Дом у озера Мистик

1

Капли дождя падали с выцветшего неба, словно серебристые слезинки. Где-то высоко, за грядой облаков зависло солнце, но оно было такое тусклое, что даже тени не отбрасывались на землю. Стоял март, застывший, безмолвный серый месяц, время депрессии природы, но ветер становился все теплее и приносил с собой обещание весны. Деревья, которые еще неделю назад стояли голые и хрупкие, всего за одну безлунную ночь, казалось, выросли на шесть дюймов, а когда редкий солнечный луч попадал на ветку, можно было увидеть, как из-под потрескавшейся коричневой коры пробивается красный бутон новой жизни. Со дня на день холмы за Малибу зацветут, и ненадолго — всего на несколько недель — это место станет самым красивым на свете.

Не только растения и животные, но и дети Южной Калифорнии ощущали приближение теплых солнечных дней. Они уже мечтали о мороженом и о том, как снова наденут короткие обрезанные джинсы. Даже горожане, живущие в высоченных домах из стекла и бетона в местах с претенциозными названиями вроде Сенчури-Сити — Город столетия, — и те, зайдя в местный супермаркет, вдруг обнаруживали, что ноги сами несут их в отдел садовых растений. И в их тележках между банками с сушеными помидорами и бутылками минеральной воды появлялись горшки с геранью.

Все девятнадцать лет своей взрослой, семейной жизни Энни Колуотер ждала весны с тем волнением, с каким юная девушка ждет свой первый бал. Она заказывала из-за границы луковицы цветов и покупала для своих любимых однолетников керамические горшки, расписанные вручную. Но сейчас все было иначе — она чувствовала только страх и смутную панику. После сегодняшнего дня в ее упорядоченной жизни все изменится, а она была не из тех женщин, которые любят перемены. Энни предпочитала, чтобы жизнь текла ровно и плавно, шла срединным путем. Только тогда она чувствовала себя в безопасности — в привычной обстановке, в кругу своей семьи.

Жена. Мать.

Это были роли, которые определяли ее жизнь, придавали ей смысл. Это то, чем она всегда была, и теперь, с волнением приближаясь к своему сороковому дню рождения, она не могла припомнить, чтобы когда-нибудь хотела быть кем-то иным. Она вышла замуж сразу после окончания колледжа и в тот же год забеременела. Муж и дочь были ее жизненными якорями, она часто думала, что без Блейка и Натали ее могло бы унести в открытое море, и она бы дрейфовала там, как корабль без капитана и цели.

Но что делать матери, когда ее единственный ребенок покидает дом?

Энни заерзала на переднем сиденье «кадиллака». Утром она тщательно подбирала одежду на сегодняшний день и остановила свой выбор на темно-синих шерстяных брюках и бледно-розовой шелковой блузке, но сейчас и в этих вещах ей было неуютно. Обычно одежда была для нее своего рода камуфляжем, она пряталась за ней, притворяясь той женщиной, какой на самом деле не была. Дизайнерские модные наряды и тщательно наложенный макияж позволяли ей выглядеть типичной женой успешного корпоративного адвоката. Но только не сегодня. Ее длинные волосы были зачесаны назад и уложены в узел на затылке, так, как она всегда их укладывала и как нравилось ее мужу, но сегодня у нее от этой прически разболелась голова.

Энни забарабанила ухоженными пальцами по подлокотнику и покосилась на Блейка, сидевшего за рулем. Он выглядел спокойным, словно это был самый обычный день и их семнадцатилетняя дочь не улетала сегодня в Лондон.

Энни понимала, что ее страх — признак незрелости, но от этого ей не становилось легче. Когда Натали впервые сказала им, что хочет до срока завершить учебный год и провести последнюю четверть в Лондоне, Энни даже почувствовала гордость за свою такую независимую дочь. В дорогой частной школе, где училась Натали, старшеклассники нередко так поступали, и Энни ничего не имела против выбора своей дочери. Ей самой никогда бы не хватило смелости для столь дерзкого шага, ни в семнадцать лет, ни даже сейчас, в тридцать девять. Путешествия всегда ее пугали. Хотя ей и нравилось бывать в новых местах и встречать новых людей, она всегда чувствовала внутренний дискомфорт, когда уезжала из дома.

Энни знала, что это ее слабое место — напоминание из юности, следствие трагедии, омрачившей ее детство. Но оттого, что она понимала причины своего страха, он не становился меньше. Каждый раз, когда они собирались отправиться отдыхать, Энни мучили кошмарные сны — темные пугающие видения, в которых она оказывалась одна в чужой стране, не имея денег и не зная, куда идти. Потерянная, она бродила по незнакомым улицам в поисках мужа и дочери, которые были для нее чем-то вроде страховочной сети, плакала и в конце концов просыпалась в слезах. После этого она обычно прижималась к спящему мужу и наконец успокаивалась.

Энни гордилась самостоятельностью дочери и тем, что она решила отправиться в Англию, в такую даль, но до поры до времени она не сознавала, как тяжело ей будет провожать Натали. С тех пор как дочь вылупилась из скорлупы колючего замкнутого подростка, они стали лучшими подругами. Конечно, и у них бывали трудные периоды и ссоры, случалось, они ранили чувства друг друга или говорили вещи, которые не следовало бы говорить, но от этого связь между ними только крепла. Они были ячейкой, «девочками» в семействе, где единственный мужчина работал по восемьдесят часов в неделю и иногда по целым дням на его лице не появлялась улыбка.

Энни посмотрела в окно. За окном расплывчатыми очертаниями небоскребов, граффити и неоновых огней, отражающихся в пелене дождя цветными росчерками, проносились бетонные каньоны деловой части Лос-Анджелеса. До аэропорта оставалось ехать совсем недолго.

Энни протянула руку к мужу и дотронулась до рукава его пиджака:

— Давай полетим вместе с Наной в Лондон, поможем ей устроиться в принимающей семье. Я знаю…

— Мама! — подала голос Натали с заднего сиденья. — Спустись на землю! Если вы появитесь вместе со мной, это будет ужасно унизительно.

Энни убрала руку и сняла со своих брюк крошечный катышек.

— Я просто предложила, — тихо сказала она. — Твой папа давно уговаривал меня слетать в Лондон, вот я и подумала, может быть, мы могли бы поехать сейчас.

Блейк покосился на жену.

— Что-то я не помню, чтобы я тебя уговаривал, — холодно заметил он, буркнул что-то насчет движения и резко нажал на гудок.

— Наверное, в Лондоне ты будешь скучать по калифорнийским пробкам, — проговорила Энни.

Натали рассмеялась:

— Вот уж нет! Салли Причарт — ты ее помнишь? — она ездила в Лондон в прошлом году — в общем, Салли говорила, что там классно. Не так, как в Калифорнии, где, чтобы куда-то доехать, обязательно нужна машина. В Лондоне надо просто спуститься в подземку. — В просвете между передними сиденьями показалась светловолосая голова Натали. — Папа, когда ты в прошлом году был в Лондоне, ты ездил на метро?

Блейк снова ударил ладонью по гудку. Потом с раздраженным вздохом включил сигнал поворота и резко перестроился в левый ряд.

— Так что ты сказала?

Натали вздохнула:

— Ничего.

