Дон Карлос. Том 1

I. Маскарад

Зной одного из майских дней 1872 года сменился живительной вечерней прохладой. Заря, угасая, последним сиянием едва озаряла улицы и площади испанской столицы.

Мадрид праздновал победу маршала Серрано над карлистами в битве при Ороквието, и народ ликовал на площадях под звон благовеста бесчисленных храмов, сзывавшего прихожан на молитву.

Закутанные в плащи богомольцы и богомолки, согбенные монахи вдоль стен пробирались по улицам, прекрасные молодые девушки смеялись и болтали у фонтанов, солдаты с музыкой шли через городские ворота, направляясь на север, а ко дворцу герцога Медины на улице Алкала съезжалось множество экипажей. По старинному обычаю герцог в этот день устраивал маскарад, празднуя одновременно и победу испанских войск.

Нарядные гости в дорогих костюмах уже начинали собираться в большом зале дворца, окнами выходившем на террасу. В открытую дверь проникал ароматный свежий ночной воздух, пропитанный запахом множества цветов; широкая лестница, убранная тропическими растениями, с террасы спускалась в сад, искусно иллюминированный разноцветными лампами; клумбы, оранжереи, беседки — все благоухало, а на террасе ясное лунное сияние меркло в свете больших золотых канделябров.

В зале с хоров гремела музыка, но музыкантов не было видно из-за цветных флагов с гербами герцога Медины, нового испанского короля Амедея и маршала Серрано.

Внизу были расставлены столы, там в золотых сосудах искрилось и пенилось дорогое вино, сверкали хрустальные бокалы, столы ломились от фруктов, мороженого и других яств.

Маршал Серрано в фиолетовом рыцарском костюме только что вошел в зал в сопровождении своей супруги. На ней было длинное бархатное серое платье с фиолетовыми бантами и черная маленькая маска. Герцог Федро Медина и его молодая жена тотчас поспешили навстречу высоким гостям. Герцог, в черной маске, одет был испанским грандом, герцогиня — французской маркизой, лицо ее было прикрыто голубой бархатной полумаской.

Маски прибывали. Гости парами под музыку расхаживали по залу, кто смеясь и шутя, кто тихо беседуя между собой.

Генерал Конхо в широком желтом плаще и генерал Топете присоединились к группе, собравшейся посреди зала.

Генерала Топете в турецком костюме, в чалме и белом кафтане нетрудно было узнать, несмотря на маску. В этом костюме он казался еще более полным.

Между дамами особенно выделялась одна, одетая гранатовым цветком. Герцогиня указала на нее донье Энрике Серрано.

— Да, горячо мы бились под Ороквието, — рассказывал между тем маршал своим друзьям. — Я с небольшим отрядом оказался перед главными силами мятежников. Тем не менее я не хотел медлить с нападением, стремясь в решительной битве покончить с беспрестанными вылазками.

— Конечно, иначе и быть не могло, — перебил маршала Федро Медина, — герцог де ла Торре одержал победу!

— После тяжелой жаркой битвы, — добавил Серрано. — В этом беспримерном сражении пролилось много крови, и трижды счастье то улыбалось, то изменяло нам.

Мятежники бились упорно. Дон Карлос сам вел их в бой.

— Говорят, молодой претендент ранен? — спросил Топете.

— Да, он был ранен в правую руку, выпустил поводья и упал вместе с лошадью. Рана его опасна, и он бежал за границу.

— А может быть, он уже умер, — заметил Медина. — Тогда прекратится и злополучное восстание.

— Ну, на это мало надежды, — произнес Конхо, — его младший брат еще честолюбивее дона Карлоса.

— Помните последнее его воззвание, в котором он не признал короля Амедея и называл себя законным наследником престола? Имя Альфонса тоже стояло под этим воззванием.

— Многие из полководцев дона Карлоса согласились на капитуляцию, — продолжал Серрано, — и я надеюсь, что это заставит карлистов отказаться от дальнейших попыток. Потерпев поражение, они стали сговорчивее.

— Король об этом знает? — спросил Топете.

— Король скоро появится здесь, — с самодовольной гордостью прервал разговор Медина. — Король пожелал своим присутствием украсить наш праздник.

— Кто же эта дама, одетая гранатовым цветком? — спросила Энрика Серрано у герцогини.

— Это должна быть графиня Инес де Кортецилла.

— Дочь известного графа Кортециллы, который почти все время путешествует? Говорят, он несметно богат?

— Да, это верно, — отвечала герцогиня, — ему, кажется, нет покоя в Мадриде. Посмотрите, как красивы эти красные гранаты на белом шелковом платье, с каким вкусом сделана вокруг шеи чашечка цветка. Видите этого Ромео в бархатном кафтане и чешуйчатом трико? Это, наверное, дон Мануэль Павиа де Албукерке. Он, кажется, хочет сообщить что-то очень важное этому прекрасному цветку, — герцогиня с притворным равнодушием произносила свои замечания, но на самом деле это было ей далеко не безразлично.

В то время как в пестрой толпе в ярко освещенном зале велись эти разговоры, в саду у балкона две маски оживленно беседовали между собой. Маски эти были сенатор в широком черном плаще и монах в фиолетовой рясе. Неподалеку от них на лестнице, наполовину скрытой тропическими растениями, скрестив руки на груди, стоял никем не замеченный мужчина в темно-красном домино. Он был так неподвижен, что скорее походил на статую, чем на живого человека.

— Так это в самом деле вы, принц, — говорил сенатор монаху. — Вы сдержали свое обещание: прибыли в Мадрид и проникли в неприятельский лагерь. А я до сих пор сомневался.

— Дон Карлос всегда исполняет задуманное, хотя бы все было против него. Я около часа назад приехал в монастырь, — шепотом отвечал монах. — Сказали ли вы, патер Доминго, графу Кортецилле, чтобы он был здесь сегодня?

— Он приглашен самим герцогом и, следовательно, должен быть здесь. Все было исполнено соответственно приказам, которые привез нам ваш тайный посол. Принц, вам известна наша деятельность и преданность, и теперь мы ждем только заключения известного соглашения…

— Это можно будет сделать у вас в монастыре! Скажите, патер, кроме вас и ваших братьев, никому не известны мои тайные поручения?

— Кроме них, никому, — отвечал патер Доминго низким шепотом.

— Вы говорили с графом Кортециллой?

— Насчет денег, которые…

— Я должен узнать, не теряя времени, согласен ли он примкнуть ко мне.

— Да, принц, граф согласен на это, но только с одним условием.

— Что за условие?

— Вы должны, принц, просить руки его дочери.

Эти слова, казалось, сильно озадачили монаха, однако он сумел скрыть свое изумление.

— Действительно, граф по-королевски воспитал свою дочь, — продолжал патер. — Ее воспитанием и образованием руководил патер Антонио, один из умнейших и преданнейших наших служителей. Донья Инес несравненно прекрасна, умна и богата. Она принесла бы вам пять миллионов приданого…

— Тише, — шепнул монах, — по лестнице спускаются пират и мексиканец. Они, кажется, заметили нас.

— Пират — это не кто иной, как граф Эстебан де Кортецилла.

— А его собеседник?

Патер Доминго пожал плечами.

— Мексиканца я не знаю, — отвечал он.

— Тогда надо быть осторожней.

— Будьте уверены, принц, что тот, кого ведет граф, для вас не опасен. Граф Эстебан весьма опытный человек.

Завидев у лестницы монаха и сенатора, пират на минуту остановился, потом шепнул что-то на ухо необыкновенно высокому и широкоплечему мексиканцу.

Патер Доминго пошел навстречу пирату.

— Принц… — сквозь зубы пробормотал он.

— Благодарю тебя, пресвятая Мадонна, за это известие! В зале только что разнесся слух, что дон Карлос смертельно ранен, — отвечал пират и, обернувшись к принцу, прибавил с низким поклоном: — Примите, принц, искренние приветствия одного из преданнейших ваших сторонников. Вы совершенно правы, принц, здесь, под масками, всего удобнее и безопаснее будет объясниться. На улицах всюду альгвазилы1 а то, что вы можете быть здесь, никому и в голову не придет.

— Я вынужден подать вам левую руку, — доверчиво сказал дон Карлос, откинув широкий рукав, прикрывавший раненую правую. — Я ранен, как видите, рана может выдать меня.

— Вы слишком смелы, принц, — продолжал пират, — и, стремясь поскорее найти замену изменникам, сдавшимся маршалу Серрано, слишком неосторожно подставляете себя неприятельским пулям.

— Изменникам, сказали вы? Да, всех их ждет могила, — глухо проворчал дон Карлос. — Через два дня я снова вернусь на север, но сначала хочу переговорить с вами, граф.

— Приказывайте, принц.

— Приходите ко мне завтра в монастырь Святой Марии.

— Я буду, принц. А сейчас позвольте мне представить вам человека, который будет несомненно полезен вашей светлости. Я говорю об этом «мексиканце». Он действительно недавно вернулся из Мексики. Вы можете, принц, положиться на хладнокровного, энергичного дона Доррегарая.

— Вы ручаетесь за него?

— Ручаюсь головой. У него одно желание, принц, — сражаться в ваших рядах. Он живет войною. Но, — перебил себя пират, — это что за дама там, одетая гранатовым цветком? Взгляните, — и он указал вверх на террасу.

— Как же мне ее не видеть, граф, — заметил принц, — я даже подозреваю, что под маской этого роскошного цветка скрывается прекрасная графиня Инес.

— Вы угадали, принц, — всматриваясь, отвечал граф, — это действительно она, но кто же этот Ромео рядом с нею…

— Это дон Мануэль Павиа де Албукерке, — сказал патер Доминго, — самый ярый приверженец маршала Серрано и короля Амедея, а кроме того, лучший кавалер и любимец всех дам.

— Ах, кстати, принц! — вдруг перебил патера пират, схватив за руку мексиканца и притянув его к себе. — Король через час будет здесь.

— Король? — в один голос повторили патер Доминго, мексиканец и дон Карлос.

— Слово чести! Вы знаете, что у меня всегда верные сведения. Король обещал оказать герцогу эту честь… Итак, позвольте же, принц: дворянин дон Доррегарай, — представил пират мексиканца.

— Я горю желанием поступить в войско вашего величества, — сказал Доррегарай, — и там, где я буду сражаться, не будет поражений! Вы не пожалеете, ваше величество, о том, что приняли меня в свои ряды. Только теперь, со дня нашего союза, начнется настоящая битва, и день нынешнего празднества станет роковым днем.

— Желание ваше будет исполнено. Граф Кортецилла сообщит вам о времени и месте нашего свидания.

— Благодарю вас, ваше величество, за эту милость.

— Хотя этот титул и принадлежит мне по праву, но он еще мне не присвоен, — отвечал дон Карлос, — вы только что слышали — король будет здесь через час.

— В вашем воззвании вы заявили, что лишаете его престола, — сказал пират.

— Но раз он продолжает оставаться на троне, вашему величеству достаточно подать малейший знак или отдать мне приказание, и король не выйдет живым отсюда! — вполголоса проговорил мексиканец, обратясь к дону Карлосу.

— Как? Вы бы решились… Недурно придумано, — заметил патер Доминго, — это сразу многое бы решило.

— Я снова говорю: только прикажите, ваше величество, и король Амедей, как и Густав III, король Швеции, будет убит мной на маскараде, — повторил Доррегарай, по-видимому, отчаянный авантюрист, прошедший уже в Мексике школу убийств.

— Не отталкивайте руку, принц, которую вам предлагают, — обратился патер Доминго к дону Карлосу.

— Пусть будет так, — решительным голосом произнес претендент. — И пусть этот маскарад будет роковым днем для короля Амедея.

— Только дайте мне знак, какой вам угодно, и король падет при входе, сраженный моей пулей, — шепнул мексиканец. — Пусть это будет моим первым подвигом во славу вашего величества.

— Стреляйте, когда я закричу: «Да здравствует король Амедей!»

— Слушаюсь, — поклонившись, холодно ответил Доррегарай.

В эту минуту мужчина в красном домино покинул свое место под пальмами так же незаметно, как и занял его. Несколько масок спускались в сад по широкой лестнице, и он ловко проскользнул между ними, место под тенистой пальмой осталось пустым. Поднявшись по широким каменным ступеням, красное домино увидел, что гранатовый цветок, расставшись с Ромео и поговорив с другой маской, направляется к герцогине Медине.

Он подождал несколько минут с заметным нетерпением и потом быстро приблизился к гранатовому цветку, как только Инес на мгновенье осталась одна.

— Маска, одно слово! — шепнул он.

Прекрасная девушка вопросительно посмотрела на красное домино, пытаясь за маской разглядеть черты незнакомца, потом в раздумье покачала головой.

— Дай мне руку, маска, — продолжал незнакомец, лицо которого со всех сторон было плотно прикрыто черной маской.

— Ты думаешь, что узнал меня? — спросила графиня.

Красное домино утвердительно кивнул головой и написал на ладони графини: «Инес».

Любопытство графини возросло, она тоже потребовала руку красного домино. Несколько раз принималась она писать на его ладони, но домино все отрицательно качал головой.

— Ты нарочно не сознаешься! — наконец воскликнула она. — Ты не хочешь быть узнанным.

— Может быть. Мне надо сказать тебе что-то по секрету, — ответил он.

— У тебя есть тайна, маска? Ах, это чудесно! — воскликнула Инес.

— Это очень серьезно, запомни: завтра с тобой должно случиться огромное несчастье.

— Уж не колдун ли ты?

— Тебе я сказал правду, маска.

— Что же это за несчастье?

— К чему тебе знать? Все равно ты не избежишь его. Когда же узнаешь, приходи на улицу Толедо.

— Ты мне кажешься все загадочнее, маска. Что же мне там делать, на этой страшной улице?

— Ступай в дом на углу Еврейского переулка, там в подвальном этаже помещается арсенал, поднимись по узкой лестнице на чердак.

— И что же я увижу?

— Там ты найдешь нечто очень важное для тебя. Прощай!

Сказав это, красное домино скрылся в пестрой толпе, прежде чем Инес успела задать еще вопрос или попыталась еще раз отгадать имя. Однако издали она увидела, что домино быстро направляется к выходу, а в зал вошли пират с осторожным старым сенатором. За ними шли монах с мексиканцем. Эти последние, пройдясь несколько раз по залу, направились к той двери, в которую входили гости, и там остановились у колонны.

Вдруг по залу пробежало заметное волнение. Герцогу Медине только что доложили, что короля предупредили об опасности и он прибудет, только когда маски будут сняты.

Известие это живо переходило из уст в уста, а гофмейстеру велено было тотчас подать сигнал, означающий, что гостей приглашают снять маски.

На хорах загремели трубы, и все присутствующие открыли лица. В эту минуту монах и мексиканец быстро пробрались в толпе к дверям, выходившим на террасу, и скрылись в саду.

— Если не сегодня, так завтра! — буркнул мексиканец.

А между тем наверху, в зале, дамы приседали, и мужчины кланялись, приветствуя молодого короля Амедея, прибывшего с блестящей свитой во дворец испанского гранда, чтобы продемонстрировать свое расположение великим мира сего, мира, в который он вступал, полный надежд и желаний.

II. Инес

На другой день дон Эстебан де Кортецилла приближался к воротам в монастырской стене на улице Гангренадо.

Граф был высокий, статный мужчина лет сорока пяти. Лицо его, с отпечатком благородства, было приятно, у него была черная борода и большие, проницательные беспокойные глаза. Одет он был нарядно, но ничто в нем не выдавало его несметных богатств. У него даже не было на руке ни одного бриллианта. Казалось, он ненавидел всякое тщеславие. Одежда его ничем не отличалась от той, какую обычно носит высший класс в Мадриде, не принадлежащий к военному сословию: граф был одет в черное, и только жилет и галстук были ослепительной белизны.

Дон Эстебан де Кортецилла быстро подошел к воротам и позвонил в колокольчик. На звон явился дежурный монах, который, казалось, узнал посетителя и поклонился ему.

— Доложи обо мне патеру Доминго, — обратился граф Эстебан де Кортецилла к молодому монаху, пропустившему его в калитку и снова запиравшему ее за мирянином.

— Будьте так добры, следуйте за мной, дон Кортецилла, — попросил скромный привратник.

Он пошел вперед через монастырский двор, по которому в тени высоких деревьев гуляли несколько монахов. Миновав открытую дверь, монах повел гостя по галерее, ведущей в аббатство Святой Марии, к тому самому зданию, в котором прежде жил аббат. Однако со времен инквизиции в этом обширном мрачном аббатстве произошло много перемен, которых мы коснемся ниже, в одной из последующих глав.

Монах поднялся с графом по ступеням, открыл тяжелую высокую дверь и, пропустив графа вперед, вошел вслед за ним. Далее привратник направился к рабочей келье патера Доминго, который вышел навстречу своему гостю.

На патере была францисканская ряса, подпоясанная веревкой. Доминго был худощавый старик с морщинистым лицом и венком седых волос на лысой голове.

— Вы пришли к принцу, граф? — спросил он. — Пойдемте!

— Вы сами, отец мой, хотите меня вести к нему?

— В таких обстоятельствах я доверяю лишь самому себе, — отвечал патер и повел графа к потайной двери, скрытой в стене. Доминго отворил эту дверь, и Кортецилла увидел узкую винтовую лестницу, ведущую в верхний этаж. Граф и патер поднялись по ней и очутились в сводчатом помещении, из которого выходило несколько дверей. Патер подошел к одной из них, вынул ключ из кармана и отворил ее. Комната, в которую они вошли, была ярко освещена свечами, несмотря на то, что был день, тяжелые темные занавеси на окнах были спущены.

Доминго запер за собою дверь на ключ и подошел к другой двери, по-видимому, выходившей в смежную комнату. Он три раза тихо постучал в нее. Дверь приоткрылась, и из-за нее высунулась голова монаха.

— Принц примет графа Кортециллу, отец Амброзио, — шепотом сказал патер.

Монах, казалось, понял распоряжение, заключавшееся в этих немногих словах, наклонил голову и, когда пришедшие вошли, опять притворил дверь.

В комнате, ярко освещенной свечами, у стола, заваленного бумагами, сидел дон Карлос. Он встал, когда граф вошел, и поклонился.

Дон Карлос был молодой, сильный мужчина лет двадцати пяти. На нем был военный мундир с королевским орденом. Его полное, с небольшой черной бородкой лицо выражало решимость и самоуверенность, а все движения выдавали человека подвижного и деятельного.

Возле него на стуле лежала сброшенная францисканская ряса.

Дон Карлос подошел к графу и подвел его к креслам, стоявшим у стола.

— Милости просим, я ждал вас. Иностранец, которого вы мне вчера представили, уже оставил Мадрид, чтобы набирать нам рекрутов.

— Доррегарай весьма пригодится вам, принц.

— Я вполне ему доверяю и через два дня назначил ему свидание в том самом месте, которое вы указывали мне, как самое безопасное.

— Да, принц, там вы будете в безопасности, в отличие от Мадрида.

— Как? Измена? — быстро спросил дон Карлос.

— В Мадриде узнали, что вы находитесь в стенах города, и уже, быть может, начали вас разыскивать.

Лицо претендента омрачилось.

— Доррегарай? — быстро спросил он. — Может быть, его готовность — один обман…

— Невозможно! С этой стороны измена немыслима, принц.

— В таком случае я этого не понимаю! В этом одеянии, — дон Карлос указал на рясу, — я чувствовал себя в полнейшей безопасности! Но будем говорить о деле, граф. Вы хотите дать мне взаймы пять миллионов на военные издержки, я выплачу вам за это восемь миллионов после вступления на престол.

— Как ваш верноподданный и патриот, я не могу принять этой жертвы, принц, — с достоинством отвечал Кортецилла. — Я владею десятью миллионами, но вам известно, что у меня есть дочь. Мое состояние принадлежит ей, и поэтому уменьшить его я не вправе. Хотя я вполне убежден в вашем успехе, принц, однако было бы безрассудно с моей стороны рисковать состоянием моей дочери и лишать ее того, что она привыкла считать своим.

— Вы заботливый отец, граф, и дочь ваша — самый прекрасный цветок испанских полей!

— Вы знаете мое сокровище. Я не жалел ничего, чтобы подготовить ее к сколь угодно высокому общественному положению.

— Граф, я люблю вашу дочь уже много лет и прошу у вас ее руки. Помните ли, как год тому назад мы встретились с вами в По?.. Я как сейчас вижу ее, как она была тогда прелестна, обворожительна, прекрасна! С тех пор я не могу ее забыть.

— Для того, чтобы увидеть свою дочь королевой, я не остановлюсь ни перед какими жертвами! Приданое ее равняется десяти миллионам, принц; одну часть я выдам в день помолвки, другую — в день бракосочетания.

— Я на все согласен! Но графиня?

— Она моя дочь, и я отвечаю за нее! Инес отдаст вам свою руку.

— Так напишите соглашение, граф, — сказал дон Карлос. — Я люблю действовать скоро и решительно. Поэтому я прямо сейчас торжественно провозглашаю графиню Инес своей нареченной невестой!

— Надеюсь, принц, что этот союз будет для вас благотворен. Число друзей моих, особенно на севере, очень велико, я готов на все, чтобы доказать вам, принц, как высоко я ценю этот союз с вами!

— Напишите наше соглашение; я готов его исполнить!

Граф взял одно из перьев, лежавших на столе, и, исписав им два листа, подал их сначала для подписи дону Карлосу, потом сам подписался под контрактом.

— Вы увидите свою невесту, принц, на условленном месте и там же получите первые пять миллионов, — сказал граф, сложив один лист, а другой оставив дону Карлосу. — Поздравляю вас, принц, да и самого себя тоже, с помолвкой, — прибавил граф с неподдельной, чисто испанской гордостью.

Он простился с принцем, поклонился патеру и направился в обратный путь, к своему дворцу, расположенному в лучшем квартале Мадрида недалеко от Прадо. Здание это было выдержано в средневековом духе: готические окна и двери были украшены лепниной, а стены — разнообразными фресками. Вход был оформлен колоннами, поддерживавшими балкон. За дворцом тянулся прекрасный парк с тенистыми деревьями, зеленеющими шпалерами и изящными статуями.

Обширное здание производило строгое, суровое впечатление. Казалось, будто за этими толстыми стенами, за этими тяжелыми шелковыми занавесями, оттенявшими глубокие оконные ниши, скрывалась какая-то мрачная тайна. Дворец казался заброшенным, пустым. Никто ничего не знал о прошлом графа, о его роде, богатствах, его образе жизни и занятиях. Никогда у окна не показывалось смеющегося лица, веселые гости никогда не съезжались во дворец, лишь изредка в сумерках входили или выходили из него угрюмые молчаливые люди.

Стоявший у дверей старый швейцар в ливрее, шитой серебром, и тот был угрюм и несловоохотлив.

Во всем дворце только одно существо придавало ему жизнь и свет. Это была семнадцатилетняя дочь графа Кортециллы, графиня Инес, которую отец любил и берег, как зеницу ока. Граф жил уединенно и большую часть года проводил в путешествиях.

Воспитание его любимицы шло так же странно, как и все, что касалось его собственной жизни, его отношений и его таинственного дворца.

Инес только год тому назад оставила монастырь, в котором воспитывалась и обучалась под надзором монахинь. Это, впрочем, было понятно, потому что граф был вдов, а женское влияние считал необходимым для своей дочери.

Несмотря на строгое и серьезное воспитание, полученное ею в монастыре, Инес была весела, естественна и искренна. Однако с детства она была подвержена какому-то таинственному недугу, который нельзя было устранить никаким воспитанием.

По совету опытного патера Доминго дон Кортецилла взял своей дочери в наставники двадцативосьмилетнего патера Антонио, который в отсутствие графа обязан был смотреть за ней. Эта предосторожность, как мы после увидим, была необходимой и помогла избежать большого несчастья.

Антонио, казалось, был посвящен во все тайны дворца Кортециллы и пользовался полнейшим доверием графа. Он, может быть, знал даже больше, нежели думал дон Эстебан де Кортецилла. Но молодой патер был молчалив, строг и воздержан. Он постоянно ходил все в том же черном одеянии, все с тем же, хоть и не угрюмым, но и не веселым лицом. Казалось, будто это лицо никогда не смеялось, а вместе с тем о н о было прекрасно и вызывало доверие. Художник мог бы смело писать с него Иоанна Крестителя. Антонио был бледен, у него был римский нос, тонкие, красивые губы и кроткие глаза.

Вернувшись из монастыря, дон Эстебан де Кортецилла нашел свою дочь в обществе Антонио в просторном прохладном покое, открытые окна которого выходили в парк.

Инес стояла у окна и смотрела вдаль, патер Антонио читал ей что-то вслух. Белое шелковое платье, облегая прекрасный стан графини, широкими складками ниспадало на ковер. Короткая кружевная мантилья, накинутая на густые черные волосы, спускалась до плеч. Инес внимательно слушала, и чтение, казалось, вызывало в ней грусть, по крайней мере сейчас, когда она смотрела в парк, во взоре ее сквозила какая-то странная тоска.

Инес была так прекрасна, что всякий, увидев ее, бывал поражен и восхищен ею. Черные волосы еще сильнее оттеняли белизну ее лица и нежный румянец щек. У нее были умные, живые глаза и хорошенький маленький ротик. Непринужденная естественность и детская невинность еще больше усиливали красоту Инес. Видно было, что этот нежный цветок не знал еще ни одной бури, ни одного жестокого прикосновения.

Когда дверь открылась и в комнату вошел граф Эстебан де Кортецилла, патер Антонио встал, закрыл книгу и хотел с поклоном удалиться.

— Останьтесь, пожалуйста, — приглашая его садиться, сказал граф. — Вы совершенно свой человек в доме, и я знаю, что могу на вас положиться… Как твое здоровье, дитя мое? — обратился граф к дочери, с раскрытыми объятиями поспешившей к нему навстречу. — Твое сияющее, цветущее лицо само ответило на мой вопрос.

— Здравствуй, отец! Как тебе понравился вчерашний праздник? — просто спросила Инес. — О, как прекрасно, как весело было на маскараде! Я так много рассказывала о нем патеру, что он никак не мог начать своего чтения.

— Позволь же мне сесть, — перебил граф живую речь своей дочери. — Сядьте и вы, патер Антонио.

— А я сяду тут, у твоих ног, — воскликнула Инес. Строгий молодой патер молча сел.

— Это больше не твое место, Инес. Пока ты была дитя, я охотно позволял тебе сидеть у моих ног, но теперь уже недалеко то время, когда ты других увидишь у ног своих.

— Я, отец? — воскликнула пораженная Инес. — Как мне понять эти слова?

— Твоя дальнейшая судьба объяснит и подтвердит тебе мои слова. Тебе уже семнадцать лет, и поэтому пора позаботиться о твоей судьбе. Я сделал это и сегодня пришел уведомить тебя о результатах моих родительских забот.

— Отец, почему ты говоришь таким серьезным, даже торжественным тоном?

— Потому что все дело, как и известие, которое я принес тебе, серьезно. Ты достигла возраста, в котором должна подумать о том, чтобы достойному мужчине отдать свою руку и свою судьбу. Хотя мне трудно с тобой расстаться, но мой долг и твое назначение велят мне сделать это.

Глаза патера Антонио сверкнули, но он ничем не выдал своего волнения и продолжал сидеть неподвижно.

— Ты хочешь расстаться со мной, отец? Да, ты прав, я понимаю, ты в своей заботливости уже решил за меня. Но, может, я могу остаться здесь, отдав свою руку достойному и любимому мною мужчине, тогда мне не придется расставаться с тобой, — отвечала Инес, и что-то вроде надежды блеснуло в ее глазах. — Скажи же мне все, отец.

— Я уже решился, дитя мое, и горжусь своим выбором, потому что ты назовешь своим супругом первого дона Испании.

— Первого дона Испании? — повторила Инес со сверкающими глазами. — Я думаю, что угадала, кто это… И кто же иной может быть! Ты выбрал для меня знаменитого дона Мануэля Павиа де Албукерке!

— Это странные слова, дочь моя! — воскликнул дон Эстебан, невольно взглянув на патера, который казался совершенно безучастным. — Дон Мануэль друг твоего ученого наставника…

— Никогда я не произносил здесь его имени, — строго сказал Антонио.

— Этому я верю и не стану больше думать о твоем ответе, Инес. Помолвка должна пока оставаться семейной тайной. Жениха твоего еще нет в Мадриде, и он еще не вернул себе всех своих прав.

— Помолвка? С кем же, отец?

— Радуйся вместе со мной своему счастью, — произнес дон Эстебан, вставая и целуя побледневшую девушку. — Ты помолвлена с доном Карлосом, который

через меня шлет тебе поздравления как своей нареченной невесте.

Патер Антонио тоже встал при этом имени. Но Инес покачнулась, она не могла ничего сказать, ужасное смятение охватило ее.

— Беспримерное счастье выпало тебе на долю, ты будешь королевой! — продолжал дон Эстебан де Кортецилла.

— Что с благородной доньей? — воскликнул патер Антонио. — Обморок!..

Дон Эстебан поддержал Инес и подвел ее к креслу. — Неожиданное известие, — успокоительно произнес он. — Завтра ты оценишь свое счастье и поймешь, почему я сказал тебе, что скоро ты других увидишь у своих ног.

Инес поборола, наконец, овладевшее ею оцепенение.

— Ты прав, отец, — сказала она слабым голосом, — это неожиданное известие…

— Я знаю свое дитя, свою дорогую, послушную Инес. Ее ждет несказанное счастье — она будет королевой, — продолжал граф Эстебан, спокойно улыбаясь, будто вовсе не замечая и даже не допуская возможности того ужасного смятения, которое охватило молодую девушку. — Ты моя гордость! Я первый приношу тебе мои поздравления!

— Я буду королевой, — нетвердым голосом произнесла Инес. — Конечно, отец, ты выбрал лучшее для меня, но…

Она не могла договорить, голос изменил ей, и она залилась слезами.

— Свадебный контракт подписан, то есть официальная помолвка уже произошла. Скоро я повезу тебя к твоему жениху. Избегай всякого волнения, Инес, дорогое дитя мое, вредные последствия его тебе известны. Пусть патер Антонио успокоит тебя набожной беседой, — заключил граф Эстебан де Кортецилла, поцеловал дочь и вышел из комнаты.

Когда дверь за графом затворилась, Инес обернулась к патеру.

— Вы мне друг, я это знаю. Каким бы холодным вы ни притворялись, я часто замечала в вас живое участие, — полушепотом произнесла она. — Сжальтесь надо мной! Дайте мне совет, патер Антонио! Я не могу быть женой дона Карлоса… Потому что… я люблю другого. Молодой патер, казалось, никогда еще так не нуждался в спокойствии и в самообладании, как в эту минуту.

— Я не знаю, чем полно ваше сердце, — сказал он тихо.

— Сердце мое полно любовью, безграничной любовью… Вам я могу довериться, патер Антонио. О, помогите, посоветуйте мне… Вам одному я могу довериться: я люблю дона Мануэля!

Патер содрогнулся, он будто не ожидал этого.

— Мы должны бороться со своими страстями, донья Инес, — сказал он.

— Бороться! — воскликнула графиня, закрыв лицо руками. — Бороться!

— Потому что в сердце каждого из нас есть что-то, что способно сделать его бесконечно несчастным!

При этих словах Инес вдруг поднялась, глядя прямо перед собой.

— Что напоминают мне эти слова? — сказала оначуть слышно, как во сне. — Красное домино! «Ступай на улицу Толедо, там найдешь ты…» — она остановилась и на минуту задумалась. Лицо ее осветилось бледным лучом надежды. — Оставьте меня, патер Антонио, прошу вас, — сказала она. — Вы видите, я почти спокойна.

Патер молча поклонился и вышел.

— На улицу Толедо, — воскликнула Инес. — То был мой добрый гений! На улицу Толедо сегодня же вечером…

III. Дон Карлос и Амаранта

В небольшой комнатке на чердаке одного из домов мрачной, грязной, снискавшей дурную славу улицы Толедо лежала на кровати тяжело больная старуха. Молодая женщина лет двадцати стояла на коленях у постели, прижимая к груди младенца, завернутого в тряпье.

В комнатке было невыносимо душно, жаркие лучи солнца за день раскалили крышу. И хотя уже наступил вечер, в комнату по-прежнему не проникало ни струйки свежего воздуха.

Молодая женщина встала, намочила полотенце и приложила его к горячей голове больной. Черты лица этой женщины, теперь изнуренной нуждой и заботами, говорили, что когда-то она, должно быть, была прекрасна.

— Ты видишь? Вот он крадется… Амаранта! Это Изидор. Поди сюда… Я должна тебя спрятать, — в бреду говорила старуха. — Он злой, он намеренно сделал это и теперь радуется твоему позору, Амаранта! Изидор — дьявол! Где ты, Амаранта? Она ушла, Изидор сманил ее…

— Матушка, смотри, Амаранта здесь, с тобой, — отвечала изнуренная молодая женщина. Она положила уснувшего ребенка в изножье кровати. — Амаранта здесь, матушка! Бедная матушка, как ты страдаешь!

— Тише! Да, я вижу тебя, теперь все хорошо, — пробормотала больная, широко раскрыв свои ввалившиеся глаза. — Не отходи от меня! Молись пресвятой Мадонне, слышишь? Молись за меня, за себя и за свое несчастное дитя! Проси хлеба, проси помощи…

Амаранта тихо плакала.

— Не плачь, мне это больно, — продолжала больная мать; белые волосы ее в беспорядке разметались по подушке.

— Тише, молчи! Я спать хочу… Почему так темно? Кто же он, этот сладкоречивый лицемер? Во всем виноват Изидор. Он продал мое дитя! — жаловалась больная, и в бреду не забывая о своем несчастье. — Амаранта, дитя мое! Она увядает, изнуренная и бледная. Исчезла ее красота, исчезла ее невинность — все исчезло навсегда. Молись же, Амаранта, молись, дитя мое!

— Усни, матушка, постарайся прогнать эти мысли.

— Тебе больно это слышать, я знаю. Я ничего не скажу больше… Но ты видишь его там, в углу? Он крадется в дверь, и в руке у него записочка… Это письмо от прекрасного молодого дона…

— Здесь никого нет, кроме меня, дорогая матушка, — отвечала дочка. — Усни, сон подкрепит тебя. Уже вечер. Сейчас еще раз смочу тебе полотенце, и ты уснешь. Я останусь здесь, у твоей постели.

— Да, я усну, — отвечала больная.

Амаранта с беспокойством посмотрела на свою больную мать. От забот и бессонных ночей щеки молодой женщины ввалились, а прекрасные глаза казались неестественно велики. Темные волосы в беспорядке рассыпались по плечам. Платье на ней было хотя и простое, но опрятное.

В этой комнатке нужда и несчастье сквозили отовсюду, приводя в отчаянье бедную женщину.

Кроме жесткой кровати, в комнатке было еще два стула, знавших когда-то лучшие дни, старый поломанный стол, незапиравшийся шкафчик и образ на стене над постелью. Это было все. Небольшое окошечко, выходившее на крышу, было открыто, и сквозь него в комнату проникал последний луч заходящего солнца.

Больная уснула, и Амаранта только повернулась к своему младенцу, завернутому в лохмотья, как раздался легкий стук в дверь — и она тут же приоткрылась.

В низких, покосившихся от старости дверях показалась голова мужчины, его черные косые глаза осторожно оглядели комнату. Он был похож на каторжника. Коротко остриженные волосы торчали, как щетка, лицо было смуглым, безбородым, безобразным.

Амаранта отошла от постели больной и тихонько на цыпочках приблизилась к двери, которая теперь растворилась настежь.

На вошедшем был старый военный сюртук, который, однако, с трудом можно было признать. Кивнув головой, он поманил к себе девушку, прекрасный стан и тонкие черты которой лишь теперь ясно обозначились, когда свет из окна упал на нее.

— Тише, чтобы только матушка не проснулась, — шепнула Амаранта.

— Скоро она еще крепче уснет, — махнув рукой на кровать, сказал мужчина. — Я был там, — добавил он, как-то странно мигнув при этом, что, впрочем, похоже, было у него привычкой.

— Что ж ты узнал, Изидор?

— Ты была права, он здесь.

— Он здесь?! Слава тебе, пресвятая Мадонна! Наконец-то! Значит, мой сон не обманул меня! — живо произнесла Амаранта, и на лице ее мелькнула надежда, казалось, давно уже оставившая ее.

— У тебя вечно предчувствие! Если б оно еще для чего-нибудь пригодилось!

— Ты отыскал его?

— Неверного твоего любовника? — усмехнувшись, спросил Изидор, и в эту минуту безобразное лицо его стало еще отвратительнее. — Да, я отыскал его. Это тоже наше дело! Лучше было бы, впрочем, быть женой Изидора, чем — ха-ха! — у неизвестного дона… того… ха-ха! Да ты выше воспарила! Ну что ж, наше почтение! Действительно, если не высоко, то довольно далеко зашло дело, — он злорадно рассмеялся и указал на спящее дитя. — Дворянин-то был получше Изидора! А ты его имени даже не знаешь, ха-ха! Не зря он тебе его не сказал, потому что к чему же…

— Надо же было мне поручить тебе еще и это! — перебила его Амаранта. — Но у меня решительно никого нет на свете!

— Я нашел твоего приятеля, — продолжал безобразный молодой человек, которому на вид было лет двадцать шесть. — Я нашел его потому, что я хороший сыщик, но привести не привел… Он даже не заплатил мне за работу. Скряга! Скажите! С каким презрением вы на меня смотреть изволите! Только поверьте, эти взгляды скорее заслужил ваш безымянный обожатель, нежели я, ха-ха! Он не придет, потому что, видите ли, не может, но мне сдается, что теперь ему просто не до тебя.

— Замолчи! Я хорошо знаю твой злой язык, Изидор!

— Конечно, и времени уже порядочно прошло с тех пор, как ты видела его в последний раз, ну, может быть, у него и память коротка, это иногда бывает…

— Он не придет…

— Тогда, — продолжал Изидор, перебив ее, — все прекрасные надежды лопаются, как мыльные пузыри. — Он щелкнул пальцами. — Да, Изидор не годился для вас, а все же тогда он был капралом. А о той глупой истории, что я будто бы укокошил болвана на большой дороге, нечего и говорить. Так и выходит в конце концов, что Изидор-то был бы получше неизвестного дона, записочки которого он носил. Э! Изидор молодец, Изидор все может! Изидор может даже таскать к своей возлюбленной записочки другого, ее любовника! Ну что, оставь в покое старуху, — добавил он грубо, заметив, что Амаранта с беспокойством оглянулась на больную мать.

— Ступай! Оставь меня.

— Еще не все, — заметил Изидор. — Он не придет, но ты можешь увидеть его и поговорить, если хочешь.

— Он сказал тебе это? — быстро спросила Амаранта.

Она ухватилась за эту возможность, как утопающий хватается за соломинку.

Изидор отрицательно покачал головой.

— Нет, не он, это я тебе говорю. Ты можешь застать его, если поспешишь.

— Где же, где? Говори! — воскликнула несчастная.

— Гм! Велико, однако, в тебе желание его видеть. Но Изидор сострадателен. Ступай к городским воротам. Там у моста его ждет монах с лошадью. Он тоже будет в монашеской рясе.

— У городских ворот, сказал ты? Но мой ребенок и матушка… — проговорила Амаранта. — Ты изверг, Изидор. Ты знаешь больше, ты знаешь его имя, его…

— Что тебе в имени? — отвечал Изидор, пожав плечами. — Погоди немного, может, я и узнаю имя, а теперь еще зелен виноград. Ну что же? — настойчиво произнес он, протянув свою грязную смуглую руку. — Ты еще ничего не дала мне, давай деньги. По крайней мере, если не в любовниках ходишь, так хоть денежки получить, надо же залить горе.

— На, возьми! — сказала Амаранта, бросив ему в руку последнюю оставшуюся у нее монету. — Теперь ступай! Ступай же!

— Иду, иду. До приятного свиданья! — раскланялся Изидор и оставил чердак.

— Ужасно! — вымолвила Амаранта, когда он, наконец, скрылся.

Она подошла к кровати, убедилась, что больная спит, и взяла ребенка на руки. Надев большой старый платок, которым прикрыла и малютку, она тихонько вышла из комнаты, по узкой темной лестнице спустилась вниз и очутилась на улице.

На дворе была ночь. Фонарщики зажигали уличные фонари. Разношерстная толпа окружила ее. На улице Толедо вообще, а вечером в особенности, все время сновали разные подозрительные личности, хотя проходили иногда и деловые люди, купцы или работники. Тут шли цыгане, искавшие ночлега, там раздавались громкие крики погонщиков мулов, еще дальше какие-то подозрительные фигуры торговались и спорили с женщиной. Амаранта ничего не видела, ничего не слышала. Она бежала, крепко прижав к себе ребенка, мимо низких домов прямо к старинным большим городским воротам

Одно желание наполняло все ее существо. Она хотела увидеть своего возлюбленного, от него самого услышать, отчего он не прислал ей ни слова, ни поклона, никакого иного знака своей привязанности. Сомнение боролось в ней с надеждой, и она хотела, чтобы, наконец, закончилась эта борьба. Она еще не могла поверить в то, что он изменил ей, забыл ее, хотя Изидор при всяком удобном случае намекал ей на это; она все еще верила ему, верила в несуществующие задержки и препятствия. Однако ужасный страх, иногда овладевавший ею, ясно доказывал, что подозрение уже поселилось в ней. Она хотела знать, что ее ожидает, хотела покончить с неизвестностью.

Ноги ее дрожали, когда она, наконец, миновала ворота и оказалась недалеко от моста. Кругом было тихо и пусто.

Амаранта увидела человека, водившего лошадь взад и вперед по дороге в тени развесистых деревьев. Она глубоко вздохнула. Значит, не опоздала.

Лошадь водил монастырский служка.

Она не осмелилась подойти к нему и встала у моста, ожидая появления своего возлюбленного. Она хотела только видеть его, услышать от него хотя бы одно слово любви, хоть немного поверить в его привязанность — это дало бы ей силы сном ждать и надеяться.

Вдруг недалеко от ворот показался мужчина. Изидор предупредил ее, что на нем монашеская ряса, но почему? Ведь он был офицером, она это хорошо знала, отчего же он прятался?

Это обстоятельство пробудило в сердце Амаранты уже уснувшую было надежду. Она, шепча молитву, с сильно бьющимся сердцем ждала своего любовника, который когда-то так горячо клялся, что любит ее и никогда не оставит, которому она отдалась, потому что безгранично любила его.

Мужчина, показавшийся за воротами, подошел ближе и направился к лошади. Амаранта бросилась к нему.

— Ты ли это? Скажи, подай хоть единый знак, — воскликнула она, — это я, твоя Амаранта. Я хотела видеть тебя, услышать от тебя самого, любишь ли ты еще меня. Смотри, это дитя…

Монах на минуту остановился.

— Что хочет эта женщина? — в сердцах воскликнул он, с поспешностью оттолкнув Амаранту.

— Пресвятая Мадонна! — воскликнула несчастная. Но она пока еще не была уверена, что этот монах — тот самый мужчина, который когда-то обещал вечно любить ее. Она смотрела на него, затаив дыхание, держа младенца в дрожащих руках.

Монах сбросил рясу, подал ее служке и сел на лошадь.

Амаранта громко вскрикнула:

— Это он! Это он! Неужели ты не узнал меня? — воскликнула она в страшном волнении.

— Назад! — строго сказал служка, оттесняя ее от лошади, которая взвилась на дыбы, метнулась в сторону и через мгновение скрылась с всадником в темноте ночи.

Амаранта, широко раскрыв глаза, смотрела ему вслед. Служка вдруг исчез; вокруг все было пусто и мертво, и Амаранте показалось, будто вся кровь в ней остыла, будто иссяк источник ее слез.

Ребенок шевельнулся у нее на руках, и Амаранта опомнилась. Да, это был он, тот, что умел так нежно ласкать ее, так много обещал, гулял с нею ночи напролет под тенистыми каштанами. Это он теперь оттолкнул ее от себя, как навязчивую нищую, он произнес эти ужасные слова: «Что хочет эта женщина?»

Что теперь ей было делать? Где искать спасения? Чего ждать для себя и для несчастного маленького создания, рожденного ею на свет для горя и страданий?

— Нет, нет! — вдруг произнесла Амаранта. — А матушка? Нет, еще не пробил час!

Она быстро прошла под воротами и направилась по улице Толедо, будто спеша обогнать свои собственные тревожные мысли. Дойдя до дома, она, словно в забытьи, поднялась по лестнице, но, открыв дверь в свою светелку, в изумлении остановилась на пороге.

Не ангел ли сошел с неба в это скромное, бедное жилище? У постели больной стояла прекрасная молодая девушка. Нагнувшись над старухой, она утешала ее нежными словами.

Откуда взялось это чудесное создание?

Пораженная Амаранта еще стояла на пороге, когда Инес, державшая в одной руке свечу, обернулась и увидела вошедшую.

— Вы, вероятно, дочь этой бедной женщины? Вы Амаранта, о которой она все время говорит? — спросила Инес. — Подите сюда, я только на время заняла ваше место, чтобы сменить полотенце.

— Благодарю вас, донья, — отвечала Амаранта. — Я, право, думала, что вижу ангела в нашей скромной комнатке.

— Вы удивляетесь, как я попала сюда? Это, действительно необыкновенный случай. Но что с вами случилось? Вы так измучены и расстроены…

Амаранта, не в силах более держаться на ногах, опустилась на кровать.

— О Господи! Какая нужда, — проговорила Инес, пристальнее всматриваясь в измученную бедную женщину. — А у вас еще и дитя, маленькое беспомощное создание?

— Да, бедное, несчастное дитя, — простонала Амаранта.

— Где ты была? — спросила больная. — Где Изидор? Ты ходила к этому неизвестному дону? Он соблазнил и бросил тебя, а ты…

— О, сжалься, матушка! — просила Амаранта.

— Изидор был здесь… Он сманил тебя туда… ты видела его и говорила с ним, с изменником, ха-ха-ха! — в бреду смеялась старуха. — Она даже имени его не знает! Он оттолкнул от себя и ее, и дитя свое. Все дьяволы радуются, глядя на это, а Изидор скалит зубы и хохочет, хохочет, хохочет…

Амаранта опустилась на колени у кровати и, заливаясь слезами, целовала исхудавшую руку больной.

— Теперь я знаю, зачем я послана сюда, — говорила Инес. — Благодарю тебя, мой добрый гений. О, как несчастны эти люди! Я должна помочь им. Теперь я понимаю эти слова: «Когда с тобой случится большое несчастье, ступай в дом на улице Толедо!»

IV. Лунатик

— Эй, Диего! — крикнул дон Мануэль своему слуге, поднимаясь по ступеням дворца, чтобы войти в дежурный зал, где, как он только что увидел через стеклянную дверь, его ожидали бригадир Жиль-и-Германос и патер Антонио.

— Дон Албукерке! — быстро обернувшись, отвечал слуга, уже направившийся было через двор.

Дон Мануэль Павиа де Албукерке осторожно, стараясь не слишком звенеть шпорами, спустился по лестнице; Он был поразительно красив, именно поэтому все женщины в Мадриде знали его. Его везде можно было видеть — на Прадо, в театре, в цирке, и всюду на него оглядывались, любуясь необыкновенной грацией его движений. Любимец высшего круга, баловень общества, он был чрезвычайно представителен, но при этом в нем не было напыщенности. Прекрасная густая борода украшала его мужественное, цветущее здоровьем лицо, в живых глазах был огонь, особенно, когда он говорил; когда же он смеялся, то был просто обворожителен.

Дон Мануэль хорошо знал, что он может нравиться. К тому же он был смелым наездником, честно служил и был самым ловким в Мадриде бойцом. Это он уже не раз доказал на бесчисленных дуэлях и поединках.

Число его знакомых было очень велико, но друзей — только двое: бригадир Жиль-и-Германос и молодой патер знатного происхождения, патер Антонио.

Дон Мануэль, как мы уже сказали, снова повернулся к своему лакею, только что вручившему ему записочку, которую дон Албукерке, не распечатывая, положил в карман. Повернулся же дон Мануэль потому, что увидел — друзья ждут его в дежурном зале.

— Диего, — сказал он, — у меня еще одно поручение для тебя.

— Что прикажете, дон Албукерке?

— Я хочу отослать письмо, но ты знаешь, что письма иногда теряются.

Диего улыбнулся:

— Я не простак, дон Павиа, и сумею быть осторожным.

— Мне известно. Ты знаешь дворец графа Кортециллы?

— Я несколько раз ходил к патеру Антонио.

— Отдай ему это письмо, — сказал дон Мануэль, вынув записочку из кармана и отдавая ее слуге.

— В собственные руки? — спросил Диего.

— Ему лично, а никак не лакею! Если же патера нет дома, то попроси, чтобы тебя проводили к благородной донье.

Диего посмотрел на своего господина, и ясно было, что он вполне понял, что от него требуется.

— Значит, благородной донье я могу отдать его? — спросил он.

— Да, да. Но только ей самой, не графу!

— Позвольте, — вдруг заметил Диего, подержав письмо перед фонарем и прочитав на нем адрес, — это же то письмо, которое я только что вам передал.

— О Боже! — воскликнул дон Мануэль, недовольный своей оплошностью. — Это было бы страшное недоразумение!

Он взял письмо у слуги, продолжавшего потихоньку улыбаться, и подал ему другое, без всякой надписи.

— Ступай скорее, Диего.

— Ответ нужен, дон Албукерке?

— Нет, но не забудь, что я сказал тебе: письмо не должно попасть в чужие руки.

Диего поклонился, надел шляпу, которую все время держал в руках, побежал через двор, а дон Мануэль снова поднялся по широким мраморным ступеням и вошел в большую стеклянную дверь.

— А, вот и он, наш благородный дон Мануэль! — воскликнул бригадир Жиль-и-Германос. Его круглое, красное лицо осветилось приятной улыбкой, и он дружески протянул вошедшему обе руки. — Наконец-то! Верно, ходил опять под чьими-нибудь окнами или был на свидании…

— Ты все шутишь, Жиль, — возразил Мануэль. — Но я от души рад видеть вас обоих; тебя, мой дорогой бригадир, и тебя, патер Антонио, ученый и философ, хоть ты и не признаешься в том. Мне уже давно хотелось побыть с вами.

— Да, да, — рассмеялся Жиль. — Наш благородный дон десять раз пообещает прийти и лишь один раз придет.

— Сегодня я был дежурным.

— По службе или по любви?

— Ты, я вижу, в очень хорошем расположении духа, — отвечал Мануэль. — По службе. И дело весьма важное: дон Карлос появился в Мадриде.

— Как? Дон Карлос! — воскликнул Жиль, вскочив со своего стула, на который он только что уселся.

Патер Антонио тоже проявил некоторое изумление.

— Между нами говоря, сегодня рано утром я получил приказ поставить караулы у всех ворот, но птичка, кажется, вылетела раньше, ибо я только что получил донесения, что за весь день никого не обнаружено.

— Однако с его стороны это смелая штука.

— Да, это на него похоже, и я этому верю, — заметил Антонио. — Не верю только, что его можно поймать. У него слишком много друзей и слишком много средств.

— Кстати, патер Антонио, — заметил Мануэль, — у вас во дворце тоже происходит что-то таинственное.

— Почему ты так думаешь? — спросил Антонио.

— Нет, я не думаю, просто я видел, — отвечал Мануэль, — вчера вечером, когда возвращался с Прадо и уже стемнело…

— Ты оказался там из-за молодой графини, к которой с некоторых пор неравнодушен? — перебил Жиль своего товарища. — Одобряю твой вкус.

— Я просто проходил мимо дворца графа Кортециллы по пути домой и тут увидел двух закутанных людей, которые, подозрительно оглядываясь, быстро шли к дворцу.

— Уж не дон Карлос ли это был со своим братом Альфонсом?

— Нет, это были не они, я уверен, но, во всяком случае, это были замечательные фигуры, — продолжал дон Павиа. — На них были запыленные ботфорты, одинаковые плащи и шляпы, а лица сильно заросли бородой.

— Так это были просто какие-нибудь управляющие, — спокойно заметил Антонио, — прибывшие доложить о чем-то графу. Действительно, такие люди иногда бывают у него.

— Не знаю, — задумчиво проговорил дон Павиа. — Только они произвели на меня странное впечатление. Я уверен, Антонио, ты, если и знаешь, все равно не проговоришься, но мне сдается, что Кортецилла втайне помогает дону Карлосу.

— Не думаю, — воскликнул Жиль. — Скорей, мне кажется, человек этот, владеющий сказочными богатствами, имеет какие-нибудь дела на севере, и его частые путешествия вовсе не так бесцельны. Я думаю, что он стоит во главе какого-нибудь тайного общества или какой-нибудь тайной партии…

Антонио улыбнулся, но это была холодная улыбка, и он сказал только:

—Я вижу, что вы знаете гораздо больше моего, я ничего такого не замечал. Все любят строить догадки насчет графа.

— Это потому, что он так уединенно живет и так ужасно богат, — сказал Жиль. — И потому, что графиня Инес хорошая партия. Клянусь, она с каждым днем становится прекраснее, и мадридские дамы вполне могут ей позавидовать.

— Право, я думаю, уж не влюблен ли наш общин друг бригадир Жиль-и-Германос! —воскликнул Мануэль шутя. —Прежде он смеялся над теми, кто впадал в это сумасшествие, прежде он уверял, что оружие заменяет солдату невесту и что он скорее захочет изведать глубину какого-нибудь сосуда с вином, нежели глубину прекрасного женского взора, но теперь, кажется, произошла внезапная перемена…

— Не беспокойся, друг мой, — улыбаясь, отвечал Жиль, — я тебе не соперник. Но что скажет молодая герцогиня Медина, жена старого герцога Федро, узнав, что Мануэль изменил ей?

— Я всегда был к ней внимателен, и только.

— Дело в том, как на это посмотреть. Во всяком случае, старик-герцог смотрит на это иначе, чем ты.

— Старому человеку жениться на молодой донье всегда опасно, — заметил патер Антонио.

— Ну да, поэтому-то вы и вовсе не женитесь, чтобы с вами этого не случилось, — смеялся Жиль. — Однако герцогу должно было быть известно, что прежде, чем стать его женой, донья Бланка Мария де ла Ниевес имела не одну любовную интригу. Если бы мне за ее записочки, которые получал Мануэль, назначили годовой доход, я бы давно стал миллионером.

— Я об этих письмах ничего не знаю, — сказал Мануэль.

— Конечно, ты ведешь себя как рыцарь и не признаешься в этом, но я однажды после твоего посещения нашел в своей гостиной записочку от этой дамы и потом как ценную бумагу передал ее тебе. Да, да, я все вижу! Прошлый раз на балу герцогиня была очень грустна, оттого что известный Ромео слишком явно ухаживал за гранатовым цветком. Но берегись, герцогиня опасна и умеет плести интриги.

— Старый же герцог чрезвычайно прям и чистосердечен. Одно стоит другого, — сказал Мануэль.

— Мне пора домой, уже стемнело, — заметил патер Антонио, вставая. — Я видел вас, поговорил с вами — и с меня довольно. Не хотите проводить меня?

— Воспитатель прекрасной графини уже беспокоится, — рассмеялся Жиль. — Какой вы, однако, преданный и заботливый человек, патер!

— Всякий должен ответственно исполнять свои обязанности, — серьезно отвечал Антонио.

— У тебя завидная обязанность, — признался Мануэль, — но я думаю, что она трудна и неблагодарна. Скорее бы я согласился стеречь дюжину пленных, чем одну прекрасную молодую девушку.

Молодые люди встали и оставили дежурный зал, напутствуемые поклонами остальных офицеров. Разговаривая между собой, друзья прошли через двор, где часовые отдали им честь, и вышли на улицу.

Приятный свежий ветер дул им навстречу. Была одна из тех волшебных испанских лунных ночей, которые так живительно действуют на человека после тяжелого знойного дня. Поздно вечером и ночью Мадрид обычно оживляется, тогда как днем все прячутся в домах за спущенными занавесками.

На улицах было шумно. Прадо, Реколетос и Фуэнте Кастеллана были полны пешеходов, колясок и всадников. На Пуэрта-дель-Соль еще толпились купцы, евреи и христиане, торговались, разговаривали и обделывали свои дела. На площадь Майор, с ее великолепными лавками, обилием цветов и мороженого, с ее прекрасными выставками, стекался народ. Из сада в центре площади далеко разносилось благоухание цветов.

Три приятеля направились сначала на Прадо, чтобы потом свернуть на ту улицу, где находился дворец графа Кортециллы.

Дойдя до этой сравнительно пустой и спокойной улицы, они увидели большое скопление людей, по-видимому, наблюдавших за чем-то. Там царила полная тишина, но издали не видно было, чем занят народ.

Однако в ту же минуту три приятеля разом замолчали, взглянув на плоскую крышу одного из домов…

Там, на страшной высоте, по самому краю крыши двигалась залитая лунным светом белая фигура в легкой ночной одежде.

Толпа с ужасом смотрела на лунатика, который каждую минуту мог оступиться и рухнуть вниз.

При виде этой страшной картины тело цепенело и волосы становились дыбом. Как тень или как дух, отрешившийся от всех физических законов, повернувшись лицом к луне, двигалась эта женская фигура вдоль самого края. В любую минуту она могла разбиться о мостовую.

— Ни слова! Только не зовите! — говорили несколько человек в толпе. — Ради Бога, тише!

В ужасе смотрели Мануэль и бригадир на женщину-лунатика, патер Антонио стоял бледный и безмолвный и вдруг незаметно скрылся.

Не отводя глаз, смотрели любопытные на белое привидение, которое уверенно продолжало идти вперед.

Спустя несколько минут возле белой женской фигуры внезапно показался мужчина в широкой черной одежде.

Дону Мануэлю и Жилю показалось, что то был дух Антонио, и, обернувшись, они увидели, что его уже не было с ними.

В толпе раздался сдержанный ропот удивления при виде этого человека, который осмелился спасти сомнамбулу от страшной опасности.

Мужчина в черном, уверенно и легко ступая по краю крыши, будто божественной силой воодушевленный на этот подвиг, приближался к женщине.

Еще минута — и все будет кончено! Либо ему удастся спасти ее, либо они оба упадут со страшной высоты.

Затаив дыхание, все следили за его движениями, у всех кровь застыла в жилах от ожидания и страха.

Вдруг сомнамбула, будто почувствовав, что к ней приближаются, начала просыпаться, она сделала легкое движение и пошатнулась.

Из толпы вырвался страшный крик, женщины закрыли глаза, мужчины побледнели. Но в ту же минуту смелый юноша в черной одежде уже подхватил ее и поднял на руки.

Раздались громкие радостные крики. Люди, только что натерпевшиеся смертельного страха, радовались и рукоплескали отважному юноше, который уже уносил спасенную и вскоре совсем скрылся с нею из виду.

— Это был Антонио, — сказал Мануэль. — Яузнал его.

— Но кто эта сомнамбула? — спросил Жиль, удаляясь вместе со своим другом.

— На такой высоте трудно узнать. Дом стоит рядом с дворцом графа Кортециллы, — отвечал Мануэль, — видимо, какая-то их соседка, но я не знаю, кому принадлежит дом.

И друзья отправились по домам, а толпа стала расходиться, не переставая дивиться смелому поступку юноши в черном.

V. Герцогиня Бланка Мария Медина

В богато убранном будуаре стояла перед зеркалом молодая донья и, казалось, спрашивала у прекрасного венецианского стекла, достаточно ли она хороша сегодня. При этом донья самодовольно улыбалась, в глубине души не сомневаясь, что зеркало говорит «да».

Донье было около двадцати восьми лет, она была полной и высокой. Ее грудь, плечи и руки были безукоризненно прекрасны. Герцогиня вообще напоминала женщин Рубенса.

Румяное лицо ее нельзя было назвать особенно благородным или выразительным, красота ее больше дурманила, чем привлекала. Ни особенной сердечной доброты, ни каких-либо других душевных качеств не светилось в глазах герцогини, скорее даже черты ее выражали холодность и вместе с тем жажду чувственных наслаждений.

Страсть и чувственность читались в темных глазах и пухлых, красивых губах Бланки Марии Медины.

При этом герцогиня была поразительно величественна, и всякий, кто видел ее в первый раз, должен был признаться, что красота ее опьяняет.

На герцогине было светло-голубое шелковое платье и легкая мантилья, на шее великолепное жемчужное ожерелье, на груди приколот любимый ее цветок — темно-красный центифолий.

— Ты как раз вовремя, Фелина, — сказала герцогиня вошедшей служанке и не подумав спросить у нее, что ей нужно. — Отдали вчера мое письмо дону Павиа де Албукерке?

— Да, ваше сиятельство. Сегодня я узнала у управляющего благородного дона, что письмо было получено вчера, Диего передал его.

— Значит, недоразумения невозможны. Он получил письмо, — прошептала герцогиня.

— Если позволите, ваше сиятельство, я хотела доложить… — начала Фелина.

— Говори, — приказала герцогиня.

— Диего вчера вечером отнес записочку во дворец графа Кортециллы.

Герцогиня чуть не выдала себя при этих словах, так взволновало ее это сообщение.

— Я так и думала, — чуть слышно проговорила она, а потом прибавила громко, стараясь говорить равнодушно: — Кто тебе это сказал, Фелина?

— Жуанита, дочь управляющего. У нее связь с Диего.

— Вероятно, Диего носил письмо к патеру Антонио, другу своего господина.

— Никак нет, ваше сиятельство. Жуанита сказала мне, что Диего передал письмо молодой графине.

— И она оставила его у себя?

