Дорога

Новогодний концерт начался в половине двенадцатого. Я и Вера слушали его.

Из громкоговорителя свежий голос возглашает:

Часы бьют двенадцать. Вера целует меня.

— Мы не умрем! Мы будем жить! — говорит она.

Мы смотрим на Леночку: дочурка спит на плите, свернувшись калачиком.

«У микрофона — председатель ленинградского городского совета трудящихся», — объявляет диктор. Из черного диска громкоговоритля сльшштся негромкий голос: «Пятый месяц наш город находится в кольце вражеской блокады…» Радиопередача кончается в два часа. Спать не хочется.

Вытаскиваю старую книжку Николы Тесла «Опыты с токами высокой частоты, высокого напряжения». Перечитываю заключительные строки.

В последние дни у меня почему-тo оказалось много свободного времени. Давно я столько не читал.

Книжку Тесла я разыскал в библиотеке после того, как прочел в «Ленинградской правде» о его обращении ко Второму всеславянскому митингу.

В институте нам рассказывали о многофазных моторах и высокочастотных трансформаторах Тесла как о вещах, прочно вошедших в электротехнический обиход свыше полвека тому назад. Мне пришлось на заводе много возиться с этими высокочастотными трансформаторами и для меня слово «Тесла» звучало как название вещи, а не имя человека. Я не думал, что он еще жив.

Профессор радиотехники в своей заключительной лекции сказал нам:

«…Опыты Тесла по передаче энергии без проводов кончились неудачей. Рейнгольд Рюденберг в 1910 году научно доказал точными вычислениями, что передать сколько-нибудь ощутительные количества энергии „без проводов совершенно невозможно“».

Жаль, что я раньше не раскопал книжек Тесла. B конце прошлого столетия молодой югослав, начинающий электрик-изобретатель приехал в Америку. Он работал у Эдисона и Георга Вестингауза. Он написал свою пророческую книгу, когда еще не существовало радиосвязи, а электрическое освещение было редкостью. Пирпонт Морган отпустил ему деньги на опыты по передаче электрической энергии без проводов. Тесла выпустил специальный манифест «Передача энергии на расстояние без проводов, как средство установления всеобщего мира». Он начал строить в Род-Айленде грандиозную башню, которая должна была излучать энергию в пространство. Это удачная находка — книжка Тесла. В последнее время я читал медицинскую энциклопедию.

За книжкой Тесла я ходил в библиотеку электротехнического института на Петроградскую сторону. Сначла я колебался — стоит ли тратить силы на такое бесцельное хождение: шесть километров пешком туда и обратно.

Теперь видно, что это было полезно. Я совсем не устал, и это подняло мою уверенность в себе. Кроме того, меня успокоила привычная обстановка библиотеки.

— Можете расписываться карандашом, — сказала старушка заведующая, чернила у нас замерзли.

В библиотеке было семь градусов ниже нуля, но, как всегда, приходили преподаватели и студенты за книгами.

Я закрываю книгу. Коптилка светит слабым красноватым огоньком. Глаза болят и слезятся. Я вообще стал плохо видеть по вечерам, у меня нечто вроде куриной слепоты. Вера спит на узенькой кушеточке (кровать в кухню не влезла). В кухне становится холоднее. Я растягиваюсь на плите рядом с Леночкой и истомляющая дрема овладевает мной.

Мне снится, что хлеба прибавили в шесть раз, и дневная норма теперь полтора килограмма. Я сижу в заводской столовой и жадно eм кусок за куском. Напротив меня сидит недавно умерший конструктор Антипов. Тихим голосом он беспрестанно повторяет: «У меня температура тридцать четыре и восемь, меня надо накормить, накормите меня хлебом».

В шесть часов снова заговорило радио. Передача всё время прерывалась, линия была где-то повреждена. Вера тихо оделась в темноте и ушла.

Начало светать, но я продолжал лежать на плите, вытянувшись, лицом вверх, следя глазами за струйками пара, вырывающимися изо рта при дыхании.

Еще с середины ноября меня занимала задача о бассейне. Задача из учебника алгебры Шапошникова и Вальцева: через одну трубу вливается вода, а через другую трубу выливается; сколько времени нужно для того, чтобы бассейн опустел? Мужчине, весом в 60 килограммов, лежащему в теплой постели, нужно 70 калорий в час. «Легкая прогулка» повышает расход уже больше, чем вдвое. Если я буду избегать тяжелой работы и строжайше экономить свои силы, то в день из моего бассейна будет выливаться, пожалуй, не больше 2000 калорий.

Начиная с 13 ноября и весь декабрь мы втроем получали полкило хлеба.

250 граммов на мою рабочую карточку и по 125 граммов Вера и Леночка. В килограмме лучшего авиационного бензина содержится меньше десяти тысяч калорий. А в килограмме ленинградского хлеба, выпеченного из целлюлозы пололам со жмыхами, не могло быть больше одной тысячи калорий. Вере и Леночке выдают шоколад из расчета пo пять граммов в сутки на человека. Мне полагается еще 15 граммов сливочного масла в сутки. Мы получаем иногда рыбные консервы. Весь суточный рацион можно уместить на ладони. Неумолимая арифметика показывает, что я получаю в сутки меньше 500 калорий.

Предположим, я смогу сжечь 20 килораммов своего живого веса (в медицинской энциклопедии я прочёл, что похудание на одну треть еще не смертельно). Считая по 3000 калорий на килограмм. Если сложить это с калориями пайка, то запаса «горючего» хватит на 40 дней. А потом?

Вера должна продержаться дольше; женщины, вообще, расходуют меньше калорий, и запасы жиров в организме у них больше, чем у мужчин.

Я непрестанно производил сложные вычисления: умножал граммы на калории, делил калории на дни… Сначала эти выкладки волновали меня, будили тревогу, потом я становился всё безразличнее, нерасчетливее. Механически я продолжал прикидывать: на заводе можно получить тарелку супу — это плюс сто калорий. Затраты на пешую прогулку из дома до завода и обратно будут больше 500 калорий. С середины декабря нам разрешили не ходить ежедневно на завод, но я не мог заставить себя сидеть дома. Среди привычных чертежей, среди машин, хотя бы и неподвижных, я чувствовал себя спокойнее и увереннее.

Передавали в третий раз последние известия, когда Вера вернулась из хлебной очереди. Она растопила печку и начала варить суп.

— Какой народ ко всему привычный стал, — сказала Вера. — Метрах в ста от булочной два снаряда упали, и никто из очереди не ушел. А в начале войны, как только воздушную тревогу объявят, так все в укрытие бросались.

Постепенно в кухне теплело. Пушинстые ледяные цветы, выросшие за ночь на оконных стеклах, становились всё тоньше и нежнее. Стало совсем светло. Вера одела Леночку, вытерла ей личико мокрыи носовым платком. Я сполз с плиты и присел у печки.

Вера налила мне суп в тарелку, нарезала хлеб. Леночке она дала маленькую чайную ложку, и они стали есть вдвоем из кастрюльки. Леночка забавно растягивала свои нежные розовые губки и таращила на меня серые с большими зрачками глаза. Я отщипывал кусочки хлеба от своего ломтика и клал в ее широко раскрытый ротик.

— Дай в руку, сама узьму, — пищала она.

— Знаешь, — сказала Вера, — это совершенно неправильно — всё в ребенка вкладывать. Я много думала, что если мы оба погибнем, то Леночка жива не останется. Ты взрослый мужчина, тебе надо больше есть. У нас в доме все только мужчины умирают. Ни одна, женщина или ребенок еще не погибли.

Я поднялся, надел шапку и вышел из дома. Накануне была оттепель, а потом легкий мороз. Дорога обледенела и двигаться было очень тяжело. Я шел маленькими шажками, ноги скользили и разъезались.

В мыслях вновь выплыло пророчество Николы Тесла. Неплохо бы, вce-таки, было научиться передавать электроэнергию на расстояние без проводов. Я обдумывал, как было бы хорошо насытить энергией все пространство, чтобы энергия была доступна, как воздух, и каждый мог бы черпать этой энергии сколько ему нужно.

— Чтобы помчать одного человека со скоростью в несколько десятков километров в час, достаточна мощность такая же, какую потребляет электрический чайник. А это ведь совсем небольшая мощность. Снабдить бы каждого человека маленьким электромотором и таким черпаком, антенкой, что ли, чтобы набирать эту энергию из пространства. Такой моторчик повез бы своего обладателя куда угодно.

Я шел по узкой тропинке среди огромных сугробов, мимо недвижных, примерзших к дороге, запушенных снегом, трамваев, автобусов, грузовиков. Черная паутина проводов резко выделялась на голубом небе. Эта мертвая, местами оборваннан сеть казалась мне теперь как-то особенно безобразной, и я все думал, как бы хорошо пустить хотя бы вдоль главных улиц этакие ноезримые энергетические реки. А провода снять.

Мысли о насыщении мира энергией развлекли меня, и дорога казалась менее тяжелой. K полудню я добрался до заводской проходной.

Я пересек тихий заводский двор (к этой тишине я никак нe мог привыкнуть) и открыл дверь машиностроительного цеха. Я окунулся в полную тьму и сначала ничего не мог разглядеть.

Начальник цеха в пальто с поднятым воротником, в рыжей меховой шапке-ушанке сидел за столом, на котором тускло горел асбестовый фитилек, вплавленный в лежащий на разбитом блюдце кусок парафина.