Энни сжала плечо Блейка, пытаясь напомнить ему, что это драгоценные моменты, последние минуты, перед тем как их дочь надолго улетит, а он их упускает. Чтобы как-то заполнить молчание и не думать о том, как одиноко будет в доме без Натали, она начала что-то говорить, но потом увидела надпись «Аэропорт Лос-Анджелеса» и умолкла, не в состоянии сказать хоть что-нибудь от волнения.

Блейк свернул на пандус и заехал на подземную парковку, здесь было темно и тихо. Он выключил двигатель, и несколько долгих мгновений они все молча сидели в машине. Энни хотелось, чтобы Блейк сказал что-то значительно-напутственное, ведь он такой мастер говорить. Но Блейк резко открыл дверцу машины и вышел.

Энни, как всегда, последовала его примеру, нервно теребя в холодных пальцах солнцезащитные очки. Она посмотрела на багаж Натали: большую серую спортивную сумку и зеленый холщовый рюкзак от Эдди Бауэра. Энни беспокоилась и о том, что дочь не взяла многие нужные вещи, и о том, что сумка слишком тяжелая и громоздкая, — словом, она беспокоилась обо всем. Натали стала казаться ей младше своих лет, ее тоненькая фигурка утонула в мешковатом джинсовом платье, доходившем до потертых высоких армейских ботинок. Ее белокурые волосы с серебряным отливом были зачесаны назад, их удерживали две металлические заколки. По левому уху лесенкой поднимались три серебряные сережки.

Энни хотелось начать какой-нибудь разговор, надавать советов про деньги и документы, про то, как важно правильно выбирать приятелей, но она не могла выговорить ни слова. Блейк пошел вперед, взяв вещи, и Натали с Энни молча последовали за ним. Энни хотелось, чтобы он сбавил шаг и пошел с ними рядом, но она ничего не сказала в надежде, что Натали еще не заметила, как ее папа, похоже, торопится. У билетной стойки он решил все вопросы, и они втроем направились к терминалу для международных рейсов.

Когда они подошли к выходу на посадку, Энни прижимала к себе свою синюю сумочку так, словно это был щит. На долю секунды она увидела в зеркале свое отражение — безупречно одетая худощавая женщина с печальным лицом.

— Мама, не молчи, пожалуйста, я не могу это вынести.

Только материнское ухо могло расслышать, что голос Натали чуть заметно дрогнул от волнения. Энни принужденно рассмеялась:

— Вы же обычно умоляете меня помолчать! Но я, конечно, могу сейчас найти тысячу разных тем. Например, только вчера я смотрела на твою детскую фотографию и думала…

— Мама, я тоже тебя люблю, — прошептала Натали.

Энни взяла дочь за руку и не отпускала. Повернуться к Натали лицом она не смела — боялась, что дочь увидит, как ей больно. Она не хотела, чтобы ее ребенок унес с собой на борт самолета, словно непосильный груз, образ страдальческого лица матери. К ним подошел Блейк.

— Напрасно ты не захотела лететь первым классом. Перелет долгий, а еда в экономклассе ужасная. Тебе, я думаю, придется самой соорудить себе мясной пирог.

Натали засмеялась:

— Папа, можно подумать, ты знаешь, какая еда в экономклассе.

Блейк усмехнулся:

— В любом случае лететь первым классом удобнее.

— Папа, удобства тут ни при чем, — ответила Натали. — Это же приключение.

— Конечно, приключение! — Энни наконец обрела голос.

Она пыталась представить себе, каково это иметь такие смелые мечты, и снова позавидовала дочери. Натали всегда точно знала, кто она и чего хочет.

Голос из громкоговорителя объявил: «Начинается посадка на рейс триста пятьдесят, вылетающий в Лондон».

— Родители, я буду скучать, — тихо сказала Натали.

Нервно кусая ноготь большого пальца, она через стеклянную стену посмотрела на самолет. Энни положила руку на мягкую щеку дочери, пытаясь запомнить все мельчайшие подробности — крошечную родинку на мочке левого уха Натали, оттенок ее белокурых волос и блеск голубых глаз, россыпь рыжих веснушек на носу. Энни хотела, чтобы все это прочно впечаталось в ее память, так, чтобы в следующие три месяца она могла доставать этот отпечаток словно драгоценную фотографию.

— Не забудь, Нана, мы будем звонить каждый понедельник в семь часов по лондонскому времени. Надеюсь, это будет отличная поездка.

Блейк раскинул руки:

— Обними своего старого папу.

Натали бросилась в объятия отца.

Голос из громкоговорителя — слишком скоро! — объявил посадку на рейс Натали. Энни в последний раз обняла дочь, в ее долгом объятии — и все-таки таком коротком! — было что-то сродни отчаянию. Наконец она медленно отпустила Натали. Смаргивая слезы, Энни смотрела, как Натали протягивает свой билет женщине за стойкой и, в последний раз помахав рукой, скрывается в рукаве, ведущем к самолету.

— Энни, у нее все будет хорошо.

Энни посмотрела в опустевший проем:

— Надеюсь.

Одна слезинка… вот сколько времени это заняло. Одна слезинка скатилась по лицу Энни, и за это время ее дочь ушла.

Еще долго, после того как самолет взлетел и в хмуром небе растаял белый след выхлопных газов, Энни не двигалась с места. Она чувствовала присутствие Блейка, ей хотелось, чтобы он взял ее за руку или сжал ее плечо, привлек к себе и обнял — сделал что-то из того, что сделал бы пять лет назад. Она повернулась к нему, и в его глазах увидела себя и туманное отражение их совместной жизни. Энни вспомнила, что впервые его поцеловала, когда ей было восемнадцать, почти столько же, сколько сейчас Натали. И с тех пор за все эти годы в ее жизни не было другого мужчины. Красивое лицо Блейка было сейчас серьезным, даже строгим.

— Э-э… Энни… — Его голос прозвучал неестественно глухо. — Что ты теперь будешь делать?

Силы словно вмиг покинули Энни, она была близка к тому, чтобы рухнуть прямо здесь, среди толпы.

— Блейк, отвези меня поскорее домой, — нетвердо прошептала она.

Ей нужно было немедленно вернуться в свой дом, в свой мир, чтобы снова почувствовать себя самой собой.

— Конечно.

Блейк взял ее за руку, провел через терминал на подземную стоянку. Не говоря ни слова друг другу, они сели в «кадиллак» и захлопнули дверцы. Сразу же заработал кондиционер.

Автомобиль несся по автостраде, а Энни сидела совершенно обессиленная. Она откинулась на спинку сиденья и стала смотреть в окно на город, который так никогда и не стал для нее родным, хотя они с Блейком переехали сюда сразу после свадьбы. Город напоминал разрастающийся лабиринт, в котором великолепные, продуманно построенные благородные особняки уничтожались направленными взрывами, где мужчины и женщины, не ценившие ни искусство, ни красоту, ни стабильность, поджигали фитили, чтобы превратить тонны рельефного мрамора и стекла в груды дымящихся обломков. В этом Городе ангелов немногие замечали потерю еще одной достопримечательности. Обломки взорванных зданий еще не успевали остыть, как в мэрию, расталкивая друг друга и перелезая один через другого, словно муравьи, устремлялись за разрешениями застройщики. И в считаные месяцы в коричневое от смога небо все выше и выше поднималось очередное новорожденное здание со стеклянным лицом-фасадом, и Энни не раз удивлялась, уж не думают ли эти строители, что на взятые в кредит миллионы они могут добраться до самого неба.

