Дорога без конца (без иллюстраций)

Божья война

Как повествуют хадисы, отходя к Творцу, Пророк, да благословит его Аллах и приветствует, завещал наследникам не почивать на лаврах, пока знамя истинной веры не вознесется над столицами четырех сверхдержав того времени – огнепоклонническим Ктесифоном, Римом Старым, Римом Новым и Аксумом. Наследники, как известно, взялись за дело борзо, покончив с Ормуздами-Ариманами вскоре же после успения вождя и учителя, однако потом возникли объективные сложности и машина забуксовала. Так что до до Нового Рима руки дошли только через восемь веков, уже на втором, «османском», дыхании, а к исполнению указаний насчет Города Который Город вообще всерьез приступили только в начале IX столетия от начала Хиджры. Что же касается Аксума, то там все было совсем интересно и, поскольку события эти, наверное, далеко не всем, кому интересно, известны в достаточных деталях, тема, думается, заслуживает разговора…

Если кому интересно, некоторые труды по истории Эфиопии, - обстоятельные, подробные, тяжеловато-академически, - на русский язык переведены. Но если не углубляться, то к началу XVI века от Р.Х. Империя, прямая наследница того самого Аксума, не забывать о котором просил Пророк, давно уже не входила в список мировых держав. И тем не менее, по меркам региона была слоном среди мосек. Конечно, оторванная от цивилизации волей судьбы и отвесными скалами, она сильно застопорилась в экономическом развитии, но в социальном – ничуть, развиваясь по классическому феодальному образцу. Не будет ошибкой сравнить её в этом плане с современной Японией, а то и Францией. Та же феодальная лестница (император, негусы - «малые цари» ака герцоги, расы – графы и так далее). Та же развитая, византийского типа бюрократия. Тот же процесс медленной, через жесточайшие междоусобицы централизации и несения креста в земли окрестных языческих племен. Та же, наконец, что и в Европе, роль Церкви, - не католической, но и не православной, а самой по себе, из числа т.н. «древних восточных», с мощными монастырями и активно политиканствующим клиром, - время от времени пытающимся указать светской власти её место. К слову сказать, некоторые догматы эфиопской церкви были, да и по сей день являются весьма интересными. Например (возможно, в связи с тем, что многие мощные племена, входившие в Империю, еще до ее христианизации исповедовали иудаизм), евреи в понимании эфиопских богословов считались не «христопродавцами», а просто неудачниками, Спасителя, в принципе, принявшими, но не сумевшими уберечь от интриг кучки негодяев. В связи с этим, религиозной вражды в империи не наблюдалось, христианское духовенство мирно уживалось с еврейским, а еврейская знать было органической составной частью имперской элиты. Более того, в IX-XIII веках корону царя царей вообще носили владыки из иудаистского Дома Загуйе, что никак не отражалось ни на положении христиан, ни на роли христианства, как государственной религии. Такая не вполне традиционная догматика, впрочем, не мешала эфиопским «абунэ» считать свои трактовки самыми правильными из возможных и, как ни странно, их европейские собратья не особо по этому поводу волновались. Когда в середине XV века африканская делегация, участвовавшая в знаменитом Флорентийском соборе, отказалась вступить в унию с Ватиканом ценой отказа от «некоторых ошибок», никаких санкций не последовало. Святой Престол дал комментарий типа «ну, дикие люди, что с них возьмешь» и на том поладили, согласившись, не глядя на расхождения, по-прежнему считаться братьями во Христе. Возвращаясь к аналогии, повторю: развитие Эфиопии шло удивительно в унисон с Японией на Востоке и Францией на Западе. Мощная держава в эпоху европейских Каролингов, затем, примерно одновременно, распад, феодальная раздробленность, кризис и новый виток централизации. К середине того же XV века, при великом императоре Зэра-Якобе ака Константин I (система имен в Империи была не проще японской, а уж фонетика там вообще дикая, так что, уж простите, буду имена максимально русифицировать), процесс был в целом завершен. Империя воспряла из пепла. С наукой и техникой, правда, было, мягко говоря, плоховато, но покорять и цивилизовать южных дикарей, расширяя пределы, это никак не мешало. Некоторую головную боль причиняли только мелкие мусульманские султанаты, расположенные на побережье Красного моря и в глуби сомалийских пустынь, но, как правило, и эта проблема решалась достаточно легко. После разгрома царем царей в 1445-м мощного султаната Йифат его осколки вообще признали себя вассалами Империи и обязались платить дань. Не обернулся бедой и короткий рецидив усобиц, случившийся после кончины великого императора. Напротив, кровь хотя и пролилась, но порядок быстро восторжествовал, а центральная власть еще более окрепла.

В общем, наступил «золотой век». Армия была грозна и могуча, экономика на подъеме, негусы и расы послушны престолу, церковь согласилась с тем, что она хотя и не вторая, но и не первая, крестьянство не роптало, язычники охотно учились исповедовать Христа, и думалось людям, что это навсегда. На престоле в то время пребывал юный Либнэ Дэнгэль ака Давид II, ставший царем царей 2 августа 1508 года, в 11 лет, а реально – и, к слову сказать, очень недурно, - за подростка, редкого, к слову сказать, шалопая и мажора, правила страной его бабка, вдовствующая императрица Елена. Она, будучи политиком от Бога, и обратила внимание на еще только-только зарождающуюся опасность: на северо-востоке вновь начали поднимать голову кочевники-мусульмане в набирающем силу султанате Адале. Сами султаны, правда, вели себя очень прилично, по-прежнему аккуратно платя дань, но с ними понемногу переставали считаться. Великий Дом Уоласма зачах, жалкие султаны теряли авторитет, их душили, резали, топили, реальной же властью была армейская верхушка – эмиры, командиры наемных отрядов, менявшие монархов по своему усмотрению и время от времени осторожно гадившие на границе. Конечно, комариные укусы, не более того, тему быстро закрывали на корню дружины пограничных баламба-расов (маркграфов), а если люди пустынь наглели, Империя рычала громче, и все опять приходило к знаменателю, но именно в это время в регионе возник, так сказать, «османский фактор». Могущественная Порта, недавно решившая вопрос с Новым Римом, считала нужным вернуться к исполнению заветов Пророка и в отношении африканских христиан, официально обвинив мамлюков Египта в «примиренчестве и ревизионизме». В чем-то, конечно, правильно: султаны Каира поддерживали с Империей наилучшие отношения, поскольку так далеко на юг их аппетиты не простирались, а эфиопы умели держать в руках сомалийскую голытьбу, грабившую египетские торговые суда. Но в понимании турок, прицелившихся на Египет, а главное, позиционировавших себя как лидеров всемирного джихада, вся эта прагматика, естественно, за отмазку не канала. Планы похода на Каир находились еще в стадии разработки, а в эритрейских и сомалийских песках уже вовсю шастали «простые купцы и обычные проповедники». просвещавшие вождей и эмиров на предмет геополитики. Нетрудно понять, какой отклик вызывала турецкая пропаганда, помноженная на богатые дары, намеки на возможную добычу и жажду мести за старые поражения, в шатрах местной знати и эмирских дворцах, а когда под ударом войск Порты невероятно быстро рухнуло могущество мамлюков, кочевникам стало окончательно ясно: люди говорят дело. В 1516-м, получив из Стамбула два ружья, великолепное зеленое знамя и фирман на ведение джихада от имени Порты, эмир эмиров Махфуз, «сильная рука» Адале, плюнул на запрет своего как бы владыки и, созвав немалое ополчение, атаковал Империю, но близ границы столкнулся с имперской гвардией, ведомой юным Либне-Дэнгэлем, вопреки мнению бабки и Совета настоявшего на том, чтобы лично возглавить войска. По общему мнению и арабских, и амхарских хронистов, все шансы были у мусульман. Для 17-летнего императора этот поход был первым, ничем, кроме пива, девочек и (о ужас!) недавно появившегося табака он по жизни не интересовался, а эмир эмиров славился военным талантом и удачливостью. К тому же и войско у него было намного больше эфиопского, да и фирман халифа правоверных поднял боевой дух кочевников по самое не могу. И тем не менее, джихад не прошел. Мажор или нет, Либне Дэнгэль оказался хорошим лидером, поразившим своим мужеством даже бывалых гвардейцев, да и профессиональные воины всяко лучше ополченцев. Так что масса врагов никого не напугала, а когда монах-воин Гэбрэ-Андреас, которому в свое время вырвали язык за какое-то прегрешение, отсек голову Махфузу и торжественно бросил ее под ноги императору, мусульмане дрогнули и побежали. Молодой же победитель с триумфом вернулся в столицу, Гондэр, и опять с головой ушел в юношеские радости, окончательно послав к воронам духовенство, ворчавшее, что негус-нэгести – персона священная и должна подавать пример подданным, поскольку полагал, и полагал вполне справедливо, что дело императора воевать и резвиться, а на все остальное есть бабушка.

Бабушка такую точку зрения, естественно, разделяла. Сама бывшая мусульманка, высватанная еще в Йифате, она всей душой приняла крест, поддерживала великолепные отношения с бородатыми «абунэ», но, будучи в курсе, что творится и на севере, и на востоке, и зная нравы сородичей, не сомневалась, что рано или поздно столкнуться с «правоверными» придется по-настоящему всерьез. А потому, не втягивая внука в высокую политику (пусть мальчик шалит), искала союзников. Естественно, в Европе, о которой эфиопы неплохо знали и достижениям которой в смысле научно-технического прогресса изрядно завидовали. К тому же в числе доверенных советников старой леди пребывал некто Педро ди Ковильяу, португальский то ли путешественник, то ли разведчик, а скорее всего, и то, и другое вместе, снискавший при дворе немалое уважение и давший множество дельных советов. Уже в 1510-м в Португалию кружным путем, через Индию, отправился посланец императрицы опытный дипломат, армянин Матвей с дарами и письмом к королю Мануэлу Великому. Прибыв в Лисабон спустя три года, посол был принят при дворе, где подробно обрисовал геополитический расклад и передал просьбы эфиопского двора: послать эскадру в Красное море и заключить союз между двумя странами, в идеале скрепленный династическим браком. Взамен предлагалось выставить не менее 100000 профессиональных воинов для отвоевания у турок Египта, а ежели дело пойдет, то и захвата Мекки. Предложение оказалось к месту: деятельный и честолюбивый Мануэл как раз имел обширные планы в отношении Востока, в частности, Африки, и тема его заинтересовала. Проконсультировавшись с Ватиканом, которому идея пришлась очень по нраву (а если «древние восточные» под сурдинку еще и католичество примут, так и совсем славно) и получив благословение, король направил в Эфиопию посольство, в 1520-м добравшееся на место и встретившееся с императором. Однако Либнэ-Дэнгэль был настроен не очень радушно. Он, понятно, был бы рад прибытию мушкетеров или латной конницы, лучше, конечно, с пушками, в таком варианте он готов был сотрудничать и даже впустить в страну миссионеров. Но пожилые дипломаты его не волновали, тем паче, что он был совершенно уверен, что, ежели вдруг, то и сам кого угодно победит малой силой, могучим ударом. На беду еще и мудрая Елена скончалась почти сразу после прибытия посольства, так что парня уже никто вразумить не мог, и хотя португальцы застряли в стране лет на пять, сумев стать при дворе уважаемыми людьми, никакого проку из всего этого почти не вышло. Разве что, когда, наконец, выдалась оказия проехать домой, послы покинули страну, получив щедрые дары, в том числе золотую корону для португальского короля и золотой крест для Папы; отправились вместе с ними и послы в Лиссабон и Рим, имея инструкции пригласить в страну португальцев и миссионеров, но в обмен на присылку ремесленников и военных специалистов, в первую очередь, оружейных дел мастеров и пушкарей. Увы, никаких последствий не было: хотя направленные в Европу послы достигли мест аккредитации и встретились с кем надо, домой они по неведомым причинам так и не вернулись. Уже не юного, но по-прежнему шебутного царя царей, вовсю наслаждавшегося властью, это, видимо, мало встревожило. А зря.

Провал Махфуза турок огорчил, но не обескуражил. В конце концов, это был только первый блин. Кое-что уточнив, «простые купцы и обычные проповедники» повели работу шире и глубже. Всего за два года мелкие султанаты перестали существовать, влившись в состав Адале. В самом же Адале сменилось пять султанов, после чего столица была перенесена в Харэр, считавшейся «самым священным городом всех песков мира», а на престоле оказался годовалый младенец, а регентом стал некий Ахмед ибн Ибрахим по прозвищу Грань (Левша). О человеке этом, вскоре вывернувшем мир наизнанку, сохранилось много легенд, но совершенно точно известно, что он начал свой путь простым воином, а выдвинулся, проявив такие мужество и смекалку, что сам эмир эмиров Махфуз счел возможным отдать ему в жены свою дочь, согласно хроникам, девушку хотя и совсем молоденькую, но уникально красивую, разумную и очень волевую. Судя по тем же хроникам, влияние ее на мужа было абсолютно, и именно она, стремясь отомстить за гибель отца, внушила супругу идею джихада до победного конца и полного сокрушения «Империи Зла». Как бы то ни было, придя к власти, Грань, до того особым фанатизмом не страдавший, окружил себя «простыми и обычными» и, для начала совершив ряд походов в пустыню, где разъясняя «погрязшим в грехе» кланы, что Аллаха надо уважать безоговорочно, а затем принял титул «имама правоверных» и начал готовить армию, обучая ее с помощью все тех же «обычных и простых». Слегка встревоженный такой активностью, император направил войска на Харэр, повелев удавить смуту в зародыше, но поход не очень удался, а следующая, в 1527-м, попытка добиться успеха уже большими силами вообще провалилась: в шестидневном сражении войска Граня, получившего после этого прозвище «аль-Гази» (победитель), разбили силы правопорядка так качественно, что уйти восвояси удалось едва ли половине, а имам, ворвавшись на плечах отступающего врага в пределы Эфиопии, разграбил пограничье, взяв огромную добычу. Однако идти дальше не стал, отведя свои отряды обратно в Харэр, где тотчас по возвращении зачитал в мечети старый, еще Махфузом полученный фирман султана, а затем повелел грабить имперские караваны. Вся прибыль шла в турецкую Зейлу, на закупки оружия для «Хезбе аль-Алла» - Божьего Войска. Параллельно гонцы повезли племенам пустыни, Харэру неподвластным, призыв вспомнить о заветах Пророка и готовиться к «священной войне». Красивые слова подкреплялись дарами, благо, что дарить после рейда в Империю было. И это убеждало. На клич имама в Харэр двинулись кочевники из Сомали, из пустыни Данакиль и с побережья Красного моря, надеявшиеся завоевать плодородные, богатые водой земли Империи. Шли и добровольцы из более отдаленных краев, вплоть до побережья Великих Озер. Осенью 1528 года Ахмед ибн Ибрагим, дождавшись прибытия из турецкой Зейлы пяти мушкетов, дал, наконец, знак начать поход,- и мусульманская рать тремя колоннами вошла в пределы Империи. Целью похода был определен Бадуки, «равнинная столица» Империи, где находились летняя резиденция царя царей и древняя, очень почитаемая церковь Матери Божьей.

Известия о вторжении достигли дворца царя царей очень быстро. Едва ли император был встревожен. Напротив, обострение ситуации на границе ему, как ни странно, было очень на руку.За годы, прошедшие со дня смерти старой Елены, умело строившей систему сдержек и противовесов, баланс сил в империи нарушился. Церковные иерархи, играя на «предосудительном» образе жизни монарха, вновь, как в былые времена, стремились встать вровень со светской властью, их поддерживали негусы южных провинций, видя в этом реальную возможность ослабить хватку столичной бюрократии, в условиях долгого покоя разболталось и «дворянство» северо-востока, прямые вассалы короны. Это еще не означало кризиса, но чтобы разрулить множество мелких проблем, необходимы были такт, терпение и умение лавировать, которых у царя царей от природы не было. Большая война позволяла решить все сложности разом. В связи с чем, император без малейшего промедления (что вообще-то было ему не свойственно) разослав вассалам близлежащих провинций повеление о всеобщем сборе, отправился на юг, встречать войска. Отрядам, подходящим к Бадуки с севера, был дан приказ тревожить противника мелкими стычкам, но генерального сражения не принимать, хотя бы и ценой сожжения города. Царь царей намеревался ударить только раз, но наверняка. Однако, вскоре, когда стало ясно, что «Хизб аль-Алла» уже близко, среди командиров начались споры. Застоявшиеся без дела вояки желали проявить себя. Достойно ли, спрашивали он друг друга, пусть и подчиняясь приказу, пожертвовать священной древней церковью и прекрасным императорским дворцом, не говоря уж о простолюдинах, которых, если Грань возьмет город, ждут гибель и плен? – и сами же отвечали: «Нет!». В пользу идеи не ждать, а драться, говорили и донесения разведки: по заслуживающим доверия (и, кстати, соответствовавшим истине) данным, в войсках имама было не более 7500 копий и сабель, в основном, плохо обученная пехота. Эфиопов же у Бадуки собралось раза в полтора больше, причем все - профессиональные воины, да еще военные поселенцы-майя, отменные лучники, чьих отравленных стрел кочевники всегда боялись. В конце концов, посовещавшись, пришли к выводу, что поражение невозможно, а победителей царь царей не осудит и, выйдя навстречу противнику, преградили ему путь у переправы через реку Сэмермэ. Бой вышел серьезный, на несколько дней. Минимум дважды, по данным арабских летописей, имам оказывался перед лицом полного поражения: тщательно собранная и обученная им армия не выдерживала ударов регулярного войска, а отравленные стрелы майя усугубляли панику; был даже момент, когда – на третий день сражения, - около имама осталось менее сорока бойцов, еще сохранявших присутствие дух. Однако именно в этот, решающий момент, эфиопы, видя полный разгром мусульман, сломали строй и беспорядочной толпой бросились в погоню, а имам Ахмед лично возглавил горстку верных, рубя и топча отступающих. Оказавшись меж двух огней, и воодушевленные видом знамени с арабской вязью, бегущие развернулись и ударили по уже не ожидающим отпора эфиопам. В итоге, уже очевидная победа обернулась ничьей, для эфиопов, учитывая, с кем они имели дело, равнозначной поражению. Скорее всего, имам мог бы войти и в Бадуки, однако решил подождать. Победа или нет, но, во всяком случае, хоть какой-то - вопреки всякой логике, - успех, неопытным пустынникам, до сих пор умевших разве что грабить, показалась чудом. Рисковать их верой в себя, подставляясь под удар уже подходящей к городу армии императора, было глупо. Так что, вместо преследования отступающих, имам велел «Хезб аль-Алла» отступить и занять удобные позиции в двух днях пути от поля боя, а Лебнэ-Дэнгэль, выслушав доклад смущенных ослушников, сказал им много ласковых слов, но простил непослушание. В конце концов, как ни крути, Бадуки был спасен. Теперь предстояло решить вопрос с Гранем раз и навсегда.

В самом начале мая армия императора сошлась с «Хезб аль-Алла» близ городка Шэнбэр-Куре, ключевого пункта на пути к перевалам, везущим в центральные районы страны. Всем было ясно: вопрос уже не о добыче, да и вообще не о делах границы, а о том, закончится война здесь и сейчас или всё только начинается. И арабские, и амхарские источники донесли до нас речи вождей. Император напоминал своим воинам об их победах, взывал к чести, к памяти о подвигах дедов и прадедов, естественно, поминал и о Христе, который смотрит с небес и, конечно, поможет, а также обещал победителям много пива, баб и жареного мяса, противника характеризуя, как скопище неумытых дикарей, которых его львы пинками разгонят. Имам, напротив, делал упор на высокие материи, напирая на то, что павшие грешники взойдут на небеса уже праведниками, а двери ада для них будут закрыты навсегда, при этом, разумеется, в красках описывал гурий и винные реки, и не забывая о богатой добыче, ожидающей живых. В итоге, до нужной кондиции разогрелись, насколько можно судить, и те, и другие, и хотя детали в хрониках не описаны, ясно, что побоище вышло знатное, сравнимое, если уж искать аналогии, с европейским Азенкуром. Как и там, никто никому не давал пощады и никто ни у кого пощады не просил, и как и там, к вечеру, когда все более или менее стихло, на поле вповалку лежал цвет северо-восточного «рыцарства» Империи, включая более сотни расов и почти полторы «гербовых», а всего примерно 15 тысяч душ. Страшные потери понесли полки военных поселенцев, надежная опора трона, и регулярные гвардейские полки. Имей имам возможность немедленно рвануть вперед, он прошел бы в сердце Эфиопии без малейшего труда, но возможности не было: ценой триумфа «Хезб аль-Алла» стали почти две трети ее личного состава. Только через полгода, в августе, восполнив потери восхищенными сказочной добычей приятелей, песнями о победе и призывами мулл добровольцами, он вновь двинулся в поход. На сей раз, громя все на своем пути, Грань был снисходителен к местным «баронам», готовым проявить лояльность или – что поощрялось, но не требовалось, перейти в Ислам. Охотники избежать сложностей такой ценой по мере продвижения «Хезб аль-Алла и отсутствия императорской подмоги находились, но меньше, чем можно было ожидать. Приходилось брать свое и Аллахово с боем. Правда, везло - эфиопские «дворяне», утратив единое командование, сражались храбро, но бестолково. Они терпели поражения за поражением и в мелких стычках, и в столкновениях более или менее серьезных, их вожди один за другим гибли или попадали в плен, где некоторые, отказавшись поменять веру, теряли головы, а другие, согласившись растоптать крест, входили в «ближний круг» Граня. Выше головы обремененные добычей, «воины Аллаха» уже требовали возвращаться домой, но имам не спешил; медленно продвигаясь по беззащитному пограничью, он подчищал все, вплоть до последнего зернышка проса, и лишь к концу июля, когда грабить было уже нечего, повернул в Харэр. По сути, несмотря на блестящую победу у Шынбэр-Куре, и этот поход по итогам оказался всего лишь очень успешным набегом. Политика Граня еще не волновалаУходя, он не назначил в двух завоеванных провинциях ни наместников, ни сборщиков податей, а перебежчиков, не пожелавших уйти с ним, фактически Умный человек, он, видя трепетное отношение своих бойцов к трофеям, все еще не верил в способность «Хезб аль-Алла» воевать, как он сам, во имя идеи. Для того, чтобы вбить в буйные курчавые головы программу, о которой он говорил в ежедневных проповедях, теперь следовало не только набрать новые отряды, обучив их и вооружив, но и разжечь в сердцах бойцов настоящую ненависть к христианам. А это требовало и денег, и времени. Впрочем, и того, и другого времени было достаточно. Можно сказать, все оплатила сама Империя.

Дело спорилось. После двух успешных кампаний и гор добычи, слава о подвигах и удачливости Граня, несомненно, отмеченного Аллахом, вылетела далеко за пределы родных пустынь. Желающие повоевать во славу Божью теперь шли в Харэр толпами, а то и племенами, как воинственные махра из Йемена. Все больше становилось аркебуз: имам уже не получал их поштучно в подарок от паши, как раньше, а покупал, не особо торгуясь ни с купцами, ни с наемными инструкторами. Всего через два месяца, в сентябре, выступая в третий за год поход, «Хезб аль-Алла» имела уже семь орудий, - и на сей раз Ахмед ибн Ибрагим публично поклялся на Коране не возвращаться в Харэр, не покорив все «царство нечестивых». Что, разумеется, Гондэре, «горной столице» Империи восприняли более чем серьезно. Лебнэ Дэнгэль, плей-бой, кутила, но не дурак, уже понимал: шутки кончились, закидать мусульман шапками не выйдет. Однако все, и мусульмане и христиане, понимали и то, что войско Граня, даже с учетом двух крупных побед, по-прежнему намного слабее эфиопского войска, стягивающегося под стяги царя царей из отдаленных провинций. Вот только теперь, наученный горьким опытом, «лев креста» старался предусмотреть все. Навстречу имаму, идущему «по воле Пророка, услышанной во сне», на разгром очередной святыни, укрепленного монастырского комплексу Святого Микаэля в городке Анцокия, двинулись отборные части: два корпуса наемников «шоа» и полки тех самых майя, чьи отравленных стрелы стали главной причиной паники в битве на Сэмэрмэ. Командовал авангардом тоже человек серьезный - дэджазмач (генерал-полковник) Йоанн-Крыстос, за победы в пустыне получивший еще от батюшки правящего монарха титул Ислам-Сэгэд – «Гроза Мусульман» и очень популярный в войсках. Без сучка, без задоринки проведя марш-бросок к Анцокии, Ислам-Сэгэд благополучно соединился с местными контингентами и расположил войска на тщательно подготовленных горных позициях. Численное преимущество по-прежнему оставалось за эфиопами, боевой дух был исключительно высок, - но только до начала массированного артобстрела. О том, что такое орудийный огонь прямой наводкой, военачальники Империи, конечно, слышали, но и только, рядовые же бойцы не знали вообще ничего. Тем не менее, как пишется в хронике, «укрепив волю зрелищем Креста с частицей ногтя Спасителя», гвардейцы трижды переходили в атаку, пытаясь захватить «громовые копья», но трижды откатывались, не выдержав расстрела в упор. На четвертый раз конница имама ударила по отступающим и ворвалась за изгороди. Анцокия пала. За тяжело раненным Ислам-Сэгэдом, увезенным с позиций в беспамятстве, имам выслал погоню, кровного врага не поймавшую, но окончательно рассеявшую отступавшие в хоть каком-то порядке подразделения. А затем начался грабеж, которого ранее видано не было. Разоряли и уносили все, от золотых окладов до глиняных горшков, невольников вязали в колонны по двести голов, однако знатных женщин и их детей отпускали на волю, если их отцы и мужья приходили на поклон и изъявляли готовность принять Ислам. На сей раз желающих оказалось хотя и по-прежнему не слишком много, но гораздо больше, чем год назад. Имам был с неофитами неизменно приветлив, возвращал им семьи и щадил их имущество, если оного не было, компенсировал из добычи. Однако церковная утварь и украшения уничтожались или пускались в переплавку немедленно, на месте. Теперь воины «Хезбе аль-Алла», уже ни в чем не сомневаясь, готовы были идти за имамом хоть против всех христиан, вместе взятых. Тем паче, что они - вместе взятые, - уже были на подходе. Взбешенный цепью поражений и сдачей Анцокии, царь царей лично возглавил свою последнюю готовую к бою армию. Возможно, не столь качественную, сколь потерянные корпуса, зато много более многочисленную. Верить в летописные «тысячи тысяч», естественно, не станем, но то, что имперская рать превышала 15-тысячную «Хезбе аль-Алла» раз в пять, а всадников насчитывала не менее десятка тысяч, скорее всего, близко к факту. Расчет царя царей и рас-биттуодэда (коннетабля Империи) Тэкле-Йесуса был прост: поскольку мусульмане, нахапав достаточно дувана, по обычаю начали отход, предполагалось двигаться вслед за ними, нанося короткие удары с тыла и так аж до Харэра, где задавить массой. Однако, как выяснилось, в штабе Либнэ-Дэнгэля были лазутчики имама. Не столько даже лазутчики, сколько отцы семейств, оказавшихся в плену, но хрен редьки не слаще: Грань имел полные данные о планах противника, и в конечном итоге в один из дней около деревушки Айфэр воины Тэкле-Иисуса проснулись от рева боевых труб «Хезбе аль-Алла». Ни построиться, ни даже сколько-то оклематься у христиан не было времени. На победу не оставалось никаких шансов.

Разгром получился образцово-показательный, каких Империя не знала за всю свою историю. Вооруженные силы северо-востока за несколько часов перестали существовать, потеряв весь обоз и большую часть командиров, в том числе и коннетабля, сам царь царей едва унес ноги под прикрытием поголовно полегшего полка иудейской конницы раса Йисхак-Эзера, а на следующий день в ставку имама потянулись вереницы «лучших людей», изъявляя готовность служить верой и правдой, если надо, даже растоптав крест. Ошалевшее от угара успеха и невиданной добычи (богачом по тамошним меркам стал «даже и последний слуга последнего погонщика мулов»), войско, как всегда, потребовало возвращения на отдых, домой. Однако на этот раз имам ответил отказом. Он больше не собирался терпеть превращения «священной войны» в грандиозный гоп-стоп. Сразу отказывать, правда, не стал, опасаясь бунта, но, повернув в сторону Харэра, остановил армию в узком проходе между скалами и приказал воинам выбросить всю добычу сверх того, что может увезти один мул, а непокорным рубить головы. Как сказано в летописи, «благородные, исполненные силы, плача и стеная, бросали свое добро, утешаясь лишь надеждой приобрести с помощью отваги еще большее». Теперь целью имама были внутренние, лежащие за перевалами земли, слывшие житницей Империи, и остановить его было некому. Либнэ-Дынгыль, кое-как собрав рассеянные остатки армии, поспешно отступал. Находясь на расстоянии всего лишь одного перехода, император в отчаянии смотрел на клубы дыма, стоявшего над пылавшей резиденции в Гэбэрге, где родился когда-то его отец. Свою резиденцию в Бадуки, ничего не вывозя (времени не было), он поджег сам, чтобы она не досталась врагу. Вся надежда теперь была на армии южных негусов, уже подходящие к Гондэру, но как раз в этот момент подали голос «абунэ», заявившие, что причина бед – «предосудительное поведение и непочтение к мудрым людям», а коль скоро так, необходимо провести покаянный молебен по древнему, давно не применявшемуся ритуалу. Царю царей надлежало, в частности, вернуться в стольный град, пасть ниц перед патриархом и поцеловать его ногу, тем самым признав верховенство духовной власти. В общем, церковь поймала момент и не собиралась упускать случая, а позиция «абунэ» в Империи определяла многое, так что знать юга и юга-востока приостановила марш, выжидая и прикидывая, чего можно потребовать у императора и для себя. Однозначно шли на выручку монарху только иудейские расы, вполне равнодушные к заявлениям Патриархии, но их войск было слишком мало, чтобы перекрыть дорогу «Хезбе аль-Алла». Как сообщает амхарский хронист, «приказав передать святым отцам, что Лев Эфиопии уступил бы в час славы, но никогда не уступит в час бедствий, его величество повелел верным расам готовиться к славной смерти», однако, как выяснилось, Бог имеет свои планы, подчас не созвучные мнению церкви. Одновременно с известием о приближении мусульман, гонцы принесли в полевую ставку царя царей весть и от известного всей Империи князя Уосэн-Сэгэда. 85-летний, некогда считавшийся лучшим полководцем Империи, в свое время, по слухам, сердечный друг овдовевшей бабушки Елены, давно пребывший на покое, шел на помощь. Наследственный рас богатой провинции, он вел с собой большую армию, но, главное, вся Эфилопия, от дворцов до хижин, чтила старика едва ли не вровень с патриархом. Причем не за титул и сан, а за личные достоинства. Простолюдины называли его Йедыха-Аббат, «Отец бедноты», и сам его приход означал, что народ, какова бы ни была позиция «абунэ», готов подержать своего императора…

Приход Уосэн-Сэгэда мгновенно воодушевил армию. Император, тотчас вручив ему командование, заявил, что «отныне готов сражаться во главе конного отряда, или пехотного отряда, или простым лучником», а старый воин, приняв дела, первым долгом направил Граню письмо, извещавшее имама, с кем ему теперь придется иметь дело.«Победа не вечна,- писал старик,- достаточно тебе и того, что ты совершил. Возвращайся домой. Ты твердишь сам себе: я обратил в бегство императора у Шынбыра-Куре, я сделал то же самое в Анцокии, в округе Зари я уничтожил императорские войска, я непобедим. А теперь перестань обманывать сам себя: силы царя царей восстановлены. У императора многочисленная армия, какой ты не видел и не знал, это храбрые народы юга, это отважные иудеи… У тебя много добычи, бери и возвращайся с золотом и добычей к себе.. Это говорю тебе я, тот, кто убил твоего отца, и твоего старшего брата, и еще одного брата. Не думай, что я буду командовать так, как те, кого ты встречал до сих пор. Я - Уосэн-Сэгэд». Ответ Граня, уже считавшего себя «пальцем руки Аллаха», звучал не менее надменно: «Я перст Божий, а ты раб беглеца. Мы не боимся рабов, мы знаем их нрав. А ты, если ты такой, каким считаешь себя - мы на твоей земле,- сражайся за нее!». Однако, что бы ни думал эмир, его подчиненные, слишком хорошо знавшие имя нового вождя эфиопов (сами они по молодости с ним не воевали, но страшилки про Уосэн-Сэгэда слышали с детства), слегка дрогнули. К тому же приближался сезон дождей, делавший невозможным маневренную войну, а тут еще тяжело заболел сам имам, и в рядах «Хезбе аль-Алла» начался ропот. Воины требовали идти домой, вновь разросшийся обоз становился обузой, а бросать его никто не хотел. Исходя из реалий, «Отец бедноты» предложил тщательно продуманный план кампании: разделив войско на две мощные группировки, силами одной перекрыть горные проходы, не позволяя Граню идти вперед, а второй тем временем форсированным маршем в направлении Адала, нанести удар по беззащитной столице, Харэру, где находились семьи большинства командиров «Хезбе аль-Алла». Ни того, ни другого имам позволить врагу не мог, поэтому наиболее вероятной его реакцией стало бы либо разделение армии на два корпуса, либо вообще генеральное отступление. План был хорош всем, Уосэн-Сэгэд не предусмотрел только одного: уже слишком много местных «дворян» из страха ли, жадности или спасая семьи, но перешли на сторону мусульман. Доказывая новому хозяину свою лояльность, они успели натворить достаточно, чтобы опасаться победы императора и неизбежной кары. Так что Грань не только узнал о планах эфиопского главкома еще до того, как они были утверждены военным советом, но получил информацию еще и о наилучших путях к ущелью Дамот, где Уосэн-Сэгэд предполагал строить укрепления. В итоге эфиопский авангард, попав в засаду и атакованный с фронта и тыла, с трудом и большими потерями сумел отойти на соединение с основными силами, а победители, преследуя отступающих, выжгли дотла богатые земли предгорий, стерев с лица земли более 30 городов и селений. В сомалийских сказаниях по сей день восхваляется подвиг всадника по имен Бубэкэр, которому, в награду за доблесть, имам 17 июля 1531 года доверил поджечь построенный еще в V веке монастырь Дэбрэ-Либанос, духовную столицу Империи. В огне погибли древнейшие рукописи, сокровищница патриархов была разграблена дотла. Часть монахов, не вынеся зрелища, бросилась в пламя, и это так потрясло имама, что он, вообще-то духовенство не жалевший, велел «из почтения к мертвым отпустить живых». Предварительно, правда, выпоров и заклеймив

После провала идеи перекрытия перевалов, весь план Уосэн-Сэгэда летел в тартарары, и старик отдавал себе в этом отчет. Однако признать себя побежденным не собирался. «Когда я был молод, - заявил он на Совете, - мы, воины, не знали, что такое измена. Я мог бы начать отступление, победи меня Ахмед, но случившееся не его успех, а успех предателей, которым я победу не отдам. Мы сразимся с имамом, и я убью его. Моя рука еще достаточно сильна, и Христос, владыка наш, укрепит ее еще больше. А имена предателей станут известны, и тела их будут положены под быков». Вопреки мнению большинства соратников и несмотря на болезнь, не собирался отступать и Грань, считавший себя мстителем за отца и братьев. Бросив обоз и даже обожаемые пушки, под проливным дождем, сквозь потоки грязи, в которой тонули мулы, имам узкими горными тропами шел навстречу Уосэн-Сэгэду, шедшему навстречу ему. «Их встреча была предначертана волей Господней», - пишет хронист, и он, видимо, прав. Маршируя через предгорья, эфиопские войска сумели на лодках, построенных несколькими европейцами, - генуэзцами, каталонцами, греком, баском и немцем, осевшими в Эфиопии, бежав из мусульманского плена, - переправиться даже через бурную реку Абаш, на что ни раньше, ни много столетий позже никто в сезон разлива не отваживался. И все-таки подойти к удобному для битвы полю близ горы Бусат раньше врага не удалось. «Хезбе аль-Алла» уже была там, и эфиопам пришлось отражать удар отдохнувших воинов Аллаха сходу, не успев развернуть боевые порядки. Тем не менее, первая, вторая, третья, четвертая и пятая атаки мусульман были отражены, взломать строй неприятеля им удалось лишь с шестой попытки, когда в бой пошел лично имам, после чего закрывать прорыв помчался сам Уосэн-Сэгэд, пробившийся сквозь толпу дерущихся к самому Граню и нанесший ему четыре удара мечом, разрубив младшему на 56 лет противнику щит и левое плечо. Вполне возможно, пятый удар стал бы последним, не нанеси один из телохранителей имама удар копьем в спину старому полководцу. Пробить латы, правда, не удалось, но конь прянул в сторону, эфиопский вождь упал в густую грязь, и тотчас раздался ликующий вопль: «Иншалла! Уосэн-Сэгэд мертв!». Напрасно старик, поднявшись на ноги, призывал своих солдат: «Сражайтесь, дети мои, сражайтесь, внуки мои! Христос и Дева Марьям с нами, я жив!», - в шуме сражения его мало кто слышал, а исчезновение из виду знаменитого шлема с крестом потрясло едва оправившихся от множества поражений солдат царя царей. Старику оставалось только драться, и он сражался, убив «двух всадников и восемь пеших», прежде чем был убит сам. Командование взял на себя Либнэ Дэнгэль, но все было уже тщетно: солдаты еще дрались и даже не бежали – сгустилась ночь и мусульмане отошли молиться и отдыхать, но всем было ясно: при таких потерях, в первую очередь, среди командиров, возобновить битву наутро означает полечь всем до единого. С этого моменты многие расы, «знаменные» и чиновники императора начали один за другим переходить на сторону имама, уже безо всяких сомнений принимая ислам. Армия имама все шире растекалась по империи, подчиняя округ за округом и провинцию за провинцией, а царь царей с несколькими тысячами бойцов уходил в Страну Амхара, в семейные земли Дома Соломонидов, и рядом с ним оставалось все меньше людей, которым можно было доверять. Проситься на ночлег в замки «дворян» и монастыри он уже опасался. И тем не менее, армия его понемногу росла. Призыв Уосэн-Сэгэда, обращенный к войску перед последней атакой – «Дети мои, внуки мои, что бы ни случилось, будьте верны царю царей, и мы победим!», - был забыт теми, кому было, что терять, не не теми, кому терять было нечего.

Как бы то ни было, равнина была потеряна. В этот момент Эфиопия могла перестать существовать вообще, но имам Ахмед, храбрый воин и харизматичный вождь, все же мало смыслил в высокой политике; удовлетворяясь победами и добычей, он по-прежнему не устанавливал устанавливал собственного правления в покинутых императорскими войсками областях. Либнэ-Дынгыль, напротив, уходя с равнины, оставил партизанить на покинутых территориях наследника Якоба, дав ему титул «младшего царя царей», а его командирам раздав, помимо военных, еще и гражданские звания. Сам император надеялся организовать оборону и создать базы в труднодоступных, а для людей пустыни и непроходимых горах Бейт-Амхара. Шансы на то были. Крутые, обрывистые, почти отвесные скалы и всего пять узеньких ущелий-проходов, защищать которые сотня воинов могла и от нескольких тысяч противников, казались неплохой гарантией, тем более, что для народа амхара Дом Соломонидов был родным. Так что система укреплений и их защиты строилась успешно. Впрочем, в это же время (июль - август 1531 г.) не бездействовал и имам. Оставив часть войск добивать рассеянные отряды эфиопов, он повел к ущельям основные силы, надеясь прорваться через еще не достроенные стены и рвы. Первая атака оказалась провальной: ущелье, защищаемое тестем императора, было слишком хорошо укреплено, эфиопы отбили штурм, не понеся никаких потерь, - и Грань, быстро сориентировавшись, приказал войскам идти ко второму ущелью, Уосиль, где оборону возглавлял сам Либнэ-Дэнгэль. «Хезбе аль-Алла» двигалась быстро, не трогая церквей, не грабя и развернув трофейные знамена с крестами и львиными головами. Специально высланные вперед отряды воинов, хорошо говорящих по-амхарски, рассказывали всем и каждому, что они – авангард победоносной армии императорского тестя идущего, разбив Граня, на помощь зятю. Радостная весть донеслась и до Уосиль, и 21 октября 1531 года воины императора спокойно смотрели, как воины под крестовым стягом взбираются в лагерь по отвесной тропинке. Около сотни мусульман добрались уже до половины подъема, когда какому-то так и не найденному потом истерику из «Хезб аль-Алла» вздумалось бросить факел в маленькую церковь, стоящую у начала тропы. На вершине началась паника, имам, возглавлявший передовой отряд, скомандовал атаку, и через час с лишним все было кончено. Солдаты царя царей, и так уже находившиеся на грани, решили, что имеют дело с колдовством. Сопротивлялись единицы, большая часть бросала орудие, прыгала в пропасть, падала на колени, пытались спрятаться в кустах. Сам Либнэ-Дэнгэль, как сообщают хронисты, уцелел, воспользовавшись знанием языка людей пустыни, родом откуда были его бабка и мать. Не узнанный (в лицо его никто не знал), царь царей, бросив все, от оружия и шатра до короны и придворных дам, укрылся в лесу, а на следующее утро, сопровождаемый двумя случайно встреченными воинами, ускользнул от погони. Войско же имама двинулось через ущелье Уосиль туда, куда еще никогда не ступала нога чужеземного завоевателя, - в плодородные места, изобилующие древними монастырями и церквами.

Грабили отчаянно. Согласно хроникам, захватывая особо знаменитые храмы, имам, не чуждый прекрасного, «долго услаждал очи великолепием и красотой», и только после того приказывал жечь. И жгли. Во имя веры, как и мечтал, начиная свой поход, Ахмед ибн Ибрахим. Именно в те недели погибли тысячи древнейших, еще эпохи Аксума, а то и раньше, летописей Империи, жалкими отрывками из которых так дорожат сегодня исследователи. Однако царя царей, за голову которого имам назначил награду «вес золота равный весу дюжины мулов», изловить никак не удавалось, а значит, до полного триумфа было еще далеко. Снегом на голову, грянула и первая за весь поход серьезная неудача – корпус эмира Ахмушу, самого близкого к имаму человека, отравленный на завоевание Амба-Гэшэн, «горы заточенных князей», где в полном комфорте и полной изоляции жили, ожидая или естественной смерти, или короны, потенциальные претенденты на престол, потерпел поражение; сам Ахмушу, пытаясь взойти по узенькой лестнице на отвесную стену, попал в плен и был казнен, а посланные отомстить командиры вернулись с докладом, что этот локоть, хотя и близок, но укусить его невозможно. Пошли и другие сложности. Разорение церквей и уничтожение святынь, как и следовало ожидать, вызвало ответную реакцию. Опомнившиеся святые отцы истерически призывали всех христиан, способных держать оружие, сплотиться вокруг императора, воины из местных племен, навербованные посулами или силой, дезертировали сотнями, но что еще хуже, начали возвращаться к вере отцов эфиопские вельможи, принявшие ислам и оставленные имамом на своих постах. Этот процесс следовало пресечь на корню. Разделившись на несколько колонн, «Хезбе аль-Алла» двинулась на усмирение мятежных провинций. На сей раз капитуляцию знати не принимали, «отступников» казня, а от тех, кому было ранее позволено остаться христианами, требуя либо принять истинную веру, либо покинуть родные места без вещей. По сравнению с этой кампанией, все, бывшее раньше, могло считаться верхом гуманизма, тем паче, что «отступники» ввели в обычай брать с собой на поле боя жен и детей, чтобы бежать было некуда. Однако Грань по-прежнему побеждал; верные кресту и Империи «дворяне» погибали или бежали в глубь страны, надеясь отыскать ставку Либнэ-Дэнгэля. К началу 1533 года, когда власть имама признали 9 имперских провинций из двенадцати, Ахмед ибн Ибрахим, наконец, согласился с мнением приближенных, настаивавших на реорганизации управления завоеванными землями и создании собственной администрации. Большой диван, посвященный этому важнейшему вопросу, состоялся в январе-феврале 1532 года, когда армия вновь слилась воедино, и Грань позволил воинам длительный отдых. Рядовая окопная скотинка развлекалась вовсю, соря золотом («Хилого мула покупали за сорок мер, как пять скаковых верблюдов в Харэре, и ничего, кроме золота не признавали»), руководство совещалось. Большинство командиров склонялось к тому, что надо бы по справедливости распределить посты и земли, посвятив затем год-два-три укреплению власти, после чего уже можно будет, никуда не спеша, покорить еще не покоренное, а что до беглого императора, так ему уже все равно никто не верит и деваться ему некуда. Однако сами имам и его «ближний круг» считали иначе. По их мнению, необходимо было безотлагательно, благо войско отдохнуло, верит в себя и усилено новобранцами из мелких мусульманских племен, завершать начатое, - то есть идти на северо-запад, а потом и на юг. Нельзя сказать, что такие предложения нравились утомленным войной и желающим хоть сколько-то пожить в покое военачальникам, но Грань умел убеждать, не угрожая…

Излагать дальнейшее в деталях означало бы насиловать читателя. Главное, что имам явно начал психовать.Он хотел полной победы, но до тех пор, пока царь царей, много раз побежденный, раз за разом восставал из пепла, о триумфе не приходилось и мечтать. Погоня за призраком, похоже, стала для Ахмеда ибн Ибрахима idefix; как пишет арабский хронист, «трижды по трижды в день Непобедимый взывал к Творцу, умоляя отдать в его руки царя нечестивых». Комплексы вождя потом и кровью отливались воинам. Не давал ни минуты отдыха армии, изнуренной холодом, болезнями и трудностями высокогорных переходов, Грань кружил по северо-восточным провинциям, вновь и вновь испепелял центральные области, побеждал рискнувших заступить путь, брал замки и монастыри, но заветная цель - Либнэ-Дэнгэль в оковах или хотя бы его голова, - была все так же недостижима. Прослышав, что император нашел приют в неприступной Амба-Гэшен (что не соответствовало истине), имам бросил на повторный штурм «горы заточенных князей» практически всю армию, но вновь, как и в прошлом, не преуспел - князья не хотели выходить на такую свободу и дрались ожесточенно. В эти месяцы, видимо, уже не надеясь только на крепость меча, Ахмед ибн Ибрахим начал проявлять то, чего, казалось, был напрочь лишен – дар дипломата. Он отправил негусам южных и юго-западных областей гонцов, гарантируя, что не будет вторгаться в их владения, если они не окажут беглецу поддержки, и негусы, прельщенные возможностью стать сами себе царями, дали согласие, хотя помочь в охоте на императора отказались. Нашелся у имама пряники и для иудеев, бывших до сих пор оплотом законной власти: поскольку почти все их князья погибли, на политическую сцену вновь вышел Дом Загуйе, три века правивший всей страной, а после возвращения Соломонидов сидевший в своих владения тихо, как мышка, боясь лишний раз напомнить о себе. Им Грань тоже сулил независимость, а в случае присоединения к погоне поклялся на Коране после поимки императора убедить «султана и халифа правоверных» подарить иудеям Иерусалим. Мелкие племена, ранее приводимые к исламу мечом, теперь баловали и ласкали, осыпали золотом, прельщали раздачей новых земель, и их воины пополняли ряды «Хезбе аль-Алла» уже по доброй воле, без принуждения. И все равно, Либнэ-Дэнгэль, преследуемый по пятам, оставался неуловим. 16 февраля 1534 года Аллах, казалось, снизошел к мольбам своего воина. Где-то в горах была обнаружена только-только покинутая стоянка царя царей. Не дав своим полкам, близким после двухдневного перехода к полному изнурению, спешиться, Грань тут же продолжил преследование, приказав рубить головы тем, кто не сможет идти. Смогли все. Неслышно двигаясь в полной темноте (приказы отдавались только по-амхарски), мусульмане в узком горном проходе настигли арьергард армии Либнэ-Дынгыля и, никем поначалу не опознанные, пробирались к голове колонны, сообщая солдатам жуткие слухи о том, что, дескать, Грань уже на хвосте. Наконец, когда кто-то из них, порезавшись о кинжал, выругался на языке людей пустыни, император приказал зажечь факелы, - и началось несусветное. Зажатые меж отвесных скала, ничего не понимая, не соображая, кто друг, кто враг и что вообще происходит, эфиопы смешали ряды и заметались. Потерял ориентацию и Грань. Он рвался через толпу, стремясь добраться до Либнэ-Дэнгэля, но, как оказалось, ошибся, а пока хоть что-то стало понятно, царь царей, окруженный горсткой гвардейцев, сумел выбраться из ущелья и скрыться во тьме. Продолжать погоню имам не сумел – «Хезбе аль-Алла» вымоталась до предела и даже пара-тройка показательных казней за «саботаж» не помогла: «отважные и благородные, преклонив колена, просили обезглавить их, но не приказывать идти дальше». Люди просили отдыха и еды, но отдыхать на горных февральских ветрах было невозможно, а все запасы продовольствия в этой скудной местности уже сошли на нет. Попытки конфискаций в поселках последнего привели лишь к тому, что горцы, оказавшись перед выбором, умирать от меча или от голода, начали партизанскую войну.

Побеждать армия Граня умела, но к querrilla, да еще в горах, была не готова. В одной из стычек погиб даже визирь Адоле, друг детства Граня, которого имам именовал «даром Аллаха», - и хотя отомстили за него страшно, стало ясно, что пора идти на юг. И все пошло как шло, неделя за неделей, месяц за месяцем. Имама побеждал, император ускользал, и христиане, видя в этом промысел Божий, понемногу начинали толковать поражения, как испытание. Примерно в это время Либнэ-Дэнгэль, уже не юный гуляка, а зрелый человек, подобно Граню, носитель высшей миссии («Знайте все, пока я сражаюсь, Христос царь на этой земле!») решил, наконец, позвать на помощь европейцев. Позвал бы и раньше, но случая не было. А тут представился. Летом 1535 года, когда выяснилось, что царская дочь, девушка-воин Эстер крутит роман с Жоаном Бермудешем, авантюристом, неведомо какими путями оказавшимся в Эфиопии и обучавшим гвардию фехтованию, царь царей предложил герою-любовнику, приговоренному к повешению за святотатство, отправиться в Лиссабон и в Рим. За поддержку Либнэ-Дэнгэль соглашался отдать португальцам в правление три провинции на выбор и принять католичество. Лично Бермудешу было обещано все, в полном наборе: рука Эстер, титул негуса, провинция в наследственное владение и почему-то еще престол архиепископа Эфиопии. Помимо золота на расходы и писем на арабском и греческом языках, скрепленных императорской печатью, послу – вместо верительных грамот, чтобы не сочли самозванцем или психом, - были вручены крест и перстень, давние подарки короля Мануэла. Конечно, не было никакой гарантии, что Бермудешу удастся добраться до Европы, никто не мог поручиться и за то, что он вообще захочет возвращаться, но тут уж оставалось уповать на волю Божью, а до тех пор держаться любой ценой. Что было совсем не просто, поскольку ни на юг, ни на юго-запад дороги не было. Впрочем, уже и Грань был не тот, что раньше. После нового, растянувшегося на два года тура бессмысленных побед, он сделал то, что казалось современникам непредставимым - отправил к Либнэ-Дэнгэлю посла, предложив заключить мир. «Пусть то, что мое, будет моим, а твое твоим, пусть те, кто хотят чтить крест, чтят его свободно под твоей властью; признай меня братом, и пусть закончится эта война», - предлагал имам, добавляя, что готов утвердить примирение брачным союзом. Ответ беглеца, за несколько дней до того в очередной раз разбитого дважды подряд, был, по сути, плевком в лицо. «Ты по козням Сатаны успешен, - писал царь царей, - а я по грехам своим гоним. Но пока я жив, миру не быть, потому что я отсвет Божий и наместник Христа на этой земле, а ты был и останешься бесхвостой песчаной крысой, обреченной гореть в Аду». Реакцию имама угадать нетрудно. С марта 1538 года он уже не давал «Хезбе аль-Алла» отдыха. В среду 2 апреля, прикрывая отступление отца, погиб кронпринц Якоб вместе с женой, дамой-воином Юдит и сестрой Эстер, возлюбленной уже года три как отсутствующего Бермудеша. 7 апреля, пробыв наследником всего пять дней, пал в бою кронпринц Виктор. 20 мая попал в плен очередной наследник, Минас. Оторваться от погони удалось лишь 8 июля. И все завертелось вновь. В январе 1540 года имам, наконец, овладел Амба-Гэшэн, на сей раз без штурма – калитку открыл за «мулий вес золота» некий монах. Узнав об этом, царь слег, судя по всему, с инсультом, и 2 сентября далеко на севере, неполных 44 лет от роду, напоследок, уже в бреду, выкрикнув: «Где Иоанн? Где португальцы? Пусть Рим…».. Позже скажут, «ушел к Творцу, взяв на себя все грехи Эфиопии», но это будет после, а пока даже монахи близлежащей обители, опасаясь мести Граня, отказались хоронить его прах в освященной земле, и последний оставшийся при нем сын, 18-летний Гэлаудеос ака Клавдий I, вместо короны был увенчан шлемом отца, с львиным ликом на забрале и крестом на навершии.

Дальнейшее арабские летописцы списывают на происки Шайтана, а эфиопские на волю Господню. Хотя на самом деле все проще. Либнэ-Дэнгэль, будучи уровнем куда ниже деда и отца, давил на вельмож, подражая предкам, и вельможи злились. К тому же он с юных лет не ладил с «абунэ», а ко всему еще и был сыном матери-северянки, родичи которой не слишком нетвердо знали, христиане они или все-таки мусульмане, в связи с чем для могущественных кланов юга и юго-запада был, в общем, чужим. Совсем иное дело Гэлаудэос, внук и племянник по матери самых уважаемых и стойких во Христе расов юга, да еще и отпрыск Дома Загуйе по старшей линии. Мальчишка еще не успел оплакать отца, а к нему уже шли люди – южане, иудеи, даже мусульмане из местных, чтившие Коран, но не методы имама. Короче говоря, уже через десять дней после смерти Либнэ-Дэнгэля юный император атаковал мусульманский корпус, ведомый любимцем Граня визирем Аса и буквально растер его по земле, а затем уничтожил с десяток местных «крестоотступников», после чего его войско выросло впятеро, и стало возможным идти в поход, не оставляя свои земли без защиты. Случилось и вовсе нежданное: вернулся Бермудеш, о котором вспомнил на смертном одре покойный император. Крест и перстень сыграли свою роль: и король, и Папа приняли посла, рассмотрели предложения и пришли к выводу, что игра стоит свеч. Для Португалии было важно сохранить в руках христиан хотя бы какие-то точки на берегу Красного моря, для Ватикана – утвердить свое влияние в Африке, а далекий император устами Бермудеша обещал именно это. Так что 9 июля 1541 года в порту Аркако высадился и, побивая по ходу дела всех, кто мешал, двинулся на соединение с царем царей полк португальских мушкетеров - 400 человек с 23 пушками - под командованием Кристовао да Гама, племянника покорителя Индии. К слову сказать, если кто-то недоумевает, отчего эфиопы, страдая от огненного боя «Хезбе аль-Алла», так и не удосужились за десять с лишним лет войны обзавестись своим, сейчас самое время разъяснить. Прежде всего, мушкеты и аксессуары к ним можно было раздобыть только через турок или арабов, а там действовало жесткое эмбарго на продажу христианам огнестрела. Но, в конце концов, как известно, все, что нельзя купить за деньги, можно купить за большие деньги. А вот преодолеть вековые предрассудки эфиопская знать не умела. Ружья знали, уважали, обладать ими и уметь стрелять по мишени было весьма престижно, однако использовать в честном бою, не сходясь с противником лицом к лицу, считалось делом трусливым и бесчестным, пристойным для пустынных крыс, но не для витязей с гербами и длиннейшими родословным. Кто еще не забыл замечательный фильм «Последний самурай», поймет; Эфиопия, конечно, не Япония, но отличий в этом смысле никаких. Да и, не ходя далеко, всего лет за двадцать до описываемых событий, храбрый азербайджанец Исмаил, первый шах Ирана из Дома Сефеви, проиграл туркам битву при Чалдыране именно потому, что считал недостойным отвечать на пушечный огонь пушечным огнем. Плюс ко всему, не жаловали огненный бой и суровые «абунэ», полагая, что раз от таких вещах в Писании ни слова, значит, они от Лукавого. С приходом португальцев все встало на свои места: всем было ясно, что белые друзья и благородны, и набожны, и при всем этом весьма бойко пользуются «громкими палками». Брать пример явно было не грешно. Так что, уже спустя пару дней после торжественной встречи союзников Гэлаудэос, навязав северной группировке «Хезбе аль-Алла», одержал полную победу и продолжил очищать от мусульман северо-восток. Встревоженный имам обратился к туркам, встревоженный паша Йемена мгновенно откликнулся, прислав на подмогу тысячу аркебузиров и десять пушек, - и 28 августа 1542 года, хитрым маневром сбив с толку еще неопытного царя царей, Ахмед ибн Ибрахим атаковал португальский лагерь. Храбрые фидалгу сражались доблестно, но выстоять не смогли. Почти половина их погибла, раненый Кристовао да Гама был взят в плен и обезглавлен на поле боя, и тем не менее, довести дело до конца имаму не удалось: на горизонте появилась идущая в полном порядке армия царя царей, и Грань - впервые за долгие годы, - был вынужден оставить поле сражения за эфиопами. При жизни Либнэ-Дэнгэля такой итог был бы триумфом, но Гэлаудеуос, к изумлению имама, сделал то, что обычно делал сам Грань: приклеился к арьергарду отходящей «Хезбе аль-Алла» и шел следом, угрожая ударом в спину. Оторваться Граню удалось чудом, а вскоре, переформируя армию, он был вынужден еще и отослать в Йемен арабских стрелков; они были нужны, и очень нужны, но турецкий бег вел себя с имам, как с мальчиком на побегушках, явно считая эти земли уже принадлежащими Порте, чего «перст Аллаха» терпеть не намеревался.

Рано утром в среду 22 февраля 1543 года две армии, несколько месяцев готовившиеся к решающей схватке, встретились у подножия горы Зэнтэра. Но битвы, которой хотели оба вождя, не получилось – в минуту, когда проревели сигнальные трубы, пуля некого Мигела да Кастаньозо из Коимбры, войдя имаму Ахмеду в переносицу, разнесла ему череп, и выстроившаяся для атаки «Хезбе аль-Алла» перестала существовать. Эмирам с немалым трудом удалось собрать хоть какие-то отряды во многих милях от места, с тех пор считающегося среди мусульман проклятым, но север был потерян. Следовало все начинать сначала, уцепившись за области юго-востока, где их власть была более прочной, однако Гэлаудэос не собирался давать им времени. То, на что Граню потребовалось три года, ему само шло в руки, на сторону императора переходили округ за округом, вельможи толпами шли приносить присягу, благо молодой царь царей был милостив и прощал даже «отступников», казня только участников травли отца и сожжения монастырей. Некоторое затишье принесли неурожай и голод, но в 1545-м, когда эмиры, собрав огромное войско, попытались взять реванш, нашествие вновь потерпело крах, и под власть Империи вернулся восток, а затем и юго-восток. С какого-то момента императора стали просто бояться, набеги сошли на нет, но теперь останавливаться не собирался уже сам царь царей. Год за годом он совершал походы в пустыню, в земли султаната. Впрочем, наследнику Либнэ-Дэнгэля удавалось все, словно Господь возвращал долги. Разрушенное восстанавливалось, непокорные покорялись, церковь славила и подчинялась. На султанат, измученный к том уже многолетним неурожаем, император особого внимания не обращал, тем более, что уцелевшие эмиры продолжали выяснять, кто виноват, а следовательно, причин опасаться не было. И вот тут, как гласит легенда, из Мекки в Харэр вернулся выучившийся на муллу племянник Граня Нур-ибн-Муджахид, как две капли воды похожий на покойного дядю, что было расценено как воля Аллаха, приславшего пустынным людям нового вождя. Правда, сам кандидат, скорее книгочей, нежели воин, в восторг от предложения не пришел, но жизнь прихотлива: на сцене вновь появилась прекрасная дочь эмира Махфуза, вдова Граня, из-за которой когда-то все и началось. Согласно той же легенде, она по-прежнему слыла красивейшей дамой пустыни, и Нур влюбился в неё, как мальчишка, даром, разница была лет в пятнадцать, а то и больше. Подставить хрустальную пещеру алмазному копью сия женщина-вамп не возражала, но лишь в том случае, если влюбленный джигит отомстит «нечестивым» за папу-Махфуза и незабвенного Ахмеда, и не просто отомстит, а отсечет мужниным мечом и бросит к ее ногам голову «сына Сатаны». Меч прилагался. Дальнейшее понятно. Когда речь идет о копье и пещере, мозги мало у кого в тему. Встав во главе собранного дядиными друзьями и однополчанами войска, плохо понимающий, что такое война Нур перешел границу и начал жечь все подряд, а это, естественно, не понравилось императору, по воле судьбы руководившему каким-то ирригационными работами примерно в тех местах. По логике следовало вызвать подкрепления, оценить ситуацию и уже тогда бить, но Гэлаудеос за 19 лет постоянных удач разучился думать о пустяках. 23 марта 1559 года, перекрыв с двумя сотнями гвардейцев дорогу трем тысячам ветеранов «Хезбе аль-Алла», царь царей лихо атаковал врага и, естественно, погиб. Собственноручно - тем самым мечом - отделенную от мертвого тела голову «Сына Сатаны» Нур, немедленно повернув войско назад, торжественно доставил в Харэр, бросил, что следовало, к тем ногам, к которым следовало, и получил положенное, а спустя несколько месяцев умер от дизентерии. Спустя еще пару месяцев в пустыне началась засуха, затянувшаяся на три года. Лишь в 1562-м, когда по совету некоего знахаря голову императора, выставленную у городских ворот, сняли, отмыли, богато украсили и с почетом отослали в Эфиопию, на Харэр пролились дожди. Но начинать новый тур войн у у людей пустыни, число которых сократилось вдесятеро, не было уже ни сил, ни желания…

Крест на крест

Поскольку, други, многим из вас, кому не показалось вовсе уж лишенным интереса повествование о тридцатилетней Божьей войне в Эфиопии XVI века (1, 2, 3, 4), любопытствуют насчет того, а что же было дальше, не вижу смысла не рассказать. Тем паче, что дальше и вправду было не скучно. Итак, сообщив особо взыскательным (да будет им от этого много радости), что при написании данного ликбезиса использованы материала из трудов А. Бартницкого и Э. Мандель-Нечко "История Эфиопии", О. Шуля "Гиганты и карлики Африканского Рога", а также И.М. Зотова "Эфиопия в XVI-XVII веках", начнем...

Как ни печально, мир далеко не всегда означает покой и процветание.Все свое совсем не короткое (без года два десятилетия) правление Гэлаудэос боролся на два фронта, даже на три. С внешним врагом (султанат и варвары-галла, в годы безвременья повадившиеся навещать беззащитную страну), с врагом внутренним (сепаратисты, перепуганные, а потому дравшиеся насмерть «отступники» и шайки уголовников, числом подчас превышающими две-три тысячи бойцов), и, натурально, с разрухой, усугубленной голодом, эпидемиями и беспризорщиной. В общем, все получалось. Мозги у мужика были светлые, хватка жесткая и авторитет абсолютный. Но было нелегко. И уж совершенно некстати докучал уже хорошо знакомый нам Жоан Бермудеш, нудя в том смысле, что, поскольку мушкетеров из Европы он привел, пора бы исполнить обещания, данные покойным Либнэ-Дэнгэлем. То есть, расплатиться за услуги лично с ним, перекрестить эфиопов в католичество, а половину Империи отдать королю. По первому пункту, в общем, возражений не было: человек реально рисковал, выполнил работу и имел полное право на компенсацию. О руке прекрасной Юдит, правда, речи не было (дева-воин пала смертью храбрых, пока жених шлялся по европам), провинция тоже не обломилась – претенденту объяснили, что дать-то можно, но ведь тамошняя знать выгонит, и у него хватило ума не настаивать, но титулом, должностью и поместьями весьма и весьма не обделили. Насчет прочего было разъяснено. Во-первых, поведал царь царей, обещания давал не я, а покойный батюшка. Причем, будучи на нервах. Да еще и в устной форме. Так что хрен теперь что проверишь, а на слово в таких делах верят только лохи. Во-вторых, ни о каком пол-царстве речи быть не может: христиане христианам против басурман должны помогать по-братски. И кстати, прислали-то всего 400 человек, погоды не сделавших, мы, эфиопы, и без них уже побеждали. Что до вопросов церковных, Бермудешу и успевшему к тому времени прибыть к императорскому двору епископу Андресу де Овьедо, папскому нунцию с широкими полномочиями, было рекомендовано разбираться с «абунэ» самим, дескать, светская власть в дела церкви не вмешивается. В итоге, проведя пару диспутов и убедившись, что ловить нечего, падре Овьедо в конце 1558 года покинул Эфиопию, добившись, правда, от царя царей разрешения вести в Империи проповедь христианства по версии Рима и оставив для реализации миссии с десяток иезуитов. Впрочем, даже эта сущая малость взбесила святых отцов настолько, что гибель императора в бою они объяснили год спустя карой Господней, а при срочно выкупленном у мусульман и наследовавшем ему старшем брате, императоре Минасе, постарались взять реванш по максимуму. Что и удалось. Новый царь царей, просидев в плену 20 лет, но ислама,– то ли и впрямь из фанатизма, то ли из упрямства, а возможно, и потому, что надеялся когда-нибудь все же выбраться, - не приняв, в вопросах веры компромиссов не признавал. Он вообще был резок и недобр, к месту и не к месту высказывая обиду на покойного брата, наслаждавшегося жизнью, пока он, старший, мучился. Но, резко конфликтуя с князьями (дело дошло даже до мятежей и покушения), со святыми отцами ладил, во всем идя им навстречу. В частности, лишились права проповедовать, а после неудачной попытки поиграть в политику и угодили под арест иезуитские миссионера. Император, судя по всему, собирался их вообще выслать без права возвращения, но вскоре, еле-еле успев уладить дела с бунтовщиками, умер то ли от яда, то ли от лихорадки, оставив престол сыну Сэрцэ-Дэнгэлю. Опекуном и и гарантом его прав, охотников оспорить которые был при имперском дворе куда больше, чем хотелось бы, согласно последней воле усопшего, стала церковь. .

Будь эфиопские дела доверены францисканцам или еще каким-нибудь капуцином, интерес Рима к Африке после такого афронта, вполне возможно, вскоре спустили бы на тормозах, но проект курировал Орден Сердца Иисуса, а этих товарищей осложнения только провоцировали. Добившись аудиенции у Папы, генерал ордена Игнасио Лойола доказал наместнику Бога на земле, что закрывать перспективное направление только потому, что каким-то фанатикам не по душе свет любви и разума, не только неразумно, но и безответственно по отношению к братскому эфиопскому народу. Вот только спешка, известное дело, хороша при ловле блох, так что торопиться не надо, пусть все идет своим чередом, а пока что следует готовиться к неизбежным лучшим временам. Папа доводы принял, деньги под программу выделил, и Риме была открыта специальная школа, где талантливые и честолюбивые ребята, в основном, из «низов», а то и вовсе беспризорные (с ними иезуиты очень любили работать) принялись изучать амхара, тиграй и другие языки Эфиопии, её историю, обычаи и традиции. А также, естественно, принципы «древней восточной» религии, несостоятельность которой им предстояло в будущем доказывать заблудшим черным братьям во Христе. Никто никуда не спешил, да и незачем было. При всех вариантах, подрастающему Сэрцэ-Дэнгэлю было не до того. Собственно, всю свою долгую (36 лет, не хрен моржовый) каденцию он, не давая себе отдыха, сшивал и приводил в порядок измученную Империю, вновь поползшую по швам после гибели Гэлаудэоса, которому все подчинялись просто потому, что это был Гэлаудэос. Сын Минаса был умен, силен и дальновиден, у него многое получалось. Спустя годы, уже на смертном одре, он возгласил хвалу Христу, «давшему сделать все, о чем я возносил молитвы», и это соответствовало истине. Худо ли бедно, но власть центра признали «царства всех четырех сторон», мятежники всех сортов были сокрушены, а «тела их брошены под быков», султанат Адале фактически перестал существовать, а варвары-галла, пару раз получив по первое число, попросили дать им немного земли для поселения, поклявшись быть подданными лояльными и послушными. К 1589 году была решена и «турецкая» проблема – османы, очень активно участвовавшие в усобицах, предложили императору мир, правда, ценой уступки двух важных портов, но эту цену Сэрцэ-Дэнгэль готов был уплатить. Кое-какие подвижки получились и в менее романтичных отраслях. С мест пошла дань, кое-где, в бунтовавших округах, удалось даже отменить наследственные должности, усадив туда чиновников-назначенцев. В общем, хороший был царь царей, и достойное вышло царствование. Однако всему на свете своя цена. В дела князей, присяги не нарушавших, центр практически не вмешивался, довольствуясь данью, в связи с чем власти на местах страх Божий забыли и крестьяне что ни год бунтовали, но – главное – политика неуклонно согласовывалась с «абунэ», что правда, то правда, многое для императора сделавшими. Тем паче, что святые отца хорошо помнили, чем чреват развал государства, и повторения не желали. В этом плане благодать и взаимопонимание были столь всеобъемлющи, что церковь, размякнув, не стала возражать против посольств в Европу на предмет оказания технической и финансовой (но не более!) помощи. Когда же ответа не последовало, видимо, придя, видимо, к выводу, что вопрос закрыт окончательно, сквозь пальцы посмотрели даже на перевод арестованных иезуитов из монастырской тюрьмы в отдаленный, но очень уютный городок Фрезона, славившийся истовой религиозностью населения, с издевательским дозволением проповедовать там, но только там. Еще, правда, заезжали поболтать охочие до новинок принцы и княжичи из числа мажоров, которым закон не писан, но на это вообще никто внимания не обращал, - что взять с оболтусов? И такая идиллия продолжалась аж до кончины Сэрцэ-Дынгыль, скончавшегося в 1597-м во время очередного похода против варваров, после чего жернова мельницы Божьей стали набирать обороты.

Как ни странно, при завидном обилии жен, законных детей у почившего в бозе не имелось, в связи с чем о желании носить корону заявили сразу три равноправных претендента, однако двое, Зэ-Дэнгэль и Суснэйос ака Зизиний, имели слишком много влиятельных родственников в провинциях, чтобы властный патриарх Петрос, при жизни Сэрцэ-Дэнгэля привыкший считать себя «вторым императором», а после смерти царя царей ставший, так сказать, временно исполняющим обязанности, позволил наглым мальчишкам занять престол. Так что, с подачи церкви и при активном участии двора, не желавшего видеть в стольном Гондэре новые лица, Львиной короной увенчали совсем юного сына наложницы Якоба, - помимо прочих достоинства еще и двоюродного патриаршего племянника. Мальчишка, правда, оказался себе на уме, а возможно, просто поучения наставников ему, по младости лет, поперек горла встали, так что привычку ездить во Фрезону, где было интересно и весело, а белые отцы вели себя с ним, как с настоящим царем царей, не оставил. Даже наоборот, заявил о намерении позволить им вернуться в столицу и открыть школу, где будет учиться и сам. После чего был святым дядюшкой уволен и отправлен куда подальше. И это со стороны его святейшества оказалось крупной ошибкой. Пока преосвященный размышлял, кого из претендентов второго ряда усадить на освобожденное скверным пацаном место, в Гондэр во главе войска, спешно собранного родственниками, вошли Зэ-Дэнгэль и Суснэйос, в недавние времена завсегдатаи посиделок во Фрезоне. По взаимному уговору, престол занял старший, Зэ-Дэнгэль, и очень скоро выяснилось: фрезонские затворники времени зря не тратили. Программная речь нового императора была сродни, - пардон за трюизм, но лучше не сказать, - грому среди ясного неба. Основные тезисы ее вкратце сводились к следующему: покойный дядя Сэрцэ-Дэнгэль был замечательным человеком, он обеспечил Эфиопии тридцать лет стабильности и относительного процветания, но в итоге, дорогие товарищи, мы имеем застой во всех отраслях и без ускорения страна обречена. Так что, нравится это кому-то или нет, а необходима перестройка и, будем откровенны, в этом деле нам без Европы не обойтись никак. Ясно, что при дворе тотчас появились иезуиты, потеснившие, а то и вовсе отправившие в отставку старых управленцев. Немедленно тронулись в путь посольства к Папе и Филиппу III, королю Испании и Португалии, с извещением о том, что царь царей молится исключительно по римскому канону и готов делать Эфиопия католической хоть завтра, а также (если западные друзья считают, что время настало) начать крестовый поход, - сперва на побережье, а потом как получится, хоть до Истамбула. Только пусть Его Святейшество и Его Величество поскорее пришлют побольше толковых людей. Военных, ремесленников, купцы пусть тоже едут, им льготы будут, но главное – миссионеров, потому как народ у нас темный и ему все разжевывать и в рот класть надо.

Сказать, что программа произвела впечатление, значит, не сказать ничего. Шок был конкретный. Первый мятеж против «Балубэ-Сэйтан», Меченого Сатаной, как мгновенно назвали монарха «абунэ», начался уже через три дня. Однако Зэ-Дэнгэль с бунтовщиками справился, сразу вслед за тем издав указ о налоговой реформе: отныне размер податей с каждой провинции надлежало вычислять на основе ее урожайности и численности населения, а не как местные власти пожелают. И самое страшное, что слова не остались только словами – по областям поехали уполномоченные центра, проводя опись земель, оценку их плодородия и перепись податного населения. Это взбесило всех, кроме, вероятно, Суснэйоса, бывшего с кузеном в прекрасных отношениях, но и он, судя по всему, такого темпа реформ не одобрял, потому что в один прекрасный день, уехав на охоту в свои владения, задержался там и в столице больше не объявлялся. Царь же царей, раздав указания, в ожидании европейцев жил насыщенной интеллектуальной жизнью, развлекаясь диспутами, в которых иезуиты, не скованные теперь никакими запретами, раз за разом клали еще не покинувших столицу вслед за предавшим императора анафеме патриархом «абунэ» на обе лопатки. Как ни странно, видимо, даже не задумываясь о том, что остался по факту без единого союзника, не считая миссионеров и 200 человек их обслуги с мушкетами. А страна тем временем уже вышла из-под контроля, и когда его преосвященство во главе огромной армии вошел в Годжам, родную провинцию императора, стало понятно: царю царей остается или каяться, или отрекаться, или воевать. Избран был, естественно, третий вариант. В сентябре 1604 года противники сошлись лицом к лицу. Против взвинченной до предела людской масса в доспехах и рясах, под знаменами всех монастырей и всех князей Эфиопии стояла горстка людей, возглавляемая отлученным от церкви императором, из под стяга которого знамени, не прячась, дезертировали насильно призванные солдаты. Самые стойкие, не сбежавшие до рева труб, бросили оружие сразу после. Горстка европейцев, пощады не ждавших, дралась насмерть, но смерть не замедлила. Сам царь царей, бившийся, по сообщению хрониста, «как стая адских волков», пал одним из последних, и коснуться «Меченого Сатаной» никто не посмел. По приказу патриарха ему выкололи глаза копьем, перстень-печатку отсекли алебардой, вместе с пальцем, а по телу трижды прогнали конский табун, так что хоронить было уже нечего. Имя Зэ-Дэнгэля вычеркнули из хроник, а на трон вновь усадили Якоба, уже осознавшего, что дядюшка Петрос всегда прав. Что, как вскоре выяснилось, было преувеличением.

В любом деле, как известно, главное – вовремя остановиться. Его святейшество не смог. Дорвавшись до фактически единовластия, о котором, судя по всему, давно мечтал, он начал ломать традиции не менее круто, чем погибший оппонент. Принял ни в какие рамки не укладывающийся титул «Абунэ-Нэгус», Царь-Отец, он объявил церковь высшей властью Империи, заставив светских князей присягать себе и Христу, как прямым сюзеренам, с целованием ноги и рассылкой монахов кураторов к княжеским дворам, на предмет надзора и взимания дани. В результате чего подавляющее большинство «дворян» вскоре оказалась под знаменем вернувшегося из отпуска Суснэйоса. Был бой, крайне жестокий и кровавый, исход которого определился, как считается, отказом патриарха от использования огнестрельного оружия как «дьявольского дара». Царь-Отец пал, изрубив боевым топором 11 противников, бедняга Якоб , трогать которого было запрещено, тем не менее, тоже погиб, пытаясь бежать с поля сражения в одежде простого воина, а Суснэйос, короновавшись, приступил к исполнению обязанностей. Будучи очень и очень не идиотом, он прекрасно отдавал себе отчет в том, что после всего красивого любви от церкви ждать не приходится. Но не особо и хотел. Сразу после венчания он сообщил вассалам, что, конечно, во многом торопыга Зэ-Дэнгэль был прав, без Запада из задницы страна не выползет, так что имя его в хрониках следует восстановить, но с перегибами в сфере налогообложения покончено и теперь на этот счет все будет, как при дедушке. А что касается полномочий субъектов федерации, так берите суверенитета, сколько сумеете унести, - при условии, разумеется, полной лояльности центру. «Герцоги» и «графы» отреагировали должным образом, единогласно поддержав идею, за которую еще недавно проклинали Зэ-Дэнгэля, - перенос столицы из «святого», насквозь пропахшего ладаном Гондэра в Дэбрэ-Табор, лично императором заложенный город с одним-единственным монастырем. Параллельно царь царей не побрезговал съездить на границу, где довольно хреново жили нелегалы - «варвары»-галла и лично пообщаться с народом. По итогам встреч воинственным дикарям раздали лены в потенциально «горячих» округах, включая в структуру полков «шоа» - военных поселенцев, подчиненных лично монарху. Земли, в основном, изымались у монастырей, правда, - как правило, из числа присвоенных святыми отцами под шумок Великой войны, - но «абунэ», считавших себя ограбленными, это мало успокаивало. Тем более, что идти на примирение Суснэйос подчеркнуто не собирался, вместо того активно, хотя и не так вызывающе напоказ, как его друг детства и предшественник. Миссионеры вновь получили право набирать и обучать учеников, свободно передвигаться по стране и устраивать диспуты; к королю Испании и Папе отправились новые послы, в Эфиопию прибыл новый глава миссии, Алонсо Паэс, очень, видимо, достойный и умный пастырь, быстро завоевавший уважение и при дворе, и в провинциях. Параллельно один за другим шли диспуты; иезуиты громили доводы «тутэйших» в пух и прах, с привлечением новейших достижений научной и философской мысли, «тутэйшие» твердо стояли на том, что все это «измышления Сатаны», а как в старых эфиопских книгах писано, так оно и есть. Окончательное решение, в конце концов, принял сам Суснэйос, высказавшись в том смысле, что религия не догма, а руководство к действию, так что отцы-иезуиты победили. После чего в сентябре 1622 года вместе с наследником и ближним кругом принял от Паэса крещение по римскому католическому обряду. Естественно, в глубокой тайне. Которая, разумеется, сразу же стала достоянием гласности, после чего и так уже доведенный до белого каления патриарх Симон отлучил «Алауи-Нэгусэ», Царя-Еретика, от церкви и призвал всех добрых детей Христовых восстать против поругания веры. Однако поддержка у Суснэйоса было куда больше, нежели у Зэ-Дэнгэля. От него не бежали. В очень жестоком сражении он победил, патриарх, подобно своему предшественнику, погиб от меча. Что не добавило у на время смирившихся «абунэ» любви к монарху, однако это его по-прежнему не очень волновало, тем более, что долгожданные люди с запада наконец-то пошли косяком…

Очень долго, лет десять, а то и больше, Суснэйосу удавалось все. Но, как показала жизнь, почивать на лаврах было рано. Первой ласточкой грядущих проблем стала кончина всеми почитаемого и любимого падре Паэса, патриарха по версии Ватикана, умевшего ладить даже с «абунэ». Новый «отец отцов», Игнасио Мендес, был, правда, не глуп и ревностен, но, происходя, в отличие от предшественника, не из «черни», а из знатного рода, понятия не имел о такте. Отказавшись от рекомендаций Паэса, предусматривавших постепенную, растянутую во времени замену старых обрядов новыми, он приказал водить в Эфиопии римский правила по установленному образцу, при этом унижая «варваров и дикарей» не только из светской знати, но и из числа святых отцов, симпатизировавших Риму. Хуже того, началось давление, а затем и гонение на евреев, императору традиционно лояльных, а на церковные склоки среди христиан внимания не обращавших, полагая, что уж к кому-кому, а к ним это никак не относится. После того, как по требованию Мендеса было отменено древнее правило праздновать наряду с воскресеньем субботу, а евреи были объявлены «христопродавцами», подлежащими насильственной христианизации или изгнанию, иудейская знать встала на дыбы, чем немедленно воспользовались «абунэ», впрочем, искренне возмущенные таким святотатством. Еврейские провинции фактически вышли из повиновения царю царей. Недовольство – очень сходно с Россией времен Раскола, - росло и среди «черни», которую начали гнать в новую веру пинками, и это тоже играло на руку святым отцам, под сурдинку разъяснявшим народу, что беда не только в новых обрядах, но и во всех без исключения новациях. Вплоть до европейских кузниц, ткацких мануфактур и лекарей. Народ верил. Кузницы и станки горели. Царь царей отвечал на бунты казнями, но мятежи вспыхивали вновь, хотя особой опасности пока еще не было: фокусы Мендеса оттолкнули многих вельмож, но европейцы, которых прибыло уже не меньше трех тысяч, были надежной опорой. К тому же они продолжали прибывать.

12 февраля 1628 года Суснэйос, решив, что настало время расставить все точки над «i», официально объявил католицизм единственной государственной религией, «старые заблуждения» - ересью, а себя – вассалом Папы. И грянуло. Все недовольства связались в узел войны за «единственное верное учение» на множестве фронтов, и приходилось распылять силы, что отнюдь не способствовало победе. В боях погиб кронпринц Марк, разделявший взгляды отца, и дочь Марьям, командующая имперской гвардией. В ответ – по указу взбешенного императора - мятежники духовного звания, отказавшиеся подчиниться и пройти переквалификацию по новым стандартам, потеряли неприкосновенность, их пытали, казнили, непокорные монастыри осаждали и брали штурмом, изымая в казну имущество. В иудейских областях заполыхали костры: жгли тех, кто остался в вере Моисеевой, но не покинул страну. В ответ еврейские князья и толпы рядовых евреев двинулись в войско епископа Микаэля, местоблюстителя патриаршего престола, встречавшего их по-братски. Царь царей метался из конца страны в конец, не понимая, почему сократился, а потом и вовсе почти иссяк поток пополнений из Европы. А в начале 1632 года удар в спину отцу нанес младший сын Фасиледэс ака Василид, после гибели Марка отозванный из монастыря (отец сдал его туда, надеясь со временем вырастить в патриархи) и ставший кронпринцем. Считая, что иезуиты - посланники ада, алчущие истребить ««единственно правильную веру», он открыто выступил против отца, после чего стал кумиром масс, а что-то делать с единственным наследником император не мог. В конце концов, узнав от очередных новоприбывших о ситуации в Европе, где, оказывается, разгорелась континентальная война, позже названная Тридцатилетней, и, осознав, что бороться нет смысла, император 14 июня 1632 года официально и публично признал переход в римское вероисповедание, и отрекся от престола в пользу Фасиледэса.

