Доктор Бензенгер

Это было 16 лет тому назад, и молодой офицер, который теперь служит в одном из блестящих гвардейских полков, был тогда маленьким семилетним мальчиком; его звали Боря: худенький, тоненький, изящный мальчик с густыми, белокурыми кудрями до плеч, с большими не по-детски серьёзными глазами. Он носил тогда чёрную курточку с отложным воротником из широкого английского шитья, короткие панталоны, чёрные чулки и башмачки жёлтой кожи с большими пряжками. В 7 часов утра в один прекрасный солнечный день Боря, один на Пречистинском бульваре, представлял из себя курьёзное явление. Горничные, бежавшие в булочные, дворники, метшие тротуар, поглядывали на него с видимым любопытством и даже пробовали заговаривать, но мальчик шёл скоро, с озабоченным деловым видом.

Видя орла на вывеске и надпись: «Пречистинская аптека», он прямо вошёл туда.

С противоположной стороны бульвара, к подъезду той же аптеки, на рыженькой шведке подъехал господин громадного роста, здоровенный на вид, с седыми густыми волосами, некрасивым, но умным и замечательно симпатичным лицом.

За крошечным курьёзным мальчиком поднялся и он на ступеньки, осматривая ребёнка из-под своих очков.

— Вам что надо, мальчик? — спросил один из служащих в аптеке.

— Лекарство для мамы, — отвечал ребёнок звучным, просительным голосом.

— У вас есть рецепт, или вы по записке за готовым пришли?

— Нет, у меня ничего нет и денег нет, я пришёл просить лекарства, — спокойно и ясно отвечал мальчик.

Пришедший господин подошёл к ребёнку и положил свою руку на его кудри, так как на голове ребёнка не было шапки.

— Как тебя зовут, мальчик?

— Борис Викторович А.

— Прекрасно, Борис Викторович, дай мне твою ручку, я доктор, скажи мне, что с твоей мамой?

— Она со вчерашнего дня молчит, — и у ребёнка покатились из глаз слёзы.

— Молчит? Но…

Доктор хотел спросить: «Она жива?», но запнулся.

— Она смотрит, дышит, кушает?

— Нет, не кушает, я ей давал, не хочет, а пить пила, она не всё молчит, а только мало говорит и совсем не смеётся.

— Кто же около твоей мамы теперь?

— Теперь никого, вот я сейчас приду.

— Ты? А где же прислуга?

— Прислуги у нас нет, дворничиха приходит утром убирать, а потом мы всё сами.

— Вы где же живёте?

— Тут близко, на бульваре, дом Тюфяевой.

— Ну, так вот что, Борис Викторович, поедем к твоей маме, я посмотрю, отчего она больше не смеётся.

— А лекарство? — настойчиво сказал мальчик и снова с горячей просьбой устремил свои большие глаза на аптекаря.

— Подожди, друг мой, сперва надо маму твою посмотреть и узнать, что у неё болит, потом я пропишу ей, и ты получишь лекарство.

Боря посмотрел пристально на большого человека, и как бы инстинктивно поняв всю его доброту, доверчиво взял его за руку.

— Мы пойдём, — сказал он, — у меня нет денег на извозчика, да тут недалеко, только пойдёмте скорей.

— Мы живо доедем, мой мальчик, садись, — и доктор, усадив рядом с собою ребёнка, сказал кучеру адрес.

Дом купчихи Тюфяевой был деревянный с мезонином и флигелем во дворе. Во флигеле она жила сама, дом отдавала «хорошим господам», а наверху в мезонине, в одной комнате жила вдова полковника, со своим сыном Борей. Плохая жилица! Пенсии видимо она не получала никакой, ходила куда-то на уроки, прислуги не держала. 9 рублей за свою комнату она, положим, платила, да только всё это, по мнению хозяйки, было ненадёжно, потому что много было в ней фанаберии. Бореньку своего одевала каким-то «принцем», и каждое утро, вместо того, чтобы оставить его играть на дворе, да на бульваре, с хозяйкиными детьми и целой оравой их товарищей, она отводила его куда-то в «детский сад», где платила за него 8 рублей в месяц.

Шутка сказать, самим, прости Господи, есть нечего, а 8 руб. за мальчишку в какой-то сад. Теперь жиличка была больна, и купчиха Тюфяева волновалась. Помрёт, хоронить надо, да и мальчишку своего прикинет.

Когда доктор подъехал с Борей к воротам, они во дворе встретили хозяйку, которая сразу догадалась, что приехавший господин был доктор.

— Вот молодец, Боренька, откуда ты доктора взял? Вот, слава тебе Господи! А я уже совсем струсила, думаю, ну, как помрёт твоя мамашенька-то; уж я её ходила смотреть, лежит да молчит!

— Мама не помрёт, — серьёзно отвечал Боря, — она мне сколько раз обещала, что не помрёт, пока я не вырасту.

Доктор молча пожал маленькую ручонку, и они поднялись по узенькой, скрипучей лесенке в мезонин.

Боря открыл незапертую дверь и они вошли.

