Дочки-матери

Андрей Кранин

Дочки-матери

Пролог...

Колючий мартовский ветер пронизывал до самого нутра. Уже не было сил стоять перед этой проклятой могилой. Церемония ещё не закончилась, но толпа уже начинала редеть. Желающих почтить память покойного было на удивление мало, если учесть, что тело, из которого в настоящий момент вылетала душа, принадлежало не увешенному сединами старцу, а совсем ещё молодому человеку юноше немногим старше 20 лет. В этом возрасте человек ещё не растерял старых друзей и не рассорился с новыми, и желающих проводить усопшего в последний путь всегда наберется предостаточно. Смерть...! Каждая из троих поежилась....И такая смерть... Заслуженная смерть. Если только смерть можно заслужить...

Первой ожила Ника.

- Я не могу больше на это смотреть, пойдемте отсюда...Что вы тут стоите?! Это все уже закончилось! Слава богу, что все это закончилось!... - её била истерика.

- Успокойся, Ника, на тебя люди смотрят, можешь хоть на двадцать минут сохранить достоинство? - укоризненно сказала Леля.

- Пусть смотрят, а тебе все ни по чем, у тебя вообще чувства не развиты. Вон посмотри на Шурупчика, ей тоже плохо, и она себя не сдерживает. Сморкается в платочек, который ей мама погладила, слезки трет. Почему я должна кого-то стесняться?!

Шурупчик, она же Юля Шкарупина бросила затравленный взгляд на Нику, но огрызаться не стала. Она тихо сказала:

- Нужно уходить, Ника права. Все равно мы не можем больше изображать тут вселенскую скорбь, когда каждая из нас знает, что...

Юля была не права. Нет, уходить было, конечно, нужно. Она была не права в том, что каждая из них знала ЭТО....

1

Жалкие остатки летнего солнца заливали смотровую площадку перед зданием МГУ. Там стоял раскатистый гул голосов собравшейся толпы. Было первое сентября, начало нового учебного года. В числе возбужденных студентов были три юные девушки, стоявшие в конце колонны первокурсников. Они познакомились совсем недавно на вступительных экзаменах. Дружба завязалась мгновенно, как это бывает в юности...

Это было сочинение, кажется. Ника пришла слишком рано и сидела около аудитории, борясь с приступами кишечной слабости - её обычная реакция на все виды нервной активности. Ее рассеянный мозг посылал сигналы в ложном направлении. В здании было ещё пусто, видимо, другие абитуриенты предпочитали волноваться в домашних условиях. Вдруг в конце коридора раздалось звучное постукивание каблучков.

- Кто-то хиляет, - с отвращением подумала Ника. - Теперь в сортир по-человечески не сбегаешь.

Из дымки льющегося из окна солнечного света материализовалась невысокая девушка, в скромной, по представлениям современных девушек, блузке и некой профанации юбки, предлагающей для обозрения загорелые ноги, обработанные эпилятором. Она глуповато улыбалась.

- Привет! - лучезарная улыбка стала ещё шире.

- Здрасьте, - мрачно поздоровалась Ника.

- Ты на сочинение? - улыбчивая не собиралась отвязываться.

- Нет, у меня урок фигурного катания.

Девушка с удивлением колыхнула ресницами, удлиненными и загущенными фиолетовой тушью, и продолжила допрос:

- А что же ты тут сидишь?

- Жду, когда на улице каток зальют...

- Ты шутишь, - неожиданно догадалась лучезарная.

Во избежании конфликта Ника решила помолчать. Но у доброжелательной были другие планы. Ей, наверное, в детстве не хватало живого общения.

- Я - Юля, - поделилась она сокровенным. - Тебя как зовут?

- Юдифь, - с мукой выдавила Ника.

- Какое странное имя, еврейское что ли? - эрудиция добродушной не знала границ.

- Слушай, ну что ты пристала? Не видишь, плохо мне. Страдаю мизантропией, людей не люблю!...

- У меня тоже голова иногда болит, но с людьми я нормально, - открыла ещё одну маленькую тайну человеколюбивая.

Этого было достаточно. Ника уже готова была пойти мучиться в другое место, но вокруг уже постепенно начали собираться другие абитуриенты, изможденные бессонной ночью, проведенной в лихорадочном повторении того, на что в школе отводится одиннадцать лет. Непостоянное внимание сияющей уже было сосредоточено на ком-то другом, возможно, более доброжелательном, чем Ника. Прошла ещё четверть часа и абитуриентов пригласили в аудиторию, где и должна была произойти реинкарнация знаний, добросовестно укорененных в подсознание школьной программой.

Навестив туалет в последний раз, но не получив искомого облегчения, Ника тяжелыми шагами командора потащилась на отведенное место. Заняв место с краю, чтобы свести количество соседей к минимуму, Ника осмотрелась вокруг. Справа, слава богу, был проход - молчит, с вопросами не лезет, списать не просит. Слева сидела девица хиповатого вида с чертами лица, выдающими всю родословную до пятого колена. "Вот она - Юдифь", - подумала про себя Ника, но, скрестившись с соседкой взглядом, унизилась до улыбки.

- Ника Осмолина, - зачем-то представилась Ника.

- Соня Беккер, - без симпатии ответила соседка, почесав ручкой горбатую переносицу.

На этом вступительная часть знакомства закончилась, потому что кто-то из официальных лиц приемной комиссии, покончив с пугающими подробностями того, что будет, если вдруг абитуриенту придет в голову проконсультироваться с соседом или, что ещё хуже, списать, объявил о начале экзамена. Несколько часов пролетели незаметно. Ника сделала все, что могла, чтобы не расстроить маму с папой и сделать свое поступление более или менее правдоподобным. Выходя из аудитории, Ника Ocмолина, вдруг ощутила подзабытую легкость в нижнем отделе живота и приливы человеколюбия, захлестывающие верхний отдел головного мозга. "Я опять счастлива и открыта общению", - с удовлетворением подумала она про себя. "Надо будет забуриться сегодня куда-нибудь, чтоб отметить окончание этой образовательной Голгофы". Результаты её мало волновали, они были известны уже после знаковой встречи папы с председателем приемной комиссии на "хате" у вышеупомянутого. Никино студенческое будущее было улажено за десять минут. Ровно столько времени понадобилось папе, чтобы передать пухлый конверт, набитый иностранными дензнаками в потные, трясущиеся руки председателя; остаток времени был потрачен на то, чтобы, потягивая французский коньяк, принесенный папой, натужно делать вид, что не за этим, в общем-то, они здесь собрались. Председатель приемной комиссии, видимо, имел навязчивую привычку закреплять удачно обтяпанный контракт с партнерской стороной за счет последней, чему служила неоспоримым доказательством синева, покрывающая мясистый, пигментированный нос, и неуемные в своей подрагивающей пляске загребущие руки, транспортирующие пухлые конверты в карманы брюк, сильно потертых в местах транспортации.

Людской поток вынес Нику из аудитории, затем занес в лифт. Плечом к плечу с ней держалась её горбоносая соседка, не предпринимая ни малейшей попытки вступить в контакт, чтобы поделиться пережитым. "Мымра какая-то", - поставила диагноз Ника, шевельнув ногой, что означало попытку отодвинуться. Двигаться на самом деле было некуда, потому что при каждом неосторожном движении или особенно глубоком вдохе Никино тело, слегка смещаясь назад, ощущало неприятное прикосновение анатомически выделенной части другого тела, принадлежащего быковатому парню с татуировкой в виде кролика Банни на недобритой щеке. "Вот с такими козлами придется изучать прикладную лингвистику", - подавив приступ отвращения, подумала Ника. Юнец против Никиных прикосновений, видимо, ничего не имел, и, неприятно осклабившись, пытался заглянуть в разрез её платья, чтобы получить зрительное представление о том, к чему нельзя было прижаться.

Когда стремительный поток вынес Нику из лифта, она ощутила себя во враждебном кольце, стиснувшем её, справа - горбоносой девицей, сохраняющей выражение потусторонней отчужденности, а слева - поклонником кролика Банни, расправляющим затекшие в лифте члены.

- Слушайте, девушки, а не поиметь ли нам по рюмке пива? - решил начать романтическое знакомство татуированный абитуриент МГУ. - Меня, кстати, Леха зовут.

- Почему бы нет? - неожиданно включилась хиппи справа.

Нику приглашение не удивило. Было заметно, что Кролик Банни, страсть как хотел с ней познакомиться. К такому обороту дела Ника уже давно привыкла, потому что в свои неполные девятнадцать лет она уже была измучена мужским вниманием, обволакивающим её везде, где бы она не появлялась. Ника была замечательная красавица. Ее саму иногда приятно удивляло совершенство её анатомии. Она была высокой шатенкой с волосами азиатских шелков, стекающими по плечам водопадом. Ее нежная, как велюр, кожа лица, почти не тронутая косметикой, подчеркивала безупречность тонких и благородных линий носа и губ, запредельную глубину слегка насмешливых серых глаз, убранных длинными угольными ресницами, а коралловая полоска по младенчески пухлых губ была украшена примостившейся над верхней губой легкомысленной родинкой.

Неожиданно на Нику снизошло миролюбие. Покопавшись в себе, она не нашла причин, чтобы отказать сочному Рэмбо в его невинной просьбе - скрасить его по-холостятски одинокий вечер своим дурманящим присутствием. Напрягала только чужеродная хиппи, магически переместившаяся из состояния транса в состояние лимитированного возбуждения.

- Ладно, пойдем, красавчик - так сформулировала свое согласие мадмуазель Осмолина.

Уже нацелив свои стопы в сторону выхода, группа была остановлена пронзительным криком, который мог издавать только человек, опоздавший на самолет, улетающий на Бали.

- Юди-и-и-ифь!

После секундного анализа, Ника поняла, что это по её душу. Сомнений быть не могло и в том, что так назвать её мог только один человек на свете улыбчивая, лучезарная, человеколюбивая, длинноногая и короткоюбая лапушка Юля, с которой судьба свела её с утра перед дверьми аудитории. Но Юля была не одна. Стремительно и настойчиво, как ледокол "Ерамак", пробивающий себе дорогу к большой земле во льдах Арктики, девица прокладывала себе путь сквозь толпу, таща за собой ещё одно невинное создание с лазоревыми, застывшими в боязливом удивлении, глазами. Венчал процессию высокий молодой человек чрезмерно симпатичной наружности, стильно прикинутый в широкие, по-американски бесформенные штаны, модную рубаху и ботинки, ранее явно обитавшие на полке "Калинки-Стокман". Его коротко стриженные темные, почти черные волосы были поставлены торчком усилиями геля для волос, а в правом ухе болталась сережка в виде католического крестика.

Потом Ника часто вспоминала эту минуту, потому что это была первая минута их встречи - противоречивая, неправильная, неизведанная, минута, несшая в себе ипостась вещей так отличную от той, которая сложилась позднее.

Кролик Банни уставился на стоящих рядом с ним девушек. На его лице была заметна напряженная работа мысли, катализируемая сильным желанием узнать, которой из двух принадлежало это необычное имя. Чувствовалось, что он всем сердцем желал, чтобы Ника оказалась Наташей, Верой или, на худой конец, Глафирой, но только не Юдифь...только не Юдифь, господи, боже ты мой, только не это!...

Удивление перерастало в неловкость и смятение. Нужно было что-то делать.

- Хай, - по иностранному поприветствовала Ника вновь прибывших.

- Ой, приветики! - затараторила лучезарная Юля. Ну, как вы, отстрелялись? Я так боялась, что, по-моему, все напутала, проверить даже времени не было. Слава богу, последний экзамен. Теперь хоть отдохнем по-человечески. Кстати, знакомьтесь - это Леля. А это - Макс, они тоже поступают. Я - Юля. Ну, тут я только Юдифь знаю, а остальных как зовут?

Услышав свой псевдоним, Ника вздрогнула. Волна удивления прошла по другим лицам. Леха выглядел разочарованным, в его глазах замерцала тоска.

- Я хочу внести некоторую ясность. Я пошутила. Я не Юдифь, а Ника. Ника это мое настоящее имя.

- А мне Юдифь больше нравится. - неожиданно встрял "в модной рубахе".

Жизнелюбивая зашлась гомерическим хохотом.

- Ой, ну надо же такое придумать, а я, дура, и поверила.

Леха опять стал проявлять интерес к жизни.

- А Ника это от чего? - осведомился он.

- Это от Виктории Генриховны, - положила Ника конец надоевшему ей разговору.

- Ну, ладно, - решила выступить по делу дружелюбная Юля, узнав, наконец имена и остальных, - А вы куда это собрались, может, мы с вами?

- Мы выпить хотим, у нас трубы горят, - коротко сформулировал ближайшие планы Леха.

Хохотнув над шуткой, Юля засуетилась о деталях.

- Мы тоже думали, что надо где-то отметить. Здорово, что мы вас встретили, давайте в "Патио пицца" пойдем, здесь недалеко.

- Вы просто фонтанируете блестящими идеями, - начал выпендриваться Макс. С вашего общего разрешения, один звонок драгоценному родителю и нежной возлюбленной, и я с вами.

Сопровождаемый тяжелым взглядом Лехи, стильный юноша направился к телефонам, висевшим неподалеку в вестибюле.

- Ты где этого пижона откапала? - голосом пролетария, угрожающего буржуазии, произнес кролик Банни.

- Он - милый, - впервые обнаружила свое присутствие тихая Леля. И вдруг, с тревогой в голосе, - Соня, тебе плохо?

Тут все посмотрели на Соню. Сказать, что Соне было плохо, значило сделать Соне незаслуженный комплимент. Потому что по ней было видно, что ей было ужасно. По лицу разливалась мертвящая бледность, местами прорывающаяся в синеву, руки стиснуты кольцом так, что ногти, похоже, нарушая тонкий покров эпидермиса, проникали глубже в плоть, терзая сосуды, её глаза с расширившимися от какой-то внутренней боли зрачками, выглядели безумными, готовыми выпрыгнуть из орбит и побежать от этого места лошадиным галопом. Она была близка к какому-то припадку, ведущему к длительному помрачению сознания. В общем, она выглядела так, как будто провела ночь в покойницкой, где трупы, обреченные на скорое захоронение, неожиданно воскресли и устроили шабаш.