Спустя месяц после отречения Суснэйоса (сам он по просьбе сына был святыми отцами «милостиво прощен», получив право выбора между покаянием в монастыре и пожизненного ареста в любом из своих поместий) в «священном» Гондэре, вновь ставшем столицей Империи, был созван собор. Вернее, съезд авторитетных иерархов и монахов всей страны, с участием ночетных гостей - иудейских мудрецов, получивших право голоса. Мендесу и его людям было позволено защищать свои взгляды, оправдывать свои действия и доказывать верность своего символа веры в открытой дискуссии, но, в отличие от прошлых диспутов, теологические тонкости никого не интересовали. Все решения были приняты еще до открытия заседаний и всем заранее известны. Подведя итоги, председатель – местоблюститель Микаэль, - потребовал у императора выдачи «посланцев Дьявола» церковному суду. О том же, в отношении троих, увлекавшихся кострами, просили раввины. На это, правда, Фасиледэс, понимая, чем дело кончится, не пошел. Он ограничился тем, что сровнял с землей все мануфактуры и разоружил католиков, приказав эфиопам срочно возвращаться к истокам и каяться, а европейцам убираться прочь, - кроме иезуитов, под стражей отправленных обратно в покинутую их наставниками четверть века назад Фрезону. Через какое-то время они, памятуя, что жалует царь, да не жалует псарь, так что сидеть и ждать глупо, сумели бежать на побережье, к сочувствующим князьям, но те, опасаясь последствий, помощи не оказали. Хотя и царю царей на верную гибель не выдали, предпочтя – красиво оформив сюжет как налет на караван, - передать опасных гостей в руки турок. Год спустя, после принятия Портой соответствующего решения, беглецы разъехались кто куда, в основном держа курс на Рим. И все вернулось на круги своя, как в эпоху до нашествия Граня. Князьям свое, церкви свое, пахарю тоже свое, а некая, с течением времени все более и более скудная толика, - царю царей. Пути же Эфиопии и Европы разошлись на долгие 230 лет, до середины еще неимоверно далекого XIX века…

Империя будет жить!

...И много воды утекло с тех пор, и много слез, а немало и крови. Отстояв себя от посягательств извне, Эфиопия надорвалась. Последующие два с лишним века стали эпохой медленной, но неуклонной деградации. Власть Соломоновой династии скукоживалась от правления к правлению, и к началу XIX века «цари царей» окончательно превратились в священные куклы, использовавшиеся в качестве ширмы негусами «королевств» Тигре, Ласта и Шоа или расами «княжеств» поменьше, держащими в звании «наместника» их резиденцию – Гондэр. А страна расползалась на уделы и население понемногу переставало ощущать себя единым целым, вновь возвращаясь к племенным принципам. Даже мощная церковь дала трещину, расколовшись на несколько «толков», по факту тоже отражающих противоречие племен, и могучие монастыри превратились в феодалов, тоже требующих свою толику власти.

Плохо от бесконечных войн было всем, города пустели, деревни безлюдели, - население бежало в горы, - по всем дорогам, терроризируя все живое, бродили банды разбойников-шыфта, а ко всему еще вновь оживились мусульмане, - уже со стороны не распавшихся султанатов побережья, а Египта, и возвращения сильной власти хотели все. Но никто не хотел уступать, и никто не мог переломить в свою пользу установившееся равновесие сил. Чтобы исправить положение, нужен был какой-то новый, не вписанный в устоявшуюся схему фактор, - и он появился, а звали его Каса.

Жизнь, в общем, как сюжет для приключенческого романа. В 1818-м, в глухой провинции гниющей империи родился мальчик, которому по жизни ничего не светило. Родное племя, куара, влиянием не пользовалось даже на губернском уровне, отец – небогатый мелкий «дворянин» (давайте уж для простоты так), мать и вовсе крестьянка. Рано потерял папеньку. Благодаря дяде, сделавшему неплохую военную карьеру, попал в престижную монастырскую школу и при определенном везении мог рассчитывать на должность секретаря у кого-то из больших людей. Или, как вариант, рост по церковной линии, до настоятеля, но не выше.

Однако дядя погиб, мать, чтобы выжить и помогать сыну, учиться, вынуждена была торговать коссо – плодами, прочищающими желудок, а монастырь разгромили шыфта, перебив многих учеников. Но Каса выжил… и ушел в горы, пристав к банде, - а потом, за несколько лет проявив волю, военный талант и харизму, да еще, ко всему оказался щедр и удачлив, сделался популярен и вырос в авторитеты провинциального масштаба. А поскольку, грабя и всяко злодействуя, простых людей он не трогал, а наоборот, привечал и старался помогать, в него поверили и к нему пошли крестьяне, забившиеся в урочища от невыносимой жизни, после чего шайка разбухла до целого войска. Очень маленького, правда, но спаянного и дисциплинированного.

В принципе, так начинаются крестьянские войны. Однако у парня были иные планы. Примерно как в свое время сирота Темучжин или басмач Тимур, о которых он ничего не знал, Каса мечтал о великих делах.Он хотел признания, власти, почета, а главное, - изнания турок из Константнополя, Иерусалима и Александрии, - а для этого большой банды мало. Для начала нужны были опыт и хоть какой-то официальный статус. Поэтому, в один прекрасный день покинув побратимов, парень устроился к одному из местных князьков, толмачом и советником по военным вопросам, года полтора потерся среди провинциальной знати, а потом, вернувшись в горы, собрал отряды шыфта и, убив в семи поединках тех, кто не согласился, объявил себя главным в чине дэджазмача.

Здесь, дабы потом не возвращаться, поясню: система чинов, званий и титулов в тогдашней Эфиопии была невероятно запутана, и все, ниже князя, могло трактоваться и как титул, и как военное звание. Так что, присвоенный Касой ранг можно условно перевести, как «полковник, имеющий право владеть уездом», и право это вожак шыфта подтвердил очень быстро, разгромив всю мелкую знать в округе, казнив непокорных, обласкав присягнувших и взяв под контроль все поселки, а также сбор налогов и караванные тропы. С этого момента его боялись, признав серьезным игроком, и господа губернского масштаба, обратившись за помощью в Гондэр, к «наместнику», расу Али Малому, и вдовствующей императрице, его матери, а параллельно, и бабушке номинального императора.

Собрали войско. Командующий, выступая в поход, публично поклялся «покончить с сыном торговки коссо», но зря: проиграв первую же битву, он попал в плен и Каса, мстя за бахвальство, велел напоить его густым отваром коссо, что вызвало мучительную смерть. Такой демарш в Гондэре справедливо расценили, как пощечину, которую от худородного терпеть нельзя, и спешно собрали новую армию, поручив новому командующему покончить с наглецом; это сочли даже более важным, чем отражение войск египетского владыки Мухаммеда Али, аккурат в это время перешедших границы, - причем, основной целью египтян был именно Каса, возвышение которого их беспокоило.

Каса, однако, от боя уклонился и ушел в горы, а драться с агрессорами пришлось карателям, проигравшим вчистую, поскольку у мусульман, помимо лучшей выучки, имелись пушки. Разгром был столь полным, что в плен попала даже сестра кукольного царя царей, княжна Тоуабэч, пребывавшая в войсках в качестве священного талисмана. И вот тогда-то Каса спустился с гор весь в белом. Это был шанс, и он не собирался его упускать. Разбив египтян в тяжелом бою, он освободил княжну, - девушкку, кстати, очень красивую, - охмурил ее, получив обещание, когда станет достойным ее руки, выйти замуж за него и ни за кого другого, и целую-невредимую отослал в Гондэр.

Так в канву романа вплелась и лирическая линия. Но, в основном, полотно было батальное. Новое войско, возглавленное лично императрицей и «наместником», Каса разгромил в невероятно тяжелой битве, буквально вырвав победу. В плену оказалась даже мать «наместника», бабушка императора и княжны Тоуабэч, которую, разумеется, с почтением вернули сыну, но взамен рас Али признал за победителем титул и официальные права на области, которые он отныне контролировал по традиции и по закону, вписавшись тем самым в истеблишмент. И снова война, и снова победы, маневры, интриги, союзы, и опять бои, по итогам которых Каса, войдя в силу уже общеимперского калибра, двинулся на Гондэр, требуя в жены княжну.

Таких мезальянсов в Эфиопии не было никогда. «Нет», сказала бабушка-императрица. «Нет», сказал папа-«наместник». Но девушка сказала «Да» и, невиданное дело, выпрыгнув из окна, сбежала в лагерь к любимому, любимый же на радостях, стерев в пыль все, что стояло на пути, в июне 1847 занял Гондэр, взял в плен старую императрицу и царя царей Йоханныса III, и сыграл свадьбу. Став отныне уже не каким-то дэджазмачем, но имперским князем, членом императорской фамилии, а заодно (но не менее важно) обзаведясь красивейшей, слепо обожавшей его женой, редкостной умницей, ставшей его самым верным советником.

С этого момента Каса, по-прежнему очень популярный в народе, начал обрастать приверженцам покруче. К нему примыкало «дворянство», к нему присоединялись аристократы низших рангов со своими дружинами, в его ставку нашли дорогу послы «князей» и «короля» Ласты, а самое главное, именно на Касу, поразмыслив, сделал ставку молодой, крайне амбициозный патриарх, абунэ Сэлама III, тоже мечтавший о единой стране и увидевший в молодом шыфта человека, которого, в отличии от «князей-королей», можно будет взять на поводок. Этот союз для Касы был настолько важен, что все требования абунэ он принял, согласившись объявить единственно правильным толк «кара» (чистое православие), которого придерживался патриарх, а все остальные, не говоря уж о католицизме, объявить вне закона, причем католикам вообще полагалась смертная казнь.

Встретились, пообщались, ударили по рукам, и все вообще пошло как по маслу. По призыву абунэ в ставку Касы поехали князья всех провинций, уже не заключать союзы, но присягать, и в 1853–м рас Али, некоронованный правитель империи, окончательно разбитый, куда-то сгинул, а сын торговки коссо, подчинивший себе все нагорье Амхара, - сердце империи, - стал одним из реальных претендентов на имперский трон. А вскоре, 7 февраля 1855, и короновался в монастыре Марьям-Дэрэсса, причем, поскольку провел церемонию лично патриарх, с соблюдением всех старинных, даже забытых эфиопских обычаев, говорить о какой-то узурпации не мог никто. Отныне Теодроса II (имя было избрано в связи со старой легендой) можно было и свергнуть, и убить, но не вычеркнуть из хроник, как самозванца.

Корона, однако, еще не власть. «Король» Ласта прибыл на коронацию и присягнул без вопросов, «короля» Тигре новый царь царей разбил, понизив статус «королевства» и посадив туда своего наместника, но оставался еще и третий, с которым говорить было не о чем. Хайле-Мэлекот, «король» могучего Шоа, опирающийся к тому же и на вассальное Уолло, «княжество» воинственных племен галла, исповедуя толк «тоуахдэ» (православие с уклоном в несторианство), объявленный в пределах его владений единственно верным, считал «кара» ересью, абунэ – раскольником, а императора – худородным выскочкой. Кроме того, родословная ныгусэ Шоа восходила к царице Савской, армия была вдвое больше императорской, и короче говоря, его следовало или переубедить, или погибнуть. Двоим в одной Эфиопии варианта ужиться не просматривалось.

Неизбежная война перешла в горячую фазу, и вскоре Теодрос впервые показал, что способен не только побеждать врагов и обаять союзников. После первой битвы с войсками галла, привычно, хотя и с немалым трудом им выигранной, несколько тысяч пленных, как полагалось, отпустили домой, в Уолло. Но перед тем, как отпустить, всем до единого, от рядового до дэджазмача, отрубили руки. Слухи разнеслись мгновенно, и страна онемела от ужаса. Размышлявшие, чью сторону принять, резко перестали сомневаться, ошеломленная Уолло признала верховную власть императора, милостиво согласившегося больше рук не рубить. И в октябре 1855 , собрав армию в (возможно, преувеличено) 80 тысяч воинов из всех провинции империи, Теодрос II в сопровождении абунэ Сэламы и «королей» Ласты и Тигре, двинулся на Анкобэр, укрепленную столицу Шоа.

Исход столкновения не брался предсказать никто. Императора вел огромную армию, но и в полках «короля» Тигре бойцов было не меньше. Теодрос по праву слыл непобедимым, но и на счету Хайле-Мэлекота, воевавшего и с мусульманами, и с соседними князьями, и с пограничными «варварами» поражений не числилось. Рядом с царем царей во главе войска ехал сам абунэ, объявивший поход священной войной с «еретиками тоуахдо», но и негуса благословил на борьбу с «еретиками кара» ычеге (митрополит) из монастыря Либнэ-Дынгыль, почти равный по статусу патриарху. И даже тот факт, что накануне сражения, 9 ноября, скоропостижно скончался (или был отравлен лазутчиком, что тоже вполне вероятно) умер ныгусэ Хайле-Мэлекот, мало что менял: военный совет Шоа, не желая деморализовать солдат, веривших в звезду своего «короля», засекретило его смерть наглухо.

Уловка удалась: когда войска начали разворачиваться в боевые порядки, владыка Шоа, как всегда, сидел в своем паланкине на месте, определенном традицией. Правда, лицо его было скрыто покрывалом, но священники объяснили солдатам, что все в порядке: просто у его величества болят глаза, и специальный человек, голосом, похожим на голос Хайле-Малекота, «призвал храбрецов Шоа постоять за правильную веру и родную землю». Затем, около полудня, прогрохотали трубы, - и через несколько часов стало ясно, что Теодрос вновь победил. Ему достался весь обоз противника, в том числе, две пушки, о которых он мечтал, - и Эфиопия.

Правда, самый ценный приз, 12-летнего «королевича» Сахле-Марьяма, заполучить не удалось: телохранители, один за другим жертвуя собой, сумели вывезти пацана с поля боя, к матери, переправившей сына на юг, где, как казалось, безопасно. Но теперь безопасно не было нигде. Скоро принц оказался в руках императора. Его, конечно, не обидели, а поместили в неприступной крепости Мэкдэла, объявив «почетным гостем», но всем было ясно: пока мальчик «гостит» у царя царей, лояльность Шоа обеспечена. И все бы хорошо, но ничто в жизни не дается даром: на следующий день после великой победы (так, по крайней мере, гласит легенда) в ставку Теодроса пришла весть о смерти императрицы.

На самом деле, свидетельствуют историки, императрица все-таки скончалась несклько позже, но какая разница? Известное дело: чем шире белая полоса, тем гаже черная, и для Теодроса, баловня судьбы, смерть беззаветно любимой жены стала первым ударом, от которого он, похоже, полностью не оправился никогда. Женился, конечно, опять, на красавице-аристократке, но брак оказался похабным: потомица царей презирала плебея-шыфта, сына торговки коссо, узурпатора, за которого вышла, чтобы облегчить судьбу родни, и не скрывала этого. Она публично называла мужа «неотесанным грубияном», он тоже по пьяни, - а выпивать начал сильно, и не завязывал, - жаловался лучшему другу, фитаурари («графу») Гебрыйе, что «женился на злой рыбе».

Но как бы то ни было, она родила ему сына, которого император очень любил, а время рубцует раны. И Теодрос искал забвения в работе. Колесил по стране, стараясь искоренять коррупцию. Охотно встречался с народом, вникал, помогал, избегая всякой роскоши. Тасовал кадры, подбирая честных сотрудников и карая ворюг. Строил мосты, прокладывал дороги. Реформировал налоговую систему. Построил «завод», где европейские мастера лили пушки «как в Египте», по мнению царя царей, шикарные. Много времени уделял формированию регулярной армии, обеспечив храбрым и верным людям из низов социальный лифт. Короче говоря, мечтая ввести Эфиопию в круг великих держав («стать как Египет или Англия»), пахал, как зебу. Вот только получалось плохо.

Вернее, хорошо, но только если царь царей работал в ручном режиме. Да и тогда, если честно, шли сбои. Будучи, по сути, полевым командиром с двумя классами монастырской школы в активе, император знал, чего хочет, но не знал, как (лучший пример: «пароход» на озере Тана, на педальном ходу, но с котлом на палубе, чтобы из трубы шел пар), совершенно не понимая, что стране его мечты глубоко фиолетовы. Страна просто не дозрела: не было еще ни настоящих городов, ни внутреннего рынка, ни, соответственно, купечества, на которое можно было бы опереться, а народы, населявшие «королевства» и «княжества» считали законной властью представителей древних династий, а не худородного чужака с мутным криминальным прошлым. Поэтому мятежи в провинциях начались почти сразу после коронации.

Кланяться «торговцу коссо» аристократы, даже из как бы «лояльных», не желали, они считали его явлением временным, этаким тараном, сумевшим поднять инертные массы на слом старой системы, который выполнил свою задачу и должен уйти, уступив место тем, кто имел на это место право по рождению. И бунтовали, чем дальше, тем сильнее, причем некоторые даже искали поддержку в Европе, добравшись аж до Наполеона III, с интересом выслушавшего экзотических послов, обещавших сделать Эфиопию католической, и в ответ пообещавшего подумать, чем сможет помочь.

Вдобавок, серьезные проблемы начались и с церковью. Теодрос рассматривал мировую геополитику исключительно сквозь призму борьбы Креста с Полумесяцем. «Я муж Эфиопии, жених Иерусалима, возлюбленный Константинополя», говорил он, и его империя, стоящая на переднем крае этой борьбы, по его мнению, не могла не получать от «христианских государей» всю необходимую поддержку «из любви к Христу и Деве Марьям». Католиков ненавидел, к протестантам относился с недоумением, - дескать, «Эфиопы уже имеют Евангелие, так зачем нам еще и вы?», - однако, когда пасторы взялись отлить мортиру и преуспели, воскликнул: «Да! Такие священники нам нужны!» и разрешил проповедовать, но только среди иудеев-фалаша.

То есть, будучи по духу чистой воды православным фундаменталистом, Теодром, казалось бы, вправе был рассчитывать на дальнейшую поддержку абунэ. Однако патриарх, сознавая, чем император ему обязан, не удовлетворялся триумфом в духовной области, но желал стать «царем над царем царей». К тому же царь царей упорно не мог понять, зачем монастырям столько земли, если в бюджете не хватает денег, и зачем империи так много монахов, если здоровые мужики нужны в армии. Ничего странного, что Сэлама, уйдя в оппозицию, в конце концов, угодил в тюрьму, где и скончался, причем, получив известие о смерти патриарха, император на соболезнования отвечал: «Не утешайте меня! Поздравляйте меня с таким счастьем!», а монахи восставших и сожженных обителей понесли по стране слухи о пришествии Антихриста, с удовольствием подхватываемые знатью на местах.

В общем, все, чего удалось добиться, ползло по швам. Окраины бунтовали, армия их усмиряла, но как только войска Теодроса уходили из приведенных в подчинение провинций, те тотчас восставали вновь, а когда император снова пресекал беспорядки, восставали другие. Мятежи, правда, удавалось подавлять, но со все большим трудом, поскольку «лояльных» уже не было, и царь царей начал против «лицемеров» репрессии. Простых людей не трогал, деревни не жег, но с аристократами при первом намеке на подозрение, подчас даже не проверяя, действовал предельно жестко. Даже жестоко и даже с перебором, пугая даже тех, кто ему искренне симпатизировал.

Есть смысл, конечно, делать поправку на время и место. С этой точки зрения, можно сказать, что иначе было нельзя. Нравы эпохи гуманизма не предполагали: только с 1855 по 1857 на его жизнь покушались 17 раз, и трижды император остался в живых чудом. Так что, свирепость противостояла свирепости, а версия о «патологической жестокости» основана, видимо, на том, что впервые за столетия пытали и казнили не смердов, которым бывший Каса как раз в меру сил мирволил, но «неприкасаемых». Как, собственно, действовали в свое время, объединяя свои страны, его европейские коллеги, но в ситуации, никак не способствовавшей успеху.

В итоге, - не прошло и десяти лет после триумфа, - в активе Теодроса оставались только обожавшие его солдаты, да еще крестьяне, которых царь царей старался не давать в обиду. Со временем, однако, рост налогов, связанный с постоянными карательными походами, оттолкнул от Теодроса и массы, верившие пропаганде монахов, армия из года в год редела, а подозрительность императора приняла оттенок психоза. О расправах на финише царствования физически больно читать, даже зная, что писали хроники его враги. Так что, в конце концов, действия царя царей перестал одобрять даже самый ближний круг. Разве что фитаурари Гэбрыйе, друг еще со времен шыфта, слепо верил в гений владыки и без размышлений выполнял все его приказы.

К началу 60-х количество перешло в качество. Императора признавали, ибо венчаный, но реальная власть центра в Тигре и Ласта рухнула, а за «королевствами» тянулись и княжества. Из горной Мэкдэлы бежал Сахле-Марьям, наследник Шоа, уже получивший взрослое имя Менелик, с восторгом принятый знатью и народом. Сразу по прибытии он провозгласил провинцию независимой и заявил о претензиях на престол ныгус-нэгести. Точно так же поступили «король» Ласты, рас Гобэзе, и рас Бэзыбыз-Каса, «король» Тигре.

А войско, - некогда свыше 100 тысяч бойцов, - к 1865-му сократилась вдесятеро, а расправы с заложниками, все более жуткие, только подогревали жажду мести, - и царь царей начал искать союзников за кордоном. Франция (католики!) в счет не шла, Россия и Пруссия не отозвались, а вот консул Уолтер Плоуден с напарником, «путешественником» Джоном Беллом, пришлись ко двору. Они сблизились с монархом, поощряли его интерес к прогрессу, убеждая, что Британия друзей не сливает и обязательно поможет в войне с турками, завоевании Эритреи и усмирении мятежников.

Тандем понемногу набирал вес, - вера в помощь Лондона стала со временем навязчивой идеей Теодроса, - что сильно беспокоило придворные кланы, и в один прекрасный день несколько царских племянников захватили англичан и убили. Царь царей, придя в бешенство, устроил жесточайшее кровопускание собственной родне, в Лондоне, выяснив детали, инцидент сочли исчерпанным, и вскоре новый консул, капитан Камерон, доставил в Мэкдэлу подарки королевы Виктории, - красивое блюдо и пару шикарных пистолетов, - плюс письмо с благодарностью «другу моему Теодору» с выражением готовности дружить.

Ответ из Лондона обрадовал царя царей чрезвычайно. Сочтя письмо знаком Судьбы, Теодрос 30 октября 1862 ответил учтивейшим посланием, сообщив, как любит и уважает «британскую сестру», как готовится сокрушить «врагов всего христианского мира» и как нуждается в современном оружии, ремесленниках, врачах и военных советниках. Письмо было отправлено в Лондон, и было положено под сукно в Министерстве иностранных дел, не дойдя до адресата - Королевы, так как какого-то африканского монарха, на их взгляд, вряд ли можно было бы принимать всерьез, да и отношения с турками в тот момент потеплели. Документ был передан консулу, консул отвез его в Массауа, оттуда конверт передали в Лондон, - и тишина.

Вообще-то, могло случиться и иначе. Лорд Кларендон, глава МИД, направивший Плоудена и Камерона, стоял за раздел Турции и дал консулам инструкции в этом духе. Но сменивший его лорд Рассел был сторонником «мягкой силы» в отношениях со Стамбулом, поэтому письмо какого-то африканского царька королеве передавать не стали, даже не удостоив отправителя ответом. И это было ошибкой: в вопросах уважения к императору Эфиопии отправитель был крайне щепетилен. Прождав два года, Теодрос очень рассердился, а рассердившись, в январе 1864 приказал арестовать Камерона за шпионаж в пользу Египта (некоторые основания для этого были), объявив, что консул будет освобожден не раньше, чем придет ответ на его послание. А в подтверждение серьезности своих слов, приказав вдобавок взять под арест всех европейцев, находившихся в Эфиопии.

Яростный демарш дал результаты. На Уайтхолле зашевелились, пошли запросы, злополучное письмо обнаружилось в дебрях архивов, и в январе 1866 в императорскую ставку прибыл личный специальный представитель Великобритании, сэр Хормузд Рассам, доставивший Теодросу долгожданный ответ Вдовы. Очень вежливый, но совсем не такой, на адресант надеялся. «Моему другу Теодору» сообщали, что Ее Величество пребывает в доброй дружбе с султаном Порты, напоминали, что мир лучше войны, и просили освободить невинных людей.

Такую реакцию Теодрос, уже воспринимавший реальность не вполне адекватно, воспринял как очередное оскорбление, ответив, что может воевать с турками без всяких союзников, но заключенных освободит не раньше, чем «британская сестра» пришлет ему оружие, советников и поможет построить военный завод «как в Англии». А пока в Лондоне не поймут, что император Эфиопии не шутит, господин Рассам останется у него в гостях. И вот тут-то терпение Острова иссякло. Эфиопское нагорье в сферу интересов Британское Империи не входило, зато были иные интересы, связанные с Суэцем и Аленом, и терять лицо в краях, где честь в понимании местных владык была превыше всего, не представлялось возможным.

В связи с чем, дебаты в Вестминстере на сей раз, длились недолго, и 21 октября 1867 в порте Зула высадились первые части экспедиционного корпуса, около 32 тысяч штыков, начавшие продвижение в сторону нагорья, прокладывая по пути узкоколейку для перевоза боеприпасов. Первым делом, однако, генерал Нэпир разослал князьям и «королям» письма. Дескать, завоевывать Эфиопию не намерен; имею приказ «освободить заложников»; уйду, как только «сокрушу тирана». Далее следовали лестные предложения. Англичане прекрасно понимали, что без поддержки «князей» им не обойтись, и согласием с ними очень дорожили, суля все.

Так что тайные, а потом и явные переговоры закончились наилучшим для всех сторон образом. Правда, «короли» Тигре и Шоа повели себя осторожно, ограничившись присылкой продовольствия, носильщиков и гарантиями не вмешиваться, зато Бэззыбыз Каса из Ласта пошел ва-банк. После встречи с сэром Робертом Нэпиром, поразившим эфиопа множеством невиданных орудий и верховым слоном, «король» пришел к выводу, что узурпатору не устоять ни в коем случае, а белые люди, в самом деле, не намерены оставаться в стране, но хотели бы оставить ее в хорошие руки. В связи с чем, вскоре на помощь Нэпиру подошла немалая армия Ласта.

В такой ситуации у Теодроса не оставалось никаких шансов, но бежать этот человек просто не умел. Император перевез пленников в Мэгдэлу, укрепил цитадель и ждал, а 10 апреля при Ароге состоялось первое и последнее сражение войны, по определению Мэркхема, «битва человека с машиной»: три тысячи солдат и тысяча гвардейцев во главе с фитаурари Гэбрыйе двинулись в атаку, потом еще в одну, и вместе с командующим полегли под орудийным огнем, так и не добравшись до позиций врага. Англичан погибло всего двое. Это был конец, и Теодрос понимал: отступать некуда; все пути перекрыли войска князей, попасть в плен к которым означало не просто умереть. Единственное, что еще мог он сделать, чтобы нагадить врагу, это перебить пленников, но смысла в резне не было никакого, и обычного в последнее время взрыва бешенства тоже не случилось.

На следующий день император отпустил европейцев, накормив их на прощанье, и послал победителю большое стадо коров и грустное письмо, рассказав, как уважает Англию, как мечтал улучшить жизнь людей в Эфиопии и сокрушить Турцию, но был «побежден предательством», поздравив Нэпира с победой и похвалив его армию, пришедшую «из страны, где люди знают цену дисциплине». Не щадя себя, он признавал, что «считая себя великим правителем, я дал Вам сражение, но ваши пушки очень хороши, а мое большое орудие взорвалось, не причинив вам никакого вреда».

Далее шло предложение о мире, на которое Нэпир учтиво ответил, что возможна только капитуляция, но если император сложит оружие, на расправу его не отдадут, а увезут в Англию, окружив всеми подобающими почестями. Теодрос столь же учтиво отказался, указав, что лучше умереть львом, чем жить собакой, раздал уцелевшим солдатам серебряные монеты и велел расходиться по домам, а сам с горстью близких друзей приготовился к штурму. Который и начался утром 13 апреля, а завершился к вечеру. Однако приказ "Взять живым!" выполнить не удалось: когда, перебив почти всех защитников цитадели, «красные мундиры» показались в дворе его резиденции, Теодрос II, "слуга Троицы", царь царей и император Эфиопии, вложил дуло подаренного «британской сестрой» пистолета себе в рот и спустил крючок.

Покончив с Теодросом, освободив заложников, спалив дотла цитадель Мэкдэлы, уничтожив артиллерийский парк погибшего царя царей и дочиста ограбив казну (забрали не только золото, но и священные регалии владык Эфиопии, включая корону, и древние рукописи, которые Теодрос любил и трепетно собирал), Нэпир, тем не менее, проявил себя в высшей степени по-джентльменски. Попытки солдат надругаться над телом жестко пресекли, похороны устроены по высшему разряду, с традиционным оплакиванием, торжественным отпеванием, почетным караулом, саблями наголо и троекратным салютом гробу.

После всего этого, в конце апреля сэр Роберт приятно удивил союзников, не очень веривших в такое счастье, уйдя, как и обещал, из страны и увозя в обозе семью погибшего противника. Императрица, правда, в пути умерла, зато наследник доставили в Англию, где королева Виктория (ей маленький принц очень понравился), взяла его под личную опеку, определила в Харроу, затем в Сандхерст, так что, не умри он в юном возрасте от дизентерии, карьера у сэра Алемайеху, следует предполагать, вышла бы славная.

И вот теперь временно бесхозная империя, от Гондэра до самых до окраин, начала осмысливать случившееся, - и очень скоро радостные вопли по поводу гибели «тирана» как-то сами собой утихли. При всем том, что под конец жизни Теодроса мало кто любил и все боялись, эфиопы очень ценят храбрость и не любят чужаков, так что, люди, «сражавшиеся (по определению самого Роберта Нэпира) с беспредельным мужеством», даже у лютых ненавистников не могли не вызывать, как минимум, уважения.

Очень скоро во всех провинциях стала популярной неведомо кем сложенные песни о фитаурари Гэбрыйе, «сгоревшем в огне, но не показавшем врагу спину», и о самом Теодросе: «Смотрите, это была смерть мужчины, не знавшего слабости, это была смерть льва, которому позорно умереть от чужой руки!», и ходили слухи, что даже Менелик, «король» Шоа, на три дня уединившись в монастыре, оплакивал погибшего Льва Мэкдэлы. Но самое главное, как пишет эфиопский историк Текола Хагос, «пришло понимание, что старые времена уже никогда не вернутся».

И действительно, вернуть «эпоху князей» было невозможно: каков бы ни был Теодрос, сложившуюся за века сложную систему сдержек и противовесов, где страна существовала только номинально, а персона царя царей была всего лишь священным символом, он разрушил до основания; теперь вопрос был лишь в том, кому достанется корона.

А серьезных претендентов, не считая множества «князей» второго сорта, мечтавших, по максимуму, отделиться и зажить самостийно, было всего три: Гобэзе, «король» Ласта, располагавший войском в 60 тысяч бойцов, Менелик из Шоа, король без кавычек, ибо объявил о полной независимости, и державший под ружьем 20 тысяч человек, а также Бэзыбыз-Каса, «король Тигре» (10-12 тысяч), и очень многое зависело от того, кому что оставили ушедшие англичане.

Англичане же, покидая территорию, естественно, закладывали фитильки на потом, а закладывая, как всегда, рассудили здраво. Менелику, проявившему полную лояльности и поставлявшему корпусу продовольствие, они сказали Thanks, чем и ограничились. Гобэзе помогал реально, однако сэрам не нравились его старые связи с французами, поэтому Нэпир отдал ему руины Мэкдэлы и кое-какие второстепенные регалии, но отказался «дарить» оружие, о чем «король» Ласта просил очень настойчиво. Зато Бэзыбыз-Каса, помогавший всем, чем мог, от начала похода до конца, получил дар, воистину королевский: 6 пушек новейшего образца, 6 гаубиц, девятьсот винтовок, очень много боеприпасов и дюжину «отставников» (сержантов-индийцев), чтобы обучили его солдаты обращаться с незнакомым оружием.

Потенциально все это богатство делало его маленькую армию очень серьезной силой, но чтобы она таковой стала реально, необходимо было время. А времени как раз и не было: какое-то время все выжидали, опасаясь рисковать, но нервы были на пределе и уже в августе Эфиопия узнала: Гобэзе объявил себя царем царей, приняв тронное имя Текле-Гиоргис II, объявил всем несогласным нечто типа «Иду на вы» и начал наводить свои порядки.

Позже, задаваясь вопросом, мог ли «король» Ласта не спешить, историки, - включая и Текола Хагоса, и его учеников, - неизбежно приходили к выводу, что нет, не мог. В отличие от богатого Тигре и богатейшего Шоа, его уважаемая, но бедная и малонаселенная провинция не в силах была долго содержать огромное войско, да и ополченцы, охотно пошедшие за популярным владыкой, мечтали вернуться домой, но это в перспективе. А в данный конкретный момент огромная армия позволяла ему вполне обоснованно надеяться на успех, не глядя ни на какие винтовки.

Были и другие, тоже серьезные соображения. Например, в плане знатности (сакральность власти для традиционного общества очень важна, на чем, в общем, и погорел Теодрос) новый царь царей не то, что не уступал конкурентам, но превосходил их: помимо родства с Соломонидами, он, происходя по прямой линии от древнейшей династии Загуйе, обладал уникальным, очень почетным титулом уаг-шума. А кроме того, исключительно хорошей репутацией, как человек мужественный, мудрый и терпимый. Да еще и один из лучших полководцев империи, - о его мужестве пели песни бродячие певцы и общее мнение сходилось в том, что «От Гондэра до Амота не найдешь более искусного воина, чем владетель Ласта».

Все это позволило ему быстро приструнить первых несогласных, которых нашлось немало, и подчинить весь юго-запад, при этом завоевав дополнительные симпатии (он, вопреки обычаям, не любил казнить побежденных). В общем, провинциальная знать, рванувшая было на волю, подчинилась новой сильной руке довольно быстро, - и более того, после долгих переговоров удалось найти компромисс с Шоа. Получив во владение «бесхозную» провинцию Уолла и гарантии невмешательства центра во внутренние дела «королевства», Менелик согласился отказаться от претензий на престол и формально признал царя царей сувереном.

Как ни странно, получилось поладить и с Тигре. Хотя поначалу многие пророчили войну. Бэзыбыз-Каса, аристократ знатнее некуда, состоявший в родстве с влиятельными кланами севера и близких к идеалу отношениях с церковью, славился честолюбием, амбициями и военным талантом, заслужив уважение у самого Теодороса, назначившего его править Тигре по праву крови, и было мнение, что он будет настаивать на своих правах. Он, однако, посмотрев на позицию Менелика, настаивать не стал. Выговорив у шурина (его сестра-близнец Динкинеш была замужем за бывшим Гобэзе) много земель и почетных титулов, «король» подчинился и даже дал согласие платить дань, но особо оговорил, что, как верующий человек, формально признает Текле-Гиоргиса императором лишь тогда, когда тот коронуется по всем правилам.

Условие это, надо сказать, не было вовсе уж высосано из пальца: после смерти Сэламы патриарха в стране не было, в связи с чем, по требованию Гобэзе процедуру коронации провел ычеге, глава монашества, права помазывать не имевший; его благословение сделало претендента законным «и. о.», но не более. А кроме того, англичане, уходя, увезли с собой и рукописную «Книгу царей», написанную, по преданию, самим апостолом Фомой, без которой коронация, кто бы ее ни проводил, не могла считаться полноценной.

Оспаривать такие понятные всей стране условия Текле-Гиоргис, как человек, не менее свояка верующий, естественно, не мог. В связи с чем, обеспечив тыл, послал в Лондон просьбу вернуть книгу («Народ не желает слушать моих приказов, пока у меня нет этой книги»), а в Александрию заказ на нового абунэ и начал доводить до ума реконструкцию треснувшего единства. А было сложно. Устоять перед императором, изредка получившим от французов небольшие партии оружия, не мог никто, но ловить рыбку в мутной воде пытались многие, а Текле-Гиоргис, даже победив, как правило, прощал и миловал, опасаясь восстанавливать против себя элиты провинций. В связи с чем, мятежи шли по второму, третьему и так далее кругу, вынуждая императора вновь и вновь садиться в седло и созывать верное ополчение, суля богатые трофеи.

Но все же, пусть не быстро, пусть по чуть-чуть, страна признавала хозяина, - и все бы ладно,но в начале 1871 года в ставку императора пришли нехорошие вести. Великобритания, отвечая на запрос о «Книге царей», сообщил, что до окончания экспертизы, которая определит, кому больше нужен раритет, эфиопам или Англии, ничего конкретного обещать не могут. Вдобавок, доверенный купец из Александрии донес, что в городе замечено тигрейское посольство, регулярно посещающее резиденцию вселенского патриарха и, предположительно, хлопочущее о назначении в Эфиопию нового абунэ, а от шурина пришло письмо, что он по-прежнему верен клятве на верность, но выплату дани приостанавливает, потому что край поразила жестокая засуха. Что было очевидной провокацией, поскольку все знали, что в Тигре обильные дожди и прекрасный урожай.

Сопоставить данные и понять, что происходит, мог бы и ребенок, при условии, что вырос в знатной семье. Все высшее общество смотрело на царя царей, ожидая его решения, и императору, чтобы не показать еще не смирившимся хищникам слабость, силою вещей не оставалось ничего иного, как атаковать Тигре прежде, чем в Эфиопию, под опеку шурина прибудет новый, выписанный шурином патриарх. Тщетно императрица, любившая и брата, и мужа, пыталась уговорить благоверного не принимать резкие меры. Тщетно умоляла хотя бы дождаться обещанных французами винтовок, которые почему-то (о франко-прусской войне в Эфиопии никто не знал) задерживаются. Тщетно напоминала, что тот, кто первым нарушит взаимные клятвы перед образами, будет не понят народом и наказан Господом. Все тщетно.

Ничуть не отрицая, что супруга права, Тэкле-Гийоргис, однако, не видел никакого иного выхода, кроме как, используя многократное численное превосходство своих войск, пресечь неизбежный мятеж в зародыше, - и в конце концов, в июне 1871 его огромная, более 60 тысяч бойцов, армия пересекла реку Тэкэзе, отделявшую Тигре от «имперской» Эфиопии, а Бэзыбыз-Каса, получив сообщение о вторжении, с удовлетворением сообщил приближенным: «Вот как все хорошо! Он сперва расчистил для меня поле, на котором я буду собирать сочные плоды, он хорошо и прилежно убрал камни, выполол сорняки, а сейчас сам предоставляет нам возможность овладеть этим полем, не гневя Господа нашего и всемилостивую Деву Марьям».

Позже возникнет масса легенд и преданий о пророчествах, суливших нарушителю клятвы неминуемое поражение. О горном отшельнике Гэбрэ-Марьяме, например, проникшем в шатер императора и бросившем в него горсть камешков, а в ответ на вопрос, зачем, пояснившем: «Ты клялся Троице не нападать первым, но ты напал, и теперь, как я камнями, Каса осыплет тебя пулями», после чего царь царей якобы ответил ему «Только Господь пишет судьбу» и велел отпустить. А еще пишут о подарке Текле Гиоргиса «королю» Тигре, - мешке, наполненном мелким зерном, - с намеком на то, что войска императора неисчислимы, и ответном подарке, - тех же зернах, но дочерна изжаренных на противнях, - возвращенных без всяких пояснений.

Но задним умом все крепки, а за кого Бог, – за 15 тысяч обученных английскими сержантами воинов, включая 800 стрелков с винтовками при 12 орудиях, или за впятеро большую толпу, вооруженную, в лучшем случае, карамултуками, а в основном, холодным оружием всех образцов, - решилось 21 июня 1871 года около крохотного городка Зулава. К исходу дня, император, видя, что поражение весьма вероятно, отошел за протекавшую неподалеку реку и начал медленно отступать, но «король», не позволяя проигравшим уйти. Оставив в глубоком арьергарде артиллерию, он преследовал их по пятам и 11 июля 1871 года при Ассаме, недалеко от Адуа, зайдя с фланга, навязал вдвое поредевшей, но все еще верящей в звезду своего лидера армии царя царей новое сражение.

Бесспорным козырем императора, притом что вражеские орудия отстали, было преимущество в коннице, и Текле Гиоргис, лично возглавив атаку по центру войска Бэзыбыза-Касы, почти дорвался до врага, которого с высокой вероятностью убил бы, но был ранен выстрелом, упал с коня и оказался в плену, после чего войска сложили оружие. Спустя две недели его, объявив узурпатором, ослепили (как указано в приговоре, «Не для причинения вреда ему, но во избежание вреда для государства») и заключили в тюрьму, позволив жене разделить заключение с мужем (она написала немало стихов, оплакивая супруга и упрекая брата). А 21 января следующего, 1872 года, сразу после приезда патриарха, Бэзыбыз-Каса короновался под именем Йоханныса IV. С соблюдением всех правил, включая, разумеется, и наличие «Книги царей», экстренно, сразу после получения информации об исходе войны, высланной победителю из Лондона.

Была ли междоусобица 1871 года спровоцирована Англией? И да, и нет. Нет, потому что «король» Тигре был слишком силен и честолюбив, чтобы не восстать. Да, потому что в Лондоне хотели видеть на престоле именно его, убежденного англомана, и вовсю подталкивали к мятежу. Но, как бы там ни было, никто не оспаривает: будучи личностью, не менее масштабной, чем побежденный соперник, но располагая ресурсами куда большими, Йоханныс IV пришел к власти очень вовремя. На империю, с трудом решавшую внутренние проблемы, ползла новая беда, - теперь извне: после открытия Суэцкого канала, ощутив себя орлом, Исмаил, хедив Египта решил отнять у турок побережье Красного моря, что и сделал, захватив в 1868-м важный порт Массауа, - после чего швед Вернер Мюнцингер, женатый на дочери сомалийского князька, положил на стол хедиву план покорения Эфиопии.

План понравился, Мюнцингер-паша получил добро и, действуя со скандинавской планомерностью, постепенно подчинил Египту важный район Богос, а затем и все участки побережья, считавшиеся владениями «неверных». Путь для вторжения был открыт. Однако не повезло: 2 ноября 1875, попав в засаду, поголовно погиб отряд Мюнцингера вместе с самим пашой, а через пять дней в тяжелом бою у Гундэта сам царь царей разгромил основные части египтян под командованием полковника Арендрупа, датчанина, и графа Зичи, австрийца. Печально для хедива закончилась попытка и реванша: в марте 1876 большая и очень хорошо вооруженная египетская армия потерпела полный крах у Гураы, и Йоханныс повелел выжечь ее командующем два креста на плечах, чтобы он навсегда запомнил, что православные непобедимы.

После этого хедив предложил мир, царь царей возражать не стал, - и в Эфиопии на целых 8 лет наступил, как писано в хрониках, «век процветания». Жизнь стала легче, и это очень способствовало росту престижа императора, под сурдинку решившего несколько сложных внутренних проблем. Он заключил «мир сильных» с самым сложным из вассалов, Менеликом, в обмен на формальную дань и некоторые земли признав «короля» Шоа королем без всяких кавычек и женив сына на его дочери, а также создал новое «королевство», Годжам, поссорив тем самым несколько опасных для себя аристократических кланов.

Это, конечно, не стало жестким замирением непокорных, - мир был по-прежнему зыбок, - но окно возможностей императора, как высшего арбитра, стало намного шире, и Йоханныс сделал еще один шаг на пути к утверждению «общеэфиопской идеи», объявив единственным законным толком Эфиопии ортодоксальное православие («кара»), без всяких уступок всяким «тоуахдо», объявленным ересями. В 1878 г на соборе в Бору-Меда идеи царя царей были утверждено единогласно и обрели силу закона. Диссидентов, конфисковав имущество, высылали в Судан или в Шоа.

По сути, повторялось то, что уже было сделано Теодросом, но, в отличие от Теодроса, под ногами которого путался властный Сэлама III, новый патриарх, Анастасиос, человек чужой и даже амхарского не знавший, был послушен, как овечка. Мимоходом досталось и миссионерам, и католикам, и протестантам. В том же 1878-м, пригласив их на беседу, император потребовал объяснить, что они, собственно, делают в христианской стране, а получив ответ, - дескать, обращаем евреев и мусульман, которых здесь много, - спросил, каким путем они добирались в Эфиопию, и выяснив, что через Египет, поставил точку: в Египте тоже очень много мусульман и евреев, так что там уважаемым гостям самое место, а у него достаточно своих священников, которые никак не глупее заморских. После чего, добавив, что всегда рад европейских мастерам и купцам, а схизматикам в православной империи не место, дал месяц срока, чтобы собрать вещи и уехать. И тем, как они ни ныли, пришлось.

В итоге, позиции «кара» быстро выросли и хотя, конечно, такие вопросы указами не решаются, уважение к императору на местах еще больше укрепилось, а церковь увидела в нем гаранта стабильности, что и понесла в очень прислушивающиеся к мнению батюшек массы. А между тем, горизонт заволакивало. Появление в египетском Судане пророка-Махди в 1884-м обернулось классической «исламской революцией», причем в максимально радикальном варианте, - и Англия, чуя возможность потерять и Хартум, и Каир, - а значит, и Суэц, - вспомнила о старом друге, которого совсем недавно цинично подставила, закрыв глаза на египетскую агрессию.

Для Эфиопии это был шанс выйти на международную арену, и Йоханныс, действуя исключительно по принципу «ты мне, я тебе», поставил условия, которые Лондон, отчаянно нуждаясь в его армиях, безоговорочно принял. 3 июня 1884 года Эфиопия и Египет подписали союзный договор. Империя получила право транзита через Массауа любых товаров, включая оружие, и вернула себе оккупированный египтянами Богос. Согласно особой статье, все возможные споры в дальнейшем передавались на рассмотрение Великобритании, как верховному гаранту.

Это была огромная дипломатическая победа, и царь царей, демонстрируя возможности, в январе 1885 помог египтянами эвакуировать население большого пограничного города Мэтэмма, осажденного «дервишами». А затем приостановил боевые действия, требуя еще и Массауа, и только в сентябре, когда Каир, кряхтя, согласился, лично возглавив армию, разбил при Куифт корпус Османа Дигны, командующего армией махдистов в северном Судане. После этого махди объявил Эфиопии джихад, царь царей провозгласил крестовый поход, колесо завертелось всерьез, - и тут в Массауа высадились итальянцы…

Как рак с клешней тоже не считает себя тварью дрожащей, так и Италия, только-только возникшая на политической карте, считала себя не хуже кого-то, алча колоний. Действовали строго по схеме: 15 ноября 1869 монах Джузеппе Сапето от имени пароходной компании Rubbatino, купил по дешевке у сомалийских султанов клочок земли рядом с портом Ассаба. Затем, потихоньку-полегоньку, компания, уже от имени Италии, обработала мелких вождей, приобрела больше земли, несколько островов, а в 1882-м аннексировала, объявив его итальянской колонией.

Однако пески песками, а хотелось большего, большее же было у эфиопов. Начались «научные экспедиции». Очень часто они пропадали бесследно, но кто возвращался, сообщал, что овчинка стоит выделки. Особо ценную работу вели миссионеры: храбрый падре Массайя, сумевший понравиться даже злобным галла, а потом, перебравшись в Шоа, подружиться с самим Менеликом, сообщил в Рим о «великом южном короле, у которого большие разногласия с императором», - и Рим сделал стойку. Шоа, лежащий на крайнем юге, пока что итальянцев не интересовал, а его нгусэ не интересовался побережьем, осваивая дикий юг, зато как противовес императору был ценен необычайно.

В связи с чем, 21 мая 1883 синьор Пьетро Антонелли, действуя от имени итальянского правительства, подписал с «королевством Шоа» двусторонний договор о торговле, дружбе и обмене консулами. Царю царей такой пируэт, естественно, пришелся не по нраву, но, поскольку Менелик действовал в рамках полномочий, утвержденных самим же царем царей, а итальянцы пока что никак не мешали, император сделал вид, что ничего не заметил. Хотя узелок на память, конечно, завязал. А вот события в Массауа уже впрямую задевало интересы Эфиопии.

На самом деле, интригу закрутила Англия. Подписав договор с Египтом и Эфиопией, по которому эфиопы в обмен на помощь получали Массауа и побережье, но никому об этом не сообщая, сэры втайне подписали и соглашение с Римом, согласно которому итальянцы обязывались помочь английскому гарнизону в Хартуме, а взамен могли взять побережье и Массауа. На основании чего 5 февраля 1885 в Массауа высадился десант и его командующий издал манифест: «Итальянское правительство в согласии с английским и египетским правительствами, а также с правительством Абиссинии поручило мне взять в свои руки контроль над крепостью Массауа и поднять итальянский флаг рядом с египетским».

Поскольку в обращении поминались все заинтересованные силы, египетский гарнизон стрелять не стал, а бритты промолчали, сообщив царю царей, что все это временное недоразумение, а вообще-то Массауа, несомненно, принадлежит ему. Однако Хартум, так и не дождавшись помощи, пал, а итальянцы из Массауа не только не ушли, но, выгнав египетского губернатора, начали расширять зону оккупации, на возмущение Эфиопии, Египта и Турции отвечая надменным молчанием. Лондон же упорно делал вид, что ослеп: слабая Италия на берегах Красного моря нравилась Владычице Море куда больше, чем Франция.

И видя это, потомки римлян наглели. Из Асэба в Шоа открыто пошли караваны с оружием для войск Менелика, а это уже было прямым вызовом императору, в связи с чем, было принято решение сделать демарш. В декабре 1886 «научная экспедиция» майора Пьетро Порро после долгой перестрелки была уничтожена «неизвестным племенем», а Йоханныс IV совершенно неожиданно для себя оказался в ситуации войны на два фронта, а считая с Менеликом, то и на три, и новый враг наглел не по дням.

Если в 1886-м итальянцы еще копили силы, - год прошел в дипломатической перебранке и мелких «случайных» стычках, - то в начале 1887 они, не обращая внимания на протесты раса Алулы, губернатора севера Эфиопии, начали продвигаться вглубь имперских земель, ставя в селениях флаги бело-красно-зеленые флаги. На требование прекратить беспредел их командир, полковник Ди Христофориc, ответил требованием очистить территории по имеющемуся у него списку, - и эфиопские войска, выдвинувшись навстречу наглецам, 26 января близ Догали буквально вмазали их в песок, уничтожив 25 офицеров и около 400 солдат.

Щелчок оказался оглушительным. Итальянское командование, не ожидавшее такого афронта, спешно отвело остатки войск в Массауа, укрепляясь на случай штурма, а в Риме началась истерика. Вопреки ожиданиям, война оказалась делом дорогим, но отступать не позволял престиж, да и терять побережье не хотелось. С воем, с воплями изыскали средства, и уже в декабре в Массауа высадился Африканский корпус под командованием Джанни Сан-Марцано, одного из лучших генералов Италии, имеющего все необходимые полномочия.

А тем временем, на западе обстановка накалялась. Тэкле-Хайманот, ныгусэ Годжама, с трудом сдерживал «дервишей» в районе Мэтэммы, и халиф Абдаллах, наследник Махди, четко объяснял, чего хочет от Эфиопии: «Если ты уничтожишь свой крест и станешь, как и я, мусульманином, то мы тотчас заключим мир. Мы обменяемся пленными, обнимемся по-братски и станем лучшими друзьями. Если крест тебе дороже и ты откажешься, быть войне». Естественно, император на письмо не ответил, и халиф поручил Абу Анге, своему лучшему полководцу, сформировав 100-тысячную армию, «навсегда усмирить свиноедов».

Меж двух огней пройти сложно, и царь царей, пытаясь договориться по-хорошему с теми, кто, как казалось, способен мыслить рационально, направил Вдове просьбу о посредничестве. Очень сухую и юридически безупречную. Указывая, что Ее Величество - гарант права Эфиопии, как минимум, пользоваться портом Массауа, а Италия, оккупировав порт, не пускает туда эфиопских купцов, он требовал вмешаться, извещая, что в противном случае будет вынужден выйти из войны с «дервишами», что едва ли соответствует интересам Великобритании в регионе.

Лондон, совсем такого поворота событий не желая, на сей раз пошел навстречу союзнику, предложив перенести вопрос в арбитраж, но итальянцев несло. Премьер-министр Франческо Криспи ответил, что, конечно, gracia за готовность, но в переговорах нет смысла, и направил царю царей «обязательные пункты» - условия урегулирования конфликта. Требовали всего ничего: уступки спорных территорий, отмены пошлин для итальянских купцов, а также извинений по поводу «инцидента у Догали» и выдачи (или, как минимум, публичной казни) раса Алулы.

Параллельно, чтобы Йоханныс понял, насколько все серьезно, в Шоа отправилась специальная миссия с неограниченными полномочиями, вскоре подписавшая с «суверенным королем Шоа, Кэфа и страны галла» полноценный пакт «О ненападении и военном сотрудничестве», - и царь царей все понял предельно правильно, оставив письма из Рима без ответа. Точно так же, как письмо из Хартума. Теперь оставалось только определить, какой фронт важнее.

Понять, какая из угроз опаснее, в такой обстановке было не просто, но, в конце концов, взвесив все, Йоханныс принял решение выступить против итальянцев. Не то, чтобы он их боялся: с его армией сбросить пришельцев в море не казалось проблемой, - но контакты с Шоа, где Менелик ускоренными темпами тренировал армию, напрягали. Поэтому основные силы император сосредоточил на севере, поручив западное Тэкле-Хайманоту, «королю» Годжама, не самому доверенному, но самому сильному и опытному из северных управленцев, к тому же фанатичному врагу джихадистов, напрямую угрожающих его землям.

Однако устоять в отсутствие императора эфиопам не удалось: при всей храбрости солдат и высокой квалификации командующего, их было меньше, а командующий врага - талантливее. Генеральное сражение на равнине Сар-Уыха 17 января 1888 было проиграно, и Абу Анга, развивая успех, двинулся вглубь империи, на древний Гондэр, который без труда взял и разорил, спалив все церкви и перебив множество жителей. Правда и сам умер (то ли от лихорадки, то ли, в самом деле, как пишут хронисты, «пораженный гневом Троицы»), но от этого ситуация не сделалась легче.

Положение на западе резко изменилось к худшему, но и оставить север император не мог, в связи с чем, попытался предложить халифу компромисс: «Заключим мир и будем жить в согласии. Мы одного корня, близки друг другу. Зачем враждовать? Лучше объединимся и будем стоять вместе против общих врагов. Ты поможешь мне, я тебе, что может быть лучше?». При желании, в обращении можно было увидеть намек на возможность союза против Египта, а то и против Англии, но такого желания халиф не проявил . Его ответ был предсказуем: «Если станешь мусульманином, мы будем настоящими друзьями. Если же и далее намерен пребывать во тьме, то будешь главным врагом Аллаха и Пророка. И что бы тогда ни случилось, я не успокоюсь, пока не уничтожу тебя».

Все стало предельно ясно. А поскольку два фронта всегда плохо, сразу после получения ответа из Хартума царь царей обратился к генералу Сан Марцано: «Вы знаете, что я могу одолеть ваши войска. Но это вредно и Вам, и мне. Лучше прекратить вражду. Если Бог будет милостив, то Вы с одной стороны, а я с другой сможем атаковать дервишей и разбить их». Параллельно и Англия, понимая, что играть против себя Йоханныс не станет, настоятельно попросила Рим не зарываться, поскольку Эфиопия очень важна для нее в этом туре игры. Не решившись спорить с Лондоном, а также понимая, что царь царей не блефует и его огромная армия может стереть их в порошок, даже не глядя на превосходство в вооружении, итальянцы согласились на арбитрах и начали отводить африканский корпус, понемногу отправляя европейские части на родину.

Теперь возможность перебросить силы на главный фронт появилась, - однако на повестке дня все еще стояла тема Шоа, не решить которую было бы крайне неразумно: по всей совокупности действий Менелика, как раз в это время начавшего мобилизацию, было ясно, что эта бомба когда-нибудь взорвется, и более того, вполне возможен удар в спину. Решение было принято, войска под грохот барабанов развернулись на юг, - но уже начавшийся поход внезапно приостановился.

Согласно данным Тэкле Мэлекота, на военном совете светские и духовные князья практически единогласно заявили: «Король Шоа проявляет себя нехорошо, спору нет, и его следует наказать за такое поведение. Но мы не считаем правильным выступать против Шоа сейчас, оставив дервишей в тылу. Что, если они вновь пойдут на Гондэр? Мудрее сперва уничтожить дервишей, а Шоа никуда не уйдет, когда же мы победим, дело кончится и без войны».

Решительно все исследователи сообщают, что император согласился с этими аргументами далеко не сразу. Ходили даже слух, что немалую роль в такой позиции князей и епископов, буквально выкрутивших Йоханнысу руки, сыграли священники, подкупленные Менеликом агитировать за войну с басурманами и объяснять, что итальянцы ничего плохого не хотят, а ныгусэ Шоа никаких злых козней не замышляет. Так это или не так, неизвестно, но как бы то ни было, императорская армия, - 150 тыс. пехотинцев и 20 тыс. конницы, - возглавляемая самыми блестящими полководцами империи, развернулась на запад, что вполне отвечало настроениям личного состава.

Зная о судьбе Гондэра, эфиопские воины рвались мстить, - «Тысячи клялись Троице на кресте и крови», - а чтобы еще больше подогреть их, император, сделав крюк, провел войска через местность, где потерпел поражение Тэкле-Хайманот, и вид тысяч неубранных, исклеванных птицами тел еще больше взбесил солдат. На устроенном после этого смотре тысячи глоток требовали от императора, в звезду которого армия верила беззаветно, после взятия Мэтэммы (в том, что она будет взята, не сомневался никто) идти на Омдурман и уничтожить халифа.В чем Йоханныс им и поклялся, поцеловав Святое Писание, - и в Мэтэмме, куда лазутчики сообщали обо всем в деталях, нервничали. Строили укрепления, баррикадировали улицы, - и все больше боялись.

«Пойми мое положение, повелитель правоверных, и пришли помощь, - молил халифа эмир Зеки Тумаль, сменивший умершего Абу Ангка. - Мои глаза в лагере абиссинцев сообщают, что их столько, сколько звезд на небе и песка в море. Они идут, неисчислимые их громады поднимают с земли клубы пыли, которые, как тучи, закрывают солнце, и они очень злы на правоверных. Кроме того, некий старец из бродячих мудрецов предсказал, что абиссинские конники, искупавшись по грудь в человеческой крови, дойдут до Хартума... Ты знаешь, великий халиф, я всегда шел впереди, я никогда не боялся ничего, кроме гнева Аллах, но то, что приближается к нам, переполняет меня ужасом».

В самом начале марта 1889 эфиопская армия, двигавшаяся не спеша (царь царей не хотел перегружать воинов), но и без лишних остановок, вышла на ближние подступы к Мэтэмме. Прежде всего Йоханныс IV, как делал всегда, обыкновению, направил Зеки Тумалю посла с сообщением: «Я здесь. Ты видишь мои знамена и Святой Крест. Приготовься, воодушеви своих людей и жди меня, и не говори потом, что я напал на тебя неожиданно, как вор. Я чист перед Господом. Моя цель - отомстить за христианскую кровь», - а на рассвете 9 марта начался штурм высоченных земляных валов, возведенных вокруг города.

Чудовищные толпы народа, дерущиеся на сравнительно небольшом пространстве, мгновенно утратили связь и между собой, и с командованием, «тучи пыли скрыли все живое и все мертвое, пыль гасила даже яростные крики», но эфиопы продвигались вперед, в нескольких местах прорвавшись в центр города. На помощь первым спешили новые, «дервиши» отступали, и к вечеру стало ясно, что царь царей, сражавшийся во главе воодушевленных таким доверием пехотинцев, вновь одерживает победу, - но именно в этот момент странным образом, повторилось то, что когда-то принесло ему победу и корону, только наоборот.

Невесть откуда прилетевшая пуля сбила Йоханныса с ног, встать он уже не мог (ранение оказалось серьезным), кто-то крикнул «Ныгусэ-нгэсти пал!», и столь явное выражение немилости Господней «превратило львов в оленей». Огромная, готовая победить армия за считаные минуты превратилась в мечущуюся, топчущую упавших толпу, фактически достигнутая победа обернулась полным поражением. Даже самые популярные генералы не могли справиться с массовым психозом, тем паче, что первыми обратились в бегство именно те, кого солдаты могли услышать: патриарх и глава монашества, - так что князьям оставалось только отступать вместе с солдатами, пытаясь по ходу навести какое-то подобие порядка, а потом, когда стало ясно, что войско попросту разбегается, уходить прочь, забрав с собой бесчувственного императора.

Он, правда, на следующий день пришел в себя, осознал, что не выживет, исповедался, причастился и даже успел объявить, что завещает престол своему племяннику Мэнгэше, признав, что тот, на самом деле, его сын, и умер, - а тем временем Зеки-Тумаль, сидя в Мэтэмме, по его собственному признанию, «ничего не мог понять». Его потери были чудовищны, его укрепления были разрушены, его боеприпасы иссякли и даже самые фанатичные муллы настаивали на немедленном уходе из крепости, а эфиопы, отошедшие, как он полагал, для перегруппировки и отдыха, все не появлялись.

Лишь к полудню следующего после штурма дня, получив информацию о том, что эфиопы бегут, не поверив (первый лазутчик был даже обезглавлен), проверив и трижды перепроверив, он, наконец, уверовал в чудо и приказал: преследовать и атаковать. «Дервиши», не менее эмира вдохновленные чудом, помчались в погоню, убивая всех подряд (пленных не брали), и к вечеру 11 марта перехватили отряд, сопровождавший гроб императора, предложив эфиопам отдать повозку и уходить, куда глаза глядят. В подтверждение искренности клялись на Коране.

Коран для мусульманина - не шутка, можно полагать, обещание было бы исполнено. Но эфиопы, - все как один в ранге не ниже дэджазмача, - приняли бой и пали все как один, а отрубленную голову Йоханныса IV и головы сорока двух павших князей счастливый Зеки Тумаль отослал в Омдурман, где счастливый халиф устроил трехдневный праздник. После чего голову царя царей, воткнув на шест, укрепленный на верблюжьем горбу, несколько месяцев возили по всему Судану, а погонщик оповещал всех встречных: «Смотрите и не говорите, что не видели! Вот какой конец по воле Аллаха нашел могущественный император Эфиопии».

В этот момент халиф мог сделать с Эфиопией всё. Но не мог. У Зеки Тумаля после сражения оставалось не более десятка тысяч предельно измученных солдат, а прислать хоть какую-то подмогу для похода на Гондэр, не говоря уж про дальше, Абдаллах просто не мог: война с эфиопами, не принеся особых трофеев, истощила его казну. Зато на севере, узнав о случившимся под Мэтэммой, как и следовало ожидать, оживились итальянцы, и (алле оп!) на авансцену вышел очень долго дожидавшийся своего времени Менелик.

О Менелике II эфиопские, да и не только, авторы пишут, как правило, в превосходных степенях. Мудрый, дальновидный, храбрый, энергичный, прогрессивный, талантливый полководец и дипломат. Гениальный политик. Но, в самую первую очередь, безупречный патриот. И в общем-то, с высоты времен все как бы и верно, да только ведь никуда не денешь и того факта, что вплоть до смерти Йоханныса именно он, «король» (а затем и король без кавычек) Шоа, был главным сепаратистом страны, мешавшим ей набирать силы. Упорным и бесповоротным, не отделившимся только потому, что имел полное право на корону империи и надеялся когда-нибудь ее получить. Правда, действовал он всегда очень осторожно, не сжигая мостов, но при реальной возможности, когда казалось, что все наверняка, вступал в союз с самыми лютыми ее врагами, и если уж на то пошло, тех же итальянцев привадил в страну именно он.

Хотя, с другой стороны, можно сказать и так, что он всего лишь видел империю по-своему. В том смысле, что, будучи наследным «королем» Шоа, плевать хотел на северные области, которым чем хуже, тем ему лучше в плане претензий на центр. И побережье, на которое претендовали итальянцы, ему было даром не надо, - Менелик делал ставку на завоевание «дикого юга», то есть, на округление своего Шоа, дабы именно оно доминировало над всеми остальными провинциями страны. В этом направлении он и работал, захватывая на юге все новые области и делая их лояльными, - отдадим должное, без ненужной крови, в основном, переселяя племена, смешивая их и устраивая коллективно-принудительные смешанные браки по принципу «по порядку номеров рассчитайсь!». Кроме того, чем тяжелее северянам, тем легче ему претендовать на центр. В этом смысле, дружба с итальянцами становится куда понятнее, как и тот факт, что рано или поздно Йоханнысу, не погибни он так рано и глупо, пришлось бы наводить в Шоа порядок.

И скорее раньше, чем позже. Ибо, как мы уже знаем, когда Италия собралась воевать с Эфиопией, Менелик, сочтя вариант беспроигрышным, решился, наконец, пойти ва-банк, заключив с пришельцами официальный договор, объявив мобилизацию и под сурдинку подчинив себе огаденский Харэр, считавшийся имперским доменом. Столкновения тогда не произошло только чудом. Вернее, - об этом тоже шла речь, - благодаря прекрасно поставленной работе спецслужб ныгусэ Шоа, всегда уделявшего этому направлению максимум внимания. Но после сообщения о трагедии под Мэтэммой, Менелик, имея под ружьем солидное, полностью отмобилизованное войско мог вступать в игру, не опасаясь никаких случайностей. В конце концов, наследник погибшего царя царей, рас Мэнгэша, после Мэтэммы серьезными силами не располагал, да и формально Менелик, полноценный король, о котором сам Йоханныс сказал «Короную моего сына Менелика ныгусэ Шоа, и следует его чтить так же, как и меня», имел на престол, как минимум, не меньше прав. Тем паче, что практически со всеми сколько-то влиятельными вельможами, определявшими политику империи, издавна дружил и отлично знал, кого и как можно заинтересовать. В связи с чем, когда после смерти царя царей появилась прокламация, извещающая страну, что ныгусе Шоа принимает на себя сан императора, никто не воспротивился, и Мэнгэше пришлось, присягнув южанину, уезжать в Тигре. А итальянцы, в полном восторге от того, как замечательно все получилось, начали взимать с нового, еще даже не успевшего короноваться царя царей задолженности с процентами, захватывая северные районы, от Догали, откуда их так недавно выбили, до того, о чем еще вчера и не заикались.

Нравилось это Менелику или нет, но он не сказал ни слова против. Ему еще предстояло укрепить свой престол, - и в этом благом деле итальянцы очень даже могли пригодиться, - но главное, каждый уезд, отобранный у Тигре, укреплял Шоа, и это его вполне устраивало. А 2 мая 1889 в городке Учыале (Уччиалли) состоялось подписание долгожданного итало-эфиопского договора, подготовленного арбитрами из Лондона. Будь жив Йоханныс, английский текст, предполагающий возвращение к статус-кво, безусловно, остался бы без изменений, но в новых обстоятельствах синьоры внесли кое-какие правки. Небольшие, чисто стилистические. Скажем, про передачу спорных территорий, против чего Менелик возражать не стал, тем паче, что грабили северян, а ему Италия еще и доплачивала деньгами и оружием: аж 30 тысяч винтовок и 28 пушек.

Все остально выглядело вполне куртуазно: вечный мир и дружба, торговля, порядок разрешения конфликтов, статус резидентов, то-се, пятое-десятое. Настоящая каверза крылась в одном-единственном слове из статьи 17-й. В амхарском варианте значилось «Его величество царь царей Эфиопии может прибегать к услугам правительства его величества короля Италии во всех делах с прочими державами и правительствами», а в итальянском – ровно то же самое, но вместо «ተግባባ» («может, не исключает») фигурировало «lui è d'accordo» («согласен»), что можно было трактовать и в смысле «отдает», а это уже в корне меняло смысл. Однако пока что об этом никто не говорил. Ратификация прошла идеально и в Риме, и в ставке короля Шоа, а 3 ноября 1889 под звуки труб состоялась коронация ныгусэ Шоа императором Эфиопии под именем Менелика II.

Поспешай медленно, сказал мудрец, и синьоры не торопились. Закрепившись на эфиопском побережье Красного моря, итальянцы потихоньку подминали под себя и формально принадлежащее султану Занзибара, но фактически ничье Сомали, - естественно, с отмашки Лондона, которому было все хорошо, лишь бы не французы и не немцы. Но это так, вскользь. Для нас важно, что 11 октября 1889 МИД Италии официально объявил концерту держав, что Рим, согласно статье 17 Уччиалльского договора, отныне представляет интересы Эфиопии на международной арене, а значит, в соответствии со ст. 34 «Генерального Акта» Берлинского конгресса 1885 года, устанавливает над Эфиопией протекторат.

Естественно, Эфиопия выступила против, но поддержали ее только США и Россия. Прочие державы либо сказали «да», либо равнодушно промолчали. Даже Англия возражать не стала, правда, оговорив, что не возражает в связи с отсутствием в аппарате Уайтхолла переводчиков с амхарского и итальянского, так что, потом, глядя по ситуации, может и передумать. Со своей стороны, эфиопы, опираясь на Вашингтон и Санкт-Петербург, упорно стояли на своем, но итальянцы только говорили, ничего не делая, все было спокойно. А вот когда в января в Риме объявили о создании колонии Эритрея, включающую все красноморское побережье вместе с безусловно эфиопскими городами, ситуация обострилась.

Но пока еще не фатально. В конце концов, речь по-прежнему шла о сокращении потенциала Тигре, - то есть, раса Мэнгэши, - и Менелика это устраивало. А Мэнгэшу, соответственно, нет, чем и попытались воспользоваться синьоры, предложив несостоявшемуся царю царей союз: дескать, кое-что у Вас заберем, зато поможем вернуть папенькино наследство. И в какой-то момент Мэнгэша, крайне обиженный на Менелика, даже клюнул, заключив 7 декабря 1891 с Италией тайный договор. Разумеется, на случай войны. Хотя итальянцы надеялись, что до войны не дойдет, и присылали к Менелику переговорщиков, цеплявшихся за все, что угодно, лишь бы царь царей подтвердил протекторат. Но тщетно: в этом император был тверд – 17-я статья только в амхарском варианте, а Эфиопия для Италии друг, но не вассал. В конце концов, после того как 12 февраля 1893 Эфиопия заморозила ("до согласования позиций") действие Уччиальского договора, официальный представитель Рима уже без экивоков сообщил Менелику, что если он не признает «итальянскую» версию, будет война. На что император ответил в стиле Александра III : «А хоть бы и так».

Как ни странно, теперь всем стало легче. Итальянские отряды, уже не делая вид, что заблудились, нарушали границы и укреплялись на территории Тигре, рас Мэнгэша, осознав, что его пытались держать за болвана, выгнал всех итальянцев и в мае прибыл ко двору Менелика, привязав, в знак покорности и раскаяния, камень на шею. Был поднят царем царей с колен, прощен, поцелован, назван «милым сыном» и назначен править наследственными землями, - а рас Алула, знаменитейший воин, лучший друг Йоханныса и «дядька» его сына, люто ненавидевший шоанца, укравшего у воспитанника престол, в ответ на все это заявил Менелику: «Я не советовал этому юноше являться к тебе. Я не советовал ему покоряться. Но он это сделал, и отныне ты мой император, а я твой слуга. Я останусь здесь и не вернусь в Тигре. Делай со мной все, что хочешь». После чего Менелик обнял его, поцеловал и назвал лучшим из лучших, - и это произвело на всю Эфиопию, от мала до велика, самое лучшее впечатление.

Параллельно, однако, занимались и профилактикой. Когда рас Макконен, губернатор Харэра, - один из ближайших людей Менелика, - сообщил, что на него вышла итальянская разведка, суля золотые горы, вплоть до короны, царь царей осуществил нечто типа знаменитой операции «Трест»: велел Макконену пойти на контакт, но в итоге к Менелику ушла масса полезной информации. В частности, о вербовке итальянцами Текле-Хайманота, «короля» Годжама, мечтавшего о престоле еще при Йоханнысе, и царь царей жестко предупредил потенциального предателя, что он крайне рискует: «...Тебя не было бы мне жаль, но я беспокоюсь о твоей стране, в которой находится множество храмов, которые мне скоро, наверное, придется превратить в пепел». И тот скис.

Еще забавнее вышло с кочевниками Огадена. Итальянцы завели контакты с их султаном, выдали ему щедрый аванс, но султан деньги и оружие принял, а затем все сообщил императору. Не факт, что любил, но бесспорный факт, что боялся. И правильно делал. Не кровожадный по натуре, шоанец, если обстоятельства требовали, умел быть страшным: несколько позже, - уже в начале войны, - когда «агент Макконен» получил от итальянцев выходы на несколько кочевых вождей, готовых поддержать его «восстание», император приказал вызвать их всех в Харэр на совещание и расстрелять. В итоге, в течение всей войны в тылу у ныгусэ-нэгести сложностей не было.

В декабре 1894 года, примерно через пять месяцев после того, как Оресто Баратьери, генерал-губернатор Эритреи, под гром оваций заверил парламент, что «эта война продлится три месяца и потребует не более 20 тысяч солдат», экспедиционный корпус, - 18 тысяч штыков, - перейдя границу, в двухдневном сражении 14-15 января разбил армию раса Мэнгэши. Требование императора уйти, восстановив статус-кво, генерал Баратьери надменно проигнорировал, его подразделения углублялись на территорию Тигре все глубже, захватывая ключевые пункты и укрепляясь там, пока их продвижение не остановил сезон дождей. В Аддис-Абебу, - она уже была объявлена столицей империи, - было послано сообщение, что императору еще не поздно «принять справедливые и благородные требования Италии».

Судя по всему, Баратьери помнил прежнего Менелика, очень уступчивого. Однако «короля Шоа» больше не было, а император Эфиопии, отказавшись от побережья, более уступать не собирался ничего и не чувствовал себя заранее побежденным. Все эти годы он не сидел, сложа руки, но напряженно работал, создав прекрасные арсеналы, проведя разъяснительную работу в массах и даже найдя какое-то понимание в Европе. Наибольшее в России, где побывало и было тепло принято большое посольство, но не только. Даже позицию капризного Парижа, сочувствовавшего итальянцам, удалось смягчить, передав французам концессию на строительство железнодорожной линии из Джибути до Аддис-Абебы, которую зарились фирмы из Милана и Турина.

Так что, в сентябре 1895, когда стало ясно, что интервенты отступать не будут, царь царей подписал манифест о всеобщей мобилизации, выдержанный, в отличие от многих документов такого рода, в непривычном для Эфиопии духе. Естественно, нашлось место словам о Троице, и о верности «господину, данному Господом», но главное: «Из-за моря пришли к нам враги; они вторглись на нашу землю и стремятся уничтожить нашу веру, наше отечество. Я все терпел и долго вел переговоры, стремясь уберечь нашу страну, которой так жестоко приходилось страдать в последние годы. Но враг движется вперед и, действуя обманным путем, грозит нашей земле и нашему народу. Я, сын земли, собираюсь выступить в защиту отчизны и надеюсь одержать победу над врагом. Пусть каждый, кто в силах, отправится вслед за мной, а те из вас, которые слабы, чтобы воевать, пусть молятся за победу нашего оружия».

Обращение, - фактически, первая декларация никому ранее неизвестного «эфиопского патриотизма», - по отзывам современников, воодушевило народ «выше всякого представления». Что под знамена царей шли княжеские дружины, это само собой, но тысячами шли и крестьяне, и монахи, и даже вышедшие из горных укрытий шыфта. Расчет Баратьери, досконально изучившего отчеты Нэпира и считавшего, что схема сбоя не даст, не оправдал себя сразу же. Не говоря уж о том, что времена изменились и «время князей», с которым так и не совладал Теодрос, ушло безвозвратно, положение царя царей было куда устойчивее положения любого из предшественников.

Если Теодрос, по сути, был военным диктатором, опиравшимся только на собственную армию, если Текле-Гиоргись мог по-настоящему рассчитывать только на Ласту, а Йоханныс - на Тигре и Годжам, то под стяги Менелика шла вся империя. Для южан он был природным господином, для жителей нагорья венчаным императором, а северянам, уже сообразившим, чего хотят гости из-за моря, просто некуда было деваться. Да к тому же, итальянцы были даже не протестантами, что тоже плохо, но еще куда ни шло, а католиками, которых эфиопы ненавидели, считая (память в традиционном обществе долгая и время крестовых войн помнили) виновниками всех бед, постигших империю. Генералу (и кстати, профессору) Баратьери при разработке плана кампании следовало бы все это предусмотреть, но он не счел нужным. Как и многое другое, - о чем позже.

Как бы то ни было, в начале октября, успешно переждав сезон дождей, экспедиционный корпус двинулся вглубь Тигре. Еще одно предложение не делать глупости Баратьери игнорировать не стал, послав императору ультиматум: роспуск и разоружение эфиопской армии, заключение в тюрьму раса Мэнгэши, уступка Италии севера, - Тигре с прилегающими областями, - и признание итальянского протектората. Иными словами, как условие для начала переговоров предлагалась капитуляция. Ответом стал марш корпуса раса Макконена на север и, - в первых числах ноября, - штурм самого южного и самого сильного гарнизона итальянцев в крепости Амба-Алаге. Сражение длилось менее двух часов, крепость пала, из 2450 солдат вырваться удалось двум сотням, из 34 офицеров погиб 31, включая командира: майор Тозелли погиб, уходя в арьергарде , - и это событие имело вполне определенный резонанс.

Естественно, повысился боевой дух эфиопов, убедившихся, что европейскую армию можно одолеть без особых потерь. Естественно, итальянская агентура в империи поджала хвосты и стала лояльнее некуда: несколько князьков, поддержавших вторжение, срочно передумав, попросили прощения, а выяснив, что их могут простить, но только если они покажут глубину раскаяния, напали на ближайший итальянский отряд, уничтожили его и начали гадить в тылах. Естественно, в Риме поражение откликнулось гулом недовольства, - но более того, волна ехидных шпи лек в адрес Италии (и уважительных материалов о Менелике) прошла по главным СМИ тогдашнего мира. То есть, британским и французским. Формируя в мозгах чистой публики примерно такое мнение об эфиопах, как российские романтики – о благородных горцах Кавказа.

По всей логике военной науки, удерживать укрепления, возведенные на занятых территориях, никакой возможности не было, и генерал Аримонди, командующий авангардом, настойчиво просил командующего дать приказ об отводе гарнизонов. Но Баратьери упрямо не верил в то, что чернокожие могут так быстро собрать реальные силы, и приказ поступил очень поздно, лишь в начале декабря, когда приближения огромной армии царя царей стало очевидным. Не отвели только гарнизон Мэкэле, столицы Тигре, исключительно важную стратегически и прекрасно укрепленную; командир ее гарнизона, майор Галлиано, получил приказ держаться изо всех сил и гарантию подмоги.

Однако подмога так и не пришла, и хотя крепость держалась, люди, не имея питьевой воды, начали изнемогать, - так что, в конце концов, сам Баратьери предложил Менелику сдать крепость, если гарнизону обеспечат почетное отступление, обещая, что в дальнейших действиях эти солдаты участвовать не будут. На том и сошлись. Итальянец, правда, слово не сдержал, а вот эфиоп, поклявшись на Писании, выполнил все досконально: 21 января 1896 люди майора Галлиано, в строю, при оружии, с развернутыми знаменами и, на всякий случай, под эскортом гвардии царя царей, ушли на соединение со своими. После этого, пусть не такого громкого, как в Амба-Алаге, но неоспоримого успеха Менелик вновь предложил генерал-губернатору Эритреи переговоры, - но инструкции из Рима ничего, кроме признания протектората, не допускали; предложение услышано не было.

И тут, видимо, есть смысл сделать отступление. Позже, на суде над бывшим командующим, обвиненном в измене и некомпетентности, вопрос об измене был закрыт полностью. А вот насчет профессиональной непригодности даже сомнений никто не высказал. Слишком уж много дров наломал генерал и профессор, начиная со старта кампании и до момента, когда его сняли. Длинный был список и очень позорный по всем пунктам. От неумения правильно оценить силы противника до максимально нелепых оперативных решений решительно во всех ситуациях. От дважды оставленного города Адуа, идеальной базы на местности, до шизофренически организованного генерального сражения, которое, в сущности, было проиграно из-за абсурдного, вопреки совокупному мнению военного совета, решению не идти кулаком, но разделить войска на четыре не способные помочь друг другу колонны. С точки зрения военной науки, действия Баратьери были чудовищны, и множество журналистов тогда и историков после ломали головы, пытаясь нащупать разгадку.

А разгадка, - рискну высказать свое личное мнение, - проста. На мой взгляд, вся беда в том, что генерал Баратьери был символом. В 19 лет он, лучезарный юноша из австрийского Тироля, примкнул к Гарибальди, в составе «тысячи» дрался при Каталафими, позже ходил на Рим, еще позже – в Тироль, - и, как все «красные рубахи», заживо вошел в Пантеон «создателей нации», как синоним военной славы и победы. Хотя, если уж по большому счету, и «тысяча», и сам Гарибальди в военном смысле были никем и ничем, всего лишь цветастой ширмой, под громким прикрытием которой истинные режиссеры объединения Италии тихо решали серьезные задачи. Неудивительно, что карьера у парня задалась, он, вступив в армию, рос в чинах, защитил диссертацию по тактике пехотного боя, проявил себя, как неплохой администратор, - но к реальной войне, тем паче, в неординарных условиях готов категорически не был. Вот и все.

Впрочем, все это, - и суд, и позор, и бегство от позора из любимой Италии в Австрию, и плаксивые мемуары, - было потом, гораздо позже. А пока что, в 5 часов 32 минуты утра 1 марта 1896, повинуясь приказу национального символа, генерал Альбертоне, командир центральной колонны двинул свои части в атаку на центр армии царя царя, выстроившейся к бою около Адуа. И началось. Описывать само сражение, честно говоря, лень. Оно и так описано многократно. Достаточно сказать, что эфиопы, сперва попятившиеся, быстро пришли в себя и далее уже боевого духа не теряли, - зато итальянские колонны, наступавшие раздельно и не согласованно, очень скоро начали нести огромные потери. Вдобавок ко всему Баратьери, находясь сначала в резервной колонне генерала Элены, а потом в уже терпящем поражение отряде Аримонди, полностью потерял связь с войсками, после чего ни о какой согласованности действий и речи не было.