— Отлежался? — встретил он меня, — A у нас тут дела скучные: водяная магистраль лопнула, электроэнергии нам не дают, газ закрыли. Я распустил рабочих до 15 января.

Теперь глаза мои немного привыкли темноге, и я яснее различал окружающее.

— B начале декабря, — продолжал начальник цеха, — я каждый день домой ходил, потом стал ходить через день. A вот сегодня уже неделя, как я на заводе, и итти домой не хочется. Вчера у нас тут Новый год встречали. Выдали начальникам по тарелке винегрета и по стопке водки.

Я прошел вдоль цеха. Кругом было тихо, так тихо, что слышалось биение крови в висках. Ощупью я пробрался по длинному коридору и вошел в лабораторию Петрова.

Против дверей стоял знакомый зеленый комод высокочастотного генератора. Сегодня к нему был приспособлен медный помятый виток, размером с тарелку. Под витком на двух кирпичах лежала асбестовая пластинка.

— Здорово, — кивнул мне Труфанов, хлопотавший возле генератора.

До войны Труфанов работал монтером, потом шофером. Когда часть машин ушла на фронт, его перевели механиком в лабораторию. Он был высокий, черноволосый, худощавый. Возле Труфанова высилась горка стальных блюдечек. Он подхватил одно из них крючком и положил на асбестовую пластинку в центр витка. Потом он нажал пусковую кнопку на генераторе. Сухо щелкнул контактор, и за решетчатыми стенками железного комода налились синим светом закопченные стеклянные баллоны выпрямительных ламп. Поверхность стального блюдечка темнеет, с него поднимается дымок от горячего масла. Еще несколько секунд, и край его светит вишневым накалом. Труфанов берет раскаленное блюдечко крючком и бросает его в бак с маслом.

Я взглянул на амперметр высокочастотного генератора и по привычке начинаю вычислять. По витку индуктора проходит сейчас ток в полторы тысячи ампер с частотой в полмиллиона периодов в секунду. И мощность в несколько в десятков лошадиных сил изливается из витка, хлещет по поверхности стального блюдечка, поднимая в нем электронные вихри, раскаляющие металл.

Минут через десять вся горка обработана. Детали закалены. Токи высокой частоты сделали свое дело.

— Федя, принеси со склада еще сотню, — кричит Труфанов.

Его подручный Федя Иванов уходит тяжело шаркая ногами.

— Угости горяченьким, Труфаныч, — прошу я.

— Газ закрыт, плитки электрической нет, что мне с тобой делать… Впрочем, не робей, сейчас я тебе высокочастотный кипяток сооружу, дай только запишу, в каком режиме мы эту партию снарядных поддонов грели.

Я протягиваю ему самопишущую ручку. Труфанов заносит несколько цифр в тетрадку.

После этого он кладет на медный виток лист фанеры, вынимает из верстака эмалированную жестяную кружу, наливает в нее воду и ставит на фаянсовую тарелку с надписью «собственность Выборгского треста кафе и ресторанов». Потом берет тарелку растопыренной пятерней и опирает тыльную часть кисти на лежащую на индукторе фанеру.

Проходит секунд двадцать, вода в кружке начинает кипеть. Еще несколько мгновений, и она бурлит ключом, переливаясь через край кружки. Труфанов делает рукой плавный пируэт, как жонглер, показывающий свой коронный номер, и протягивает мне кружку. Старший конструктор, маленький седой человек отрывается от чертежной доски и с неодобрением качает головой.

— Тоже, циркачи нашлись, — бормочет он. — Пятидесятикиловаттную установку гоняют, чтобы кружку кипятка согреть. Лень нихромовую спираль намотать.

— Hе ворчи, Лукич, борода расти не будте, — веско отрезает Труфанов. — Это — не цирковой иомер, а научная демонстрация прохождения магнитных силовых линий от одновиткового индуктора сквозь фанеру, фаянс, и левую ладонь средних лет брюнета. Это, как бы сказать, популярно-практическая иллюстрация явления передачи мощности в металлическое тело путем электромагнитной индукции с малыми потерями в стоящих на пути полупроводниках и изоляторах, — продолжает он монотонной скороговоркой.

Возвращается Иванов с новым ящиком поддонов снарядов. Труфанов обрасывает с индуктора фанеру, поддевает крючком очередное блюдечко и бросает его в медный виток. Через пять секунд красный метеор с шипеньем погружается в бак с маслом.

— Видишь ли, Лукич, — продолжает поучать Труфанов, — если бы я выключил генератор, пока Иванов за поддонами ходил, пришлось бы мне не меньше пяти минут снова лампы разогревать. Так что кипяток я в виде премии грел. У меня, брат, все научно, обосновано.

Я, не торопясь, хлебаю горячую воду и, уставившись на виток индуктора, думаю: «Этот виток насыщает энергией пространство всего лишь в несколько сантиметров. А как бы передать энергию на метры или, даже, километры без проводов! Правда, с антенн мощных радиостанций изливаются в пространство тысячи киловатт. Но эта энергия сразу же так распыляется, что ее потом уже не собрать. Радиоприемники подбирают лишь ничтожные капли. Для связи большего и не надо. A чтобы получить движущую силу, нужны не капли, а потоки энергии. Как же передавать ее, не расплескав по дороге! Решение, наверное, лежит где-то совсем близко, рядом о нами, но почему же никто до сих пор не осуществил такой передачи?».

Я отдаю Труфанову кружу и ухожу из лаборатории. Я решил не возвращаться домой, а переждать несколько дней на заводе. Может быть, дадут электроэнергию, и наш цех начнет работать. Я решил использовать время для составления отчетов по последним работам лаборатории. Вере с Леночкой без меня, пожалуй, будет спокойнее. Я оставил им половину своей хлебной карточки.

С первых месяцев войны наша лаборатория принимала участие в выпуске новых установок для обнаружения самолетов. Осталось много лабораторных записей, графиков и схем, которые надо было привести в порядок.

Bо всем заводе отапливался только корпус дирекции. На третьем этаже, рядом с секретариатом замнаргома, была пустая комнатенка с маленьким столом у окна и большим старым кожаным диваном. Здесь я поместился. В столе я нашел пачку желтоватой бумаги, плотной и тонкой. Я разложил на столе потрепанные синьки, графики и диаграммы нa розовой и зеленой миллиметровке и желтоватые листки бумаги.

Когда надо было за чем-нибудь пойти, а прежде всего вспоминал задачу о бассейне: я долго и тщательно обдумывал маршрут, чтобы не тратить лишних сил, не делать напрасных движений. Я решил вести строжайший режим экономии. Я забыл у Труфанова свою самопишущую ручку. Она мне прежде была особенно дорога: это первый подарок Веры. Я не пошел за ручкой.

Я очень зяб, особенно застывали руки и кончики пальцев, хотя в комнатушке было не меньше 14+ C. Я всегда сидел в пальто с поднятым воротником с надвинутой на глаза меховой ушанкой, в ботах, в варежках. Я так и спал, не снимая пальто, только выкладывал из карманов ложку, кошелек, перочинный нож.

Я спал очень мало, не больше четырех — пяти часов в сутки. Отчет мой продвигался легко. Мысли были обострены и работали необычайно четко. Трудно было только удерживать их вce время на одном предмете.

Во вторник утром завод обстреливали. Снаряды были маленькие, похоже, что трехдюймовые. Звук разрыва был слабый, тихий. Большинство снарядов улпало во двор. Только два попали в стекольный цех.

У меня накопилась уже целая пачка черновиков. Три дня я переписывал свои отчеты и планы новых работ набело. В четверг под вечер я отдал их в секретариат замнаркома. В последнюю минуту я постеснялся отдать мои грандиозные планы на будущее. Я оставил у секретаря только отчеты по старым работам. А тe, особенно дорогие для меня листки желтоватой бумаги тщательно сложил и спрятал в карман. Выйдя из секретариата, я почувствовал облегчение. Теперь можно было свободно мечтать.

B пятницу завод совсем отключили от электросети. Электроэнергии не было и для освещения. С утра в этот день была метель, и я пошел в столовую к концу дня, в сумерки. Когда я вернулся в свою комнату, было уже совсем, темно. Я прилег на диван, вспомнилось детство.

Мы жили тогда в Киеве на Владимирской улице, рядом с Софийским собором. У меня никогда не было в детстве собственных санок. Иногда соседский мальчик разрешал мне взять свои длинные, тяжелые, на массивных железных полозьях с узким сидением из толстой дубовой доски.

На Владимирской горке от здания панорамы, где было представлено восхождение Иисуса на Голгофу, начинается крутой спуск. Я сажал впереди себя сестренку, и мы неслись вниз, к Днепру. Снежная пыль слепила глаза. Санки с грохотом прыгали на ухабах. Сердце сладко щемило и замирало. Нет, ни с чем не сравнить наслаждение от быстрой езды. Крутой спуск кончается, и санки вылетают на ровное мессто. Бег их замедляется. В дни, когда снег был хорошо укатан, случалось, мы доезжали до самого подножья памятника святому Владимиру.

Потом мы тащили саночки обратно, наверх, к панораме Голгофы, и все мечтали о такой чудесной дороге, чтоб саночки по ней катились сами собой и в любую сторону, куда мы только захотим…

…Амфитеатром подымаются к самому потолку скамьи в большой физической аудитории Киевсвого политехникума. Пыльные лучи солнца освещают мефистофелевский профиль профессора физики. Он протягивает длинный, худой, набеленный мелом, палец в рыжей линолеумной доске.

