Дочки, матери, птицы и острова

Тоня простая как три рубля. Смотрит на крышу, думает – крыша. Смотрит на ребенка, думает – ребенок. Без всяких там прилагательных и дополнений, что сейчас у многих. Если крыша, то обязательно худая, а если ребенок, то какой дурак теперь детей рожает? Никакой же гарантии выкормить и вырастить… Тоню даже нельзя на такие мысли сбить специально. Она глазки выпучит, губки подожмет и скажет так: «Да ну вас… Я после войны родилась, но знаю: в войну и не так жили…»

Надо сказать, что эти слова – «Я после войны родилась» – Тоня повторяла часто, и была тут нехитрая хитрость подчеркнуть свой возраст. Нестарая. Те, которые до войны, старые. А я даже не в сорок шестом, а в сорок восьмом рожденная, в самом декабре месяце. И еще Тоня любила повторять: я белье мокрое вешаю низом вниз. Просто не представляю, как это можно захватить прищепками подол и чтоб рукава болтались? Это какую надо голову на плечах иметь?

Что еще сказать про Тоню? Она любила магазинные котлеты и носила только отрезное, «под пояс» или «под резинку». Она обожала кино, особенно наше, «Женщины», «Офицеры», «Мужики», книжек не читала принципиально: зрение – это зрение и чтоб его тратить? Тоня жалела негров за их вид. Вот ведь не првезло людям. А также – и желтую расу. На этом основании ее всегда неудержимо тянуло взять за руку негра или китайца и привести к себе домой и всячески обогреть, накормить, потому что все они несчастные сразу в отличие от нее – сразу счастливой. Она ненавидела и боялась Америку и потому в отличие от всех в ДОСААФ платила сознательно, а военных просто обожала, потому что если бы не они, то что с нами было бы? Подумать страшно.

Пришла пора сказать о Тониной внешности. Она была ничего. Выбивались из общего впечатления губы, черновато-набрякшие, как будто она их накусала или там ее кто взасос. Ничего подобного, губы такими были всегда – и утром, и вечером. А если б кто видел после взасосов, то не говорил бы вообще, тогда у нее губы были как мясо, парное имею в виду, а то может в голову войти мороженое, и тогда полного представления о Тониных губах не получится.

А остальное было, как у всех. Глаза не большие – не маленькие. Нос тоже норма. Волосы, правда, сеченые от химии, но ничего, чуть-чуть начешешь – стоймя стоят, а Тоне это важно. Она по нынешним меркам маленькая, метр пятьдесят пять. Так что волосики вверх, под пятку каблучок венский, и уже ничего фигурка. Не худая, не полная, поясочком перепоясанная.

Работала Тоня регистраторшей в поликлинике и ценила свою работу необыкновенно. При врачах и при лекарстве жить – сейчас лучше не надо. И какая же она была умная, что не пошла в свое время учиться на медсестру, потому что теперь у них одни неприятности. Больных все больше, шприцев нет, лекарств тоже, все на их голову больной вываливает, а она посиживает себе в окошечке: «Адрес? Фамилия?» А всех денег все равно не заработаешь. Сколько ей одной надо? Сын уже самостоятельный. Офицер. Он ей в жизни вообще ничего не стоил. С отцом рос, а потом в суворовском. Но ведь всякое в жизни бывает? Всякое. Высокий такой офицер. Сын. Приезжал в Москву. Останавливался у товарища, а к ней заходил. Они на «вы». Ну и что? Не пьет, не курит… Член партии. Есть отказался. Но у нее, правда, ничего особенного и не было, чтобы настаивать. Котлеты и макароны она готовит на три дня. Он пришел в третий. Какой там уже вкус? Правда, был кекс.

– Давайте чай заварим? У меня тридцать шестой номер?

– Спасибо. Я жидкости употребляю мало.

– Правильно, – сказала она. – Почки в организме на втором месте после сердца.

– Ну, еще есть мозг, – уточнил сын.

– Мозг, мозг! Он разве гонит воду? Не скажите, не скажите… Я до мозга еще печень поставлю…

– Мозг умирает раньше всех, – сказал сын.