В результате эфиопы смогли по отдельности расправиться с каждой группой. Уже к 11 утра колонна Альбертоне потеряла большинство, затем эфиопские солдаты пленили самого генерала и захватили пушки, итальянцы, запаниковав, побежали и воины царя царей на их плечах смяли колонну Аримонди, которую не спас даже запоздалый подход резерва. Был, правда, момент, когда отчаяние придало итальянцам силы и они почти прорвали окружение, - но в этот момент, гласит легенда, рас Мэнгэша сказал императору: «Я восемь лет сдерживал итальянцев, а вы, шоанцы, не можете выстоять всего один день?», - и царь царей, сбросив одеяния, вместе с патриархом кинулся в гущу боя, после чего остановить эфиопских солдат было уже немыслимо. Контратака итальянцев захлебнулась. Аримонди погиб, солдаты побежали, вместе с ними бежал командующий и раненый в ногу командир резерва генерал Элена, затем обратились в бегство и остатки колонны убитого генерала Дабормида, - и бой кончился.

Не отдай император строжайший, под угрозой смерти приказ щадить сдающихся, живых итальянцев, видимо, не осталось бы. Но приказ был отдан, и эфиопы щадили, но от преследования смогли оторваться только 2500 солдат из почти 18 тысяч вступивших в бой. Итальянцы потеряли 11 тысяч убитыми и ранеными, примерно 5000 оказались в плену; потери эфиопов составили где-то 4 тысячи «двухсотых» и раза в полтора больше «трехсотых», хотя точно, конечно, никто не считал. Весть о поражении Баратьери громким эхом прокатилась по всей Европе, и ясно почему. Такого еще никогда не было. Европейцев били и раньше, не без того, и тем не менее...

И тем не менее, какие бы Изанзлваны и Майванды ни переживала Англия, какие бы Лангшоны и Фарафаты ни случались у Франции, побежденные продолжали войну и «туземцам» рано или поздно приходилось признать себя тем, кем им полагалось быть по «белым» понятиям. А тут большая и развитая европейская страна уже не могла продолжать. Адуа поставил жирную точку на экспансии, - и это ошеломляло. Ведущие СМИ Европы с удивлением отмечали, что «в Африке появилось государство, достойное самостоятельно представлять себя», Италия плакала, премьер Криспи ушел в отставку, Менелик, попраздновав, развернул армию обратно в Шоа, а спустя несколько дней после битвы под Адуа итальянцы предложили переговоры. И 26 октября в Аддис-Абебе был подписан договор, полностью перечеркнувший Уччиаль , зафиксировав «состояние мира и дружбы на все времена». С возвращением к довоенным границам, выплатой Италией контрибуции и признанием независимости Эфиопии «полностью и без каких-либо ограничений».

Все? Все. Но не совсем. Остается вопрос, мучащий многих: почему все-таки Менелик после Адуа ушел на юг, даже не попытавшись очистить от итальянцев беззащитное побережье? Почему? Боялся сезона дождей, как предполагают иные исследователи? Чепуха. До сезона оставалось еще два месяца, а до побережья было рукой подать. Опасался мятежей в тылу? Вдвойне чепуха. Послед такого успеха против победителей не бунтуют. Боязнь проиграть, потеряв плоды победы? Чепуха втройне: крохотные итальянские гарнизоны, сжавшись в комочек, тряслись в портах от ужаса. Если вдуматься, отсекая лишнее, единственный ответ: та самая «южная» психология. Чем хуже Тигре, чем оно слабее, тем лучше Шоа, а если забрать побережье, лучше станет Тигре, - так незачем и стараться. Вот он, самый вероятный вариант. И самый логичный, исходя из всего, что мы знаем о Менелике. На его взгляд, наверное, даже идеальный. Но…

Но вряд ли дальновидный. Очень вряд ли. Потому что именно в этих не отвоеванных, когда можно было, портах спустя 40 лет, когда "вечные времена" кончились, высадились полки Дуче и как раз Эритрея, во благо Шоа оставленная итальянцам, стала их плацдармом. Но и более того: именно обиженные северяне из Тигре, спустя еще почти полвека став основой мятежной армии, совместно с эритрейцами, бывшими братьями, воспитанными в лютой ненависти к эфиопам, вымотали империю Соломонидов, а потом порвали и социалистическую империю Менгисту, в итоге поставив Шоа в угол, но потеряв выход к морю. А все, как сказал один умный человек, «из-за того, что патриот Менелик в какой-то момент слишком хотел превратить империю в одно большое Шоа, подминая все и вся под интересы южан и не подумав, как могут спустя десятилетия отозваться его деяния, нарушившие хрупкий, складывавшийся веками, внутриэлитный баланс».

Египет - священная наша держава

Спасибо Наполеону. Его появление в Стране Пирамид из сонной одури, тянувшейся уже без малого три века, с момента, когда пришли Османы и время остановилось. День сменял день, год сменял год, янычары в каирской цитадели представляли султана, но реальными хозяевами страны оставались «черкесы» - мамлюки кавказского происхождения, военная каста, не имеющая ничего общего с простонародьем, - потомками тутмосов и рамзесов, воспринявших от арабов язык и религию, в связи с чем, именуемых хозяевами страны «арабами». Из них просто сосали соки, и слово «араб» в тогдашнем Египте столь же было ругательным, как и слово «турок» в Османской империи.

А потом французы сломали «черкесов» и страна обрушилась в хаос: англичане, «черкесы» и «турки» прогнали французов, потом «турки» схватились с «черкесами» и вырезали их, потом «арабы» и «турки» прогнали англичан, потом победители схватились друг с другом, и в конце концов, по итогам резни всех против всех, когда уже неважно было, кто победит, лишь бы хоть кто-то победил, точку на сюжете поставил Мухаммед Али, янычарский ага смутного (вроде бы албанского происхождения), понаехавший в Египет на службу, но решивший сыграть ва-банк. Он, действуя спокойно и методично, получил от султана статус паши и в ранге «героя мусульман», изгнавшего «неверных», стал владыкой народа, который до конца жизни глубоко и предельно искренне презирал.

На этом спячка кончилась. Истребив старую аристократию и загнав в кювет мулл, требовавших долю власти, в князи выскочила разноплеменная, объединенная только Кораном военщина, - в основном, выходцы из низов, - считавшая себя пупом земли, не боявшаяся ни бога, ни черта, невероятно активная и очень жадная. «Каждый из них, — говорит Джабарти, — имел теперь по нескольку домов, жен, поместья и занимал положение, о котором ранее не мог мечтать, но хотел большего». Эти молодые волки готовы были грызть за своего лидера глотки, и опираясь на них, Мухаммед Али стал своего рода «фараоном».

Амбиции у этого сероглазого, очень сдержанного блондина были круче корсиканских. Признавая власть Стамбула только на словах, хотя и очень красивых, он, как пишет арабский историк, на самом деле, «хотел спасти земли ислама, возродить их и распространить в них славу мусульманства». В этом смысле, Египет был идеальным трамплином. Новый паша разбил ваххабитов, завоевал Аравию, покорил Восточный Судан, посылал войска в Грецию, - и его солдаты, везде проявляя себя наилучшим образом, нигде и никому не давали пощады.

В конце концов, вокруг каирского паши стали собираться все, не согласные с реформами Махмуда II, и (указывает Асад Рустум) «Вся империя разделилась на два враждебных лагеря: сторонников Мехмета Али-паши и приверженцев султана», - которого Мухаммед Али, поначалу подчеркнуто почтительный, спустя пару лет открыто назвал «окаянным негодяем», обвинив в «вовлечении Империи в орбиту Европы», нежелании «возрождать величие Порты» и «возвращать утраченные территории».

Такая позиция с неизбежностью вела к открытому конфликту, благо султан тоже не был размазней. Но силенок у суверена было значительно меньше, и первая война, начатая в 1831-м под флагом «защиты правоверных мусульман, которые хотят освободить ислам от христианских обычаев и порядков, навязанных ему султаном Махмудом», завершилась в 1839-м победой вассала. Хотя и частичной - отняв у суверена многолюдные Палестину, Сирию и Киликию, Стамбул, до которого было рукой подать, паша так и не взял: помешала высадка на Босфоре русских, просто из принципа спасших Османскую империю, не взяв взамен ничего, кроме договора о дружбе и взаимопомощи.

Впрочем, на первое время половина империи с населением в 8 миллионов душ (при том, что в самом Египте жило три) пашу вполне устроила. Это позволяло готовиться к следующим шагам, а необходимым условием для их успеха были реформы. Но не «петровского» типа, - как бы апологеты ни сравнивали Мухаммеда Али с Петром, - а направленным сугубо на то, чтобы «учиться у Европы как её бить». Ибо, как сам он говорил, «Египет молодое государство, отказавшееся от всего старого, и Европа не дает нам времени восстановить наши силы и укрепить нашу мощь».

И тут уж не шутили: деньги на призывную армию выкачивались отовсюду, принудительные займы, налоги, конфискации и крепостничество как в деревне, так и в городе стали нормой жизни, в чем-то напоминая грядущие коллективизацию, индустриализацию и чучхэ, вместе взятые. Во исполнение указа «опираясь на собственные силы, догнать и перегнать Манчестер», возникали фабрики и заводы по производству всего, оснащенные новейшей техникой. Правда, вся эта роскошь мелочно контролировалась сверху, целиком завися от субсидий из бюджета, а рабочих результаты их деятельности если и волновали, то лишь в смысле, чтобы не били палками.

Впрочем, в тактическом плане смысл в таком рывке все же был. Многое из ранее дорогого и покупного стало своим и дешевым, а система монополий, при всех недостатках, закрывала дорогу иностранным банкам, создавая, пусть в малой мере, экономическую независимость от Европы. Ну и, конечно, принцип «сами-сами» вынуждал воспитывать кадры не только верные, но и умные. Или, как минимум, квалифицированные. И тут уже дело шло даже круче, чем у Петра.

Помимо «культурных миссий», - отправки молодежи на обучение в Европу, - по всему Египту, вопреки ротестам мулл, заработала сеть светских школ, ПТУ, техникумов, готовивших офицеров, инженеров, учителей и так далее. Причем, по «своим», - на арабском и турецком, - учебникам. Тоже, естественно, под плотным контролем властной пирамиды, на верху которой сидели военные и люди из громадной семьи паши. Что опять-таки в отдаленной перспективе было чревато, но тактически, временно давало результат: на фоне бардака, творившегося в Порте, земли, контролируемые Мухаммедом Али, казались уголком порядка и законности. Там поначалу даже изредка сажали за взятки.

И это производило на сторонних наблюдателей должное впечатление. «Недовольство велико, - сообщал в Неаполь дипломат Чевитта, - но население, не считая феллахов, мнение которых никому не интересно, согласно с пашой, что ради священной державы можно потерпеть». Полный, так сказать, консенсус вокруг национального лидера, которому не было альтернативы. «Не подлежит сомнению, - отмечал Карл Маркс, плотно интересовавшийся Египтом, - что это единственный человек, который мог бы сделать Турцию чрезвычайно опасной для России и добиться того, чтобы „парадный тюрбан» заменила настоящая голова».

Впрочем, при всем внешнем блеске, организм с самого начала подгнивал. Союз военщины и олигархов, замкнутая на себя привилегированная каста «неприкосновенных», по давней привычке именуемая на низах то «турками», то «черкесами», расставив своих людей везде, вплоть до сельских управ, имела всё, остальные не имели ничего. Арабы считались быдлом, сельские арабы – быдлом вдвойне. За малейшие огрехи их пороли, за разговорчики ссылали на каторгу, а за строптивость расстреливали или топили в Ниле.

До уровня рабов государства опустили и прочих. Бывшие элиты разорились, кто не попал под репрессии, унижался перед властями, выклянчивая службишку хотя бы в духовном ведомстве (о военной или административной карьере арабу не приходилось и мечтать). Досталось и христианам-коптам, которым паша вообще-то благоволил. «Класс купцов исчез из-за монополии правительства на внешнюю и внутреннюю торговлю», и естественно, гибель торгового капитала закрыла возможность частного бизнеса.

А всевластие бюрократии на вершине пирамиды, - управлять главными доходными отраслями Мухаммед Али поручал только своим старым друзьям по янчарской орте «Бахр» («Море»), в котором он когда-то служил, ибо не любил расставаться с теми, к кому привык, - привел к тому, что в какой-то момент государственная машина, вполне довольная порядком вещей, стала мягко, без истерик отторгать все реформы, которые сама же и затевала. К тому же, понемногу увязая в той самой коррупции, которую, по мысли паши, должна была контролировать.

Естественным итогом стал системный кризис. Финансовая система рухнула, инфляция поражала воображение, единственной валютой, которой доверяли, стал британский фунт, и все попытки властей управлять курсом пиастра в ручном режиме оказались бессмысленны, - а население выло. «Я посетил несколько деревень, - 30 января 1834 докладывал начальству российский консул Дюгамель, - и, несмотря на все, что я слышал, я бы не поверил, что нищета может зайти так далеко. Все население Египта одето в лохмотья; у них, действительно, нечего больше отбирать».

Естественно, люди зверели. Бунтовали, правда, редко, - надзор силовики организовали на славу, никто не знал, кто на кого доносит, - но побеги, саботаж, всякого рода «луддизм», нанесение себе увечий, поджоги стали явлением повседневным. Даже сам паша сетовал на «чернь, не сознающую, что все это, в конце концов, не для нас, но для Египта», а ночные рейды с убийствами «ненадежных» из чрезвычайщины стали нормой. И тем не менее, ситуация если и менялась, то к худшему.

Так что, в 1833-м, грустно отметив, что «по воле Аллаха мне все же придется выпить чашу яда», впервые взял займ у французов, которым верил больше, чем кому-либо, - а уже в 1840-м долги Египта зашкалили за 80 миллионов франков, что почти в пять раз превышало годовую прибыль от всего экспорта. А поскольку долги надо платить, паше, чтобы хотя бы обслуживать проценты, пришлось приоткрыть страну креатурам Парижа. На что, естественно, не мог не отреагировать Лондон.

Почему Египет для Англии был принципиально важен, рассказывать, видимо, излишне, - напомню лишь, что эта страна рассматривалась, как важнейший плацдарм на пути в Индию и обратно, и с появлением пароходов ее значение только возросло. Правда, разговаривать о канале через Суэц Мухаммед Али категорически отказывался, и потому сэры до поры, до времени, по обыкновению, не спешили, готовя почву, но как только на Острове стало известно о «французском займе», шестеренки завертелись.

Сэры, к тому времени уже подсадившие Стамбул на финансовую иглу, начали обрабатывать султана в том смысле, что платить по кредитам ему будет легче, если Порта «покончит с сепаратизмом и восстановит контроль над ресурсами Египта». Султан упирался, но вяло, и 16 августа 1838 был подписан англо-турецкий договор «О свободе торговли», согласно которому британские подданные получали массу льгот и привилегий, но главное, «на территории всех владений султана в Европе, Азии и Африке». То есть, и в Египте, зависимость которого от Порты, пусть сто раз формальную, официально никто не отменял.

Мимоходом договор перечеркнул имевшийся договор с Россией, а чтобы избежать осложнений, мудрые англичане вписали в документ еще и пункт о предоставлении «всем третьим сторонам» тех же прав, что и себе, - после чего возражать Парижу было уже не с руки, а кроме Парижа, в общем, никто и не имел оснований. Разве что Мухаммед Али, естественно, отказавшийся признавать договор. Это, конечно, означало войну, но как раз ее паша не боялся, рассудив, что уж войска-то у него куда лучше султанских, а война все сложности спишет.

Так поначалу и было. 21 апреля 1839 войска султана перешли Евфрат, а 24 июня и были окружены и полностью разгромлены при Незибе, после чего султан Махмуд II умер от потрясения, а остатки разбитых войск перешли на сторону победителя. Путь на Стамбул был открыт, - и тут всю полноту власти над Портой взяла на себя «конференция послов» Англии, Австрии, Пруссии и России, при аккуратном молчании Франции заявивших, что «целостность единой Османской империи священна» и державы будут ее отстаивать «всеми методами, находящимися в их распоряжении».

В район конфликта двинулась англо-австро-русская эскадра, 19 августа 1840 в Каир доставили очень жесткий ультиматум: в течение 20 дней вернуть султану флот и вывести войска отовсюду, кроме Египта, взамен получив признание за его родом прав на престол в Каире. Паша промолчал, и тогда 7 сентября державы, отозвав послов, объявили, что султан решил сместить Мухаммеда Али, поручив реализовать это «эскадрам нейтральных государств». После чего морская пехота «нейтралов» начала высаживаться на побережье Ливана, где ее с восторгом встречали местные племена, смертельно уставшие от египетских порядков. 10 октября при Джунии, близ Бейрута, египтяне потерпели поражение, - серьезное, но не критическое, - и чем все кончится, никто не мог сказать. Никто никому еще никаких предложений не делал, но...

Вдруг оказалось, что «египетская военная мощь рухнула как по мановению волшебной палочки; города падали, как бусины четок». Ливан и Сирия оказались под контролем турок и «нейтралов», а 15 ноября «нейтральная» эскадра под командованием лорда Нэпира появилась на рейде Александрии, поставив Мухаммеда Али в положение, мягко говоря, сложное. Притом, что войск хватало и артиллерийский парк был не хуже корабельных калибров, из норок высунулись обиженные муллы и город забурлил, а ближний круг, учуяв слабость национального лидера, заволновался: дети многих бывших янычар учились в Европе, многие визири держали деньги в «Банк де Лион», - и сами понимаете.

«Ты прав, - писал в это время паша, отвечая приемному сыну Ибрагиму, блокированному в Дамаске и умолявшему отца не сдаваться, - мы можем дать бой, славный бой. Но я, всю жизнь служил Египту, и теперь, в старости, обязан подумать о тебе, твоих братьях и ваших детях». В итоге, мир, согласно фирману от 1 июня 1841, отменив увольнение и закрепив за Мухаммедом Али наследственное управление Египтом и Суданом, обязал пашу вернуть Стамбулу все остальное. А также выплачивать ежегодную дань (10 миллионов франков), вернуть Порте флот, не строить военных кораблей, ужать армию до 18 тысяч солдат, и главное, - уважать условия договора англо-турецкого договора.

Пилюлю, правда, подсластили разрешением сохранить монополию во внутренней торговле, но что касается «свободы ввоза и вывоза товаров», никакие возражения не принимались. Называя вещи своими именами, «окно» в разоруженный Египет было пробито, а раз уж коготок завяз, птичка задом полетит. Мухаммед Али уже не мог, да и, видимо, не имел сил чему-то противиться. Позже итальянец Колуччи-бея, высокопоставленный чиновник, лично его знавший, отметил, что он «споткнулся о народ, не только не помогавший проведению реформ, но всячески противостоявший им», - да и сам паша под конец жизни признавал: «я мог найти, очень мало таких людей, кто понимал бы меня. Я был почти один большую часть моей жизни».

В страну, не имеющую собственных бизнесменов, хлынул поток иностранных маклеров и дилеров. Проходимцы и жулики, перехватив контроль за экспортом, занялись ростовщичеством, вспыхнула лютая коррупция. Система монополий рухнула, фабрики и заводы закрылись, миссионеры шныряли по «неправильным» церквям, а то и по мечетям;Каир оставался Каиром, но Александрия превратилась в мутный колониальный анклав, по выражению паши, «гнездо всех пороков», а Мухаммед Али, живущий уже по инерции, свободное от сна и девушек время уделял постройке летнего дворца, которую даже успел завершить.

Понять, как восприняли происходящее египтяне, - кроме, конечно, феллахов, которых ничто не волновало, - понять по силам лишь тому, кто пережил эпоху развала Союза с его «Танцуют все!». Только если на руинах СССР испуганно суетились те самые феллахи, а элиты восторженно рвали куски с теплого трупа, то в Александрии и Каире оплеванными почувствовали себя как раз представители элит, ничего против реформ не имевшие, от «диких мулл» безмерно далекие, но не желавшие окунаться в дерьмо.

Они понимали, что от сломавшегося Мухаммеда Али ждать нечего, и они ждали прихода к рулю его наследника Ибрагима, лучшего полководца страны, человека умного и с репутацией осторожного прогрессиста, тоже недовольного перегибами. Но Ибрагим, которому отец уступил престо, скончался через два месяца правления, старый паша вернулся к рулю, и лишь в 1849-м, когда умер и он, «реакционеры», как именовали их европейцы, смогли, - в обход Мухаммеда Саида, брата Мухаммеда Али, учившегося в Париже и слывшего «офранцуженным», - протолкнуть на престол Аббаса-Хильми, внука основателя династии, - как и покойный дядя Ибрагим, осторожного прогрессиста, и он попытался притормозить лавину.

Заявив, что «Египет не является больше турецкой землей, теперь это христианская земля, и я не намерен этого терпеть», молодой паша словами не ограничился. Навязанные «нейтралами» советники (в основном, французы) были высланы, цеха и гильдии восстановили и дали преференции, позволяющие египетскому бизнесу встать на ноги, наладили отношения со Стамбулом, где как раз шел эксперимент по «танзимату» (реформы своими силами), - и это рассердило многих.

Прежде всего, оскорбились, конечно, банки Франции, газеты которой развязали форменную травлю «средневекового деспота, желающего утопить в крови юную египетскую Свободу»), - хотя, как доказал Евгений Зеленев, - паша всего лишь пытался немножко опереться на Лондон, но куда большую угрозу представляла для «умеренного» суверена быстро усилившаяся внутренняя оппозиция, в том числе, и среди собственной родни. Шальные деньги, доли в проектах, взятки, щедро рассыпаемые европейцами, всего за несколько лет вскружили головы многим в правительственном аппарате, немалая часть обросла полезными связями, и само предположение насчет подморозки, не говоря уж о высылке партнеров, было для них невыносимо.

Прямо выступать против гаранта они, конечно, не решались, но разговоры о том, что «европеизации» нет альтернативы и «узкий национализм» паши мешает развитию, в кулуарах власти звучали все громче. А когда в 1854-м, стремясь потрафить Лондону и Стамбулу, Аббас-Хильми решил помочь «крымской коалиции», к оппозиционерам примкнули генералы, совершенно не желавшие воевать за дядю, и 13 июля 1854 с молодым пашой случилось что-то, непонятное по сей день, а на осиротевший престол по праву взошел тот самый Мухаммед Саид. Вполне себе патриот Египта, но убежденный в том, что Франция плохому не научит, и за девять лет его правления альтернативы, действительно, не стало.

При этом нельзя сказать, что все было так уж плохо: к европейцам начали относиться критичнее, бортуя жулье и стараясь иметь дело с серьезными людьми (вроде Лессепса, автора идеи Суэцкого канала), рабство и «джизью», - шариатскую подать с «кафиров», - отменили, объявив всех египтян равными перед законом, крестьянам дали право собственности на участки, которые они арендовали у государства, но «рыночные принципы» под сомнение уже не ставил никто.

Видимая польза от всего этого, несомненно, была: экономика ожила, экспорт (особенно хлопка, ставшего основой основ) увеличился многократно, появился и окреп частный бизнес, в отличие от «старых» монополий, вполне доходный. А также банки, - разумеется, с иностранным участием, - и система управления (по французскому лекалу), куда более вменяемая, чем изжившие себя «визираты». Полным ходом шло строительство по европейскому образцу; Каир и, особенно, Александрия становились похожи на Марсель и Неаполь. Египетская знать, освоив фраки, штиблеты и цилиндры, полюбила оперу, оценила балет, а также прессу, и разумеется, заговорила по-французски без акцента.

А после смерти Мухаммеда Саида его племянник Исмаил развернулся еще круче. Не меньший «прогрессист», он, в отличие от восторженного дяди, в бескорыстие парижей-лондонов не верил, а потому пересмотрел почти все заключенные предшественником договоры в пользу Египта, но не нагло, а по правилам, гарантировав (хлопок окупит всё!) выплаты огромных неустоек. Параллельно, рассовав бакшиш всем, кому надо, в Стамбуле, из обычного паши стал «хедивом» (вице-королем), без ограничения в военной сфере. И наконец прыгнул выше головы.

22 октября 1866, сочтя, что теперь Египет созрел для вступления в клуб «лидеров просвещенной Европы», Исмаил по рекомендации дружественных посольств издал Основной Закон, учредив «Меджлис шура ан-навваб», - Палату нотаблей, - и Египет, как прокомментировал сие событие ехидный Герцен, «Египет въехал на верблюде в эру парламентаризма». Правда, 75 депутатов имели право лишь обсуждать инициативы власти, и только в части финансов, зато избирались они по-взрослому, в тайном режиме и на самой настоящей многоступенчатой основе.

Короче говоря, какое-то время, - лет десять, как минимум, - всем все нравилось. Даже феллахам, которые, наконец, получили хоть что-то от своего, в общем, изрядно скотского положения. А уж про быстро наросший креативный класс и говорить нечего: опера оперой и балет балетом, а обретшему права и гарантии обывателю хотелось срочно ощутить себя не тварью дрожащей. В результате чуть ли не ежедневно возникали самые разные газеты на всех языках, включая арабский, живо и бойко обсуждавшие решительно все на свете, вплоть до вопроса, есть ли Аллах? – благо «улица», «базар» и духовенство, которым это могло бы не понравиться, жили своей, никак не пересекающейся с бурлением демократии и либерализма жизнью.

А также и проблемы, куда более значимые для тех, кому нравилось на сытый желудок думать всерьез, о смысле жизни и себя в ней. С подачи сирийских интеллигентов, перебравшихся в «свободный Каир», а также их быстро встававших на крыло местных друзей, единомышленников, поднимались острые социальные темы, рассматривались «достоинства старого, недостатки нового и как наилучшим образом их совместить», но самое главное, обсуждалось, с чего начинается Родина. То есть, вопрос, на самом деле, предельно важный и запредельно актуальный, - ибо вопрос самоидентификации стоял остро.

Раньше-то все было понятно: вот «арабы», они податное безгласное быдло, вот элита, - «турки», «черкесы», «арнауты», которые власть, а где-то сбоку «люди Книги», евреи и христиане. Которые выше «арабов», ибо не быдло, но должны знать свое место и не претендовать на большее. Ну и, понятно, все мусульмане, а коль скоро так, то, стало быть, обязаны подчиняться султану Порты, ибо он, по совместительству, еще и халиф правоверных. Все очень ясно и понятно, веками такую парадигму никто и не думал оспаривать, а вот теперь время пришло.

Предельно кратко, выглядело так. Если Мухаммед Али, мысля глобально, совершенно не интересовался всякими глупостями типа национальных идентификаций, - он, как самые первые Османы, полагал, что саблю судят не по ножнам и мечтал возглавить весь исламский мир, - то его преемники, будучи людьми, куда более приземленными, да и образованными, смотрели на мир куда прагматичнее.

Типа, что касается религии, то халифа должна избирать умма, и раз Османы присвоили этот титул по опять-таки праву силы, значит, никакие они не халифы. А если Египет не подчиняется Порте и его жители говорят по-арабски, значит, Египет – арабская страна, подчинявшаяся Стамбулу только пока Стамбул был силен, а теперь не обязана. И следовательно, как говорил еще в 1833-м, «наш долг перед потомством создать на арабской земле настоящее отечество для арабов, допускать их на все должности как в армии, так и во внутреннем управлении».

Что и стремились реализовать его наследники. Тот же Мухаммед Саид, в первой же своей тронной речи заявив: «Поскольку я считаю себя египтянином, то полагаю своим долгом воспитывать и образовывать этот народ, чтобы он был способен действенно служить своей стране, быть полезным и обходиться без иностранцев. Я твердо решил претворить эту мысль в жизнь», и далее действовал в этом направлении, а уж Исмаил и вовсе был фанатом новых веяний.

Так что, социальный заказ на идеи просветителей был и споры их не остались досужей болтовней: Ахмад Ан-Тахтауи, гуру каиро-александрийского креаклиата, на предложение возглавить правительственную «Аль-Вакаи аль-Мысрийя», ответил условием «никогда не ограничивать его в свободе суждений и слова», после чего руководил официозом, много и жестко критикуя, но ни разу не войдя в конфликт с властями, а слово оборачивалось делом.

В этот период, ранее презренных «арабов» с самых низов аппарата начали выдвигать, проверять на способности и продвигать по службе, вплоть до губернаторских постов и генеральских эполетов, а также и Палаты нотаблей. Турецкий язык сделался признаком дурного тона, зато изучение арабского всячески поощрялось, и когда в 1869-м его объявили государственным, закон всего лишь закрепил реальное положение дел.

И все бы замечательно, но… Безоглядно рухнув в «глобализацию», Египет предельно быстро оказался в паутине. В стране не было ни одного завода, ни одной фабрики, ни одного крупного торгового дома и ни одного банка, которые бы не контролировались иностранцами. Прежде всего, французами, но и всеми остальными тоже. Как правило, неформально представлявшими и правительственные структуры. Подряды и концессии доставались только им. Просто потому, что своих предпринимателей нужного уровня среди египтян не было, а пытавшихся приподняться душили на корню.

Вполне серьезные, уважаемые люди, - не явные прохвосты, как раньше, - они нередко даже хотели Египту добра, но не ценой сокращения прибылей. А прибыли (учитывая фактическую монополию на научные и технические знания) были сказочные и ради них бились не на шутку, а это, естественно, растлевало и египетскую бюрократию, выяснившую, что на одну зарплату живут только лохи. В итоге, начав со скромных 10% отката, как при Османах, вскоре дошли до того, что чиновник, бравший меньше 50%, считался опасным для общества и вылетал со службы.

В серьезную копеечку влетали и военные программы, отказаться от которых не было возможности, да и не хотелось. Ибо никак нельзя было сказать «нет» Наполеону III, «главному лоббисту» Египта в Европе, просившему подсобить справиться с «мексиканскими дикарями» и сулившему взамен «половину золота ацтеков». И Лондон, указывавший на то, что «ни одно европейское государство не может считаться вполне просвещенным, не имея колоний», в связи с чем, нужно «совместно завоевать Судан», тоже не хотелось обижать, - и в итоге владения хедива (на пару с сэрами) приросли огромной Экваториальной провинцией, - правда, убыточной, но честь же дороже.

В результате с какого-то момента расходы государства начали стабильно опережать доходы, и хедиву Исмаилу все чаще приходилось обращаться к западным банкам, как напрямую, так и через выпуск ценных бумаг, охотно этими банками скупаемых. Это было чревато, и, в принципе, нельзя сказать, что власти Египта не сознавали, что такая ситуация может быть опасна. Однако исходили из того, что пока хлопок в цене, а цена растет, ничего слишком ужасного не происходит, да и переговорщики, уполномоченные хедивом, имея свой интерес, зуб давали, что подставы невозможны.

Свой резон тут был: Европа много воевала, и чем больше она воевала, тем больше хлопка ей требовалось, а начавшаяся в США война Севера с Югом сделала Египет если и не мировым монополистом, то чем-то типа того. В связи с чем, пояснение Фуада Гюмри, министра финансов, просившего одобрить первый международный займ, - «Нет, господа, не европейцы посадили нас на финансовую цепь, это мы посадили их на цепь из хлопка», - Палата нотаблей в 1862-м приняла под аплодисменты, и Лондонская биржа открыла линию кредита. А затем еще, еще и еще, - общей сложностью, семь. Причем на условия, - ведь хлопок же! – правительство хедива внимания не обращало. А зря.

К сожалению, никаких деталей о деятельности т.н. «египетского пула» мне выяснить не удалось, но о существовании этого «негласного клуба» многие, высказывая мнение, что Египет год за годом затягивали в безвыходную ловушку. «Мало того, что проценты в 1,5—2 раза превышали средние процентные ставки по внешним займам, реализованным в это время на Лондонской бирже, - указывает Леонард Фридман. - Из общей и заранее обусловленной суммы займа вычитались различные куртажные, комиссионные и другие выплаты, а кроме того, значительная часть средств просто удерживалась кредитором в качестве «обеспечения риска».

В результате, египетское государство получало не более 30% номинала, зато в обеспечение займов «нашим европейским партнерам» передавались, - естественно, «во временное пользование», - целые отрасли: таможни, железные дороги, налоги с провинций и личных имений хедива. В конечном итоге пришли к тому, что на 1 января 1870 задолженность Египта в пять раз превысил общую сумму годового дохода. А потом количество, - резко, рывком, - перешло в качество, и никакие повышения налогов не помогали: все уходило на обслуживание процентов на проценты.

Прекратились выплаты жалованья чиновникам и армии. Отчаянный закон о «мукабале» (возмещении), - с владельцев земли принудительно взяли шестикратную сумму налога, пообещав позже снизить его наполовину, не дал ничего, - деньги испарились мгновенно, - зато ненависть подданныъх к властям стала нормой жизни. А тут еще сработала «домашняя заготовка» того самого «египетского пула». В момент, когда на рынки был выброшен рекордный урожай хлопка, выручка за который могла бы заткнуть основные дыры, ведущие биржи Европы, обрушив цены на этот вид стратегического сырья, держали курс на минимуме до тех пор, пока срок выплат по векселям не истек.

Власти заметались, вымаливая кредиты на любых условиях, а Лондон, Париж, Брюссель и Амстердам, - то есть, все потенциальные доноры, — отказывались иметь дело с Египтом, поместив его в «черный список» и в самый разгар кризиса лишили своего финансового доверия, публично заявив, что Каиру доверять нельзя, поскольку «правительство хедива не ведет борьбу с коррупцией». Единственным, кто откликнулся, стал некто Оппенгейм, мелкий банкир, представлявший неких «друзей Египта, слишком скромных, чтобы называть свои имена», - и условия этих анонимный друзей были страшными. Из 32 миллионов одолженных фунтов хедив получил всего три пятых, но за это обязался платить 18% годовых от всей суммы, да еще и в «приоритетном порядке».

В итоге, проценты по «займу анонимов» съедали все, что удавалось наскрести, параллельно взвинчивая пени по другим, не приоритетным займам, - а денег уже не было вовсе и продавать было уже нечего, кроме последнего, самого главного: Суэцкого канала. Который и пришлось продать правительству Её Величества за 4 миллиона фунтов, потому что, несмотря на оценочную стоимость в 19 миллионов, у Великобритании, как назло, было туго со средствами, а больше покупать никто не соглашался. А когда и эти деньги растворились, 8 апреля 1876 хедив Исмаил объявил о финансовой несостоятельности Египта.

Челюсти сомкнулись. В 1876 «миссия Кейва», - группа финансовых экспертов, прибывшая для изучения ситуации на месте, - рекомендовала странам-кредиторам установить контроль над доходами и расходами Египта, и державы сформировали «Кассу хедивского долга» из представителей Лондона, Вены, Рима и Парижа. Французов, как «максимально пострадавших», в комиссии было большинство, но это не устроило англичан, и по их настоянию в ноябре Кассу упразднили, введя взамен «систему двойного контроля»: управление финансами, портами и железными дорогами взяли на себя генеральные контролеры, француз и англичанин.

Все европейцы, живущие в Египте, стали «протеже» - то есть, «экстерриториальными персонами» с дипломатическим статусом. А поскольку хедив, наконец-то сообразив, что к чему, оставаясь формально высшей властью Египта, отчаянно брыкался, действуя на нервы контролерам, контролеры запустили в европейских СМИ кампанию травли «погрязшего в коррупции африканского тирана, ограбившего Европу», - и в марте 1878 Международная чрезвычайная следственная комиссия пришла к выводу, что Исмаил «мешает процессу стабилизации». На основании чего, в августе хедив был фактически отстранен от руководства.

Его не арестовали и не свергли, - просто 28 августа Англия и Франция сформировали «международное министерство», тут же названное египтянами «европейским кабинетом», хотя формально это было не совсем так. Европейцев в новом правительстве, на заседаниях которого хедиву, если он хотел, разрешалось присутствовать, но без права голоса, было только двое, - Риверс Уильсон, министр финансов, и Жорж де Блиньер, министр общественных работ, да еще первые заместители глав всех ведомств.

Остальные посты заняли египтяне. Главой кабинета, - сразу заявившим, что «наше правительство – правительство мучеников, обреченных на гибель, но мы готовы возлечь на алтарь Родины», - стал армянин-католик Погос Нубар-паша по прозвищу «Арнаб» («Заяц»), бывший министр иностранных дел, в свое время попавшийся на нехороших связях с тихими англичанами и бежавший от греха в Лондон, где «оппозиционному либералу» предоставили политическое убежище.

Будучи полиглотом (шесть языков, не шутка!), арабского новый премьер не знал и знать не желал, был «во всех отношениях больше британцем, чем сами англичане», хедива ненавидел дважды: и как «жертва режима», и за ориентацию на Париж, - а лучшим исходом для Египта видел немедленное установление британского протектората или даже колониального статуса. В общем, персонаж весьма специфический, хотя и не уникальный, и совершенно никем, кроме ливано-сирийской диаспоры, в Каире не уважаемый.

Что до «фигуры номер два», Рияза-паши, первого вице и министра внутренних дел, то он слыл человеком честным, мзды не берущим, но рабски ориентированном на любые уступки Европе, поскольку, как он публично заявлял, «мы, египтяне, романтичны, храбры, духовны, но, увы, корыстны и совершенно не способны к делу, без помощи европейцев Египет пропадет окончательно». Ну и так далее: если не компрадор, то холоп примерный. Имея в Каире такую власть, со страной можно было делать решительно всё.

Единственное, чего не учли европейские друзья Египта, это мнения «базара». Что, впрочем, естественно, поскольку мнением «базара» никто за многие столетия египетской истории не интересовался. А если он изредка и рычала, - скажем, по призыву мулл (такое бывало), - бунты, бессмысленные и беспощадные, заливали кровью войска, никакого отношения к «базару» не имевшие. Теперь, однако, все было иначе. Армия давно уже не была ни «черкесской», ни «турецкой». Она была египетской, солдат-египтян, по чьим семья больно ударил кризис, на ротно-батальоном (и даже изредка полковом) уровнях возглавляла, в основном, тоже плоть от плоти «базара», разве что более или менее чистых его рядов, и они были в бешенстве, как из-за многомесячных невыплат жалования, так и «по соображениям долга и чести».

Равным образом, злились и мелкие чиновники из разночинцев, достаточно образованные, чтобы более или менее понимать ситуацию и, понимая, строить теории на тему «Кто виноват?». Естественно, чуя, куда ветер дует, оживилсь улемы и шейхи, полсотни лет сидевшие тише воды, опасаясь секим-башка, а теперь получившие шанс оседлать волну за «старые добрые времена». Каир и Александрия ворчали, порыкивали, естественно, определяя виновником всех бед хедива, который-де предал ценности ислама, продал страну кафирам и лишает ее будущего.

Правда, высшие слои креаклиата, так или иначе вписанные в систему, - даже в роли «лояльной оппозиции», - рассматривали проблему, как «преходящий побочный эффект становления молодой демократии», и их газеты уговаривали «потерпеть, положившись на мудрость и дальновидность нашего хедива». Но, коль скоро социальный заказ сформировался, кто-то, достаточно грамотный, чтобы внятно назвать вещи своими именами и объяснить «базару», чего он хочет, рано или поздно не мог не появиться, - и он появился.

Вообще-то, Мухаммад ибн Сафар Хусейни (позывные «Найем» и «Джамалутдин Аль-Афгани», как мы и будем его называть), к Египту отношения не имел, но этот аспект его, убежденного панисламиста, не волновал ни в какой степени. Сеид, - то есть, потомок Али, - клерк при дворе афганского эмира, учившийся в британской Индии, он покинул родные места в 1869-м, не поладив с начальством, которое обвинял в отступлении от идеалов ислама, и с улемами, считавшие такие заявления ересью, и какое-то время пожив в Турции, перебрался в Каир. Где, пользуясь либерализмом властей, начал проповедовать то, за что в Кабуле посадили бы на кол, а в Стамбуле закрыли бы лет на десять.

По мнению ряд исследователей, это был «первый исламский революционер нового типа», и видимо, так оно и есть. Не отрицая (как в свое время Мухаммед Али), что у Европы есть чему учиться в практическом смысле, все остальное Аль-Афгани презирал и называл «гнилью, растлевающей чистые души»; его политическим идеалом была «демократия уммы», основанная на принципах «чистого ислама» и конкретно воплощенная в конфедерации мусульманских государств во главе с халифом. Короче говоря, «вера выше границ, справедливость выше закона», и очень желательно, во всемирном масштабе.

Однако, поскольку начинать надо с малого, с середины 70-х, завязав (личность была яркая, притягательная) обширные связи во «всём Каире», он аккуратно формировал «несистемную оппозицию». А когда небольшой кружок единомышленников, наконец, сформировался, а в марте 1877, - уговорив близкого друга Якуба Саннуа, имевшего итальянский паспорт, а потому неприкосновенного, взять на себя роль главного редактора, - начал издавать «Абу Наддара зарка» («Наблюдатель с голубым моноклем»).

Эта газета, - острая, бойкая, ехидно-сатирическая, - а потому быстро ставшая популярной, критиковала власти на грани фола, позволяя себе даже называть самого хедива «околоточным надзирателем». За что ее через два месяца и закрыли, выслав зиц-главреда на родину, в Ливан, однако Аль-Афгани, найдя спонсоров, в 1877-м основал газету «Миср» («Египет»), затем в июне 1878 - газету «Ат-Тигара» («Коммерция»), и везде предоставлял слово не только своим единомышленникам, но всей «Хизб аль-Ватан» («Партии Родины») - разношерстным оппозиционерам, объединенных неприятием «европейского кабинета».

Понемногу становясь все смелее и радикальнее, он в статье «Власть тиранов», увидевшей свет 14 февраля 1879, дошел уже и до прямых призывов к установлению республики, «которая, по внутренней сути своей, равнозначна Халифату». Параллельно шустрый пуштун активно сотрудничал с уже обосновавшимися в Каире масонами, по пятницам не пренебрегая и выступлениями в мечетях, непосредственно перед «улицей», слушавшей яркого оратора с большим вниманием, ибо говорил он вещи простые и понятные:

«Вы рождены в рабстве и живете под властью деспотов. Много веков вы терпели гнет жестоких пришельцев. Хлеб, который вы добываете в поте лица, отнимают у вас без вашего ведома… Воспряньте же от вашего безразличия. Отряхните прах невежества и лени. Выйдите на прощадь и станьте свободными, как другие народы, или умрите шахидами!». Такого не выдержали даже безмерно либеральные власти: несмотря на то, что никакой серьезной организации у понаехавшего говоруна не было, его, давно уже взятого на карандаш, арестовали и выслали, - но зерна, брошенные им в хорошо унавоженную кризисом почву, дали ростки.

Весной 1879, - Аль-Афгани еще вовсю витийствовал на мимбарах столицы, - в Александрии возникло тайное общество «Миср аль-Фатат» («Молодой Египет»), основанное несколькими итальянцами, поклонниками «Молодой Италии» Мадзини. А также молодыми арабами из зажиточных христианских и еврейских семей и мусульманами из «афганского кружка», желавшими ускорения, гласности, перестройки и национального правительства, «ответственного только перед свободно избранным парламентом».

Начитанные ребята настолько бредили Французской революцией, что в целях конспирации именовали себя никак иначе, как «Марат», «Сен-Жюст», «Робеспьер» и так далее, а программа их сводилась к тому, что «равенство, невзирая на веру, и свобода — источник всего великого, что есть на земле». Правда, столкновения с реальностью эти высокие идеалы не выдержали уже через два месяца: немногочисленные мусульмане, не понимая, о какой свободе без главенства единственно верного учения может иди речь, покинули ряды и создали собственное «Мусульманское благотворительное общество», по сути своей народническое с опорой на Коран.

И те же дрожжи бродили в армии, но тут была и своя специфика. Военных злило воровство начальства, бесило использование их, как дармовой рабочей силы, оскорбляли недавние поражения в «чужих» войнах с Россией и Эфиопией, а что до офицеров, так особую роль играли ревность и зависть полунищих «арабов», не имевших ни специального образования, ни перспектив, к аристократам-«черкесам», уверенно шедшим к генеральским эполетам. Лично к Исмаилу большинство этих «феллахов в мундирах» претензий не имело, однако куда идти, как всегда, определяли не феллахи, что бы там сами себе ни думали.

В такой ситуации, превращение «Хизб аль-Ватан» из просто условного термина типа «диссиденты» в некую, пусть рыхлую и, естественно, нигде не зарегистрированную, но структуру было неизбежным. Тем паче, что ситуация не нравилась и значительной части высших управленцев, видевших, что иностранцы и их обслуга из числа ливанских торговых элит понемногу оттесняет от власти не только хедива, но и египетскую аристократию в целом.

Примерно в январе 1879 в каирских верхах сформировался «клуб патриотов», считавших необходимым «вернуть Египет египтянам», лидерами которого стали Исмаил Рагеб-паша — бывший министр финансов, один из крупнейших помещиков страны, - и Мухаммед Шериф-паша, — влиятельный царедворец и фаворит Исмаила, действовавшие с негласного одобрения хедива и контролировавшие Палату нотаблей.

Параллельно, но временно не пересекаясь с «дворцовой группой» оформилась и «военная оппозиция», ориентировавшаяся на полковника Махмуда Сами аль-Баруди, аристократа из «черкесского» рода, героя русско-турецкой войны, тесно связанного с Портой и беглым принцем Халим-пашой, младшим сыном Мухаммеда Али, ненавидевшим христиан и племянника, лишившего его престола: после неудачной попытки мятежа он, отсидев сколько-то лет, бежал в Стамбул, где и жил в ореоле «страдальца за народ».

И что интереснее всего, все лидеры оппозиции, - и «умеренные» царедворцы, и «радикалы» вроде Аль-Афгани, и военные так или иначе замыкались на масонские ложи Египта, пропитанные агентурой англичан, которые, в итоге, были в курсе всех событий, но ничему не мешали и никого ведомству Рияз-паши не сливали. На первый взгляд, не очень логично, - ведь по идее, Лондон должен был пресекать все угрозы кукольному правительству, - но, как показали дальнейшие события, развитие сюжета было просчитано сэрами на несколько лет вперед, и на данном этапе обострение было более чем в их интересах.

Впрочем, об этом позже. А пока что люди организовывались, не пересекаясь, скажем так, отдельными колоннами. Да и в планы режиссеров процесса не входило пересекать плохо совместимые детали, провоцируя совсем ненужные противоречия, избежать которых было сложно. Поскольку Палата нотаблей ( «гражданское крыло Хизб аль-Ватан») ориентировалась на хедива, а «военное крыло» тяготело к союзу со Стамбулом, и оба «крыла» на дух не переносили разночинцев из группы Аль-Афгани, обвиняя ее лидера «в связях с нигилистами и социалистами», что, в общем, - с поправкой на восточный колорит, - соответствовало истине.

Зато ничего против колоритного пуштуна, умеющего заводить «базар», не имело духовенство, входящее в ближний круг Тауфик-паши, старшего сына Исмаила и официального наследника престола. Что позволяло «дерзкому афганцу» гнуть свою линию, не глядя на персоналии. «Да, истинные патриоты поддержат сегодня Шериф-паша, - честно заявил он в интервью Times, - возможно, он может быть терпим еще какое-то время, но лишь до тех пор, пока молодой Египет не соберется с силами».

Впрочем, оппоненты рассуждали в том же роде. «От этого афганца есть толк, - отмечал полковник Аль-Баруди, - но, Аллах свидетель, лишь до тех пор, пока просвещенные люди нуждаются в поддержке непросвещенных масс, фанатиков и всякого отребья. А для любого порядка такие смутьяны вредны, поэтому когда-нибудь его придется выслать или, возможно, повесить».

Узелок завязывался тот еще. Исмаил, превращаемый в марионетку, быть марионеткой не собирался и ставил палки в колеса «европейскому кабинету», как только мог, - а возможности у него все-таки были немалые. Ранее убежденный «европеец», сейчас, после такого кидка, он решил, что играть с шулером нужно по правилам шулера и провел ряд негласных встреч с теми, кто его вежливо критиковал, признав их правоту и пообещав «многое переоценить».

В первую очередь, новый дискурс оценило духовенство, роль которого в «сбережении истинно египетского духа» хедив оценил крайне высоко, пообещав, когда все устаканится, «советоваться с хранителями благородных традиций», - и в мечетях агитация против Нубара и Рияза, как «презренных отщепенцев, прихвостней и лакеев заморских грабителей» вперемешку с любовью взахлеб к «благочестивому и богобоязненному хедиву»

Участились уличные инциденты, и нападавших на одиноких европейцев, несмотря на грозный приказ главы МВД, никто не арестовывал, потому что «это же молодежь, а молодежь не следует наказывать за излишки дерзости». За статьи против хедива газеты, спонсируемые англичанами и французами, закрывались или, того круче, редакции разносили в мусор «разгневанные читатели», а вот СМИ, закрытые по распоряжению Рияза-паши за критику правительства и европейцев, тотчас вновь открывались, поскольку соиздателями их оказывались влиятельные вельможи.

Однозначно показывала свое отношение к кабинету и вертикаль: главы ведомств и даже губернаторы, демонстративно саботируя указания Нубара-паши, волокитили все, что можно, объясняя свои действия стремлением «работать строго по инструкциям, во избежание нарушений закона», а попытки их снять завершались массовыми беспорядками, после чего сменщики в панике бежали восвояси. Даже подкупать не получалось: взятки губернаторы и главы ведомств, конечно, брали, но продолжали в том же духе.

И наконец, узнав кое-что, - тайны в Каире переставали быть тайнами мгновенно, - о «военной оппозиции», люди из дворца начали контригру: приглашали на разговор авторитетных офицеров из «арабов», чем ниже по происхождению, тем лучше, и объясняли им, что, на самом деле, к чему. Типа, «аристократы» используют их и кинут, а ставить на Стамбул глупо, потому что для турок «арабы» были, есть и будут быдлом. Недаром же министр Вильсон начал их увольнять под предлогом, что якобы безграмотны. Зато за хедивом, который сам араб, служба не пропадет.

Это убеждало, и в конце концов, 18 февраля 1879 в Каире группа офицеров во главе с неким Латиф-беем Салимом остановила карету Нубар-паши и вместе с Риверсом Вильсоном, министром финансов увезла премьера в казармы. «Слава героям!» мгновенно разнеслась по огромному городу, орущие толпы бросились громить офисы, принадлежавшие европейцам, полиция отказалась подчиняться Рияз-паше, и погромы удалось предотвратить только лидерам Палаты нотаблей, причем не просто так, но именем хедива.

Правда, этого не хватило. Исмаилу пришлось вмешаться лично, и как только сиятельные уста озвучили просьбу «не нарушать правила египетского гостеприимства», «достойные патриоты» на следующий день отпустили арестованных министров, живых, невредимых, но слегка потрепанных и очень испуганных, - хедив же, срочно прибыв в Палату, сообщил, что «европейский кабинет» отправлен в отставку, а функции премьер-министра принимает на себя он сам.

Уровень визга в европейской прессе нетрудно представить. Вернее сказать, очень трудно. Особенно в парижской. Но, что интересно, британские СМИ, совсем недавно несшие по всем кочкам «тирана и его варварскую клику», внезапно сбавили обороты: даже в Times, рупоре Сити, статьи на египетскую тему сделались сдержаны, корректны и оценивали ситуацию в том ключе, что Нубар-паша зарвался, кредиторы ведут себя, как палачи, да и мы, англичане, тоже хороши, так что, «египетских патриотов не стоит судить строго».

А вот по вопросу кадровой политики Париж с Лондоном были едины: yes, м-р Нубар не справился, oui, нехай месье Нубар уходит, но премьером будет тот, кого мы одобрим, - вот, например, наследный принц Тауфик нам по нраву, - а г-да Рияз, Уилсон и де Блиньер сохранят свои портфели. Упираться хедив то ли не смог, то ли не посмел, и 9 марта назначил сына главой правительства, оставив в его составе «неприкасаемых».

И грянул взрыв. Палата нотаблей, не покидая зал заседаний, вопила «Ганьба!». Меры предлагались самые крутые, а когда 27 марта испуганный Исмаил, сознавая, что ситуация вышла из-под контроля, объявил о роспуске Палаты, нотабли, как в 1644-м в Англии и в 1789-м во Франции, попросту отказались подчиниться. Напротив, абсолютное большинство, - 60 из 75, - подписали знаменитый «Национальный манифест» который 2 апреля 1879, подписанный уже «всем Каиром», был официально передан хедиву.

Все своими словами, без ужимочек: Египет для египтян, Палате – законодательные функции, иностранных министров – прочь, их планы – на помойку. Плюс «справедливый финансовый план, основанный на благородных принципах Корана», подготовленный группой светских юристов и влиятельных улемов. Что интересно, в списке «конституционалистов», помимо госслужащих (72 подписанта), офицеров всех рангов (93 подписи) и нескольких бизнесменов, значились 60 влиятельнейших улемов Аль-Азхара, коптский патриарх, 19 раввинов, кади Каира, пиры дервишских братств и даже вожди синайских бедуинов.

В общем, демократия заявила о себе, но, как едко отметил Жак Берк, «совсем не такая, которую ждали, обращаясь к народу. Это, бесспорно, была демократия, но обращенная в прошлое». И все же, «улица» забурлила. Петицию обсуждали везде, - в мечетях, в кофейнях, в лавках, - из провинций ехали представители общественности, подчас крайне причудливые, вливаясь в тысячные демонстрации «за конституцию, Аллаха и национальную честь».

В такой ситуации, решив ковать железо, пока горячо, Исмаил решил идти ва-банк. 7 апреля 1879 , созвав иностранных консулов, улемов и нотаблей, он заявил: «Как глава государства и как египтянин, я считаю своим священным долгом поступать в соответствии с желаниями моей страны и дать полное удовлетворение ее законным чаяниям», после чего сообщил об отставке правительства принца Тауфика и назначении на пост премьера Мухаммеда Шериф-паши, тотчас зачитавшего список нового, чисто национального кабинета.

В тот же день Нубар и Рияз бежали из Египта, «дуумвиры», объявленные персонами нон-грата, уехали через пару дней, затем начался исход иностранных чиновников и советников, которых увольняли сотнями.«Полуколониальный» режим завершился; формально страна вновь стала полностью независимой. На волне эйфории был опубликован «Великий план» оздоровления финансов, в целом, основанный на пунктах «Национального манифеста», а 17 мая на рассмотрение Палаты передали проект конституции, передававший финансовые вопросы «исключительно в ведение народных представителей».

Естественно, проект, недвусмысленно направленный против иностранцев, был принят обществом «на ура» и 8 июня, одобренный Палатой, ушел на утверждение к хедиву. Однако Европа уже оправилась от первого шока, и ее отношение к (по выражению лорда Кромера) «государственному перевороту» было выражено однозначнее некуда. Отто фон Бисмарк, получив полномочия от «европейского концерта», объявил события «незаконной акцией египетского вице-короля», от имени кредиторов предупредил Египет о возможности «самых широких и печальных последствий» и огласил список коллективных санкций, в сумме означавший удавку. В первую очередь, для Исмаила.

Он, правда, сделал еще одну, последнюю попытку как-то выровнять лодку, предложив султану «взять Египет под покровительство», но, как ни соблазнительно звучало предложение, ссориться с «концертом» Абдул-Хамид II не собирался. Напротив, 25 июня он подписал фирман об отставке хедива, на что формально имел полное право, и теперь Исмаил, решись он сопротивляться, автоматически оказывался государственным преступником. А это ему ни с какой стороны не улыбалось, и правителем Египта стал принц Тауфик, мгновенно вставший во фрунт. Возможно, без радости, но в полном понимании того, что иначе придется воевать.

Откат начался сразу же. Новый хедив «с наддранием» отверг проект конституции, распустил Палату нотаблей и начал искоренять крамолу, зачищая, в первую очередь, связанных с «улицей» радикалов. Первым под раздачу попал, разумеется, Аль-Афгани, который, несмотря на многочисленные, довольно вежливые «цыц», не унимался, а продолжал бегать по мечетям, «подстрекая народ к мятежу».

24 августа по личному приказу Тауфика он был арестован, посажен и дело пошло к суду, однако (странное дело) вступились англичане, после чего «буйного пуштуна» отвезли в Суэц и с первым же пароходом отправили в Индию. К слову, спустя какое-то время он объявился в России, потом в Персии, потом еще много где, кроме владений Вдовы, и везде мутил народ, призывая к «исламской революции», но это уже к Египту отношения не имеет.

В Египте же 4 сентября была восстановлена система «двойного контроля», месье де Блиньер и лорд Кромер, новый дуумвил от Великобритании, вернулись в правительство, а премьером, после официальной отставки Шериф-паши 23 сентября стал вернувшийся на коне Рияз-паша.

Возвращать Нубара, дабы не перегибать палку, все же не стали, и на полномочия хедива официально более не посягали, но власть иностранцев реанимировали в полном объеме, если не большем, чем при Исмаиле. Все министерства и департаменты заполонили европейские клерки, в основном командированные из Индии, и к марту следующего года их было уже 1325 душ, то есть, 10% всего штатного расписания, причем, на самых ключевых постах.

Достаточно скоро выяснилось, что Рияз-паша имел репутацию куда лучшую, нежели Нубар, по заслугам. По отношению к европейцам он был и до конца жизни оставался верным пуделем, но вне этой оговорки интересы Египта были для него не пустыми словами и вменяемая программу он имел. Перечислять скучно, отмечу лишь, что были отменены самые дикие финансовые законы, принятые метавшимся в поисках денег Исмаилом, облегчилось положение феллахов, избавленных от государственной трудовой повинности, и наконец из системы наказаний исчезла порка.

Как-то разрулить удалось и сложнейший закон о долгах, для чего, правда, пришлось принять все рекомендации (или, вернее, ультиматумы) Международной комиссии, что ухудшало положение «улицы», но правильно поставленная кампания разъяснений недовольство смягчила. А поскольку предшествующие события показали, что духовенство совсем не так далеко от политики, как считалось ранее, его полномочия сильно ограничили, до упора урезав компетенцию шариатского суда, в ведении которого остались, в основном, вопросы семейного права и религиозных толкований.

В принципе, все это было лучше, чем ничего, и у Рияз-паши появились группы поддержки даже в среде «нигилистов» типа Мухаммеда Абдо, одного из близких друзей Аль-Афгани, но по сравнению с недовольными их было исчезающе мало. «Улица», считая себя обманутой и оскорбленной, не хотела вновь уходить в спячку. Возвращение иностранцев большинство феллахов восприняли, как национальное унижение, и эти настроения исподволь (а порой и открыто) подогревали тысячи мулл и дервишей, призывающих «всех честных и добрых мусульман» не смиряться с «торжеством Рияза и Тауфика, отступников, предавших веру и отечество».

Ну и, понятно, никуда не делась выброшенное из власти «гражданское крыло». Палата нотаблей, не признавшая законности своего роспуска, хотя и разъехалась по домам, но предварительно (без оглашения) наделила депутатов, живший в Каире и Александрии, правом «полномочно представлять себя в политике, встречаться для обсуждения важных вопросов, обсуждать их и принимать решения».

Так что, ведущие лидеры Палаты продолжали тайно встречаться во дворце Исмаила Рагеб-паши, а когда это стало небезопасно, перенесли место совещаний в Хелуан, где имел виллу некто Али аль-Бакри, один из видных «прогрессистов». Люди были тертые, опытные, поэтому агенты, приставленные к каждому из бывших нотаблей, отчитывались о съездах «Хелуанского общества» однотипно: собрались, жарили мясо, пили вино и кофе, кушали сладости, пели, иногда привозили танцовщиц, и ничего больше. Во всяком случае, никаких действий.

А между тем, за бокалом винца и чашечкой кофе, в Хелуане формировался «второй Хизб аль-Ватан», уже не аморфный клуб по интересам, но политическая организация принципиально нового для Египта типа. Уже в сентябре 1879 под шашлычок и кебабчик с зеленью избрали Верховный комитет, который 4 ноября на очередной пирушке представил на рассмотрение гуляк «Манифест Партии Отечества», где заявлялось о неприятии «узурпатора» Тауфика и лояльности Исмаилу.

Но главным и новым в документе была декларация решимости «до победы или смерти отстаивать законные права нильской нации». Компромиссов не предполагалось. «Эта партия, - значилось в первых строках преамбулы, - не может и не станет рассматривать правительство, созданное под иностранным влиянием, как отвечающее пожеланиям и нуждам страны».

Очень хорошо понимая, как делается политика, «государственные люди» из руководства «Ватан» считали задачей первостепенной важности завязать контакты с армией, крайне недовольной сокращением штатов, но при этом не делая ставку на «черкесов» типа Аль-Баруди, с которым Партия Отечества уже сотрудничала, поскольку их популярность в войсках была не очень высока в связи с происхождением, а на некое, по словам Ахмеда Файюми, «вещество, из которого мы сможем выковать надежный меч для своих рук».

Начались тайные свидания с полковниками-«арабами» и в ходе этого, скажем так, кастинга из тройки предварительно одобренных кандидатов в «наполеоны» был, в конце концов, выбран Ахмед Араби-бей, подходящий по всем основаниям. Сын мелкого помещика из глубинки, - по определению Федора Ротштейна, «от природы не глупый, но положительно невежественный и чурающийся излишка знаний» и, как свидетельствует лично знавший его Иван Пашков, русский представитель в Смешанном суде Каира, «очень энергичный», - он, через выгодный брак породнившись с кланом Мухаммеда Али, а затем проявив храбрость в войне с эфиопами, пользовался в офицерской среде немалым авторитетом, тем паче, что обладал «представительной внешностью, прекрасной выправкой, громовым голосом и умением настоять на своем».

Был ли он при этом «бездарностью с претензиями» или «болтливой и невежественной марионеткой», как писали европейские газеты, судить не могу. Итог его одиссеи позволяет думать, что таки-да, но, возможно, и нет; скорее всего, прав наблюдательный Фридрих Энгельс, полагавший, что «Это обыкновенный паша, который не хочет уступить финансовым воротилам сбор налогов, потому что он по доброму восточному обычаю предпочитает сам их прикарманить».

Как бы то ни было, наладив связи с Хелуанским обществом, начавшим оказывать ему всяческое покровительство и «помогать советами», а также с Махмудом Сами аль-Баруди, которого в невежестве не обвинял никто, Араби-бей, до того, в основном ворчавший насчет «паркетных генералов, перекрывших все пути талантливым людям», с места в карьер занялся конспирацией, набирая авторитет, благо, проблемы армии были ему хорошо известны.

Первой целью стал генералитет, действительно, переставший видеть берега, первыми методами – законнейшие рапорты по инстанциям о задержках жалованья, противоправном использовании солдат на рытье каналов и постройке генеральских домов, запрещенном рукоприкладстве. И никаких нарушений субординации, кроме того, что о содержании петиций тотчас становилось известно в казармах, где имена смельчаков, посмевших плыть против течения, быстро стали известны и популярны. А 17 января 1881 группа офицеров обратилась к премьеру с требованием отправить в отставку военного министра, «черкеса» Османа Рифки-пашу, якобы покрывавшего нарушителей, и полностью пересмотреть порядок офицерских производств, поставив во главу угла «мнение незаметных людей в потертой военной форме».

Пикантность ситуации заключалась в том, что Рифки сам упорно боролся с «пережитками» прошлого, и когда ему стало известно о петиции оскорбился, однако решил для начала вызвать авторов для объяснений начистоту. Однако 1 февраля 1881, убедившись, что говорить не с кем и не о чем, - Араби-бей и его друзья просто орали, не желая ничего слушал, министр приказал взять «клеветников» под арест, - и тогда разъяренные солдаты, которым заранее сообщили, что их заступников могут арестовать, ворвались в здание военного министерства, освободили своих командиров и, угрожая бунтов, заставили хедива немедленно уволить Рифки «за самоуправство» и назначить на его место или Араби или Аль-Баруди. Первое, учитывая общий уровень солдатского кумира, было решительно невозможно, но второе (напомню, что аристократ Аль-Баруди был идеальным офицером и героем Плевны) пришлось принять.

Новый министр сразу же сделал шаги навстречу войску: увеличил жалованье, до копейки выплатил задолженности, уволил или отстранил множество «черкесов» и повысил несколько десятков «арабских» офицеров (в основном, ватанистов). Также было обещано увеличить армию до «самое малое» 18 тысяч человек и дать военнослужащим ряд льгот. И все это, казалось бы, чисто внутриармейское, как и предполагалось, обратило на себя внимание «улицы». Вполне предсказуемое, ибо, как точно сформулировал Уильям Грегори, знавший и уважавший многие офицеров из ближнего круга Араби, «на Востоке военные всегда были главным фактором политических движений; они одни обладают сплоченностью и смелостью проводить в жизнь свои требования; остальное население — точно стадо баранов, пассивно позволяющее стричь себя и превращать в мясо».

Очень, на мой взгляд, точно, и ширнармассы, в глубине души сознававшие, что они бараны, увидев «волков, которые за них», сразу же прониклись любовью и восхищением. Сойдясь на том, что вот он, «меч ислама», единственная сила, способная обуздать европейцев и «продавшихся». Впрочем, на приманку клюнул не только «базар». Очень позитивно восприняли появление Араби на политической сцене и улемы, справедливо определив полуграмотных офицеров, как типичных представителей своей паствы, которых несложно будет взять под идейный контроль, и даже радикальные интеллектуалы, типа Абдаллаха Недима, национал-народника из кружка выбывшего из игры Аль-Афгани.

Фанатик «неизбежной революции» и очень талантливый журналист, издатель одной из реально оппозиционных, а потому и популярной газеты «И в шутку, и всерьез», он стал первым штатским, принятым в ряды тайного офицерского общества, после чего поехал в глубинку, возвещать феллахам, с которым, сам будучи крестьянским сыном, легко находил общий язык, о том, что армия за народ и скоро все будет хорошо. Ему верили не только феллах, и во многоем его усилиями Араби-бей, будучи всего лишь полковником, вскоре превратился в серьезный политический фактор, с которым начали «консультироваться» даже иностранные консулы.

Бесспорной особенностью бурления умов в Египет являлось то, что недовольные объективной реальностью, вовсе не хотели отказываться от новых ценностей, но верили в возможность улучшить их, разбавив ценностями старых добрых времен, о которых уже мало кто помнил. И если для бизнесменов из Каира и обслуживавшей их интеллигенции революция после реформ Рияза, а тем более, возвращения в кресло премьера Мухаммеда Шерифа, за которого драли глотку в 1879-м, в принципе, закончилась, то для армии, феллахов, дервишей и всей палитры нигилистов-анархистов-социалистов с исламским уклоном она еще и не думала начинаться.

Абдаллах Недим колесил по стране, пророча «время законов и правых дел», маликитский муфтий Мухаммед Улейш, один из ведущих богословов Египта и духовный наставник Араби, вещал с мимбара о том, что сам Пророк, явившись ему во сне, предсказал, что Ахмед-бей станет освободителем Египта, «затмив славу Мухаммеда Али».

Рейтинг «великому воину, тысячами поражавшем неверных эфиопов» накручивали все СМИ страны, пишущие на религиозные темы, его же ежедневно воспевала бывшая «И в шутку, и в серьез», по личной просьбе героического полковника переименованная в «Наш отважный вождь», и в конце концов, видимо, сам поверив журналистам, Ахмед-бей на многочисленных встречах с поклонниками начал заявлять, что «если европейцы не уйдут из Египта и чаяния народа не будут удовлетворены, он не остановится перед применением силы, и пусть тогда эти ничтожества пеняют на себя».

Строго говоря, «мнение народное», накручиваемое на Араби, как бинты на мумию, было многослойно и внутренне противоречиво. «Ватанисты», установив добрые контакты с премьером, вполне их поддерживавшим, в целом, склонялись к тому, что многого уже добились и к власти нужно идти мирным путем, выводя «базар» на майданы только для демонстрации силы, радикалы же, - дервиши, «нигилисты» и мелкое офицерство, - клубившиеся вокруг Ахмед-бея, требовали крушить все до основанья.

Учитывать объективную реальность, данную нам в ощущениях, они не могли, ибо не умели, а потому и не желали, и все попытки объяснить им, что не платить долги означает вновь спровоцировать кризис, а послать к шайтану Лондон и Париж не так просто, как кажется, вдребезги разбивались о специфику мышленияю. «По вопросу об этих долгах, — заявил Араби генеральному консулу Франции, — с народом не советовались; поэтому народ за них не отвечает, и мне безразлично, что вы будете делать». Так что, уже в декабре 1881 министр Аль-Баруди, бесясь, психуя, но сохраняя сдержанность, с трудом удерживал своего официально подчиненного от немедленного разгона правительство Шерифа и установления «справедливых порядков».

При этом, что самое забавное, ни «героический полковник», ни его соратники понятия не имели, насколько зыбка их опора. Их носили на руках, перед ними падали на колени, но, как с горечью писал позже, уже в отставке, видный ватанист майор Адиб Исхак, «вера в этих людей была самой большой нашей ошибкой. Как оказалось, они не хотят бороться за себя, не хотят идти на жертвы и не имеют ясного представления о цели, к которой надо стремиться… в революции они лишь сторонники такого-то и такого-то, который придет и сделает все за них».

Впрочем, пока что, в самом начале событий, обо всем этом никто не думал: многотысячные толпы впечатляли и вдохновляли. В связи с чем, 2 января 1882, когда Шериф-паша представил Палате проекты «Органического закона» и Закона о выборах, согласованных с консулами Англии и Франции, военные заявили, что если Палата посмеет принять их, «она будет лишена полномочий по воле народа, которую исполнит армия».

Основания для такой резкости были: согласно проекту, Палата отказывалась от права налагать «вето» на выплаты долгов, - а само упоминания о каких-то отказах от своих прав для Араби и «улицы» было как красная тряпка для быка. И сколько ни доказывали полковнику присланные премьером эксперты, что вариант выплат выбран самый удобный для Египта, что кредиторы пошли на серьезный компромисс и добиться большего, рассуждая практически, невозможно, «герой нации» ничего не хотел слушать.

Никакого внимания не обратил он и на совместную ноту Британии и Франции, заявивших о «полной решимости защищать соединенными усилиями существующий в Египте порядок». Напротив, нота была воспринята, как вызов, не ответить на который значит потерять лицо, и 15 января 1882 Палата представила контрпроект Органического закона, написанный неведомо кем, но явно «нигилистом» из кружка Недима. После чего, 20 января, последовала новая нота Англии и Франции, уже открыто заявивших, что «голосование под давлением армии и некоторых лиц, не имеющих никаких полномочий, может привести к крайне нежелательным последствиям».

На это полковник браво ответил фразой, которую можно перевести примерно как «Не пошли бы они…», но не к шайтану, а кабинет Шерифа, решившийся все же принять ноту и предложивший начать переговоры, тут же выслушал обвинения в «измене нации» и 2 февраля по настоянию армии было распущено. Новый кабинет возглавил Аль-Баруди, - смельчаков, которые решились бы голосовать «против» не нашлось, - а портфель военного министра достался, естественно, Ахмеду Араби.

По сути, - при формальном соблюдении внешних приличий, - события начала февраля означали военный переворот (или, если так кому-то больше по душе, начало второго этапа революции) и, безусловно, установление военной диктатуры. «Все мнимые стремления к законности и конституционной свободе, — докладывал в Лондон английский консул Джереми Куксон, — окончились заменою всех законных властей непререкаемой волей армии… Здравые люди, настроенные на постепенное исправление ситуации начинают порывать свой поспешно заключенный союз с военной партией».

И в самом деле, с этого момента от своего детища начал отходить даже «Ватан», видящий, к чему все катится, и совсем этим не обрадованный. Но и те «государственные люди», которые по-прежнему поддерживали полковника, - по красивому определению лорда Кромера, «жирондисты египетской революции», - все больше опасались, что радикалы, взяв полный контроль над страной, заведут ее в пропасть, не оставив державам иного выхода, кроме интервенции.

«Я остаюсь с ними по своему свободному выбору, но они не хотят понять, что наши мечты больше наших возможностей, - писал Джамалуддину Аль-Афгани его близкий друг Абдо. - Эти люди облачились в. мантию пророков, но восприняли методы тиранов; они говорят языком ученых, будучи полными невеждами; они заимствовали у нас требования свободы, но выдвинулись благодаря власти сабли и слабости правительства, убедив простонародье, что они представляют правду, право и защиту шариата».

Впрочем, здравые голоса тонули в белом шуме. Когда тот же Абдо выступил во влиятельном Обществе добрых намерений с речью против насилия, где помянул об «особой ответственности образованных граждан и пока что невысоком уровне политических знаний большинства», его резко оборвал Абдаллах Недим, заявив, что Египту нужно «истинное народовластие с правом голоса всем, до последнего феллаха, а если простым людям не хватает знаний, сделать правильный выбор им помогут Аллах и чистой сердце».

В целом, в стране начался политический психоз. Армия подзаряжалась энергией от «улицы», - национал-народников, дервишей и «диких мулл», - став выразителем ее пожеланий, «улица», в свою очередь, подзаряжаясь от армии, подталкивала ее к усилению радикализма. К тому же, опасения «осторожных» (это слово стало бранным) не спешили сбываться. Что бы ни творили военные, вплоть до упразднения «дуумвирата», немедленной интервенции не произошло, и это окончательно убедило Араби-пашу (теперь у него был такой титул плюс звание бригадного генерала), не понимающего, как работает европейская бюрократия, в том, что его боятся. А раз боятся, стало быть, мы сильнее, и надо дожимать.

И дожимали. Чиновников-европейцев увольняли пачками, когда европейцы кончились, принялись за «понаехавших» ливанцев и сирийцев, когда иссякли и они, взялись за местных «черкесов», христиан и евреев, совершенно не интересуясь, насколько они компетентны, а освободившиеся вакансии заполнялись арабами, «добрыми мусульманами и патриотами». Все, не нравящееся улемам, от карантинов до статистики, упразднялось, зато на армию пролился золотой дождь: всего за два месяца жалованье повышали семь раз, а офицеры «с заслугами перед нацией» получали посты губернаторов, вице-губернаторов и президентов банков.

Ну и, конечно, заботились о морали. И ладно бы еще публичные дома, пивные и кафешантаны, - запретили живопись и скульптуру, закрыли Каирскую оперу, заодно отменив балы, маскарады и европейскую одежду. Показывая «базару» пример «чистоты и целомудрия», Араби-паша лично поставил караул у дома кузины хедива, уличенной в появлении на улице в «неподобающем мусульманке виде», заявив журналистам, что «так же посадит под арест всех иностранцев, которые посмеют мешать революции, если они придут с оружием». Это прозвучало убедительно, грозно, и «базар» рукоплескал.

В считаные недели Египет изменился. Лучше всего новые реалии можно понять, заглянув в письмо Али Наваза Кумани, посланника Персии в Каире. «Город во власти самой разнузданной черни, - пишет он, - и самая разнузданная чернь у власти. Все приличные люди исчезли. Нескольким армянам и евреям я выдал проездные бумаги. Надеюсь, они уже в безопасности, насколько это возможно. Вчера к моим воротам подбросили мертвую собаку. Это меня встревожило, ведь ходят слух, что скоро могут взяться за ши´а... Поистине, слава Аллаху Милостивому, что в нашей стране, процветающей под благим правление Его Величества шах-эн-шаха, даже чернь никогда не позволит себе опуститься так, как жители Каира, когда это стало безнаказанным…».

И это пишет дипломат, к тому же, известный врач, пользовавшийся в столице Египта высочайшим уважением, - что же говорить обо всех остальных? Как-то незаметно поиски врагов стали нормой, обыватели подслушивали уличные разговоры, сообщая в полицию о подозрительном. Обо всем, кроме непобедимости армии, целомудрия и европейцев (с обязательным «проклятые») люди старались не говорить вообще или, если уж нужда заставляла, говорить шепотом.

Сила действия, однако, равна силе противодействия. Чем радикальнее становился режим, чем агрессивнее политизировалась «улица», тем больше вчера еще лояльных людей уходили в оппозицию. Кто-то во «внутреннюю», просто запираясь дома и переставая поддерживать Араби, кто-то в «активную», наводя мосты с хедивом, вернее, с его многоопытными сановниками, имевшими хитрые планы на все случаи жизни.

А кроме того, в предельно нервной обстановке заработала пресловутая «сила вещей». Чем более визгливым становился накал патриотизма и борьбы за целомудрием, тем дешевле становился пиастр, тем выше цены и тем меньше продуктов на рынках, - зато буйно цвела уголовщина: в считаные дни освоив актуальную политическую фразеологию, банды под национальными (алый с тремя полумесяцами), зелеными и черными флагами «боролись с врагами Отечества» среди бела дня, а полиция не рисковала что-то предпринимать, опасаясь обвинений в связях с европейцами.

Справиться со всем этим «революционеры» не могли, потому что не умели, но «улица» требовала восстановить порядок, какие-то меры нужно было принимать. И Абдаллах Недим, единственный более или менее образованный человек в окружении Араби, указывал, какие конкретно: все проблемы, страстно доказывал он, можно устранить, устранив «врагов революции», которые, - естественно, по заказу европейцев, - гадят, саботируют и роняют курс пиастра. Включая, разумеется, хедива, лидеров «Ватан», которые подозрительно молчат, а главное, старую армейскую элиту, чтобы не ударила в спину.

Эта мысль, простая и бесспорная, «тройке» новоиспеченных генералов, контролировавших страну, - Араби, Али Фахми и Абд аль-Аля Хильми, - пришлась по душе, ибо объясняла и кто виноват, и что делать. 11 апреля в «Храбреце» появилась статья о раскрытии «ужасного, превышающего все злодейства прошлого заговора» против «надежды нации» и его ближайших соратников, которые «чудеснейшим образом спаслись от кинжалов убийц». Далее, уже во всех СМИ, пошли подробности из «источников, пожелавших остаться неизвестными», а затем сообщения об аресте 342 офицеров-«черкесов», включая Османа Рифки-пашу, бывшего военного министра.

Правда, из соображений «революционной гуманности и уважения к военным заслугам», большую часть вскоре выпустили, уволив из армии, разжаловав и отдав под гласный надзор полиции, но сорок заговорщиков 30 апреля предстали перед «особым военным трибуналом», были признаны виновными и приговорены к пожизненной ссылке в Судан, считавшийся в Египте примерно тем же, чем Гвиана во Франции или Акатуй в России. Для полного соблюдения законности, - этот аспект «тройку» очень заботил, - необходима была еще одна формальность, чистый воды пустяк: утверждение приговора хедивом.

И вот тут-то случился сбой: молодой слабовольный Тауфик, доселе ни в чем не смевший возражать громогласному Араби, наотрез отказался ставить подпись. Даже когда требовать этого прибыл сам «меч ислама» и, как вспоминали очевидцы, «стекла во дворце дрожали и звенели от крика, подобного рычанию бешеного льва», хедив сказал «нет», заявив, что процесс состряпан, а трибунал вообще незаконен, и следовательно, преступен.

Внезапная наглость Тауфика, слегка (но именно слегка, потому что осужденные все равно остались под арестом) нарушив планы «революционеров», одновременно сыграла им на руку, ибо теперь стало ясно, что монарх тоже враг народа, веры и революции. «Такой хедив нам не нужен!», - решила «тройка», а поскольку без законного хедива тоже нельзя, решено было, низложив Тауфика, выписать из Стамбула престарелого Халим-пашу. Уж он-то подходил по всем статьям: настоящий сын Мухаммеда Али, племянников, «укравших престол», ненавидел, европейцев и вообще христиан, ненавидел люто, зато чтил традиции, был связан со многими «черкесскими» фамилиями и, как сын бедуинки, с шейхами кочевых племен. Очень уважали его и улемы из ультра-ортодоксального крыла Аль-Азхар, и уж конечно, против такого назначения не стали бы возражать в Стамбуле, державшем старика на содержании четверть века.

Короче говоря, тот самый цвет и тот самый размер, лучшего не представишь. Вот только сместить Тауфика, - то есть, сделать то, что считалось самым простым, - не удалось. Даже не потому, что выразить недоверие правителю, согласно закону, могла только Палата нотаблей, которую, опять же, согласно закону, мог созвать только сам правитель. Это как раз предусматривалось, и на этот случай имелся «план Б»: согласно закону же, закон можно было обойти, собрав «не менее 4/5 плюс одна» подписей, то есть, получив поддержку 61 депутата. Однако не удалось и это: на совещание, созванное Араби, 13 мая, пришло не более полусотни народных представителей, да и те, несмотря на уговоры и даже угрозы, замылили вопрос, сведя разговор к обсуждению проблемы обеспечения столицы продовольствием.

Не поддержал «тройку» даже «Ватан», уже, судя по переписке его лидеров, смертельно боявшихся джинна, которого сам же выпустил из лампы. И план «В», разработанной на самый крайний случай, - заставить депутатов самораспуститься, для острастки обстреляв пару-тройку домов из орудий каирской цитадели, - тоже не сработал. Пушкари, не отказываясь подчиниться, потребовали фетвы от улемов, но даже самые «дикие» авторитеты Аль-Азхар, вопреки ожиданиям Араби и прочих, не решились одобрить обстрел мусульманского города.

Положение казалось безвыходным, но помогла сама жизнь: 15 мая в Каире стало известно об отправке к берегам Египта англо-французской эскадры, и это мгновенно расширило поле для игры. Собравшись в Абдинских казармах, самые авторитетные армейские лидеры поклялись «не отступать и свято хранить верность вождю, посланному нации Аллахом». После чего Араби, как лидер Революции, заявил о том, что «ввиду угрозе достоинству и существованию нации необходимо единство» и репрессий больше не будет, а как военный министр объявил «первую волну мобилизации», за которой последовали «вторая» и «третья», так что, вскоре было призвано более 70 тысяч человек.

Подавляющее большинство призывников, правда, ничего не умели, зато мобилизация позволила почистить общество: забирали, в первую очередь, тех, кто по данным полиции считался «не вполне надежным». Параллельно на всю катушку включились СМИ и уличные агитаторы, как платные, так и по собственной инициативе, заголосили дервиши, - и взведенное до упора население вспыхнуло, подобно пучку сухой соломы. Десятки тысяч волонтеров ринулись строить укрепления, уличные ящики для пожертвований на армию заполнялись мгновенно, их приходилось менять трижды на дню, женщины собирались в «швейные», «кашеварные» и прочие роты. Даже паханы каирского дна объявили о формировании «батальонов защиты ислама и революции», мгновенно получив от прессы – сотню публикаций в самом восторженном тоне.

А вот проявлять хотя бы толику сомнений в разумности происходящего стало смертельно опасно: в Каире, Александрии и городках поменьше, где круглосуточно шли митинги и (план «Г»!) вовсю шел сбор подписей под петицией к султану о низложении «нечестивца Тауфика», всех, кто не скакал и не вопил положенные кричалки, нещадно били, порой и до смерти. В общем, процесс ожидания прихода врага был не только увлекателен, но и помогал властям направить нехорошие ощущение уже не всё одобрявшей столицы в правильное, патриотичное русло, и вся проблема была в том, что этот самый враг рано или поздно все-таки придет, и тогда…

«Тогда» наступило 20 мая. Встав на рейде в порту Александрии, эскадры Англии и Франции произвели несколько показательных залпов холостыми, а 25 мая направили Тауфику ноту, требуя сменить «самозваное» правительство Аль-Баруди и выслать из Египта членов «тройки», и на следующий день хедив, послав правительство в отставку, отдал приказ о прекращении мобилизации. Высылать «честных офицеров» он, правда, отказался, да и министры разошлись с видимым облегчением, зато «патриотические круги» встали дыбом.