— Не только оставила, но и распечатала. Так Диего сказал Жуаните.

Герцогиня побледнела и отошла в сторону, будто бы для того, чтобы навести порядок на одном из мраморных столиков.

Прошло несколько минут.

— Да, кстати, зачем ты пришла, Фелина? — спросила герцогиня, стараясь казаться спокойной.

— Там чужой человек пришел, он хочет вас видеть.

— Кто он и что ему нужно?

— Он не сказал этого, но уверяет, что прежде служил в доме у благородного дона де ла Ниевеса.

— Ну так зови его, — приказала герцогиня. Фелина вышла, и тотчас лицо герцогини приняло другое выражение.

— Он не идет… Теперь я все понимаю, — тихо проговорила она. — Он хочет меня оставить, он любит прекрасную графиню Кортециллу! Да, это так, больше нет сомнений. Он получил мое письмо и не идет… может быть, он даже не прочел его… Я, — Бланка Мария содрогнулась, — я надоела ему! — поняла она со всем отчаянием униженного самолюбия. — Он хочет быть свободен, чтобы вольнее и беспрепятственнее любить другую. И я должна смотреть на то, как он с другой будет ездить на прогулки, разговаривать в театре… Нет, я не вынесу! Но это еще кто? — перебила себя герцогиня, увидев в дверях неизвестного посетителя. — Что за зловещее, преступное лицо, — тихо добавила она.

— Извините, ваше сиятельство, что я осмелился вас обеспокоить, — произнес вошедший, низко кланяясь и косясь в то же время на герцогиню, которая окинула его быстрым оценивающим взглядом. На нем был старый, поношенный военный мундир, а в руке он держал шляпу, которую теперь бросил на ковер позади себя.

— Кто ты такой? — спросила герцогиня.

— Изидор Тристани, ваше сиятельство. Прежде был капралом, а еще прежде слугой в доме благородного дона де ла Ниевеса, вашего сиятельного отца. Тому будет теперь уже лет девять.

— Да, я смутно помню, что у отца в доме был человек, которого звали Изидором. Твои дела, кажется, не очень хороши, судя по твоей одежде?

— В том-то и дело, ваше сиятельство, что одежда делает человека, — улыбнулся Изидор. — Я пришел с покорнейшей просьбой к вашему сиятельству… Нет, нет, вы не угадали! Я пришел сюда попросить вас похлопотать обо мне…

— У кого же и о чем?

— Мне надоело нищенствовать, и я принял теперь твердое решение…

— Отчего же ты в полку не остался?

— Это случилось из-за рокового стечения обстоятельств… Я думаю, что это была интрига. Я был капралом, и мое место, вероятно, понадобилось другому. Как-то я подрался с одним незнакомцем и неосторожно ранил его, вот и пришлось полк оставить. А теперь я хочу перейти к карлистам.

— И ты, не стесняясь, говоришь это здесь? — спросила герцогиня.

— Здесь — да, но только здесь, ваше сиятельство.

Я прошу вас, герцогиня, не говорить обо мне с доном Альфонсом, братом дона Карлоса, а…

— Это престранная просьба! Изидор мигнул и улыбнулся.

— Когда-то, — сказал он, — дон Альфонс часто и не без причины бывал в доме у вашего отца… Поэтому осмеливаюсь попросить у вас рекомендательное письмецо. Хотя у меня связей достаточно, ваше сиятельство, и я даже лично знаю дона Карлоса, но по разным тайным соображениям я не могу к нему лично обратиться, хе-хе! Но, однако, пора действовать — нужда дошла до крайности, и я хочу с этим покончить, поэтому я решил поступить в рекруты!

— Ты просишь меня о том, чего я никак не могу исполнить, — сказала герцогиня. — Если принц и посещал некогда дом моего отца, то тогда обстоятельства были иные. Герцогиня Медина никак не может дать тебе рекомендательного письма, как бы она ни желала помочь бывшему слуге своего отца. На, возьми это, — добавила она, бросив жадному Изидору кошелек, который тот быстро подхватил.

— Премного благодарен вам, ваше сиятельство! Я и на всякую другую службу способен, — продолжал Изидор. — Я знаю все понемножку: знаю солдатскую службу, знаю и шпионскую, я бы даже мог быть и идальго, сменить лишь платье, а теперь, благодаря вашей щедрости, я могу это сделать Я мог бы пригодиться , вам, ваше сиятельство, неблагодарным меня не назовешь…

— Где ты живешь, Изидор?

Бывший рядовой не то презрительно, не то с сожалением пожал плечами.

— На углу улицы Толедо и Еврейского переулка, — отвечал он. — Я там уже почти изжарился под крышей. Ваше сиятельство, я хотел бы заслужить эти деньги, оказав вам какую-нибудь услугу, чтобы подаяние ваше не так тяготило меня. Я не прошу милостыни…

— Знаешь ты дона Албукерке? — спросила герцогиня.

— Как самого себя, ваше сиятельство! Кто же не знает прекрасного дона Мануэля Павиа де Албукерке, а я тем более! Я ведь даже служил под его началом.

— А знаешь ли ты дворец графа Кортециллы? —< спросила герцогиня.

Изидор будто припоминал.

— Кортецилла… — повторил он. — Как голод отшибает память! Кортецилла!.. Не знаю, но я найду, ваше сиятельство!

— Так оденься почище и ступай к этому дворцу. Ты можешь прикинуться продавцом или просто прохожим. Проследи, кто посещает дворец.

— Понимаю, ваше сиятельство.

В эту минуту в будуар поспешно вошла служанка и шепнула что-то на ухо своей госпоже. Бланка Медина вздрогнула.

— Проведи Изидора через библиотеку, Фелина, — приказала герцогиня, подав знак своему новому шпиону, который низко поклонился и вышел вслед за девушкой.

Герцогиня осталась одна, с сияющим лицом посмотрелась она в небольшое ручное зеркало, лежавшее на камине.

— Так он пришел наконец! — радостно произнесла она, но вдруг ее всю как бы обдало холодом, и лицо ее стало сурово. — Нет! — продолжала она. — К чему это нетерпение, это усиленное биение сердца, это радостное волнение? Он пришел лишь потому, что боится меня, потому что считает это своей обязанностью; не сердце привело его сюда, нет, он оставил свое сердце во дворце графа Кортециллы! Но я хочу удостовериться в этом, хочу узнать все от него самого! Он сам должен мне во всем признаться, этот прекрасный дон Мануэль де Албукерке, который был у моих ног, а теперь вздумал меня покинуть!

Герцогиня еще раз посмотрелась в зеркало и приняла спокойное, равнодушное выражение, какое она умела придавать лицу своему, потому что была отличной актрисой. Она вполне владела собою и даже улыбалась теперь. Портьера распахнулась, и вошел дон Мануэль.

— А! Дон Мануэль де Албукерке! — произнесла герцогиня и любезно улыбнулась. — Я очень рада вас видеть. Наконец-то вы решились навестить меня. У вас, должно быть, было очень много дел, Мануэль?

Дон Мануэль поклонился герцогине и прижал ее руку к своим губам.

— Служба, донья, все служба, — отвечал он. — Я сам прихожу в отчаяние оттого, что должен был показаться вам таким безучастным и неблагодарным. Но я твердо намерен исправиться, особенно по отношению к вам, дорогая герцогиня. Вы всегда были со мной так ласковы. Герцогиня посмотрела на него, будто желая удостовериться, что это он и что он, и никто иной, произносит эти холодные, учтивые слова.

— Сядемте, дон Мануэль, я должна сообщить вам что-то, — сказала она.

Герцогиня и дон Мануэль опустились в кресла у стола, на котором стояло множество драгоценных безделушек. Герцогиня заговорила, играя флакончиком, который держала в руках:

— Нынче ночью я видела вас во сне, дон Мануэль, и видела очень ясно. Потом я проснулась и больше не могла заснуть, тогда я стала думать об этом сне, пытаясь понять… Но, постойте, я расскажу все по порядку!

— Во-первых, сон, герцогиня, — сказал дон Мануэль де Албукерке. — Что же вы видели?

— Да, во-первых, сон! Он был так прост, так пуст, так обыкновенен и все же очень взволновал меня. Мне снилось, что вы получили от меня письмо, дон Мануэль, маленькую записочку, которая была, однако, очень важна для меня, но вы не прочли ее, не распечатали даже, не полюбопытствовали узнать ее содержание — на это

у вас недостало времени. Оно так понятно! Это иногда случается, — продолжала герцогиня разыгрывать свою роль, в то же время зорко отмечая, как собеседника охватывает беспокойство: он то краснел, то бледнел, — но во сне меня это оскорбило. Часто во сне бываешь гораздо чувствительнее, чем наяву. Проснувшись, я подумала, что должна, наконец, на что-то решиться.

— Бланка, — смутившись, произнес дон Мануэль, — я не понимаю, вы говорите такие слова и при этом так спокойны…

— Вам служба помешала, друг мой, распечатать мое письмо? Все служба! Пожалуйста, отдайте мне его!

— Бланка…

— Дайте мне письмо назад! Оно у вас не распечатано.

— Я не могу объяснить себе, как вы… право, вчера была такая гонка…

— Вы не можете объяснить себе, откуда я знаю, что вы не распечатали и не читали моего письма? А сон, друг мой, вы забыли мой сон? Пожалуйста, дайте же письмо, я прочту вам его. Тут мы найдем на это время, тем более, что вы еще должны уделить мне сегодня несколько часов.

— Я вижу, что вы смилостивились, Бланка, вы хотите прочесть мне письмо, и я принимаю это как знак примирения, — сказал Мануэль, подавая ей записочку.

Она, не задумываясь, распечатала ее. «Прошу вас, друг мой, — читала она, — приходите ко мне завтра в любом случае. Я буду ждать вас непременно. В знак того, что вы будете, вставьте, если возможно, в петлицу мой любимый цветок…» — герцогиня помолчала, взглянув на Мануэля.

— Недостающий цветок, значит, выдал меня, — рассмеялся дон Павиа, вставая, чтобы поднести ее ручку к своим губам. — Я самый неблагодарный и недостойный человек! Признаю это и прошу милостиво извинить мою непростительную забывчивость.

— Забывчивость, — повторила герцогиня, погрозив ему пальцем. — Садитесь, Мануэль. Размышляя в эту бессонную ночь о нашем положении, я решила, что лучше будет для нас обоих откровенно обсудить вместе это положение, объяснить себе, что мы незаметно, постепенно навязали друг другу какие-то обязательства, которыми со временем все больше и больше будем тяготиться. Поймите меня, Мануэль, такое положение тягостно для нас обоих, а потому лучше будет… — герцогиня замялась.

— Вы хотите сказать, — продолжил за нее дон Мануэль, — что лучше будет сбросить с себя эту тяжесть? Я думаю, что вы правы, Бланка! Только позвольте мне высказать одно пожелание: я хочу, чтобы наша дружба не пострадала от этого!

— Вы меня поняли, Мануэль! Отношения наши должны измениться — мы должны стать свободными. А что касается того, чтобы остаться друзьями, то я могу дать вам самое лучшее доказательство моего дружеского к вам расположения.

— О, как вы радуете меня сегодня своими словами, Бланка! — воскликнул Мануэль, и, казалось, тяжелая обуза свалилась с его плеч. Герцогиня это заметила. — Теперь лишь я вполне чувствую вашу доброту! — добавил он.

— Вот вам доказательство моей дружбы. Расставаясь с вами, мне приятно было бы видеть вас женатым.

Позвольте мне быть вполне откровенной, как, впрочем, и подобает друзьям. Я искренно порадовалась бы, видя, что вы избрали себе подругу жизни. До сих пор, Мануэль, вы жили, как бабочка, вы любили, порхали с цветка на цветок, прильнув то к одному, то к другому, вы были донжуан. Но наступила пора избрать, наконец, постоянный цветок и угомониться.

— Я удивлен и восхищен благородным спокойствием, снизошедшим на вашу душу! — воскликнул Мануэль. — И как слова ваши мне полезны!

— Я вижу, что сняла с ваших плеч большую обузу, что вам теперь вольнее дышится… Перейдем же теперь к выбору. Поверите ли, я уже все взвесила и обдумала за вас и даже мысленно уже вас просватала.

— Да, это несомненное доказательство дружбы, Бланка, — радостно сказал дон Мануэль. — Говорите, прошу вас. Я высоко ценю ваши советы.

— Сначала я думала о Кондесе Гебада, но для вас она слишком стара, Мануэль.

— Да, вы правы. Кроме того, Кондеса вовсе не интересует меня.

— Потом я подумала о герцогине де лос Алкантос, но та слишком бедна для вас.

— Как обдуманно, умно и осторожно!

— И вдруг мне вспомнилась молодая донья, которая не только прекрасна и богато одарена природой, но щедро наделена и другими богатствами. На этой я остановилась!

— Ее имя? Прошу вас, скажите мне ее имя, Бланка! — Отгадайте, Мануэль: она единственная дочь и единственная наследница своего отца и так же мила, как и красива.

Мануэль, улыбаясь, со вниманием и любопытством слушал свою собеседницу.

— Вы говорите о графине Инес, дочери графа Кортециллы? — спросил он.

— Вы отгадали! Она, казалось мне, соединяет все, что может сделать вас счастливым, все, чего бы вы могли пожелать, Мануэль… И если только я не ошибаюсь, то выбор мой и вам самому по сердцу?

— Я вполне разделяю ваше мнение о графине, — весело воскликнул Мануэль, вставая. — Я надеюсь последовать вашему совету, если только не встречу на своем пути неожиданных препятствий. Вы заглянули, Бланка, в самую глубину моего сердца.

Герцогиня с трудом сдерживала волнение. При этих словах Мануэля она чуть не вышла из своей роли, однако сделала над собой усилие и тоже поднялась со своего места.

— Вот о чем сегодня я хотела откровенно поговорить с вами, Мануэль, — сказала она.

— И вы простили мне мое невнимание к вашему письму, Бланка?

— Неужели вы еще сомневаетесь? Разве так сердятся?

— О, благодарю, тысячу раз благодарю вас, Бланка! Сегодня я научился ценить вас еще более, чем когда-либо!

— Я разомкнула опутавшую вас тяжелую цепь…

— Вы обещали мне вашу дружбу! Надеюсь, следуя вашему желанию, вскоре сблизиться с графиней Кортецилла и принести вам утешительные вести.

— Так, так… Я многого жду от этого.

— Может быть, вы услышите об этом даже скорее, чем предполагаете.

— Вы любите прекрасную графиню?..

— Да, вам я теперь могу довериться, Бланка! Я безгранично люблю графиню Инес! Еще ни к кому меня не влекло так, как к ней, никогда еще сердце мое не любило так сильно, так пламенно. Мне кажется, что это первая настоящая моя любовь.

Герцогиня быстро поднесла руку к сердцу, но она улыбалась при этом.

— Как вы любите графиню Инес, Мануэль! — сказала она.

— Я люблю Инес, и она будет моей! До свиданья, дорогой друг мой! Примите еще раз мою искреннюю благодарность!

— До свиданья, — любезно кланяясь, отвечала герцогиня и еще повторила ему вслед, улыбаясь: — До свидания!

Мануэль вышел.

Бланка Мария не смотрела на портьеру, за которой он скрылся. С нею произошла вдруг ужасная перемена: лицо, которое только что любезно улыбалось, вдруг побледнело, темные глаза зловеще сверкали, судорога подергивала губы. Вся страсть, которую так долго сдерживала герцогиня, теперь вырвалась наружу, ее трясло от злости.

— Я люблю Инес, и она будет моей! — повторяла она с сатанинской улыбкой. — Нет, гордец! Этого не будет! Ты поверил моим словам, ты поверил, что женщина может унизиться до того, чтобы просватать за другую своего возлюбленного! Помпадур могла это делать, потому что она никогда не любила короля, которому поставляла любовниц! Бланка Мария обожала тебя, Мануэль! Теперь она тебя ненавидит! И как прежде горяча и пламенна была ее любовь, такова будет теперь ее жажда мщения! Ты никогда не любил меня!

Простак! Ты попался в западню! Признался мне в своей любви, признался и в том, что я надоела тебе выше меры! Признался, потому что я видела, как ты свободно вздохнул, когда я отказалась от тебя! Это чудовищно! Бланка Мария не вынесет этого! Ее единственной мечтой было владеть твоим сердцем; теперь у нее осталось одно желание, одна цель, одно необоримое стремление: раздавить, уничтожить тебя, гордец! Тебя, который посмел ее бросить! Уничтожить тебя и эту графиню Кортециллу! Бойтесь же! Я не усну спокойно, пока не сделаю вас бесконечно несчастными, пока не увижу вашего падения! Медленно и осторожно я буду отравлять вас, медленно и осторожно буду мстить! С улыбкой на устах, под личиной дружбы, и если нужно, я пожертвую всем, чтобы утолить свое мщение. Я заставлю вас понять, что нельзя безнаказанно ни покинуть, ни оскорбить Бланку Марию Медину!

VI. Покинутая

По темной улице Толедо быстро продвигалась похоронная процессия. Печальное шествие направлялось от Еврейского переулка к городским воротам.

Четыре высоких худощавых носильщика несли узкий простой гроб без всяких украшений. На нем не было ни венка, ни цветка, ни крепа.

Носильщики, разговаривая без зазрения совести, поспешно продвигались по шумной улице. Ведь они хоронили бедную женщину, и нечего было обращать внимание на горе провожавших ее родственников, нечего было торжественным мерным шагом нести прах ее на кладбище, как то делалось с богатыми. К тому же времени у носильщиков было немного, им сегодня предстояло схоронить еще нескольких бедных за такую же ничтожную плату.

За гробом, с поникшей головой, шла молодая девушка в старом черном платке, под которым она что-то несла.

Девушка эта была Амаранта, а в гробу лежала ее бедная мать, которую не могли спасти ни заботливый уход дочери, ни щедрая милостыня графини.

Конечно, Инес во многом облегчила последние минуты больной, но смерть уже выбрала свою жертву и унесла ее в могилу, оставив Амаранту совершенно одинокой. Единственное живое существо, которое еще любило и жалело ее, теперь навеки было разлучено с нею. Мать понесли на кладбище, и бедная, несчастная дочь провожала ее с ребенком на руках. Рядом с Амарантой шел патер, вызвавшийся прочесть молитву над могилой.

Инес уже несколько дней не приходила на улицу Толедо, и хотя Амаранта в глубине души своей была искренне благодарна прекрасной незнакомой донье, она начинала думать теперь, что нищета и несчастия, должно быть, оттолкнули ее.

Кроме патера и Амаранты, никто не шел за гробом бедной вдовы, никто не хотел помолиться на ее могиле или бросить горсть земли на нее. Никто не сказал Амаранте ни одного слова любви, сочувствия или утешения; она одна проливала горькие слезы над усопшей.

Равнодушно проходили прохожие мимо гроба; понурив голову, шла за ним Амаранта, будто отчужденная от всего земного.

Когда носильщики вышли за ворота, Амаранта робко оглянулась на то место, где в последний раз она видела изменившего ей любовника, и дрожь пробежала по всему ее телу при одной мысли об этом свидании. Она отвернулась, плотнее прижала к себе ребенка и последовала за гробом на бедное кладбище за городскими воротами.

Наступала последняя минута прощания с дорогим прахом матери, и небо, казалось, омрачилось и покрылось тучами, чтобы не быть свидетелем этой раздирающей душу картины.

Могильщик повел носильщиков к вырытой могиле. Гроб поставили около нее.

Амаранта опустилась на колени. Веревки заскрипели, и побледневшая девушка смотрела, как гроб начали опускать в темную могилу. Патер благословил усопшую и прочел молитву. Глухо стуча о гробовую крышку, посыпалась в могилу земля.

Девушка продолжала неподвижно стоять на коленях; носильщики уже давно ушли, патер тоже удалился, а она не замечала этого. Она стояла как во сне и не могла больше плакать: слезы ее иссякли.

К ней подошел могильщик, видимо, для того, чтобы посмотреть, что с ней.

— Ступайте домой, — сказал он, — скоро вечер, и будет гроза.

Машинально, не отвечая на его слова и не взглянув на него, Амаранта встала, и тут только заметил могильщик, что под платком своим она держит ребенка.

Он пристально посмотрел на женщину, на лице которой забота и нужда оставили неизгладимые следы, и хотя сострадание почти чуждо было его зачерствевшему сердцу, при взгляде на нее он почувствовал жалость. А Амаранта, шатаясь, пошла дальше; она оставила кладбище и направилась к высоким деревьям, росшим на берегу реки. Дождь уже начинал накрапывать, и поднялся сильный ветер.

Мансанарес, протекающий по Мадриду, здесь, вне города, был широк и глубок, высокие берега поросли сочной травой, кустарником и большими каштановыми деревьями.

Амаранту неудержимо тянуло к шумящему потоку; его ропот манил ее, как музыка. Оставив кладбище, она шла вдоль берега, и лицо ее как будто просветлело, отчаяние уступило место надежде, светившейся теперь в ее живых, больших темных глазах. В эту минуту бедная Амаранта казалась прекрасной, настолько прекрасной, что ее с трудом можно было узнать. Застывшие черты ее лица оживились, в них появилось выражение, даже воодушевление. Но осенивший ее свет был неземным, и такова же была ее красота: ничто уже не связывало ее с этим миром. Она устремляла свои взоры к небу, и, казалось, необыкновенное спокойствие снизошло на нее. Она развернула своего ребенка и поднесла его к губам. Она поцеловала свое сокровище, это невинное маленькое существо, которое еще не успело изведать никаких забот и печалей и которое теперь, не успев отведать жизни, должно было погибнуть вместе с нею в холодных волнах потока…

Погибнуть? Нет! Спастись, воскреснуть! Лишь там, за могилой, есть мир и спокойствие, здесь же, на земле, нет ничего, кроме горя, нужды и несчастья! Для Амаранты и ее ребенка не было больше надежд и желаний, поэтому так радостно смотрела она на бегущую реку, в которую хотела теперь броситься вместе со своим младенцем.

Она не слышала приближавшегося грома, не видела молнии, уже несколько раз блеснувшей за деревьями. Она прощалась с землей, мысленно благодаря добрую графиню Инес и прощая все своему неверному любовнику; она хотела с миром отойти в лучшую жизнь. Но вдруг вся сила ее любви проснулась в ней при одной мысли о возлюбленном, и она в отчаянии воскликнула:

— Туда! Туда! Там мир и свобода! Прости мне, Мадонна, мое прегрешение! Спаси меня и дитя мое! Я должна спастись, а другого спасения, кроме смерти, я не вижу!

Амаранта, заливаясь слезами, целовала свое дитя.

Но вдруг, в ту самую минуту, как она уже ступила на край бездны, раздался страшный удар грома, ослепительная молния блеснула перед глазами Амаранты, и она, лишившись чувств, упала на землю, держа младенца в своих объятиях. Оглушающий грохот, страх и изнеможение — все это вместе послужило причиной обморока. Бедная девушка лежала на берегу Мансанареса под развесистыми деревьями, и непрестанные раскаты грома не будили ее. А между тем гроза отходила дальше и уже в отдалении продолжала грохотать, постепенно стихая.

В то время как Амаранта без всякой помощи, оставленная целым светом, лежала без чувств на берегу, Инес собралась потихоньку сходить на улицу Толедо. Последние дни она не приходила к бедной вдове лишь потому, что сама была больна. Теперь же, когда она поправилась, первой ее мыслью было "поскорее отправиться на чердак знакомого ей дома, чтобы помочь, чтобы утешить несчастных.

Собрав все свои личные деньги, Инес торопливо направилась к отдаленному Еврейскому переулку. Гроза прошла, и наступил уже вечер.

Инес, дойдя до нужного ей дома, только хотела подняться по лестнице, как одна из живших в этом доме женщин остановила ее.

— Должно быть, идете к больной вдове, сеньора? — спросила она. — Старушку сегодня унесли на кладбище. Уж вам придется там поискать ее.

— Значит, я пришла слишком поздно! — прошептала Инес.

— Два дня тому назад она умерла, а сегодня ее вынесли за ворота…

— А где Амаранта?

— Дочь-то? Дочь пошла провожать ее. Только она еще не вернулась, да и вернется ли, Бог весть! — продолжала женщина. — Кто ее знает… Может, с ней приключилось что-нибудь, а может, она сама… она была так несчастна!

— Пресвятая Мадонна! Что это вы говорите! — в испуге воскликнула Инес. — Ведь я обещала помогать ей, сколько возможно!

— Это хорошо… Только уж не поздно ли теперь, сеньора… А может быть, она еще на кладбище.

Молодая графиня быстро направилась к городским воротам, чтобы как можно скорее отыскать могилу бедной вдовы. Инес нарочно, чтобы не возбуждать любопытства, оделась весьма просто, но ее походка, ее манеры и речь выдавали ее.

Могильщик уже запирал калитку, когда она подошла к кладбищу, но несколько мелких монет помогли убедить его впустить Инес.

Она попросила указать ей свежую могилу старушки. Помолившись на этой могиле, но не найдя там Амаранты, она спросила о ней у могильщика. Тот не видел, куда она пошла с кладбища. Инес отправилась по следам, оставшимся на мокром песке дорожки и терявшимся во мху у берега Мансанареса.

Страшная догадка мелькнула в голове графини, когда она подошла к берегу. Может быть, не случилось бы такого несчастья, если бы она пришла хоть несколькими минутами ранее?!

Инес в ужасе всплеснула руками. Она тут же пообещала себе не пожалеть ничего, чтобы вернуть Амаранту к жизни, если только ей удастся найти ее. Она хотела быть ей сестрой, другом и боялась только одного: что пришла слишком поздно. Страх и отчаяние овладели ею при мысли, что Амаранта, видя себя всеми оставленной, может быть, лишила себя жизни. Инес упрекала себя в том, что слишком поздно вспомнила о ней, и металась по берегу, ища глазами несчастную.

Вдруг она радостно вскрикнула — неподалеку, на самом краю обрыва, лежала женщина. Инес бросилась к ней. Это была Амаранта с ребенком на руках.

Слезы навернулись на глаза Инес, она с благодарностью простерла руки к небу, потом наклонилась над бесчувственной девушкой. Инес не опоздала. Амаранта была жива!

Слегка коснувшись Амаранты, Инес нежными словами старалась привести ее в чувство. Наконец несчастная открыла глаза, а спавший ребенок проснулся и заплакал.

Амаранта поднялась, боязливо осматриваясь кругом.

— Я с вами, Амаранта, вы узнаете меня? — спросила Инес, подавая ей руку.

— Это вы, донья Инес? Вы здесь? Что же случилось… Мне кажется… Я видела ужасный сон…

— Опомнитесь, прошу вас. Вот вам моя рука. Я свято обещала себе обходиться с вами, как со своей сестрой.

— Вы так добры, донья, чем я заслужила это? Теперь я вспомнила, — продолжала Амаранта, — я знаю, что случилось. Я теперь одна, совсем одна.

Амаранта хотела встать, но Инес опустилась возле нее на траву.

— Подумайте о вашем ребенке и не откажитесь принять мою руку и помощь, — просила Инес, — доверьтесь мне, как сестре, как подруге.

— Вы благородная донья, а я бедная простая женщина…

— Вы несчастны, и я хочу облегчить ваше положение. Я люблю вас, Амаранта, и хотела бы, чтобы чувство это было взаимным.

— О, как приятно мне это слышать, донья Инес!

— Дайте мне вашу руку и посмотрите мне в глаза. Вы прочтете в них желание вернуть вас к жизни.

— Моего счастья мне не может вернуть никто! Оставьте меня, благородная донья. Мое горе непоправимо. Предоставьте меня моей судьбе, никто не в силах мне помочь.

— Бедное, несчастное создание! — сказала Инес, и в голосе ее слышались слезы. — Как мне жаль тебя! Но не говори, что я не могу помочь тебе, что я должна предоставить тебя твоей судьбе. Доверься мне во всем. Может быть, есть еще средство спасти тебя, может быть, мне удастся еще сделать тебя счастливой!

— Счастливой, донья Инес? Как бы я была счастлива, если бы мои надежды сбылись. Я видела такой прекрасный сон, слова любви так нежно звучали в моих ушах, но это был только сон, и теперь все пропало…

— Если он клялся тебе в любви, то он вернется. Разве может найтись человек, который захотел бы сделать тебя несчастной!

— Нет, он не вернется, донья Инес. Какой-то внутренний голос говорит мне это. И все же я люблю его всей душой, больше жизни! О, как нежно он умел говорить со мной, как все больше и больше разжигал пламя моей души! Каждый вечер я виделась с ним у городских ворот на пустой дороге… Он был прекрасен, добр и так нежен! Он обещал жениться на мне и только просил немного подождать. Я верила ему, его любви, и он клялся мне в верности и звал меня своей невестой… но в один прекрасный день я тщетно прождала его…

— Так ты знала, как его звали и кто он такой?

— Нет, — потупясь отвечала Амаранта, — он говорил мне только, что его зовут Жуаном… С тех пор он больше не показывался. Сосед наш, Изидор, бывший капрал, стал носить мне его письма. Потом я еще раз его видела, но он был уже совсем другой, такой беспокойный, и говорил, что только проездом здесь… В последний раз я видела его несколько дней тому назад, когда вы впервые пришли к нам. Тогда я встретила его за городскими воротами, но я не могу повторить вам того, что он сказал, не могу без содрогания вспомнить этих слов, они так ужасны!

— Я все еще не верю, что он хотел обмануть и покинуть тебя. Но если этот несчастный действительно решил это сделать, то он не заслуживает твоей горячей, преданной любви. Расскажи же мне все, Амаранта!

— Он оттолкнул меня, закричав: «Что хочет эта женщина? Прочь!», — с трудом вымолвила несчастная.

— И ты уверена, что это был тот самый человек? Он узнал тебя?

— Да! Это был он, и он узнал меня, — подтвердила Амаранта.

Инес с минуту молчала.

— Мы должны отыскать его, — сказала она наконец. — Ты покажешь его мне, и пусть тогда он повторит свои слова. Если же он обманул тебя, он достоин презрения, и ты забудешь его! Покажешь мне его, Амаранта?

— Я вижу, что вы моя спасительница! — воскликнула Амаранта, покрывая руки Инес горячими поцелуями. — Я сделаю все, что вы хотите!

Молодая графиня прижала несчастную к своему сердцу и поцеловала ее в дрожащие губы.

— Зови меня своей сестрой, и я буду твоей опорой. Небо благословит нас! У меня еще есть надежда! Мы найдем его, и тогда все объяснится, только полюби меня, Амаранта!

— Ты ангел, посланный мне Богом! — воскликнула Амаранта и, зарыдав, упала на грудь Инес, которая, как сестра, утешала и целовала ее. Они вместе покинули пустынный берег.

VII. Монастырские развалины

Шум на улицах Мадрида затих. Ночь опустилась на высокие купола Сан-Изидора и Сан-Франциска, на улицы и площади города.

Глубокая тишина царила кругом. Одни ночные сторожа стояли у высоких стен или гулкими шагами своими нарушали ночное спокойствие.

Иногда проходил одинокий рабочий, пробираясь домой, а время от времени тишину нарушал грохот запоздавшего экипажа.

Ставни домов были закрыты, и дворцы, казалось, тоже спали. Луна ярко освещала город, наводя темные тени на улицы и площади; тут и там на пустых бульварах и в садах еще сидели на скамейках где нищий, где пьяный, где бездомный скиталец.

Два всадника в темных плащах звонким галопом промчались по улицам по направлению к городским воротам. Они свернули на дорогу, ведущую из Мадрида на Ла-Манчу.

Недалеко от ворот начиналась огромная пустынная равнина, со всех сторон окружающая испанскую столицу. Всадникам открылось обширное голое пространство, покрытое песком и острыми камешками. Они поехали тише, потому что дорога здесь шла в гору.

Миновав небольшую капеллу, куда мадридцы часто ходят на поклонение, всадники повстречались с погонщиками, шумно гнавшими мулов в горы севернее Мадрида.

Всадники оставили в стороне большую дорогу и поехали вверх по течению Мансанареса, спускавшегося с вершин, покрытых вечными снегами.

— Вы все обговорили с принцем, граф? — спросил один из них.

— Да, отец мой, — отвечал другой, — договор заключен, и в день бракосочетания, которое, конечно, совершите вы, как первый испанский епископ, дочь моя примет титул герцогини Мадридской!

— Я заранее поздравляю вас с этим союзом, — снова заговорил почтенный патер Доминго. На нем, как и на графе, был темный плащ и круглая шляпа с большими полями. — Я нисколько не сомневаюсь в том, что испанская корона через год будет наконец возложена на единственного законного, благословенного монарха.

— Я тоже надеюсь на это, отец мой, — ответил Кортецилла.

Они приближались к горам. Дорога шла круче, тут и там мелькали на пути высокие сосны. Лес становился гуще по мере того, как всадники поднимались вверх.

— Знаете ли вы, кто нынче будет на ночной встрече? — помолчав, спросил патер Доминго.

— Ближайшие друзья принца, но кто именно, не знаю.

— Где теперь принц?

— Тут, недалеко от леса, в гостинице Сан-Педро, — ответил граф Кортецилла, но вдруг внезапно замолчал и придержал свою лошадь.

Патер Доминго вопросительно посмотрел на него.

— Видите? — шепотом произнес Кортецилла и указал на дорогу, которая, извиваясь, огибала гору.

— Это всадник, кажется, — тихо отвечал патер.

— Что это значит? Кроме нас, никто не должен ехать навстречу с этой стороны…

— Не беспокойтесь, граф, должно быть, это еще один из наших сторонников.

— Но кто это?

— Он, кажется, один.

— Догоним его, если хотите, отец мой. Нам нужно непременно узнать, кто это, прежде чем мы направимся к руинам.

Патер утвердительно кивнул головой, и оба пришпорили лошадей.

Холодный ветер дул им навстречу, они выехали из леса, и теперь им стали попадаться лишь иссохшие сосны. Дорога очень круто подымалась вверх, но лошади, казалось, привыкли к трудностям такого пути, они ступали бодро и уверенно, не убавляя шага.

Всадникам стало холодно, и они плотнее закутались в плащи. Впереди, на горных вершинах, блистая в лунном свете, лежал вечный снег, который не таял даже летом.

Гулко раздавались в горах удары копыт по скалистому твердому грунту, и скакавший впереди всадник обернулся и остановился.

Граф Кортецилла и патер Доминго быстро нагоняли его.

— Далеко ли путь держите? — громко спросил Кортецилла, первым подскакав к незнакомцу.

— Если не ошибаюсь, то туда же, куда и вы, — отвечал незнакомец. Он, подобно графу и Доминго, тоже был закутан в плащ, а на голове, как и у них, была большая круглая шляпа. — Вы граф Кортецилла?

— Как!.. Что я вижу! Дон Альфонс!

— Он самый, мой благородный дон!

Кортецилла снял шляпу перед младшим братом дона Карлоса, и патер Доминго тоже почтительно поклонился ему.

— Я не знал, принц, что вы здесь и будете нынче присутствовать на встрече, — произнес граф.

Дон Альфонс был молодой человек лет двадцати, с веснушчатым лицом, рыжей бородкой и неприятным, то злым, то высокомерным выражением лица.

Все трое теперь продолжали свой путь вместе.

— Я еду из гостиницы Сан-Педро, где мы с братом остановились под чужими именами, — начал дон Альфонс. — Через несколько дней мы возвращаемся к своим войскам на север, а там перебьем этих подлецов, которые договорились с маршалом Серрано о капитуляции. Надо взыскать с них, чтобы другим неповадно было.

— Вы были в Мадриде, принц? — спросил Кортецилла.

— Нет, я подожду лучшего времени, а в эту ночь мы ускорим ход событий, — отвечал дон Альфонс. — Позвольте задать вам один вопрос, граф, — продолжал он. — Герцог Медина теперь в Мадриде? Как поживает герцогиня Бланка Мария? Я когда-то часто бывал у ее отца.

— Герцогиня прекрасна, а герцог — старый, болезненный человек, — отвечал Кортецилла,. пожав плечами, — этим все сказано.

— Это удивительно, однако, что Бланка Мария решилась отдать свою руку этому ничтожному человеку! Любить его, во всяком случае, она не могла!

Разговаривая таким образом, всадники приближались к вершине горы. По сторонам кое-где торчали покрытые снегом ели, и вокруг повсюду лежал снег. Глубокая ночная тишина царила здесь.

Несколько минут спустя всадники увидели древние руины, наполовину занесенные снегом. Темные серые стены были необыкновенно толсты и неуклюжи. Еще уцелевшие оконные ниши указывали на то, что прежде здание это было монастырем. Теперь же от него остались одни развалины, в которых свирепствовал ветер.

Неподалеку виднелось другое здание, которое сохранилось лучше. Прежде это была, видимо, монастырская церковь или капелла. Основание этого здания уцелело, равно как и стены, но окон и дверей в нем больше не было. Снег лежал и внутри, и снаружи.

Одинокие печальные монастырские руины на вершине горы производили мрачное впечатление. На всей этой гористой местности лежал какой-то романтический отпечаток, особенно чувствующийся в светлую лунную ночь. Конечно, редко кто появлялся в этих пустынных местах, где, как памятник минувшему времени, лежали руины монастыря.

К этим-то руинам и спешили три всадника.

Здесь они увидели двух лошадей, привязанных к сухому дереву.

Все трое спешились и, привязав лошадей, подошли к узкому отверстию в стене.

За этим отверстием находился наполовину засыпанный обвалившимися кирпичами проход, который даже трудно было заметить.

Граф пропустил вперед принца Альфонса. Остальные последовали за ним в огромный подземный ход. Ход был достаточно просторен, чтобы по нему можно было пройти не сгибаясь. Повеяло холодом и сыростью.

Через несколько минут мелькнул слабый свет и показался выход, ведущий на закрытую со всех сторон площадку без крыши.

Должно быть, здесь и прежде происходили тайные сходки, либо место это служило монахам для какой-нибудь особенной цели, потому что стены были расписаны изображениями святых мучеников и их подвигов. В стенах вделаны были железные кольца и толстые короткие цепи, теперь совершенно источенные ржавчиной.

На этой большой площадке, у каменного стола, расположенного посередине, стояли дон Карлос и Доррегарай, мексиканец с маскарада. Услышав шорох в подземелье, они поспешили к выходу, чтобы приветствовать своих друзей.

Потом все пятеро подошли к низкому каменному столу, стоявшему, как мы уже сказали, посреди просторного зала, в настоящую минуту волшебно освещенного луной.

Кортецилла вынул из-под плаща бумажник.

— Имею честь вручить вам, принц, часть приданого моей дочери, — сказал он дону Карлосу. — Здесь пять миллионов в векселях на банкирские дома Памплоны, Сан-Себастьяна и Байоны. Извольте принять их, принц.

— Когда же привезете вы мне мою прекрасную невесту, граф? — спросил дон Карлос, опустив бумажник в карман.

— Завтра вечером, ваше высочество. Свидание может произойти здесь или же в моем дворце, если вам это угодно, нужно лишь сделать так, чтобы никто не мог узнать вас. Тогда уж вы и обменяетесь кольцами и поцелуями со своей невестой.

— Я с нетерпением буду ждать этой минуты, граф, — отвечал дон Карлос. — Я получил с севера самые утешительные известия, — продолжал он, обращаясь ко всем. — Полковник Доррегарай тоже докладывает, что вербовка повсюду идет весьма успешно, так что я рассчитываю вскоре возобновить войну за церковь и трон и привести ее на этот раз к блистательному исходу!

— Это будет ужасная битва! — воскликнул Альфонс. — Но клянусь во что бы то ни стало войти в Мадрид, хотя бы путь туда был вымощен мертвыми телами!

— Полковник Доррегарай намерен сегодня изложить нам составленный им план, — перебил дон Карлос своего кровожадного брата. — Я предлагаю выслушать его.

— Слушайте же, благородные доны, — начал мексиканец, с виду похожий на разбойничьего атамана. Лицо его было смуглым, борода черной и курчавой. — Во-первых, следует привести в исполнение все повеления короля Карла. В своем воззвании он объявляет короля Амедея лишенным престола, а тот все сидит на нем. Поэтому первым доказательством могущества и законности нового короля, за которого я готов сражаться, будет ниспровержение Амедея. Я берусь это сделать! Завтра же он падет!

Все с удивлением посмотрели на страшное лицо Доррегарая.

— Нелишне будет посоветовать вам быть осторожным, — сказал патер Доминго. — Вы недавно из Мексики и, возможно, недостаточно хорошо знаете наши дела.

— Неудача только повредит делу, — добавил дон Альфонс.

— Полковник Доррегарай не предпримет ничего необдуманного, — воскликнул Кортецилла. — Мы можем во всем на него положиться.

— Благодарю вас, благородный граф, — обратился полковник к своему защитнику. — Мне уже все известно. Завтра вечером король поедет кататься и на обратном пути проедет по улице Сан-Маркос, как он уже не раз это делал. Там на карету нападут пять надежных человек и дважды выстрелят в короля. Никто не поймает и не сыщет преступников, а на следующий день испанский трон будет свободен!

— Если план будет исполнен так же четко, как и доложен, вы сослужите мне великую службу, — решительным голосом сказал дон Карлос. — Сначала мы должны избавиться от иностранцев, вмешивающихся в наши дела. Принц, занявший престол моих предков, не внимает моим законным требованиям и моим предостережениям, так пусть же он падет! Я не хочу видеть свою корону на голове чужестранца! Как вы на это смотрите, патер Доминго?

— Я вполне одобряю план полковника и желаю только, чтобы он удался, — отвечал патер.

— Не беспокойтесь, отец мой, я сам буду руководить нападением, — пояснил мексиканец. — Опасность никому не грозит! Преступники скроются, будто их поглотит земля.

— Надо бы вам заручиться поддержкой приближенных короля, — заметил Кортецилла. — Вам необходимы, принц, дружеские связи с мадридцами.

— Прежде всего постарайтесь сблизиться с герцогом Мединой, — добавил патер Доминго.

В эту минуту в проходе послышался шорох. Дон Альфонс и Доррегарай выхватили шпаги и бросились ко входу.

Патер Доминго и Кортецилла молча переглянулись. Кортецилла казался особенно смущенным.

Дон Карлос побледнел, отошел и схватился за шпагу.

Ужас охватил всех присутствующих, все ждали, затаив дыхание.

Уж не окружены ли древние руины? Не солдаты ли идут сюда по подземному ходу? В таком случае пять заговорщиков, или, скорее, претендент и его четыре сообщника, должны будут непременно погибнуть, потому что другого выхода из руин нет.

— Сюда идут! — воскликнул дон Альфонс, приготовившись своей шпагой проткнуть всякого, кто бы ни вышел из узкого подземного хода на площадку. Доррегарай стоял возле принца с тем же намерением.

— Измена! — воскликнул дон Карлос. — Нас предали! К оружию, друзья!

— Кто идет? — закричал Доррегарай, высунувшись в проход. — Отвечайте, или вас ждет верная смерть!

— Господа! Благородные доны, я не за тем пришел сюда, чтобы меня тут убили! Я пришел предложить вам свои услуги! — раздался глухой голос, и в проходе показался Изидор. — Кроме того, я ищу принца Альфонса.

Но вот и принц! — продолжал Изидор, осклабясь и обращаясь к принцу, который стоял прямо против него. — Вложите же свои шпаги в ножны, благородные доны, вывидите, я один, и я безоружен.

— Черт возьми! Кто ты? — воскликнул Альфонс.

— Изидор Тристани зовут меня, принц. Я прежде был слугой благородного дона де ла Ниевеса, — тут Изидор выразительно замолчал и подмигнул, — потом я был капралом, а теперь хочу быть карлистом.

Доррегарай и дон Карлос вложили шпаги в ножны.

— Как ты попал сюда? — спросил дон Альфонс, разглядывая пришедшего молодца.

— Это все случилось своим чередом, — отвечал Изидор, посмотрев на окружающих. — Я не знаю только, могу ли я здесь все прямо высказать…

— Говори. Благородным донам можно сказать обо всем.

— И о ваших сердечных тайнах? — усмехнулся Изидор.

— Ты прехитрый малый, кажется.

— Вы послали курьера с письмом к герцогине Медине, — шепотом продолжал Изидор, — это так?

— Тебе-то что за дело до этого?

— А то, что герцогиня приказала мне съездить вечером в гостиницу Сан-Педро.

— Как, ты прислан герцогиней?

— Да, почти так, можно сказать.

— У тебя есть письмо?

— Боже упаси, ваше высочество! Герцогиня просто прислала меня к вам, потому что я хотел просить вас принять меня в ваши ряды. Вы можете теперь, ваше высочество, рассматривать мое появление как признак того, что послание ваше упало не на бесплодную почву…

— Тут нет ни предательства, ни опасности, — обратился дон Альфонс к остальным, — молодец этот хочет присоединиться к нам.

— Если позволите, ваше высочество. Но если я могу вам быть полезен в Мадриде, то только прикажите и… — Изидор добавил шепотом, повернувшись к дону Альфонсу: — У вас есть, может быть, поручение к светлейшей герцогине?..

— Да, я дам тебе кое-что с собой. Ты пойдешь со мной до гостиницы.

— И выпримете меня на службу к храброму дону Карлосу?

— Об этом мы еще поговорим, — ответил Альфонс и обратился к остальным, которые все время вполголоса разговаривали между собой, а теперь стали прощаться.

Вскоре все покинули руины.

Дон Карлос, граф, патер и мексиканец поехали вместе, а дон Альфонс с Изидором поскакали под гору к гостинице Сан-Педро.

VIII. Рыцарский подвиг дона Албукерке

— Карамба! Пепито, сюда! Пабло, проснись! — кричал человек, с виду похожий на разбойника, лежавший в кустах на большой дороге недалеко от Мадрида. — Добыча, братья! Экипаж!

— Да, дело, брат, — отвечал звонким голосом молодец, которого звали Пабло, протирая глаза. — Нам нужно еще несколько монет, чтобы дожить до войны.

— Что случилось? — спросил третий, подойдя к остальным.

У всех были смуглые загорелые лица, изодранное платье и большие круглые шляпы, сильно потрепанные непогодой. Матео и Пабло вытащили ружья и стали осматриваться, а Пепито вынул револьвер из-за пояса.

— Видите там экипаж?

— Это будет хорошая добыча! — с удовольствием заметил Пепито.

— Да здравствует дон Карлос! — воскликнул Пабло. — Но прежде всего нам нужныденьги на дорогу!

— Карамба! Мы уже спустили все пятьдесят реалов, которые нам дали при найме! Смотрите, кучер один сидит на козлах!

— Вот я ему сейчас пилюльку закачу, — сказал Пабло, — это самое действенное средство. А ты, Матео, убьешь одну из лошадей. Вперед!

Едва карета поравнялась с ними, разбойники бросились к ней, и в ту же минуту раздались два выстрела.

Пепито кинулся к лошадям, чтобы схватиться за узду. Матео и Пабло от излишней поспешности оба промахнулись, и кучер стегнул лошадей.

Но разбойники уже подбежали к карете, и пока Пепито удерживал лошадей, остальные двое отперли дверцы.

— Пресвятая Мадонна! Помогите! — раздался женский голос. — Чего хотят эти люди?

— Не трогайся, или я убью тебя! — пригрозил Пабло кучеру, а Матео вскочил в карету.

— Помогите, ради Бога! Оставьте меня! — кричала испуганная девушка, стараясь вырваться из рук Матео, и, наконец, выскочила из кареты.

— Мы хотим только взять с вас небольшую пошлину! — воскликнул Матео, выбежав вслед за девушкой и снова схватив ее.

— Сжальтесь! Отпустите меня! — просила пленница. Кучер, напуганный Пабло, сидел неподвижно.

— Помогите! — продолжала кричать путешественница. — Кто-нибудь, спасите меня! Помогите!

— Молчите! Давайте деньги и отправляйтесь куда угодно! — прорычал Матео.

— Ну, сеньора, торопитесь, — говорил Пабло, боявшийся, как бы выстрелы не привлекли кого-нибудь. — Деньги! Быстро!

Кучер страшно злился про себя. Если бы госпожа не выскочила из кареты, ему бы, может быть, еще удалось ускакать от разбойников, но теперь делать было нечего. Перед ним стоял Пабло с заряженным ружьем, а Пепито в одной руке сжимал револьвер, а другой удерживал лошадей.

Матео стал грозить сеньоре, когда она сказала, что у нее нет с собой денег. Он только хотел ее обыскать, как со стороны городских ворот показался офицер, привлеченный громкими криками напуганной девушки.

Пепито и Пабло увидели его, но поняли, что он один.

— Что тут такое? Отпустите сеньору! — раздался голос офицера.

— Помогите! Спасите! — кричала сеньора в испуге.

— Чей это голос? — тихо проговорил офицер. — Но как же это возможно?! Назад! Освободите сеньору или…

Пепито и Пабло подскочили к подошедшему офицеру, и первый наставил на него дуло своего револьвера.

— Ого! Разбойничье семя! — вскричал офицер, выхватив шпагу и наступая на своих противников.

— Дон Мануэль Албукерке! — раздался голос пленницы. — Освободите меня!

— Донья Инес!.. Это вы! — вскричал Мануэль, схватившись с Пабло, который фехтовал своим ружьем, в то время как Пепито тщетно пытался поймать момент, чтобы выстрелить в офицера из револьвера. Мануэль теснил своих противников с таким напором, что они вынуждены были отступить. При этом Мануэль ранил Пабло в руку. В эту минуту Пепито выстрелил, но Мануэль вышиб револьвер у него из рук и напал на оробевшего разбойника.

Пабло, отступая, случайно оказался рядом с кучером, и тот с размаху стегнул его кнутом по лицу. Из раны на руке у него сильно текла кровь. Мануэль, сбив с ног Пепито, бросился к Инес, которую Матео оставил, увидев, что товарищи его наголову разбиты.

— Карамба! — ругался разбойник. — И с одним-то мы не смогли справиться!

Но он не брал в расчет силу и решимость Мануэля.

Инес кинулась к своему избавителю, а он, ободряюще кивнув ей, тотчас повернулся к Матео.

Пабло, лишившись одного глаза, оставил поле сражения, Пепито как раз пытался подняться, чтобы снова броситься на своего противника, но Мануэль решил исход боя, ударив Матео так, что покатился и он.

Разбойники с позором бежали, но Мануэль их не преследовал. Он хотел лишь спасти Инес, разбойники его не интересовали.

— О! Благодарю вас! Благодарю вас, дон Мануэль! — воскликнула Инес, все еще дрожа от страха. — Вы спасли меня от этих ужасных людей. Скорее прочь отсюда!

— Не бойтесь! Но не садитесь снова в карету, позвольте мне довести вас до дома. Ступай домой, — обратился Мануэль к кучеру, — я приведу графиню во дворец.

Молодая графиня, сердце которой все еще сильно билось, ни в чем не противоречила своему избавителю, позволяя распоряжаться, как ему будет угодно. Кучер тоже не смел ему противоречить.

— Только ничего не рассказывай во дворце, пока я не вернусь! — крикнула кучеру графиня. — А то патер Антонио будет беспокоиться.

Кучер стегнул лошадей, предварительно хорошенько удостоверившись, что разбойники действительно удалились, и карета быстро понеслась по дороге. Мануэль учтиво подал руку Инес.

— Каким бы ужасным ни было для вас это происшествие, для меня, донья, это счастливый случай, — сказал он. — Я счастлив, что наконец могу говорить с вами без свидетелей.

— О, как я благодарна вам за то, что вы спасли меня, дон Мануэль! Мой отец узнает обо всем, что вы для меня сделали, и вы должны будете принять и его благодарность, — отвечала Инес. — Вы удивились, встретив меня на этой дороге? Я была здесь недалеко у одной несчастной бедной девушки, которая живет за городом. Ее зовут Амаранта. Я возвращалась от нее…

— Ив награду за ваше доброе дело вы попали в руки этих людей! Как хорошо, что я оказался у ворот в это время. Сначала я услыхал выстрелы, а потом ваши крики о помощи. Наконец-то мне удастся побыть немного с вами. Дворец ваш для меня закрыт, но если бы вы знали, как я ждал, как желал этого мгновения!

— Вы знаете графа, моего отца, — сказала Инес, потупившись. — У него в отношении меня свои планы, и во дворце нашем не бывает ни веселых пиров, ни дорогих гостей.

— Я бы тоже был для вас дорогим гостем, графиня? — спросил Мануэль.

— Вы сомневаетесь? Вы не знаете разве, что ваше общество мне всегда приятно?

— Да, вы правы, какой-то внутренний голос говорил мне, что вы расположены ко мне, и когда я услышал ваш голос, я был счастлив, потому что он подавал мне надежду на вашу любовь. Позвольте же сказать вам все, во всем вам признаться! Я смотрю на вас как на свою путеводную звезду! Да, донья Инес, я люблю вас, люблю пламенно!..

— Дон Мануэль, — дрожащим голосом проговорила графиня, — я боялась этой встречи.

— Так вы угадали, что уста мои не удержат перед вами тайны моего сердца? Скажите, как я должен понять ваши слова, как хорошее знамение или как дурное? Вы боялись этой встречи? О, не говорите мне этого, Инес! Не приказывайте сердцу молчать, скрывать свои святейшие надежды! Неужели вы не хотите меня выслушать?

— Я не смею вас слушать, Мануэль!

— Вы не смеете? Кто запретил вам это? Вы одна можете располагать своим сердцем. Вы должны меня выслушать, вы должны все узнать наконец! Я люблю вас со всем пылом молодости, я думаю только о вас! Где бы я ни был, вы всегда со мной, и я безгранично счастлив при одной мысли о том, что вы могли бы полюбить меня! Скажите же мне… скажите одно только слово, Инес, и я буду счастливейшим или несчастнейшим из смертных! Скажите мне, вы любите меня?

— Да, Мануэль, я вас люблю.

— Теперь пусть небо рушится, пусть свет провалится! Я любим!

— Лучше было бы, Мануэль, если бы мы никогда не произносили этих признаний, — сказала молодая графиня.

— Что значат эти странные слова?

— Тогда, может быть, нам не пришлось бы проститься тотчас же после этого признания.

— Проститься, Инес?

— Не спрашивайте ни о чем, пощадите меня!

— Что разлучает нас? Скажи скорей! Если ты любишь меня, кто может отнять тебя у меня, кто может разлучить нас?

— Не спрашивайте, Мануэль, я не буду принадлежать вам никогда!

— Ты только поманила меня блаженством и уже хочешь отнять его у меня!..

— Судьба разлучает нас, дон Мануэль, — отвечала Инес.

Пока они шли, уже совсем стемнело, и теперь они подходили ко дворцу графа Кортециллы.

— Мне ничто не помешает назвать тебя своею, — продолжал Мануэль. — Ты еще не знаешь, как сильна и пламенна моя любовь! Я возьму, завоюю тебя, даже если стена препятствий станет передо мной! Я поговорю с графом, твоим отцом, сегодня же вечером…

— Прошу тебя, не делай этого!

— Ты хочешь прогнать меня с твоего порога? Значит, ты никогда не любила меня и вовсе не знаешь, что такое любовь…

Волнение графини росло с каждой минутой.

— Нет, я люблю тебя, тебя одного! — произнесла она.

— Так докажи твою любовь и позволь мне войти с тобой. Сегодня же вечером все должно решиться, — настаивал Мануэль.

— Ты не знаешь, о чем просишь, Мануэль!

— Пусть это будет доказательством твоей любви.

— Хорошо, я согласна, — вымолвила Инес с содроганием. — Может быть, наша судьба еще переменится.

— Она переменится, она должна перемениться, клянусь своим спасением! Я начинаю понимать твои слова: ты хотела сказать, что отец сам хочет распорядиться твоей рукой?

— Он уже обещал ее другому.

— Он переменит свое решение, когда я поговорю с ним.

— Дай Бог, — прошептала графиня, входя в дом вместе с доном Павиа.

Старик-швейцар доложил ей, что граф уехал, но скоро вернется.

Инес повела своего спутника в покои, чтобы там дождаться возвращения отца. Она была сильно взволнована, страх и надежда боролись в ней. Сердце ее принадлежало Мануэлю, который только что так горячо признался ей в любви, но рука ее была обещана другому, и один лишь ее отец мог развязать узы, связывавшие ее с этим последним.

Едва Инес вошла с Мануэлем в свои покои, как услышала во дворе топот копыт.

Полная мрачных предчувствий, подбежала она к окну и отдернула занавес. Она посмотрела вниз, и легкий крик вырвался из ее уст.

— Отец! И с ним… — голос изменил ей, она пошатнулась, но, быстро поборов свой страх, бросилась к Мануэлю.

— Вы не должны здесь оставаться, уходите скорей, — шепнула она.

— Что случилось?

— Не спрашивайте! Если любите меня, то пожалейте и повинуйтесь, они идут… Не выходите отсюда, я вас спрячу.

— Но скажите же…

— Вы узнаете, только не теперь, Мануэль! Поклянитесь, что вы не выдадите себя ни звуком, что бы вы ни услышали. Подумайте обо мне, дело идет о самом святом для меня — о моей чести и репутации! Я спрячу вас вот в этой комнате, ступайте туда, Мануэль, и, ради Бога, не выдайте ни себя, ни меня!

— Куда ты ведешь меня? Зачем?

— Пожалейте, они идут, — умоляла Инес, увлекая его к портьере, отделявшей их от соседней комнаты.

Мануэль сдался на ее мольбы и испугался, увидев себя в спальне молодой графини.

На что решилась Инес! Как же велики были ее доверие к нему и угрожавшая опасность, если она привела его в эту комнату!

Мануэль ясно слышал, что дверь в комнату, где оставалась Инес, отворилась.

— Подойдите ближе, принц, — послышался голос графа Кортециллы.

Дон Мануэль де Албукерке вздрогнул.

— Я счастлив, дорогая графиня, что наконец вижу вас и могу приветствовать как свою невесту, — сказал тот, кого граф назвал принцем.

Дон Мануэль ужаснулся при звуках этого голоса. Чуть отогнув портьеру, он заглянул в соседнюю комнату, и лицо его нахмурилось. Дон Карлос стоял, склонившись перед Инес, которую он назвал своей невестой.

Мануэль задрожал, ему хотелось броситься между доном Карлосом и графиней и исполнить свой долг испанского офицера, но он вспомнил мольбы графини и поборол это желание.

Инес, между тем, в страхе и волнении, бледная как смерть, все время смотрела на портьеру, которая, как ей казалось, шевелилась; она была близка к обмороку, но ни отец, ни принц не могли понять причины ее смятения.

— Садитесь, принц, — сказал граф Кортецилла. — Что с тобой, Инес, ты так взволнована?

— Прости, отец, я не ожидала, что ты сегодня приведешь ко мне принца, — тихо проговорила она.

— О, я все понял! — вскричал дон Карлос. — Графиня видит меня сегодня первый раз при настоящих изменившихся обстоятельствах, и ее смущение вполне естественно. Вот причина волнения, граф Кортецилла!

— Да, принц, вы совершенно угадали! Дочь моя очень впечатлительна, но ее волнение скоро пройдет.

— В настоящую минуту, однако ж, ее надо пошалить, — сказал дон Карлос. — Мне хотелось только взглянуть на мою прекрасную дорогую невесту и приветствовать ее.

Дон Мануэль задрожал и уже протянул руку к портьере.

Инес заметила ее колебание, и смертельный страх овладел ею.

Но Мануэль опять вспомнил, где он находится, и снова преодолел себя, несмотря на то, что страсть бушевала в его сердце.

Инес — невеста дона Карлоса? Она потеряна длянего, она принадлежит другому?

— Меня пугает твое беспокойство, Инес, — сказал граф Кортецилла. — Ты все время с таким страхом смотришь на эту портьеру… Что тебя тревожит, дитя мое?

— Ничего, ничего! Это сейчас пройдет, — шептала Инес, — мне немного нездоровится.

— Не понимаю, что может тебя пугать? Неужели мрачный свет портьер? — сказал отец, направившись было к соседней комнате.

— Нет, нет, отец, все уже прошло, — сказала Инес, сделав над собой решительное усилие и остановив отца.

— Я имел счастье снова увидеть мою прекрасную милую невесту, — обратился к ней дон Карлос, целуя ее дрожащую руку, — скоро, надеюсь, мы встретимся при иных обстоятельствах и тогда назначим день, который осчастливит меня, соединив навеки с вами, графиня Инес! Да хранит вас Бог!

Графиня прошептала несколько слов едва слышным голосом, и дон Карлос вышел в сопровождении графа Кортециллы.

В ту же минуту Мануэль бросился к ногам трепетавшей девушки.

— Я все знаю! — вскричал он, побледнев от волнения. — Ты невеста дона Карлоса! Это дело графа! Но ты не будешь ему принадлежать, хотя бы само небо хотело этого! Ты не должна быть несчастной! Ты будешь принадлежать мне, мысль о твоей любви даст мне счастье и силы! Моя жизнь принадлежит тебе — тебе од-

ной. Я на все готов, чтобы обладать тобой. Никакая сила не может разлучить нас, когда мы душой принадлежим уже друг другу!

— Скорей беги, сюда идут!

— Еще одно слово на прощанье, моя возлюбленная!

— Я твоя всем сердцем — и только твоя, — прошептала Инес, наклоняясь к дону Мануэлю, стоявшему перед ней на коленях.

Он обнял ее и покрыл поцелуями маленькую ручку, а через минуту уже выходил из дворца, откуда только что уехали дон Карлос и граф Кортецилла.

