовольствия постоять перед шхуной, пристально рассматривая ее экипаж.

Каждый глазел по-своему. Старики солидно останавливались парами, сочувственно покачивали головами, потом уходили, сплюнув и махнув рукой; парни и девушки — большими развязными компаниями, отчаянно хохоча над издевками, которые они нашептывали друг другу, но в то же время не упуская случая показать, что они все — одно, а шхуна с ее пассажирами — иное.

Но хуже всего были дети. Старикам многое можно простить, снисходя к их возрасту, но дети? Они с такой легкостью перенимают жестокость взрослых, словно это заложено в их природе. Детей была целая орава. Луйо никогда в жизни не видел в маленьком городе такой уймы детей. Казалось, их больше, чем вообще жителей. Словно размножались не прижимистые островитяне, а кролики. Дети бегали, ползали на на четвереньках, бесстыдно плевались, курили, ловко бросая горящие окурки высокой дугой через парапет в море.Они тоже не оставили пришельцев без внимания. Те, кто посмелее, прыгали прямо на палубу, топоча босыми ногами, залезали под тент — посмотреть, что в трюме, а потом подтягивали шхуну за канаты и выскакивали.

Луйо и Лела беспомощно стояли на палубе, всматриваясь в стену лиц, взирающих на них с холодным любопытством. Их гордость была уязвлена: какова бы шхуна ни была, это их дом, и им казалось оскорбительным, что все лезут на нее без разрешения, не поздоровавшись. Никто из людей, беспардонно пялившихся на них, будто на чудовища, ни о чем не спросил, никто не сделал попытки установить контакт, перекинуть мост через пропасть, отделяющую шхуну от мола, как положено по обычаю, и это особенно обижало. Люди стояли и прогуливались в полуметре от Луйо и Лелы, нагло смотрели им в глаза, заглядывали в котелок (Лела пыталась заняться ужином), обменивались язвительными замечаниями, но не обращались к ним ни с одним словом, будто Луйо и Лелы вообще не существовало.

Казалось, непрестанно меняя состав групп, не прерывая гуляния, они, сопоставляя наблюдения, советуясь, взвешивая доводы, сообща вырабатывают мнение о пришельцах. И сперва тихо, приглушенно, а потом все громче и бесцеремоннее зазвучал vox populi ¹.

— И на чем только не плавают по морю, — говорили сдержанные старики,— была бы еще крайность, тогда другое дело.

— Что бы это могло быть? — удивлялись каприйки.— Ни рундук. ни корыто.

— Пихнуть посильнее, так и две мили в час даст,— определил будущий каприйский лидер глиссерных гонок.

— При попутном ветре, может, и даст, но ветер-то должен дуть отсюда! — И парень хлопнул себя по заду.

Эти слова послужили детям сигналом.

— Глянь-ка, яхта смо-ля-ная! — принялись скандировать они, точно их родители были миллионерами, владельцами яхт из хрома и фибергласса, а не шаланд, зашпаклеванных замазкой и покрытых той же смолой.

Луйо и Лела слышали и реплики, и скандирование. Не могли не слышать. Растерянно метались по палубе — никак пе решались начать готовить свой скромный ужин па глазах у такого множества зрителей. Пятнадцать дней они были одни, и теперь им требовалось время, чтобы привыкнуть к людям.

К тому же сейчас люди были им нужны. Дело в том, что у них не осталось ни хлеба, ни соли. Может показаться символичным, но именно здесь они были вынуждены искать хлеб и соль, и эта потребность была самой насущной.

Хлеб на Корнатах всегда был проблемой — его негде было купить, небольшое число населяющих острова жителей пекло ровно столько хлеба, сколько могло съесть. У наших мореплавателей было достаточно того и другого, но днем при боковом ветре волна захлестнула борт, и вода, смешанная с нефтью и грязью, залила картонную коробку с припасами.

— Глянь-ка, яхта смо-ля-ная! — скандировали дети.

Луйо и Лела, съежившись, стояли на ветру и всматривались в живую ленту ухмыляющихся лиц, окружавших шхуну, ища хоть кого-нибудь, к кому можно было обратиться. Наконец, не обращаясь ни к кому в отдельности, отважились спросить, где можно купить немного вина и хлеба. Ответа не последовало, точно никто ничего не слышал или эти слова никого не касались. Повторить вопрос они не решились. Беспомощно смотрели на город, все глубже тонувший в неэлектрической тьме, и приходили к выводу — ни магазина, ни трактира здесь не найти. Резкий ветер развеял и эту последнюю надежду.