Араби, собрав высших офицеров, предупредил, что «все это (далее нецензурно)» и выполнять следует только его распоряжения, а кто ослушается, с тем поступят по законам военного времени. «Черкесы» и лидеры «Ватан», которым хедив предлагал сформировать кабинет, один за другим отказывались от высокой чести, а безотказный Шериф-паша, которого Тауфику и консулам все-таки удалось уговорить, мало того, что не сумел подобрать согласных идти в министры, так еще и, от греха подальше, перебрался жить во дворец. Дома «нобилей» пикетировали орущие группы «гражданских активистов», укоряющих хозяев в «недостатке преданности великому генералу Араби», и дело не дошло до погромов лишь потому, что за спонтанной стихией народного гнева бдительно присматривали солдатские и полицейские патрули.

А после того, как 27 мая в Каире и Александрии начались эксцессы в казармах, хедив, крайне испуганный вполне вероятной перспективой штурма дворца, восстановил генерала Араби в должности военного министра. С этого момента, поскольку других законных министров не было, а Шериф-пашу никто за что-то реальное не держал, с 28 мая Ахмед-паша, получивший от армии звание «отец Отечества», а от улемов – «знамя Ислама», сосредоточил в своих руках всю полноту реальной власти.

С оппозицией было покончено. Всем несогласным хоть с чем-то, поскольку демократия, разрешалось молчать, но любое слово приравнивалось к делу, как в Каире, так и в провинциях, где новые губернаторы, опираясь на «гражданский актив» с палками и топорами, беря пример со старших по званию, закрутили гайки крепко-накрепко.

Островком свободомыслия оставалась только Александрия, где европейцев, сирийцев, ливанцев и местных «иноверцев» было очень много, а орудия стоявшей на рейде эскадры вселяли некоторую надежду. Туда же стекались покинувшие Каир и глубинку европейские советники, эксперты, купцы, «черкесы» и даже особо дальновидные ватанисты, туда же, в конце концов, прибыл, с кучей восточных приключений выбравшись из столицы, хедив Тауфик с семейством и как бы премьером Шариф-пашой.

Особых препятствий этому исходу власти не чинили, тем паче, что на сей предмет была особая просьба из Стамбула, и официальная линия, озвучиваемая прессой, сводилась к тому, что «Пусть жуки бегут из нашей святой столицы, делая воздух чище, а воду вкуснее», однако «улица» понимала происходящее по-своему.

По всему Каиру, да и по всему Египту, шли слухи, что «волею Аллаха христиане скоро будут изгнаны, а евреи спрячутся, и все дома, все земли, все имущество неверных армия раздаст мусульманам, а все долги, и страны, и каждого патриота, будут списаны». Улемы и шейхи справедливость данной информации не подтверждали, но и не опровергали. Из чего мудрые люди с «базара» делали вывод, что нет дыма без огня и хитрый план, как сделать всех счастливыми, у «отца Отечества» таки есть, только сообщать о грядущей раздаче слонов пока еще рано, так что надо подождать. Но, разумеется, нашлись особо активные, кому ждать было невтерпеж, и таки начались погромы.

Вот в такой непростой обстановке в космополитичной, совершенно в те времена не арабской Александрии, где настроения были накалены сильнее, чем где угодно, поскольку «гражданские активисты», желающие припасть к благам, в предместьях были, а разгуляться им не давали, случилось то, что, в принципе, может случиться когда угодно и где угодно.

С чего началось, точно не знает никто, но, согласно официальной версии, принятой и историками, и гидами, вроде бы 10 июня некий александриец, то ли с Мальты, то ли грек, не поладил с соседом-феллахом из-за арендованного ослика. Феллах, которому средство передвижения принадлежало, требовал платить впятеро больше, чем раньше, поскольку надо помогать армии, греко-мальтиец резонно отвечал, что договоры должны соблюдаться, и кончилось дело тем, что одна из сторон предъявила мачете, а вторая «кольт». После чего владелец холодного оружия сбегал за группой поддержки, - и на город обрушилось то, чего так долго ждала прогрессивная общественность.

При полной поддержке полиции, местами даже участвовавшей в событиях, патриотически возбужденные толпы громили дома, офисы, магазины и виллы; христиане, построив баррикады, отстреливались, по ходу патриоты бросились спасать Египет и в еврейский квартал, где, как оказалось, имелся пулемет Гатлинга, который, правда, заклинило, однако сутки спустя масса активистов начала передавливать, - но тут в город ворвались кочевавшие неподалеку бедуины, крушившие все, что шевелится, после чего все опять стало спорно. И лишь к вечеру 11 июня, в город вошли войска, ранее стоявшие в окрестностях со строгим приказом не вмешиваться в «гражданские инициативы», в связи с чем, бедуины бежали, оставив Александрию на попечение армии.

Только теперь стало возможным считать трупы, которых оказалось 52 «вражеских», обоих полов, и более полутора тысяч «патриотических», в основном, от 16 до 30 лет, что дало властям повод заявить о «массовом детоубийстве, хладнокровно осуществленном европейскими извергами», а европейской колонии вкупе с христианами, евреями, «черкесами» и прочим непатриотическим элементом бежать куда глаза глядят.

Судя по воспоминаниям очевидцев, - а их много, - сравнить панику просто не с чем. Десятки тысяч людей, бросив имущество, с детьми в охапку, делали ноги. На пароходах лежали вповалку, слоями. К 18 июня в Александрии и Порт-Саиде на суда погрузилось свыше 35 тысяч европейцев, сирийцев, «черкесов», египетских христиан и евреев.

В спокойном Ливане и толерантной Сирии беженцами были забиты все школы, монастыри, церкви и гостиницы, в самом Египте в лагерь хедива перешли все христиане и евреи, независимо от политических симпатий и антипатий, вплоть до яростных «якобинцев» из «Миср аль-Фатат», однако власти это ничуть не обеспокоило.

Напротив, устами пламенного Абдаллаха Недима, накатавшего огромную редакционную статью, они официально определили случившееся как «крупную победу египетского народа», еще раз жестко раскритиковав «палачей, стрелявших по безоружной детворе». Тот факт, что такая оценка прозвучала в официозе, означал, что идеология режима сформирована окончательно и «тройка» сделала ставку на максимальное обострение, которае все спишет, - что, по сути, было для них единственным выходом.

Ибо всенародный подъем и розбудова нацii, конечно, дело славное, но экономика, брошенная на произвол политики, ползла по швам, бегство христиан и евреев усугубило кризис, убив торговлю, выросла безработица, и «Каир, - писал в начале июля Иван Пашков, — почти опустел, начинает ощущаться уже недостаток в некоторых предметах. Все, что доставляется из Европы, поднялось в цене, а деньги почти все исчезли, так что военные согласны взимать налоги натурой». В такой ситуации, в самом деле, оставалось или сдаваться, или воевать, - но про сдаваться ни Араби, ни «тройка», ни идеологи «народной воли», естественно, даже не думали…

Погром в Александрии, выведя внутренние дела Египта на международный уровень, усложнил ситуацию на порядок. Посягательств на жизнь, здоровье и собственность своих граждан ни Европа, ни Россия, ни США тогда не прощали, да и вопрос с Суэцким каналом, оказавшимся, как выяснилось, под контролем отморозков, более чем тревожил. Поэтому мгновенно ввели санкции.

С другой стороны, получалось, что ежели что-то начнется, все плюшки загребет Лондон: во Франции, после серии неудач в колониях, стояли у руля противники экспансии, а остальные члены «концерта» вариант вмешательства не рассматривали, требуя решать все в рамках мирного процесса. Типа, пусть хедив с генералом помирятся под гарантии Турции, которая, формально, как-никак сюзерен Египта.

В середине июня показалось даже, что возможность договориться есть. Тауфику выкрутили руки, а Араби-паша, видя, что страна на грани голода, готов был сделать приятное «концерту», чтобы избавиться от санкций; стороны согласились сформировать «правительство национального согласия», возглавил которое видный «ватанист» Рагиб-паша, но пост военного министра остался за Араби, реально сохранившим все полноту власти, поскольку «улицу» и «армию» бумажки не волновали.

С «бумажной» точки зрения все стало тип-топ, а на самом деле, конечно, нет; фактически это была капитуляция, слив Тауфика и сохранения хунты у власти на неопределенное время, но, поскольку больше всех теряли от нее англичане, все остальные, очень довольные редкой возможностью уязвить сэров, стояли на том, что такому варианту альтернативы нет.

Вполне сознавая, что происходит, Великобритания вела тончайшую контригру. Поскольку оставлять Каир под хунтой, рискуя, что мозги будут промыты всем египтянам, в Лондоне считали невозможным, сэры, спешно готовя войска и держа эскадру в боевой готовности, настаивали на «как можно более полной чистоте юридического обеспечения мирных договоренностей», без которых создание правительства Рагиба-паши «не решает политических аспектов вопроса».

Которые, по мнению делегации UK, высказанному 23 июня на Константинопольской конференции держав по вопросам Египта, могли быть решены только после восстановления полномочий «финансового дуумвирата» и отставки Ахмеда Араби, «несущего моральную ответственность за гибель англичан в Александрии». А также следствия и суда над виновниками «кровавых июньских эксцессов».

При этом британские юристы действовали так грамотно, что их визави, прекрасно видя, что «парни Вдовы» просто тянут время, продлевая срок конференции, возразить было нечем, и шоу продолжалось без толку, увязая в пустом, но юридически безупречном крючкотворстве. А тем временем военная разведка англичан сливала каирской «тройке» информацию о том, что «красные мундиры» вот-вот высадят в Александрии десант и аннексируют город.

Что интересно, информация была достоверна. Ее поставлял единственный, наверное, серьезный источник: арабка-христианка, фанатичная «ватанистка», бывшая замужем за одним из высокопоставленных офицеров эскадры, и ей, многократно проверенной, доверяли, тем паче, что семья ее жила в Каире. Но вот что супруг осведомлен о роли жены и, в обмен на гарантии, что ее не тронут, сливал ей «план Б», разработанный на случай провала плана «А», в штабе Араби, естественно, не догадывались.

Так что, «тройку», после получения сообщения от самого успешного агенты приказала возобновить ремонт береговых фортов в Александрии и начать работы по заграждению фарватера, понятно и ни с какой стороны не говорит о ней плохо. Люди действовали так, как подсказывали обостоятельства. Но эти действия прямо воспрещались подпунктом 76 пункта 123 статьи 57 «Предварительных соглашений» о формировании «правительства национального согласия». А это уже был готовый повод для возобновления конфликта.

Кроме того, хотя погромы в городе давно закончились, единичные, пусть и без мокрухи, эксцессы время от времени случались, и каждый такого рода инцидент скрупулезно учитывался англичанами, получавшими информацию от некоего Амир-бея, чиновника александрийской управы, потерявшего 11 июня брата. Так что, с 3 по 10 июля адмирал Сеймур, командующий эскадрой, ежедневно направлял Египту ноты, указывая на необходимость прекратить фортификационные работы и требуя «пресечь нападения на мирных граждан» или, если сами не могут, разрешить «красным мундирам» патрулировать город.

При этом, вспоминает Ральф Лири, «более всего мы опасались, что Рагаб-паша исполнит наши требования, лишив нас повода к расширению операции и дав время конференции вмешаться, однако все пошло наилучшим для нас путем». Впрочем, иначе и быть не могло: допустить появления иностранных патрулей в египетском городе «тройка» не могла, как не могла, учитывая взвинченное ею же мнение «улицы», и пойти на любой вид компромисса в военном вопросе.

Ответ на ультиматум, содержавшийся в последней ноте, был резко отрицательным, и 11 июля, ровно в 07:00, эскадра начала бомбардировку фортов Александрии, продолжавшуюся 10 часов. Досталось и самому городу, но значительно меньше, хотя и разрушения, и жертвы имелись. При этом, следует отметить, египетский артиллеристы, ведя ответный огонь из новейших, ничуть не уступающих британским орудий, проявили себя вполне достойно, не разбегаясь под огнем, однако, как писал русский очевидец, «уровень подготовки нижних чинов был намного выше уровня компетенции офицеров», и шикарные нарезные пушки, по сути, палили в пустоту, хотя несколько метких попаданий было отмечено.

Также единодушны были очевидцы в оценке действий самого Араби, вместе с комендантом города Рагаб-пашой лично стоявшем на батареях: «Он показал себя мужественным человеком, видя которого солдаты воодушевлялись, но все его распоряжения были частично, а иногда и вовсе бессмысленны». Тем не менее, на предложения капитулировать египтяне не отвечали, в связи с чем, англичане пришли к выводу, что без штурма не обойдется, однако после высадки десанта выяснилось, что гарнизон отступил, а сам город горит.

Несколько стычек с заслоном, оставленным в городе, правда, случилось, но соотношение потерь сэров вполне устроило: 6 «двухсотых» с эскадры против почти 700 (из них примерно полторы сотни в ходе перестрелки, остальные за сутки уличных боев). Через пару дней Каир опубликовал прокламацию, обвиняя сэров в «поджоге прекрасного города, итогом чего стало лишение крова множества невинных людей», однако вскоре стало известно, что прекрасный город подожгли сами же отступающие. А также местные «активисты», исполнявшие рекомендации, изложенные в листовках, повествующих о пожаре Москвы, ставшем началом конца самого Бонапарта.

Кроме того, более 150 тысяч горожан ушли вместе с армией, опасаясь, что, как писалось в тех же листовках, «в отместку за справедливый народный гнев европейцы будут заживо расчленять всех, кто не покинет город»; по свидетельству очевидцев, вид «толп феллахов, бредущих к Каиру, гоня перед собой гусей, ведя лошадей, неся на плечах животных, мебель и рваную одежду», был зрелищем «забавным и величественным». Хотя, полагаю, в плане величественности картинка сильно уступала сообщениям египетской прессы, радостно информировавших политизированных граждан об утоплении трёх британских броненосцев.

Для дипломатов, продолжавших жевать вату в Стамбуле, такой поворот событий был неприятен, - они огорчались, что обошлись без них, - но когда в ответ на протест России, делегация которой покинула конференцию, англичане невинно спросили, чем, собственно, недовольны представители Санкт-Петербурга, ответа не было: с точки зрения буквы сэры провели операцию безупречно. Что подтвердили делегаты Германии, Австро-Венгрии и, с кривой улыбкой, Франции, после чего Лондон получил полную свободу действий, в том числе, - когда стало известно, что Араби-паша официально объявил войну Великобритании, - и карт-бланш на оккупацию.

Которую, однако, англичане позаботились оформить красиво, заключив с шустро прибежавшим к ним Тауфиком договор о «союзе», в соответствии с которым британские войска были официально объявлены «вспомогательным корпусом в составе армии его высочества хедива Египта». Одновременно хедив издал указ о прекращении военных действий, объявив Араби смещенным со всех постов «государственным изменником», как и все, кто продолжит исполнять его указания.

В ответ, естественно, «тройка» объявила государственным изменником самого хедива, ввела чрезвычайное положение и начала всеобщую мобилизацию. По ходу сформировали Военный совет и, «во избежание обвинений в узурпации власти», Национальный меджлис, в состав которого вошли радикальные улемы, пиры дервишских братств, выдвиженцы Недима, а также несколько нотаблей и крупных чиновников, не успевших вывезти семьи из столицы. Таким образом, - поскольку свое правительство, из всех «достойных людей» всего спектра, от Шерифа до Рияза, сформировал и Тауфик, - реальностью стало классическое двоевластие, а это заставляло многих из числа тех, кому было что терять, даже радикалов, задуматься.

Правда, позиция «улицы» не изменилась, даже стала фанатичнее, так что, 29 июля «отца Отечества», реагируя на настроения пасттвы, почти единогласно поддержал Аль-Азхар. А вот в Национальном меджлисе, при всей его специфике, возникли сомнения, - и когда прозвучало, что Тауфик, какой он ни есть, все же законный хедив, в зал заседаний вошли солдаты, и каждому присутствующему было предложено подписать «протокол доверия», заранее соглашаясь с «необходимостью любых действий, которые сочтет нужным предпринять генерал Араби».

Как отмечают все исследователи, никто никого не заставлял: подписывать, в самом деле, «было предложено», с максимальным уважением, однако тех, кто отказался или попросил время на размышление, прямо из зала под конвоем отвели в тюрьму Топхане, как «саботажников и пораженцев»; туда же, по заранее составленным спискам, доставляли всех, кто имел хоть какое-то влияние и при этом был замечен в слабом проявлении восторга, и к утру 30 июля население тюрьмы выросло более чем на тысячу душ, в связи с чем, на свободу выпустили уголовников, взяв с них слово влиться в «национальную гвардию», - и все равно, камеры, как вспоминал позже начальник заведения, напоминали «бочки с кричащей и бранящейся сельдью».

Как воодушевил «улицу» вид аристократов, ведомых в узилище, объяснять, наверное, не надо. Патриотический угар, и без того раскаленный до синего звона, зашкалил за все мыслимые и немыслимые уровни, «активисты» бросились помогать властям, ловя и забивая на месте тех, до кого у властей не дошли руки. К вечеру того же дня на заседании Военного комитета «меч Ислама» с удовлетворением доложил, что «мы вряд ли сможем добраться до Лондона, но при такой народной поддержке, конечно же, сумеем заставить англичан не только уйти, но и выплатить контрибуцию». По его мнению, сил для победы более чем хватало, и, в общем, основания для оптимизма у Ахмед-паши имелись.

Для успеха, писал российский военный эксперт полковник Корнилов, были «весьма обширные средства. Регулярная армия, организованная европейски, хорошо вооруженная и снаряженная, состоявшая из 10 тысячного кадра мирного времени, каковой мог быть почти втрое усилен пополнением, возможно, и не идеальным, зато с корпусом офицеров, достаточно подготовленных... Прекрасное оружие, до 1500 стволов, в том числе, орудия Круппа… Иррегулярная конница бедуинов до 50,000 всадников….», - и так далее, от и до, с раскладом по запасам продовольствия, крепостям, железным дорогам, госпиталям, арсеналам, оружейным заводам и прочая, и прочая, и прочая. Короче говоря, обе стороны были готовы к самому горячему танго, и вопрос состоял, главным образом, у кого круче сварены яйца.

Первой и главной задачей, поставленной перед войсками Военным комитетом, было освобождение Александрии, но для начала – предотвращение похода интервентов на Каир, после высадки в порту английских подкреплений, в общей сложности, до 5000 штыков и сабель, считавшегося вполне реальным. Во исполнение этой задачи, по приказу Араби 12 тысяч отборных солдат, шестую часть армии, спешно перебросили в район Александрии, где под городком Кафр эль-Дауара в считаные дни возник укрепленный район - мощная линия земляных укреплений, построенная, по словам одного из русских наблюдателей, «с полным пониманием стратегии и фортификационного дела».

Прочие части по мере доукомплектования уходили в два других укрепрайона, Дамиетта и Тель эль-Кебир, тоже прикрывавшие столицу, но на тот момент считавшиеся менее важными. В общем, стратегически решение было неверным, и на это указывали многие «диванные» эксперты, в частности, и Фридрих Энгельс, на самом старте событий указавший, что попытка египтян воевать по английским правилам ни к чему хорошему их не приведет, а вот если навязать врагам свою игру, кое-что путное может получиться: «Если Араби настолько умен, что будет избегать всякого решающего столкновения и отступит в Средний или же в Верхний Египет, дело может чрезвычайно затянуться».

Логика в этом есть, однако действия Ахмед-бея, если рассматривать их не задним числом, а попытаться встать на его место, тоже были по-своему логичны. Основы «малой» войны ни ему, академий не кончавшему, ни его солдатам, которых учили по-европейски, ему были просто непонятны, а главное, потерять столицу он не мог себе позволить хотя бы потому, что фундаментом его влияния на массы была их вера в непобедимость «льва Ислама». Если потеря Александрии на эту веру не повлияла, - ее списали на внезапность, на коварство врагов, на военную хитрость, - то вторая подряд неудача, тем более, уход без боя, с высокой степенью вероятности мог развернуть эмоции групп поддержки совсем в другую сторону.

С другой стороны, наступать на позиции англичан, о боевом потенциале которых Военный комитет знал, было слишком опасно, а вот правильно организованная оборона позволяла задержать врага, а то и отбросить его, что, разумеется, было бы воспринято «улицей», как доказательство единства Аллаха с армией, а улемами как основа для пропаганды панисламизма, и соответственно, повысило бы моральный дух как фронта, так и тыла. Так или примерно так мог рассуждать Араби, и когда англичане в конце июля двинулись, наконец, в направлении Каира, верность такой стратагемы подтвердилась.

То есть, если уж по гамбургскому счету, столкновение под Кафр эд-Даувара 5 августа сражением назвать нельзя. В узком военном смысле – небольшая стычка в ходе масштабной разведки боем, не более того. И тем не менее, атаковав египетские позиции, «красные мундиры» не сумели пробить брешь в обороне египтян, и отступили. А это была безусловная победа, на фоне которой уже никто не думал ни о масштабах боя, ни о показательном (убитых «томми» четверо, павших египтян в 20 раз больше) соотношении потерь, ни о том, 15 египтян ухитрились попасть в плен. Факт успеха сам по себе напрочь исключал необходимость рыться в деталях.

Каир ликовал, славя «великого полководца», восторг армии несложно представить, а ряд солидных европейских изданий высказался в том духе, что, возможно, Лондон недооценил врага, который, что ни говори, не полуголые дикари с копьями. Что до Араби, то он сразу после получения рапорта с места событий направил султану в Стамбул письмо, сообщив, что не так, оказывается, страшен шайтан, как его малюют, а вслед за тем, гордый своим умением проникать в замыслу противника, приказал перебросить в Кафр эд-Даувар дополнительные силы, чтобы понадежнее прикрыть столицу на этом направлении. Которое он, - смотрите все! – не зря считал ключевым.

И это было серьезной ошибкой, во многом предопределившей все последующее, поскольку, как вскоре стало понятно, план сэра Гарнета Уолсли, британского командующего, прибывшего в Египет 15 августа, как раз и состоял в том, чтобы хотя бы на пару недель создать у Военного совета уверенность в том, что именно александрийское направление – ключевое.

На самом деле, задумка выглядела иначе. Действительно, бои местного значения под Александрией продолжались в течение всего августа, порой довольно успешно для египтян, но этот фронт был сугубо второстепенным. Сразу же после «поражения» большая часть войск, прибывших в Александрию, покинула порт и 2 августа высадилась в Суэце, где Тауфик повторно сообщил подданным, что британский экспедиционный корпус - «всего лишь оказывает помощь» его армии, намеренной восстановить в стране порядок, «избавить Египет от мятежников» и восстановить власть законного правительства. А дабы законный правитель не выглядел вовсе уж треплом, англичане срочно сформировали несколько «египетских» отрядов общим числом в 7-8 сотен бойцов, далее маршировавших в арьергарде, никакой роли в событиях не игравших, но в освобождаемые города неизменно входивших первыми, под гром оркестра, исполняющего египетский гимн.

Тем не менее, перебрасывать войска из Кафр эд-Даувара «тройка» и Военный комитет, опасаясь подвоха, не рискнули, и 20 августа, одновременно, пали Исмаилия и Порт-Саид, слабые гарнизоны которых оказали чисто символическое сопротивление, после чего Суэцкий канал оказался под полным контролем «красных мундиров». Дорога на Каир была открыта, хотя для того, чтобы добраться до столицы, англичанам предстояло преодолеть сопротивление прекрасно подготовленных к обороне укрепрайонов на дальних и ближних подступах к Тель эль-Кебиру.

Далее все так просто, что даже скучно. После трех дней марша, в районе Тель эль-Магута, египетская армия попыталась атаковать, ставя целью отбросить наступление передовых частей «армии хедива» на стратегически важный населенный пункт Кассасин, но была отброшена, не выстояв и четверти часа, и понеся тяжелые потери отступила, правда, в относительном порядке, что позволило Военному комитету сообщить общественности об «успешно проведенной разведке боем».

Спустя еще три дня, утром 28 августа, египтяне, под командованием самого «отца Отечества», вновь, на сей раз значительно большими силами, навязали английскому авангарду бой на ближних подступах к Кассасину, где, «проявив не столько умение, сколько упорство и истинно восточное пренебрежение к смерти», загнали противникав глухую оборону. Однако под вечер контратака легкой кавалерии вынудила войска Араби-паши бежать, что, впрочем, не помешало каирской прессе обрадовать напряженно ждавший вестей город сообщением о героизме египетских солдат, поднимавшихся в атаку семь раз (что соответствовало истине) и «нанесших неверным неисчислимый урон» (что истине не соответствовало: потери англичан убитыми составили 11 человек).

И наконец, на рассвете 13 сентября, не передыхая после ночного марш-броска по пустыне, все тот же авангард (6 тысяч штыков) сходу нанес удар по укрепленным позициям основных частей Араби-паши под Тель эль-Кебиром, и события развернулись по схеме «небывалое бывает». Дойдя под шквальным ружейно-орудийным огнем до великолепно оборудованной линии обороны, шотландские стрелки генерала Грэма прорвали ее и ударили в штыки.

Бой длился примерно 20 минут, затем египтяне дрогнули и побежали. Из 15 тысяч погибла примерно треть, столько же, бросив оружие, сдались, остальные рассеялись кто куда. Позже, в мемуарах, бывший «отец Отечества» с тоской перечислял имена офицеров, которым он доверял и которые показали врагу спину первыми, бросив своих солдат, бившихся храбро, «как подобает мусульманам и патриотам», но последовавших примеру командиров.

Однако это позже, а пока что «красные мундиры», потерявшие в генеральном сражении 339 человек, в том числе около сотни убитыми, не разбивая лагерь, двинулись вперед и на следующий день, 14 сентября, вышли на окраины Каира, где толпы горожан в мечетях и дервишских подворищах продолжали молить Аллаха о ниспослании победы. Все попытки Араби как-то наладить управление войсками ушли в пар: связь между частями порвалась, не отзывался никто, а Национальный меджлис в ответ на запрос запаниковавшего, утратившего контроль над собой «меча Ислама», заявил, что не видит вариантов, кроме немедленной капитуляции.

После чего 15 сентября в город вступили английские войска, и чернь, недавно еще целовавшая сапоги Ахмед-бею, толпилась вдоль улиц, славословя победителей, «лучшие люди» Каира преподнесли лорду Уолсли саблю, изукрашенную золотом и бриллиантами, а делегация улемов Аль-Азхар вознесла в его честь молитву Аллаху, благодаря Господина Миров за избавление от «тирании жестоких мятежников».

Народ безмолвствовал. Прибывший в свою верную столицу хедив давал аудиенции возвращающимся в страну иностранцам, параллельно пачками подписывая ордера на аресты и указы о высылке, затронувшие более 30 тысяч «особо закоренелых» военных и гражданских. «Тройка» предстала перед английским военным судом, полностью ее оправдавшим, поскольку причастность генералов к александрийским погромам доказана не была, а затем и перед военным судом Египта, приговорившим всех к смертной казни, которую по настоянию англичан (Тауфик долго упирался, но был вынужден уступить) заменили пожизненной ссылкой на Цейлон.

И тут, к слову, возникает вопрос: почему англичане в «египетском сюжете» неизменно делали все, чтобы по максимуму смягчить участь своих самых упорных, самых непримиримых врагов, - Аль-Афгани, например, или «дикого нигилиста» Абдаллаха Недима, - когда им угрожало что-то по-настоящему серьезное?.. почему спасли Араби, а позже даже даже выхлопотали ему амнистию и разрешение дожить жизнь в Каире? Кручу это в голове так, кручу этак, а на ум приходит только одно.

Ведь, если разобраться, ведь именно благодаря им, раскрутившим колесо так, что оно в итоге докрутилось до полного абсурда, Лондону удалось создать ситуацию, в итоге которой именно он, выбив с дистанции Париж, стал безраздельным хозяином Египта, и если я прав, то логично предположить, что все дело просто в благодарности. Впрочем, рассуждая таким образом, можно слишком далеко зайти, а потому лучше не буду.

И последнее. Вопрос о причинах столь быстрого и жестокого провала интересовал многих, и очевидцев – тогда, и исследователей – позже. Кто-то полагает, что причиной серии провалов, завершившихся катастрофой под Тель эль-Кебиром, стали амбиции Араби, лично храброго, но военачальника бездарного, при этом считавшего себя, как минимум, Мухаммедом Али и не желавшего слушать другие мнения, кто-то, симпатизирующий «отцу Отечества», отвергает такое предположение, предпочитая указывать на измену.

Глядя непредвзято, нужно отметить, что измены уж точно не было: до самого последнего момента Ахмед-бей держал армию под полным контролем, и никаких интриг за спиной главкома не было. Или, во всяком случае, о них ничего не известно, а сторонники этой версии основываются на слухах, если не собственных домыслах. А вот насчет бездарности и амбиций - теплее. Точку зрения Энгельса, разбиравшего возможные варианты на старте событий, в целом, разделяемую ведущими экспертами, мы уже знаем, и с ней, в принципе, совпадает мнение помянутого выше г-на полковника Корнилова, подготовившего экспертный анализ кампании для Генштаба Российской Империи:

«Должно признать, что Араби-Паша не сумел воспользоваться обширными, находившимися в его руках оборонительными средствами: он не только, с первых же дней кампании, сделал не мало стратегических ошибок величайшей важности, сразу допустив значительную разброску сил, в тактическом же отношении выказал полную пассивность.

Не сумев, на восточном фронте, воспользоваться выгодами такой удачной комбинации, какую являли собою, в совокупности, укрепленные лагеря у Тель-эль-Кебира и Салихии, из коих одному присущи были выгоды позиции фронтальной, другому — позиции фланговой, он не удержал ни ту ни другую и не сумел даже, стянув все свои войска к Каиру, попытаться дать англичанам решительное сражение.

Все время стратегически обороняясь, он только два раза сделал слабые попытки к переходу в тактическое наступление, из коих одно, атака 9-го Сентября, поведи он ее быстро, могло несомненно иметь результаты, для англичан весьма опасные. Несколько раз в ходе кампании, он находился в положении замечательно выгодном, но, не сумев воспользоваться благоприятной минутой, окончательно открыл путь к Каиру, проиграл кампанию и погубил свою армию».

Впрочем, рискну предположить, дело не только в этом. Чисто военные огрехи, досадные провалы разведки и серия дипломатических упущений, конечно, сыграли свою роль, но это, на мой взгляд, только обертка, самая же конфетка заключается в том, о чем лучше Берка не скажешь. Он «не был ни вождем военной хунты, действительно оснащенной по-современному, ни вождем крестьянского восстания, которое ставит в тупик классическую армию. Отчасти он был и тем и другим, но никем по-настоящему». То есть, в значительной, а то и полной мере симулякром.

И больше того, сколько ни рассуждай про «революцию» и как бы ни верили участники событий в то, что они «революционеры», по сути, все было, как говорится, с точностью до наоборот. Его группы поддержки, причем, реальные и массовые, - как на «низах», так и на уровне ректората Аль-Азхар, - в политическом плане не могли предложить ничего нового. Более того, перепуганные стремительными переменам, на личностном и сословном уровне подминавшими судьбы, они хотели вернуться назад, в спасительно постоянную традицию, чего категорически не хотели социальные слои, хоть в какой-то степени деятельные.

Итого: обычное «восстание масс» против всего плохого как бы ради чего-то «нового», а реально за возвращение в блаженную архаику, казавшуюся «блаженной» только потому, что о том, какова она была на самом деле, уже никто не помнил. Притом, что уровень, на котором уже стоял Египет, никак не подразумевал такого отката. Лет за 30, даже за 20 назад успех, по крайней мере, временный, был бы вполне возможен, но вот вопрос: как бы все это выглядело и к чему бы привело? Впрочем, ответ на этот вопрос есть, а чтобы добраться до него, нужно плыть против течения, к самым истокам Нила…

ИГ великого благоденствия

Говоря о Судане, - огромной, растянувшейся от Красного моря до Атлантики области, начала XIX века, - тотчас вспоминаешь бассейн великого Конго. Та же пестрота племен, та же чересполосица языков, обычаев и уровней развития, - но, конечно, на куда более высоких ступенях. От египетской границы и ниже, к истокам Нила, аккурат в это время полз по швам Сеннарский султанат. Огромная феодальная держава, опиравшаяся на ополчения «арабских» племен, долгое время держала в кулаке все и вся, а ныне слабела не по дням, а по часам, теряя область за областью, превращавшиеся, как, скажем, Дарфур, в отдельные султанаты.

Южнее, у первых порогов и выше, обитали черные нилоты, считавшиеся «варварами», поскольку в Аллаха не веровали, да в общем, и бывшие, как ни крути, диковатыми, - кроме жителей Шиллук, крохотного, но всамделишного «царства» на самом-самом юге. И был этот огромный мир замкнут сам в себе, ничего не зная ни о Европе, тоже о нем ничего не знавшей, ни о соседней Эфиопии, - а чем южнее, тем меньше зная и об Османской империи, в Сеннаре, разумеется, хорошо известной. Но если суданцы не интересовались внешним миром, внешний мир, - в лице Мухаммеда Али, вздернувшего Египет на дыбы, - заинтересовался terra incognita, о богатствах которой ходили легенды, подтвержденные фактами.

И возжелал. И взял. Ибо имел хорошую армию, а кроме того, сеннарцы, зная о противостоянии Египта англичанам и французам, рассматривали «турок», как героев, не пустивших в низовья Нила «неверных», что подтверждало и большинство мулл. Так что, когда, покорив Аравию, Мухаммед Али в 1821-м взялся за Сеннар, армия его сына Исмаила покончила с сулатанатом легко и элегантно, всего за год и без особой крови. Ей открывали города и в воздух чепчики бросали; слегка повозиться пришлось разве лишь там, где укрепились остатки поголовно уничтоженных в Каире мамлюков.

Потом, правда, выяснилось, что египетские порядки совсем не так хороши, как думалось, ибо Каиру всегда нужны деньги, и начались мятежи, тем паче, что новые хозяева, презирая «черных дикарей», хотя бы и правоверных, вели себя предельно хамски. В ответ на что «турки», комплексов лишенные начисто, жгли, резали и грабили до нитки; позднее Альфред Брэм со слов выживших записал, что в период «замирения» Сеннара пришельцы «истребили цвет мужского населения, убивая стариков, женщин и детей несчастного народа. Жестокости, проделанные ими, выше всякого описания и произвели на народ ужасное впечатление…».

И эти чудовищные репрессии сломали хребет «туземцам»: целых 57 лет в северной, «арабской» части Судана никто не смел и пискнуть, что позволило египтянам приступить к «обращению многобожников» аж до истоков Белого Нила и «царства» Шиллук. Не всегда и не все шло гладко, но система сбоев не давала; потерпев поражение, «турки» обязательно возвращались, и тогда: «множество беджа было безвинно уничтожено или изувечено, колодцы засыпаны, скот калечили или угоняли. Людей убивали для развлечения паши, и один из его офицеров на спор разрубал пленных надвое ударом клинка. В руки башибузуков попали даже ревниво оберегаемые женщины. Когда паша вернулся в Хартум, он привел с собой знатных вождей, которых повесили на базарной площади».

Что интересно, как губернатор Ахмед аль Мепекли по прозвищу аль-Джаллад ( «Палач»), считались еще не самыми резкими, и когда Палача отозвали, подданные писали петиции, умоляя Каир вернуть его, поскольку преемник оказался «совершенно лишенным милосердия». И так год за годом, при Мухаммеде Али, при его сыновьях, при внуках: все выше, и выше, и выше. А когда в 1840-м Стамбул и Европа признали Судан наследственным владением владык Египта, экспансия на юг, - ибо больше было некуда, - стала важнейшей государственной программой, денег на реализацию которой не жалели, ибо тотальныйграбеж окупал все.

По ходу научились маневрировать: столкнувшись с кем-то серьезным, типа Шиллук, предлагали на выбор или тотальную резню, или автономию, но потом, провоцируя беспорядки в «автономиях», все равно вводили прямое управление. Однако понемногу и «добрели», ибо присылать войска из Египта было накладно, в связи с чем, как писал Евгений Ковалевский в 1848-м, «Во всей египетской армии Судана едва ли одна пятая— египтян, турок и черкесов, и те мрут, как мухи», а при таком раскладе, сами понимаете, приходилось маневрировать, хотя помогало не очень: отчеты в Каир переполнены жалобами на то, что «зинджи часто убегают из рядов и готовы обратить оружие против нас». Случались и солдатские мятежи, а как в таких случаях поступали с побежденными, не хочется и писать.

С началом «открытия Африки» европейцами, которых в до мозга костей прозападном Каире, как мы знаем, очень привечали, освоение «белых пятен» ускорилось многократно. Многие белые первопроходцы, - формально энтузиасты, но отчитывавшиеся о своих достижения куда следует, - стали, помимо прочего, и агентами Египта, открывавшего им самые широкие возможности для карьеры и самореализации, поставляя хедивам точные сведения о том, что на юге более перспективно, а что можно отложить на потом.

Один из них, Сэмюэл Бейкер, великий охотник на слонов, пополнивший атлас Африки сотнями страниц, в итоге, приняв предложение хедива Исмаила о поступлении на службу, во главе большого войска прошел за пороги, аж до нынешней Уганды и, сокрушив сопротивление весьма не слабых «туземных королевств», прирастил Египет огромной Экваториальной провинцией (ныне Южный Судан), которую в Каире объявили не очередной мухафазой, но, как взрослые, «колонией». И сам же, в статусе губернатора, ею правил, лишь в 1873-м сдав пост своему соотечественнику Чарльзу Гордону, тоже влюбленному в Египет и тоже писавшему отчеты о достигнутом не только в Каир.

В общем же, европейцев, пробивавших окно к верховьям Нила, как серьезных ученых, так и ученых в штатском, а часто просто авантюристов, не счесть, да и от «джеллябов», арабских работорговцев, в смысле «пробить окно» был прок. Хотя были и сложности. Чистой воды разбойники, но с замашками князьков, они не возражать поступать на госслужбу, их фактории за порогами частенько одновременно были и египетскими фортами, однако посягательств на свободу рук в границах своего хутора не терпели. В основном, мелочь, конечно, но случались и персонажи шекспировского масштаба, вроде аз-Зубейра Мансура, хартумского барыги, создавшего в одном из «белых пятен» неформальную «империю» с большой армией, вертикалью власти и прочими признаками государства.

Неимоверно разбогатев на живом и неживом товаре, сей колоритный бизннсмен вел частные войны, свергал «князей», присоединял «княжества», властвовал и повелевал, и в конце концов, египетский наместник в Хартуме счел за благо назначить удачливого курбаши губернатором завоеванных им земель, взамен взяв клятву верности Каиру. После чего новоявленный госслужащий обнаглел до такой степени, что принялся покорять уже присягнувших Египту царьков типа султана Дарфура, после чего в Каире все-таки приняли меры, вызвав аз-Зубейра ко двору как бы для отчета, но назад не отпустив, а дав высокую должность в центральном аппарате, где он прекрасно себя проявил, в частности, и на фронте во время русско-турецкой войны, возглавляя египетские части. Так что, по большому счету, конфликты запорожских джеллябов с властями если и возникали, то не из-за работорговли, как уверяла каирская пресса, но исключительно по вопросу, чьей коровой, в первую очередь, является юг и кому ее доить в первую очередь.

Хотя, правду сказать, и понятие «власти» тоже было изрядно условным. Официально, разумеется, рулил Каир, но с оговоркой. Приезжавшие оттуда губернаторы могли нормально работать только в контакте с бюрократами из «старожилов», без которых они были как без рук, а «старожилы», несменяемые, фактически наследственные и повязанные тысячами нитей, превратились в чистой воды «белых царьков». С важной поправкой на то, что «белыми» считались и европейцы, и арабы из Леванта, и, разумеется, «турки». То есть, все «не черные», полагавшие себя «расой господ», а чернокожих чем-то типа тяглового скота и, если вожжа попадала под хвост, живых игрушек, суд и расправу над которыми любой «белый» мог чинить на свой вкус и характер.

Уместно отметить, что суданские «турки» на уровне элит были совсем не просты. Все путешественники, без исключения, восхищались умом, волей, мужеством и гостеприимством этих, как восторженно писал Альфред Брем, «подлинных аристократов чести и духа, готовых скорее умереть, чем не помочь другу или нарушить слово». Но, разумеется, все и воровали по-черному, не брезговали ни попилами, ни откатами, а уж в смысле отношения к «черным», так и вовсе определить его, как «беспредел» нельзя, ибо означает сильно приукрасить. Закон в Запорожье кончался.

И тем не менее, дело они знали, управленцами, в основном, были отменными, а что на верхах аппарата постоянно шла ожесточенная война кланов, так это считалось в порядке вещей, благо до шелковых шнурков и кинжалов в спину дело никогда не доходило: серьезные люди, даже играя в серьезные игры, видели берега. А кроме того, сами будучи мусульманами, отличались, - как, впрочем, и руководство в Каире, - практически полной веротерпимостью. Не распространявшейся, ясное дело, на многобожников, но если речь шла о «людях Книги», - на 100%. Хотя, в общем, иначе и быть не могло. Уважали евреев. Не меньше уважали коптов и православных, как греков, так и сирийцев. Особо же выделялиармян, что, впрочем, было характерно и для Каира, и для Стамбула.

Впрочем, покровительствовали (или, по крайней мере, не чинили препятсвий) иезуитам, появившимся лишь в 1842-м, но, под личным контролем Папы, шустрившими столь бойко, что уже 30 лет спустя общины «детей Отца» были разбросаны по всему Судану, вплоть до совершенно диких гор. И «турки», повторюсь, не мешали. Напротив, если уж совсем припекало, защищали патеров, - в том числе, и от европейцев, далеко не всегда довольных их крайне жесткой оппозицией работорговле, с которой месье, мистеры, херры и синьоры не худо кормились.

Возможно, - признаю, - все это кому-то кажется скучным. Ни тебе восточных интриг, ни гаремных страстей, ни даже кровопролитий. Не спорю. Но без этой тягомотины не понять причин взрыва интриг, страстей и кровопролитий, случившегося позже, будет трудно, поэтому все же пишу, а кому скучно, может пропустить.

Следует понимать, что люди бывают разные, и европейцы, в начале века считавшиеся в Судане диковинкой, а к середине заполонившие города, не составляли исключения. Кто-то шел по тропе, навстречу судьбе, кто-то искал Эльдорадо, еще кто-то исполнял нелегкий долг Юстаса Алексу, но идеалом подавляющего большинства, как всегда, был Бобруйск.

Перечисляя имена людей, «с которым мне хотелось бы сохранить дружбу», Альфред Брэм печально отмечает: «в остальном все, как всегда; прочие сливки общества здесь состоит из негодяев, плутов, мошенников, убийц… Здесь нередко услышишь, как они упрекают друг друга в самых позорных поступках… Торговля невольниками, скотокрадство и грабеж в их глазах совершенно невинное ремесло», - но тут ничего не поделаешь, поскольку, согласитесь, невесть куда, где явно опасно, если не по долгу службы, обычный человек поедет только при реальном шансе заработать реальные деньги.

И они, наряду с «арабами» постепенно вытесняли «турок». Те старились, умирали, а дети их, в основном, рождались от связей с африканками и говорили уже на арабском языке, причем, местных его диалектах, - и вот они-то, наряду с европейцами и «евросуданцами», многочисленными,- до 50000 душ, - детьми белых от тех же африканок, признанными и воспитанными по-европейски, были элитой, смотревшей на всех остальных свысока. Они контролировали торговлю, вытесняя из ниши арабов и прочих местных конкурентов, они занимали все сколько-нибудь значительные должности, они были (притом, что принцип землячеств блюли свято) сплочены общим интересом, и…

И как отметил наблюдательный Брэм, «Европейцы, включая турок, в Хартуме невольно образуют как бы одну большую семью. Почти каждый вечер они собираются где-нибудь , чтобы побеседовать, покурить, выпить; горе тому, кто обидит кого-то из них». А все это, конечно, не нравилось ни черным, - «прежние вожди низведены до уровня простых крестьян. Лишенные своих родовых богатств и власти, а также других источников дохода, они сейчас рабы, стонущие под египетской плетью», - ни даже «белым низшего сорта» типа египтян, не имевшим никакого шанса ни на карьеру, ни даже на хоть сколько-то разбогатеть.

Иными словами, чем больше бюрократия себя «упорядочивала», тем более замкнутой кастой она становилась, подмяв под себя все, хоть сколько-то доходное, вытесняя всех «не своих» на обочину, в грязь. И все «не свои» сердились. Вне зависимости от сложных внутренних градаций по оттенкам кожи, владению языком, месту рождения, нюансам места в социальной пирамиде, где даже рабы делились на несколько десятков категорий, от «почти свободных» до «почти животных» etc. И на почве этой копившейся годами злобы, густой смешанной с безысходностью, находили общий, - естественно, арабский, - язык все, кто раньше общего языка не мог найти по определению.

Свободные и рабы, ремесленники и мелкие торговцы, черные, белые и «белые», мусульмане и «многобожники», смирные пахари, воинственные бедуины-баггара и лихие джеллябы, ранее враждовавшие друг с другом, теперь, даже не умея связно это высказать, начали осознавать, кто виноват. Оставалось только понять, что делать. Вернее, поскольку суданские ширнармассы, как и все прочие, понимать не любили, оставалось уповать на Аллаха, который, - сам или через посредников, - подскажет.

Перечитав с десяток серьезных статей на важнейшую для понимания всего дальнейшего тему, с печалью осознал: детально разжевать идеологические предпосылки грядущего цунами не могу. Слишком глубоко надо погружаться в очень, скажем так, специфические материал. Поэтому очень кратко: основная часть населения Сеннара, Дарфура и вообще северного Судана исповедовала ислам. Но ислам «народного» типа, по верхам, - примерно то, что в православии с оттенком презрения именуется «обрядоверием». А если возникала нужда в решении каких-то важных вопросов, за разъяснениями шли к улемам, в Судане (так уж вышло) работавшим в рамках строгого маликизма.

Однако в первой половине XIX века, после завоевания, все изменилось. «Власти, - указывает Пол Холт, - приняли меры для усиления роли ислама, однако ставку делали не на традиционный, маликитский, а на более мягкий шафиитский мазхаб, принятый в Египте. Естественно, возвращающиеся из Аль-Азхара суданские студенты вступали в жесткую конфронтацию со старыми улемами», - и естественно, ширнармассы, наблюдая эту конфронтацию, подчас переходившую в публичные склоки, терялись.

Понимание, к кому, ежели что, идти за верным советом, исчезло, а это вносило смятение в не слишком зрелые умы. Подрывала основы и веротерпимость «турок», не обращавших на разницу между мазхабами особого внимания, зато тесно сотрудничавших с христианами и евреями, стоявшими в социальной иерархии сразу вслед за ними, неизмеримо выше «черни», - и весь этот светлокожий истеблишмент воспринимался суданскими «базаром», как одна сплошная масса «неверных» чужаков-мироедов, причем «лицемеры» («турки») вызывали в массах куда большее отчуждение, нежели обычные «кафиры».

В итоге, традиционная вера в суждения «ученых людей», как истину в последней инстанции, треснула, а поскольку не верить никому, - то есть, остаться один на один с собой и своими проблемами, - мало кому под силу, «улица», говоря современным языком, «переключила канал». Мечети, разумеется, не опустели, но реальную популярность начали набирать тарикаты – суфийские духовные ордена и дервишские братства, открывавшие любому благочестивому человеку путь к Всевышнему через размышления, с возможностью выбирать себе наставника по вкусу, не вещающего генеральную линию «верхов», но четко формулирующего то, о чем шептались «низы».

Особым успехом пользовались ораторы вроде шейха Бадави вад Сафия, бестрепетно рубившего в лицо властям правду-матку: «Вы называете себя мусульманами. Одному Аллаху известно, так ли это. А для меня вы только угнетатели моей страны». И чем более прямолинеен был наставник, чем больше его проповеди соответствовали чаяним коллективного подсознательного, тем больше людей шло к нему в поисках истины, и соответственно, тем жестче становились проповеди.

При этом, помимо «касс братской взаимопомощи», очень нравящихся неофитам, многие тарикаты, пребывая в хронической конфронтации с властью, формировали нечто типа «боевых отрядов», готовых защищать «братьев» от всяческих обид, что еще более привлекало терпил, растерянных тяготами новых порядков и оскорбленных появлением «неверных» на самых верхах властной пирамиды Судана. Не глядя на то, что как раз на самых верхах появлялись отнюдь не худшие…

Это, в самом деле, так. Накипь, осевшая в Хартуме, к власти особо не стремилась. Власть означала ответственность, и чем дальше на юг, тем тяжелее, а ответственности искатели удачи старались избегать. Не из трусости даже, - они и на слонов охотились, и в «белые пятна» лезли, - но только ради длинного пиастра, полагая риск во имя каких-то высших ценностей уделом чудиков. Каковых, правда, лихая эпоха рождала в изрядном количестве, и хотя большинство энтузиастов, как уже говорилось, по итогам подвигов писало отчеты начальству, это же большинство, не забывая своего интереса, в первую очередь, как ни парадоксально, мечтала принести пользу Египту.

Тот же Сэмюэль Бейкер, первый европеец, получивший в 1869-м звание паши и пост генерал-губернатора еще не завоеванного юга, создав таки огромную провинцию Экватория (весь Южный Судан, часть Уганды и Заира), к удивлению наблюдателей, категорически не брал мзды и умел находить общий язык с «многобожниками». Более того, поставил дело так, что к его войскам (около тысячи, все мусульмане) местное население относилось, как к защитникам от арабов-работорговцев, которым великий охотник на слонов спуску не давал настолько, что шокировал даже египтян. Правда, в 1873-м Бейкер-паша пошел на повышение, однако через год пост генерал-губернатора занял год другой паша, Чарльз Джордж Гордон, тоже «сын Вдовы» и «чудик», но куда более крупного калибра.

Расплываться не стану. Сухая справка: молодой офицер, отличившись в Крымской войне, по ходу которой изучил русский язык, потом, блеснув на полях второй и третьей «опиумных» войн и заговорив по-китайски, как китаец, уйдя со службы, «от скуки, из любопытства», в качестве частного лица объехал все Чжунго, добравшись до Сычуани. Затем, вернувшись в Пекин, принял участие в создании «Всегда побеждающей армии», - высокопрофессиональной ЧВК, - а вскоре возглавил ее, переломил ход войны с тайпинами и, уже в ранге «фудутун» (вице-маршал) и должности главнокомандующего армии Цин, добил Тайпин Тяньго.

После этого, вернувшись на службу Вдове с серьезным повышением, работал топографом в тогда еще не совсем Румынии, параллельно «от скуки», организуя движение через Дунай и обратно «случайных приятелей» - болгарских гайдуков, шаливших на территории Порты. Далее, уже со знанием турецкого, румынского и болгарского, вновь ушел со службы, «из любопытства», в качестве частного лица, свободно болтающего по-арабски, оказался в Каире, произвел прекрасное впечатление на хедива и получил предложение возглавить Экваторию, где после отъезда Бейкера-паши не все шло гладко.

Посомневался, но (опять таки, «из любопытства» согласился, поехал на юг, всего за три года навел порядок, расширил территорию «колонии», свел к минимуму работорговлю (как сам он говорил, «два-три раба в хозяйстве не помеха, но люди должны знать меру», заслужил искреннее уважение «многобожников», да и мусульман (события последнего дня его жизни позволяет утверждать, что даже больше, чем просто уважение, но об этом позже), и в 1877-м стал губернатором всего Судана. Согласитесь, любопытное частное лицо.

За дело Гордон-паша взялся круто. В Экватории, учинив беспощадное, не глядя на связи, знатность и цвет кожи, служебное расследование по фактам жалоб, выгнал всех, кто не соответствовал высокому знанию египетского чиновника. Перебравшись в Хартум, делал то же на уровне колонии, но, конечно, в меньших масштабах, поскольку там гнили уже наросло куда больше, чем на «свеженьком» юге. Активно создавал свою собственную команду, ориентируясь, конечно, на личную преданность, но, главное, на деловые и личные качества кандидатов, независимо от происхождения. Предпочитая, правда, если не англичан и шотландцев, но выходцев из небольших, лояльных Лондону европейских стран, а также арабов. Французов же, янки и «турок», напротив, старался держать от себя подальше.

В общем, крайне эффективный менеджер, и ближний круг сформировал «под себя», весьма успешно: «парни Гордона» прекрасно проявляли себя в самых сложных провинциях. Если, конечно, выживали. А это удавалось не всем. Кого-то пристрелили при странных обстоятельствах, кого-то растерзал бегемот, а, скажем, Карл Россе, полуалбанец-полумальтиец из Гданьска, называвший себя французом и свободно болтавший на 19 языках плюс, с немецким акцентом, по-французски, личный секретарь Гордона-паши, прибыв на губернаторство в проблемный Дарфур, спустя всего три дня чего-то не того поел. В качестве намека. Который, однако, услышан не был.

Гордон и его люди продолжали гнуть свою линию, - не глядя даже на недовольство Лондона, где ворчали, что-де «сложно понять, где для Китайского Чарли кончаются интересы его любимого Египта». Но это в Лондоне и в Хартуме. А суданская «улица», - кроме самого-самого юга, - в высоких материях ничего не смысля, сам факт правления иностранцев воспринимала, как «зулум», - тиранию неверных, - навязанную проклятыми «турками», которых, слушая новости о неудачах в войне с Россией, уже не считали непобедимыми.

И начались проблемы. Сперва, весной 1877, в Дарфуре, где появился прятавшийся в Сахаре принц Гарун, призвавший «правоверных» к священной войне за право свободно, ни от кого не скрываясь, торговать рабами, - но с горячим фурским парнем справились относительно легко и быстро. Зато на юго-западе, в субпровинции Бахр-эль-Газаль, телегу понесло. Тамошний губернатор, Сулейман вад аз-Зубейр, сын того самого аз-Зубейра, унаследовавший громадное состояние отца, его обширный бизнес, включая работорговлю, и тысячи вассалов, соглашался числиться в подданных хедива, но совершенно не желал быть обычным чиновником.

К тому же, после подписания Каиром конвенции о ликвидации работорговле в Судане, Гордону-паше пришлось заняться этим всерьез. Сам он, человек реальный, пытался на многие реалии севернее Экватории смотреть сквозь пальцы, понимал, насколько влиятельны работорговцы и до какой степени скуплена ими местная бюрократия, но против приказа не попрешь, - а мирно провести решение руководства в жизнь возможности не было. Данная отрасль кормила слишком много людей, и как бы ни враждовали арабские шейхи, в этом вопросе они были едины. Причем как с равными себе аристократами, так и с массами домашних рабов и базингиров, - что-то типа мамлюков, - прекрасно живших в уютном патриархальном рабстве, за сохранение которого готовы были драться с кем угодно.

Таким образом, требование Каира послать в субпровинции «инспекции» во главе с «парнями Гордона», считавшимися неподкупными, означало объявить открытую войну всей элите Дарфура и Бахр-эль-Газаля, в том числе, и вполне лояльной, но и саботировать исполнение приказа, к тому же, вполне совпадавшего с его убеждениями, было не в правилах Гордона-паши.

Ну и. Сознавая, что сместить Сулеймана, торговавшего рабами, никого не стесняясь, напротив, показывая всем, что ему на Каир и Хартум плевать, своими силами будет сложно, «Китайский Чарли» назначил губернатором не кого-то из своих парней, а некоего Идриса Абтара, олигарха почти того же уровня, что и сын Аз-Зубейра, специализировавшегося на слоновой кости. Добавив к личной дружине поехавшего принимать дела назначенца полк солдат.

Однако Сулейман атаковал войска сменщика и наголову их разгромил, тем самым начав мятеж против законных властей, и законные власти, получив основания пресечь беспорядки, приняли меры, вынудив зарвавшегося регионального царька бежать в Дарфур, к бедуинам-баггара, поставлявшим ему «живой товар» и тоже недовольным новыми правилами. Их было много, вооружены они были прекрасно, воевать учились с детства, и когда мятеж, расширяясь, вышел за пределы Бахр-эль-Газаля, на подавление двинулся сам Гордон-паша.

Человеку, сокрушившему Тайпин Тяньго, проблема сложной не казалась. Не гоняясь за летучими отрядами баггара на их территории, губернатор организовал блокаду всего юго-запада, действуя примерно также, как Royal Navy полвека назад против контрабандистов, вывозивших невольников в Америку. В «зараженные» районы было запрещено доставлять не только оружие и боеприпасы, но и все виды продовольствия, нарушителей ловили и, осудив в «особом порядке», вешали. К роме того, шейхам кочевых племен, еще не примкнувших к мятежу, а только собирающихся это сделать, было разрешено грабить тех, кто уже примкнул, и приток союзников к Сулейману прекратился.

Все это, вместе взятое, пусть не сразу, но дало всходы. К середине лета 1879 мятеж в Бахр-эль-Газале, именуемый каирской и лондонской прессой «последней войной Зла против молодой суданской Свободы», выдохся. Вожди баггара покаялись, пообещав, что больше не будут. Не видя выхода и не желая скитаться невесть где в нищете, Сулейман, три его «генерала» и пять «полковников» сдались в плен, но на следующий день, выяснив, что прощение если и будет, то только после суда, попытались бежать и были застрелены охраной.

Никакой подоплеки эксцесс не содержал, - попытку к бегству видели многие и все, в том числе, и единственный никуда не побежавший и потому оставшийся в живых «полковник», подтверждали, что сын аз-Зубейра со товарищи, в самом деле, пытался бежать, - но по «улице» поползли слухи о «подлом и вероломном убийстве, за которое неверным нужно отомстить». Досталось и шейхам баггара, «предавшим героя и ставшим пособниками вероломных кафиров». Не обошли вниманием и особо бесившее правоверных участие в подавлении мятежа «многобожников», вызванных губернатором из Экватории.

А плюс ко всему, сразу после того, в июле 1879, новый хедив Тауфик, усаженный на престол «революцией», о которой подробно рассказано в «египетском» цикле, отозвал Гордона-пашу в Каир, поручив ему возглавить сложнейшую миссию в Эфиопию, и хотя предполагалось, что ненадолго, вышло иначе. Поскольку «Синьцзянский кризис», как раз в это время накалившийся добела, мог вот-вот вылиться в войну Чжунго с Россией, руководство Срединной Империи попросило друзей в Лондоне разыскать фудутуна Го и передать ему, что Дом Цин нуждается в своем вице-маршале, лондонские друзья, поразмыслив, просьбу исполнили, и Гордон-паша, подав в отставку, уже как частное лицо, чисто «из любопытства» отбыл с Ближнего Востока на Дальний, посмотреть, что творят уйгуры, а на его место прибыл чистокровный «местный», сын суданского араба и эфиопки, Мухаммед Рауф.

В принципе, хедива можно понять. Скамейку запасных футудун Го оставил шикарную, все парни были в теме, все были при деле, - но, будучи под впечатлением от событий в Каире, где «улица» требовала «национального правительства», хедив Тауфик решил, что такая мера успокоит и Судан. «Парней Гордона», кроме губернатора Экватории, вывели в кадровый резерв, в Хартуме построили три мечети, но тише не стало. Тем паче, что из метрополии доходили мало кому на местном уровне понятные, но тревожные вести о «бесчинствах европейцев», военном перевороте, неизбежной войне, - и «улица» заедино с «базаром» умозаключила, что воистину наступили последние времена, а следовательно, со дня на день можно ждать явления Махди.

Сержусь на Уинни. На Уинстона нашего Леонарда. Признаю, конечно: «Речная война» чертовски талантлива, но тем труднее избавиться от ее обаяния. Впрочем, попытаюсь. В конце концов, отпрыск Мальборо писал толстую книгу, а я всего лишь ликбезик по известным фактам. Вот, скажем, что такое «Махди» можно узнать в любой энциклопедии. Правда, вариантов масса, - от пророка Исы, вернувшегося, чтобы сообщить о грядущем конце света, до просто просветленного человека с мандатом Аллаха, который переустроит гадкий мир по новым лекалам. Именно его и ждали люди Судана, спрашивая у всех честных, толковых и справедливых улемов и шейхов, а то и воинов: «Не ты ли?». Но раз за разом тщетно. Ответивший «да» нашелся далеко не сразу.

Мухаммед Ахмед, темнокожий донголец, сын лодочника, имевший в предках какого-то святого очень местного уровня, родился в 1844-м. Рано осиротел и, в отличие от братьев, решивших, как и отец, и дед, строить лодки, пошел в науку, отрабатывая учебу трудом. Учился у «присяжных» шейхов, не понравилось, ушел в один из тарикатов, там осел на 7 лет, но, оскорбленный шейхом, назвавшим его «черно*опым», хотя и в мягкой форме, перешел к другому, а потом и вовсе ушел в свободный полет.

Много путешествовал, много думал, с 1870, своими руками вырыв пещерку, поселился на острове Або близ Хартума и целых десять лет провел в молитвах и медитациях, производя на местных впечатление глубокими знаниями, мудрыми советами и кристально чистой жизнью. Выступая перед поклонниками, которых постепенно стало много, проявил себя, как яркий оратор, хотя ничего принципиально нового не вещал. Общий, все известный набор: спасение в чистоте, в возвращении к «незапятнанному» исламу, в рамках которого вся умма братья и сестры, один за всех и все за одного.

Чуть отличался от прочих лишь тем, что про европейцев говорил редко и мало, - дескать, есть среди них и плохие, и хорошие, зато «турок» ненавидел страстно, как «виновников разрушения веры, мусульман лишь по имени». Насколько можно судить, будучи подчеркнуто скромен, оценивал себя высоко, однако на сакраментальный вопрос: «Не ты ли?» отвечал неизменно отрицательно. Похоже, и хотелось, и кололось. Но хотелось очень. И когда в ученики к нему явился некто Абдалла ибн эль-Саид Мухаммед из клана Таиф союза племен баггара, успевший поучаствовать в мятежах против «турок» и в Дарфуре, и в Бахр эль-Газале, - щелкнуло.

В отличие от Мухаммеда Ахмеда, склонного к созерцанию и рефлексии, Абдалла, безусловно, был очень реален и далек от всякого фанатизма. Едва ли прав сэр Уинстон, говоря о том, что план стать правителем всего Судана у него был с самого начала. Не уверен. Но вот изгнать европейцев и турок он, в самом деле, мечтал, а поскольку сам, будучи, как показала жизнь, наделен многими талантами, в харизматические лидеры не годился, бродил по стране, добирался до разных лидеров, в том числе, аз-Зубейра, разыскивая «настоящего вождя». И нашел.

Вернее, они нашли друг друга. «Задолго до того, как он мне открылся, - рассказывал Абдалла позже, - я знал, что он и есть тот, кого мы ждали», а когда Абдалла чего-то хотел, он умел быть шайтански убедителен. Тем паче, что и у Мухаммеда Ахмеда в души явно орали джинны, рвущиеся на волю из глубин подсознания. Так что, в итоге, ученик, удостоившись прозвища Хальфа («подмастерье»), которого не получил больше никто, стал «тенью» шейха, а сам шейх, «после мучительных раздумий» позволив себя убедить, поехал «открываться» братьям по тарикату. А поскольку лиха начало, вскоре разговорчики начали приобретать очертания вполне серьезного заговора, сведения о котором дошли до Хартума, после чего слишком болтливому проповеднику велели явиться для объяснений.

Но было поздно: на острове Або посланца, конечно, вежливо встретили и накормили с дороги, однако когда дело дошло до конкретики, Мухаммед Ахмед, выслушав требование, вскочил на ноги и заявил: «Убирайся прочь и скажи пославшему тебя, что я, милостью Всевышнего и Пророка его – владею этой страной, и не я перед ним, но он передо мной будет оправдываться!». И с этого момент обратного пути уже не было. Вероятно, губернатор Рауф этого еще не понял, но проповедник с острова, все понимая очень хорошо, призвал окрестные племена к джихаду.

Ссылаясь на волю Неба, суля мертвым Рай, а победителям «милость Божью во всем», однако не забывая и о земном: кличем первых, кто откликнулся, стали простые и ясные слова «Лучше тысячи могил, чем один дирхем дани!». То есть, нечто типа американского «Без представительства нет налога», - но в ориентальном орнаменте. И наконец, в Рамадан 1298 года Хиджры (или по счету «кафиров, в августе 1881 года со дня рождения Пророка Исы), когда на острове собралось свыше тысячи ходоков, Мухаммед Ахмед объявил себя явившимся Махди, после чего из Хартума послали отряд – 200 стволов; для подавления бунта в зародыше вполне достаточно. И хватило бы, не вмешайся случайность, или, если угодно, лично Всевышний.

Казалось бы, разогнать необученную, с одними палками и камнями толпу будет легко. А оказалось трудно. Да и командир учудил. Высадившись на острове глубокой ночью, солдаты разделились на две группы, а потом, столкнувшись во тьме друг с другом, открыли дружественный огонь, и пока они так препирались, толпа поклонников Махди, как теперь называли Мухаммеда Ахмеда, навалившись гуртом, камнями и палками перебила всех до одного, поскольку капитан парохода, увидев такое дело, развернулся и ушел, а крокодилов в Ниле тогда было больше, чем сейчас.

Скромный, но все-таки успех победители восприняли, как Божье знамение. Кое-кто требовал идти на Хартум, благо рукой подать, и покончить со всем быстро. Однако вожди (скорее всего, Абдалла, хотя и сам Махди, как вскоре выяснилось, хватку имел), сами удивленные случившимся, объявили, что у Аллаха иные планы, так что кто как, а они идут на запад, в гористую провинцию Кордофан, и тех, кто готов сражаться во имя веры, зовут с собой, а прочим вольная воля.

Это, с какой стороны ни смотри, было разумно. Уничтожение группы захвата неизбежно влекло за собою новую, более серьезную экспедицию, устоять против которой Аллах мог и не помочь, а уход в горы, помимо всего, давал возможность сохранить ядро начинающегося мятежа, заодно и расширив по пути ряды желающих восстановить справедливость, которых в Судане было через край, не говоря уже о том, что облюбованная под базу территория граничила с Дарфуром и Бахр эль-Газалем, где все еще тлели недотоптаные искры войны.

И все шло именно так, как планировалось. После долгого, очень нелегкого пути, 31 октября 1881, «ансары», - в целом, примерно две с половиной тысячи душ, - «изголодавшиеся, истощенные болезнями, полуголые», теряя обессиленных, отбившись от нападений каких-то местных банд, добрались до горного княжества Джебель-Гедир, правитель которого, будучи членом того же тариката, что и Махди, принял их с распростертыми объятиями, позволив сделать свои владения базой и поделившись чем мог.

Какое-то время махдисты отдыхали, приходили в себя, - а потом, когда местный субгубернатор, решив выслужиться перед Хартумом, послал на зачистку «фукара», - голытьбы, - довольно большой (400 солдат и 1000 «союзников») отряд, карателей подстерегли в ущелье и порвали в клочья, после чего престиж Махди и вовсе взлетел до небес. В Хартуме же обеспокоились всерьез: бардак, творившийся в тот момент в Каире, не позволял надеяться на помощь метрополии, так что, гасить уже нешуточную проблему, пока она не стала неразрешимой, следовало собственными силами.

Правда, сил, как представлялось, хватало. Собрать удалось более шести тысяч кадровых солдат, имелся и толковый командир с (доверимя мнению сэра Уинстона) «опытом и безупречной репутацией», - некто Юсуф Хасан аш-Шиллали. Однако недооценка врага и на сей раз сыграла с силами правопорядка дурную шутку: в конце мая колонны карателей, шедшие как на прогулку, попали в засаду и были уничтожены, а махдисты получили тысячи винтовок, которых им так не хватало. Но что еще важнее, слава о «непобедимом посланце Аллаха» помчалась по горам, по долам, по городам и весям, убеждая уставших ждать людей, что все без обмана.

И люди пошли. «Они стекались к нам целыми толпами, - вспоминал позже Абдалла, - и если раньше истину искали только бедняки, а богатые и знатные выжидали, то теперь Аллах осветил и их души». В это время в ставке Махди появились первые представители местных элит, - вожди горцев и шейхи бедуинов, в первую очередь, баггара, прослышавших о возвышении соплеменника, джеллябы, а также ходоки от сильного, но «многобожного» союза племен динка.

Обиженным не ушел никто. Махди всех привечал, всех угощал, для всех находил нужные слова, «идолопоклоникам» же сообщал, что «ислам не ноша для раба, а счастье для прозревшего», поясняя, что «всякий, сражающийся за Божье дело, угоден Аллаху». Это, - отказ от принудительной исламизации и стремление воздействовать на иноверцев примером, - было особенностью его доктрины, не очень свойственной движениям такого рода, и людям нравилось, а несогласные не смели возражать, ибо Махди виднее . Ходоки возвращались очарованные, убежденные в успехе, в звании «эмиров», с «мандатами» на ведение джихада, и области вспыхивали одна за другой.

Вскоре полыхал весь Кордофан, затем война перекинулась в Дарфур, началось «окружение городов деревней». Блокпосты египтян вырезались поголовно, мелкие городки сдавались без боя, карательные отряды, посланные из крупных центров, бежали в панике, только заслышав улюлюканье бунтовщиков, и августе 1882 в блокаде оказались главные города провинции, Эль-Обейд и Бар, однако попытки взять их штурмом с налета провалились: у стен Эль-Обейда погибли даже два брата и племянник Махди.

Эта неудача, - первая и очень серьезная, - заставила штаб Махди всерьез задуматься о превращении экзальтированных энтузиазмом толп в настоящую армию, без которой, как все понимали, не обойтись, а поскольку сведущих в военном деле людей уже хватало и оружия тоже, Абдалла, с благословения Махди, создал специальную комиссию и начал формировать «джихадию» - регулярные войска священной войны.

За дело взялись всерьез: в полки (500 душ в каждом, разделенные на сотни и двадцатки) отбирали люд умелый и бывалый, - базингеров (военных рабов) и пленных солдат из местных, - полки сливали в бригады, бригады в корпуса, при каждом из которых имелся учебный лагерь для «салаг», установили жесткую табель о рангах, ввели ранговую летницу и субординацию. Кочевникам, - баггара и джаалин, - правда, позволялось сохранять свои, - в основном, кавалерийские, - структуры.

Первые соединения джихадии, апробированные под Барой и Эль-Обейдом, показали себя с наилучшей стороны, все попытки египтян так или иначе прорвать блокаду провалились, и в конце концов, 6 января 1883 изнывающая от голода Бара открыла ворота, а через две недели сдался на милость победителя и Эль-Обейд. К удивлению населения, погромов и грабежей не случилось: так приказал Махди, а дисциплина в его войске была железная, ее соблюдали даже бедуины. Чернокожие солдаты влились в джихадию, египтян, также признавших Махди, не обидели, но и оружия не доверили, сделав исключение только для пушкарей.

Теперь под знаменами Махди объединились весь Кордофан, южный Дарфур и горные области Нубии, - почитай, две пятых страны, и в мечети Эль-Обейда, ставшего столицей нового государства, Махди торжественно огласил политический манифест: «Вера выше границ, справедливость выше закона!», сообщив воющим в экстазе «дервишам» и основные принципы внешнеполитической доктрины: дескать, не сложит оружия раньше, чем прочтет проповедь в главных мечетях Каира, Иерусалима, Дамаска и Мекки. А также, «стерев шиитскую ересь с лица земли», Тегерана.

В плане же социальном жизнь начиналась «с чистого листа». Смеясь и плача от счастья, люди (в первую очередь, мгновенно озаренные светом Истины горожане) жгли архивы, - расписки, контракты, фискальные ведомости, займовые обязательства, - все налоги Махди упразднил, учредив для снабжения армии военное казначейство, куда поступали все трофеи. В полной эйфории от всего происходящего, к Махди начали присоединяться и люди образованные, солидные, и даже, - принимая ислам и тотчас получая высокие посты в гражданской администрации, - христиане, как сирийцы, так и европейцы.

С этого момента о каком-то контроле Хартума над страной говорить уже невозможно. Пока в Кордофане завершалось формирование джихадии, эмиры махдистов появлялись повсюду, их маленькие отряды мгновенно обрастали тысячами добровольцев, и если появившиеся где-то восстанавливали относительный порядок, сразу же занималось в других местах.

Не всегда и не везде восстания были ориентированы на Махди, - в Дарфуре, например, где довольно стойко держался губернатор Рудольф Слатин-паша, австриец из «парней Гордона», мятежники желали возродить султанат и посадить на трон некоего Абдаллу Дуд Банджа, кузен бывшего султана, - но властям от этого никакой пользы не было.

Весной 1883, обсудив доклады ходоков, встречавшихся с Махди, восстали черные «многобожники» и кочевники в окрестностях столицы, после чего Хартум оказался если и не в осаде, то близко к этому. На востоке, в районе Суакина еще один эмир, знатный купец Осман Дигна, участвовавший в египетских событиях 1879-1882 и мечтавший «отомстить за Араби-пашу», вообще создал огромную разноплеменную армию и, получив от Махди звание «эмир аль-умара» (маршал), открыл вполне реальный второй фронт.

Нельзя сказать, что махдисты побеждали всегда, - случалось всякое, - но качество они выигрывали неуклонно. К тому же, тем более, что, имея обширную сеть лазутчиков везде и всюду, располагали всей необходимой информацией, зато Хартуму после разрушений телеграфных линий (это повстанцы делали в первую очередь) приходилось действовать вслепую.

Тем не менее, власти подтягивали силы, чтобы покончить с опасностью одним ударом. В Хартум постепенно стягивались войска, и когда сэр Уинстон пишет «Возможно, это была наихудшая армия, когда-либо выступавшая в поход», с ним сложно не согласиться. Большая и прекрасно вооруженная, она, в основном, состояла из штрафников, сосланных в Судан за активное участие в египетской «революции», и любить власти у них, переживших позор Тель эль-Кебира, не было решительно никаких причин, зато лозунги махдистов очень нравились.

Воевать солдаты не хотели, качество офицерского состава оставляло желать много лучшего; по факту, все держалось только на генерале Уильяме Хиксе, начальнике штаба, и еще десятке англичан. И надо сказать, они, вопреки всему, делали невозможное, к концу апреля, после зачистки от махдистов стратегически важной провинции Джезира, создав условия для удара по сердцу мятежа в Кордофане. 8 сентября поход начался, и с первых же дней стало ясно: все идет не так.

Союзные племена, вопреки обещаниям, не присылали подкреплений, солдаты волновались, дезертировали (артиллеристов пришлось даже приковать к пушкам), разведчики пропадали бесследно, зато разведка махдистов работала как часы, колодцы на пути колонны были отравлены, население ушло, угнав скот; настроения складывались, мягко говоря, нехорошие, «офицеры высказывали различные точки зрения… многие придерживались самых мрачных взглядов», и тем не менее, армия Хикса, измученная жаждой и обремененная огромным обозом, вслепую продвигалась вперед, пока 3 сентября близ Эль-Обейда не столкнулась с объединенными силами махдистов, возглавленными лично Махди и руководимыми Абдаллой.

Шансов не было никаких, и тем не менее, предложение капитулировать на вполне почетных условиях Хикс отверг, - и 4 тысячи его солдат (все, что осталось после перехода), выстояв в каре двое суток, были уничтожены. Погиб Хикс, погиб Ала адДин-паша, губернатор Судана, погибли все офицеры, военные корреспонденты Times и чтерые пятых личного состава, из нескольких десятков европейцев уцелели всего трое.

«Мухаммед Ахмад отпраздновал свою победу салютом из сотни ружей. Судан теперь принадлежал ему», - пишет сэр Уинстон, а я рискну добавить, что и не только Судан. Умма, после поражения Араби-паши, угрюмо молчавшая целый год, всколыхнулась от Мекки до Рабата. Послушать Махди и проникнуться ехали правоверные из Туниса, Марокко и Йемена, суданцы шли под его знамена целыми племенами. В декабре рухнула оборона Дарфура, где Слатин-паша, срочно приняв ислам и тем укрепив свою популярность, много месяцев держался, но сейчас был вынужден капитулировать.

Параллельно эмир аль-умара Осман Дигна разгромил египтян, пытавшихся прорваться в осажденные города Синкат и Токар, уничтожив корпус Валентина Бейкера. Правда, в конце февраля и марте1884 англичане под командованием лорда Уолсли и генерала Грэма, покорителей Египта, восстановили баланс, уполовинив при Абу-Кли и Аби-Дате победоносный корпус Османа «Бородача» Дигны, вынужденного уйти в глухую оборону, но и это сыграло Махди на руку, вновь взбесив племена, уже почти уже уставшие от войны; на юге восстали все – и бедуины, и «многобожники», кроме племен Экватории.

Теперь, кроме долины Нила, где оставались еще египетские гарнизоны, и занятого сэрами Суакина, под контролем джихадии было все, - а между тем в Каире не хотели и думать о потере Судана. Правда, войск не было, и денег тоже не было, но были англичане, как бы взявшие на себя ответственность за Египет, а значит, была и надежда. Так, по крайней мере, казалось.

В Лондоне на ситуацию, однако, смотрели иначе. «Радикальное» правительство Гладстона, к колониальному вопросу относясь прохладно, вовсе не горело желанием влезать в муравейник, тем паче, ради египтян. В сложившейся ситуации, нищий Судан с почти поголовно одевшимся в белое, - цвет джихада, - населением был «черной дырой», влезать в которую, с точки зрения правительства Вдову было, с точки зрения экономики, нерентабельно, а политически – суицидально.

Поэтому хедиву «посоветовали» не заморачиваться безнадежным делом, а «предоставить Судан самому себе» и заняться эвакуацией гарнизоном из Хартума, Экватории и еще десятка городов, где они еще каким-то чудом держались. В этом Лондон готов был помочь, - да и не мог он поступить иначе, поскольку в опасности оказалось немало подданных ее величества, - а человеком, который, по общему мнению, мог справиться, был единственный европеец, которого в Судане уважали – генерал Чарльз Гордон, в это время (естественно, «от скуки, из любопытства») изучавший север Аравии.

В принципе, идея была не из лучших: при всех плюсах персоналии, назначать христианина губернатором территории, охваченной джихадом, означало плюнуть в лицо абсолютному мусульманскому большинству. На это указывал и сам «Китайский Чарли», предлагая послать на задание сидевшего в Стамбуле з-Зубейра, авторитет которого в Судане был как бы не выше авторитета Махди. Но тут правительство пошло на принцип: от работорговцев нам ничего не надо, - и Чарльз Джордж Гордон, как всегда, сказав Вдове yes, убыл в очередной раз делать невозможное.

Решительно все исследователи признают, что план Гордона-паши был идеален. В основе его лежала ставка на старую аристократию, весьма сердитую на оттеснивших ее от руля голытьбу. И очень скоро в ближайшем окружении нового губернатора, прибывшего в Хартум в феврале 1884 и встреченного всенародным восторгом, появились благородные люди: «принц» Шакур из Дарфура, Хусейн Халифа, влиятельный вождь бедуинских кланов, и многие другие местные авторитеты.

Кроме того, новый губернатор резко раскритиковал методы египетского управления, объявив «политику исправления зла», отдал под суд несколько особо ненавистных «улице» чиновников, резко понизил налоги и заявил, что «право иметь рабов относится к числу неотъемлемых прав личности». Народу понравилось, популярность Гордона, и без того немалая, выросла еще больше, а когда в Хартуме появилось еще и самоуправление, - Совет Двенадцати, - что-то даже начало получаться.

В целом, по задумке «Китайского Чарли», для выхода из кризиса следовало вовсе изменить систему контроля над Суданом. В Дарфур и другие султанаты он предлагал вернуть старые, популярные династии, «многобожные» регионы вообще отделить, создав нечто с намеком на автономию, бывший Сеннар забрать под прямое управление «людей Вдовы», - а Кордофан отдать Махди.

В принципе, идеальная, казалось бы, устраивавшая всех программа, да вот беда: махдистов она не устраивала совершенно; им, поймавшим россыпь звезд, нужно было все или ничего, но «ничего» по раскладу им, имевшим на руках все тузы и джокер, никак не выпадало, а следовательно, идти на какие угодно компромиссы резона не было.

В мае, после падения Берберы, связь Хартума с Египтом окончательно прервалась, тогда же, после пленения «султана» Абдаллы Дуд Банджа, сложили оружие лоялисты Дарфура. Еще раньше, 20 апреля, эмир Бахр эль-Газаля вынудил капитуровать, - на условиях свободного выхода, - одного из «парней Гордона», губернатора Фредерика Лаптона, а затем предложил сдаться еще одному «парню Гордона», Эмину-паше, губернатору Экватории. Упирая на то, что ему, как мусульманину, сам Аллах велел подчиниться Махди, что уже сделало большинство его солдат.

Тут, однако, не срослось. Эмин, в девичестве Эдуард Шнитцер, познанский еврей, в поисках себя принявший лютеранство, а затем ушедший в ислам и даже получивший звание улема, ответил в том духе, что подданные Рейха не сдаются, поскольку Deutschland über alles, а добрые мусульмане еретикам-хариджитам не сдаются тем более. После чего, сформировав армию из обожавших его за доброту и справедливость «многобожников», организовал такое сопротивление, что вопрос с Экваторией махдисты решили отложить на потом, когда ситуация станет благоприятнее.

Впрочем, на общий ход Большой Игры этот частный успех влияния не оказал. В августе, попытавшись перейти в наступление и даже стяжав некоторые успехи, Гордон-паша наткнулся на основные силы Махди и отступил в Хартум, а Махди, двинувшись вслед за ним, в начале октября подошел к городу. Началась осада города, затянувшаяся на 371 день, - а из Лондона, как ни умолял Каир о помощи, не было ни ответа, ни привета, о чем сэр Уинстон в «Речной войне» пишет с плохо скрытым омерзением.

Правда, следует отметить, в тот момент возникли политические сложности: в ставке Махди умер Огюст Пэн, известный французский журналист-социалист с опытом Коммуны, проникший в Судан, чтобы агитировать махдистов за социализм. Правда, Махди, полезных европейцев, закрывая глаза на чисто формальное правоверие, а то и вообще христианство, привечавший, - в его штабе числились и Генрих Клоотц, уланский ротмистр из Пруссии, и Джузеппе Куцци, карбонарий-экстремал, сражавшийся за все хорошее против всего плохого в десятке стран, и другие орлы, - этого гостя счел сумасшедшим, но сам гость ему понравился и прижился при своем кумире, а когда вдруг умер, парижская пресса раскрутила истерику насчет «гнусных интриг англичан, отравивших невинного идеалиста». В итоге, волна возмущения «всего прогрессивного человечества» на несколько месяцев связала руки Гладстону, и это очень дорого стоило Хартуму.