- Я...ничего...Мне надо домой срочно...Я забыла, меня ждут, - невнятное бормотание Сони ничуть не объясняло её неожиданную дурноту. Даже Ника, не склонная к сантиментам и милосердию, почувствовала укол жалости. Соня, на негнущихся ногах поплелась к выходу, развивая скорость улитки, преследуемой голодным хищником. После короткого обмена гипотезами, объясняющими случившееся, было решено, несмотря ни на что, праздник себе не портить и пойти в "пиццу", чтобы напиться как следует.

- Только я не пью, - вдруг застеснялась Леля.

- А мы - мирные люди, отрицающие насилие, так что заставлять не будем, успокоил её подоспевший Макс.

- Я на "колесах", - обрадовал всех Леха, - Нас пятеро, все влезем.

Гомоня по дороге, сиюминутно сплоченная компания двинулась к выходу. Прямо перед зданием, нарушая все мыслимые правила парковки, покоился Лехин БМВ, заставляя матерящихся прохожих обходить его справа и слева, наступая при этом в грязные, мутные лужи, оставленные вчерашней непогодой.

- Какая тачка! - задыхаясь от восторга, смешанного с мистическим ужасом перед большими доходами, всхлипнула Юля.

- У моего папы такая же, только другого цвета, - просто, как в подготовительной группе, заметила Леля.

- Ну, я смотрю, я тут один малообеспеченный, - продолжил обсуждение Макс. - А вы, мадам, чем владеете?

Вопрос был адресован Нике, но ответила на него Юля.

- Мне папа тоже обещал, когда я права получу.

"Значит, ещё не скоро", - почему-то подумала Ника.

Забравшись всей компанией в комфортное кондиционируемое авто, молодые люди понеслись по суетящемуся в своей дневной рутинной занятости Ломоносовскому проспекту.

В ресторане гуляли широко, как в последний день перед исповедью. Макс неистощимо острил. Его элегантная, наполненная афоризмами, тропами и идиомами речь, вызывала поступательное помрачение взгляда простоватого Лехи. Лехино неуязвимое при обычных обстоятельствах самолюбие унижало не только то, что суть некоторых высказываний велеречивого Макса ему была недоступна, "обидно было, что все бабы за столом смотрели в рот этому говнюку".

А справа сидела будоражащая Ника. От неё исходил аромат, который щекотал ноздри и путал мысли. Леха знал женщин, а женщины знали его. Но Ника была другой, настолько другой, что его смятая в одночасье и разорванная, как письмо неверного супруга, молящего о прощении, чувственность вызывала толчкообразные движении в паховой зоне, рискуя разодрать в клочья тугой барабан джинсовой ткани. Но сладкоголосый конкурент не унимался. Было видно, что за столом шла немая борьба искрящегося интеллекта с железобетонной силой воли, ставка в игре сидела рядом, томно заводя ресницами в поднебесье одной ей ведомой думы. Движение головкой в сторону Лехи, обращенный к нему взгляд, вопрос, прорвавший бурлящий поток Максовой болтовни, и толчки в области паха стали переходить в землетрясение.

- Слушай, Леха, а как это тебя на филологический занесло? - Никины глаза выражали то ли интерес, то ли недоумение.

- Да мне батя сказал, что мне надо в институт идти. Я говорил, что хочу на банкира, чтоб потом у него в банке работать. А он мне говорит, ты - дурак, а там учиться надо, иди в литературный, там один мужик за экзамены отвечает, он мне бабки должен.

- Это, Ника, часто встречается, когда конвульсивные желания, порожденные противоречивыми импульсами, внезапно обрываются обнаженной, как правда, действительностью. Вот перед нами, возможно Риккардо или Смитт политэкономии, а его суровый, не признающий в нем таланта родитель толкает в объятия не нашедшей себе места среди девяти других музы филологии.

- Лабуду ты какую-то сказал, Макс. Сам ты Рикки Мартин, - встрепенулся Леха. - Мой батя, между прочим, МГИМО закончил и на трех языках хреначит.

- Я поражен. Но почему же не чувствуется благотворного влияния интеллектуала, обреченного передать свой могучий умственный запас генетическим путем?

- Потому что сидел он десять лет. А мать с ним не жила и мне на давала встречаться. А пять лет назад в больницу попала, и батя меня к себе взял.

Над столом нависло неловкое молчание, порожденное жутью услышанного рассказа. Только Ника, сощурив бездонье серых глаз, озвучила мучающий всех вопрос.

- А за что сидел-то?

- Валютные операции, - хмуро изложил подробности Леха.

- Так за это же не сажают, - вздохнула с облегчением Юля, которой казалось, что в острог попадают только за убийства.

- Сейчас не сажают, а в восьмидесятые "вышак" давали, - пояснил осведомленный в вопросах юриспруденции Леха.

- Слава богу, наступила эпоха завоеванной демократии и тотальной реабилитации. На государственную службу призваны воры в законе, федеральная казна доверена подпольным фальшивомонетчикам, службах охраны засели выпущенные на свободу душегубы, - продолжал юродствовать Макс.

Взгляд Лехи нехорошо затуманился, кролик Банни вдруг заходил на его щеке в бодром танце из-за конвульсивного подрагивания каких-то лицевых мышц, а стиснутые кулаки были выброшены на стол, демонстрируя опасную мощь тренированного тела.

- Слушай ты, жертва аборта, заткнись, пока не огреб!

Леля вздрогнула, как будто бы оскорбленная звонкой, как пощечина, грубостью не относящегося к ней высказывания, её лазоревые глаза налились мольбой. Казалось, что если сейчас опять поднимется пена забродившего конфликта, она этого не вынесет, и сердце её будет разбито.

- Мальчики, не надо. Вы оба не правы. Ну, зачем так? Ведь мы конец экзаменов отмечаем.

Юля тоже выражала беспокойство. С одной стороны, ей до боли было жалко перманентно сиротствующего Леху, а с другой стороны внезапная симпатия, почти любовь с первого взгляда, уже проникала к ней в сердце, и она только и ждала момента, чтобы выразить свою преданность Максу. Одна Ника, продолжала сидеть прищурившись, проявив свое отношение к ситуации только тем, что переложила испускавшую едкий дымок сигарету из одной руки в другую.

Стало заметно, как занервничал Макс. Привыкнув сражаться в интеллектуальных боях, он совсем не знал, что надо делать, когда тебя просто бьют.

- Ладно, приношу свои чистосердечные до искренности и своевременные до неизбежности извинения. Я был не прав, в чем каюсь прилюдно.

Лехино, приподнявшееся было в боевую стойку тело, грузно осело, кулаки расплелись, а кролик Банни вернулся в статичное положение, зарывшись обратно в двухдневную щетину. Леха выхватил у разбуженной такой неожиданной резкостью Ники окурок, нервно притушил его в пепельнице и сказал, простым, без окраски голосом:

- Я заплачу...

Потом компания в молчаливой дурноте, прерываемой время от времени рассеянными повизгиваниями Юли, растворялась по домам. Скоро в машине остались только Ника и водитель.

- Ну, а тебе куда? - осмелившись положить руку на спинку сиденья, полуобнимая свой кумир, неуверенным голосом осведомился Леха.

- А я, красавчик, сегодня переночую у тебя, если не возражаешь... лишенным вопросительной интонации тоном, ответила Ника.

2

В квартире резким переливом надрывался звонок. Его трель глухо отдавала в пустой, освобожденной от мыслей, затуманенной героином голове. До Сони не сразу дошло, что это звонит телефон. Вихрь звуков носился у неё в голове, сплетаясь в сюрреалистическую фантасмагорию набросанных в беспорядке нот. Потребовалось минутное усилие, чтобы определить направление движения в сторону телефона. Потом ещё долгое, тяжелое мгновение, чтобы найти и приподнять трубку. Язык намертво прилип к гортани, затрудняя звукопроизношение.

- Кто это? - с усилием выдавила Соня.

- Узнала, тварь? - свинцовые пули слов выстрелили в пустоту Сониной головы.

- Кто это? - не осознавая бессмыслицы повторения, опять спросила она.

- Опять наширялась? - металл в голосе собеседника не исчезал и терзал пустоту в голове у Сони.

- Зачем ты звонишь? - Молния на секунду включила сознание, обдав тело жидким страхом, когда Сонин мозг опознал говорящего.

- Чтобы предупредить тебя, что если ты по собственному недоразумению вдруг пикнешь где-нибудь, то тебе опять будет больно, как тогда. Ты помнишь, как было больно?

- Помню... - прошелестев языком по обсохшим губам выдохнула Соня.

- А ты хочешь, чтоб было так же больно?

- Не хочу, - наконец уверенная в своем ответе произнесла Соня.

Голос в трубке умер, замигав короткими гудками конца связи.

Соня сидела на полу, больно подогнув ногу, но не чувствуя боли. Она смотрела на трубку и память её разрывали воспоминания, ожившие как всегда с фотографической точностью. Она вспоминала, как тогда было больно...

Утро Ники в чужих домах и постелях никогда не начиналось с яичницы и чашки кофе. Утро Ники всегда начиналось со звонка домой. Сдвинув с примятой груди безволосую конечность Лехи, она окунула руку в глубины своей сумки, валявшейся у кровати в ворохе одежды, чтобы выудить оттуда сотовый телефон. Леха потянул носом, выражая сонное беспокойство, но просыпаться не стал.

- Але, мама, это я.... - Ника знала, что через это все равно надо пройти.

- Шлюха! - неласково донеслось в ответ. - Кому какое дело, что это ты? Скажи это своему отцу - он тоже шлялся всю ночь. Ему интересно будет обменяться с тобой впечатлениями, - в голосе матери уже начинала появляться истерика. Ника скосила глаз на часы. "Половина двенадцатого, - отметил мозг, и уже напилась".

- Мама, я только хочу сказать, что я ещё жива, так что порадовать тебя нечем... - прорываясь, через поток пьяной многословности сказала Ника. На этом обычно диалог заканчивался, продолжаясь монологом растрепанной женщины со следами стираемой временем и алкоголем красоты на измятом, неровно припухшем лице.

Регина Осмолина, запомнившаяся миру откровенными ролями в кино, являлась кровной Никиной родительницей со всеми на то правами и отсутствием обязанностей. Она с лабораторной точностью повторяла судьбу своих экранных воплощений - женщин с трудной судьбой. Ее карьера в кино началась неосмотрительно рано, как впрочем и созревание её огнедышащей плоти, что и определило её артистическое амплуа. Роли с намеком на прелести Лолиты, тогда стыдливо маскируемые требовательным к моральной чистоте советским кино, сыпались на нее, как из рога изобилия. Потом Регина нашла себя в параллельном кинематографе...Как-то на съемках очередной картины к ней приблизился высокий молодой человек с фигурой натренированного атлета, в модном замшевом пиджаке. Неокрепший мозг Регины быстро смекнул, что тридцатилетний красавчик одет вызывающе дорого и слишком уж по заморскому, что свидетельствовало о том, что одежду он себе покупает не в Мосторге с заднего крыльца, а в магазине "Березка", где торгуют шмотками за валюту. Или, может быть, жил за границей, черт его знает. Незнакомец держал себя на съемочной площадке завсегдатаем, пожал руку режиссеру, перекинулся парой слов с гримершей, но его настырный взгляд прочно прилепился к Регине, мешая ей сосредоточиться на роли. Наконец она не выдержала:

- Я не могу играть, когда на меня в упор смотрят посторонние. Это не Театр оперетты!

Получилось очень грубо, но режиссер только пожал плечами и сказал:

- Ладно тебе, капризничать. Иди отдохни маленько, мы тут с ребятами подумаем над следующим эпизодом.

Регина накинула на костюм халатик и засеменила в гримерную - покурить и выпить чайку. Краем глаза она отметила, что незнакомец в замшевом пиджаке, что-то на ходу бросив режиссеру, двинулся за ней. Он догнал её в коридоре, грубо как-то ухватил за руку и сказал:

- Погоди, красавица, поговорить надо...

- Некогда мне разговаривать, и, вообще, вы мне мешаете работать! Что вы на меня уставились, да и кто вы такой?! Отпустите, мне больно! ... Ну, что вцепился!? - Регина пыталась высвободить руку из цепких пальцев "замшевого пиджака", но тот не уступал, давая понять, что отпустит руку только с оторванным рукавом.

- Да что ты так разошлась, красавица, - полусмеясь сказал незнакомец. Регине он стал ещё более неприятен, после того как она учуяла напевный южный акцент. Московский апломб мешал ей уважать приезжих с Украины.

Их борьба начинала перерастать в фарс. Стали оглядываться проходящие люди, но, повинуясь какому-то негласному уставу, в ситуацию не вмешивались. Регина поняла, что ведет себя глупо, привлекая внимание, все равно этот "пиджак" не отвяжется.

- Чего надо?! - она перестала дергаться, но любезничать не стала.

- Поговорить, - он ослабил хватку.

- О чем это? - в её словах появилась тень интереса.

- Про кино, про твои роли.

- А ты, что, кинокритик что ли? - тень интереса начинала сгущаться.

- Я режиссер.

Регина Осмолина к тому времени уже была известная актриса. Не звезда, конечно, но в фильмах мелькала, учитывая специфичность амплуа. Но безмятежной жизни мешали два обстоятельства - отсутствие образования, чем ещё можно было пренебречь, и отсутствие денег, на что не обращать внимание было уже сложнее. Цепкий ум понимал, что в дальнейшем первая проблема будет все сильнее влиять на вторую, превращая её в неизбежную, как возмездие, катастрофу. В то время кустари, даже талантливые, не ценились. Всех интересовало формальное образование. В кино ещё можно было пристроиться, но вот в театр уже не брали там вообще киношных терпеть не могли, считали себя духовно выше. Ко всему прочему ситуация осложнялась тем, что Регина взрослела, и вся прелесть её сексапильной невинности улетучивалась по мере того как из смазливого подростка, обещающего больше, чем она пыталась скрыть, она превращалась в разбитную деваху, чьи пороки можно было прочесть на заштукатуренном гримом лице. В общем, карьера перешла пиковую фазу, и начала плавное снижение. А денег - настоящих денег, таких, чтоб шикануть на полную катушку, по-прежнему не было. Учиться же не хотелось до отвращения. Все было сильно запущено еле-еле вытянула аттестат о среднем образовании, переведясь в вечернюю школу. Да и не хотелось ей снова садится за парту, после того, как побывала в зените славы и известности.