— Бирвелянд и Эйде, — гремел его голос, — растянули вольтову дугу, поместив ее между двумя магнитами. Они создали электрическое солнце. В этом пламени они сжигали воздух, соединяли кислород с азотом. Они получали таким путем связанный азот — это начало всех белковых соединений, начало жизни. Но в наши дни электрическое сжигание воздуха не применяется. Его заменил синтез аммиава, синтез по методу Габера.

После окончания института я часто вспоминал эти слова. Перед войной я попытался возродить элевтрический метод фиксации атмосферного азота. После многих опытов мне удалось получить новый вид электрического разряда — дугу, горящую без электродов. Стеклянный баллон окружается проводниками, несущими токи ультравысокой частоты, и баллоне возникает огненное облако, свободно парящее, подобно шаровой молнии. В этом пламени азот энергично соединяется с кислородом; в несколько мгновений бурые окислы азота заполняют весь баллон. Я мечтал также применить этот новый вид разряда для освещения, создать светильники более ярки и мощные, чем все до сих пор известные.

Я не прекратил этой работы с началом войны. В середине ноября, когда норму хлеба снизили до 250 и 125 граммов, была налажена пробная установка. Осталось измерить, сколько же связанного азота она дает на каждую единицу затраченной электроэнергии. Hо мы, должны были прекратить эти измерения: не было ни сил, ни электроэнергии.

B своих мечтах я незаметно переступал тонкую грань, отдаляющую пережитое от грядущего. Желаемое и ожидаемое уже кажется осуществленным и совершенным.

Я вижу огромные печи, в которых бушует высокочастотное пламя. Колышутся золотые нивы, обильно удобренные аотистыми соединениями. Запах свежего хлеба щекочет мне ноздри. Это хлеб для миллионов людей. Неужели я, король этих хлебов, не доживу до сытых дней?

Я со злостью гоню из сознания мысли о пище.

Вновь возникают в сознании слова Николы Тесла о мире, наполненном энергией, о мире, в ктором каждый сможет черпать энергию где угодно, для производства тепла, света и движущей силы. Мне кажется, что я нащупал соотношения, при которых энергия будет изливаться в требуемом направлении потоком, не распыляющимся и не имеющим потерь. В радиовещательных станциях энергия рассеивается во все стороны, так как там применяются антенны меньше по размеру, нежели длина излучаемой электромагнитной волны. Если же сделать антенну иного типа, такую, чтобы ее размеры были больше длины волны, то эта антенна сможет излучить энергию концентрированным лучом, вроде луча прожектора, только невидимым. Такая антенна будет напоминать собой зеркало. Излучаемую энергию можно сконцентрировать в далеком фокусе. Помещенные в луче приемники смогут собрать излучаемую энергию всю, без остатка. Протянуть бы такие лучи над континентами и морями, и электролеты будут черпать из них энергию своими крыльями.

Но, насколько может хватить такого луча и как далеко можно поместить приемник от антенны-зеркала? Формула ясна: помножим расстояние от антенны до приемника на длину электромагнитной волны. Это произведение должно быть меньше площади зеркала; чем больше расстояние от излучателя до приемника, тем короче должна быть волна. Но, чем короче волна, тем труднее ее получать.

Сделаем огромное зеркало 10 метров в поперечнике; и при таком зеркале, чтобы передать энергию всего лишь на один километр, нужна волна короче 10 сантиметров, а чтобы передать энергию на 10 километров, нужна волна, короче 1 сантиметра. Нет, на таких коротких волнах больших мощностей пока не получить. Пройдут еще многие годы, прежде чем удастся создать энергетические лучи. А если ограничиться более скромными замыслами передавать энергию транспорту, который движется по земле, транспорту, который всегда опирается своими колесами на дорогу? Надо так сделать, чтобы дорога была не только опорой для колес, но и руслом той энергетической реки, из которой транспорт будет черпать движущую силу.

Я задумывался над этой задачей много раз. Бывают идеи, входящие в сознание медленно и незаметно, как будто они сами рождаются в мозгу. Но в этом случае хорошо запомнился первый толчок.

Мне было тогда лет четырнадцать. Была поздняя осень. Желтые листья шуршали под ногами. Сестренка собирала возле дома спелые каштаны. Мы наполняли ими пустые коробки от башмаков. Хотелось собрать их как можно больше; каштаны были глянцевитые, коричневые. Странно, что они ни на что не годились. Они скоро высыхали, сморщивались.

После летнего перерыва открылась центральная детская библиотека. На витрину выставили свежие журналы. Выделялась яркая, зелено-красная обложка первого номера «Мир приключений». Этот журнал почему-то начинал свой год не с января, как обычно, а с ноября.

На последней странице в разделе «Oт фантазии к науке» была помещена удивительная картинка. Выбросив вперед левую руку, по дороге мчался мотоциклист. На раме машины не было видно ни бензинового мотора, ни бачка с горючим. Надпись под рисунком гласила: «Таков будет транспот грядущего». Движущей силой для мотоциклов и всяких других экипажей будет служить энергия токов высокой частоты. Для получения этой энергии экипажи не будут нуждаться в такой связи с проводами, как трамваи, троллейбусы, поезда метро.

Я уже тогда был начиняющим радиолюбителем, но я мало что понял из этой картинки. Меня просто поразил необычный вид. Я не был бы удивлен и в том случае, если бы под рисунком было написано, что лихого мотоциклиста движет внутриатомная энергия или еще какая-нибудь неведомая сила.

Техническая идея фантастического проекта была скрыта от меня, как если бы ее заслоняло стекло, заросшее инеем. Я потом много раз возвращался мыслями к мотоциклисту, словно согревал дыханием это замерзшее стекло. И с каждым таким возвращением все тоньше становилась непрозрачная ледяная корка. Отчетливее проступал внутренний смысл поразившей меня картинки. Новые детали добавлялись к первоначальному бледному образу.

После окончания Политехнического института я несколько раз, собирался основательно продумать и просчитать высокочастотный транспорт, но все руки не доходили. Когда я начал заниматься поверхностной закалкой стали, то мне уже было ясно, что принципиально вполне возможно передать энергию повозкам при помощи электромагнитной индукции, но к этому времени я хорошо усвоил истину, что для инженера вообще нет ничего невозможного, и его призвание: среди бесчисленного множества возможных вариантов решения одной и той же задачи найти наиболее целесообразный путь, соответствующий достигнутому уровню техники и направлению eе развития.

Хождение пешком босиком в наше время вряд ли самый дешевый, самый целелесообразный способ передвижения.

Но какое место среди прочих видов транспорта может занять высокочастотный транспорт? Действительно ли это транспорт грядущего или он относится разряду тех с виду заманчивых, но совершенно безнадежных идей, что и соленоидные дороги, цепеллины на рельсах, шаропоезда…

Чтобы иметь окончательное суждение о высокочастотном транспорте, надо прежде всого сообразить, какие конкретные технические формы он может принять.

Если заложить под дорогой медные трубки и пустить по этим трубкам токи высокой частоты, то над дорогой возникнет насыщенная энергией зона. Эту энергию можно черпать приемным витком, простым витком из медной трубки или медной ленты.

Движущая сила определяет внешний облик транспорта. Паровоз характерен своим огромным котлом. Формы автомобиля диктуются его бензиновым мотором с радиатором и коробкой скоростей. Основой всех моих конструций будет виток, плоский виток, подобно кольцу Сатурна, окружающий все мои экипажи. Паруса отличают несомую ветром яхту. Мои же экипажи будут характерны своими медными витками, уловителями энергии. Чем больше размеры витка, тем больше энергии он сможет зачерпнуть из пространства над дорогой.

Несколько раз, на все лады, я мысленно повторяю эту фразу: «Движущая сила определяет внешний облик транспорта». Остается подобрать наиболее выгодные соотношения размеров всех проводнников, найти частоту тока, при которой будет утечка энергии наименьшей.

Я отчетливо увидел страницу из старого учебника радиотехники Иманта Фреймана. Вот, закапанный чернилами график зависимости сопротивления медной трубки от частоты тока. Вот формулы для определения величины электромагнитной связи между плоским витком и прямолинейной петлей из двух трубок.

Рыжая линолеумная доска из физической аудитории Киевского политехникума возникла пepeд глазами. Одну за другой выписывал мелом формулы. Это зависимость относительных потерь энергии в проводниках, спрятанных под дорогой, от частоты тока. Чем выше сопротивление электромагнитной связи, тем меньше потери в проводниках. Прекрасно, эти потери падают с ростом частоты. А это потери на излучение. Ну, ими принебрежем. Они малы. Но вот еще потери на вихревые токи в земле. Эти потери растут с частотой тока. Как быстро они растут!

График потерь расползается вправо и влево по всей доске. Стоп. Вот область частот, дающих минимальное значение суммы всех потерь. Эта область длинных радиоволн. Область очень длинных волн. Область, давно освоенная техникой.

Вот окончательная формула коэффициента полезного действия для нашего случая передачи электроэнергии на расстояние без проводов. Начнем прикидывать варианты: возьмем длину участка 10 кипометров и заложим провода на глубине в один метр под поверхность дороги. Получаем 80 % потерь. Нет, это не годится. Приблизим проводники к поверхности дороги. Укоротим участок. Получаем тридцать, двадцать и, наконец, всего только десять процентов потерь. Но это великолепно. Это даже меньше, чем у троллейбуса. Такой высокочастотный транспорт не только возможен, но и целесообразен. Идеи созрели для технического воплощения.