Тем не менее, общественное мнение в самой Англии было настроено совсем иначе. Сведения о страданиях города, осажденного 50 тысячами «дервишей» и страдающего от холеры, в Лондон доходили исправно, публика негодовала, запросы в парламенте становились все жестче, и не учитывать всего этого кабинет не мог. С огромным опозданием войска все же были выделены и экспедиция, возглавленная Гарнетом Уолсли, победителем при Тель эль-Кебире, тремя колоннами двинулась в путь.

17 января у колодцев Абу Тулейх махдисты были разбиты, через два дня, у Куббы, разбиты еще раз, еще через два дня – у Кирбикана. Дались победы, после которых войска «дервишей», прикрывающие Хартум, рассыпались, нелегко, - погибли командующие всех колонн, да и потери были велики, - темп замедлился. Однако отступать лорд Уолсли, несмотря на потери, не собирался, и это крайне встревожило Махди и Абдаллу.

Они и сами тяжело пережили разгром своих войск, восприняв его, как «гнев Аллаха», но еще больше опасались, что о том же задумаются десятки тысячи людей в белом, пока что слепо веривших вождю, - и пока не задумались, нужно было что-то предпринимать. Это понимали и осажденные. «Хартумские записки» Гордона трудно читать: прощаясь с друзьями, он пишет: «Ничто не распространяется так же быстро, как страх... Лишь две вещи придают мне силы: честь и христианская вера… Надеюсь, смерть освободит меня от боли, и в лучшем мире мне дадут великие армии, которые я поведу на славу Британии».

Впрочем, еще одну попытку спасти гарнизон «Китайский Чарли» сделал: один, на верблюде, без предварительных согласований, он поехал в лагерь осаждающих с предложением сдать Хартум в обмен на свободный выход из города всех желающих. Однако Махди, принявший гостя очень уважительно, ответил отказом, выдвинув встречное предложение: «поскольку все знают, что Гордон-паша не враг суданцам, а друг, он хотел бы видеть его одним из своих халифов, если тот примет ислам. Если же нет, ему будет разрешено покинуть город без всяких препятствий, даже забрав с собой англичан, но ни один «турок», военный или гражданский, не уйдет; всех их ждет расплата».

На том и расстались, на прощание прилюдно пожав друг другу руки, а сутки спустя, в ночь с 25 на 26 января 1885, «дервиши» пошли на штурм, отбить который осажденные заведомо не могли, хотя и стояли насмерть. Пощады не было никому, кто не сумел спрятаться: приказ Махди щадить сдающихся был негласно отменен Абдаллой и людей убивали сотнями, как в ходе штурма, так и на следующий день, уже в порядке «упрощенного судопроизводства». В силе указание осталось только относительно лично Гордона, которого предполагалось обменять на высланного Араби-пашу.

Из «турок» и суданцев, работавших на власти, не уцелел никто, улемов, проповедовавших против махдизма, вешали, кое-кто, как заместитель Гордона-паши, «черкес» Али Муса Шауки, предпочел свести счеты с жизнью сам, предварительно убив жен и детей, что, в общем, для них было лучшим вариантом. Сам «Китайский Чарли», как потом рассказали очевидцы, выйдя к толпе полуголых «дервишей», двинулся по ступеням прямо на нее и толпа «притихнув, пятилась пять или шесть шагов, пока некий беджа не осмелился метнуть копье».

Голову, принесенную на пике, Махди, «гневно изругав негодяев за омерзительный поступок», приказал предать земле с величайшими почестями и вступил в Хартум только 30 января, «очистив себя и войско молитвой». Так что, разведке английского авангарда, подошедшей на третью ночь после штурма к Хартуму на двух пароходах с потушенными огнями, осталось лишь сообщить о случившемся лорду Уолсли, который, выслушав, приказал отступать на север, утопить в Ниле заготовленные для осажденных припасы.

Следует отметить, он мог и хотел сражаться, о чем и докладывал на Остров, но падение Хартума произвело на всех слишком тяжелое впечатление. 21 апреля палата общин приняла решения «до полного прояснения всех обстоятельств, не предпринимать каких-либо наступательных операций в Судане», и с мая англо-британские войска, сконцентрированные на побережье, начали покидать страну, и к середине июня единственным регионом, еще не подчинившимся Махди был юг Экватории, прочно удерживаемый «языческой армией» Эмина-паши.

Взятие Хартума и уход, а фактически бегство «неверных» означали, что революция кончилась и началось государство, которое нужно строить с фундамента. Даже не с фундамента, а с рытья котлована под принципиально новую конструкцию. В конце концов, как правильно отмечает сэр Уинстон, виновниками всех бед были, в первую очередь, «несправедливые правители, притеснявшие жителей страны, и некомпетентные офицеры, не щадившие жизни своих солдат, и нерешительные министры, своими действиями лишь усугублявшие беды», - и теперь победивший народ ждал, что все будет иначе, надеясь на своего Махди.

А Махди, как честный человек, разумеется, не мог не идти навстречу народу, вознесшему его к вершинам власти. Пусть даже параллельно, - слаб человек, - вознаграждая себя за все тяготы и лишения, испытанные в ходе борьбы за лучшее будущее, против чего очень не возражали (более того, на чем настаивали) эмиры и прочие герои рождающейся нации.

Однако, имея отныне полную возможность позволить себе всё, Божий человек остался таким же простым и скромным, как раньше. Никакого шика, никаких побрякушек и строгие порицания тем, кому побрякушки нравились. Из всех радостей жизни его, девственника, так и не сумевшего за тридцать с хорошим гаком лет накопить на калым, интересовали только женщины, и он, реализуя заветные мечты, сформировал гарем в пару сотен самых красивых девушек Хартума с окрестностями и немедленно начал дарить им тепло души. Не отвлекаясь, тем не менее, от державных забот, которых на повестке дня стояло много, и далеко не все они были просты.

Некоторые несомненные принципы были утверждены сразу. Основа бытия – Коран. Глава государства – Божий человек, которому можно только советовать. Правительство – Совет Семи, всех назначает лично Сам. Всем, сверху донизу, от эмира до поденщика, называть себя только «асьяд» (господа). Египетский хедив – никто. Турецкий султан/халиф – никто, хуже того, самозванец, поскольку Махди его халифом не назначал.

Столица – не Хартум, «прибежище всех пороков», а «народное предместье» Омдурман, который надо благоустроить и очистить от бомжей. «Турецкое наследство», не помянутое в Коране, - одежду, алкоголь, табак, музыку, - уничтожить. Ибо измышление Шайтана. Кроме пушек, пороховых и кирпичных заводов, монетного двора и прочих полезностей, которые, правда, в Коране не помянуты, но ведь нужны, а стало быть, не измышление.

Ну и, конечно, скромность, скромность и еще раз скромность. Греху и пороку – бой. За воровство - руку долой. За грабеж - руку и ногу. За изнасилование мальчика - на кол. За изнасилование женщины - на кол, а жертве насилия - плети. Дабы впредь не соблазняла. И вообще, всем женщинам, во избежание, носить глухое покрывало, а что крестьянки и бедуинки его отродясь не носили, так пусть привыкают. На базар – ни-ни. За нарушение – плети. Родителям девочек старше пяти лет, не укутанных в покрывало, - тоже плети. И так далее.

Возникли, однако, и проблемы посложнее. Слишком много авансов дал Махди в ходе войны, - причем, от души, - слишком красиво расписывал грядущее царство всеобщего благоденствия, - причем, сам не сомневаясь, что так оно и будет, - а теперь выяснилось, что жизнь сурова и многое, к сожалению, придется пересматривать. Вот, например, налоги. Сгоряча отменили, а пополнять бюджет нужно. Следовательно, вводим опять, как положено по шариату, и ни дирхема больше, а собирают их пусть специальные люди, которые злоупотреблять, подобно «туркам» не станут, потому что храбро воевали за веру.

Или та же земля, основа основ. Она, безусловно, должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает, и столько, сколько сами могут обработать, а всякая аренда зло. Но поскольку мелкие хозяйства, оказывается, невыгодны, а обижать достойных людей, отнимая у них излишки земли, нельзя, значит, пусть все остается, как было. С рекомендацией владельцам «из любви к Аллаху» добровольно отдать излишки земли тем, у кого земли нет. Если же кто не пожелает, пусть тому будет стыдно.

Что касается земель, конфискованных у христиан и «турок», то их, конечно, нужно бы поделить поровну и отдать безземельным, но ведь героев джихада тоже надо наградить в соответствии с заслугами, так что, придется раздать эти земли самым заслуженным эмирам. Крестьяне же пускай арендуют, как раньше, в гордом сознании, что теперь пашут не на врага, но на отважного патриота. И пусть никто не жалуется на бедность, потому что стремиться к роскоши – грех, а идеал правоверного – дервишский аскетизм, скромность и смирение.

В связи с чем, пахать на лошадях, нужных армии, нельзя, а самому тащить соху – можно и похвально, поэтому лошадей следует сдать государству. Как и все золотые украшения, кроме принадлежащих женам особо заслуженных людей. Мужчинам же, - всем, снизу доверху, невзирая на то, кто владеет огромным поместьем, а кто гнет на него спину, - следует носить простую белую одежду. Потому что не при старом режиме живем, а при свободе, равенстве, братстве. Значит, и никаких племенных ранжиров, все «нисбы», - генеалогические списки, сжечь, а бывшее племя считать семьей, где старшие вправе отдавать приказы младшим.

Ну и насчет рабов. Осуждено в Коране рабство? Нет. А торговля рабами? Нет. А захват рабов? Тоже нет. Иное дело, что рабы тоже люди и относиться к ним нужно человечно, но этого мы уже добились: посмотрите хотя бы на эмира Абу Ангка – ведь раб же, а притом вырос вместе с Хальфой, близкий его друг и командует базингерам - «черной гвардией» джихадии. Значит, и говорить не о чем, а кто говорит, пусть помнит, что полагается за распространение идеек, подброшенных правоверным «кафирами». И пусть все рабы, кроме особо отличившихся, возвращаются к владельцам, и «черные» с юга, у которых денег нет, пусть платят дань людьми. Но торговать рабами может только государство, на особых аукционах. Точка. Кто-то против? Якши. Все свободны.

Но главное, что заботило Махди теперь, после победы, была, насколько можно судить, внешняя политика во всемирном масштабе. Успех окрыляет, абсолютный успех окрыляет абсолютно, и если раньше планы прочесть хутбу в мечетях Каира, Мекки, Иерусалима и Тегерана звучали, скорее, как некая «общая цель» на отдаленное будущее, то теперь они быстро перерастали в руководство к действию, а к списку городов, которые предстояло осчастливить, добавились «многогрешный» Стамбул, Занзибар и даже испанская Кордова.

Как некогда пророк, Махди рассылал письма. Много. Учитывая, сколько времени он проводил в гареме, можно только позавидовать его трудоспособности. Сперва в Ливию, шейху ордена сенуситов Мухаммеду, тоже именовавшему себя «махди», предлагая не выпендриваться, а стать одним из своих халифов. Затем видным шейхам Египта, Туниса, Алжира, Хиджаза, Йемена и Марокко, предлагая всем готовить восстание и ждать прихода его победоносной джихадии, которая скоро появится.

И в июне, перейдя от слов к делу, повелел халифам готовить войска к походу на Каир, потребовав уложиться к началу сентября, - а через несколько дней почувствовал себя плохо и 22 июня, проболев неделю, умер. Как сообщили лечащие врачи, от тифа, назвав перед смертью своим преемником самого верного своего друга Абдуллу Хальфу и призвав эмиров повиноваться ему: «Он от меня, и я от него; так, как вы подчинялись мне, так подчиняйтесь и ему. Да будет Господь милосерден к вам!», - и эту версию, насколько мне известно, никто не отрицает, но…

Но, не стану скрывать, меня терзают смутные сомнения. Сознаю, насколько глупо идти против мнения всех авторитетов, и тем не менее, как-то странно все выглядит. Человек в расцвете лет, закаленный, без вредных привычек, никогда ничем не болевший, - и вдруг. Без всяких предварительных симптомов, хотя тиф скоротечным не бывает. Да еще и в обстановке глухого недовольства решительно всего «ближнего круга» насчет объявленного экспорта джихада в Египет.

То есть, возражать тому, кому возражать нельзя, конечно же, не смел никто, и массы, за годы войны научившиеся воевать, но разучившиеся делать что-то еще, ликовали в предвкушении, а вот эмирам и прочим основным выгодополучателям вновь садиться на коня никак не хотелось. Люди устали от войны, людям не терпелось спокойно пожинать плоды многолетних бранных трудов, - и тут, знаете ли, поневоле задумаешься.

Впрочем, это, разумеется, ни на чем не основанные домыслы, зато точно известно, что как только Махди слег, Хальфа мгновенно поставил вокруг дворца оцепление из базингеров, - и с этого момента к ложу больного допускали только тех, кого позволял Абдалла. А позволял он немногим, со слов которых сводки о течении болезни передавались рыдающему городу, и как раз эти немногие потом подтверждали и наличие «признаков тифа», и последнюю волю усопшего насчет преемника.

Сэр Уинстон, правда, весьма душевно описывает, как Хальфа «решил, что этот выбор должен быть подтвержден всем народом», как «голосом, дрожащим от переполнявших его чувств, обратился к огромной толпе», как его «ораторское искусство Абдуллы, репутация храброго воина, последняя воля Махди заворожили слушателей», - но о событиях 1885-м, в отличие событий 1898, великий человек писал с чужих слов. И не убеждает.

Ибо факт: не все было так благостно. Скажем, в мемуарах Рудольфа Слатина, экс-губернатора Дарфура, - он, попав в плен, был, как мусульманин, помилован, а как полезный человек, включен в свиту Хальфы, - указано, что «по словам табиба (врача), весь свой последний день Махди метался в бреду, ни разу не придя в сознание».

Да и сэр Уинстон, пересказав официальную версию, тут же пишет: «Воспользовавшись всеобщим состоянием скорби и страха, Абдулла вынудил двух оставшихся халифов и родственников пророка, принести ему клятву верности», а когда они, выбравшись из дворца, бросили клич своим группам поддержки, в город вошла конница баггара и черные базингеры Абу Ангка, подчиненные лично Хальфе, - и тут уж спорить не стал никто, радуясь и тому, что казнить новый халиф соратников не стал, ограничившись помещением оппонентов под домашний арест, где они и просидели три недели.

Что же до попыток некоторых эмиров поддержать претензии родственников Махди, как «наследников его святости, несущих отсвет его света», то эти заявления были мгновенно оценены, как «шиизм», после чего смельчаки умолкли, ибо за шиизм в понимании «дервишей» можно было поплатиться головой. В итоге, семья Махди тоже оказалась под арестом, но, по крайней мере, домашним и мягким: просто у ворот встали базингеры. При этом, широким массам, рыдающим на улицах от всей души, деталей шоу в эмпиреях, конечно, не сообщили.

Глашатаи разнесли весть, что безутешные сотрудники и скорбящая семья, запершись на дому, постятся и оплакивают утрату, - и широкие массы, естественно, поверили. Так что, когда на праздник Ыд аль-Адха, 20 сентября, на площади перед ударными темпами строившмся Мавзолея Махди халиф Абдалла принес клятву верности идеям Учителя, а элиты и съехавшийся поплакать со всего Судана народ - клятву верности халифу, это было уже чистой, хотя и необходимой формальностью.

На самом деле, события лета 1885 в Хартуме иначе как военным переворотом не назовешь. По правилам-то, за которые все, в том числе, и Хальфа ратовали, полагалось подготовить и провести съезд уммы, дав время всем желающим собраться, выслушать программы соискателей высокой должности халифа, обсудить их и проголосовать. Однако у Абдаллы были совсем иные планы, и в отличие от Махди, любившего прощать даже тех, кто покушался на него, если раскаяние казалось ему искренним, а человек перспективным, его первый ученик никаких комплексов не имел.

Впрочем, человек с комплексами не смог бы удержать ситуацию под контролем – если с Махди все было понятно (его статус Божьего человека никем не оспаривался), то теперь для комбинаций и амбиций открылся широчайший веер возможностей. В связи с чем, взяв под контроль столицу, Хальфа еще не имел никаких гарантий, что победил: Государство Бога, по сути, было «мягкой конфедерацией» регионов, контролируемых элитой полевых командиров, и традиционных княжеств, признавших Махди, а каждый эмир и каждый князек оброс громадными кланами клиентов и вассалов. И все они, заслуженные и безупречные, если и не претендовали на власть в центре, совершенно не собирались подчиняться кому-то всерьез, с уплатой налогов, право смещения и так далее.

Решить эту задачу как можно скорее было делом самой первой важности, и халиф имел план ее решения. Так что, тело Махди, закутанное в белейший лен, только еще опустили во временную могилу, волнения в городе еще не утихли, а в провинции уже мчались отряды баггара – принимать присягу и ликвидировать потенциальную опасность, в первую очередь, как правильно понимал новый руководитель, исходившую от «шерифов», родственников Махди.

Особо не церемонились, предлогов не искали: один из кузенов покойного, удачливый и любимый в войсках полководец, был «случайно» убит при задержании, несколько других арестованы, вывезены в Омдурман и брошены в зиндан «до вразумления». Кто уцелел в связи со старостью, молодостью и незначительностью, получили хлебные синекуры без допуска к политике. Примерно по той же схеме отработали и бедуинских шейхов, - джаалин и других, - конкурировавших с баггара. Уполномоченные центра вели себя преднамеренно грубо, чуть ли не хамили гордым аристократам в лицо, а когда те «грешили гордыней» или что похуже, карательный отряд, стоявший поблизости, наводил порядок по полной программе, угоняя выживших в Омдурман.

Стремительность, помноженная на жестокость, напугала многих. После первых расправ, наместники, чем-то не нравившиеся Хальфе, стремглав мчались на ковер, присягали на Коране, целовали высочайшую руку и отправлялись на новые места службы. А на их место, - вопреки нерушимым ранее канонам, даже если речь шла о племенах и кланах, - назначались проверенные люди из баггара.

Такая методика, как быстро выяснилось, решала многое, но, естественно, наличных сил клана Таиф не хватало, а рассылать все из Омбурмана в области халиф, оставшись только с базингерами, без чего-то, уравновешивавшего «черную гвардию», халиф полагал опасным. В связи с чем, практически сразу же началась вербовка людей таиша, - особенно клана Джубарат, к которым принадлежал сам Абдалла, - по программе переселения.

В обмен на готовность бросить родные места, эмиссары центра сулили родичам халифа все: лучшие земли, высокие должности, красивые дома, толстозадых «белых» баб, сколько угодно роскоши и полный иммунитет, чтобы ни творили. В итоге, соблазнились семь тысяч бедуинов, весь клан плюс родственные, и правительство обеспечило процесс всем, от продовольствия до транспорта. В столице для них освободили целый район, выселив жителей из престижных домов, выделили лучшие пастбища для выпаса боевых коней, верблюдов и прочей живности, а шейхам подарили обширные имения, изъятые у местных, обязанных теперь работать за еду, кроме всего, даровав право на «отступления от скромности».

Рядовым «ревнителям благочестия» имений не досталось, зато им позволялось все: самоуправство и грабежи рассматривались не шариатским, а клановым судом с понятными вердиктами, - так что, очень скоро население столицы и понаехавшие взаимно возненавидели друг друга. Что и требовалось доказать. Теперь в столице возникло целое сословие храбрых и беспощадных головорезов, благополучие которых целиком зависело от благополучия халифа и наоборот.

Баггара контролировали джихадию, уравновешивали влияние базингеров, их гарнизоны стояли в провинциях, надзирая за поведением местных властей, а при каждом эмире и наместнике постоянно пребывали вакилы (комиссары), - тоже из баггара. На всякий же случай, была проведена кампания изъятия оружия, которым при «турках» разрешалось иметь всем; теперь, - разумеется, «в интересах повышения обороноспособности», - весь огнестрел до востребования хранился в государственных арсеналах.

В общем, в течение года все правители областей, кроме нескольких окраинных, где жили совсем уж дикие кочевники, были заменены на баггара или обзавелись вакилами с правом подписи и штатом осведомителей. Если какой-либо эмир, пусть даже лояльный, становился богаче и влиятельнее, чем следовало, он автоматически попадал в ранг «возможного мятежника», после чего, в зависимости от симпатий к нему халифа, должен были либо «подарить Аллаху» две трети имущества и уехать на новое место, либо сесть в зиндан «до вразумления», либо просто умереть.

Равным образом, если какое-то племя, по мнению шейхов Таиша, начинало представлять опасность для баггара, его превентивно «усмиряли» до тех пор, пока не переставали считать угрозой. И какое-то время такой подход себя оправдывал. Сбой случился только в Дарфуре, где местные элиты были очень тесно связаны с семьей Махди, назначившим наместником «принца» Юсуфа Ибрагима из местной династии Кайра.

Юсуф отказался подчиняться, каратели-баггара разорили область, убили мятежника, увезли в Хартума «принца» Али Динара, выселили множество фуров, но провинцию не замирили: начиная с 1886 в западных областях Хартум вообще никакого влияния не имел, а карательные экспедиции исчезали бесследно. Разве что султан Раббех, о котором уже шла речь в «чадском» цикле, признал себя последователем Махди, но толку от этого не было, ибо он, вместо того, чтобы бороться за интересы центра, ушел в Сахару. Отбилось, формально присягнув Омдурману, и горное «царство» Такали, а в Нубии, некогда колыбели восстания, народ просто побежал на север, к цивилизованным египтянам.

Впрочем, все это Хальфа рассматривал как частности. Главное было сделано: армию очистили от «ненадежных» египтян и нубийцев, арабы и бедуины не баггара отправились служить на периферию, где всегда было неспокойно, власть халифа «сделалась крепче скал Джебель-Джезира», так что «любезные Аллаху» клан Джаджарат, племя Таиф и баггара в целом невозбранно пользовались плодами революции. В первую очередь, бывшими имениями «турецких» латифундистов. Что, естественно, крайне не нравилось феллахам, воевавшим совсем не за это, однако даже размышления на сию тему, не говоря уж о призывах к чему-то, карались секим-башка прямо на месте.

А плюс к тому, главным направлением государственной пропаганды сделалось разъяснение ширнармассам того факта, что роптать не на что, поскольку все происходящее происходит в строгом соответствии с канонами махдизам, а халиф – это Махди сегодня. Каждую пятницу, выступая в мечети, Абдалла «раскрывал» слушателям очередную тайну о «волею Аллаха бывшем у меня видении».

Видения были самые разные, но все в одну точку. То являлся пророк Хызр с сообщением, что Махди все видит и одобряет, то пророки Иса и Муса, по словам которых к Хальфе по цепочке, - от Аллаха к ангелу Джибрилю, от Джибриля к Пророку, от Пророка к Махди, а от Махди – его халифу, - передаются указания Милостивого, Милосердного. То есть, тупо и очень эффективно внедрялся дискурс: «Пророк и его праведный халиф 2.0», и никаких послаблений в вопросах идеологии не допускалось.

По оценкам очевидцев, к 1887-му Омдурман «стал молчалив». В отличие от Махди, любившего дискуссии на духовные темы, охотно в них участвовавшего и спокойно принимавшего критику, Абдалла, если речь шла о мировоззрении, был особо свиреп. Любая критика любых высказываний Махди и его халифа, а также любые воспоминания очевидцев, хоть в чем-то расходившиеся с официально утвержденным Хальфой кратким курсом считались богохульством и, без поправки на оправдания, карались смертью.

Категорически, - как уклон в «богомерзкий шиизм», - запретили любые иносказательные толкования Корана, мистиков-суфиев извели как явление, запретили даже тарикаты, как «смущающие умы, вносящие раскол в умму и искажающие чистоту Ислама». Над телом Махди в Омдурмане вознеслась величественная гробница, ставшая главным святым местом Судана, ежегодное (а лучше чаще) посещение которой было обязательно и заменяло хадж в Мекку, - и в конце концов, не в силах терпеть столь грубые посягательства на из Судана побежали образованные, с дипломами Аль-Азхар улемы, в подавляющем большинстве горячо поддержавшие Махди и Хальфу сразу же после их первого призыва.

На отъезды их власти поначалу особого внимания не обращали, - улем с воза, кобыле легче, - заполняя вакансии уличными дервишами, но когда население, привыкшее к ученым пастырям, а теперь вынужденное идти за толкованиями и фетвами к невеждам, зароптало, халиф повелел считать отъезды людей с образованием попыткой к бегству и примерно карать тех, кто пожелает впредь предать таким образом Божье Государство.

Сочетая террор с повседневной промывкой мозгов, правительство к исходу второго года правления Хальфы достигло максимально возможной стабильности и понемногу приотпустило вожжи. Однако оставалась еще экономика, а она не боялась ни плетей баггара, ни копий базингеров. Курс на «никакой торговли с вероотступниками» почему-то привел не к «блестящей изоляции», на которую рассчитывал Абдалла, а к чему-то иному, совершенно не тому, что хотелось бы, и санкции, наложенные Египтом, неуклонно раскачивали лодку.

Даже широко разрекламированная чеканка первой в истории Судана собственной монеты из собственного серебра ситуацию не улучшила, но ухудшило. «Свое» серебро было низкопробным, и когда халиф, узнав о падении установленного курса, повелел «базару» принимать «суданский дирхем» наряду со старым добрым талером Марии-Терезии и турецкими пиастрами, почтенные главы гильдий, конечно, низко поклонились, однако «старые деньги» внезапно начали исчезать из обращения.

А вскоре, - несмотря на смертные приговоры «саботажникам», - пропали вовсе, на рынках же начался натуральный обмен, с которого никто не знал, как брать пошлину. Исчезли караваны, зверели, разоряясь, джеллябы, - люди, если довести до края, очень опасные, - не поступали товары, крайне нужные стране, перейти на «самообеспечение» не представлялось возможным в силу отсутствия (и истребления) квалифицированных кадров,.

Взять под контроль контрабанду тоже не получалось. Никакие указы халифа, изданные на предмет перенаправить потоки с границ на Омдурман, никакие охранные грамоты не работали. Во-первых, Судану не очень-то было, что предложить, а во-вторых, хотя при всем изобилии лихого люда, тогдашние купцы умели за себя постоять, но грабили, в основном баггара, а всем было прекрасно известно, что на баггара управы нет.

Так что, овчинка не стоила выделки, а когда овчинка не стоит выделки, невидимая рука рынка расслабленно обвисает, - и когда она обвисает, у власти, как бы она твердо себя ни чувствовала, начинаются проблемы. В какой-то степени, правда, помогали «иноверцы». Как и Махди, его наследник, ненавидя «турок» и шиитов, к «людям Книги» иных направлений относился спокойно, запрещая их обижать, так что в самые тяжелые дни европейцы и евреи, решившие остаться в Судане, поскольку эмиграция означала нищету, не имели особых оснований жаловаться.

Было их всякой твари по паре, - итальянцы, сирийцы, евреи из арабских стран, - в основном, мелкие коммерсанты, были и акулы бизнеса вроде Бенциона Кошти, некогда «кошелька» самого Гордона, теперь помогавшего Хальфе налаживать «серую» и «черную» негоцию. А были и люди вовсе странные, типа Рудольфа Слатина, о котором речь уже шла, и немецкого авантюриста Карла Нейфельда, неплохо смыслившего в экономике, но в Судан проникшего, чтобы тоже объявить себя Махди. Так или иначе, их связи и смекалка как-то помогали, и халиф их ценил, кое-кого даже и возвышая.

Однако чем дальше, тем больше становилось ясно, что выйти из положения поможет только война. И не с все еще сопротивляющейся Экваторией, где взять, в общем, нечего, а с кем-то серьезным, одолев которого можно будет и бюджет наполнить, и удоволить оголодавшую армию, и подкормить огорченных кризисом шейхов баггара. А поскольку идти на Египет халиф, в отличие от боговдохновенного Махди правильно оценивая англичан, побаивался, оставалась только Эфиопия…

На самом деле, такое решение диктовалось полной безысходностью. Для махдистов Эфиопия была табу. Ее боялись, а еще больше боялись царя царей Йоханныса IV, вдребезги разбившего настоящих турок за десять лет до того. Многие базингеры Хальфы, посланные тогда «турками» из Каира на помощь султанским войскам, хорошо помнили, что такое пехота Империи, и их рассказы пугали. Да и сам халиф хорошо помнил, как всего двумя годами раньше эфиопы по просьбе англичан смели в прах отряды Османа Дигны, обеспечив эвакуацию гарнизонов из осажденных крепостей близ имперской границы.

А кроме того, немалую роль играли пророчества, настоятельно не рекомендовавшие «львам ислама» связываться с соседом, причем, одно из них изрек сам Махди, увидевший во сне, что «император, если посягнуть на его земли привяжет свою лошадь к одиноко стоящему дереву в Хартуме, а его конница пройдет по городу по колена в крови правоверных». И Махди же, гневаясь на Хальфу за тайную отмену приказа взять Гордона-пашу живым, предсказал Абдалле, что не следует ему воевать с черными «насара», потому что, напав, он умрет от руки одного из них.

Но халиф был не в том положении, чтобы бояться. Ко всем прелестям кризиса, на Судан обрушилась еще и засуха, сулившая в близком будущем голод, а рассказы о богатстве эфиопских монастырей пьянили душу, да и тучные земли северо-запада Эфиопии очень не помешали бы в смысле наделения новыми имениями шейхов баггара и прочих бедуинских племен. Поэтому вряд ли можно считать вторжение эмира Мухаммда вад Арбаба на территорию Империи и разграбление им древнейшего монастыря Махбэрэ-Сылласе случайностью.

Да, в общем, учитывая, что сокровища были тотчас отправлены в казначейство, а на требование выдать святотатца последовал холодный отказ, и «вряд ли» тут неуместно. Хальфе, знавшему, что у ныгусэ нгести начались неприятности в приморье с «какими-то белыми, но не англичанами», нужен был casus belli, и он его получил: в январе 1887 войско эфиопов, войдя в пределы подвластных махдистам земель, порвало в клочья войско оскорбителя святынь и уничтожило его самого.

После этого отряды баггара ворвались в западные области Эфиопии, круша все и разграбив несколько эфиопских караванов, а купцов отправил в цепях в Омдурман. Впрочем, эта история уже подробно рассказана, - правда, в христианской версии, - в соответствующей главе «эфиопского» цикла, поэтому буду максимально краток. По канонам места и времени, после обмена любезностями началась переписка. Послания императора были исполнены дружелюбия, написаны в самых изысканных выражениях, на двух языках, причем арабский вариант начинался с воззвания к Аллаху, и предлагалось в них, поскольку «обиды уравновешены», забыть вражду и более не обострять.

Зато Абдалла хамил: не возражая против мира, он требовал, чтобы «главный эфиоп» не только вернул всех пленных и заплатил за кровь, но и принял ислам.При этом, даже не касаясь содержания, предельно оскорбительные формулировки, использованные в письме, да и почерк, которым оно было написано (важный в тех местах дипломатический нюанс) означали «идару», исламскую разновидность ультиматума, предполагающего полную капитуляцию противника. Это означало, что войну в Омдурмане считаю уже идущей, а главнокомандующим Хальфа назначил человека, которого считал почти братом – своего раба Абу Анга, командира «черной гвардии», одержавшего столько побед, что считался в Судане непобедимым.

И темнокожий раб в очередной раз подтвердил свою репутацию, в начале 1888 разгромив Западную армию Империи и разграбив сотни монастырей, а также Гондэр – древнюю священную столицу Соломонидов. Добыча была огромна: только под золото и серебро в монетах и слитках пришлось выделить соответственно 49 и 11 верблюдов, а насчет пленников, скота, продовольствия и прочего, у Абу Касуми написано кратко – «не в силах человеческих было взвесить и посчитать».

Судан ликовал. Толпы пели и плясали на улицах, а у Хальфы появилась возможность заткнуть самые зияющие дыры в бюджете. Жителям Омдурмана и крупнейших городов раздавали просо, наиболее влиятельные сановники и эмиры получили ценные подарки, были выплачены задолженности чиновникам. Но все это лишь распаляло аппетит, тем паче, что голод, которого опасались, уже пришел и был он страшен, а значит, трофеи требовались позарез; казначейство уже даже сверстало бюджет на следующий год, вложив в статьи дохода содержимое казны и складов Эфиопии.

Со своей стороны, царь царей, войны не боявшийся, ибо побеждать умел, но не хотевший, сделал последнюю попытку пробить стену, написав еще раз. Очень откровенно назвав кошку кошкой: «Если я приду в твою страну и убью бедняка, а потом ты придешь в мою страну и убьешь бедняка, какая от этого польза? Общие, настоящий наши враги - европейцы. Разбив нас, они не пощадят и нас, покорив нас, примутся за вас. Лучше пусть мои купцы выгодно торгуют на твоих рынках, а твои купцы получают прибыль на наших. Это выгодно нам обоим. Ведь и предки у нас общие, и кровь в наших жилах одна, и если мы станем убивать друг друга, что же в этом хорошего? Давай жить дружно».

Очень, согласитесь, разумные слова, - но для того, кто хочет услышать, а Хальфа вовсе не собирался прислушиваться к голосу разума. В ответ он только повторил «идару»: либо переход «главного эфиопа» в ислам, присяга, дань – и тогда братство, либо война. И царей царей, уставший терпеть, на сей раз ответил кратко: «Будь по-твоему. Я иду!».

О дальнейшем – совсем коротко, а где искать подробности, уже сказано. Спешно, с уступками замирившись с итальянцами, взбешенный Йоханныс IV, никогда в жизни не терпевший поражений, развернул армию и, пополняя её по пути, двинулся на махдистов, публично поклявшись «стереть само имя дервишей с лица земли». И в Омдурмане забеспокоились, а когда в Мэтэмме, пройти мимо которой было невозможно, скоропостижно скончался Абу Анга, беспокойство перешло в страх.

По рассказам Рудольфа Слатина, в какой-то момент халиф, по натуре совершенно не истеричный, запаниковал. Его мучили ночные кошмары, ему казалось, что совершена ошибка и гибель близка. Что, скорее всего, и случилось бы, - царь царей вел под своими знаменами 130 тысяч пехоты и 20 тысяч конницы, а у защитников Мэтэммы не было и половины от этого числа, - и даже на Аллаха особой надежды не было.

Однако Аллах не выдал. Уже фактически выиграв тяжелейший бой, царь царей был тяжело ранен шальной пулей и кто-то крикнул, что он убит, после чего очевидная победа превратилась в разгром и бегство. Голову Йоханныса торжествующий эмир Заки Тумаль отослал в Омдурман, туда же потянулись вереницы обозов: сами пораженные чудом, махдисты, тем не менее, не теряли времени даром, грабя оставшиеся без всякой защиты земли Империи.

Ликование в Судане зашкалило за все мыслимые рамки, люди забыли даже о жутком голоде, унесшем десятки, если не сотни тысяч жизней, Абдалла молился сутками напролет, в полной уверенности, что Аллахом дано знамение и теперь ему подвластно все. Что это не так, он понял лишь позже, осознав цену победы, а цена была чудовищна: в сражении за Мэтэмму пали лучшие, самые отборные и закаленные подразделения джихадии, в том числе, почти поголовно, «черная пехота» Абу Анги, и как указывает сэр Уинстон, «больше никогда халифу не удавалось собрать такую сильную армию».

Справедливости ради, уточню: в смысле количества, когда приткнуло, все-таки удалось, но былого качественного уровня достичь, в самом деле, уже не смогли. Это, однако, прояснилось потом, а пока что, - как считается, в полном упоении от невероятной удачи, - Хальфа принял решение взяться за Египет, официально заявив, что раньше он не чувствовал себя в силах бросить вызов «туркам» на их земле, то теперь все изменилось, предсмертное желание Махди исполнится, Дельта будет освобождена от «красных мундиров» и он лично прочтет хутбу на мимбаре главной мечети Каира.

И сказано – сделано: эмир Донголы и всего Севера, известный и успешный военачальник Абдуррахман ан-Нуджуми, бедуин-джаалин, получив приказ наступать, перешел египетскую границу. Правда, не сразу, а сперва направив в Омдурман письмо с предельно аккуратным выражением сомнений в полной правильности воли повелителя и нижайшей просьбой их развеять.

Опасения эмира можно понять. Своих, надежных солдат у него было всего пять тысяч, а отряды джихадии «второго эшелона», присланные из центра, не получая от центра жалованья и довольствия, а эмиром, тоже лишнего не имеющим, снабжавшиеся по остаточному принципу, либо тихо вымирали от голода и болезней, либо грабили население, либо дезертировали. К тому же, местные бедуины, на конницу которых он формально мог рассчитывать, ушли в отказ и растворились в песках, если вообще не вели двойную игру, неявно работая на египтян.

А между тем, кому следует уже было известно, - и в Омдурмане тоже, - что англичане за истекшие два года полностью перестроили армию Египта, создав батальоны «нового образца», на порядок более боеспособные, чем те, с кем махдисты привыкли иметь дело. Все эти соображения были абсолютно верны, однако ответ из Омдурмана пришел категорический: приказ не обсуждаются, пусть эмир делает, что приказано, а если будет медлить, вакил-баггара знает, что делать с ослушником.

В итоге, как уже сказано, ан-Нуджуми дал приказ наступать и спустя пару недель, - в августе, - погиб в сражении при Тоски, где «дервиши» даже не сумели сблизиться с врагом (их просто расстреляли, четверть убив, а остальных вынудив сдаться), а его место занял племянник халифа, прибывший вместе с несколькими сотнями баггара, занявших все сколько-то ответственные посты в провинции, благо, после провала похода вакансий было много. Что до халифа, то он, получив известия о случившемся, согласно запискам Рудольфа Слатина, «горько плакал ровно сутки, а потом стал спокоен и весел».

И тут возникает вопрос. Хальфу называли по-всякому, и кровопийцей, и клятвопреступником, и тираном, и дикрем, но дураком или профаном в военном деле - никто и никогда. Отправляя на покорение Египта пять тысяч солдат с подкреплением второй свежести, он не мог не понимать, чем это кончится. Тем паче, что за египтянами стояли «красные мундиры», а Хальфа, хорошо помнивший, как они громили его войска, идя к Хартуму на помощь Гордону-паше, знал им цену, часто восклицая «Если бы не англичане, я бы давно завоевал Египет!». И тем не менее, эмира ан-Нуджуми послали на верную смерть.

Но почему? Логически рассуждая, ответ только один: политические соображения, в данном случае, перевесили чисто военные. Война с Эфиопией, пусть и победная, сожрала столько людей, что баланс сил в Халифате опасно нарушился. Джихадия выдохлась и поредела втрое, большие потери понесли и баггара, зато северные бедуины, - джаалин и барабра, оттесненные на второй план, - практически не пострадали, и значит, стали опасны. А между тем, армия эмира Донголы формировалась из них, и на укрепление из центра пришли части из числа самых ненадежных.

Таким образом, каков бы ни был исход авантюры, Хальфа выигрывал по любому: улыбнись, паче чаяния, ан-Нуджуми удача, его успех стал бы, естественно, успехом халифа, однако и поражение укрепляло позиции халифа, ослабляя позиции тех, кто казался ему (а может быть, и был) потенциальной оппозицией, а заодно и показывая народу, что Аллах ими недоволен. Ведь баггара, как ни крути, одолели могущественного имератора, а джаалин не смогли справиться с жалкими «турками», которых суданцы всегда били.

Так что, нельзя сказать, что благоразумие изменило Абдалле, совсем наоборот, - и эта методика далее использовалась не раз: спустя полтора года халиф точно так же отказал в помощи, велев «полагаться на Аллаха», Осману Дигне, лояльному, но слишком сильному эмиру беджа, в результате проигравшему англичанам битву за побережье. А теперь временно оставим Хальфу праздновать безусловную удачу – и перепрыгнем на самый-самый юг.

После падения Хартума и капитуляции Роберта Слатина в Дарфуре, весь Судан стал махдистским, - кроме самой южной провинции, «многобожной» Экватории, губернатором которой был Мухаммед Эмин-паша, о котором выше поминалось вскользь, а теперь пришло время сказать подробнее. Эдуард Шнитцер, очкастенький худосочный пацаненок из очень скучной и очень бюргерской еврейской семьи, естественно, игравший на скрипочке и, тоже естественно, выучившийся на врача, был он из разряда людей, у которых известно где шило.

В студенчестве, ища себя в жизни, перешел из родимого иудаизма в лютеранство, отказался от приличного места в клинике Познани, уехал в Турцию, лечил бедный люд в Албании и Трапезунде. Потом осел в Стамбуле, где стал известен благодаря полному бескорыстию, чтобы быть ближе к пациентам, принял ислам, затем оказался в Хартуме, попал на глаза Гордону, сразу его оценившему и наконец, когда Гордон-паша пошел на повышение, по его личному представлению был назначен губернатором Экватории с высочайшим титулом паши.

Много исследовал, составлял карты, писал статьи в европейскую прессу, отправлял в музеи Европы, - вернее, Рейха, горячим патриотом которого был с детства, - богатейшие биологические и этнографические коллекции. По отзывам знавших его, деньгами не интересовался вовсе, в Египет влюбился всей душой, прекрасно ладил с местными, которых, будучи губернатором, лечил даром, и фанатично боролся с работорговлей, чем навлек на себя ненависть арабов-контрабандистов, ибо вешал без разговоров, но зато снискал обожание почти на грани обожествления у «многобожников».

Ну и, помимо прочего, в нередких стычках с «людоловами» и враждебными племенами, непременно лично возглавляя войска, - хотя стрелял плохо, а фехтовать почти не умел, - проявил такую личную храбрость и был так удачлив, что был безусловно признан вверенными ему войсками – примерно тысячей не лучших египетских солдат, сосланных на крайний юг после Тель эль-Кебира.

Вот ему-то и пришлось решать, как быть, когда появившиеся на границах махдисты предложили всем трем белым, находившимся в Экватории, «охранную грамоту», чтобы беспрепятственно покинуть провинцию. И он решил: настояв на отъезде знаменитого русского путешественника Василия Юнкера и итальянца Гаэтано Казати, сам уезжать отказался. Сперва сообщив, что никогда не покинет тех, кто ему верит, а капитулировать не собирается, потому что подданные Рейха не сдаются, на предложение же, раз уж мусульманин, признать власть халифа и остаться губернатором, ответив, что настоящий правоверный никогда не подчинится еретику-хариджиту.

После чего, имея войск значительно меньше, чем было у противника, отбил нападение, вынудив махдистов уйти, затем, в рекордные сроки увеличив армию втрое за счет чернокожих и переведя экономику на военные рельсы, отбился еще дважды и перенес столицу в труднодоступный городок Ваделаи. Оценив расклад, махдистские военачальники решили более не рисковать, тем паче, что к лесной войне не привыкли, а просто блокировали рубежи Экватории, после чего у Эмина-паши для связи с миром остались лишь узенькие тропинки на юг, в Буганду, и на восток, в Занзибар, куда он отправлял слоновую кость, взамен получая оружие и боеприпасы.

Вот обо всем этом, да еще о том, что губернатор, ставший после отказа Каира от Экватории фактически суверенным монархом, предлагает отдать свои земли любому монарху, который защитит его черных подданных от махдистов, поведал европейским журналистам благополучно выбравшийся из переделки Василий Юнкер, а уж СМИ, - ведь сенсация же первостатейная! – разнесли услышанное по хижинам и дворцам. И Европа пришла в экстаз. Особенно, конечно, Англия, общественность которой, крайне шокированная политикой правительства, бросившего на произвол судьбы «Китайского Чарли», не намеревалась позволить «подлому Гладстону» бросить на заклание последнего из «парней Гордона».

Всем, - особенно, в Лондоне и Берлине, - было ясно: появился уникальный шанс забить колышек в сердце Африки, проложив дорожку с севера на юг (к вящей славе Великобритании) или с востока на Запад (в пользу Рейха). Не возражал прихватить что плохо лежало и Леопольд Бельгийский, король Свободного Государства Конго, однако кусочек был не по нему, тут играла Высшая Лига. Times и прочие голосила о «долге чести и непосредственной заинтересованности общества в судьбе последнего из губернаторов Гордона», немецкие СМИ вопияли о «священном долге нации по отношению к смелому немецкому пионеру».

Соответственно, туманный Альбион поспел раньше: уже в 1886-м там возник «Комитет спасения Эмина-паши», мгновенно ставший подразделением Имперской Британской Восточноафриканской компании и в считаные месяцы собравший огромные деньги на «святое для всякого англичанина дело». А есть деньги, будет и песня: возглавить экспедицию дал согласие лично Генри Стенли, живая легенда, правда, работавший на Леопольда, но король Бельгии и Конго, очень нуждаясь в пиаре, согласился отпустить своего служащего, потребовав взамен всего лишь двигаться не кратчайшим путем, с восточного побережья, а с западного берега Африки, через «его» земли.

Подготовились практически идеально, вплоть до первой в мире стальной разборной лодки и новейших, очень дорогих винтовок «Ремингтон»,- а лично Хайрем Максим подарил «героическим спасателям» первый рабочий экземпляр своего пулемета. Что же до участников, то конкурс был такой, что отпрыски аристократических семейств, парни смелые и великолепно подготовленные к чему угодно, чуть ли не дрались, доплачивая за право войти в состав. Впрочем, имея в виду, что все это будет компенсировано из доли за продажу 75 тонн слоновой кости, накопленных Эмином.

Так что, как ни метался по берлинским присутствиям, нудя и даже переходя на крик, Карл Петерс, о котором разговор был в «восточноафриканском» цикле, опередить британцев не удалось: «Немецкий Комитет по спасению Эмин-паши» возник уже после того, как Стенли и его люди отправились в путь, а реально что-то предпринимать начал и вовсе с опозданием на год, - в начале 1888, - когда связь со Стенли была потеряна и СМИ печально рассуждали о «гибели великого первопроходца в жестоких лесах Конго».

Но, следует сказать, начали энергично. Правительство, правда, как могло, тормозило проект, - Бисмарку совсем не улыбалось обострять напряженность в отношениях с Англией, крайне недовольной активностью Петерса в Восточной Африке, - но публика не позволяла вовсе уж положить затею под сукно. Пресса хором вопила о «тевтонском патриотизме», «герое Рейха» и «эгоизме жадных англичан», а лично Петерс, как всегда, был предельно конкретен:

«Безусловно, спасение отважного немецкого паладина – наш высший долг, но превыше этого наш долг перед Германией. Речь идет о расширении её сферы господства до берегов озера Виктория и о расширении германской управляемой территории, а также о заключении соответствующего договора. Тем самым Германская империя станет нильской державой... и несмотря на все упущения предшествовавших лет, наконец-то обретет в Восточной Африке господствующее положение». В общем итоге, в конце концов, положившись на удачу, стартовали и херры.

Тем временем, британская экспедиция, - девять европейцев и более 700 африканцев, настоящая армия, - двигалась вперед. Спасать. По ходу дела, - Стэнли был человек многогранный, - по просьбе британского МИД уговорив султана Занзибара подумать об английском протекторате, а его вассала Типу Типа из Западного Конго (смотри «конголезский» цикл) – присягнуть королю Леопольду и стать одним из губернаторов «Свободного Государства», «герои Британии» шли на восток через «Темнейшую Африку», как назвал позже свою книгу об этом походе сам м-р Стэнли.

Шли тяжко, с приключениями и невзгодами, - три с половиной месяца во влажных лесах обошлись «Передовой колонне» в 220 «черных» жизней, - а когда, преодолев за год более 4600 километров, 13 декабря 1888 экспедиция все-таки вышла к озеру Альберт, выяснилось, что Эмин-паша, куда-то делся. Однако возвращаться без него было немыслимо, так что, пришлось строить форт, рассылать вестников по лесам и ждать. Аж до 18 апреля 1889, когда «туземец» в египетской военной форме доставил письмо: дескать, в курсе, иду навстречу и скоро буду, - а 27 апреля, наконец, случилось.

Как пишет Стэнли, он был «более чем удивлен, увидев сухопарую фигуру без малейших признаков болезней или усталости, сопровождаемую отрядом великолепно вымуштрованных черных солдат, с нескрываемой любовью и преданностью смотревших на своего белого вождя». Встречу отметили тремя бутылками сухого шампанского, доставленного из Европы, а Эмин-паша в качестве «алаверды» снабдил голодных и оборванных гостей продовольствием и всем необходимым, спася, таким образом,тех, кто пришел спасать его.

И тут начались сложности. Узнав, что теперь он спасен, Эмин-паша сообщил, что, в принципе, если бы хотел покинуть Экваторию, то давно бы ее покинул, однако никуда откочевывать не желает, ибо несет ответственность за доверившихся ему «многобожников». Да и провинцию держит под контролем, а махдистам его войска дают регулярный отлуп, - в связи с чем, будет крайне благодарен м-ру Стэнли, если тот организует ему поставку хинина и боеприпасов, а больше ничего не надо.

М-ра Стэнли такой вариант, естественно, никак не устраивал. Уговоры тянулись целый месяц, пока спаситель не махнул рукой и не отбыл в свой форт, проверять, как обстоит дело с пропавшей «Тыловой колонной», поручив своему заместителю Фредерику Джексону любой ценой уговорить упрямого спасаемого эвакуироваться. А тот, восприняв приказ буквально, повышал ставки, пока не довел дело до бунта в армии губернатора, распустив слухи, что тот уже согласился покинуть провинцию.

Обстановка была нервная, к тому же, офицеры-египтяне, готовые драться с махдистами, не желали иметь ничего общего с «детьми Вдовы», - там что, августе 1888 дошло до края: мусульмане сместили Эмина и поместили его вместе с Джексоном под домашний арест. На что крайне неодобрительно отреагировали части, сформированные из «многобожников», уверенных, что любая инициатива Белого Вождя – во благо, и ситуация зависла на грани гражданской войны, не случившейся только потому, что махдисты, прослышав о беспорядках в стане врага, перешли в серьезное, довольно удачное наступление.

Пришлось выпускать Эмина, который, вместе с Джексоном, в военном деле сведущим, организовал успешную оборону, однако единства в рядах уже не было, нехорошие шепотки не прекращались, кое-кто из мусульман начал поговаривать, что лучше договариваться с махдистами, чем с англичанами, и в конце концов, Эмин, получив от Джексона клятвенные заверения, что правительство Её Величества, если он лично об этом попросит в Лондоне, окажет Экватории помощь, согласился быть спасенным.

17 февраля все выжившие члены экспедиции и Эмин-паша с 65 «многобожными» офицерами встретились в лагере Стэнли на берегу озера Альберт, затем пару месяцев ждали подхода верных губернатору частей с семьями, - и наконец, 5 апреля, когда ждать было уже некого, экспедиция двинулась на восточное побережье. По ходу Стэнли по ходу доводил до ума незаконченные дела, за пару бутылок бренди заключая «договоры» с никогда еще не видевшими белых местными вождями или теми, кого он принимал за таковых.

Никакой юридической силы для местных племен эти бумажки, разумеется, не имели, - но в центральном офисе ИБАК все они по получении были бережно подшиты в папки и стали впоследствии «законным основанием» для претензий Компании на эти земли. Так, месяц за месяцем, экспедиция двигалась на восток, чем дальше, тем чаще встречая германские патрули и разъезды, а 4 декабря была гостеприимно встречена в Багамойо херром Германом Виссманом, верховным комиссаром Германской Восточной Африки, - после чего, наконец, люди позволили себе снять напряжение.

Настолько, что около полуночи «бесконечно утомленный невзгодами», как уважительно пишут биографы, Эмин-паша, решив пропустить очередной тост в свою честь, вышел в окно второго этажа, приняв его за дверь на балкон, и пришел в себя лишь в январе следующего года, когда его спасители уже отбыли в Великобританию. Узнав от соотечественников, чуть ли не на руках его носивших, что махдисты вновь вторглись в Экваторию, и часть его солдат перешла на их сторону, а большинство оказывает сопротивление под флагом «Свободного Государства Конго», которому присягнуло.

Вот, собственно, и финал. Остался разве что эпилог. Вернувшийся в мае 1890 года в Европу Стэнли получил очередной душ славы, наград и несусветный гонорар от книги, изданной невиданным тиражом 150 тысяч экземпляров. Эмин-паша, окончательно придя в себя, заявил, что подданные Рейха служат только кайзеру, после чего британские СМИ заклеймили его «неблагодарным колбасником», а сам он, через пару лет отправившись в «темнейшую Африку» уже под германским флагом, был убит агентами работорговцев, панически боявшихся возвращения «Вешателя»; в нынешней Республике Южный Судан его память чтут, а некоторые племена даже считают богом-покровителем.

Что касается Карла Петерса, то он, будучи уже в стране масаев, где (цитата!) «У них страх перед немцами дошел до мозга костей — и надолго останется там!», получил известие о том, что Эмин уже «спасен», но поворачивать назад, согласно инструкции, не стал, а на свой страх и риск осуществил «бросок к Верхнему Нилу», дойдя до Буганды. О чем подробно поговорим в соответствующей главе, а пока отметив важнейшее: несмотря на лютовавшую междоусобицу, абсолютно отмороженный Петерс перешел границу и 27 февраля 1890 от имени Рейха заключил с кабакой Мвангой договор, поставив перед неприятным фактом англичан, не рискнувших появиться в слишком опасной зоне.

Никаких полномочий для такого шага, чреватого резким противостоянием англо-германских отношений у него, ясное дело не было, был, напротив, категорический запрет на подобные самовольства, однако, как написал в дневнике он сам, «Мое дело создать условия и устранить опасность одностороннего захвата этой территории со стороны Великобритании, а далее пусть решает начальство».

И начальство решило. Вернувшись на побережье, Петерс узнал, что его деятельность определена Бисмарком как «никем не санкционированная безответственность частного лица», а сам он получил выговор , и более того, между кайзером и Вдовой заключен Гельголандский договор, который «словно одним ударом кулака уничтожил все мои усилия, а в колониально-политическом отношении был равнозначен преданию анафеме самой идеи Германской Восточной Африки».

Эпоха войн завершилась, границы устаканились, и стало ясно, что мир еще хуже. Содержание четырех огромных армий, прикрывающих рубежи со всех направлений, изнуряло экономику, санкции, введенные Египтом и Эфиопией, домучивали ее окончательно, а привилегии «новым суданским», - родне халифа, шейхам Джубаррат, эмирам и некоторым героям войны, - поместья которых были освобождены от налогов «за доблесть и благочестие», расширяли дыры в бюджете.

Продовольствие стало дефицитом, - только у баггара скота хватало, - еды хватало от урожая до урожая, да и то при условии полного аскетизма, активно пропагандируемого государством. В принципе, все зерно после уплаты скромных шариатских налогов и сборов за аренду, принадлежало пахарю, но очень богоугодным делом считалось сдать все до зернышка в «амбары Махди», а оттуда уже получать по количеству едоков. Попытка припрятать хоть что-то рассматривалась как «неуважение к справедливости» и каралась. А ко всему в 1888-м на страну обрушился Великий Голод, затянувшийся аж на два года. С эпидемиями и саранчой.

«Люди, - пишет сэр Уинстон со слов Рудольфа Слатина, видевшего все своими глазами, - поедали сырые внутренности ослов, матери пожирали детей, десятки несчастных умирали прямо на улице, сотни трупов плыли по Нилу… Съели всех верблюдиц, съели посевное зерно. Население юго-запада уменьшилось на девять десятых». Поскольку причиной голода молва считала осквернение тела убитого царя царей Эфиопии, истлевшую голову Йоханныса публично похоронили с почестями, но это не слишком помогло, - новый, очень скудный урожай спас жителей Судана от полного вымирания, но и только.

Примерный подсчет потерь, проведенный весной 1890, потрясал воображение. Как выяснилось, вымирала даже джихадия: в армии Зеки Тумаля из 87 000 солдат выжили 10 000, и только щит и меч Божьего государства пострадали значительно меньше - на содержание баггара и базингеров нового набора, взамен павших у Мэтэммы, зерна хватило, и на мулл с согладатаями тоже. Так что, патрули ходили в дозор исправно, соглядатаи смотрели в оба и осведомляли неукоснительно, а муллы безостановочно восхваляли благочестивого халифа, убеждая правоверных потерпеть, ибо все бедствия наслали колдуны из Египта, с которыми с помощью Махди будет покончено.

Люди верили и не роптали, - разве что многократно разрослись предместья Омдурмана, где всегда можно было найти кусок хлеба и куда бежали тысячи бедолаг из вымирающих городов. А кому до столицы было не добраться, бежали в Египет. Даже знать северных районов, прижатая к ногтю, наводила мосты с египтянами, приватно клянясь в верности хедиву и обещая помочь, если египетские войска придут в их земли.

Более того, начались разговорчики в элитах Омдурмана. Благородные «шерифы», - родня Махди, - кое-как смирившись с потерей власти, еще и бедствовать при этом не подписывались, - а между тем, голодали и они. Даже вдовы Махди получали всего лишь три плошки каши на молоке в день, прочим не выделяли и этого. Вкупе со зреющей злобой в казармах джихадии, взлетевшими под небеса налогами и пошлинами на торговцев-ремесленников, это накаляло жизнь многократно.

По факту, Абдалла начал терять столицу, но уловил момент вовремя и сыграл на упреждение. Узнав в ноябре 1891 о заговоре «сливок высшего света», готовивших свержение «узурпатора, навлекшего на умму гнев Творца», он срочно увидел очередной сон, в котором Махди сообщил ему, что голод – не просто голод, а проявление гнева Аллаха на угнетение «некоторыми злоупотребителями доверием» добрых правоверных. О чем он, халиф, поглощенный благочестивыми размышлениями, естественно, ничего не знал, а теперь, от самого Махди, знает. Так что, отныне баггара, включая таиша и даже клан Джубаррат, придется умерить аппетиты.

Именно так, слово в слово, было сказано 21 ноября на большом совещании, куда впервые за долгие годы пригласили шейхов бедуинских кланов севера и вождей горной Нубии, - и оппозиционеры, в принципе, уже дошедшие до потери инстинкта самосохранения, выслушав халифа, здесь же отправившего в отставку самых зарвавшихся шейхов баггара, решили слушать дальше. И слушали целых три дня, и обсуждали, высказывая претензии в лицо Абдалле, о чем он сам «смиренно просил» собравшихся, добавляя, что любой совет для него, как «гаранта Божьей справедливости» бесценен.

К исходу третьих суток совещания страсти начали угасать, некоторые из вчерашних хозяев жизни прямо из зала отправились в зиндан, в Совет Семи и диваны включили самых лояльных северян, - однако теперь оскорбились баггара, и большая часть их, покинув столицу, бежала в родные места, после чего оппозиция окончательно успокоилась. Но ненадолго.

Спустя несколько недель «беглецы» неожиданно вернулись в Омдурман, за одну ночь арестовав «шерифов» и старшин купеческих гильдий; ненадежных командиров джихадии, невзирая на былые заслуги, перевешали, а на вакантные места прямо из узилищ вернулись те, кто совсем недавно попал в опалу. На улицу выгнали всех египтян, нубийцев и бедуинов севера, еще находившихся на государственной службе. Естественно, не потому что так пожелал Хальфа – он ведь поклялся на Коране, - но такова была воля Аллаха, переданная ему Махди в очередном сне, а против воли Аллаха не попрешь.

Следующие пять лет были «эпохой спокойствия». Или, как пишет суданский историк Али аль-Аими, «эпохой диктатуры Джубаррат». Правда, будучи фанатичным поклонником Хальфы, как «национального героя», он всячески оправдывает эту диктатуру, именуя ее «властью серьезных, думающих людей, стремившихся не допустить хаоса», но даже в его версии получается, что «положение земледельцев, коренного населения долин Белого и Голубого Нилов, стало намного тяжелее, чем при турках».

Власть, ранее хотя бы формально близкая к народу, все больше отдалялась от него, даже в прямом смысле: если раньше дворцы «новых суданских» располагались прямо в городе, а молились они в тех же мечетях, что и «чернь», то в 1893-м четверть столицы обнесли высокой стеной, даже приближаться к которой строго запрещалось. В этом «священном городе» располагался новый дворец халифа, дворцы высших «слуг народа» и казармы воинов «новой гвардии» - примерно 15 тысяч баггара и чернокожих солдат-невольников, - и «мечеть Махди», а в обычных мечетях Абдалла появлался только по самым большим праздникам.

Впрочем, как пишет тот же аль-Аими, «никаких наслаждений от своего положения халиф, что бы ни рассказывали сплетники, не обрел, с утра до ночи он был занят трудами». И вот в это верится: уж кем-кем, но сибаритом, дорвавшимся до власти, чтобы получать удовольствие, Харьфа не был ни в коем случае – власть интересовала его сама по себе, да и в идеи Махди, пусть понимаемые в очень особом ключе, он верил. А государство было в таком состоянии, что на отдых времени не оставалось.

Прежде всего, на повестке дня стояло два вопроса: еда и армия. Ибо «покой» был обманчив. Больших сражений, конечно, не происходило, но пограничные стычки случались частенько. На востоке Осман Дигна время от времени предпринимал попытки все-таки вытеснить англичан из Суакина, что позволило бы выйти к морю и прорвать режим блокады, на севере махдисты атаковали египетские оазисы, чтобы разжиться продовольствием. А на эфиопском фронтире, который халиф строго запретил тревожить, опасаясь усилившейся Империи, вообще приходилось держать десятки тысяч «дервишей», чтобы царь царей не думал, что Судан окончательно ослабел.

Реально единственным направлением, где можно было разжиться добычей, был юг, плодородный, но главное, обильный людьми, - а люди были позарез необходимы: после Великого Голода не хватало рабочих рук для полевых работ, да к тому же нужно было и пополнять поредевшую после изгнания уроженцев «ненадежных областей» армию. То есть, чернокожих рабов, - хоть мужчин, хоть женщин, - сколько ни пригони, было куда определить, и первой целью стало небольшое царство шиллуков, отделившееся от Судана в период Смуты, царек которого признавал халифа сюзереном и платил дань зерном, но отказывался отдавать «на вечную службу» 10 тысяч мужчин в год.

Этот вопрос в середине 1891 решил эмир Зеки Тумаль, победитель эфиопов, на двух пароходах поднявшийся по Нилу и посадивший на престол «принца», согласившегося отдавать в год не 10 тысяч «вечных слуг», а в полтора раза больше.Однако смирились далеко не все: в нагрузку к добыче «дервиши» получили «лесную войну», а трофеев хватило ненадолго, в связи с чем, в 1893-м на юг отправился любимец халифа, эмир Ар-Раби Дафаалла, с заданием «привести в норму» Экваторию, по слухам, пребывавшую в хаосе и казавшуюся легкой добычей.

Это, на самом деле, было не совсем так, - после ухода Эмина-паши египетские гарнизоны, избрав губернатором «черкеса» Фадл аль-Маула, признали сюзеренитет Леопольда Бельгийского, - но с «многобожниками» они, действительно, горшки побили, и это позволило махдистам одолеть. Фадл альМаула был разбит и сам погиб в сражении, победители, отослав на север 20000 рабов, двинулись дальше, однако в конце 1894 столкнулись с «Форс публик», - регулярной армией «Свободного Государства Конго», - и проиграли, после чего, потеряв пути отхода, на целых два года застряли в Экватории, с трудом сдерживая натиск взбешенных «многобожников». Их, правда, позже все-таки смогли деблокировать, но не более того: крупные силы, учитывая обостряющуюся ситуацию на границе с Египтом, Омдурман прислать не мог, а следовательно, ни о каких успехах и многотысячных вереницах рабов больше речи не шло.

К середине 1896 положение «империи дервишей» стало шатким, и Хальфа, как вспоминают люди, с ним встречавшиеся, это прекрасно понимал. Кольцо сжималось со всех сторон, и хотя вроде бы никто не нападал, всем было ясно, что это «вроде бы» ненадолго. На юго-западе над владениями махдистов нависало «Свободное Государство Конго», вроде бы и не враждебное, но опасное. На западе медленно, но неуклонно продвигались к Судану французы, покончившие, наконец, с Самори и другими проблемами. В Эфиопии император Менелик, совершивший казавшееся невозможным при Адуа, готовился восстановить власть Империи в «спорных» областях.

Но главной докукой, безусловно, оставались англичане. По сообщениям лазутчиков, они готовили реванш, а к этому времени, после захвата «королевств» будущей Уганды, - о чем речь впереди, - их зоны влияния, подобно клещам, охватили Судан и с севера, и с юга. Какие-то меры следовало предпринимать срочно, и только «красным уровнем» обеспокоенности Абдаллы можно объяснить предпринятый им под Рождество 1895, совершенно непредставимый еще пару лет назад шаг – письмо императору Эфиопии, которую Хальфа так мечтал покорить, а по меркам местной дипломатии первым после долгой распри писал слабый.

То есть, формально все было тип-топ: мельком напомнив Менелику о гибели предшественника, «дерзнувшего противостоять Аллаху», халиф повторил предложение, приняв ислам, стать «братом», но Шайтан, как всегда, крылся в деталях. Прежде всего, в отличие от письма, некогда направленного Йоханнысу IV, это была не «идара», - презрительный ультиматум, - а «инзар» - благожелательная рекомендация, типа «было бы лучше, но если еще не созрел, ничего страшного», - и в случае отказа предложение «братства» все равно оставалось в силе. Причем без «старших» и «младших»: в тексте употреблено слово, по-арабски означающее «близнецы».

Но самое важное – предложения халифа почти дословно повторяли предложения, сделанные ему когда-то Йоханнысом: мы оба черные, делить нам нечего, белые угрожают и мне, и тебе, а порознь мы слабы, зато вместе непобедимы. Со всеми положенными этикетом завитушками. Царь царей откликнулся и завязалась переписка, поначалу не дружественная, но, во всяком случае, не враждебная. В основном, насчет того, что европейцы таки общее зло, так что, надо бы как-то сотрудничать.

Лиха беда - начало. Посол императора посетил Омдурман, где его приняли с невероятным почетом, а посол халифа – Аддис-Абебу, и там его тоже не обидели. После чего Абдалла в виде жеста доброй воли уступил Менелику спорную пограничную территорию с золотыми копями, и тональность следующих писем стала совсем теплой. Но если для Хальфы установление нормальных контактов хоть с кем-то из соседей было жизненно необходимо, то царь царей играл свою игру, стабильно сливая секретную информацию англичанам и французам, а когда Лондон, стремясь сохранить блокаду Судана, предложил Менелику выгодное соглашение, император, ни на миг не задумавшись, согласился.

Параллельно, однако, мудрый царь царей договорился и с французами о разделе бассейна Белого Нила, передав по их просьбе в Омдурман предложение из Парижа насчет, пока не поздно, заключения с Францией договора о протекторате, о чем Абдалла обещал подумать. А пока суд да дело, Менелик, разумеется, в глубокой тайне, начал подбрасывать махдистам старенькое, уже не нужное ему самому оружие, - поскольку совершенно не хотел усиления англичан. Чему Хальфа был весьма рад, ибо душившие «Божье государство» санкции было хотя бы частично, но сняты.

Англия не сразу решила вновь направить войска в Судан. Хотя этого настойчиво требовала английская общественность, возмущенная убийством Гордона и, по факту, позорным проигрышем, не только стоившим массу денег и жизней, но и поразивший всю Великобританию, от Виндзора до Ист-Энда и от графства Кент до Оркнеев, скажем так, «вьетнамским синдромом». К тому же, многократно усугубляемым изощренными, из года в год не стихавшими издевательствами СМИ Германии и Франции.

В сущности, именно «эвакуация» Судана стала причиной заката политической звезды лично Уильяма Юарта Гладстона и ухода с авансцены радикалов, на долгие годы уступивших капитанский мостик консерваторам, для которых решение «махдистского вопроса» было делом принципа, не говоря уж о том, что не решив его, нельзя было реализовать проект «от Каира до Капа», - задачу № 1 в геостратегическом уравнении Лондона.

Однако великий принцип про поспешность, которая хороша только при ловле блох, помнили и не спешили. Медленно, спокойно, оставив на потом широко разрекламированные «реформы во благо Египта», воссоздавали армию хедива, но уже на новых основаниях, строгостью и лаской воспитывая в новобранцах уважение и даже любовь к британским инструкторам. Тщательно отбирали кадры, определили близкую к идеалу кандидатуру в командующие - сэра Горацио Герберта Китченера, образцового «солдата Империи», вояки уровня Гордона, но без «гордонского» идеализма.

Ну и, как водится, лучшие силы бросили в разведку. Под видом купцов, фанатиков-дервишей, даже рабов, евнухов и одалисок, в Омдурман засылались агенты. Многие гибли, многие осели на низах, но многие и прижились там, пролезть куда велело руководство. Везде: в мечетях, на рынках, в арсенале, в армии, в казначействе, «конном» ведомстве и даже в Совете Семи, среди мелких писарей и толмачей, незаметных, но знавших всё.

В итоге, пишет сэр Уинстон,«на каждого эмира было составлено подробное досье, каждый гарнизон подсчитан, а бесконечные скандалы и интриги в Омдурмане тщательно описаны», - а потом пришло время отзывать агентов. В конце 1891 из Омдурмана бежал миссионер Орвальдер, один из «кошельков» Абдаллы, очень много знавший, а в 1895-м организовали бегство и австрийцу Рудольфу Слатину, бывшему губернатору Дарфура, знавшему об «империи дервишей» всё.

Мусульманин, в свое время принявший ислам по необходимости, чтобы приручить войска, но, угодив в плен, отказавшийся от обмена, верный слуга халифа, почти друг, оказавший Хальфе ценнейшие услуги, живший в его покоях, присутствовавший на всех совещаниях, лично знавший всех эмиров, пережив в пути массу приключений, он, немедленно получив от хедива титул паши и жалованье за 10 лет с надбавкой за плен, немедленно был введен в руководство «суданского отдела» тогдашней MI6 а его невероятно талантливая и жуткая книга «Огонь и меч в Судане», разойдясь миллионным тиражом по Европе, заставила британских читателей потребовать, чтобы Вдова «наконец-то покончила с этим позором и кошмаром человечества», а к требованиям аудитории Times и Вдова, и ее кабинет, когда считали нужным, прислушивались более чем трепетно. И…

Осенью 1897 где-то сказали «Поехали!», и в северных районах «Божьего государства» началось восстание бедуинов-джаали, ратовавших за «возвращение в любимый Египет», на подавление которого пришлось посылать лучшие силы во главе с Махмудом Аббасом, кузеном Хальфы, считавшимся одним из лучших полководцев махдистов, и знаменитым эмиром севера Османом Дигной. С заданием они, конечно, справились, но не до конца – вовсю развернулась «война в пустыне», вытягивавшая из казны халифа последние дирхемы, плюс на оставшемся без присмотра побережье беспрепятственно высадились части Восточного корпуса, нависшего над «Божьим государством» с фланга.

А 12 марта 1898 границу перешли и основные силы: 11 тысяч «красных мундиров» и 17600 египтян «нового образца», вооруженные новейшими скорострельными «Ли-Метфордами», при десятках «максимов» и орудий, и поддержке Нильской канонерской флотилии, двигавшейся вверх по реке, прикрывая наземные силы от всякого рода случайностей. Которых, впрочем, не было: Китченер вел армию очень медленно, вдоль реки, с оглядкой, строя склады и укрепления, а главное – по ходу укладывая «военную железную дорогу» для подвоза припасов.

Так что эмирам Северной армии, - около 15 тысяч бойцов, - осталось только ждать врага на ключевой развилке близ городка Атбар, построив мощную систему укреплений, на сотни метров опутанных «лентой Глиддена», первой в мире колючей проволокой, закупленной через Эфиопию у французских «частных лиц». Кстати, уступивших товар со скидкой, а частично даже в долг. Однако не помогло: 8 апреля, добравшись до цели, «дети Вдовы» с ходу пошли в штыковую, - причем генерал Гаткав, командир «красных мундиров», первым добежавший до заграждений, лично рубил «колючку», - и дервиши, выстояв в рукопашной всего 45 минут, побежали. На поле боя осталось примерно 5000 убитых и раненых, около тысячи сдались в плен, потери же союзников составили 570 человек, из них «двухсотыми» - 83 человека. Путь на Омдурман был чист.

Китченер, однако, продолжал поспешать медленно. Захватывая область за областью, он останавливался, тщательно обустраивал занятые территории и только потом, убедившись, что рецидивы исключены, приказывал продолжать движение. По ходу дела распространяя обращение к элитам махдистам: всем эмирам и тысячникам, кроме «особых случаев», готовым сдаться, обещали полную амнистию, сохранение имущество и высокие должности в будущей администрации, а персонам из «особого списка» (всего 14 имен) гарантировались «справедливый суд, сохранение жизни и признание за их семьями права на часть приобретенной собственности».

Правда, к чести эмиров, на посулы, в отличие от иракских и ливийских генералов начала XXI века, не откликнулся ни один, но британское командование особо и не настаивало. Шансов у «дервишей», как считал Китченер, не было никаких, они проигрывали решительно по всем показателям. Колоссальное превосходство в огневой мощи, организации и снабжении, железная дорога, обнулившая излюбленную махдистами тактику засад и атак колонн на марше, готовность многих племен и целых областей вернуться под египетскую крышу, все-таки более уютную, чем диктатура баггара, полное равнодушие крестьян, созвать которых в ополчение, как ни надрывались муллы не удалось. Плюс ненависть соседей, только и мечтавших, чтобы «Божье государство» гикнулось, и так далее.

Впрочем, Абдалла понимал все это не хуже, и преданность соратников оценил по достоинству. Вернувшихся из-под Атбара эмиров не попрекнул ни словом, считавшегося склонным к сепаратизму Османа Дигну показательно обласкал, - и лихорадочно искал союзников, откликнувшись, наконец, на переданное Менеликом предложение французов насчет протектората. Благо те уже вышли к Нилу и заняли Фашоду, городок в Экватории, о котором мы уже говорили, оказавшись тем самым в конфликте с англичанами, считавшими весь Нил британским.

После чего, - сразу после получения ответа из Омдурмана, о котором никто, кроме очень посвященных, ничего не знал, - в парижской и всякой другой прессе пошла кампания в защиту «глубоко религиозных идеалистов, оклеветанных желающими погубить их прекрасную страну англичанами», - но ничего больше. Пока мадам и месье читали и ужасались, солидные люди, связавшись с лондонскими коллегами, показали им документ и сообщили, что «готовы предоставить фанатиков их судьбе, если правительство Её Величества проявит понимание по вопросу границ».

Естественно, правительство Её Величества понимание в разумных пределах проявило, и в итоге, по завершении «Фашодского кризиса», прекрасная Франция, хотя и потеряла Нил, зато получила свободу рук на всей территории нынешнего Чада западнее Дарфура и спорных районах севера будущей Нигерии, - а Хальфе осталось лишь тупо ждать хоть какого-то отклика на свое согласие. Хотя и ожидать было уже нечего: подразделения Китченера подходили к Омдурману.

Утром 1 сентября напротив столицы появились канонерки, а к вечеру на берегу реки развернулся весь экспедиционный корпус, и флотилия сделала по городу несколько залпов, скорее ради демонстрации, - но подействовали они на нервы халифу изрядно. Такого варианта он, распорядившись поставить на Ниле минные поля и получив донесение о выполнении, никак не ждал, - а зря.

Разведка сэров в очередной раз сработала филигранно: египтянин Абдулла Мухаммед, он же Исаак Гирш, инженер из Манчестера, много лет работавший на Занзибаре, где в совершенстве изучил арабский язык, и направленный в Судан сразу после смерти Махди, вошедший в абсолютное доверие к Хальфе и ставший главным сапером джихадии, получив приказ минировать фарватер, испортил взрыватели, что позволило британским канонеркам пройти куда нужно.

В общем, все оказалось еще хуже, нежели предполагалось. И тем не менее, оставлять столицу халиф счел недопустимым: в конце концов, на его зов Абдаллы пришли с войсками все эмиры, - примерно 60 тысяч закаленных бойцов, пусть даже, в основном, с холодным оружием, - а такая армия, в сочетании с ясно выраженной поддержкой Аллаха, сообщенной устами Махди в очередном сне, позволяла надеяться на успех в генеральном сражении, обойтись без которого было невозможно: англичане перекрыли все дороги и Китченер, имея всего в избытке, никуда не спешил, а вот халиф, имея на руках колоссальное скопище «конных и оружных», нуждающихся в довольствии, выжидать не мог.

2 сентября все и решилось. Как вспоминают очевидцы, в том числе, и сэр Уинстон, британский командующий ничуть не волновался. Спокоен был, впрочем, и халиф, полагавший, что как бы ни кончилось, все в воле Господина Миров. На то же настроилась и его свита; как утверждают, на вопрос повелителя «Готов ли ты умереть?», эмир Осман Азрак, которому предстояло вести треть армии во фронтальную атаку, философски ответил: «Вечно жить не дано никому. Если суждено, значит, умру», - и он, в самом деле, умер одним из первых, когда чуть позже рассвета Красные и Белые Знамена, элита джихадии, атакуя, разбились об огонь из всех стволов всех систем и калибров.

Впрочем, детали битвы при Омдурмане, в которой, по сути, победил не Китченер, а м-р Хайрем Максим, - безумная, воспетая Киплингом отвага «фуззи-вуззи», шеренгами ложившихся в 50 шагах от британского строя, легендарная контратака 21-го уланского полка, в котором служил молодой Черчилль, фланговый маневр основных сил махдистов, отраженный с огромным трудом, - описаны многими. Так что буду краток: потеряв до 15 тысяч убитыми, столько же ранеными и пять тысяч пленными (при 47 убитых и 340 раненых у англичан), джихадия отхлынула и рассыпалась.

Китченер вошел в Омдурман, первым делом приказав вырыть и бросить в Нил останки Махди, а Хальфа (как удивленно отмечает сэр Уинстон, «вопреки здравому смыслу и восточным нравам, не убитый своими эмирами и даже не покинутый ими»), ушел в горы Нубии, а когда горцы отказали ему в поддержке, в земли баггара. Впрочем, это уже была агония. Ускользая от англичан, Хальфа, правда, смог собраться с силами и осенью 1899 даже счел возможным двинуться на Омдурман, однако 24 ноября, проиграв последнее сражение при городке Умм-Дивайкарат, погиб вместе со всем штабом. И все.

Вернее, почти все. Осман Дигна, отказавшись стоять до конца и умереть вместе со всеми, - «предпочтя позорную жизнь почетной смерти», как пишет сэр Уинстон, - решил жить вовсе не ради самой жизни. Наоборот, он цепко и злобно дрался аж до 1900, однако, в конце концов, попал в плен и сел пожизненно, а в 1902-м, отчаявшись, ушел в Дарфур и последний сражавшийся махдистский эмир Ар-Раби Дафаалла, завоеватель Экватории.

И вот на этом уже – всё. Занавес, конечно, еще несколько лет колыхался, какие-то герои шоу еще выходили на поклон, - в 1900-м немало хлопот доставил победителям некий Мухаммед вад Адам, провозгласивший себя воскресшим пророком Исой, отчаянно дрались бедуины и горцы Нубии, - но, в целом, к 1905-му «умиротворение» завершилось. В Судане, - отныне формально считавшемся «кондоминиумом», то есть, совместным владением Англии и Египта, который и сам был владением Англии, - началось некое подобие мирной жизни. Непростой, но, по общему мнению, куда более легкой, чем при «Божьем государстве», серьезные проблемы же, если и остались, то проявились очень не сразу и только на западных окраинах – в Дарфуре, оставшемся вне «кондоминиума», под прямым контролем Великобритании.

Вернее, если уж совсем точно, то как раз под прямым контролем проблем и не было. «Принц» Али Динар, последний отпрыск старой династии, почти десять лет отсидевший в самом тухлом зиндане Омдурмана и возвращенный сэрами на законное место в качестве вассала Британской империи, ничего против такого статуса не имел, считая себя вполне самодержавным монархом, подчиненным только Аллаху и англичанам, как его прямым представителям.

Лондон такой расклад тоже вполне устраивал: Дарфур, соседний султанат Вадаи, земли племени тибу и ливийский Феццан, взятые вместе, составляли т. н. «восточно-сахарскую буферную зону», где границы между владениями англичан, французов, а затем и итальянцев практически не были проведены. Так что, наведение порядка было весьма удобно свалить на местных «корольков», в рамках своих полномичий, действительно, бывший самодержавными, - а что еще надо?

Вот только прямое управление длилось недолго. У Лондона было слишком много забот, в связи с чем, управление Дарфуром передали Каиру, а это означало, что теперь султанат напрямую становится вассалом Египта, что совершенно не нравилось Али Динару, ибо означало появление в султанате наместника-резидента из числа египтян, которых фуры традиционно за людей не держали.

Естественно, поступаться принципами последний из Дома Кайра не мог, - но и драться против тех, чью силу хорошо знал, в одиночку не хотел. В связи с чем, завязал плотные контакты с Мухаммедом ас-Сенуси, шейхом ордена сенусситов в Феццане, - по сути, мечтавшим объединить «буферную зону» и немножко устроить джихад. После долгой переписки сошлись на том, что если Мухаммед станет духовным вождем, а султан – политическим, то все будет, как нельзя лучше, однако вмешалась природа: старый шейх умер, а другого претендента на роль толкователя истины не было.

Тем не менее, связей с наследниками покойного Али Динар не порывал, продолжал переписку и получал от сенусситов оружие, которое у них, связанных с побережьем, имелось в достатке. По ходу дела, удалось активному султану убедить в том, что он – самый лучший и шейхов западных областей Кордофана, живших в своих горах, никого не провоцируя, но и никому не подчиняясь, то есть, открыто вмешаться в английскую игру.

А 1915-м, ранней весной, настало время выйти и на высокий международный уровень: посольство сенусситов привезло в его ставку гостей аж из Стамбула – Ахмед-бея Каракли, личного представителя Энвер-паши, и Хамида Саадуллу (он же майор Хорст Беккер), представлявшего интересы кайзера. О чем они там говорили, достоверно неизвестно, однако в ноябре Али Динар, объявив Дарфур полностью независимым союзником Рейха и Порты, начал военные действия против «кондоминиума».

Ну и. В марте 1916 в Дарфур вторглась двухтысячная колонна англо-египетских войск, и после трехсуточного сражения на подступах к Эль-Фашеру, столице султаната, фуры, потеряв 1700 человек убитыми и ранеными, отступили. Не помогли даже пулеметы, которых у них откуда-то взялось аж восемь, поскольку обращаться с ними никто толком не умел. Сам Али Динар с остатками своих воинов скрылся в горах и еще с полгода партизанил, пока 6 ноября 1916 не пал в бою, после чего капитан Томпсон, командир английского отряда, сообщил в Каир, что «Дарфур покорен, последний дервиш мертв». Тем самым, - невольно, но все-таки, - солгав дважды: во-первых, покойный султан за «дервиша» в свой адрес мог, пожалуй, и выстрелить, а во-вторых, «дервиши» продолжали воевать. И очень успешно. Правда, что да, то да, уже не в Дарфуре, но какая, к Шайтану, разница…

Остров невезения

Что мы знаем про Оман? Да, в общем, ничего. Небольшое процветающее государство на задворках Аравии, да и все тут. И как бы ничего интересного. А интересности можно возить караванами. Тамошние жители, суровые песчаные люди, приняли ислам от самого Пророка, а когда в Халифате начались распри и Дом Аббаса уничтожил Дом Омейя, племена Омана послали всех нафиг и под руководством имама Ибада, провозгласив самостийность, зажили такой себе теократической республикой, выбирая имамов и чураясь всякого прогресса. Аж до 1154, когда султаны крохотного, но очень богатого приморского Маската подчинили Оман себе.