– А! – засмеялась Тоня. – Это ж еще когда! Мы-то живые…

Такой был умный разговор. Вывела сына, посадила на трамвай. Шла и думала: хороший сын. Правильно она тогда поступила, что оставила его мужу. У того был характер, а она была молодая, глупая. Это сейчас она знает, что почем. А тогда – ну, без ума! Нужен ей был этот сосед? Пришел, расселся. А как рассядешься в восьмиметровке? Это уже надо переступать через ноги. Она раз переступила, два, а на третий он колено приподнял, она на него в ходе движения и села. Секундное получилось дело. Она еще тогда думала: почему для мужчин это имеет такое решающее значение? Так бы все и кануло, если б сосед тут же мужу все и не рассказал – вот какие есть люди, как на добро отвечают! – Твоя, сказал, де-ше-вая. И все, вся любовь. Иди, говорит, откуда пришла, ребенка не получишь. И чтоб в двадцать четыре часа. Конечно, на ее сегодняшний ум, то разве она позволила бы? Отсудила бы две трети жилья как пить дать. Но тогда… Тогда она переживала очень это самое слово – дешевая. Так плакала, так плакала… Уехала она к матери, барак их скоро снесли и дали им однокомнатную квартиру. Если б она не выкинула паспорт по дороге от мужа (глупый поступок), то дали бы им в расчете на ребеночка двухкомнатную, но у нее паспорт был чистый, она числилась, можно сказать, девушкой. Царство небесное маме, она скоро умерла от рака. А одной зачем ей двухкомнатная? Мало ли? Уплотнить могли.

Мама ей много рассказывала, как уплотняли до войны и после. Мама до барака дважды жила в проходных комнатах по уплотнению. Замуж там выходила. У них с мужем первая ночь, а мимо соседи шасть-шасть. «Я потом людям в глаза смотреть не могла». Это мать. А она, Тоня, была не на стороне матери, а на стороне соседей. На самом деле! Проходишь мимо, а тут такое… Хотя, если быть справедливой, она в результате этого получилась, но все равно, могли бы родители – царство небесное им – и поаккуратней. Это все к вопросу об уплотнении. Барак в материной жизни оказался прогрессом! Отдельная комната, пусть в общем коридоре. Конечно, тут слово. Барак. Но это мы уже заелись. Это нам дай, дай, дай! А на самом деле – прогресс. Комната была большая, двадцать метров, два окна. Печка. Топка из коридора. Удобства потом приделали, но стало хуже. Когда бегали во двор, воздух в бараке был здоровее. Потому что люди разные, и не каждый имеет привычку за собой сдернуть. Есть такие, что не считают нужным. Тут, если отвлечься, многое можно рассказать о народе, но Тоня это не любит. Тоня радуется жизни. И своей личной удаче. Вот живет же как кум королю. Дочка ей сказала: «Я постараюсь получить свое». Она у нее в интернате всю жизнь. Сейчас кончает школу. Девочка развитая, уже член райкома комсомола. Знамя всегда выносит. Голос у нее густой такой, торжественный. Вообще девочка оригинальная. Так главврач говорит: «Девочка у вас оригинальная».

Тоня задумалась над словом. Что бы оно значило? Конечно, в дочке много от отца. Отец – казах. Разрез глаз. И волос густой-густой, как мех. Но отец, конечно, по характеру размазня. Родители ему сказали – возвращайся, он и подчинился. А он мог тут у них закрепиться. Его брали в жэк электриком. Там сплошь татары, но он им пришелся по душе. Халды-булды – и договорились. Им лишь бы не русский Ваня. Такая пошла жизнь. Вани у них только на подхвате. Подай-принеси, а еще для пугала: «Хозяйка, у тебя вся техника там-ра-ра-рам… Полный абзац. Капремонт – это лучшее, а то и выселение…» Кошмар, ужас. Татары молчат, Ваня жуткую картину рисует, дальше вступает порядок цифр, спасающих от капремонта. Так вот, Тониного мужа брали не Ваней работать, его брали гордо молчать и брать хорошие бабки, но родители на своем языке написали: «Возвращайся», и все. Как бритвой. Господи! Да ну его в жопу! Дочка оказалась девочкой очень серьезной. «Еще чего – жить в одной комнате! У меня план – трехкомнатная квартира, машина „Лада“ и собака. И не какой-нибудь там песик-бобик или эти маленькие скользкие гниды, которых носят под мышкой, а собака как волк. Собака-остров. Ньюфаундленд». Почему остров, думала Тоня. Потому что большая, отвечала сама себе. Дочка скажет, не подумает. Есть же и маленькие острова. Она, Тоня, помнит школьную карту. Там эти Курилы мелко-мелко набрызганы. Чисто собачки-моськи, если уж по-собачьи считать.