Верхние строчки формул начинают бледнеть. Надо скорее перенести все на бумагу. Еще несколько выкладок, и я определю все точные размеры. Но в моей комнате темно, совершенно темно.

Вспомнился рассказ о Джемсе Бриндлее — английском механике-самоучке. В середине восемнадцатого века он строил грандиознейшие каналы для герцога Бриджуотерского.

Бриндлей едва умел подписывать свое имя. При решении какой-либо сложной технической задачи он запирался дома, ложился дня на три в кровать и в полнейшем спокойствии обдумывал весь план работ. Затем он без всяких чертежей и моделей приступал к его осуществлению.

Kaк далеко мне до Бриндлея! Я могу удержать в уме только маленькие осколки большой картины. Чтобы составить весь проект, мне нужна бумага, логарифмическая линейка, справочные таблицы. Я снова вспомнил о своем безэлектродном разряде. Хорошо бы зажечь такое огненное облако над городом; тогда бы не нужны были ни все уличные фонари, ни комнатное освещение. Достаточно направить мощный элекромагнитный луч вверх, и в далеком фокусе, высоко в разряженных и ионизованных слоях атмосферы возникнет электрическое пламя, подобное северному сиянию.

Я выглянул в окно. Ночь была совершенно темной, не было видно ни луны, ни звезд. Я решил пойти в лабораторию Петрова. У них, наверное, какой-нибудь свет есть.

Метель утихла. Потеплело. По узенькой тропе, среди огромных, местами выше головы, сугробов я пробрался через заводской двор.

В двухсветном зале Петровской лаборатории было тепло и чисто. На чертежном столе горели три свечи. Лукич склонился над листом серой бумаги.

— Собственную электростанцию проектирую, — кивнул он мне. — Возьмем автомобильный движок и сцепим его с динамомашиной. Хватит для освещения всего завода. А, может, еще и два-три станка закрутим.

— A бензин? — спросил я.

— Нет, двигатель мы будем питать от газогенератора. А дров, чтобы газ получать, до весны во всяком случае хватит. Кругом деревянных домов досаточно.

Посреди лаборатории топилась огромная железная печка. На ней стояла большая кастрюля, возле которой хлопотали Труфанов и Иванов. За те несколько дней, что я к ним не заходил, лица их заметно посерели и похудели, но признаков отёчности нe было видно.

— Hе верю я вашему Лукичу, — повернулся ко мне Труфанов. — Пока он свою электростанцию закончит, блокада будет снята. Наш товар куда нужнее. Мы на заводе все склады обшарили и почти 100 килограммов парафину нашли, старые бутыли от плавиковой кислоты. Теперь у нас свечная монополия. Пятьдесят штук дневной выпуск. Тащи трубки, — скомандовал он Иванову, — сейчас заливать будем.

— Tы подожди, — отозвался тот, — дай парафину прокипеть хорошенько, пускай из него вся вода выварится, а то опять свечи трещать будут!

— Тащи, тащи, сварилась похлебка, — оборвал его Труфанов.

Иванов принес из другой комнаты штук десять стеклянных трубок, длинной около метра каждая. Одна из них была толстая — сантиметров пять в диаметре. Остальные были раза в три тоньше. Все трубки были заткнуты с одного конца деревянными пробками. Внутри трубок болтались сплетенные из ниток фитили.

— B этой мы специально замнаркому свечи льем. — подмигнул Иванов на толстую трубку. — Прежде такие свечи купцы на свадьбы брали.

Они закрепили трубки на деревянной подставке. Труфанов снял клещами горшок с печки и начал осторожно лить в трубки расплавленный парафин. Потом они отнесли подставку в угол, а другую, уже залитую, пододвинули ближе к печи.

— B третий раз доливать приходится, — буркнул Труфанов, — чертову усадку парафин дает. Все с пустой сердцевиной свечи получаются. Несколько трубок он отложил в сторону.

— Эти, пожалуй, можно вытаскивать.

Он раскрыл дверцу печи и стал вертеть трубки перед ярким пламенем. Когда стекло прогрелось, Труфанов взял железный прутик и вытолкнул лоснившиеся парафиновые палки на стол.

— Подарите, ребята, одну, совсем без света сижу, — попросил я. Мне разрешили.

С грохотом распахнулась железная входная дверь лаборатории. На пороге возникла высокая фигура в морской форме.

Вошедший снял черную меховую ушанку с большим золотым гербом. Широким твердым шагом он подошел к печке. Отблески пламени упали на его светлые волосы. Женя Петров!

— Совсем замерз, ребята!

— C счастливым приездом, хозяин, — повернулись к нему Труфанов и Иванов.

— Хорош приезд, — отозвался он низким хриповатым голосом. — Двадцать верст пешком из Кронштадта по заливу! Только у самого города какой-то грузовичок поймал, и то до завода он меня не довез.

— Hу, а ты, друже, как прыгаешь? Раздулся малость, — повернулся он ко мне.

— Да, пухну помаленьку. На дрожжах. Я не прыгаю, а ползаю, — скрипучим голосом ответил я.

Я повернулся к Жене и тут только заметил, что кисть его левой руки забинтована и замотана.

— Корректировал стрельбу. Наши накрыли немцев. Мне осколком два пальца оторвало.

— Два пальца, — механически говорю я. — Перед моими глазами проплывает картина выпускного институтского вечера. Женя играет на скрипке «Охоту» Паганини. Толстый, с глазами нa выкате, заведующий кафедрой радиотехники кричит:

— Браво, Петров, брависсимо!

Я поправляю очки и смотрю на огонь.

— Вот и решил я теперь универсальный усовершенствованный коммутатор разработать, чтоб был он легкий, надежный, безотказный. Связь, друже, велигое дело. Пойду сейчас замнаркома докладывать, — доносится до меня хриповатый голос Петрова.

Мы вместе выходим из лаборатории и ощупью пробираемся по темному заводскому двору. Я тихонько про себя повторяю фразу: «Внешний облик транспорта определяется движущей его силой».

— По Димке скучаю, — внезапно говорит Женя чуть дрогнувшим голосом. — B октябре последнее письмо от жены из Красноярска получил. Вон, куда их эвакуировали. Мой Димка ролики там какие-то себе сочинил, катается на них вокруг стола. Вырастет, путейцем будет.

Я вернулся в свою комнатушку, зажег одну из труфановских свечей, разложил перед собой желтую бумагу и начал зарисовывать схему дороги, насыщенной энергией. Сначала все пошло очень легко. Я просто списывал схемы и форму, с той доски, что стояла в моем воображении. Мне удалось заполнить четыре листка, но затем яркая картина стала тускнеть. Я грыз карандаш и тупо смотрел на бумагу. В моем сознании остались какие-тo серые грязные лоскутки. Мышь безбоязненно обегает вокруг свечи, останавливается и поворачивает ко мне остренькую мордочку. Две черных бусинки блестят над короткими усами. Я подымаю голову, и мышь юркает в черную щель между стеной и подоконником.

Чтобы немного развлечься, я пытаюсь, нарисовать на лежащем передо мной желтом листке мальчика-с-пальчика в семимильных сапогах. Надо только приделать к сапогам приемные витки? Тогда сапоги сами побегут по моей высокочастотой дороге. На середине листка появляются неуклюжие сапоги. Приемные витки вокруг подошв резко выделяются на желтом фоне бумаги. K сапогам крадется кот, он в шляпе с пером, со шпагой на боку. Это кот маркиза Карабаса. Кот влезает в сапоги и начинает описывать среди формул круги и восьмерки.

Очень давно я читал биографию, забыл, какого ученого. Десять лет он писал свой труд. Однажды вечером кошка прыгнула на стол и опрокинула свечу. Рукопись сгорела. Ученый потратил еще двадцать лет своей жизни, чтобы восстановить сгоревшие листки. Тогда этот случай казался мне крайне странным! Что за беда потеря записей! Что хоть однажды пришло в голову, должно оставить в ней отпечаток навек.

Я не понимал, как можно что-нибудь забыть. На первых курсах института я никогда не вел записей. Ведь это вполне естественная вещь, что всё, хотя бы один раз внимательно прослушанное или прочитанное, должно остаться в памяти до самой смерти. Жить — значит помнить.

Много позже пришла горькая наука, что жить — это значит не только приобретать, но и терять. Накопляется опыт, но пропадает свежесть восприятия. Растет запас знаний, но слабеет память. Забывчивый человек обычно не остро ощущает свою забывчивость. Ведь то, что ушло из памяти, не возвращается для того, чтобы о себе напомнить. Hо у меня есть беспристрастные свидетели — это мои записки. Когда-тo я думал, что мне достаточно будет записывать только намеки на события.

Я думал, что такие отрывистые записи будут для меня узлами на поясе, что досили гонцы одного индейского племени, отправляясь для переговоров к другому. После трудного и длинного пути, когда перенесенные лишения, голод и опасности, казалось, вытравляли из их памяти все следы поручения, они садились у костра и закуривали трубку мира. Они клали пояс на колени и проводили рукой по бахроме ремешков и узелков. И пояс оживал под их пальцами, и каждый узелок говорил своим голосом и будил память гонца, и он излагал волю пославщего его племени.

Голос Петрова прервал мои мысли.

— Тебя, друже, замнаркома требует. — Oн оглядел меня и покачал головой. Tы бы, тово, разделся, все-таки.

Я снял пальто, шапку, боты; осторожно сложил все свои листки и спрятал их в карманы пиджака, потоптался немного в темной приемной, и приоткрыл двери директорского кабинета.

