Долгая, долгая зима

Я давно не летал. Даже забыл, когда это было в последний раз — десять, пятнадцать лет назад? Нет, пятнадцати, пожалуй, еще не прошло, потому что я хорошо помню, как в тот последний раз перевозил через большое болото одного мальчишку, болото было ядовито яркое, как в цветном фильме, с зелеными плесенными разводами по ржавой воде, в которой даже не отражались облака, с желтыми обманчивыми островками высохшей осоки; летелось легко и, осмелев, я спускался к самой воде: мальчишка у меня за спиной чувствовал себя, как у Христа за пазухой, и дрыгал от восторга ногами; дотянули мы с ним до берега…

И вот — опять это ощущение легкости и силы.

Лето. Белые изваяния облаков, гулкий сосновый лес, трава, запятнанная солнцем. Посреди леса — широкая, накатанная до синего отблеска дорога, которая нацелена на дальние горы, туда, где рождаются облака.

Мы, двое мужчин, стоим на дороге, задрав головы. Невысоко, над вершинами сосен, кружит легкий самолет, который ведет наш товарищ. Я кричу ему, машу руками — он не слышит и не видит, и все мечется по кругу, как привязанный. Рули у него там заклинило, что ли? Я снова резко машу рукой в ту сторону, на горы: валяй туда!

— Помнишь, я летал к горам вдвоем с инструктором? — говорю я товарищу, стоящему рядом. — Там красота!

Опасно близко подлетали мы тогда к скалам, низко ходили вдоль ущелий и собирали в залесенных распадках серебряные нитки ручьев и речушек — на спор, кто больше. Азартно, как пацан, вертелся я в кабине, чтобы первым заметить внизу ручей, но все равно инструктор легко победил в том споре, он был опытней и лучше меня знал, где что лежит на земле.

А сейчас инструктора нет с нами. Я остался за командира этого летного подразделения, состоящего всего из трех человек, и самолет теперь в нашем распоряжении, нам позволено делать самостоятельные вылеты даже к тем далеким горам, нам выделили уйму бензина — летай, сколько хочешь.

И сегодня один из нас решил воспользоваться такой абсолютной свободой. Он поднялся без моего разрешения — выждал, когда меня не было рядом с самолетом.

Он все еще кружит над соснами, удерживая машину в резком крене. Самовольничает в упоении! Не выпал бы из кабины, каналья.

Мне не жалко — пускай тешится. Я нисколько не сержусь, что он сел в самолет без моего спросу, у меня нет командирского тщеславия. Только досадно: какого черта он жужжит, как муха, на одном и том же месте! Раз уж вырвался, так дуй куда-нибудь подальше: Или боится?

Мне наконец надоедает его бессмысленный унылый полет по кругу. И я отдаю приказ приземляться — скрещиваю над головой руки. Ага, он заметил мой решительный жест, разворачивается на посадку. Идет, идет прямо на нас, нацелился в лоб, видно, разозлился, что не дали ему полетать вволю.

Мы стоим, загипнотизированные лобовой атакой самолета. Нам уже не остается времени, чтобы отскочить на обочину, мы только успеваем пригнуться. Едва не побрив наши макушки, самолет без всякого пробега садится на дорогу, сразу за нашими спинами, — не садится, а буквально падает. Эх, нет тут инструктора, он бы взгрел за такую посадку!

Все-таки он нас славно пугнул, наш товарищ. Чтоб скрыть не прошедший еще испуг, я начинаю распекать неумелого летуна. Какого дьявола ты вертелся муха над дерьмом?! Что, скажешь — заклинило рули?.. Признайся честно: испугался лететь к горам. Испугался, да? Но ты же знаешь, что самолет теперь в полном нашем распоряжении, бензина оставили уйму и разрешили маршруты до гор и обратно.

Мои друзья радуются, словно слышат об этом в первый раз. Они предлагают лететь к горам немедленно, ни тот ни другой не бывал еще там. А я говорю — хватит на сегодня. Куда нам торопиться? Завтра налетаемся. Нет, сегодня — настаивают они. До захода солнца успеем обернуться? — спрашивают они. — Успеем, — отвечаю.

Я все еще не решаюсь. Я думаю о том, что у меня не было ни одного самостоятельного вылета к горам — только с инструктором. Сейчас мне предстоит самому сесть на место инструктора. Имею ли право рисковать? Разве у меня такой уж большой опыт? Может, всего на несколько часов налетал больше, чем мои товарищи. Мое молчание затягивается. Я чувствую, что вот-вот прозвучит тот же вопрос, которым я пристыдил своего друга: «Боишься, да?»

И я соглашаюсь лететь.

К самолету не надо идти далеко, он рядом, нужно только сделать шаг и наклониться. Впрочем, оказывается, у нас не один, а два самолета. Первый, на котором только что приземлился наш товарищ, — поменьше. Это красивая речная стрекоза. У нее две пары узких прозрачных, с голубым отливом, крыльев, длинное тонкое туловище — фюзеляж. Она подрагивает, расправляет свои невесомые крылышки, медленно поднимает и опускает хвост. Устала, никак не может отдышаться.