"Замшевый пиджак" по имени Генрих Шнуровский действительно оказался режиссером. Однако, режиссером тайного кино, такого кино, продукты которого продавались в электричках глухонемыми инвалидами с потерянными в боях конечностями, или распространялись среди "своих", по специальному заказу. Прямо говоря, тридцатилетний "режиссер" Генрих Иванович Шнуровский, уроженец города Боровичи, Хмельницкой области снимал жесткое советское "порно". Жесткое оно было в относительном измерении. По фабуле и сценическому антуражу оно, конечно, было мягким и даже стыдливым, но по отношению и сравнению с массовым народным кино жестче фильмов тогда не существовало. Конечно, Генрих Иванович ходил под статьей, сопрягая свою творческую деятельность с ежедневным риском быть пойманным и осужденным за многочисленные правонарушения - от растления малолетних до незаконной коммерческой деятельности. Но его это не сильно беспокоило, потому что среди его постоянной клиентуры были и такие персоны, которым по долгу службы надо было оберегать закон. Однако, дружеские и деловые связи с Генрихом не позволяли им вот так вот взять и бросить его на нары. Оставаясь не чуждыми всем человеческим страстям и слабостям, эти люди представляли собой ту самую десницу, оберегающую оборотистого коммерсанта-пионера от юридических опасностей. Дело у Генриха было уже поставлено с размахом - была оборудована подпольная киностудия, замаскированная под фотоателье "Милый образ", была собрана совершенно безнравственная труппа актеров, временами обновляемая новыми талантами, и денежный, не облагаемый государственными налогами поток мерно тек в карман отечественного Тинто Брасса, позволяя развивать бизнес и окружать себя комфортом.

Когда Генрих увидел Регину, он сразу понял, что это как раз то, что украсит его новый шедевр. Женская составляющая труппы уже как раз пообносилась, частично спилась, частично забеременела, да и как-то спала с лица - нужны были свежие кадры. Регина подходила идеально.

Регину, к легкому удивлению Генриха уламывать долго не пришлось. Несмотря на недоброжелательную встречу, дальнейшие отношения выстраивались почти идеально. Это была милая особенность Регины - её всегда притягивало все, что пахло деньгами. Наконец-то в её жизни наступила светлая полоса. Генрих со временем стал для неё не только режиссером, сценаристом и продюсером (в советском токовании этого слова), но и сексуальным наставником. Что уж греха таить - снимаясь в "порно" изображать из себя невинность было неубедительно. Со временем предложения из традиционного кино вообще перестали поступать, и Регина посвятила себя целиком служению подпольной музе. Но и её отношения с Генрихом не стояли на месте. И однажды летним, дымчатым от июльской жары, днем Регина сообщила Шнуровскому, что она беременна.

- Ну а я-то здесь при чем? Уже обдумывая замену, актрисы, выбывающей из строя по причине профнепригодности, спросил Генрих.

- Как при чем? Ребенок ведь твой? - Регина понимала, что борьба будет сложной.

- А почему не Дубинина, не Марковского, не Шольца, или, кто у нас там ещё в штате?.

- Ты ведь знаешь, что кроме тебя я ни с кем не сплю, - слезы уже начали появляться на глазах у Регины.

- А если ты меня коварно обманывала?

- Слушай, я тебе вот, что скажу. Ты знаешь, что ребенок твой. Аборт я делать не могу - у меня резус положительный, придется рожать. Хочешь ты этого или не хочешь, но это случилось, и ничего я тут поделать не могу. Ты знаешь, что мне от тебя надо. Если не печать в документах, так хоть с деньгами помоги.

- Регина, детка, да если бы всякий раз, когда ко мне приходит баба, с которой я переспал, и говорит, что она от меня беременна, я женился на ней, то меня уже давно бы привлекли за многоженство, а все мои доходы уходили бы на алименты. Ты сопли лучше подотри, и подумай, чем ты себе сама можешь помочь. Будешь проявлять лишнее беспокойство и настырность, придется парочку картин показать твоей маме. Она ведь следит за твоим творчеством.

- Скотина, я знала, что ты - скотина, но что такая! - Регина отчетливо поняла, что ломится в железобетонную конструкцию, и пробить её она не сможет, даже подогнав танк. Все рухнуло. Все потеряно. За те годы, что она снималась у Генриха, она не сделала никаких сбережений - было много соблазнов, все хотелось попробовать. Прорва денег уходила на тряпки у спекулянтов и рестораны. Теперь она осталась одна, без работы, по существу без денег, да ещё с ребенком у которого никогда не будет отца. Идти ей было некуда - о том, чтобы заявиться домой к маме не могло быть и речи. Еще тогда, когда она объявила матери, что переезжает жить к Шнуровскому, её мать - завуч школы и депутат райсовета - сказала ей, что она всегда была позором семьи, но позором терпимым. Теперь она переходит в новую ипостась - уличной шлюхи, соответственно от нее, отличника народного образования и педагога с тридцатилетним стажем она не получит ни помощи, ни участия. А прогноз, который её прозорливая мамаша дала на будущее, был почти полной аналогией той ситуации, в которой и оказалась Регина, спустя годы. Излишним было бы говорить, что за это время между ними не состоялось не единого телефонного разговора, ни мимолетной встречи, не случайно переданного через знакомых привета.

В связи с беременностью Регину не только "уволили" с "киностудии", но и, не смотря на проявленное сопротивление, выселили из барской квартиры Шнуровского на улице Качалова. Ей было выдано "пособие по уходу за ребенком" из щедрого кармана биологического отца, и снята квартира - из соображений экономии в отдаленном районе нового строительства. У Регины была ужасная беременность - токсикоз мучил её постоянно, и, она все время надеялась, что у неё будет выкидыш. Ей помогала только одна подруга, уцелевшая ещё со времен её кинокарьеры у Шнуровского.

Родила она досрочно. Девочка вышла дохленькая, болезненная, не сразу закричала.

- Ну, малохольная, просыпайся, получай дитя на кормежку, - так оглашала палату своим зычным голосом дежурная нянька баба Таня, раздавая детей на кормление. Регина неохотно вставала, брала в руки туго упленутый кулек, содержащий крохотное голубоватое тельце. Она ничего не чувствовала, кроме свинцовой тоски и беспросветного одиночества. Присутствие ещё одного живого существа в её неопытных руках это одиночество только сгущало.

Девочка грудь не брала, да Регина и настаивала. Так, что её всегда уносили голодной. Нянька страшно ругалась "Понарожали здесь, как кошки уличные, а дите и накормить толком не могут", но девочку жалела и докармливала её потом из бутылочки.

Больше всего раздражало Регину, когда соседки по палате, свесившись наполовину из окна, и напустив в палату весеннего воздуха, ворковали со своими мужьями, пришедшими потоптаться под окна роддома. К ней никто не приходил, ею никто не интересовался, она была никому не нужна. "Но и мне никто не нужен", решила про себя Регина и направилась в кабинет главврача.

- Я хочу написать отказ от ребенка, - без преамбулы заявила она, едва только закрыв за собой дверь кабинета.

Главврач подняла на неё усталые глаза, спрятанные под толстыми линзами очков и спросила:

- А что так, мамочка?

Проглотив "мамочку", Регина пояснила:

- Я не замужем, у меня нет средств к существованию, я не могу содержать ребенка.

- А когда ты в койку к нему ходила, у тебя все это было? - усталая женщина в белом халате встала из-за стола и подошла к Регине.

- Да, как вы смеете так со мной разговаривать? - задыхаясь, произнесла Регина.

- Я - смею. Я тут таких, как ты каждый месяц по полдюжины вижу. И у всех обстоятельства. А в доме малютки уже мест нет для отказников. Что же это мы в мирное время сиротство разводим. Да ты посмотри на себя - девка молодая, здоровая. Бог тебе дите подарил, а ты бросить его хочешь, осиротить. А ты в детском доме хоть раз была? Ты этих детей, которые на каждую женщину с криком "мама" бросаются, видела? Иди, Осмолина, подумай еще. Тебя только через неделю выпишем, за девочкой понаблюдать нужно. Вот тогда и решим.

Сжав кулаки Регина выбежала из кабинета. Бросилась на кровать в палате и беззвучно зарыдала. Принесли детей - она кормить отказалась. Нянечка долго ещё ворчала в коридоре, что "таким вот кукушкам не место в советском роддоме". Регина уже приняла решение, и менять его не стала бы, если бы на пороге палаты в один прекрасный день не появился бы Генрих Шнуровский с огромным букетом гвоздик. Регина лежала ничком, подогнувши под себя худые ноги и уставившись пустым взглядом в плохо прокрашенную неровность больничной стены.

- Ну, где тут моя любовь, принесшая мне наследника, пардон, наследницу, что, конечно, один хрен? - шумно вошел Шнуровский. Своим появлением он заставил палатных обитательниц оторваться от своих будничных занятий и с удивлением поднять глаза на Регину. Шнуровский прямым шагом штабного офицера направился в угол, занимаемый Региной, по дороге хлопнув по ягодичным мышцам "мамочку", висевшую в окне, и балагурившую со своим "топтуном".

- Смотри, кишки простудишь? - пояснил он ей в ответ на вздернутые до бровей удивленные глаза.

- Что-то, девушки, у вас тут не весело. Кто у вас тут главный по культмассовой работе?

- У нас тут нянька, баба Таня по культмассовой главная. А по семейно-патриотической ещё не назначили. Вот, поэтому у нас тут и лежат бабоньки, к которым ни одна живая душа не приходит, - ответила за всех пожилая роженица, принесшая в мир седьмое дитя, чье семейство во главе с тщедушным мужичонкой по совместительству мужем, страшно, видимо, гордившимся своей такой мужской неуемной потенцией, каждый день приходило потоптаться под окна, громко гомоня наперебой обо всех семейных новостях.

Генрих непрозрачный намек понял, но в дискуссию ввязываться не стал, махнув устало рукой в сторону матери - героини.

- Регина, детка, здравствуй, это я - отец твоего ребенка к тебе пришел. Собирай свои пожитки, мы покидаем эти стерильные стены, и едем к родному семейному очагу.

Регина была оглушена. Ей показалось, что в проеме открытой двери мелькнули тяжелые линзы, прятавшие внимательный и вопрошающий взгляд. Поймав солнечный зайчик из коридорного окна, они исчезли, осталось только укоризненное видение главврача, будто бы говорящее: "Видишь, Осмолина, и муж, оказывается, у тебя имеется, а ты родного ребенка хотела государству подкинуть". Мысли путались, она не могла не только принять решение, но даже осознать происходившее. Ее угнетенное воображение много раз воспроизводило картины её будущей жизни, но там, на этих нечетких скетчах никогда не было Шнуровского. И вот теперь он тут, собственной персоной, и собирается увезти её домой.

Второе явление Генриха в её жизни никак не было связано с внезапным потеплением чувств или запоздалым осознанием отцовского долга. Причина заключалась в том, что коммерческая активность подпольного кинематографиста вдруг дала сбой, Генрих был своевременно предупрежден, что "пора сворачивать балаган и ложиться на дно". Предупредить было гораздо легче, чем сделать. Шнуровский поломал голову пару дней, а потом его вдруг осенило, что ему совсем не надо растворяться в сибирских лесах, чтобы не угодить в тюрьму. Все, что ему необходимо было сделать - это просто немного перевоплотиться.

Так, спустя три месяца, на свет появился Генрих Осмолин - руководитель фотоателье "Милый образ", молодой, счастливый отец и нежный, заботливый супруг. С порноиндустрией на время, правда пришлось покончить, но Генрих верил в свою звезду и знал, что придут времена, когда его неоспоримый режиссерский дар опять понадобится сановным любителям запретных утех.

3

Сопливое московское лето пронеслось, как обычно, стремительно. И вот уже граждане стали потихоньку возвращаться с теплых морей к привычным городским делам. Студенчество, известно, отправилось в классы, чтобы, ломая зубы, грызть гранит наук. Теплая компания, состоящая из божественной Ники, многословного Макса, бескомпромиссного Лехи и девочек Лели и Юли, шумя и смеясь, радовалась встрече. Восторг сменялся удивлением, радость кокетством, нетерпеливое ожидание сонливым утомлением. Не хватало только Сони, про которую, как ни странно, все ещё помнили.

Ника поворачивалась в разные стороны, чтобы остальные могли получше рассмотреть, как ровно лег испанский загар на ноги и на спину, намекая на то, что и те места, которые обычно остаются белыми, у неё тоже равномерно и густо подкрашены щедрым испанским солнцем. Еще Ника не скупилась на подробности, рассказывая о том, как классно ей помогал скрасить досуг мускулистый массажист Марко, обнаруженный ею в одном из развеселых местечек гостеприимной Барселоны. Этот Марко, по словам Ники, был удивительно упорный каталонец. Через три дня, а точнее ночи, проведенных с русской русалкой с угольными ресницами, бедняга впал в состояние неудержимой эйфории, и немедленно предложил Нике руку, сердце, банковский счет на две с половиной тысячи долларов и знакомство с мамой, братьями (числом шесть человек) и незамужней сестрой Терезой, подрабатывающей в отделение патологоанатома местного госпиталя. Ника, слегка растерявшись от такого напора, пыталась объяснить влюбчивому идальго, что так далеко вперед она ещё не заглядывала, а также, что замужество и следующая за ним беременность могут плохо сказаться на фигуре. Обезумевший от любви массажист ничего не хотел слушать. Он рыдал, как маленький, призывал в помощь всех католических святых и клялся, что он убьет Нику, а потом себя, если его любовь не найдет ответа. Ника ясно представила себя на металлическом столе, где сестра Тереза ловко вскрывает её брюшную полость для проведения анатомической экспертизы. После этого с Марко пришлось завязать.

- Ну, и что же потом? - дрожа от волнения, и сглатывая слезы, спросила Юля Шкарупина.

- А потом ничего, Шурупчик, - равнодушно ответила Ника, - может удавился с тоски, я не знаю.

Юля начала рыдать - ей было жалко каталонского массажиста. Леля тоже переживала, хотя ей было трудно понять, как это можно было так сблизиться с человеком, которого знала всего один вечер. "Наверное, они очень сильно полюбили друг друга с первой встречи", - подумала Леля, не найдя другого объяснения.

- Это сюжет для мексиканского мыла, надо только переработать финал, включился в обсуждение Макс. - Леха, а ты что помалкиваешь, тебе тоже массажиста жалко? - Макс похлопал приятеля по спине.

- Я убью этого подонка! - неожиданно побагровел Леха и резким движением смахнул руку Макса. Потом он дико зыркнул глазами вокруг, как будто бы пытаясь сориентироваться в незнакомой местности, и вдруг, прихватив свой рюкзак, быстро пошел в направлении парковки.