На огромном столе горели две толстые свечи. Замнаркома держал в руках какой-то список.

— Bы чем последние дни занимаетесь? Диван в секретариате просиживаете? Мемуары пишете?

Я открывал рот, как вытащенная из воды рыба. Я сунул руку в карман; тонкие листки бумаги зашуршали под пальцами. Это придало мне бодрости. Захотелось рассказать о своих мечтах, но я не мог заставить себя говорить об этом.

— Я пытаюсь работать. Пока были электроэнергия и газ — наш цех полностью работал. Замнаркома отмахнулся от меня рукой.

— Мне днем звонили из Смольного. В наше распоряжение передан самолет. Завтра в восемь часов утра он вылетает на Москву. Петрова я командирую на телефонный завод. Он будет там налаживать выпуск нового типа полевых коммутаторов. C собой он повезет тонны полторы груза. Остается еще место. Я решил вас тоже отправить с этим самолетом. Будете помогать Петрову в работе на заводе.

— Жена, ребенок, — забормотал я.

— Отправим следующим самолетом в ближайшие дни.

Он поднес руку к свече.

— Сейчас 22 часа 15 минут. Главный инженер вам выпишет командировку и распорядится, чтобы вас накормили на дорогу.

Я продолжал неподвижно стоять у стола. Женя взял меня под руку и отвел к двери.

— Давай, друже, собирайся поживее. Тебе, ведь, домой сходить надо.

— Я не могу ехать, Женя, — забормотал я. — Как же оставить Веру и Леночку? У них в бассейне уже дно показывается.

— Поэтому-тo и лететь надо, — наставительно сказал он. — Tы уже заговариваться стал. Прибудем в Москву, уговорим пилота захватить обратно какую-нибудь съедобу и передать им. А здесь что? Ты им здесь ничем не поможешь!

Через два часа я вышел из заводских ворот. Я нес хлеб, завернутый в одеяло. В животе ощущалась тяжесть от двух мисок лапши. Живот распирало. Это ощущение радовало меня и вселяло бодрость. Я шел быстро. Я почти бежал. Впервые за многие дни мне было жарко, и я вспотел. Я даже не надел варежек, но руки не зябли.

На всем восьмикилометровом пути от завода до дому я встретил лишь одно живое существо — женщину, торопливо пересекавшую Лесной проспект у Флюгова переулка.

Ощупью поднялся я по обледеневшей лестнице и забарабанил изо всех сил по двери своей квартиры.

— Это я, открой скорей, — кричал я, услышав возню в коридоре.

В кухне на шкапчике горела коптилка. Я развязал одеяло и положил хлеб и колбасу поближе к свету.

— Ешь, Верочка, прежде всего. Я тоже с тобой немного закушу. Вот я принес хлеб, хороший, круглый, настоящий хлеб из муки. А вот и колбаса полкилограмма. Растопи буржуйку, у нас холодно… Приготовь мне настоящего кофе. Мне надо быть бодрым. Вот себе я возьму довесок; это от формового хлеба мне кусочек всучили, а ты ешь от круглого.

Леночка проснулась и села в кроватке. Я отщипнул маленький кусочек колбасы и сунул ей в ротик.

— Мясо, мясо, — сказала она и стала жевать.

Я вынул командировку и развернул ее на столе у коптилки.

— Что мне делать, Вера?

Она нагнулась к свету и стала читать командировку.

— Как хорошо, ешь скорее и будем собираться.

— Мне разрешают лететь только одному. Вас он обещает отправить следующим самолетом. Отлет в восемь утра, но в шесть уже надо быть на заводе, оттуда пойдет машина на аэродром. Но я могу не пойти, я могу опоздать, наконец.

Я вытащил из кармана все свои листки и начал раскладывать их на столе.

— Вот, мне надо доработать эти схемы передачи электроэнергии. Я могу сидеть и рассчитывать их дома.

Вера провела тыльной стороной руки по моей заросшей щеке. Потом она собрала и тщательно сложила все бумажки и сунула мне их в карман.

— Tы должен лететь, милый, ты должен уехать и работать. Я сидел в полной апатии и жевал. Жевал и маленькими глотками втягивал в себя колбасу и хлеб. Вера подкинула щепок в буржуйку. Леночка пищала:

— Мама, дай мяса, мама, одевай меня!

Вера налила мие большую кружку кофе. Я взял ее в руки и медленно прихлебывал. У меня возникло новое решение.

— Я возьму с собой Леночку. Тебе одной потом будет легче уезжать.

Вера на минутку закрыла глаза рукой.

— Возьми. Тебе будет с ней много возни. Но, пожалуй, ты управишься.

Я все сидел, откусывал хлеб и прихлебывал кофе маленькими глоточками.

— Давай, наконец, собираться, — торопила меня Вера. — Тебе надо выйти самое позднее в четыре часа.

— Сейчас, сейчас, еще только немножко подкреплюсь и согреюсь, — механически отвечал я.

Я вытащил из кармана труфановские свечи, укрепил их в пустых бутылках и зажег. Потом перенес зажженные свечи в комнату. Я расставил бутылки со свечами на рояле, на письменном столе. Зеркала умножали желтые язычки пламени. Комната приняла праздничный, нарядный вид.

При свечах мы справляли с Верой новоселье на этой квартире, почти четыре года назад, в 1937 году. Мы пообедали в маленьком ресторанчике на Садовой улице, недалеко от Невского. Потом мы долго ходили по магазинам и вернулись домой поздно ночью, нагруженные пакетами. Я неудачно включил чайник и сделал короткое замыкание. Лень было разыскивать и чинить в незнакомой еще квартире пробки, и мы зажгли свечи.

В ноябре, когда в нашем доме прекратилось центральное отопление, я купил несколько комнатных термометров и развесил их по стенам. Теперь все они согласно показывли — 11+.

Я поднял воротник пальто и нахлобучил свою меховую шапку на самые глаза. Мне стало холодно, я дрожал. Я подошел к полке и выложил на стол свои лобораторные дневники, записные книжки, фотографии.

— Первым делом мне надо собрать все свои бумажки, — озабоченно говорил я.

Вера принесла чемодан, и я бросил туда тo, что лежало сверху: книжки Тесла, пеструю записную тетрадь, блокноты. Это заполнило чемодан почти доверху. Я стоял и бессмысленно перебирал на столе оставшуюся груду бумажек.

— Оставь! Это я потом соберу и привезу тебе, — мягко сказала Вера, — тебе пора уходить, скоро пять часов утра.

Она вытащила из чемодана книжки и начала складывать вещи по порядку.

— Вот, сверху я положу Леночкины платьица. Одну пару белья сунь себе в карман. Если с Леной что случится, переменишь, а то вместо носового платка будешь пользоваться, не хандри, одинокий мужчина с ребенком, всюду вызовет сочувствие.

Вера завязала нa Леночке платок и открыла двери квартиры. Я стащил вниз чемодан и детские санки, потом снова поднялся и снес Леночку. Вера стояла у дверей с зажженной свечой. На дворе было очень тихо и безветрено. Я привязал, чемодан поперек саночек.

— Прощай, родная, — повернулся я к Вере.

— Прощай, родной, — как эхо, отозвалась она.

Я взял Леночку на руки и потащил за собой санки. Я плохо видел дорогу, санки все переворачивались набок, и мы продвигались очень медленно.

Я отъехал совсем немного от дома, только один квартал. Я остановился у заколоченной аптеки, привязал чемодан покрепче к саночкам и снова потащился вперед.

Саночки попрежнему кренились набок и падали. Леночку я то брал на руки, то вел за руку, то пытался везти на саночках, посадив поверх чемодана.

У Финляндского вокзала возле памятника Ленину, точнее, у большого снежного холма, высившегося на месте памятника, я остановился и сел на снег рядом с санками. Я нe мог итти. Я совсем выбился из сил. Мысль о реке энергии, которая бы подхватила и понесла меня своим течением, блеснула в сознании.

Немного отдохнув, я снова взял Леночку на руки и потащился вперед. На улицах уже появился народ. У булочных собирались очереди. Время близилось к семи часам, а я не прошел еще и полпути до завода. Леночка плакала, она не хотела итти пешком, а нести ее на руках я больше не мог. Я почти ничего не видел: глаза слезились. Стекла моих очков обледенели.

Я стал думать, что на завод, пожалуй, итти нечего, так как грузовичок на аэродром уже, наверно, ушел. Никакой еды я ни для себя, ни для ребенка на заводе не добуду. Но и возвращаться домой казалось нелепым, так как почти все полученные мною по карточкам до конца месяца продукты были уничтожены во время ночного, предъотъездного пира. Я присел на саночки, чтобы немного собраться с мыслями и принять окончательное решение.

Вдруг сильное беспокойство охватило меня: не забыл ли я дома свои желтые бумажки. Я вытащил их из кармана и стал перелистывать…

Для меня, сегодня праздничный день, новый год пo старому стилю, день моего рождения. Тридцать лет. Десять лет уйдет на постройку дороги. Все хорошо.

Странно, мне совсем не холодно. Точно наступила весна — теплая и светлая.

…Рождественская сказка Андерсена. Про девочку со спичками. Она потеряла один башмак и боялась возвратиться домой к злой тетке. Она зажигала одну за другой непроданные спички и попала на елку, полную сластей и игрушек. Она замерзла как раз ночью под рождество.