Правда, спустя 300 лет ибадиты, прогнав султанов, вновь зажили сами по себе, не имея ничего общего с побережьем, но потом султаны снова захватили имамат, после чего интересная жизнь пошла по кругу. А в начале XVI века в расклад вписались еще и португальцы, искавшие путь в Индию, а по дороге захватившие все, что плохо лежало на побережье Аравии и Персии, на целых полтора века став хозяевами Индийского океана. В пески, к ибадитам, правда, не лезли, ибо поживиться там, кроме неприятностей, было решительно нечем.

Затем, однако, все опять перевернулось, песчаные люди явились на побережье и выбили ослабевших португальцев отовсюду, сделав Маскат столицей «Оманской империи», быстро захватившей десятки больших и малых портов на африканском, аравийском и даже персидской побережьях. Сперва, конечно, имамата, но вскоре, поскольку суровым бедуинам управлять настоящим государством было не по уму, опять ставшего султанатом. И была эта империя классической талассократией, стоявшей на трех китах: великолепный флот, форты-фактории, где только возможно, и торговля.

Торговля, торговля и еще раз торговля. Всем, что только можно представить, от тканей, стекла, жемчуга и пряностей до фарфора, слоновой кости, металлов, сахара, соли, кофе. А также, естественно, рабами, в исламском мире – одним из самых востребованных товаров. Но, следует отметить, использовали мусульмане рабов не так, как их европейские коллеги: если белые люди закупали «черное мясо» для тяжелого физического труда, то арабский товар был востребован для личных гвардий, гаремов и всякой домашней работы, так что судьба его была куда легче.

Впрочем, не станем растекаться мысию. Главное для нас, что огромные богатства, помноженные на клановость и две религии (ибадизм в песках, нормальный суннизм на побережье), естественным образом провоцировали междоусобицы, а междоусобицы – постоянные вторжения соседей, и наконец, в 1744-м, когда страну оккупировали персы, решившие нарушить многовековой баланс сил, случилось всенародное восстание. Персов прогнали, а султаном был избран лидер повстанцев Бу-Саид, потомки которого правят там и сейчас. Он, надо отметить, оказался умницей, разделив страну надвое: в песках – имамат, в главе с выборным имамом, формально подчиненным султану, в Маскате – официальная власть, и абсолютная веротерпимость.

После чего всем стало хорошо. «Хозяева моря» крутили большие дела, отстегивая долю бедуинам, бедуины взамен прикрывали Маскат от других бедуинов и нанимались на службу в войска султана, делая карьеры. Здравый смысл, мягкость нравов, полное отсутствие ксенофобии даже по отношению к христианам и открытость для всего нового способствовали наступлению «Золотого века». Наследники Бу-Саида, даже не особо воюя (им охотно открывали ворота) овладели побережьями всей Южной Аравии и (прогнав португальцев) Африки от Сомали до Мозамбика, а также Бахрейном, Катаром, землями нынешних ОАЭ, персидским Ормуздом, Коморами, Сейшелами и даже севером Мадагаскара.

В начале ХIХ века, при султане Саиде ибн Султане, влияние Омана вошло в абсолютный зенит. Его торговые суда ходили до Индии, Цейлона, Явы и Китая; его военный флот в Индийском океане уступал по мощи толькоRoyal Navy; его постоянные посольства располагались в Дели и Каире. С Нидерландами и Британией (а позже с США и Францией) были заключены равноправные договоры о дружбе, и время от времени официальные миссии султана посещали европейские столицы.

Правда, тогда же проявились и первые признаки упадка: если раньше султаны сами справлялись с флибустьерами «Пиратского берега» (Аден) и брали с них долю, то теперь европейцы предпочитали защищать себя сами. Итогом чего стал уход аденских шейхов из под «крыши» Маската под опеку Британской Ост-Индской компании, за что сэры расплатились с султаном помощью в войне с ваххабитским Домом Саудов. Серьезно ударили по султанату и отмена работорговли, и открытие Суэцкого канала, - но, впрочем, все это было позже и для нас не очень интересно.

Интересно же для нас, что в 1837-м великий султан Саид перенес столицу своей огромной империи из аравийского Маската на Занзибар, а после его смерти в 1856-м жестокая четырехлетняя схватка между наследниками привела к разделу империи, при посредничестве англичан, на два султаната – Оманский и Занзибарский. Первый из которых, потеряв доходы от африканских таможен быстро захирел и более нас не интересует, зато второй продолжал процветать, и вот о нем-то мы и поведем речь.

Как и положено в восточном интерьере, кончина султана Саида повлекла за собою гаремные страсти. Не очень кровавые, правда, но со множеством тонких интриг. Братья ругались вовсю, но все же поладили на «лествичном» принципе, и после старшего, Маджида, вполне бесцветного и отличившегося только подписанием в 1866-м договора с Великобританией, предусматривавшего, что новый султан может вступить в права только с разрешения Лондона, на троне оказался следующий сын, Баргаш. Мужик сложный, но толковый, он посильно осовременивал султанат, много строил, прокладывал дороги, разбивал парки, обустроил первые настоящие больницы и даже проложил водопровод по европейскому образцу.

Его побаивались, но уважали, а сам он уважал Великобританию, с которой сразу же после инаугурации в 1870-м подписал договор о дружбе, тем самым, положив первый камень в фундамент будущего протектората. Впрочем, англичане не спешили, вели себя корректно, ничего особо не требуя, зато помогали поддерживать стабильность, - а это для Баргаша было более чем актуально. Если при батюшке и (по инерции) при старшем брате в султанате все было тихо, то теперь вновь подняли головы шейхи мелких портовых княжеств материковой части султаната, покоренных за 30 лет до того.

Главной проблемой считался некто Мбарук ибн Рашид из Дома Мазруи, правившего когда-то Пембой и Момбасой, но почти вырезанного Саидом. Крохотного «княжича» тогда пощадили и даже оставили ему «княжество» Гази, но мальчик вырос и пожелал восстановить былую славу семьи. Умело используя непрочность трона и опираясь на местные племена, для которых он, в отличие от пришедших незнамо откуда островитян, был законным господином, Мбарук сразу же после прихода к власти Баргаша развязал против суверена войну. И справиться с ним так, чтобы раз и навсегда, султан никак не мог.

Так что, когда в феврале 1882 мятежный шейх во главе 2000 бойцов атаковал важный порт Ванга, разъяснять буяну, кто в доме хозяин, пришлось сэрам, и сэры справились. Большой отряд султанских гулямов под командованием генерала Ллойда Мэтьза, командующего занзибарскими войсками, при поддержке судовой артиллерии взял штурмом Мбеле, цитатель Мбарука, и вынудил последнего Мазруи перейти к партизанской войне. Но поскольку тот вел ее удачно, а увязать в местных дрязгах Лондон не желал, - да и, тем паче, в регионе появились немцы, - в конце концов, в июле 1888 султан по прямому приказу англичан простил Мбаруку все прегрешения, вернул ему Гази и выплатил виру «за кровь».

Случилось все это, правда, уже при султане Халифе, брате и наследнике Баргаша, который, при всей послушности, едва ли смог бы заставить себя замириться с лютым врагом, но на долю Баргаша и без того выпало немало неприятностей. Под конец жизни, уже болея и почти не вставая с постели, он успел увидеть, как начинает расползаться по швам отцовское наследство, которым он дорожил и которое всеми силами стремился сберечь.

Началось с пустяка. В октябре 1884 на Занзибаре появились трое лихих парней – Карл Петерс, Иоахим Граф фон Пфейль и Карл Юлке. Никто и ничто, почти без гроша в кармане, но с документами, удостоверяющими их полномочия, как представителей Gesellschaft fuer die deutsche Kolonization (Германского колониального общества), - в реале, шарашкиной конторой, состоящей из них самих, - и великой целью: создать «африканскую Германию». Исключительно на свой страх и риск, поскольку в Берлине, когда они, добившись приема у Бисмарка, попытались заинтересовать его своей идеей, их выставили на улицу – Железный Канцлер авантюр не любил.

Это, однако, троицу не остановило: время на дворе было самое что ни на есть конкистадорское, о предстоящем разделе Африки в Европе не говорил только ленивый, и два Карла с Иоахимом не собирались упускать шанс. Впрочем, о херре Юлке и херре Графе фон Пфейле говорить особо нечего, а вот Карл Петерс, душа и мотор команды, чья «трагедия заключалась в том, что он на шаг опережал общественное мнение по поводу колониальной политики Рейха», представления более чем заслуживает.

Сын пастора, пару лет поучившийся в Гёттингене, но бросивший, ибо тоскливо, он, по сути, был немецкой калькой с Сесиля Родса, правда, холодной на грани полного бездушия: «Я полагаю, что наша, немецкая раса является единственной на Земле, которая не только обязана превратить дикарей в подобие человека, но и может достойно возглавить все человечество», только с поправкой: «А если мы, немцы, в очередной раз по исконной нашей лености и вечному своему добродушию промедлим, англосаксы распространятся на весь мир и не оставят нам в нем места».

Впрочем, такие мысли Карл до поры доверял только своему дневнику. На Занзибаре же, попав с помощью германского консула на прием к султану, сумел разжалобить восточного владыку рассказом о бедных молодых ученых, мечтающих изучать африканских бабочек, но ограбленных злыми пиратами, - и Баргаш, не чуждый интереса к наукам, выписал троице разрешение исследовать континентальные районы своей империи. Да еще и выдал из казны денег на путевые расходы.

Вот на эти-то деньги три голодранца, высадившись на материке в ноябре 1884, сколько-то экипировавшись и закупив некоторое количество недорогих побрякушек, двинулись в джунгли «изучать бабочек». В смысле, общаться с вождями лесных племен, зачастую впервые видевших европейца, и охмурять их на предмет взаимовыгодного сотрудничества. Много обещали, слегка одаривали, - кому ткани, кому ружье, кому зеркало, - очень много угрожали, предъявляя фотографии армии кайзера и бумагу с печатью аж самого султана, морочили головы карточными и химическими фокусами, изображая из себя великих колдунов, способных покарать в случае отказа, и в конце концов, как ни странно, неизменно добиваясь своего.

Менее чем за месяц им удалось заключить с вождями Усагара, Усегуа, Нгуру и Уками в Танганьике «договоры о союзе и дружбе», предоставляющие «господину Карлу Петерсу, как полномочному представителю Германского колонизационного общества, исключительное и полное право совершенного и неограниченного частного использования» их земель, переходящих отныне «под защиту Германской Империи». На что вожди, естественно, не имели права, поскольку владельцем земли было все племя, и естественно, бумаги, под которыми они ставили отпечаток пальца, были написано по-немецки, а вождям объясняли, что речь идет только о праве охотиться на их территории, - но, как писал херр Юлке, «эти добрые шутки нас изрядно забавляли и мы смеялись, как дети. Ведь не виноваты же мы, что это дурачье не озаботилось найти переводчика, так что теперь эти земли принадлежат мне».

Все это, конечно, выглядело какой-то гофманиадой, но смех смехом, а тем не менее, с юридической точки зрения, колоссальный массив земель, - примерно полторы тысячи квадратных километров, - будучи, в самом деле, собственностью подданных Рейха, отныне принадлежал Германии, и совершенно потрясенный Бисмарк, узнав об этом от консула в Занзибаре, в полном изумлении написал в ответ: «Если я все понял правильно, захват колоний в вашем регионе безобразно легок, для этого достаточно всего-то пары шарлатанов и немного бумаги, испачканной пальцами дикарей. Боже милостивый, в какое ужасное время мы живем!».

Впрочем, ужас ужасом, а теперь Бисмарку было о чем и с кем говорить, и когда в начале 1885 Петерс вернулся в Берлин, пробиться на прием к канцлеру ему удалось без труда. Тем паче, что аккурат в это время шла подготовка к Африканской конференции, и Бисмарк, глядя, как роют землю англичане и французы, уже не так брезгливо смотрел на колониальный вопрос. Нельзя сказать, что авантюрист так уж понравился старому прусскому аристократу, но, в целом, вердикт его был благоприятен: «Проходимец, фанатик, но в парне есть добрая немецкая искра, и он верен Рейху», - так что уже 27 февраля кайзер Вильгельм I, во всем доверявший своему канцлеру, подписал манифест о «взятии под охрану владений, приобретенных г-ном Петерсом» и указ о «назначении г-на Петерса на пост управляющего названными территориями».

Теперь оставался только вопрос денег, но решилось и это: по примеру англичан, Петерс, Бисмарк, кайзер Вильгельм, три десятка аристократов и рисковых бизнесменов, скинувшись, основали Deutsch-Ostafrikanische Gesellschaft (DOAG), - Германское общество Восточной Африки, - с самыми широкими полномочиями, - так что, Петерс, вернувшись «свои владения», принялся, имея уже официальную бумагу от кайзера, запугивать, вынуждая подписать «договоры о дружбе», не каких-то вождей из глубинки, но шейхов и султанов прибрежных портов.

И только теперь, осознав, что происходит неладное, Баргаш запротестовал, а когда протесты не помогли, начал принимать меры. Однако попытка весной 1885 остановить очередную аферу, запретив султану города Виту подписывать очередной договор, была сорвана германскими военными судами. А когда султан собрал войска для экспедиции на материк, в августе 1886 несколько крейсеров, встав на рейде напротив Каменного Города, десятком холостых залпов объяснили «тирану и деспоту», что такое хорошо и что такое плохо.

В этот момент независимость Занзибара висела на волоске: как вспоминает немецкий моряк Густав Линке, «мы ждали только приказа о высадке». Вся надежда у султана была только на Великобританию, на которую он почти молился, - и Лев, в самом деле, зарычал. В принципе, в Лондоне признавали право Рейха на колонии в Восточной Африке, этот вопрос был даже, в целом, согласован за год до того, в ходе Берлинской конференции, однако это вовсе не означало, что немцам дано право наглеть. У сэров были свои планы, Занзибар и север его владений на побережье сэры рассматривали, как свою вотчину, а ссориться с Великобританией в планы Берлина не входило, - и потому немецкая эскадра покинула занзибарские воды, а 29 октября 1886 Лондоном и Берлином было заключено «предварительное соглашение».

Немцы получали свободу рук в глубинных районах континента южнее линии «северный склон Килиманджаро – восточный берег озера Виктория», а все территории севернее оставались за англичанами. Что до Занзибара, ему было позволено сохранить контроль над небольшим (10 миль) участком побережья и несколькими портами в Сомали; все остальные материковые владения султану было предписано «не препятствовать прямым переговорам своих вассалов с представителями Германии… А также передать земли, кроме остающихся в британской сфере интересов, в долгосрочную аренду Германской Восточноафриканской компании на ее условиях». Также соглашением предусматривалось заключение «в максимально скором времени» окончательного договора о разделе.

Выслушав сообщение английского консула, Баргаш, не ожидавший, что англичане, которым он так верил, так с ним поступят, слег с микроинсультом, от последствий которого уже не оправился никогда, однако сэров ни состояние его здоровья, ни что он обо всем этом думает, ничуть не волновало. Сэры, выяснив, насколько серьезно настроены немцы, спешно готовили фундамент обеспечения своих интересов. Именно в это время их представители разыскали перманентно партизанящего Мбарука и гарантировали ему поддержку в переговорах с султаном, если взамен его войска «будут охранять покой британских владений на побережье», и Баргашу, люто ненавидевшему мятежного шейха, пришлось, скрипя зубами, согласиться на «мирный вариант».

А кроме того, в Лондоне дали, наконец, ход лежавшим под сукном ходатайствам некоего Уильяма Маккиннона, - что-то типа Сесиля Родса, только труба пониже, - о создании Imperial British East Africa Company (Имперской Британской Восточно-Африканская Компании), которая и была основана 18 апреля 1888 года, а уже 6 сентября получила от Вдовы хартию, текст которой чуть позже списал для себя Родс. Этой частной фирме с государственным долевым участием и «столицей» в Момбасе было дано право полновластного (вплоть до суда и внешних сношений) управления всей территорией будущей Кении, - и именно ей отныне предстояло действовать так, чтобы немцы не урвали ничего лишнего сверх того, что позволит им правительство Её Величества.

Далее целый год клочки летели по закоулочкам. Петерс, вторично приехав в Африку, - уже с карт-бланшем от кайзера и неограниченным кредитом, - окучивал шейхов и султанов побережья, не стесняясь в методах, или, как сам он писал, «бросаясь повсюду, как голодный волк». Его целью было собрать как можно больше «договоров об охране», а затем, поставив Баргаша перед фактом, «арендовать» все побережье, отведенное Рейху по соглашению с бриттами, хотя понятие «аренда» сын пастора трактовал очень широко. «Все эти переговоры о суммах компенсации за право таможенного сбора и прочей дребедени в Дар-эс-Саламе и Пангани, разумеется, всего лишь предлог, - писал Петерс камрадам. – Важно, что благодаря этому договору занзибарский султан в финансовом отношении окажется в полной зависимости от Германского Восточноафриканского общества… И это, конечно, не последний наш шаг. Он болен, а разжечь после его смерти страсти вокруг наследования престола совсем не так трудно, как думают в Берлине. Мы сможет это сделать, что послужит хорошим поводом для пересмотра договора в еще лучшую сторону».

Так оно, в общем, и получилось, с той лишь поправкой, что Баргаш, ссылаясь на болезнь, оттягивал неизбежное, и в конце концов, в марте 1888, умер, так и не подписав приговор своей империи. Зато его наследник Халифа, следующий по «лествице» сын Саида, очень непопулярный в занзибарском политикуме человек, выслушав волю британского консула, послушно подмахнул всё: и пакет соглашений с Мабруком, и главное, «Договор о побережье», фактически передав Петерсу права на управление всей «немецкой» части побережья, включая взимание пошлин во всех гаванях. Формально, континентальные порты в документе определялись, разумеется, культурно, - «Bestimmte Regionen mit Sonderstatus», то есть, «Некоторые регионы с особым статусом», - и передавались на правах аренды, но это никого не обманывало.

Окончательно черту под вопросом подвел Занзибарский (называемый еще и «Гельголандским», ибо речь шла, в частности, и об острове Гельголанд) договор, подписанный 1 июля 1890, очень подробно расписавший, кто чего в мире стоит. Однако, поскольку нам интересна Африка, обойдусь без лишних деталей. По данной теме все, в принципе, осталось, как было договорено в 1886-м, а в придачу Лондон обязалась добиться от султана отказав в пользу Германии от двух ключевых портов, - тех самых Дар-эс-Салама и Пангани, - еще находившихся под управлением Занзибара.

Взамен Берлин отдал сэрам маленький султанат Виту, нужный им для постройки железной дороги, и отказался от каких бы то ни было претензий на Занзибар, признав полное право англичан делать с островной частью султаната все, что им заблагорассудится. После чего англичане предложили султану (уже не Халифе, который скончался, а Али, самому младшему сыну Саида) «даровать подданным» привезенную из Лондона конституцию. А также и признать Занзибар протекторатом Британской империи, - и Его Высочество, настолько пробританское, что само любило именовать себя «истинным джентльменом», слова не говоря, сделал и то, и другое, вмиг превратившись из «восточного тирана» в «просвещенного монарха под эгидой Её Величества».

Это, правда, не спасло новоявленную конституционную монархию от очередных бедствий. В 1892-м, когда Италия (куда конь с копытом, туда и рак с клешней) потребовала отдать ей последние порты султаната на сомалийском побережье, султан, естественно, обратился к «протекторам» за поддержкой, но, как в свое время и Баргаш, безуспешно. В Сомали англичане на тот момент не были заинтересованы совершенно, зато с Римом, понемногу готовя впрок коалицию против Рейха, вели сложные интриги, а потому, выслушав послов верного вассала, защищать «защищаемого» не стали.

Напротив, разъяснив ему, зачем Италии эти порты нужнее, чем Занзибару, посоветовали не быть жадиной, а отдать добрым людям то, что они просят, пока еще просят по-хорошему и даже готовы умеренно заплатить. Что растерянный Али и сделал, после чего по семейной традиции, как и Баргаш, слег с инсультом и в начале 1893 умер. А на вакантное место, - поскольку сыновья Саида кончились, а внуки смотрели друг на друга волками, - директорат ИБВАК, справедливо опасаясь совершенно никому не нужных скандалов в благородном семействе, в обход местных претендентов выписал из Омана «нейтрального» принца Хамада ибн Тувайни. Тоже внука Саида, но по женской линии, в полной лояльности которого сомнений не было.

Впрочем, давайте пока что оставим сэров и пэров в покое, и вернемся к гансам и фрицам. Итогами прошедшего тура Большой Игры в Берлине были довольны, и больше пока что не хотели, здраво полагая, что не следует хватать, что попало, а надо бы для начала освоить «Petersland». Сам Петерс, однако, с таким подходом категорически не соглашался. По его мнению, пока горячо, железо следовало ковать на всех наковальнях, и он, бросив скучную рутину на камрадов, убыл в глубь континента, к Великим Озерам, откуда бомбардировал Берлин донесениями о «полной и уникальной возможности сделать немецким центр Африки».

Однако в элитах Рейха, где херра Петерса, кумира бюргеров, воспринимали, очень мягко говоря, не так, как в Лондоне м-ра Родса, к очередным планам «крестоносца Германии» относились весьма прохладно. Разумеется, последняя его одиссея сюжет интереснейший, и в свое время мы к ней обязательно вернемся, но итог был однозначен: Бисмарк и молодой кайзер Вильгельм II, обычно мало в чем находившие общий язык, на сей раз пришли к единому мнению: «Не следует лезть в драку с англичанами из-за этого шарлатана. Пусть он не строит прожекты, а обустраивает то, что уже присвоил». И Петерс, - вернее, его камрады по бизнесу, облеченные всеми возможными полномочиями, - как умели, так и обустраивали.

Но именно как умели. Реального опыта такого рода деятельности у них не было, зато амбиции и жадность вчерашних плебеев, в считаные месяцы взлетевших в высоты, о которых не смели и мечтать, зашкаливали, - а кроме того, в отличие от многоопытных англичан, немцы, отродясь колоний не имевшие, совершенно не разбирались в туземных реалиях. Для них все было проще простого: «Я выяснил, что негры понимают только силу и плетку. Это все, что нужно нам для управления этой территорией», - инструктировал партнеров Петерс, и партнеры старались.

Создав небольшую частную армию из всякого сброда, - в основном, египтян, но и местных уроженцев тоже, - они начали снимать с «дикарей» шкуры, - одну, две, три, семь и так далее, - не считаясь ни с кем и ни с чем. Конфисковывали в пользу компании плантации, вводили денежные налоги и трудовые повинность, взвинтили пошлины, полностью отстранили от власти и всех кормушек местную знать, - а между тем, обитатели побережья, как суахили (африкано-арабы), так и «ширази» (арабо-африканцы) кем-кем, а дикарями не были. Ладно бы еще простой люд, - ремесленники, крестьяне, домашние рабы, мелкие торговцы, - но…

В скотском статусе оказались и породистые аристократы с тысячелетней родословной и сотнями вассалов, и муллы с дипломами Аль-Азхар, и паханы уголовных «братств», и купцы, ворочавшие сотнями тысяч фунтов, и вожди «внутренних» племен, благополучие которых строилось на торговле с побережьем. Это был уникальный мир, основанный на разумных компромиссах, мир, складывавшийся веками, и переплетенный тысячами ниточек, экономических, социальных и личностных, потянув даже за одну из которых, можно было вызвать сонмы демонов, - а DOAG просто взяла и, гыгыкая, растоптала всё это, полностью разрушив баланс.

И последствия не умедлили: после нескольких месяцев жалоб, - жалобщиков, невзирая на статус, пороли, - 4 сентября того же 1888 года в богатом порту Пангани вспыхнул мятеж. Вернее, не мятеж, а (поскольку вспышку негодования низов держали под жестким контролем региональные элиты) мощное, очень хорошо подготовленное восстание, в считаные дни охватившее все побережье, и никто из «туземцев» не остался в стороне: практически сразу на помощь суахили и ширази пришли ополчения «внутренних» племен, и общая численность восставших, по самым скромным оценкам, вскоре зашкалила за 10 тысяч.

Горели фактории, блокпосты, миссии евангелистов, любивших публично осквернять мечети и жечь Кораны, дороги были перекрыты, а небольшие отряды аскари, «туземных» наемников компании, хотя и прекрасно вооруженные ничего не могли поделать, поскольку имели дело отнюдь не с бессмысленной стихией. И воины племен, и гулямы, - военные рабы, - шейхов умели воевать, у многих были старенькие, но все-таки ружья, а главное, у восставших был лидер, которому подчинялись все: Бушири бин Салим Аль-Харти. Сын оманского араба и знатной африканки, богатый купец, в юности лихой пират, а позже кондотьер оманского султана, отличившийся в войнах с ваххабитами, он, поссорившись с Баргашем, эмигрировал в Аравию, и теперь, по просьбе «лучших людей», вернулся.

Ситуацию, надо сказать, Бушири понимал прекрасно. «От султана Занзибара нам ждать нечего, - говорил он. – Халифа отдал нас немцам, потому что его заставили англичане. Из Омана тоже не пришлют воинов, англичане командуют и там. Никто нам не поможет. Мы можем помочь себе только сами, железным кулаком показав немцам, что воевать с нами убыточнее, чем уважать и делиться. Как все вы знаете, я, Бушири бин Салим, уже 18 лет не приезжал в родные края, потому что не ладил с Баргашем, но теперь, когда вы избрали меня своим вождем, я здесь, и я покажу европейцам, что у меня железный кулак…».

Бывший пират и кондотьер оказался хорошим организатором. Сам ревностный мусульманин, он не делал никакой разницы между правоверными и «кафирами», заставляя всех следовать своему примеру: его заместителями, которым, как и ему, войско подчинялось беспрекословно, были «внутренние» вожди Дехази и Маканда. Аскари компании отступали на всех направлениях, им удавалось удерживать только цитадели нескольких портов, а германская эскадра, курсировавшая вдоль побережья, ничем реально помочь не могла, - и в январе 1889 Петерс предложил Бушири заключить перемирие для переговоров, отправив в то же время отчаянный запрос в Берлин. Дескать, или пришлите войска, или организуйте эвакуацию, потому что резать будут всех.

Таким оборотом сюжета Бисмарк, судя по переписке с Куртом Вагнером, был взбешен, - «Идиотам нельзя доверять ничего!», - однако эвакуировать подданных Рейха, бросив колонию, означало потерять лицо. Поэтому Железный Канцлер, бранясь и ворча, дал прессе нужные указания и с ее помощью пробил в Рейхстаге выделение 2 миллионов марок на «спасение добрых немцев от арабских извергов-работорговцев». Так что, в апреле 1889 в Багамойо эскадра из 10 судов высадила экспедиционный корпус под командованием Германа фон Висмана. Всего лишь лейтенанта, - Рейх звания раздавал скупо и медленно, - но с генеральскими заслугами и репутацией «живой легенды Германии». В 1880-1887 годах он изъездил всю центральную Африку, знал ее наизусть, говорил на многих наречиях, умел общаться с «туземцами», которых обезьянами не считал, и помимо руководства военными действиями, - убедившись, что Петерс, если и не впал в панику, то, во всяком случае, совершенно растерян, - взял на себя и административные функции.

Прежде всего, показав, что шуток не будет, - переформированные остатки аскари плюс немецкие части (около тысячи бойцов с артиллерией) в начале мая взяли лагерь Бушири, вынудив лидера восстания бежать на север, - фон Висман сделал то, что первым делом сделал бы любой британский клерк, но до чего не додумались люди Петерса. Он поднял архивы и проверил, кто, когда и на что жаловался. А проверив, пригласив наиболее видных жалобщиков (в первую очередь тех, кого определил, как причастных к мятежу) к себе и уважительно поговорил. Выслушал претензии, - про поборы, унижения, конфискованные плантации, отнятые должности, сожженные Кораны, - согласился с тем, что так жить было нельзя, и подчеркнув, что кайзер такого не одобряет и виновники будут наказаны, предложил вести себя, как разумные люди, в доказательство чистоты намерений тут же, не сходя с места, решил самые вопиющие вопросы и предложил «просто подумать», напоследок попросив передать всем, кому это интересно, что амнистия для разумных людей подразумевается сама собой.

По сути, лейтенант изложил ровно то, что хотели услышать элиты побережья, - и после этой встречи появилась «партия мира», очень быстро растущая в числе. Мощный, на первом этапе эффективный, но, в общем, противоестественный союз «все против немцев», дал трещину, от Бушири начали уходить региональные олигархи, тут же получавшие прощение и многое из того, чего хотели. В первых числах июля атакой с моря был захвачен ключевой порт Садани («отцы города» в решающий момент открыли ворота, и комендант, Бвана Хари, один из ближайших к Бушири людей, с трудом сумел уйти), а через несколько дней, по той же схеме, пал и Пангани, центр восстания, а в сентябре фон Виссман, покончив с побережьем, добрался и в глубь колонии.

После падения Мпвапву, ставку и главный военный лагерь Бушири, всем, кроме рядового состава, стало ясно, что война пошла на закат. Казалось бы, лидеру восстания самое время уходить за британскую границу, лежавшую совсем рядом, или, пробравшись на побережье, уплыть в Оман, - «социально близкие», полностью от него ушедшие, так ему и советовали, а фон Висман гарантировал, что препятствий не будет, - но он почему-то (почему, судить не стану), решил все же продолжать борьбу, опираясь на «чернь» и «внутренние» племена. Угрозы для немцев в целом это уже не представляло, однако пока Бушири оставался на свободе, не было и орднунга, в связи с чем, за голову «оманского агента, главного виновника кровопролития» объявили награду. И не простую.

10 тысяч оманских рупий равнялись примерно 15 тысячам марок, что и в Рейхе считалось немалым состоянием, - то есть, расчет был не на голодранцев, червонец почитавших за счастье, но на людей солидных, уважаемых, настроенных на стабильность, взаимовыгодное партнерство и восстановление прерванных никому не нужной войной экономических схем. Расчет оправдался: в ноябре один из шейхов, весной инициировавших мятеж, выдал Бушири людям фон Висмана, и 15 декабря, после короткого военного суда, вождь восстания, получив вышку за «шпионаж в пользу англичан и Омана» был публично повешен.

Считалось, что с устранением основной знаковой фигурой восстание можно считать законченным. И в чем-то верно. Но все-таки полным финишем «казнь напоказ» не стала. Единое командование, конечно, уже не существовало, финансовая подпитка иссякла, качественный уровень бойцов понизился, - и тем не менее, нельзя сказать, что армия повстанцев вовсе перестала существовать. Она просто рассыпалась на мелкие мобильные группы.

Отряды соратников Бушири рассеялись по всему побережью, не поддерживая связи между собой, но сильно мешая немцам налаживать жизнь в колонии (с последними вождями Резистанса, - Бвана Хари на севере и Хасаном аль Омари на юге, - было, наконец, покончено только в первой половине 1894), однако эти отголоски уже считались «бандитизмом и терроризмом»; главной задачей властей стала «реконструкция» колонии, 50% экономики которой ушло дымом в небо, не говоря уж о десятках тысяч выбывших навсегда рабочих рук.

Всем было ясно, что компании, идеально доказавшей свой талант ломать, строить хотя бы что-то вменяемое не по плечу: мало того, что ее клерки отличались полной некомпетентностью, так еще и местные элиты, определяемый фон Висманом, как «наши главные партнеры», не хотели иметь с ними ничего общего. Зато, высоко оценивая лейтенанта и судя по нему о Рейхе в целом, эти партнеры не имели ничего против сотрудничества с германским властями, - и в Берлине, обсудив вопрос, пришли к выводу, что с DOAG пора кончать, после чего компании сделали предложение, от которого сложно отказаться.

В результате, с 1 января 1801 года она прекратила свою деятельность, уступив все свои территории Рейху; отныне управлял Восточной Африкой генерал-губернатор, назначаемый лично кайзером, и пост этот, вопреки своим ожиданиям и невзирая на хлопоты, занял не херр Петерс, после всех передряг считавшийся «крайне скверным администратором»; его, из уважения к заслугам и мнению среднестатистического бюргера, буквально на «бравого Карла» молившегося, назначили всего лишь рейхскомиссаром дистрикта Килиманджаро, который еще только предстояло исследовать и подчинить.

Впрочем, - думаю, есть смысл сказать это здесь, чтобы не возращаться, - как вскоре выяснилось, к рутинной аппаратной работе «крестоносец Германии», к тому же еще и оскорбленный понижением, которое сам он объяснял исключительно «интригами завистников», был не приспособлен органически. Единственным, что он умел и, похоже, любил, делать, были карательные операции, причем сам он, оспаривая обвинения в жестокости, подводил под свой метод очень четкую теоретическую базу: «Многократно проверено - если негру подарить ткань, он взамен отдаст быка. Если негра избить плетью, он отдаст все стадо. А если негра повесить, свои стада отдадут все остальные негры. Поскольку стада именно то, что нам нужно, зачем же удлинять естественный процесс?»

Так что, если кличку «мконо ва даму» («человек с окровавленными руками»), полученную от черных, можно списать на понятную необъективность «туземцев», то прозвище «Вешатель», данное шефу клерками его же аппарата, как и босс, считавшими негров «промежуточным звеном», основано на вполне реальном факте: именно Петерс подписал 9/10 смертных приговоров, вынесенных в колонии с 1891 по 1893-й, - и это только те, кого арестовали по каким-то обвинениям, осудили и оформили исполнение документально.

До какого-то времени, правда, на эти художества смотрели сквозь пальцы: власть Рейха в глубинных районах держалась на соплях, грязной работы было выше ушей и администрация колонии считала полезным иметь под рукой «кровавую собаку», готовую, ежели что, без всяких комплексов, даже с удовольствием таскать грязные каштаны из огня, - в связи с чем и отделывалась рассуждениями о некоторых перегиах на местах. Однако такую точку зрения разделяли не все.

В 1893-м по инициативе назначенного вице-губернатором Германа фон Висмана, полагавшего, что «взгляд на негров, как на тоже людей, не лишен оснований», рейхскомиссара дистрикта Килиманджаро отозвали в Берлин для расследования многочисленных обвинений в халатности, злоупотреблениях и превышении полномочий, назначив до выяснения на мелкую должность в аппарате Имперского управления по делам колоний. При этом, по правде сказать, особого зла в Рейхе на «крестоносца» никто не держал, политической фигурой типа Родса он, хотя и очень хотел, не стал, так что, вполне возможно, дело человека, которого две трети бюргеров именовали в пивных «главной гордостью Германии», спустили бы на тормозах.

Однако в 1895-м Герман фон Висман, крайне не любивший Петерса, - «Этот человек не наша гордость, но наш позор», - заняв пост генерал-губернатора, переслал друзьям в метрополии, в том числе и социал-демократам, которым симпатизировал, множество убойных документов из архивов колонии. И когда Август Бебель озвучил их содержание с трибуны Рейхстага, прикрывать Петерса стало неловко. Да и опасно для карьеры, поскольку пресса, падкая на сладенькое и обожающая низвергать кумиров, почуяв, что уже можно, начала форменную травлю. Вполне вероятно, многое в статьях было домыслено, - скажем, по поводу казуса с любовницей-негритянкой, повешенной за измену вместе со всеми мужчинами деревни, поскольку не назвала имени соблазнителя, сам Петерс пояснял, что деревня была «предположительно мятежная», а девушка «дерзила ему, и в его лице - Рейху», - но реальных, морозящих душу фактов хватало и без того.

В конце концов, следствие признало обвинения обоснованными, и в 1897-м Петерс позором уволили с государственной службы, лишив титулов и права на пенсию, после чего, - дабы не угодить в тюрьму, - бывший «лучший немец» эмигрировал в Лондон, а оттуда, уже по британскому заказу, опять в Африку, где сделал немало серьезных открытий. Много позже, аккурат перед Первой Мировой, когда кайзер именным указом вернул ему титул рейхскомиссара и назначил пенсию из личного фонда, отставной «крестоносец» вернулся в Германию, - что дает некоторым исследователям основания предполагать сюжет лихо закрученной операцией спецслужб Рейха, однако вряд ли. Поскольку решение дисциплинарного суда никто не отменял, политически он остаался изгоем (реабилитировал Петерса в 1938-м Гитлер), и «Lebenserinnerungen», его посмертные мемуары, фактически дневник, на публикацию не рассчитанный, густо наполнены лютой обидой, которую не подделаешь.

Впрочем… Все это было очень, очень потом, а пока что Берлину, официально включившему Восточную Африку в состав Рейха, предстояло как-то осваивать громадные земли, «95% которых, - как изящно выразился африканист Михаэль Песек, - никому никогда не подчинялись и были немцам известны куда хуже, чем Волшебный Лес из сказок братьев Гримм».

Анализируя причины немецких провалов и неудач в Африке, исправлять которые гансам приходилось с большими затратами, нельзя не признать, что вся беда их была в полном отсутствии опыта и стремлении быстро, быстро, быстро наверстать упущенное. Англичане, да и французы, поставив цель, прежде чем приступить к исполнению, десятилетиями изучали нюансы, вырабатывая наилучшие методики, португальцы познакомились с Африкой очень рано и понимали ее, Леопольд Бельгийский, как подобает серьезному бизнесмену, не имея своих кадров, нанимал лучших специалистов, а вот Рейху приходилось действовать методом тыка.

Не было у Берлина ни подвижников-ливингстонов, ни сжившихся с Африкой профи-стенли, ни дотошных лугардов. Только исполнительные чиновники типа Нахтигаля, отчаянные барыги воде Людерица, да еще фартовые отморозки уровня Петерса. На их фоне д-р Погге и лейтенант Висман были исключением настолько редким, что самой уникальностью своей подтверждали правило. Так что, в глубинные районы немцы шли наугад, не зная и не представляя, с чем могут столкнуться. А знать и представлять стоило бы, ибо земли, полученные по Гельголандскому договору, были совсем не бесхозны, и хозяев их не следовало заранее списывать со счетов, как нечто незначительное.

На самом деле, дай себе берлинские политики труд всерьез заинтересоваться событиями в своих будущих колониях, они были бы очень удивлены сходством происходившего там с ситуацией в самой Германии. Опуская детали, аккурат когда Бисмарк «железом и кровью» объединял Империю, в африканских саваннах тем же самым занимались сразу два «бисмарка» - Мирамбо, вождь ньямвези, создавший из двух десятков племен мощный союз Ваньямвези, и Муньигумба из рода Муйинга, вождь нгурухе, объединившай три десятка племен в «державу» Вахехе. Оба талантливые организаторы, оба создали руга-руга, - постоянную армию, - оба боролись с занзибарцами за контроль над караванными путями и добычей слоновой кости и оба успешно подчиняли соседей.

Правда, в 1878-м Муньгумба умер, но Мирамба, переживший соперника на восемь лет, никакой пользы из этого не извлек, поскольку сын покойного, Муквавиньика Муньигумба Мвамуйинга (полное имя совершенно невоспроизводимо), а если коротко, то просто Мквава, оказался орешком, покрепче папеньки. По описанию видевших его, «крепкий, рослый, очень умный, грубый, жестокий», право на престол он отстоял в тяжелой борьбе с Мвумбамбе, мужем тетки (кстати, рабом, - именно рабом, а не вольноотпущеннкиом, что, согласитесь, неплохо характеризует рабство у африканцев). А победив, продолжил дело отца: провел реформу армии, заставил конкурентов-ньямвези признать себя «номером два», обложил данью племена послабее и к описываемому времени, по оценке Хорста Грюндера, стал «абсолютным и бесспорным гегемоном всего пространства к западу от побережья».

Немцы же, на свою голову, ничего этого не знали. Они просто продвигались вглубь страны, считая, что останавливать их не посмеет никто, и продвигаясь, строили дороги вдоль старых караванных путей, в конце концов, столкнувшись с патрулями хехе. А поскольку ни о какой плате за проход, без которой Мквава через сои владения никого не пропускал, не могло быть и речи, один из «стройотрядов» хехе для науки остальным перебили.

Теоретически, конфликт можно было уладить миром, но только на немецких условиях, которые Мкваву, естественно, не устраивали. А потому губернатор Юлиус фон Зоден решил убедить чернокожего наглеца вести себя прилично, в июле 1891 направив для «интенсивных переговоров» шуцгруппе лейтенанта Эмиля фон Зелевски - 14 немецких офицеров, 312 аскари, треть личного состава колониальных войск, при двух «максимах» и двух полевых орудиях.

«Наша колонна была образцовой, - вспоминал лейтенант Томас фон Принц, сослуживец фон Зелевски, в походе по болезни (сломал ногу в начале пути) не участвовавший, - любой чернокожий солдат не уступал по выучке и дисциплине солдату из метрополии. Поэтому, несмотря на слухи о значительном численном превосходстве противники, у Эмиля после первых успехов были все основания для уверенности в победе. Но мы слабо представляли, с кем нам предстоит воевать, и эта уверенность сыграла с нами злую шутку». И таки да, шутка оказалась злее некуда.

Первый отчет фон Зелевски губернатору, 30 июля, был краток: «Деревня захвачена после короткой схватки. Сожжено 25 больших строений, убиты трое воинов. Замечена большая группа воинов только с копьями и щитами, но видели и несколько винтовок. Выстрелов с нашей стороны было достаточно, чтобы обратить их в бегство», но этот отчет стал и последним. Далее по фон Принцу. «3 августа вожди бежали, угоняя с собой скот, в наши руки мало что попало…». «5—6 августа преданы огню 25 хижин…». «14 августа сожгли еще несколько дворов». «За 15 и 16 августа армия пересекла нагорье, и здесь, в густонаселенной местности, уничтожила еще полсотни дворов».

В общем, шли браво, а 17 августа близ деревни Лугало отряды хехе, - около 3000 бойцов во главе с Мпанги, братом Мквавы, - затаившиеся за скалами в горной местности, атаковали шуцгруппе на марше, и аскари, не успев открыть огонь из орудий и пулеметов, были мгновенно смяты. Спустя 15 минут в живых остались три офицера и несколько десятков солдат, сумевших скрыться в зарослях, а затем, изрядно обгорев в подожженной черными траве, уйти. Потери хехе были значительно меньше, а трофеи богаты: легкое полевое орудие, пулемет с запасом патронов и 300 винтовок.

Известие о разгроме у Лугало потрясло и взвинтило Рейх сверху донизу, тем паче, что европейская пресса, особенно, конечно, французская, глумилась как могла, и широкие народные массы требовали у кайзера отомстить «обнаглевшим макакам». Рейхстаг единогласно, - при полной поддержке никогда ни с чем не соглашавшейся фракции социал-демократов, - вотировал необходимые средства, и в Африку поехали дополнительные контингенты.

Не теряли времени и на местах: принявший командование над остатками войск фон Принц спешно формировал новые шуцгруппен, а губернатор Юлиус фон Зоден, пригласив к себе представителей племен, враждовавших с хехе, крайне вежливо предлагал заключить «вечный мир и союз против общего врага». Многие соглашались (что-такое немцы в глубине континента пока еще не очень знали, зато хехе боялись многие), но были и другие. Силе, вождь ньямвези, - сын Мирамбо, - решил, что пришло время отказаться от незадолго до того навязанного ему «охранного договора», и поскольку дело шло к его союзу с хехе, фон Принцу, в первую очередь, пришлось заняться ньямвези.

Тут, с немалыми напряжением, получилось: весной 1893 ньямвези, хоть и славно бившиеся, не устояли, и Сике, блокированный немцами в лагере, взорвал себя на пороховом складе вместе с семьей и приближенными, - однако ситуация с Мквавой оставалась критической. В ответ на разработанную фон Принцем «новую тактику», - создание цепи блокпостов по периметру владений хехе, точечные уничтожения деревень и уничтожение посевов, - Мквава контратаковал. И достаточно успешно: его воины перерезали дороги между центром дистрикта, Таборой и побережьем, а после гибели Сике, в отмщение, напали на немецкий гарнизон в деревне Кондоа, перебили весь гарнизон, как черных, так и белых.

В результате, Юлиус фон Зонден, опасаясь вторжения хехе на побережье, еще не остывшее после восстания Бушири, приказал заморозить военные действия и запросил Берлин о разрешении на переговоры, однако вместо согласия прибыл новый губернатор, барон Фридрих фон Шелле, считавшийся опытным администратором и военным, с личным указанием кайзера: покончить с Мквавой как можно скорее.

Приказ есть приказ, однако фон Шелле и фон Принц, быстро нашедшие общий язык, предпочитали не рисковать, но учесть все нюансы, Досаждая хехе мелкими ударами, они довели до финала переговоры с «союзниками», ударили по рукам, по максимуму вымуштровали аскари нового набора, - и лишь в начале осени 1894 очень медленно и осторожно двинулись к «столице» хехе, Иринге, и прикрывавшей ее крепости Каленга, на подступы к которым и вышли 26 октября.

Как указано в мемуарах фон Принца, ни сам он, ни губернатор не предполагали, что Мквава будет ждать штурма: по логике, открытое сражение с противником, имеющим артиллерию и пулеметы, гарантировало ему разгром. И он понимал, но в его решении тоже была логика. «Наши стены высоки, - говорил он, - укреплены деревом и землей, пробить их огнем из пушек не так-то легко, а от огня быстрых ружей нас защитят навесы. Мы продержимся день или два, а ведь нас впятеро больше, и если хотя бы один из пяти наших убьет или даже ранит хотя бы одного врага, им придется отступать».

В общем, здраво. Не учел Мквава только одного: хотя продержалась Каленга не день и не два, а целых три, на приступ немцы пошли, оказавшись в пределах досягаемости, не раньше, чем методичный, 72-часовый орудийный огонь в одну точку пробил таки брешь в укреплениях. А затем в крепость ворвались аскари, - 609 бойцов с губернатором впереди, - гася сопротивление оружием, которого в Африке еще никто не видел: ручными гранатами.

К вечеру 30 октября все, кто не погиб и не сумел уйти, сдались, - но Мквавы среди пленных и убитых не оказалось, а это означало, что война продолжается. Больше того: когда каратели, уничтожив все, что только можно было, ушли, хехе, вернувшись на пепелище, восстановили город. И все пошло как раньше: нудно, изо дня в день. Не столько кроваво, сколько затратно. Так что, в 1895-м был отозван и фон Шелле, а новый губернатор, известный нам Герман фон Висман, убежденный сторонник «мягкой силы», имеющий инструкцию «наказать негодяя и минимизировать затраты», тотчас заключил с хехе перемирие, обязавшись сохранить за Мквавой «власть над его страной и людьми».

Военные действия прекратились, однако через год, летом 1896, фон Висман сообщил решение кайзера: «освободить благородный народ хехе от тирании», в связи с чем, Мквава объявлен низложенным, а союз Вахехе распущенным, чтобы каждое племя жило самостийно. Естественно, война возобновилась, и она не была легка для немцев, однако «мягкая сила» брала свое: фон Висман, уже успевший существенно облегчить жизнь чернокожих в колонии, объявил, что врагом Германии считает не народ хехе, которому дарует льготы (список прилагается), а лично Мквава, за голову которого будут выплачены 5 тысяч рупий. А также те «неразумные», кто будет его поддерживать.

Звучало это привлекательно, льготы «разумным», в самом деле, давали, и воины, уставшие от бесконечной войны, стали возвращаться к семьям, в уже незалежные племена. С вождем остались только две-три сотни самых верных, - и вот они-то, не откликаясь ни на какие увещевания, сражались еще около четырех лет. Уже не с таким размахом, - самым крупным успехом на этом этапе стал захват блокпоста Мтанди и истребление его небольшого (13 солдат и один белый офицер) гарнизона, - однако неугасающая малая война мешала нормальной жизни колонии. К тому же, поймать «мясника Лугало» требовал кайзер, поэтому приказ «поймать или убить» подтверждался ежегодно, - и 19 июля 1898 немцы, наконец, вышли на след неуловимого.

Однако удовольствие оказалось смазанным: ни взять себя живым, ни убить Мквава не позволил – последнюю пулю в магазине винтовки он приберег для себя, и фельдфебелю Йохану Мерклю осталось только принести командующему, Томасу фон Принцу, - к тому времени уже капитану, - отрезанную голову, как доказательство смерти «врага Рейха № 1». А капитан, получив приказ голову захоронить, решил иначе: выварив ее, сперва держал в качестве сувенирной пепельницы, затем отвез на родину, в Бремен, и там, поскольку собрался жениться, а невеста черепа боялась, подарил редкостную диковинку местному музею. И на том бы делу венец, но...

Все дальнейшее, конечно, общеизвестно, но без этого, если уж о Мкваве, никак. Прошли годы, и о вожде хехе вспомнили на столь высшем уровне, что выше уже некуда. «В течение шести месяцев со дня вступления в силу настоящего Договора, - гласил пункт 2 статьи 246 Версальского договора, - Германия передаст правительству Его Величества череп Султана Мквавы, по указанию властей Восточной Африки отделённый от тела и вывезенный в Германию».

Казалось бы, нелепость, - ан нет. По итогам Первой Мировой Германская Восточная Африка отходила к Великобритании, и сэры таким образом хотели сделать приятное хехе, которые им очень помогли в войне и на помощь которых они надеялись впредь. Однако найти череп так и не удалось, и все заглохло на целых 32 года, пока в 1953-м, по просьбе хехе, действительно, верно служивших англичанам, сэр Эдвард Твининг, губернатор Танганьики, взявшись за дело лично, не обнаружил в музее Бремена тот самый череп, опознанный среди 64 черепов с пометкой «Deutsch-Ostafrika-Wahehe» по особой примете – дырке от винтовочной пули. Как и указывалось в старом отчете фон Принца, «серьезно повредившей обе челюсти слева».

Немцы бывшую пепельницу отдали, губернатор отвез ее в Танганьику, и 9 июля 1954 года в Каленге, на церемонии открытия мемориала Верховного вождя Мквавы, «большого друга Великобритании», губернатор Твиннинг вручил сэру Адаму Сапи Мкваве, будущему первому спикеру парламента независимой Танганьики, череп великого деда. Впрочем, привычно повторю, это случилось очень и очень не скоро, и во времена, нас не интересующие, так что, давайте вернемся на 56 лет назад и посмотрим, как исполнили немцы приказ кайзера «не поднимая шума, отплатить англичанам за все их подлости». То есть, за поставки оружия Мкваве, в чем Вильгельм II подозревал сэров, - и надо сказать, с полным основанием. Без этого оружия вождь хехе проиграл бы гораздо раньше.

Пока немцы проливали кровь, свою и чужую, наступая на грабли и на ходу учась, у англичан получалось все, и никаких неприятностей на территории «их» части восточноафриканской поляны не наблюдалось. «Вероятно, ни одна страна, входящая в состав империи не была открыта и заселена с таким небольшим кровопролитием и при сохранении таких дружественных отношений с туземным населением». Так сказано в «Стране белого человека», выдержавшем когда-то массу переизданий, а ныне считающемся «крайне необъективным» двухтомнике Элсет Хаксли. И хотя почтенная дама, в самом деле, смотрела на ситуацию через розовые очки, на первых порах, примерно так оно и было.

Не потому, разумеется, что сэры в будущей Кении собрались сплошь добрые и гуманные; им просто спешить было некуда. В отличие от немцев, свой пирожок они изучили задолго до обретения прав на него. Они точно знали, что ни золота, ни чего-то в этом роде там нет, зато земля и климат изумительны, а местные племена еще не доросли до государственности, могущей представлять какую-то опасность, - в связи с чем, определили территорию под будущую переселенческую колонию. А чтобы добрым йоменам, которые приедут, жилось комфортно, следовало сперва все подготовить, - и этим, как мы уже знаем, занималась Imperial British East Africa Company, калька своей юноафриканской сестренки.

То есть, ежели совсем точно, не совсем калька: и труба пониже, и дым пожиже, и не совсем уж частная, а с серьезным государственным участием, но задачи примерно те же – проложить железные дороги, построить станции и вообще сделать дикую природу не такой дикой. С чем худо-бедно справлялись. Уильяму Макиннону, «кенийскому Родсу», конечно, было далеко до его визави из Кейптауна, однако, в отличие от визави, за ним присматривали, - а куратор, Фредерик Лугард, формально всего лишь отставной офицер с блестящим послужным списком и шикарным иконостасом, взятый на службу компанией, очень хорошо знал свое дело.

Он вообще был персоной крайне интересной. В первую очередь, одним из лучших специалистов по «операциям особого рода», в связи с чем, именно им правительство затыкало дыры на самых сложных участках от будущей Нигерии до будущей Уганды, - и мы еще поговорим о нем подробнее. А пока что, прибыв на место, м-р Лугард быстро вычислил, что по его профилю в крае нужно поработать только с кикуйю, одним из четырех больших племен, ибо только у кикуйю происходит нечто, могущее привести к возникновению совершенно ненужной державы, вроде как у зулу или ндебеле.

Особое беспокойство вызывал некто Вайака, молодой вождь, быстро набиравший авторитет среди кланов, и этим потенциальным Мзиликази м-р Лугард занялся вплотную. Познакомился, пару раз встретился, прощупал, счел, что проблема может быть, - и летом 1891, когда Вайака приехал в форт с визитом дружбы, какой-то аскари непонятно по какой причине застрелил беднягу и сам был застрелен, а м-р Лугард тотчас принес кикуйю извинения и выплатил «плату за кровь», - 100 фунтов. После чего претензий не стало, но не стало и уже почти состоявшегося союза племен: без харизматического лидера кланы кикуйю опять зажили по старинке, ничем англичанам не угрожавшей.

В общем, работа шла спокойно и тактично. Как в глубине континента, где африканцы, по изящному определению патриарха кенийских историков Бенни Огота, «были склонны видеть в английских администраторах таких же перелетных птиц, какими они считали суахилийских и арабских торговцев», так и на побережье. Там вообще пасьянс сложили близко к идеалу, предоставив местным элитам столько суверенитета, сколько они сумели унести, а двум «старым» княжествам, бывшим вассалам Занзибара, и вовсе даровав «независимость под британской опекой». Разумеется, обязав платить дань, а в случае чего, присылать вспомогательные войска.

Это ливали Такаунгу и шейху Гази (тому самому Мбаруку, которого компания поддержала в конфликте с Занзибаром) не нравилось, но они терпели, а сэры, в порядке ответной любезности, делали вид, что считают немецких торговцев, посещающих дворцы вассалов, просто торговцами. И аж до конца 1894 все было вполне мило, но потом компания, ввязавшись в «угандийскую резню», обанкротилась, в связи с чем, Лондон взял управление на себя, объявив Восточную Африку протекторатом. С новыми правилами. «До какого-то момента косвенное управление имел свои преимущества, - писал премьеру Солсбери британский генконсул на Занзибаре, - однако сейчас, у меня нет сомнений, на побережье необходимо установить абсолютную власть губернатора, чтобы туземные вожди поняли, что являются не калифами, но всего лишь клерками на службе Её Величества».

Предложение, рассмотрев, признали здравым. В бывших занзибарских портах начались расследования злоупотреблений на таможнях, но под самый серьезный удар, - дабы всем все стало понятно, - попали, ясен пень, как бы «автономные» Такаунгу и Гази. В конце марта 1895, одним из последних решений уже почти упраздненной ИБВАК на место очень кстати умершего ливали Такаунгу был назначен не сын покойного, а какой-то очень дальний родственник, не имевший ни прав на престол, ни завязок с местными кланами, - и как только несогласные с таким решением отказались впускать в город назначенца, директорат, объявив их мятежниками, послал карательную колонну, с ходу открывшую огонь по тем, кто даже не предполагал сопротивляться.

Люди, естественно, побежали, - в основном, в Гази, где у всех были родственники и деловые партнеры, а когда Мбарук, всегда находивший с сэрами общий язык и уверенный, что найдет и сейчас, отказался их выдавать, из Момбасы в Гази двинулась эскадра. Почти тысяча солдат во главе аж с самим новоназначенным губернатором, генералом Ллойдом Мэтьюзом, экс-премьер-министром Занзибара, спокойно высадившись на берег, обнаружили, что город пуст: Мбарук присоединился к восставшим, и занялся тем, от чего за несколько лет не успел отвыкнуть – партизанской войной против нарушителей его наследственных прав. Правда, городки княжества и крепость Мбеле, - его убежище эпохи войны с султаном, - «красные мундиры» взяли без особого труда и почти без потерь, но сам Мбарук, воин отважный, тоже почти без потерь ушел в леса, где, не ввязываясь в прямые стычки, начал бить англичан в спину.

И вполне успешно. Ибо и местность знал хорошо, и войско вымуштровал-вооружил прилично, и население не обижал. Так что, аж до февраля 1896 мятежный шейх контролировал и Гази, и вче, что рядом, держа в блокаде десяток городов, элиты которых, - суахили и ширази, - разозленные взысканием недоимок и прочими карами за злоупотребления, помогали ему, чем могли. На его сторону перешел авторитетнейший купец-«миллионщик» Мвиньи Джака, глава «лучших людей» Момбасы, в ноябре к мятежу присоединился Хамис бин Комбо, почти столетний правитель Мтвары, располагавший тремя тысячами бойцов, вооруженных огнестрелом, а затем, прельщенные шансом пограбить, подошли и несколько сотен воинов из «внутренних» племен.

Что караванной торговле пришел конец, понятно, а это повлекло серьезные убытки, и в марте, после прибытия двух сипайских полков из Индии, англичане перешли в контрнаступление, отразить которое Мбарук не мог. Все, что ему удалось, это несколько раз серьезно покусать противника, не понеся при этом особых потерь, а в апреле, когда кольцо начало смыкаться, искусно маневрируя, вывести свои войска (1100 бойцов) на немецкую территорию и сдаться представителям Рейха, охотно взявших обстрелянный отряд на службу.

Разумеется, сэры потребовали выдать «разбойника», однако херры ответили, что рассматривают вопрос не как политический или криминальный, а как спор юридических субъектов, в связи с чем, рекомендуют обратиться в германский арбитражный суд. По форме ответ был выверен до буквы, но по содержанию предельно оскорбителен. Германские власти пробовали соседей на излом, а не дождавшись реакции, решили пощупать за самое живое, - и в конце августа того же года в Каменном Городе, цитадели Занзибара, внезапно умер султан Хамад.

Ну как внезапно… О том, что «варяга», импортированного англичанами из Омана и навязанного островным элитам в приказном порядке, вот-вот отравят, зарежут или задушат, в султанате с первых дней его каденции судачили все, вплоть до последнего водоноса. Слишком много «своих» принцев болталось при дворе, и болталось без дела, потому что трудоустроить их, как бывало встарь, на вкусные посты в континентальных портах, за неимением теперь у султаната «внешних владений», никакой возможности не было. И жить так широко, как прежде, без пошлин с утраченных территорий, сыновья Маджида, Халида и Али тоже не могли, из-за чего сильно страдали, втихомолку поругивая англичан, устроивших весь этот беспредел.

Так что, будь дело полувеком раньше, в старые добрые времена, Хамад ибн Тувайни, в самом деле, не просидел бы на троне и месяца. Но теперь принцы боялись. Не боялся только один – молодой и резкий Халид, сын Баргаша, по общему признанию, очень похожий на отца, очень отца любивший и ненавидевший англичан, которым отец верил больше, чем Аллаху, а в результате был ими предан и умер, не сумев пережить предательства. Много-много позже, на следствии, он расскажет и о тайных контактах с немцами, подбрасывавшими сироте деньжат на бедность и обещавшими все виды поддержки (что, впрочем, британская разведка и так знала), и о последнем разговоре с родителем, завещавшим ему помнить, что «врага можно простить, предателей не прощают».

Но это потом. А пока что, как только совсем не старый (39 лет) и очень сильный «варяг», отведав на рассвете 25 августа шербета, вскричал «Огонь! Во мне огонь! Я горю!» и упал замертво, облевав напоследок кровью ковер, в цитадели заревели трубы и пара сотен простолюдинов, вооруженных мечами и копьями, ворвавшись в Каменный Город, заявили, что не хотят видеть султаном никого, кроме Халида, «с чем принцы, визири, эмиры стражи и спешно пришедшие на зов старосты гильдий после краткого спора согласились».

Иными словами, вне зависимости от того, отравили Хамада или нет, переворот широкими массами, включая элиту, был поддержан. Новые порядки не нравились никому, «кронпринц» Хамуд ибо Мухаммед, еще один оманский сын еще одной дочери великого Саида, живший при дворе на такой случай наследник «по английской версии», никого не устраивал, а у Халида была репутация решительного парня, способного постоять за интересы султаната. Так что, когда м-р Бэзил Кейв, британский консул, «за час до полудня» потребовал от Халида прекратить безобразие и сдать трон оманскому кузену, Ибн Баргаш наотрез отказался и призвал народ вооружаться.

Народ откликнулся. К Каменному Городу стеклось примерно 2000 добровольцев, вместе с султанскими аскари начавших строить баррикады, и много мулл. Ровно в полночь м-р Кейв вручил «самозванцу» ультиматум: не позже 9.00 27 августа сложить оружие, спустить флаг и сдаться, а британская эскадра, - два крейсера, три канонерки и торпедоносец, - стоявшая на рейде, взяла в «коробочку» ВМФ султаната – яхту «Глазго», имевшую на борту картечницу Гатлинга и четыре орудия малого калибра, в ответ на что гвардейцы Каменного Города взяли Royal Navy под прицел береговых батарей – трех португальских карронад XVII века, пяти «максимов» и двух орудий среднего калибра.

На м-ра Кейва это, однако, не произвело никакого впечатления: на требование посла Рейха «не применять насилия» он ответил предложением «поговорить за ужином», а утром 27 августа, за час до истечения срока ультиматума, когда о встрече попросил сам султан, консул заявил, что готов говорить только о полной капитуляции. Следующему гонцу, сообщившему, что султан «не верит, что благородные англичане будут стрелять по беззащитному дружественному народу», было велено передать монарху, что «мы, как благородные люди, будем скорбеть, что вы нас вынудили».

Это случилось за 7-8 минут до назначенного срока, а ровно в указанное ультиматумом время началась самая короткая в мировой истории война, завершившаяся через 38 минут. Огонь бортовых калибров накрыл Каменный Город, разметав султанскую артиллерию и мгновенно сравняв с землей казармы, где готовились к бою войска Халида. Яхта «Глазго», успев дать один залп из своих пушчонок, получила прямое попадание и пошла ко дну. Через 20 минут флаг султаната реял над дворцом только потому, что его некому было спустить, но командование эскадры об этом не знало, и бомбардировка продолжалась до тех пор, пока один из снарядов не снес крышу вместе с флагштоком, после чего высадившийся десант занял развалины.

Всего «смешная война», как принято называть ее в Англии, унесла жизни 577 занзибарцев; легкое ранение получил один из англичан, а м-р Кейв, согласно ордеру, выписанному срочно созданным «правительством его высочества султана Хамуда». потребовал у немцев выдачи укрывшегося в консульстве Рейха «самозванца». Однако посол, барон фон Гау, выдавать «законного султана, находящегося под личным покровительством кайзера», наотрез отказался, после чего посольство окружили морские пехотинцы, и барону, исполняющем строжайший приказ Берлина «эвакуировать во что бы то ни стало», пришлось действовать неординарно.

2 октября с крейсера «Орлан», вошедшего в порт, была переправлена на берег шлюпка, германские матросы отнесли ее к посольству, загрузили Халида и в этой «экстерриториальной» упаковке доставили на борт. Экс-султан получил политическое убежище в Дар-эс-Саламе, в 1916-м, когда его пленили англичане, дал ценные показания об интригах Рейха, взамен, после суда, выписавшего «изменнику» вышку, был амнистированпо просьбе тех же англичан, поселился в Момбасе, где и умер в 1927-м, а его высочество Хамуд ибн Мухаммед, прозванный бриттами «Мопсом», правил долго и счастливо, в 1897-м по «просьбе» Вдовы освободив всех рабов, за что и был возведен в рыцарское достоинство, став сэром Хамудом. Лондон же, уладив дела на побережье, получил, наконец, возможность вплотную заняться континентом.

Естественно, англичане действовали по плану. Общая диспозиция была определена задолго до установления протектората, и готовясь к приезду поселенцев, которых предполагалось много, комиссары правительства Её Величества точно знали: народ луо, смирный и земледельческий, а масаев, воинственных скотоводов, лучше привлекать, как вспомогательную силу. Чем первые пять-шесть лет «прямого управления» и занимались, почеркнуто не замечая «проблемных», кикуйю и нанди. Но уж когда пришло их время, за «инвентаризацию земли», «усмирение бандитизма» и «утверждение прав Великобритании» взялись всерьез. И без промедлений.

Как только стало ясно, что кикуйю, на примере соседей сообразив, что белые пришли, чтобы остаться, никаких дел с новыми претендентами на жить вместе не желают вообще и караваны через свою поляну не пропускают, в район их обитания двинулась колонна: две роты солдат, много полиции и 500 масаев. Казалось бы, более чем достаточно, ведь не ндебеле же, - однако, как выяснилось, кикуйю, в отличие от абсолютного большинства африканцев, практикуют ночные атаки, - и первая же, даром, что лагерь карателей был оцеплен колючкой, стоил пришельцам более 40 душ только убитыми. «Я никогда не предполагал, что кикуйю могут так сражаться…», - записал после боя Отто Мейнертцхаген, командир колонны, и только после прихода свежих подкреплений, перебив 2426 «бандитов», кикуйю все-таки удалось принудить к переговорам и «убедить» выплатить «пеню за неуплату налогов в размере 29762 голов зебу и 65 тысяч овец».

Параллельно разбирались с нанди, жившими аккурат в будущей полосе отчуждения будущей железной дороги и совершенно не собиравшимися уходить только потому, что этого хотят белые. Настолько не собиравшимися, что первая попытка найти хоть какой-то общий язык сорвалась, и шесть лет все шло относительно мирно, аж до тех пор, пока в Лондоне не велели «построить и доложить», для облегчения решения вопроса включив считавшихся «суверенной нацией» нанди в состав Восточноафриканского протектората.

После этого статьи о «несдержанности правительственных эмиссаров» появились даже в Times, а движение поездов по все-таки построенным путям стало возможно только в дневное время, да и то нередко пути оказывались разрушенными. Изо дня в день случались угоны скота у белых фермеров, атаки на караваны, перестрелки с полицией, и от больших проблем англичан спасало только то обстоятельство, что нанди, единой власти не имевшие, подчинялись только оркойотов, прорицателям, передававшим дар ясновидения по наследству. Формально никакой власти у них не было, но к их пророчествам прислушивались, а единого мнения у нескольких конкурирующих «духовных лидеров», как правило, не бывало.

Однако все хорошее рано или поздно кончается, и один из оркойотов, Койталель арап Самойе, в какой-то момент начал набирать слишком много авторитета. Чему способствовали три смерти проклятых им накануне колониальных чиновников подряд, в том числе, и окружного комиссара Джеймса Стюарта, убитого молнией в сентябре 1905. Совпадение, конечно, но цепь совпадений сделало слово Койталеля очень весомым, а он был категорически против каких угодно компромиссов с белыми. И в сентябре 1905, когда по его зову вожди кланов собрались на совет, после долгих споров было принято решение воевать, чего, как сказал оркойот, желают предки, а если их не уважить, они перебьют весь скот.

Вполне вероятно, что «самая мирная колония» вспыхнула бы не хуже, чем земли ндебеле за десять лет до того, однако у англичан, имевших осведомителей повсюду, методы были и на такой случай, причем вполне апробированные. Мудро рассудив, что есть оркойот – есть проблема, нет оркойота – нет проблемы, они пригласили пророка на переговоры, а 19 сентября, когда он явился, просто и без затей застрелили, в тот же день начав карательную экспедицию – самую масштабную с момента учреждения протектората. 1320 аскари, 260 полицейских, тысяча масаев и сотня сомалийских наемников при десяти «максимах» были весьма убедительны, да к тому же и гибель Койталеля потрясла нанди, так что на первых порах организовать сопротивление они не сумели, хотя отбивались отчаянно, и каратели, потеряв, правда, 90 «туземных» солдат, угнали несколько больших стад.

Однако когда стычки переползли в леса, англичанам стало намного сложнее, и они предложили нанди компромисс: уйти с территорий, прилегающих к железной дороге и выдать всех «убийц», взамен получив резервацию, где «никто не посягнет на их права». На размышление дали ровно месяц, и воины разошлись по домам думу думать, но и недели не прошло, как в январе 1906 начелся планомерный погром поселков. Погибло 1117 «разбойников», сотни раненых умерли, и после этого, потеряв 4/5 скота, нанди решили, что пусть все, что угодно, лишь бы мир. Что сэры, естественно, одобрили, на всякий случай, арестовав и выслав куда подальше всех оркойотов вместе с детьми, которым дар передавался по наследству. После этого в протекторате стало тихо, а белые начали смягчать отношение к кикуйю и нанди, поскольку пришло время взяться за масаев.

Посматривая на англичан, старались учиться ремеслу «эффективной колонизации» и немцы. Хотя имелись у них и собственные наработки: Герман фон Висман, два года пробыв на посту губернатора, старался вбивать в мозги подчиненных и доказывать Берлину, что «мягкая сила» действует лучше тупого напора. Многие соглашались, отношение к «туземцам» слегка смягчилось, открылись школы для местной детворы, - будущих клерков, - и может быть, такой принцип возобладал бы, предотвратив многие проблемы, но в 1896-м, уехав в отпуск «почти социал-демократ» в Германскую Восточную Африку уже не вернулся.

Смешно и грустно, но факт: великий первопроходец, прошедший всю Африку и уцелевший, погиб по глупой случайности на охоте, - а преемники его далеко не всегда разделяли его взгляды. Не столько даже по крутости нрава (садисты типа Петерса встречаются не часто), но по сугубо практическим соображениям: поселенцы из Рейха в восточные владения кайзера, считавшиеся «слишком отдаленными», ехали не так бойко, как в Намибию, - но все же ехали, и добрых немцев необходимо было обеспечить рабочей силой. То есть, стояла задача: убедить чернокожих наниматься батрачить на плантации, а если не убедить, то заставить. И в первую очередь, заставить. Ибо черные все понимали: «Мы знаем, что такое рабство, - передает слова одного из «туземцев» Хорст Грюндер. – Но когда вы пришли к нам, рабства уже не было, и вы обращались с нами хуже, чем с рабами».

При таких настроениях не помогали даже репрессии, зато помогал финансовый подход, тоже позаимствованный у англичан: денежным налогом обложили все, вплоть до пива и молока, и тем, у кого денег не было (а денег не было ни у кого) оставалось только отрабатывать задолженности по мизерной таксе. Мало кому такое придется по вкусу, и в 1904-м ранее редкие случаи саботажа стали явлением ежедневным и повсеместным, а спустя год, когда власти объявили о введении дополнительных трудовых повинностей, тэрпець у чернокожих окончательно урвався. И...

И на отдаленном плато Матумба, в округе Килва, что на северо-востоке современной Танзании, в Нгарамбе, главном поселке смирного племени матумби, объявился пророк по имени Кинджикнтиле, открывший людям, что в него вселился великий дух Хонго, посланник бога-змея Бокеро, сообщивший избраннику, что скоро все изменится. «Этот год — год войны… - вещал Кинджиктиле. – Мы, созданные из черной земли, страдаем от обид, причиняемых нам чужаками, созданными из красной земли… Их нужно убить, и Бокеро поможет нам». Излагалась и конкретика: добрый Хонго научит жрецов варить зелье, которое сделает «черную землю» неуязвимой для оружия «красной земли», и «даже пули, выпущенные из быстрых ружей, будут не опаснее капелек теплой воды».

Скажете, смешно? Нам с вами, возможно, и да, - но там и тогда люди верили, потому что жизнь стала хуже смерти, и верить хотелось хотя бы во что-то. Поэтому очень скоро в Нгарамбе пошли сотни людей, и любимец Бокеро общался со всеми, щедро делясь частью духа Хонго и актуальными знаниями: как готовить зелье, - воду, процеженную через кукурузные стебли, - как плясать ликинда, боевой танец, и какие песни следует петь, чтобы усилить эффект от снадобься. Ничего сложного: просто «Эй, эй, все! Черная земля, черная вода, уничтожим красную землю!», - и неуязвимость гарантирована.

К слову, именно из-за зелья (поскольку на суахили «вода» - «маджи»), поклонников Бокеро вскоре начали называть маджи-маджи, а чуть позже, когда все началось, еще и «хома-хома» - «убей-убей!», - и все это «знай и умей» разносили по стране бродяги, именовавшие себя «хонго». При этом, обряды обрядами, а вождей, запрещавших соплеменникам слушать агитаторов, отстраняли, и никто за них не заступался, поскольку рядовым общинникам проповеди «хонго» нравились.

Фанатизм? Дикость колдунов и знахарей? Не спорю. Но позже, отчитываясь перед кайзером, граф Гётцен, признавал, что «имевшиеся предчувствия оказались недостаточными, чтобы предвидеть сам факт восстания, а тем более его размах» и констатируя: это был не просто «пусть и организованный, но локально ограниченный бунт, не мятеж безумных фанатиков, а национальная война против чужеземного, то есть, нашего владычества». Соглашусь, но добавлю: война не простая; готовились к ней долго и тщательно, но, хотя знали о подготовке многие, однако никто и не подумал доносить, а когда полыхнуло, то полыхнуло практически одновременно везде, и в подпольных арсеналах оказались не только копья и луки – «в руках туземцев оказалось большое количество оружия; только в горах Матумба ими было пущено в ход не менее 8000 стволов».

Все это, впрочем, выяснилось потом, а пока что тучи густели, немцы, относившиеся к дикарским пляскам с презрением, ни о чем не догадывались, и наконец, в июле 1905 колония взорвалась. Напав на блокпост в поселке Кибата, чернокожие захватили его, убив двух белых и несколько аскари, а сами, поскольку атаковали внезапно, потерь не понесли. Разумеется, весть о том, что зелье действует, разлетелась по всему плато, снимая сомнения даже у самых осторожных, и хотя в следующем крупном бою, за блокпост Бома, погибли несколько «хонго», а чуть позже, при Мухуру, около города Чиндунгу, маджи-маджи и вовсе потерпели тяжелое поражение, остановить цунами было уже невозможно. К концу июля на тропу войны вышло все племя матумби, затем еще племена, и спустя всего три недели ополчения 20 племен очистило от малейшего намека на что-то белое более трети территории колонии.

Август стал месяцем побед. «Та систематичность, - указывал штабист Эдуард Хабер, - с которой движение планировалось, координировалось и распространялось на удаленные районы, показывает, насколько хорошо вожди знали диспропорцию между реальным состоянием ресурсов и тем, чего администрация требовала от туземцев… Наиболее проницательные из чернокожих увидели и правильно оценили блеф администрации – держать в узде многочисленные племена посредством горстки своих людей».

На исходе лета немцы держались только на побережье, в крупных городах, в глубинных районах уцепившись за четыре блокпоста из восемнадцати, а восстание еще только набирало обороты, и достаточно было пасть хотя бы одному из еще державшихся блокпостов, чтобы ополчения маджи-маджи слились в одно армию. Всего один шаг! – но. 30 сентября объединенное войско шести племен, - от 60 до 10 тысяч воинов, а точнее не скажет никто, - атаковали ключевой опорный пункт немцев, Махенгу, однако капитан Теодор фон Хассел и его люди (4 немцы, 60 аскари и сотня наемников-хехе) выстояли. Но, правда, исключительно благодаря пулеметам.

Соотношение потерь было примерно 700 к (точно) 22, и это стало переломом. А спустя месяц, когда мясорубка повторилась при штурме городка Линди, ополчения, убедившись, что Бокеро слова не держит, начали разбегаться; самые упрямые, правда, перешли к партизанской войне, но немцы уже к концу октября перехватили инициативу, поставив блокированным в лесах группам жесткие условия: кто хочет жить, пусть выдаст вождей, жрецов и все оружие плюс штраф, кто не хочет жить, тот жить не будет. И очень многие выбрали жизнь. Правда, отдельные очаги сопротивления держались аж до конца 1907 года, но это уже была агония.

Официальной же датой окончания войны считается 27 февраля 1906, когда в городе Сонгеа были публично повешены 48 «особо опасных» полевых командиров, в том числе, Мпуга Гама, верховный вождь почти не бунтовавшего племени унгие, невесть почему определенный немцами, как «главнокомандующий бандитов». Тогда же подвели и общие итоги: потери Рейха - 21 немец, 146 аскари и 243 черных наемника, потери противника где-то от 75 до 100 тысяч душ, а сколько точно, Бог весть, о чем и уведомили кайзера, отрапортовав, что «отныне в Вашей доброй Африке воцарился благодатный мир».

Впрочем, Берлин, не особо поверив бодрым инструкциям, откликнулся предписанием «с этого времени вести себя в высшей степени гуманно, не раздражая туземцев и привлекая их симпатии величием немецкого духа». А новый губернатор, работавший ранее в команде фон Висмана, тоже «почти социал-демократ», начал с того, что первым делом понизил стандартное количестве ударов плетью из бегемотьей кожи, - обычное дело, - с 25 до «не более десятка». Эпоха варварства уходила в небытие, гуманный ХХ век властно вступал в свои права.

Второе пришествие

Предельно коротко: обширные земли, ныне из вежливости именуемые Республикой Сомали, с древних времен и поныне населены невероятным множеством кланов, объединенных в племена, - главным образом, кочевые и полукочевые, - в свою очередь, образующих племенные союзы, не дружащие и никогда не дружившие, но все-таки происходящие от единого первопредка по имени Самалех. Уровень развития с древности поныне всякий, от совсем родовой общины с остатками рабовладения до очень патриархального феодализма.

В свое время, правда, знавали и феодализм развитой, однако потом небольшие, но мощные султанаты Адал, Ифат и прочие, проиграв в борьбе с Эфиопией, - о чем подробно рассказано в «эфиопском» цикле, - разбились вдребезги и вновь рухнули в темные века, где и остались на несколько сот лет. Однако главной печенькой региона были развитые, исключительно удачно расположенные торговые города, мало чем уступавшие знаменитой Ганзе, - Могадишо, Брава, Мерка, Кисивайо, - сотни лет подряд державшие под контролем торговые пути из Индии и внутренней Африки, и как процветали они, ни в сказке сказать, ни пером описать.

Потом в регионе появились португальцы, начавшие знакомство с орудийных залпов, а затем оказалось, что пришли они навеки поселиться и церемониться не намерены: «Албукерки… - пишет очевидец, - вошел туда, убив много мавров и похитив великие богатства… Его люди, ослепленные алчностью, чтобы не тратить время, отрубали руки, ноги и уши, украшенные кольцами и браслетами». Правда, и сдачи получали нехило: в 1506-м шесть тысяч воинов, вооруженных только копьями, две недели защищали город Браву, и «бились сии дикари упорно. Прежде чем город был взят, пало более 40 достойных рыцарей в латах и ранено более 60. В наказание город, как и Момбаса, после разграбления превращен в тлеющие руины».

Позже, - об этом детально в «мозамбикском» и «занзибарском» циклах, - потускневшие, но все еще богатые порты побережья вошли в состав «Маскатской империи», затем, уже в XIX веке, южные порты отошли к султану Занзибара, северные номинально подчинились Египту, в свою очередь, номинально подчинявшемуся Турции, «внутренние» же районы полуострова жили своей особой жизнью, - кто никому не подчиняясь, кто признавая власть одного из двух выживших султанатов, Миджуртини (на землях одноименного племени) и Оббия, объединившего несколько племен, и дружбы между ними не было.

А в 40-х годах XIX века в сомалийских водах появился и Royal Navy: до Суэцкого канала было еще далеко, но сэры забивали колышки на будущее, особенно целясь на самый удобный для базы порт – Берберу. Разумеется, не корысти ради, но токмо во имя «помощи страдающим туземцам в установлении мира». Сомалийцы, правда, благородства не ценили: в апреле 1855, когда в Бербере высадилась экспедиция Ричарда Бэртона, несколько сот копьеносцев атаковали ее и англичанам, не выдержавшим рукопашной, пришлось бежать в Аден. Такая же судьба постигла и отряд Джорджа Ревойла, в 1878—1882 трижды пытавшегося, вопреки запрету султана, проникнуть в Миджуртини.

Сэры, правда, как всегда, когда им чего-то хочется, - а иметь Сомали, такую себе затычку выхода из Красного моря, без контроля над которой мало что сам по себе стоил великий и ужасный Суэцкий канал, им очень хотелось, - были очень настырны. Как ни брыкались местные, к 1886-му они уже заняли Зейлу, Берберу и Бульхар, а 20 июня 1887 Европа была извещена, что север Рога перешел под протекторат Вдовы.

Не менее шустро действовали и французы, отхватившие Джибути, - ломтик, конечно, маленький, но стратегически вкусный, и в феврале 1888 границы британской и французской зон были согласованы официально. А там подоспела и Италия, сумевшая, играя на вражде Оббия и Миджуртини, выбить из обоих султанов признание протектората, а затем, с дозволения Англии, нагло ограбившая занзибарского султана, просто и без затей отняв у него последние пять портов. Позже, правда, «выкупив» их по назначенной в Риме цене, причем султану дали понять, что ежели станет ныть, не получит вообще ничего.

В общем, по итогам поделились: не считая Эфиопии, владевшей западной третью территории сомалийских племен, север достался англичанам и чуть-чуть французам, а юг (две трети территории оставшегося) – итальянцам и чуть-чуть тем же англичанам. И все это очень не нравилось привыкшим к полной свободе самовыражения аборигенам. Тем паче, что Эфиопия, старинный и кровный их враг, не просто сохранила независимость, но и пользовалась поддержкой Британии.

В конечном итоге, пасьянс сложился: пришельцев дружно не любили все, но если к итальянцам, как к врагам эфиопов, племена относились, по крайней мере, без ненависти, а к нейтральным французам с ненавистью, но легкой, то англичан готовы были рвать и метать при первой возможности, - и накал чувств из года в год становился только горячее.

Впрочем, первое время все было стихийно, а потому не опасно. Где-то не желали позволить белым высадиться в порту, но белые равняли порт с землей из судовых калибров, и приходилось позволить. Где-то убили резидента ИБАК, - подробно в «кенийском» цикле, - или подрезали военного, но дело кончалось виселицами, так что убивать перестали.

А вот в самом конце XIX века из-за кулис вышел некто Мохаммед Абдилле Хассан, и вскоре игра пошла всерьез. Ибо дядя был, помимо того, что самых честных правил, но еще и с характером, и со своим взглядом на жизнь. Кочевник лет сорока, не из простых, - сын шейха авторитетного клана Огад из союза племен Дарод, обитавшего в «британской» зоне, - еще в детстве стал «хафизом» (то есть, знал Коран наизусть), что очень укрепляло авторитет.