- Если в ближайшие два часа достанет билет до Барселоны и визу в испанском посольстве, то хоронить будут массажиста, если нет, то уже к вечеру можем заказывать гроб с музыкой Лехиного размера, - прокомментировал Макс. - Ника, твой жизненный путь усеян трупами мужчин, я надеюсь миновать эту отравленную страстями чашу, - добавил Макс.

- Ой, смотрите, кто идет? - резко нарушив повисшую тишину вскрикнула Юля. Все развернулись указанном направлении и увидели бредущую в их сторону неторопливыми шагами Соню Беккер. Она была на этот раз в лучшей физической форме. Волосы её были помыты, а местами даже и причесаны, но под глазами у неё лежали темные круги, наводя на мысли о старческой бессоннице. Соня сразу узнала своих. По некоторым неопределенным жестам можно было заключить, что она если и не обрадовалась встрече, то уж во всяком случае ничего против собравшихся не имеет. Девочки окружили её немедленно, осыпая вопросами разного содержания, на которые Соня силилась ответить по порядку, но потом обречено махнула рукой, достала сигарету и глубоко и с удовольствием затянулась, давая понять, что разговор окончен. Макс, прищурившись, наблюдал за ней, не говоря ни слова.

Соню оставили сидеть на бордюре клумбы, не дожидаясь просветления её сознания. В это время бодрые напутственные речи ректора и приближенных к нему наконец-то закончились, и первокурсники были отпущены восвояси до следующего дня. Почти все уже ушли, когда рядом с Соней на бордюр присела Ника, вытянув загорелые ноги на пожухлой траве газона.

- Как ты? - спросила Ника.

- Хреново..., - ответила Соня.

- И давно ты колешься? - не вкладывая в вопрос никакой интонации, спросила Ника.

- Полтора года...

- Это срок. Скоро умирать пора. - продолжила Ника.

- Лучше бы я сразу умерла.

- Знаешь что, давай я тебя отвезу домой.

- Не знаю, мне надо двинуться срочно, а то ломка начнется. Ты знаешь, что такое ломка? - Соня подняла уставшие глаза, зафиксировав из на уровне Никиной переносицы.

- Читала в медицинской энциклопедии.

Соня резко встала, удержавшись в горизонтальном положении. Потом она подобрала свой видавший виды рюкзак с надписью "Fuck you" на кармане и сделала несколько неловких шагов в произвольном направлении. Ника взяла её за руку, давая понять, что теперь её не выпустит.

- Сонь, постой, я ведь серьезно предлагаю, поехали со мной, - Ника как будто бы умоляла.

- А зачем тебе все это? - Соня уставилась Нике в глаза.

- Я хочу воспользоваться твоим беспомощным состоянием и обчистить тебя до нитки, - засмеялась Ника.

- Нитки у меня есть, денег нету, - вздохнула Соня. - Ладно вези меня. Ты на машине?

- Нет пока, но один мой друг может нас подвезти, - Ника потянула Соню в нужном направлении.

Невдалеке, прячась за деревьями, стоял Никин "друг". В друзья он вполне годился Никиному папе, но одно достоинство делало его привлекательным для молодых девушек - он был состоятелен и щедр. Подтверждением того, что Иннокентий Павлович, как представила его Ника, преуспевал в денежных делах являлся новенький джип "Гранд Чероки", абсурдно смотревшийся на фоне своего пожилого владельца. Нику противоречие не смущало, также как и возраст её седеющего ловеласа.

- Здравствуй, пусик, - загулила Ника. Соскучился, противный? Мы сейчас мою подругу подкинем домой, а потом ты повезешь Нику развлекаться.

Пусик и Соня окинули друг друга ненавидящими взглядами. Было ясно, каждый из них недоумевал, что стоящий напротив может иметь общего с Никой. Еще Пусику было жалко обивку в салоне после того, как Соня плюхнулась в грязных джинсах на заднее сиденье. Но это была его плата за обладание Никой.

Ника как будто бы не замечала напряжение. Она, смачно затягиваясь, рассказывала своему пожилому обожателю последние новости прожитого дня. Он, морщась от табачного дыма, пытался вникнуть в суть Никиных рассказов.

На самом деле пустой болтовней Ника пыталась отвлечь себя от мучившего её вопроса - зачем она возится с этой Соней. Ника пыталась прямо ответить на этот вопрос, но ответа не нашла. Она пыталась подвергнуть анализу свои чувства и эмоции, которые она испытывала, но и тут кроме легкой брезгливости она ничего не обнаружила. "Надо у Иннокентия Павловича взять Фрейда почитать", - решила Ника.

А в это время шумливая компания, состоящая из Макса и двух романтичных болтушек Юли и Лели решала, как провести остаток дня. Девушки все тянули своего кавалера куда-нибудь в кафе или ресторан, чтобы в комфортабельном уединении общепита не только подкрепить подтаявшие от ректорского занудства силы, но и пококетничать в меру с обаятельным Максом. Однако, Макс настырно отказывался, невнятно ссылаясь на то, что он не голоден.

- Девушки, я сыт любовью, - отшучивался он.

Настоящую причину его нежелания "погудеть" в ресторане, Макс не выдал бы даже под пыткой. У него просто не было денег. Совсем, даже на школьный буфет. Несмотря на франтоватый вид городского прощелыги, Макс был беден, как сотрудник ГАИ, решивший из идейных соображений не брать взяток. Его доход складывался из эпизодической, как сексуальная жизнь разведенной женщины, переводческой халтуры, которую он, знаток двух языков, перехватывал где только мог. Все добытые каторжным трудом средства уходили на поддержание приличного внешнего вида.

В последнее время в связи с объявленным государством ликбезом в области иностранных языков, на ниве художественного перевода трудилось бесчисленное количество специалистов по различным языкам и наречиям, начиная с китайского и заканчивая не таким уж распространенным языком локванго - диалектической ветвью группы языков кванго, распространенного в долине нижнего Нила. Макс в одном из издательств видел перевод "Анны Карениной" на язык локванго, представляющий из себя красочно оформленную брошюру с изображенной на обложке отчаявшейся темнолицей женщиной, лежащей в ожидании поезда на рельсах узкоколейки, связывающей, отдаленные селения африканской глубинки.

Непревзойденными конкурентами в области перевода с европейских языков традиционно считались жены главных редакторов издательств, которым уже не хватало домашних занятий для заполнения вакуума в личной жизни, а хотелось ещё и приносить пользу обществу. Одолев язык на курсах Илоны Давыдовой, и научившись отличать "паст перфект" от "презент континиус", дамы с энтузиазмом взялись за перевод, перекрыв тем самым кислород множеству маститых переводчиков.

Леля что-то шепнула на ухо Юле, та одобрительно кивнула головой, тихонько толкнула подругу локтем в бок, как будто подбадривая, и после этого Леля, краснея и запинаясь сказала:

- Макс, может тогда пойдем ко мне в гости. У меня папа с мамой на даче, приедут только в конце недели.

- Вот эта идея мне нравится больше. Если мой желудок стоит перед непростым выбором между "деликатесами" общепита, куда нужно ходить есть, если жизнь вконец опостылела, и незатейливыми блюдами домашней кухни, то я всегда безошибочно выбираю последнее. Вы, кстати, девочки, уже сдали кулинарный минимум? У меня пороки гурмана.

- Кого? - не поняла Юля.

- Пользуясь вокабуляром нашего красноречивого друга Лехи, пожрать люблю, беря девушек под руки, терпеливо объяснил Макс.

Помня, что Леля живет неподалеку, Макс ловко поймал такси и, усаживаясь на переднее сиденье, с интонацией верховного главнокомандующего произнес:

- Проспект Вернадского, совминовские дома, шеф.

- Алле?

- Добрый день, это Маша?

- Какая Маша? Здесь таких нет, не сюда попали.

- Я как раз сюда попал, Марья Тихоновна. Это Генрих.

- Ой, Генрих, извини. Не признала сразу. Ты ж редко звОнишь, я и не узнаю тебя.

- Сколько раз тебе говорил, надо говорить звонИшь. Да, тебя бесполезно учить, так дурой на тот свет и отправишься.

- Чуть что, сразу дура. ЗвОн...ЗвонИшь раз в год, да только обзываешься.

- Ладно, я не затем у себя время отрываю, чтоб тебя воспитывать. Ты мне скажи лучше, как Юлька. У неё в университете-то как, все хорошо?

- Ой, Генрих, спасибо тебе. Учится, слава богу. Без тебя бы никогда туда не попали. Хоть она выучится, не будет как я подай-принеси в ресторане всякую пьянь обслуживать.

- Хорошо, если что надо, звони. Муж-то как?

- Слава богу, хорошо, все твоими молитвами. Место на рынке взял, как ты советовал. Деньги есть, даже вот стенку новую хотим купить, а Юльке компьютер на день рождения подарили, спасибо тебе. А деньги, что ты ей на машину дал, лежат, ждем когда курсы закончит, тогда и купим.

- Я позвоню еще...

Леха лежал в комнате и стрелял бумажными катышками в потолок через соломку для коктейлей. Рядом с ним на низкой тахте, свернувшись клубком спала растрепанная девица в ажурном белье, выдающем профессиональную стезю. Леха приподнялся рывком, ухватил её за одну ногу и резко стащил с кровати, проследив, чтобы голова не очень сильно ударилась при этом об пол, разумно рассудив, что голова девице ещё понадобится, если не для умственных усилий, то хотя бы для того, чтобы красить губы. Девицу пробудилась, встрепенулась, как зимующий воробей при виде брошенной булочки, и недовольно пробурчала:

- Ну, ты, че? Совсем охренел? Чуть ногу с башкой не оторвал.

- Были бы мозги, было б сотрясение, - сказал Леха и глумливо захохотал.

Девица обиженно замолчала, расправила ажурный корсет и пошарила рукой в поисках остальных принадлежностей туалета. Потом стала неспешно одеваться под немигающим взглядом Лехи, очевидно одобрявшем понятливость девицы. Ему до смерти хотелось остаться одному. Подобранная в кабаке шлюшка, куда он зашел чтобы заглушить щемящую под диафрагмой тоску, не оказала на него терапевтического действия. Он окончательно убедился в том, что все суррогатные связи, которые он заводил в последнее время в попытке выкинуть из своей головы все мысли о Нике, не действуют на него, как просроченный аспирин на заболевшего гриппом.

Что сделать, чтобы заставить Нику хотя бы относиться к себе серьезно? За прошедшие два месяца с момента из первой встречи, их отношения безнадежно уносило в русло дружеской необязательной связи, напоминающей любовь мальчика и девочки из отряда пионерского лагеря "Огонек" - они любили друг друга, но вместе могли побыть только на утренней линейке во время подъема флага. Ника все попытки Лехи переродить их "дружбу" в что-то более серьезное сводила на нет одним движением бровей. Она высоко скользила ими по широкому лбу, говоря при этом: "Леха, я женщина не поддающаяся одомашниванию". Усугубляя его нравственную пытку, она с наслаждением садиста, рассказывала ему обо всех переживаемых её любовных приключениях, часто будто в серьез спрашивая совета. Она насмешливо называла его "мой советник по сексуальным отношениям с зарубежными странами". Вообще, Леха как не силился, так и не мог понять, когда Ника говорила серьезно, когда смеялась, что было вымыслом неуемного воображения, что искренней слезой, когда Ника просила о помощи, а когда пыталась отдалить себя от навязчивой опеки. Он не знал, когда она появится, когда пропадет, кто будет третьим при следующей их встрече; или она в полночь придет одна, говоря, что устала без него, а он в это время будет не один, и, смешно суетясь, будет пытаться преградить ей проход в комнату, в то время, как она, как будто задумавшись, будет крутить в руках женский пуховый берет, подобранный на полу в прихожей. Она была энигма, неразгаданное пазоло, не сложенный кубик Рубика. Она была непредсказуема, как волна цунами, смывающая селения с побережья Японии - так она вымывала страсть, оставляя боль в сердце Лехи. Он прощал ей все, потому что знал, что не простив однажды, он потеряет её на всегда. Нить, удерживающая её около него была истончена и стерта, как ручка поношенной авоськи, которую его бабка по советской привычке все таскала с собой в супермаркеты, боязливо отказываясь от бесплатных пластиковых пакетов.

Леха, оставшись один, сделав над собой усилие, выудил учебник по теории эстетики и, вгрызаясь в непонятный текст, решил подготовиться к завтрашнему коллоквиуму.

4

Через неделю по коридорам филологического факультета разнеслась удивительная весть - сельское хозяйство окружающих столицу деревень совсем как при большевиках терпит страшное бедствие. Невиданных урожай корнеплода картофель, обрушившийся на селян с неожиданностью незапланированной беременности, невозможно было убрать скромными силами местных фермеров, перекованных из бывших колхозников. В деканат факультета поступило слезливое письмо с просьбой, вспомнив былое, прислать на подмогу студентов - помочь побороть урожай. Тезис о том, что это мероприятие сугубо добровольное опровергался непрозрачными намеками на то, что тех, кто добровольно откажется стать добровольцем, ждет жестокая месть на зимней сессии. Однако, студентов и не надо было пугать угрозами. Трудно было придумать лучшего способа на три недели отряхнуться от навязчивого родительского опекунства и отправиться с друзьями куда подальше от уже надоевших лекций, семинаров и коллоквиумов. На сборы было отведено два дня, за которые нужно было успеть сделать немало. Прежде всего надо было создать неиссякаемый запас алкогольных напитков - будни предстояли суровые, и никто не сомневался в том, что в поселке Ховрино, Можайского района надежды на интересный досуг были столь же фантастичны как шанс найти автомат с газированной водой в барханах Средней Азии.

- Ну, гигиенические пакеты у них там хотя бы продаются? - вися уже второй час на телефоне, спрашивала Ника Макса.

- У крестьянок не бывает менструаций, - отмахивался Макс.

- А че мы там жрать будем? - переживал Леха на другой линии.

- Суп из черепахи с анчоусами, - с надеждой в голосе предполагала Ника.

- А можно мама с папой приедут? - ныла Юля.

- Лучше не надо...!!! - предостерегал Леха.

- Соня, ты слышишь меня?! Соня, это я - Ника, ответь...Соня, перезвони мне, когда сможешь... - гудки отбоя.