— Глянь-ка, ях-та смо-ля-ная!

Казалось, дети никогда не умолкнут, ветер никогда не стихнет, и им придется стоять вот так до тех пор, пока их не накроет глубокая бесконечная смоляная ночь.

Все это я рассказал для того, чтобы вы поняли, как ожили Луйо и Лела, когда появился добрый человек с Каприе, и почему он был встречен с таким благоговением, словно вокруг его головы сиял нимб. Своим появлением добрый человек вернул им ни много ни мало, как веру в людей. Луйо и Лела с облегчением вздохнули: и они смели подумать, что в каком-нибудь городе, сколь бы он ни был заброшен, сколь ни казался бы незначительным, все люди, без исключения, могли быть такими бездушными и негостеприимными, как те, что стояли вокруг и пялились на них! Должен же был найтись среди них добрый человек! А раз должен — он и нашелся.Правда, Луйо и Лела уже давно приметили его в толпе. Добрый человек выделялся внешностью — он был одет лучше других, почти по-городскому: на нем был пуловер на пуговицах, шляпа, начищенные ботинки — все в желто-коричневых тонах, и рубашка была желтая, Видно, сам бог приметил доброго человека и во всем ему помогал.

Когда он подошел к шхуне, испуганно и пристыженно жавшейся к молу, толпа зевак незаметно расступилась. Медленно, с достоинством подошел он к самому краю мола. Смотрел сверху и ждал. Такое ожидание не могло остаться без внимания.

И действительно, Луйо и Лела тут же бросились к нему, почти инстинктивно. Весь их вид говорил — они нуждаются в помощи и защите такого выдающегося, такого надежного и доброго человека. Они спросили, где можно купить хлеба и соли, так уж получилось, остались без того и другого, и если бы кто-нибудь оказал им любезность уступить... Луйо чуть не сказал «mea culpa»! ² — подобным образом человек обращается лишь к богу или другому человеку.

Добрый человек какое-то время глубоко и сосредоточенно размышлял, а затем произнес короткую, но содержательную речь. «Негоже оставаться в море без провианта, — говорил он в теплых отеческих тонах хорошо поставленным баритоном,— ведь море — недруг». Луйо и Лела терпеливо и внимательно слушали, купаясь в бархате его голоса, радуясь, что хоть кто-то принял их как «своих». Они слушали, стоя на ветру, словно из этих уст сыпались в тарелку хлеб и соль.

Закончив речь эффектными сентенциями — «Кто с собой носит, тот не просит» и «Кто стучит, тому отворяют», он неторопливо перешел ко второй части: начал объяснять, как трудно здесь добыть что бы то ни было, поскольку Каприе, хоть и развивающийся, и с будущим, но маленький город. Вон там, поглядите, построят отель, там — фабрику, но пока еще нет ничего, даже пекарни, и все пекут хлеб сами, сколько кому требуется. Будущие хозяева отелей и фабрик стояли вокруг, слушали, раскрыв рты, словно он повествовал о Рио-де-Жанейро, а не об их родном городе. «Хлеб особенно трудно достать, — добавил он, — все давно поужинали». Луйо и Лела смутились — они еще не ужинали, как подобает всем порядочным людям.

— Трудно, — сказал добрый человек и, когда они совсем пали духом, добавил многозначительное но.— Но, — сказал он,— в виде особой любезности к гостям, случайно оказавшимся здесь, к тому же людям малоопытным в делах снабжения и навигации, он попытается, да, только попытается прийти им на помощь и выпросит у своей старухи (он так и сказал «у своей старухи») краюху хлеба и горсть соли. Если, конечно, у нее остался хлеб от ужина.

Когда он кончил, Луйо и Лела с облегчением вздохнули: у них заболела шея смотреть вверх. К тому же им казалось, что хлеб уже близко.

И правда, минут через десять после того, как быстрой, но весьма солидной походкой он ушел в город, добрый человек вернулся, шагая так же быстро и с той же солидностью. В нескольких шагах позади него шла женщина, одетая по-деревенски, и несла корзину. Трудно было понять, жена это его или нет. Она шла молча, опустив голову и, когда он, невозмутимо и уверенно, словно его пригласили или он бывал здесь сотню раз, всей своей тяжестью опустился на шхуну и уселся на борт, молча передала ему корзину, покрытую белым. накрахмаленным полотенцем, из-под которого торчало темное горлышко бутылки, и так же молча, не взглянув на Луйо и Лелу и не подымая головы, ушла в каприйскую тьму.