Совершил хадж, в Мекке познакомился с влиятельным улемом Моххамедом Салихом, основателем суфийского братства Салихия, и стал его верным мюридом. Ученики шли к нему толпами, ибо был он блестящим оратором, великолепным поэтом, писавшим под псевдонимом «Стихотворец» (его стихи в нынешних осколках Сомали считаются классикой) и вообще очень приличным (некоторые даже говорили «святым») человеком.

Вот он-то, собрав в начале 1899 поклонников близ городка Бурао, - британская часть Сомали, - заявил, что «неверные» настолько зарвались, что без джихада никак. И когда речь прозвучала, сразу же выяснилось, что согласны очень многие, - и кочевники, и земледельцы, и купцы, и «базар», и рабы, и хозяева, вплоть до Нур Ахмеда Амэна, султана Оббии, и даже, даром что конкуренты, немалое число улемов.

В связи с чем, раз уж слово сказано, в апреле, с отрядом (слухи разошлись быстро) в 3 тысячи человек Стихотворец налетел на Бурао, а в середине августа, уже с 5 тысячами, захватил его, объявив столицей «независимой земли потомков Самалеха». Джихад стал реальностью, хотя англичане пока что считали, что в песках идет всего лишь очередной тур борьбы кланов и не вмешивались. К вящему удовольствия Бешеного Муллы, - так прозвали его сэры, - отряды которого ровно через год разгромили верное Британии племя Аджелла и заняли немаленький город Хад.

Это слегка озадачило власти колонии, но именно что слегка, - дел было по уши, - и только когда в сентябре власть Стихотворца добровольно признало мощное племя Хабр-Аваль, обитавшее вплотную к Бербере, британцы задумались, а весной 1901 начали принимать меры. Против чего Стихотворец, видя цель и веря в себя, ничуть не возражал.

Правда, первый большой бой вышел комом и урочище, где столкнулись противники, с тех пор называется «Харадиг», - «Кровавая земля»: люди шейха, атаковав полторы тысячи сэров в лоб, проиграли с большими потерями. Но нет худа без добра: уроки были извлечены, и с тех пор «дервиши» уже никогда не вступали в полевые сражения с регулярными войсками.

Отныне и впредь они оперировали только небольшими, очень подвижными отрядами, действовавшими по принципу «Кусай и беги», по определению Ли Мойз-Барлетта, «рассыпаясь, двигаясь и вновь концентрируясь с быстротой и неуловимостью ртутного шарика», - делая ставку на скорость, маневренность и внезапность. И эта тактика не вырабатывалась кем-то особо гениальным, она возникла сама по себе, как бы из ничего, практически сразу, так что с этого момента короткие стычки между карателями и дервишами не приносили англичанам желаемых результатов.

Кто-то из «дервишей», конечно, погибал, но погибали и туземные «дети Вдовы», а поскольку они, в отличие от противника, были оторваны от баз, без припасов и подкреплений им приходилось худо. В результате операцию пришлось прервать, отведя войска в укрепленный городок Лас-Адер, а Мохаммед, вполне довольный результатом, ибо, сочтя исход победным, к нему присоединились еще несколько кланов, обосновался в местечке Фардиддин.

Новая попытка решить дело быстро, - в июле того же 1901, - вновь ни к чему хорошему не привела. Напротив. Узнав от лазутчиков, что англичане намерены внезапной атакой взять Фардиддин, штаб «дервишей» подготовил засаду, навязав британскому отряду бой в максимально неудобных для него условиях.

Плотный огонь из густого кустарника, фактически не позволявшего поражать вражьих стрелков, настолько проредил ряды англичан, что им пришлось поспешно отступать, увозя две сотни раненых, и даже закрепиться не получилось: покинув лагерь, остатки карателей отступили к Бурао, а потом и вовсе ушли на побережье, в хорошо укрепленную и безопасную Берберу. Мохаммед же Абдилле, с триумфом заняв Лас-Адер, перенес туда свою ставку, выдвинув передовые посты далеко на восток.

Неудивительно, что теперь его войско разбухало изо дня в день, а власть «дервишей» признавали все новые и новые кланы. Уже к декабрю Стихотворец располагал 12 тысячами воинов, в большинстве, конных, имевших под тысячу винтовок, обращаться с которыми умели очень хорошо. Фактически, шейх стал хозяином положения везде, кроме припортовых районов, - и в такой ситуации Лондон предложил Риму провести совместную операцию, справедливо указав, что «с нами покончат, за вас возьмутся».

В Риме не спорили, что так оно, видимо, и будет, однако, на предложение отреагировали без энтузиазма. Вернее, с энтузиазмом, но бессильным: провести через парламент решение начать новую африканскую войну правительство даже не попыталось, заранее зная, что услышат от депутатов про деньги, которых нет, и про совершенно ненужное Италии «второе Адуа», даже минимальный намек на вероятность которого закрывает тему. Впрочем, намекнул Рим, если английские друзья выделят под это дело беспроцентный заем сроком на 20 лет, тогда, возможно… - но такой вариант отверг уже Лондон.

В итоге, после долгих и нудных переговоров сошлись на том, что Италия остается в стороне от конфликта, однако англичане, если сочтут нужным, могут высаживать десанты в любой точке итальянской зоны, - а это было уже что-то. Так что, в июне следующего года, обеспечив тыловое прикрытие и сконцентрировав в Сомали более двух тысяч солдат корпуса Африканской Королевской пехоты, британское командование сочло, что для второго подхода сил вполне достаточно.

По всей военной теории, так оно и было, и численное превосходство «дервишей», - уже более 15 тысяч бойцов, - учитывая их, мягко говоря, не очень современное вооружение, роли не играло. По крайней мере, так полагали англичане, детально проработавшие стратегически план с учетом недавней войны с, как они думали, примерно такими же «дервишами» в Судане.

Проблема, однако, заключалась в том, что за основу взяли схему победной кампании-1898, когда столкнуться пришлось с регулярной армией халифа, пусть очень большой, но совершенно оторванной от народа, а здесь, в Сомали, предстояло иметь дело с армией, которая, по сути, была и народом. Таким образом, сравнивая с Суданом, следовало исходить из опыта первого этапа войны с Махди, когда «кафиров» выметал именно народ, - но подумать об этом, скрупулезно учитывая технико-тактические нюансы, сэры забыли.

В результате получив классическое «гладко было на бумаге». Сперва местные изрядно вымотали экспедицию хитрыми маневрами и мелкими укусами, а когда дело дошло до реального боя, октябрьская серия сражений близ городка Эриго завершилась тем, что сочли своей победой обе стороны. Но Бешеный Мулла – с большим основанием: ему в итоге пришлось отступить, зато англичане были так вымотаны, что не смогли продолжать преследование, что, собственно, и было их главной целью. К тому же разгром одного из их отрядов 6 октября уравнял потери.

Пришлось срочно вводить в действие «план Б». В декабре из Берберы в Оббию перебросили еще две тысячи солдат, в основном не африканцев, а сикхов, по праву считавшихся бойцами экстра-класса. По замыслу, этот корпус должен был двинуться на северо-запад, навстречу второму двухтысячному отряду, идущему из Берберы на юго-восток. И вишенкой на тортик, - англичане учли все, - – с запада к границам территорий, контролируемых Стихотворцем, подтягивались эфиопы, готовые бить кровных врагов даже даром, а если за это еще и платят, так с тройным удовольствием.

Не побоюсь повторить: план «Клещи» был хорош. По всем жомини, сколько их ни есть, включая клаузевицев. А вот положение «дервишей», угодивших, согласно диспозиции аккурат между молотом и наковальней, наоборот, складывалось хуже некуда; Стихотворцу следовало как можно скорее решить, как быть в столь кризисной ситуации, - и он справился. Категорически запретив своим командирам, называвшимся «старшими товарищами» (ни о каких «эмирах» в его войске даже не заикались) даже думать о чем-то серьезном, Бешеный Мулла приказал отступать, заманивая обе группировки противника как можно глубже в полупустыни Огадена.

И те шли. В полном соответствии со скрупулезно проработанной диспозицией. Die erste Kolonne marschiert, die zweite Kolonne marschiert и далее по тексту. При полном понимании командования, что происходит и чего можно ждать, но без какой-либо возможности навязать «дервишам» свою игру, потому что не продвигаться вперед означало признать свое поражение без боя, - а бой, который рано или поздно не мог не случиться, все-таки случится и покажет. И таки показал.

17 апреля 1903, вспоминает один из участников событий, «выйдя из зарибы в Гумбуру под командованием подполковника Планкетта, 48 англичан, 2 тысячи храбрых сикхов и рота королевских африканских стрелков вскоре соединилась с другой ротой королевских африканских стрелков под командованием капитана Оливи. Построившись в каре с сикхами впереди, мы прошли около шести миль, пока не достигли открытой поляны, окруженной со всех сторон густыми зарослями… Именно там укрывался враг, напавший на нас со всех сторон. Сначала всадники, за ними пешие стрелки, а затем пикейщики со всех сторон атаковали каре…».

К тому, что последовало далее, страшное для англичан слово «Изанзлвана», конечно, применить нельзя. Из полного окружения, подготовленного основными силами Мохаммеда Абдилле, - 15 тысяч «дервишей», - колонна, потеряв 187 солдат и 9 офицеров убитым, не считая десятков раненых, все-таки вырвалась, но как реальная боевая сила Оббийская (южная) группировка фактически перестала существовать. То, что ею считалось, в беспорядке откатилось далеко назад, а спустя всего четыре дня победители, «как на крыльях» перелетев на север, вдребезги размолотили авангард северной группировки.

Так что, в конце мая, когда зубцы «клещей» наконец-то соединились, они были изломаны настолько, что ни о каком наступлении и речи быть не могло. Зато Бешеный Мулла, в июне перейдя линию британских блокпостов, многие из которых были стерты с лица земли, и перерезав телеграфные линии, занял пастбища на освобожденной территории, фактически присоединив ее к своим владениям. Могло быть и хуже, - Стихотворец уже отдал приказ идти на никем не прикрытую Берберу, - но развить успех помешало движение с запада эфиопов, которые с сомалийцами воевать умели и которых «дервиши», англичан уже ни в что не ставившие, по старой, отцов-дедов-прадедов памяти очень боялись.

Правда, сильно углубляться в пески Огадена командиры подразделений Империи, не имея на то приказа царя царей, не стали, но сам факт появления знамен с крестами, ликом Христовым и львами-меченосцами, помноженный на несколько быстрых, убедительных и с жесткими последствиями побед в стычках с людьми Бешеного Муллы, возымели эффект: объявленное было наступление Стихотворец отменил, приказав сосредоточить все силы на западном направлении.

Известие о провале столь досконально продуманной и тщательно подготовленной операции вызвало в Лондоне не то, чтобы совсем уж страх, - не того все-таки масштаба был противник, - но серьезное беспокойство, тем более резкое, что проблемы в районе портов были совсем ни к чему, а затраты на содержание стратегически важной колонии при дальнейшем пренебрежении темой могли на порядки превысить доходы.

Поэтому рассусоливать не стали. Реванш сделался главным пунктом повестки дня, а опыт генерал-майора Джорджа Эгертона, успешно воевавшего и в Судане, и в горах Адена, назначенного командующим вместо неудачливого полковника Планкетта, позволял надеяться на то, что новых осечек не будет. Тем паче, что бухгалтерия министерства по делам колонии «сомалийские» счета оплачивала, не упрямясь и не считая центы.

Уже к концу июня в Берберу из Индии и Адена были переброшены более 6 тысяч самых отборных солдат, включая «чисто белые» подразделения, и нужды они не испытывали ни в чем, - одних верблюдов, которых м-р Эгертон заказал «не менее двух тысяч», обеспечили почти в полтора раза больше. В итоге, к началу сентября «Бербера представляла собой все, что угодно, но не мирный город. Такую мешанину из британских и индийских солдат, туземных рекрутов, обозников, верблюдов, мулов, пони, ослов, овец, фургонов, мне не доводилось видеть ни до того, ни после, хотя прежде я думал, что в Судане повидал всё».

Короче говоря, Эгертону были созданы все условия, ему оставалось только не подкачать, и он собирался оправдать доверие. Прежде всего, категорически отбросив идею «клещей», как не оправдавшую себя, он разработал план движения двумя параллельными, способными при необходимости поддержать одна другую колоннами, доверив командование двум генерал-майонам, Фаскену и Манпингу, с которыми служил раньше и на которых полностью полагался, в связи с чем, попросил командировать их в его распоряжение.

Что и было сделано, несмотря на категорическое несоответствие запроса субординации (оба генерала имели выслугу больше, чем он, и по традиции не могли ему подчиняться, однако пожелания Эгертона исполнялись без возражений). Одновременно эфиопы вновь подвели войска к западной границе, создав у разъездов «дервишей» впечатление скорого вторжения, а несколько британских судов подошли к побережью Оббии, дав лазутчиков Стихотворца основания сообщить шейху, что на юге, скорее всего, намечается высадка дополнительных войск.

Смысл стратагемы был очевиден, да генерал, в общем, ничего и не скрывал. Сознавая опасность дробления сил и невозможность победить в маневренной войне, он намеревался, войдя в глубь колонии, занять всеми силами стратегический оазис Джедбали, что дало бы ему возможность держать под контролем 23 колодца, обеспечивавших водой неисчислимые стада «дервишей». Такого развития событий Мохаммед Абдилле, как ни опасался генерального сражения, допустить не мог, и потому к декабрю 1903 к Джидбали стянулись примерно 8 тысяч его лучших бойцов, быстро выстроивших весьма прочную линию укреплений-зариб.

Именно этого Эгертон и добивался. Теперь, навязав противнику игру по своим правилам, он не волновался за результат настолько, что, как вспоминает лейтенант Ральф Скотт, его адъютант, «дважды в день, утром и вечером, в течение всего похода позволял себе глоток виски». И действительно, сражение у Джидбали, состоявшееся 10 января 1904, прошло и завершилось ровно так, как предполагалось.

Притом, что «дервиши» были, как всегда, храбры и упорны, после многочасовой перестрелки и короткой рукопашной с удачным ударом во фланг они, потеряв тысячу убитыми и втрое больше ранеными, даже не отступили, а побежали. После чего гарнизоны «туземцев» ушли из всех захваченных городков в долину Нагаль, «сердце мятежа», формально «спорную» (вернее, принадлежавшую итальянцам, но точно демаркировать кордон при разграничении зон забыли), а цепкий и упрямый генерал перешел в наступление, 21 апреля атакой с моря заняв даже Иллигу, крохотный «ничейный» порт, который крышевал Стихотворец, получая через него всякие полезные в военное время разности.

В сущности, это была победа. Пока еще не полная, но для полной и безоговорочной нужно было совсем другой уровень финансирования, а задача Эгертону сформулировали в Лодоне более чем конкретно: успокоить страну. На большее средств не выделили, даже оккупировать Иллигу долго не получалось, и бравый генерал предложил Бешеному Мулле компромисс: в обмен на отказ от борьбы, роспуск армии и сдачу оружия - амнистия всем «мятежникам», а лично шейху – щедрая компенсация и выезд в Мекку.

В общем, по-честному. Даже без пресловутого Vae victis, потому что какое там vae, если отпускают в город Пророка? Ан нет. Окончательным поражение Стихотворец, как выяснилось, не считал и сдаваться даже не думал. Напротив, в очередной раз сумел найти выход из, казалось бы, полного тупика.

Зная, что англичане, которые ему враги, не очень ладят с итальянцами, которые ему вреда не причиняли, а эфиопам враги, он связался с властями Итальянского Сомали, напомнил, что враг моего врага почти друг, в связи с чем, предложил признать протекторат Рима в обмен на «дружескую помощь, гостеприимство». Гарантируя «взаимную помощь против всех, кто враг моим друзьям». Буратинам идея понравилась, ибо, во-первых, решался вопрос с долиной Нагаль, что очень красиво выглядело на карте, а во-вторых, польза от боевых «дервишей» для римлян, хронически не имевших денег на оплату услуг «туземной» полиции, могла быть вполне реальная.

Так что 16-17 октября 1904 Стихотворец встретился в Иллиге, откуда англичане, погромив все, что можно, уже ушли, с Джузеппе Песталоцца, консулом Италии на Занзибаре, и 5 марта следующего года состоялось подписание договора. Долина Нагаль с выходом к морю в Иллиге объявлялась «союзником Италии», а «синьор Абдилле ди Дарод» - ее губернатором, в обмен на что обязался «во всем помогать Итальянскому Королевству по просьбе его представителей и не нарушать законные интересы Британской Империи».

Какое-то время довольны были все. В Лондоне с облегчением закрыли неприятную статью расходов, в Риме голосисто пели об «особом итальянском методе подчинения туземцев, без всякой крови, на основе дружбы», а в долине Нагаль пожинали плоды иного, куда более конкретного сорта; как отмечает Джеральд Хесс, «притом, что религиозные воззвания новоявленного губернатора вне пределов обитания народа Дарод не особо воспринимали, он несомненно стал политиком выше племенного масштаба, живым доказательством того, что с пришельцами можно бороться успешно».

Самое же главное, подписав договор, лидер «дервишей», разумеется, имевший свои виды на будущее, получил передышку, ставшую после Джидбали жизненно необходимой. Костяк его армии, - 500 самых верных бойцов, уцелевших и не разбежавшихся, - вновь начал обрастать мясцом, стада паслись спокойно, шкур, по данным английской разведки «представлявших главный источник доходов людей Абдилле, легко превращаясь в оружие, боеприпасы, пищу и одежду», становилось все больше, да к тому же появилось время как-то отстроиться. В поселке Эйла «дервиши» воздвигли довольно сильную крепость Давот, а по всей долине – сеть фортов.

В это время, поскольку жизнь надо как-то организовывать, на своей законной территории «атаманщина» по чуть-чуть, вне человеческое воли, но исключительно силою вещей, начала превращаться в государство. Естественно, нового образца, без султанов и шейхов, а по самой справедливой и правильной Книге на свете.

То есть, в каком-то смысле по лекалам Судана, - в сомалийских оазисах было много беженцев оттуда, да и агентов халифа, засланных в свое время агитации ради, да так и прижившихся, тоже немало (один них, некий Хаджи Суди, трудившийся в свое время толмачом у сэров, а затем секретарем у самого Махди, вошел в «ближний круг» шейха),- и вот с их-то легкой руки титул «махди» пристал и к Стихотворцу. Но не совсем.

Уважая махдистов, Мохаммед Абдилле многое понимал по-своему. Почетное величание он не то, чтобы отвергал, но и не слишком поощрял, неизменно поясняя только, что в его, суфийском понимании «махди» - не особый посланец Творца, а просто человек, волею того же Творца своим умом дошедший до верного понимания сути вещей. Ну и, стало быть, не ударит лицом в грязь ни в светских, ни в духовных делах. А если ударит, то не «махди», но пока не ударил, неподчинение исключено. На такую роль он готов был согласиться.

А вот что у махдистов было почерпнуто однозначно и нескрываемо, так это категорический отказ от деления правоверных на кланы и племена. Притом, что основной группой поддержки джихада как был, так и оставался союз Дарод, правила были едины для всех: берем любого, но если уж пришел, то никаких первопредков, никаких клановых цветов и племенных раскрасок, никаких отрядов «из своих» и никаких собственных вождей.

Для тугодумов: все равны, все «дервиши», все признают доктрину Салихии, все, как один, в белых тюрбанах, и продвижение только по собственным заслугам. По крайней мере, в идеале, потому что традиции отмирают очень трудно, - но все же печальной участи суданского «Божьего государства», переродившегося в военную диктатуру «ближнего круга» халифа и племен баггара, избежать удалось. Просто по той причине, что практически все группы поддержки нового «махди» были сами себе баггара, и на любую попытку принизить их достоинство отреагировали бы мгновенно.

Впрочем, все хорошее когда-нибудь кончается. Особенно в политике. Явное усиление и столь же явное неподчинение «дервишей», а следовательно, и союзных им султанов Оббии и Миджуртини в скором времени начали тревожить Рим, тем паче, что Стихотворец, полагая, что не вправе поступить иначе, повадился, вопреки всем обещаниям, посылать отряды своей уже почти 10-тысячной армии в рейды на британскую территорию, а что еще хуже, снабжать оружием мятежников на юге Итальянского Сомали. Не потому даже, что имел зуб против синьоров, но ведь правоверным, тем паче, одной крови, нужно помогать, разве нет?

Со своей стороны, итальянцы как раз считали, что нет, не нужно,, и постепенно, глядя на полноценную герилью, учиненную «дервишами» у соседей, приходили к выводу, что совершили ошибку, в итоге которой уже не вполне ясно, кому реально, а не на бумаге принадлежит колония. «В политическом плане наше положение не может быть хуже, - докладывал в марте 1906 начальству Эммануэле Капелло, консул в Адене, по итогам поездки в Оббию и Миджуртини. – Гаже того, оно не только ложно, оно становится смешным».

В Риме сообщением не пренебрегли, однако просьбу правительства о выделении средств на военную экспедицию парламент отклонил, в связи с чем, единственное, что смогли сделать итальянцы в ответ на требование Лондона приструнить «союзника», это в 1907-м закрыть экспорт на «мятежные территории» всяких нужных товаров. И это автоматически заставило Бешеного Муллу задуматься: а вправду ли итальянцев, которые, оказывается, такие злые, не надо трогать?

Тем временем, британское правительство пыталось, как могло, отгонять летучие отряды «дервишей» от границ, не провоцируя при этом нежелательно серьезных последствий, в результате чего племена английской зоны решили, что раз сэры Стихотворца не бьют, стало быть, боятся, а значит, ориентироваться надо не на слабаков, а на сильного, - и начали присягать шейху. На что Лондон уже никак не мог не отреагировать адекватно, и когда в 1908-м сильное племя варсангели заявило, что не знает иного господина, кроме Мохаммеда Абдилле, оно было наказано хлестко, всем в науку, с тотальным сожжением поселений, стрельбой по всему, что движется, и угоном скота до последней козы.

Ясное дело, варсангели воззвали к Стихотворцу, и ясное дело, Стихотворец не мог отказать тем, кого приручил, - а потому в крайне жестких выражениях потребовал вывода английских войск с земель, находящихся под его покровительством. Реакции на сей демарш, разумеется, не последовало вообще никакой, а репрессии перекинулись с варсангели на другие плохо себя проявившие племена, - и начались те самые нежелательно серьезные последствия, которых так не хотели в Бербере и Лондоне. Причем в масштабах, вынуждавших чиновников колонии в переписке говорить уже не про disorder и даже не про riot, но про war, которая не угасала, а совсем наоборот.

И поскольку Лондон аккурат в это время увяз в решении вопросов с Рейхом, честным белым людям пришлось мыслить креативно, а кто мыслит, тот всегда найдет. Тем паче, в данном случае, даже искать особо нужды не было: вариант «Б» жил буквально под боком, а звали его Моххамед Шихери и был он ученым человеком с большими амбициями.То есть, вообще-то раньше этот самый Шихери был «дервишем» и даже входил в ближний круг «махди», однако не сошелся с шефом во взглядах на свою роль в событиях, плюнул на все, вернулся домой и сидел сиднем, люто завидуя Бешеному Мулле и мечтая отомстить.

Вот итальянцы ему и посоветовали, что делать, а он, сочтя совет разумным, отправился в Мекку, к самому Мохаммеду Салиху, основателю ордена Салихия, в беседе с которым пожаловался, что «мятежник» нарушает догмы единственно верного учения, а потом, вернувшись домой, предъявил общественности якобы личное письмо уважаемого гуру с резким осуждением Мохаммеда Абдилле и финалом: «С этого момента и впредь я не желаю иметь дело с вами и с вашими людьми».

В самом ли деле старец написал это письмо, доподлинно неизвестно, - он вскоре умер, и спросить было уже некого, - но практически все сомалийские истории хором утверждают, что документ, обнюханный ими со всех сторон, подделка. Тем не менее, Шихери передал письмо итальянскому консулу, а тот слил его в прессу (британские СМИ сенсацию тут же подхватили), и в стане «дервишей» возникли разногласия вплоть до разговоров типа «лишился доверия».

Правда, сам Мохаммед Абдиле, в марте 1909 получив на руки подлинник, заявил перед спешно созванным народным хуралом, что «это проклятая ложь», в подтверждение предъявив людям реальные письма наставника, написанные совсем иным хаттом (стилем почерка), нежели «бумага Шихери», и ученые люди подтвердили, что десяток писем из Мекки написаны хаттом сульс, а несколько писем Шихери - хаттом рук´а, но все же какое-то количество бойцов, сочтя, что дыма без огня не бывает, покинуло лагерь.

Впрочем, разочарованных оказалось совсем немного, и на авторитете, а следовательно, и личной власти «махди» интрига никак не отразилось: по словам британского исследователя Ирвинга Льюиса, «его репутация как уникальной фигуры уже столь прочно утвердилась во мнении сомалийцев, что ущерб, нанесенный его престижу, не был настолько силен, чтобы серьезно ослабить его движение, и его люди в громадном большинстве, сохранили ему верность». В связи с чем, англичане пришли к выводу, что с Бешеным Муллой лучше говорить по-хорошему, и в апреле 1909 сэр Роберт Уингейт, генерал-губернатор Судана, отправился в Сомали, общаться и находить общий язык.

Однако получилось не очень. Сам Стихотворец, не глядя на уровень гостя, на переговоры так и не явился, прислав вместо себя самых близких людей с правом подписи, но и с такими жесткими инструкциями, что переговоры, растянувшись на три месяца, в итоге завершились ничем. Могли бы и раньше, но «махди», как полагает Джон Хесс, «скорее всего, нравилось играть в кошки-мышки с англичанами; у этого парня было чувство юмора».

В результате, после печального фиаско Лондон, во избежание бессмысленных затрат, в 1910-м принял решение эвакуировать все гарнизоны и блок-посты из глубинных районов, сосредоточившись на портах, - Бербере, Бульхаре и Зейле, - при этом, однако, вооружив до зубов союз племен Иссак, кровных врагов Дарод. А заодно и другие племена, вполне логично рассчитав, что если Бешеный Мулла все-таки перейдет границу со всем скарбом, - то есть, гигантскими стадами, которым нужны пастбища, это никому из «туземцев» не понравится и грянет мясорубка, по ходу которой будет удобно ловить рыбку в мутной крови.

Так, в общем, и случилось. После двух лет аккуратных рейдов, Стихотворец, в самом деле, перешел кордон со всем государство, желая занять старые земли, а новые хозяева, в первую очередь, Иссак, встретили их, очень мягко говоря, недружелюбно. Как и влиятельный орден Кадырия, конкурент Салихии, адепты которого считали «дервишей» еретиками, убийство хотя бы одного из которых угоднее Аллаху больше, чем убийство ста «кафиров».

Это обстоятельство, тем паче, вовсю расковыриваемое белыми, очень мешало, вынуждая шейха размениваться на ненужные стычки и умножать число кровников, тогда как он, наоборот, нуждался в пополнениях. В Бербере довольно потирали руки, но, как пишет Николас Льюис,

«В полной мере эти надежды оправдаться не могли, ибо были основаны на ошибочной оценке обстановки. Предполагалось, что Мохаммед — обыкновенный, хотя и видный, вождь клана или племени, политическая роль которого ограничена сферой отношений между племенами, или религиозный фанатик, стремящийся навязать всем угодные ему каноны. Правда же состояла в том, что Мохаммед занимал уникальное положение, став национальной фигурой, апеллирующей к патриотическим чувствам сомалийцев и мусульман независимо от клана или рода».

Иными словами, под знамя «махди» шли все, так или иначе недовольные пришельцами, - и шли из самых разных, подчас разделенных кровной враждой племен, вплоть до нонконформистов из селений Иссак и даже, но это уже по пальцам сосчитать, люди из Кадырии, а поскольку Лондон, занятый Очень Большой Игрой, тратить ресурсы на сомалийскую глубинку, пока не возникло угрозы портам, не считал нужным, к 1913-му Бешеный Мулла потихоньку-полегоньку взял под контроль чуть ли не треть «внутренних районов», правда, самые экономически неэффективные, после чего решил, что останавливаться на достигнутом не стоит.

В конце концов, он тоже все это время не сидел, сложа руки, в его владениях были отстроены десятки укрепленных точек-зариб и даже самые настоящие, из гранита, крепости. Мираши, Джидали, Белетвен, Галади и самая крупная, Тале, ставшая штаб-квартирой «махди» (13 фортов со стенами высотой до 12 и толщиной до 4,5 м в основании). И везде, пусть старенькие, но орудия. И везде набитые до отказа амбары, арсеналы, пороховые погреба, колодцы и загоны для скота. И люди, застоявшиеся без большого дела, дрожали в предвкушении.

При таких раскладах, усугубленных бездействием англичан, по меркам пустыни воспринимаемым, как трусость, не начать активные действия было попросту невозможно. Честно говоря, остается лишь удивляться тому, что Стихотворец вел себя прилично аж до 1913, - но когда «Фас!», наконец, прозвучало, охота началась реально дикая.

Ранней весной, - в Европе как раз в это время уже завершилась Первая Балканская, но еще не началась Вторая, «дервиши», возглавляемые Исмаилом Мире, одним из лучших командиров Бешеного Муллы, начали военные действия в стратегически важной местности Дул-Мадоб, сходу нанеся вышедшим на усмирение англичанам несколько крайне болезненных ударов. В частности, 9 апреля, в тяжелом бою нанеся врагу немалые потери, был разбит Имперский Верблюжий корпус Ричарда Корфилда, - «спецназ» колонии, главные профи Великобритании по войне в пустыне, - причем в сражении пал сам «Песчаный Змей», как прозвали сомалийцы «верблюжьего начальника».

Выжившим офицерам только чудом удалось, жесточайшими методами предотвратив панику, в относительном порядке отвести остатки дотоле непобедимого подразделения к Бурао, а Стихотворец, получив донесение о гибели храброго врага, которого он не знал лично, но заочно уважал, сложил по этому поводу «таала», - поминальную поэму, - в самых изысканных и возвышенных выражениях отдав должное «Корнфилду, брату меча и ветра, достойному считаться рожденным в песках»; сейчас в Сомали (вернее, в Сомали, пока она существовала) эту поэму учат (вернее, учили) в школах наизусть.

Англичане попятились, - а параллельно, в своей зоне, побежали итальянцы, которых начал учить уму-разуме Абдулла Абдилле Хассан, брат и правая рука Бешеного Муллы. А потом в Сараеве застрелили Фердинанда, после чего, умей Стихотворец играть в бридж или преф, он наверняка сказал бы, что карта поперла. Настолько, что в какой-то момент, на гребне головокружения от успехов, Стихотворец попробовал даже порычать на Эфиопию, но первые же итоги крайне не обнадежили, и «махди» тотчас дал задний ход, радуясь и тому, что из-за тяжелой болезни Менелика и предстоящих драк за престол эфиопы не стали наказывать.

Зарекшись с этого момента задирать сильных, Мохаммед Абдилле вновь принялся мучить сэров и синьоров, и спустя недолгое время, будучи фигурой, в общем, очень местного масштаба, стал звездой масштаба регионального. В Тале появились послы Порты с личными письмами султана и приветами от кайзера, потом послы Рейха. Они рассыпали комплименты, бойко цитировали Коран, блистали знанием канонов Салихии, обещали (и присылали!) оружие, сулили после победы власть над всем Сомали, взамен прося всего лишь по максимуму гадить англичанам и итальянцам, а если руки дойдут, то, желательно, и французам. По возможности, не только на суше, но и на море.

И Бешеный Мулла гадил. Широко и привольно. Где только мог. Благо среди «дервишей» было немало лихого народа из-под Иллига, издавна промышлявшего прибрежным пиратством, - так что суда в сомалийские порты приходилось вести под конвоем. А вместе с тем, трезво оценивая, что потянет, а что нет, он, по совету очередного немецкого эмиссара, сделал жест доброй воли, по праву старшего и мудрого предложив забыть старую вражду Лиджу Иясу, юному императору Эфиопии, тоже симпатизировавшему Рейху.

Тот откликнулся, стороны быстро поняли друг друга, из Аддис-Абебы в Тале пошли караваны с оружием, поехали опытные мастера-оружейники и, в конце концов, дело дошло до того, что в августе 1916 в Тале прибыло посольство за Лайлой, внучкой «махди», сговоренной в жены царю царей, - но. Короткая гражданская война в Эфиопии, завершившаяся свержением Лиджа Иясу и воцарением англофила Хайле Селассие, разрушила так красиво развивавшуюся комбинацию.

А потом, как изящно написал в одной из поздних своих элегий сам Стихотворец, «черного солнца черный огонь вычернил мне путь». В вагоне под Версалем был подписан мир, - и хорошо начало быстро превращаться в плохо. Английских солдат вдруг оказалось очень много, итальянских тоже, они были всюду и у «дервишей» началась полоса неудач. Не то, чтобы очень больших, но после каждой стычки враг продвигался немножко вперед, а неизвестно каким образом летающие железные птицы кусали людей Бешеного Муллы с неба, пугая коней и мешая маневрировать с прежним успехом.

Начали уходить из рядов, - благо, не запрещалось, - слабодушные, верным же приходилось отступать все дальше на юго-восток британской зоны, в самые засушливые места, бросая даже скот, - и наконец, 11 февраля 1920 английские части, подошедшие к Тале с трех сторон, при поддержке с воздуха пойдя на ночной штурм, к утру следующего дня взяли крепость. Многие погибли. Правда, сам Мохаммед Абдилле, прорвавшись, с двумя сотнями всадников ушел в эфиопский Огаден, власти которого, по негласному распоряжению Аддис-Абебы, сделали вид, что не заметили его появления, но...

Но человек слаб. Потрясения от столь быстрого и окончательного развала всего, что строил, подорвали силы Бешеного Муллы. 24 декабря, примерно когда сложили оружие, - кто перед сэрами, кто перед синьорами, - остатки его отрядов, Мохаммед Абдилле, известный еще и как Стихотворец, умер в местечке Ими, напоследок, по словам Салиха Хуссейна, личного секретаря, сказав: «Не бойтесь железных птиц, дети мои. Они смертны, как все живое. Аллах пришлет нам винтовки, способные их убивать, и мы победим».

Перевернутый полумесяц

Писать о Магрибе сложно не потому даже, что история его "воссоединения" с Европой, в отличие от Черной Африки, многократно и подробно описана, - это как раз не страшно, - а в силу досадной однотипности событий: сперва завоевание побережья, а потом длинная, тягучая, с нюансами, для неспециалиста неразличимыми, возня с племенами в пустыне. И очень сложно найти такую ниточку, на которую можно нанизать бусинки, чтобы получилось нечто новое; в какой-то момент решил было даже обойтись только Тунисом, который наиболее показателен. Но передумал. Попробую все же дать панораму, тем паче, что в давних временах, как увидим по ходу, кроются простые ответы на многие вопросы, кажущиеся сейчас сложными. Ну, с Аллахом!

Опуская подробности прошлого Магриба в стародавние, не интересующие нас времена, остановимся на том, что в середине XVI века, после провала не потянувшей сразу несколько проектов Испании сделать север Африки христианским, все побережье от восточных границ нынешней Ливии до восточных границ нынешнего Марокко, бывшего в тот момент столь могущественным, что Порта на него даже не посягала, стало турецким.

Однако власть пашей в Алжире, Тунисе и Триполи, опиравшихся на янычар, была не слишком прочна, и XVII – начале XVIII веков, когда янычары превратили пашей в марионеток, все три пашалыка фактически ушли в свободное плавание. Султана, разумеется, признавали как халифа, славили его имя в мечетях, чеканили с его именем монету, иногда посылали подарки. Но, в целом, были полностью самостоятельны. С полным придворным антуражем, как в Стамбуле или Фесе. Ни османских войск, ни османских чиновников, ни османской юрисдикции, и даже международные соглашения не подлежали султанской ратификации.

«Они, — это Жан Ганьяж пишет о Тунисе, но так было везде, кроме Марокко, которое особь статья, — сами издавали законы, управляли страной с помощью советников, которых сами выбирали, располагали в отношении всех своих подданных правом низшей и высшей юрисдикции… Они имели свою армию и свой флот, чеканили монету, поддерживали дипломатические отношения, объявляли войну и заключали договоры».

Политические перипетии, в общем, были почти одинаковы, хотя, конечно, с поправкой на местность. В Алжире, например, с 1671 безраздельно властвовала самая оголтелая военщина: янычарский «очаг» выбирали дея, пожизненного и самодержавного, но не наследственного правителя, а всех остальных (кроме кочевых племен, которых боялись, да еще пиратских «раисов», о которых чуть позже) держали в ежовых рукавицах. Жизнь деев, правда, была опасна, - из 30 сих «пожизненных президентов», правивших Алжиром до 1818, - 14 кончили очень плохо, зато много (хотя и без особого успеха) воевали с Марокко, а время от времени подчиняли Тунис.

Впрочем, Тунис неизбежно освобождался с помощью не желавшего усиления ажирцев Триполи. Где с 1609 имело место примерно то же, только еще более бурно, с постоянной резней, до тех пор, пока это не остошайтанило всем. А когда остошайтанило, Ахмад Караманлы, губернатор столичного округа, опираясь на «нобилей», племена и даже «раисов», 28 июля 1711 захватил власть, вырезал половину «очага», выгнал пашу, спешно прибывшего из Стамбула, и объявил пашой себя. После чего, подчинив незалежные Киренаику и Феццан, сумел еще и закрепить престол за своей семьей: власть его сыновей, Мухаммеда и Али, а также и внука Юсуфа, никто не оспаривал.

Примерно так же – и в Тунисе. Там, как положено, сперва вовсю бесчинствовали янычары, выдвигавшие деев, потом, в начале XVII века, бей Мурад, глава «гражданской власти», сумел обуздать «горилл», за что Стамбул признал его пост наследственным, и его потомки царствовали в Тунисе более 100 лет, до 1705. Затем власть перехватил новый «сильный человек», Хусейн Бен-Али, и началась длинная тысяча и одна ночь. С полным репертуаром: ядами в чашах, интригами, удавками, переворотами, междоусобицами и так далее, но у руля, тем не менее, осталось потомство павшего в этой войне Хусейна.

Все это, впрочем, творилось на тонкой линии побережья и в прилегающих к нему относительно плодородных районах, где представители, условно говоря, «центра», - беи (губернаторы) в Алжире и каиды (тоже губернаторы) в Тунисе и Триполитании, - держали бразды относительно стабильно, а крепостные издольщики всего-то за 93% урожая кормились, обрабатывая земли , принадлежавшие «элитам».

В Алжире и Триполи – «туркам», ренегатам самого разного происхождения, от греческого и польского до голландского и итальянского, в Тунисе – «андалусийцам» (потомкам аристократических беженцев из Испании) и кавказским мамлюкам, покупаемым специально для восполнения элит. А южнее начиналась «земля кочевников», то есть, бедуинов, с турецких времен имевших привилегии. Племена эти, подчиняясь «центру» лишь когда сами того хотели, делились на «махзен» («вольных»), обязанных дею, бею и паше только военной службой, и «знаменных», их вассалов.

В южных регионах власть их была абсолютна: единственными, кого вожди кланов считали выше себя, были шейхи «тарикатов» (дервишских орденов), имевшие свои «завии» (духовные училища) и окормлявших целые союзы племен, а также святые прововедники-марабуты. С этими людьми, способными, при желании, сбросить «центр» в море, и дей, и бей, и паша старались дружить и не обижать в плане дотаций.

В общем, обычные восточные государства того времени, пониже Ирана, но, безусловно, богаче Афганистана и даже Египта, и богатство это стояло на торговле с Европой, но главное – на доходах от пиратства. Этим промыслом кормились все. Морской разбой мало того, что полностью обеспечивал бюджет, позволяя, помимо прочего, баловать племена, но и давал деям-беям огромный политический вес, поскольку пираты не просто могли в единый миг подорвать чью угодно торговлю, но широко практиковали и «раззии» - рейды на европейские города с уводом населения в рабство (согласно подсчетам Роберта Дэвиса, за два века угнано было до полутора миллионов христиан).

Такие рейды частенько втихую проплачивались различными оппозиционными своим монархам группировками во Франции, Испании и Англии, и ни границ, ни комплексов эти ребята практически не знали. Скажем, Исландия, - уж куда дальше? – по сей день помнит кошмарный Tyrkjaránið 4-19 июля 1627, на много лет вперед подорвавший экономику и демографию острова, а результатом Sack of Baltimore 20 июня 1631 стало полное запустение этого ирландского города.

Безусловно, таких масштабных вылазок было сравнительно немного, - организовывавший их Мурат (в девичестве Ян) Рейс был все-таки фигурой неординарной, - но и меньшие казусы тяготили Европу из века в век: Франция, Англия и Испания потеряли тысячи кораблей, прибрежные регионы Испании и Италии опустели, - люди элементарно боялись там селиться, - а устраивать экспедиции на африканский берег столило дорого, поскольку пираты уходили в пески, а затем «раисы» мстили страшно. Себе дешевле было платить. Чтобы вызволить хотя бы часть угнанных и обеспечить безопасность судоходства.

И платили. Много. С соблюдением унизительных церемоний («варвары» любили покуражиться), но без гарантий, что деньги пойдут впрок: «раисы» творили все, что хотели, власти, взяв с них долю, в ответ на жалобы «ничего не знали», обещая разобраться и пресечь. Это европейцев, естественно, возмущало, в связи с чем, побережье Северной Африки они именовали исключительно Варварией, а злобных берберийских пиратов в книжках изображали сущими иблисами.

Однако, если уж начистоту, все было вполне по понятиям: сами европейцы бойко вывозили из Африки рабов и вовсю пиратствовали, причем подвиги всяческих «капитанов бладов» типа Дрейка и Моргана в испанской Америке по уровню зверств не уступали художествам парней типа Рейса, а то и затмевали их. Но, сами понимаете, когда христиане – всех остальных, включая христиан, это одно, а вот когда «нехристи» - христиан, это не комильфо. А стало быть «варвары». Для обуздания которых, когда стало совсем уж сложно, Европа начала вскладчину платить госпитальерам, ушедшим после проигрыша туркам с Родоса на Мальту, - и с середины XVII века братья-рыцари худо-бедно защищали караваны от небольших корсарских флотов.

В следующем столетии к обеспечению порядка на водах подключились Париж и Лондон. В результате сложных комбинаций беспощадности, дипломатии и (куда ж деться) крупных отступных, алжирские, триполитанские и тунисские «раисы», подписав договор «о безопасном судоходстве», слегка снизили обороты, компенсируя потери за счет малых стран, - Дании, Швеции, Португалии, Испании и Голландии, - которым оставалось надеяться только на мужество и опыт мальтийцев. Но в 1798-м Мальту непонятно зачем захватил Наполеон, рыцарям пришлось уйти, и для пиратов началось полное раздолье, - и тогда же компанию терпил пополнили США.

Не стоит удивляться. Колонисты, будучи подданными Его Величества, тоже делали деньги на средиземноморской торговле, а когда в 1783-м перестали быть подданными, соответственно, выпали из конвенции. В связи с чем, стали ничем не лучше датчан и разных прочих шведов, так что, не имея военного флота, вынуждены были платить. Аж по миллиону долларов в год. И платили целых 15 лет.

Жаба, конечно, беспощадно давила, бостонские и виргинские лоббисты требовали строить ВМФ, но такие дела быстро не делаются, и только к началу следующего столетия у будущей Империи Добра наконец появилась возможность сказать «No!», - как рэкетирам из Варварии, так и собственным политикам, считавшим, что лучше платить, чем рисковать. И когда в 1801-м, сразу после инаугурации Томаса Джефферсона, Юсуф Караманлы, паша Триполи, которому очень нужны были деньги, потребовал доплачивать к миллиону еще 250 тыд, Вашингтон ответил отказом, после чего Юсуф-паша срубил флагшток в американском посольстве, что означало войну.

Марокко, Алжир и Тунис тотчас объявили, что полностью поддерживают собрата по цеху, задержав несколько американских судов и конфисковав грузы, а экипажи поместив в зиндан, президент же США направил в Средиземку новехонький, прямо со стапелей флот, уполномочив командование «захватывать любые корабли или грузы, принадлежащие триполийскому паше и его союзникам, и совершать любые акты агрессии, оправданные в условиях войны».

В первое время ни проблем, ни особых успехов не случалось. Приятной неожиданность оказалась встреча с небольшой, но сильной флотилией Швеции, понемногу блокировавшей порты Варварии, чтобы как-то добиться освобождения своих подданных за выкуп поменьше. Какое-то время действовали вместе, но вскоре шведы, добившись своего, решили не продолжать дорогую и, в общем, уже не нужную забаву, и ушли восвояси, а янки продолжали пытаться вести военные действия, но все больше впустую. После печального опыта корсарского фрегата «Триполи», в августе 1801 атаковавшего заокеанский фрегат «Энтерпрайз» и сгоревшего, «раисы» перестали рисковать, укрылись в бухтах и наступил цугцванг на целый год.

Потом, весной 1802 прибыло пополнение и Эдвард Пребл, морской волк с опытом службы в Royal Navy, усилил блокаду портов, заодно приказав морской пехоте помучить прибрежные селения, к чему паша, бей и дей не привыкли и были крайне взволнованы. Не все хорошо, однако, складывалось и у м-ра Пребла. От боя триполитанцы по-прежнему уклонялись, но в октябре 1803 сумели захватить фрегат «Филадельфия», налетевший на прибрежную мель; экипаж, включая капитана Бэйнбриджа, взяли в заложники, а «Филадельфию», сняв с мели, привели в порт Триполи и включили в ВМФ паши, как флагман. Правда, ненадолго: уже 16 февраля 1804 группа совершенно безбашенных рэмбо во главе с лейтенантом Стивом Декейтером пробралась в порт, вырезала три десятка охранников и сожгла «Филадельфию» дотла.

Затем пошли мелкие успехи, завершившиеся тяжелым обломом 14 июля, когда US marins, получив приказ взять Триполи с моря, не смогли этого сделать и отошли с потерями, после чего ситуация вновь зависла, и надолго – аж до весны 1805. А когда стало ясно, что так жить нельзя, Уильям Итон, политический советник адмирала и бывший консул США в Тунисе, отправился в египетскую Александрию, где прозябал Хамет Караманлы, бывший паша, изгнанный Юсуфом, сообщил эмигранту, что у него есть шанс, и они, собрав коммандо в полтысячи головорезов, - 200 христиан и 300 мусульман, - 27 апреля, после тяжелейшего марша через пустыню, взяли штурмом Дерну, столицу Киренаики.

Путь на беззащитный с суши Триполи был открыт. В такой ситуации, при ушедшей в пике экономике, угрозе столице и страхом перед появлением Хамета, Юсуф капитулировал. Сумма выкупа за 300 янки, сидевших в зинданах, была снижена в 50 раз, с 300 миллионов до 60 тысяч долларов, но это было именно единовременный redemption, а не постоянный toll, от взимания которого паша отказался. Правда, Уильям Итон требовал идти на Триполи и возвращать к рулю Хамета, который, конечно, sonofabitch, но our sonofabitch, что было вполне возможно, но интереса к базам в Триполитании у Вашингтона в то время еще не было, так что флот вернулся домой с победой, под бурные, переходящие в овации аплодисменты.

Но и только. Правда, напуганный Юсуф слово держал, и султан Марокко тоже стал смирным, но алжирские отморозки, отсидевшись в стороне от событий, уже в 1807-м начали опять грабить американские сухогрузы и сажать янки в зиндан. А поскольку постоянная война в Европе и явная подготовка Лондона к нападению не позволяли Штатам реагировать сразу, «варвары» опять обнаглели, и США пришлось тихо, без лишней огласки, снова платить toll, только теперь не паше, а Умару бен Мухаммеду, дею Алжира, который, сочтя это результатом ужаса, испытываемого «неверными» перед его мощью, в 1812-м году демонстративно объявил Штатам войну.

Поскольку в Средиземном море на тот момент не было ни одного американского корабля, он ничем не рисковал, зато авторитет весьма повысил. Но за все рано или поздно приходится платить: в 1815-м Конгресс проголосовал, президент подписал указ, и спустя пару месяцев к побережью Алжира подошла мощная эскадра во главе с известными нам Стивом Декейтером и Уильямом Бэйнбриджем, ветеранами и героями первого похода.

На сей раз обошлось без проволочек. Уже 17 июня 1815, спустя неделю после прохода через Гибралтар, Декейтер атаковал 64-х пушечный фрегат «Мешуда», флагман алжирского флота, и после тяжелого боя захватил корабль и около 400 пленников. Потом еще один фрегат, и еще, и еще, а 3 июля, после нескольких залпов по Алжиру, перепуганный дей Умар капитулировал. и заключил договор. США возвращали Алжиру захваченные суда и пленных, а дей освободил всех белых, пленников и рабов, подписал договор о «гарантиях» и обязался выплатить 10 тысяч долларов контрибуции.

Однако когда Декейтер отбыл принуждать к миру Тунис, дей, плохо, видимо, понимаю, с кем имеет дело, отказался от всех обязательств, публично, с прибауточками порвав договор, - и опять оказался неправ: к визиту в Алжир в это времяуже готовился англо-голландский флот адмирала Эдварда Пелью, который, встав в начале 1816 на рейде столицы дея, не сделал никаких предложений, а просто приказал стрелять из всех калибров куда угодно, но в кольце стен.

Через девять часов непрерывного огня, когда от города остались руины, а от флота не осталось ничего, Умар бен Мухаммед запросил мира, подтвердив обещания, данные Декейтеру, и обязавшись навсегда завязать с пиратством. Такие же гарантии, будучи под впечатлением от «алжирского огня», дали паша Триполи, султан Марокко и бей Туниса. Это был конец «варварийского пиратства» и начало принципиально нового этапа в истории Магриба.

Чтобы понять, каково было дею, бею, паше и их группам поддержки после вынужденного отказа от пиратства, попробуйте представить себе, что сидите с мятой тысчонкой в ладошке, а до ближайшего поступления еще месяц. Даже, наверное, хуже. Несколько легче пришлось разве что Тунису, но там были особые обстоятельства: сам Тунис и города поменьше, как истые наследники Карфагена, помимо грабежа, еще и привыкли честно торговать, да и грабежом потомство Хусейна занималось, в основном, под давлением папы-Алжира, откуда, если что, приходили янычары и добивались послушания.

Сами же по себе тамошние аристократы, - в основном, потомки испанских мусульман-морисков да еще мамлюки, - считали себя «европейцами» и активно торговали с Марселем и Неаполем, обмениваясь посольствами и считаясь незаменимыми посредниками при выкупе христианских невольников. К тому же, разумная и здравая отмена госмонополии на экспорт товаров привела к развитию купечества, - около 20% населения, - никак не связанного с работорговлей.

Так что, удар по «раисам» и их бизнесу тунисский истеблишемент никак не огорчил, напротив, обрадовал. Ибо теперь можно было свободно, без оглядки на мнение местных авторитетов и не отламывая им долю. Обрадовало и бея, под сурдинку объявившего, что дей Алжира ему более не указ, а заодно разоружившего проалжирских янычар.

И торговля расцвела, благо предложить было что: Европа, - вернее, Франция, самая близкая и быстрее всех подсуетившаяся, - покупала все, что ни предложи, лишь бы предлагали, и в любых количествах. Хлеб, шерсть, оливковое масло (лучшее в Магрибе), но самое главное - ароматические эссенции и масла, ноу-хау тунисских парфюмеров со времен Харуна ар-Рашида, в том числе, бесценное для парфюмеров парижских розовое масло, которого, кроме как в Тунисе, никто не умел делать со знаком качества.

Взамен закупали все, о чем раньше мечтали, но из-за фанатичных корсаров покупать не могли, в первую очередь, предметы роскоши и всякие диковинки. Самая лучшие ткани, костюмы, мебель, украшения, кареты, безделушки, - иметь все это в изобилии, обязательно с пометкой тира Made in France, стало признаком хорошего тона и социального статуса. Без этого стало просто нельзя, и чем выше был статус, тем больше, чтобы его не ронять, нужно было закупать «made in», так что, например, в 1827-м половина стоимости всего импорта приходилась на драгоценности, закупленные лично убежденным европофилом Сиди Хусейн-беем.

В итоге, естественно, возник дефицит внешнеторгового баланса, затем финансовые сложности, затем – кризис во всей его красе. Денег категорически не хватало, тем паче, что все, у кого так или иначе возникал какой-то излишек, спешили (от грех подальше) перевести непосильным трудом нажитое в банки Парижа или Лиона. Девальвация пиастра не помогла, появилась угроза остаться без новейших гаджетов, что было категорически неприемлемо.

И тут на помощь пришли друзья из Франции, в 1824-м основавшие «Партнерский банк Туниса», легко и просто решавший все проблемы поиздержавшихся и тоскующим по обновкам элит. Ни о каком ростовщичестве, запрет которого обозначен в Коране, речи, разумеется, не было, просто западные партнеры согласились поставлять товары в кредит, а долги за то, что уже поставлено, гасить за счет будущего урожая, исходя из показателей самого удачного за последние пять лет года.

Очень по-дружески, согласитесь, но почему-то получилось так, что на следующий год долги оказалось платить вообще нечем, «Партнерский банк» внезапно лопнул, вместо него появилось «Партнерское Торговое общество», по уставу не имеющее права на банковские операции, - и теперь пришлось брать взаймы уже у «Креди де Лион», где сидели богатые, но черствые гобсеки, никаких сантиментов насчет запретов Пророка не испытывавшие.

В общем, в конце концов, и государство, и вся элита Туниса, от и до, оказалась в дупе. Скажем, долги великого визиря Мустафы Баши-Мамлюка втрое превышали стоимость его личного имущества, включая поместья, - а помочь в такой беде мог только консул Франции, умевший как-то договориться с кредиторами, чтобы те дали еще один кредит на погашение процентов с предыдущего. И он помогал. А бей и его министры, в ответ, естественно, ни в чем не отказывали ни консулу, ни тем, кто приходил от него с просьбами. Даже если и хотели. Но, насколько можно понять по объемам закупаемых цацек, не особо и хотели. Всем всё нравилось.

Впрочем, на фоне проблем Алжира все это были цветочки. Полтора века тупо воспроизводившая себя военщина с ярко выраженной криминальной подкладкой фактически затоптала всю торговлю, кроме как людьми, и могла жить лишь войной, - а теперь воевать было не с кем. Марокко, как деи давно выяснили, оказалось им не по зубам, за Тунисом стояли французы, а до Триполи еще доплыть было нужно, а как сделать это при полном отсутствии военного флота, сожженного европейцами, руководство Алжира не понимало.

Зато никуда не делось чувство собственного достоинства и величия, и хотя янычары, в общем, все понимали, но привычки, въевшиеся в подкорку, сходу не задавишь. И в результате началось обострение с Францией, издавна имевшей виды на Алжир, а также, еще с XVI века, крепость Ля- Каль на побережье, - по факту, очень хорошо укрепленную факторию, через которую в Европу прокачивалось все то немногое, чем был богат тогдашний Алжир, - в первую очередь, конечно, пшеницу.

Это было настолько актуально, что французские «хлебные» караваны обходили стороной даже самые безбашенные, кидающиеся на любую поживу «раисы», - посягнуть на святая святых, третью после работорговли и рэкета статью бюджета означало расстаться с головой, и даже «корпорация» не заступилась бы. Именно алжирским (плюс тунисским, но из Алжира, поскольку деи запрещали вассалу прямую торговлю) зерном на 40% питалась la belle France в годы Революции, именно Алжир снабжал армию Бонапарта во время его походов в Италию и Египет, да и потом, обходя британскую блокаду.

А вот после Реставрации, когда у дея, спасибо США, уже не было военного флота, многое изменилось. Стремясь показать жакам-простакам, что они не в обозе вернулись, а по-прежнему могучие, Бурбоны в 1819-м потребовали признать их «право сюзеренитета» над племенами, живущими близ Ла-Каль, затем начали втихую науськивать бедуинов на «центр» бедуинов и строить укрепления, как бы «из-за опасности мятежа бедуинов». При этом требуя еще и отменить пошлины в портах, а взамен предлагая льготные кредиты, как в Тунисе.

В конце концов, понимая, в каком тупике оказались, власти Алжира пошли на последнюю, совершенно отчаянную меру: обратились в Стамбул за помощью, напоминая, что формально все-таки являются составной частью Порты, и если сюзерен поможет, готовы вернуться в лоно матери-Турции не на словах, а на деле. Это еще более накалило страсти, - что Турция, в сущности, «больной человек», Европа еще не знала, - и в конце концов, общая нервозность привела к знаменитому «удару веером».

29 апреля 1827 французский консул Деваль в ходе аудиенции нагло оскорбил дея Хусейна, в ответ на что уважаемый руководитель Алжира ударил его – собственно, не «веером», а небольшим, но вполне увесистым опахалом. Этот некрасивый инцидент Париж, истолковав его как «отказ от равноправного партнерства», обернул в свою пользу: прервал переговоры, разорвал дипломатические контакты и установил блокаду побережья. Однако, до поры - до времени, не более того.

Только после победы России в войне 1828-1829, убедившись, что опасаться Стамбула не стоит, а Париж все больше сердится на Бурбонов, Карл Х принял, наконец, решение устроить «маленькую победоносную войну». В основном, чтобы погасить страсти. Правда, не погасил, - в июле 1830 Париж, как известно, восстал и Бурбоны ушли навсегда, но за месяц с неделей до того, 14 июня 1830 армия генерала де Бурмона, - 37 тысяч штыков, - высадилась около алжирской столицы, 19 июня, в двух сражениях подряд, сперва янычары дея, затем ополчения племен махзен, честно пришедшие на зов, были разбиты.

Французы потеряли 403 человек, алжирцы – более 5 тысяч только «двухсотыми», а 4 июля был взят штурмом Имперский Форт, главное укрепление столицы. Утром следующего дня дей Хусейн подписал акт о капитуляции, выговорив (против чего де Бурмон и не возражал) «уважение свободы, религии, собственности, торговли, жен жителям всех классов». После чего последнего дея с полным почетом выслали в Неаполь, откуда он перебрался в Египет, где и коротал остаток жизни, тунисским же войскам, аккурат в день падения Алжира примчавшимся помогать французам гасить вековечного супостата, осталось только торжественно приветствовать победителя.

На что де Бурмон отреагировал с парижским шармом, от всей души поблагодарив, однако в ответ на готовность предложить тунисского принца в новые деи или хотя бы «обеспечить французскую власть в восточном Алжире» вежливо сообщил, что Прекрасная Франция сама способно обеспечить свою власть там, куда приходит. Но, впрочем, и подсластил пилюлю согласием помочь Хусейнидам ликвидировать совершенно не нужных янычар, что вскоре и сделал. И наконец, 8 августа, уже при новом короле, Луи-Филиппе, между Тунисом и Францией был подписан Генеральный Договор, которого бей и его правительство очень долго ждали.

Многие слишком прогрессивные историки, жившие позже,, именуя документ «неравноправным», удивляются явной радости, бьющей через край в переписке бея Хусейна министрами. А между тем, все как на ладони. Да, французы обретали статус «наиболее благоприятствуемой нации», но это и так было фактом, причем, взаимовыгодным. Да, окончательно подтверждалась «свобода торговли», но этого власти Туниса как раз и хотели. Да, устанавливался режим экстерриториальности иностранцев, - но и подданные бея обретали те же права во Франции, а что они туда не ездили, так это уже их личное дело. Зато, с другой стороны, у страны, задолжавшей французским банкам более 3 миллионов франков и висящей на грани банкротства, появился реальный шанс.

По требованию партнеров, понимавших, что с банкрота взять будет нечего, вместо старорежимного ворюги Баши-Мамлюка первыми визирем стал Шакир - мамлюк грузинского происхождения, имевший репутацию «белой вороны», поскольку категорически не воровал и не брал взятки. Страна затянула пояса. Пример с премьера, презиравшего роскошь, вынуждены были брать все, даже (по особой просьбе партнеров) Хусейн-бей, а затем и его преемник Мустафа, - и никакого золотого шитья на халатах, а излишки сдать в казну.

Это помогло: страну удалось удержать буквально за шкирку, но Шакир хорошо понимал, что дело не столько в мотовстве «государственных людей», сколько в том, что сырьевой придаток независимым быть не может и никогда не будет. Тем паче, что цены на масло партнеры всегда могут уронить. А поскольку совсем неподалеку успешно перестраивал свою страну Мухаммед Али, казалось очевидным, на кого следует ориентироваться.

Единственная проблема заключалась в том, что Шакир, зная, что нужно, не знал, как, - в связи с чем, решил следовать советам египетского паши, которого безмерно уважал, а Мухаммед Али посоветовал своему тунисскому поклоннику довериться советам французов, которые, по его словам, «более надежны и порядочны, чем англичане». И с этого момента государство Хусейнидов, как очень точно охарактеризовал в свое время Жан Ганьяж, «стало резко превращаться не столько в вассала Франции, сколько в ее садик, где слово французского советника было законом для министра, а намек французского консула законом для премьер-министра и даже бея».

Впрочем, на эти мелочи ни бей, мало интересовавшийся рутиной, ни даже Шакир, волевой и мудрый, внимания не обращали: учитывая особенности момента, главным пунктом договора для них была статья о праве Франции «постоянно наблюдать за делами Туниса и при необходимости вмешиваться». Этот аспект, в самом деле, был весьма актуален: как раз в это время Порта усилилась и султан Махмуд II, создав «новую армию», решил вернуть в подчинение отколовшиеся территории, и это намерение не осталось пустыми словами, а Триполитания, первой попавшая под колесо, была куда сильнее Туниса, - и тем не менее.

Хотя как сказать. Фактор личности в истории, что ни говори, имеет немалый вес, а Юсеф-паша Караманлы, руливший в Триполи, в новых условиях оказался явно не на высоте. Лишившись доходов от пиратства, он тут же, не раздумывая и не пытаясь искать варианты, полез в долги, причем, не к солидным банкам, а ко всем, кто был готов одалживать и на любых условиях.

Его, правда, можно понять. В отличие от Алжира с его пшеничкой и Туниса с его много чем, нищая Триполитания вкупе с Киренаикой и Феццаном не имел чего импортировать вообще. Разве что нефть, но о нефти тогда еще никто не знал, да она никого и не волновала, - а деньги на подкормку «людей пустыни», чтобы не обиделись и не пошли на Триполи, были нужны не когда-нибудь, а прямо сейчас. В итоге, много нахватав, отдавать хотя бы проценты по процентам Юсеф-паша не мог при всем желании, - так что, 20 июля 1832 на триполийском рейде вновь появились корабли английского флота.

И когда консулы Англии, Франции и Сардинии потребовали немедленно погасить задолженности, Юсеф-паша, поскольку с податных брать было уже нечего, не нашел ничего лучшего, как обложить налогом в 80% имущества «кулугли» - гвардейское сословие, свою главную опору. После чего, встали на дыбы все. 26 июля по всей стране начали резать налоговиков, а 30 июля в события включились оскорбленные невыплатами племена, объявив новым пашой некоего Мухаммед-бея.

Триполитания рухнула в хаос, остановить который не могли уже ни отречение ненавистного всем Юсефа, ни отчаянные действия его сына Али II, умного парня, против которого никто ничего не имел, - включилась Её Величество «сила вещей». Все били и грабили всех, просто ради еды, Али-паша и Мухаммед-бей активно стучали друг на друга в Стамбул, прося защиты и обещая впредь быть верными и послушными, а плюс ко всему, Лондон, главный партнер султана, опасаясь «излишнего роста французского присутствия», рекомендовал Махмуду II не отказывать.

При столь тепличных условиях грех не поспешить. 26 мая 1835 на рейде Триполи появился османская эскадра, 27 июня Али II, прибыв по приглашению на борт флагмана, был задержан и спустя пару дней отправлен в Стамбул. 1 июня 1835 генерал Неджиб-паша, командующий турецкими войсками, уже как губернатор Блистательной Порты, уведомил консулов, что с 124-летним бардаком покончено, а через несколько месяцев османские гарнизоны занимали уже все приморские города, бывшие ранее во владении Караманлы.

Все прошло на удивление гладко, без единого недоразумения. Однако когда весной следующего года эскадра Тахир-паши, имевшего аналогичные инструкции, подошла к Тунису, ее встретили французские суда, не позволившие ей даже приблизиться к рейду, сообщив, что Париж считает Тунис независимым государством и будет защищать его суверенитет «силой всех видов оружия». С этого момента элиты Туниса, в отличие от деев и Караманлы, имевшие, - иное дело, ошибочно они так полагали или нет, - что терять, вообще стелились под французских консулов ковриками, стараясь предугадать и заранее выполнить любой каприз.

Крушение державы деев, сделав французов формальными хозяевами Алжира, естественно, не стало финишем. Случившееся не понравилось никому. Янычары, конечно, были те еще ребята, их втихую ненавидели, но все-таки они были свои, а подчиняться «неверным», даже будь они ангелами, правоверные считали западло, тем паче, «неверные» были далеко не ангелы. Так что сложности пошли валом, но если в столице на уровне ворчания, то в провинциях совсем не по-детски.

Слегка смягчало ситуацию только то, что теперь все были сами себе деями. Формального наследника, - Ахмеду, бею Константины и правитель Орана, - признали только восточные области, где его влияние и так было абсолютным, и он, после капитуляции столицы, которую храбро защищал, вернувшись в родные края, быстро перестроил их на военный лад, но все прочие диссиденты действовали сами по себе. Авторитеты центральных областей, встав на тропу войны, буквально заставили объявить себя вождем местного бея Бу Мезрага, воевать совсем не хотевшего, а на западе, традиционно тяготевшем к Марокко, вскоре появился харизматический лидер – Абд аль-Кадир, глава тариката Кадырийя, объявивший себя вассалом марокканского султана.

Отдадим должное: человек был штучный. Во всех отношениях. Таких в мировой истории, - при всем богатстве выбора, - едва ли наберешь пару сотен, и это не преувеличение. Что в 24 года, совсем юнец по меркам диковатых, никому не подчинявшихся аксакалов, был признан эмиром аль-муминин (повелителем правоверных), это еще ладно, всякое бывает, но это не главное. Что полководец, без преувеличения, гениальный, - его маневры, фланговые атаки, удары с тыла, использование фактора внезапности и так далее по сей день изучают в военных академиях Европы, - и личное мужество (он сражался в первых ряда), факто, но не редкость.

Что умный, начитанный, с врожденным чувством юмора, талантливый администратор и поэт, тоже факт, но тоже не редкость, как и личная скромность: в конце концов, власть опьяняет сильнее комфорта, и мало ли кто, безраздельно контролируя огромные средства, жил почти аскетом, спал на железной койке и носил штопаный китель. И даже изумленное восхищение французских генералов, полагавших, что «военный гений эмира, его личная отвага, интеллект и мудрость меркнут на фоне его поразительного для пустыни гуманизма и благородного отношения к пленным», если порыскать по источникам, не уникально.

Но есть и то, чему аналогов нет. Будучи безусловным теократом, типа Шамиля (с которым, кстати, в старости вел дружескую переписку) и подняв массы кличем «ислам во имя единства и к единству во имя ислама», Абд-аль-Кадир, - по определению Николя Сульта, маршала двух Наполеонов, «один из величайших, благороднейших людей нашего времени», - ни на гран не был тупым клерикалом. Среди его сановников были все, кто мог и хотел ему помогать: и иудеи, и христиане (даже французы), которых он старался нанимать для обучения армии, производства оружия, разработки руд, и он никого не стремился принуждать менять веру.

Зато очень часто случалось так, что «иноверцы», какое-то время поработав под его руководством, сами, по своей доброй воле принимали ислам. Даже наемники. И вовсе не ради получения каких-то льгот. Как писал Аббас (Карл) Гауке, геолог, несколько лет проживший в ставке эмира-аль-муминин, «Обаяние этой фигуры, свет, тепло и удивительное понимание, исходившее от нее, в какой-то момент заставляло многих, и меня в том числе, задуматься о том, что если такой человек во что-то так искренне верит, значит, это, вероятно, истина. А поскольку на все вопросы он отвечал охотно и убедительно, следующий шаг оставался только вопросом времени».

Зная все это, не удивляешься тому, что этот человек творил невозможное. В дикой, отсталой пустыне, где всю жизнь бедуина, от рождения до смерти, определяла традиция, а высшей властью была воля клановых вождей или заскорузлых марабутов, малейшее отклонение от канонов их тариката считавших ересью и готовых убить за букву, он на ощупь, интуитивно, ведя тяжелейшую войну, строил государство нового типа, - но не халифат и не имамат, - и делал это успешно.

Фактически свел на нет все привычные структуры, поставив каидов и шейхов под контроль представителей принципиально новой вертикали, карьера в рамках которой, - от аги (районного комиссара) до халифа (губернатора) и даже везира (министра), - зависела исключительно от талантов и заслуг кандидата, будь он хоть арабом, хоть бербером, и (невероятно!) «благородные» не возражали. Очень привечал горожан, мастеров и торговцев, которым при французах стало тяжко, звал к себе, обустраивал, а они помогали строить в оазисах новые города, линии крепостей, заводы (литейный и два пороховых), ткацкие мануфактуры и школы и солидными библиотеками.

Никаких «кормлений»: все назначенцы, все живут на одну зарплату, под присмотром специальных людей (за малейший намек на коррупцию – в рядовые и вечный позор). Никаких «шемякиных судов»: в каждой области и каждом племени – дабир (прокурор) и кади (судья), назначенные центром и сидящие на твердой ставке. Никаких игры с налогами: все четко, все с учетом возможностей, все ставки объявлены заранее, и даже пр огромной нужде в деньгах – никаких повышений, разве что кто-то решит пожертвовать на армию.

И жертвовали, потому что в результате реформы налоги понизились в 12 раз по сравнению со старыми временами, земли стали обрабатывать больше и достаток позволял, - так что армия укреплялась, не напрягая подданных, и армия очень хорошая: при 70 тысячах ополченцев, которых не сразу и соберешь, около 10 тысяч «нового строя», в основном, пехоты, с формой, уставом, железной дисциплиной и воинскими званиями. А также военспецами из Марокко, Туниса и той части Европы, где не очень любили французов.

Возможно, - по крайней мере, так полагали французские командующие, целая плеяда которых (Пелисье, Сент-Арно, Бюжо, Кавеньяк, Рандон, Мак-Магон и многие другие) «выросла» на войнах с эмиром, и многие исследователи с ними согласны, - сумей Абд аль-Кадиру объединить весь Резистанс, Парижу могло не обломиться. Но он не сумел. Горные племена кабилов, многочисленные и очень сильные, помогали ему от случая к случаю, когда возникала угроза для их селений, а реформы эмира считали «опасной блажью». А уж про восток и говорить не приходится: популярный и мужественный Ахмед-бей, ориентируясь на Стамбул, даже слышать ничего не хотел о союзе с «безграмотными кочевниками, не признающими законную власть Порты».

Собственно о «войне эмира» можно рассказывать бесконечно, но не в рамках ликбеза. Поэтому, отсылая всех желающих к великолепной биографии Абд-аль-Кадира, написанной Юлием Оганисьяном, скажу лишь, что для французов первый этап боевых действий на западе колонии стал чередой тяжелых, досадных и затратных поражений. Подчас даже не по очкам, а нокаутом, как в июне 1835, когда разгром большой и очень хорошей армии генерал Трезеля близ Макты заставил парижскую прессу вспомнить капитуляцию наполеоновских войск в испанском Байене.

Дважды Франция вынуждена была просить мира, причем, если «договор Демишеля» в 1834 был, в общем, соглашением о перемирии, то по договору в Тафне (1837) государство, созданное эмиром-аль-муминин, было признано официально, с гарантиями неприкосновенности. Разумеется, потом слово нарушили, - но, как писал Жак Этуаль, человек в элитах далеко не последний, «все мы испытывали некоторую неловкость, соглашаясь в том, что было бы гораздо лучше, если бы этот договор был устным или если бы его совсем не было».

Впрочем, неловкость неловкостью, а полученную передышку обе стороны использовали на все сто: Абд-аль-Кадир для укрепления армии, а французы – для окончательного обнуления восточного фронта. Сразу после подписания Тафнского мира, они развернулись против Ахмеда и в октябре того же года взяли Константину, вынудив «хозяина Орана» уйти на юг, в горы, где он продержался еще 11 лет, но уже только огрызаясь, - и пришла очередь эмира. В 1839-м, переформатировав войска, получив подкрепления и использовав как предлог отсутствие во французском варианте Тафнского договора точки над одним из i, колониальные власти объявили документ юридически ничтожным и занялись Абд-аль-Кадиром, а тот, по характеру своему такого не ожидавший, оказался в очень сложном положении.

Не помогло даже объявление джихада. Пришлось уйти на территорию «сюзерена», в Марокко, где султан принял верного вассала с распростертыми объятиями, но после вторжения французов и разгрома при Исли (о чем обязательно поговорим подробнее) дал задний ход, отказавшись от претензий на «спорные» земли и отказав в убежище эмир-аль-муминину, с этого момента ставшему обычным мятежником. Выгонять, правда, не стал, - дескать, живи, мы тебя любим и уважаем, но никакой политики, - однако Абд-аль-Кадира такой вариант не устроил: в 1845-м, получив от племен, партизанивших под командованием простого пастуха Бу Мазы, просьбу вернуться и возглавить, он покинул уютный Фес и вернулся.

И возглавил. Уже не имея ни крепостей, ни заводов, ни регулярной армии, - видимо, просто потому, что не мог иначе. И воевал, как прежде, стойко и умело, аж до декабря 1847 года, когда фарт сошел на нет и французы, загнав эмира-аль-муминин в ловушку, заставили его сдаться в плен. А в следующем году взяли и Ахмеда. Разумеется, ни эмира, ни бея не убили. Ахмед, правда, вскоре умер сам, под почетным арестом, а эмира аль-муминин с семьей и ближним кругом увезли во Францию, где держали в очень хороших условиях, но все же под домашним арестом, что его очень угнетало.

Когда же, через пять лет, пришел Наполеон III, которого Абд-аль-Кадир врагом не считал, после встречи эмира с императором, и вовсе отпустили в Сирию. С огромным почетом, чуть ли не как национального героя la belle France, но взяв в личной беседе слово чести, что больше никогда не поднимет меч против Франции. И эмир слово держал, на все призывы вернуться отвечая: «Вернувшись, я не смогу поступить вопреки совести, требующей бороться, а совесть моя спутана оковами чести, которые разорвать не в силах никто, кроме того, кому дано слово».

Так и дожил человек до старости, окруженный восхищенным почтением всех, кто его знал, объезжая (любил он это) норовистых коней, отвечая на запросы из духовных академий всего мусульманского мира, занимаясь философией и просветительством, переписываясь с десятками европейским политиков высшего уровня, заочно дружа с Шамилем, которого мягко упрекал за «излишнюю жесткость», и посвятив немало времени попыткам примирить мусульман с евреями и христианами, вражду между которым считал «очень скверным делом», к концу жизни, как указывал современник, «видимо, по духовным качествам приблизившись к Пророку».

Впрочем, и об этом, завершающем периоде его жизни, можно писать много, поэтому ограничусь малоизвестным: в 1860-м, во время жуткого погрома в Дамаске (известного, как Дамасская резня), сыграл главную роль в событиях, выгнав погромщиков из христианских кварталов и под охраной выведя несколько тысяч обреченных католиков, православных и протестантов, за что был награжден высшими орденами Англии, Франции, России, Турции и Папской области, а позже стал свидетелем обвинения на процессе губернатора Иззет-паши, спровоцировавшего побоище, добившись расстрела вельможи. Как пишут биографы, «жил он в мире с собой, людьми и Богом, до слез огорчаясь лишь вестям из Алжира», - а там таки было чему огорчаться.

Всех, продолжавших борьбу после пленения эмира и бея Константины, французы просто вырезали под корень, как «бандитов». Кабилов и бедуинов, официально объявленных «ошибкой Господней» и «дикими животными, лишними в природе», просто душили дымом в горных пещерах, где они пытались укрыться вместе с семьями. Судя по мемуарам даже военных, не всем это так уж нравилось, но, как указывал в письме королю сам «Папа-Бюжо», «они своим упрямством доставляли нам столько хлопот, что их необходимо было, наконец, убедить…». Ну и убеждали. По необходимости. Если сравнивать с методами «убеждения», практиковавшимися турками в Триполитании еще, можно сказать, вполне гуманно…

Восстановление территориальной целостности, явившись на крыльях северного ветра, обрадовало в Триполитании далеко не всех. Собственно даже, никого не обрадовало, даром что пришли не «кафиры», как в соседнем Алжире, а вполне халяльные единоверцы, люди родимого османского султана и, не побоимся этого слова, даже где-то по большому счету халифа. То есть, халиф, конечно, хорошо, но…

За 120 лет существования в статусе «самопровозглашенной монархии» в Триполи, - да что там, даже в крохотной Дерне, тогдашней столице Киренаики, в Мисурате, фактически янычарской казарме, и в совсем крохотных городках, - сложились свои схемы попилов и откатов, свой связи, свои «обоймы» и кланы, сросшиеся с Караманлы и умевшие с ними ладить. А тут, понимаешь, пришли турки с новыми правилами, какими-никакими, но государственными законами, чиновным аппаратом, - к тому же, очень хреновым, потому что командировать лучших столичные диваны избегали, - и начинать все приходилось с самого начала.

Это не нравилось никому, и через пару месяцев взбунтовался даже Триполи. Там, правда, бунт лаской и таской задавили в зародыше, но первая же попытка навести порядок в глубинных районах провалилась с треском: «люди пустыни» никаких османов знать не знали и знакомиться не хотели, а выяснив, что османы никаких привилегий не признают и налоги теперь будут платить все, включая махзен, бедуинские племена и вовсе взялись за оружие. Обращаться с которым умели лучше, чем Сиятельной Порте хотелось бы.

«Йок!» сказал шейх Абд аль-Джалиль бен Гет, владыка Сирта и Феццана, выросший при дворе паши и считавший себя членом Дома Караманлы. И Аль-Мрайед, наследственный повелитель племен Тархуна, тоже сказал «Йок!». И другие, рангом помельче, поддержалил. А Гума бен Халифа аль-Махмуди, каид горцев Джебель-Нефуса, глава могущественного союза племен Махамид, не только не пустил турок на свои земли, но в 1837-м вообще прогнал их из Гариана, подчинив своей власти всю западную Триполитанию аж до границы с Тунисом.

Вообще-то, при ранних и даже не очень ранних Османах такое полагалось гасить в зародыше, но Порта была в тяжком кризисе, назревала вторая война с Мухаммедом Али, а потом сменился султан и началась эпоха Танзимата. То есть, перестройка, ускорение, гласность и вообще «османизм с человеческим лицом», и всерьез взяться за дело старые-новые хозяева сумели только в 1841-м, когда появилась возможность выделить войска, а военным губернатором эйялета был назначен Ахмед-паша, быстро получивший ласковое прозвище Джаззар («Мясник»).

Опытный, напрочь лишенный комплексов, свое дело он знал: уже через два месяца после вступления в должность, в июне 1841, ополчению Гумы пришлось уйти из Гариана, Тархуны и Хомса, после чего «территория войны» оказалась рассечена пополам, и новая метла начала подметать центральные области. А в конце мая состоялась и генеральное сражение близ Сирта, в ходе которого погибли почти все вожди «центральной группировки», включая авторитетнейших Бен Гета и Аль-Мрайеда, после чего остатки их дружин уши далеко на юг, в Канем – «землю черных», а османские войска, заняв южные оазисы, в 1843-м завершили оккупацию Восточной Триполитании и Феццана.

В такой ситуации, Гума аль-Махмуди, храбрый, но мудрый, понимая, что даже вся Западная Триполитания с Портой не справится, попытался пойти на компромисс. 31 августа 1842 он направил Джаззару покаянное письмо, выражая полную лояльность Стамбулу, каясь, что ничего такого не хотел, но покойный Бен Гет попутал и прекратил военные действия. Взамен получив милостивое прощение и фирман на управление землями, которые крышевал. На чем и успокоился, - но у властей были иные планы. Излишне авторитетный и не очень надежный лидер «вольных племен» казался им опасным, и потому 28 декабря, приехав в гости к паше, Гума вместе с восемью ближайшими советниками был арестован, посажен на корабль и увезен в Трабзон, от греха подальше.

И зря. Он, судя по всему, в самом деле, не хотел бодаться с дубом, и пока он не хотел, послушные «младшие братья» тоже не хотели, а вот арест «старшего брата» снял все тормоза. В горах Нефуса опять стало жарко. 120 махамидских вождей, в знак протеста отказавшись вносить налоги, призвали народ бить понаехавших, - и народ начал бить. Однако Ахмед-паша не зря считался специалистом в решении вопросов такого рода. Войдя в горы с большой армией и для примера разорив несколько селений, он предложил шейхам поговорить по-честному, обещая все выслушать и все согласовать.

А когда в мае 1843 те приехали, - естественно, взяв заложников, - встретив их с величайшим почетом, - поклоны, рукопожатия, кошельки с деньгами, алые бурнусы, - пригласив в шатер, поговорить о делах, и там, прямо в ходе заседания, появились охранники Джаззара, отрезавшие головы 65 доверчивым кочевникам. Уцелевшие, спасая жизни, повели турок туда, где содержались заложники, а когда те были освобождены, Ахмед-паша повелел растоптать табуном 27 родственников Гумы аль Махмуди, обезглавить около восьмидесяти и еще 20 человек посадить на кол.

По большому счету, в один день была обезглавлена вся Западная Триполитания, которую теперь, как предполагалось, можно было брать тепленькой, тем паче, что параллельно каратели прошлись и по стойбищам берберов, вырезая там все, что движется. «Лучше пустыня, чем мятеж», - приказал Джаззар, и его люди выполняли приказ буквально, втирая в песок шатры и пожитки, на которые не польстились. Хотя льстились на всё: с июня по сентябрь 1843 с запада в Триполи ползли длиннющие обозы, доверху набитые трофеями.

Однако такая методика имела и обратную сторону: как ни старались османы, совсем обезлюдить пустыню у них не получилось, да и получиться не могло, - а у тех, кому посчастливилось уйти в горы и пески, куда турки боялись соваться, появился такой мощный стимул, как кровная месть. Смерть выживших уже не очень пугала, не хватало только лидера, и когда в начале августа 1844 в Джебель-Нефусе появился Милюд, бежавший из Трабзона кузен и секретарь Гумы, во главе небольшого отряда тунисских солдат (французы любили исподтишка гадить туркам, то есть, англичанам), все пошло по новому кругу.