Этот самолет нам не подойдет, надо ему дать передышку — решаем мы. Да и слишком ненадежен хвост, того и гляди отвалится в воздухе. Полетим на втором решаем мы.

Я протягиваю руку к большой стрекозе, у которой жесткие, почти непрозрачные крылья, бесхвостый, крепкий, будто бронированный, фюзеляж. Эта машина не подведет, грузоподъемности у нее хватит на троих, так что зря я волновался, что кого-то из моих друзей придется оставить на земле.

Мне не удается прикоснуться к стрекозе, она легко подпрыгивает и отлетает недалеко. Что-то капризничает наша машина. Я снова шагаю к ней, наклоняюсь и осторожно двумя пальцами — большим и указательным — беру сзади за крылья. Порядок! Теперь летим, ребята!..

Я просыпаюсь.

Ночь, тишина. Трамваи еще не начали свою оглушительную чехарду. В комнате свежо, форточка оставлена на ночь открытой, но окно — в зеленоватой подсветке фонарей видно — не замерзло. Рано потеплело нынче. Первые числа марта, а уже стал таять черный городской снег, тронулись грязные ручьи вдоль асфальтовых улиц. Но не верится в такую скороспелую весну, ведь известно: долгая, долгая зима в Сибири.

Приснится же — летать на стрекозах! Да, давно не летал я во сне. Лет десять, не меньше, прошло с той ночи, когда я по воздуху перевез на закорках босоногого мальца через большое ядовито яркое болото — сон был цветной. А какие чудеса я творил раньше, когда учился в школе и когда стал студентом. Наверное, у врачей можно точно выяснить, в каком возрасте прекращаются бесстрашные ночные полеты. Только к чему выяснять? Мне нравилось летать.

Говорят, есть люди, которые никогда ничего не видят по ночам. Говорят, есть и такие, которые совсем не спят. Почему не помогут врачи?

А мне опять повезло, хотя в этот раз и не удалось подняться над землей. Но ощущение полета ко мне приходило — когда кружил над лесом самолет, когда я вспоминал, как мы с инструктором высматривали в распадках серебряные нитки ручьев, и в тот последний момент, когда я взял двумя пальцами стрекозу и до взлета оставались считанные секунды…

Чувствуя, что не скоро смогу заснуть, я по привычке начинаю выискивать, какие же последние впечатления жизни отпечатались в моем сне. Вроде бы ничего похожего не происходило. Целый год миновал после того, как я летал в последний раз на Ил-14 — был обычный, как на автобусе, местный рейс.

Может, вот этот недавний разговор… Мы сидели небольшой компанией, кто-то разглагольствовал про разные американские достижения: якобы наш шофер, работавший в посольстве, заявил, что дороги в Америке такие хорошие, что по ним скучно ездить. Кто-то заметил: нам тоже нужны такие, потому что это дело стратегической важности, надо, чтобы в случае войны на дороги могли садиться... истребители. А я сказал, что это слишком далеко идущая стратегия, пока нам требуются элементарно приличные дороги, на которых бы не «садились» элементарные машины.

Хотя — при чем тут стрекозы?

Может, недавняя застольная беседа с одним бывшим военным летчиком стала причиной моего сна. Он вспоминал, как летал на бомбардировщиках. Ему, отчаянному с детства парню, трудно было пройти всю войну и ни разу не посамовольничать. И когда случалось такое, его садили — на время, конечно, — к пулемету, в хвост. Гиблое было место (трепаный хвост!), брони почти никакой — одна фанера. Как зайдет «мессершмитт» сзади, как врежет очередь — только щепки летят. Бывало, иной самолет дотянет до своего аэродрома цел и невредим, выйдет экипаж — кажется, все живы-здоровы, а в хвост заглянут — есть покойничек, так и сидит в обнимку с пулеметом (трепаный хвост!). Мой знакомый счастливо отделывался ранениями. С тех пор и вошли в его разговор грубые, как ругательство, слова: «Трепаный хвост!»

Но при чем стрекозы?

Или пронеслось передо мной в последние вечера чье-то умопомрачительно счастливое лето?.. Нет, не читал о таком.

И наконец, я говорю себе: плюнь на свое занудное занятие. Приснилось — и все тут. Будь доволен, что твой взлет был так близок, что тебе, может быть, не хватило какой-то секунды.

Дежурный трамвай визжит и скрежещет на повороте с таким ужасом, что мне хочется с головой накрыться одеялом. И вдруг я ловлю себя на том, что мои пальцы — большой и указательный — до сих пор стиснуты.

Я улыбаюсь в темноте и выпускаю стрекозу.

Она бесшумно вылетает в форточку. А где приземлится? Еще не свободны от снега посадочные площадки, на полях и нет в лесу ни одной теплой проталины. Еще зима.