Я погружался в легкий, чудесный сон. Мимо меня непрерывной вереницей двигались мужчины, женщины, дети. Меньше было видно пожилых и стариков, или, может быть, никто не казался таким. Они были в просторных одеждах из легких разноцветных тканей. Они быстро и бесшумно катили по пестрому асфальту. Многие передвигались группами, взявшись за руки и оживленно разговаривая. Слышался смех, веселые возгласы. Какой-то карнавальный, праздничный шум перекатывался над толпой.

Мимо нашей скамейки проносились люди, уютно сидящие в креслах, похожих на легкие финские саночки. Но это не были санки; вместо полозьев под сиденьями виднелись блестящие овалы приемных витков и маленькие колесики. Откуда-то появился Дима — сын Жени Петрова. Он вытащил из сумки тщательно упакованный, перевязанный ленточкой сверток. Блестящие колесики и ободки просвечивали сквозь тонкую обертку.

— Эти ролики я для Леночки привез. Самая лучшая последняя модель, — сказал он.

Дима протянул мне стопку чертежей на желтоватой бумаге.

— Здесь полностью изложена вся электрическая cxeмa. Я вам вce поясню, сказал oн.

Дима говорил очень быстро, eгo речь сливалась в сплошное журчание горного ручейка, текущего покаменистому ложу. Дo мoeгo сознания доходили только отдельные фразы, отдельные обрывки мыслей.

— Новая движущая сила создает новый облик транспорта, — несколько paз поторил Дима. — Энергия исходит из проводников, уложенных под дорогами. Ободки моих роликов могут зачерпнуть ee, сколько требуется для моторов…

Приглушенное жужжание послышалость из бокового кармана мoeгo пиджака. Я сунул туда pyкy и вытащил маленькую коробочку, вpoдe портсигара. B центре коробочки был овальный экран, пo которому пробегали какие-тo тени. АПЧ горели крохотные буковки нa вызывной шкале под экраном. Позывные народного комиссара связи!

— Это вac папа вызывает, — сказал Дима. — Oн, наверное, из Ленинграда говорит.

Я нажимаю ответную кнопку над экраном.

— Отзовешься ли ты, наконец, дpyжe, — звучит знакомый низкий, хрипловатый голос.

— Слушаю, Женя, слушаю, — тихо, почти шепотом, произношу я.

— Teбe надо поторопиться, c вылетом откладывать больше нельзя. Bepa и Виктор в очень плохом состоянии, и тебе, дpyжe, надо обязательно сегодня в восемь вылетать.

— Сегодня в восемь вылетать, — c тоской повторяю я.

— Дa, дa, в восемь отлет. Помимо вceгo, y них в доме eщe пожар был большой. Tы обязятельно должен вылететь сегодня, чтобы нe позже, чем завтра забрать иx из Ленинграда, — подтверждает приглушенный, перебиваемый каким-тo жужжанием, голос.

— Дo cкopoй встречи. Прощай, — добавляет oн.

Вызывные буквы гаснут. Из коробочки слышится слабенькое жужжание, какие-тo шopoxи, очень далекий гул морского прибоя. C удивлением и недоверием смотрю я нa лежащую нa мoeй ладони коробочку.

— Дима, дo восьми чacoв мне надо быть нa aэpoпopтe.

— Cкopo семь. A дo aэpoпopтa километров пятнадцать, — отвечает oн. — Ho вы можете успеть. Я вам прилажу свои ролики, oн донесут вac к cpoкy в aэpoпopт. Чертежи вы обязятельно возьмите с собой, — настойчиво говорит Дима. — B них, ведь, полная энергетическая cxeмa. — И oн cyeт мне в руки листы тонкой желтоватой бумаги.

Я нe помню cвoeгo ответа, нo Дима yжe присел нa корточки и застегивал ремешки нa моих ногах.

Я поднялся co скамейки и сделал несколько неуверенных, как начинающий нa скейтинг-ринге.

Потом я сжал обеими руками рычажки ускорителей. Незримые руки подхватили меня и повлекли пo дopoгe.

Я слегка согнул кopпyc и почувствовал себя легко и вполне устойчиво. Пo временам я делал плавные разгонные движения, прибавляя скорость, нo чаще я держал ноги неподвижно, ступни немного расставлеными и параллельными дpyг дpyгy.

Я как бы непрестанно скатывался с пологой гopы; словно легкий ветер нec меня пo зеркальной глади спокойно замерзшей реки. B этом стремительном движении было нечто oт полета, того плавного полета детских снов, когда слабым шевеленеим пальцев отрываешь cвoe тело oт земли и нa небольшой высоте, без всяких усилий легко скользишь и лавируешь между окружающими предметами. Пo временам я полностью раскрывал ладони. Xoд мой замедлялся. Моторчики под моими подошвами жужжали тихо и низко, точно шмели зa двойными стеклами. Тогда я вновь сжимал в кулаках рычажки ускорителей. Волна движения подхватывала и нecлa меня. Бacoвoe воркование моторчиков переходило в тонкое высокое пение комариного poя. Слева меня обгоняла высокая стройная девушка с коротко подстриженными волосами. Это была Лена. Kaк oнa выросла co времени ленинградской блокады! Oнa наклонилась кo мне и говорила что-тo очень нежное и ласковое.

Пepeд моими глазами стала подыматься какая-тo туманная завеса. Проклятая куриная слепота! Я двигался неуверенно, боясь нa кого-нибудь налететь. Лена подхватила меня под pyкy и повела к скамейке.

— He бойся, папочка, сейчас зажгут ночное освещение, они что-тo запаздывают. Вот посмотри, — указала она рукой.

Справа от нашей скамейки, среди кудрявых деревьев, виднелась площадка, размером с цирковую арену. Площадка была из того же голубого асфальта, что и проходившая перед нами дорога. На ней выделялись концентрические оранжевые круги. Площадка напоминала большую стрелковую мишень.

В центре площадки стояло какое-то невероятное насекомое, нечто вроде огромного крылатого паука. У него было совершенно круглое, как глобус, туловище с черной матовой спинкой и полупрозрачным опаловым брюшком. Границу между брюшком и спинкой образовывал блестящий ажурный пояс из белого металла. От пояса отходили вниз тонкие кривые ножки. От пояса же торчали горизонтально крылышки, длинные и узкие, как клинки мечей.

Высокий, совершенно лысый мужчина, запрокинув голову назад и привстав на нa цыпочки что-то подвинчивал у основания одного из крыльев. Потом он отошел в сторону и скрылся в тени деревьев.

Крылышки странного сооружения вздрогнули и сделали несколько коротких взмахов. Затем вибрация их столь убыстрилась, что крылышек стало совсем невидно. Послышалась музыкальная нота. Глобус отделился от площадки и поплыл вверх. Он поднялся чуть выше крыш окружающих домов, и движение его замедлилось. Он повис почти неподвижно в воздухе. На опаловом брюшке возникли световые блики. Они постепенно разгорались и становились ярче. Скоро вся нижняя половина шара наполнилась ослепительным солнечным свечением. Возобновилось движение шара вверх. По мере подъема, свет с становился все ярче и ярче. В отдалении я заметил еще несколько таких недвижно повисших искр. Казалось, эти летающие светильники были прикреплены к черному бархатному куполу, по которому изредка проплывали слабо мерцающие облака. Звезд за ними не было видно.

Я подумал, что это неплохое усовершенствование моей старой ленинградской идеи: вместо беспорядочного зажигания воздуха, здесь светится в электромагнитном луче газ особого состава, заключенный в кварцевый шар.

Ровный и мягкий свет заливал вce окружающее меня на земле. Он походил на вечерний солнечный свет.

Я и Лена поднялись со скамейки и снова покатили вперед. Пестрая толпа, скользившая вокруг нас, выглядела при этом освещении еще наряднее. Меня особенно забавляло, что все окружающие предметы не отбрасывали никаких теней, свет исходил со всех сторон, он, казалось, насыщал воздух.

Лена скользила справа и немного впереди. Она то и дело оглядывалась и подбадривала меня улыбкой:

— Пять километров уже позади… Уже восемь километров наши… Еще немного потерпи, папочка, осталось меньше пяти километров.

Я сделал несколько быстрых движений, и странное ощущение слабости и беспомощности вдруг овладело мной. Мысли были быстрые и очень отчетливые. Но я не способен был произвести ни малейшего физического усилия. Ноги мои дрожали и сгибались в коленях, руки повисли вдоль тела, ладони разжались и распрямились. Рычажки ускорителей выскользнули нз рук. Если бы они не были пристегнуты к блузе, то упали бы на землю. Я катился теперь исключительно по инерции.

Лена закрепила рычажок своего ускорителя в положении максимального хода и обхватила меня обеими руками. Она толкала и тащила меня, но мы, всё же подвигались очень медленно.

— Папа, включи свои моторы, или ты не можешь даже сжать руку в кулак?

Я бессильно покачал головой в ответ. Она обошла меня справа и взяла мой ускоритель в свою руку. Eй было, видимо, очень трудно одновременно держать включенными и мои моторы и поддерживать меня самого в равновесии. Teлo мое болталось, подобно тряпичной кукле.

На лице Лены выступили мелкие капельки пота. Она прикусила нижнюю губу, и большие серые глаза ее сузились.

Теперь мы неслись значительно скорее. Снова мелькали дома: серые, коричневые, белые, с плоскнми крышами, с большими террасами, обвитыми зеленью.

Впереди показался Великий континентальный путь. Наша дорога пересекала его под острым углом и терялась в нем, как маленький ручеек, впадающий в полноводную реку. У перекрестка мы остановились.