IX. Покушение на жизнь короля

На непривлекательной улице, что тянется вдоль Мансанареса неподалеку от улицы Толедо и площади Кабада и называется в насмешку «Маленькой Прадо», много таверн, где собираются нищие, монахи, погонщики мулов, гуляки с женщинами, нередко и преступники, скрывающиеся от наказания. Весь этот сброд постоянно кутит, поет или ведет здесь свои тайные переговоры. В некоторых из этих таверн, вечно наполненных дымом и чадом, давались так называемые ламповые балы — название это пошло от дымных ламп, развешиваемых под потолками для освещения больших танцевальных залов.

Несмотря на свой непривлекательный вид и дурную репутацию, «Маленькая Прадо» всегда была полна народа. В боковых улицах обитало множество личностей, боявшихся дневного света и выходивших из своих трущоб только по ночам. Они-то и составляли большей частью публику «Маленькой Прадо».

В одном из углов таверны «Блестящий Щит», куда кроме нищих и ремесленников нередко захаживали и солдаты из соседних казарм, у окна сидело четверо мужчин. Они тихо разговаривали между собой, очевидно кого-то поджидая, потому что один из них, толстяк, сидевший ближе всех к окну, время от времени нетерпеливо выглядывал на улицу.

Вечер еще не наступил, поэтому народу было немного, и четверо посетителей могли спокойно поговорить, не опасаясь быть подслушанными. Трое нищих впротивоположном углу наслаждались своим пухеро2, а ремесленники пили вино стакан за стаканом.

— Что, никого еще нет, Панчо? — спросил один из четырех, обращаясь к толстяку.

— Никого, Винцент.

— Странно, Тито, ты же назначил этот час.

— Так сказал полковник, — отозвался Тито, — он обещал прийти сюда к этому времени. Ведь ты слышал, Леон?

— Да, — сказал Леон, — надо подождать!

— А чтобы не терять бодрости, надо выпить, — прибавил Винцент, человек лет тридцати, с желтовато-бледным лицом и всклокоченными черными бакенбардами. — Эй, Джеронимо! Еще вина!

Хозяин, перемывавший стаканы, тотчас исполнил требование.

— За наше товарищество и за успех сегодняшнего дела, какое бы оно ни было! — сказал Винцент.

— Он тебе объяснил что-нибудь, Тито?

— Полковник сказал: «Вы смелые малые! Выпейте для храбрости, если чувствуете в ней недостаток, и тогда дело в шляпе», — отвечал Тито, худощавый, долговязый малый с мрачным лицом.

— Да что тут может быть? — проворчал Леон. — Разве захватить или совсем убрать с дороги кого-нибудь из врагов дона Карлоса!

— Я готов исполнить приказание полковника, в чем бы оно ни состояло, — сказал Винцент. — Он мне нравится, под его началом, должно быть, весело служить!

— Мои кулаки к его услугам, — прибавил Тито.

— Конечно, — заметил Леон, — если мы дали письменное обязательство, так должны повиноваться ему, только лучше бы поскорей выбраться из Мадрида.

— И я того же мнения, — сказал Винцент.

— Я тоже первый раз в столице, — прибавил Тито, — и мне, как и вам, не нравится здесь.

— Тише! Полковник! — остановил их Панчо, понижая голос. — С ним еще кто-то.

— Кто?

— А кто его знает, — сказал Тито, — верно, адъютант — на нем старая капральская форма.

Доррегарай и Изидор зашли в таверну и подсели к ожидавшим.

— Вас теперь пятеро, — начал Доррегарай, убедившись сначала, что никто их не слушает. — Вот, Изидор Тристани тоже пойдет с вами и поможет вам сегодня вечером в первой пробе.

— За ваше здоровье, братцы! — сказал Изидор, взяв стакан с вином, поданный хозяином. — За наше товарищество, храбрые карлисты, ха-ха! — Он выпил, посмеиваясь, и прибавил: — Хорошо, только маловат стакан.

Доррегарай подал ему свой.

— О, сохрани Бог, полковник! Сохрани Бог! — отказался Изидор. — Это непорядок!

— Ну, Винцент и Тито, вы больше всех нравитесь мне, и сегодня вечером я рассчитываю главным образом на вас, — сказал Доррегарай.

— Мы готовы, полковник. Что прикажете?

— Надо провести небольшое испытание, потребуется лишь хорошо прицелиться и метко выстрелить.

— За этим дело не станет, — сказал, смеясь, Тито.

— А что за цель? — спросил Винцент.

— Экипаж. Там будет двое мужчин, стрелять надо в того, у которого густая борода.

— А нам что прикажете делать? — спросил Леон.

— Вы с Панчо под руководством Изидора должны позаботиться о том, чтобы дать возможность Винценту и Тито убежать от толпы, которая поспешит на выстрел. Поняли?

— Не трудно, — со смехом отвечал Панчо.

— Дело в том, братец, — сказал Изидор, — чтобы сбить с толку толпу.

— Так-так, — согласился Леон.

— Как только Винцент и Тито выстрелят, — продолжал Изидор, — мы с Леоном окажемся рядом, быстро заберем у них пистолеты и спрячем под плащами, а сами примемся бегать и кричать. Они воспользуются суматохой и скроются.

— Вы вполне можете положиться на Изидора, — сказал Доррегарай Винценту и Тито, — он ловок и быстр! Я сам буду недалеко и укажу вам, в кого стрелять.

— Когда это будет?

— Через час. Пистолеты при вас?

Винцент распахнул плащ и показал, что у него за поясом пистолет и кинжал.

— И Тито вооружен, — сказал он.

— Ну, ступайте теперь разными дорогами к улице Сан-Маркоc. Встретимся там через час. Я на вас рассчитываю, — прибавил Доррегарай и ушел.

— Где же эта улица Сан-Маркоc? — спросил Леон.

— Я вас сведу туда! Идемте! — вскричал Изидор. — Прежде надо осмотреть местность и непременно заручиться двумя выходами на случай необходимости. Это главное.

— Изидор прав, — со смехом сказал толстяк Панчо, — иметь два выхода очень важно, но во всякой улице их два, если это не тупик.

— Ссс!.. Братец, ты меня не понял, — сказал Изидор, выходя вместе со своими четырьмя товарищами из таверны. — Нужна ведь еще лазейка на самый крайний случай.

— Правда, правда! — вскричали в голос Панчо и Леон.

Винцент и Тито пошли вперед.

— Ну, а если попадемся? — проговорил последний.

— Тогда всем виселица, вместе с полковником и адъютантом! — отвечал Винцент.

Изидор подошел к ним.

— Пистолеты заряжены?

— Все готово, — отвечали они, — но кто же тот, в кого мы должны стрелять?

Изидор пожал плечами.

— Увидим, братец, — тихо сказал он. — Какой-нибудь враг дона Карлоса, от которого надо избавиться. Вот сюда, на эту улицу.

— Далеко еще? — спросил Винцент. — Я не знаю ни одной улицы в Мадриде.

— Скоро придем. Да и пора, уже совсем стемнело!

В этот момент торжественный звон множества колоколов раздался над городом, как будто специально для того, чтобы смягчить и обратить к небу этих пятерых людей, таивших в уме черные замыслы!

Но они не обратили внимания на предостережение неба и продолжали идти своей дорогой.

Вскоре они вышли на широкую улицу Сан-Маркоc, находившуюся недалеко от дворца, застроенную высокими домами и имевшую весьма непривлекательный вид. Старые дома стояли чуть в глубине улицы, а у других выдавались вперед большие балконы, бросавшие на улицу сильную тень.

В нише одной из стен стояла статуя святого, перед которым Тито, Винцент и Панчо преклонили колени.

Изидор и Леон подошли к большому дому с отворенными воротами.

— Я, кажется, не ошибся, а это очень важно, — сказал Изидор. — Идем! Пора приступать к делу.

Они вошли в дом и скоро вернулись с довольными лицами.

— Все как нельзя лучше, — обратился Изидор к Винценту и Тито. — Мы будем стоять около этого места! Дом имеет два выхода: один сюда, а другой в маленький переулок Кабаллерица, где находятся королевские конюшни. Леон и я возьмем у вас пистолеты, Панчо, отвлекая, побежит в сторону, а вы бегите через этот дом в переулок, там вы уже в безопасности.

В эту минуту подошел Доррегарай.

Изидор увел Леона и Панчо на другую сторону тихой, безлюдной улицы, где укрылся с ними в тени дома.

Вдали послышался шум приближавшегося экипажа.

Доррегарай с Винцентом и Тито подошли к дому с двумя выходами.

— Готовы ли еы? — тихо спросил карлистский полковник.

— Да, — отвечали оба.

— По окончании дела встречаемся в таверне «Блестящий Щит», а ночью уедем.

— И самое лучшее, — пробормотал Тито, — а теперь к делу.

— Смотрите хорошенько, — шепнул Доррегарай, — вот коляска.

Открытый экипаж, далеко не пышной наружности, без форейторов и военной охраны, вывернул на улицу Сан-Маркос.

Несмотря на поздний час, можно было ясно различить сидевших в экипаже двух мужчин.

— К делу! — скомандовал Доррегарай. — Цельтесь в того дона, у которого темная борода.

С этими словами он быстро пошел прочь.

Все, по-видимому, благоприятствовало попытке. Никого не было вокруг. Лишь на углу улицы несколько человек смотрели вслед экипажу, в котором король и его флигель-адъютант быстро ехали ко дворцу.

Едва они достигли середины улицы, как Тито и Винцент бросились к экипажу, выхватив пистолеты. В ту же минуту Изидор, Леон и Панчо точно из-под земли выросли около них.

Сидевшие в коляске еще не успели попять, в чем дело, как раздались два выстрела. Кучер рванул лошадей в сторону, а через минуту адъютант уже выскочил из экипажа, к которому с соседних улиц с громкими криками сбегался народ.

— Убийство! В короля стреляют! Хватайте убийц! — раздавалось со всех сторон.

В это время Винцент и Тито быстро скрылись в указанном им мрачном доме, а через минуту уже бежали по переулку мимо королевских конюшен. Тито успел передать свой пистолет Изидору, спрятавшему его в плаще, а Винцент в спешке бросил свой просто перед домом.

— Убийцы там! — крикнул Леон, бросившись в одну сторону, между тем как Панчо с таким же криком побежал в другую, чтобы сбить с толку толпу.

— Они скрылись сюда! — кричал Изидор, как вдруг почувствовал, что его схватили.

Экипаж короля медленно проехал мимо толпы, приветствовавшей его громкими «виват» и махавшей шляпами. Король Амедей, живой и невредимый, стоял в коляске, кланяясь на все стороны.

Выстрелы слегка задели его военную фуражку и мундир, не причинив ему самому никакого вреда.

— Вот один из злодеев! — кричал адъютант, держа Изидора. — Я сам видел его у экипажа, на нем мундир прежних капралов!

— Берите его! Где альгвазилы? — кричали в толпе.

— Святой Августин! — раздался голос Изидора. — Это ошибка, благородный дон! Я стоял, я проходил здесь случайно… Сжальтесь, я пи в чем не виноват! Убийцы скрылись, а я теперь…

— Держите его! Обыщите! — крикнуло несколько голосов. — Вот пистолет, из него только что стреляли. Сюда, альгвазилы! Вот убийца! В тюрьму его!

— Смерть ему!

Так кричали со всех сторон, и подоспевшим альгвазилам с трудом удалось уберечь арестанта от ярости толпы. Его схватили и увели.

X. Монастырь Святой Марии

Недалеко от Австралийских ворот, в южной части города, есть уединенная, мало посещаемая улица, на которой лишь изредка мелькнет зелень среди убогих домишек, заселенных исключительно бедняками.

Это улица Гангренадо. Название ее пошло оттого, что тут сжигали на костре несчастных жертв инквизиции, подозреваемых в ереси.

Высокая темно-красная стена, занимающая большую часть улицы, отделяет от мира францисканский монастырь Святой Марии. Когда во время изгнания королевы Изабеллы монастырь Пресвятой Мадонны был разрушен, тайный совет Трех, долго властвовавший там, перешел во францисканский монастырь Святой Марии, таким образом, исчезли только стены, а силы и власть испанской инквизиции сохранились в неприкосновенности!

В задней части монастыря, того самого, который в день праздника масок посетил граф Кортецилла, в верхнем этаже одного из зданий находилась круглая комната, окнами выходившая в обширный монастырский сад. Подчеркнуто скромный вид ее явно выдавал желание порисоваться бедностью и простотой жизни.

Кроме длинного черного стола здесь было три старых неуклюжих стула и шкаф с несколькими полками. В простенке между окнами, закрытыми грубыми темными занавесками, висело изображение святого Франциска в черной раме, на столе — большие чернильница и песочница, черное распятие, череп, железный подсвечник в четыре свечи, молитвенник и колокольчик.

Три монаха в темно-коричневых одеждах, подвязанных волосяными поясами, сидели у стола.

Место посредине занимал знакомый уже нам патер Доминго, седой патриарх церкви, как его называл граф Кортецилла. Его одежда ничем не отличалась от одежды остальных монахов.

По правую его руку сидел молодой патер с умным, хитрым лицом и далеко не монашеским блеском глаз, это был патер Амброзио. По левую руку — монах средних лет, с необыкновенно худым, заостренным книзу лицом, каждая черта которого указывала на мрачного ревнителя веры, патер Бонифацио.

Перед Доминго лежала толстая тетрадь, которую он читал. Несмотря на свои лета и довольно слабый свет четырех свечей, он не пользовался очками. Его деятельность доказывала замечательное здоровье и силу; целые ночи он проводил за работой, кроме того, участвовал в советах и посещал прихожан, как в прежнем, павшем монастыре.

— Сегодня вечером к нам прибудет дон Карлос, высокие братья, — сказал патер Доминго, — чтобы принять наше пожертвование на военные издержки. Он согласился на все условия! Вот скрепленное его подписью обязательство восстановить все прежние монастыри и преумножить церковное имущество на сумму, которую мы в настоящую минуту назначим, к тому прибавлено еще обещание восстановить инквизицию как государственное учреждение!

— А подразумевается ли этим, достопочтенный брат, обязательство обращаться к нам за решением всех важных вопросов? — спросил Бонифацио.

— Это чрезвычайно важно, — добавил патер Амброзио.

— Вот, послушайте, что говорится в главной части договора, — отвечал великий инквизитор, патер Доминго. — «Принц Карлос Бурбонский торжественно принимает и подтверждает своим именем обязательство во всех государственных делах, касающихся церкви, обращаться, прежде объявления своей воли, к совету великого инквизитора…» Здесь оставлен пробел, — прибавил Доминго, — которым нам остается воспользоваться!

— А как насчет нашего пожертвования? — спросил Бонифацио.

— Я назначил миллион, — объявил патер Доминго. — Дать большую сумму было бы, мне кажется, рискованно. Дон Карлос имеет ведь и другие источники, так что этого ему будет достаточно.

— Более чем, почтенный брат, более чем! — вскричал худощавый Бонифацио. — Сумма довольно велика для возможной потери.

— Что скажет на это наш высокий брат Амброзио?

— Я согласен с решением благочестивых братьев!

— В таком случае, сегодня ночью принц получит миллион от брата казначея, — сказал патер Доминго. — А что слышно от брата Иларио, духовника герцогини Бланки Марии Медины? — прибавил он, обращаясь к патеру Бонифацио. — Вы упоминали о каком-то донесении.

— Важное донесение, брат! Иларио явился вчера ко мне сильно взволнованный. Бланка Мария призналась ему недавно, что вместо желаемой любви к супругу чувствует к нему антипатию, отвращение! Из других же верных источников он слышал, что она задумала тайно избавиться от него и, кажется, хочет привести в исполнение свои тайные планы здесь, в Мадриде.

— Если это ей удастся, то и она наша, — тихо и с ударением сказал Доминго. — Пусть патер Иларио ловко и осторожно наблюдает за герцогиней, не выпуская ее из виду. Как только она исполнит задуманное, он должен заявить ей, что знает о преступлении!

— Я уже отдал такое приказание, — с ледяной самодовольной улыбкой отвечал инквизитор Бонифацио. — Более того, я посоветовал узнать, в чем причина такого внезапного отвращения Бланки Марии Медины.

— И патер Иларио назвал моему высокому брату дона Мануэля Павиа де Албукерке, — сказал Амброзио.

— Это ошибка, мой высокий брат! Патер Иларио подозревает план тайного брака между Альфонсом Бурбонским и герцогиней Мединой!

Известие поразило великого инквизитора и патера Амброзио.

— Если она совершит задуманное, — решил Доминго, — то либо поступит в монастырь Святого Сердца, либо, если это может оказаться выгодным, вступит в брак с доном Альфонсом!

В эту минуту в соседней комнате, где всегда сидели дежурные братья, раздался звонок колокольчика.

— Не Карлос ли это Бурбонский? — сказал, улыбаясь, худощавый Бонифацио. — За деньгами ведь аккуратно являются!

Через минуту вошел монах и низко поклонился трем патерам.

— Кто там? — спросил великий инквизитор.

— Патер Антонио просит позволения войти, — почтительно отвечал монах.

— Пусть войдет! Брат ушел.

— Так он в самом деле явился сюда, — сказал инквизитор Бонифацио с выражением ненависти на лице. — Не слишком ли большое доверие оказывает мой почтеннейший брат молодому патеру Антонио? Мне кажется, сердце Антонио столь же принадлежит миру, сколь не принадлежит нам! Он слишком умствует и слишком пытлив. Этот патер, мне кажется, ведет совершенно самостоятельную, отдельную от нас жизнь.

Разговор был прерван появлением патера Антонио. Дверь отворилась, и на пороге показалась фигура серьезного, бледного молодого монаха, которого мы видели в обществе Мануэля.

Дверь затворилась за ним.

Он поклонился и спокойно, с достоинством подошел к черному столу. Благородно очерченное лицо было бесстрастно, по нему нельзя было понять, о чем он думает, и вообще во всей его фигуре чувствовалось .самообладание.

— По вашему приказанию, многоуважаемые отцы, я явился, чтобы доложить о результате миссии, которую вы мне поручили, — мягко сказал он.

— Приветствуем тебя, патер Антонио, — отвечал великий инквизитор. — Ты целый год провел на месте своего назначения, а за год можно много сделать, особенно тебе, так богато одаренному природой!

— Главное, что мы хотим знать, — исполнил ли ты данное тебе поручение, патер Антонио? — добавил инквизитор Бонифацио, пронзая его взглядом.

Молодой патер поднял на него свои большие выразительные глаза.

— Что угодно уважаемому отцу понимать под словом поручение? — спросил он.

— Тебе приказано было, — отвечал Бонифацио, — наблюдать за всем, что происходит в замке графа Кортециллы, ты должен был узнать тайны этого мрачного дворца, цель путешествий графа и его знакомства.

— Цель эта, — простодушно отвечал Антонио, — осталась мне неизвестной, так как я не мог разузнать, чем он занимается. Я знаю только две вещи: огромные богатства графа, источник которых также составляет для меня тайну, хранятся не во дворце, а где-то в другом месте, а таинственная болезнь графини Инес…

— Графиня — единственное дитя Кортециллы, — заметил великий инквизитор. — Мы поручили тебе всеми средствами приобрести над ней влияние! Удалось тебе это?

— Сердце молодой девушки — святилище, достойные отцы! Я старался заслужить доверие графини и сделался ее другом и советником.

— Графиня Инес помолвлена, ты это знаешь?

— Да, с Карлосом Бурбонским.

— Любит ли она его?

— Трудно читать в сердце девушки! Графиня покорится воле отца и выйдет за принца.

— Если она его не любит, тем легче будет тебе завоевать ее сердце, — сказал Бонифацио. — Ты должен поставить себе задачу научиться влиять на нее, тогда впоследствии она будет в твоей власти!

— Мы выбрали тебя, патер Антонио, для этого дела, — сказал великий инквизитор, — потому что ты молод, а молодость быстрей сближается с молодостью. Называя сердце девушки святилищем, ты, мне кажется, ошибочно употребляешь это слово. Ты должен стараться раскрыть сердце графини, проникнуть в самые сокровенные его уголки и не останавливаться ни перед какими средствами, чтобы овладеть им. Когда она полюбит тебя, тогда станет и доверять, а это необходимо.

— Ей полюбить меня, почтенный отец? — спросил Антонио с оттенком грусти в голосе . — Если бы можно было приказывать человеческому сердцу, много горя было бы устранено на земле! Любовь является подобно прекрасным цветам, которые вызывает из недр земли солнечный луч. Она приходит раньше, чем мы успеваем подумать о ней, но не позволяет принуждать себя! Сколько тысяч людей проходит мимо нас в жизни, мы видим их, сближаемся с ними, однако ж не любим! Но вот вдруг встречается существо в этой толпе, и в душе у нас что-то дрогнет, точно от внезапного воспоминания, от предвкушения какого-то блаженства. То, чего мы не испытывали при встрече с другими, делается ясным для нас теперь, и в ту же минуту в нас рождается любовь! Это чувство, которое заставляет гореть нашу грудь в самой глубине ее, заставляет нас ликовать при каждой встрече, вздыхать при каждой разлуке, это чувство, при котором каждое ласковое слово приносит с собой надежду, каждый малейший знак равнодушия — отчаяние.

Патер Антонио говорил самозабвенно, с большим чувством, Бонифацио зорко следил за ним.

— Ты прекрасно нарисовал нам проявление любви, — сказал великий инквизитор, — любви мирской, которую, как и мы, учился побеждать и которой мы неподвластны. Зная ее так хорошо, патер Антонио, ты тем легче сможешь пробудить ее в графине Инес. Она должна любить и стать твоей союзницей, ты же должен искусно, со строгим расчетом руководить ею, тебе предстоит высшее назначение. Таким путем ты приобретешь власть в замке графа Кортециллы, а после этого получишь возможность наблюдать, кого принимает у себя граф Эстебан, и подслушивать его разговоры. Воспользуйся болезнью графини и необходимостью следить за ней. А после представишь нам отчет о том, что узнаешь. Ступай и исполняй наши приказания!

Патер Антонио вышел с поклоном.

— Или он пропал для нас, и все его слова и его покорность одна хитрость, — сказал инквизитор Бонифацио, — или он любит графиню Инес Кортециллу преступной любовью!

— Мы еще, может быть, сумеем использовать его с выгодой для себя, — отвечал великий инквизитор.

— По-моему, — заметил Амброзио, — этот Антонио — просто молодой мечтатель, гуляющий с графиней по парку, собирающий с ней цветы и заглядывающийся ночью на звезды. Такие люди бесполезны как для света, так и для церкви.

В эту минуту в соседней комнате снова раздался звонок, и дежурный брат доложил о принце и генерале Веласко. Прежде чем великий инквизитор успел ответить, дон Карлос нетерпеливо вошел в комнату, за ним следовал офицер, еще моложе него. На обоих были темные плащи и кавалерийские костюмы.

— Простите, почтенные отцы, что мы входим, не дождавшись позволения, — сказал дон Карлос, — но мы спешим!

— Мы всегда предпочитаем спокойствие и обдуманность, дон Карлос Бурбонский, — отвечал Доминго, будучи не в состоянии скрыть свое неудовольствие, — но тем не менее приветствуем вас и вашего генерала!

— Вам известно о вчерашнем покушении, почтенный брат? — спросил дон Карлос, когда дежурный монах удалился. — При этом на улице Сан-Маркос арестовали одного человека.

— Мы слышали это, принц, — отвечал патер Доминго, поднявшийся вместе с двумя другими патерами при появлении дона Карлоса.

— Но арестованный не является настоящим виновником, — продолжал последний — Это человек, поступивший ко мне на службу, и арест его крайне неприятен для меня, так как он знает слишком много и при известных обстоятельствах может выдать нас.

— Как его зовут?

— Это бывший капрал, Изидор Тристани. Его надо освободить во что бы то ни стало, и я прошу вашего совета и содействия, почтеннейшие отцы!

— Подозрение, павшее на него, тяжело, — заметил, пожимая плечами, Амброзио.

— Но он не из числа настоящих виновных, которые, однако, хорошо ему известны! Кроме того, мне надо послать его к моим войскам. Помните молодого человека, так внезапно появившегося на нашей встрече, почтенный отец? — обратился дон Карлос к великому инквизитору. — Это он и есть!

— Что можно, мы сделаем для вас, принц, — отвечал Доминго.

— Теперь перехожу к не менее важному делу! Дон Веласко, которого вы видите здесь, мой генерал, потому при нем можно говорить открыто, — продолжал дон Карлос. — Что вы решили касательно суммы, обещанной вами на военные издержки?

— Казначей будет предупрежден и выдаст вам миллион наличными, принц.

В эту минуту в коридоре вдруг послышался шум — слишком необычное явление в аббатстве Святой Марии. Великий инквизитор замолчал и сердито посмотрел на дверь, оба инквизитора тоже с неудовольствием обернулись, не зная, чем объяснить этот шум.

Но тут дверь отворилась, и в комнату вбежали три бледных монаха с выражением ужаса на лицах.

— Что такое? — с гневом вскричал великий инквизитор.

— Большая опасность, достойнейший отец, — отвечал один из монахов, в трепете бросаясь перед ним на колени. — Стены и коридоры монастыря заняты солдатами! Они требуют выдачи принца Карлоса Бурбонского!

Дон Карлос, отошедший с Веласко в сторону, вздрогнул.

— Кто осмеливается врываться в святую обитель? — вскричал великий инквизитор.

— Они требуют, чтобы их впустили и разрешили обыскать монастырь, — отвечал перепуганный монах. — Офицеры говорят, что дон Карлос Бурбонский здесь!

— Идите и отворите им ворота, — приказал великий инквизитор. — Пусть войдут.

Монахи вышли.

— Натер Амброзио, — сказал Доминго, — проводи принца в потайную комнату аббатства! А ты, почтенный брат Бонифацио, ступай вниз и наблюдай за обыском монастыря.

— Благодарю вас за защиту, достойнейший отец, — сказал дон Карлос, уходя с Веласко в боковую дверь следом за патером Амброзио.

XI. Лисица в западне

Альгвазилы, связав Изидора, спешно отвели его на ближайшую гауптвахту, где посадили в пустую, надежную комнату.

Никто не слушал его уверений в невиновности, никто не верил ему, потому что схватили его на месте преступления, на него указал сам адъютант короля, и при нем нашли пистолет, а главное, от него уже ожидали чего-нибудь подобного.

Изидор был на дурном счету у властей, особенно у военных командиров, под началом которых прежде служил. Во время следствия найдено было в актах не только много обвинений Изидора Тристани в дисциплинарных проступках и покушениях на собственность, но и указание на совершенное им убийство проезжего на большой дороге.

Он был приговорен к десятилетним каторжным работам в гавани Карфагена, это время оставило свой след и на его лице, и на фигуре, он действительно выглядел каторжником. При вступлении на престол Амедея ему посчастливилось попасть под общую амнистию.

Ночью Изидора перевели в большую, вместительную тюрьму, стоявшую на берегу Мансанареса, близ Толедских ворот и школы тореадоров, со стороны города ее окружала высокая стена, а та часть здания, которая обращена была к реке, отвесно поднималась над водой. Со всех сторон, однако, проделаны были маленькие окошечки с железными решетками.

Эту надежную, искусно выстроенную тюрьму народ называл Адским замком. Немалую долю арестантов в нем составляли убийцы и разбойники, так как время беспорядков в Испании вызвало большое количество преступлений, появилось даже много иностранцев, промышлявших мошенничеством и разбоем.

Когда за Изидором закрылись большие железные ворота, к которым приставили тотчас двух караульных с заряженными ружьями, он понял, что дело серьезно. Из Адского замка не было выхода! Кто раз попал туда, тому нечего было и думать о свободе.

Единственным утешением Изидору служила мысль о высоком покровителе, соучастнике этого преступления.

Смотритель тюрьмы, как опытный человек, с первого взгляда разглядел в нем отъявленного преступника, и это было так, потому что время, проведенное на галерах, становилось высшей школой для разбойников, попавших туда; пройдя ее, они были способны на все.

Он велел тотчас отвести Изидора в комнату нижнего этажа, где его обыскали с головы до ног и сменили грязный капральский мундир на желтое арестантское платье. Эта перемена сильно не понравилась бывшему капралу, но он покорился, потому что смотритель пригрозил ему, в случае малейшего сопротивления, решетками и голодом.

Затем Изидора отвели в комнату, где не было других арестантов, кроме него. Комната была шагов десять в длину и столько же в ширину, там стояли маленькая железная печь, жесткая кровать с одеялом, приделанный к стене стол и скамейка, на столе кружка с водой и лампа.

Толстая дверь, выходившая в коридор, была обита жестью. Через маленькое окошечко, открывавшееся в ней с наружной стороны, арестанту подавалась пища.

В одной из стен, на довольно значительной высоте, находилось окно фута два в высоту и в ширину, с железной решеткой, выходившее, как тотчас убедился Изидор, на Мансанарес, далеко внизу кативший свои волны.

Потеря свободы была в высшей степени чувствительна для Изидора! Мрачное выражение лица ясно говорило о состоянии его духа, но так как в данную минуту ничего изменить было нельзя, то он бросился на постель и вскоре заснул так крепко, как едва ли может спать даже человек с самой чистой совестью.

На следующий день, съев принесенный обед, он уселся на постель и принялся рассуждать вслух, обдумывая свое положение.

— Скверную штуку сыграл со мной случай, — бормотал он. — Все улизнули, один хитрый Изидор в западне! Черт возьми! Но утешься, ведь они все в твоих руках! Ты предусмотрительно поступил, зайдя в гостиницу Сан-Педро и углядев следы, что вели к развалинам старого монастыря. Тебя не оставят в беде, а уж если у них хватит глупости сделать это, так все пойдут на виселицу, Все! Ты неплохо устроился — за тобой оба принца, полковник, патер Доминго из монастыря Святой Марии и граф Кортецилла, — посмеивался Изидор. — Эти важные господа всегда стараются найти какого-нибудь козла отпущения, на которого можно свалить все свои грехи, но Изидор слишком много знает и заставит бояться себя! До приговора не скоро дойдет. А если они тебя бросят, придется сознаться, не доводить же дело до пыток! Изидор признается в том, что может не понравиться знатным, благородным донам, ну, да что делать! Своя ру« башка ближе к телу!

Монолог Изидора был прерван бренчанием ключей у двери, шумом шагов и голосами в коридоре.

Дверь отворилась. Вошли судья с секретарем, положившим на стол бумагу и приготовившимся записывать.

«Ага, — подумал Изидор, — начинается история, но будем спокойны!»

Судья велел ему встать.

На несколько вопросов о прошлом, показывавших, что о нем имеют подробные и точные сведения, Изидор отвечал путано, а от обвинения в покушении на убийство категорически отрекся.

— Я проходил совершенно случайно по улице Сан-Маркос, сеньор, — сказал он с самой невинной физиономией. — Это и с вами могло случиться. Ах, лучше бы я был в это время на другом краю города! Ну, да уж беда и во сие найдет, если захочет! Меня закрутило в толпе и, на беду, вынесло прямо на адъютанта.

— При вас нашли разряженный пистолет, — прервал следственный судья разговорчивого арестанта.

— Да, да! Какой-то шалопай сунул мне что-то в суматохе, а в эту минуту адъютант и схватил меня! Ну скажите сами, сеньор, неужели бы я остался там стоять, если бы был настоящим виновником? Не думаю!

— Так вы не хотите признаться?

— В чем мне признаваться-то, сеньор? Неужели я должен сказать: вот моя голова, я виновен! О Боже! Вы уж слишком многого требуете, если хотите, чтобы я подставил свою голову за другого.

— Выдайте соучастников, это уменьшит паше наказание.

— Но какое же наказание я заслужил, сеньор, если я невиновен?

— Ваше прошлое говорит против вас.

— Да разве прежнее несчастье может служить доказательством моей вины теперь, сеньор? Этак можно из невинного человека сделать преступника. Оттого что Изидор Тристани нанес, по несчастью, удар, убивший человека, а коварные товарищи подсунули ему украденные вещи, чтобы избегнуть наказания, вы считаете, что и теперь он виноват? Это несправедливо, сеньор, нельзя судить на таких основаниях!

— Так вы упорно настаиваете на своей лжи?

— На истине, сеньор! Что же мне сказать? Да буду я лишен царствия небесного, да буду я проклят, если выстрел сделан мной! Требуйте от меня какой угодно клятвы!

Секретарь записывал каждое слово арестанта.

— Ваше упорство вам не поможет, — сказал судья, — показания свидетелей и пистолет говорят против вас! Вы бы лучше искренне сознались, в противном случае вам грозит виселица.

— Не надо забегать вперед. Никто не избегнет того, что ему предназначено. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет, — отвечал Изидор.

Судья и секретарь ушли, и дверь снова плотно затворилась.

— Гм! Так, значит, виселица, — пробормотал Изидор, и его косые черные глаза беспокойно заблестели, — неприятная перспектива! Я всегда испытываю перед виселицей какой-то священный трепет; все другое еще туда-сюда, но смерть на виселице — проклятая, оскорбительная смерть! С какой отвратительной гримасой при этом умирают! С тех пор как при мне вешали убийцу Брукоса, я ненавижу виселицу! Но не беспокойся, мой друг, — посмеивался он, — подождем до утра, еще виселица не выстроена, да и вельможи не оставят тебя здесь. Не волнуйся, Изидор! Тебя и в последнюю минуту всегда выручал благоприятный случай. Если бы за каждую пролитую кровь тебя стали вешать…

Он махнул рукой и отошел к окну.

На дворе уже стемнело. Противоположный берег Мансанареса был пуст, там не было никаких строений. В некотором отдалении, между старыми деревьями, вилась дорога к Толедским воротам.

На реке тут и там виднелись лодки, но незаметно было никаких признаков попытки пробраться к заключенному.

В эту ночь Изидору уже не так спокойно спалось, как в прошлую. Ему снились виселица, убийца Брукос, кивавший ему из петли, а затем площадь Кабада, полная народа! Вот мадридский палач, старый Вермудец, строит виселицу, вот помощники его в простых рубахах с засученными рукавами. Изидор слышит их голоса, чувствует, что они схватили его. Вермудец уже укрепляет веревку на железном крюке… «Молись, Изидор Тристани!» — раздался голос около него…

Арестант проснулся. Его сильно трясла чья-то рука, и чей-то голос звал его по имени. Но Изидор все не мог очнуться от своего сна, он дико вращал глазами, и крупные капли пота катились по его лбу. Наконец дело объяснилось. В свете фонаря Изидор признал сторожа, будившего его, за ним стоял монах в темно-коричневой одежде с волосяным поясом.

— Да вставай же! — кричал сторож. — Почтенный брат Франциско пришел приготовить тебя к смерти и помолиться с тобой.

«Ого! Похоже на смертный приговор, — подумал, вскакивая, Изидор. — Неужели так скоро? Ну, да тут ведь могут встретиться затруднения!»

Сторож поставил фонарь на стол и вышел, почтительно поклонившись патеру.

— Вы хорошо сделали, что пришли, брат Франциско, — сказал Изидор, обращаясь к монаху, неподвижно стоявшему со сложенными руками. — Вы не из монастыря ли Святой Марии?

— Я пришел утешить тебя и помолиться с тобой, — тихо отвечал Франциско.

— Ну, молиться-то еще успеем, благочестивый брат, вы свою молитву уже, вероятно, совершили сегодня в полночь, а моя — подождет. Прежде всего скажите: вас послал сюда достойнейший патер Доминго? Не отвечаете! Значит, я должен прежде внушить вам доверие! Садитесь-ка вот здесь, это простая деревянная скамейка, ну, да лучшей у меня нет.

Монах сел, Изидор удобно расположился на постели.

— К делу, благочестивый брат, — начал он, понижая голос. — Не знаю, вынесен ли мне уже приговор, знаю только, что я не должен умереть! Что вы так смотрите на меня, благочестивый брат? Да, я не должен умереть, потому что моя смерть может наделать много неприятностей. Это престранная история. Прежде чем меня привезут на место казни, я сделаю такое признание, которое выведет на чистую воду многих лиц, а они, я знаю, готовы будут на все, чтобы, не доводя меня до этого, освободить скорее, тем более, что ведь я действительно невиновен. Передайте все это патеру Доминго. Я не должен умереть! Если меня не спасут, я открою все, а это немало, благочестивый брат!

— В чем ты хочешь признаться, сын мой? — спросил монах.

— Вот видите ли, я не знаю, должен ли я вам говорить все, дело еще не дошло до смерти, и я рассчитываю на освобождение! Но я вам намекнул, а вы намекните другим. Не удивляйтесь, благочестивый брат! Видите ли, есть вещи, которых и на исповеди нельзя громко сказать. Поймите только, почтенный брат, что мое признание обернется виселицей для знатных господ, о которых я многое расскажу. Если повесят меня, то и они должны со мной висеть.

— Ты, кажется, очень взволнован, — сказал монах, — твои слова так запутаны и неясны.

— О, не беспокойтесь, я еще вполне владею рассудком: страх смерти не заставил меня потерять его, у меня для этого слишком здоровая натура! Говори скорей, кто тебя прислал?

— Наш благочестивый монастырь обязан посылать духовника к осужденным на смерть!

— Так, так! А не говорил ли тебе чего-нибудь при этом патер Доминго, не приказывал ли уведомить его, как ты меня найдешь и что от меня услышишь?

Монах покачал головой.

— Ты не признаешься в этом, конечно, — продолжал Изидор, — ну, да все равно! Я познакомился с высокородным принцем Карлосом Бурбонским и с его не менее высокородным братом Альфонсом Бурбонским, вступил, так сказать, под их знамена — ты видишь перед собой карлиста! Но этого мало: я оказал принцу не одну хорошую услугу — спроси-ка у хорошенькой Амаранты на улице Толедо, под крышей углового дома в Еврейском переулке. Но тсс!., лучше не спрашивай! Она не знает, что дон Карлос — тот самый любовник, который изменил ей и покинул ее, как это часто случается в жизни! Иначе она может сильно навредить принцу. Ведь оставленные невесты могут быть очень опасны. И дону Альфонсу я оказал не меньшую услугу. Это касается одной высокопоставленной дамы; да, благочестивый брат, это очень знатная дама, и, если я громко стану все это рассказывать, в высоких кругах поднимется страшный шум! Но и это еще пустяки, хотя ты начинаешь, кажется, понимать?

Монах слушал с напряженным вниманием, глаза его горели.

— Что мне до простой девушки и до знатной доньи, — сказал он, — я пришел приготовить тебя к смерти.

— Нет, рано еще, лучше я приготовлю тебя, — ответил Изидор, смеясь. — Выслушай, что я тебе скажу, и передай патеру. В покушении на убийство я невиновен, его совершили двое других людей, а тех, в свою очередь, подговорили люди, имена которых мне известны. Счастливый случай свел меня с ними в одном месте, но где именно, я не могу сказать тебе, благочестивый брат! Я знаю столько, что если расскажу все, то мое признание подведет под суд людей, пользующихся таким огромным влиянием, что для них ровно ничего не стоит освободить меня отсюда.

— Ты утешаешь себя ложными надеждами.

— Полно, благочестивый брат, — заключил Изидор, вставая, — мой расчет верен. Передай только патеру мои слова, а он может передать и дальше, кому следует, и сделает это. Рука руку моет, а любовь любви стоит. Спасут меня — я буду молчать и окажу еще не одну хорошую услугу, а не спасут — я один не хочу быть повешен. Ступай же скорей, благочестивый брат, — прибавил Изидор, посмеиваясь и подталкивая монаха кдвери, — торопись, дело не ждет. До свидания!

XII. Поцелуй и удар шпаги

Амаранта поселилась со своим мальчиком за городом, в уютной комнатке, в которой графиня Инес устроила ее с заботливостью сестры.

И действительно, если что и могло благотворно повлиять на душу столько испытавшей девушки, так это именно близость чистой, свежей природы, вид леса и красоты Божьего мира, окружавшей ее.

Эта перемена и любовь самоотверженной подруги и в самом деле оказали благотворное влияние на Амаранту. Она стала спокойнее, к ней вернулась способность плакать, а слезы так необходимы в горе, так смягчают боль. Она снова занялась своим ребенком с сознанием того, что исполняет свой долг.

Инес почти каждый день приходила к бедной сестре, делая все возможное, чтобы развлечь Амаранту, но скоро увидела, что ее старания имеют успех только до тех пор, пока она остается возле нее. И это было так понятно!

Как могла бедняжка отказаться от любви, которая была для нее всем! Как могла она научиться презирать и забыть неверного, бросившего ее, когда вся ее жизнь принадлежала ему, когда воспоминаниями о нем были полны ее думы и сны! Любящему сердцу трудно отказаться от последней надежды. Амаранта простила ему все зло, которое он ей принес. Она надеялась втайне, что он еще раскается, как в тот вечер, и вернется.

Несчастная, она еще не все знала! Но вскоре предстояло угаснуть и последнему лучу надежды, она должна была лишиться ее самым мучительным и жестоким образом.

Раз, около полудня, перед маленьким уютным домиком остановилась карета графини, и Амаранта поспешно вышла встретить ее. Они нежно обнялись и вошли в дом.

Графиня и в этот день была так же ласкова, как прежде, но вместе с тем как-то особенно серьезна и грустна. Амаранта догадалась, что у нее тяжело на сердце.

Инес приласкала и поцеловала мальчика, с улыбкой протягивавшего к ней ручонки, и заговорила с подругой о каких-то пустяках, но Амаранта, не выдержав, спросила наконец, что с ней?

— Ты открыла мне свою душу и свою жизнь, Амаранта, —отвечала молодая графиня, — и я расскажу тебе свою тайну и рассказала бы, даже если б ты и не спросила меня о причине моей грусти. Укачай дитя, оно уже совсем спит, а потом выйдем на воздух, там я расскажу тебе все!

Немного погодя обе подруги уже шли по дороге, ведущей к лесу и хорам, а экипаж ехал за ними в некотором отдалении.

— До сих пор я тебя утешала, — начала Инес, — а теперь сама страдаю от несчастной любви. Я горячо, безмерно люблю дона Мануэля де Албукерке, но мой отец назначил мне в мужья другого.

— Твой отец смягчится, он не захочет разрушить твоего счастья, — сказала Амаранта.

— Оно уже разрушено, и изменить нельзя ничего! Отец дал уже слово этому человеку, считая союз с ним счастьем для меня. Он и не подозревает, что это счастье сделает мою жизнь непрерывным мучением.

— Отчего же ты не поговоришь откровенно с отцом, Инес? От тебя зависит предупредить зло.

— Амаранта, ты не знаешь моего отца. При всей своей доброте и любви ко мне он непреклонен и не изменит того, что однажды решил. Мое нежелание он назовет глупостью. Я долго боролась с собою, теперь ты знаешь мое горе.

— Так и ты несчастна! — грустно сказала Амаранта. — Значит, мы действительно сестры, сестры по страданию!

— Я никогда не буду принадлежать Мануэлю, и мой долг — сказать ему это прямо. Он знает, что служит препятствием нашему союзу, но все еще надеется устранить его. Я поступила бы нехорошо по отношению и к тому, и к другому, если бы продолжала принимать доказательства любви Мануэля, поэтому я решилась сказать ему это и проститься с ним, — продолжала Инес взволнованным голосом. — Мне будет тяжело, но надо преодолеть себя. Сердце разрывается при одной мысли, что надо расстаться с ним навсегда, но так должно быть! Как я переживу это, Амаранта! Я уже начинаю бояться будущего и самой себя. Жаль и того, кто разлучает меня с Мануэлем, потому что ему будет принадлежать только рука моя, сердце же и жизнь принадлежат Мануэлю до последнего моего вздоха.

— И я так же горячо любила, — прошептала Амаранта, — но за кого же просватал тебя отец? — спросила она.

— Пока это еще секрет, но тебе я скажу — за дона Карлоса Бурбонского.

— За того принца, который добивается престола?

— Да.

— О, теперь я понимаю твердость твоего отца!

— Сегодня, перед закатом солнца, я последний раз увижусь с Мануэлем там, за лесом, недалеко от уединенной гостиницы Сан-Педро.

Голос ее прерывался от слез.

— Никто не знает об этом, кроме нас троих, и ты, Амаранта, пойдешь со мной, ты будешь стоять невдалеке, а когда мы простимся, прижмешь к своему сердцу бедную Инес, похоронившую свою любовь и свое счастье. Скажи, согласна ли ты на это?

— Я разделю твое горе, я пойду с тобой, Инес, — отвечала Амаранта, нежно обняв молодую графиню. — Грустная это будет поездка.

— Да, я все время боюсь, что не выдержу и не исполню своего решения. Мне кажется, что, отказавшись от Мануэля, я перестану жить, и так больно становится в груди, так тяжело, что я готова плакать не переставая. Но нельзя поступить иначе, хотя бы даже сердце мое разбилось от этого.

— А Мануэль знает, что его ждет сегодня? — спросила Амаранта.

— Нет, он просто просил свидания, и я ему обещала, сама назначив место и время.

— Бедный! Как мне жаль и его!

— Эта жертва слишком тяжела для меня, лучше бы я умерла, — прошептала Инес, пряча лицо на груди подруги.

Амаранта ничего не могла ответить. Несколько минут они простояли так, потом графиня подняла голову и твердо сказала:

— Так должно быть! Сядем в карету, дорога неблизкая.

Она приказала кучеру остановиться, не доезжая до гостиницы Сан-Педро, и прекрасные лошади быстро понесли их по дороге. Все ближе и ближе подступали темный лес и горы.

Гостиница Сан-Педро, окруженная великолепными старыми деревьями, стояла у подножья горы, недалеко от Мансанареса.

Когда они достигли опушки леса, кучер остановил лошадей. Инес велела ему ждать здесь их возвращения, а сама с Амарантой углубилась в чащу леса.

Карета остановилась шагах в ста от гостиницы.

До заката солнца оставался еще час. Условленное время наступило.

Амаранта ясно увидела сквозь деревья приближавшегося всадника и остановилась, а Инес пошла вперед, туда, где ее мог увидеть Мануэль.

Соскочив с лошади, он привязал ее и поспешил к возлюбленной, сердце которой сильно забилось от волнения.

— О, как драгоценен для меня этот час, моя дорогая! — с чувством сказал он, протягивая ей руку. — Я снова вижу тебя!

— Кто знает, Мануэль, останется ли он для вас так же драгоценен и тогда, когда пройдет, — отвечала молодая графиня, отворачиваясь.

— Что это значит? Отчего у тебя такое грустное лицо, Инес? Ты плакала? Да, да, ты плакала! Скажи скорей, милая, что случилось?

— Вы знаете что, Мануэль!

— Помолвка? Но ты не должна принадлежать этому человеку, он всегда был авантюристом, а теперь хочет против воли Испании присвоить себе ее корону! И из-за этого ты плачешь? О, как бы я хотел целовать эти слезы, ведь ты плакала обо мне! Твоя любовь — мое блаженство, мое сокровище, Инес! Не отчаивайся! Прочь все грустные мысли! Мануэль твой! Он клянется тебе в любви и верности и только возле тебя найдет свое счастье.

— Никогда я не могу быть вашей, Мануэль! Мы должны проститься!

— Проститься, Инес? Ты ли это говоришь? В твоем ли милом сердце зародилась такая мысль? Послушай, если бы я захотел предложить тебе разлуку, я бы не смог. Моя любовь сильнее моей воли! Отчего же моя Инес так изменилась? Прогони эти мучительные мысли!

— Нам суждено расстаться, Мануэль! Я не могу быть невестой двоих. С доном Карлосом меня связывают слово и воля отца, а с вами — сердце. Надо выбрать одно, и я выбираю труднейшее, Мануэль, потому что так должно быть. Простимся же, простимся навсегда.

— Инес! — вскричал Мануэль с дрожью в голосе. — Инес, ты решаешься оттолкнуть меня? О, ты никогда не любила меня! Ты ошибалась, принимая за любовь то, что не было ею.

Молодая графиня мучительно боролась с собой.

— О, не говорите так, Мануэль! — молила она тихим, дрожащим голосом. — Если бы вы знали, как это мучительно для меня! Вы сомневаетесь во мне, пусть так, я и это перенесу. Дай Бог, чтобы когда-нибудь я могла доказать вам то, что испытываю теперь.

— Так не будем разлучаться, милая! — вскричал Мануэль, обхватив рукой молодую графиню. — Не будем разлучаться! Не отталкивай меня!

— Прощайте, Мануэль.

— Останься! О, останься еще! Я не могу поверить, не могу мириться с тем, что должен расстаться с тобой.

— Мое сердце принадлежит навеки вам одному, Мануэль!

С криком восторга он обнял ее и страстно поцеловал в губы.

В эту самую минуту послышались приближающиеся голоса и шаги. Какой-то всадник соскочил с лошади.

— Клянусь всеми святыми, это она! Этот наглец обнимает ее, — раздался голос.

— Святая Мадонна! Что это? — прошептала Инес.

— Что такое? Кого вы здесь ищете? — вскричал, хватаясь за шпагу, Мануэль.

— О наглец! — крикнул в ответ офицер, подбегая с поднятой шпагой.

— Принц! — прошептала, бледнея и едва держась на ногах, Инес. — Дон Карлос!

— И как раз кстати, теперь вы не уйдете от меня! — вскричал Мануэль, выхватывая шпагу.

— Ради Бога, сжальтесь, — взмолилась Инес, бросаясь между ними.

— В монастыре вы ускользнули от меня с хитростью труса, — вскричал Мануэль, бережно отстраняя молодую графиню, — но здесь я поймаю вас! Защищайтесь!

Мануэль напал на дона Карлоса, и в тишине раздался звон скрестившихся шпаг. Заходящее солнце окрасило эту картину тревожным кровавым заревом.

В эту минуту привлеченная звоном оружия между деревьями показалась Амаранта. Взглянув на сражавшихся, она вдруг побледнела и громко вскрикнула.

— Это он, — прошептала она, — этот офицер — Жуан!

— Который? — спросила Инес в волнении и тревоге и, поспешно подходя к Амаранте, прибавила: — Укажи, который поклялся тебе в любви и покинул тебя'

— Офицер со звездой на груди!

— Дон Карлос! О, ради Бога, взгляни еще раз, Амаранта, он ли это!

— Клянусь святой Мадонной, это он!

Мануэль и Карлос оба были сильные и искусные бойцы, смелые и неустрашимые офицеры. Долго нельзя было сказать, на чьей стороне перевес, но наконец, дон Карлос почувствовал, что победа уходит от него, он защищался уже с трудом и шаг за шагом начал отступать перед опаснейшим бойцом Мадрида.

— Сдавайтесь! — крикнул Мануэль. — Вы мой пленник, или я убью вас следующим ударом шпаги!

Дон Карлос, ничего не отвечая, быстро взглянул в сторону и с демонической улыбкой на бледном лице продолжал драться, пытаясь выиграть время. Он не обращал внимания на кровь, сочившуюся из раны на шее; боль в руке, лишь недавно освободившейся от повязки, тоже давала себя знать. Он, стиснув зубы, напрягал последние силы, чтобы удержать в руках шпагу.

— Так умри же! — крикнул Мануэль. Но в эту минуту рядом с доном Карлосом появился его брат. Шпага дона Альфонса достала Мануэля, и он, пошатнувшись, упал, обливаясь кровью, брызнувшей из раны на лбу. Альфонс между тем, подхватив брата, увлек его прочь с торжествующим и самодовольным видом. И тут же, вскочив на лошадей, они умчались.

Инес и Амаранта поспешили к дону Мануэлю де Албукерке, лежавшему без чувств на траве с залитым кровью лицом.

XIII. Лжепринц

Посмотрим теперь, что же произошло накануне ночью в монастыре Святой Марии и каким образом дон Карлос избежал опасности быть взятым в плен.

В то время как патер Амброзио вел принца и карлистского генерала Веласко в потайную комнату подземелья, где граф Кортецилла встречался с доном Карлосом, патер Бонифацио по приказанию великого инквизитора сошел на монастырский двор.

Он был в страшном волнении и негодовании. Губы его дрожали, колени подгибались, он бледностью напоминал мертвеца.

Три дежурных монаха, доложившие великому инквизитору о требовании офицеров впустить их в монастырь, сошли вниз и с братом-привратником отперли ворота. На монастырский двор вошли два высоких военных начальника. К ним быстро подошел Бонифацио.

— Что здесь такое? — спросил он дрожащим голосом. — Кто эти люди?

— Позвольте представиться вам, святой отец, — отвечал один из офицеров, — этот благородный дон — бригадир Жиль-и-Германос, а меня зовут Мануэль Павиа де Албукерке! С кем имею честь говорить?

— Я патер Бонифацио и прошу объяснить, что значит это вторжение? — спросил монах, указывая на солдат, стоявших за воротами.

— Мы имеем приказание искать в вашем монастыре одно высокое лицо, которое, по нашим сведениям, должно быть здесь, — вежливо, но твердо отвечал Мануэль. — Будьте добры, святой отец, проводите нас.

— И кто же это?

— Дон Карлос Бурбонский! Но я бы просил вас оставить вопросы: тот, кого мы ищем, может за это время скрыться.

— Неслыханное насилие! — вскричал, вспыхнув гневом, Бонифацио. — Есть у вас письменное приказание?

— Непременно, святой отец, мы имеем полномочия от маршала Серрано.

— Какое самоуправство! Какое оскорбление святого места! Подобного полномочия для нас недостаточно.

— А для нас вполне, святой отец, — сказал Мануэль и прибавил, обращаясь к своему спутнику: — Велите занять ворота!

Жиль повернулся к солдатам и улыбнулся, увидев застывших в молчаливом ужасе монахов. Он отправился за патером и своим другом.

— Будьте добры, — вежливо попросил Мануэль взбешенного Бонифацио, — проводите нас в монастырь и велите дать несколько свечей, мы исполняем данное нам приказание. Пойдем, Жиль.

Все трое отправились через мрачный портал по переходам монастыря.

Патер вынужден был приказать дежурному брату принести железный подсвечник с двумя толстыми восковыми свечами. Мануэль, взяв его, начал осматривать каждую келью. Маленькие комнатки братьев шли одна за другой, в каждую вела высокая деревянная дверь без замка, только с железными ручками.

Мануэль стучался и входил. Некоторые монахи были уже в постели. Он вместе с Германосом тщательно осмотрел каждый уголок, а затем велел вести себя на верхний этаж монастыря. Жиль расставил солдат в коридорах. Осмотрели весь верхний этаж — но и там не нашли никаких следов того, кого искали. Вернувшись вниз, обыскали кладовые, кухню и даже винные погреба, но все было напрасно.

— Видите, сеньоры, — сказал, холодно и насмешливо улыбаясь, патер Бонифацио, — ваши подозрения не имеют никакого основания.

Мануэль пожал плечами.

— Солдат должен исполнять все, что бы ни приказало ему начальство, — сказал он, — ведь и в вашей общине, благочестивый брат, послушание и дисциплина играют важную роль.

— Ну, а теперь в аббатство! — решил Жиль, обращаясь к своему другу.

Он не заметил, как сверкнул на него глазами нахмурившийся патер.

— В этой части здания мы ничего не нашли, благочестивый брат, — сказал Мануэль, не выпуская из рук подсвечника. — Прошу вас проводить нас в аббатство!

— Туда я не имею права вести вас, аббатство недоступно светским людям.

— Так дайте нам в проводники кого-нибудь, кто имеет право туда входить.

— Да, одним словом, мы идем, и дело с концом! — решил Жиль со свойственной ему невозмутимостью и полным отсутствием всякого неудовольствия.

Патер Бонифацио едва мог скрыть досаду.

— Вы хотите употребить силу, сеньоры? — спросил ин.

— Мы надеемся, благочестивый брат, что вы признаете и уважите долг, который велит нам осмотреть каждый уголок. Не бойтесь, однако, мы никого не потревожим: мы уважаем вашу церковь и все, связанное с религией. Но аббатство составляет часть монастырского здания, а значит, мы должны осмотреть и его. Прошу вас указать дорогу, благочестивый брат, — прибавил он, вежливым жестом приглашая патера идти вперед.

— Какое неслыханное посягательство на святое право нашей общины! Я должен доложить о вашем требовании почтенному патеру Доминго.

— Только, пожалуйста, поторопитесь, прошу вас, благочестивый брат, — отвечал Мануэль, в то время как Бонифацио широкими шагами направился к аббатству.

Оба офицера медленно шли за ним по коридору с колоннами.

— Боюсь, как бы полученное нами сообщение не оказалось мистификацией, — сказал Мануэль, понижая голос.

— А между тем, — заметил Жиль, — по всему видно, что оно написано человеком, посвященным в тайны монастыря, и почерк монашеский. Но постой, что это?

Он наклонился и поднял что-то белое.

— Ого, да это чудная находка!

— Перчатка!

— Да, перчатка, — тихо сказал Жиль, — белая замшевая перчатка, какие носят кавалерийские офицеры. Но мы с тобой своих перчаток не теряли, а монахи не носят даже сапог.

— Он здесь! Рассеялись мои последние сомнения, — сказал Мануэль. — Мы должны обыскать все.

— Принц неосторожен! Перчатка выдала его, — посмеивался Жиль.

— Есть на ней какой-нибудь вензель?

— Ничего нет.

В эту минуту тяжелая дверь аббатства отворилась.

— Патер Бонифацио нашел нам проводника, — шепнул Мануэль.

На пороге показался сам великий инквизитор Доминго, вышедший вместе с Бонифацио навстречу донам.

— Простите, достойнейший отец, — сказал, поклонившись, Мануэль с той вежливостью и любезностью, которые так нравились в нем всем, — простите, что тревожим вас, но этого требует необходимость!

— Как только почтенный брат сказал мне, что желают обыскать аббатство, — отвечал старый Доминго, — я спросил себя, не слишком ли далеко зашли требования чуждой нам власти. Я удаляюсь отсюда в монастырь, пока доны будут исполнять свою обязанность.

— Благодарим почтенного отца за позволение, мы воспользуемся им со всей возможной деликатностью, ровно настолько, насколько этого требует данное нам приказание.

Великий инквизитор склонил голову в ответ на их поклоны и ушел в монастырь.

Бонифацио, поднявшись по широкой лестнице, отворил тяжелую дверь и ввел офицеров в здание старинной архитектуры, где всюду витал легкий запах ладана. Высокий сводчатый коридор, в который они вошли, слабо освещенный светом восковых свечей, напоминал коридоры древних замков.

Кроме дверей в стенах было много ниш. Пол был сделан из плит, в глубине несколько толстых колонн поддерживали галерею, на которую вела широкая лестница. Патер Бонифацио ввел офицеров в нижний этаж здания,

одна половина которого занята была комнатами, принадлежавшими великому инквизитору. Приемные отличались чрезвычайной простотой и полным отсутствием всяких украшений, но зато остальные комнаты, в которых собственно и жил патер Доминго, были убраны с царским великолепием: ковры, кресла, картины — все было роскошно. В библиотеке хранились драгоценные и редкие книги; в спальне и в рабочем кабинете не было недостатка в безделушках, составляющих принадлежность богатой и прихотливой жизни. Обыскав все, хотя и со всей возможной деликатностью, но тем не менее оставаясь верными своим обязанностям, Мануэль и Жиль перешли на вторую половину этажа, где находились комнаты Амброзио и Бонифацио. И здесь было то же великолепие, но патер объяснил с улыбкой, что это только для виду, сами же они не пользуются тут ничем.

Затем он повел офицеров наверх, и тут в нем проявилось некоторое беспокойство.

Мануэль велел отворять каждую дверь, таким образом он видел и комнату, в которой вновь поступающие монахи давали свои обеты, и ту, где обсуждали провинившихся братьев, и, наконец, большие комнаты пыток, куда мы со временем введем читателя.

Но нигде не было следов принца. Они видели и круглую комнату, и все остальные прилежащие к ней части здания.

К Бонифацио между тем вернулось спокойствие, он шел теперь с легкой улыбкой торжества. Мануэль заметил это и заключил, что, вероятно, они уже миновали потайную комнату, где мог быть спрятан принц, или просто прошли мимо него, не заметив.

— Вот вы видели теперь и аббатство, — сказал патер, — но тоже ничего не нашли. Неужели вы все еще не удовлетворены, сеньоры?

— Не совсем, благочестивый брат, — отвечал Мануэль, — у вас должны быть еще секретные комнаты.

Бонифацио замялся и этим выдал себя зорко наблюдавшему за ним Мануэлю. Теперь последний был уверен, что не ошибался в своих предположениях.

— Прошу вас провести нас туда, — прибавил он.

— Секретные комнаты? Где же они, по-вашему? Вы, кажется, знаете больше, чем мы сами, — резко сказал патер.

— Том ваш показывает, что я прав, — отвечал Мануэль. — Вы раздражены и не хотите этого показать. Но прошу не задерживать нас!

— Не понимаю, сеньоры, из чего вы сделали подобное заключение?

— Без проволочек, старинушка, — сказал со своим обычным добродушием Жиль, похлопав монаха по плечу, — без проволочек! Мы ведь знаем, что принц здесь, ведите же нас дальше.

— Вы знаете? — с бешенством сказал патер, смерив взглядом бесцеремонного бригадира.

— Ну конечно! Посмотрите-ка, — прибавил он, подмигнув, — знакомо вам это?

— Перчатка.

— Да, всего лишь замшевая перчатка, какие носят кавалеристы! А угадаете ли, где мы нашли ее? В галерее с колоннами, которая ведет прямо сюда. Ну-ка, что вы на это скажете?

Бонифацио быстро собрался с мыслями.

— Что за странные вещи вы говорите, сеньор! — сказал он, отворачиваясь. — Я не знаю, откуда взялась эта перчатка и какое отношение она имеет к нашему разговору!

— Я вам это объясню, благочестивый брат, — сказал Мануэль. — Перчатка доказывает, что владелец ее здесь, в монастыре.