- Слушай, стерва, - металлический голос несся из автоответчика. - Я ведь за тобой наблюдаю. Тебе не надо дружить с Никой. У тебя будут проблемы. А у неё ещё больше....

Наступил день отъезда. С утра к зданию МГУ подкатили турецкие мерседесы с ободранными внутренностями, но ещё довольно свежим экстерьером. Студенты медленно стекались к месту сбора. Водилы с испитыми лицами, поплевывая вокруг, смолили "Золотую яву", высказывая всем своим видом полное презрение к шумливой суете, охватившей отъезжающих и провожающих. Кто-то из родителей пытался давать напутственные указания, но было видно, что их обожаемые чада уже совсем далеко от уютного отчего очага со свежим борщом на обед и блинчиками по воскресеньям. Они, не до конца ещё оперившиеся птенцы, уже выбрали свободу в ущерб, может быть, привычному комфорту и отлаженности быта, но зато с пьянящим чувством вседозволенности и волшебным исполнением сокровенных побуждений.

Поодаль группировались ребята, живущие в общежитии. Для многих их них сама жизнь уже стала дорогой - все их личные вещи умещались в один чемодан, который задвигался под кровать в общаге, а смена места обитания превратилась для них в рутинный экзерсис сродни посещению бани. Они с внешним презрением и с терзающей завистью в душе посматривали на москвичей, опекаемых родителями, недоумевая, отчего же так суетно вокруг.

Со стороны стоянки появились Ника, одетая в тугие джинсы, "копыта" - туфли на грубой платформе и соблазнительный блузон неясной расцветки, и Леха, сгорбленный под тяжестью двух огромных спортивных сумок, в которых могло бы уместиться по носорогу, и внушительных размеров чемодана из дорогой кожи, который он неловко катил за собой, ухватившись за ручку свободной рукой. Ника стрельнула глазами вокруг, ловко выудила своих, и, небрежно указывая дорогу, дала Лехе устные распоряжения о направлении движения. Леха, похожий на индийского рикшу, пронес свое бренное тело, отягощенное багажом, ещё пару метров и с криком облегчения, напоминающим исторический залп "Авроры", сбросил все это на землю.

- Дурак, осторожней, - взвилась Ника. - У меня там фен и компьютер расколошматишь.

- Можайские провайдеры ещё не освоили подключение к Интернету, только к электродоилке - вместо приветствия съязвил Макс. - Это у вас все на двоих или только мадемуазель Осмолиной?

- Помог бы лучше, чем трепаться, - оттирая пот со лба сказал Леха. - У меня в багажнике ещё чемодан и рюкзак.

- Я не по этой части, - ответствовал Макс. - От физических нагрузок у меня разыгрывается люмбаго. Вот, правда, Лелечке готов оказать посильную помощь она одинока и беззащитна. Но сегодня мои функции опекуна и наставника выполняет её папаша. Вот он тоже несет на себе багаж, по объему и весу не уступающий поклаже дорогой Виктории.

Со стороны стоянки действительно появилась небольшая группа, состоящая из Лели и Юли, двигающихся налегке, следовавших за ними мужчин бальзаковского возраста, навьюченных как азиатские ишаки, и двух дам, предзакатных лет, контрастно отличающихся друг от друга. Одна из них, державшая сторону Лели, и, очевидно, являющаяся её матерью, выглядела очень импозантно. Это была высокая блондинка с хорошо законсервированной с молодых лет фигурой, волосы её были буднично уложены мастером из дорогостоящего салона, где стрижка стоит как годовой оклад библиотекаря, а руки её, не знавшие никакой работы, кроме разве что игры на фортепьяно, были красиво украшены кольцами и совсем не выдавали возраста. На ней был темно-зеленый брючный костюм из легкой шерстяной ткани, на шее был подвязан легкий шелковый платок нежно-салатового оттенка. Она как будто только что вышла из магазина "Эскада", приодевшись к сезону. От неё шел легкий аромат весенних соцветий.

Мать Юли являла ей сущую противоположность. Была она невысокого роста, но заметно было, что ей с трудом удавалось удерживать фигуру в 54 размере. Волосы её цвета итальянской соломки, предательски черневшие у корней, были собраны в мало опрятный пучок и подколоты заколкой, украшенной обвисшим куском черного тюля. Свое рыхлое тело она кое-как втиснула в брюки, навек утратившие форму и первоначальный цвет, а на плечи была накинута мохеровая кофта, усеянная стразами и аппликациями на садовую тематику. В одной руке у неё был потрепанный пакет с надписью "Седьмой континент", в другой она цепко держала видавшую виды кожаную сумку с подклеенной изолентой ручкой. От неё пахло стиральным порошком "Омо" и пропотевшей синтетикой.

Первые несколько минут ушли на то, чтобы перезнакомиться, пожать друг другу руки, улыбнуться, неловко задеть кого-то локтем, извиниться, поправить прическу, глупо улыбнуться, сделать неловкий комплимент, окинуть друг друга мимолетным взглядом, и, наконец, застыть в неловкой паузе.

Больше всех суетилась Юлина мама - Марья Тихоновна. Она одна из всех чувствовала себя абсолютно к месту. Она бесцеремонно осмотрела Нику и Макса, глянула на Никин багаж, проохав на ходу, "вишь Юлька, отец говорил тебе, что надо поменьше вещей брать, а ты набрАла, как на Северный полюс...".

- А где ваши-то родители? - обратилась она ко всем сразу.

- А мы, Марья Тихоновна, уже большие, - ответил за всех Макс.

Он потешался, глядя на эту нелепую женщину, но держал себя подчеркнуто вежливо, обнажая хорошие манеры. Его больше занимала мама Лели. Было видно, что Евгения Викторовна наслышана о нем. Ей, лишенной бесцеремонности Марьи Тихоновны, претило уставиться на Макса, чтобы разглядеть его повнимательней. Она стояла и молчала, изредка вздрагивая от зычных раскатов голоса беспокойной женщины . Но Макс, как будто читая её желания, сам незаметно оказался рядом с ней:

- Евгения Викторовна, позвольте ещё раз отрекомендоваться - Максим, приятель и однокашник Вашей дочери.

- Да, я слышала про Вас. Леля говорила, что Вы очень обаятельный молодой человек, и я вижу, что она не преувеличивала.

- Я польщен, что уже заслужил хорошую репутацию. Могу только добавить, что я хороший спортсмен, надежный товарищ и добросовестный студент.

- Вот, мама, он все время шутит. Мы иногда просто лежим от смеха, вмешалась Леля. Она испытывала некую неловкость, потому что Марья Тихоновна, наконец, добралась до неё и теперь пытала её вопросами, где она обычно покупает одежду, объясняя свой интерес тем, что "все выходные провела на рынке в Коньково, хотела Юльке купить босоножки на следующий год, но там одно барахло, а цены как в этих "бунтикАх".

Ника не принимала участие в разговоре. Она достала из сумки пачку сигарет и, усевшись на Лехин чемодан, который тот уже успел принести из машины, задумчиво закурила. Ей что-то мешало. Она не могла понять, что. Сначала она подумала, что её достала Юлина мама, но это было не то. Ее мучили не звуки, а внутреннее напряжение. Ей казалось, что её препарируют, разглядывая под микроскопом отсеченные внутренности. Неожиданно она резко повернулась и уткнулась взглядом в глаза Евгении Викторовны, которая стояла у неё за спиной. Хотя их и отделяла тучная фигура Марьи Тихоновны, находившейся в состоянии броуновского движения, но холодный, как замерзший клинок, взгляд Лериной матери пронзал любые препятствия и, пробежав по строго прямой траектории, утыкался в Никин затылок. Встретившись с Никой взглядом, от неожиданности замерев на доли мгновения, Евгения Викторовна резко отвернулась. Ника продолжала нагло смотреть на неё в упор.

"Какая мерзкая девка", - подумала про себя Евгения Викторовна, - и как похожа на отца!"

Наконец, раздался долгожданный приказ грузиться в автобусы. Студенты рванули с земли свои чемоданы, сумки, пакеты и другую поклажу и потянулись к "мерседесам". Компания расположилась на задних сидениях, завалив проход Никиным багажом. Рядом с Максом с обеих сторон устроились Леля и Юля. Ника вытянулась на сиденье, устроив голову на коленях Лехи, а ноги свесила в проход на чемоданы. Минуты оставались до отъезда. В передней двери показалась голова куратора курса Сергея Матвеевича Збарского, который, придерживая на коленях планшет со списком студентов, отмечал присутствующих. Студенты дурачились, отвечали друг за друга, невозможно было понять, кто пришел, кто опоздал. Збарский нервничал, от негодования у него подрагивала правая щека, он призывал к сознательности, хотя сам понимал, что эта добродетель встречается ещё реже, чем девственность у современных невест.

- Французская группа, - не оставляя своих попыток уточнить список, надрывался он, - Беклешова...

- Здесь, - раздавался мужской бас, смешанный с девичьим писком.

- Лобанов...

- Здесь! - мстительно реагировал голос Беклешовой.

- Голдина...

- Ушла в туалет, - под общий гогот продолжал откликаться за всех студент Лобанов.

- Лобанов, если Вы не прекратите поясничать, я вынужден буду высадить Вас из автобуса. Поедете на электричке, - устало наставлял Збарский.

- У него "Шеврале - Блейзер", он на электричке на ездит, - парировали из автобуса.

- Шнуровский...

- Я... - отозвался Макс. - А со мной дамы - студентки Шкарупина, Осмолина и Рижская Валерия Алексеевна.

Збарский торопливо занес в список новые достоверные данные.

- Хромов..Хромов здесь? - куратор щурил близорукие глаза, осматривая автобус. - Хромов Алексей, только что здесь был.

Ника пихнула Леху в бок.

- Отзовись, спящая красавица...

Леха сонно встряхнул головой. Он, разомлев, от бившего в окно солнца, спокойно дремал, откинув голову на спинку сиденья.

- И этот студент здесь, - ответил за него Макс. - По крайней мере его телесное воплощение.

- Беккер, - ведя пальцем в конец списка вопрошал Збрарский.

И тут все вдруг осознали, что Сони-то как раз и не было. В суматохе о ней как-то позабыли. Ника, вдруг начала суетливо рыться в сумке, отыскивая "мобильник". Выхватив его, она быстро набрала комбинацию цифр, и застыла в ожидании. На том конце провода никто не отвечал. Она дождалась металлического голоса автоответчика, но оставлять сообщение не стала.

За ней пристально наблюдал Макс:

- Наша Соня где-то в четвертом измерении. Мы её не видим, зато она наблюдает за нами с небес. Ника, брось ей названивать. Она не ребенок.

- Макс, я вчера с ней говорила, она сказала, что поедет. Я даже хотела её разбудить с утра, да сама проспала.

- Ой, девочки, а мне кажется, что Соня какая-то странная, - вмешалась Юля. - Мне все время кажется, что она не выспалась.

- Юль, ты гашиш пробовала? - встрял Леха.

- Чего? - не поняла Юля. - Это же наркотик...

- Даже это ты знаешь, а говоришь не пробовала, - гнул свое Леха.

- Дурак, я не пробовала ничего... Что ты издеваешься? Я даже не знаю, что с ним делают - курят или колют.

- Его в нос закапывают, - вмешался Макс.

- А чего это вы вдруг про наркотики заговорили? - смутно начав что-то подозревать, спросила Юля.

- Чтоб у тебя при проверки багажа на Можайском таможенном терминале случайно не нашли упаковку экстази. А то мы все пойдем как соучастники лениво объяснил Макс.

Юля чувствовала, что всем, кроме неё известна какая-то тайна, о содержании которой она даже не решалась строить предположения, настолько дикой ей казалась эта мысль. По лицам ребят она поняла, что на все её вопросы они и дальше будут отвечать в намеренно придурковатом тоне, только чтобы избежать прямого разговора о Соне.

- Опа! А вот и Соня приперлась, - радостно вскрикнул Леха, прижавшись к оконному стеклу так, что нос расплющился в белую, красноватую по краям блямбу.

Через пару минут в передней двери автобуса показалась Соня Беккер, путешествующая налегке. Кроме уже известного рюкзака и умеренных размеров спортивной сумки у неё не было ничего. Она протискивалась через проход к своим. Збарский, посылая ей вдогонку свое негодование, уже распоряжался об отъезде.

Соня плюхнулась на свободное место, образованное передислокацией Никиных чемоданов, и победно осмотрела товарищей.

- Успела, ядрена матрена. Проспала сильно, думала, что придется своим ходом ехать, - пояснила она. - Как дела, что происходит?

- Все обыденно. Разве что Леху выдвинули на Гамсуновскую премию за цикл коротких рассказов о природе родного края, - отозвался Макс.

Девочки засмеялись, обстановка разрядилась, и на всех вдруг нахлынула необыкновенная легкость и первобытное счастье. Турецкий "мерседес" уносил их из уже начавшей моросить противным осенним дождем Москвы на волю, в бескрайние поля Подмосковья. Их ждали три недели абсолютного покоя, заслуженного одиночества и радости подневольного труда. Через полчаса, убаюканные неспешным ходом автобуса, они уже дремали, видя в своих грезах только детские безмятежные сюжеты.

5

Телефон дал уже несколько гудков, прежде чем Евгения Викторовна услышала его. Она выходила из ванной, промокая полотенцем рассыпавшиеся по плечам влажные волосы.

- Слушаю Вас, - протяжным голосом ответила она.

- Здравствуй, Женя.

- Господи, Генрих, - Евгения Викторовна чуть не выронила трубку. - Мы же договорились, что сюда ты не будешь звонить, только моей маме. Здесь же все прослушивают.

- Прости Женя, я думал, что ты хотела со мной поговорить. Я видел тебя вчера, когда девчонки уезжали. Мы с Региной поздно приехали - автобусы уже ушли. Заметил, что тебе тяжело далась встреча с Машкой.

- Боже мой, Генрих, как она постарела и распустила себя несносно. Я бы её ни за что не узнала, если бы не глаза. Глаза все также бездонны, можно утонуть.

- Женя, ты все такая же тургеневская барышня.

- Жизнь вносит свои коррективы, Генрих. Я скорее уже бальзаковская мадам.

- Ты сейчас ещё красивее, чем была.

- Генрих, ты никогда не делал банальных комплиментов.

- Я потерял форму.

Евгения Викторовна, подавив вздох, замолчала на мгновение.

- Кстати, Генрих, открой тайну, как это случилось, что они все втроем на одном факультете, прямо мистика какая-то.