Ее вдруг охватило острое, неожиданно возникшее желание вернуться домой. Нет, не в пышную красоту многолюдного Малибу, а в зеленые пейзажи ее юности, в те дикие края на западе штата Вашингтон, где шляпки грибов вырастают до размеров обеденной тарелки, где вдоль обочин дорог бегут серебристые ручьи, где в полнолуние лоснящиеся жирные еноты выходят из леса и пьют из луж посреди дороги, — в Мистик. Туда, где единственными небоскребами были гигантские пихты, которые помнили еще времена Американской революции. Энни не была там почти десять лет. Может быть, теперь, когда они больше не привязаны к Южной Калифорнии школьным расписанием Натали, ей наконец удастся уговорить Блейка съездить туда. Она спросила мужа:

— Как насчет того, чтобы выбраться в Мистик?

Он не ответил на вопрос, даже не посмотрел в ее сторону, и от этого Энни почувствовала себя маленькой и глупой. Она отвернулась и стала смотреть в окно, теребя сережку.

— Я подумываю вступить в клуб, ведь теперь у меня будет больше свободного времени. Да и ты всегда говорил, что я редко выхожу из дома. Может, стóит заняться аэробикой, как ты думаешь?

— Я уже несколько лет этого не говорил.

— Ну… еще есть теннис. Когда-то мне нравилось играть в теннис. Помнишь, как мы играли в паре?

Блейк свернул со скоростной автомагистрали и выехал на извилистое, забитое машинами Тихоокеанское шоссе. У ворот при въезде на их подъездную дорогу он помахал охраннику и проехал в Колонию, жемчужину береговой линии Малибу. На долю секунды ветровое стекло покрылось каплями дождя, внешний мир предстал в размытом виде, но «дворники» тут же стерли капли. Приближаясь к их дому по мощенной кирпичом подъездной аллее, Блейк сбавил скорость. Перед гаражом он затормозил.

Энни покосилась на мужа. Было странно, что он не заехал в гараж. Странно, что он даже не нажал кнопку на пульте, чтобы открыть гаражную дверь. Еще более странно, что он не выключил двигатель. Блейк терпеть не мог оставлять «кадиллак» под дождем.

«Он сам не свой». Эта мысль немного уменьшила тревогу Энни и напомнила ей, что она не так одинока, как представляется ей самой. Ее уверенный в себе суперкомпетентный муж сейчас так же раним, как она. Они справятся с этим вместе, она и Блейк, они помогут друг другу пережить этот день и все дни, которые у них будут, они справятся с этим «синдромом пустого гнезда». Они были семьей до рождения Натали и будут ею снова, он и она, вдвоем. Может быть, это будет снова так, как было прежде, когда они были и лучшими друзьями, и партнерами, и любовниками. Как в те дни, когда они могли пойти на танцы и вернуться домой, когда солнце уже поднималось над горизонтом.

Энни повернулась к мужу и убрала с его лба прядь волос:

— Я тебя люблю. Мы поможем друг другу пройти через это.

Блейк не ответил.

Не то чтобы Энни ожидала ответа, но все равно молчание мужа ее ранило. Она спрятала свое разочарование подальше и открыла дверцу машины. В щель влетели капли дождя и упали на ее рукав.

— Это будет одинокая весна. Возможно, нам стоит поговорить с Лупитой и организовать барбекю. Мы давно не устраивали старомодные вечеринки на пляже. Это было бы хорошо для нас обоих. Видит бог, мы будем чувствовать себя странно в доме без…

— Энни!

Блейк произнес ее имя так резко, что она смолкла на полуслове. Он повернулся к ней, и она увидела, что в его глазах стоят слезы. Она наклонилась к нему и нежно коснулась его щеки в мимолетной ласке:

— Мне тоже будет ее не хватать.

Блейк отвел взгляд и тяжело выдохнул:

— Ты не понимаешь. Мне нужен развод.

2

— Я собирался сказать тебе позже, во всяком случае, не на этой неделе… Но при мысли о возвращении домой сегодня вечером…

Блейк не договорил и покачал головой.

Энни медленно закрыла дверцу машины. Дождь бил в ветровое стекло и стекал потоками по окнам, размывая мир за пределами машины. Наверное, она ослышалась. Энни, нахмурившись, протянула руку к Блейку:

— О чем ты говоришь?

Он отодвинулся к окну, как будто ее прикосновение вдруг стало ему неприятно. И в эту секунду, когда Блейк не позволил ей дотронуться до него, все внезапно стало реальностью. Ее муж хочет с ней развестись. Энни отдернула руку и увидела, что она дрожит.

— Энни, мне давно следовало это сделать. Я несчастлив. Я уже годы несчастлив с тобой.

Энни была потрясена. Никогда в жизни она не испытывала подобного. Шок волнами онемения распространялся по всему ее телу. Ее голос, казалось, застрял где-то глубоко внутри нее. Она не могла вытянуть его наружу, как бывает невозможно найти свободный конец от спутанного клубка ниток.

— Мне не верится, что я это говорю, — мягко сказал Блейк. Энни видела, что слова даются ему нелегко. — Я встречаюсь… с другой женщиной.

Энни воззрилась на него, невольно открыв рот. Так у него роман! Боль этого открытия пронзила ее до глубины души. Тысячи маленьких фрагментов сложились в единую картину: обеды, которые он пропустил, поездки в экзотические края, новые шелковые трусы-боксеры, которые он стал носить, смена одеколона с «Поло», которым он пользовался все эти годы, на «Кельвин Кляйн», и то, что они стали редко заниматься любовью… Как она могла быть настолько слепа? Наверное, она знала. Должно быть, она каким-то первобытным женским инстинктом понимала, что происходит, но предпочла делать вид, что ничего не замечает.

Энни повернулась к Блейку, ей очень хотелось к нему прикоснуться, хотелось до боли. На протяжении половины своей жизни она дотрагивалась до него, когда хотела, а теперь он лишил ее этого права.

— Мы можем пережить твой роман… — Ее голос звучал слабо и невнятно, словно и не принадлежал ей. — В семейной жизни такое случается. Я хочу сказать, мне, конечно, потребуется какое-то время, чтобы тебя простить, чтобы научиться снова тебе доверять, но…

— Мне не нужно твое прощение.

Не может быть, чтобы это происходило на самом деле! Только не с ней, не с ними! Энни слышала слова, чувствовала боль, но все это было окутано каким-то смутным ощущением нереальности происходящего.

— Но у нас так много общего, у нас есть наша история, у нас есть Натали. Мы можем с этим разобраться, может быть, стоит обратиться к семейному психологу. Я знаю, у нас были проблемы, но мы можем их преодолеть.

— Энни, я не хочу ничего преодолевать. Мне нужен развод.

— Но мне не нужен! — Ее голос сорвался на жалобное хныканье. — Мы же семья! Ты не можешь выбросить двадцать лет…

Она не могла найти нужные слова. Внезапное онемение, которое она обнаружила в себе, привело ее в ужас. Она думала, что существуют правильные слова, которые могут ее спасти, спасти их, и боялась, что не сможет их найти.