По голубой глади Великого пути нескончаемыми потоками шли машины. Они блестели всеми цветами и оттенками эмалевых красок: яркокрасные, желтые, как цветок подсолнечника, темносиние, изумрудно-зеленные. Они двигались с легким шорохом, как стайка птиц над заснувшим прудом.

Изредка проплывалм громадные экипажи, выполненные целиком из прозрачной пластмассы. Внутри виднелись смеющиеся мужчины и женщины. Это, наверное, были туристские компании, путешествующие ради удовольствия.

Лена не в силах была больше поддерживать меня, и я опустился на край дороги. Еще несколько усилий, и я буду в аэропорте, но я не способен больше шевельнуть ни одним мускулом. Беспомощный и бессильный, я сидел у берега этой великой реки вечного движения.

Мысли мои начали путаться. Может быть, не к чему мне возвращаться в Ленинград. Достаточно переслать Вере хлеб. Сейчас мы попросим хлеба у кого-нибудь из проезжающих. Надо только хорошенько завернуть его в бумагу. Я достал из кармана Димины чертежи, развернул и расправил иx.

Огромный, бирюзово-голубой пассажирский экспресс мчался, казалось, прямо на нас. За круглым и выпуклым, как рыбий глаз, передним стеклом сидел Труфанов. Седые волосы его были гладко зачесаны.

Взгляд Труфанова был строгий, почти суровый. Крупная сеть морщин пересекала его лицо. За спиной Труфанова смутно виднелись фигуры пассажиров, полулежащих в длиннных удобных креслах.

Труфанов, видимо, узнал нас. Он машет левой рукой. Рот его широко раскрывается. Oн, наверное, что-то кричит нам, но звук голоса не проходит сквозь толстое выпуклое стекло.

Мощный низкий рев гудка ударяет в мои уши, машина не сворачивает, а движется прямо на нас. Я чувствую, что Лена пытается оттащить меня, но у нее, видимо, нехватает сил. Машина, замедляя ход, надвигается всё ближе. Выпуклое блестящее стекло находится уже не спереди, а прямо надо мной. Я откидываюсь на спину, прижимаюсь изо всех сил к асфальтовой глади. Наверное, Труфанов тормозит. Тяжелый кузов машины плывет на меня медленно и плавно. Медный приемный виток проходит над моим лицом.

Я лежу между уложенным под асфальтом высокочастотными проводами и приемным витком.

Электромагнинная энергия проходит сквозь мое тело. Это Труфанов повторняет демонстрацию передачи магнитной индукции через живой организм. Но я, ведь, сейчас буду раздавлен. Машина продолжает двигаться вперед. Почему Труфанов ее не останавливает?

Kо мне приближается тюленья туша электромотора. Она нависает над дорогой совсем низко, я закрываю глаза и крепко сжимаю в руке бумаги, в которые должен был завернуть хлеб. Что-то холодное касается моего лба. Kтo-тo подхватывает меня и тащит куда-то вверх.

— Hу и тяжел же, — произносит низкий чуть хрипловатый голос. — Hе похоже, что голодающий. Давай, Труфаныч, поместим его в кузов ближе к кабинке. А теперь гони скорее в аэропорт, нe то опоздать можем. Чертежи я к себе в карман спрячу, чтобы не потерять, — продолжает тот же голос.

На мгновение я теряю сознание, мне кажется, что я плыву на спине по бурному морю, меня бросает из стороны в сторону, временами я проваливаюсь в бездонную пустоту, затем меня снова выносит на гребень волны. Потом мысли мои несколько прояснились. Я осматриваюсь кругом и вижу, что нахожусь на летном поле аэропорта. Сознание подсказывает, что это сон, бред. Я упал на дороге, не дошел еще. Я должен сбросить сонную одурь, подняться и итти впедед. Времени осталось совсем мало. Страшным усилием я убеждаю себя проснуться. Но очнуться не могу, а всё окружающее становится всё более и более отчетливым.

Посреди лётного поля стоит огромная алюминиевая стрекоза. Из середины eе туловища идет вверх ствол, оканчивающийся вытянутым горизонтально пучком. Постепенно пучок распрямляется и образует два больших трехлопастных винта. Они начинают вращаться в разные стороны. Маховые крылья винтов становятся видимыми всё хуже и хуже. Еще секунда, и они сливаются в полупрозрачный тюльпан, пульсирующий над серебристым корпусом.

— Отлет, — произносит кто-то.

Стрекоза подпрыгивает и повисает в воздухе. На середину летного поля выезжает новый самолет.

— Пассажиры второй очереди, по местам, — повторяет тот же голос.

Вместе с другими я вхожу в кабину и сажусь у окна на мягком удобном диване.

Я ощущаю резкий толчок, тело мое становится тяжелым. Сквозь стекло иллюминатора видно, как летное поле проваливается вниз и уменьшается с непостижимой быстротой. С тревогой я хватаю руку соседа.

— Достаточен ли у нас запас бензина? — Mы получаем электроэнергию силовым лучом, направляемым с земли от путевых генераторных электростанций, — отвечает он, — бензин нам не нужен.

Некоторое время мы сидим молча. Плавное покачивание убаюкивает меня.

— Надевайте скорее парашют, — неожиданно обращается ко мне сосед. — Mы приблиаемся к линии фронта, — продолжает он. — Враги могут атаковать нас сверхвысокочастотным энергетическим лучом, и тогда мы погибли.

— Энергетическим лучом? — недоуменно переспрашиваю я. — Hо ведь такой луч — это луч жизни. Вы говорили, что мы получаем по лучу движущую энергию.

— Hу, да, это луч жизни у нас и луч смерти у наших врагов, — нетерпеливо перебивает меня сосед. — Bы забылм, что нож одних руках дарует жизнь, а в других — смерть.

— Токи высокой частоты сделали войну еще более грандиозной, — продолжает oн. — Hа этом участке фронта наши армады догое время истребляли лучевые станции врага. Мы сожгли на много километров вокруг всё живое на поверхности земли и расплавили верхний слой почвы на глубину нескольких десятков метров. Но наши враги теперь зарываются в землю. На сотни метров. Что-нибудь могло уцелеть. Осторожность необходима.

Я выглядываю в окно. Земля виднеется далеко внизу. Боже, это даже не земля! Это какой-тo лунный пейзаж. Дикие скалы, кратеры.

Чем выше уровень техники, тем страшнее катастрофа, когда эта техника обращается нa разрушение. Неужели на месте этих застывших потоков лавы были маленькие пестрые домики и рощицы с кудрявыми деповьями? Я не могу понять, что здесь произошло, как не мог бы понять человек средневековья действия фугасных авиабомб. Неужели в этом хаосе разрушения может уцелеть что-либо живое?

Внезапно наш самолет делает крутой поворот, центробежная сила срывает меня с дивана.

— Нас нащушали, — шепчет сосед, — вce пропало.

За окнами самолета возникает фиолетовое пламя. Нестерпимый жар опаляет лицо. На стенках кабины появляются желтые язычки огня. Кабину заволакивает черным туманом. Пол проваливается, и я лечу в бездну. Почему не раскрывается парашют?

Последняя моя мысль о хлебе для Веры и о Диминых чертежах. Куда они пропали? У меня в руках ничего нет.

Ощущение странного безудержного падения длится невероятно долго. Стремительно и безостановочно проваливаюсь я в угольную черноту. Сердце болит, бьется неровно, с перебоями. Несколько раз повторяется низкий могучий peв. Перед моими глазами возникает золотое сияние. Чьи-то сильные руки хватают меня и безжалостно трясут. Постепенно я начинаю яснее различать окружающее.

Золотой морской герб на черном меховом фоне сияет перед моими глазами. Женя поддерживат меня за плечи и внимательно смотрит в глаза.

— Что, очнулся, наконец? Я стоял с грузовиком у заводских ворот с шести до семи. Дольше ждать нельзя было: с нами ведь был большой груз радиоламп для миноискателей, и мы не могли отложить ни в коем случае сегодняший отлет. Ты должен благодарить Труфанова. Это он тебя заметил. Ты лежал поперек саночек у недостроенной баррикады. Леночка стояла рядом и плакала. Мы ее закутали в овчину и посадили в щель между пакетами. Она сразу же заснула. Тебя я трясу минут пять, и ты все не отзываешься, только бурчишь про какие-то энергетические потоки и приемные витки.

— Сейчас, сейчас отзовусь, — бормотал я.

Дальнейшую дорогу я плохо помню. Меня мучительно знобило. Болели суставы на руках и на ногах.

Я пришел в себя, когда грузовичок остановился на смерзшемся, исчерченном следами самолетных колес и лыж, снежном поле аэродрома. Под крылом серебристо-зеленого двухмоторного самолета стоял коренастый мужчина в летной куркке, в шлеме, в высоких отвернутых сапогах из собачьего меха — мех снаружи и мех внутри.

— Ваня, проложи курс от Ладоги на Тихвин и от Тихвина на Хвойную, — сказал он штурману, выглядывавшему из кабины.

Я вскрабкался в кабину самолета и пытался помочь Жене раскладывать пакеты с радиолампами по пассажирским креслам и по полу.

Штурман протянул мне теплую лётнную куртку:

— Для ребенка.

Я закутал Леночку в куртку и посадил ee в кресло. Она проснулась, из большого воротника выглядывало розовое смеющееся личико. Я сел в кресло позади нee.

С пулеметной башенки сняли чехол, и в кабине стало светлее. Командир вынес из своей рубки короткий пистолет-автомат и положил его на полку над моим сиденьем.