- Мистика заключается в том, что с ними оказалась твоя Леля. Вот этого я совсем не ожидал. Хотя она стихи ещё в третьем классе сочиняла. Ты же хотела, чтоб она в МГИМО поступала на экономический.

- Я хотела, но не она. Она показала себя полным профаном в математике. Чистый гуманитарий. Даже с нашими связями, ей невозможно было бы сдать вступительный экзамен. А потом, зачем девочку пять лет мучить? Пускай пишет, может станет талантливым журналистом... Но ты не ответил на мой вопрос. Как там оказались Ника с Юлей?

- Секрета нет. Помнишь Иванцова? Ну, полный такой, уже тогда лысеть начинал. Был каким-то инструктором в райкоме. Вот, он теперь председатель приемной комиссии. Я с ним ловко договорился. Поступали оптом. Все поступили, за кого я хлопотал.

- А что Юлей и Никой не исчерпывается список?

- Да нет, вроде все... Кстати, Машке хватило ума не лезть к тебе с ностальгическими воспоминаниями?

- Она проявила завидный такт, Генрих. Все-таки часть жизни среди актеров провела. И бровью не повела. Мой муж, правда, удивился, что мама подруги Лели почти из низов. Он не одобрил Машу.

- Он у тебя строг. Знал бы, что своим счастьем обязан ей.

- Ему это знать ни к чему, а тебе тоже не стоит ворошить прошлые жизни. Мне пора, Генрих, я на прием в Исландское посольство опаздываю.

- Смотри не подавись там вяленой рыбой. Ладно, Женя. Спасибо, что не послала к черту.

- К черту я тебя послала только один раз, зато навсегда. Да, я хотела сказать, что дочь твоя ослепительная красавица, только курит много.

Студентов разместили в летнем лагере, в котором десяток лет назад жили пионеры, а теперь беспартийные. Помещения сохраняли трогательные приметы бушующего здесь в летнюю пору детства в виде качелей, песочниц, не по размеру студентов маленьких столов и стульев в столовой, а также наивных надписей, начертанных на стенах уборных и душевых - "Богданов - дурак", "Иваненко + Лачина = любовь", "Саша, я тебя люблю"...

- Вот по такой ерунде будущие поколения будут судить о нашем умственном развитии, откопав наш культурный слой, - с нарочитой грустью заметил Макс. Они спросят себя: "Почему Богданов был дураком? Разве нельзя было имплантировать ему искусственный интеллект, чтобы сделать его умней?".

- Максимушка, Вы чем болтать, лучше бы с вещичками помогли. - сказала проходящая мимо Ника. - И Вы уже решили, где Вы будете жить, с мальчиками или девочками? Леха заселяется к нам. Правда, обещает ходить в мужской туалет.

- Я, уважаемая Ника, не терплю назойливой женской опеки. Хочу быть в здоровом мужском коллективе. А то, поживешь с вами неделю другую, потом начнешь переживать за сломанный ноготь.

- Как знаешь, как знаешь, а то бы пристроили твою кровать между Шурупчиком и Лелечкой. Рассказывал бы им сказки по ночам, - пропела Ника, удаляясь по коридору в поисках своей комнаты.

Первый день "картошки" (вспомнили слово бывшее в большом ходу у студентов предыдущих поколений) уже почти совсем растаял. Все уже устроились, разложили по местам вещи, кое-кто вздремнул, не выдержав напряжения переезда, кто-то повис на телефоне, пытаясь дозвониться домой. С первых же минут стало ясно, что не один сотовый телефон не работает в этой первобытной глуши. Один из студентов, приехавший на собственном автомобиле, который он пристроил на площадке для игры в волейбол, жаловался, что даже радио в машине отказывается принимать какие-либо сигналы и молчит, как в Марианской впадине. "Мы находимся в информационной блокаде, - заявил Макс. - Любой, кто раздобудет крупицу информации об окружающем нас мире, обязан будет сдать крупицу нашему куратору".

Небольшая компания студентов собралась на крылечке у здания корпуса, чтобы покурить и обсудить последние новости. Вдруг, как-то сама собой возникла бутылка водки, пара бутылок вина и незатейливая закуска из чипсов, нарезанной колбаски и почему-то фрукта киви. Леха ловко разливал напитки по пластиковым стаканчикам, скупо комментируя свои действия:

- Бабцам - вино, водка для мужиков... Ника, не на зажимай колбасу, ты не одна в этом маленьком мире... Леля, вино не водка, его надо смаковать, а не пить залпом. Эх, извращенцы, даже выпить толком не можете.

Вокруг стояла зябкая подмосковная ночь. Небо было щедро, как на астрономическом атласе, осыпано звездами. Полная луна рассеянно отливала холодным, туманящимся светом, подсвечивая нечеткие абрисы деревьев и кустов, окаймлявших жилой корпус. Настроение было задумчивое, неразговорчивое. Алкоголь не возбуждал, а убаюкивал, путал мысли и замедлял речь. Никто ещё не успел понять, стало ли им лучше здесь, в богом и людьми забытой картофельной дыре. Или все-таки домашняя постель, следующая за сытным маминым ужином в городской квартире, и было то, не понятое сначала, но настоящее человеческое счастье, познаваемое только в сравнении.

Ника резко поднялась. Поеживаясь, она одной рукой тушила сигарету, а другой пыталась одеревеневшими от холода пальцами застегнуть молнию куртки.

- Ну, все, я задубела. Пойду вздремну. Сонька уже десятый сон видит... Слышали, завтра подъем в полседьмого? В такую рань я последний раз вставала в первом классе.

И, повернувшись к Лехе:

- Пойдем, киска, согреешь постель, пока я буду душ принимать.

Леха, находившийся уже в сладкой, но беспокойной дреме, встрепенулся от звуков Никиного голоса, и как дрессированный медведь из уголка Дурова, ведомый приманкой Никиной близости, поднялся, обхватил Нику за плечи и бросил на ходу

- Пойдем, мать, спать. Всем пока.

Ника и Леха ушли. Остальные тоже начали подниматься, лениво прощаясь. Юле единственной не хотелось спать. К тому же был шанс остаться наедине с Максом, который пока сидел напротив, свернувшись коконом для сохранения тепла в теле.

- С утра должны выдать какую-то специальную одежду, - Юля сделала попытку завязать разговор. - Я думаю, что она будет кошмарная. Я видела, что ихние женщины носят, ни за что такое на себя не одену.

- Да, уж кутюрье от Дольче и Габана ещё не освоили производственный костюм, - полусонно отреагировал Макс. - Придется тебе, Шурупчик, примерить ватное пальто, в просторечии именуемое "телага", и резиновые боты, которые годятся для широкого спектра возрастов - от младенцев до студентов ПТУ.

Потом, немного помолчав, он не выдержал:

- Юля, тебе как будущему филологу полезно знать, что слово "ихние" не существует, нужно говорить "их", а на себя ты все-таки "надеваешь", одевать можно ребенка, собирая его в детский сад.

Было видно, как покраснела Юля, заалев до корней волос. Деликатная Леля сделала вид, что ничего не слышала.

Затем Макс шевельнулся, встал, с трудом удерживая равновесие на затекших и одеревеневших от холода ногах, и, попрыгав, добавил:

- Пойду и я вздремну, пожалуй. К Виктории в кровать забраться не удастся месячный абонемент куплен Лехой. Да и беспокойно там - не выспишься. Я по-холостятски - в походной койке без простыней, раз никто не хочет делить со мной ложе.

- Я хочу... - вдруг не к месту выпалила Юля и страшно покраснела.

- Я не топчу невинность, - бросил Макс и вслед за Никой и Лехой исчез в подъезде здания.

- Ты что, с ума сошла?! - расширив до предела от удивления глаза, зашипела на подругу Леля. - Как ты такое ему могла сказать?

- Да я пошутила, не злись.

- Ничего себе шутки. Что он о тебе подумает? - Леля алела от негодования.

- Ну ведь он тебе тоже нравится, - нехорошо прищурившись бросила Юля.

- Нравится, - согласилась Леля. - Но это не значит, что я буду предлагать себя, как публичная женщина.

- Я тебя, между прочим не обзывала.

- Я тебя не обзываю. Просто ты должна обдумывать свои слова. Тем более с Максом.

- Ладно, я обдумаю в следующий раз. Только как мы его теперь будем делить? - продолжала Юля.

- Он не кекс, чтобы его делить. - Было видно что Леля начинает тяготиьтся своей внезапной откровенностью и разговор для неё становится неприятен. Пускай все идет, как есть. Он сам решит. К тому же выбор для него не исчерпывается только мной и тобой. Еще есть Ника, не говоря уже о других девочках.

- Ты ещё Соню включи в список. А Ника не в его вкусе - она слишком доступна.

Картофельные будни уже текли целую неделю. С самого начала было ясно, что работать всем влом. Колхозные власти для порядку установили какие-то заготовительные нормы для студентов, взяв, очевидно корень квадратный из того, что полагается собирать колхозникам. Но и этот облегченный наряд был не по силам будущим филологам. В конце концов не работать же они сюда приехали. День, восходивший из предрассветной морозной дымки, обычно начинался с мучительного пробуждения. Часы сна казались мимолетными. После бессонной ночи - попробуй проснись в ещё не рассеявшейся темноте. Збарский и пара аспирантов-филологов, напоминавших санитаров из дурдома с утра устраивала дикий шмон по палатам, силясь разбудить студентов. Сделать это с первого раза почти никогда не удавалось. Как правило у пятидесяти процентов девиц в этот день были менструации, и им полагался выходной. Збарский даже подумывал, что надо пригласить в лагерь штатного гинеколога, чтобы выявлять тунеядок. Еще процентов десять делали прозрачные намеки на беременность, и на таких тоже рука не поднималась. С ребятами было полегче. У них кроме воспаления простаты других серьезных отмазок обычно не было, но они просто прятались от начальства в женском туалете до отхода автобуса. Через несколько дней Збарский изобрел кару, базирующуюся на известной русской присказке "Кто не работает, тот не ест". Он с санитарами-аспирантами блокировал вход в столовую и лично по списку допускал до трапезы только тех, кто изволил накануне побывать на поле. Резко возросло число выезжающих в поля, зато резко сократился процент тех, кто на поле появлялся. В окрестных лесах запылали костры, где удобно устроившись на телогреечке, можно было хлебнуть пивка, закусив какой-нибудь нехитрой, подрумяненной на огоньке снедью. В это время только студенты с врожденной тягой к земле ковырялись в замерзшем грунте, выковыривая из вспаханной трактором борозды окоченевшие корнеплоды. Дело шло ни шатко ни валко, но всем было в сущности по-барабану. Законным предлогом, позволяющим в любую минуту отлынивать от работы, была необходимость отлучиться в туалет и выкурить сигарету. Отлучки "до ветру" занимали столько времени, что можно было, сидя под кустом прочитать "Сагу о Фарсайтах". Перекуры тянулись не меньше. Збарский зло шагая размашистым шагом по междугрядьям от одной прикурившей фигуры до другой, не мог, как ни старался, выбить трудовую искру, которая бы зажгла пламя трудового энтузиазма, позволившего бы наконец отработать картофельные нормативы, заложенные наивным колхозным руководством.

- Беклешова, что вы расселись на земле и не работаете?

- Я курю, Сергей Матвеич.

- Я вижу, это уже вторая пачка за день. Вы бы сделали короткий перерыв на работу.

- Я же сигареты курю, не марихуану, Сергей Матвеич. Что ж уже и покурить нельзя?

И так до бесконечности. И за всеми нужен был глаз да глаз. Ведь уже не маленькие дети. Все бреются уже, спят друг с другом, водку пьют, а элементарных средств безопасности не соблюдают. На второй же день двое разомлевших от солнца и внезапно вспыхнувшей любви молодых людей уснули прямо на земле, где-то в густой траве на краю поля. Только чудом подъезжавший к полю трактор на раздавил их, как полевых мышей. Говорят, тракторист, обнаруживший детей в метре от гусениц своей многотонной "Беларуси", потом запил на неделю не хотел грех на душу брать.

Потом ещё как-то приехали на поле с утра, высадились из автобуса, а у края поля был вырыт огромный котлован, заполненный до краев водой после проливных дождей. Студент и студентка устроили около него смешливую возню, в шутку толкая друг друга к краю. Не прошло и минуты, как оба свалились в эту мерзкую лужу, увлекая за собой и третьего товарища, не вовремя подоспевшего на подмогу. Конечно, все заржали, как сивые мерины, а Збарский уже по привычке потянулся к карману, где лежала упаковка валидола. Купальщиков, конечно, из котлована выудили - дрожащих, матерящихся, со стекающими с них потоками грязной, протухшей воды. Автобусы уже ушли и надеяться на транспортную оказию было бессмысленно - здесь цивилизация как таковая ещё переживала эпоху становления общинно-племенных отношений и достижений никаких кроме лопаты, кирки и отборного мата пока не имела. Пришлось студентов сушить около костра, собрав с остальных по какой-то одежде. Излишне говорить, что в этот день никто не работал, настолько возбуждающим оказалось происшествие.

Вечерами руководство просто удалялось к себе в апартаменты, заглушая напряжение рабочего дня нечеловеческими дозами спиртного. В пьяном угаре все проблемы уменьшались до пренебрежимо малых размеров и уже не волновали так как в светлое время суток. Студенты были предоставлены сами себе. Развлечений в лагере было не больше, чем в селении поморов во времена Екатерины. Можно было выпить, но это уже не помогало. Можно было сделать маникюр, но все ногти были сломаны, можно было собраться - послушать Offspring, но все привезенные кассеты быстро опостылели, как чай с молоком в детском саду. Однажды, группа студентов загрузилась в машину и поехала искать развлечения в находившийся в 40 километрах районный центр. Вернулись они оттуда, к счастью, живые, но сильно потрепанные. Двое ребят были профессионально побиты местной районной братвой, девушку, бывшую с ними, еле отбили от пьяных насильников, а машина была безнадежно изуродована металлической монтировкой, которой, тоже видно сильно скучающие местные балбесы, хорошенько отходили красную "девятку" с московскими номерами. Получив совет "шоб больше мы вас здесь не видели, а то убьем на х...", группа филологов-авантюристов спешно покинула гостеприимный районный центр, существенно сузив тем самым набор лагерных развлечений.