Тоня знает, дочка намечтала – дочка выполнит. У нее такое выражение: «У меня все схвачено». Она в партию подала, в интернате отпали, ей ведь нет восемнадцати, но как же зауважали! Отселили их сразу с одной полуотличницей в отдельную комнату. Полуотличница у дочки ходит в шестерках. Никакого вида, три волосины на голове, очки, сутулость. Дочка со своим мехом и голосом… Не сравнить… Тоня сказала главврачу: «Я жизнью своей довольна. Я вообще не понимаю этих жалоб. Чего людям надо? В конце концов никто у нас с голоду не умер».

А тут возьми и привяжись хвороба. То жар, то холод, то голова закружится, то сердце застучит. Что бы она делала, не работай в поликлинике? А тут ей сразу организовали В₁₂, по врачам пропустили. Гинеколог сказал: «Климакс у тебя, Тоня». Невропатолог: «Вегетативно-сосудистая дистония, и не морочь людям голову». А главврач подытожила: «Это, Тоня, едино… Живете без мужчины… Организм нервничает. Вот и старитесь».

Тоня в душе оскорбилась. Нашли причину. Да ей это сроду и не надо было, ровно постольку-поскольку. Не этим голова занята.

Но засело. Вместе со злостью. И на первого своего, и на того соседа, что ее через колено бросил, и на казаха, будь он проклят. Чего бы не жить? Сейчас жэковцы – первый народ. С магазином у них «контакт есть контакт». И в смысле зарплаты. Они там ее хорошо делят. Дочке, конечно, такое не скажешь, что у нее зависимая от мужчины болезнь. Стыдно. Она смолоду не была до этого падкая, а теперь что и говорить… Но разговор случился. Дочка сама на Седьмое ноября после торжественного приехала, села на софу, платье на ней трикотажное серое с синим, на шестнадцать лет купленное, уже потянулось, зараза ткань, но в целом ничего, не надо думать, что дальше и что на выпускной, а дочка, как услышала ее мысли, говорит: «Ты чего, мам, не найдешь себе мужчину? Мне бы лучше могла помочь. От отца не алименты, а смех один. Чем они там думают в своем Казахстане? Что там у них за заработки? И ты тоже… Крутнулась бы! В кооператив какой…» – «Болею я…» – «Интересно, чем?» – спросила дочь. «От одиночества», – гордо сказала Тоня. Хороший такой разговор намечался. Дочка засмеялась: «А я тебе что? Я знаю, некоторые ходят по участку колоть». – «Что колоть?» – не поняла Тоня, хотя что тут не понять человеку, имеющему отношение к медицине? Но Тоня шла в мыслях совсем в другом направлении – направлении отсутствия мужчины, и связь уколов, в смысле инъекций, с главной темой не просматривалась, тем более что она ре-гис-тра-тор, а не медсестра, и ей это делать не надо, что плюс, а не минус. Их сестрички рассказывают, что это наказание: и старики вонючие, неподъемные, и грубость в отношении, и пятый без лифта, и хулиганье в подъездах, и претензии «больно, больно», можно подумать, укол – это пятку почесать, это же внедрение в тело, это и должно быть больно, а не приятно. Поэтому Тоня, сообразив, что имеет в виду дочь, возмутилась, а дочь в свою очередь возмутилась тоже: нельзя же всю жизнь жить на копейки и не проявлять инициативу, и ждать, что к берегу приплывет. Что ей приплыло, что?

– А квартира отдельная? – закричала Тоня. – Это что? Сколько людей мается!

– Ладно, – сказала дочь. – С тобой все ясно. Ты у меня тоже казах в своем роде… Как отец… Минималы вы у меня… А я страдай…

– Страдай! – возмутилась Тоня. – Голодом сидишь, что ли?

Но дочь уже не хотела разговаривать, пошарилась по шкафчикам: «Что тут у тебя в рот?», похватала и исчезла. Но на пороге четко так, прямо в лицо бросила: «Вдовец союзного значения, вот кто тебе нужен».

Тоня понесла ведро с мусором. Выбила его о край контейнера, пахнуло на нее рыбой, хуже ее в смысле вони нет ничего. Вот почему так, почему? Пошла в кусты возле трансформаторной будки нарвать травы, чтоб обтереть ведро изнутри, а то пойдешь назад, кого встретишь, скажет: «Вот эта Тоня мусор заванивает, а еще медицинский работник».