Комната была узкая, довольно длинная, но покатый потолок её, напоминавший крышку гроба, был так низок, что могучая голова доктора почти упиралась в него. Вместо мебели было всего несколько соломенных стульев, кухонный белый стол, шкафик которого, очевидно, служил буфетом. В углу комод, покрытый куском какой-то дорогой шёлковой ткани, и на нём богемского хрусталя небольшое зеркало, изящный туалетный прибор, горка книг в дорогих переплётах, словом, смесь грубой нищеты с остатками прошлой, видимо совсем иной жизни.

В глубине комнаты две кровати, одна детская, венская с батистом и кружевами, другая рыночная, узенькая, железная, хотя с безукоризненно белыми простынями и подушкой, на ней лежала молодая женщина. При входе доктора и ребёнка она даже не повернула головы, её тёмно-серые глаза с усталым и покорным взором были устремлены на одну точку. Белокуро-рыжеватые волосы длинными растрепавшимися косами лежали по обе стороны её тела. Худые изящные руки были вытянуты. Маленький бледный рот закрыт. Она имела вид ни больной, ни умирающей: тут не было ни страдания, ни борьбы, ни отчаяния, это было смертельно загнанное, усталое существо, которое шло до тех пор, пока не упало, а упав, не в силах было больше подняться и умирало с тупою покорностью. Сердце доктора сжалось при виде этого полного одиночества, этой матери и ребёнка, не имевших очевидно на всём широком свете ни помощи, ни покровителя.

Он подошёл к кровати, взял руку больной и пощупал её пульс, затем дотронулся до её головы.

— Полный упадок сил и энергии, состояние неопасное, но, безусловно смертельное, если не побороть его тотчас.

Доктор вышел, дал подробные наставления своему кучеру и вернулся обратно. Больная лежала не шевелясь. Подняв ребёнка, он посадил его на кровать к матери, и сам, став на колени, нагнул свою голову к слабо бившемуся сердцу молодой женщины.

— Мама! Мама! Моя милая мама! Пожалуйста, поговори со мною, — начал Боря и вдруг со страстною, нежной лаской бросился, рыдая, к ней на грудь. — Мама! Мама!

— Плачь, Боря, зови маму, пусть она знает, как тебя огорчает её молчанье, — сказал доктор, и, как прежде ребёнка, так теперь мать он гладил по голове своей большой рукой.

— Мама, моя милая мама! — мог только лепетать Боря, захлёбываясь слезами.

Сердечный ли крик её мальчика и его трепетная ласка, или это честное, доброе прикосновение чужой руки к её горячей голове, но только больная очнулась, в глазах её мелькнуло сознание, и она перевела их сперва на ребёнка, а затем на большую курчавую голову доктора.

Что напомнила ей эта мужская фигура, стоявшая на коленях возле её кровати, какой забытой ласкою и нежностью повеяло на неё, какие картины прошлой, более счастливой жизни воскресли в её душе? Грудь её колыхнулась, крупные, тяжёлые слёзы одна за другою покатились из глаз, губы разомкнулись, и из них с рыданием вылетело чуть слышно:

— Боря!

— Ну, слава Богу! — прошептал доктор, вставая с колен при виде входившего кучера.

Он взял из его рук лекарство, бутылку дорогого вина, спирт, спиртовую лампочку и разные другие свёртки.

Доктор принялся хозяйничать.

Скоро на спирту варился бульон, на столе хлеб, холодная курица и даже фрукты. Больная выпила полрюмки старого вина и теперь лежала с чуть-чуть порозовелым лицом и следила с покорной ясностью за хлопотами доктора, который угощал Борю. Через час, выпив бульону, молодая женщина спала глубоко и тихо. Сестра милосердия, приехавшая по требованию доктора, убирала комнату. Боря сидел у окна тише мышонка и вырезал великолепных бумажных солдат, личико его, серьёзное по обыкновению, теперь сияло радостью, кудри сползли ему на лоб, большие голубые глаза не могли оторваться от золотых мундиров и выпуклых сабель героев. Картинки эти были ему сейчас только привезены сестрою от доктора.

Через несколько дней, когда молодая женщина уже могла ходить по комнате, доктор приехал за нею в коляске и без дальнейших разговоров, перевёз её и Борю в гостиницу «Франция» на Тверской. Там было уже заплачено вперёд за месяц за её полное содержание. За Борю тоже было внесено за месяц в детский сад.

Прошли года, и судьба далеко раскинула этих случайных друзей.

В течение первого года, пока молодая женщина с сыном ещё оставалась в Москве, она изредка видала доктора. У него не было свободного времени — наука, больные и встречное горе людское отнимали весь его досуг. Затем, уже в другом, далёком городе, она узнала об его смерти и горячо оплакала своего случайного, дорогого друга. Много бедных бывших пациентов доктора оплакали его кончину вместе с его друзьями и родными.

Боря вырос и служит теперь в одном из блестящих гвардейских полков. Мать его живёт в Петербурге. Судьба её изменилась к лучшему, но ни она, ни сын её, никогда не забудут имя человека, который так просто, так человечно и искренно пришёл на помощь к людям — только во имя христианской любви к ближнему.

1899