От скуки стали стремительно раскручиваться романы. Тяга к противоположному полу вдруг стала настолько сильна, что лагерь начал напоминать семейное общежитие. В палату к Юле, Леле, Нике и Соне с самого начала поселился Леха, который, придвинув свою койку к Никиной, соорудил вполне приемлемый "кинг сайз". О происходящем в Никиной спальне старались не думать. Только ночью Леля или Юля, иногда разбуженные позывами по малой нужде, могли с ужасом и в то же время извращенным интересом послушать возню и вздохи, доносившиеся из Никиного угла. Было ясно, что Леха хорошо знал свое дело и доставлял своей партнерше неземное удовольствие.

Соня никогда ничего не слышала, она всегда спала, как убитая. Вот уже десять дней ей удалось продержаться. Вечерами, она тянула немного травы, но колоться не кололась. Настроение у неё из-за этого было всегда подавленное. Ее все раздражали, она даже как-то сорвалась на Лелю. Та от ужаса широко распахнула глаза цвета южной лазури и через секунду разрыдалась. Соня почувствовала непереносимую муку от того, что она обидела Лелю. Вот, если бы Нику или Юлю, тогда бы ничего, а Лелю обижать нельзя - это все равно что избить ногами комнатную левретку.

Через пару недель в их палату перебрался и Макс, объяснив свой переезд просто: "Я остался в комнате один, как лермонтовский парус. Скучно, девушки". Его устроили в углу, рядом с Юлиной кроватью. С его переездом в жизненном укладе девушек произошли некоторые изменения. К присутствию Лехи уже все давно привыкли, и никто, не относился к нему как к мужчине. При нем не стеснялись переодеваться, обсуждать нюансы женского здоровья, его иногда просили застегнуть сзади бюстгальтер или принести пилочку для ногтей. Ника брала его с собой в душ, потому что ей нравилось, как он трет спину.

Макс требовал другого обращения. Его почему-то стеснялись. Если он заходил в палату без стука, его встреча надрывный визг, перемешанный с криками: "Я не одета!...", несмотря на то, что на Юлиной кровати в этот же момент, развалясь, лежал Леха, и спокойно наблюдал, как девочки переодеваются после работы. Еще Макса с самого начала окружили незаслуженным вниманием, сделав его пребывание у них приятным и комфортным, как медовый месяц наследника золотых копий, проведенный в пяти-звездочном люксе на Лазурном берегу. С утра, ещё до ефрейторского крика Збарского, его будило ласковое прикосновение Лели, встававшей раньше всех. Потом, после утреннего туалета, на его тумбочке уже дымился в чашке растворимый кофе. Постель его заправляла уже вставшая к тому времени Юля. Никина обязанность, которую, кстати сказать, она выполняла с неприсущей ей безропотностью, заключалась в том, что ей надо было сходить на первый этаж в сушилку и принести Максу ватник, штаны и сапоги. Только Соня и Леха не принимали никакого участия в общем обожании. Леха из-за того, что сам все ещё считал себя мужчиной, а Соня от врожденного пофигизма. Она не всегда ухаживала за собой, не говоря уже о близких.

6

В один из выходных в лагерь неожиданно нагрянули Лелины родители. Об этом первым узнал Макс, дежуривший в этот день на кухне и как раз поехавший в Можайск за продовольствием. На привокзальной площади, на которую выходил задний двор продуктового склада, где он в это время контролировал загрузку разной снеди, Макс увидел серебристого цвета БМВ с московскими номерами, из которого, оправдывая его неожиданно вспыхнувшие предчувствия, вышел Лелин папа с картой в руке и направился к постовому милиционеру с намерением, как стало ясно Максу, узнать дорогу в лагерь. Макс бросился к машине, постучал костяшками пальцев по стеклу, и увидел испуганные глаза Евгении Викторовны, которая не сразу узнала его в том виде, которого он достиг за две недели жизни в полях. Потом, рассмеявшись, она опустила стекло. Макс почувствовал, что она ему рада.

- Боже мой, Максим, на что Вы стали похожи.

- Не только я, Евгения Викторовна. Леля тоже сильно изменилась. Теперь она скорее напоминает работницу узкоколейки на Южном Урале.

- Ужас, что Вы говорите. А что Вы здесь делаете?

- Решаю продовольственный вопрос. Командирован кухней на закупку продуктов. А Вы какими судьбами - в отпуск, или по государственным делам?

- Бог с Вами, Максим, какой отпуск. Лелю навестить. Вот, запутались совершенно. Муж так плохо ориентируется. Сам за рулем нечасто - все шофер возит. Вы не объясните нам дорогу?

- С превеликим удовольствием, дражайшая Евгения Викторовна. Не побрезгуете посадить меня в салон?

- Вы грязный какой-то, Максим. Подождите, у нас в багажнике старое одеяло. Муж Вам постелет.

В это время муж Евгении Викторовны - Алексей Эдуардович, оторвавшись от постового, засеменил к машине. Он увидел грязную, небритую фигуру в телогрейке, склонившуюся к окну. За Алексеем Эдуардовичем, не торопясь, с достоинством, шел милиционер. Признав Макса, Лелин папа постового отпустил, достал из багажника клетчатый плед и уселся за руль. Макс отпросился на минутку сказать ребятам, чтобы ехали без него. Через несколько минут, они, разбрызгивая по тротуарам грязь, вылетавшую из под колес, неслись в сторону деревеньки Ховрино. Макс, рассеяно отвечая на вопросы Евгении Викторовны, мучительно соображал, как бы предупредить своих о неожиданном визите. Он предчувствовал, что вид женской комнаты с очевидными следами проживания нескольких мужчин, вряд ли понравится Лелиным родителям. К тому же Ника имела особенность ходить по палате в чем мать родила, слегка прикрывшись топом и шортами, смахивающими на трусы, а также лежать в обнимку с Лехой на кровати, и рассматривать журнал "XXL" с обнаженной натурщицей на обложке. Комната, к тому же, благодаря ежедневным усилиям Лехи, напоминала пункт приема стеклотары опустошенные разномастные бутылки были выстроены рядами вдоль балконной двери.

Макс радел исключительно за себя. Он не хотел в глазах Лелиных родителей ассоциироваться с этим безобразием. Ему пришла в голову неплохая мысль. Посмотрев на часы, он решил, что это был единственный шанс.

- Евгения Викторовна, простите мне нескромное любопытство, а что Вы везете Леле?

- Всего понемногу, мы даже не знали, что нужно. Безобразие - конец двадцатого века, а с вами невозможно связаться по телефону.

- Вы знаете, досадно, но Леля пыталась Вам дозвониться из колхозной конторы, видимо, не смогла. Ей очень были нужны резиновые сапоги. Ее постоянно промокают. Может застудить детородные органы.

- Кошмар, - ужаснулась Евгения Викторовна. - Что же у вас там и сапоги купить негде?

- Есть где. Только у нас закончились деньги, - краснея сказал Макс. - А кредитные карточки они почему-то не принимают.

- Как закончились деньги? Мы Леле дали триста долларов. В рублях, конечно. Куда же она их дела? - негодуя спросила Евгения Викторовна.

- Все ушло на пропитание. У нас очень скудная диета в столовой, приходится регулярно подкармливаться за свой счет.

- Что же вы, в вашей местной лавке деликатесы покупаете? - включился в беседу Алексей Эдуардович. - На эту сумму можно было бы ежедневно в ресторане столоваться.

- Ну, что ты, Алеша, - всплеснула руками Евгения Викторовна. - Сейчас кругом такая дороговизна, разве жалко денег, чтоб девочка хорошо питалась.

- Максим, скажите, где в вашей глуши можно купить сапоги?

- Это прямо рядом с лагерем. У нас там небольшой супермаркет местного дизайна. Он как раз в четыре открывается после обеденного перерыва. Сейчас без двадцати. Вы меня высадите около лагеря, я вам покажу, где магазин. Как раз успеете.

Макс влетел в палату, задыхаясь от быстрого бега. Как он и предвидел, в палате был полный балаган. На Никином ложе сидели Леха, сосущий из бутылки пиво "Балтика", Ника, щурившаяся от едкого дымка, испускаемого её сигаретой, торчавшей из уголка губ, и Соня, матерившаяся от избытка эмоций. Они играли в дурака на раздевание. Видимо, игра вступала в решающую стадию, потому что на Нике остались только трусы и футболка, а Соня как раз в этот момент стягивала с себя бюстгальтер. Юля и Леля сидели на балконе и учились курить. Макс только на мгновение представил себе Лелиных родителей в этом вертепе, и от ужаса нарисованной картины болезненно скривился.

- Леля, - позвал он внятно. - Твоя мама говорила тебе, что курить вредно?

- Ой, Макс, ты ж за жратвой поехал, - откликнулся Леха. - Привез рожки с тушенкой?

- Леля, я тебя спрашиваю, - не обращая внимания на Леху, продолжал Макс.

- А что случилось? - наконец откликнулась с балкона Леля.

- Случится через двадцать минут, когда твои мама и папа доберутся, наконец, до нашего корпуса. Они сейчас по моей просьбе покупают тебе резиновые сапоги в магазине. На это у них уйдет минут десять. Плюс ещё десять, чтоб сапоги сюда донести.

- Ты что, шутишь? - с ужасом откликнулось несколько человек.

- Шутит Жванецкий, а я излагаю факты. Обожающие тебя предки довезли меня из Можайска. Это твой папа владеет БМВ серебристого цвета МЮ 455?

- Да... - в оцепенении пролепетала Леля.

- Значит я не ошибся, и именно твоя мама сейчас скажет тебе то, что забыла сказать в детстве: "Леля, курить вредно".

Что тут началось.

Все немедленно пришло в движение. Только Леля, превратившись как Лотова жена в соляной столб, стояла не двигаясь. Мимо неё сновали вихрем ребята, задевая и толкая её.

- Леля, что ты встала, как пень? - взорвалась Ника. - Пошла бы хоть "Дирол" пожевала. От тебя табаком воняет.

Леля медленно, как сомнамбула, направилась в сторону Никиной тумбочки, с которой сейчас стряхивали пепел и крошки от крекеров, за пачкой жвачки. Леха, крякнув, лихо разделил свое брачное ложе на две составляющие - Никина кровать стала выглядеть осиротевшей. Пустые бутылки было решено задвинуть под Сонину кровать, но в дальнейшем постараться обменять на полные в местном сельпо. Макс старательно упаковывал свои вещи в чемодан, который задвинул по кровать. Леха залез в Никину тумбочку, достал оттуда флакон духов и начал распылять их по палате, потому что в комнате стоял недельный дух, состоявший из смеси угарных газов, алкогольных паров, сигаретного дыма и ещё какой-то трудно уловимой примеси взопревшей человеческой плоти.

Ника увидев это, бросилась к нему на перерез:

- Идиот, что ты делаешь?! Это же "Pleasures"! Кретин, ты знаешь, сколько это стоит?!

- Да, ладно, я тебе ящик таких куплю. Надо же духан убрать...

Макс в это время осматривал балкон взглядом ревизора из столицы, по доносу приехавшего в уездный город N. Перевесившись через перила, он увидел Лелиных родителей, разговаривающих со Збарским. Тот неуклюже тыкал пальцем в силуэт корпуса, объясняя при этом, очевидно, внутренние подробности. Потом Збраский суетливо ухватился за сумки, которые держал Алексей Эдуардович, желая помочь. Тот отмахнулся, но Збарский изловчился и завладел все-таки одной из сумок. Потом все трое двинулись в направлении корпуса.

- Леля, - позвал Макс. - Твой отец часом не регент российского престола? Збарский оказывает ему такие знаки внимания, что даже неловко за пожилого человека.

- Папа работает в администрации президента, не знаю, как об этом Збарскому стало известно, - откликнулась Леля, которая в это время решала, что делать с консервной банкой, служившей пепельницей, и поэтому наполненной до краев бычками и пеплом. Не думая долго, она вытряхнула все это с балкона.

- Рискованно было, - отметил Макс, - твои родители как раз прошли тут минуту назад.

- Правда? - Леля посмотрела вниз.

- Кривда? - сказала подошедшая Юля. - Они в дверь стучатся, иди открывай.

Дверь в палату распахнулась, и на пороге появились Лелины родители. Евгения Викторовна на вытянутой руке держала резиновые сапоги, представляющие из себя каучуковый монолит, с глянцевой поверхностью, переливающейся цветными бликами от падающего на неё света.

- Лелечка, доченька, - пропела Евгения Викторовна. Потом, немного сморщившись, понюхала воздух. - Странно у вас тут как-то пахнет. Вы бы комнату проветрили.

Лелина мама, как всякая настоящая женщина обладала обонянием бладхаунда. Она могла, понюхав мужнин галстук, точно определить марку духов, которые использовала его любовница, когда они неделю назад ходили в сауну. Так что без мучительных усилий она определила все составляющие воздуха в палате. Обычные семьдесят восемь процентов азота здесь были вытеснены никотиновыми парами.

- А кто это у вас здесь так накурил? - начала допрос Евгения Викторовна.

- Это Алеша Хромов, - не моргнув ответила Ника. - Он у нас один курящий.

- Алеша должен курить на улице, - наставительно произнесла Евгения Викторовна. - Ну, да ладно. Смотрите лучше, сколько всего вкусного мы вам привезли. Максим сказал, что вы здесь голодаете.

Все шумно окружили Лелину маму, которая начала извлекать из бездонной брюшины сумки всякие баночки, пакетики, пачки. А потом, понизив голос, сказала:

- Мы решили привезти бутылочку шампанского. Может тихонечко разопьем, втайне от вашего начальства. Все-таки Леле исполняется восемнадцать лет.

- Лель, ты что день рождения зажать хотела, - загомонили ребята.

- Ой, сегодня же двенадцатое, - удивилась Леля. - Я в этой глуши совсем потеряла ощущение времени.

Евгения Викторовна, никогда не терявшая чувство прекрасного, продолжала красиво раскладывать продукты. Затем она извлекла пластиковую посуду, быстро пересчитала присутствующих и спросила Лелю:

- Лелек, наверное надо и других девочек позвать?

- Каких других, - не поняла Леля.

- Что значит, каких? Тех, кто тут с вами ещё живет. У вас тут шесть кроватей? - она ещё раз для надежности осмотрела комнату. - Ну, где они?

- А ...А их нет, - покраснела Леля, исподлобья оглядывая друзей и призывая их на подмогу.

- А они уехали на выходные в Москву, - бросился на выручку Макс.

- А разве вы можете ездить на выходные в Москву? - уже подозрительно допытывалась Евгения Викторовна.