Вот туда в кусты он и пришел, парень этот, с петухом с раздавленной головой и в коричневом пере. Петух в пере, не парень.

– Берешь на лапшу? – спросил парень. – Птица парная. Домашняя. Я его по ошибке прищемил.

Тоня, женщина городская, с птицей в пере дела сроду не имела. Но теоретически, как опарить, знала. А тут еще острое желание – так враз захотелось лапши, парень сказал – лапша, а у нее сразу слюны набежало полный рот, и без разницы, что петух раздавленный, что висит кровавой головой вниз, нет у нее на это отвращения или там аллергии. И Тоня про это подумала, какая, мол, я, оказывается, небрезгливая. Вонючее ведро травой тру, на петуха дохлого в пере спокойно смотрю. И ничего… Вроде так и надо.

– Сколько? – спросила она.

Парень засмеялся и сказал, какие там деньги, в трансформаторной будке есть кладовка, и пусть она с ним зайдет туда на пять минут.

– Да я с ведром, – засомневалась Тоня, ощупывая пальцами грязную ладонь, ощущая мокрые подмышки и вообще…

– Оставь, оставь ведро, – повторил парень. И рукой сделал, как поманил.

Тоня шла и старалась думать верхнюю мысль: она идет целево – за птицей, теперь ее так в магазине не купишь, не то что год тому назад, а ей бульон самое то в малокровии; в общем, Тоня в мыслях напирала на необходимость питания. На самом же дне Тониного сознания кувыркалось другое: поманил – пошла, и это заставляло Тоню ежиться, потому что вот она идет в будку известно зачем, и это для нее плохо, не такая она женщина, а вот идет. Чертовы врачи ее на это дело толкают, вскрикнуло в ней. Врачи! Вот кто виноват, поэтому и иду, а на самом деле очень хочется лапши с крылышком, хрусть зубами и высосать.

В общем, действие в будке мы описывать не будем. Как сказала по телевизору одна теперешняя писательница, у которой всяких слов полон рот, французы на этот счет определения придумали, а мы, русские, нет. Мы в отставании описания таких вещей находимся, и это никуда не годится, и на нас сказывается, дурковатые мы, потому что как же без этих слов на эту наиважнейшую тему, которой все человечество подряд занимается каждый день и каждую секунду, а мы обходимся черт-те чем, жестами, как дикари, может, от этого и такое наше счастье?

Тоня вышла из будки ошалелая, и веса в ней было ноль. Кровь борзо бегала по сосудикам, Тоня просто ощущала, как напрягаются самые малюсенькие, самые ничтожные в теле капилляры, что весь ее траченный дистонией и анемией организм вибрирует от притока сил, подумалось – а В₁₂ не дает такого быстрого эффекта. И кокарбоксилаза по сравнению с этим говно. Тоня и петуха опарила, и лапшу сварила, и никакой тебе усталости, вроде она не в конце сорок восьмого рожденная, а в семидесятом. Есть разница?

На этом столько-то дней продержалась, и ей все: «Тоня, вы так хорошо выглядите! Так выглядите!»

Однажды Тоня проснулась и четко-четко подумала: за этого парня она все бы отдала. Работу, дочку, квартиру, все… Он, зараза, так в нее проник, что жить без него она теперь не сможет, жуткие, конечно, мысли, Тоня даже сознавала их жуткость и себя останавливала: «Ну, насчет квартиры это я зря…»

Она стала крутиться возле трансформаторной будки. Для этого разорилась на новое помойное ведро. Салатное с оранжевой крышкой. Держала его в неимоверной чистоте. Мусор носила в свертке, а ведро пустое. Для вида. Поставит в него выпростанный пакет от молока, и все. А сама вокруг кладовки, будки рыщет, рыщет. Откуда он тогда появился? Чей он? Из какого дома? Разговора ведь у них, кроме как о петухе, не было, зацепиться не за что.

Однажды она его наконец-таки увидела. Рыли какую-то во дворе траншею, мужики возле нее стояли. Нет, не те, что рыли. Те, которые рыли, уже три дня как ушли. Грязи вокруг оставили! Тоня шла с работы, увидела: гужуются возле ямы работяги, решила сказать, что она о них думает. Хорошие слова во рту собрались, отборные, можно сказать. И тут – бац… Он… Стоит к ней боком… Такой весь, как из металла… В смысле крепкий… Сталь… Все Тонины слова как корова языком слизала, она замерла и не знает, что ей теперь делать. Туда ей или сюда. А он – ноль внимания. Идет какая-то баба мимо, ну и идет, чего, собственно, разворачиваться? Тоня остановилась почти рядом и стала ждать случая. Вот спросите, какого? Сердце из груди готово выпрыгнуть, и слова приперлись вообще странные: «Я его люблю». Кого?! Дура! Мужики стояли, плевали в траншею, разговор у них содержательный. «У-у…», «О-о…», «Гы…», «Ну-у…», «Ё-ё…».