— Пожалуйста, ну, пожалуйста, не делай этого…

Блейк долго молчал, так долго, что за это время Энни успела найти ниточку надежды и свить из нее плотную ткань. «Он передумает. Он осознает, что мы — семья, и скажет, что это был кризис среднего возраста. Он…»

— Я в нее влюблен.

Сердце Энни ухнуло вниз. Он говорит о любви? Как он может быть влюблен в кого-то другого? Любовь требует времени и усилий. Для того чтобы создать нечто ощутимое, нужно собрать один за другим миллион крошечных мгновений. Это заявление о любви, и все, что оно означало, словно сделало Энни меньше. Она почувствовала себя крошечным исчезающим человечком, находящимся за миллион миль от мужчины, которого она всегда любила.

— И как давно?

— Почти год.

У нее защипало глаза — первое предвестие слез. Год, на протяжении которого все между ними было ложью. Все!

— Кто она?

— Сюзанна Джеймс. Новый младший партнер фирмы.

Сюзанна Джеймс была в числе двух десятков гостей на дне рождения Блейка в прошлые выходные. Худощавая молодая женщина в бирюзовом платье, которая ловила каждое слово Блейка. Та, с которой он танцевал под песню «Поцелуй, на котором можно построить мечту».

От слез перед глазами Энни все расплылось.

— Но после той вечеринки мы занимались любовью…

Представлял ли он в темноте лицо Сюзанны? Не потому ли он, прежде чем прикоснуться к ней, выключил в спальне свет? У нее вырвался тихий жалобный стон. Она не могла держать это в себе.

— Блейк, пожалуйста…

Он выглядел беспомощным, даже растерянным, и в этот миг уязвимости он снова был Блейком, ее мужем. Не ледяным мужчиной, который не желает встречаться с ней взглядом.

— Энни, я люблю ее. Пожалуйста, не заставляй меня повторять это снова.

Едкие отголоски его признания растворились в воздухе, и он стал непригодным для дыхания Энни.

«Энни, я люблю ее».

Она рывком открыла дверцу машины, вышла и, ничего не видя перед собой, побрела по кирпичной дорожке к дому. Дождь стекал по ее лицу, смешиваясь со слезами. У двери она достала из сумочки ключ, но у нее дрожали руки, и она не сразу смогла вставить его в скважину. Наконец он попал в отверстие, и замок громко щелкнул. Она вошла в дом и захлопнула за собой дверь.

Энни допила второй бокал вина и налила третий. Обычно после двух бокалов шардоне у нее начинала кружиться голова, она становилась легкомысленной и пыталась вспомнить слова песни из ее юности, но сегодня вино не помогало. Она вяло ходила по дому и пыталась понять, что же она сделала неправильно, почему все пошло не так, как она хотела. Если бы только она это поняла, может быть, тогда она смогла бы все исправить. Последние двадцать лет она всегда ставила на первое место интересы семьи, и все-таки почему-то потерпела неудачу. И в результате осталась одна и теперь бродит по этому слишком большому дому и тоскует по уехавшей дочери и по мужу, который полюбил другую.

Где-то в процессе жизни она забыла истину, которую следовало бы помнить. Это был урок, который она усвоила довольно рано и считала, что запомнила его хорошо. Люди уходят, и если любишь слишком сильно, слишком горячо, их стремительное неожиданное исчезновение может заморозить твою душу.

Энни легла в постель и накрылась одеялом, но, когда поняла, что лежит на «своей» половине кровати, у нее возникло такое чувство, будто ей дали пощечину. Вино подступило к горлу, во рту появился кислый вкус, и она почувствовала, что ее сейчас вырвет. Энни медленно легла на спину и уставилась в потолок, смаргивая слезы. Она дышала прерывисто, и ей казалось, что с каждым вздохом она становится все меньше и меньше.

И что ей теперь делать? Она привыкла думать о себе «мы», и сейчас даже не знала, есть ли внутри нее по-прежнему некое «я». Рядом с кроватью на тумбочке монотонно тикали часы. А она рыдала.

Зазвонил телефон.

Энни с бешено бьющимся сердцем сняла трубку после первого гудка. Это он. Он звонит сказать, что все это было ошибкой, что он просит прощения, что он всегда ее любил. Но, сняв трубку, она услышала веселый голос Натали:

— Мама, привет, я долетела.

Стоило Энни услышать голос дочери, как ее сердечная боль тут же вернулась. Она села в кровати и провела рукой по спутанным волосам.

— Привет, дорогая. Не могу поверить, что ты уже там. — Голос Энни звучал неестественно. Она глубоко вздохнула, пытаясь взять себя в руки: — Как прошел полет?

Натали разразилась монологом на добрых пятнадцать минут. Энни слушала про полет, про аэропорт, про странности лондонской подземки, про то, как все дома в Лондоне соединены один с другим, «знаешь, как в Сан-Франциско, мам…»

— Мама?

Энни вдруг поняла, что все время молчала. Она слушала Натали, правда слушала, но какой-то мелкий, незначительный поворот в разговоре навел ее на мысли о Блейке, о машине, которой нет в гараже, и о его теле, которого нет рядом с ней в кровати.

«Боже, неужели так теперь и будет?»

— Мама?

Энни крепко зажмурилась в слабой попытке уйти от реальности. В голове у нее стоял шум, похожий на радиопомехи.

— Натали, я здесь. Извини. Ты рассказывала про семью, в которой живешь.

— Мама, с тобой все в порядке?

По щекам Энни текли слезы, она их не вытирала.

— Я в порядке, а ты как?

Возникла пауза, и в трубке стало слышно слабое потрескивание.

— Я по вас скучаю.

Энни уловила в голосе дочери грусть, и ей потребовалась вся ее выдержка, чтобы не прошептать в трубку: «Нана, возвращайся домой, мы будем грустить вместе».

— Нана, поверь мне, скоро ты заведешь друзей. Оглянуться не успеешь, как у тебя начнется такая интересная жизнь, что ты не будешь сидеть у телефона и ждать звонка своей мамы. Пятнадцатое июня наступит слишком быстро.

— Эй, мам, что-то у тебя какой-то дрожащий голос. С тобой без меня точно все будет в порядке?

Энни рассмеялась, смех получился вымученным.

— Конечно, даже не думай обо мне беспокоиться.

— Ладно. — Слово прозвучало так тихо, что Энни с трудом его расслышала. — Пока я не расплакалась, лучше мне поговорить с папой.

Энни вздрогнула:

— Папы сейчас нет дома.

— Жаль!

— Но он тебя любит, он велел тебе это передать.

— Да, конечно, любит. Так ты позвонишь в понедельник?

— Непременно.

— Я люблю тебя.

К горлу Энни слова подступили слезы, ей стало трудно говорить. Она чувствовала сильнейшее желание предостеречь Натали от жестокости этого мира, сказать ей, чтобы она была осторожна, потому что бывает так, что дождливым весенним днем жизнь рушится без предупреждения. Но она сказала только:

— Будь осторожна, Натали. Я тебя люблю.

— Люблю тебя.

Натали повесила трубку.

Энни поставила трубку на базу, встала с кровати и на ватных ногах поплелась в ванную. Свет включился, как в каком-то фильме Оливера Стоуна. Энни в ужасе посмотрела на свое отражение в зеркале. Она была все в той же одежде, в которой ездила в аэропорт, но брюки и блузка помялись. Волосы спутались. Она в сердцах стукнула кулаком по выключателю, в благословенной темноте разделась до трусов и бюстгальтера и оставила смятую одежду лежать горкой на полу. Потом, чувствуя себя старой и разбитой, вернулась в спальню и забралась в постель.