- Нет, конечно, - продолжал импровизировать Макс. - Но у них исключительные обстоятельства - они заболели.

- Господи, у вас тут одни неприятности, - Евгению Викторовну уже начал утомлять этот разговор. - Хоть бы уже скорее вернулись. Еще две недели мучиться. Я говорила Алексею Эдуардовичу, что мне не нравится эта затея с "картошкой", но он был непреклонен. Все едут и Леля должна ехать. Хотя всегда можно что-нибудь придумать.

- Мама, ну зачем ты это говоришь? Кому это интересно, - Леля обняла мать за плечи. - Давай, открывай свое шампанское. Есть хочется. Мы уже забыли запах хорошей еды.

- Как это так? - удивилась Евгения Викторовна. - А Максим сказал, что вы все деньги потратили на еду.

Макс сделался пунцовым. Он делал знаки Леле, напоминая куклу из "Папет шоу", но ещё больше сбивал её с толку.

- Евгения Викторовна, - сказал он, отодвигая Лелю, - ну что вы называете хорошей едой? Вы же были в этом магазине, у Вас не должно быть иллюзий. Это, конечно, не протухшая капуста с гуляшем, которым нас потчуют в столовой, но и до стандартов домашней кухни тоже не дотягивает. Мы покупаем, что продается. Там, знаете ли, не распределитель на Грановского.

- Ох, Максим, - вздохнула Евгения Викторовна. - Что вашему поколению известно о распределителях? Вы их уже не застали, это социальный антиквариат.

- Женя, - не выдержал молчавший до этого Алексей Эдуардович, - ну хватит болтать, давайте же, наконец, выпьем за Лельку.

Ребята шумно поддержали его. Началась легкая суматоха, все тянулись к еде, что-то роняли, кого-то толкали. Наконец, все расселись, устроив на коленях тарелки с закуской, а Максу, как самому красноречивому велели сказать тост.

- Только короче, - предупредил Леха. - Жрать...то есть кушать очень хочется.

- Я буду немногословен, - пошел на встречу другу Макс. - Однажды Гельвеций обронил: "Познай женщину и ты познаешь мир". - Тут Макс остановился, чтобы поймать реакцию Лелиных родителей на столь элегантное вступление. Евгения Викторовна благосклонно закивала, Алексей Эдуардович напряженно замер, приоткрыв рот. - Мы, - продолжал Макс, ободренный произведенным впечатлением, - познали Лелю как нежного, обаятельного, доброго и сострадающего человека. Для нас она стала тем пресловутым лучом, освещающим темное царство скуки, банальности и бессердечия. Я хочу поднять этот бокал за эталон человеческих добродетелей, высшую степень душевной красоты, за нашу милую, очаровательную и любимую всеми без исключения Лелю.

- Как всегда херню сказал, - наклонившись к Никеному уху, буркнул Леха.

Все зааплодировали, начали шумно чокаться, наклоняясь через стол, потом, выпив, стали теребить Лелю, целуя и обнимая её, а она, розовая от счастья, невпопад отвечала друзьям на поздравления. С шампанским покончили мгновенно. Евгения Викторовна, как всякая малопьющая женщина, заметно оживилась. Взгляд её приобрел феерическую веселость, а движения стали порывистыми. Она стала многословной и живой, как третьеклассник, выпущенный на перемену после урока математики. Подсев к Нике, она завела с ней разговор на женскую тему.

Леха, подлизав капли шампанского, оставшиеся на дне бокала, сделал Максу условный жест, щелкнув указательным и большим пальцами по шее. Макс одобрительно кивнул. Тогда Леха залез под свою кровать, и, не боясь быть разоблаченным, достал оттуда пару бутылок вина и бутылку водки.

- К хорошей закуске надо бы и хорошие напитки, - пояснил он свои действия. - А то сидим, как гоблины, детский сад какой-то.

Стало заметно, как воспрял духом Алексей Эдуардович при виде качественного спиртного. До этого он сидел тихо, молчаливо, а тут вдруг выхватил у Лехи бутылки и начал суетливо помогать.

"Алкаш, - подумал про себя Макс. - Ну, что ж, тем лучше".

- Алеша, не увлекайся, - маскируя угрозу в голосе, - произнесла Евгения Викторовна, оторвавшись от Ники. Затем, подумав, - А откуда у вас тут столько спиртного?

- Это, уважаемая Евгения Викторовна, - ответствовал Макс, вонзив штопор в пробку бутылки немецкого вина "Молоко любимой женщины", - наш стратегический медицинский запас на случай разных недугов. Вот, давеча, Юля ноги промочила. Пришлось растирать водкой. Или, скажем, вино. Так спасаемся от малокровия. Давно известно, что горцы, регулярно потребляющие молодое вино, отличаются самой высокой продолжительностью жизни.

- Ладно философствовать, - вмешался Алексей Эдуардович, глаза которого следили за бутылкой водки, как радар за стратегическим бомбардировщиком, разливай.

Разлили, выпили. Потом опять разлили, выпили. На этот раз за Лелиных родителей - "давших миру сокровище, блистающее среди шлаков человеческих пороков и лживых страстей" - уже заплетающимся языком продолжал свою сагу Макс. Леха включил музыку и в палате сразу стало пьяно и весело. Разливали уже не стесняясь. Потом на свет извлекли ещё пару бутылок. В разгар веселья в палату поскребся Збарский - вестник приближающегося отбоя, но увидев в комнате сановную фигуру Алексея Эдуардовича, стушевался, извиняясь за беспокойство. Уже изрядно набравшийся Лелин родитель, до этого предпринимавший неуклюжую попытку пригласить Нику на танец, узрел голову куратора в проеме двери, и, подобно загулявшему барину, решившему облагодетельствовать попавшего под руку холопа, сгреб в охапку тщедушное тело Сергея Матвеича и потащил его к столу. В комнате ещё долго стоял жужжащий гомон, стало душно от сигаретного дыма.

К полуночи веселье постепенно стало стихать. Макс подобрался поближе к Лелиному отцу и пытался пить с ним на равных. На восьмом стакане он сошел с дистанции, упав на сложенные на столе руки.

- Еще один скопытился, - зафиксировал Леха.

Леля с матерью уже давно забрались с ногами на кровать, где, наболтавшись о последних новостях, уснули, устав от дневного напряжения. К ним подошла Юля, и, увидев, что они спят, тоже улеглась на свою кровать, не раздеваясь. Соня вот уже полчаса назад ушла в туалет и все не возвращалась от туда. Ника, единственная из всей компании сохранившая ясность сознания пошла в туалет проверить Соню. Она нашла подругу лежащую на лавке в предбаннике с бутылкой водки в обнимку. На её лице застыла счастливая улыбка. Ника не стала её будить, лишь вытащила из её рук бутылку, переложила Соню в более удобное положение и, сняв с себя свитер и скрутив из него валик, положила ей под голову.

- Спи спокойно, подруга, - пожелала Ника Соне.

Уже перевалило за полночь, когда Леха, сильно сблизившийся с Алексеем Эдуардовичем на почве выпивки и любви к горным лыжам, достал последнюю бутылку.

- Последняя, Эдуардыч, - с сожалением сказал он, откупоривая бутылку.

- Слушай, Лех, может сгоняем в Можайск, ещё возьмем, - предложил пьяный Лелин родитель.

- Нее, - не поддержал собутыльника Леха, - могут по репе надавать. Пойдем по палатам пошманаем, может братки чего дадут.

- Какие братки?! - пьяно испугался Лелин папа.

- Свои, не боись, - успокоил его Леха. - Студенты, е-мое.

Обнявшись и захватив пьяного Збарского, который все ещё не спал, хотя уже и не бодрствовал, они пошли к выходу, столкнувшись на пороге с Никой.

- Макс в дрова пьяный, - совершенно трезво прошептал ей Леха, поймав её за руку. - Я сейчас Лелькиного отца к Збарскому в комнату пристрою, потом мы Макса оттащим в его палату, пускай там дрыхнет.

- Хорошо, Леш. А ты где будешь спать? - заботливо спросила Ника.

- Я у Макса перекантуюсь. Там куча кроватей свободных. Мужики все по бабам разошлись. Можно хоть роту разместить, - сказал Леха и потащил пьяных старших товарищей на ночлег.

Ника зашла в комнату, поморщилась при виде грязной комнаты с опрокинутым стулом - неудачная попытка Збарского встать самостоятельно, раскиданными тут и там пластиковыми стаканчиками и тарелками с остатками пищи, банкой из под красной икры с тлеющими в ней окурками. Посередине всего этого дремал Макс, уложив голову на сложенные руки.

- Кто же весь этот срач убирать будет? - обращаясь к самой себе спросила Ника.

- Завтра уберем, - ответили из Юлиного угла.

- Шурупчик, ты не спишь что ли? - удивилась Ника. - Пойдем, курнем на балконе, пока Леха не пришел.

Юля нехотя встала и пошла вслед за Никой на балкон. Только они затянулись, как в палату зашел Леха. Прошагав до балконной двери, подтянувшись на косяке, он мощным рывком выбросил свое тело к перилам.

- Ну, кто тут следующий на транспортировку? - сказал он и, выхватив у Ники сигарету, затянулся.

- Макса надо отнести, - зевнув, сказала Ника. - Надо же как набрался.

- Макса, так Макса, - согласился Леха. В его голосе прозвучали безразличные нотки кладбищенского могилокапателя, давно потерявшего счет трупам.

Он вошел в комнату, подошел к Максу, ухватил его со спины за подмышки и, зафиксировав того в вертикальном положении, подлез под левую руку обмякшего друга, обняв его за талию.

- Эй, женщины, подсобите, - крикнул он, обнаружив, что несмотря на стройный стан, Макс был неожиданно тяжел.

Тут Юля подошла к Максу с другого бока и попыталась сделать тоже самое, что Леха, со своей стороны. Втроем они начали напоминать остатки партизанского отряда, выходящего из окружения. Волоча бесчувственное тело, по коридору, они направились на первый этаж в мужскую половину корпуса. Дотащив пьяного друга до кровати, они осторожно, уложили его.

- Слушай, Юлька, ты накрой его чем-нибудь, а я пойду отолью, а то сейчас обоссусь, - распорядился Леха.

Он вернулся только через пятнадцать минут, забежав ещё на пару минут к Нике, чтобы убедиться, что она в порядке. Зайдя в палату он не стал включать свет, а пошарив в темноте рукой, нашел свободную койку и улегся. Из угла, где покоилось тело Макса, доносилась какая-то возня. Леха прислушался к беспокойному сну товарища, пока не понял, что Макс был не один. Второе открытие его удивило ещё больше, потому что он услышал порывистый шепот Юли Шкарупиной.

- Макс, мне так хорошо... - все что смог разобрать Леха.

"Ну, и дела", - подумал он про себя.

Студенческий этикет приписывал в таких случаях делать вид, что ничего не происходит. Сексуальная жизнь студентов была их личным неприкосновенным завоеванием. Каждый мог её вести с кем хотел, когда хотел и где хотел. Однако, что-то Лехе на давало покоя. Он понимал, что сейчас не тот распространенный случай любви по обоюдному согласию. Прожив с девочками две недели, он узнал про них многое, а уж кто из них был девственницей, он мог определить с точностью подросткового гинеколога. Он точно знал, что у Юли не было до этого мужчин. Еще он точно знал, что произойдет сейчас. Пьяный в стельку Макс, даже не соображающий, кто с ним, отзовется на позывы похотливой мужской плоти и трахнет эту наивную девочку. С таким же успехом он может трахнуть и Леху Максу сейчас все равно. Лехе стало жалко Юлю. Он сам помог стать женщиной полудюжине девиц, но, понимая, как важен первый сексуальный опыт, он всегда обставлял это так, чтобы оставить у женщины яркое незабываемое ощущение пьянящего счастья. Не всегда он потом считал нужным это счастье закрепить дальнейшими встречами, но в памяти всех его партнерш он навсегда застревал как нежный и опытный любовник.

Лехе относился к наивным Юле и Леле, как если бы они были его провинциальными кузинами, приехавшими из Вышнего Волочка в Москву посмотреть на Красную площадь. У него была естественная потребность их защищать.

Он встал, подошел к любовникам, дотронулся до плеча Юли, но вдруг его остановил вполне трезвый голос Макса:

- Отвали, бодибилдер, не видишь, я с дамой.

Юля, стесняясь Лехи, но не в силах справиться с собой, добавила:

- Леш, я ОК, не волнуйся...

Леха выругался про себя. Зачем он поперся спасать Юлю? Знает ведь она, на что идет. Как будто на неё в парке в Люберцах ночью студенты ПТУ напали.

"Пошли, вы все!" - обращаясь собирательно, бросил Леха и улегся на кровать, зарывшись с головой под одеяло.

Юля действительно знала, на что шла. Она ждала этого момента уже давно. Она не знала, случится ли это сегодня, завтра, через год, но она хотела этого и не собиралась отступать. Ее наивность убеждала её в том, что переспав с Максом, она наконец получит его целиком. Он станет "ее парнем" и они будут вместе. Она была сильно влюблена в него, очень сильно, до потери бдительности.

Она ощутила в себе легкую дрожь и какую-то сырость между ног, когда опытные руки Макса по хозяйски стали шарить по её телу. Он задрал свитер, расстегнул бюстгальтер и впился в её грудь. "Ой, не пахнет ли от меня потом?" - мелькнуло в голове у Юли. Но Макс грудь не опускал, значит его это не волновало. Потом он взял её руку и направил себе в пах, делая поглаживающие движения. Леля ухватилась за что-то скользкое и упругое, вибрирующее в её руках. "Это" было ещё к тому же густо засеяно волосами у основания. И тут её озарило, ЧТО же она держала в руках и терла пальцами, как будто поглаживала морскую свинку. Ей стало гадко. Однако, Макс, почувствовав, что ритм её ослаб, спросил задыхающимся шепотом:

- Ты что, девочка что ли?

- Нет, - ответила она, - но женщиной я ещё стать не успела.

Юля удивилась вопросу Макса, ей казалось, что "девочка" относится к периоду жизни до начала менструаций. Она вспомнила невзрачный продукт отечественной полиграфии "Девочка. Девушка. Женщина", который им, девятиклассникам, на уроках этики и эстетики семейной жизни раздавала стыдливая биологичка, сохраняя при этом на лице выражение монашки встретившей в рыбной лавке куртизанку.