Но им понятно. И Тоне тоже понятно. Они так все разговаривают. Но в данном случае их разговор значения не имеет. Нам сейчас важно положение Тони невдалеке от траншеи и ее упорный взгляд на парня, повернись, мол, зараза…

И он повернулся, резко так, сильные от Тони шли токи, и вскинул подбородок вверх, мол, чего тебе… Слов у Тони не было, поэтому она слабо как-то, как раненая, махнула ему рукой. Парень сказал мужикам «щас» и перепрыгнул через траншею… Тут надо сказать, какой Тоня испытала восторг и наслаждение, когда он – раз! – и с одной кучи переместился на другую. У нее в горле возникло распирание гордости за такое его умение, никакой другой мужик так бы не смог, не было ни у кого таких длинных ног и такого маха, он один был – самое то! Как еще скажешь? Пока парень парил над траншеей, Тоня окончательно и бесповоротно убедилась, что за такого все можно отдать и будет мало…

– Тебе чего? – спросил парень.

Стоял распахнутый, и кожа его нежная, белая виднелась под воротничком.

– Петуха помнишь? – засмущалась Тоня, слабея ногами от нежной кожи. «Упаду как подкошенная», – думала.

– Какого петуха? – не понял парень, но опять же! – и ум хороший имел: вспомнил! – А! – сказал и пошел назад. – Больше петухов нету. Кризис птицепрома!

– А и не надо, – затараторила Тоня. – Не надо! Не надо! Не надо!

– А чего тогда надо? – спросил парень, и нога его уже напружинилась для перепрыгивания траншеи.

Тоня стала быстро соображать, какие слова годится сказать, чтоб он перестал напрягаться этой своей прекрасной ногой… И даже поверхностно так подумалось, хорошо бы свернуть ему эту ногу в траншее, вот тогда бы он уже никуда не делся, Тоня бы его забрала себе, и все! И уже у нее стала напрягаться нога для небольшого, но эффективного удара по драгоценной голени. Если носком да прямо в середину, может быть сильная боль, и не обязательно с переломом. И дело было уже за малым – за ударом, но парень – молодец какой! – дотумкал, наконец, что Тоня не просто так переминается тут рядом. Что у нее есть цель, человечеству понятная.

– Намекаешь? – спросил парень.

– Намекаю, – ответила Тоня и хоть вся-вся стала она красная, и в животе у нее зашевелилась муть, и сердце выдало две подряд экстрасистолы – бух! бух! – но Тоня все это преодолела, потому что вопрос стоял: или – или…

– Без петуха дело не пойдет, – засмеялся парень и добавил даже вроде сочувственно: – Тяжелый у тебя, тетка, случай…

– Да ладно! – ответила Тоня, пренебрегая «теткой». – Делов! Я в тридцать пятой живу. Приходи в воскресенье после обеда! Будет тебе петух!

И она первая повернулась и ушла, потому что считала, что больше, чем она сказала, ей уже не сказать. Все у нее внутри колотилось, и была одна нервная мысль: он, конечно, придет, а петуха нет. Что может его заменить? Первой пришла в голову поллитра. «А это тебе петух! Ха-ха-ха!» И дзинь-дзинь стаканами. А он возьмет и развернется назад. Конечно, это маловероятно. Если судить по компании на куче. Чтоб от этого кто-то ушел… Не родился еще такой русский… Но, с другой стороны, а если он принципиальный? Залупился на слове – и все. Среди мужиков есть такие, а если уж честно, то ей только такие и попадались. Упрямые, хоть кол на голове теши. Такая у нее судьба, к ней только такая порода притягивается. Хотя про парня не скажешь – притянулся, скорей – она его тянет, и если уж до конца про это думать, то ей это неприятно и даже стыдно, сроду за ней такого не числилось, но вот… Случилось… И нет назад хода, и не хочет она назад хода. Она его искала, нашла и не дура она, чтоб его из рук выпустить, поэтому что – что там говорить! – она все за него отдаст, за этого дурачка молодого. За одну его длинную ногу отдаст все, за глаза его серые, слава богу, теперь рассмотрела. Серый-серый у него глаз, но не тусклит – сверкает. Ей врач, который по глазам лечит, говорил: это признак здоровья – сверкание. Это энергия выпирает изнутри от сильного напора.