Простыни пахли Блейком. Только это был не его запах. Блейк — ее Блейк — всегда пользовался одеколоном «Поло». Она дарила ему флакон на каждое Рождество, в «Нордстроме» он продавался уже завернутым в зеленую подарочную бумагу. Она дарила его каждый год, и он пользовался им каждый день… до того как Кельвин Кляйн и Сюзанна Джеймс все изменили.

На следующее утро ни свет ни заря в дверь забарабанила лучшая подруга Энни, вопя:

— Эй, ты там, открывай, черт побери, а то я вызову пожарных!

Энни набросила черный шелковый халат Блейка и побрела к двери. После выпитого вчера вина она чувствовала себя мерзко, и даже для того, чтобы просто открыть дверь, ей потребовалось большое усилие. Под ее босыми ступнями каменная плитка пола показалась ледяной.

В дверях стояла Терри Спенсер в линялом джинсовом комбинезоне. На густую шапку ее вьющихся черных волос был накинут ярко-красный шарф. В ушах дерзко покачивались большие золотые серьги-кольца. Выглядела она точь-в-точь как цыганка, которую она играла в дневном телевизионном сериале. Терри скрестила руки на груди, перенесла вес на одно бедро и окинула Энни внимательным взглядом:

— Хреново выглядишь.

Энни вздохнула. Конечно, ее подруга уже знает. Терри сколько угодно может считать себя вольной птицей, но ее нынешний муж — адвокат. А адвокаты сплетничают между собой.

— Ты уже слышала.

— Услышала от Фрэнка. Ты могла бы сама мне позвонить.

Энни провела дрожащей рукой по спутанным волосам. Они с Терри дружили целую вечность, были как сестры. Но, несмотря на все, через что они прошли вместе, несмотря на все взлеты и падения, которые они пережили, Энни не знала, что сказать.

Энни привыкла, что это она заботится о бесшабашной Терри с ее богемным образом жизни, где все через край, с нескончаемой чередой разводов и браков. Энни привыкла заботиться обо всех. Но не о себе.

— Я хотела тебе позвонить, но это было трудно, у меня не хватило духу…

Терри пухлой рукой взяла Энни под руку и повела к мягкому дивану в гостиной. Потом, переходя от одного окна к другому, стала отдергивать белые шелковые занавески. Окна шириной во всю стену и высотой в двадцать футов открыли вид на море и небо, такое голубое, что глазам было больно, и Энни некуда было скрыться. Закончив, Терри села на диван рядом с Энни.

— Ну, — мягко начала она, — рассказывай, что тут, мать твою, произошло.

Энни знала, что Терри пытается вызвать у нее улыбку, для того она и выразилась так грубо, но не могла улыбнуться. И не могла ответить. Если она скажет вслух о том, что случилось, от этого все станет реальным. Она наклонилась вперед и закрыла опухшее от слез лицо руками:

— О боже!

Терри крепко обняла подругу и стала ее укачивать, гладить по волосам, отводя их от мокрых щек. Энни было приятно чувствовать, что ее обнимают и утешают, сознавать, что она сейчас не одинока. Наконец Терри сказала:

— Ты с этим справишься. Конечно, тебе кажется, что нет, но ты справишься, я знаю. В любом случае Блейк — козел, тебе без него будет только лучше.

Энни отстранилась и сквозь пелену слез посмотрела на подругу:

— Я… я не хочу быть без него.

— Конечно, ты не хочешь. Я только имею в виду…

— Я знаю, что ты имела в виду. Что потом мне станет легче. Думаю, что мне стоит довериться твоему мнению на этот счет. Ты меняешь мужей чаще, чем я меняю нижнее белье.

Черные брови Терри поползли вверх.

— Одно очко в пользу домохозяйки. Послушай, Энни, я знаю, что я резкая и пессимистка и что именно поэтому мои браки не удаются, но ты помнишь, какой я была раньше? В колледже? Помнишь?

Энни помнила, хотя предпочла бы не помнить. Терри была этакой милой, доброй девчушкой, поэтому они и стали лучшими подругами. Она оставалась такой же наивной до того дня, когда ее первый муж, Ром, пришел домой и сообщил, что у него роман с дочерью их бухгалтера. Терри получила уведомление за двадцать четыре часа, а потом — бац! — чековый счет исчез, сбережения таинственным образом оказались «потраченными», а медицинская практика, которую они создали вместе, была продана какому-то его приятелю за один доллар.

В те дни Энни была с Терри почти все время. Они пили вино среди дня, иногда даже выкуривали косячок. Блейка это бесило. «С какой стати ты вообще до сих пор якшаешься с этой дешевой лицедейкой? — бывало, говорил он. — У тебя же есть вполне приличные подруги». Это был один из редких случаев, когда Энни проявила твердость и не уступила Блейку.

— Ты проводила со мной каждый день, — тихо сказала Терри. Она взяла руку Энни и мягко пожала ее: — Это ты помогла мне выстоять, и теперь я буду помогать тебе. В любое время, когда я только буду тебе нужна, я буду с тобой. Двадцать четыре часа в сутки.

— Я не знала, что это так больно. Такое чувство, как будто…

Энни не договорила и снова расплакалась. Она бы и хотела перестать, но не могла остановиться.

— Как будто ты внутри истекаешь кровью, как будто ничто никогда больше не сделает тебя счастливой? Я знаю.

Энни закрыла глаза. Терри понимала ее даже слишком хорошо, она бы не хотела, чтобы ее подруга знала так много. Терри, которая никогда не оставалась в браке с одним и тем же мужчиной дольше нескольких лет и которая даже не могла взять на себя ответственность и завести домашнее животное. Было ужасно думать, что то, что случилось с ней, было чем-то вполне обычным. Как если бы двадцать лет их жизни ничего не значили, просто еще один развод в стране, где распадается миллион браков в год.

— Послушай, детка, мне неприятно это говорить, но я должна. Блейк — опытный юрист, тебе нужно защитить себя.

Это был совет, который больно слышать, от такого совета женщине хочется свернуться в крошечный комок и закатиться в укромный угол. Энни через силу попыталась улыбнуться.

— Блейк не такой!

— О, я тебя умоляю! Это ты говоришь после того, как все узнала?! Спроси себя теперь, насколько хорошо ты его знаешь.

Энни была не в силах задуматься над словами подруги прямо сейчас. Хватит того, что она узнала, что весь последний год был ложью. Она была не в состоянии осознать еще и то, что ее муж оказался, как выяснилось, совершенно неизвестным ей человеком. Она посмотрела на Терри, надеясь, что подруга ее поймет.

— Терри, ты просишь меня о невозможном, я не могу измениться в один момент только потому, что Блейк хочет развестись со мной. Я не могу пойти в банк, снять все деньги со счета… наши деньги. Это значит подвести черту окончательно. И тогда получается, что все дело только в вещах… Я не могу так поступить с Блейком. Я не могу так поступить с собой. Я знаю, может, это наивно, даже глупо доверять ему теперь, но он был моим лучшим другом половину моей жизни, даже больше.

— Тот еще друг!