— Позвольте, — прервал его патер, — неужели вы думаете, что здесь ходят только монахи? К нам, бывает, приезжают знатные господа, офицеры и дамы.

— Славно придумано, благочестивый брат, — со смехом сказал Жиль, — а мы думаем, что эта перчатка принадлежит дону Карлосу. Что вы на это скажете?

— Однако прошу вас провести нас в секретные комнаты, — решительно объявил наконец Мануэль, начавший уже терять терпение, — и, пожалуйста, поскорее! Если вы еще будете медлить, так мы сами найдем дорогу!

Патер Бонифацио, видимо, колебался.

— Мне неизвестны такие комнаты, — сказал он, — и если вы настаиваете на своем предположении, я вынужден предоставить вам самим отыскивать их!

— Мне помнится, что в комнатах нижнего этажа я видел потайную дверь, надо отыскать ее, Мануэль!

Эти слова заставили монаха побледнеть.

— Опять идти вниз? — пробормотал он.

— Всего на одну минуту, — успокоил его Мануэль.

Монах повиновался неохотно, как бы что-то обдумывая. Офицеры напали на верный след, и дон Карлос будет в их руках, если они войдут в секретные комнаты.

Нерешительность патера утвердила Мануэля и Жиля в их догадках.

Они спустились по лестнице.

Беспокойство и страх Бонифацио нарастали с каждой минутой, он лихорадочно обдумывал, что же ему теперь предпринять.

Между тем офицеры нашли секретную дверь и открыли ее.

— Посмотри-ка, старинушка, — посмеивался Жиль, — тут как будто винтовая лестница?

— А, вы об этих комнатах говорили, сеньоры? Да, здесь есть комнаты, в которых хранятся акты.

— Так, так, — сказал Мануэль, — мы сейчас увидим.

— Я пойду вперед, — сказал патер и нарочито громко добавил: — Пожалуйте, сеньоры, осмотрите и здесь!

— Ты замечаешь, — шепнул Жиль, — он предостерегает его!

— Монастырь оцеплен солдатами, ему невозможно уйти от нас, — отвечал Мануэль, входя в коридор, куда, как мы знаем, выходило несколько дверей.

— Отворяйте же, благочестивый брат, — прибавил он. Патер Бонифацио открывал одну дверь за другой.

В первой комнате действительно хранились важные документы монастыря, во второй, несмотря на поздний час ночи, сидел брат-казначей, сводя счета, третья была пуста. Здесь или недалеко отсюда должен был находиться тот, кого искали, потому что патер громко сказал:

— Остается еще одна, последняя комната, сеньоры, и вы можете осмотреть ее, если вам угодно!

Решительная минута наступила. Бонифацио открыл дверь, и Мануэль увидел при слабом свете восковых свечей мужскую фигуру в шляпе с широкими полями и плаще, какие обычно носил дон Карлос.

— Это он, клянусь душой, он! — шепнул Жиль. Передав подсвечник товарищу, Мануэль вошел в комнату.

Человек в плаще гордо и недовольно обернулся к нему.

— Простите, принц, — с поклоном сказал Мануэль, — я имею приказание арестовать вас.

— Кто дал вам это приказание?

— Маршал Серрано, именем короля!

— Я готов идти за вами.

— Вашу шпагу, принц!

— Как вы смеете! Довольно того, что я иду за вами. Мануэль и Жиль пошли с арестованным, а Бонифацио остался позади.

Войдя во двор, Мануэль велел подать трех лошадей, и все втроем они отправились к замку. Солдаты последовали за ними, не заботясь больше о монастыре. В замке уже распространилась весть об аресте и о последствиях, которые он может иметь, как вдруг, при более ярком освещении, все увидели, что арестованный — генерал Веласко, чрезвычайно походивший на принца не только костюмом, но и лицом и осанкой. Веласко пожертвовал собою, чтобы дать уйти дону Карлосу, который через несколько минут после того, как солдаты удалились с пленником, покинул монастырь, отправившись в отдаленную гостиницу Сан-Педро.

XIV. В парке Кортециллы

Позади дворца графа Кортециллы был разбит превосходный парк.

Широкие аллеи, усыпанные песком и вьющиеся между зелеными лужайками, вели под таинственные своды густой зелени, в которой после заката солнца загорались светлячки, к окруженному деревьями пруду, в котором плескались лебеди, и к тенистым ротондам, каменные скамейки которых манили отдохнуть.

Иногда среди зелени виднелись белые фигуры статуй, роскошные цветы в куртинах посреди лужаек привлекали взоры, миндальные и апельсинные деревья в полном цвету наполняли воздух чудесным ароматом. Высокие кактусы со своими великолепными пунцовыми цветами, карликовые пальмы, алоэ и розовые кусты украшали аллею, ведущую во дворец.

Чудесный прохладный летний вечер опустился над парком графа Кортециллы. Из портала дворца показалась строгая фигура патера Антонио рядом с прелестной, грациозной фигурой Инес.

Они вышли прогуляться по парку. На лице молодой графини лежала тень грусти и страдания, глаза уже не сияли прежним блеском незамутненного счастья. В душе девушки, видимо, поселилось горе.

Она шла с Антонио между цветущими деревьями и кустами, а потом повернула к тенистым сводам зелени.

— Пойдемте сюда, патер Антонио, — тихо сказала графиня, — здесь, под сенью каштанов, нас никто не услышит. Мне надо поговорить с вами, открыть вам свое сердце. Вы друг и советник бедной Инес! Вы один можете знать все и дать мне совет.

— Благодарю вас за доверие, донья Инес, — отвечал Антонио своим мягким голосом. — Я оправдаю его.

— Ни с кем, кроме вас, патер Антонио, я не могу быть откровенна. К вам же меня влечет сильнее, чем когда-нибудь, потому что в душе моей теперь страдание игоре. Какой-то внутренний голос говорит мне, что у вас я встречу тепло и сочувствие!

— И этот голос не обманывает вас, донья Инес!

— Сколько раз вы спасали меня от беды; как дитя, как сестру, на руках вынесли с края пропасти, сами подвергаясь опасности. Никогда я не слышала от вас недоброго слова, никогда не видела ничего, кроме любви и доброты. Мое сердце полно благодарности, — прибавила она с чувством, подавая ему руку, — и я чувствую потребность высказать вам, как глубоко люблю и уважаю вас!

Неожиданные слова графини, видимо, сильно взволновали Антонио. Пламя, давно уже тлевшее в его сердце, вспыхнуло теперь. Буря бушевала в его тяжело дышавшей груди.

— Вы еще никогда не говорили так со мной, донья Инес, — отвечал он тихим, дрожащим голосом.

— Я чувствую потребность высказать то, что у меня на сердце, патер Антонио, — отвечала Инес, не замечавшая или не обращавшая внимания, что рука спутника дрожит в ее руке. — Вы всегда говорили, что нужно быть откровенной, и до сих пор я ничего не скрывала от моего отца, а теперь боюсь сказать ему о том, что v меня на душе! Но вам — не боюсь, патер Антонио, и это может служить доказательством моей к вам привязанности.

— Права вашего высокого отца гораздо больше моих.

— А между тем я не могу признаться ему в том, в чем признаюсь вам, патер Антонио! Не браните меня, выслушайте, что я скажу.

В эту минуту граф Кортецилла тоже вышел в парк, светлая фигура его дочери еще мгновение видна была между стволами каштанов, и он отметил ее, но потом она исчезла в сумраке вечера, и он пошел другой дорогой к зеленой роще недалеко от пруда.

— Ваши слова взволновали меня, — бурно заговорил Антонио, — если бы вы могли чувствовать, видеть, донья Инес, что происходит в моей душе.

Он вдруг замолчал и тихонько выпустил руку молодой графини, как будто вспомнив, что не должен терять самообладание.

— Расскажите мне все откровенно, — с обычным спокойствием прибавил он, — надеюсь, что смогу дать вам отеческий совет.

— Скажите — братский, патер Антонио, это лучше, ближе. Вы не должны любить, вам запрещают это ваши обеты, но братская любовь не запрещена вам, и ей вы можете отдаться всем сердцем, принося другим много счастья!

— Никогда еще вы так не говорили, донья Инес! — повторил Антонио.

— Потому что за последние недели в душе я сделалась на целый год старше, патер Антонио! Есть испытания в жизни, разом открывающие и глаза, и сердце, так что начинаешь иначе смотреть на мир и глубже видеть вещи. Патер Антонио, братское чувство дозволено вам, обратите же его на вашу ученицу, на вашу благодарную Инес, которая так нуждается в братской привязанности.

— Какие это чудесные слова, донья Инес!

— Они — только отражение вашего влияния, ваших уроков, вашего примера, патер Антонио. Вы как-то сказали, что человек должен учиться отказывать себе, и сказали это в тяжелые для меня минуты. Вы научились отказывать себе — научусь и я! Но это так трудно! Часто мне кажется даже, что я не выдержу, если меня не поддержит твердая рука. Выслушайте все, что у меня на сердце, — прибавила Инес, подходя к прекрасной, высокой ротонде, посреди которой бил фонтан, далеко разбрасывая водяную пыль. — Сядем здесь, сегодня такой свежий, чудесный вечер. Я буду говорить с вами как на исповеди.

Они сели на скамейку, за которой возвышалась густая стена зелени.

— Вы знаете, патер Антонио, что отец помолвил меня с принцем Карлосом Бурбонским, чтобы я потом могла стать королевой. Как искренне я отказывалась от этой чести, но отец сказал мне, что уже дал слово принцу! Мое сердце не принадлежало этому человеку! Я признаюсь вам, патер Антонио, что люблю благородного дона Мануэля де Албукерке и вечно буду любить его! Но вы говорили, что люди должны учиться отказывать себе, и я решилась отказаться от любимого человека, сказать ему все откровенно и проститься с ним. Во время маскарада, о котором я вам рассказывала, ко мне подошло таинственное домино, предсказало готовящийся мне удар и послало в маленький домик на улице Толедо. Эта маска была моим добрым гением! Теперь я понимаю, что ей было все известно.

Патер Антонио, видимо, встревожился при этих словах.

— И вы пошли? — спросил он.

— Простите, я скрыла это от вас! Да, я пошла и в крошечной комнатке на чердаке увидела столько нужды и горя, что плакала над ними. У постели умирающей старушки стояла на коленях бедная молодая девушка с ребенком на руках. После смерти матери я старалась утешить ее, и она рассказала мне, что вынесла много горя. Амаранту обольстил человек, которого она любила, но не знала его имени, он увлек ее ласковыми словами; а потом бросил с ребенком в совершенной нищете.

— Негодяй! — прошептал Антонио.

— Два дня тому назад я решилась проститься с доном Мануэлем де Албукерке навсегда, не желая навлекать на себя упрека в том, что принимала ухаживания двоих, из которых с одним меня связывала воля отца, а с другим — безмерная любовь. Я обещала Мануэлю свидание, и если я поступила плохо, то жестоко поплатилась за это, но мне кажется, что так должно было случиться, что это была воля Божья. Мы договорились встретиться у леса, недалеко от гостиницы Сан-Педро, и я взяла с собой Амаранту.

Мы увиделись, простились, как вдруг между нами бросился какой-то человек с обнаженной шпагой! Это был дон Карлос!

— Дон Карлос!.. — повторил Антонио. — И Амаранта?

— Она узнала в нем того, кто обманул и бросил ее. Но тут появился дон Альфонс и хитростью нанес Мануэлю удар шпагой, сбив его с ног. Он и теперь еще страдает от своей раны. Дон Карлос и Альфонс ускакали, Амаранта клятвенно подтвердила мне, что дон Карлос — ее обольститель и отец ее ребенка, теперь, патер Антонио…

— Теперь ты хочешь спросить патера, что тебе делать? — раздался рядом строгий голос. Молодая графиня с ужасом вскочила, Антонио тоже поднялся.

Возле них стоял граф Кортецилла, слышавший весь разговор.

— Отец! — прошептала, бледнея, Инес.

— Ответ ты услышишь от меня, — серьезно и твердо сказал граф, — и он будет неизменен, Инес, ты знаешь меня!

— О отец! — вскричала графиня, сложив руки и падая перед ним на колени.

Граф удержал ее.

— Без сцен, дитя мое, — сказал он. — Нам приличествует говорить спокойно и сдерживать минутные волнения.

— Как ты говоришь, как холоден твой тон, как ты строго смотришь на меня! — вскричала, содрогаясь, Инес.

— То, что я называл ложью, считал невозможным, оказалось правдой! — сказал граф. —Моя дочь тайно ходила на свидание к мадридскому донжуану, к Мануэлю де Албукерке, — продолжал он, по-видимому, в сильном огорчении. — Сегодня на Прадо я встретил герцогиню Медину, и она спросила меня, объявлена ли помолвка графини Инес с Мануэлем де Албукерке? Весь Мадрид знает о ней! Кровь бросилась мне в голову. Мое дитя, моя Инес — предмет волокитства Мануэля! И это не ложь, ты сама сейчас созналась.

— Да, отец, я люблю Мануэля.

— А я ненавижу его, и он поплатится за то, что украл у меня мое дитя!

— Сжалься, отец! Что значат твои слова?

— Он ответит мне за эту кражу.

— Дуэль! Боже мой, это уж слишком тяжело, — вскричала Инес, ломая руки. — Я у ног твоих! Пожалей меня, откажись от этого ужасного намерения!

— Есть одно средство изменить его, и оно в твоих руках. Выслушай меня. Все, что ты говоришь о доне Карлосе, ничем не доказано и не может служить препятствием твоему союзу с ним. Эта Амаранта должна была бы поплатиться за то, что так искусно разыграла перед тобой роль обольщенной и обманула тебя своими слезами, но ее удалят и ей заплатят: мои планы слишком высоки, чтобы простая девушка могла помешать им. Но ты должна торжественно дать слово выйти замуж за принца дона Карлоса Бурбонского!

— Этого я не могу сделать, отец! — отрывисто сказала Инес, выпрямившись и собрав последние силы. — Я знаю несчастье Амаранты. Принца я никогда не любила, но надеялась, что смогу уважать его, теперь же…

— Ни слова! — горячо прервал ее граф. — Я не изменю своей воли. Ты выйдешь за дона Карлоса и тем прекратишь всякие толки о доне Мануэле, тогда я прощу его и эту девушку. Вот мое последнее слово, Инес. До сих пор я находил в тебе покорность, прямоту и детскую любовь.

— О отец! — вскричала Инес, рыдая и ломая руки. — Ты как будто отталкиваешь меня и бросаешь к невозвратной гибели!

— В тебе говорит порыв молодости. Ступай спать! Впоследствии ты поймешь, что я должен был поступить твердо, и поблагодаришь за это. Теперь же ты не понимаешь моей заботы, тебе кажется, что я жесток. Я должен с железной настойчивостью идти к своей цели, сейчас мне это видно яснее, чем когда-нибудь. Дворец графа Кортециллы не должен служить на Прадо предметом насмешек! Надо разом покончить толки.

— О, как глубоко ранят меня твои слова, отец! — прошептала Инес.

— Я опять сделаюсь прежним, когда ты придешь сказать мне, что с радостью подчиняешься моей воле, тогда я снова обниму тебя и назову моей дорогой, покорной дочерью, но не раньше! Во всяком случае, ты остаешься невестой дона Карлоса Бурбонского! Патер Антонио, отведите графиню в ее комнаты и позаботьтесь, чтобы она успокоилась, — заключил граф Кортецилла и, поклонившись патеру и дочери, скрылся в темных аллеях парка. Инес стояла совершенно уничтоженная.

— Все кончено, все пропало, — беззвучно сказала она наконец, неподвижно глядя в одну точку. — Патер Антонио, слышали вы, видели вы моего отца? Это был не отец, а граф Кортецилла, ослепленный честолюбием и гордостью, но вы, патер Антонио, вы понимаете меня? Могу ли я отдать руку принцу, могу ли доверять ему, видеть несчастную Амаранту, зная его бессовестный поступок с нею? И отец принуждает меня! С грубой жестокостью отнимает у меня всякую надежду…

— Это была минутная вспышка, донья Инес, ваш высокий отец завтра будет спокойнее.

— Вы думаете? Нет, патер Антонио, вы только утешаете меня! Я лучше знаю отца. Он никогда не изменит своего решения, никогда не уступит просьбам, если уж решил что-нибудь. А меня это сделает безвозвратно несчастной!

— Я с вами, донья Инес, что бы ни случилось, — мягко отвечал Антонио, уводя обессиленную горем графиню во дворец. — Рассчитывайте и опирайтесь на меня. У каждого человека есть непременно какое-нибудь желание, какое-нибудь счастье или хотя бы призрак его; мое единственное желание — быть рядом с вами. Вы говорили о той любви, которая мне дозволена, верьте, что эта любовь навсегда принадлежит вам, она доставляет такое чистое наслаждение одинокому Антонио.

— Так простите вашей бедной ученице, что она на некоторое время оставит вас, — прошептала Инес едва слышно. — Не сомневайтесь, что мое сердце полно благодарности к вам; впрочем, слово благодарность слишком холодно, вы скрывали столько теплоты и сочувствия ко мне под наружным ровным расположением. У вас благородное, великодушное сердце, патер Антонио! Сам Бог послал вас мне, и я никогда не забуду, что вы не оставили меня в такое тяжелое время.

Антонио сделался бы еще выше в глазах Инес, если б она знала, как страстно любил ее этот благородный человек и как подавлял в себе свою любовь. Он знал, что никогда не сможет обладать ею, и хотел побороть свое чувство заботой о ее счастье. Как же должна была страдать его душа, когда графиня с детской, сестринской доверчивостью говорила ему о своей любви к другому человеку!

XV. Заговор

В следующие за этим происшествием дни, когда Инес напрасно ждала известий от Амаранты и когда за ней самой строго наблюдали во дворце, весь Мадрид готовился к любимейшему народному празднику испанцев — к бою быков. Все, независимо от возраста и сословия, с напряженным нетерпением ждали этого возбуждающего зрелища. Герцог и нищий, старик и ребенок, женщина и девушка — все с одинаковой страстью рвались в цирк. При одном упоминании боя быков у всех истых испанцев и испанок всегда загораются глаза.

Инес жила в тревоге и страхе, не получая никаких известий о ране Мануэля. День проходил за днем, а от Амаранты ничего не было слышно. Инес страдала вдвойне, не оправившись еще после сцены с отцом.

В большом, пустом дворце было тихо как в могиле.

В один из этих дней герцогине Бланке Марии Медине доложили о графе де Кортецилле, и она любезно встретила его в своей роскошной приемной.

— Здравствуйте, граф! — сказала Бланка. — Чему я обязана честью видеть вас? О, какая у вас чудесная четверка серых! Все одной масти, как на подбор.

— Они выращены в одном из моих имений, — улыбаясь, рассказывал Эстебан. — У меня есть еще такая же четверка пегих, там сходство масти еще удивительнее.

— Садитесь, граф, — пригласила Бланка Мария, указывая ему на обитое желтым шелком кресло с золоченой спинкой. — Герцог на каком-нибудь политическом собрании, а то я велела бы доложить ему о вас.

— Простите, ваше сиятельство, но я хотел просить именно вас уделить мне несколько минут, — отвечал граф Кортецилла. — Мне хотелось возобновить тот короткий разговор, который мы имели с вами на Прадо.

— Ах, вы, конечно, говорите о любезном поступке генерала Мануэля Павиа де Албукерке.

— Генерала?

— Да, граф. Он вчера получил звание генерала. Вы, конечно, пришли сообщить мне о помолвке, и я удивлена, что вы еще не знаете о производстве дона Мануэля…

— Действительно, ваше сиятельство, я пришел объявить вам о помолвке, но дон Мануэль де Албукерке тут ровно ни при чем, — серьезно ответил граф.

— Как? Генерал заслужил чем-нибудь вашу немилость?

— О нет! Я просто не желаю отдавать ему руку графини, так как этот дон слишком уж прославился в Мадриде.

— А вам это не нравится? — с улыбкой спросила герцогиня, играя веером.

— Я хотел сообщить вашему сиятельству, — продолжал граф, — о помолвке графини Инес с принцем Карлосом Бурбонским.

— С доном Карлосом?

— Да, я совершенно доволен этим и дал слово.

— Вы довольны, но графиня, кажется, не совсем? Пожалуйста, граф, говорите откровенно. Если я могу быть вам в чем-нибудь полезна, то сделаю это, разумеется, без всякой огласки и с удовольствием.

— Благодарю, ваше сиятельство, за вашу готовность и откровенно скажу, что препятствием к согласию графини служит одно деликатное обстоятельство.

— Прежде всего позвольте поздравить вас, — сказала герцогиня с легким поклоном. — Вы уже дали слово, следовательно, речь идет только о второстепенных вещах, о мелких недоразумениях или о каком-нибудь деликатном обстоятельстве, как вы говорите, а где его не найдешь, если захочешь отыскать, дорогой граф! Но это интересно, посвятите меня в ваше деликатное обстоятельство.

— Графиня Инес случайно встретила простую девушку, называвшую себя Амарантои и утверждавшую, что находилась с принцем в близких отношениях.

— А, понимаю, — улыбнулась герцогиня, — кто знает, может быть, это хитрая авантюристка.

— Я высказал такое же мнение, но необходимо все подробно выяснить, потому что графиня Инес считает это препятствием к браку. Надо устроить дело.

— Разумеется!

— Но до сих пор все мои попытки отыскать эту Амаранту оставались безуспешными, а между тем надо скорее покончить с толками, о которых ваше сиятельство сообщили мне.

— Совершенно справедливо, дорогой граф. Если вы не хотите разговоров о союзе с генералом Мануэлем де Албукерке, то самое лучшее сейчас — объявить о помолвке. Знаете, мы посвятим в это патера Иларио, моего духовника. В подобных делах он всегда даст хороший и беспристрастный совет. Это человек очень опытный и знающий свет. Позвольте, граф, позвать патера!

— Очень приятно, конечно, услышать совет преданного вам святого человека, ваше сиятельство, но вы действительно можете, не опасаясь, доверить ему такое серьезное дело? — осторожно спросил граф Эстебан.

— Да, конечно, — заверила герцогиня и позвала слугу, велев ему просить патера Иларио в гостиную. — Вы поедете на бой быков, граф? — спросила она.

— У меня уже есть ложа.

— Так я буду иметь удовольствие видеть вас и милую, очаровательную графиню Инес.

Дверь отворилась, и вошел патер Иларио. Он был маленького роста и крепкого сложения, со смесью добродушия и хитрости на круглом лице, маленькими серыми глазами, большим ртом, толстыми губами и огромной лысиной.

— Патер Иларио — граф Кортецилла, — познакомила их герцогиня и тут же начала посвящать патера в важную тайну, причем последний сумел быстро внушить графу доверие спокойным достоинством манер. Он, по-видимому, действительно был в этих вещах очень опытен и вообще отличался практичностью взглядов.

Герцогиня, со своей стороны, сказала графу, что не имеет никаких тайн от патера Иларио и имела случай убедиться в его скромности.

— Я испытывала патера, — прибавила она, — и он всякий раз оказывался достойным полного доверия.

Иларио поклонился.

Он внимательно выслушал дело, кивая временами головой, а затем дал следующий совет.

— Найти эту девушку, которая называет себя Амарантои, не возбуждая подозрения графини, будет нетрудно, если воспользоваться предстоящим праздником.

— Каким образом? — спросил граф Эстебан.

— А вот видите ли, граф, вы, вероятно, собираетесь ехать на бой быков вместе с молодой графиней? Можно пригласить с собой и Амаранту. Графиня будет этим очень довольна, а девушка сочтет приглашение за честь. Никто не догадается о настоящей цели, а та, которая нам нужна, будет у нас в руках!

— Хорошая мысль! — вскричала герцогиня.

— Боюсь только, что графиня Инес не захочет ехать на бой быков, — заметил Эстебан.

Иларио самодовольно улыбнулся.

— Поверьте, граф, — сказал он, — графиня поедет, когда узнает, что на празднике будет и Амаранта. Насколько я могу судить, предложенное мною средство поведет прямо к цели. Затем девушку эту можно будет поручить монастырю Святой Марии. Там разберутся в намерениях и узнают, не искательница ли это приключений. В монастыре есть место, где быстро решаются подобные важные и деликатные случаи.

— Я согласен, — отвечал граф, — только каким же образом Амаранта из цирка попадет в монастырь, чтобы дать нужные показания?

— Предоставьте это мне, граф Кортецилла. Главное — заманить эту девушку в цирк, тогда она уже не уйдет! Постарайтесь только устроить, чтобы она приехала на бой. Другого средства не знаю.

— Я готов попытаться, — сказал граф.

— Вы увидите, все получится! Во всяком случае, открыто будет убежище этой Амаранты, а потом ее нетрудно будет и привлечь к ответственности. В монастыре ее убедят сказать правду, она признается, потом, обдумав свое положение, признается публично — и будет отпущена.

— Благодарю за совет, — сказал граф патеру. — Я постараюсь, чтобы Амаранта была на празднике.

— Дальнейшее уже не ваша забота, граф. Я сочту за честь, с позволения ее сиятельства, оказаться вам полезным, — сказал Иларио.

— А мне вы оказываете этим услугу, за которую я буду вам много обязана, — прибавила, обращаясь к патеру, герцогиня.

— Позвольте поблагодарить ваше сиятельство, также как и святого отца, за огромное одолжение! — сказал граф. — Я возвращаюсь домой с надеждой, что неожиданное препятствие моим планам устранено, и как отец радуюсь, что графиня Инес спасена от увлечения молодости и теперь ее ждет блестящее будущее.

— Блестящее, великое! — подтвердила герцогиня. — Как ни жаль мне графини Инес и этого молодого человека, но я не могу не согласиться с вашими доводами.

Граф Эстебан раскланялся и ушел.

— Я хочу, чтоб всякое препятствие к браку дона Карлоса было устранено, — сказала герцогиня. — Позаботьтесь об этом, патер Иларио.

— А если окажется, что принц действительно был близок с этой девушкой и связь их сопровождалась известными последствиями?

— Так надо во что бы то ни стало заставить ее отказаться от своих обвинений.

Патер задумался.

— Этого едва ли можно ожидать, — сказал он. — У девушки, вероятно, есть письменные доказательства.

— Так нужно их взять у нее и всеми мерами склонить ее к тому, чтобы она отреклась от всяких обвинений дона Карлоса. Графиня Инес увлеклась нежным сочувствием к этой девушке и потому отказывается от брака с принцем, а когда она увидит, что слова ее протеже ничем не подтверждаются, она изменит свое решение.

— Но в таком случае придется силой вырвать признание, которое успокоило бы сердце молодой графини.

— Непременно, патер Иларио! Мне пришло в голову, нельзя ли найти человека, который выдал бы себя за любовника этой девушки и согласился бы дать ей удовлетворение.

— Это было бы прекрасным средством удовлетворить все стороны.

— У меня есть на примете подходящая личность, — продолжала герцогиня, — но, к сожалению, мы не можем ею воспользоваться!

— Кто же такой, ваше сиятельство?

— Изидор Тристани, обвиненный в покушении на жизнь короля. Он, без сомнения, знает эту девушку, так как я слышала раз от него, что он был посредником в переписке и свиданиях… да, да, это верно! Только бы добыть этого Изидора!

— Это невозможно, — сказал патер, — потому что ему трудно будет доказать свою невиновность. Его сошлют на галеры или приговорят кпожизненному заключению.

— Разузнайте о ходе процесса, — сказала Бланка Мария, — все остальное решит бой быков.

Патер Иларио с поклоном удалился.

— Теперь дело в моих руках! — продолжала герцогиня. — Дон Мануэль прибудет на бой быков в своем генеральском мундире и встретится с графиней Инес! А ты утверждал, что она не приедет, неожиданность будет для тебя тяжелым ударом, а кроме того, ты еще узнаешь о помолвке графини! Что, гордый Мануэль, считавший себя неотразимым, — а ведь это я вселила в тебя эту уверенность — теперь ты узнаешь, что значит быть отвергнутым, презренным! Это будет моим наслаждением! Простись с любовью, она больше не существует для тебя, теперь ее заменила ненависть. Если ты не хочешь принадлежать Бланке Марии, так не будешь принадлежать никому. Она, с улыбкой и словами дружбы, лишит тебя самых дорогих твоих надежд, самых задушевных радостей! А когда, несчастный и отверженный, ты захочешь вернуться к ней, она оттолкнет тебя с презрением и смехом. Ты сделаешься посмешищем мужчин и женщин, что для тебя ужаснее смерти.

XVI. Бой быков

С нетерпением ожидаемый всеми день боя быков наступил.

Разряженная толпа за целый час до начала спешила к площади Герое, стремясь занять лучшие места на расположенных амфитеатром скамьях. Огромный цирк был украшен зелеными ветками и пестрыми флагами. Большие ворота, ведущие внутрь амфитеатра, еще не отворялись. Народ толпился перед ними.

Толпа росла с каждой минутой, время от времени уже кто-то, полузадушенный давкой, молил о помощи, женщины в пестрых нарядах ссорились из-за оборванных платьев, но никто не обращал внимания на эти крики, каждый хотел только занять место получше. Скоро стало ясно, что всем мест в цирке не хватит.

Но вот отворились ворота.

Произошло сильное волнение — одних толпой рвануло вперед, других свалило на землю. Разгоряченная, жаждущая зрелища толпа похожа на чудовище, которое опрокидывает и разрушает все, что попадается на пути, не обращая внимания на вопли несчастных, молящих о помощи.

В комнате, куда обычно уносили раненых бойцов, росло число пострадавших в давке зрителей. Амфитеатр быстро заполнился. Тысячи спешивших насладиться зрелищем вынуждены были уйти, потому что им не досталось места.

Ложи оставались еще пусты. Они были наняты заранее, и владельцы их не торопились, зная, что их места никто не займет.

Вскоре, однако, стали съезжаться гранды, офицеры и богатая часть населения. Великолепные экипажи то и дело останавливались у ворот, и выходившие из них поднимались наверх, в богато украшенные красным сукном и золотом ложи. Тут были и маршал Серрано с супругой, и герцог Медина с герцогиней, и адмирал Топете, и стареющий Конхо, и граф Кортецилла, и другие. Наконец пробил урочный час. На арену выехали бойцы с распорядителем во главе. Он был весь в черном.

За ним верхом следовали пикадоры в остроконечных, черных с перьями шляпах, пестрых куртках и белом трико. Каждый в правой руке держал копье.

Потом следовали бандерильеро, или фулосы, пешие бойцы. На них были черные шелковые или кожаные блузы, украшенные множеством лент, короткие шаровары и пестрые шапочки, концы которых свешивались набок. Каждый бандерильеро держал в руке длинный, очень светлый шарф.

Заключали шествие главные бойцы — эспада. Прежнее их название — матадоры — перешло к тем, обязанностью которых было нанести смертельный удар быку, раненому и свалившемуся под ударами эспада.

Народ встречал их громкими восклицаниями, так как эспада были главными действующими лицами зрелища и в бое быков демонстрировали необыкновенную ловкость, хладнокровие и презрение к смерти. Многие из них нередко играли значительные роли в высшем свете Мадрида, и многие знатные дамы выбирали их своими любовниками.

Гордая осанка и дорогие костюмы из самой лучшей материи ясно показывали, что оба эспада высоко ценят себя. На радостные крики народа они отвечали жестом руки, напоминавшим приветствие какого-нибудь короля. У каждого в правой руке был широкий меч, а в левой — мулета, небольшая палка с прикрепленным на конце куском блестящей шелковой материи.

Торжественно обойдя арену, они покинули ее, между тем как бандерильеро заняли места в промежутках между барьерами, ожидая там своей очереди, а пикадоры остановились на середине арены, напротив загонов с быками. Бой всегда начинали пикадоры.

В наступившей паузе глаза всех обратились к ложам, где знать и богачи ослепляли роскошью своих костюмов. Повсюду сияли драгоценные камни и поражали взор дорогие ткани.

Герцогиня Медина затмевала всех своим нарядом. В ее ложе был дон Мануэль Павиа де Албукерке, явившийся представиться в своем генеральском мундире и раскланяться с герцогом.

Бланка Мария, играя дорогим веером, любезно улыбалась.

— Поздравляем вас, дон Мануэль, — сказала она. — Супруг мой был очень рад услышать о вашем производстве.

— Да, очень рад, — приветливо подтвердил старый герцог и тотчас же снова обратился к сидевшему рядом с ним графу Каруя, сообщавшему какую-то политическую новость.

— Садитесь, дон Мануэль, — пригласила герцогиня, сиявшая, как королева, в своем платье, убранном дорогими кружевами. — Садитесь и посмотрите, какой прекрасный вид из нашей ложи!

— Что вы хотите сказать, герцогиня?

— Разве вы не знаете…

— Право, нет. Вы разжигаете мое любопытство…

— Странно! Вы говорили, что графиня Инес Кортецилла ни за что не приедет на бой быков, а между тем, взгляните-ка.

— Графиня Инес здесь? — поспешно спросил Мануэль.

— Как видите, — улыбнулась Бланка Мария, — в ложе напротив, с отцом, камеристкой и какой-то незнакомой мне доньей…

— Да, это она… и Амаранта… — сказал Мануэль с удивлением. Он был уверен, что ее не будет.

При имени Амаранты герцогиня едва не выдала себя, но вовремя сдержалась.

— И вы действительно ничего об этом не знали? — спросила он. — О дон Мануэль, это странно, и вызывает сомнения в ваших, как вы говорили, серьезных попытках к сближению!

— Нет, здесь что-то не так.

— Посмотрите, — шепнула герцогиня, — донья увидела вас… Как она побледнела… смотрите, как ухватилась за свою спутницу… вот опять смотрит… да что же такое было между вами и этой прелестной молодой графиней? Все это так странно…

Разговор был прерван диким криком толпы, и в ту же минуту здоровый бык с коротким, глухим ревом, наклонив голову, бросился из своей клетки на арену, прямо к барьеру, не заметив его и воображая, что его выпустили наконец на свободу.

Громкие восклицания, приветствовавшие животное, заставили его на минуту остановиться и поднять голову, но вслед за этим бык бросился на другой конец арены, думая там найти выход.

Тогда пикадоры начали свою опасную игру, которая должна была раздразнить животное. Они скакали вокруг него, нанося копьем нетяжелые раны, и как только бык устремлялся на одного противника, его отвлекал на себя другой, потом третий, и так далее.

Но наконец зверь, по-видимому, заметил того, который первым ранил его. Теперь никакие усилия остальных пикадоров не могли отвлечь быка от его жертвы, он преследовал только ее.

Публика затаила дыхание. Пикадору почти не было спасения. Ни крики, ни уколы копьем остальных не могли отвлечь животное, и наконец ему удалось вонзить рога в заднюю ногу лошади, она упала.

Громкое «виват» приветствовало быка. В эту минуту из-за барьеров выскочили фулосы, набросившие на голову разъяренного зверя свои шарфы.

Воспользовавшись этим, пикадоры оставили арену, успев увести с собой и раненую лошадь. После этого фулосы снова отступили за барьер, чтобы дать быку отдохнуть.

Наступила пауза. Пользуясь ею, знакомые заходили друг к другу в ложи обсудить бой, многие дамы, возбужденные зрелищем, заключали пари на огромные суммы.

В ложу герцогини Медины вошел бригадир Жиль-и-Германос засвидетельствовать свое почтение. Друг его Мануэль был еще тут.

После первых приветствий Жиль сказал, обращаясь к герцогине, за креслом которой стоял Мануэль:

— Я принес новость вашему сиятельству, интереснейшее известие — о нем говорит уже весь цирк.

— Новость, дон Германос? Говорите скорее!

— Помолвка, что-то вроде тайны, так как жених не очень терпим в Испании…

— Вот невиданная помолвка с препятствиями! Слышите, дон Мануэль? — сказала, смеясь, герцогиня.

— Жених не кто иной, как дон Карлос, — продолжал Жиль, не подозревавший о том, что его друг любит Инес, — а невеста — прекрасная донья с красными гранатами в волосах, вот в той ложе напротив.

— Молодая графиня Кортецилла?

— Она самая, ваше сиятельство.

Мануэль побледнел и сделал беспокойное движение.

— Невозможно! — вскричала герцогиня, вопросительно глядя на Мануэля.

— Честное слово, — продолжал Жиль, — весь Мадрид уже знает эту тайну.

— Очень странно: дон Карлос и графиня Инес Кортецилла — жених и невеста! — намеренно протянула герцогиня, чтобы еще сильнее уязвить Мануэля. — И весь Мадрид знает об этом!

— Бой продолжается, — сказал Жиль, указывая на арену.

Бандерильеро, держа в руках бандерильи — палки фута в два длиной, с хлопушками, пестрыми лентами и крючком на конце, — бросились на арену, крича и размахивая бандерильями, чтобы привлечь внимание быка.

Едва успело взбешенное животное подбежать, нагнув голову, к первому бандерильеро, как тот, ловко увернувшись, воткнул в спину быка свою бандерилью. В ту же минуту другой воткнул свою ему в затылок. Животное, ослепленное болью, оглушенное треском хлопушек и громким криком бандерильеро, с диким ревом, тряся головой, бросалось то на того, то на другого врага, но все они ловко увертывались, сменяя друг друга.

Наконец, рванувшись изо всей силы к ограде арены, бык остановился, не обращая больше никакого внимания на крики бандерильеро.

— Нового быка! Этот трус! — кричал народ. — Бандерильи де-фуэго3 сюда! Это придаст ему храбрости!

На арену выпустили нового быка, который сначала бросался во все стороны, а затем кинулся на пестрых бандерильеро, разделившихся на две части. Одни из них занялись прежним быком, а другие старались привлечь внимание нового и раздразнить его.

Так как новый бык был еще не утомлен, то это им легко удалось. Животное, несмотря на всю свою быстроту, не избегло их бандерилий, которые довели его наконец до исступления.

Толпа ликовала, крича «виват» новому быку. О прежнем совсем забыли.

Но вдруг он вновь обратил на себя внимание. Бандерильеро воткнули ему в спину бандерильи де-фуэго, которые зажигались и при этом щелкали. Остервеневший бык бросился к ограде арены и стоял, плотно прижавшись к ней, пока огонь бандерилий не потух. Между тем другой, испугавшись щелканья и огня, бросился на бандерильеро, остававшихся еще на арене.

Но они свое дело уже сделали. Один бык был подготовлен к борьбе с эспада, а другого они хотели довести до нужного состояния во время вновь наступившей короткой паузы, собираясь в удобную минуту снова воткнуть ему в спину зажженную бандерилью.

Все были заняты исключительно этим зрелищем, но Инес не видела ничего. Она согласилась поехать с отцом в цирк единственно потому, что надеялась, увидевшись там с Амарантой, узнать от нее что-нибудь о Мануэле.

Но Амаранта в последнее время не имела о нем никаких сведений, и вдруг они увидели самого Мануэля, да еще в генеральском мундире! Значит, рана его зажила быстрее, чем ожидала Инес. Тревога ее, тем не менее, осталась прежней.

— Он не спускает с нас глаз, — шепнула Амаранта, не подозревавшая, что ее ожидало, и тотчас согласившаяся ехать с Инес, — он не глядит на арену.

— Слава пресвятой Деве, он выздоровел!

— На лбу еще виден темно-красный шрам. Кто эта знатная дама с ним в ложе? — спросила Амаранта.

— Герцогиня Медина.

— Так это герцогиня! Как у тебя бьется сердце, Инес, я даже чувствую это!

— Оно успокоится, — прошептала молодая графиня, взволнованное лицо ее было очень бледно.

В эту минуту у входа в ложу остановился монах в низко надвинутом на лицо капюшоне. Когда Амаранта отвернулась, граф Кортецилла подошел к нему, монах сказал ему несколько слов и исчез так же неслышно, как пришел.

Девушки не заметили ничего, они шептались о своих сердечных делах — обе приехали на праздник не для того, чтобы любоваться боем быков. Граф Кортецилла незаметно наблюдал за ними, стоя поодаль. Позади всех стояла камеристка.

На арену вышли эспада. С пестрой мулетой в правой руке и мечом в левой они, улыбаясь, отвечали на громкие приветствия народа. Лица их выражали полную уверенность в победе.

Бык, выпущенный из клетки вторым, бросился, низко наклонив голову, прямо к подставленной мулете, и в ту же минуту меч эспада распорол ему грудь. Это было исполнено не только с необыкновенной ловкостью, но и с величайшей грацией.

Раздались громкие крики «виват». В это время бандерильеро воткнули в спину остававшегося быка две бандерильи и зажгли их по знаку другого эспада.

Испуганно прижавшееся к ограде арены животное, снова почувствовав искры на своем теле и услышав треск, вдруг бешено бросилось прямо на эспада и подхватило его на рога.

Раздался крик ужаса. Такого еще не бывало.

Все вскочили, все заговорили разом. Бык подбросил эспада в воздух и, наклонив рога, ждал, когда он упадет, чтобы растоптать его ногами.

Но тут второй эспада, увидев страшную опасность, грозившую товарищу, быстро подбежал и с громким криком подставил быку мулету. Бык бросился на нее в ту самую минуту, когда подброшенный в воздух эспада упал на землю, а в следующее мгновение животное уже лежало с проткнутой грудью. Матадоры добили полумертвого быка, а эспада, при громких криках одобрения унес с арены раненого товарища, который не в состоянии был подняться. Этим закончился бой быков, любимое зрелище испанцев, испытывающих удовольствие при виде предсмертных мук заранее измученных и разъяренных несчастных животных!

Публика стала расходиться, толкуя о мужестве эспада-победителя, дивясь его силе и ловкости, утверждая, что такого интересного зрелища давно не приходилось видеть. Все лица были оживлены и горели от удовольствия.

Ложи опустели.

Герцогиня Медина напрасно искала глазами Мануэля, он простился с ней незадолго до конца боя и исчез в толпе.

Граф Кортецилла с дочерью пошел к экипажу, велев камеристке проводить сеньору Амаранту домой. Инес дружески простилась с любимой подругой и еще несколько раз кивнула ей из экипажа.

Был поздний вечер, на улице становилось темно. Амаранта шла по уединенной дороге, окаймленной деревьями, к видневшимся вдали загородным домикам и не заметила двух монахов, которые, прячась в зелени, осторожно шли за ней, не выпуская из виду.

XVII. Бегство Изидора

В тот же день, когда брат Франциско посетил арестанта в его камере, Изидора позвали вниз, в зал, где за зеленым столом сидело несколько судей в черном.

Изидор решил уже, что его последний час наступил, но так как в душе он все еще надеялся на освобождение, то и повторил судьям прежние уверения в своей невиновности и непричастности к делу.

— Меня могут осудить, сеньоры, — заключил он, — но я перенесу все с гордым сознанием своей невиновности!

Судьи сразу разгадали, что за молодец перед ними, но человека неопытного его заверения легко могли обмануть. Они поняли, что от него не добиться никакого признания, и решили основываться на фактах.

«Не трудитесь, братцы, — посмеивался между тем про себя Изидор, — не тратьте на меня понапрасну свое искусство и свою ученость. Я еще не умер, я намерен еще весело пожить и надеюсь заставить карлистов считаться с собой. У Изидора Тристани много покровителей! Нет, сеньоры, птица улетит от вас тогда, когда вы меньше всего будете этого ожидать».

Однако он начал терять уверенность, ибо день подходил к концу, а брат Франциско все не возвращался. Арестант задумался, у него даже пропал его превосходный аппетит. Он беспокойно ходил взад и вперед по своей камере и дурно спал ночь.

Замечено, что преступники, совершенно равнодушно относящиеся к страданиям других, обычно сильно падают духом, когда им приходится страдать самим.

К таким натурам принадлежал и Изидор. Им овладел безумный страх, когда на другой день в камеру вошли двое судей и палач. Ему пришлось собрать все силы, чтобы сдержать дрожь.

— Мы пришли объявить тебе приговор, — сказал судья. — Изидор Тристани! За покушение на жизнь короля, в назидание твоим соучастникам и в наказание за содеянное, ты приговорен к смерти. Завтра, в седьмом часу утра, казнь совершится на тюремном дворе в присутствии законных свидетелей!

— На тюремном дворе? — повторил Изидор, к которому снова вернулась прежняя уверенность и надежда на избавление. — От Тристани хотят, как видно, отделаться потихоньку, без огласки? Ну нет, этого я не допущу! Если я осужден, так пусть казнь моя совершится публично, а не за углом! Кроме того, и срок слишком короток! До завтра мне остается всего двадцать четыре часа, а этого недостаточно, чтобы собраться с мыслями и обдумать, не должен ли я сделать кое-какое признание. Требую, чтобы моя казнь была перенесена на послезавтра, на то же время. Это мое последнее желание, и вы обязаны исполнить его.

— Мы представим суду твое желание, — отвечал судья.

Палач, высокий мускулистый человек лет тридцати гнести, унаследовал должность седого Вермудеца, имя которого не умерло в народе, поэтому его, Тобаля Царцарозу, по привычке тоже называли Вермудецом. У него была длинная рыжая борода, высокий открытый лоб и довольно длинные волосы. Руки и лицо можно было назвать нежными. Выражение лица было спокойным и холодным — он казался достойным преемником старого Вермудеца, сорок лет владевшего мечом правосудия. Подойдя к Изидору, он ощупал его затылок и шею. Изидор невольно содрогнулся.

— Вы любите пощекотать, сеньор Вермудец, — сказал он, — затылок, кажется, отлично выбрит, а?

Тобаль Царцароза равнодушно кивнул и вышел с судьей из камеры.

— Черт возьми! — пробормотал Изидор, стоя посреди комнаты и неподвижно глядя в одну точку своими косыми глазами. — Если они дадут мне отсрочку, я подожду с разоблачением до завтра. Впрочем, нет, до сегодняшнего вечера, а то в последнюю ночь меня станут караулить, и о бегстве нечего будет и думать. Самое большее, подожду до полуночи, не позже. Ну, торопитесь, благородные доны, терпение Изидора может лопнуть…

Арестант тревожно ходил взад и вперед по камере.

Вечером судьи еще раз пришли к нему и объявили, что его желание исполнено — казнь отложена до послезавтра и совершится на площади Кабада.

Изидор снова остался один. Еда и питье не шли ему на ум в этот день, о том, чтобы уснуть, нечего было и думать. Поэтому он решил не ложиться совсем и ночью сделать свое признание, раз никто не приходил к нему на помощь.

Было уже поздно и стемнело. Сторож принес лампу, которая должна была гореть всю ночь. В полночь обыкновенно приходили с проверкой. Главный надзиратель заглядывал через дверное отверстие в камеры арестантов, чтобы убедиться, все ли в надлежащем порядке.

Когда миновал долгий, жуткий час ожидания, Изидор постучал, давая знать, что хочет говорить.

Один из сторожей подошел к двери.

— Что вам нужно? Зачем вы стучите, Изидор? Надо спать.

— Поберегите для себя свои советы, — отвечал Изидор. — Я спать не собираюсь, мне хотелось бы кое-что сообщить следственному судье.

— Ого! Верно, смирились, — заметил сторож, — у вас ведь всегда этим кончается. Значит, решили признаться?

— Ну уж нет! Признаваться мне не в чем, но зато есть что сообщить!

— Я не смею ради этого будить судью, — отвечал сторож.

— Значит, его можно звать только для того, чтобы он выслушал признание?

— Только для этого.

— Ну, я о словах спорить не стану, — сказал Изидор. — Скажите судье, что я хочу выдать соучастников.

— Это другое дело, — отвечал сторож, закрывая отверстие в двери.

Изидор беспокойно ходил взад и вперед по камере. Вдруг в замке загремели ключи. Верно, пришел следственный судья.

Дверь отворилась. На пороге возле сторожа стоял запыхавшийся брат Франциско.

Это было неожиданностью для Изидора.

— Судья придет через несколько минут выслушать ваше признание, — сказал сторож и ушел.

Франциско вытаращил глаза.

— Вы слышали, благочестивый брат, — обратился к нему Изидор, — я хочу признаться! Уже два дня я жду вашего ответа, но наконец потерял надежду на помощь.

— Измени свое намерение, сын мой!

— Значит, вы пришли помочь мне, благочестивый брат?

Монах кивнул головой.

— Только будь осторожен, иначе все пропало, — сказал он, подозрительно озираясь.

— Вот это другое дело! Когда же вы собираетесь освободить меня из этой проклятой западни?

— Сегодня же ночью!

— Так надо спешить.

— Раньше полуночи нельзя.

— Да, но потом остается всего каких-нибудь три часа, в четвертом уже светает!

— Не беспокойся, только будь осторожен.

— Так на мои слова наконец обратили внимание?

— Тебя признали невиновным, сын мой, ты избежишь смертной казни.

— Это приятно слышать. Да ведь я и в самом деле невиновен, так несправедливо было бы проливать мою кровь! Но скажите…

— Тише… идут… — шепнул монах, пониже опустив капюшон и сгорбившись.

Дверь снова отворилась. Вошел судья с секретарем.

— Простите, сеньор, — вскричал Изидор, — теперь уже не надо, я открою все на исповеди благочестивому брату.

— Так зачем же вы нас звали? — недовольно спросил судья.

— Потому что благочестивый брат слишком долго не приходил, я предпочитаю открыть все ему, — объяснил Изидор.

Судья и секретарь ушли.

Изидор весело подмигнул им вслед и перекрестился, потом кивнул головой монаху и, подойдя к окну, подвинул ему стул, а сам сел на кровать.

— Ну, к делу, скоро полночь.

— Еще целый час, — отвечал Франциско. — Сейчас я уйду, сын мой, а ты ляжешь и притворишься спящим, чтобы не возбудить подозрений во время обхода. Потом встанешь, — монах вынул из-под своей широкой рясы несколько пилочек и веревочную лестницу, сплетенную из пеньки и конского волоса, — перепилишь вверху вон те два прута, загнешь их крючком внутрь камеры и прицепишь к ним лестницу.

— Понимаю, понимаю, благочестивый брат, — отвечал Изидор. — Какая тонкая-то, никогда не видывал таких лестниц. Не в досужее ли время вы этим занимаетесь?

— Укрепив лестницу, — продолжал монах, — спускайся вниз, только смотри, будь осторожнее возле нижних окон — не разбуди никого. Внизу найдешь лодку, садись в нее и подожги лестницу — спички есть — она не будет гореть, а только тлеть, но так быстро, что к утру не останется и следа.

— Клянусь честью, хорошо придумано! Скажут, что я бросился в Мансанарес!

— Переплыви на тот берег и ступай в монастырь Святой Марии. Там тебе скажут, что надо делать.

— Благодарю, благочестивый брат! Вот, не я вам сделал признание, а вы — мне, да еще какое важное.

— Только умоляю тебя, сын мой, будь осмотрителен! Не торопись, но и не медли, пили не слишком быстро, да не жалей масла из лампы, чтобы пилу не было слышно! Спрячь все хорошенько в постель.

— А крепка ли лестница, брат Франциско?

— Совершенно надежна. Вот тебе спички!

— Вы опытный и умный человек!

— Скоро полночь, — сказал Франциско, вставая. — Теперь я уйду.

Он подошел к двери и постучал.

— Отворите и выпустите меня, — сказал он. Сторож заглянул в отверстие двери и, увидев, что

Изидор стоит посреди комнаты, а монах у самой двери, отворил ее и выпустил монаха. Замок снова щелкнул.

— Ну, теперь дело в шляпе, — пробормотал Изидор, — меня боятся и не оставили в беде. Ха-ха! Опасно это путешествие из окна, но что делать! Все же лучше, чем на площадь Кабада!

Изидор лег и притворился спящим.

Немного погодя он услышал легкий шорох и, приоткрыв глаза, увидел в отворившемся отверстии двери лицо. Старший надзиратель делал обход. Убедившись, что арестант спит, он пошел дальше.

Подождав еще несколько минут, Изидор встал и потушил лампу. Теперь могла начаться работа!

Достав пилочки, он смазал их маслом и, встав на стул, начал осторожно перепиливать один из прутьев оконной решетки. Перепилив первый прут, он принялся уже за другой, но тут терпение стало ему изменять, он пилил уже не так осторожно, как сначала, понадеявшись, что все спят и поблизости никого нет. Шум его работы был явственно слышен.

Вдруг Изидор услышал шаги в коридоре. Кто-то подходил к его камере. Он мигом соскочил со стула и лег в постель. Почти в ту же минуту у отверстия двери раздался громкий голос, спрашивавший, почему в этой камере потушена лампа, и приказавший сторожу отворить дверь.

Это был старший надзиратель. Неужели он услышал шум и пришел выяснить причину?

Изидор лежал в невыразимом страхе, но при входе надзирателя и сторожа притворился, что протирает глаза спросонья.

— Кто потушил лампу? — спросил надзиратель.

Изидор приподнялся и бессмысленно оглянулся.

— Лампа? Какая лампа? — сказал он.

— Он спал! — сказал надзиратель. — Сторож, зажги лампу, она, верно, догорела. Что это ты тут делал с маслом? Отчего пятна на столе?

— Какие пятна, сеньор? Не знаю.

— Завтра утром надо посмотреть, не нужно ли исправить лампу, — сказал надзиратель и зорко оглядел камеру, но не нашел в ней ничего подозрительного. Сторож снова зажег лампу и вышел вслед за ним.

Когда ключ повернулся в двери, Изидор облегченно вздохнул — они ничего не заметили. Поднявшись, он прислушался — все было тихо. Ночь надвигалась.

Напрягая все силы, он загнул оба подпиленных прута внутрь, теперь окно было открыто, но проход оказался так мал, что вылезать нужно было с большой осторожностью, держась за решетку, спустить вначале ноги и нащупать ими лестницу, которая была не толще мизинца.

Он так и сделал: привязал лестницу к прутьям решетки и, ухватившись за них, опустил сначала одну ногу, отыскал качавшуюся на ветру лестницу, потом — другую, все еще не выпуская из рук прутьев. Но, наконец, надо было оставить их — и он, вцепившись в лестницу, повис между небом и землей.

Волосы у него встали дыбом, когда он взглянул вниз. Далеко под ним мерцала темная глубина. Минутная слабость, головокружение — и Изидор полетел бы вниз. Но он тотчас взял себя в руки, вспомнив о своем страшном положении, и, оторвав взгляд от мрачной бездны, стал потихоньку спускаться. На это ушло немногим больше получаса, а ему показалось — вечность. Наконец он оказался у воды, там действительно была привязана лодка. Монах говорил правду.

Спрыгнув в нее, Изидор поджег лестницу, она затлела и сгорела раньше, чем он ожидал. Тогда, махнув рукой, он направил лодку к противоположному берегу Мансанареса, поглядывая временами на Адский замок, откуда так счастливо освободился.

Заря уже занималась на востоке, когда Изидор причалил к берегу.

XVIII. Искуситель

Амаранта спокойно и благополучно вернулась с боя быков домой. Она жила довольно далеко от городских ворот и рада была, что с ней отправили камеристку. На этой дороге часто встречались подозрительные личности, а вдвоем было не так страшно. Поблагодарив камеристку, торопливо отправившуюся обратно, Амаранта вошла ксебе, спеша взглянуть на милого мальчика, свое единственное сокровище. Он долго оставался в этот день без нее и теперь спокойно спал в своей кроватке.

С грустной улыбкой наклонилась она над ним и тихонько-тихонько поцеловала раскрасневшуюся от сна щечку.

Она молила Бога защитить ее дорогое дитя, пусть мать его, брошенная и беззащитная, потеряла надежду на счастье, но на дитя не должна была падать ее вина. И она просила заступничества у пресвятой Мадонны.

Маленькая комнатка, освещенная бледным светом месяца, была уютна и опрятна. Если бы старая мать Амаранты могла увидеть ее нынешнее пристанище и пожить тут, кто знает, может, она и не умерла бы так скоро.

Горе при виде несчастья дочери, тяжкие раздумья о ее загубленной жизни разбили сердце старушки и ускорили развязку давно таившейся болезни. Теперь она безмятежно спала в своей могиле, не зная больше страданий и горя.

Амаранта отошла к окну. Прошлое живо вспомнилось ей. Она думала о долгих, сладостных часах, проведенных с любимым в прогулках под сенью тенистых деревьев.

Припоминая слова, которые он говорил ей тогда, она отказывалась верить, что он совсем отвернулся от нее. Ей казалось, что его удерживает какое-нибудь препятствие, что он непременно вернется, раскроет опять свои объятья и со словами любви прижмет ее ксердцу!

Разве возможно, чтобы человек так бессовестно отказывался от всего, что обещал прежде и в письмах, и на словах! Неужели он сделал это, только чтобы поволочиться и хвастать потом, что увлек неопытную, доверчивую простую девушку?

Невозможно! Он ведь принц! Может быть, он итеперь любит ее, но обстоятельства не позволяют ему прийти к ней? В последний раз, спеша уйти от нее, он сказал, что ему нельзя показываться в Мадриде, что это опасно… Но объяснил ли он, что значили его слова?..

Амаранта как сейчас видела его перед собой, его клятвы все еще звучали в ее ушах, заглушая все остальное, заставляя забыть все случившееся. Она продолжала любить и надеяться!

Бедное девичье сердце! Ты не можешь расстаться с воспоминаниями о любви и отказаться от раз изведанного блаженства.

Но мягкий отблеск былого счастья вдруг исчез с лица осиротевшей женщины. Она думала о том, что дон Карлос признавался в любви и молодой графине Инес. Это разрывало ей сердце! Лучше бы она никогда не видела этой дочери богача-графа! Конечно, Инес всегда относилась к ней с нежностью сестры, не изменилась и тогда, когда узнала, кто был ее обольститель, напротив, сочувствие ее только возросло, но мысль о том, что обе они связаны с одним человеком, приводила Амаранту в отчаяние.

Могла ли бедная простая девушка сделаться когда-нибудь его женой? Он ведь был принц! Если бы он был одного с ней сословия и так же беден, как она, и мог бы уехать искать счастья в какую-нибудь отдаленную испанскую провинцию, тогда еще была бы надежда на возможность союза, но теперь между ними стояла неодолимая преграда.

Но ведь он знал это и прежде и все-таки любил ее. Амаранта не верила, что он мог разлюбить ее и. не хотел ничего о ней знать. Нет, ведь он клялся ей самым святым!

Так он всегда знал, что не сможет сделать ее своей женой?

Вдруг она увидела какую-то темную фигуру, стоявшую между деревьями и, казалось, рассматривавшую домик.

Кто этот человек? Что ему нужно?

Амаранте стало страшно, и она отошла от окошка.

Темная фигура осторожно и, по-видимому, нерешительно вышла из-за деревьев, осмотрелась и прислушалась.

При свете луны Амаранта увидела, что это монах, закутанный в широкую рясу, лицо его скрывал капюшон.

С минуту она стояла неподвижно посреди комнаты, не спуская с него глаз, потом быстро подошла к двери и заперла ее на ключ.

Страх охватил ее.

Вернувшись на прежнее место, она, казалось, несколько успокоилась. Что мог ей сделать такой сгорбленный, старый, как видно, монах?

Он подошел к самому домику, и она теперь ясно могла различить темную рясу, доходившую до пят, подвязанную веревкой вместо пояса.

Подойдя еще ближе, он протянул было руку к двери, но тут же опустил и, отойдя к окну, заглянул в комнату, где было совершенно темно.

Амаранте стало жутко. Монах, видимо, разглядел ее, несмотря на темноту, и постучал в окно. Собравшись с духом, она решилась спросить, что ему нужно, и открыла окно.

— Это вы, сеньора? Я вас искал, — сказал он тихо.

— Меня? — спросила изумленная девушка.

— Разве вы не Амаранта? Ведь вы жили прежде на улице Толедо, на углу Еврейского переулка?

— Да, я Амаранта.

— У меня к вам секретное поручение, сеньора! Вы одни? — тихо спросил он.

Амаранта испугалась, она тотчас подумала о доне Карлосе.

— Я одна! — сказала она. — Вы не тот ли монах, который однажды вечером стоял у ворот с лошадью?

— Тот самый, сеньора, и я узнал вас теперь! Никто не услышит и не увидит нас?

— Наверху все спят, а больше никого нет.

— Впустите меня, сеньора, не бойтесь, я принес вам радостное известие.

— От дона Карлоса? — с нетерпением спросила Амаранта, и глаза ее блеснули.

Монах утвердительно наклонил голову и, осторожно подойдя к воротам, крадучись вошел в дом.

Амаранта, полная нетерпеливого ожидания, торопливо отперла дверь своей комнаты.

Монах неслышно переступил порог и, схватив ее за руку, увлек подальше от двери. Окинув глазами комнату, он торжественно сказал, понижая голос и указывая на колыбель ребенка.

— Это маленький залог любви! В сердце его проснулось желание видеть дитя и говорить с вами!

— О, ради Бога, скажите, о ком вы говорите?

— Кто же иной, как не тот, кого вы сами назвали, сеньора.

— Возможно ли? Дон Карлос? Монах утвердительно наклонил голову.

— Так он еще в Мадриде?

— Тсс! Никто не должен знать об этом!

— О, никто, никто не узнает! Где же он?

— В нашем монастыре!

— Мы можем встретиться?

— Это желание принца! Он хочет видеть вас и дитя!

— И он послал вас сюда?

— Чтобы спросить, готовы ли вы следовать за мной, сеньора?

— Я пойду! Я должна увидеть и услышать его.

— Возьмите с собой и дитя.

— Он хочет видеть свое дитя, он вспомнил о нас! — вскричала Амаранта, складывая руки, и прекрасное, бледное лицо ее просияло. — О, какой невыразимой радостью, какой сладкой надеждой наполняет это мою душу! Ну, теперь все решится.

— Вы и дитя будете обеспечены.

— Обеспечены? — повторила удивленная этими словами Амаранта.