Он поставил корзину у своих ног, потер руки, взглянул торжествующе, будто собираясь подмигнуть, на Луйо и Лелу, откинул полотенце и достал половину большого, круглого, печенного в золе хлеба с ноздристой мякотью и толстой коричневой коркой. Сразу было видно, что хлеб домашний. Затем достал пакетик с солью и со всей аккуратностью, чтобы ни одна крупинка не пропала, высыпал в подставленную Лелой чашку. Держался он как святой Никола, раздающий дары.

— Когда знаешь, что надо, от своих детей оторвешь, — сказал добрый человек.— А тут вот моя старуха прислала вам кое-чем полакомиться. Это вот наше, домашнее.

Он поставил на палубу бутылку вина, развязал другой узел, там оказалась тарелка, а в ней соленые сардины с луком, покрытые желтыми кругами масла и темными пятнами винного уксуса.— Лично для меня нет ничего лучше, — сказал он,— чем вот так, под вечер, закусить солеными сардинами с маслом и куском сыра.

И сыр оказался в корзине. И немного маслин в бумажке.

— Угощайтесь, пожалуйста, — сказал он и сделал такой широкий жест, словно приглашал их в рай. — Все здесь свои. Закусим малость по-домашнему.

И правда, им показалось, будто его благословенная рука привела их в рай. Словно по волшебству исчезли зрители, а те, кто упорно продолжал гулять по обдуваемому ветром молу, держались на приличном расстоянии, относясь к шхуне с уважением, как к чужому дому.

Добрый человек не менее десяти раз повторил «свое, домашнее». И Луйо с Лелой почувствовали себя как дома в этом маленьком городке Каприе, под защитой большого мола. Они искренне упрекали себя за скверное мнение о городе и его обитателях, видно, сложившееся под влиянием усталости, дурной погоды и назойливых детей, но, боже мой, ведь дети это дети!

В одну минуту исчезла мучительная нервозность последних дней, казалось, все снова стало хорошо и все будет хорошо. Завтра они продолжат свое чудесное путешествие, и как смешно, что из-за пустяков они так раскисли.

Точно старому приятелю, они начали рассказывать доброму человеку всякие подробности о своем плавании. Он слушал с достоинством, несколько свысока, но все удивлялся, как они решились отправиться «так далеко», и его нисколько не смущала загребско-островная мешанина Луйо, на которой он объяснялся, возвращаясь на родину после нескольких лет, проведенных в Загребе; не мешало, что Лела — женщина, он даже похвалил ее: настоящий морячок, он сразу заметил, как она орудовала с канатом. Даже шхуну похвалил, похлопав по бортику: сто лет еще прослужит, дай только бог здоровья и благополучия.

Они разместились втроем вокруг зажженного Луйо фонаря и корзины, ели сардины, потягивали «по-домашнему» вино из бутылки и чувствовали себя маленькой сплоченной семьей. Вино, кстати, оказалось чуть прокисшим, а масло, покрывавшее соленые сардины, чуть прогорклым, но добрый человек говорил неторопливо, пространно, и это было приятно — все стало на свои места, все было по-домашнему и шло от сердца доброго и гостеприимного человека.

«Все еще уладится,— подумали Луйо и Лела, каждый на свой лад, — все как-то разрешится. Поплаваем еще до осени, пока нас дожди не прогонят, а там в Загреб, да и в Загребе как-нибудь устроимся, все будет хорошо».

Добрый человек смеялся их шуткам, они — его. Хозяин рассказывал о городе: дома, сами видите, хорошие, но город бедный. Строятся больше эмигранты — ведь здесь никто не работает, все живут тем, что присылают. Он и сам вернулся из Америки и построился, у него небольшая американская пенсия. Но у него немалые заслуги в развитии Каприе. «Я нашим всегда говорю, — сказал он,— нужно только засучить рукава», и он показал, как нужно засучивать рукава. «Наш лозунг — всегда вперед!»

Словно для того, чтобы создать непринужденность, а не потому, что был голоден, добрый человек вовсю уминал сардины, беря их за хвост и отправляя в рот посреди фразы, исправно потягивал вино и не мог им нахвалиться — «наше, домашнее», макал хлеб в масло и уксус, курил сигареты Луйо, которыми тот его угостил, желая хоть чем-нибудь отблагодарить, громко прихлебывал кофе, который сварила Лела, как положено гостеприимной хозяйке. И при этом гудел своим баритоном, словно их старый «Турнер».