Энни дотронулась до руки подруги:

— Терри, я тебя люблю, я ценю, что ты за меня беспокоишься, правда ценю. Но воспользоваться твоим советом я не готова. Я надеюсь… — Ее голос стих до шепота. — Наверное, я все еще надеюсь, что это не понадобится.

Терри натянула на лицо ослепительную улыбку:

— Может быть, ты и права. Может быть, это просто кризис среднего возраста, и он им переболеет.

Они проговорили несколько часов. Время от времени Энни, как фокусник из черного цилиндра, вытягивала какое-нибудь воспоминание из своего брака или забавный случай, как будто эти воспоминания могли вернуть Блейка домой.

Терри слушала, улыбалась, обнимала ее, но больше не давала ей практических советов, и Энни была ей за это благодарна. Они заказали на дом большую пиццу с бараньими сосисками, потом сели на веранде и всю ее съели. Наконец, когда солнце опустилось за голубой океанский горизонт, Терри собралась уходить. Напоследок Энни задала лучшей подруге вопрос, который не давал ей покоя целый день:

— Терри, а что, если он не вернется?

Она спросила так тихо, что на какое-то мгновение ей показалось, что ее слова утонули в отдаленном шуме прибоя.

— Что, если не вернется?

Энни отвела взгляд:

— Я не представляю свою жизнь без него. Что я буду делать? Куда я пойду?

— Ты поедешь домой, — сказала Терри. — Если бы у меня был такой классный отец, как Хэнк, я бы сразу поехала домой.

«Дом». Энни впервые поразило, какое это слово хрупкое, как фарфор.

— Мой дом — там, где Блейк.

— Ах, Энни… — Терри вздохнула и сжала ее руку: — Уже нет.

Он позвонил через два дня. Его голос был для Энни самым сладким звуком на свете.

— Блейк…

— Мне нужно с тобой встретиться.

У Энни вдруг слезы подступили к горлу, она натужно глотнула. «Слава тебе господи, я знала, что он вернется».

— Сейчас?

— Нет, сегодня утром у меня довольно плотный график. Как только я освобожусь.

Энни впервые за эти дни смогла нормально дышать.

Глядя на белые стены своего дома, Блейк неожиданно для себя почувствовал боль потери. Он такой красивый, их дом, такой ошеломляюще современный. На улице, где даже дома, предназначенные на слом, стоили в районе пяти миллионов долларов, он был главной достопримечательностью. Его задумала, создала и спроектировала сама Энни. Она взяла пейзаж — море, песок и небо — и вписáла в него дом, который, казалось, вырос прямо из склона холма. Это она выбирала каждую плитку, каждое крепление, по всему дому тут и там попадались неожиданные оригинальные находки — тут ангелочек, там горгулья, плетеное кашпо в углу комнаты, обшитой деревянными панелями по тысяче долларов за квадратный фут, семейная фотография в самодельной рамке из ракушек. Не было в доме места, которое не отражало бы ее искрометную, немного эксцентричную личность.

Блейк попытался вспомнить, каково это было, ее любить, но уже не мог. Он спал с другими жещинами уже десять лет, он соблазнял их, укладывал в постель и забывал. Он путешествовал с ними, проводил с ними ночи, и все это время Энни была дома, готовила еду по рецептам из журнала «Гурман», выбирала образцы плитки и цветного камня, отвозила Натали в школу и привозила домой. Блейк думал, что рано или поздно она заметит, что он больше не любит ее, но она была так чертовски доверчива. Она всегда верила в лучшее в каждом человеке, а когда она любила, то всей душой и телом, навсегда.

Блейк вздохнул, вдруг почувствовав усталость. Ему исполнилось сорок, возраст изменил его, он вдруг осознал, что больше не хочет оставаться запертым в браке без любви.

До того как в его волосы запустила пальцы седина, а на лице появились морщины, он думал, что у него есть все: блестящая карьера, красивая жена, любящая дочь и вся свобода, какая только ему нужна. Он два раза в год путешествовал с друзьями-коллегами, летал на рыбалку на далекие острова с красивыми пляжами и красивыми женщинами, он играл в баскетбол два вечера в неделю и по пятницам сидел до закрытия в местном баре. В отличие от большинства его друзей у него была жена, которая все понимала, которая всегда ждала его дома. Идеальная жена и мать — так он думал, и это было все, чего он желал.

А потом он встретил Сюзанну. То, что началось как очередная интрижка, преобразилось самым неожиданным образом и переросло в любовь. Впервые за последние годы Блейк почувствовал себя молодым и по-настоящему живым. Они занимались любовью где угодно, в любое время дня и ночи. Сюзанну никогда не волновало, что подумают соседи, ей не надо было беспокоиться о ребенке, спящем в соседней комнате. Она была необузданной и непредсказуемой. И эрудированной, в отличие от Энни, которая полагала, что Ассоциация учителей и родителей так же важна для мира, как Европейский экономический союз.

Блейк медленно двинулся к дому. Дверь розового дерева, украшенная резьбой ручной работы, открылась еще до того, как он протянул руку к кнопке звонка. В дверном проеме стояла Энни, нервно обхватив себя руками за плечи. Шелк кремового платья льнул к ее телу, и Блейк не мог не заметить, что за последние несколько дней она похудела, хотя ей худеть и без того было некуда. Ее лицо было бледным, пугающе бледным, глаза, обычно яркие и зеленые, как трилистник, были тусклыми, белки покраснели. Она убрала волосы в тугой конский хвост, от этого ее высокие скулы обозначились резче, а губы казались припухшими. На ней были непарные сережки — в одном ухе с бриллиантом, в другом — с жемчугом, и почему-то именно это несоответствие особенно ясно дало Блейку почувствовать, какую боль причинило ей его предательство.

— Блейк…

Он услышал в ее голосе нотку надежды и вдруг понял, чтó она должна была подумать утром, когда он позвонил.

Черт! Как он мог быть таким дураком!

Она попятилась от двери, опустив руки и разглаживая несуществующую складку на платье.

— Входи, входи. Ты…

Она отвела взгляд, Блейк успел заметить, что она покусывает нижнюю губу, эта привычка, выдававшая ее волнение, у Энни осталась еще с юности. Блейк решил, что она собирается что-то сказать, но в последний момент она молча повернулась, пошла по коридору и вышла на просторную многоуровневую террасу, обращенную на тихий участок пляжа Малибу.

Как же Блейк жалел, что пришел! Видеть ее боль, ее тревогу, видеть, как она непрестанно поправляет платье и теребит волосы, — только этого ему не хватало. Энни подошла к столу, на котором на изящном серебряном подносе стоял кувшин с лимонадом — его любимым — и два хрустальных стакана.

— Натали устроилась на новом месте хорошо. Правда, я разговаривала с ней только один раз, я собиралась сама позвонить ей, но… это было трудно. Я боялась, что она что-нибудь поймет по моему голосу. И конечно, она спросит про тебя. Может быть, мы позвоним ей вместе… позже… пока ты здесь.

— Мне не следовало приходить. — Слова Блейка прозвучали резче, чем он хотел, но он больше не мог слышать ее жалобный, дрожащий голос.

Рука Энни дрогнула, лимонад пролился мимо стакана и растекся лужицей по мраморному столу. Она не повернулась к нему, и он был этому рад. Он не хотел видеть ее лицо.