В воскресенье Тоня с утра поехала на базар. Живой птицы было мало. Можно сказать, без выбора. А петух – красавец! великан! – вообще был один и уже его торговали для курятника. Сговор, правда, не получался, не сходились в цене, и этот самый красавец-петух вполне мог оказаться у Тони, но у нее как назло пошло раскручиваться логическое мышление. Для одного раза петух получался дороговат. Если прибавить и десять рублей на водку, и кусок мяса, который пришлось взять, и опять же огурец-помидор, то получалось ничего себе. И пока она туда-сюда считала, петух уплыл. Правда, не в курятник, а на холодец. Так сказала дама, которая схватила его за лапы: «Мне, говорит, обязательно к говяжьей лытке нужен петушиный навар».

Тоня, которая до этого стеснялась сказать, что она берет петуха «для убийства», с ненавистью и с уважением одновременно посмотрела на даму, которая без всяких-яких заявляет, что ей нужен навар, что нет лучшей смеси для холодца, чем петух с лыткой, и чем петух старее, тем даже лучше. Все равно все у нее на огне стоит часов пять. Не меньше.

Одним словом – два слова. Обломилась Тоне Курочка Ряба, едва вышедшая из садиковского возраста. Цыпленок-переросток… Но Тоня взяла ее, уже не включая мыслительный аппарат, от него одни неприятности.

В конце концов, что такое птица в ее деле? То, что называется, пароль. Знак. Он к ней войдет, а навстречу ему вспорхнет курица. Правда, тот петух не вспархивал, а висел себе спокойненько вниз головой. Но ведь Тоня домой его зовет. У нее и птица живая, и, извините, постель чистая, а не доски навалом. Так что, за исключением петуха, у нее все в плюсе. И даже в степени.

Вообразите сцену: он звонит, а она открывает ему дверь, а по коридору кокочет курица.

– Вы за птицей? – спросит Тоня тонко, будто ничего не имеется в виду.

– О! – скажет он. – Ваша на ногах!

– Ага! – ответит она. – Заходите. Вы мне мертвого, а я вам живую. Значит, с вас больше и причитается.

– Больше – это сколько? – спросит парень.

– Заходите, договоримся.

И так далее…

Тоня представляла их за столом, и как она подаст, и как положит, и нальет… Главное же не представлялось, потому что Тоню охватывал такой жар, что надо было идти к крану и холодной водой брызгать в лицо. Вода, правда, к лицу не приставала, потому что Тоня намазюкалась кремом, которому года три, не меньше, изжелтелся весь и на щеках лежал серыми комочками, но другого у Тони не было, она к таким делам относилась безразлично, она не верила, что косметикой лицо можно исправить. Глупости. Крашеные женщины – они и есть крашеные женщины. Еще сильнее видно, сколько лет на самом деле. И сегодня она намазалась, исключительно чтоб отбить запах кухни. У нее и пробные духи есть, и она их, конечно, пустит в дело. Но это уже в самом конце.

А курица рябая, между прочим, лежала, лежала связанная и собралась помирать. Запрокинула голову, открыла клюв, а глаз ее пошел затекать мутной серой пленкой. Тоня испугалась, что она просто сдохнет и станет трупом, и тогда что? Надо было срочно принимать решение, пока эта слабая малолетка была жива. И Тоня приняла. Она сунула поникшую куриную голову в притвор двери и хлопнула дверью. Даже крови почти не было. «Конечно, – подумала, – никогда не получается так, как хочется, но в чем-то, может, так и надо? Ты мне битую птицу, и я тебе битую. Видишь, не заискиваю. По нулям у нас с тобой…»

Наконец Тоня пошла и умылась с мылом, потому что крем этот долбаный достал ее. Стала кожа стягиваться не там, где надо, даже глаз потянуло. Правда, когда умылась, глаз все равно тянуло. Такое впечатление, что хотелось глазу сбежать куда-то на висок, даже пустота там, соответствующая объему глаза, дырка образовалась, и Тоня теперь все за глаз хваталась, проверяла, на месте ли он.