— Вы не так поняли, сеньора, — поправился искуситель, которому нужно было заманить Амаранту с ребенком в монастырь. — Судьба ваша решится! Дон Карлос так и сказал, но прежде всего он хочет видеть вас и дитя.

— Я иду, иду! — вскричала Амаранта, завернувшись в шаль и закутывая ребенка.

Монах, казалось, не ожидал такой быстрой готовности и еще сильнее стал торопить молодую женщину.

— Оставьте все, как есть, сеньора, — говорил он, — ведь вы скоро вернетесь! Пойдемте, дорога неблизкая. Не запирайте дверей — ну кто теперь войдет сюда?

Последние слова, поспешно выходя с монахом на улицу, Амаранта уже почти не слышала. Дверь ее комнаты и ворота остались незапертыми.

Была уже поздняя ночь. Освещенная луной дорога в город была тиха и пустынна.

— Мы пойдем окольной дорогой, сеньора, — сказал монах, — она прямее выведет нас к улице Гангренадо.

И Амаранта вполне доверилась ему. Мысль об измене не приходила ей в голову. Она спешила к своему возлюбленному, к отцу своего ребенка. Ведь он был первой, единственной любовью ее невинного доверчивого сердца. В то время как они свернули на окольную дорогу, из-за деревьев вышел другой монах и пошел прямо к домику. Он пришел вместе с первым, но дал ему сначала окончить свое дело и уйти, а уж тогда быстро направился к домику и вошел в ворота.

Никого не было кругом. Никто его не видел и не слышал.

Прокравшись в комнату Амаранты, он при свете луны начал внимательно обыскивать ее. Открыв шкаф, он просмотрел все полки, затем перешел к ящикам в столе и, наконец, к шкатулке, хранившей последние нехитрые ценности Амаранты.

Монах без зазрения совести перещупал и перерыл все медные безделушки молодой женщины, не чувствуя при этом ни малейшего сострадания. Но того, что ему было нужно, он все еще не находил. Вдруг его осенила какая-то мысль.

Быстро подойдя к постели Амаранты, он стал шарить в ней своими жадными руками, и наконец круглое лицо его довольно улыбнулось. Он нашел маленькую пачку, перевязанную пунцовой лентой. Это были любовные письма дона Карлоса к Амаранте, писанные его рукой. Они могли служить уликой против него.

Убедившись, что ни тут, ни в колыбели ребенка, которую он тоже перерыл, ничего больше не было, монах спрятал под рясой драгоценную находку и ушел из дома. Между тем Амаранта и ее спутник уже достигли стен монастыря Святой Марии и подошли к калитке, которая после нескольких звонков отворилась. Проведя Амаранту мимо монастыря к аббатству, монах оставил ее на минуту одну в темном коридоре, чтобы доложить о ней, как он объяснил. Немного погодя он вернулся.

— Пойдемте, сеньора, — сказал монах, — и дайте мне руку, здесь темно.

Ничего не подозревая, Амаранта поднялась за ним на несколько ступеней, прошла длинный коридор, потом спустилась по лестнице и снова пошла по сырому, холодному коридору. Шаги их громко раздавались под сводами.

Наконец, они, по-видимому, достигли цели, потому что монах остановился, ощупал стену и, найдя дверь, отпер ее принесенным с собой ключом.

— Входите, — сказал он.

— Куда же вы меня привели? Тут совсем темно!

— Входите, сеньора. Того, кто желает говорить с вами, еще здесь нет.

— И я должна здесь ждать его?

Монах ничего не ответил. Амаранта уже была в комнате, и он запер за ней дверь.

— Вы меня оставляете одну? — сказала она, услышав, что монах запирает дверь на ключ. — Куда я попала? Здесь так сыро и холодно моему бедному ребенку1 Выпустите меня, я лучше подожду на улице!

Но никто не отвечал ей. Шаги монаха удалились, кругом было темно и тихо…

XIX. Сара Кондоро

В один из следующих дней по набережной шла какая-то странная женщина. Она направлялась к глухой отдаленной части улицы, с трудом передвигая вязнущие в песке ноги. Глубокие следы колес вели к уединенному двору, обнесенному черным забором, выходившим прямо на обрывистый берег Мансанареса. Место это поражало тишиной и пустынным видом.

На старухе был большой пестрый платок, соломенная шляпка, когда-то очень дорогая, но теперь совсем изношенная и грязная, и манто, затканное большими шелковыми цветами, оборванное на подоле и хлопавшее ее по ногам. Отвратительное лицо этой маленькой, несколько сгорбленной, но крепкой старухи имело какой-то сизый оттенок, доказывавший чрезмерное употребление спиртных напитков. Длинный, крючковатый нос делал ее похожей на хищную птицу, маленькие глазки блестели, рот шевелился — видно было, что старуха говорит сама с собой.

Между тем что-то в ее осанке и походке говорило, что она не из низших слоев, а видала лучшие времена и лучшее общество.

Хозяева таверны на «Маленькой Прадо», по-видимому, знали ее, потому что один из них, стоявший у дверей, снял шапку, когда она проходила мимо. Старуха отвечала приветливым кивком.

— Куда так рано, дукеза4 Кондоро? — спросил он.

— По делу, — отвечала она, указывая на уединенный двор вдали.

— К палачу? Какое же это у вас к нему дело?

— Спросить надо кое-что, — сказала она и поспешила дальше.

— Вы, кажется, назвали ее герцогиней? — обратился к хозяину таверны один из посетителей. — Верно, это шуточное прозвище?

— Разве вы не знаете этой старухи? — улыбаясь, спросил хозяин. — У нее, действительно, то ли муж, то ли любовник был герцогом. Недавно мне говорил один господин, что она имеет полное право на титул герцогини. Он знал ее много лет тому назад, когда она еще бывала при дворе. А теперь она содержит ночлежку для нищих в цыганском квартале, недалеко от Растро.

Посетитель встал и вышел посмотреть вслед странной старухе.

— Но как она могла опуститься до такой степени? — спросил он.

— Говорят, у нее было много любовных похождений — гонялись, конечно, не за красотой, а за деньгами— и герцог наконец прогнал ее и уехал за границу. У нее и до него и после похождений хватало, кроме того она сильно пила. Ну а теперь имеет неплохой доход от своей ночлежки, да еще, говорят, ведет и другие дела. Когда она заходит выпить, так всегда платит по-королевски и никогда не берет сдачи. Это уж ее обычай.

Посетитель с улыбкой покачал головой и вернулся в таверну, между тем как старуха спокойно продолжала идти своей дорогой.

Теперь уж она не ездила больше в экипажах, а храбро шагала по глубокому песку, утопая в нем на каждом шагу.

Двор, к которому она направилась, лежал далеко от других домов набережной. Тут не только не видно и не слышно было ни одной живой души, но, казалось, даже растительность чужда была этому месту. Не было ни одного деревца, ни одного кустика — разве только кое-где тощая былинка выглядывала из песка.

Длинный черный забор, казалось, отделял от внешнего мира не совсем обычное жилье. Глубоко протоптанные дорожки вели к запертым воротам, возле которых была маленькая, тоже запертая, калитка. Несколько в глубине, за забором, видна была верхняя часть уютного, увитого виноградной лозой домика.

Герцогиня Кондоро пыхтела и обливалась потом, но не позволила себе отдохнуть. Она только, не задумываясь, сняла с себя полные песка башмаки и вытрясла их. О, герцогиня Кондоро не признавала никаких церемоний, но мы еще расскажем об этом впоследствии. Она сама говорила, что давно отбросила глупую совестливость и жеманство. Вообще, это была чрезвычайно интересная особа. Не раз за стаканом вина, сделавшись разговорчивой, она рассказывала знакомым о прошлых временах, о королевах Христине и Изабелле, о Серрано, Олоцаго, Навреце и Эспартеро, которых знала очень близко, когда являлась при дворе и жила со своим супругом на площади Майор во дворце Кондоро.

При этом она признавалась некоторым, близко знавшим ее, что делала то же, что и все знатные придворные дамы того времени, только они были счастливее в своих любовных похождениях или мужья их были снисходительнее, тогда как ее, восемнадцати-двадцатилетнюю девушку, сбили с толку и бросили на погибель.

Да в чем же ее такой уж особенный грех, скажите пожалуйста? В том, что принимала у себя молодого придворного, а герцог вернулся домой, в том, что выслушала признание генерала Прима, или в том, что имела небольшую интрижку с гувернером сына? Это было в моде тогда, сама королева Изабелла подавала подобный пример. Но только ей одной пришлось каяться за свои поступки, и с досады, гнева и отчаяния она предалась своей прежней страсти — вину. Скоро все имущество было ею промотано, ни герцог, ни другие ее бывшие мужья не хотели теперь ничего о ней знать, и вот она дошла до того, что стала содержать ночлежку для нищих.

Несмотря, однако, на своей поношенный костюм и на то, что ее называли теперь просто Сара Кондоро, старуха все еще придавала значение титулу, но она любила, чтобы ее называли герцогиней чиновные лица, потому что когда так говорили простолюдины и посетители ее ночлежки, в громком титуле слышалась обыкновенная насмешка.

Герцогине не раз, впрочем, в щекотливых делах приходилось сталкиваться с законом, но она всегда удивительно ловко умела увернуться от опасности. Она держалась в тени и старалась не давать поводов говорить о себе, чтобы иметь возможность жить так, как ей хочется. Женщины и мужчины, первый раз приехавшие в Мадрид и не имевшие средств оплатить свой ночлег в гостинице, нищие, цыгане и странствующие артисты могли за небольшую плату получить в ее заведении пристанище на ночь. Днем тут никто не имел права оставаться. Это была ночлежка вроде тех, какие давно уже существуют в Париже, Лондоне, Нью-Йорке и Берлине.

Полиция почти не заглядывала в ночлежку Сары Кондоро, и, как ни странно, никогда не бывало там никаких ссор, скандалов, никогда она не упоминалась в сводках происшествий. Это было заведение, необходимое в большом городе, оно уберегало бедный, бесприютный люд от бесчинств: бедняки предпочитали, заплатив ничтожную сумму, отправиться в ночлежку, нежели, оставаясь на улице, попасть в руки полиции.

Сара Кондоро, по-видимому, начала очень полезное, выгодное дело — она по опыту знала, что значит быть без пристанища. Теперь, однако, жизнь ее хорошо устроилась, и часто она даже позволяла себе вспомнить прежнюю страсть, но пила только самые дорогие вина.

— Ворота заперты, — пробормотала она, попробовав замок. — Первый раз я иду к нему, он должен быть тут. Да, не часто мне приходилось бывать в этом квартале.

Она огляделась вокруг. Лицо ее было отвратительно и говорило не только о бурно прожитой жизни, загубленной дурными страстями, которым давалась полная воля, но и о нравственной испорченности.

— А, вот звонок! — сказала она, взявшись за его ручку своей жилистой рукой.

В глубине двора раздался громкий звон колокольчика, и вслед за ним — шаги.

— Что вам угодно, сеньора? — спросил вышедший к ней человек в пестрой рубашке с засученными рукавами, шароварах и с непокрытой головой. — Кого вы ищете?

— Дома ли сыночек Тобаль? Гм, что это я говорю! — поправилась она. — Дома ли сеньор Царцароза?

— Хозяин? Да, он у себя в комнате, — отвечал бородатый малый, указывая на приветливый домик в глубине двора. — Вам угодно поговорить с ним?

— Непременно, сыночек, — сказала старуха, протиснувшись мимо него в ворота и оглядываясь вокруг.

— Так ступайте туда и постучите, у хозяина никого нет.

Сара Кондоро, покачивая головой, смотрела на лежавшие в стороне, около забора, доски, балки, колья, на сушившиеся позади увитого зеленью домика куски черного сукна.

В задней части двора развешаны были одежды утопленников и самоубийц, найденных за последнее время, а дальше, в ящиках, лежали и сами трупы. У пруда какие-то грубо хохочущие люди, стоя на коленях, мыли в грязной воде обрубок дерева. И возле всего этого — хорошенький, мирный домик! Поразительный контраст!

Поднявшись по старым деревянным ступеням, которые вели к двери дома, дукеза взглянула на роскошно увитую виноградом стену и отворила дверь.

Она очутилась в чистенькой, посыпанной песком прихожей. Судя по двору, здесь можно было ожидать запаха крови и тяжелого воздуха — ведь в этом доме жил палач — но вместо этого глаз радовали порядок и опрятность, воздух был чист и свеж.

Сара Кондоро постучала, и дверь отворилась. Посреди уютной комнатки у стола сидел огромный Тобаль Царцароза, просматривая документы. Виноградные ветви, наполовину закрывавшие окна, давали благодатную тень и прохладу.

Дукеза с некоторым смущением остановилась на пороге. Царцароза с минуту неподвижно смотрел на нее, как на какое-то внезапно явившееся привидение, видимо, не веря своим глазам. Лицо его сделалось мрачным.

— Это я, Тобаль, сыночек, это я, — прервала она, наконец, молчание. — Разве ты не узнаешь меня? Давно я тебя не видела! Какой ты стал красавец — вылитый отец, алькальд Царцароза из Биролы! Такой же широкоплечий, с такой же темно-русой бородой…

Тобаль успел между тем оправиться. Дукеза подошла к столу.

— Как ты вошла сюда? Как ты попала во двор? — спросил он, даже не подавая ей руки.

— Прежде всего спроси, как я узнала, что ты здесь, потому что ведь здешнего палача называют прежним именем Вермудеца. Все случай, Тобаль, случай да знакомые! Недавно у меня был старый Дорофаго из Биролы и сказал мне об этом. Я тогда же хотела прийти к тебе, но подумала, что ведь Тобалю это будет не совсем приятно?

— Кто тебя впустил сюда, я спрашиваю? — боязливо повторил палач.

— Человек в пестрой рубашке!

— Он знал тебя, называл по имени? — Он меня назвал просто сеньорой.

— И ты сказала ему…

— Ничего, — быстро прервала Сара Кондоро ветревоженного Царцарозу, — ничего не сказала, сыночек.

Наступила тяжелая пауза. Странные чувства боролись в душе этого человека.

— Да, перед тобой Тобаль Царцароза, мадридский палач! Положением своим он обязан своей матери, так называемой дукезе, а тем, что не сделался преступником и убийцей, — отцу! Алькальд из Биролы был честным человеком, и я свято чту его память!

— Понимаю, сынок, ты хочешь упрекнуть меня в том, что я о тебе не заботилась, но…

— Тем, что я палач, я обязан тебе! Если бы не ты, я был бы теперь, может быть, тоже алькальдом в каком-нибудь маленьком городке! Но что ты от меня хочешь? Я не думал больше увидеться с тобой!

— И я тоже не думала, Тобаль! Из всех моих детей ты один остался.

— А где же маленький герцог Кондоро, дукечито, воспитанный в шелку и бархате?

Дукеза пожала плечами.

— Умер, должно быть, — отвечала она не слишком печальным голосом, — но что делать, все мы умрем! Яне для того пришла к тебе, чтобы жаловаться и горевать. Мое нынешнее занятие выгодно! Но еще немного, и я оставлю его и примусь за новое, только не решила еще, что выбрать — танцевальные вечера или кафешантан на парижский манер? Это будет очень интересно, очень мило, тогда дукеза Кондоро опять сможет выйти на сцену!

— Я слышал, ты содержишь ночлежку, и даже раз был твоим клиентом, хотя ты этого не знала.

— Ты, сыночек? В моей ночлежке?

— Давно уже! Кто этот малый с израненным лицом, принимающий деньги?

— Этот прегонеро5 — хороший, умелый человек!

— Оно и видно. Глядя на его лицо, можно подумать, что он несколько раз спасался от смерти только тем, что срезал себе с лица по куску мяса. Но что же тебе нужно от меня, Сара Кондоро? Ведь не материнское же чувство привело тебя ко мне — это мы оба хорошо знаем!

— Не будем ссориться, сынок. Я рада была услышать, что ты жив и живешь тут, — отвечала нежная мать. — Правда, радовалась, ведь ты один у меня остался!

— Бог знает, что делает! Ты не заслужила иметь и одного, ну да это в сторону, — сказал Царцароза, махнув рукой, как будто отгоняя тяжелые воспоминания. — Говори, зачем ты пришла сюда?

— Я устала, сынок, старость начинает сказываться, я присяду. Ну, вылитый отец! Алькальд Царцароза тоже никогда не предложил бы стула ни своему начальнику, ни родному брату. А лицо, а эта прекрасная темно-русая борода — ну да полно об этом! Ты прав, я пришла по делу, — продолжала она, садясь. — Дело серьезное и деликатное, оно должно остаться между нами! Никого нет в соседней комнате? Ты женат?

— Палач ждет себе прощения, — тихо и выразительно отвечал Тобаль. — Здесь нет никого, кроме нас!

— Ты, верно, знаешь кое-что об этом, сынок, — таинственно сказала Сара, — все от тебя зависит. Дело легкое, не рискованное, а главное, прибыльное. Ты ведь знаешь, что в прошлом году в Памплоне обокрали почту, взяв при этом более ста тысяч дуро, и что ничего до сих пор не найдено?

— Говори короче, Сара Кондоро, что тебя привело сюда?

— Слушай дальше, сынок! Тебе известно, конечно, и то, что два года тому назад был ограблен и сгорел Байонский банк. При этом подозрение пало на Алано Тицона, которого видели у здания банка. Наконец, нынешней весной сгорел дом богатого альцеста, вся семья его убита, имущество украдено. Алано Тицона опять видели кравшимся к дому и заметили кровавые пятна на его одежде. Он был схвачен и приговорен к смерти! Приговор будет исполнен на днях, не так ли?

— Ты знаешь больше меня! Я еще не получал приказаний.

— Это престранная история, Тобаль! Алано, наверняка, принадлежит к какому-нибудь сильному тайному обществу, которое имеет здесь, в Мадриде, могущественных членов! Вчера ко мне пришел какой-то знатный господин и, сказав, что дело Алано может быть пересмотрено, спросил, не могла бы я попросить тебя оттянуть исполнение приговора. Я не соглашалась, тогда он снова пришел вечером и сказал, что тебе ничего не стоит отсрочить казнь на несколько недель, При этом он дал двести дуро, сыночек, — сто для меня, сто для тебя, — прибавила старуха, выкладывая перед ним деньги из кармана своего шелкового платья.

— Что же это за человек? Сара пожала плечами.

— Не знаю, Тобаль, не знаю, мой сыночек! Он пришел поздней ночью в маске, но у дукезы опытный глаз! Я сразу по фигуре поняла, что это далеко не простой и не бедный человек. О, у Алано Тицона, кажется, влиятельные покровители!

— Узнала ты имя этого покровителя?

— Нет, сынок! Он так упрашивал меня пойти отнести тебе деньги, что я подумала: ответственности на тебе не будет, значит, деньги достаются легко — отчего же их не принять? А сто дуро не пустяки. На, вот они!

— Спрячь, они мне не нужны!

— Как, Тобаль! Ты отказываешься от денег? Надо брать и брать! У меня скоро столько их будет, что я оставлю свою ночлежку и примусь за что-нибудь другое. Но у тебя денег меньше моего.

— Говорю тебе, возьми обратно эти сто дуро, — решительно повторил Царцароза.

Старуха всплеснула руками.

— Вылитый покойный алькальд! Вылитый отец! — вскричала она. — Вот игра природы! Будто сам покойный встал из гроба!

— Мой отец был честный человек.

— Знаю, знаю! Но здесь не о том речь, сынок. Я рада, что могу сделать что-нибудь для тебя, ведь ты один у меня остался! Бери все двести дуро.

Она держала деньги и так смотрела на них, будто ей очень тяжело было с ними расстаться.

— Бери, сынок! Такие деньги не каждый день приходят. Ведь двести дуро всего лишь за небольшое промедление…

Палач взглянул на настойчиво упрашивавшую старуху, уже положившую деньги на стол.

— Возьми их назад, — гневно сказал он, — они мне не нужны!

— Святой Бонифацио, какая глупость! Но послушай, Тобаль, не отказывайся от моего предложения, говорю тебе, общество большое и сильное, дело может стоит тебе жизни, если ты не отсрочишь казнь Тицона. Тебя спровадят— и все равно достигнут своей цели. Неужели мне придется потерять и тебя!..

— Возьми назад деньги! — повелительно повторил Царцароза, и старуха наконец со вздохом согласилась. — Что касается отсрочки казни, — продолжал он, — я посмотрю. Придет к тебе еще раз этот знатный господин?

— Не знаю, думаю, что придет.

— Когда он будет у тебя, дай мне знать, Сара Кондоро, я сам переговорю с ним.

— Ого, ты хочешь лично условиться о цене? Так, так, теперь понимаю, — говорила старуха, лукаво прищуриваясь и подмигивая, — ты хочешь выманить у него побольше?

— Очень может быть. Когда ты мне дашь знать, что он у тебя, я приду в твою ночлежку и переговорю с ним.

— Хорошо, хорошо, сыночек, — вскричала Сара, вставая и бережно пряча деньги, — сделаю это, охотно сделаю! Сам дело обделай, он может оплатить, ты прав.

И кивнув ему, она хотела было протянуть руку, но передумала, боясь, что он не возьмет ее.

—До свидания, Тобаль, —говорила Сара, —да смотри же, не проболтайся! Вылитый отец! —пробормотала она, выходя из домика, увитого зеленью.

XX. Во мраке ночи

Тягостная тишина нависла над дворцом графа Кортециллы.

Антонио был серьезен и грустен. Он видел, что Инес глубоко страдает из-за непреклонности своего отца. Ему известен был железный характер этого человека, с которым так загадочно связала его судьба. Если графу пришла мысль соединить свою дочь с принцем Карлосом Бурбонским, чтобы таким образом дать корону своему роду, он, не колеблясь, принесет в жертву этому плану даже счастье своей родной дочери. Никто никогда не сможет сбить его с этого пути.

На Инес слишком тяжело подействовало решение отца. Она все еще не могла прийти в себя от последней сцены и ходила как во сне, видимо, что-то обдумывая.

Слова отца и его строгость в таком деле, где затронуты были самые нежные ее чувства, тяжело потрясли ее. Она видела, что жизнь подошла к роковому рубежу, за которым нет надежды на счастье. Ни за что не согласилась бы она принять руку обольстителя Амаранты, которого не могла не только любить, но и уважать.

Неужели у отца хватит жестокости принудить ее к браку с ним? Неужели он действительно готов принести ее в жертву?

Невозможно! Немыслимо! Столько раз он доказывал ей свою горячую любовь, с радостью исполнял каждое ее желание, в ней видел цель и смысл своей жизни. И вдруг всю эту великую любовь затмило желание надеть корону на голову дочери?

Инес не в состоянии была понять этой загадки!

Мучительно раздумывая, как ей поступить, она твердо знала одно — женой дона Карлоса она никогда не будет, хотя бы ей пришлось нишей уйти из замка отца!

Раз вечером, когда патер Антонио ушел от нее с тяжелым и грустным убеждением, что душевное состояние молодой графини непоправимо, Инес решила покончить наконец с мучительной неизвестностью. Она хотела еще раз попытаться смягчить отца и уговорить его отказаться от своих планов. От этого разговора зависели ее дальнейшие решения.

Помолившись и попросив Бога помочь ей в этом последнем, трудном шаге, который должен был решить ее судьбу, а может быть, спасти ее, Инес пошла на половину отца.

Она шла мужественно, но у дверей его комнаты мужество оставило ее. Ей стало страшно, сердце сильно забилось.

Она вошла в маленький кабинет, где отец обыкновенно писал и проверял счета по вечерам. У него было, по-видимому, много тайных дел, потому что он вел огромную переписку и принимал у себя множество народа.

Кабинет оказался пуст на этот раз — граф, вероятно, еще не возвращался домой. Инес решила подождать его и села в кресло, стоявшее у стены, около портьеры, отделявшей кабинет от гостиной. Она решила просить его со всей нежностью, со всей горячностью своей любви к нему и надеялась, что он наконец уступит ее мольбам. Она хотела показать ему, какое несчастье ожидает ее в этом насильственном браке. Отец любит ее и должен принести честолюбие в жертву этой любви. Инес надеялась, что ей удастся не допустить чего-нибудь худшего.

Но вот прошла четверть часа и еще четверть, а граф Эстебан не возвращался! Лампы и канделябры ярко освещали комнаты, волнение одиноко сидевшей графини было так сильно, что ей ясно представился ее разговор с отцом. Вскоре, однако, тревогу сменила неодолимая усталость, и она задремала, слабо опустив руки и прислонясь головой к мягкой подушке кресла.

Инес видела во сне Мануэля. Ей снилось, что отец смягчился в ответ на ее мольбы и отдал ее любимому, что Мануэль держит ее в своих объятиях. Теперь она могла признаться ему, как невыразимо и давно его любит. Он нашептывал ей сладкие слова любви, целовал ее, и она отвечала на его поцелуи. Сон был прекрасен и давал ей то блаженство, в котором отказывала действительность.

Она долго слышала над собой этот сладкий шепот, как вдруг ей показалось, что заговорил ее отец, и она испугалась. Что же это? Разве они не соединены навсегда с Мануэлем?

Слова делались все явственнее, ей послышалось, что упомянули ее имя, и тут она открыла глаза…

Прекрасный сон перешел в жестокую действительность — она сидела в кабинете отца, ожидая, когда он придет, чтобы в последний раз попытаться уговорить его отказаться от своего решения… Один голос был знаком ей, это был голос отца, но другого она не знала.

Инес сидела, затаив дыхание: в соседней комнате решалась ее участь.

— Я твердо решил поспешить с браком графини Инес, моей дочери, и принца, — говорил граф. — Здесь, в Мадриде, конечно, нельзя совершить бракосочетание, так как дела принца относительно престола еще не решены.

— Поэтому вы хотите уехать с графиней Инес во Францию? — спросил незнакомый голос.

— Да! Графиня развеется и скорее согласится. Мы встретимся с доном Карлосом за границей, там, где он назначит, там же и будет торжественно совершено бракосочетание.

— План хорош. Когда вы думаете ехать?

— Завтра. Чем скорее дочь освободится от впечатлений здешней жизни, тем легче подчинится плану и поймет, как важны были мои распоряжения и моя решимость.

Инес встала и так, стоя неподвижно как статуя, слушала дальше.

— Я уведомлю принца, — сказал незнакомый голос. — Не угодно ли вам будет назначить место встречи?

— Это я предоставляю жениху! В По мы будем ожидать известия, а затем отправимся с графиней в назначенное место.

— Я позабочусь, чтобы все было готово к церемонии бракосочетания.

— Через несколько недель оно уже может совершиться. Принц и его супруга, которая станет герцогиней Мадридской…

— Разумеется, граф! — подтвердил незнакомый голос.

— …принц и его супруга, — продолжал граф, — поселятся где-нибудь в южной Франции, и я уверен, что вы, министр и доверенный нашего короля Карла, употребите все, чтобы…

Голоса удалились, разговаривавшие перешли в дальние комнаты.

Инес, бледная как полотно, стояла неподвижно. Теперь ее судьба решена, спасения, помощи ждать неоткуда. Счастливый случай привел ее сюда в этот час — теперь она знала все, и если не вырвется отсюда сама, так погибнет безвозвратно. Отец ради своего честолюбия обрекал ее на несчастье и гибель. Медлить было нельзя! Она поспешно ушла к себе. Служанка еще ждала ее, но Инес отправила ее спать, сказав, что и сама сейчас ляжет.

Оставшись одна, графиня закрыла лицо руками и разрыдалась. Она видела только один выход, сердце ее при этом разрывалось от горя — расстаться с отцом, с домом, в котором она выросла, с патером Антонио, со всем, что было ей дорого, и уйти, ни от кого не ожидая помощи и защиты! Она хотела, она должна была разрушить планы отца!

Страшная эта была ночь для Инес! Все слышанное заставило ее сделать решительный шаг, но буквально лишило ее сил, и нравственных, и физических. Долго лежала она, не шевелясь, пока не смогла наконец подняться. Кругом было тихо: все спали. Бежать было непросто. У дверей в соседней комнате спала старая служанка. Эта предосторожность соблюдалась из-за странной наклонности Инес вставать во сне и бессознательно ходить по комнатам, поднимаясь даже на крышу дворца. У служанки был чуткий сон, но это не могло остановить графиню — сегодня надо бежать во что бы то ни стало, завтра будет поздно.

Со слезами посмотрела она вокруг, взглядом прощаясь со своей комнатой, сердце ее болело при мысли о разлуке с отчим домом. Затем прекрасное лицо Инес приняло выражение решимости, она завернулась в темный плащ, тихонько на цыпочках подошла к двери соседней комнаты и отворила ее, там, как обычно, слабо горела лампа.

У стены, в углу, спала старая служанка. Инес тихонько прошла через комнату, но шаги ее все-таки разбудили чуткую старуху.

— Простите, донья Инес, — вскричала она, — я должна разбудить вас! Вы можете навредить себе!

— Навредить? — повторила графиня, но старуха не заметила, что она говорит не во сне.

— Вернитесь, донья, — просила служанка, — я уложу вас. Теперь поздно, полночь, надо спать.

Инес дала отвести себя в спальню и легла, сказав, что теперь заснет. Служанка ничего не подозревала. Но как только она вернулась на свою постель, Инес опять встала. Старуха не должна была помешать ее планам.

Подождав еще с час, молодая графиня опять так же тихо прошла в соседнюю комнату, остановилась у постели служанки и, убедившись, что она крепко спит, затушила лампу. В комнате стало совершенно темно.

Беглянка неслышно, как тень, прокралась к двери, но, попытавшись отворить ее, увидела с ужасом, что дверь заперта на ключ и его нет в замке. С минуту она стояла в глубоком отчаянии — верная старая служанка заперла дверь на ключ! Инес оказалась пленницей в своих покоях, другого сообщения с дворцом, кроме этой запертой двери, не было.

Но она знала, что должна уйти сейчас во что бы то ни стало, завтра будет поздно! Это заставило ее, озираясь в темноте, лихорадочно искать путь к спасению. Попытка найти ключ, который служанка вынула из замочной скважины, была опасна: поиски могли разбудить ее, и тогда не осталось бы никакой возможности бежать.

Вдруг ее осенило, она нашла выход. В одной из ее комнат была маленькая дверь, выходившая во внутренние покои дворца, оттуда вела узкая лестница в парк. «Выбравшись в парк, — размышляла она, — я окажусь на свободе, оттуда уже легко можно будет убежать». Сообразив все это в одну минуту, она бесшумно начала отступать от двери к той комнате, которая обещала ей спасение.

Удачно выбравшись в темные необитаемые комнаты дворца, не теряя ни минуты, она храбро пошла в потемках по пустынным коридорам, направляясь к выходу в парк. Она не чувствовала ни малейшего страха, в отчаявшихся людях просыпается отвага.

Как мы уже сказали выше, эта часть дворца была необитаема, только комнаты отца Антонио примыкали к коридорам, по которым Инес скользила как тень, но помехи с его стороны она не боялась и, проходя мимо двери, которая вела в эти комнаты, мысленно попрощалась с их обитателем, остановись на минуту, в душе прося прощения за то горе, которое причиняла ему своим поступком, потому что она знала благородство его души и знала, сколько беспокойства и тревоги доставит ему ее побег.

«Вперед, вперед! — мысленно воскликнула она. — Антонио поймет меня!»

Быстрыми шагами она подошла к лестнице, внизу которой была дверь, ведущая в сад, неслышно сошла по каменным ступенькам вниз. Дверь, к счастью, оказалась незапертой. Торопливо отворив ее, Инес очутилась в саду.

Холодный ночной воздух повеял ей в лицо. Перед ней лежал парк, тот прелестный парк, по которому она так охотно бродила с Антонио, внимая его речам, тот парк, в ротонде которого отец объявил ей так недавно свою непреклонную волю.

Глубокая ночная тишина царила кругом, не слышно было ни малейшего звука, даже шелеста листьев, как будто все растения и деревья были погружены в глубокий непробудный сон.

Инес бросила последний взгляд на старый, мрачный дворец позади себя, который оставляла навсегда — она сознавала вполне, что после побега возвращение сюда для нее невозможно!

Она чувствовала, что разрывает всякую связь со своим прошлым, со всем, что окружало ее до сих пор! Сердце ее забилось при этой мысли, она содрогнулась. «Нет, нет, — шептал ей внутренний голос, — иди, не останавливайся!» И она бросилась вперед по темным аллеям парка, будто испугавшись, что угрызения совести и воспоминания могут заставить ее вернуться назад. Как тень, как привидение, не касаясь земли, бежала Инес дальше и дальше.

В задней части парка находился большой павильон, вплотную примыкавший одной стороной к стене, окружавшей парк. В этой стене была пробита дверь, которая вела из павильона прямо на улицу. Инес знала, что граф, ее отец, часто пользовался этим выходом, знала также и то, что ключ от этой двери висел обычно в павильоне, на золотом гвоздике около самой двери.

Именно к этому выходу она стремительно шла по темным аллеям парка и вскоре была уже у павильона, расположенного среди густо сплетенных старых деревьев, скрывавших его высокие окна с разноцветными стеклами.

Дверь павильона была не заперта. Инес вошла, осторожно пройдя мимо стола, стоявшего посреди павильона, и высоких стульев, окружавших его, и подошла к двери, пробитой в стене.

Дрожащими руками она стала искать гвоздь, на котором обычно висел ключ. С замиранием сердца шарила она по стене, и, наконец, ее пальцы наткнулись на него. Торопливо сняв ключ с гвоздя, она отперла дверь, потом повесила ключ на место и, выйдя из павильона, очутилась на воле.

Впереди тянулась перед ней пустынная, мало населенная улица, на которой почти не было строений, с другой стороны была Прадо. Инес тихо прикрыла за собой дверь.

Но куда теперь? Вопрос этот, по-видимому, не приходил ей в голову.

Не думая об этом, она побежала вперед, как будто убегала от опасности, преследующей ее, вперед по темным улицам. Она сознавала одно — она свободна! Но при этом куда ни обращался ее блуждающий взор, везде встречала она непроницаемый мрак и туман! Бедное, беспомощное создание, что ожидает тебя впереди?

XXI. Иуда

— Так ты знаешь ту девушку, которая находится в монастыре? — спрашивал один дон, закутанный в темный плащ, шедшего с ним рядом человека в легком полуплаще и в старой, потертой шляпе, надвинутой на глаза. Наступила поздняя ночь, и путники шли торопливыми шагами на улицу Гангренадо.

— Знаю ли я прелестную Амаранту? Странный вопрос, принц! Да, я ее знаю, — и мысленно прибавил: «Я любил ее прежде, чем ты узнал ее, и ты мне уступишь ее теперь, я отниму ее у тебя».

— Так ты говоришь, что мои поручения к ней исполнял именно ты?

— Это, кажется, удивляет вас, принц! Действительно странно, что, будучи сам влюблен в эту девушку, я передавал ей любовные письма другого, — сказал Изидор глухим голосом, ибо человек в коротком плаще был не кто иной, как он, а тот, к кому он обращался, был, конечно же, дон Карлос. — Да, — продолжал он, — часто, передав ваше письмо, я сам удивлялся, зачем я это делаю, не раз я называл себя ослом, но Амаранта меня оттолкнула и предпочла мне военного! Что делать, вы завоевали ее сердце, а не я! Будьте, впрочем, уверены, принц, что я ни разу не проговорился о вашем настоящем имени!

— И ты говоришь, что она в монастыре?

— Да, принц, она в монастыре. Амаранта должна вас забыть, а чтобы изгнать из ее сердца всякое воспоминание о вас, нужно, чтобы вы отреклись от нее, то есть вы должны заявить, что не имеете о ней никакого понятия, что совсем ее не знаете! Только так можно излечить ее от несчастной любви к вам. Средство жестокое, но что делать, иначе ее не исцелишь. Страсть в женщинах часто бывает столь сильна, что они делаются почти сумасшедшими, безумными и образумить их иначе, чем самыми энергичными средствами, просто невозможно.

— Так мне предстоит сделать одно — отречься, и больше ничего от меня не требуется! Но для этого не стоило приезжать и подвергаться опасности быть узнанным! Я тебе ее охотно уступлю и нимало не желаю продолжать с ней каких-либо отношений.

Изидор тихо засмеялся.

— Верю, принц, верю, — проговорил он. — Я, со своей стороны, тоже охотно предоставлю ее вам! Не очень-то приятно навязывать себе на шею девушку, покинутую любовником, да еще с ребенком, приятнее самому сорвать цветок и насладиться его ароматом, чем поднять с земли сорванный и брошенный другим.

— Что это значит? Не говорил ли ты сам, что согласен ее взять?

— Да, принц, я действительно говорил, что согласен сделаться вашим преемником!

— А теперь ты берешь назад свои слова?

— Сохрани Бог, принц! Изидор Тристани в этом отношении безупречен! Когда-нибудь вы узнаете, что я всегда держу слово, что на меня можно положиться, но поймите, что даром я не могу взять на себя такой обузы, за эту услугу я хочу получить вознаграждение! А уж тогда я все беру на себя! Я готов даже обвенчаться с Амарантой, если вы пожелаете, что навсегда освободит вас от всей этой истории, а на другой же день после свадьбы мы последуем за полковником Доррегараем на север! Я сгораю от желания попасть туда!

— Это справедливое требование, вознаграждение ты должен получить! Но во сколько же ты оцениваешь свою услугу?

— Очень дешево, принц, за такую услугу, да еще не забудьте, что я умею держать язык за зубами и что всякая тайна сохраняется во мне, как в могиле…

— Это превосходное качество, — проговорил принц. — Обладая им, ты можешь сделаться для меня человеком очень нужным и полезным.

— Его королевское высочество дон Альфонс хорошо знает, насколько я заслуживаю доверия! Вы видите сами, принц, я служу вам верой и правдой, хотя, честно сказать, я очень неспокоен с тех пор, как поступил к вам на службу, ибо мое пребывание близ городских стен с того времени, как я посетил Адский замок, стало смертельно опасно для меня. И все-таки, несмотря на опасность, я продолжаю служить вам, лишь бы доказать вам свою преданность.

— Говори же наконец, сколько ты хочешь получить.

— Я полагаю, принц, что десять тысяч реалов не будет слишком много за такую услугу. Подумайте, я женюсь, то есть обрезаю себе крылья! За десять тысяч реалов я беру все на себя, беру прошедшее, усыновляю ребенка, ведь это мальчик, не так ли? Его можно будет тотчас же окрестить, и я дам ему свое имя.

— А я тебе плачу десять тысяч реалов в Памплоне.

— В Памплоне, пусть будет так, — сказал недовольным тоном Изидор, обманувшийся несколько в своем ожидании получить деньги теперь же.

— Тебе это кажется слишком отдаленным сроком?

— Я бы желал получить деньги здесь, принц, я большой любитель их, особенно золота! Да к тому же имею некоторые обязательства.

— Хорошо, ты получишь их в монастыре!

— Превосходно, принц, одолжение за одолжение, — проговорил Изидор, и оба спутника повернули на улицу Гангренадо. — Кажется, вблизи никого нет, — продолжал он, — я не доверяю больше ни одному человеку! По-видимому, все спокойно!

— Мы пришли, — сказал дон Карлос, приближаясь к воротам. — Позвони, — прибавил он, обращаясь к своему спутнику.

Изидор исполнил приказание. Сразу же за звонком к воротам подошел монах с маленьким фонарем в руках.

— Отвори, брат мой, — тихо сказал монаху Изидор, — это принц!

Ворота отворились, и дон Карлос прошел в монастырский двор вместе с Изидором, следовавшим за ним. Он направился к воротам аббатства по галерее между колоннами.

Монастырь Святой Марии, казалось, был ему так же хорошо знаком, как его собственный дом. Изидор продолжал следовать за ним. Вскоре оба скрылись, войдя в широкие ворота древнего аббатства.

Спустя несколько минут, в темных коридорах аббатства показался старый согбенный монах с фонарем, направлявшийся в ту часть мрачного здания, где находились камеры пыток и казематы для провинившихся братьев.

Лицо монаха было без бороды и очень безобразно. Это был дежурный служитель аббатства, в число прочих обязанностей которого входил надзор над заключенными в казематах. В настоящее время там было только двое несчастных. Один монах, нарушивший обет послушания великому инквизитору, и девушка с ребенком — Амаранта!

Монах переносил свое наказание с удивительным терпением, он не роптал и вообще не говорил ни слова.

Но не так переносила свое заключение Амаранта! Первые дни и ночи она приходила в отчаяние, плакала, рыдала, умоляла, требовала, чтобы ее освободили, потом вдруг успокаивалась на некоторое время, затем снова впадала в отчаяние, ее охватывал страх, она заламывала себе руки, кричала, что не знает за собой никакой вины, не понимает, за что ее держат в заключении, как преступницу, умоляла выслушать ее и выпустить на свободу.

Старый служитель был тронут ее отчаянием и мольбами, но что мог он для нее сделать, он не мог ни помочь ей, ни утешить! Он ничего не знал о намерениях и планах трех всемогущих инквизиторов, в руках которых он был простым орудием, волю которых должен был исполнять беспрекословно. Единственное, чем он мог облегчить участь несчастной и что делал, так это носил потихоньку молоко для ребенка, а для нее — вино и фрукты. В описываемый вечер он спустился в душный, сырой подземный коридор, в котором находились казематы.

Глядя на его безобразное лицо, все в складках, с длинным носом, загнутым вниз, с провалившимся ртом, никак нельзя было подумать, что в этой груди бьется сострадательное, мягкое сердце, однако это было так.

Эзебио состарился в монастыре Святой Марии. Он много и усердно молился. В нем оставалась, впрочем, одна мирская наклонность, он любил заниматься резьбой по дереву и был настоящим художником в этом деле. В последнее время, однако, он перешел к другим занятиям и делал маленький орган или так называемую гармонию новой удивительной конструкции, обещавшую выйти чудом искусства.

Вся его жизнь протекала ровно, тихо и спокойно. Никогда он никого не обидел ни словом, ни делом, никогда не гнался за похвалой братьев, стоявших выше него в монастырской иерархии, и вместе с тем не возбуждал ничем их недовольства, день проводил в работе и молитве, никого не боялся, но и не искал общества других. Поступая таким образом, он остался и к старости простым монастырским служителем. Этот добродетельный старец, подойдя к одной из дверей, выходивших в коридор, освещаемый только фонарем, который он нес в левой руке, вынул правой связку ключей из-за пояса и, вставив в замок ключ, отпер тяжелую, толстую дверь, на которой снаружи был прикреплен крест. Дверь эта вела в мрачную келью с одним окном, выходившим на пустырь в задней части монастырского сада, отделенный от него изгородью.

Гнилым, удушливым воздухом повеяло на старика, когда он вошел в эту мрачную пустую келью, всю мебель которой составляла лавка, служившая, по-видимому, вместо стола, так как на ней стояли кружка и миска. У стены на соломе лежала Амаранта, обняв ребенка, она прикрылась своим старым платком, рядом лежал молитвенник. Она спала. При входе старца Амаранта с испугом вскочила и, крепко прижав ребенка к груди, вскрикнула дрожащим голосом:

— Вы хотите украсть моего ребенка, хотите похитить его?

— Что с вами, это я, разве вы не узнали меня? — спросил ее кротко Эзебио, поставив фонарь на уступ в стене. — Это я, не бойтесь, верно, вы дурной сон видели?

— Ах да, это сон… — сказала Амаранта. — Мне приснилось, что Изидор здесь и хочет украсть моего ребенка, моего маленького ангела. Какой ужасный сон!

— Вставайте, Амаранта, и идите за мной!

— Куда, брат Эзебио? Может, меня выпустят, наконец, на свободу или, по крайней мере, скажут, за что меня бросили в эту темницу?

Монах пожал плечами и склонил голову набок.

— Сеньора, не спрашивайте меня, потому что я сам ничего не знаю! Мне приказано привести вас наверх, а зачем — мне не объяснили!

— Не пришел ли дон Карлос? О! Он сильно рассердится, узнав, что меня засадили в этот страшный каземат.

— Пойдемте, Амаранта, там все узнаете!

— Куда вы ведете меня?

— Наверх, в зал собраний, — ответил старый Эзебио, выходя из темной сырой кельи вместе с Амарантой, державшей на руках ребенка.

Дверь Эзебио оставил открытой.

Поднявшись по каменной лестнице наверх, они довольно долго шли по широкому коридору со сводами, пока не оказались у большой, затворенной двери. Эзебио открыл ее и провел Амаранту в огромную комнату. На стенах висели зажженные факелы, освещая красным, мерцающим светом пустое пространство этого обширного помещения, производившего крайне неприятное впечатление.

В противоположной стене зала была ниша, там стояло несколько монахов, а у боковой стены сидели за длинным столом еще два монаха и что-то писали. Вокруг стола стояло много пустых стульев.

Вся обстановка наводила на мысль, что в зале готовилось ночное заседание.

Эзебио подвел Амаранту к столу и вышел из мрачной комнаты, имевшей еще два выхода кроме того, через который они вошли. Возле каждой из этих дверей стояло по одному служителю, своей неподвижностью они походили скорее на статуи, чем на людей.

Когда Амаранта вошла в зал, три святых отца вышли из своей ниши и заняли места за столом, на котором, помимо письменных принадлежностей и бумаг, стояло распятие и лежал молитвенник.

— Амаранта Галло, — произнес великий инквизитор, обращаясь к девушке, — не находилось ли твое прежнее жилище на чердаке дома, расположенного на углу улицы Толедо?

— Да, святой отец!

— Говорят, ты утверждаешь, что принц Карлос Бурбонский имел с тобой любовную связь и обещал на тебе жениться?

— Да, святой отец, это правда, он был со мной в связи и обещал на мне жениться! Но скажите, за что вы держите меня в монастырской темнице, как какую-нибудь преступницу?

— Стало быть, Амаранта Галло, ты не отрекаешься от своего тяжкого обвинения против принца?

— Я не могу отречься от истины, почтенный отец, и клянусь всем святым для меня, что только один в мире человек, дон Карлос, клялся мне в вечной любви и верности! О, скажите, не здесь ли он? Могу ли я надеяться увидеть его когда-нибудь? От него одного я жду своего спасения!

— Принц не имеет о тебе ни малейшего понятия, он называет тебя бесстыдной обманщицей, сочинившей эту историю из-за денежного интереса!

— Это говорит принц? — спросила Амаранта с крайним изумлением, не веря своим ушам.

— Женщина, образумься наконец и признайся, в чем твоя цель, назови своего настоящего любовника! — воскликнул инквизитор Бонифацио. — Твоя клевета нанесла бесчестье гордой фамилии, богатства которой соблазнили тебя и навели на мысль сочинить всю эту историю!

— О пресвятая Мадонна! Что вы такое говорите? — вскрикнула Амаранта. — От меня он скрывал свое имя — это правда, но я его встретила нечаянно, узнала его — да, узнала! — и слышала явственно, что его называли принцем Карлосом!

— И ты утверждаешь, что он отец ребенка, которого ты держишь на руках? — спросил великий инквизитор.

Амаранта чувствовала, что в эту минуту решается ее участь, и, поборов всякий стыд и страх, она ответила твердым голосом:

— Да, святой отец, это его ребенок, и клянусь моим душевным спасением, что это истина!

Великий инквизитор, поднявшись со своего места, подал знак одному из братьев, стоявших у дверей, дверь тотчас же отворилась, и в ней показался дон Карлос в своем рыцарском плаще.

Он вошел в зал и, приблизившись к инквизиторам, слегка поклонился им.

— Почтенные отцы, вы приглашали меня, — сказал он, — и я явился на ваш зов, но утром я должен вернуться к своей армии!

Амаранта вздрогнула, увидев того, кому до сих пор принадлежало всецело ее сердце, услышав тот самый голос, который столько раз уверял ее в любви, она бросилась к нему в полной уверенности, что он пришел ее спасти, что настала минута ее освобождения.

— Прочь, женщина! — закричал громовым голосом великий инквизитор, потом обратился к принцу, гордо стоявшему перед ним.

— Принц Карлос Бурбонский, — сказал он ему, — знаете ли вы эту простолюдинку, называющуюся Амарантой Галло?

Дон Карлос взглянул на трепещущую девушку, смотревшую на него с любовью и надеждой.

— Нет, почтенные отцы, я не знаю ее, — сказал он. Амаранта, вскрикнув, отшатнулась. Он отрекается от нее, отрекается от своего ребенка! Ей казалось, что все это сон, что перед ней не он, а кто-то другой, только похожий на него. Она смотрела на него долгим, пристальным взглядом — нет, это он, он, тот, что клялся ей в любви столько раз!

— Ты слышишь, Амаранта Галло, — воскликнул великий инквизитор. — Принц не знает тебя!

— Боже милосердный! Ты отрекаешься от меня! Ты говоришь, что не знаешь меня! — проговорила Амаранта в отчаянии дрожащим, прерывающимся голосом.

Дон Карлос посмотрел на нее холодным, спокойным взором, в котором не отражалось ни малейшего чувства.

— Сообщите, прошу вас, святые отцы, мое объяснение графу Кортецилле, — сказал он, обращаясь к инквизиторам. — Эта девушка мне совершенно неизвестна, повторяю, — прибавил он, — в похождениях этой искательницы приключений я не принимал никакого участия!

— О! Это ужасно! — простонала Амаранта. — Но у меня есть доказательства, они могут подтвердить истинность моих слов. У меня есть письма, написанные его рукой!

— В твоем жилище был произведен обыск, и никаких писем там не нашли, — возразил отец Бонифацио.

— Пустите меня, я схожу и принесу их вам. Они спрятаны в моей постели!

— Постель была также осмотрена, в ней тоже ничего не найдено.

— Я приведу еще доказательство, — воскликнула Амаранта. — Его, теперь так бессовестно от меня отрекающегося, а прежде столько раз клявшегося мне в любви, однажды укусила в правую руку моя собака, которая лежала рядом и, увидев, что он протягивает ко мне руку с намерением обнять, вцепилась в него зубами. От этой раны остался крестообразный шрам, а верное животное поплатилось за это жизнью.

— Отпустите меня, святые отцы. Повторяю, что не знаю этой обманщицы и не имею никакого понятия о рассказанной ею истории, — сказал предатель.

Вслед за этими словами он надменно поклонился инквизиторам и вышел из мрачного зала.

Амаранта бессознательно провожала его глазами… В голове ее все смешалось. Страшный крик вырвался из ее груди — он отрекся от нее! Это казалось ей невероятным, невозможным, она чувствовала, что в ней совершается ужасный, мучительный переворот — в мыслях, в чувствах, во всем ее существе — и она страдала, страдала невыносимо.

— Ты слышала, — сказал великий инквизитор, обращаясь к несчастной девушке. — Впрочем, мы требовали от принца этого объяснения только для соблюдения формальности; мы и без этого знали, что ты клевещешь на него, утверждая, что он был твоим любовником! Мы имеем явные доказательства, что ты просто наглая обманщица, искательница приключений, так как настоящий твой любовник найден!

Амаранта слушала, глаза ее расширялись все больше и больше, но она удержалась на ногах, сделав над собой невероятное усилие, чтобы не потерять сознание и испить чашу страданий до дна!

Великий инквизитор снова сделал знак одному из братьев, стоявших у дверей, и дверь опять отворилась.

На этот раз в ней показался Изидор. Приблизившись к столу, он низко поклонился святым отцам.

Амаранта замерла от страха, увидев в зале этого ненавистного ей человека. Что еще ее ожидало? Зачем он пришел? Уж конечно, не для того, чтобы поддержать ее и чтобы засвидетельствовать истину. Достаточно было взглянуть на его дьявольское лицо, чтобы понять — этот человек не способен ни на что доброе.

— Ваше имя Изидор Тристани? — спросил его великий инквизитор.

— Да, я Изидор Тристани, святейший отец!

— Знаете ли вы эту девушку? Изидор самодовольно засмеялся.

— Еще бы! Да, я знаю прелестную Амаранту, — ответил он. — И она меня тоже хорошо знает: мы жили в одном доме, на одной площадке, а иногда и в одном покое!

Амаранте показалось при этих словах, что кровь застыла в ее жилах и сердце перестало биться.

— Вы были, стало быть, любовником Амаранты Галло?

— Разумеется, именно я и никто другой, — ответил Изидор.

— Ты! Ты осмеливаешься это говорить? — воскликнула Амаранта.

— Правда должна взять, наконец, верх, оставь свою ложь, она нам больше ни к чему, — проговорил Изидор. — Я принял твердое решение, святые отцы, больше не запираться и признаю, что был ее любовником, а теперь я решился и хочу на ней жениться, хочу, чтобы наш ребенок носил мое имя!

Амаранта упала без чувств, силы оставили ее, она видела, что погибла безвозвратно, что связана теперь навсегда с негодным, ужасным человеком, стоявшим перед ней.

Изидор подошел к ней.

— Оставь всю эту комедию, — сказал он ей. — Я не отступлюсь от своего слова, и ты будешь моей женой, женой Изидора Тристани. Святые отцы, это очень неожиданно для нее, мое предложение ее сразило, она ведь и не надеялась сделаться моей женой, но я своего слова не меняю.

— Отнесите ее в каземат, — сказал великий инквизитор, обратившись к братьям, стоявшим у дверей. — Там она придет в себя! Возьмите у нее ребенка! О нем позаботятся.

— Благодарю вас, святые отцы, — сказал Изидор, обращаясь к инквизиторам, пока служители выносили бесчувственную Амаранту из страшного зала.

XXII. Друзья

Среди камергеров и адъютантов, присутствовавших в дежурном зале королевского дворца, царило уныние. Все разговаривали вполголоса, на лицах видны были озабоченность и какое-то беспокойство. Причина была в том, что положение короля Амедея из-за бесчисленных партий, выступавших против него, со дня на день становилось все затруднительнее. Среди придворных, дежуривших в этом зале, находились и генерал Мануэль Павиа де Албукерке, и бригадный начальник Жиль-и-Германос.

Общество разделилось на маленькие группы, там потихоньку говорили друг другу, что король потерял всякую надежду удержать испанский престол, что оставаться ему далее в Мадриде, среди враждебных партий, среди раздоров и распрей, усиливающихся с каждым днем, невозможно!

Действительно, за исключением одной, самой немногочисленной, партии, никто в Испании не хотел иметь на престоле сына итальянского короля. Вся страна разделилась на множество партий, враждовавших между собой и производивших смуты, беспорядки и волнения. Одна стояла за возведение на престол дона Карлоса, другая хотела сделать королем его брата Альфонса, третья — сына изгнанной королевы Изабеллы, а самая многочисленная и сильная партия хотела провозгласить республику, но при этом она разделилась на две партии. Одна из них настаивала на избрании в президенты гражданина Кастелара, а другая — графа Монпансье, супруга сестры Изабеллы. В группах, составившихся в дежурном зале, говорили об этом гибельном разделении, угрожавшем Испании всевозможными бедствиями и разорением.

Понятно, что при таком положении дел участь короля Амедея была незавидна, стало ясно, что он ошибся в своих предположениях и расчетах и нашел не то, чего ожидал! Теперь ему не оставалось ничего другого, как покинуть страну, разделившуюся на партии и враждебно к нему настроенную. Королевская корона даже при благоприятных обстоятельствах нелегка, каково же иметь ее на своей голове, когда со всех сторон тянутся алчные руки, желающие во что бы то ни стало ее сорвать!

У короля Амедея не было ни одного преданного ему генерала, не было армии, на которую он мог бы рассчитывать, и народ не любил его. Маршал Серрано, так долго бывший его приверженцем, в последнее время тоже отшатнулся, хотя открытого разрыва между ними и не произошло, но король, по-видимому, начал оказывать ему недоверие, что оскорбляло и раздражало маршала, вследствие чего преданность его охладела.

Прим, пользовавшийся прежде, как и Серрано, расположением короля и имевший на него наибольшее влияние, стал жертвой враждебных партий и был убит на улице. Со стороны Франции Амедей также не имел никакой поддержки, ибо Франция, сделавшись республикой, разумеется, не могла быть защитницей королевского трона. А кроме того, претендент на испанскую корону, дон Карлос, имел многочисленных приверженцев и весьма сильные связи на юге Франции, основанные не на уважении и бескорыстной преданности ему, а на рае-чете и интересе, поскольку оттуда поставлялось оружие и провиант для его армии. Пиренеи, эта дикая романтическая местность, отделяющая Францию от Испании, стала оплотом карлистов. Множество искателей приключений стекалось туда, чтобы поступить в армию дона Карлоса. А для снабжения этой армии продовольствием и оружием тянулись из Франции целые караваны с амуницией и прочим снаряжением.

Впрочем, дон Карлос не довольствовался только сухопутными перевозками, он нанимал также морские разбойничьи корабли, которые привозили морем все необходимое, для того, чтобы превратить скверно одетые и плохо вооруженные отряды в регулярное, сильное войско. Таким образом, власть его росла с каждым днем, и он называл уже себя королем испанским, назначал министров и генералов, входил в переговоры с народом и рассчитывал в самом скором времени торжественно въехать в столицу. Это ему казалось тем более возможным, что страна была обессилена своим разделением на партии.

К тому же и духовенство, непосредственно участвующее во всех делах Испании и играющее такую значительную роль в жизни страны, приняло его сторону.

Великий инквизитор разослал повсюду секретные предписания принимать принца как будущего короля и оказывать ему во всем содействие и помощь, после чего все духовенство примкнуло к партии карлистов и стало открыто склонять народ к признанию его королем.

Этой благодатной стране, которая столь щедро была одарена природой, угрожала опасность стать жертвой неурядиц и кровавых междоусобиц.

Спасения ждать было неоткуда! Никто не надеялся, да и нельзя было надеяться, что король Амедей окажется в силах восстановить общественный порядок и спокойствие в стране, где царила смута.

Конечно, в Мадриде было много военачальников, известных своей храбростью и доблестью в военном деле, но не было руководящей силы, не было сильной, энергичной руки, которая могла бы дать им направление.

Был испытанный полководец Серрано, был и Конхо, не уступавший ему ни в храбрости, ни в знании дела, был и Цабала, и Мануэль Павиа де Албукерке, был Жиль-и-Германос, недавно отличившийся необычайным своим мужеством. Остановимся на последних, чтобы поближе познакомить с ними читателя.

Жиль-и-Германос был сыном богатого землевладельца, поместья которого находились близ португальской границы, но своей известностью и успехами он был обязан только самому себе. Он сам встал на ноги, без всякой помощи со стороны отца, так как считал недостойным прибегать к помощи родителей, и, действительно, с самого его поступления в военную школу, где он проявил работоспособность и прилежание, отец не помогал ему ни деньгами, ни протекцией, ибо, как и сын, считал, что лучшие люди — это те, что становятся на ноги сами, без посторонней помощи. По-видимому, он был прав, по крайней мере на его сыне справедливость такой точки зрения оправдывалась блистательным образом.

Жиль поступил в военную школу очень юным, там познакомился он с Мануэлем Павиа, и вскоре знакомство это переросло в тесную дружбу. Связывало их еще и то, что Мануэль тоже не имел никакой протекции и пробивался на жизненном пути только собственными усилиями. Он, впрочем, самой судьбой был лишен всякой опоры и поддержки, поскольку девяти лет от роду остался круглым сиротой и был взят ко двору королевы Христины и сделан пажом в знак уважения к его аристократическому происхождению.

Уже в то время карлисты были враждебно настроены к властвующему дому и стремились лишить короны десятилетнюю королеву Изабеллу или же похитить ее и захватить в плен. Однажды они пришли тайком в Мадрид и незаметно пробрались ко дворцу, воспользовавшись темнотой ночи.

Стража во дворце и вокруг него была незначительна, и толпы карлистов, внезапно напав на нее, сумели окружить дворец. Расчищая себе дорогу штыками и пулями, они пробрались уже и в сам дворец, намереваясь похитить королеву, спавшую безмятежным крепким сном. На помощь никто не явился, в казармах, по-видимому, ничего не знали об этом ночном нападении.

Опасность росла с каждой минутой! Все камеристки, находившиеся во дворце, сбежались в слезах в спальню малютки-королевы и бросились на колени перед ее кроваткой, камергеры попрятались неизвестно куда, думая прежде всего о своем собственном спасении. Десятилетняя королева, проснувшись от шума, в испуге расплакалась, не понимая, в чем дело, и не подозревая о том, какая ей грозит опасность!

Вдруг в толпу женщин, плачущих и ломавших в отчаянии руки, ворвался молодой паж и предложил спасти королеву. По-видимому, он один из всех придворных не потерял головы со страха, лицо его дышало отвагой и мужеством, внушившим доверие маленькой Изабелле, она просила его выполнить свое намерение и спасти ее. Тогда паж запер все двери комнат, соседних со спальней, и, воодушевляя стражу своим мужеством и примером, прорвался во главе ее сквозь толпы карлистов, овладевших дворцом.

В рукопашной схватке, без которой, конечно, не обошлось, он был ранен и хотя кровь из раны текла ручьем, он, не обращая на это внимания, продолжал свой путь и сумел выбраться из дворца. Он тут же бросился в казармы, к Эспартеро, правителю Испании и опекуну малолетней королевы.

«Наконец-то войска двинулись ко дворцу и улицы огласились барабанным боем…», — так рассказывал об этом историческом происшествии корреспондент венской газеты. Мы приведем здесь всю эту статью слово в слово, чтобы показать, что большинство героев нашего повествования никак не вымышленные личности, но люди, действительно принадлежащие истории. Итак, корреспондент писал следующее: «…Шум, производимый мерным шагом пехоты, двигающейся колоннами, треск ехавшей артиллерии, наконец, грохот пушечных выстрелов, оглушавших окрестность, заставили карлистов бежать из дворца и сложить оружие перед национальной гвардией и войсками, приведенными Эспартеро на выручку королеве.