— Почему же ты пришел?

Что-то в ее голосе застало Блейка врасплох. Что это было, смирение, боль? Его глаза защипало от слез, оказывается, это больно — ему не верилось. Он достал из кармана конверт с подготовленным им проектом временного соглашения о разделе имущества, молча наклонился и через ее плечо бросил его на стол. Край конверта попал в лимонадную лужицу, и по бумаге стало расплываться мокрое пятно. Блейк не мог отвести взгляд от этого пятна.

— Энни, это бумаги…

Она не двинулась с места, не ответила, просто осталась стоять к нему спиной. Ссутулившаяся, вцепившаяся в край стола, она выглядела жалко. Блейку не нужно было видеть ее лицо, чтобы понять, что она сейчас чувствует. Он видел, как на мраморную столешницу, словно капли дождя, падают ее слезы.

3

— Мне не верится, что ты это делаешь. — Энни не собиралась ничего говорить, но слова вырвались сами. Блейк не ответил, тогда она повернулась к нему. Невероятно, но после почти двадцати лет брака ей сейчас было невыносимо встретиться с ним взглядом. — Почему?

Именно это ей действительно хотелось понять. Она всегда ставила интересы семьи на первое место, всегда делала все, что в ее силах, чтобы те, кого она любила, были довольны и чувствовали себя защищенными. Это началось задолго до того, как она познакомилась с Блейком, еще в детстве. Ее мать умерла, когда Энни была еще ребенком, и она научилась прятать свою печаль под замок и хранить ее вдали от сердца. Не умея осмыслить свою потерю, она сосредоточилась на скорбящем отце. С годами она стала Энни, которая заботится, Энни, которая дарит любовь. Но теперь ее муж больше не хотел ее любви и не хотел быть членом семьи, которую она создала и о которой заботилась.

Блейк тяжело вздохнул и сказал:

— Давай не будем перебирать все снова.

Его слова подействовали на Энни как пощечина. Она подняла голову и посмотрела на Блейка:

— Перебирать? Ты шутишь?

— Ты когда-нибудь понимала, когда я шучу? — Блейк взъерошил волосы. — Я не подумал, какое заключение ты можешь сделать из моего утреннего звонка. Прости.

«Сделать заключение». Эти сухие официальные слова, казалось, еще больше отдалили их друг от друга.

Блейк приблизился к ней, но в последнюю секунду остановился в двух шагах.

— Я о тебе позабочусь. Вот что я пришел сказать. Тебе не нужно беспокоиться о деньгах или о чем-то еще. Я хорошо позабочусь о тебе и Натали. Обещаю.

Энни смотрела на него так, словно не понимала, о чем идет речь.

— Девятнадцатое февраля. Блейк, ты помнишь эту дату?

Его шикарный загар мгновенно уступил место сероватой бледности.

— Право, Энналайз…

— И не надо говорить мне «право, Энналайз». Девятнадцатое февраля. День нашей свадьбы. Помнишь этот день, Блейк? Ты сказал, ты поклялся любить меня, пока смерть не разлучит нас. Ты тогда пообещал и заботиться обо мне.

— Это было так давно…

— Ты думаешь, у таких обещаний есть срок годности, как у пакета молока? Господи…

— Энни, я изменился. Черт, мы были вместе больше двадцати лет, мы оба изменились. Я думаю, тебе без меня будет лучше. Ты сможешь сосредоточиться на всех своих хобби, на которые у тебя никогда не было времени. Ну, ты знаешь… — Блейк явно чувствовал себя не в своей тарелке. — Например, заняться этой твоей каллиграфией. И писать рассказы. И рисовать.

Энни хотелось сказать ему, чтобы он убирался к черту, но слова в ее голове смешались с воспоминаниями, и она не могла произнести ни звука. Блейк встал рядом. Его шаги по каменным плиткам пола словно резали ее слух.

— Я набросал проект соглашения. Условия более чем щедрые.

— Ты от меня так легко не отделаешься.

— Что?

Энни поняла, что удивила его, и этого следовало ожидать. За годы, прожитые вместе, Блейк привык, что Энни никогда ему не возражала. Она всегда смотрела на него снизу вверх.

— Я сказала, Блейк, что ты от меня так легко не отделаешься. На этот раз я не собираюсь облегчать тебе жизнь.

— В Калифорнии ты не можешь отказать мне в разводе.

Блейк произнес эту фразу уверенным голосом профессионала.

— Я знаю законы. Но ты не забыл, что я годами работала бок о бок с тобой, создавая твою адвокатскую контору? Или ты помнишь только те часы, которые сам провел в офисе? — Она приблизилась к нему, сдерживая себя, чтобы ненароком его не коснуться. — Если бы ты был клиентом, что бы ты себе посоветовал?

Он потянул накрахмаленный воротничок рубашки.

— Это к делу не относится.

— Ты бы посоветовал подождать, дать время на то, чтобы остыть. Ты бы порекомендовал пробное раздельное проживание. Я сама не раз слышала, как ты это говорил. Боже, Блейк, неужели ты даже не дашь нам шанса?

— Энналайз…

Она прерывисто вздохнула, и ей удалось сдержать слезы. В эту секунду все висело на волоске.

— Пообещай, что мы подождем до июня, когда Натали вернется домой. Мы снова поговорим, посмотрим, где мы окажемся после нескольких месяцев, проведенных врозь. Блейк, я отдала тебе двадцать лет. Ты можешь дать мне три месяца?

Энни чувствовала, как проходят секунды, каждая оставляла на ее душе зазубрину. Она даже слышала размеренное дыхание Блейка — своего рода колыбельную, под которую она засыпала на протяжении половины ее жизни.

— Хорошо.

Она испытала огромное облегчение.

— Что мы скажем Натали?

— Господи, Энни, ты же не думаешь, что у нее от этой новости будет сердечный приступ. У большинства ее друзей родители развелись. Это половина нашей чертовой проблемы: ты всегда только о Натали и думаешь. Скажи ей правду.

Энни почувствовала первые искры настоящего гнева.

— Блейк, не смей выставлять меня сумасшедшей матерью. Ты не из-за этого от меня уходишь, ты уходишь потому, что ты эгоистичный козел.

— Эгоистичный козел, который полюбил другую женщину.

Слова Блейка ранили Энни так глубоко, как он и хотел. К глазам ее подступили слезы, затуманивая зрение, но она не дала им пролиться. Зря она стала с ним сражаться, надо было понимать, что ей не победить, у нее нет в этом опыта, а для него оскорбительные слова — его профессия.

— Это ты так сказал.

— Отлично. — По его подчеркнуто ровному тону Энни поняла, что разговор окончен. — Что ты хочешь сказать Натали и когда?

Единственный вопрос, на который у нее был ответ. Может быть, как жена и любовница она полная неудачница, но позаботиться о своей дочери она сумеет.

— Сейчас — ничего. Я не хочу портить ей эту поездку. Мы ей расскажем, что… то, что будет нужно, когда она вернется домой.

— Отлично.

— Отлично.

— Завтра я пришлю кого-нибудь за некоторыми моими вещами. Машину я верну в понедельник.

Вещи. Вот к чему все свелось после стольких лет. Какие-то мелочи, которые были частью их жизни — его зубная щетка, ее термобигуди, его коллекция альбомов, ее драгоценности, — стали просто вещами, которые нужно разделить и упаковать в отдельные чемоданы.