— Лучше я его возьму, — сказал Женя. Он положил автомат себе на колени и скоро задремал.

Стрелок, высокий с худощавым длинным лицом и большими овальными черными глазами влез на стол, укрепленный в центре кабины под пулеметной башенкой, взялся за ручки пулемета и сделал круг, пробуя, как ходит турель.

Подъехал грузовичок-заводилка. Один за другим зашумели моторы. Прыгая по снежным кочкам, самолет вырулил на старт. Моторы чуть затихли, потом заревели особенно сильно.

Самолет делает два круга над аэродромом. Повороты были крутые, и линия горизонта закатывалась куда-то совсем вверх. Потом земля снова спустилась вниз, под ноги, и самолет лег на курс.

…Сильный толчок, самолет бежит по земле и резко останавливается. Командир проходит мимо меня и обощряюще подмаргивает.

— Аэродром Хвойная. Самый опасный участок счастливо проскочили, дальше дорога будет совсем спокойная. Попутчикам нашим не повезло. На верхушках елок засели… Один только «мессер» из-за облаков выскочил, чесанул их и сразу спрятался.

Hа аэроддоме тихо, слышно, как побулькивает бензин, заливаемый в баки нашего самолета. Короткая пробежка, и мы снова в воздухе. По кабине проходит командир самолета. В руках у него большая пачка печенья «Арктика». Он вынимает две штуки и протягивает мне и Леночке. Аппетита совершенно нет, но я беру печенье и начинаю жевать, не торопясь.

Пейзаж внизу становится оживленнее. Заснеженные леса и редкая россыпь домиков сменяются частыми поселками, появляются заводские строения, железные дороги.

Толчок — и самолет катится по бетонипованной дорожке Центрального московокого аэропорта.

С трудом спускаюсь с Леночкой по алюминиевой лесенке и жалкий, дрожащий стою под крылом самолета.

Женя берет Леночку у меня из рук.

— Hу, герой, с грузом я уже распорядился, сейчас и тебя в гостиницу «Москва» отвезу.

Вечером мы сидели с Женей друг против друга в ресторане «Москва» за столиком, накрытым белой скатертью. Слева от меня сидела Леночка в темносинем платье с красным воротничком. Ее посадили на поставленную на стул скамеечку, и она теперь возвышалась над столом достаточно, чтобы самой ковырять ложечкой в тарелке. Ярко и ровно горели электрические люстры.

Я читал меню и подряд заказывал блюда. Сначала мне подали щи, потом я ел блины со ометаной, котлеты, пшенную кашу с маслом. Я плохо различал вкус поглощаемых кушаний, но я испытывал ни с чем не сравнимое наслаждение oг самого процесса насыщения.

С трудом заставил я себя оторваться от еды. Я откинулся на стуле и вытаращенными глазами смотрел на Женю.

— Hу, как, друже, совсем отошел, — улыбался он, глядя на меня. — Кстати, что это за чернежи были у тебя в руках, когда ты тащился с саночками на завод?

Сердце мое быстро и болезненно забилось, словно какая-то пружина щелкнула в голове. Ресторанный зал померк и исчез.

— Погоди, — продолжал Женя, — сейчас я тебе отдам эти бумажки, я ведь их спрятал.

Женя, вытащил из внутреннего кармана кителя небольшую пачку бумаг и расправил их на столе. Бумага была линованная белая.

— Это не то, — возбужденно закричал я, — это не то.

— Действительно не тo, — согласился Женя и потрогал здоровой рукой подбородок, — ты уж прости, меня. Это мои бумаги, я их с собой с завода захватил. На аэродроме я заметил, что у меня еще почти килограмм хлеба остался. Это кронштадтский хлеб был. Я его завернул хорошенько в бумагу и отдал Труфанову, чтобы он с Лукичом и Ивановым поделился. Не увозить же хлеб из Ленинграда в Москву. Похоже, что я тогда перепутал и в твои чертежи хлеб завернул. Я припоминаю теперь, что бумага какая-то необычная была, очень плотная, тонкая, желтоватая немного.

— Женя, что ты наделал! Это было всё мое будущее!

Я пытался вспомнить хоть какие-нибудь детали прекрасного, насыщенного энергией мира, и не мог. Раздутый желудок оттягивал всю кровь от мозга. Я готов был заплакатьь. Всё пропало. Всплывали какие-то обрывки, какие-тo сбивчивые, спутанные образы.

Женя смотрел на меня и качал головой. Лучики улыбки расходились по его лицу от прищуренных глаз и растянутого рта. Он похлопал меня здоровой рукой по плечу.

— Идем на боковую, друже, утро вечера мудренее.

Ночыо я спал беспокойно — болели живот и ноги. Несколько раз я подымался и зажигал свет. Уже под самое утро я вдруг отчетливо увидел голубую дорогу, расцвеченную яркими оранжевыми полосами, обсаженную кудрявыми рощицами с блестящей лакированной зеленью. Я видел бесконечные вереницы разноцветных машин, катившихся бесшумно, точно капли по оконному стеклу, точно поток драгоценных камней по черному бархату.

Я подбежал к постели Жени и стал тормошить его.

Путаясь, сбиваясь, торопясь я стал рассказывать ему про чудесные дороги, что легли по всем континентам, про утопающие в зелени светлые дома, про бирюзовые экспрессы.

— Женя, милый Женя! Таков мир будущего, мир энергии. Реки электрической энергии текут над пестрыми дорогами. Это токи, токи высокой частоты. Это от них веет электромагнитный ветер, наполняющий своим дыханием тяговые моторы. Это великие силы индукции мчат по блестящей глади миллионы людей и нескончаемые потоки грузов.

— Hу, знааешь ли, это всё фантазия. Тебе было, тяжело итти, и вот ты в забытье и вообразил себя этаким древнегреческим богом Меркурием с крылатыми сандалиями на ногах. Нет, друже, времена семимильных сапог прошли.

— Наоборот, не прошли, а еще не наступили, и мы должны сделать так, чтобы наступили эти времена поскорее. Ты ведъ инженер, Женя, ты меня должен понять, ведь это всё совершенно очевидно.

Я схватил карандаш и начал торопливо набрасывать схемы и конструкции на обороте своего командировочного удостоверения.

— Tы помнишь, Женя, механический цех Алчевского завода? Громоздкий паровой двигатель вращал трансмиссионный вал. K нему тянулись непроходимые джунгли приводных ремней и канатов. Современные цехи свободны от этих кошмаров. Каждый станок приводится в движение своим мотором. Но транспорт, наш городской транспорт живет еще в прошедшем веке. Несколько десятков человек набивается в тесный вагон трамвая. Они толкаются, ругают один другого. Они — рабы этой отвратительной, громыхающей колымаги. Они подчиняются ее маршруту, ее остановкам.

Чтобы разогнать вновь тяжелые вагоны после каждой остановки, нужны огромные моторы нашего современного транспорта. Эти моторы пожирают уйму энергии, даже если везут одного единственного пассажира.

Электрический транспорт не должен более цепляться за провода, как ребенок за руку матери. Мы уберем безобразную паутину, опутывающую небо в городах. Мы заполним высокочастотной энергией улицы, мы проложим высокочастотные дороги из города в город и дальше — из страны в страну.

Женя внимательно следил за моим карандашом и недоверчиво сопел носом. Потом он вдруг посерьезнел и задумался.

— Пожалуй, тут что-то похожее на дело есть. Твой чудесный транспорт будущего — это, в сущности, обычный трансформатор, только, — первичная его обмотка размотана в линию и спрятана под дорогами. И вторичные обмотки этого трансформатора — приемные витки вокруг твоих подошв или повозках. Они, значит, питают моторы. Похоже нa дело, — повторил Женя.

Он подошел к окну и отдернул тяжелые шторы. Солнце подымалось над крышами.

Впереди были жизнь, движение, работа.

31 декабря 1943 года мы впервые включили первый опытный участок дороги высокочастотного транспорта на Московском станкостроительном заводе имени Серго Орджоникизде.

Нашими первыми посетителями были экскурсанты — ребята из Центральной детской технической станции. Они внимательно осматривали генератор, щупали катушку колебательного контура, совали свои носы решительно во все уголки установки.

Потом они вce взгромоздились на тележку. Петр Иванович (руководитель работ по строительству опытного участка инженер П. И. Киселев) стал за руль, и тележка покатила по дороге. Она подпрыгивала на неровностях, виляла из стороны в сторону. Искры сыпались из контактов приемного контура. Но тележка мчалась вперед. Ребятишки довольно улыбались, глаза их блестели.

Когда мы остановились, ребята полезли под тележку. Они задавали деловые вопросы, спрашивали, какое напряжение на моторе, какова емкость конденсаторов приемного контура.

— Да это, ведь, все очень просто, — решили они, — такое мы и сами можем построить.

— Правильно, ребята, — сказал Киселев. — Bы делайте экипажи, а потом настанет время — и мы устроим парад. Первый высокочастотный парад. Ребята прыгали, хлопали в ладоши, кричали ура. Трудно поручиться, что бесчисленные высокочастотные магистрали будут построены через два — три года. Быть может, пройдет пять, десягь или еще более лет, прежде, нежели каждый сможет черпать движущую силу из пространства над дорогами. Быть может, мне не суждено дожить до тех дней, когда электрическая энергия будет доступна, как воздух, как солнечный свет. C меня достаточно было видеть сияющие лица ребят, иx сверкающие глаза. Они вселяют в меня уверенность: то, что было сделано, сделано не напрасно.