Начинало светать, когда всемогущий опекун-регент Испании вошел в комнату малолетней королевы.

— Ваше величество, — сказал он ей. — Ваши враги сдались!

Бедная испуганная девочка сидела полусонная, не совсем еще пришедшая в себя от потрясения, нарушившего ее безмятежный сон.

— Мои враги! — воскликнула она. — Почему они сделались моими врагами? — Затем, окинув всех окружающих ищущим взглядом, она спросила торопливо и взволнованно: — А где тот мальчик, который так отважно пробрался между врагами и привел на помощь войска?

Эспартеро отворил дверь и ввел маленького героя, еще не смывшего пыль и кровь.

— Ты спас меня, — сказала она пажу, протягивая ему руку, — благодарю тебя! Ты ранен? Бедный мальчик!

— Ваше величество, — возразил паж, — испанский дворянин никогда не бывает мальчиком, как испанская королева не бывает девочкой!

Десятилетняя королева взглянула с изумлением на остроумного пажа.

— Ну, в таком случае, кавалер, — прибавила она кротким, почти умоляющим голосом, — скажите мне, как ваше имя?

— Мануэль Павиа де Албукерке к услугам вашего величества!

В то время, — продолжает вышеупомянутый корреспондент, — в Мадриде много говорили о девятилетнем Мануэле Павиа и видели в нем любимца и наперсника королевы, оказавшего ей такую важную услугу, на какую из-за недостатка мужества или преданности не решился никто из взрослых людей, находившихся во дворце. Но неустрашимый, отважный характер мальчика, его сознательное мужество возбудили в душе Эспартеро опасения встретить в нем со временем соперника, чье влияние на юную королеву может оказаться более сильным, и это стало причиной его удаления из дворца.

Мануэль был помещен в военную школу, позже, когда он стал взрослым, повышение его шло очень медленно. Зиму он проводил обычно в Мадриде, лето — на пиренейских водах.

Он был очень популярен среди населения столицы и был любим также в высшем обществе за свой ум, любезность и умение оживить и разнообразить всякий разговор.

В мадридских салонах того времени говорили преимущественно о политике, и Мануэлю была не чужда эта тема, он говорил об этом дельно и умно.

Притом он был настоящий любимец общества, отличный товарищ и галантный кавалер, дамы влюблялись в него наперебой, но связь у него была всегда только с одной; связи эти возбуждали каждый раз бесконечные разговоры и волнения в мадридском высшем обществе.

Говорили об этом герое, что он имел до тридцати дуэлей, которые, однако же, для него всегда заканчивались удачно. Его отношения с герцогиней Царейос, потом с маркизой Эйлерой и, наконец, последняя связь с герцогиней Мединой давали богатую пищу для разговоров. Но известен он был не только как неустрашимый и ловкий боец, как отличный, меткий стрелок, но и как лучший танцор ригодона во всей Испании».

Как мы уже сказали выше, Мануэль подружился в военной школе с Жиль-и-Германосом, впоследствии к этому дружескому союзу присоединился еще отец Антонио, познакомившийся с Мануэлем на пиренейских водах, куда оба отправлялись каждое лето. Антонио ездил туда для подкрепления своего слабого здоровья, подорванного напряженной учебой. Вскоре знакомство молодых людей перешло в тесную искреннюю дружбу, и Жиль тоже привязался к доброму патеру. С течением времени этот дружеский союз укреплялся все больше и больше.

Но в то время как прошлое Мануэля и Жиля и само их происхождение были известны, о родителях Антонио никто ничего не знал. Раз как-то в разговоре друзья коснулись этого вопроса, но Антонио попросил их никогда больше" об этом не говорить, не затрагивать его прошлого, воспоминания о котором слишком тяжелы и печальны для него. С тех пор разговор об этом никогда не возобновлялся.

Однако ж Жиля разбирало любопытство, ему хотелось узнать прошлое своего друга, и, наконец, желание это исполнилось. Случайно он встретился с человеком, хорошо знавшим монастырь, в котором воспитывался Антонио, и воспользовался этим, чтобы разузнать о прошлом друга, так интересовавшем его. Полученные сведения он не замедлил передать Мануэлю со всеми подробностями.

— Около двадцати лет тому назад, еще младенцем, Антонио оказался в монастыре, — рассказывал Жиль Мануэлю в дежурном дворцовом зале в описываемый нами вечер, — и с тех пор монастырь стал для него родным домом.

— Стало быть, он тоже сирота, как и я, — заметил Мануэль.

— В монастырских реестрах об этом ничего не сказано, но, судя по некоторым данным, в монастыре предполагают, что родители его были живы, но, вероятно, вследствие каких-то важных причин вынуждены были удалить его от себя и отказаться от него! Одет он был богато, в тонкое вышитое белье, которое сохраняется до сих пор в монастырских кладовых. Впрочем, то, что родители его были живы, это только предположение, утверждать этого никто не может, так как о них не было никаких слухов и сами они никогда не подавали о себе никаких знаков, забросив бедного ребенка в монастырь, где его воспитывали как приемыша. Я уверен, что, отверженный с детства родной семьей, не зная никогда ни привязанности, ни материнской нежности, он не имел понятия ни о каком чувстве любви и преданности.

— Кто знает, — заметил Мануэль, — может быть, за всем этим кроется какая-нибудь семейная драма или затеянная из-за наследства гнусная интрига, жертвой которой он стал. Трудно поверить, что он провел свое детство и юность среди суровых монахов, не зная ни любви, ни привязанности! Сердце у него мягкое, нежное, восприимчивое, в нем нет ни безучастия к людям, ни холодного эгоизма, напротив, он глубоко сочувствует всему происходящему вокруг него, в его душе нет ни желчи, ни тщеславия, ни суетной гордости.

— Антонио я люблю не меньше, чем тебя, — сказал Жиль, — и не подметил в нем ничего такого, что могло бы поколебать мои чувства к нему. Я нимало не осуждаю его за скрытность, я лишь удивляюсь ей, так как, казалось бы, между нами, в нашем дружеском тесном кругу, ее могло бы и не быть, но, видно, причина такой скрытности в его характере, в его натуре, а может быть, в его положении!

— Не говорил ли он тебе на днях, что намеревается оставить дворец графа Кортециллы? — спросил Мануэль.

— Да, и, наверное, у него есть на это какая-то важная причина, только сделать это ему будет нелегко!

— Видимо, начальники переводят его куда-нибудь в другое место, патеры ведь не имеют своей воли.

— Может быть! Скорее всего, он действительно принял это решение не по своей воле, а просто вынужден был подчиниться!

— В таком случае, я, наверное, угадал, — заметил Мануэль, — сказав, что ему дали другое назначение.

— Может быть, он действовал во дворце графа Кортециллы не совсем так, как хотело бы его духовное начальство, и в наказание его переводят на худшее место, как это часто случается и у нас, — сказал Жиль. — Я уверен, что Антонио ни в коем случае не пойдет против своих убеждений и против совести в угоду начальству и никакими наказаниями принудить его к этому нельзя. Он очень тверд в некоторых вещах, даже более чем тверд — непреклонен!

— Да, самостоятельность и непреклонность нашего друга не дадут ему достичь высоких должностей на его поприще, а он был бы к этому очень способен. Увы, это никого не интересует. Для достижения высших должностей требуется одно — слепое, беспрекословное послушание, а на духовном поприще рассуждение и размышление еще в меньшей чести, чем на любой светской службе.

— Молчи, он идет, — прошептал Жиль.

Антонио вошел в дежурный зал дворца. Его движения были быстры и неспокойны, сам он был бледен, взволнован и имел вид человека, лишившегося рассудка.

— Я пришел ненадолго, — сказал он, поклонившись обоим друзьям. — Простите, что не остаюсь с вами как обычно.

— Что случилось? Ты ужасно изменился! — спросил Мануэль.

— Говори же, — сказал Жиль в свою очередь, обращаясь к патеру, — что с тобой?

— Это страшный удар, — почти неслышно ответил Антонио, — он потряс меня до глубины души.

— Тебя оскорбили, понизили по службе? — спросил Мануэль.

Патер с холодной улыбкой покачал головой.

— Неужели вы думаете, что это могло бы меня потрясти, — сказал он презрительно. — Я умею переносить невзгоды, касающиеся лично меня!

— Значит, во дворце графа Кортециллы какое-то несчастье? — спросил нетерпеливо Мануэль. — Говори же наконец!

— Да, во дворце большое несчастье!

— Инес, графиня Инес…

— Инес исчезла! Ночью она ушла потихоньку из дома, не оставив никаких следов!

— Боже мой, что же это значит? — воскликнул Мануэль.

— Графиня Инес не захотела покориться воле графа, она предпочла бегство, предпочла потерять все — отца, кров, свое блестящее положение в свете и свои богатства.

— А, понимаю, все это случилось из-за дона Карлоса!

— Опасаюсь, что так!

— Какой смелый и какой необдуманный шаг! — заметил Жиль. — Бедная неопытная девушка!

— Это ужасно! Нельзя допустить, чтобы она столкнулась с теми опасностями, которыми грозит ей улица, — сказал Мануэль. — Куда она, бедная, денется, что будет делать? Ее ждут только нужда и несчастье! Банды карлистов бродят кругом. Что если она попадет в руки этих разбойников?

— О! Какой ужасный был день, страшная ссора произошла между графом и мной! Разъяренный, взбешенный, он обвинял меня и так грубо говорил со мной, он требовал, чтобы я возвратил ему его дочь, — рассказывал Антонио, бледный как смерть от душевных страданий, наполнявших его душу.

— Он требовал от тебя, чтобы ты возвратил ему дочь? Сумасшедший! — воскликнул Мануэль. — Кто же виноват в этом несчастье, как не он сам!

— Молчи, друг мой.

— Разумеется, он! Хотел принудить свою единственную дочь выйти замуж за дона Карлоса, которого она презирает, — продолжал Мануэль, не слушая Антонио, пытавшегося остановить и успокоить его. — Я пойду к нему и скажу, что он сам виноват в этом, и тогда…

— Не делай этого, друг мой! Граф наказан и без того! Страх и горе лишают его рассудка! Он сам не понимает, что делает! Он бросился на меня со шпагой!

— Ах, безумец, — воскликнул Жиль.

— В своем отчаянии он начал обвинять меня в случившемся несчастье и кинулся на меня. Я подставил грудь, и он опомнился. Я говорю вам, что горе лишило его разума! Он кричал, что готов все простить мне, лишь бы Инес возвратилась домой, потом опять начал осыпать меня упреками, обвинял в том, что я отдалял ее от принца, что я подтолкнул ее к отчаянному поступку!

— Как же ты ответил на все эти оскорбления? — спросил Жиль.

— Никак не ответил, друг мой. Я только старался побороть" свое раздражение, смириться духом и, наконец, простил ему все его действия и слова, сказанные в отчаянии.

— Это слишком великодушно!

— Единственное, что я сделал, это покинул его дом, в котором мне слишком тяжело было оставаться. Да и зачем оставаться в этой пустыне, где все напоминало мне исчезнувшую, пропавшую без следа Инес? Осиротевший дворец казался мне могилой, вымершим домом! Я простился с графом, метавшимся взад и вперед по комнатам, поблагодарил его за все прежнее мое житье-бытье у него…

— Зачем же ты благодарил его? Недоставало еще этого! — воскликнул Жиль.

— Вышел я из этого дома совсем другим. Я чувствовал, что потерял все на свете, что для меня больше ничего не осталось в жизни, — проговорил Антонио, изменив своей обычной сдержанности под тяжестью душевной скорби, которую он не сумел скрыть.

— Кто бы не посочувствовал тебе, — проговорил Жиль с душевным участием, сжимая в своих руках руку друга. — Жестокие слова графа вывели бы из себя любого, даже совсем бесчувственного человека!

— Ты думаешь, что на меня так сильно подействовали обвинения графа? — спросил Антонио, горькие, безнадежные слова которого были вызваны той душевной болью, причины которой он глубоко скрывал от всех. — Друг мой, я простил давно его обидные подозрения, его нападки на меня, он слишком несчастлив и слишком жестоко наказан.

— Я решился, — твердым голосом сказал Мануэль, выходя из глубокой задумчивости, в которую повергло его известие об исчезновении Инес. — Я хочу найти графиню во что бы то ни стало!

— Это и мое намерение, — заметил Антонио.

— В таком случае, я к вам присоединяюсь, и втроем мы сумеем ее найти и защитить, — воскликнул Жиль.

— Я сейчас же отправлюсь, чтобы выхлопотать дозволение выйти из Мадрида с военным отрядом, — проговорил Мануэль. — Надо сделать все, чтобы напасть на ее след. Нет ли у тебя каких-нибудь соображений насчет того, куда она могла бы отправиться?

Антонио покачал отрицательно головой.

— Послушай, а не отправилась ли она к Амаранте? — сказал Мануэль, и глаза его сверкнули при этих словах. — Там я, несомненно, что-нибудь узнаю, если не найду самой Инес.

— Напрасная надежда, друг мой.

— Так ты был уже у этой девушки, которую графиня так любила и защищала?

— Я был у нее, но ее не нашел, она тоже скрылась.

— Так, верно, они вместе убежали!

— Кто же это может знать.

— Я найду ее, хотя бы она была на краю света! — воскликнул Мануэль. — До свидания, друзья.

— Мы тоже будем искать ее, — сказал Жиль, — это — наша общая цель.

Трое друзей оставили дежурный зал и, выйдя вместе, расстались, поклявшись друг другу отдать все силы для достижения цели.

XXIII. Смерть герцога

Герцогиня Бланка Мария Медина сидела в своем будуаре за письменным столом, инкрустированным золотом и перламутром, и писала на надушенном листе бумаги письмо.

«Дон Мануэль Павиа де Албукерке, пишу вам эти строчки в надежде, что это письмо не останется нераспечатанным, как прежние мои письма! Прошу вас, приезжайте сегодня вечером во дворец герцога Медины, у меня есть новость, в высшей степени интересная для вас, новость по делу, занимаюшему вас в настоящую минуту более всего на свете. Яжду вас, и будьте уверены, что в моем салоне вас ожидает всегда радушный, искренний прием».

Бланка Мария, написав последние слова, пробежала глазами это дипломатическое послание и с дьявольской улыбкой проговорила мысленно: «Этим я поймаю его на удочку». Потом, вложив письмо в конверт и запечатав его изящной облаткой, она позвонила в колокольчик, стоявший на ее роскошном письменном столе. Фелина вошла в будуар.

— Что прикажете, ваше сиятельство? — спросила прелестная служанка.

Герцогиня сделала надпись на конверте и встала со своего места.

— Отправь сейчас же это письмо дону Мануэлю, — сказала она, отдавая конверт. — Скажи слуге, чтобы он отнес его безотлагательно, письмо очень спешное, теперь уже шесть часов.

— А если он не застанет дома дона Мануэля? — спросила Фелина.

— Если его нет дома, он должен быть или во дворце, или на Прадо. Стало быть, в каком-то из этих мест посланный должен будет его найти.

Служанка удалилась.

— Он должен приехать, от этого зависит все, — прошептала герцогиня, — и должен попасть в ловушку, которую я ему расставила! Инес устранена скорей и легче, чем я предполагала, она попала в западню, которую сама себе приготовила. А Мануэль погибнет от моей руки! Да, ты погибнешь, тщеславный, гордый человек, так страшно избалованный женщинами. Гибель твоя уже близка, и погублю тебя я, которую ты заставил страдать, но и ты пострадаешь не меньше! Сам не подозревая, ты поможешь мне достичь моей цели, не думая, не гадая, ты навлечешь на себя подозрения, подозрения, которые оттолкнут от тебя всех. Сам ты долго не будешь знать о тяготеющих над тобой подозрениях, так как подобные подозрения не высказываются открыто, — продолжала развивать свою мысль Бланка Мария и в глубине души торжествовала, глаза ее блестели, выражение злобной радости не сходило с лица. — От тебя будут отворачиваться с отвращением, будут указывать на тебя пальцами, и это больше, чем что-либо еще, будет терзать и мучить твою гордую душу, это самое чувствительное страдание для тебя, какое только можно придумать.

Бланка Мария Медина умеет мстить за себя, Мануэль! С улыбкой она роет яму, в которую ты должен попасть! Она никогда не забудет того, что ты ей сделал, она перехитрила тебя, несмотря на то, что ты очень хорошо должен был знать сердце женщин, но ты поверил, что все, что она тебе говорила тогда, она говорила искренне, ты поверил потому, что она поддалась твоему неукротимому желанию легче и скорее, чем ты надеялся, чем ожидал! Сегодня вечером тебя увидят в салоне герцогини Медины, увидят как интимного, близкого друга, а когда завтра узнают, что герцог лежит в предсмертных судорогах, будут уверены или, по крайней мере, будут подозревать, что он отравлен тобою. В глазах общества ты сделаешься убийцей и предателем, так как свет будет убежден, что под маской друга дома, распивая с ним вино, ты всыпал ему яд в стакан! Открыто не осмелятся тебя обвинить и отдать в руки правосудия, но будут смотреть как на убийцу, будут избегать тебя, будут закрывать перед тобою двери, а ты будешь смотреть на это сначала с изумлением, потом с раздражением, ты будешь мучиться в душе. Ничем не заслуженное презрение и отдаление от тебя людей будут ежедневно доводить тебя до отчаяния, а Бланка Мария будет наслаждаться твоим скрытым гневом и страданием, ранами, наносимыми твоему тщеславию!

Герцогиня открыла секретный маленький ящичек своего письменного стола и вынула оттуда изящный флакончик с несколькими каплями какой-то желтоватой жидкости. Флакончик походил на те, в каких обычно бывает розовое масло, но заключенная в нем жидкость была иного свойства, эти несколько капель были смертельны, хотя и почти незаметны на дне хрустального флакона; их было, однако же, достаточно, чтобы убить человека. С давних пор хранила Бланка Мария изящный флакончик, в этот вечер он должен был открыться в первый раз. Давно зрел в ее голове ужасный замысел, нынче она решила привести его в исполнение.

Она спрятала смертоносный флакон за шелковый корсет. Между тем уже наступал вечер. В будуаре становилось темно, и она вышла с намерением отправиться на половину герцога, которую с ее комнатами соединяли роскошные галереи, устланные коврами и уставленные тропическими растениями. В галереях этих можно было встретить прислугу, и герцогиня не пошла через них, а предпочла узкий коридор, соединявший спальни супругов, вход в который был запрещен всем домашним, и которым, между прочим, герцог очень редко пользовался для посещения герцогини в ее спальне. Дверь в супружеский покой из этого коридора запиралась, и золотой ключ хранился у нее. Она торопливо отперла эту дверь и, заперев ее за собой, направилась быстрыми шагами к покоям мужа по темному коридору. Здесь никто не мог ни видеть, ни слышать ее, поблизости никого не было. Только шорох ее платья, касающегося стен, нарушал глубокую тишину, царившую в этом таинственном ходе.

Коридор этот проходил почти через весь дворец и примыкал к кабинету герцога, расположенному возле спальни.

Тот же золотой ключик отпирал и дверь из коридора в кабинет.

Бланка Мария была уверена, что мужа нет дома и что никого из посторонних она там не встретит.

Войдя в кабинет, она опять заперла за собой дверь.

Кабинет был небольшой, но убранный с самой изысканной роскошью. Стены были покрыты бархатными обоями. Посреди поднималась колонна, живописно драпированная, у подножия ее лежала круглая подушка. Около колонны стояли два мраморных стола, на одном из них лежало несколько заряженных револьверов изумительной работы, на другом находился золотой поднос с хрустальным графином и стаканом. Графин был наполнен вином, герцог пил его обычно на ночь для того, чтобы быстрее заснуть. Несколько тяжелых занавесей отделяли кабинет с одной стороны от спальни, а с другой — от гостиной, тоже прилегающей к нему. Рядом с этими драпировками были невысокие колонны, на них — амуры с корзинами в руках, наполненными фруктами и цветами. На стенах висели великолепные картины старых испанских художников, а на средней колонне были прикреплены кенкетки со стеклянными шарами внизу.

Вечером кабинет освещался несильным светом газовых ламп. У входа в спальню висел образ пресвятой Мадонны, перед которым всегда горела лампада, так как герцог был человек очень набожный.

Войдя в кабинет, Бланка Мария приблизилась к столу, на котором стоял графин с вином. Поспешно вынула она из-за корсета флакон и только начала открывать его, вынув предварительно пробку из графина с вином, как вдруг ей показалось, что в комнате, кроме нее, кто-то есть. Она вздрогнула, посмотрела вокруг — никого не было, не слышно было ни малейшего шороха. Не имея привычки отступать от принятых решений, она твердо выполнила намеченное. Ядовитая жидкость была вылита ею в вино, и вдруг в ту же минуту она увидела человека в темном платье, неподвижно стоявшего у драпировки, отделявшей кабинет от гостиной.

Бланка Мария была поражена, кровь застыла в ее жилах. Фигура, возникшая перед ней так внезапно, казалась ей привидением. Она отступила на несколько шагов назад, выронив из рук флакон, не сводя глаз с таинственного свидетеля ее ужасного поступка, каким-то сверхъестественным образом очутившегося перед ней. Но вдруг неподвижная фигура, страшный призрак тронулся с места и, быстро подойдя к ней, наклонился, чтобы поднять флакон, лежавший у ее ног.

В эту минуту герцогиня узнала в призраке духовника своего мужа, сердце в ней замерло.

— Ах, это вы, отец Иларио! — воскликнула она дрожащим голосом.

— Простите, сиятельнейшая герцогиня, что я вас невольно напугал, — сказал он тихим голосом. — Не предполагая, что вы войдете через эти двери в покои вашего супруга, и не подозревая вашего присутствия, я вошел сюда две-три минуты тому назад.

Бланка Мария вздохнула свободнее. В душу ее закралась надежда, что патер не видел того, что она сделала.

— Давно муж мой вернулся домой?

— Он еще не вернулся, сиятельнейшая герцогиня, — отвечал Иларио, подавая Бланке Марии флакон, поднятый им. — В гостиной никого нет, однако камердинер зажигает уже лампы.

Взяв флакон из рук Иларио и слегка кивнув ему головой в знак благодарности, она поднесла его к носу, как будто бы в нем была ароматическая эссенция.

— Значит, мне удастся сегодня принять герцога в его гостиной, — сказала она. — Пойдемте, отец Иларио.

— Позвольте, сиятельнейшая герцогиня, я прежде заткну графин пробкой, его оставили открытым — вино выдохнется, — заметил патер.

Вставив пробку, он последовал за герцогиней, услужливо приподнимая перед ней портьеру.

Бланка Мария вышла в гостиную уже совершенно успокоенная, полагая, что патер ничего не видел.

— Не ожидает ли герцог сегодня гостей? — спросила она, обращаясь к патеру.

— Насколько мне известно, сиятельнейшая герцогиня, нет!

— В таком случае я проведу вечер у него, и если у меня будут посетители, то приму их здесь, — сказала Бланка Мария, располагаясь в одном из низких мягких кресел. Иларио встал в стороне позади одного из стульев, как становятся обычно слуги.

— Вы доставите редкую радость герцогу, сиятельнейшая герцогиня, только бы это не была радость перед несчастьем, как это по большей части и случается с нами, смертными, — проговорил вполголоса патер и остановился.

— Что вы хотите сказать, отец Иларио? Продолжайте вашу мысль.

— Я хочу сказать, сиятельная герцогиня, что на земле не бывает полного счастья, чаще всего нам случается испытывать радость перед тем, как приходит какое-нибудь несчастье! Не случалось ли вам испытывать или наблюдать, что нет радости, которую не пришлось бы искупить горем? Ведь герцог увидит в вашем присутствии здесь доказательство вашей любви к нему, вашей привязанности, и он будет счастлив, но кто знает, что за этим последует!

— Как я должна понимать ваши слова? — спросила Бланка Мария, бледнея.

— За радостью следует горе, и смерть часто приходит внезапно, когда мы чувствуем себя вполне счастливыми.

— Поберегите для другого, более подходящего случая ваши мрачные предсказания, отец Иларио, — ответила герцогиня, стараясь уверить себя, что все, сказанное патером, было сказано случайно, без всякой задней мысли. — В настоящую минуту я вовсе не расположена их слушать!

— Прошу извинения, но все эти мысли как-то невольно теснятся в моей голове, вот я их и высказал! Все на свете суета и более ничего, дни наши сочтены. Сегодня герцог счастлив и весел, завтра он, может быть, навсегда закроет свои глаза и прекратит свое земное странствие. Но он всегда готов предстать перед высшим судьей, и за душу его я не опасаюсь, он набожный, благословенный муж.

Бланка Мария бросила испытующий взор на отца Иларио. В голове ее опять мелькнуло сомнение: не видел ли он, что она сделала, и не угадал ли в этом преступления. Слова его слишком совпадали с тем, что должно было произойти.

— Вы никогда так не говорили, отец Иларио, — сказала она.

— Повторяю, что нынче мысли эти не выходят из моей головы, и я не могу от них отделаться. Но не будем об этом, я слышу шаги герцога, он идет сюда. Какая радость, какое неожиданное счастье ожидает его здесь! — прошептал патер так выразительно, что герцогиня почти не сомневалась уже, что он проник в ее тайну.

Она встала со своего места, так как герцог входил в эту минуту в комнату. Он казался на вид слабым, болезненным человеком, лет шестидесяти, если судить по лицу, хотя, в сущности, ему только что исполнилось пятьдесят. Борода его и волосы были почти белые, лицо худое, щеки впалые. Ростом он был меньше своей супруги и при этом очень худощав. Несмотря на его гордую осанку и на манеру держать себя слишком надменно, в лице этого гранда и во всей его наружности было, однако, что-то располагающее. В его чертах отражались строгая справедливость и сердечная доброта, которых не могло скрыть гордое, надменное выражение, свойственное аристократам. И действительно, герцог был очень добр, он много помогал бедным, действительно заслуживающим участия и помощи, и все это делал так, что никто не подозревал о его благотворительности.

Видимо, он был очень удивлен, найдя в своей гостиной жену в обществе патера.

— Позвольте мне, дон Федро, побыть с вами сегодня вечером, — сказала герцогиня. — И позвольте также принять моих гостей, если кто-нибудь посетит меня, в вашем салоне. Мне надоело одиночество.

Бланка Мария видела, что патер не спускает с нее глаз, что острый, жгучий взор его проникает ей прямо в душу.

— Я очень рад видеть вас у себя, донья Бланка, а равно и вас, отец Иларио, — ответил герцог. — Я только что из дворца, опять готовится переворот, и мне нужно обдумать и принять меры, чтобы не быть застигнутым врасплох.

— Сядемте, — сказала Бланка Мария. — О каком перевороте вы говорите?

— Король Амедей решил оставить Испанию, на днях он покидает столицу, о чем лично сообщил мне сегодня для того, чтобы я тоже принял свои меры, так как, разумеется, после этого я не останусь в Мадриде, здесь житья не будет от беспорядков, дикого произвола и всякого насилия. Я намерен отправиться в мои владения, находящиеся близ Гранады, куда, надеюсь, вы, донья Бланка, и вы, отец Иларио, согласитесь сопровождать меня!

— Без всякого сомнения, супруг мой, я поеду с вами, — ответила герцогиня.

Патер также изъявил свое желание.

— Вероятнее всего, провозгласят республику, что еще больше усилит общую неурядицу и суету.

— Которые прекратятся только с восшествием на престол дона Карлоса, — заметила Бланка Мария.

— О, спаси нас и помилуй, пресвятая Мадонна, от такой беды и напасти! Карлисты — это просто разбойники, их действия против регулярных войск, а равно и против жителей ужасны и заставляют просто содрогаться! Я хочу отстраниться от всех этих переворотов и неурядиц, и потому, как только его величество выедет из Мадрида, я вслед за ним также уеду.

— О, превосходно, дон Федро, я с удовольствием отправлюсь с вами в Гранаду.

— Ну и прекрасно, завтра же можно начать приготовления, ибо я не останусь ни одного часа после отъезда короля, поскольку совершенно уверен, что смуты и перемены начнутся сразу же после того, как он оставит столицу.

В эту минуту в дверях гостиной показался камердинер герцогини.

— Генерал Мануэль Павиа де Албукерке, — доложил он.

— Просите! — воскликнул дон Федро.

— Просите! — повторила герцогиня.

Взор патера опять остановился на герцогине, он с пристальным вниманием следил за ней.

Слуга створил двери, и Мануэль вошел в гостиную.

Он поклонился герцогине и старому герцогу, который, сделав несколько шагов ему навстречу, радушно приветствовал его. Бланка Мария тоже привстала со своего места и со злобным торжеством заметила, что Мануэль сильно взволнован и бледен как смерть.

Обменявшись вежливыми приветствиями с герцогом, Мануэль подошел к Бланке Марии и поцеловал у нее руку, патеру поклонился он вскользь, что, впрочем, последнего нимало не смутило и не заставило оставить салон. Он только отошел чуть далее, в глубину комнаты.

— Вы, вероятно, уже слышали о несчастье, постигшем дом графа Кортециллы? — спросил Мануэль после взаимных приветствий. — Во всяком случае вам, герцогиня, это, разумеется, небезызвестно!

— Графа Кортециллы? — спросил герцог. — Что там такое случилось?

Все сели.

— Представьте себе, — сказал Мануэль, обращаясь к герцогу, — граф Кортецилла имел намерение выдать свою единственную дочь, прелестную, очаровательную графиню Инес за дона Карлоса.

— Это невероятно! Что за странность! — воскликнул герцог.

— К величайшему горю нашего гостя, — заметила герцогиня с усмешкой, которая была ей к лицу.

— Графиня Инес умоляла отца не принуждать ее к этому браку, но он не хотел ничего слушать и не отступал от своего намерения, — продолжал Мануэль.

— Непостижимо! — повторял герцог, качая головой. — Я всегда считал графа человеком рассудительным и разумным.

— Не обращая внимания на просьбы дочери, он решил на днях везти ее за границу и там отпраздновать ее свадьбу с доном Карлосом. Это довело до отчаяния молодую девушку, и прошлой ночью она убежала из отцовского дома. Страшно представить себе ее положение в настоящую минуту, такая молодая, неопытная — и совершенно одна, без всякой опоры и без приюта! Сколько бед и несчастий может с ней произойти!

— Да, необдуманный поступок, — заметил старый герцог.

— Если бы она позволила себя увезти, — воскликнула, смеясь, герцогиня, — тогда, по крайней мере, все это происшествие имело бы романтический характер и не грозило бы всякими неприятностями и опасными последствиями. Не правда ли, генерал Павиа? Что вы об этом думаете? Ну, признайтесь же, ведь дело не совсем так дурно, как вы его представили!

— Что вы хотите сказать, герцогиня? Вы полагаете…

— Я полагаю, что в бегстве графини Инес вы не совсем безучастны!

— Честью клянусь…

— Ну, не клянитесь же напрасно.

— Ничего подобного не может прийти в голову никому, — сказал старый герцог с упреком.

— Я хотела только предложить вам быть посредницей между вами и графом Кортециллой, если бы оказалось, что вам нужно посредничество, — сказала Бланка Мария, обращаясь к Мануэлю. — Простите меня, что подозревала возможность вашего участия в этом деле, а если бы мои подозрения оказались верными, то это, несомненно, было бы гораздо лучше для графини, чем то, что ждет ее, если ваши предположения верны, и она убежала без всякой надежды на какую-либо поддержку и защиту!

— Да это так и есть, она бежала одна, без всякого постороннего участия или содействия, — горячо уверял дон Мануэль.

— О, это страшный удар, ужасное несчастье для графа! — сказал герцог, задумчиво качая головой. — Молодая графиня поступила безрассудно, опрометчиво в высшей степени!

— Я уверена, что улетевшую птичку скоро найдут и поймают, — сказала, смеясь, Бланка Мария. — Я убеждена, что все это не более как комедия, которую графиня разыгрывает для того, чтобы напугать отца и заставить его отказаться от задуманного им плана. Конечно, средство она избрала слишком смелое и небезопасное.

— Я боюсь, герцогиня, что вы опять ошибаетесь в ваших предположениях, так как до сих пор все попытки отыскать следы графини были тщетными, никто не знает, куда она исчезла, — ответил Мануэль. — Я надеялся узнать от вас что-нибудь.

— Вот видите, я была отчасти права, предполагая, что вам нужна посредница, — сказала герцогиня.

Вслед за этими словами герцог заговорил о политике, интересовавшей его более всего, и Бланка Мария встала со своего места.

— Позвольте мне проститься с вами, — сказала она, обращаясь к мужчинам. — Я ухожу к себе и надеюсь, дон Мануэль, что вы проведете остаток вечера в обществе моего мужа.

— Надеюсь, генерал, — воскликнул герцог, — что вы не лишите меня удовольствия побыть в вашем обществе.

Затем, обратившись к жене, он пожелал ей доброй ночи.

Мануэль тоже простился с герцогиней, и она ушла на свою половину, а он пробыл еще более часа у герцога. Было около двенадцати часов ночи, когда он встал и начал прощаться go старым грандом, любезно проводившим его до дверей. Вообще, дон Федро был так приветлив и общителен, что Мануэль, уходя от него, остался с самыми приятными воспоминаниями и нашел его весьма интересным собеседником.

Настроение его было незавидное с той минуты, как Бланка Мария высказала свои подозрения по поводу его участия в бегстве Инес. С тех пор он сидел как на горячих углях, потому что, получив записку, он решил, что у герцогини есть сведения об Инес, а поняв свою ошибку, опять вернулся к мучительным раздумьям о том, где же ее искать. Он продолжал думать об этом, уже покинув дворец герцога Медины, шагая по темным улицам Мадрида.

Герцог Федро, проводив гостя, ушел в свой кабинет и, позвонив в колокольчик, вызвал камердинера. Старый гранд велел, как всегда, налить стакан вина, и, когда приказание было исполнено, с помощью слуги принялся раздеваться.

Базилио был старый, доверенный слуга герцога, вполне изучивший все его привычки и сделавшийся ему необходимым вследствие этого. Часто камердинер рассказывал своему господину о разных мелких происшествиях во дворце с шуточными замечаниями от себя, что весьма забавляло старого гранда.

Раздевшись, в этот вечер герцог, как обычно, выпил стакан вина, налитого камердинером из известного уже нам графина, и, отпустив Базилио, отправился в спальню.

Камердинер погасил газовые лампы, горевшие в кабинете, так что остался лишь слабый, мерцающий свет лампады. Исполнив эту последнюю обязанность, Базилио тоже ушел в свою комнату, находившуюся по соседству со спальней герцога.

Вдруг ночью старого слугу разбудил громкий звук звонка, проведенного в его комнату из спальни герцога.

Базилио вскочил и зазвонил, в свою очередь, колокольчиком, чтобы разбудить прочую прислугу, а сам тут же принялся одеваться. Ему представилось, что воры или. разбойники забрались во дворец, одним словом, что случилось что-то особенное. Так как герцог не имел привычки беспокоить прислугу ночью из-за пустяков, Базилио не решался идти один.

Но наконец он собрался с духом и направился в кабинет.

Тихонько пробравшись туда, он стал прислушиваться, пытаясь рассмотреть, что делается в спальне: ни воров, ни разбойников не было видно, однако он услышал странные стоны.

— Базилио, я умираю! Да придите же кто-нибудь! — взывал герцог слабым голосом.

Камердинер, узнав голос герцога, бросился в спальню и увидел своего господина, бледного, измученного, в страшных судорогах. Герцог попросил холодной воды напиться, чувствуя жгучую боль в желудке, и приказал бежать за доктором.

К счастью, на помощь Базилио явились другие слуги. Один бросился за доктором, другие побежали на половину герцогини, чтобы уведомить ее о случившемся.

Базилио понял с первого взгляда, что болезнь старого гранда опасна, что надежды на его спасение мало. На его осунувшемся лице лежал отпечаток близкой смерти, потому Базилио распорядился, чтобы герцогиню разбудили тотчас же, чего хотел и сам герцог.

Бланка Мария не заставила себя долго ждать, вскоре она была уже в комнате умирающего супруга и спрашивала, что случилось.

Дон Федро ужасно страдал и корчился от боли, она говорила слова сочувствия, велела подать ему воды со льдом. К утру герцог потерял сознание.

Позвали отца Иларио, и он сейчас же распорядился исполнить над ним предсмертные религиозные обряды.

Явился наконец и доктор герцога, пожилой человек с серьезным лицом. Осмотрев больного, он объявил, что это колики, от которых тот страдал иногда и прежде. Предпринятые им меры привели герцога в сознание.

Отец Иларио и Бланка Мария спросили врача о положении больного. Врач сказал, что на этот раз припадок так силен, что должен окончиться смертью, и герцогу осталось жить несколько часов.

Больной сам это чувствовал, он простился с женой, с доктором, с прислугой, окружавшей его, исповедовался и приобщился святых тайн.

Пока Иларио читал вслух молитвы у постели умирающего, Бланка Мария стояла тут же, убитая, по всей видимости, горем. Доктор, наблюдая за агонией своего пациента, вдруг заметил некоторые признаки, противоречащие его диагнозу. У него возникли другие предположения, и он попросил Базилио вспомнить, что герцог ел накануне вечером.

Базилио подробно рассказал ему обо всем, что знал, упомянув, между прочим, и о стакане вина, который он ему подал перед самым сном.

Доктор, собрав эти сведения, незаметно налил в пузырек вина из стоявшего на столе графина и вернулся к постели герцога, у которого начались уже предсмертные судороги.

Герцогиня стояла по одну сторону смертного одра, отец Иларио — по другую, в глубине комнаты толпились слуги, горько плакавшие о своем господине.

Наконец, дон Федро Медина испустил последний вздох.

Доктор засвидетельствовал смерть, затем отправился к себе и исследовал вино, принесенное из кабинета. Его подозрения оправдались. В вине он нашел сильный растительный яд. Он опять поехал во дворец, весьма осторожно расспросил Базилио и узнал, что в последний вечер у герцога был только Мануэль Павиа де Албукерке.,

Это ничего не объяснило доктору, и он схоронил до поры до времени в своей груди тайну смерти герцога, о которой во дворце никто, по-видимому, и не подозревал.

XXIV. В камере пыток

Через несколько дней после бегства Инес из отцовского дома граф Кортецилла вышел в темный, ненастный вечер из своего дворца через ту самую дверь павильона, которой воспользовалась для своего бегства его дочь.

Заперев за собой эту дверь, граф прислонился к стене, окружающей парк, и впал в глубокую задумчивость, очевидно, мысли о постигшем несчастье постоянно преследовали его.

Вдруг недалеко от того места, где он стоял, отделился от стены человек и, приблизившись к графу, вывел его из раздумья. Человек этот был одет в широкий плащ, один конец которого, закинутый на плечо, образовывал спереди широкую складку, красиво драпируя фигуру незнакомца. На голове его была шляпа с широкими полями и с пером, длинные, покрытые пылью сапоги для верховой езды довершали костюм.

— Во имя Гардунии! — сказал он тихо, подходя кграфу.

— Спасение заговорщикам! — ответил граф Кортецилла.

Слова эти, очевидно, имели тайный условный смысл. Услышав ответ графа, незнакомец подошел к нему поближе и низко раскланялся.

— Это вы, принципе6? Я к вам с поручением!

— Кто вы? Я не узнаю вас, — спросил граф Кортецилла.

— Капитан Мигуэль Идеста!

— Приветствую вас, капитан, — ответил Кортецилла, отходя от стены парка вместе со своим собеседником. — Кто еэс прислал?

— Начальник Толедо!

— Проводите меня до монастыря Святой Марии. По дороге расскажете мне о деле. Улицы, по которым мы пойдем, в этот час обычно пустынны, думаю, мыникого не встретим и можно будет говорить без опаски.

— Как прикажете, принципе, я к вашим услугам, — почтительно ответил капитан.

— Когда вы приехали?

— Час тому назад. Мой проводник остался у заставы с лошадьми.

— Когда вы думаете вернуться в Толедо?

— Я отправлюсь сразу, как только передам вам, принципе, то, что имею сообщить.

— Состоялось ли собрание начальников в прошлую ночь в Толедо?

— Да, принципе, состоялось.

— Сколько их было?

— Тринадцать человек.

— Говорите, что у вас, капитан, — приказал Кортецилла.

— Начальник поручил мне засвидетельствовать вам, принципе, свое нижайшее почтение и готовность исполнить приказания, которых ждут от вас. Затем он покорнейше просит назначить общую встречу в монастырских развалинах, чтобы доложить вам о результатах деятельности общества во всех пунктах края. В последнее время в Гардунии было сделано очень много.

— Собрание можно назначить на ночь новолуния. Прошу вас, капитан, передайте это от моего имени начальникам.

— Еще мне поручено спросить вас, принципе, будет ли выхлопотана отсрочка казни Алано Тицона?

— Казнь будет отсрочена.

— На встрече, о которой начальники просили вас, они рассчитывают представить на ваше усмотрение их планы насчет Алано Тицона, — продолжал капитан. — У Рубена Валмонка, помощника предводителя, брат служит сторожем в городской тюрьме.

— Я знаю это.

— Через брата Рубен имеет возможность связываться с Алано, он передал ему об ожидающем его освобождении.

— Было бы лучше, если бы этого не делали, так как в благонадежности сторожа мы не уверены!

— Под Сантандером капитан Ириццо попал в руки карлистов.

— Один он и больше никто?

— Их было четверо, принципе! Их заставили принести присягу дону Карлосу!

— Это сообщает начальник Сантандера?

— Да, принципе.

В эту минуту шепотом разговаривающие между собой собеседники приблизились к стенам монастыря Святой Марии.

— Много ли средств получено из провинций? — спросил Кортецилла.

— Начальник Толедо внес в банк три миллиона, — ответил капитан.

— Он слишком поторопился, деньги эти нужно было разделить.

— Насколько мне известно, начальники сделали это не без основания, у них были на это какие-то тайные причины, они сами намерены вам их сообщить.

— У вас есть что-нибудь еще, капитан?

— Мне остается только засвидетельствовать вам свое глубочайшее почтение.

— Итак, передайте от меня поклон начальнику Толедо, а также то, что я вам сказал относительно нашей встречи, — сказал граф Кортецилла, завершая разговор с капитаном благородным движением руки и легким поклоном, в ответ капитан низко раскланялся.

Вслед за этим собеседники расстались, капитан исчез в вечернем мраке, а граф, позвонив у монастырских ворот, которые вскоре отворились перед ним, вошел во двор и направился в аббатство.

Отца Доминго не было, и дежурный послушник сходил за отцом Бонифацио.

— Все готово, мы ждем вас, граф Кортецилла, — сказал патер с сухим неподвижным лицом. — Я сам руковожу пыткой.

— Итак, вы решились?

— Этого не избежать, такие, как она, покоряются только физической боли, — отвечал Бонифацио. — Мы предпринимали все, пробовали разные средства, чтобы смягчить душу этой женщины и переломить ее упрямство, но она твердит свое, и мы так и не смогли добиться от нее признания, хотя принц в ее присутствии отрекся не только от связи, но даже от знакомства с нею, а Изидор Тристани открыто сознался, что он былее любовником.

— Зачем вы пригласили меня?

— Мы считаем, что вы должны быть свидетелем пытки и признаний этой женщины, которые не могут не иметь значения для вас!

— Да, прежде я мог ими интересоваться, но не теперь.

— Что значат ваши слова?

— Разве вам неизвестно, святой отец?

— Что неизвестно? Что случилось, граф Кортецилла? Говорите, ради Бога!

— Дочь моя, графиня Инес, тайно ушла от меня. О, если бы вы знали, как я страшно страдаю! До сих пор я секретно принимал все меры, чтобы отыскать ее, и старался скрыть от света мое несчастье, это опозорит мое имя, если станет известным.

— Графиня ушла? — спросил Бонифацио с расширившимися от гнева и изумления глазами.

— Да, она ушла!

— Если бы это услышал дон Карлос!

— Не думаю, что он может это знать, он уехал.

— Когда случилось это невероятное происшествие?

— Ночью, три дня назад.

— И вы не нашли никаких следов?

— Ни малейших, ни-че-го.

— Безрассудная! Нужно принять все меры, чтобы найти ее и возвратить вам!

— Разумеется, я ничего не упущу из виду.

— Несчастье это нужно скрыть от всех.

— Я бы очень хотел этого, но не думаю, однако, чтобы это было возможно, — прислуга, отец Антонио, который ушел от меня…

— Как, отец Антонио не у вас, граф Кортецилла? — спросил Бонифацио. — Я как раз хотел спросить, знает ли он чего-нибудь.

— У нас вышел очень неприятный разговор, и он оставил мой дворец! Я опасаюсь, что он причастен к бегству моей дочери.

— Если это так, он сильно за это поплатится!

— Я боюсь большего!

— Говорите же все, граф Кортецилла!

— Внутренний голос подсказывает мне, что отец Антонио злоупотребил доверием, которым он пользовался в моем доме.

— Как, вы думаете, что отец Антонио вступил в предосудительные отношения с вашей дочерью?

— Теперь я почти убедился в этом, — она пропала, и он ушел от меня, а в монастырь не вернулся.

— Есть ли у вас какие-нибудь доказательства ваших предположений?

— Недавно я застал графиню Инес с патером в парке, и беседа их показалась мне подозрительной. Когда вскоре после этого я объявил ей мою непреклонную волю насчет ее брака с принцем, она убежала.

— И вслед за ней исчез патер, — невнятно проговорил Бонифацио. — Да, это подозрительно, я тоже начинаю опасаться, что ваши предположения верны. Но будьте спокойны, граф Кортецилла, его-то мы найдем.

— Теперь вы понимаете, надеюсь, мою озабоченность. Несмотря на мои старания, все, конечно, станет известно, и тогда слух о происшествии дойдет до принца.

— Этого не должно быть! Брак этот должен состояться, — сказал Бонифацио. — Во что бы то ни стало мы отыщем графиню! Антонио не осмелится нарушить своего обета.

В этот самый момент в комнату вошел послушник и прервал разговор.

— Отец Антонио! — доложил он.

Бонифацио и граф Кортецилла быстро переглянулись.

— Проводи его сюда, — сказал инквизитор, обращаясь к послушнику.

Вслед за этим на пороге показалась строгая фигура отца Антонио. Он был бледнее обыкновенного, но другой перемены в его наружности было незаметно. Увидя графа, он остановился и хотел было выйти.

— Оставайся! — закричал Бонифацио громовым голосом.

— Извини, почтенный брат, — спокойно отвечал Антонио, — но я полагаю, что лучше отложить наш разговор, так как я вижу здесь светского гостя.

— Граф Кортецилла, которого ты здесь видишь, — отвечал Бонифацио строгим, повелительным тоном, — может слышать все, что ты будешь говорить.

— В его присутствии я не буду говорить, достопочтенный брат мой, тем более что он, вероятно, уже рассказал тебе все!

— Далеко не все! Оставайся! Я требую этого! — повелительно заметил Бонифацио.

Антонио подчинился приказанию, делая над собой явное усилие, тогда как Бонифацио внимательно следил за выражением его лица, стараясь проникнуть в глубину его души.

— Где ты провел последние три дня? — спросил патер.

— В городе.

— Но не в монастыре, к которому ты принадлежишь и куда должен был явиться немедленно после того, как оставил свое место у графа Кортециллы!

— Мне помешало немедленно явиться в монастырь выполнение одной весьма важной обязанности.

— Что же за обязанность лежала на тебе?

— Я искал графиню Инес!

— Ты искал ее? И каков результат твоих трудов?

— К несчастью, я не нашел графини.

— Что же, наконец, привело тебя сюда?

— Я пришел просить позволения отправиться за город для продолжения моих поисков.

Неподвижное лицо инквизитора принимало все более и более грозный вид.

— Ступай в свою келью, она слишком долго стояла пустой, там ты получишь ответ на свою просьбу, — сказал Бонифацио, видимо, делая усилие над собой, чтобы удержаться от гнева, бушевавшего в его душе.

— Считаю долгом, достопочтенный брат, обратить ваше внимание на то, что следы бежавшей с каждым днем будет все труднее обнаружить, и потому было бы весьма желательно, чтобы я мог отправиться на поиски немедленно.

— Ты никуда не пойдешь, знай это, — повысил голос Бонифацио в ответ на слова Антонио, сказанные тихим, спокойным тоном. — Это был бы открытый соблазн.

— Твоя строгость неуместна, она вредит делу! А потому еще раз прошу тебя дать мне позволение отправиться на поиски!

— Я остаюсь при том, что сказал, и моего позволения ты не получишь!

— В таком случае, как это ни тяжело для меня, но я отказываюсь подчиниться твоей воле! Где почтенный отец Доминго? Я обращусь к нему.

— Ты должен повиноваться моему приказанию! Тебе известны последствия ослушания, — воскликнул Бонифацио.

— Ты не можешь предать меня проклятию, мой почтенный брат, ибо я решился на ослушание из-за важного, не терпящего отлагательства дела!

Инквизитор пришел в ярость, гнев душил его.

— Говорю тебе, иди в свою келью! — вскричал он прерывающимся от злости голосом. — Я приказываю, — продолжал он, указывая на дверь. — Ступай немедленно! Мое приказание — для тебя закон!

— То, что велит мне мое сердце и долг, я ставлю выше твоих приказаний! Будь что будет, я исполню свой долг, — сказал Антонио и вышел из комнаты.

— Иди же, безумец, к своей погибели! Уйди ты хоть на край света, наши руки и там достанут тебя, — тихо, почти беззвучно проговорил инквизитор и затем обратился к графу Кортецилле: — Следуйте за мной, я должен распорядиться пыткой Амаранты, и вы должны присутствовать, чтобы услышать признания грешницы.

После этого оба вышли из комнаты, за дверьми которой их ожидал монах с зажженной церковной свечой в руках; он пошел впереди, освещая темные переходы и лестницы, по которым они проходили.

Спускаясь и поднимаясь по каменным ступеням, пройдя несколько коридоров, они вошли наконец в ту часть здания, где находились казематы и камеры пыток.

Монах, приблизившись к большой двери, отворил ее, и граф с инквизитором вошли в пустое обширное помещение со сводами, с почерневшими от сырости стенами и с полом, вымощенным плитами. Прикрепленные к сводам факелы освещали красноватым ярким светом страшную комнату, посреди которой стоял деревянный станок около шести футов в длину и около трех в вышину. В станке были сделаны отверстия для шеи, рук и ног несчастных, приговоренных к пытке. Крепкие кожаные ремни и железные кольца висели на гладко отшлифованном блоке, внизу находилась толстая доска с двумя дырами для гвоздей, которыми прокалывали ноги страдальцев.

В стороне стояли жаровня, ведро с водой, лестницы и другие орудия пыток, от которых не избавлены и сами монахи.

Получение признаний с помощью пыток сохранилось в Испании, ибо инквизиция, официально считавшаяся уничтоженной, продолжала действовать тайно и особенно часто прибегала к так называемым легким пыткам, которые она использовала всегда, когда нужно было выбить из кого-нибудь признание. Высшие светские власти не волновало, что эти варварские меры продолжают применяться к монахам и монахиням, ибо ответственность за них лежала на их монастырском начальстве.

Таким образом, в монастыре Святой Марии камеры пыток не были еще уничтожены, и хотя святым отцам редко приходилось пускать в дело орудия пыток, они сохраняли их на всякий случай.

Впрочем, для легкой пытки требовалось совсем немного орудий.

Впервые инквизиция была отменена еще в 18С8 году, после того как, по данным Лорента, с 1481 года она в одной Испании предала смерти через пытки более 290000 человек и через сожжение — не менее 31912. Эта отмена не помешала инквизиторам продолжать свое тайное дело, пока, наконец, в 1834 году инквизиция не была вторично отменена по всей Испании, а имения, принадлежавшие ей, не были отданы в уплату публичных долгов. Но и после этого могущественное учреждение продолжало втайне свою неутомимую деятельность, простиравшуюся до самых отдаленных концов страны.

Инквизиторы вели свои процессы следующим образом.

Обвиняемого или обвиняемую в чем-либо обычно приглашали явиться в секретное судилище. Если они являлись, их арестовывали, если же, предвидя свою участь, они игнорировали приглашение, то за ними посылали сыщиков, те находили их и, взяв под арест, доставляли в инквизицию. После ареста заключенных сразу же бросали в известные уже нам казематы, куда почти не проникал дневной свет.

Если арестованный признавался в том, в чем его обвиняли, его могли отпустить, лишив перед этим имущества и подвергнув какому-нибудь покаянию, но в большинстве случаев казнили, а иногда заключали в душный каземат, где он и оставался, пока смерть не освобождала его.

Если же кто-то обвинялся в ереси, его, пусть он и успевал оправдаться, в течение длительного времени подвергали разным наказаниям, покаянию и облачали в позорящие одежды. Но любого из этих оправдавшихся ожидала неминуемая гибель, если к инквизиторам поступало вторичное обвинение, — тогда их предавали смертной казни, чаше всего сжигая на костре. Легко представить себе, сколько невинных жертв погибло из-за ложных доносов, если вспомнить, что инквизиция никогда не заботилась о проверке их истинности, а добивалась лишь признания обвиняемых, мнимые преступления которых доносчики сочиняли по большей части из личной вражды и ненависти. Для получения признаний иногда достаточно было заточения в каземат, если это не помогало, в ход шли пытки — пытали веревками, водой и огнем. Но если и после всего этого жертва не сознавалась, ее все равно ждала смерть или заключение в смертную камеру, откуда никто не выходил живым. Если же под пытками обвиняемый признавался, то и тогда, чаще всего, его продолжали истязать, чтобы он оговорил еще кого-нибудь из неугодных инквизиции людей.

Прежде главный инквизиционный трибунал находился в Валенсии и только после 1808 года был переведен в Мадрид, в Санта-Мадре, а оттуда — в аббатство Святой Марии.

В то время власть инквизиции официально была ограничена гораздо сильней, чем при королевах Христине и Изабелле, мужья которых покровительствовали этому варварскому учреждению и, оставив в его подчинении все храмы, ордена, приходы, монастыри, все духовенство, помогли инквизиции, несмотря на ее официальный запрет, сохранить всемогущество. Неудивительно поэтому, что из аббатства Святой Марии она продолжала править в Испании, не признавая над собой никакой власти на земле, кроме генерала иезуитского ордена в Риме.

Когда граф Кортецилла вошел с отцом Бонифацио в камеру пыток, монахи, или так называемая служащая братия, вытянулись перед инквизитором и низко поклонились ему.

Бонифацио отдал им вполголоса какое-то приказание, и вслед за этим в страшную камеру была приведена Амаранта.

Она обвела диким, блуждающим взором всех присутствующих.

Граф Кортецилла стоял в стороне, прислонившись к одному из каменных столбов, поддерживающих свод.

Амаранта, увидев отца Бонифацио, быстро подошла к нему и бросилась перед ним на колени.

— О, сжальтесь! — воскликнула она. — Делайте со мной, что хотите, но верните мне моего ребенка!

— Ребенок твой находится в хороших руках, Амаранта Галло! Приди в себя и сознайся в истине! Там, на этой скамье пыток, ты должна сделать свое признание!

— Что же я могу еще сказать? Вы слышали уже от меня все, что я знаю, — ответила Амаранта. — Я говорила правду, могу и теперь это повторить, хотя бы целый свет доказывал противное! Отпустите меня, наконец, избавьте от этих мучений и страданий, верните мне мое дитя, моего мальчика! О, сжальтесь над горем матери! Сжальтесь, верните мне его!

Сострадание было неведомо очерствевшим сердцам инквизиторов. Бонифацио стоял как каменная статуя перед прелестной женщиной, валявшейся у него в ногах, ее мольбы нимало не трогали его, никакого участия не было ни в его лице, ни в его безучастном жестком голосе.

— Итак, ты не хочешь отречься от своих показаний? — сказал этот железный человек и подал знак одному из своих братьев-прислужников. — Долг повелевает мне заставить тебя признаться в истине, признаться, что ты из корыстных целей оклеветала принца Карлоса, будто это он соблазнил тебя и находился с тобой в преступной связи, а не Изидор Тристани, твой любовник и соблазнитель! Положите ее на скамью, она должна, наконец, сознаться. Прикрепите ее хорошенько!

Страшный крик отчаяния и испуга вырвался из груди несчастной, но и он не тронул сердца палачей.

Амаранта в одну минуту была положена на доску и прикреплена к ней ремнями, так что не могла шевельнуться.

Граф Кортецилла присутствовал при этом, продолжая спокойно стоять у своего столба. Его, по-видимому, страдания несчастной и вся эта сцена трогали так же мало, как и прочих присутствующих, он оставался немым свидетелем всего происходившего.

— Еще раз тебя спрашиваю, хочешь ты сознаться, что все, сказанное тобой до сих пор, была ложь, выдуманная с целью обеспечить себя и ребенка? — сказал Бонифацио. — Хочешь ты сознаться, что не принц Карлос, а Изидор Тристани был твоим любовником?

— Нет, не хочу и не могу утверждать ложь, я повторяю, что не Изидор Тристани, а дон Карлос клялся мне в любви и верности, ничего другого не могу сказать. Помоги мне, Господи, аминь!

— Пытайте ее! — раздался голос инквизитора. Несколько рук накинули в одну минуту на рот и нос несчастной мокрые тряпки, пропитанные водой так, что воздух едва проникал сквозь них. Затем один из служащих братьев схватил кувшин с водой и начал, капля за каплей, через тряпку вливать ей в рот эту воду, которую она вынуждена была глотать беспрерывно, движение это все ускорялось, капли падали ей в рот чаще и чаще, лишая ее воздуха. Она задыхалась, глаза выкатились из орбит.

Инквизитор знаком остановил пытку, палачи стащили тряпки с лица Амаранты, которая до того ослабла, что не могла перевести дыхания, чтобы вздохнуть наконец полной грудью.

— Признаешь ты теперь или нет, что твои показания ложны? Признаешь ты, что Изидор Тристани отец твоего ребенка? — спросил Бонифацио.

— Можете убить меня, но и перед смертью я скажу, что отец моего ребенка дон Карлос, — проговорила мученица слабым умирающим голосом. — Сжальтесь, дайте мне умереть!

Инквизитор опять подал знак.

Еще раз положили тряпки на рот Амаранты, снова начала она захлебываться каплями воды, и, наконец, руки и ноги ей стали сводить судороги, глаза безжизненно остановились, она лежала как мертвая, потеряв сознание.

Пытка водой, изобретенная отцом Бонифацио, была окончена.

Тогда помощники инквизитора отвязали безжизненное тело от скамьи и подняли его. По-видимому, в нем не осталось ни малейших следов жизни.

— Отнесите эту закоренелую грешницу назад в ее келью, — приказал Бонифацио. — Она не призналась, но вина ее доказана показаниями Изидора Тристани. Позаботьтесь привести ее в чувство.

Пока палачи выносили Амаранту из камеры пыток, святой отец обратился к графу Кортецилле со следующими словами:

— Как только она поправится, она будет обвенчана с Изидором Тристани, и тогда все препятствия устранятся, надеюсь, что это вас удовлетворит?

Граф утвердительно кивнул головой.

— Исполните единственную мою просьбу, единственное мое требование, — сказал он тихо, причем лицо его оставалось так же холодно и бесстрастно, как во все время истязания несчастной Амаранты. — Отыщите мое пропавшее дитя.

— Будьте покойны, граф Кортецилла, — ответил Бонифацио, выходя вместе с ним из камеры пыток, на пороге которой их ожидал прежний их проводник, монах, освещавший им путь своей свечой. — Мы найдем ее! У нас есть свои средства для этого, свои пути, и я обещаю вам почти наверняка, что на днях же наши сыщики найдут ее!

— Желаю, чтобы ваши труды увенчались успехом, тогда я немедленно уеду с Инес за границу, чтобы встретиться с принцем в условленном прежде месте, — сказал граф Кортецилла, направляясь к выходу из аббатства. — Примите благодарность за вашу готовность оказать мне содействие, и дай Бог, чтобы оно привело нас к цели!

С этими словами он поклонился инквизитору и ушел.

XXV. Нищий цыган

Вечером на другой день после рассказанных нами событий в аббатстве на углу улицы Толедо и площади Кабада стоял старик в одежде испанского цыгана. На нем были короткие, доходящие до колен панталоны, из когда-то черного, а теперь порыжевшего от времени бархата, белая рубашка и сандалии. Он был подпоясан пестрым поясом, а на шее в качестве украшения висела цепь, состоявшая из металлических шариков, сверху довольно больших, а книзу все меньших и меньших.

С плеч его сзади спускался потертый короткий плащ в заплатах, а седые волосы были прикрыты остроконечной черной бархатной шляпой, впрочем так полинявшей от дождя и солнца, что первоначальный цвет ее с трудом угадывался.

Лицо и руки старого цыгана были смуглые, загорелые. Возле него сидела огромная, косматая собака.

Прислонившись к стене дома и поставив посох возле себя, он снял висевшую у него на поясе старую, грязную скрипку и начал играть. Инструмент, расстроенный от долгого употребления и непогоды, издавал нестройные звуки, но цыган не смущался и продолжал наигрывать то жалостные, то зажигательные мелодии, сняв предварительно шляпу с головы и положив ее на мостовую между собой и собакой для сбора подаяния. Многие, проходя мимо музыканта с развевающимися от ветра седыми волосами, бросали мелкие монеты в эту импровизированную кружку, за что старик благодарил их наклоном головы.

Собака сидела над сокровищницей своего хозяина и, угрюмо понурив голову, стерегла ее, как верный сторож.