Возможно, у Луйо и Лелы уже тогда возникли какие-то подозрения, но если и возникли, они тут же осудили себя за недостойные мысли. Возможно, они подумали, что пора бы ему уходить и пе хватит ли донимать их разговорами, но тут же ужаснулись себе. Добрый человек возвратил им ни больше ни меньше, как родину, он принимал их от имени своего города.

Счастливые, почти неомраченные минуты затянулись далеко за полночь. Когда была допита последняя капля вина, подобрана хлебом последняя блестка масла и выкурена последняя сигарета, добрый человек поднялся.

— Ну, мне пора двигаться, — сказал он. — рано вставать, не то что вам, туристам. А вы спите сколько влезет.

И, выдав разрешение спать, вышел на мол. Шхуна с облегчением закачалась, словно обрадовалась избавлению.

— Минуточку, — сказал Луйо,— сколько мы вам должны…Он хотел сказать «за хлеб и соль», но испугался как бы это не прозвучало глупо, и оставил фразу неоконченной, вопросительно повисшей в воздухе. Наверное, с его стороны было наивно и романтично, но, кажется, он ожидал, что после такого приятно проведенного вечера, в беседе и шутках с друзьями, добрый человек махнет рукой и скажет: какое это имеет значение, дело семейное

— Сколько мы вам должны? — еще раз нерешительно спросил Луйо, страшась оскорбить доброго человека бестактностью. Лела все еще любезно улыбалась, прощаясь с незнакомцем.

Добрый человек, глядя куда-то вдаль, потянулся, разминаясь после долгого и приятного сидения. Лица его нельзя было рассмотреть.

— Пятьсот хлеб, — послышался из темноты его отеческий голос,— тысяча сардины, вино триста пятьдесят, а за остальное — масло, лук и прочее, по-братски, две тысячи.

Короткая пауза.

— Да, еще сыр и маслины. Это не свое, сами покупаем. Ну, полторы тысячи, только для вас. Всего на круг — три с половиной.

Луйо хотел было что-то сказать, но почувствовал, что голос ему не повинуется. Добрый человек продолжал всматриваться в даль, в огоньки, мерцающие на других берегах.

— Пятьсот — хлеб? — спросила Лела, случайно ухватившись за хлеб, словно была важна цена хлеба.

— Да, здесь трудно с хлебом, — сказал добрый человек, словно и сам полагал, что цена хлеба в самом дело завышена. — Зато такого хлеба вам нигде не найти! Здешний, домашний.

Луйо отсчитал из корабельной кассы три с половиной тысячи. Добрый человек спокойно положил их в задний карман брюк и, прижимая руку к тяжелому заду, быстрым и горделивым шагом ушел в Каприе.

Ветер наконец стих. Луйо и Лела еще долго сидели на палубе, молча, не произнося ни слова. Они страшно устали, но им и в голову не приходило лечь спать. Держались они так, будто поссорились. Ни одного слова не было сказано, но они были на кончике языка у обоих. Вслушиваясь в скрип мачты, Луйо и Лела смотрели на мутные круги возле луны. По транзистору после новостей послушали прогноз погоды: на завтра обещали умеренный южный ветер с тенденцией к усилению.

Утром проснулись вялые, в плохом настроении. Хмурое небо говорило, что путешествие больше невозможно и уже никогда не будет ничего хорошего и приятного. Молча Луйо завел мотор, молча Лела отвязала чалки. Шхуна пошла к завершению турне. Летний сезон закончился с первым сентябрьским ветром.

Может быть, они были обречены на это с самого начала: может быть, в разлуке, их неизбежной разлуке в самом деле было виновато метавшееся между островами влажное тяжелое сирокко. Но все-таки наперекор всему этому, я думаю, была надежда, что все еще исправится и сгладится, не встреться им на пути человек с Каприе. Добрый человек с Каприе был всему виной.

Потому что пока шхуна медленно пробиралась по темным неспокойным волнам, держа курс на Шибеник, зло, которое источал добрый человек, наподобие заразы распространялось от острова к острову, от грота к гроту, зловещим нефтяным пятном расплывалось на поверхности моря, огромной безобразной каплей прогорклого масла, как пленкой безнадежного бельма, покрывало даль, множилось само собой отравляя все моря и океаны, все — вплоть до счастливых сказочных островов Паго-Паго.