С виду же все было нормально. «В конце концов это самое главное – с виду», – думала Тоня. Хороша бы она была, позвала гостя, а у самой глаз уже на виске и тянет за собой нос и щеку. Она таких в поликлинике насмотрелась, не дай бог. Парез называется. Ой, не дай бог! Тоня кинулась к зеркалу и еще раз придирчиво, с ощупыванием себя рассмотрела. Ничего. В виске у нее бывает и пустота, и колет, и стучит, и тянет. Это из-за курицы чертовой она распсиховалась. Была живой, стала мертвой. Больную, значит, сволочи, ей продали. Иначе с чего бы так быстро? Хорошо, что успела ее дверью. Теперь сварить можно будет… А самостоятельно сдохшую она бы сроду в рот не взяла. Хотя что мы знаем про то, что едим? Каких нам государство подсовывает – живых резаных или мертвых резаных? А те же кооператоры? Тут ведь совсем без гарантий. Они и человечиной торганут без сомнения. Это такой народ. Отребье.

И тут раздался звонок в дверь. Тоня от неожиданности аж присела. Это ж неужели? Так рано? Хорошо, что умылась, так у нее все готово. Вот снимет фартук выгвазданный, выбросит его, нацепит новый, белоснежный, ягодами покрытый, с карманами и нагрудничком, а на нем спелая вишневая веточка. Гарнитур «Вишня», цена двенадцать рублей, будь ты проклята индивидуально-трудовая деятельность.

За дверью же стояла дочка. Неправильно стояла, она должна была стоять в Ленинграде, у них туда экскурсия была намечена. Разве ж бы Тоня так сказала смело про воскресенье, если б не знала, что дочка еще в пятницу уехала?

– Ты чего? – спросила Тоня.

– А ты чего? – спросила дочка.

– Ты ж уехала, – сказала Тоня.

– Уехала-приехала, – ответила дочка. – Да чего ты, мам, вяжешься?

Дочка переступила порог и увидела курицу.

– Цыпа, цыпа, цыпа! – закричала она и толкнула ее ногой. – Ниче себе. Чем это ее так?

И она опять же ногой поворачивала курицу туда-сюда, туда-сюда.

Тоня, когда нервничает, смотрит в окно. Ничего, правда, не видит, а смотрит. И сейчас встала, потому что, как быть, не знала. «У меня понятие есть, – думала, – дочь не выгонишь». – «Выгонишь, выгонишь, – отвечала сама себе. – Куда ж ты денешься. Не младенца же? Она совсем уже взрослая, может, и у нее такое уже есть…» Есть или не есть? Застучало сердце. Ведь вот сроду таких мыслей не приходило. Сроду. На эти темы – ни-ни… Даже про менструацию они говорили только если там: «Мам, вата у тебя есть?»

А тут у Тони такое событие, а от дочери в квартире тесно и вообще… И не было выхода, потому что Тоня – порядочная женщина, а не какая-нибудь потаскушка, потому у нее в жизни и случился недостаток в мужчинах, что она считается с мнением и ей не все равно, что люди скажут, а дочка, конечно, сволочь, явилась, зараза, кто ее ждал, и надо, надо ее выгнать, чего это она с матерью не считается, в конце концов!

Дочка же обнаружила приготовление в кастрюлях, и стаканчики граненые пятидесятиграммовые донышком вверх стояли, подсыхали, значит.

– Господи! – заорала дочка. – Так к тебе мужик, что ли? А я не соображу, чего это ты в вишнях… Ладно, я линяю…

Она ломанула полбатона, схватила кусок колбасы и, засмеявшись матери в лицо, хлопнула дверью. Тоня кинулась на площадку:

– Вечером приходи! Вечером! Я лапшу сварю.

Тоня вернулась со слезами на глазах. Вот у нее дети как дети. Взять хоть сына, хоть дочь. С каким понятием выросли, это ведь ее заслуга, не чья-нибудь. И не имеет значения, что они с ней считай не жили. Молоком она их кормила? Кормила. Вот они и стали такими. Сын лейтенант, чистоплотный такой, крепкий, жидкости мало употребляет, и дочка тоже умная, идейная, в отдельной комнате живет. Она, Тоня, сегодня же напишет сыну письмо, пригласит в гости, надо, напишет, познакомиться вам с сестрой.

Она выглянула в окно и увидела, что дочка сидит на лавочке. Тоня кинулась на балкон.

– Уходи! – закричала.