Серьезное лицо цыгана, покрытое глубокими морщинами, заставляло думать, что он очень стар. Брови его и борода были совсем белые, шея и пальцы худые, нос тонкий и острый, а глаза, которые он постоянно прикрывал, казались очень утомленными.

Очевидно, в молодости он был красавец, и музыкант, должно быть, был очень неплохой; несмотря на дребезжащие звуки его инструмента, музыкальная даровитость, столь свойственная вообще сыновьям этого странствующего, бездомного племени, слышалась в каждой ноте старого цыгана-нищего.

Он играл довольно долго у стены углового дома на улице Толедо и успел уже собрать порядочно мелких монет, когда поблизости от него остановились два человека, привлекшие, по-видимому, его внимание.

Наружность этих людей не внушала доверия. На одном из них был короткий камзол и панталоны до колен, какие обыкновенно носят погонщики вьючных ослов, на другом — короткий плащ, накинутый на плечи. У обоих на головах были старые испанские шляпы, а на ногах низкие башмаки. Ни лицом, ни костюмом эти люди не внушали доверия.

— Эй! Фрацко, как ты здесь оказался, — проговорил один из них, — небось поступил в войско карлистов?

— Это никуда не уйдет, там пока много не добудешь; не больно-то выгодно, Рамон! Ну, а ты что слоняешься в Мадриде? Все еще у контрабандистов на службе или ушел от них?

— Тише, — заметил Рамон, — вон здесь сколько народа, поосторожнее говори!

— Большое дело, можно подумать, этому народу до нас с тобой! — возразил Фрацко.

— Взгляни-ка сюда, — прошептал Рамон, распахивая свой камзол и показывая находившийся под ним знак в виде креста, в середине которого находилось сияющее солнце.

— Ого! — проговорил Фрацко со смехом. — И у меня то же самое, вот так славно! Сами того не зная, мы попали в один цех с тобой! — Он распахнул свой плащ, и на шее у него блеснул тот же отличительный знак.

— Удачно свела нас судьба, — сказал Рамон. — У меня важное поручение от великого инквизитора, и его легче исполнить вдвоем, чем одному, в этом я убедился сегодня, прошатавшись целый день в поисках и совершенно напрасно! Поручение важное и секретное.

— Хочешь, чтобы я пошел с тобой?

— Дело стоит того, Фрацко!

— А сколько можно заработать?

— Тысячу реалов, итого придется по пятьсот на брата!

— Не больно-то много, ну да и этим пренебрегать нечего!

— Ты все такая же ненасытная душа, как и прежде, — заметил со смехом Рамон. — Слушай же!

— Только не здесь, — проговорил тихо Фрацко, — зайдем куда-нибудь, да там за бутылкой и поговорим обстоятельно!

Он взял Района за руку и потащил за собой на улицу Толедо.

— Я всегда готов угоститься, — смеясь, заметил последний, — да посмотри только, есть ли у тебя в кармане деньги!

— Ну, иди что ли, — отвечал Фрацко, и товарищи весело и шумно направились по улице Толедо.

Старый цыган внимательно наблюдал за ними и видел мельком их блестящие кресты. Когда они направились на улицу Толедо, он засунул скрипку за пояс, вынул из шляпы собранные деньги и, надев ее на голову, направился вслед за ними. Собака встала и последовала за хозяином.

Вскоре товарищи, состоявшие на службе в тайной полиции инквизиции, повернули с улицы Толедо в маленький переулок и вошли в харчевню, посещавшуюся в основном цыганами, погонщиками ослов и монахами, собирающими милостыню; комната, в которой собирались гости, находилась внизу и была уже полна народа, когда туда вошли Рамон и Фрацко.

Заведение это считалось в округе роскошной харчевней и вместе с тем пользовалось дурной репутацией, позади были расположены большие сараи и хлевы, служившие ночлегом для цыган и других бродяг.

Прислуживали гостям сам хозяин и две его дочери, очень смуглые высокие девушки. Сестры были сильны, смелы и энергичны — качества, весьма необходимые в подобном месте. При виде их мужественной наружности у посетителей не возникало желания нахально шутить или любезничать с ними, внешность их ясно говорила, что они постоят за себя и сумеют дать хороший отпор. В описываемое нами время они были уже не первой молодости, но прежде должны были быть очень хороши собой, следы красоты еще оставались в их облике, хотя сама красота уже улетучилась.

Рамон и Фрацко уселись за длинным столом, выкрашенным красной краской, и спросили вина. Едва успели они занять места, как на пороге показался старый цыган и, смешавшись с другими гостями, устроился позади Фрацко и остался незамечен агентами инквизиции. Он также, казалось, не обращал на них внимания и занят был, по-видимому, только блюдом, поданным ему, которое с жадностью поедал.

Одна из увядших красавиц, дочерей хозяина харчевни, подала друзьям бутылку вина и, получив за нее плату, удалилась.

— Как подурнела эта Жуанита, не стоит теперь ни гроша! — заметил Фрацко, указывая приятелю на удалившуюся девушку и наполняя вином стаканы. — Стала костистая да мускулистая, точно мужик, да и Катана, ее сестра, не лучше выглядит, тоже похожа на переодетого мужика!

— Гм! Не беда, какие ни есть, а любовников найдут себе, — отвечал Рамон и с удовольствием принялся тянуть из своего стакана. — Нет ничего лучше и приятнее на свете, чем глоток хорошего вина!

— Вполне согласен с тобой — как выпьешь хорошенько, так готов весело за всякое дело приняться!

— Здесь, кажется, нам никто не помешает, можем поговорить спокойно!

— Да, можешь говорить, что нужно делать!

— Дело щекотливое в высшей степени, и то, что я предлагаю тебе принять в нем участие, доказывает мое дружеское отношение, — сказал Рамон. — Тысяча реалов, это обещано, но я готов голову дать на отсечение, что сверх той тысячи мы получим еще одну!

— Тем приятнее будет выслушать твое сообщение!

— Но смотри, Фрацко, язык держать за зубами, это самое главное в деле, а само по себе оно сущие пустяки, работы немного!

— Это я люблю, когда мало работы и высокая плата!

— Кто этого не любит, — смеясь, заметил Рамон. — Так вот в чем дело: на днях, не знаю точно когда, пропала дочь богатого графа Кортециллы, молодая графиня Инес, и оплакивающий ее отец не может нигде найти ее следов!

— Да ведь, наверное, не одна убежала, а с кем-нибудь, — заметил Фрацко. — Насколько мне известно, граф Кортецилла — богатейший гранд в Мадриде, и, разумеется, у его единственной дочки недостатка в обожателях не было!

— Этого я не знаю! Единственное, что мы знаем, — молоденькая графиня убежала, и куда она девалась, никому не известно!

— Что будем делать?

— Мы должны ее выследить!

— Это, полагаю, вполне возможно!

— Великий инквизитор обещал тысячу реалов, если я ее отыщу, и, думаю, нам придется крепко потрудиться, чтоб получить это вознаграждение! Не совсем даром оно достанется нам! По всей вероятности, в Мадриде нашей графини уже нет!

— В таком случае пойдем искать ее за городом!

— А когда найдем, Фрацко, постараемся так обделать дельце, чтоб с графа Кортециллы получить еще тысячу реалов, кроме обещанных инквизитором, понимаешь, небось!

— Это уж мы устроим, Рамон! Ясное дело, что заставим раскошелиться, такой случай не каждый день представляется!

— Совершенно верно! Ну, слушай же дальше! Недавно как-то иду я по улице Гангренадо и встречаю — кого же? Изидора Тристани!

— Как! Мошенник жив еще?

— Да, не быть бы ему живым, если б на свете все делалось справедливо! Ну, да не об этом речь, дело в том, что я его встретил. Он рассказал мне, что поступил к карлистам и на днях будет произведен в капралы; разговорились мы о том, о сем, между прочим коснулись мимоходом графини Инес, и Изидор заметил, что Мануэль Павиа де Албукерке, наверное, лучше, чем граф Кортецилла, знает, куда делась его дочка!

— Ну вот, мы и нашли след!

— В это самое время по ближайшей улице шла похоронная процессия — хоронили герцога Медину. Изидор, указывая на великолепную колесницу с богато украшенным гробом, промолвил сквозь зубы, что вдова покойного тоже, конечно, лучше графа знает, где его дочь, да, слово за слово, рассказал мне еще, что он доверенное лицо вдовы-герцогини! По его словам, графиня Инес не могла находиться далеко от Мадрида, и найти ее не больно мудрено!

— Пожалуй, еще и он получил то же поручение! Рамон отрицательно покачал головой.

— Нет, он не смеет показываться открыто, не то его опять схватят, и тогда ему уже не отвертеться, казнят бездельника!

— Надо воспользоваться его указаниями насчет Албукерке, — сказал Фрацко, — будем за ним следить!

— Поздно, — сказал Рамон, — он выехал нынче из Мадрида!

— Как! И он уехал?

— Да, уехал, и с целым отрядом солдат, они направляются на север!

— В таком случае, мы пойдем по той же дороге. Готов биться об заклад, что, следуя за ними, мы нападем на след графини.

— Я тоже надеюсь и почти уверен в этом, но осторожно, Фрацко, осторожно!

Старый цыган, следя за ними, ожидал, по-видимому, услышать что-нибудь другое и, не дождавшись конца их беседы, встал со своего места и ушел из харчевни. Его верная косматая собака побрела за ним. Они направились к заставе Толедо и, выйдя из города, скоро исчезли во мраке ночи, удаляясь от города по дороге, которая вела в горы.

Теперь вернемся к той ночи, когда Инес оставила отцовский дом.

Быстро прошла она несколько улиц, не чувствуя никаких опасений, и наконец очутилась за городом. Поспешно и храбро направилась она к одному из находившихся тут деревенских домиков, к тому, в котором жила Амаранта.

Было уже далеко за полночь, когда она подошла к окну этой хижины. Сначала она постучала в оконную раму легонько, потом сильней и еще сильней. Никто не выходил, никто не отворял ей двери. Неужели Амаранта так крепко спит, что не слышит? Инес направилась к дверям дома, толкнула их — они открылись, дверь в комнатку Амаранты тоже была незапертой. Она вошла и изумилась — там господствовал страшный беспорядок, постели измяты, все было перерыто, веши валялись на полу.

Где Амаранта с ребенком, что случилось с ними?

Инес заперлась в этой маленькой комнате и решила тут переночевать. «Может быть, Амаранта утром вернется!» — думала она.

Усталость превозмогла, наконец, все заботы, тревожившие сердце бедной Инес, и она заснула; солнечные лучи пробудили ее ото сна и, оставив свой ночлег, она узнала от одной из жилиц дома, что Амаранты с ребенком нет уже несколько дней и что никто не знает, где она, когда возвратится и возвратится ли вообще.

Выслушав все это, Инес поняла, что ей опасно оставаться здесь, и, утолив голод и жажду, отправилась дальше. Обдумав свое положение, она решила уйти к сестре своей покойной матери, которая была в ссоре с ее отцом, графом Кортециллой. Причина их ссоры была неизвестна Инес, но она знала, что они больше не встречались. Она решила искать убежища у этой тетки, хотя та жила далеко, в одном маленьком городке, в Пуисерде, близ Пиренейской границы. Инес помнила, что она жила там со своим мужем, отставным военным генералом, вспомнила также, что старая родственница навещала ее года два тому назад в монастыре, где она воспитывалась. Любовь и ласки старушки глубоко запали в сердце молодой девушки! Поэтому, почувствовав свое одиночество, свою беспомощность, Инес твердо решила отправиться к ней! Но как отправиться? Вот в чем была задача. Ехать в Пуисерду на поезде было немыслимо по двумя причинам, во-первых, потому что она боялась, что ее увидят и узнают, куда она отправилась, а во-вторых, еще и потому, что у нее было слишком мало денег. Все богатство ее заключалось в нескольких монетах, случайно оказавшихся в кармане, когда она бежала из дома.

Стало быть, ей оставалось только одно — отправиться в далекое путешествие пешком, и, не думая ни об опасностях, ни о трудностях такого странствования, графиня отважно пустилась в путь.

Конечно, направление к северу ей было известно, но надо было держаться его, следуя по уединенным дорогам, на которых немудрено заблудиться, запутаться и пойти к югу вместо севера. Но это не смущало ее! Она закуталась в свою темную накидку и бодро отправилась по северной дороге.

Быстро и уверенно шла она весь день, но с наступлением вечера ею овладело беспокойство — идти дальше она не могла, потому что страшно устала, но где она переночует?

Несчастье и беспомощность, впрочем, хорошие советники, они делают людей находчивыми, так и Инес — подумала, что ей делать, и нашлась. Осмотревшись кругом, она увидела соломенный шалаш, устроенный пастухами в поле, заглянула — там никого не было, забралась в него и уснула.

Утром, умывшись в ручье, протекавшем неподалеку, она снова отправилась в путь и через некоторое время пришла наконец в селение, где купила у одной крестьянки хлеба, молока и фруктов и утолила свой голод. Она узнала у старухи дорогу и была очень довольна началом своего путешествия. Она держалась в стороне от большой дороги, ведущей к северу, шла узкими тропинками, которые, скрещиваясь между собой, сбили, наконец, Инес с верного пути, и к великому горю на другой день своего путешествия она увидела, что находится в местах, хорошо ей знакомых, опять вблизи тех домиков, где жила прежде Амаранта и откуда она, Инес, отправилась в далекое путешествие. «Что делать, — подумала она, — надо отправляться опять!»

Она не пала духом! Переночевала в одной из крестьянских хижин, на другое утро она снова пустилась в путь, утешая себя тем, что теперь она опытнее и не ошибется больше, будет внимательней и осторожней.

День был жаркий, солнце палило, и когда, уже за полдень, Инес вошла в лес, раскинувшийся у подножья гор, она с наслаждением продолжала свой путь под его прохладной сенью до самого вечера.

Не видя поблизости ни села, ни даже уединенной хижины, где бы можно было отдохнуть, Инес решила наконец найти себе место для ночлега прямо в лесу. Вскоре она обнаружила естественную беседку в чаще кустарников, со сводом из древесных ветвей; под сенью этого лиственного покрова усталая странница быстро уснула, убаюкиваемая шелестом листьев.

Проснувшись утром, она поблагодарила Творца за приют, укрывший ее на ночь, и снова пустилась в путь. Она дошла наконец до берегов Мансанареса, который, спускаясь с гор, быстро катит свои воды по широкому ложу между высокими берегами, покрытыми густым лесом.

Но тут исчезла узкая тропинка, по которой так долго шла Инес, и бедная девушка остановилась, не зная, куда ей теперь идти. Поблизости не видно было ни человеческой души, ни хижины, ни шалаша.

Она решила, что если пойдет вниз по течению реки, то найдет опять затерявшуюся тропу, которая, по ее соображению, должна была вести на север. Весь оставшийся день она потратила на поиски, но наступил вечер, сделалось темно, а тропинку она так и не нашла.

Сердце у нее заныло от страха и беспокойства, она ясно представила себе всю свою беспомощность, чувствуя себя глубоко несчастной в своем одиночестве. В отчаянии бросилась она на колени, умоляя пресвятую Мадонну послать ей силу и крепость духа.

— О, помоги мне, спаси и помилуй меня! — молилась она. — Не могу я вернуться домой, не могу отдать своей руки человеку, которого не люблю и который так бесчеловечно поступил с бедной Амарантой.

Она просила простить ее за то, что оставила отца, и слезы при этом лились ручьем из ее глаз.

«Но и мне нелегко ведь было с ним расстаться», — говорила она себе, как будто оправдываясь перед своей совестью, а воображение рисовало ей в ответ горе и отчаяние отца; тут она опять начинала уверять себя, что он ее не любит, что он хочет принести ее в жертву своим тайным целям, и при этой мысли она чувствовала себя еще более одинокой и несчастной. В тоске и слезах бросилась она на мягкий мох, и опять ночной ветерок, шелестя листьями, начал ее убаюкивать, наконец она заснула тихим, спокойным сном, забыв на время свое горе и тревоги.

Но вдруг она очнулась от сладкого забытья, услыхав возле себя какой-то шум, вскочила и увидела в темноте два блестящих зеленых глаза, в упор смотревших на нее.

Она оцепенела от страха, боясь пошевелиться; черная тень с зелеными глазами лишила ее воли и разума. Впрочем, она скоро оправилась от испуга и, всмотревшись, увидала, что это была большая косматая черная собака. Инес пришла в себя, она уже не боялась, хотя собака продолжала стоять над ней и даже начала ее обнюхивать.

Через несколько минут вблизи раздался человеческий голос, звавший собаку. «Верно, охотник какой-нибудь», — подумала Инес.

Собака отозвалась на зов лаем, и ветви кустарников, под которыми лежала девушка, начали раздвигаться. Между тем занялась заря, и бледный свет наступающего утра обрисовывал предметы яснее и резче с каждой минутой.

В раздвинувшихся кустах показался человек в остроконечной испанской шляпе, в коротком плаще; увидев, что собака обнаружила девушку, он с изумлением посмотрел на последнюю.

— Кан! — крикнул он. — Сюда!

Собака подчинилась приказанию с видимой неохотой и продолжала оборачиваться на вставшую со своего места Инес.

— Не бойтесь, сеньора, — сказал появившийся человек, в котором графиня сразу узнала цыгана. — Кан не сделает вреда!

— Вы цыган, не так ли? — спросила Инес, которой понравился мягкий, приветливый голос старика.

— Да, сеньора, я старый странствующий цыган, меня зовут Цимбо!

— Вас удивляет, наверное, что ваш Кан нашел меня здесь? — сказала Инес, подходя ближе к цыгану, увидевшему с первого взгляда, что перед ним молодая, хорошо одетая сеньора. — Я заблудилась и, не зная, что делать, с горя начала молиться, а потом опустилась на мягкий мох и заснула! Поэтому вы и нашли меня здесь!

— Если смогу вам помочь, буду очень рад, все дороги здешние я хорошо знаю, — ответил цыган.

Инес задумалась.

— А в какую сторону вы направляетесь? — спросила она старика.

— Я иду на север, сеньора!

— Счастливая встреча! — воскликнула она. — Я тоже направляюсь на север, в Пуисерду!

Старый цыган с испугом и крайним удивлением взглянул на девушку, в которой и по речи, и по платью сразу видна была особа знатной фамилии.

— В Пуисерду? — повторил он. — Это слишком дальний путь, сеньора, для ваших маленьких ног!

— Но мне нужно. Ехать я не могу, у меня нет денег для этого! Да и потом я должна держаться в стороне от больших дорог, так как, вероятно, меня ищут, а я не хочу, чтоб меня нашли!

— Вы идете из Мадрида, сеньора?

— Да!

Цыган замолчал, очевидно, что-то соображая, что-то обдумывая, и наконец нашел разгадку, объяснение заинтересовавшей его ситуации.

— О! Позвольте мне идти с вами, — сказала Инес, протягивая руку старику. — Мы отправимся вместе на север, возьмите меня под свою защиту! Вы согласны?

— Но вы ведь не знаете старого Цимбо, сеньора? Может быть, он способен злоупотребить вашим доверием.

— Ваши седые волосы, ваша белая борода внушают мне доверие, — проговорила Инес дружеским голосом, — в вашем лице нет ничего отталкивающего, напротив, оно мне симпатично, да и зачем, за что вы причинили бы зло бедной, беспомощной девушке? Не за то же, надеюсь, что, находясь в безвыходном положении, она обратилась к вам!

При последних словах она протянула руку старику, которую он, наклонившись, поцеловал.

— Вы правы, сеньора, — сказал он, — бедный, одинокий цыган не сделает зла бедной, одинокой девушке!

Пока они говорили, сделалось совсем светло.

— Так вы соглашаетесь взять меня под свою защиту? — спросила Инес, между тем как собака беспокойно ее обнюхивала со всех сторон.

— Если вы этого хотите, да будет так!

— Тогда идемте, идемте скорей, мне нужно быстрей оказаться в Пуисерде, — воскликнула Инес с нетерпением, почти с испугом.

— Идемте, сеньора, я готов!

— Странно, что вы не спрашиваете меня, кто я и как это случилось, что я одна пустилась в такой путь, что я так одинока и беззащитна?

Цимбо покачал головой.

— Что ж мне до этого, сеньора? — ответил он. Инес взглянула на старика, и он показался ей таким почтенным, внушающим доверие старцем, что она готова была открыть ему всю душу свою, хотя цыгане вообще не пользуются хорошей репутацией.

— Под вашей защитой мне не страшны никакие опасности, и я хочу отблагодарить вас за это, — сказала она. — Вот у меня немного денег, возьмите их, а в Пуисерде тетка моя заплатит вам за все!

— Я беден, сеньора, но мне не нужно вашего вознаграждения, — сказал старик с достоинством, почти обиженным тоном, — я рад услужить вам, провожать вас и защищать без всякого расчета! Идемте же, пора, солнышко уже высоко!

— Что, далеко я ушла от правильной дороги?

— Большая дорога лежит в получасе ходьбы отсюда, там, за горой, но мы в двадцати шагах от тропинки, которая ведет к ней через гору, на нее-то я и собирался выйти, когда Кан обнаружил вас, — говорил старик, выходя с Инес на тропу. — Вот теперь мы на верной дороге и нынче же дойдем до горного ущелья.

— Вы согласны и дальше идти не большой дорогой, а уединенными тропинками?

— Охотно, сеньора, если вы так хотите!

— Я не ошиблась в вас! Внутренний голос, голос сердца всегда подскажет, следует ли нам опасаться человека или можно доверять ему! Так и с вами! Вы пришли, когда я была в безвыходном положении, и сердце во мне радостно забилось, когда я увидела вас, я сразу решилась идти с вами и никаких опасений не чувствовала, — говорила Инес, шагая по узкой лесной тропинке рядом со старым цыганом. — Почему я нахожусь в таком положении — не спрашивайте меня, я умолчу об этом. Достаточно сказать, что я бедная, беззащитная девушка, что я вынуждена бежать, что меня ожидает тяжелая участь, если меня найдут мои преследователи, что тогда все будущее, вся жизнь моя испорчены! Может быть, придет время, когда я смогу сказать вам все, тогда вы узнаете, что, взяв меня под свою защиту, вы сделали доброе, хорошее дело!

— Я слабый, старый цыган, сеньора, и моя защита, мое покровительство весьма незначительны!

— Меня зовут Инес, называйте меня этим именем, а не сеньорой!

При этом имени глаза старика блеснули, предположения его оправдались вполне, всякое сомнение исчезло, разговор инквизиторских агентов, подслушанный им, относился к ней.

— Да, сеньора Инес, — продолжал он, — защита, которую я могу предложить вам, весьма слаба, но, тем не менее, я готов защищать и охранять вас, насколько это в моих силах!

— Благодарю, от души благодарю вас!

— Не за что, сеньора, я исполняю только человеческую обязанность, да и кто знает, удастся ли мне оказаться вам полезным, — сказал он. — Но, во всяком случае, Цимбо будет вам верным проводником и не отойдет от вас ни на шаг!

— По вашим словам может показаться, что вы меня знаете.

— Причина тому — ваша собственная откровенность, сеньора Инес. В нашем дальнем путешествии я согласен быть вашим слугой, вашим проводником, и лучшей наградой для меня будет то, если я сумею довести вас до Пуисерды благополучно!

— О! Как я благодарю Бога, что он привел вас ко мне, добрый, почтенный старец!

— Вы, наверное, голодны и хотите пить, сеньора? — сказал Цимбо после краткого молчания, поднимаясь на гору и указывая на хижины, находившиеся недалеко от них. — Нам предстоит трудный путь, до вечера мы не встретим больше ни одной хижины, это последние дома с этой стороны.

Он пошел к хижинам и, взяв там питья и съестных припасов, принес их Инес, оба с аппетитом принялись за скромную трапезу; девушка заботливо накормила и собаку.

После этого они опять пустились в путь, поднимаясь все выше и выше, где были одни голые скалы без всякой растительности. Навстречу им подул холодный ветер, и Инес плотнее закуталась в свою накидку.

Дорога была так утомительна, что им пришлось еще раз отдохнуть, после чего, бодро отправившись дальше, они достигли наконец ущелья, а ближе к вечеру увидели внизу цветущие поля по другую сторону горной теснины и начали спускаться.

Наступили сумерки, стало быстро темнеть. Цимбо утешал, однако, Инес, что они успеют до наступления ночи добраться до одной гостиницы, в которой смогут переночевать совершенно спокойно.

Вскоре они спустились по склону до того места, где уже начинался лес, а через час подошли, как и обещал старый цыган, к дому, окруженному конюшнями и сараями, живописно расположившемуся у подножья гор.

По-видимому, гостиница была полна приезжих, так как перед ней толпилось множество народа, одни стояли, другие сидели, третьи вели навьюченных ослов к конюшне.

Подойдя к одному из больших деревьев, окружавших дом, цыган укрылся с Инес под его сенью и стал внимательно рассматривать людей, находившихся около гостиницы.

Вдруг быстрым движением руки он отодвинул Инес назад.

— Что там такое? — спросила она тихо.

— Лучше не показываться людям, сидящим тут, — ответил Цимбо глухим голосом, — мы подождем здесь, пока они уйдут спать!

Цыган узнал в одном из находившихся перед домом людей агента, разыскивающего Инес по поручению инквизитора. Не сказав графине ничего о подслушанном им разговоре и о том, что один из ее преследователей здесь, в гостинице, чтобы не пугать ее, он остался с нею под густой листвой дерева, пока толпа не разошлась с шумом и с песнями по своим местам. Одни направились в комнаты гостиницы, другие пошли искать ночлега в сараях и конюшнях.

Тогда только он вышел из убежища с Инес и с собакой и направился к дому. Встретив на пороге хозяина, он обменялся с ним несколькими словами, вложив ему в руку деньги, чтоб побудить к услужливости, и хозяин повел Инес наверх в маленькую комнатку.

Для старого Цимбо не оказалось места возле комнаты его протеже, ему пришлось ночевать внизу, в комнате хозяина на соломе.

Это очень огорчило старика: не то чтоб ему неприятно было спать на соломе, к этому он привык, как привык спать на сухих листьях под открытым небом, его беспокоило, что он вынужден был оставить Инес одну наверху.

Делать было нечего, иначе устроиться было нельзя. Инес утешала его и успокаивала, стараясь уверить, что она нимало не боится остаться одна на ночь. Она ведь не подозревала настоящей причины опасений старого цыгана.

Наконец он простился с нею, уговорив ее оставить возле себя собаку, которая, будто понимая слова своего хозяина, начала ласкаться к Инес, гладившей ее по спине.

Старик поцеловал руку молодой девушки, вышел от нее и начал спускаться по крутой, узкой лестнице вниз.

Инес, громко пожелав ему доброй ночи, заперла свою дверь на ключ. На душе у нее было так легко и спокойно, как будто она находилась под самой безопасной и мощной защитой.

Кан улегся у двери, как верный сторож. Инес, уставшая после тяжелого, трудного путешествия, тоже не замедлила лечь в постель.

Через несколько минут и она, и собака спали крепким сном. Уснувшее животное громко всхрапывало, видно было, что оно тоже с удовольствием отдыхало от дневных трудов.

XXVI. Прегонеро

Ночлежка сеньоры Сары Кондоро все более и более заполнялась постояльцами, так как наступала ночь и каждый старался поскорее найти приют.

При входе в узкую дверь бедного низкого домишки расположился за маленьким столом прегонеро, на столе стояла большая жестянка. Прегонеро был шести футов росту и соответствующей этому росту толщины. Из-за таких колоссальных размеров прегонеро казался на вид старше своих лет. Ему можно было дать не менее сорока восьми — сорока девяти лет. На голове его, с сильно поредевшими черными волосами, была шапка, шея закутана пестрым платком, незавязанные концы которого висели спереди, старые темные панталоны придерживались на бедрах широким поясом, белая рубашка, довольно чистая, довершала костюм прегонеро, засученные рукава ее обнажали мускулистые, толстые руки с такими массивными кистями, которые могли, наверное, заменить хороший молот.

Лицо прегонеро было безобразно в высшей степени и столь же вульгарно. Широкие скулы, приплюснутый толстый нос, огромный рот и сплющенная голова — все это вместе создавало отвратительную внешность, а налитые кровью тусклые глаза, отсутствие бровей и безволосый подбородок, совершенно гладкий, как у женщины, делали из прегонеро окончательное пугало.

Это пугало, этот урод, был доверенным лицом Сары Кондоро, и лучшего кассира, лучшего надзирателя для своей ночлежки она не могла бы найти. Утром он выметал полы, выбивал соломенные постели, одеяла, чистил лампы, после обеда он отдыхал, а вечером становился цербером у дверей, ведущих в ночлежку, содержательницей которой была, как мы уже сказали, Сара Кондоро. Сама она почти никогда не показывалась здесь. За всем смотрел, все делал прегонеро! Ее делом было только опорожнить кассу, то есть жестяную кружку, в которую верный прегонеро собирал плату с ночлежников. За эту работу она принималась ежедневно ближе к ночи и с большой любовью, потому что с годами сделалась ненасытно корыстолюбивой. Иногда, впрочем, она контролировала своего прегонеро, хотя он и пользовался ее доверием. Контроль заключался в том, что она пересчитывала сонных ночлежников и сравнивала их число с числом монет, вынутых из кружки. Эта проверка сердила прегонеро.

Впрочем, он был в некоторых отношениях действительно образцовым человеком, вина не пил, ни во что не играл, любовниц не имел — по-видимому, не имел никаких страстей, никаких склонностей, ничего не любил, кроме денег, которые копил поистине с любовью. Он был некогда гувернером, но, вынужденный бежать, простился со своим ремеслом! Потом работал в гавани, но и оттуда неизвестные обстоятельства заставили его бежать! Тогда он сделался матадором — и тут развилась в нем до крайних пределов та отвратительная, ужасная страсть, которая заставляла его бежать с одного места на другое, кидаясь от одного ремесла к другому. Об этой страсти, впрочем, мы скоро будем говорить подробно. Он хотел поступить в цирк, но там его не приняли, тогда он пристал к труппе странствующих акробатов, у которых служил в качестве прегонеро, зазывалы; с этой труппой он проехал почти по всей Франции и Германии, но тут опять, вследствие своей несчастной страсти, вынужден был внезапно скрыться и, пристав к другой труппе, вернулся через Швейцарию и Францию в Испанию.

Здесь случай свел его с Сарой Кондоро, которая с первого взгляда поняла, что он будет ей полезен, и пригласила его стать ее фактотумом, доверенным лицом, за сто реалов в неделю, и сверх того, если он хорошо себя проявит, старая герцогиня обещала давать ему известную часть с доходов. Прежде всего она требовала следить, чтобы в ночлежке не было шума, драк и буйства, которые, при его силе, он сможет легко прекращать.

До сих пор он исполнял также обязанности ночного сторожа, от которых и сама герцогиня не отказывалась и всегда исполняла их охотно.

Ночлежники все продолжали прибывать, являясь в самых странных костюмах. Сунув в руку прегонеро монету, они приобретали право войти в ночлежку и занять койку. Туда вела дверь, которую входившим не нужно было затворять за собой, — она закрывалась сама с помощью подвешенной к ней гири.

Ночлежкой служил один зал, занимавший всю ширину дома; для большей прочности потолок был подперт посредине стойками. Там горели всю ночь две лампы, коптящие и дымящие, не гасили их потому, что свет был необходим для охраны порядка, за которым строго наблюдал верный фактотум, беспрестанно заглядывая в зал.

Между койками был оставлен крестообразный проход, деливший зал на четыре части. Одиночные койки были не больше корабельных коек или гробов, они отделялись одна от другой низкими перегородками из досок. Матрацами служили мешки, набитые соломой, одеяла прикреплялись к койкам в ногах, так что ночлежники могли только покрываться ими в случае холода, но не кутаться в них; впрочем, на холод никто не жаловался — в зале была невыносимая духота, а к утру прибавлялся еще угар от дымящих ламп, так что в зале, казалось, повисал густой туман.

Вечером койки занимались по порядку, одна за другой, так что ночлежники, пришедшие позднее, должны были пробираться на стоявшие ближе к стенам койки через тех, кто занял крайние от крестообразного прохода места. Мужчины, женщины, дети — все лежали вперемежку. При первом беспорядке, при первом крике или призыве о помощи являлся фактотум, строго внушал лежать смирно — и все утихало. Действительно, несмотря на такую свалку, здесь редко происходили скандалы.

Возле этого зала был еще один, хотя не такой большой; там тоже все койки были заняты каждую ночь, так что Сара не могла пожаловаться на недостаток доходов— у нее ночевало триста человек ежедневно.

Две ее собственные комнаты находились в передней части дома, окна их выходили на улицу, а прегонеро помещался наверху, над этими комнатами.

Когда зал уже почти заполнился ночными посетителями, а в кружке собралось порядочное количество монет, к дому приблизился человек высокого роста в черном платье.

Прегонеро взглянул на него вопросительно, так как с первого взгляда увидел, что перед ним не ночлежник; внешне, по крайней мере, он был вовсе не похож на обычных посетителей этого дома.

В каждом движении этого человека видно было достоинство. Несмотря на низко надвинутую шляпу, прегонеро заметил, однако ж, что у незнакомца прекрасная темно-рыжая борода, а выражение лица серьезное, почти строгое.

— Дома ли сеньора Сара Кондоро? — спросил он, подойдя к прегонеро.

— Вам угодно видеть ее саму, сеньор? — спросил фактотум, в свою очередь, незнакомца. — Если вы пришли на ночлег, то я должен вам сказать, что она не занимается гостями!

— Нет, я не за этим!

— Ого! Мне кажется, я знаю вас — не вы ли Христобаль Царцароза? — вполголоса спросил прегонеро, предупреждая вопрос.

Фактотум, обычно почтительностью не отличавшийся, оказался на этот раз предупредительным и смотрел, по-видимому, с большим уважением на прибывшего — да как могло быть иначе, во-первых, он был еще выше его, прегонеро, а во-вторых, этот гигант был еще и мадридским палачом.

— Так это вы, — проговорил он предупредительно и любезно. — Рад, что имею счастье видеть вас! Герцогиня здесь, в своих комнатах, и ожидает вас!

— Ровно десять часов, я не опоздал ни на минуту!

— Да, сеньор, вы очень аккуратны, — подтвердил фактотум и проводил палача до дверей комнат Сары, и даже сам постучал.

На стук отозвался хриплый голос, приглашавший войти, и Царцароза вошел в маленькую переднюю комнату. Сара стояла у стола и при тусклом свете лампы считала монеты, завертывая их по счету в бумажки.

Когда дверь отворилась, она оглянулась, сверкнув своими ястребиными глазами. «

— Ну, что случилось опять? — воскликнула она, загораживая собою стол, чтоб скрыть свои сокровища.

Палач вошел, а прегонеро затворил за ним дверь.

— Это я, — сказал Царцароза.

— Это ты, Тобаль, сынок мой милый, — запищала старуха, складывая руки, — хорошо, что пришел!

— Ты написала, что незнакомый благородный дон хотел опять сегодня прийти!

— Он уже пришел и ожидает тебя!

Палач осмотрелся кругом — в темной, низенькой комнате никого не было.

— Не здесь, — заметила старуха таинственно, — он там, напротив!

— Знаешь ли ты уже, кто он? — спросил Царцароза.

— Что ты, господь с тобой! Я ничего не знаю! Какое мне дело до этого, сынок! Он не хочет быть узнанным — на нем черная маска!

— Проводи меня к нему!

— Постой, одно словечко! — прошептала старуха и потянула палача к себе. — Одно словечко, Тобаль, сынок мой! О двухстах дуро не говори ему ничего, слышишь, ни слова!

Палач, понимая причину этой просьбы, презрительно глянул на Сару — для него очевидно было, что она взяла с незнакомца гораздо большую сумму. Она хотела обмануть того, которого называла своим последним сыном.

— Я не хочу никаких денег, — ответил он, — и не знаю ни о каких деньгах, Сара Кондоро.

— Так, так, сынок, — проговорила с удовольствием старуха и потрепала палача по руке, так как ростом она была гораздо ниже его плеча. — Ты, должно быть, страшно богат! Возьми с него хороший куш и сделай то, о чем он просит, слышишь? Сделай же, смотри! Тебе ведь это не повредит. Он просит о сущем пустяке!

— За пустяки не платят!

— Да ведь, что для одного пустяк, то для другого может быть очень важно, Тобаль, сынок мой! Не будь же дураком, исполни его просьбу, да возьми хорошенькое вознаграждение. Я тебе добра желаю, ведь ты мой последний сынок! Из всех моих детей, насколько мне известно, ты один остался.

— Где незнакомец? Отведи меня к нему!

— Еще одно словцо! Обделай дело тихонько, слышишь? Не шуми, смотри! Все в доме спят!

— Что ты хочешь сказать этим?

— Я хочу сказать, чтобы ты не затевал ссоры с незнакомцем, пусть он идет своей дорогой! Это очень высокая, знатная особа! Он не хочет быть узнанным!

— Где он?

— Пойдем, пойдем, сынок, я тебя проведу! Он там, в моей парадной комнате, в приемной, — сказала старуха.

— Вот тот, кого вы ожидали, благородный дон, — громко проговорила Сара, вводя Тобаля, своего сынка, в приемную, где у окна стоял человек в маске, в шляпе и закутанный в темный плащ. Слабый свет лампы освещал фигуру незнакомца. Увидя палача, он слегка поклонился ему.

Царцароза посмотрел на него саркастическим, холодным взглядом.

— Что вам угодно, сеньор? — спросил он наконец.

— Вы Царцароза, мадридский палач, преемник старого Вермудеца, не так ли?

— Верно, сеньор.

— Так! А Сара Кондоро, герцогиня, ваша мать? — продолжал незнакомец, рассматривая с любопытством палача.

— Так она вам сообщила и это, сеньор? Обычно она умалчивает об этом.

— Она мне не сообщала, я узнал от других! Мне говорили о вас, как о человеке очень честном.

— Насколько может быть честным человек, занимающийся нечестным ремеслом, — ответил Тобаль Царцароза серьезно.

— Во всяком положении можно быть честным человеком, а равно и в вашем, хотя ваше занятие действительно не из приятных! Мне весьма интересно видеть вас и узнать поближе.

— Многие, глядя на меня, не подозревают, что им придется когда-нибудь познакомиться со мной ближе, чем они сами того желали бы!

— Как я должен понять вас?

— Я хочу сказать, сеньор, что не каждый знает, где ему придется умереть и кто закроет ему глаза!

— Это несомненно, но поговорим о деле, — сказал незнакомец, которому разговор палача не понравился, хотя самого его он продолжал рассматривать с большим интересом. — Вы пришли сюда по моей просьбе и, надеюсь, не откажетесь исполнить мое желание! Получили вы деньги?

— Ничего не знаю ни о каких деньгах и не прошу никаких, не заслужив их!

— А, стало быть, вы очень горды!

— Не хотите ли вы сказать, сеньор, что палач не имеет права быть гордым? — спросил Царцароза высокомерно.

— Но в настоящем случае дело идет не о подарке, деньги предлагались не даром, вас просят оказать услугу, а услуги даром никто не оказывает.

— Смотря по тому, какого рода услуга, сеньор!

— Разве Сара Кондоро ничего не сказала вам об этом? И не дала вам даже понять, в чем дело?

— Она говорила об отсрочке одной казни.

— Алано Тицона!

— Поджигателя и разбойника!

— Извините, — прервал палача незнакомец, — о разбойничестве Тицона ничего не сказано в приговоре, так как доказательств нет. Алано Тицон заподозрен только в поджоге!

— В поджоге с намерением кражи!

— В приговоре это значится, об этом не спорю, но ведь всегда так говорится в подобных случаях.

— А при поджоге погибли люди, — продолжал Царцароза.

— Не будем больше говорить об этом! Обвинения против Алано Тицона ничем не подтверждены и не доказаны. И потому по делу его будет проведено новое следствие, но для этого необходимо, чтоб исполнение приговора, которое, как я слышал, должно состояться на днях, было отсрочено.

— Казнь назначена на послезавтра!

— Ее нужно оттянуть на несколько дней или недель! Подумайте, ведь дело идет о спасении человеческой жизни! За эту услугу я предлагаю вам тысячу дуро, — сказал незнакомец и вынул из кармана пачку ассигнаций.

— Оставьте при себе ваши деньги, сеньор!

— Вы слишком поспешно отказываетесь. Не торопитесь, подумайте хорошенько.

— О подобных вещах нечего думать!

— Все зависит от отсрочки казни! Если это удастся, тогда Алано Тицон будет оправдан, правота его будет доказана! Вы поможете в этом случае правому, хорошему делу, а не дурному, мастер Царцароза.

— Каким бы правым и справедливым оно ни было, сеньор, не в моей власти его отложить! Обратитесь в верховный суд, к министру, там могут разрешить эту отсрочку!

— Это не привело бы к цели, невозможно ничего добиться за такой короткий срок. Вы один можете спасти приговоренного, сказавшись больным и таким образом отсрочив его казнь!

— Вы ошибаетесь во мне, сеньор, я принадлежу к числу людей, считающих всякий обман, всякую ложь за грех!

— Мастер Царцароза, убеждения ваши хороши, но вы доводите их до крайности!

— Я жалею каждого, кто не доводит их до такой крайности, сеньор, — ответил палач. — Только строго придерживаясь этого правила, можно быть во всяком положении честным человеком, в чем, впрочем, нет никакого особенного достоинства и что составляет не более как долг каждого человека, сеньор!

— Стало быть, вы наотрез отказываетесь исполнить мою просьбу, отказываетесь от моего предложения? — спросил незнакомец.

— Вы должны были ожидать этого, сеньор, по отзывам, дошедшим до вас обо мне. Если вы слышали, что я человек честный, как же вы могли думать, что я соглашусь на дело нечестное, на услугу нечестную? А согласитесь, что вы от меня требуете нечестной услуги!

Слова эти, очевидно, неприятно подействовали на незнакомца, он сделал резкое движение.

— Стало быть, ничто не может заставить вас отступить от вашего решения?

— Ничто, сеньор.

— Даже если б вам угрожала опасность?

— Какая же опасность может мне угрожать, сеньор?

— Мало ли что случается на свете, можно ли знать, что ожидает нас завтра…

— Если вы так говорите, то, вероятно, знаете о каком-то злом умысле против меня!

— Я хотел лишь вас предостеречь.

— Благодарю вас и приму свои меры, чтобы ваше предостережение не сбылось.

— Итак, вы остаетесь при вашем решении, мастер Царцароза?

— Оно непреклонно и неизменно, сеньор.

— И Алано Тицон должен, стало быть, умереть послезавтра?

— Так указано в предписании, данном мне!

— Он будет казнен официально, открыто на площади Кабада?

— Да, это так.

— Алано Тицон уже передан в ваши руки?

— Да, сегодня вечером он был передан мне.

— Благодарю вас, мастер Царцароза, и сожалею, что мы с вами не нашли общего языка, — сказал в заключение незнакомец, протягивая руку палачу. — Будьте счастливы.

— Вы не сказали мне вашего имени, сеньор.

— Имя тут ни при чем, оно не имеет отношения к делу, я предложил вам оказать мне услугу, вы отказались, ну и прощайте, Господь с вами.

Царцароза поклонился незнакомцу, который, пройдя поспешно через комнату Сары, направился к выходу, видимо, торопясь скрыться в ночной тьме.

Палач твердо решил узнать, с кем он имел дело, кто был этот таинственный незнакомец, видимо, знатный человек, располагавший большими средствами и принимавший такое непосредственное участие… в ком же? В бездельнике! А потому, когда он вышел, Царцароза, намереваясь последовать за ним, незаметно направился через маленькую комнату Сары к выходу, но вдруг в ночлежном зале раздался такой ужасный, страшный крик, призыв о помощи, что он остановился как вкопанный в темном коридоре, где никого, кроме него, не было. Прегонеро, обычно находившийся тут, куда-то исчез.

Крик усиливался, за ним вдруг раздался свирепый рев, похожий на рычание дикого зверя.

Палач не мог понять, что происходит в ночлежке, и стоял в недоумении, как вдруг дверь из зала распахнулась под напором множества женщин, вырвавшихся оттуда с воплями и криками, давившихся и толкавших друг друга, чтоб поскорей выскочить на улицу. Одна из бежавших, заметив палача, крикнула ему:

— Он всех перебьет, помогите, он убивает направо и налево!

Царцароза запер дверь перед бежавшими.

— Что случилось? — спросил он. — Что там происходит?

В эту минуту в коридоре послышался голос герцогини. Она выходила из ночлежного зала с воздетыми руками, держа в одной из них горевшую свечу.

— Ах, я несчастная, — кричала она, — теперь все погибло! Он увидел кровь, все кончено, все пропало!

В эту минуту из зала вслед за женщинами повалили и мужчины, тоже с неистовыми криками, давя друг друга.

— Да что случилось, объясните мне, наконец? — спросил Царцароза у одного из них, обезумевшего и бледного от страха.

— Прегонеро! Прегонеро режет всех подряд, он бешеный! — закричали в ответ палачу несколько голосов.

— Прегонеро? Так что ж вы его не схватите?

— Да десять человек не удержат его, не сладят с ним с безоружным, а теперь у него в руках топор, он размахивает им направо и налево, рубит все, что попадет ему под руку! Поссорился каменщик с нищим и ранил его; прегонеро прибежал на шум и, как увидал кровь, словно взбесился, схватил топор, сперва убил каменщика и нищего, а там и пошел бить кого попало, с пеной у рта бросается на всех, как дикий зверь!

— Тобаль, сынок мой! — воскликнула старуха, пробиваясь сквозь толпу к Царцарозе. — Спаси меня, спаси мой дом! Ты один можешь сделать это! Он одержимый, как увидит кровь — кончено, всех перебьет! Два трупа под его ногами, он не остановится теперь, крови он не может видеть, он становится безумным!

— Пропустите меня! — громко проговорил палач.

— Что вы делаете? Вы безоружны! — воскликнуло несколько голосов. — Не подходите к нему, он совсем как дикий зверь!

Царцароза, не слушая предостережений, начал пробираться сквозь толпу, теснившуюся в дверях и в проходах между койками.

— Пропустите! — закричал опять Царцароза, с силой расталкивая толпу и пробираясь к тому месту, где стоял прегонеро.

Вид его был действительно ужасен.

В смрадном зале, при мерцающем свете ламп, между пустыми койками стоял он с топором в правой руке и сжав в кулак левую. Мускулы его сводили судороги, глаза налились кровью и вылезли из орбит, перед ним лежали в крови два трупа, и он, видимо, намеревался продолжить убийства; отвратительная, ужасная страсть его, возбужденная видом крови, овладела всем его существом. Обыкновенно смирный и тихий, он превращался в кровожадное, плотоядное животное, как только видел кровь.

Напрасно Сара Кондоро звала его и старалась увести, когда началась драка между каменщиком и нищим, поплатившимися жизнью за свою ссору. Прегонеро стиснул их в своих мощных руках и, не дав им опомниться, изрубил в куски. Тут уж им окончательно овладела его мания, и он с пеной у рта осматривался кругом, отыскивая новую жертву и рыча, как дикий зверь.

Припадок у него проходил только тогда, когда, утомившись от страшной работы, он падал в изнеможении на землю, но сейчас до усталости было далеко, так как с двумя своими первыми жертвами он расправился без всякого сопротивления с их стороны.

Размахивая топором, бросился он к мужчинам, столпившимся в проходе между койками, те с криком и воплями старались пробиться через толпу, никто не хотел оставаться последним.

В эту самую минуту Тобаль успел протиснуться сквозь толпу и встать лицом к лицу с сумасшедшим. Без всякого оружия, без угрожающих слов или жестов встал он перед бесновавшимся. Но на лице его было такое хладнокровное, спокойное мужество, такая железная, твердая воля, что прегонеро вдруг остановился, увидев его перед собой, в ту самую минуту, когда уже готов был броситься на ближайшего к нему человека.

— Назад! — воскликнул Царцароза. — Взмахни только еще раз своим топором, и в ту же минуту ты свалишься мертвым у моих ног!

— А, палач! — вскричал бесноватый, и по выражению, мелькнувшему на его лице, было ясно видно, что несчастный не впервые затевал такие кровавые сцены и что ему нелегко отступить от своей мании.

Он взмахнул топором с такой ужасной, зловещей улыбкой, что сам Царцароза содрогнулся, но в тот же момент нанес прегонеро такой удар кулаком, что тот повалился навзничь на перегородки, разделявшие койки, и голова его попала между окровавленными трупами, изрубленными им.

Тогда Царцароза, бросившись к нему, вырвал из рук топор и швырнул в сторону. Вслед за тем велел принести ведро холодной воды и вылил его на голову маньяка.

Радостный крик раздался со всех сторон, палача приветствовали, как героя, а он, ухватив своего противника за пояс и за рубашку, потащил его из зала. Прегонеро не оказывал никакого сопротивления.

Царцароза вытащил его на улицу, бросив на плиты мостовой, и пошел прочь от дома, где совершил такой геройский поступок.

Старая герцогиня, позаботившись прежде всего о том, чтобы спрятать в надежное место кружку, вернулась в ночлежный зал и начала уговаривать своих гостей не рассказывать о случившемся и не навлекать на ее дом несчастья.

Но следствие было неминуемо. В ее заведении лежало двое убитых людей, а, значит, ночлежному заведению Сары Кондоро грозила большая опасность.

Прегонеро, брошенный палачом на мостовую, исчез. Опомнившись, он, вероятно, счел за лучшее скрыться и избежать таким образом всяких следствий, суда и расправы.

XXVII. Гостиница у подножия гор

Глубокая тишина царила у подножия горной цепи, только ночной ветерок нарушал ее, играя листьями вверхушках тополей и каштанов.

Над этой горной цепью, над лесом блестели звезды, и на безоблачное, ясное небо тихо, как будто вовсе не двигаясь, выплывала молодая луна.

Внизу темные тени скрывали уединенную гостиницу, возле которой совсем недавно толпилось множество погонщиков со своими вьючными ослами и путешественников, пробиравшихся в Мадрид. Были шум, движение и крик.

Теперь все было тихо, ослы и экипажи были поставлены в надежные места, погонщики и проезжие путешественники спали крепким сном под гостеприимным кровом.

Гостиница эта была устроена в старом большом доме, внутри было множество маленьких комнат и чуланчиков, разделенных темными коридорами.

Везде было темно и тихо. Хозяин и прислуга, погасив огни и заперев часть дверей, тоже отправились на покой. Один только гость, старый цыган, не спал. Он лежал один в комнате хозяина, лежал и думал об одном: что если тот сыщик, которого он видел вечером возле гостиницы, заметил Инес и его! В том, что это был действительно один из двух агентов инквизиции, разговаривавших в трактире близ улицы Толедо, старик не сомневался, он узнал его.

После всего слышанного он не сомневался также и в том, что девушка, отдавшаяся под его защиту, была именно молодая графиня Инес, которую разыскивали эти агенты; чем больше он раздумывал о том, что они могли ее видеть и узнать, тем беспокойнее становилось у него на душе.

Долго лежал он в раздумьях, внимательно прислушиваясь ко всему, но в доме не слышно было ни малейшего шума, ни малейшего движения. Попытайся кто-нибудь пробраться к молодой графине, успокаивал он сам себя, Кан почует врага издалека и поднимет лай. Мысль о верном стороже, оставленном им наверху, так успокоила цыгана, что он заснул наконец крепким сном после дневных трудов и забот.

Глубокая тишина, царившая вокруг гостиницы и в ней самой, была вдруг нарушена в какой-то момент звуком, похожим на скрип двери, но затем опять наступила безмолвная, ночная тишина.

Скрип этот был действительно произведен отворенной дверью одного из низких сараев, окружавших гостиницу. Из этой двери вышел человек и, внимательно осмотревшись кругом, взглянув на окна дома, проворно исчез во мраке ночи. Скоро, выйдя из-под деревьев, к нему присоединился еще кто-то.

Это были Рамон и Фрацко. Внимательно прислушиваясь и осматриваясь кругом, стояли они во тьме, пока месяц не поднялся еще выше и не осветил своим холодным, бледным светом дом и все, что его окружало.

— Готов голову дать на отсечение, что это была она, — тихонько говорил Рамон. — По всему видно, что она не родня цыгану! Увидав между деревьями женскую фигуру, я сразу навострил глаза!

— Старик, ты говоришь, ожидал, пока все удалятся от дома? Да, все это весьма подозрительно! — заметил Фрацко.

— Вот потому-то я и спрятался там, за стволом дерева. И вижу, как все стихло кругом да все разошлись, вышли старик со своей товаркой и с собакой из-за деревьев и пошли к дому. Что она не цыганка — за это ручаюсь! Относился он к ней весьма почтительно, к тому ж она так же хороша и молода, как должна быть графиня Инес по приметам, которые нам дали.

— Мы нашли ее! Это она, она, наверняка!

— Нет ни малейшего сомнения! Она боялась, а цыган еще больше боялся, по-видимому, чтоб кто-нибудь их не заметил; он оборачивался, оглядывался во все стороны, не смотрит ли кто за ними. Когда на дворе показался хозяин, старик, переговорив с ним, сунул ему деньги в руку, чего графиня, впрочем, не заметила.

— Тебя она тоже не видела?

— Боже упаси! Я не показывался. Хозяин привел ее наверх, вот в эту угловую комнатку, маленькое окно которой выходит сюда, во двор.

— А где поместился старик со своей собакой?

— Внизу, в хозяйской комнате.

— Это отлично! В таком случае, мы доберемся до нее!

— Нужно стащить ее оттуда, хорошая добыча будет, — прошептал Рамон. — Кругом все спит крепким сном. Мы влезем в ее комнату, стащим ее сюда — и скорее назад в Мадрид!

— Я ее посторожу, а ты пойдешь к графу и скажешь ему, что я требую тысячу реалов выкупа.

— Он может дать и две!

— Конечно, — согласился Фрацко. — Только мы пойдем наверх не по внутренней лестнице дома, дверь свою, может быть, она и заперла, а приставим к окну лестницу, да по ней и взберемся!

— Молчи! Мы сделаем вот как! — тихонько заметил Рамон. — Ты влезешь через окно, а я войду в дом и, поднявшись наверх, встану у ее дверей. Вырвавшись от тебя, она попадет прямо в мои объятия, как думаешь, не лучше ли будет так?

— Согласен! — сказал Фрацко. — Так и сделаем. Там, у конюшни, стоит лестница, я пойду за ней, а ты ступай в дом. Пока ты подымешься, я доберусь до окна. В час обделаем все дело, а там и в Мадрид!

В это самое время Инес спала крепким сном на мягкой постели, в которой так нуждалась после своего трудного путешествия. Она была полураздета, чтобы в случае опасности быть сейчас же на ногах.

Перед сном она поблагодарила Бога, что встретила на своей дороге цыгана, потом, взглянув в окно и увидев, что вокруг ни души, все тихо и спокойно, закрыла его и заперла дверь на задвижку.

Она чувствовала какой-то безотчетный страх, ей казалось, что ее ожидает какая-то опасность, может, это было оттого, что она все время ждала преследования, в чем почти не сомневалась, а может быть, ее пугала уединенная, мрачная гостиница среди леса и гор, небезопасная для одиноких путешественников.

Впрочем, убедившись, что вокруг все тихо, что все спят, она успокоилась и заснула на мягких подушках, забыв все свои тревоги и волнения.

Так проспала она до полуночи, как вдруг привиделся ей страшный сон, и она проснулась. С испугом осмотрелась она кругом, но глубокий, непроницаемый мрак, царивший в ее маленькой комнатке, был плохим средством для успокоения, она начала прислушиваться — все тихо, ничего не слыхать. Наконец лунный свет проник в ее мрачную комнатку, и она несколько успокоилась. Инес старалась заснуть, но только закрывала глаза, страх опять овладевал ею. Мало-помалу она, однако ж, задремала.

Вскоре Кан тоже проснулся и начал прислушиваться: услышав легкое царапанье о стену с наружной стороны, он вскочил и тихонько заворчал.

Звук повторился, и собака заворчала громче, подняв голову к окну. Инес проснулась, страх все больше охватывал ее, хотя никакой видимой опасности она не обнаружила.

Собака тоже волновалась, она, не переставая ворчать, расхаживала по маленькой комнате, то протягивая шею к окну, то подходя к двери и прикладывая морду к затвору, и все время нюхала, как будто чуя поблизости врага.

Вдруг в окне показалось бородатое лицо. Фигура человека сначала имела вид темной, неясной тени, но потом луна осветила ее, и она обрисовалась яснее.

Инес вскочила со своей постели, оцепенев от испуга; она видела бородатое лицо, которое, плотно прижимаясь к окну, пыталось рассмотреть внутренность комнаты. Эта страшная, отвратительная физиономия, с огромной бородой и большими глазами, была ей совершенно незнакома, она ее никогда не видела. С ужасом и отчаянием Инес ждала, что будет дальше.

Собака, заметив в окне человеческую фигуру, бросилась туда со страшным лаем, и фигура тут же исчезла.

Инес оправилась от своего испуга и пыталась сообразить, что же ей делать. «Что бы это значило, — думала она, — зачем лез в комнату этот человек? Вор это или преследователь, сыщик, посланный меня отыскать? Нет, это не сыщик, — мысленно рассуждала она, — потому что до сих пор я не встречала никого, кто бы следил за мной, никто не видел меня, с какой же стати вдруг полезут мои преследователи искать меня в этой маленькой комнатке?»

Собака продолжала лаять изо всех сил, и графиня, чувствуя, что оставаться одной в этой ненадежной, незнакомой гостинице очень опасно, решила сойти вниз и отыскать старого Цимбо, хотя в настоящий момент опасность, по-видимому, миновала, и даже если бы ночной посетитель опять показался в окне, чуткий верный Кан был бы в состоянии защитить ее от нападения, так как он был очень силен и отважен. Инес благодарила Бога, что при ней оказался этот верный сторож, который своим лаем, видимо, нарушил планы злодея, пытавшегося к ней влезть, и раздумывала, не стоит ли ей остаться в своей комнате и дождаться спокойно утра под защитой Кана. «Может быть, — говорила она себе, — этот человек был просто запоздавший постоялец, который, найдя наружную дверь запертой, хотел войти через окно в свою комнату и по ошибке подставил лестницу к моему окну».

Но как ни старалась Инес объяснить странное появление головы в ее окне какими-то естественными причинами, страх все больше овладевал ею, тем более что собака продолжала беспокойно бросаться то к окну, то к двери, заливалась неистовым лаем и злобно рычала.

Открыть окно и посмотреть, есть ли кто внизу, Инес не решалась, но страх не давал ей покоя, и, измученная им, она уже хотела только одного — избавиться от него во что бы то ни стало. Для этого нужно было сойти вниз и отыскать старого Цимбо, с ним ей было не страшно.

Свечи у нее не было, пришлось бы идти ощупью по неизвестным ей темным коридорам, в которых не было ни окон, ни освещения, но это Инес узнала только тогда, когда, открыв дверь своей комнаты, увидела непроницаемую тьму, в которой ничего нельзя было различить в двух шагах.

Как только она приоткрыла дверь, храбрая собака рванулась из комнаты так быстро, что Инес не успела ее удержать, вслед за этим раздался лай, потом какой-то глухой удар, как будто обухом или поленом, собака вдруг взвизгнула и смолкла, а чей-то раздраженный голос злобно проворчал:

— Опять ты тут, бестия, на же тебе! Нельзя пошевелиться в доме, чтоб не набросилась на вас эта проклятая собака! Теперь ты будешь, каналья, молчать, не будешь больше бросаться на людей!

Послышался слабый визг, а затем все смолкло. Инес захлопнула поскорей свою дверь — значит, и в коридоре кто-то был, и этот кто-то убил собаку.

Кто он? Инес опять начала уговаривать себя, что, может быть, это хозяин, может быть, тот самый опоздавший постоялец, который хотел войти через окно.

Он убил собаку, это верное животное! В этом у нее сомнений не было, она ясно слышала жалобный визг!

Что ей теперь делать без своего храброго, верного защитника! Она жестоко упрекала себя за то, что отворила дверь и выпустила Кана из комнаты!

И вдруг сердце у нее дрогнуло… В коридоре послышались тихие, осторожные шаги! «Что это? — раздумывала она. — Мерещится это мне, или в самом деле кто-то расхаживает здесь наверху?»

Это была ужасная, страшная ночь! Взор ее то и дело останавливался на окне в ожидании опять увидеть там бородатое лицо! Теперь она была одна, Кана не было больше с ней.

— Я погибла теперь, — повторяла она в отчаянии, — до утра еще долго.

Что было делать? Начать звать на помощь, поднять шум, но в доме все так крепко спят, а комната ее так уединенна, так далека от нижних покоев — никто ее не услышит!

Изнемогая от страха, упала она опять на свою постель и в эту самую минуту снова увидела в окне голову незнакомца с черной бородой — кровь застыла в ее жилах — он плотно прижимал лицо к стеклу, чтоб рассмотреть хорошенько комнату…

Холодный пот выступил у нее на лбу, она старалась спрятаться в постели, чтоб ее не заметил страшный человек, чтоб укрыться от его взоров, и тут, в довершение ужаса, в коридоре ясно раздались чьи-то шаги, приближавшиеся к ее двери.

«Ну, теперь я погибла! Все кончено!» — мелькнуло у нее в голове.

Собрав всю свою волю, она еще раз взглянула на окно и увидела, что незнакомец старается открыть его; теперь она поняла, что это не вор, а сыщик, успевший выследить ее!

Заря, которой она ждала, как своего спасения, как избавления от опасностей, еще не занималась. До утра было далеко!

Вдруг раздался тихий стук в дверь, потом повторился сильнее, и голова в окне моментально исчезла.