Блейк взял конверт со стола и протянул его Энни:

— Открой.

— Зачем? Чтобы я могла увидеть, как щедро ты поделился со мной нашими деньгами?

— Энни…

Она махнула рукой:

— Мне безразлично, кому что достанется.

Блейк нахмурился:

— Энни, будь благоразумной.

Она дерзко посмотрела на него:

— То же самое мне говорил отец, когда я ему сообщила, что хочу выйти замуж за тощего, бедного как церковная мышь двадцатилетнего парня. «Энни, будь благоразумной. Тебе некуда спешить. Ты молодая». Но ведь я больше не молодая, правда, Блейк?

— Энни, пожалуйста…

— Пожалуйста… что? Не осложнять тебе задачу?

— Энни, посмотри бумаги.

Она подошла ближе к Блейку и посмотрела на него сквозь слезы:

— Есть только одно имущество, которое я хочу получить. — Ее горло сжал спазм, говорить стало трудно. — Это мое сердце. Я хочу получить его обратно в целости и сохранности. Это в твоих драгоценных бумагах предусмотрено?

Он закатил глаза:

— Мне следовало этого ожидать. Отлично. Если что, я живу в доме Сюзанны. — Он вынул ручку, достал из бумажника клочок бумаги и что-то написал. — Вот ее телефон.

Она не собиралась брать у него этот листочек. Блейк разжал пальцы, и листок, кружась, упал на пол.

Энни лежала на широкой двуспальной кровати неподвижно, слушая собственное дыхание и ровное биение своего сердца. Ей хотелось снять трубку и позвонить Терри, но она и так уже взвалила на лучшую подругу слишком большой груз. Они подолгу разговаривали каждый день, как будто разговоры могли уменьшить душевные страдания Энни, а когда беседы заканчивались, Энни чувствовала себя еще более одинокой.

Неделя прошла как в тумане, семь бесконечных дней с тех пор, как ее муж сообщил, что любит другую. Каждый пустой день и каждая одинокая ночь, казалось, откалывали от нее по кусочку, скоро она, наверное, станет такой маленькой, что никто ее и не заметит. Иногда она просыпалась с криком, ночной кошмар был всегда один и тот же: она стоит в темной комнате и смотрится в зеркало в золоченой раме, но в нем нет никакого отражения.

Энни откинула одеяло, встала с кровати и пошла в гардеробную. Там она открыла ящик с бельем и достала большую серую коробку. Прижимая коробку к груди, она на негнущихся ногах вернулась к кровати. В коробке лежали фотографии — памятные сувениры, накопившиеся за жизнь, ее любимые фотографии, которые она сама делала и хранила все эти годы. Она стала медленно перебирать снимки, внимательно разглядывая каждый. На самом дне коробки она нашла маленький бронзовый компас, подаренный ей отцом давным-давно. На нем не было гравировки, но Энни до сих пор помнила день, когда отец подарил ей этот компас, и слова, которые он при этом сказал: «Я знаю, ты сейчас чувствуешь себя потерянной, но это пройдет, и компас — гарантия, что ты всегда сможешь найти дорогу домой. А я всегда буду тебя ждать».

Энни сжала в руке маленький компас, пытаясь вспомнить, когда и почему она его сняла. Потом очень медленно снова повесила его на шею и вернулась к фотографиям. Она начала с черно-белых, с ее детства, запечатленного на бумаге «Кодак». Маленькие потертые фотографии с датой, отпечатанной сверху. Здесь были десятки снимков ее самой, несколько — отца и один — ее вместе с матерью. Всего один. Энни помнила день, когда была сделана эта фотография. Они с мамой готовили рождественское печенье. Мука была повсюду: на столе, на полу, на лице Энни. Отец вернулся с работы и, посмотрев на них, рассмеялся: «Боже правый, Сара, ты наготовила печенья на целую армию! Нас же всего трое…»

Несколько месяцев спустя их осталось двое. Тихий скорбящий мужчина и тихая маленькая девочка.

Энни провела пальцем по гладкой поверхности фотографии. Все годы ей часто не хватало матери: на церемонии вручения школьных дипломов, в день свадьбы, в день, когда родилась Натали, но никогда она не тосковала по матери так сильно, как сейчас. «Мама, ты мне нужна, — думала она в который раз. — Ты мне нужна, я хочу услышать от тебя, что все будет хорошо».

Она положила драгоценную фотографию в коробку и взяла другую, цветную. На этом снимке Энни держала крошечную новорожденную дочь в розовом одеяльце. Здесь был и Блейк, он был молодым, красивым и гордым, его большая рука бережно обнимала маленькую дочку. Энни просмотрела десятки снимков дочери с младенчества до средней школы, от детского печенья до туши для ресниц. Вся жизнь Натали лежала в этой коробке. Бесчисленные фотографии улыбающейся голубоглазой светловолосой девочки рядом со сменяющими друг друга мягкими игрушками, велосипедами и домашними питомцами. В какое-то время на семейных фотографиях перестал появляться Блейк. Почему Энни не замечала этого раньше? Но она искала не Блейка. Она искала Энни. Ей уже открылась правда, и эта правда причиняла боль, но она не сдавалась. Где-то в этой коробке, хранящей осязаемые воспоминания о ее жизни, она должна найти себя. Энни просматривала снимок за снимком, отбрасывая один за другим. Ее фотографий здесь почти не было. Как большинство матерей, она всегда была той, кто фотографирует. К тому же, когда ей не нравилось то, что получилось, когда она считала, что выглядит усталой, или толстой, или худой, или некрасивой, она рвала снимок на кусочки и выбрасывала. И вот теперь все выглядело так, словно ее вообще не было, словно она никогда не существовала в действительности. Эта мысль ее так испугала, что она взмахом руки отмела фотографии в сторону и, пошатнувшись, вскочила с кровати. Проходя мимо стеклянной двери на террасу, она увидела свое отражение: женщина средних лет в мужнином халате, неряшливого вида и с потухшими глазами. Во что она превращается, жалкое, плачевное зрелище!

Как он посмел так поступить с ней? Заполучить в собственность двадцать лет ее жизни, а потом выбросить ее, как старый ненужный свитер.

Энни подошла к гардеробной и стала срывать вещи Блейка с вешалок и швырять их на пол. Потом прошла в его кабинет, в его драгоценный кабинет. Рывком выдвинула ящик письменного стола и вывалила все содержимое. В глубине одного из ящиков она нашла многочисленные чеки — оплата цветов, белья, номеров отелей.

Ее гнев перерос в настоящую ярость. Она пошвыряла все в огромную картонную коробку: счета, квитанции, напоминания о встречах, корешок чековой книжки. На коробке она написала имя Блейка и адрес его офиса. А ниже мелкими буквами приписала: «Я занималась этим двадцать лет, теперь твоя очередь».

Закончив разбор бумаг, Энни почувствовала облег чение. Она медленно обошла свой безупречный, стильный пустой дом.

«Что мне теперь делать? Куда мне идти?»

Энни дотронулась до компаса, висящего на шнурке у нее на шее и словно очнулась. Возможно, она знала это с самого начала. Она вернется к девушке, которую видела на тех немногих черно-белых фотографиях. Вернется туда, где она была не только женой Блейка и матерью Натали.