– Ладно тебе! – ответила дочь. – Я ем!

«Ну пусть поест», – подумала Тоня.

А дочка сидела и пялилась на подъезд, ей хотелось узнать, кто придет к матери. Не охламон ли… С нее, дуры, станется… Вырядилась в вишни. Курицу где-то выловила. Нет! Чтобы в жизни чего-то добиться, ей никаких указаний не надо – делай только наоборот матери. Мать у нее – показатель неверного пути. Мать не стала школу кончать, она – кончает. Мать не жила общественной жизнью, она ею очень даже живет, у матери желания и мечты коротенькие, как и мозги, а у нее – заброс будь здоров, она даже в Кремле себя мысленно допускает. Почему бы нет?!

Если сейчас в подъезд зайдет нормальный мужик, прилично одетый, не пьяный, на здоровье тебе, мама родная. Живи полноценной жизнью. Ну, а если алкаш, она тут же это дело поломает. Спустит его с лестницы и матери наподдаст.

Тут как раз и появился мужик с черной бутылкой в вытянутой до земли авоське. Шел и смотрел на окна их подъезда. «Господи! – подумала дочка. – Где ж она такого нашла?» Штаны широченные, обтерханные, морда небритая, пиджак в такую обтяжку, что разрез сзади разошелся треугольником, в котором торчал вывороченный карман. «Об-ра-зец! – подумала дочка. – Я его сейчас…» И она даже сделала шаг в его сторону, а мужик прошел мимо подъезда. То, что она встала со скамейки, было моментом в этой истории решающим. Потому что человек, если он намерился идти, должен идти, в нем уже возникла энергия движения и не просто все в человеке поломать обратно. Вот дочка и стояла, раскачиваясь на носках, приготовленная для резкого хода и резкого поступка.

…А он как из земли. И протягивает ей нечеловечески желтую дыньку. Так уютно лежала она на его широкой ладони. Дынька-«колхозница». Дынька-женщина, которую оглаживали крепкие мужские пальцы. А дынька млела.

– Надо? – спросил парень, и серые его глаза обежали дочку с ног до головы и обратно до ног, где и остановились.

– И сколько? – спросила дочка своим хорошим, в крике призывов поставленным голосом.

– Пойдем договоримся, – ответил парень, кивая в сторону трансформаторной будки. И дочка безоговорочно поняла, что ничего не остается, как идти следом. Потому что хуже нет запущенной и нереализованной энергии движения.

Они одновременно посмотрели на окна дома и увидели размахивающую курицей и что-то кричащую Тоню, на что дочка лениво подумала: «Чего машет, дура?» А парень тоже – не исключено – подумал: дура. А какие другие слова можно произнести в голове, видя женщину с дохлой птицей в окошке?

На самом же деле Тоня не кричала. Это они ошиблись, глядя вверх и через стекло. Тоня, конечно, открыла рот для крика, все правильно, так и было, другого и быть не могло, если поставить хоть кого на ее место. Закричишь тут! Завопишь! И Тоня – человек, подобный всем другим людям, – именно для крика открыла рот, но перед самым возникновением звука ее от самой макушечки до пяточек так ударила боль, что звука уже не получилось! Боль перегородила путь звуку, вышло одно сипение. Тоню хватило только на то, чтобы развернуться к кухонному столу и лечь на него грудью. Она так и висела на нем, как какая-нибудь каракатица в обмороке, обвисая стол руками и ногами. И угол стола вонзился ей прямехонько между ног. Неожиданное острое наслаждение пронзило ее всю, и Тоня аж взлетела. Тело невесомое, легкое, гибкое – отделилось от стола и парило в долбаной невесомости, есть, значит, она, зараза, существует на самом деле. Мешала только битая птица, когтем державшая ее пальцы, не будь ее, вылетела бы Тоня в форточку, вон какая она стала изящненькая, как струйка дыма, что тает вдруг в сиянье дня… Ей бы без птицы этой проклятой лететь и лететь, так как именно теперь ей нет преград ни в море, ни на суше, и надо только сбросить балласт в виде курицы, и тогда взовьются кострами синие ночи, но именно курица не пустила ее в вольный полет, более того, она исхитрилась – битая, а сильная – ударить ее о столешницу всей грудной клеткой, и последним вскрикнуло в ней наслаждение, а курица, подмигнув ей нераздавленным левым глазом, сказала четким человеческим голосом: «Остановка остров Ньюфаундленд… Конечная».