— Сеньора Инес! — проговорил кто-то тихо у двери. — Отворите! Это я, старый ваш Цимбо!

Слова эти мигом подняли Инес с кровати! Она вскочила и одним прыжком очутилась у двери, но вдруг остановилась — а вдруг это не Цимбо, а кто-то другой, подделывающийся под него!

— Отворите, — повторил опять стоявший у двери, — я принес с собой свечу. Я услышал визг бедного Кана и понял, что здесь что-то случилось! Верная собака умерла!

Сомнения Инес исчезли при этих словах, и она отворила дверь. В ней показался цыган, держа в одной руке свечу, другой он поддерживал собаку, которую нес под мышкой. Бедное животное еще корчилось в судорогах и тяжело вздыхало. В глазах Цимбо стояли слезы.

— О! Благодарю Господа, что вы здесь, с вами мне не так страшно, — сказала Инес, ухватив старика за руку и вводя его в комнату, дверь она тут же закрыла на задвижку.

— Я спал и вдруг услышал лай Кана, а потом его визг… С ним все кончено, — проговорил со слезами Цимбо. — Посмотрите, сеньора, с какой любовью он смотрит то на вас, то на меня, как будто прощается с нами, старый, верный мой Кан! Это страшный удар для меня… Он умирает, бедняга! Я — нищий, сеньора, но отдал бы последнюю рубашку, все, что на мне, все, что имею, Лишь бы он остался жив. Восемь лет он был моим неразлучным товарищем, ходил по пятам за мной!

— А причиной его смерти стала я, выпустив его неосторожно из комнаты, когда решила сойти вниз, чтобы разбудить вас! — и Инес рассказала о том, что с ней случилось.

— Я хотел скрыть от вас, сеньора, но это ни к чему не привело; я думаю, что преследователи ваши в гостинице, что они узнали вас и пытались похитить.

— Лишь бы вы были со мной, тогда я ничего не боюсь, — сказала Инес цыгану, опустившему на пол умирающую собаку и продолжавшему ее гладить и ласкать.

Обратившись к Инес, он сказал:

— Она была вернее, надежнее всякого друга, мне было бы тяжело оставить ее одну умирать! Она помешала вашим преследователям, и они убили ее! Но это не принесет им никакой пользы!

— Чтоб не бросать бедное животное, пока оно живо, и чтоб самим не подвергаться опасности, нам лучше остаться здесь до утра, днем с нами ничего не случится!

Цимбо встал и задумался.

— Не знаю, что лучше, — сказал он наконец. — Их двое, и они сильнее нас — как они убили Кана, так убьют и меня, если мы выйдем днем, а они последуют за нами.

— Как? Вы думаете, они могут убить человека?

— О! В этом не сомневайтесь, сеньора. И, если это случится, вы погибли!

— О Господи! Это ужасно!

— Поэтому, я думаю, не лучше ли нам уйти теперь, — продолжал цыган и, отворив окно, выглянул в него, — людей не видно, а лестница здесь… Но, верно, они внизу караулят нас! Нет, нам не уйти!

— Так подождем до утра и обратимся за помощью к хозяину или к другим каким-нибудь людям, — заключила Инес, — они заступятся за нас и арестуют этих негодяев!

Цыган покачал отрицательно головой.

— На это не рассчитывайте, сеньора. Во-первых, нет никакого законного предлога арестовать их, а уж они, разумеется, отопрутся от всего! А во-вторых, ни хозяин, ни кто угодно другой не захотят вмешиваться в это дело! Вы — молодая сеньора, совершенно им неизвестная, а я всего лишь старый нищий цыган, за которого ни один человек не скажет ни одного слова!

— Но ведь они убили вашу собаку!

— Для этого они найдут себе оправдание!

— Значит, у нас нет выхода?

— Мы должны оставаться здесь и выждать удобную минуту, чтобы скрыться незаметно.

— Пожалуй, и так, ну а тогда, как вы думаете, они ничего не смогут нам сделать?

— Надеюсь, сеньора!

— Из-за меня вы сами подвергаетесь опасности, из-за меня вы лишились дорогой вам собаки, а я ничего не могу для вас сделать, только искренно, от души поблагодарить вас за защиту, за покровительство, которое вы оказываете бедной, одинокой, беспомощной девушке.

— Оставим это, сеньора. Конечно, мне жаль моей собаки, но, кто знает, долго ли бы она прожила еще, она была очень стара! Ложитесь-ка спать, сеньора, я буду вас стеречь и охранять! Вы молоды, сон необходим вам!

— Вы — добрый человек, Цимбо! Когда-то мне удастся отблагодарить вас за все, что вы для меня делаете? —сказала Инес трогательным, взволнованным голосом. Затем она прилегла и задремала.

Цимбо же отошел к окну и, пристально глядя в него, встал там неподвижно, как часовой.

Если бы, вместо того чтобы принять сторону Инес, он сговорился с ее преследователями, скольких опасностей он бы избежал, да еще и хорошую быдолю получил от награды, ожидаемой ими. А какая ему выгода оставаться и дальше быть сторожем и защитником сеньоры, которой он совсем не знает, какая выгода дальше мешать ее преследователям! Да, наконец, и может ли он спасти ее от них!

Вот мысли, которые вдруг охватили старого Цимбо, пока он смотрел в окно, а Инес спала.

XXVIII. Работник палача

Вечером, после кровавой бойни в ночлежном зале герцогини, прегонеро брел по одному из темных переулков Мадрида. Шапка его была надвинута низко на лоб, сам он, по-видимому, был погружен в глубокую думу, так как шел, ничего не замечая, не обращая ни на что внимания и тихо разговаривая сам с собой. Время от времени он делал какие-то жесты руками, но тут же быстро прятал их опять в карманы своих темных панталон.

Очевидно было, что он принял какое-то важное решение. Шел он возле самых домов, может быть, для того, чтоб укрыться в их тени от нескромных взоров прохожих.

В некотором отдалении следовали за ним два господина, плотно закутанные в темные плащи. Они, видимо, наблюдали за ним; как только он свернул в другой переулок, вслед за ним свернули и они, тихонько разговаривая между собой.

— Так ли это, полковник? — спросил один из них с выражением удивления в голосе и на лице. — Я не могу в это поверить. Мне кажется, это невозможно!

— Даю вам честное слово, принципе, что я не ошибаюсь.

— Как далеко вы дошли?

— До Логроньо, где ожидали дон Карлос и дон Альфонс, чтоб вместе с нами далее продолжать путь! Будьте уверены, принципе, Доррегарай не даст промаха, не беспокойтесь! Я слишком осторожен и, когда нужно, умею хитрить! Планы принца кажутся мне очень подозрительны и странны, особенно относительно вас, граф Кортецилла!

— Итак, чтоб вас подкупить и для большей уверенности, он сделал вас генералом?

— Да, принципе, и с правом самому набирать войска и увеличивать их по своему усмотрению; в настоящее время в моем распоряжении около четырехсот человек, которых я расположил около Логроньо, в лесу!

— И вы действительно уверены, что принц имеет планы, которые… — сказал с расстановкой Кортецилла.

— Я уверен, что принц хочет провести вас, что он не собирается жениться на графине, вашей дочери!

—Стало быть, онузнал о безрассудном поступке графини? Это невозможно, немыслимо!

—Дело совсем не в том, принципе, принц намерен жениться на принцессе Маргарите Пармской, —прошептал Доррегарай.

—Из чего вы это заключаете, генерал?

— В Логроньо у него было секретное свидание с двумя благородными иностранцами, и он долго совещался с ними!

— Кто же были эти иностранцы?

— Я сумел проникнуть в эту тайну, принципе, и могу уверенно сказать, что это были братья принцессы Маргариты, герцог Пармский и граф Барди! Между ними произошло очень важное совещание и назначено другое, они договорились встретиться по ту сторону границы.

Граф Кортецилла нахмурил брови, и взгляд его омрачился.

— В таком случае, я действительно был бы обманут, —проговорил он сквозь зубы.

—Во всяком случае, теперь вам все известно, —продолжал Доррегарай. —Гардунии все равно чрезвычайно выгоден союз с доном Карлосом, даже если предполагаемый брак не состоится!

Кортецилла, по-видимому, не разделял мнения своего товарища; сознание того, что корону отнимают, крадут у его дома, было ему нестерпимо! Душа его переполнялась горечью и раздражением, так как тщеславие его не знало границ и преобладало над всеми прочими чувствами.

— Я никак не могу поверить в возможность вашего предположения, — сказал он. — Как это может быть, чтоб после заключенного между нами письменного условия, заключенного не более как две-три недели тому назад, принц вдруг вздумал изменить свои планы и нарушить свое обязательство!

— Недалекое будущее покажет вам, принципе, ошибаюсь я или нет в своих предположениях относительно планов принца жениться на Маргарите Пармской; я убежден, что об этом давно идут переговоры между доном Карлосом и герцогом Пармским, что это задумано не вчера и не нынче.

— Стало быть, я был жертвой мистификации! Но это оскорбление, это позор для меня! — воскликнул Кортецилла глухим голосом.

— Оставьте это, принципе, вспомните об интересах Гардунии, которым мы все служим, которые должны быть для нас важнее всего прочего в этом мире, — заметил горячо Доррегарай. — Эти интересы не пострадают, если расстроится брак принца с графиней, вашей дочерью!

— Но они бы сильно выиграли, если б брак состоялся!

— Вы должны будете свыкнуться с мыслью, что он не состоится, и отложить всякие помышления о нем в сторону!

— O! Я не так скоро откажусь от этой мысли, как вы думаете, генерал!

— А если бы этого требовали интересы Гардунии? — спросил Доррегарай, наблюдая внимательно за выражением лица графа.

— Тогда, разумеется, принципе подчинится этим требованиям, — ответил граф Кортецилла, делая над собой очевидное усилие.

Он боялся или не смел, по-видимому, сознаться, что брак дочери с принцем был для него важнее интересов, о которых в таинственных выражениях говорил капитан.

— Почему вы так хотите короны для принцессы, чего вам недостает? Разве вы и без того не первейшее лицо в Испании, разве вы не всемогущий владыка, которому повинуются тысячи, десятки тысяч людей?

— Да, все это так, генерал!

— Смотрите, принципе, — заметил Доррегарай, прерывая вдруг разговор, — прегонеро свернул на прибрежную улицу!

— Мои предсказания оправдываются, — заметил граф.

— Он пошел направо, а там и находится дом палача!

— Рассказывая про вчерашний случай в доме герцогини, я заранее сказал вам, что он пойдет к палачу! А теперь я вам расскажу, почему я так решил. После моего разговора с Тобалем Царцарозой я был уверен, что он полюбопытствует узнать, кто был его тайный собеседник и непременно последует за мной.

Чтоб убедиться в своих предположениях, выйдя из дома, я спрятался поблизости. Тобаль Царцароза из дома не вышел, потому что в это время там случилось то, что я вам рассказывал и что возбудило во мне уверенность, что прегонеро, побежденный палачом, почувствует к нему сильнейшее влечение и уважение, как из-за его силы, так и из-за почтенного его ремесла, и непременно отправится его отыскивать.

— Верное заключение! Вы действительно не без основания сделались нашим принципе, граф Кортецилла, — заметил Доррегарай с непритворным удивлением.

— Это заключение немудрено было вывести, я давал лучшие доказательства своей сметливости! Прегонеро— маньяк и одержим в такой степени страстью к убийству, что, увидев кровь, становится бешеным, сумасшедшим, хотя в спокойном состоянии он человек скромный, тихий и покорный! Весьма естественно, что такой субъект, встречая человека отважного, сильного, способного удержать его во время припадка, привяжется к этому человеку, будет чувствовать к нему страшное влечение и подчинится ему вполне!

— В таком случае, прегонеро не может быть нам полезен, — заметил Доррегарай, поворачивая с графом вслед за прегонеро на прибрежную улицу.

— Почему же вы думаете, что он не может нам быть полезен, генерал?

— Если он подчинился палачу, чувствует к нему непреодолимое влечение, сможет ли он тогда поднять на него руку?

— Он подчиняется ему, он предан ему, как раб! А разве вы не знаете, что каждый раб ради сохранения своей жизни готов сбросить с себя удерживающую его цепь, что он способен при удобном случае сокрушить власть, лишающую его свободы, хотя бы власть эту он признал над собой добровольно; для этого нужно только суметь пробудить в нем инстинкт свободы и направить на это его мысли, — сказал тихо Кортецилла. — То же самое случится и с прегонеро, если только внушить ему, что он может избавиться от тяготеющей над ним власти, что он не будет дышать свободно, пока не избавится от нее, что он теперь не более чем раб, тогда как мог бы сам быть господином; ему нужно внушить, что в случае смерти палача он может занять его место и тогда свою жажду крови, свою манию, он может удовлетворять под защитой закона, что только на этом кровавом поприще он будет чувствовать себя на своем месте.

— Да, принципе, вы правы; внушив ему это, рисуя пред ним возможность такой карьеры, можно его подтолкнуть на все! Удивляюсь вашей проницательности, вашему умению извлекать из всего пользу, удивляюсь вам, принципе!.. — воскликнул опять Доррегарай. — Это, конечно, отдаст его в наши руки, и он послужит нам орудием для осуществления наших планов!

Граф Кортецилла холодно улыбнулся восторженным похвалам генерала, как будто не придавая им никакого значения и даже пренебрегая ими.

— Все это так просто, что не много нужно сообразительности, чтоб придумать, — сказал он холодно, — не более, как прямая дорога к цели, которую всякий может видеть и найти!

Разговаривая таким образом, спутники продолжали следовать за прегонеро. Он уже дошел до конца улицы, миновал последние дома и круто повернул на дорогу, которая вела ко двору палача.

Некрасива эта прибрежная местность Мансанареса — ровная, песчаная пустыня, усеянная большими камнями; тяжелое, неприятное впечатление производит она как днем, так и ночью.

С одной стороны двора палача находилось несколько старых, обломанных, полусгнивших деревьев.

Пока прегонеро шел к воротам почерневшего забора, окружавшего двор, в глубине двора показались огоньки.

Шагая за прегонеро по глубокому песку, граф Кортецилла и его спутник прервали свой разговор и несколько минут шли в глубоком молчании.

— Что теперь будет, принципе, с вашим планом? — спросил наконец Доррегарай.

— Я решил исполнить его сегодня же вечером, так как наверняка знаю, что Тобаль Царцароза через два-три часа уйдет на площадь Кабада!

— Стало быть, виселицу для Алано Тицона устроят ночью!

— Я полагаю, что нам лучше всего здесь дождаться ухода палача!

— И тогда вы сами пойдете к прегонеро?

— Нет, этого я не хочу! Вы пойдете туда, капитан!

— Я сочту за честь быть исполнителем вашего плана, принципе. Я заставлю его действовать в наших целях — и тогда завтра в Мадриде не будет палача, а значит, казнь Алано Тицона отложится! Царцароза не согласился на нашу просьбу — так пусть поплатится за свое упрямство!

— Я не беру этого на себя, — проговорил тихо Кортецилла, слегка дрожащим голосом, — не хочу подстрекать прегонеро на это дело вследствие некоторых обстоятельств, о которых должен умолчать, а потому предоставляю вам сделать это!

— Не мое дело рассуждать, принципе! Вы приказываете — я повинуюсь!

— Пойдемте туда, под деревья, дождемся ухода палача, и вы отправитесь во двор!

Граф со своим спутником направились к деревьям, а прегонеро в это время подошел к воротам и, найдя их запертыми, позвонил.

Во дворе ходили взад и вперед люди с фонарями и слышался страшный крик и шум.

На звон колокольчика один из этих людей подошел к воротам и отворил их.

Прегонеро хотел пройти мимо него.

— Ого, постойте! — вскрикнул тот. — Кто вы и что вам нужно?

— Мне нужен мастер. Где он?

Работник с изумлением смотрел на огромного человека, стоявшего перед ним, — прегонеро был выше его на целую голову.

— Зачем вам нужен мастер? — спросил он наконец великана.

— У меня к нему дело, о котором нужно переговорить наедине!

— Мастер занят, и, кроме того, уже ночь, почему вы не пришли днем?

— Значит, были причины прийти теперь, а не днем. Где мастер? Покажите мне, он знает меня.

— Он там, в доме напротив, где горит свеча, — ответил работник, указывая на известный уже нам домик, опутанный виноградными лозами.

— Бенито! Куда ты провалился? — кричали прочие работники, укладывавшие балки и веревки на большую телегу, стоявшую посреди двора. — Что там делает этот лентяй? Иди, что ли! Проклятый, вечно отлынивает от работы!

— Слышите, орут! — заметил Бенито, обращаясь к прегонеро. — Иду, иду! — закричал он потом товарищам. — Чего кричите, будто насмерть замучились работой.

— Он же еще ругает нас! Ах ты, дьявол проклятый! — воскликнули работники и пустили в ход кулаки, продолжая кричать и ругаться.

Прегонеро, не обращая внимания на драку, пошел к дому, расположенному в глубине двора.

Едва он приблизился к нему, как на крыльце показался Тобаль, быстро сошел с лестницы и, не замечая его, направился к работникам, на которых ему достаточно было прикрикнуть, чтобы они тут же успокоились. После этого он вернулся к своему жилью.

— Добрый вечер, мастер! — вдруг раздался возле него голос в темноте.

Царцароза с удивлением остановился и взглянул на гостя, явившегося перед ним так внезапно! Действительно, это могло изумить палача, так как в его дворе и днем-то посетителей не было, не то что ночью!

— Вы не узнаете меня, мастер? — спросил прегонеро, подходя ближе к Тобалю, который тут только узнал говорившего с ним человека.

— Это вы, зачем вы пришли сюда? — холодно спросил Царцароза.

— Я хотел вас видеть, мастер. Ваш образ преследует меня со вчерашнего дня, я не могу от него отделаться.

— Вы думаете, верно, что на моем дворе вы в безопасности? Прежде это было так, но нынче нет, вы ошибаетесь.

— Я пришел сюда, чтобы переговорить с вами, мастер. Выслушайте меня, только не здесь, а в доме; позвольте мне войти с вами.

— Ну, вы не очень-то приятный посетитель. Спокойнее видеть вас выходящим из дома, чем входящим в него, — ответил Царцароза недоверчиво.

— Мне кажется, вы ошибаетесь во мне, мастер! Я только не могу видеть крови. Она, проклятая, губит меня! Спросите герцогиню, может ли она пожаловаться на меня. Из меня можно веревки вить, я смирный, тихий человек, мастер! Вы, особенно вы, можете делать со мной, что хотите, вы меня победили, покорили, я теперь ваш раб.

— Но вы знаете, надеюсь, что вы — уголовный преступник?

— Вы говорите насчет вчерашних моих дел? Ну хорошо, если закон будет меня преследовать, вы можете похлопотать, чтоб меня оставили у вас.

— Зачем мне это?

— Я ожидал, что вы так скажете. Но у меня непреодолимое желание служить вам, быть у вас под рукой. Мне кажется, что здесь мои припадки не повторятся, что я излечусь от моего сумасшествия! Испытайте меня, мастер! Я чувствую страшное влечение к вам. Не отсылайте меня, это единственное место, где я могу прижиться.

— У меня достаточно работников, полный комплект, мне некуда вас взять.

— Я не хочу никакого вознаграждения, я буду даром служить вам, пока не освободится какое-нибудь место, дайте мне только угол и насущное пропитание, больше ничего не надо. Я всем буду доволен, лишь бы служить вам, быть возле вас; не найдется для меня какой-нибудь каморки, я готов спать во дворе у порога вашего дома, как собака.

— Ну, а как же быть с вашим последним делом?

— Что будет, то будет! Вы все напоминаете мне о нем, мастер…

— Потому что взять вас прежде, чем вы рассчитаетесь с судом, я не могу, мой двор не прибежище для преступников, укрывающихся от закона.

— Так вы не хотите меня взять? — спросил прегонеро.

— Я не могу этого сделать.

— Не отказывайте мне, мастер! Поверьте, вы будете мной довольны, не раскаетесь, что меня взяли; я чувствую, что только здесь я на своем месте и что только вы можете быть моим господином. Я чувствую превосходство вашей силы над собой, оно как будто давит на меня, но давление это мне не тягостно, я не страдаю от него. Я знаю, вы не понимаете моего чувства к вам, а я не могу, не умею вам его объяснить! Вы приобрели какую-то странную власть надо мной, не подчиняясь которой, вдали от вас, я не могу жить.

— Раскаялись ли вы в том, что наделали ночью?

— Это вопрос, в котором я сам себе еще не дал отчета! Представьте, что вас терзала жажда, и вы утолили ее! А я бы спросил вас, раскаиваетесь ли вы, что утолили ее? Но могли ли вы поступить иначе? Вот вопрос. Видите ли, я убегал всегда от всякого кровопролития, чтоб не видать его, но если видел, то уже не владел собой.

— Находясь при мне, вам часто придется видеть кровь, стало быть, здесь-то именно вам и не место, — сказал Царцароза.

Прегонеро задумался на минуту.

— Нет, здесь подходящее место для меня, — сказал он наконец, — я буду помогать вам, буду утолять мою жажду под защитой закона, а ваше присутствие будет удерживать мою несчастную страсть, в вашем присутствии я не дойду до бешенства! Вы будете моим учителем, моим господином. Видите ли, мастер, я боюсь вас, вот настоящая причина.

— Ну, хорошо, оставайтесь здесь до моего возвращения, я поговорю с судьями! Ночной проступок ваш может быть оправдан тем, что нищий и каменщик сами затеяли кровавую драку между собой, а вы только вмешались в нее.

— Поверьте, что они и без меня убили бы друг друга, каменщик уже хрипел, когда я пришел.

— Весьма возможно, что судьи согласятся оставить вас здесь под моим надзором, впрочем, обещать вам это наверняка я не могу!

— Благодарю вас, мастер, я буду служить вам верой и правдой, вы увидите, что прегонеро будет слушаться вас, как ребенок, только вас одного и никого более.

— Дожидайтесь здесь, на дворе, моего возвращения, я должен отправиться на площадь Кабада с моими работниками и пробуду там несколько часов. Как ваше имя?

— Меня зовут Оттоном Ромеро, мастер! Наконец-то и я стану человеком, пригодным на что-нибудь; все ведь зависит от того, на подходящем ли мы находимся месте или нет! Без вас я должен был погибнуть, мастер, потому что припадки, повторяясь, с каждым разом становятся все сильнее и сильнее, превращаются в постоянную болезнь, от которой нет уже возможности избавиться! Благодарю, благодарю вас, что вы оставляете меня у себя.

— Я вам еще ничего не обещал, вопрос этот решится только после моего возвращения домой.

— Вы не обещаете, вы делаете лучше — хотите выручить меня, помочь мне… впрочем, делайте, как хотите, мастер.

Тобаль Царцароза, на которого прегонеро произвел сильное, необыкновенное впечатление, задумчиво вошел в дом и, взяв плащ и шляпу, загасив свечи, снова вышел к прегонеро.

— Оставайтесь здесь, на дворе, — сказал он ему своим строгим, холодным тоном, — через час я вернусь.

Прегонеро остался около дома, а палач отправился к работникам, стоявшим вокруг нагруженной балками и веревками телеги, которую они успели уже подвезти к воротам. В телегу впрягли двух ослов, и вся компания выехала со двора.

Один из работников запер ворота и отправился вслед за остальными. Сильные животные медленно, с трудом тащили воз, вязнувший по ступицы в песке. Вся эта процессия отправлялась на площадь Кабада, чтобы поставить виселицу, на которой должен был быть повешен убийца и поджигатель Алано Тицон.

Прегонеро, оставшись один посреди темного, огромного двора, осмотрелся кругом, потом задумался.

— Понял ли он меня? — проговорил он тихо, сквозь зубы. — Одно из двух, или я должен ему служить, полностью подчиниться его воле, или должен освободиться от страха, который он мне внушает, то есть освободиться от него самого! Было бы лучше для нас обоих, если б он выбрал первое. Пока я не знал его, чувство страха, боязни, это невыносимое, ужасное чувство было неведомо мне; оно так мучительно, что жить с ним невозможно и нужно избавиться от него во что бы то ни стало!

— Итак, я работник палача! — прошептал он спустя некоторое время, расхаживая по двору. — Оставаться и дальше в ночлежке — дело неподходящее. Ее, конечно, и без моей проделки закрыли бы. Работник, помощник палача! Это нравится мне. А если он не возьмет меня? Ах, это было бы ужасно! Меня бы постоянно тянуло и тянуло сюда, как нынче тянуло и влекло. Он первый осилил и укротил меня, первый связал меня, вот почему я чувствую такую тягу к нему и одновременно — страх! Гм, прегонеро, подумай хорошенько, ведь скорее ты боишься себя самого, а не Царцарозу?

В этот самый момент разговор его с самим собой был прерван внезапно раздавшимся стуком в ворота.

Прегонеро был один во дворе и не знал, что ему делать, отворить или нет? Откликнуться или молчать? «Ведь ты — работник палача, — сказал он сам себе, — твое, стало быть, дело узнать, кто там. Пожалуй, еще кто-нибудь из них воротился с дороги, забыв захватить что-нибудь нужное для виселицы».

Стук усилился.

— Имейте же терпение, не ломитесь так! — воскликнул прегонеро. — Иду ведь уже!

Он приблизился к воротам.

— Кто там? — спросил он, не решаясь еще отворить их.

— Отворяйте, что ли! — закричал голос снаружи. — Дома ли Царцароза?

— Нет, сеньор, вы найдете его на площади Кабада, у виселицы, — ответил прегонеро.

— Благодарю вас, я не охотник до подобных вещей. Но, скажите, пожалуйста, не вы ли прегонеро?

Этот вопрос так смутил нового работника палача, что он изменился в лице, глаза почти выкатились из орбит, ноздри широко раздулись. «Что за чудо, — подумал он, — верно, сыщик. Уж не сам ли Царцароза прислал его сюда? Ведь, кроме него, никто не знает, что я здесь. Скверная шутка!»

— Отворите, прегонеро, — продолжал посетитель, — не опасайтесь, я один-одинехонек и зла вам никакого не сделаю, я не сыщик, бояться меня вам нечего! — последние слова он произнес со смехом.

— Кто же вы? — спросил прегонеро.

— Имени моего вы не знаете, стало быть, если я вам и скажу его, это ничего не даст. Могу вас только уверить в одном, что я ваш друг!

— Мой друг? Очень любопытно было бы мне узнать вас! Но я уверен, что вы совсем незнакомый мне человек!

— Я вам принес доказательство того, что я ваш друг, а чтоб вы не сомневались, что я вас знаю, могу сказать, что в ночлежке герцогини была пролита человеческая кровь.

— Как, вы знаете это!

— Стало быть, знаю, если говорю. Откройте же ворота, прегонеро. Клянусь святым Франциско, что я не сыщик, не полицейский и пришел вовсе не за тем, чтобы арестовать вас.

— Вы напрасно думаете, сеньор, что я боюсь вас или кого бы то ни было. Я никого на свете не боюсь, кроме одного человека, — ответил прегонеро, отворяя ворота.

Доррегарай, плотно закутанный в плащ и в надвинутой на глаза шляпе, вошел на двор.

— Заприте ворота и идите за мной. Мне нужно с вами поговорить, а чтоб нам никто не помешал, посмотрите, все ли ходы заперты.

Прегонеро исполнил приказание незнакомца и последовал за ним, внимательно его рассматривая, наконец покачал головой, очевидно, удивляясь, что этот человек, которого он никогда прежде не видел, как он вполне теперь убедился, знал, однако, не только его самого, но и то, что случилось прошлой ночью в ночлежке.

— То, о чем я хочу говорить с вами и что привело меня сюда, гораздо важнее для вас, чем для меня, — сказал Доррегарай дружеским, доверительным тоном. — Из моих слов вы поймете сами, что я истинный друг ваш, хотя пока и не верите этому.

— Слова о дружбе делают меня недоверчивым, сеньор!

— Вы правы в этом отношении. Но нет правил без исключений. Если уж вы не верите, что я просто хочу оказать вам дружескую услугу, то должны поверить, если я скажу, что хочу оказать вам ее для собственной выгоды.

— Во всяком случае, скажите, что вас привело сюда, тогда я вам отвечу, верю ли я в вашу дружбу!

— Вы здесь не в безопасности, прегонеро!

— Вы думаете, что палач меня выдаст?

— Не сегодня, так как теперь у него много дела, но завтра — да, даю вам слово!

— Вы говорите, как будто знаете наверняка, что так оно и будет.

— Верьте моему слову! Если вы усомнитесь в моем предсказании, вы погибли, — продолжал горячо Доррегарай. — Говорю вам, берегитесь! Почему вы пришли сюда? Потому что вас тянуло, влекло сюда, потому что вы удивляетесь силе, мужеству и отваге палача, потому что вам нравится его ремесло! Главная же причина вашего неодолимого влечения к нему заключается в том, что он победил, взнуздал вас вчера.

— Может быть, вы отчасти правы, сеньор!

— Я вам больше скажу, прегонеро, вы хотите служить у него, служить ему, не так ли? Вы предложили ему быть его рабом?

— Откуда вы все это знаете?

— Как видите, знаю, и скоро убедитесь, надеюсь, что я желаю вам добра! Вы не только уважаете Тобаля, но боитесь его.

— Кто вам сказал это, сеньор? — воскликнул запальчиво прегонеро. — Я не боюсь никого на свете!

— Я лучше вас знаю, друг мой, что вы боитесь палача, потому что он дал вам почувствовать свою силу — и физическую, и силу воли, и ума! Вас влекло сюда еще одно обстоятельство: мысль, что здесь вы можете безнаказанно проливать кровь; и сознайтесь, что эта мысль доставляет вам величайшее наслаждение! Слушайте дальше. Вы хотите сделаться рабом, работником палача, хотите видеть, как он исполняет свое дело, хотите стоять возле него, когда он поднимет свой острый, сверкающий топор и потом ловко отсечет им голову от туловища осужденного, хотите упиваться зрелищем потоков крови, текущей с подмостков!

Глаза прегонеро страшно сверкнули. Доррегарай заметил это и продолжал:

— Но вы — работник, раб, вы только присутствуете, но наслаждение от выполнения кровавой операции достается палачу! Не завиднее ли эта доля вашей? Не приятнее ли вам было бы самому встать на это место, самому сделаться мастером? Представьте себе, с каким наслаждением вы бы взмахивали топором и играючи рубили головы, проливали бы кровь — и, заметьте, безнаказанно, под защитой самого закона! Не правда ли, хорошо было бы вам получить эту должность? Подумайте, какой мощный, славный палач вышел бы из вас! Все смотрели бы на вас с восторгом и удивлением! А как бы это успокоило вашу страсть, утолило бы вашу жажду! Жертвами вашими были бы не невинные люди, а осужденные самим законом! Сколько потоков крови пролилось бы под вашим топором, из-под ваших рук!

— Да… да, вы правы, сеньор, это должно доставлять удивительное наслаждение! О, хорошо быть мастером, вы правы! — сказал прегонеро прерывающимся от волнения голосом.

— Место палача — это ваше место! Место же его работника, его раба, вечно находящегося в страхе, вечно трепещущего перед ним, — нет, прегонеро, это будет не жизнь, но каторга, мученье! От этого ига, от его власти над вами вы должны избавиться во что бы то ни стало!

— Да, сеньор, я бы рад был, но как? Я не могу преодолеть в себе это чувство!

— Вы можете убить одним ударом обоих зайцев, — вкрадчиво заметил Доррегарай, — можете одним ударом освободиться от вашего страха и получить место мадридского палача — все это возможно в случае смерти Царцарозы!

Прегонеро взглянул изумленными глазами на говорившего.

— В случае смерти Царцарозы? — спросил он.

— Да, если вы поможете ему умереть!

— Вы, верно, сам сатана, сеньор! Да, недаром говорят, что дьявол все еще ходит по земле, — пробормотал со злостью прегонеро, устремляя пытливый взор на искусителя.

Доррегарай засмеялся, но смех звучал принужденно.

— Так-то вы благодарите меня за мой совет? — спросил он. — Помните, что ваша судьба — в ваших собственных руках! Если вы не примете решения нынешней же ночью, Царцароза может передать вас в руки правосудия завтра, да он и сделает это наверняка, я вам ручаюсь, я знаю его хорошо! Ему нравится разыгрывать из себя честного человека, и будьте уверены, что он наведет на ваш след сыщиков и выдаст вас!

— И вы думаете, что я?..

— Я думаю, что вы должны его предупредить! Кроме меня,, никто не знает, что вы здесь! Освободитесь от него одним ударом — и дело с концом. Как только его не станет, я обещаю вам, что; вы будете на его месте. Все зависит от вас! Минута твердой решимости, один хороший удар — и дело кончено… Вы достигаете желанной цели! Донесите высшей власти о кровопролитии в ночлежке, говорите, что слышали о смерти палача, и проситесь на его место! Ваша сила, ваши руки, ноги — достаточная рекомендация для этой должности. Когда вы встанете на подмостках этого театра, публика придет в восторг при виде вашей мощной, атлетической фигуры. Подумайте хорошенько о моем совете, прегонеро, но не раздумывайте слишком долго, а то ваша участь решится иначе, и тогда будет поздно!

Доррегарай устремил проницательный, испытующий взгляд на своего собеседника и заметил, что слова его не пропали даром; лицо прегонеро сильно изменилось и приняло совсем другое выражение, он дико смотрел вперед, глаза искрились зловещим блеском, мышцы лица и шеи подергивались.

— Теперь выпустите меня, — сказал Доррегарай, — и приготовьтесь очистить себе дорогу! Через часЦарцароза возвратится!

Прегонеро ничего не отвечал, как во сне следовал он за незнакомцем, нарисовавшим ему такой завидный план и указавшим возможность осуществить его. Ужас перед исполнением этого плана ослабевал в ярком блеске его последствий.

— Не теряйте даром нынешней ночи! Завтра будет поздно, — сказал искуситель, выходя из ворот. — Он продаст вас, вы увидите это, если не предупредите его! Сопоставьте ваше теперешнее положение раба под игом вечного страха с положением, ожидающим вас, если у вас хватит решимости удалить с дороги препятствие! Завтра же утром вы могли бы уже занять вакантное место палача, достичь всех ваших желаний!

XXIX. На лобном месте Мадрида

В начале девятнадцатого столетия площадь Кабада была уже местом казни. Там, где воздвигался эшафот, было пролито столько крови, что земля на несколько аршин в глубину была пропитана ею.

Пьеро, обессмертивший свое имя славной борьбой за свободу Испании, погиб тоже на этой площади от руки палача. Рассказывают, что когда по улицам Мадрида вели этого благородного человека, привязанного к хвосту осла, то народ громко радовался казни одного из лучших людей своей отчизны, приветствуя ее рукоплесканиями и криками одобрения. Только несколько лет спустя понял он свое печальное заблуждение, понял, что рукоплескал смерти своего лучшего, вернейшего друга! Перед казнью палач, отвязав благородного Пьеро от хвоста животного, не преминул отпустить кучу ругательств в его адрес. Топча его ногами, он воскликнул:

— Наконец-то ты, проповедник свободы, чертов сын, попался мне в руки, теперь ты поплатишься за все свои дела!

И поборник свободы и просвещения умер смертью злодея!

Вообще, с лобным местом Мадрида связаны воспоминания о тысячах жертв варварского невежества и грубого деспотизма, обагривших его своей кровью.

В прежние времена в Испании был обычай осужденных на смерть через повешение привозить на место казни на осле, которому обрезали уши, теперь обычай этот забыт, и привозят их обычно на позорной колеснице или же просто приводят под стражей.

В прошлой главе мы уже рассказали, что Тобаль Царцароза под покровом ночи отправился со своими работниками на площадь Кабада, чтоб поставить виселицу, на которой утром должен был быть повешен Алано Тицон.

Он не признался в преступлениях, в которых его обвиняли, никакие пытки не заставили его признаться, однако в мадридских кругах ходили слухи, что Алано Тицон принадлежал к очень многочисленному тайному обществу, которых в Испании и до того было много, а теперь стало еще больше, так как этому способствовали страшные беспорядки, творимые на севере бандами кар-листов, и разделение всего народа на партии.

Алано Тицон, не уличенный в преступлениях, а только подозреваемый в них, был приговорен, однако, к казни через повешение именно из-за слухов о его участии в тайном обществе, этой казнью правительство хотело запугать других! Единственные показания против него заключались в том, что его неоднократно видели в местах, где производились поджоги, и только на основании этих данных он был приговорен к виселице.

Итак, ночью началась работа на площади Кабада, работники палача в красных рубахах с засученными рукавами вырыли посреди площади три ямы и укрепили в них столбы. Глухо раздавались удары молотов, жалобно визжала пила в ночной тишине; прохожие останавливались на минуту, крестились и быстро шли прочь от неприятного места. Только немногие останавливались у забора, за которым кипела работа, и сквозь щели смотрели на возведение эшафота.

Поверх столбов были положены поперечные балки, посреди одной из них был ввернут железный крюк.

В первом часу ночи работа была окончена. Лестница, веревки и пила остались под виселицей, а работники со своей телегой отправились в обратный путь. Царцароза, строго осмотрев виселицу и убедившись в ее прочности, тоже направился домой.

Он обогнал своих работников и раньше них пришел к своему мрачному, пустынному двору.

Отворив ворота, он оставил их незапертыми и, войдя, осмотрелся кругом, очевидно, отыскивая оставленного им на дворе прегонеро, которым он интересовался больше, чем можно было бы заключить из его разговора с последним.

Не видя его нигде, он стал уже думать, что тот ушел. Это его удивило и озадачило; в раздумье посмотрев еще раз во все стороны, он поднялся на крыльцо и, отперев дверь, скрылся в темных своих комнатах.

Но, очевидно, он беспокоился, потому что через некоторое время вышел опять во двор и, еще пристальнее осмотревшись кругом, пошел искать по всем углам прегонеро. Чем это было продиктовано — желанием удостовериться в уходе последнего, недоверием к нему или просто участием, живым интересом к этому человеку — он не мог себе объяснить, но только был взволнован и долго ходил по двору, продолжая искать его в темноте, в которой, впрочем, проницательный взор палача очень хорошо все различал.

Вдруг он открыл предмет своих поисков возле самой лестницы своего домика, где прегонеро лежал, зарывшись в виноградные листья и плотно прижавшись к стене.

Царцароза подошел к нему, внимательно посмотрел, прислушался к его дыханию и убедился, что он спит крепким сном. По-видимому, палач был доволен своим открытием. Заметив, что работники все привели в порядок, а сами отправились в сарай, находившийся позади дома, он возвратился потихоньку к себе.

Тобаль Царцароза никогда не запирался на ночь, так и теперь, войдя в переднюю, уже известную нам, он оставил наружную дверь незапертой и прямо отправился в свой маленький кабинет, служивший ему и спальней.

Эта маленькая комната носила тот же отпечаток простоты вкусов хозяина, как и все прочее в доме. Постель состояла из твердого, жесткого матраца и грубого одеяла. Сын герцогини приучил себя к суровой жизни, он мог выносить всякие лишения и не позволял себе никакого комфорта, никакой роскоши. К уединению он тоже привык, привык жить отдельно от человеческого общества, он не искал его, не нуждался в людях, не особенно любил их, но и ненависти к ним не питал.

Погасив свечу, он лег в свою жесткую постель.

На дворе все было тихо. Как ему, так и его работникам оставалось мало времени для отдыха, рано утром они должны были быть опять на площади Кабада.

Но палачу, против обыкновения, не спалось почему-то в эту ночь, он лежал и думал. Вдруг ему показалось, что на дворе что-то скрипнуло, как будто хрустнул песок у кого-то под ногой, звук этот повторился на крыльце.

Палач не двигался, однако продолжал прислушиваться. Но больше ничего не было слышно, стояла мертвая тишина.

Может быть, он не обратил бы внимания на этот легкий, почти неуловимый звук, если б не помнил о присутствии прегонеро возле его дома.

Наконец ему надоело лежать без сна, и он решил встать и дождаться утра не в постели, а на ногах; вдруг в эту самую минуту ему показалось, что отворилась дверь в переднюю с крыльца.

Царцароза знал, что ночью люди часто ошибаются, им может послышаться или привидеться то, чего вовсе нет; он не встал и продолжал прислушиваться. Вскоре он убедился, что дверь действительно открылась, так как потянуло свежим, холодным воздухом.

— Не ветер ли открыл ее? — думал он. — Да нет, это невозможно, на дворе тихо, ни ветра, ни даже шелеста листьев не слыхать.

Наконец в передней послышались шаги, дверь из нее в спальню была открыта, но из-за виноградных листьев, закрывавших окно, было так темно, что невозможно было ничего разобрать. Сомнений не оставалось, кто-то тихо крался через переднюю к его двери!

Наконец на пороге показалась фигура таких огромных размеров, что, несмотря на темноту, Царцароза сумел ее различить.

«У меня нет, — подумал он, — ни одного работника такого огромного роста!»

С напряженным вниманием он ждал, что будет дальше.

В это самое время в спальню проник первый слабый луч утренней зари. Это произвело, по-видимому, неожиданное впечатление на прегонеро, он отступил назад.

Царцароза, заметив в его руке топор, который тот достал из сарая, притворился спящим.

Прегонеро опять сделал шаг к постели, страсть к убийству, пробужденная в нем искусителем, вспыхнула вновь. Но вдруг он одолел ее, отшвырнул топор в сторону и бросился на колени перед постелью.

— Проснитесь, мастер, — воскликнул он, — проснитесь! Я должен вам сознаться, что привело меня к вашему ложу! Я хотел убить вас, чтоб освободиться от вашего влияния надо мной, но нет, не могу, не в силах! Делайте со мной, что хотите, кончено, вы покорили, поработили меня!

— Зачем ты пришел сюда? Что тебе нужно? — спросил Тобаль Царцароза, притворяясь, как будто он ничего не видел и не понимает, что происходит вокруг него.

— Я хотел вас убить, потому что сюда ночью приходил один незнакомец и уверял меня, что если я это сделаю, то отделаюсь от чувства страха перед вами и займу ваше место, вот я и пришел с топором, но мне показалось, как будто я сам себя хочу убить, я и бросил его в сторону, мастер! Простите меня! Теперь отдаю в ваши руки свою жизнь.

— Чудной ты, странный человек, — сказал Царцароза, — сначала ты хочешь убить меня, потом падаешь в ноги, каешься, как перед Богом! Странного помощника послала мне судьба!

— Не отталкивайте меня, мастер!

— Да будет так, оставайся! — сказал он, наконец, после краткого раздумья. — Попробую, что из тебя выйдет!

— Благодарю вас! Я не дам вам повода раскаяться в вашем поступке, мастер!

Пока эта сцена происходила в доме палача, площадь казни начала оживляться. Много любопытных спешило туда, чтоб не пропустить интересного зрелища и занять получше места; между ними были и женщины, в подобных случаях не уступавшие в любопытстве мужчинам.

Замечательно было то обстоятельство, что несколько сотен человек, все в темных плащах и шляпах, в кавалерийских сапогах, окружили эшафот со всех сторон. Некоторые из них разговаривали между собой, другие же, по-видимому, не знали друг друга. Между ними были, впрочем, и рабочие, и девушки, и другие любопытные, возле домов стояли даже экипажи, в которых сидели господа, тоже желавшие посмотреть казнь. На крышах и в окнах домов, окружающих площадь, зрители прибывали с каждой минутой, наконец вся площадь покрылась сплошной массой народа. От кружка стоявших вокруг эшафота людей в темных плащах с примешавшимися к ним работниками палача к узкому переулку, который выходил на площадь, потянулись два ряда людей в тех же костюмах; между этими двумя рядами оставался узкий проход вроде коридора. Впрочем, никто не обращал внимания на это Обстоятельство, которое, если и заметить, можно было отнести к простой случайности.

Назначенный час приближался, полицейские агенты хлопотали и суетились вокруг эшафота, пытаясь осадить назад толпу, подступавшую все ближе и ближе к нему.

Раздался, наконец, заунывный звон колокола, возвещавший о приближении процессии.

Вдруг в толпе разнесся слух, что палач был убит ночью. Известие это произвело сильное впечатление, со всех сторон раздались голоса:

— Стало быть, казнь будет отложена! — говорил один.

— Не может быть! Не должно этого быть! — восклицали другие.

— Он должен быть повешен, можно и без Вермудеца обойтись! Другой может сделать это!

— Не напрасно же мы пришли сюда, — кричал громче других один толстый погонщик вьючных ослов, — пришли смотреть на казнь, так и давай нам ее!

— Мы не позволим себя дурачить, — вторил ему краснорожий шалопай с распухшим от пьянства лицом, — что же мы, потеряем нынешний день напрасно? Ведь мы бросили работу для того, чтобы посмотреть, как он будет тут мотаться!

— Тихо, идет процессия! — вдруг пронеслось в толпе, и все поднялись на цыпочки, чтобы видеть лучше.

— Да он не умер, это ложь, он жив! — раздавалось со всех сторон и передавалось из уст в уста с неимоверной быстротой.

— Видишь, идет с каким гордым видом, уверен, что добыча не уйдет от него!

— Посмотрите, какой красавец! Еще выше Вермудеца!

— Как его зовут?

— Христобаль Царцароза!

Процессия медленно продвигалась вперед среди густой толпы, с трудом раздвигаемой полицейскими агентами.

Против обыкновения, не было военной команды для водворения порядка, потому ли, что не ожидали, чтоб в столь ранний час собралась такая масса людей, или рассчитывали, что достаточно будет одной полиции, только расчет оказался неверен, и давка была страшная.

Алано Тицон, осужденный на смерть через повешение, был маленький человечек, лет двадцати, не более, он шел с поникшей головой между несколькими монахами. Перед ним шли тюремный священник и судья, позади палач, за которым следовали, не отставая ни на шаг, двое его работников. Кандалы были сняты с осужденного.

Проходя сквозь толпу, он украдкой бросал взгляд то в ту, то в другую сторону, как будто искал кого-то в толпе, потом быстро опять опускал голову. Страх и ожидание смерти, по-видимому, сильно на него подействовали — он был бледен и худ, как мертвец. Глядя на него, трудно было поверить, что он способен на злодеяния, в которых его обвиняли.

Наконец под заунывный звон колокола процессия приблизилась к виселице. Работники палача приставили к балке с крюком лестницу, и один из них, взобравшись по ней, прикрепил к этому крюку толстую веревку с завязанной на ней глухой петлей.

Судья передал палачу бумагу, заключавшую в себе приговор.

Толпа как будто замерла от ожидания, гробовое молчание царило кругом, все взоры были обращены на мощную фигуру палача и на маленькую, невзрачную фигурку преступника, который с безразличным видом слушал напутствия монахов и с очевидной неохотой преклонял вместе с ними колена для предсмертного покаяния и молитвы.

Когда, наконец, судья и прочие люди этой процессии отошли в сторону, передав осужденного в руки палача, и последний пробовал уже прочность петли, намереваясь накинуть ее на шею своей жертвы, толпа вдруг заволновалась, какое-то движение произошло в ней, и помощники Царцарозы схватили Алано Тицона еще крепче; на краю площади раздались крики: «Пожар, пожар!» Одновременно с этими возгласами действительно из окон и из труб какого-то дома повалили густые, черные клубы дыма.

В тот же момент все, стоявшие под виселицей и вблизи нее, были окружены цепью людей и так тесно зажаты этим кольцом, что вскоре все пустое пространство под виселицей заполнила плотная масса народа, давившего друг друга.

На площади из-за пожара началась неразбериха, поднялся страшный шум; под виселицей тоже закричали, завязалась драка, большинство находившихся тут людей не понимало, что происходит, из-за чего эта драка и этот гвалт.

Сумятица была страшная; осужденного вырвали из рук палачей, набросили на него плащ и шляпу, какие-то люди окружили его и быстро вывели из этой давки. Он бросился бежать между описанными прежде двумя шеренгами, образовавшими проход, прямо в узкий переулок, выходивший на площадь; между тем преследователи, бросившиеся было вслед за ним, не могли прорваться сквозь толпу, и когда раздались крики, что преступник бежал, множество людей начало кидаться в разные стороны, чтобы отыскать его, но того и след простыл, никто не мог сказать даже, в какую сторону он побежал, так как в плаще и шляпе он ничем уже не выделялся из толпы.

Работники палача, полицейские агенты и чиновники, сам судья пытались задержать людей, ближайших к виселице, обвиняя их в освобождении преступника, но и они в общей суматохе терялись в толпе, на их месте появлялись новые, не хотевшие слушать никаких обвинений, да и действительно не имевшие никакого отношения к тому, что случилось, многие из них вступили в драку с представителями законной власти, пытавшимися схватить их и привлечь к ответственности. Схватка эта приняла, наконец, такие размеры, что на помощь правительственным агентам явилась военная команда. При появлении на площади штыков толпа вдруг начала быстро редеть, и военной силе пришлось защищать полицию и чиновников от невинных граждан и рабочих, ввязавшихся с ними в драку; будучи арестованы военной командой, эти люди представили ясные доказательства своей непричастности к делу освобождения Алано Тицона.

Тобаль Царцароза и один из его работников были ранены во время схватки.

XXX. Обманутый предатель

Возвратимся теперь к Инес, которая, как мы уже сказали, задремала, когда цыган остался у нее в комнате. В нем она не сомневалась, хотя и не отдавала себе отчета, почему так поверила в его доброе расположение, в его бескорыстную заботу о ней; это было тем более непонятно, что цыгане вообще известны как люди, готовые всегда предать ближнего ради личной выгоды.

Это мнение о них должно было оправдаться и теперь.

Старый Цимбо, лишившийся своей собаки из-за молодой сеньоры, за защиту которой он не предвидел никакого вознаграждения, лишь убедился, что опасности и неудачи уже начались, решил, стоя у окна и раздумывая обо всем случившемся, отступиться от роли покровителя и защитника.

«Ради чего, — рассуждал он сам с собой, — буду я накликать на себя беды и напасти! Пожалуй, дорого еще придется поплатиться за это глупое покровительство. Взялся защищать чужую, неизвестную мне девушку, которой грозит только одно — что ее отвезут назад в Мадрид, мне-то придется похуже, если я не отступлюсь от своей глупой затеи.

Да и долго ли я смогу охранять и защищать ее, когда там двое преследователей! Не умнее ли будет с моей стороны выдать ее им да получить от них за это какое-нибудь вознаграждение. По крайней мере, можно будет считать, что я не даром лишился своей собаки, и спокойно отправиться к родному табору. С ней тоже ничего не случится дурного, отвезут ее в Мадрид. Да и что мне до нее? Передам ее им, возьму денежки — и дело с концом».

Он находил вполне естественным, что извлечет выгоду из своего предательства, и нимало не задумывался об этом.

Что до обещания, которое он ей дал, так не в принципах цыган заботиться об обещаниях, которые они всегда готовы нарушить при первом удобном случае!

«Нет, будет, — сказал он сам себе, вспоминая с сердечным горем о своей убитой собаке, — я и так пострадал!» Он тихо направился к двери, охваченный нетерпением поскорей исполнить свое решение.

Услыхав его шаги, Инес вдруг проснулась. С испугом она осмотрелась кругом, будто находясь под впечатлением тяжелого сна.

— Это вы! Как, вы хотите уйти? — спросила она взволнованным голосом.

Цимбо невольно остановился при этом вопросе.

— Вы хотите оставить меня, — продолжала она, — хотите отдать меня моим преследователям? Нет, нет, этого быть не может, вы не можете так поступить.

— Будьте спокойны, сеньора, спите, не опасайтесь ничего, все тихо кругом. Я хочу только посмотреть, не сможем ли мы пройти, — ответил старый Цимбо.

Инес посмотрела на него и замолчала, какой-то внутренний голос подсказывал ей, что Цимбо хочет предать ее, что она погибла.

— Так вы действительно уходите, вы оставляете меня одну? — спросила она замирающим от страха голосом.

— Если вы боитесь остаться, заприте за мной дверь, сеньора. Я хочу только посмотреть, не сможем ли мы уйти, чтоб нас никто не видел. Скоро утро, тогда труднее будет выбраться незамеченными, — прошептал цыган успокаивающим тоном.

— Он уходит, — еле слышно прошептала Инес, — но он не предаст меня, этого не может быть, нет, тысячу раз нет! Не был ли он так долго моим верным защитником! Хоть я и не могу заплатить ему за его услугу, но он не оставит меня! Я должна доверять ему!

Цимбо тихонько отворил дверь, скользнул в нее и скрылся в темном коридоре.

Она явственно слышала его шаги, слышала, как, подойдя к лестнице, он вдруг остановился, а потом начал осторожно спускаться вниз.

О! Какой длинной казалась эта ужасная ночь, а ей все еще не видно было конца.

Инес поднялась со своей постели, чтобы запереть дверь. Подойдя к ней, она услышала шепот внизу у лестницы и высунула голову в коридор, стараясь подслушать тихий разговор. Она поняла только, что говорили трое, слова же их не долетали до нее. Мучительное сомнение овладело ею, неужто Цимбо и впрямь решился предать ее! При этой мысли она вся задрожала, но тут же взяла себя в руки: она должна проверить это. Тихими, неслышными шагами вышла она в коридор и подкралась к лестнице, тут она ясно услышала разговор, происходивший внизу.

Цимбо, голос которого она сразу узнала, произнес почти шепотом:

— Она запрется в своей комнате и пробудет там до утра, так она не уйдет от вас. Вы возьмете ее и увезете в Мадрид.

Инес побледнела, Цимбо действительно предал ее.

— Не забудь, — возразил другой голос, — что мы взяли бы ее и без тебя.

— Как бы там ни было, я все-таки надеюсь, что вы и мне выделите что-нибудь из ваших барышей. Вспомните, что я ведь лишился своей собаки, — возразил Цимбо.

— Ты был бы дурак, — вмешался третий голос, принадлежавший Фрацко, — если бы не взял хорошего куша, вызвавшись быть ее проводником! Ведь она графиня!

— Я ничего не получил, тогда как вы за эту добычу получите несколько тысяч реалов.

— Кто это сказал тебе?

— Бросьте спорить, — сказал Цимбо, — я знаю это. Из своих тысяч можете, я думаю, уделить мне сотню за то, что выдаю ее вам без всяких хлопот, без всякого шума.

— Как думаешь, Фрацко? — спросил Рамон своего товарища. — Должны мы ему дать сколько-нибудь или нет?

— Она еще не в наших руках, — ответил тот потихоньку, — подожди до завтра, возьмем ее, так и тебе дадим, никто же не платит зря денег.

— Я полагаю, что предложил вам верное средство взять ее. Это все равно, что она уже в ваших руках.

— Ведь тебе, я думаю, старик, не трудно подождать до утра, — заметил Фрацко, — тогда и дадим тебе, как только устроим дело.

— Фрацко прав, — подтвердил Рамон, — дождемся дня, и если она попадет нам в руки, ну, тогда и тебе будет награда.

Итак, Цимбо действительно предатель, сомнений больше не оставалось. Инес дрожала от страха. «Теперь, — думала она, — все кончено, я пропала».

Внизу ее преследователи продолжали торговаться со старым цыганом. Что оставалось делать бедной Инес? Неслышно вернулась она в свою комнату и осторожно заперла за собой дверь.

В это время взгляд ее упал на окно, возле которого все еще стояла лестница; цыган же продолжал торговаться с ее преследователями.

Инес решилась на отчаянный шаг. Она быстро подбежала к окну и открыла его. На дворе было тихо и пустынно. «Воспользуюсь этой минутой», — мелькнуло у нее в голове.

И тут в коридоре послышались шаги старого Цимбо. Медлить было нельзя. Она вспрыгнула на подоконник и вылезла в окно. Ее попытка должна была удаться, сыщики, судя по всему, были в коридоре, наверху, вместе с Цимбо. Она прикрыла за собой окно и, благополучно спустившись по лестнице на двор, бросилась к деревьям и скоро исчезла за ними.

Старый предатель стоял у ее двери с Фрацко и Ра-моном и тихо стучался. В комнате никто не отзывался на этот стук. Цимбо постучал сильнее.

— Откройте, сеньора! — воскликнул он наконец. — Это я, Цимбо, цыган!

— Не открывает, — прошептал Рамон, — что бы это значило? Не заметила ли чего-нибудь?

— Что бы она могла заметить? — сказал Фрацко. — Стучи громче, — добавил он, обращаясь к цыгану.

— Верно, заснула, — заметил последний, — она ведь очень измучилась, — и принялся стучать громче.

Когда и на этот стук ответа не последовало, Рамон забеспокоился.

— Что там с ней случилось? — сказал он шепотом. — Что стучать, надо надавить хорошенько на дверь. Времени у нас немного.

— Не может быть, чтоб она так крепко заснула, наверное, просто боится отпереть, — заметил цыган. — Сеньора, отворите, это я! — сказал он погромче.

— Я начинаю думать, что ты, старая лисица, нарочно держишь нас здесь! — воскликнул злобно Фрацко. — В комнате никого не слышно. Пусти-ка меня, я открою.

Он оттолкнул Цимбо и Района и всей тяжестью навалился на старую, плохонькую дверь, поднажал — и она отворилась с громким треском. Все трое вошли в маленькую комнатку.

Рамон и Фрацко сразу увидели, что в ней никого нет.

— Что же это такое, где она? Никого нет, кроме дохлой собаки, — проговорил с яростью Фрацко, указывая на Кана.

— Она ушла, — пробормотал Рамон. Цыган осмотрел все углы, заглянул под кровать, он не мог прийти в себя от изумления.

Фрацко посмотрел на него недоверчиво.

— Куда же делась графиня? — спросил он, обращаясь к нему. — Ты ведь хотел нам выдать ее, старая каналья!

— Ах ты, мошенник! Хотел деньги взять с нас вперед, да и удрать небось!

— Ну смотри, с нами шутки плохи. Говори, где графиня? — угрожающе воскликнул Фрацко. — Куда ты ее дел?

Цимбо стоял, окаменев от изумления.

— Ничего не понимаю. Это какое-то чудо! — проворчал он сквозь зубы.

— Я выбью из твоей головы это чудо, старый черт! — произнес Фрацко с яростью, толкнув старика к порогу. — Так ты вздумал обмануть нас! Ты хотел взять с нас деньги, да нас же после на смех поднять! Не так мы глупы, как ты думал!

— Говори же, где сеньора? — воскликнул Рамон, так треснув Цимбо кулаком, что у того потемнело в глазах. — Куда ты ее спрятал, признавайся?

— Признавайся сейчас же! — прошипел Фрацко, сбив старого предателя с ног. — Говори, где графиня?

— Не знаю, сеньоры, клянусь, что не знаю! Она была здесь, когда я пошел к вам.

— Так мы и поверили тебе, цыганская рожа, — сказал Рамон, — знаем мы ваше отродье, всякого проведете, всякого норовите надуть! Сто реалов хотел стянуть. Нет, постой, брат, ты у меня за это поплатишься!

—— Смилуйтесь, сеньоры, клянусь вам всеми святыми, Богом клянусь, что не знаю, куда она подевалась.

— Да разве для вашего цыганского племени есть что-нибудь святое? Смотри-ка, вздумал шутки шутить. Знаем мы, что значит цыганская клятва, — заметил Рамон, продолжая осматриваться в комнате.

— Она спустилась в окно! — вдруг воскликнул Фрацко, отворяя его. — Пока он болтал там с нами внизу, она преспокойно спустилась вниз и убежала.

— Так, так, ты прав, — согласился Рамон. — Надо поторопиться, чтобы не упустить ее.

И оба торопливо начали спускаться через окно.

Цимбо был радехонек, что они отвязались от него. Но едва они скрылись, как в коридоре послышались шаги, там кто-то страшно ругался и кричал.

Это был хозяин, который, услышав наверху шум, позвал своего конюха и пошел узнавать, что случилось. В одной руке он нес фонарь, а в другой плетку.

— Что это за компания наверху?! — восклицал он, идя по коридору. — Шум какой подняли среди ночи! Ах, черти, дверь изломали мне! — закричал он еще громче.

Старый Цимбо поднялся с жалобной миной.

— Они выскочили туда, — сказал он, указывая на открытое окно.

— Да, это настоящие разбойники! — крикнул хозяин. — А все виновата эта сволочь — цыган! Держи старикашку, Бернард, другие улизнули.

Цимбо сжали здоровые руки.

— Пощадите, дайте мне сказать… — умолял он.

— Молчи, старый мошенник! Все вы, цыгане, воры и обманщики. Заплати мне за сломанные двери, а до тех пор — ни слова!

Цимбо все-таки пытался объяснить, в чем дело, но взбешенный хозяин ничего не хотел слышать.

— Деньги! — кричал он. — Ну погоди, ты у меня дешево не отделаешься! С тебя пятьдесят реалов.

— Но сжальтесь же, выслушайте!

— Без разговоров, цыган, — прикрикнул Бернард, — плати деньги или я переломаю тебе кости так, как ты сломал двери в доме моего хозяина!

— Меня тут не было, сеньор, двое незнакомых мужчин…

— Ты мне попался, ты и заплатишь за беспорядок. Давай деньги!

Цимбо вынужден был, жалуясь и охая, заплатить штраф за измену. Между тем, Рамон и Фрацко пытались обнаружить следы бежавшей, но ничего не нашли и решительно не знали, какого направления держаться. Куда пошла Инес? Далеко уйти она не могла, а скорей всего, спряталась где-нибудь в чаще леса, у подножия горы. Надо было во что бы то ни стало найти ее, и они уверены были, что найдут, так как она совершенно не знала местности, им же, напротив, знакома была каждая тропинка, каждая ямка.

Рамон и Фрацко составили себе план действий и принялись обыскивать чащу леса. Наступающее утро облегчало поиски. Теперь беглянке не миновать их рук.