Правда, Ахмед-паша вновь справился, в очередной раз зарекомендовав себя «мясником». Десятки селений сгорели дотла вместе с семьями повстанцев. Города Гариан и Йефрен превратились в груду камней. Семья Милюда погибла поголовно, от старого до малого, а паша, отвечая на удивленное письмо своего стамбульского приятеля-француза (дескать, как Вы, мой друг, можете так поступать, я ведь знаю Вас, как культурного человека), учтиво ответил, что «мое сердце плачет, но диких верблюдов не наказывают шелковым кнутиком». Тем не менее, поскольку всех «людей пустыни» истребить опять не получилось, ничего не кончилось. С 1847 в Джебель-Нефусе вновь стало нехорошо, особенно для турецких чиновников, которых резали постоянно.

По сравнению с былой роскошью, это были, конечно, комариные укусы, но потом началась Крымская война, турки отозвали много войск и лично Ахмеда-пашу, нужного для операций на Кавказе, а из Туниса нежданно пришли слухи о появлении Гума аль Махмуди. И съехавшаяся в Джерме шура постановила: проверить, верна ли новость, и если да, то время мстить пришло. А новость оказалась чистой правдой: Гума, в самом деле, бежал из ссылки на французском пароходе и в феврале 1855 появился в Тунисе, где бей по просьбе Франции, не глядя на временный «союз» с Портой, негласно раздувавшей беспорядки в Триполитании, оказал ему все требуемую помощь.

В итоге, прибыв в июне в родные горы с большим обозом, - оружие, боеприпасы, продовольствие, - и живыми деньгами, - Гума был встречен с энтузиазмом на грани истерики. А уже 5 июля практически уничтожил восьмитысячную карательную армии при Ар-Румийи, захватив весь обоз, артиллерию, армейскую кассу, лошадей и семь сотен пленных, в том числе командарма, полковника Исмаил-бея.

Пленников, впрочем, Гума отпустил, снабдив продовольствием, - заживо освежевали, предварительно заставив совокупиться с ослами, только несколько офицеров, участвоваших в походах Джаззара, - а лично Исмаил-бею было велено передать петицию султану Абдул-Меджиду и консулам Англии и Франции. Указывая, что они верные слуги султана и халифа, лидеры мятежа заверяли, что воюют только против жуликов и воров, которых в аппарате губернатора слишком много, и если Стамбул назначит руководить эйялетом кого-то из рода Караманлы, ни о каких мятежах никто и никогда больше не услышит.

Ответа, однако, не последовало. Вместо того осенью турки блокировали Джебеля и начали перебрасывать подкрепления из Турции и Египта, а во владениях Гумы вследствие санкций начался голод, усугубленный вспышкой холеры и ссорами вождей, которые начали бояться. В итоге, когда в декабре турки перешли в наступление, остановить их Гума не смог, а 19 января 1856, потерпев тяжелое поражение у Йфрена, ушел в Тунис, базируясь на территории которого начал ходить в рейды, уничтожая турецкие блок-посты.

Какое-то время держался пат, но в начале 1858, когда отношения Парижа и Стамбула потеплели, бею было велено отказать Гуме в пристанище, и шейху махамидов пришлось, вернувшись в Триполитанию, с крохотным отрядом идти на юг, искать союзников. Однако оторваться не получилось: в конце марта отряд турецкой конницы перехватил инсургентов где-то севернее Гадамеса, и в сабельной рубке Гума аль-Махмуди получил смертельную рану. Его голову, доставив в Триполи, выставили на площади перед мечетью, и это стало концом 23-летней войны. Турки реально, а не на словах вступили во владение наследством Караманлы, кроме разве что глубинных районов Киренаики и южнее, где полновластными господами были дервиши из недавно возникшего, но уже набравшего силу тариката Сенусийя, основанного в 1837-м алжирским марабутом Мухаммедом бен Али ас-Сенуси.

Однако, поскольку он, имея массу дел, мешать туркам не собирался и султана халифом признавал, а пользы от его нищих земель никакой не предвиделось, из Стамбула пришел указ не обострять, но установить дружеские контакты и понемногу приручать, а главной задачей считать восстановление страны. Что и было выполнено, однако как восстановить уничтоженное, никто толком не знал. «Мне трудно понять, - писал в это время тунисский посланник в Триполи своему бею, - какой теперь прок Порте от земель, которые она сама испепелила. Аллах свидетель, то, что было здесь, страшнее самого страшного страха. Какое счастье, что наш Тунис был и остается островком тихого мира, доброго согласия и благополучия», и следует отметить, в сравнении с Триполитанией, Тунис, в самом деле, был «островком». Но всякая несчастная семья несчастлива по своему…

В Тунисе, действительно, было легче, ибо кровь не лилась, но в смысле экономики, пожалуй, даже тяжелее. Поэтому бей Ахмед I, племянник Хусайна, убежденный сторонник «пути в Европу», деятельный по натуре и не без царя в голове, рванул в галоп сразу после инаугурации, в июне 1837. Безупречно религиозный, но далекий от всякого фанатизма, он с негодованием отзывался о «нашей недавней дикости», восторженно поклонялся Прогрессу, а ислам и христианство почитал «братскими» религиями, в связи с чем, он въезд в страну миссионерам, а те в качестве алаверды сделали ему хорошую рекламу, как «весьма достойному, гуманному и просвещенному монарху».

И надо сказать, не без оснований. Беря пример с Мухаммеда Али, которого безмерно уважал, - регулярная армия в 26 тысяч штыков, восстановление ВМФ, программа перевооружений, мануфактуры, заводы, разработка металлов, открытие Военно-инженерного училища, школы, колледжи, пресса, - Ахмед-бей думал и действовал куда радикальнее дальше старшего египетского коллеги. В 1841-м он сам, без обычных в таких случаях «просьб» из Европы, заявил, что «рабство унижает не раба, а господина», запретил торговлю неграми и подал пример обществу, освободив всех дворцовых невольников, а через пять лет и вовсе отменил рабство.

Двор заговорил по-французски, в столице перестали быть редкостью «понаехавшие» (в основном, итальянцы), шаровары и халаты сменились сюртуками и галстуками, в элитах стало престижным и модным посылать отпрысков на учебу во Францию, а переводная литература, как художественная, так и научная, стала обязательным признаком принадлежности к «креативному классу». Лично не слишком склонный к роскоши, Ахмед-бей, стремясь повысить престиж государства, строил дворцы в стиле тысячи и одной ночи, давал помпезные приемы в честь дорогих гостей, если те откликались на приглашение посетить «братский Тунис».

В чем-то это шло во благо. После официальных визитов к бею, герцога де Монпасье и принц де Жуанвиль, сыновья Луи Филиппа, с восторгом рассказали отцу о «рыцарском великолепии древних мавров Кордовы и Гренады», а также о любви Туниса к Франции, и король-банкир, усмотрев выгоду, пригласил бея посетить Францию. Что тот в ноябре 1846 и сделал, приятно удивив «весь Париж» здравыми суждениями о пользе Прогресса, при котором «труд разумно разделен, вы не можете без наших масел, а мы без ваших станков», и о том, что «наука разделяет с мечом привилегию основывать и сохранять империи». Но…

Но пока верхи уверенным шагом ползли в Европу, низы, весь этот пир духа оплачивавшие, нищали и зверели, и (очень скверный симптом) «базарная» молодежь начинала дерзить полиции, на что Ахмед-бей, человек толковый, не мог не обратить внимания. Но и деньги были нужны, а взять их иначе как у низов, было неоткуда, так что оставалось только как-то реформировать финансовую систему, чтобы людям стало хоть чуть-чуть легче. Задача на грани невозможного, однако у бея был человечек, гарантировавший, что у него получится – некий Мустафа Хазнадар, мамлюк греческого корня, муж сестры бея, которому за талант финансиста прощалась даже крайняя, на грани клептомании вороватость.

Он не подвел: в 1847-м правительство провело денежную реформу, перечеканив и улучшив монеты, но главное, введя в обращение бумажные деньги, а параллельно открыло первый в мусульманском мире государственный банк, чтобы контролировать финансовые операции иностранцев. Европейские эксперты, привлеченные Хазнадаром, одобрительно кивали, курс национальной валюты окреп, но на реальной экономике это, естественно, никак не влияло. Она просто не выдержала запредельного напряжения. Деревни вымирали и пустели, крестьяне, бросая участки, бежали в города и оседали в нищих предместьях, площадь обрабатываемых земель сократилась в 5 раз.

Короче говоря, страна была разорена, ее ресурсы — полностью исчерпаны, и 1852-й, редкостно неурожайный год спустил курок. Налоги перестали поступать, и даже публичные расстрелы мытарей, хотя и нравились массам, денег не добавили. Госбанк лопнул, его директор, генерал Бен Айад сбежал в Париж, прихватив на память остатки наличности, но патриотически не украв золотой запас, после чего прекратилась выплата жалованья чиновники и солдатам, замерли стройки, закрылись заводы, - и только изворотливость Хазнадара, совершившего буквально чудо, помогла стране-банкроту получить несколько займов на более или менее приличных условиях, что помогло правительству на какое-то время отсрочить худший вариант.

Вот только Ахмед-бей, потрясенный провалом всех своих планов, не выдержал В июле 1852 его, прямо на заседании совета министров, посвященном проблеме финансов, разбил паралич, он надолго слег, а когда оправился, уже не хотел, да и не мог заниматься политикой, и умер в состоянии полу-овоща в 1855-м, не оставив после себя даже сколько-то приличного преемника. Наследник, Мухаммед-бей, реформ боялся и не понимал, но и по-старому жить не хотел, а поскольку не отличался сильной волей и не любил скучную прозу жизни, предпочитал резвиться с 1200 наложниц, сбросив все заботы на плечи безотказного и незаменимого Хазнадара. Полномочия которого, приняв в 1859-м наследство, подтвердил и следующий бей, Мухаммед ас-Садок, горький пьяница, но, правда, совершенно не бабник, потому что обожал мальчиков, и это, при всей неизбежности такого варианта, было, мягко говоря, неправильным решением, поскольку Хазнадар, при всех своих талантах, был лабораторно чистым образцом той части элит Туниса, доверять которой страну было категорически нельзя.

На самом деле, специфика формирования тунисской элиты, - напомню, что Хуссейниды активно закупали рабов для пополнения аппарата и столь же активно приглашали «готовые» кадры из Сирии и Ливана, - при полном безразличии «андалусийцев», совершенно довольных своим статусом, безусловно, в свое время сыграла немалую роль. Как минимум, исключив опасность прихода к власти тупой военщины и пиратских «раисов», как это произошло в Алжире и Триполитании.

Беда, однако, в том что «правящий класс» сложился весьма специфический. Страной управляли, как характеризует эпоху Мухаммеда ас-Садока французский историк Анри Камбон, «достойный, но развращенный лестью государь; негодяй и двурушник фаворит; клика мамлюков—средиземноморских метисов различного происхождения от евреев и турок до египтян, греков, генуэзцев, сицилийцев и испанцев включительно; иностранные представители, которые сами вышли из старых консульских и драгоманских фамилий, имевших глубокие корни в портах Леванта и передававших свои должности от отца к сыну в Смирне, Триполи, Бейруте и Александрии. Все они интриговали, комбинировали, спекулировали, приобретая целые состояния за одну неделю и теряя их за один день».

Для этих людей благополучие Туниса определялось только тем, насколько благополучны они сами, и Мустафа Хазнадар был типичным представителем этой клики, вполне сознававшей, что ее власть держится даже не на штыках (офицеры начальников тоже не любили), но только на согласии держав, заинтересованных в сохранении статус-кво. А потому и поддерживавших удобных людей, хранивших сбережения во французских банках, имевших во Франции недвижимость и, главное, «патенты о протекции». То есть, фактически паспорта Франции, выводившие их из-под тунисской юрисдикции.

Великие державы, однако, тем, в частности, и велики, что никогда не кладут яйца в одну корзину. Поддерживая и поощряя «сливки» общества, клубящиеся вокруг Хазнадара, Париж, Лондон, Турин и другие заинтересованные столицы, исходя из докладов своих консулов и того несомненного факта, что рано или поздно «старый тип» стабильности даст течь, активно работали со всеми, кто в перспективе мог оказаться полезен, прикармливая и «младотунисцев» - служивую мамлюкскую молодежь.

Этих молодых и честолюбивых людей, - кавказцев и славян, - купленных для пополнения аппарата еще при Хуссейне, было не так много, но все они, в основном выпускники Военно-инженерной школы (а то и Сен-Сира), искренне любили Тунис, презирали коррумпированных компрадоров и, тяжело переживая провал реформ Ахмед-бея, считали, что проблема не в консерватории. Запад в их понимании был Идеалом, сочинения Смита, Руссо и Прудона – настольным чтивом, равным по важности Корану, конституция и свободное участие граждан в управлении страной – Символом Веры. Узок был их круг, страшно далеки были они от народа, но цель ребята видели и в себя верили.

«Только деспотизм и тирания мешают Тунису процветать», - утверждал один из их лидеров, генерал Хайраддин (родом абхаз). «Отсутствие политической морали, твердых законов и общественных свобод – вот корень зла», соглашался с ним генерал Хюсейн, лидер № 2 болгарских кровей, а консул Леон Рош, тесно с ними общавшийся, неуклонно доносил в Париж, что «эти молодые честолюбивые люди, неподкупные идеалисты, безусловно, могут обеспечить интересы Франции куда лучше, чем нынешние правители страны, полностью изжившие себя».

Вполне согласен был с французским коллегой и м-р Ричард Вуд, консул Великобритании. Так что, уже не понимая, что делать, Мухаммед-бей, - вернее, Мустафа Хазнадар, - как ни крутились, когда дело дошло до прямых угроз, вынуждены были заявить, что «дальнейшее внедрение в жизнь идей прогресса и цивилизации без участия образованной молодежи невозможно», и пригласить к сотрудничеству «военную оппозицию», по уверению консулов, разработавшую «научно обоснованную программу реформ».

Программа, на самом деле, имелась. Правда, не разработанная, а почти дословно списанная с «Гюльханейский хатти-шерифа», положившего в 1839-м начало попыткам верхушечных либеральных реформ в Турции, но это были уже сугубые частности. Главное, что 9 сентября 1857 во дворце бея, в присутствии дипломатического корпуса, вей верхушки Туниса и командующего французской эскадрой, на всяких случай зашедшей в порт, была оглашена «Хартия неприкосновенности». Или, иначе, Фундаментальный пакт – манифест «прав человека и гражданина», утверждавший неприкосновенность личности, имущества и чести всех жителей Туниса, равенство всех подданных, независимо от веры, статуса и пола, перед законом, отмену монополий и полную свободу частного бизнеса.

В приложениях речь шла о «переустройстве суда от норм шариата к гражданскому кодексу, с участием присяжных», формировании «эффективных министерств» и «принципах местного самоуправления», а в новый «ответственный кабинет», возглавляемый по-прежнему Хазнадаром, вошли лидеры «младотунисцев» - Хайраддин (с портфелем морского министра) и Хюсейн (вице-глава МИД). Они же возглавили созданную по указанию бея Конституционную комиссию, немедленно начавшую работу, - и после того как проект был одобрен императором Франции, 3 апреля 1861 конституция, первая в истории уммы, вступила в силу.

Абсолютизм кончился. Бей, как глава государства, назначал министров, которые несли ответственность перед Верховным советом, высшим органом законодательной власти, из 60 «делегатов», треть которых назначал лично Его Высочество, прочие избирались по жребию из списка 5042 «нотаблей», имевших собственность, соответствующую высокому статусу народных депутатов, то есть, тех же «старотунисцев». Оглашение Основного Закона, как вспоминают очевидцы, «было встречено присутствующими с восторгом. Люди рукоплескали, обнимались, от полноты чувств многие плакали, шампанское пили даже некоторые духовные лица, и все горячо поздравляли друг друга с победой революции и наступлением Эры Милосердия».

Однако, как вскоре выяснилось, не весь Тунис откупоривал «Клико». Некоторая часть населения, - примерно 90% или чуть больше, - сперва, занятая своими делами, на очередные заскоки господ не обратила внимания, а когда пришлось обратить, неприятно удивилась. Затея, придуманная чистой публикой, не имела ничего общего с привычным и надежным шариатом, новым кодексам и непонятно каким судьям народ не верил. Народ верил только старым добрым кади, решавшим дела без глупой болтовни за умеренную мзду, а уж марабуты, улемы и муфтии, в соответствии с Хартией и Конституцией опущенные до уровня обычных граждан, разжигали вовсю, предрекая великие беды.

К тому же, как выяснилось, виновником повышений налогов и прочей гадости теперь является не первый министр, головы которого можно потребовать, даже не бей, которого, на худой конец, можно вынести из «киоска», а непонятно что. Как требовать к ответу какую-то бюджетную комиссию, готовящую какие-то проекты для какого-то финансового комитета, не знали даже самые мудрые улемы. Зато даже самому последнему издольщику и водоносу было совершенно ясно, что залог лучшего будущего заключается в «Долой налоги!» и «Долой мамлюков!», а главное, в «Долой Конституцию!», которая приехала невесть откуда и притащила с собой все эти не вмещающиеся ни в какие духовные скрепы гадости.

Уже в начале 1862, - Революции не исполнилось и годика, - несколько тысяч «человек и граждан» Туниса, подняв не зеленые, а черные флаги двинулись к бейскому дворцу, требуя отставки Мустафы Хазнадара, введения твердых цен на зерно и немедленной отмены своих гражданских прав. Разгонять пришлось три дня, огнем на поражение, и ответственность за разгон взял на себя не дико напуганный премьер, кинувшийся паковать чемоданы, а генерал Хюссейн, согласившийся стать «диктатором» со словами типа «Всякая революция лишь тогда чего-либо стоит, когда она имеет силу защищаться», а позже, объясняясь в мемуарах, почти дословно предвосхитивший мотивацию Густава Носке: «Когда волки атакуют овчарню, собака убивает волков».

Вслед за тем, прошла волна арестов, затронувшая даже духовных лиц, замеченных в провокации «контрреволюционных настроений», и это совершенно никак не способствовало восстановлению гражданского мира. Особенно в глубинке, где бедуины вовсю срывали телеграфные провода и рубили столбы, а сельское население взбудоражилось настолько, что наследнику престола, осенью 1862 поехавшему выяснять, почему не поступают налоги, пришлось искать убежища у французов на территории Алжира. И в такой ситуации «весь Тунис» внимательно смотрел на либералов, ожидая от них обещанных золотых гор, а либералы, с ужасом обнаружив, что «конец извечному режиму восточного деспотизма и произвола» настал, а светлого будущего нет как нет, метались, не зная, что делать.

То есть, они-то знали, однако, вопреки ожиданиям, иностранные консулы, к которым их протеже примчались за советом, не только не помогли, но, напротив, высказали претензии. Партнерам очень не нравилось, что Верховный совет, в отличие от самодержавия, не исполняет, что велено, а позволяет себе перед тем, как сказать «oui», задавать вопросы, а то и упираться, тем самым огорчая европейских партнеров, уже распределивших концессии и подряды. Из уст месье Роше прозучало даже нечто вроде «Если не можете держать в руках этих наглых болтунов, дайте нормально работать месье Хазнадару, который все знает и все умеет».

После чего, обдумав ситуацию, большинство «младотунисцев» решило выйти из правительства. В ноябре 1862 подал в отставку генерал Хюссейн, в декабре, «не желая, — как он писал впоследствии, — своим участием в делах способствовать обману моей приемной родины, которую безжалостно влекли к гибели», сложив полномочия, покинул страну и генерал Хайраддин, а Мустафа Хазнадар, публично обвинив «дезертиров» в «нежелании работать на благо бея и народа», сформировал Правительство Национального Спасения.

Итак, политическое поражение Хазнадара, которое он практически сам организовал, даже подсобив либералам себя победить, в конечном итоге, когда «младотунисцы» показали себя прекраснодушными, ни на что не способными мечтателями, серьезно укрепила позиции того же Хазнадара, показав, что ему (и его методам) нет альтернативы. Теперь, когда державы, решив от добра добра не искать, прекратили эксперименты, требуя от властей только исполнения капризов «дружественного» бизнеса, у премьера были окончательно развязаны руки, и консулы перестали получать жалобы.

Безусловно, некая специфика в работе тунисских властей была, но правила ее, четко и внятно оговоренные, никого не возмущали, скорее, наоборот. «Это Эльдорадо, - писал компаньону негоциант Этьен Шамбре, - поверь, это Эльдорадо! Конечно, чтобы войти в нужный кабинет, необходимо кому следует заплатить, но эта такса невелика, а кроме того, затраты себя окупают тотчас же. Любой министр, любой начальник департамента идет навстречу, стоит лишь оговорить форму участия. Некоторые предпочитают устроить своих людей, как компаньонов, некоторым больше по душе перевод заработанных сумм на счета их доверенных лиц или в виде недвижимост во Франции, но это их законное право!», - и хотя об этом знали все, мало кто возмущался.

Более того, печальная история некоего Али Ваали, чиновника министерства строительства, по информации того же месье Шамбре, отказавшегося от «участия» и потерявшего пост, ибо «нежелание обогащаться считается признаком опасной неблагонадежности», многим вправила мозги. Не мы такие, жизнь такая, покряхтев, согласилась чистая публика и, каждый на своем месте, занялась будущим детей, которое важнее всего.

В итоге, всего за пару лет практически весь бизнес Туниса лег под иностранных партнеров, - не только из Франции, но и из Англии, Пруссии, Италии и Австрии, - скупивших тысячи садов, домов и плантаций. А ежели (изредка случалось и такое) что-то мешало действовать лично, к услугам «патронов» всегда были оравы «протеже», имевших французские «дружеские паспорта», освобождавшие владельцев от уплаты налогов и претензий местной полиции.

Собственно, очень скоро нельзя было и понять, кто власть в Тунисе: только месье Рошен, которого коллега Вуд снисходительно именовал «не очень расторопным», содержал более 400 осведомителей и лобистов во всех ведомствах, а сколько их было у м-ра Вуда, один Бог весть, и даже самый захудалый искатель удачи из Европы держал на ставке двух-трех полезных человечков. В систему мало-помалу втянулись все, никакой оппозиции у Хазнадара, разрешавшего чиновникам все, кроме бескорыстной работы на государство (таких считали «подозрительными») не было, да он, имея в собственности замок в долине Луары и виллу на Лазурном берегу, ничего и не боялся, ибо, на самый крайний случай, яхта «Процветающий Тунис» стояла в порту под постоянными парами.

Так что, элиты обогащались, а дефицит рос, внутренние займы его не покрывали, облигации не погашались и, в конце концов, премьер решил брать займы внешние. А поскольку серьезные банки ссужать деньги Тунису не рисковали, в 1863-м Хазнадар воспользовался услугами Эмиля Эрлангера, своего рода «Сороса своего времени», специализировавшегося, - о чем мы уже говорили в «египетском» цикле, - на раздевании догола «младших партнеров».

Условия займа были грабительские: из 35 миллионов франков Тунис реально только 5,6 миллионов, а погасить обязался вдесятеро больше. При этом, «входя в положение правительства Туниса», Эрлангер согласился не ждать возвращения долга, но возместить его себе сам. Для этого ему были отданы таможни и право сбора подушного налога, который его представители немеленно увеличили вдвое, распространив и на ранее «неподатных» жителей столицы, еще ряда «льготных городов», чиновников, военных и даже улемов. И вот тут ухнуло.

Когда жить совсем уж нельзя, жизнь теряет привлекательность. Очередной взлет налогов и распространение их на тех, кто отродясь, работая на державу, налогов не платил, сломало спину верблюду: стихийные митинги начались повсюду, давить их сразу сил не было, а искры, разлетаясь, зажигали костры по всей стране. Улицы и караван-сараи заполнили невесть откуда явившиеся «дэвона», скачущие дервиши, вопящие, что кто не пляшет, тот кафир. А в марте 1864 плясали уже все. И крестьяне, и города, и кочевники, местные администраторы, кому очень повезло, сбежали, но таких было немного.

Войска, посланные на подавление уже не беспорядков, но восстаний, переходили на сторону мятежников, а после того как 16 апреля в городе Кефе солдаты генерала Фархата, министра внутренних дел, получив приказ стрелять, вместо того с интересом смотрели, как толпа рвет министра на тряпки, восстание прекратилось в войну. По городам побережья прокатилась волна погромов, разъяренные обыватели разоряли европейские кварталы, заставляя «неверных» бежать на корабли, стоявшие на рейде, бейских чиновников, в лучшем случае, выгоняли, избирали городские правительства, объявлявшие независимость от «мамлюков».

В начале мая крупные отряды диссидентов действовали уже в окрестностях Туниса, они сожгли дотла виллу Хазнадара и много других вилл, мамлюки и европейцы в столице визжали от ужаса, требуя принимать меры. Психовал и бей. Только сам Мустафа-паша, вообще-то не храбрец (в январе 1862, в обстановке, куда менее жесткой, он чуть не сбежал), все время «сохранял полное спокойствие», - и это удивляло многих. Ведь найдись в этот момент кто-то, способный объединить массы, ситуация могла бы пойти по максимально неприятному для «элит» варианту, но…

Такового не нашлось. Вернее, нашелся. Или, еще вернее, нашли и выдвинули: наставники сурового тариката Тиджанийя предложили в «народные беи» некоего Али бен Гедахема, и массы его приняли как знамя, ибо грамотный бедуин, сын кади, красиво говорил, умел писать свое имя по-французски, имел часы на цепочке и носил документы в портфеле, а значит, был из «настоящих господ, но встал на сторону народа». Но приняли именно как знамя, не объединяясь. Крестьяне боялись бедуинов и не любили горожан. Бедуины презирали и горожан, и «быдло». А горожане, в свою очередь, боялись и «быдла», и «дикарей», в связи с чем, принимали «народного бея» только как временную фигуру, а в целом, более всего надеялись на Стамбул, который приде, порядок наведе.

В итоге, одни бегали с черными знаменами, другие с зелеными, никто никому, кроме лично знакомых земляков, не подчинялся, а когда «народному бею все же удалось собрать в священном Кайруане съезд полевых командиров, решение их было совсем не таким, на какое Али бен Гадахем и его духовные пастыри расчитывали. Никто не оспаривал, что Али – бей, никто не возражал против того, что бей – народный, но подчиняться ему боевики не соглашались, пока он не заявит публично, что уважает не только Тиджанийя, но и все другие тарикаты, и не перестанет окружать себя людьми из родного племени башийя.

Естественно, столь вызывающие требования «народный бей» принять не мог, в связи с чем, все ограничилось формальным «ура», а отряды повстанцев по-прежнему действовали вразнобой, решая местные проблемы и совершенно не думая о походе не какой-то Тунис. Можно сказать, - как пишут некоторые историки, - «в тот момент, когда возможно было все, они не решились победить», а потом стало поздно. В начале июня, собрав на совещание консулов и представителей Эрлангера, Хазнадар получил у них разрешение «делать все, что может способствовать успокоению». А получив, в первую очередь, объявил, что «Конституции больше нет!», и тем самым лишил мятеж, как минимум, половины народной поддержки, поскольку широкие народные массы были уверены, что главные беды именно от какой-то Конституции.

Далее объявили об упразднении «новых судов», после чего, получив кормушку взад, начали проявлять здравый смысл улемы и кадии, сильно опасавшиеся диктатуры Тиджанийя в случае победы мятежников, - и наконец, с максимально торжественной помпой отменили «двойное налогообложение», вернув (как потом оказалось, на время) старую таксу, ранее казавшуюся непосильной, а теперь всех обрадовавшую, как невероятная льгота.

Теперь бунтовали только полная «чернь» и бедуины, а эту задачу уже можно было решать, тем паче, что друзья спешили на помощь: к берегам Туниса стягивались английские, итальянские и французские эскадры. Затем появилось несколько османских фрегатов, к алжирской Константине, на границе с Тунисом, подходили зуавы в красных штанах, а Италия и вовсе предложила бею «любую помощь, вплоть до посылки вспомогательных войск».

Этого, однако, Хазнадар, опасаясь непредсказуемых развитий сюжета, уже не хотел. Пик угрозы прошел, все было под контролем, все просчитывалось, и агентура на местах работала. От лица властей всем обещали всё, четко упирая на проблемы каждой местности отдельно, а в ряде случаев, признавая и новые органы власти на местах. Плюс к тому, мягко напоминая, что если не убрать урожай, голодать будут все, и заранее предлагая купить собранное по достойным ценам. В итоге, понемногу разошлись по домам и крестьянские ватаги, так что, на повестке дня остались только племена.

А племена, как положено, ссорились, решая, чьи заслуги перед «народным беем» круче и что кому достанется, когда мамлюки убегут. Споры переходили в драки, драки в схватки, схватки в резню, по ходу которой проигравшие кланы обращались к правительству, каясь и прося помощи. Хазнадар не отказывал никому. Брал под защиту, ничего не требуя взамен, приглашал ходоков в Тунис, дружески общался, дарил деньги и сулил «безоговорочную амнистию, снижение наполовину налога ашур, назначение на местах каидов из туземного населения вместо мамлюков», не говоря уже об отмене конституции и светских судов, что уже не обсуждалось, как свершившийся факт.

В результате, 26 июля вожди 14 племен объявили о прекращении войны и покаянии перед «законным беем», а шейхи Тиджанийя и лично Али бен Гедахем согласились не мутить воду в обмен на автономию своей области. В принципе, в создавшейся ситуации это было бы для них лучшим исходом, если бы Хазнадар хоть немного намерен был соблюдать договоренности, - но таких соображений у него не имелось. Напротив, собрав за полтора месяца, - естественно, с помощью партнеров, - более или менее надежные части, правительство в начале сентября направило на юг генерала Ахмеда Заррука, приводить в чувство города Сахеля, а генерала Рустама, - на запад, добивать совершенно лишнего во всех раскладах Али бен Гедахема.

Вполне сознавая, что раздоры в лагере мятежников углубляются чем дальше, тем больше, генералы не спешили, ограничиваясь обороной и уничтожая мелкие отряды самых фанатичных врагов бея, которые осмеливались нападать. В октябре операции на Южном фронте фактически превратились в зачистки: боев практически не было, города и поселки открывали ворота, каратели изымали оружие и хотя кровь старались не проливать, грабили беспощадно, в целом, изъяв в качестве «военной контрибуции» примерно 15 миллионов франков, что в девять раз превышало сумму среднего ежегодного налога, собираемого в Сахеле.

«Считаю своим долгом информировать,— доносил консулу французский агент, прикомандированный к колонне Заррука,— о варварстве, с которым генерал Ахмед, человек интеллигентный и европейски мыслящий, исполняет приказы бея, начисто обирая туземцев и подвергая пыткам пожилых людей и женщин, которые не принимали никакого участия в инсуррекции». Однако донесение это легло в стол: право правительство вознаградить себя за перенесенные страхи, а заодно и пополнить бюджет, партнерами ни в коей степени под сомнение не ставилось.

Колонне Рустама, правда, пришлось тяжелее. Осознав, что их кинули, фанаты Али, - примерно 5 тысяч самых упертых, - остановили карателей близ города Кефа, и Хазнадару пришлось срочно искать деньги на формирование подкрепления и подкуп племен, вожди которых были не прочь подзаработать. А поскольку подзаработать хотелось многим, проблем не возникло: в январе 1865 Рустам, хотя и не без труда, разгромил «народного бея», вынудив его самого и остатки его сторонников уйти в Алжир и сдаться французам.

Амнистию после этого, разумеется, отменили, всех не бедуинов, как-то отметившихся в событиях, начали ловить и вылавливали аж до конца апреля, порциями по 200—300 кандальников отправляя в бейский дворец, где их забивали насмерть дубинками под взвизгивания и скучающих наложниц и аплодисменты евнухов. Что же до Али бен Гедахема, то французы, решив его, на всякий случай, придержать, эмигранта не выдали, но посадили на такой скудный паек, что жалоб на «недостойное монарха содержание» в архивах Алжира за два года накопилось почти сотни.

В итоге, в январе 1867, устав от такой жизни, «народный бей» написал марабуту Тиджанийя письмо на тему «Возможно ли прощение?» и получив в ответ гарантии заступничества, вернулся в Тунис. Однако, как выяснилось, наставник ни принять, ни укрыть его временно не может. Так что, бедняга какое-то время ныкался в окрестностях Кефа, прося марабута о встрече, но без успеха, а 28 февраля, очень тяжело простуженный, в бреду и поту, был выдан стражникам местным врачом, считавшим, что без госпитализации больной не жилец.

Впрочем, уже не помогло: срочно доставленный в больничку Ла-Гулетты, Али, как ни старались врачи-французы, 5 марта умер от пневмонии, на годы вперед дав «базару» повод судачить, что узника всенепременно отравили приспешники Хазнадара, не посмевшего публично казнить «народного бея».

Устранение с политической арены «младотунисцев», допущенных к рулю и тотчас показавшими беспочвенность своих прожектов, и «традиционалистов», казалось бы, потрясших основы, но слившихся удивительно легко, случившиеся практически одновременно, позволяют некоторым исследователям высказывать предположение о «комбинации» Хазнадара, красивой двухходовкой выбившего из всю оппозицию.

Так ли это? Не специалист, поэтому утверждать не рискну. Но вот в чем сомнений нет, так это в том, что традиционный курс Мустафы-паши на максимальный слив Туниса «партнерам» с этого момента ускорился и углубился. В том же 1865-м Франция выписала «африканским друзьям» новый займ, полностью ушедший на погашение процентов, а в мае 1866 правительство заявило о банкротстве. Как при Ахмед-бее, прекратились выплаты жалованья, облигации опустились в цене ниже превратились бумаги, на которой они были напечатаны, дыры затыкались разве что случайными займами у мелких банков, ставивших чудовищные условия и берущих невероятные залоги.

При этом четко прослеживалась любопытная тенденция: оформив кредит у французов, премьер-министр без видимой нужды тут же брал новые, у итальянцев и англичан. В результате в 1868-му государственный долг Туниса перевалил за 150 миллионов франков при общем ежегодном доходе примерно в 13 миллионов, и тогда Хазнадар сделал шаг, вошедший в историю мирового кредитования, как «досадная ошибка».

Подписав с итальянцами и англичанами секретный протокол о новых займах, он передал им в обеспечение доходную собственность, уже уступленную французским банкам, а потом, пригласив на беседу французского консула и предложив просмотреть черновик письма Наполеону III, «случайно» передал дипломату папку с протоколами о займах. И более того, когда изумленный консул спросил, можно ли скопировать, «случайно» не стал возражать.

Как пишет Поль Лярош, «этот поступок или не имеет никаких разумных объяснений, или объясняется очень легко, но, в любом случае, что бы ни говорил позже Хайраддин, никаких документальных доказательств личного интереса премьер-министра по сей день не обнаружено», и это правда. Об этом и сейчас ничего не известно.

К слову сказать, в этом сюжете многое по сей день неясно. Например, чистой воды детектив со странным, раз и навсегда исчезновением некоего Махмуда Лулу, близкого к премьеру чиновника-албанца, курировавшего получение займов: он отправился кататься на яхте, зачем-то прихватив с собой всю бухгалтерию по последним займам, и пропал бесследно, вместе с документами и двумя матросами, после чего выяснилось, что счета пусты.

В итоге грянул знатный финансово-политический скандал, завершившийся тем, чем только и мог завершиться. Как и в Египте (подробности в «египетском» цикле) державы поставил вопрос о внешнем контроле, и 5 июля 1869 бей, услышав от Мустафы-паши, что иного варианта нет, подписал декрет об учреждении Международной финансовой комиссии, с этого момента получившей полный контроль над египетскими финансами, а председателем ее, по ходатайству Стамбула, стал, вернувшись из эмиграции, уже известный нам генерал Хайраддин. С этого момента, Тунис, формально оставаясь независимым, стал независимым только формально. По крайней мере, до решения вопроса с долгами, но все понимали, что решить этот вопрос уже невозможно.

Экономика в Тунисе фактически кончилась. Армия разбегалась, чиновники кормились мелкой торговлей и поденными работами, рынок опустел, а жестокая засуха, голод и эпилемия холеры окончательно парализовали все, что еще хоть как-то бултыхалось. «Обширные пространства, — отмечает Ганьяж. — не обрабатывались, зарастали кустарником, где паслись кое-какие тощие стада, владельцы которых считали себя счастливцами и, вооружившись топорами, охраняли своих коз денно и нощно». Тысячи людей бежали из деревень, занимались кражами и разбоем, уважаемые мусульманки с позволения отцов и мужей осваивали в портах премудрости проституции.

Возможно, определение «Тунис стал не более чем обширной пустыней», данное Хайраддином, не вполне соответствует истине, - генерал, ненавидевший Хазнадара, все же преувеличивал (ведь кто-то в стране все-таки жил), и все же численность населения всего за четыре года сократилсь почти втрое и составляла всего около 900 тысяч душ. Короче говоря, кредиторы отбивали свое, руководство получало долю, а вообще все было хуже некуда и перспективы не просматривались, но тут Тунису предложили работу…

Мнение специалистов, склонных полагать, что «досадная ошибка» Хазнадара была частью парижской интриги, нацеленной на превращения Туниса, и так повязанного по рукам и ногам, в официальную колонию Франции, не лишено оснований, - но только Аллах знает пути. Именно в это время Парижу стало не до того. Обострение отношений с Пруссией, а затем и война, завершившаяся седанским позором, ослабило удавку на шее Туниса, а потом у Франции, уже не Империи, возникли серьезные сложности в Алжире.

В принципе, французы там не зверствовали, города побережья развивались, многие «туземцы» вполне сознательно сотрудничали с новыми хозяевами, - но к «людям песков» это не относилось. Потерявшие исконные привилегии племена, особенно, на востоке колонии, волновались постоянно, а война в Европе еще и подлила масла: пошли слухи о принудительном наборе алжирцев в действующую армию, о выплате репараций за счет племен, о предстоящем заселении колонии беженцами из Эльзаса и Лотарингии.

И все это весьма умело оборачивали себе на пользу марабуты салафитского тариката Рахманийя, контролировавшего 250 арабских и берберских племен Орана, стремившиеся во что бы то ни стало «сбросить неверных в море». Раньше мечтать об этом было опасно, но теперь мудрым старцам показалось, что время пришло, и сам верховный наставник, слепой и парализованный шейх Хаддад, переносимый на носилках из селения в селение, горячо агитировал за джихад во имя построения очередного ИГ.

В начале 1871 весь восток Алжира был усеян «шартийя» - ячейками, ведущими «очень малую войну». Подпольщики следили, соответствуют ли нормам шариата действия присяжных каидов и кади, конфисковывали имущество у тех, кого считали «мунафиками», в особых случаях, судили и казнили. Тайные склады ломились от оружия. Нашелся и подходящий военный лидер – некто Мухаммед Мукрани, отпрыск старинного рода, популярный в массах, поскольку не задирал нос и всегда стоял за справедливость, помогая беднякам в тяжелые годы.

Ему верили, и когда 15 марта шейх Хаддад дал отмашку и Мукрани поднял знамя джихада, «Хизбалла» мгновенно оборосла тысячами добровольцев, так что, уже через две недели все французкие гарнизоны оказались в блокаде, после чего огонь перекинулся на юг и в центр. Не поддержали мятеж лишь племена Запада, получив из Дамаска специальную просьбу Абд-аль-Кадира. А европейские колонисты, которым удалось добраться до городов, рассказывали вещи столь жуткие, что французские войска получили официальный приказ «ответить на варварскую, вопреки всем нормам гуманности, цивилизации, ислама и христианства систему ведения войны так сурово, чтобы даже правнуки наказанных содрогались от ужаса».

Однако прежде чем наказывать, нужно было устоять, а войск было очень мало, - и тут, балансируя на грани паники (и было отчего) алжирские власти вспомнили о Тунисе. Там, конечно, все было очень плохо, но все же имелось около 20 тысяч обученных солдат, там обитали воинственные племена, и все они хотели есть, - а бей и Хазнадар готовы были помочь, но, конечно, не даром. Им, сознающим, какой шанс выпал, хотелось многого: реструктуризации долгов, например, и беспроцентных, а лучше безвозвратных кредитов , и гарантий Франции в переговорах с другими кредиторами, в связи с чем, переговоры шли на грани вежливого шантажа. Однако французы, даром что увязли в в войне с Коммуной, объяснили еще раз: нужны солдаты, солдат будем кормить и платить жалованье, об остальном подумаем, а если будете дуть щеки, пеняйте на себя.

Следует признать: Мустафа Хазнадар все понял, сдулся и проявил чудеса распорядительности. Буквально за неделю армия была воссоздана, - узнав, что намечаются харч и какие-никакие деньги, дезертиры помчались обратно в казармы, в связи с чем, бандитов стало намного меньше, а из песков галопом прилетели ополчения. Так что уже в середине апреля тунисцы, ударив с тыла, повисли на плечах уже нацелившихся на Константину и Алжир повстанцев, мешая им развивать наступление и позволяя французам укреплять позиции.

Нельзя сказать, что они проявили себя блестяще, наоборот, в стычках и сражениях их как раз били, но за упорство полагалась премия, и на борьбу с голодными и злыми тунисцами Мукрани пришлось перебросить более половины наличных сил, после чего наступление его войск захлебнулось и все успехи первого этапа войны сошли на нет. А после гибели главкома (он пал в бою с франко-тунисским отрядом 5 мая) и прибытия из метрополии, где с Коммуной наконец-то покончили, подкреплений, перелом стал очевиден. К июлю основные силы повстанцев были разбиты, марабуты Рахманийя, в том числе, и дедушка Хаддад, попали в плен, и хотя Ахмед Бу Мезраг, брат Мукрани затянул герилью аж до января, это уже была агония, хотя и очень громкая.

И до последнего дня, - то есть, до 20 января 1872, когда французы схватили Бу Мезрага, рядом с ними были тунисцы, сражавшиеся не очень умело, но очень отважно: «Многие из нас, - пишет майор Шарль Бюжо, - обязаны им жизнью, и они славные парни, хотя и то правда, что их отвагу подкармливает разрешение присваивать все, что приглянется в мятежных селениях». Впрочем, это уже детали. Главное, что дотации за участие в войне, не говоря уж о горах добра, привезенных фронтовиками домой, на какое-то время смягчили казавшуюся совсем безысходной ситуацию в Тунисе.

Вмешательство в алжирский конфликт окупило себя: Франция кое-что простила и кое о чем слегка походатайствовала. И тем не менее, судьба Хазнадара была решена. Созданная по инициативе Хайраддина и ходатайству Стамбула ревизионная комиссия вскрыла далеко не все, - архивы оказались изрядно подчищены, - но и того, что выяснилось, с головой хватало на процесс и пяток смертных приговоров по десятку статей. На чем и настаивал Хайраддин.

Однако не вышло. Мустафа-паша знал слишком многое и слишком о многих, чтобы заинтересованные лица допустили слушания. За «старого джентльмена, посвятившего всю жизнь трудам на благо Туниса и цивилизации» горой, призывая к «во имя гуманизма и лучшего, что есть в человеке, не верить клевете», встали парижские журналисты, лондонские парламентарии, римские министры, прусские банкиры и прочая, прочая, прочая, вплоть до Ассоциации корабелов Греции, - поэтому, в конце концов, на виселицу пошел некий Умар Тикейри, секретарь кабинета министров, объявленный виновником всех преступлений режима, а месье Хазнадар, собрав вещи, убыл на виллу в Марсель.

И тем не менее, сама отставка его, без положенного ордена и объятий бея, зато с повальным бегством из страны подельников рухнувшего дуба «приобрела характер настоящей революции», тем паче, что к власти на волне всеобщих ожиданий вернулись либералы-«младотунисцы» во главе с Хайраддином, имевшим до эмиграции репутацию человека, «безупречность которого неопорима», и ничуть ее не растерявшим.

Правда, за семь лет добровольного изгнания генерал изрядно изменился и растерял иллюзии. Он больше не грезил о «правах человека и гражданина», более того, удивил креативный класс категорическим отказом восстановить конституцию, за которую когда-то так страстно боролся. Теперь он полагал, что «для подлинно конституционного правопорядка нужны были по крайней мере две вещи: достаточно просвещенный правитель и достаточно просвещенный народ, которые понимали бы новые законы и выражали готовность действовать в соответствии с ними».

Если же, пояснял он, нет ни того, ни другого, а у нас в Тунисе ни того, ни другого нет, даже самая хорошая конституция, «напиши ее хоть сам месье Гюго», остается «салфеткой». А следовательно, подводил итог новый премьер, следует, «не пытаясь поймать Луну, решать посильные задачи», в первую очередь, для начала, построив хотя бы реальный просвещенный абсолютизм, где законы работают, а чиновники не превращают власть в кормушку. Хотя бы как в Турции, где Мидхату-паше, пусть со скрипом, но что-то же удается.

В общем-то, здраво. Без захлестов. И кое-что даже начало получаться. В самый короткий срок Хайраддин почистил аппарат, набрав туда образованных юношей со взором горящим, отменил продажу должностей, полностью перетрахал налоговую службу и даже заставил работать относительно честно местные управы. Как-то упорядочил и непростые отношения между помещиками и их пеонами, не посягая на святое, но точно определив соответствующим законом взаимные права и обязанности. Списал недоимки и начал раздавать в льготную аренду государственные имения. И в результате, к удивлению очень многих, сумел не только оживить торговлю, промышленность и почти мертвое сельское хозяйство, но и, не прибегая к займам, своими силами восстановить финансовую стабильность Туниса.

Вот только логическое развитие данной программы вело генерала к конфликту с иностранцами. Притом, что на их привилегии он, все понимая, не посягал, даже намек на замысел как-то ограничить режим «протекций», хоть сколько-то уравняв в правах местных и «понаехавших», а тем паче, попытка обсудить с консулами возможность хотя бы временного повышения пошлин на импорт, была встречена державами в штыки, - если раньше Хайраддина рассматривали, как либеральную, исповедующую «европейские ценности» альтернативу Хазнадару, то теперь в дипломатических депешах речь шла об «опасном авантюристе, склонном к анархическим экспериментам, угрожающим священным принципам свободы», и консулы умело настраивали против премьер-министра бея, разъясняя ему, что генерал, «нахватавшийся в Турции опасных идей», подумывает о республике. Это, конечно, был абсурд, но спьяну Мухаммед ас-Садок мог поверить решительно во что угодно, а трезв он бывал нечасто.

Безусловно, копать под премьера с его огромной популярностью было сложно, но капля камень точит, и сознавая это, Хайраддин сделал шаг, после которого ни о каком компромиссе с Европой не могло быть и речи. Исходя из формулы «вассалитет Туниса — гарантия его независимости», генерал поднял скользкий вопрос об отношениях Туниса с Портой, частью которой он, пусть чисто формально, но был. Иное дело, что как бы понарошку, и в самом Стамбуле давно уже согласились, что раз с воза упало, то пропало, но это уже было делом юристов, а юристы у премьера подобрались хорошие, и Хайраддину удалось выправить в Порте фирман, подтверждающий, что его страна по-прежнему входит в состав Османской империи. Естественно, на правах «широкой автономии».

Логика тут была проста: о близости генерала к Мидхату-паше, главе турецких либералов и в то время великому визирю Порты, знали все, и в статусе автономии одной из великих держав Тунис мог не пресмыкаться с другими великими державами. До какой-то степени, конечно, и все же. Однако даже мысль о возможности потерять хотя бы часть позиций в уже почти колонии, - а при восстановлении вассалитета это было неизбежно, - доводила до белого каления Париж, конфликта с которым турки не хотели, и потому на фирман никто не обращал внимания. А нужно было, чтобы обратили.

И Хайраддин, стремясь добиться своего, совершил ошибку, исправить которую было невозможно: в 1877-м, по просьбе горячо чтимого им Мидхата-паши, обещавшего решить все вопросы, он добился согласия бея на участии Туниса в войне против России. Войне, абсолютно непопулярной, никому непонятной, с тяжелыми дополнительными поборами на подготовку 4-тысячного экспедиционного корпуса, - и все это дало врагам премьера повод нанести давно задуманный удар.

21 июля во время рутинной встречи бей, выложив на стол сводки о беспорядках в регионах и (главное) копии приватных писем премьера Мидхату-паше, предложил Хайраддину выбор: или заявление об отставке, или трибунал по обвинению в государственной измене и заговоре с целью лишить страну независимости. Крыть было нечем, - французская агентура в Стамбуле поработала на славу, - и генерал выбрал первый вариант, а спустя несколько дней, ошельмованный в прессе и опасаясь вполне вероятного ареста, покинул страну, накануне отъезда узнав, что на его место, по совету консулов, назначен «достойный и умудренный опытом» Мухаммед Хазнадар, кузен эмигранта Мустафы.

В том, что новый премьер, Мухаммед Хазнадар, 67 лет (глубокая старость по тем временам и местам) от роду, вечно на третьих ролях, очень послушный рамолик, фигура временная, все, кто хотя бы минимально следил за интригой, понимали, а прочим пресса разъясняла. По сути, от него требовалось одно: разгромить все, что построил Хайраддин, и когда кадры, подобранные генералом, были уволены, реформы отменены, осужденные жулики и воры рангом пониже выпущены, а рангом повыше начали возвращаться в Тунис, консулы, сказав старику спасибо, сообщили бею, что теперь он может назначить главой правительства кого сам пожелает. И бей пожелал Мустафу бен Исмаила.

Впрочем, этого молодого человека, подобранного еще подростком «одним тунисским офицером на набережной Ла Гулетты, где едва перебивался, собирая окурки» и подрабатывая проститутом, его высочество всегда желал. Ибо по всем откликам, парень был «так бесподобно красив, что сам Адриан, увидев его, изгнал бы из дворца Антиноя», а Мухаммед ас-Садок, даром, что многодетный, был на задок чрезвычайно слаб. В связи с чем, поселил «своего Адониса» в смежных покоях, на первых порах даже прерывая заседания кабинета, чтобы уединиться с ним, выдал за него дочь, тем самым породнив с династией, дал чин генерала и, наконец, 23 июня 1878 года назначил премьер-министром, хотя тот ни читать, ни писать не умел, бумаг боялся, а на заседаниях кабинета предпочитал курить гашиш.

Такой кадровый ход консулы весьма одобрили, в парижской прессе появились статьи о «молодом динамичном политике из самой глубины народных масс, ярком представителе нового поколения национальной элиты, способного внести струю свежего воздуха в затхлые коридоры Бардоского дворца», к новому премьеру приставили «компетентных политических советников», - ливанца с французским «протеже» и двух мальтийцев с британскими, и…

Очень скоро жители Туниса поняли, что Мустафа Хазнадар, если вдуматься, был честнейшим, яро радевшим за судьбу страны руководителем, а сам он, сидя на вилле под Марселем, печатал в тунисских газетах злорадные колонки в жанре «Получи и распишись». Коррупция, при Хайраддине загнанная в подполье, а в эпоху Мустафы-паши хотя бы ранжированная, стала нормой жизни, профессии сводника и сутенера – завидными (старые знакомцы премьер-министра получили высокие придворные должности и посты в министерствах), попилы и откаты стали настолько прозой жизни, что открыто закладывались в финансовую отчетность.

Слабые попытки самых отчаянных придворных сообщить бею о происходящем наталкивались на «добродушную улыбку и просьбу не придавать значения шалостям талантливого мальчика, который скоро перебесится и будет приносить стране пользу», зато борьба между креатурами англичан, французов , итальянцев и (понемножку) всех остальных в Доме Правительства временами переходила в драки, поножовщину, а пару раз и в перестрелку: отстаивая интересы боссов в тендерах на железнодорожные концессии, портовые привилегии, рудники и плантации, министры, директора департаментов и прочий чиновный люди, шли на любые жертвы.

Впрочем, всех подавляла Франция, «особые права» которой на высшем уровне никто не оспаривал. «С этого времени, — писал Хайраддин в мемуарах, — консул Франции стал всемогущ; бей услужливо смотрел ему в рот, Мустафа бен Исмаил и его проходимцы бежали к нему за указаниями по любому повод, а если он сам чего-либо просил, просьба исполнялась в тот же миг, с женской суетливостью». И за всем этим всем было как-то недосуг обратить внимание хотя бы на то, что в южных областях началась форменная война между племенами, не говоря уж о том, что платить налоги бедуины вообще не собирались.

В принципе, яблочко можно было даже не срывать, а просто подставить руку, - лодка не просто качалась, она тонула, - и на Берлинском конгрессе 1878, когда из уст главы французской делегации прозвучало, что, дескать, есть, мол, у Парижа некие планы, лорд Солсбери, как вспоминал Бисмарк, понятливо прищурившись, ответил: «Ах, этот Тунис! Берите Тунис, если хотите. Не так ли, граф?», - на что железный канцлер, пожав плечами, изобразил Ja.

Так и обтерли. Встала на дыбы только Италия, тоже считавшая себя полноправным членом клуба, алчущая колоний и вложившая в Тунис немалые деньги, но гордым потомкам древних римлян с британской учтивостью, галльским шармом и тевтонской однозначностью дали понять, что когда надо будет, их спросят, - и взбешенные пиноккио, оставшись без «компенсаций», ринулись ставить подножки Франции. Серия интриг и подстав затянулась на целых полтора года, однако в конечном итоге итальянцы добились только того, чтобы Париж, которому это надоело, решил не ждать 1885, на который было намечено, а решать тунисский вопрос срочно.

Оставалось только найти предлог, но предлог и искать не надо было: на прозрачном алжиро-тунисском кордоне, через который туда-сюда сновали кочевники, возя вековечную контрабанду, постоянно что-то происходило. Так что, когда 30—31 марта 1881 французские пограничники вступили в бой с племенем хрумиров и сведения об инциденте, да еще с тремя «двухсотыми», дошли до Парижа, радость была безмерна.

Естественно, французские СМИ хором взвыли про «варварское нападение диких хрумиров на африканскую Францию, предотвратить которое неэффективное, коррумпированное правительство бея не смогло». Естественно, европейская Франция немедленно предъявило Тунису ноту, известив о своем «праве и намерении оказать помощь правительству бея в деле восстановления порядка». Естественно, Палата депутатов тут же вотировала столько денег на «помощь Тунису», сколько попросили военные. И естественно, на границе с Тунисом началась концентрация французских войск. А протест бея Мухаммеда ас-Садока, 7 апреля нахально заявившего, что никакой помощи не надо, а вступление французских войск на его территорию «явится покушением на суверенитет Туниса, а также на интересы иностранцев, в частности на сюзеренитет Османской империи», остался не только без ответа, но и без внимания.

Бей, понимая, что вот-вот восточная сказка кончитая, стелился ковриком, протестовал, соглашался на любые уступки «при посредничестве держав» и клялся всем святым, от Корана до памяти отца, что «друга, вернее Туниса, у моей любимой Франции никогда не будет», но его метания всем были до лампочки. Англия и Рейх определились, и в такой ситуации ни интриги Италии, ни хмурая мина Турции, ни готовность Испании и России, если что, высказаться за Тунис, уже никакой роли не играла. 24 апреля 1881 французские войска перешли границу, поставив бея и его премьера перед нелегким выбором: сдаться сразу или все-таки помучиться.

Впрочем, во дворце Бардо, резиденции монарха, на эту тему даже не рассуждали; по воспоминаниям Сержа де Бойя, главу правительства, в основном, интересовало, какой ковер, - из Марокко или отечественный, - будет лучше смотреться в зале, где подпишут капитуляцию. Поэтому, не имея приказа, армия, сосредоточенная в лагерях Меджерды, не сделала ни единого выстрела. Да и будь приказ, вряд ли бы сделала: генералам, назначенным главой правительства, не верил никто, их в глаза называли (не знаю, как по арабски) «жопниками», да и в бея никто не верил, так что солдаты массами расходились по домами или, если хотели драться с «неверными», с оружием в руках уходили в горы.

Зная все это от лазутчиков, французы на регулярную армию не оглядывались: их тревожила только беспокойная Хрумирия, поэтому двинулись, в первую очередь, туда и к 28 апреля, захватив основные поселки, отрезали мятежные области от центральных районов. Правда, начался сезон дождей, дороги размокли, продвигаться стало сложнее, и французское командование приняло решение прежде всего поставить точку над самым главным i: 1 мая в Бизерте высадился 8-тысячный десант, форсированным маршем двинувшийся на столицу, а спустя 11 дней, в аристократическом предместье Мануба, генерал Бреар вручил консулу Теодору Рустану готовый текст франко-тунисского договора, после чего консул, генерал и два эскадрона кавалерии, прибыв в Бардо, предложили бею подписать «умеренные и корректные пункты».

Предварительно даже зачитав вслух: (1) отказ от «внешнего суверенитета», то есть, от права на внешнюю политику, возлагаемого отныне на «министра-резидента Франции», и (2) «временная оккупация» Туниса до момента, когда «высокие договоривающиеся стороны придут к обоюдному соглашению, что местная администрация способна гарантировать поддержание порядка». Со своей стороны, Франция гарантировала помощь против «всякой внешней и внутренней опасности, которая могла бы угрожать личности или династии Его Высочества».

Все это было сообщено предельно вежливо, с поклонами и без малейшей угрозы. Его Высочеству дали даже шесть часов на размышление. Но появление вместе с эскадронами эмира Тайеба, младшего брата бея, много лет жившего в политической эмиграции, вкупе с обмолвкой генерала, невзначай сообщившего, что «сохранение у власти лично месье Мухаммеда ас-Садока для Франции не является принципиальным моментом» к сколько-то долгим размышлениям не располагало. Всего через час бей, для которого этот аспект был принципиальнее некуда, сообщил, что, доверяя благородству Французской Республики, готов подписать. И подписал.

«В те дни я убедился, что мой народ достоин восхищения», - писал Хайраддин, - вполне справедливо. Первые же сообщения о смысле Бардоского Акта вызвали в стране совершенно одинаковую реакцию. Бея, ранее тихо презираемого, возненавидели, вся столица повязала черно-оранжевые ленты, в янычарские времена означавшие отказ в повиновении недостойной власти. В поддержку главы государства, напирая на «зато спас страну от войны» выступила только верхушка духовенства, сидевшая на льготах и дотациях, да еще мамлюкская элита, считавшая, что «французы – не самое худшее зло» и вообще предлагавшая переживать трудности по мере поступления.

Все остальные, - и «базар», и «улица», и «дворцы», - открыто говорили, что Мухаммед ас-Садок продал Тунис, что в правительстве нет ни одного патриота, только уроды, «жопники» и предатели, которых на кол пора, что в таких ситуациях, которая нагрянула, не считаться с мнение народа означает встать против народа, - и все, как один, включая «просвещенных людей», публично высказались в поддержку южных марабутов, требовавших (а в ряде регионов уже и успевших) начать джихад.

И поехало. Кполыхавшей вовсю Хрумирии присоединились племена севера, юга, центра, в их ополчения сотнями вливались солдаты и офицеры отказавшейся сложить оружие армии. К 17 июня в стране южнее, восточнее и западнее столицы не осталось ни одного неспиленного телеграфного столба, ни одного уцелевшего блок-поста, а в конце месяца во власти мятежников оказались почти все города Туниса; губернаторов выгнали, над управами подняли зеленые и черно-оранжевые флаги, иностранцы и «протеже» в панике бежали кто куда.

Однако, как и в 1864-м, события развивались стихийно: единого центра не было, а выдвинувшийся в лидеры Али бен Халифа, — 79-летний каид Габеса и Сфакса, шейх крупного племени, - реально держал в руках только свой округ, считаясь формальным лидером всех восставших лишь потому, что умело распускал слухи о связях со Стамбулом, откуда обязательно пришлют подмогу.Тем не менее, в его ставке, - в селении Махарес, - быстро сформировалась крупная, вполне боеспособная армия, его (в основном за возраст и мудрость) признали «самым главным» десятки племен, а в «дружественный союз» с ним вступили вожди всего Юго-Запада, от Кайруана до алжирской границы.

Вполне грозная сила, которую французы сразу же определили, как «более чем серьезный фактор». И все же, Али бен Халифа, принимавший участие в войне 1864, сознавал, что тогда погубило успешно стартовавшую инициативу масс, и делал все, чтобы не повторить ошибок «народного бея», рассылая всем подряд письма с обоснованием необходимости единства. Аргументы у него были: на глазах у всех, исступленно сражаясь в изоляции, гибли хрумиры, которых со 2 мая 1881 медленно и методично пережевывал, а после месяца тяжелейших позиционных боев и пережевал Иностранный Легион. Ни доблесть, ни воинские навыки не помогли: 27 мая сопротивление «Четырех Долин» прекратилось и хрумиры, получив обещание, что репрессий не будет, сдали оружие.

Такой исход сам по себе стал аргументом, дополнять который словесными уговорами не следовало: с 15 по 20 июня в том же священном городе Кайруан, где когда-то безуспешно уговаривал племена объединяться «народный бей», состоялся очередной «миад», - Великий Хурал, - однако с тем же результатом. Не споря с тем, что без единства всем будет худо, шейхи, каждый из которых считал пупом земли именно себя, сумели договориться только о координации действий, постановив, что признают Али бен Халифа «раисом», когда прибудут войска Порты и привезут с собой официальный султанский фирман.

Тем не менее, и такой куцый результат помог как-то организоваться, однако в середине августа, когда шейхи опять съехались поговорить, кончилось тем же, даже хуже, поскольку многие ехидно спрашивали: где же обещанные турки? – а представителям «самого главного», сознававшим, в какой сложной ситуации оказались, оставалось только молчать и делать вид, что не слышат.

В начале июля ситуация стала крайне проблемной. Мятежники давили на всех фронтах, уже не ограничиваясь защитой своих позиций, но переходя в наступление: в середине июля их конница двинулась на практически ничем не прикрытую (такого размаха событий никто не предполагал) столицу. Утром 10 июля разъезды бедуинов наделали шуму в элитных предместьях, а через неделю всего в 4 километрах от Туниса сосредоточилось не менее 5 тысяч пехоты и под тысячу всадников под зелеными и черно-оранжевыми знаменами.

Правда, французы успели укрепить периметр, сделав штурм заранее обреченным, но сам факт их пассивного сидения в осаде стимулировал присоединение к «колорадам» новых, пока еще наблюдавших, чья возьмет, племен, - и французское командование приняло решение хотя бы расширить зону контроля. Оставив огрызки бейской армии, на которую никаких надежд никто не возлагал, в лагерях, чтобы, по крайней мере, не ударили в спину, части Иностранного Легиона двумя колоннами по тысяче бойцов каждая и полным набором техники пошли вперед, имея приказ занять два важных стратегических пункта – Загуан и Хаммамет, потеряв которые, тунисцы теряли и всякую возможность угрожать столице.

Но не вышло. То есть, Загуан 26 августа все-таки пал, а вот на подступах к Хаммамету французы споткнулись, утратили темп и после трех дней упорных боев, понеся тяжелые потери, были принуждены отступать куда быстрее, чем это, как писали парижские СМИ, «позволяли гордость и приличия». Успех тунисцев был безусловен, «размышлявшие» племена приняли решение, а французы вновь занялись инженерными работами вокруг столицы протектората.

Параллельно, разумеется, попробовали и запустить пряник. По совету бывшего консула, а ныне министра-резидента Теодора Рустана, знавшего реалии Магриба, как свои пять пальцев, власти предложили противнику поговорить. И когда пришло согласие, направили к лидерам атакующих Тунис войск, Ахмеду бен Юсуфу и Али бен Амары, представительные делегации, включавшие, помимо чиновников бея, шейхов и улемов Алжира, настолько авторитетных, что их слово имело вес во всей Сахаре, от Триполи до Марокко.

Предложения были более чем щедры: указав на то, что создать Франции сложности можно, но победить тех, кого не победили ни Абд-аль-Кадир, ни Мукрани, нельзя, послы бея сообщили, что его высочество гарантирует лично вождям серьезные деньги и должности, их людям – полную амнистию, а их племенам – полный набор старых льгот плюс дополнительные. Что же касается веры, то все будет, как в Алжире, где никто никого не крестит насильно и духовенство имеет реальные привилегии.

Сомнений в том, что это не блеф, не было: исполнение обещаний представителей бея гарантировали французы, а серьезность гарантий подтверждали алжирские авторитеты. И тем не менее, ответ, доставленный посланниками, власти протектората обескуражил. Ни Ахмед бен Юсуф, ни Али бен Амары не скрывали, что в окончательную победу не верят, признавали, что деньги, льготы, должности и амнистия – это здорово, и не оспаривали, что в Алжире на ислам никто не посягает.

И тем не менее, никакие уговоры не помогли: оба полевых командира отказались, причем, общаясь с гостями порознь, сформулировали примерно в одних и тех же словах – дескать, объяснить не можем, но и сложить оружие не можем, потому что и мы, и наши люди воюем не за что-то, что можно съесть или потрогать, но за право остаться самими собой и уважать себя.

Естественно, столь нерациональное объяснение исключало любую сделку. В конце августа и в сентябре, когда на тропу войны вышли племена юго-запада, последние из тех, кто все еще размышлял, действия «колорадов» уже создали угрозу власти бея, - вернее, французов, - на 95% тунисской территории. А поскольку подкреплений из Европы все не было и не было, племена творили, что хотели, в конце концов, прорвав цепь блок-постов, - некоторые при этом вырезали поголовно, - и прорвались далеко в глубь «зоны контроля», а 30 сентября перерезав железную дорогу Тунис — Беджа и захватив железнодорожную станцию, персонал которой погиб в полном составе.

Еще через несколько дней конница Али бен Амары заняла отлично укрепленный городок Тестура, тем самым, вынудив слегка пришедшую было в себя армию бея «отступить очень далеко и быстро», а войска Ахмеда бен Юсуфа блокировала мощный гарнизон Кефа. И Парижу стало ясно, что полумерами не обойтись: события в Тунисе срывали эскалацию в Индокитае и не позволяли, как планировалось, готовить захват Мадагаскара. Нужно было гасить, срочно, в Тунис начали перебрасывать войска, собранные для дальних экспедиций, и скоро количество штыков и сабель, находившихся в распоряжении властей, увеличилось вдвое, зашкалив за 50 тысяч обученных солдат.

Такой силе «колорады» противостоять не могли. То есть, и могли, и противостояли, но перелом постепенно намечался. В начале сентября при поддержке флотской артиллерии, французам удалось, наконец, овладеть Хаммаметом, что означало прекращение блокады Суса. А значит, и снятие угрозы Тунису, из-под которого отряды бедуинов, больно покусавшись, ушли 10 октября, позволив французам создать плацдарм для перехода в генеральное наступление, задачей которого было взятие Кайруана, «морального центра» восстания, после чего все дальнейшее стало бы уже делом техники. И когда 17 октября наступление началось, - одновременно на трех направлениях, - сразу же стало ясно, что перелом наступил.

Повстанцы не бежали, они сражались за каждую скалу, за каждый куст, но остановить продвижение неприятеля к Кайруану просто не могли. Артиллерия, которой у французов было много, делала свое дело: атаки конницы Ахмеда бен Юсефа захлебывались одна за другой и даже своевременный приход на подмогу отрядов Али бен Амары, прикрывавших Кайруан с запада, ситуацию не исправили. 25 октября объединенные силы «колорадов» потерпели поражение, Али бен Амара, считавшийся неуязвимым, погиб, и его смерть настолько потрясла бойцов, что гарнизон хорошо укрепленной цитадели «сердца тунисского ислама» открыл Железные Ворота, почти не оказав сопротивления.

26 октября «неверные» вошли в крепость, еще никогда никому не сдававшуюся, а спустя два дня подошли подкрепления, жестко зачистившие весь священный город, - и генерал Этьенн, сопровождаемый десятком офицеров, на коне въехал сперва в Большую мечеть, а затем в «завию» (духовную семинарию) Сиди-Сахби, где его вороной опорожнился прямо в центре молельного зала. Это было впервые, и это было уникально: ни до, ни после, покоряя мусульманские государства и народы, - а покорили они немало, - французы не позволяли себе ничего подобного. Такое кощунство многих возмутило и в Тунисе, и в Алжире, и даже в Париже, откуда потребовали разъяснений. Однако когда месье Этьенн сообщил, что «действовал таким максимально грубым образом, чтобы показать местным фанатикам, что мы не остановимся ни перед чем, и для них же будет лучше, если они поймут, что могут погибнуть все, как можно скорее», пояснение приняли с пониманием.

Падение Кайруана для тунисцев стало страшным ударом. Согласно древнему пророчеству, любого, посмевшего осквернить Большую Мечеть, немедленно должна была поразить молния, но молния никого не поразила, и месье Этьенн был живее всех живых, а это озадачивало. К тому же французские кавалеристы, посланные «вырывать с корнем», действовали крайне жестоко, даже круче, чем при подавлении восстания Мукрани за десять лет до того. Они угоняли скот, сжигали имущество всех подряд, не спрашивая, кто против бея, а кто за, - а это озадачивало еще больше.

Руки опускались, люди начинали думать о семьях и о себе, и когда после тяжелейшего, почти непрерывного сражения 30 ноября – 17 декабря каратели «умиротворили» все побережье, включая владения Али бен Халифы, организованное сопротивление сошло на нет. Часть разбитых, поредевших и дочиста разграбленных племен запросила мира, умоляя только о пощаде, однако сломавших было мало, - большинство, пусть и потерпев поражение, побежденным себя не считало.

Зеленые и черно-оранжевые знамена по-прежнему реяли над песками, в полном соответствии с решением последней «миады» повстанцев, постановившей ни при каких условиях не прекращать войну, в крайнем случае, отступив на юг, где европейцев сама природа бить будет, а если карта вовсе уж не ляжет, уйти в Триполитанию, «под благородную опеку султана и халифа правоверных». Но пока до такой крайности еще не дошло, а Крайний Юг, - то есть, засушливо-песчаный Сахель, где и бедуинам не всегда бывало легко, - в самом деле, поумерил галльский кураж.

Здесь отступившим удалось перевести дух, собраться с силами, а когда к ним, на что они очень надеялись, подошли ополчения южан, да еще и донеслись слухи о каком-то Араби-паше, прогнавшем европейцев из Египта, - об этом подробнее в «египетском» цикле, - показалось даже, что судьбу получится переломить в свою пользу. Начиная с первых чисел февраля 1882 небольшие партии «колорадов» начали прорываться на север.

Успех каждой вдохновлял десяток других, а успехов, хотя и мелких, было много. Повстанцы прекрасно знали и умели использовать нюансы местности, им помогало население, а французы, раз за разом терявшие их след, называли их «невидимками». Неуловимые и невероятно мобильные, они, словно с неба падая в разных районах центра страны, громили станции Франко-Африканского общества, жгли постройки, грабили амбары, а вслед за тем пропадали неизвестно куда, - и власти бесились.

«Очередные инциденты на прошлой неделе, — доносил 16 марта в Алжир и. о. министра-резидента, — показывают, что рапорты о подавлении бунта, мягко говоря, искажают истину. Военные хотят выглядеть браво, но я всерьез боюсь, как бы эти частичные неудобства не предвещали новый всеобщий мятеж. Чтобы его предупредить, надо сегодня же, если не догадались вчера, со всей энергией приступить к самым широким репрессиям. В случае отказа, прошу принять мою отставку».

Отказа не случилось, ответ пришел в стиле «Все, что сделает предъявитель сего, сделано на благо Франции и с моего ведома». В конце марта, французы начали операцию «Прачечная». Две мобильные колонны, усиленные отрядами лояльных алжирских бедуинов, двинулись на юг, получив разрешение на «применение любых мер, кроме милосердия», и уже 2 апреля был занят Меденин, крупнейший оазис тунисского Сахеля. За колоннами, пишет очевидец, «не оставалось зеленого, только красное и намного больше черного»: каратели жгли всё, вплоть до колыбелек, угоняли и убивали скот, вытаптывали на корню посевы, вырубали оливы и финиковые рощи, заваливали падалью колодцы, и самое главное, брали под контроль «ксуры», хранилища летних запасов воды.

Для южан, а тем паче, для всех остальных, к специфике Сахеля не приспособленных вовсе, это означало смерть, и смерть мучительную, - так что, с приходом сезона песчаных бурь, повстанцы начали сдаваться. Люд попроще, в основном, крестьяне и племена «второго класса», просил прощения и получил его, отделавшись штрафами, а вот «вольные», гордые и упрямые, перейдя турецкую границу, потянулись на восток, в Триполитанию.

Угли, конечно, тлели еще долго. Все лето и всю осень «партии» по 500, а то и 1000 сабель, прорываясь сквозь цепь блок-постов, ходили в глубокие, аж до Туниса, рейды, и только к Рождеству изрядно обезлюдевшая страна «оценила прелести мира». Всего, по французским данным, ушло около 140 тысяч душ, 1/7 населения протектората, хотя турки приняли их очень благожелательно, жизнь на чужбине оказалась не сладкой. Убогая и нищая «глубинная» Триполитания просто не могла прокормить массу голодных. Начались раздоры с местными, потом между собой, и жизнь стала вообще Джехеннемом.

Понемногу беженцы начались возвращаться, благо, французы позволяли. К 1885-му «принесли извинения бею» более 110 тысяч, то есть, абсолютное большинство, - а в декабре 1885 вернулся и «самый главный», но не Али бен Халифа, умерший 14 ноября 1884, а его сын и преемник Рашид. Мелкие пограничные стычки с самыми непримиримыми затянулись до 1888, но это уже шло в разделе криминальной хроники, не мешая la belle France строить дивный новый мир, юридической основой которого стала «конвенция Ла-Марс», подписанная новым, согласным на любые позы беем Мидхатом 8 июня 1883.

«Горячую просьбу» бея о замене «режима временной оккупации» на «режим дружественного присутствия, не ограниченный во времени», Париж благосклонно удовлетворил, а чтобы все было красиво, в первой же статье говорилось: «С целью облегчить французскому правительству осуществление протектората Его Высочество бей обязуется приступить к осуществлению административных, юридических и финансовых реформ, которые французское правительство сочтет полезными и предложит».

Сказано - сделано. Сразу после подписяния, французское правительство сочло полезным и предложило уступить Франции, помимо «внешнего суверенитета» и суверенитет «внутренний», то есть, право самостоятельно осуществлять власть на территории страны, и Тунис, формально независимый (по букве конвенции бей обязался всего лишь «консультироваться с представителями державы-покровительницы»), стал придатком Французского Алжира.

По мнению «державы-покровительницы», - на эту тему почти 70 лет изощрялась пресса, - это было очень хорошо и полезно, в первую очередь, для самих тунисцев. И в чем-то таки да. Французы выкупили долги бея, наладили финансовую систему, внедрили гражданские права, как в Европе, построили заводы, верфи, фабрики, начали разработку руд. И все бы хорошо, но вся эта роскошь, в сущности, ориентировалась только на колонистов, хлынувших в протекторат потоком, - вскоре их стало почти 8% от всего населения, - благо лучшие земли побережья (Сахель не интересовал никого), конфискованные у мятежников, передавались им почти даром.

И всеми правами и привилегиями, вплоть до выборов в Консультативную Ассамблею, - такой себе квази-парламент при его высочестве, - пользовались почти исключительно они, основная же часть «местных» тянула лямку, подчас (в глубинке) даже не зная, что над беем тоже есть власть. Но, правда, «достойных людей», сделавших все, чтобы Тунис пришел в тихую гавань демократии, новые владельцы страны не забыли. Официально утвержденная «La politique des grandes families», - «Политика для великих семей», - полностью уравняла мамлюков, вождей «вольных» племен и марабутов с европейцами. Как сословие, власть они потеряли, но на личностном уровне не потеряли ничего: им оставили виллы, дворцы и поместья, позволили делать карьеру в армии и в аппарате, а духовенству предоставили массу льгот, льстя и всячески приручая.

«Очень быстро и почти без исключений, - писал Жак Пеллегрэн, - великие семьи Туниса срослись с протекторатом и служили ему с той же, если не большей преданностью, с какой они служили бейскому режиму. Однажды, за партией в биллиард, я позволил себе спросить месье Абдуррахмана, почтенного седовласого мамлюка, министра и столпа высшего общества, не сожалеет ли он об утраченной независимости. Вопрос мой был воспринят с удивлением. "Ах, mon amis, - ответил сей патриарх, поняв, что я не шучу, - как же Вы можете об этом спрашивать? Независимость – что это такое? Это всего лишь игрушка, совершенно излишняя для тех, кто не может ее себе позволить. Нет-нет, положительно никакой независимости! Все, что мне нужно, это уважение, высокий пост, достаток и сознание, что чернь есть кому обуздать"».

А теперь оставии Алжир и Тунис наслаждаться благами общения с Францией и развернемся на восток, в Триполитанию, куда, если помните, в 1835-м вернулась, а к 1855-му окончательно закрепилась Османская империя. Зачем нужна туркам была эта Аллахом забытая провинция, где о нефти и газе тогда было не знамо, не слыхано? А хрен его зна. Скорее всего, просто ради ощущения себя (хотя бы для внутреннего употребления) все еще великой державой. Ну и, конечно, из-за нескольких портов, где можно было принимать караваны с юга, взимая с иностранцев пошлину за экспорт.

Поскольку же на пошлины с караванов претендовали и «люди песков», по которым караваны шли в Триполи, а терпеть убытки не хотелось, но и тратить деньги на охрану путей, где все равно с бедуинами справиться было проблемно, турецкие власти, мудро решив клин клин вышибать, приручили воинственный тарикат Маданийя, помогавший им давить мятежи из уважения к халифу в Стамбуле. Марабутам дали льготы, титулы, долю от портовых пошлин и статус типа казачества с обязательством не вмешиваться в их внутренние дела, и те рады были стараться. Цивилизовать же их, несмотря на сотрясавшую Порту эпоху радикального Танзимата (верхушечных, но яростных «реформ во имя прогресса», осуществляемых «Новыми Османами»), никто не спешил, справедливо полагая, что пусть себе живут, как хотят, лишь бы не мешали.

Так оно по меридиану от побережья на юг, через собственно Триполитанию и географически продолжавший ее Феццан и установилось. А вот в Киренаике, западной области провинции, параллельно Триполитании и Феццану уходящей от побережья в «землю черных», было сложнее. Не то что там не на кого было опираться, - как раз было, но единственная потенциальная опора, альтернатив которой не существовало, была «вещью в себе».

Дабы не растекаться, напомню уже не раз сказанное: в описываемое время, то есть, в XIX веке, от самого его начала, в Сахеле, - сколько-то пригодной для жизни зоне Сахары, длиннющей полосой рассекающей пески от Судана до Атлантики, - кипела и бурлила общественная жизнь. Десятки и сотни кланов, племен, племенных союзов, арабы, берберы и туареги, резали друг друга за жизненное пространство, за оазисы, за колодцы, за караванные тропы, за право брать дани с оседлых терпил, - и это надоедало, а поскольку надоедало, ученые люди, изучившие Коран наизусть, искали выхода.

А выход лежал на поверхности: чтобы взаимно не истребиться, а напротив, повысить жизненный уровень, следовало объединить усилия и идти грабить соседей. Или, как это оформлялось на вербальном уровне, - да и думали ученые люди именно так, - нести свет просвещения истинной верой в земли несчастных «многобожников», живших южнее песков. Ну и, понятно, просветив, окормлять. Так возникали тарикаты. Один за другим. В невероятных количествах. Некоторые, если у наставников не хватало харизмы, угасали сразу, на корню, другие, проиграв схватку за лидерство, сливались с конкурентами. Но были и удачники типа Османа дан Фодио, создавшего (подробнее смотри в «чадско-нигерийском» цикле) халифат Сокото и показавшего бедуинам, что небывалое таки бывает, и признанного «махди».

Однако к середине века просвещать стало почти что и некого. А трубы горели. И один из таких энтузиастов просвещения, не очень молодой алжирский марабут Мухаммед бен Али ас-Сенуси, решив, что воевать с французами в качестве полевого командира второго эшелона ниже его достоинства, отправился в Мекку, где подыскал наставника, уважаемого улема Ахмеда бен Идриса. А когда тот умер, в 1837-м, основал Сенуссия, - тарикат своего имени, - с обязательной в таких случаях «завией» - духовной семинарией-общежитием-казармой, и дело пошло.

Один из многих, он отличался от этих многих яростным характером, обаянием и многими талантами, - эрудит, одаренный мистик-визионер, толковый историк и яркие поэт (это в песках ценилось), в принципе, он не говорил ученикам ничего нового. Лекции его и проповеди были очень тривиальны: идеал – суровая и справедливая община, как при «праведных халифах», основа жизни – только Коран и «достоверная» сунна, все позднейшие наслоения и толкования – мусор, а мазхабы (шариатские толки) – опиум для народа. И так далее.

То есть, чистейшей воды «салафия», - суннитское пуританство, - вроде уже известного тогда ваххабизма, только еще строже. Но, с другой стороны, Мухаммед бен Али, опираясь на творчество великого Аль-Газзали, перед которым преклонялся, признавал и суфизм с его правом на собственный поиск и пониманием харизмы, как дара, посылаемого свыше; как сам он наставлял, «это два прекрасных цветка, очень различные на вид, но произрастающие на одной почве».

Естественно, европейцев сей ревнитель древней чистоты терпеть не мог, жизнелюбивых, на его взгляд, «склонных к суетным благам» каирских и тунисских улемов глубоко презирал, а светских государей-реформаторов вроде египетского Мухаммеда Али и деятелей турецкого Танзимата рвал и метал каждую пятницу. От всей души обличая в том, что «все они заодно с кафирами и скоро примут крест, а иные из них, возможно, уже втайне и приняли». То есть, еще раз, ничего принципиально нового. И тем не менее, именно его проповеди нашли отклик в сердцах кочевников Триполитании, а если точнее, ее запада – Киренаики.

Почему именно ас-Сенусси, а не кто-то другой, глупо и гадать. Всегда выигрывает один, а кто конкретно, так это, как говорят турки, «кисмет». То есть, Судьба. Которая с большой буквы. Но исследователи, в том числе, знаменитый знаток тонкостей ислама Карло Наллино, полагали, что именно его призывы наилучшим образом ложились на душу «людям песков». Нищим, храбрым, жаждущим чего-то лучшего и притом душами и телами впаянным в лабораторно чистую, как во времена Пророка, «эпоху варварства».

Идея государства-общины, которая в то же время община-государство, где все, кроме осененного благодатью верховного арбитра, равны и братья, упала в хорошо унавоженную почву. «Синтез решения повседневных бытовых проблем с мистикой, заботы о материальном благосостоянии с не меньшей заботой о моральном совершенствовании, законных наслаждений земной жизнью с подготовкой к жизни вечной и формирование мощной мусульманской державы для «священной войны» против неверных с добычей и обращением побежденных в рабов» привлекал сотни и тысячи неофитов. Так что, первые эмиссары, отправленные очередным «махди» щупать почву, времени зря не теряли.

Они ездили от оазиса к оазису, добрались до Феццана, и чем более дремучи, глухи и далеки от цивилизации, даже в специвически-сахарском понимании, местности, тем внимательнее их слушали и тем искренне просили остаться. И не только правоверные, но и «многобожники». Причем, не рядовые: в 1838-м в ряды сенуситов записался вместе со всем своим «царством» (отказы не принимались) царек маленького государства Вадаи, став с того времени султаном и «рукой махди» в тогда еще «бесхозных» землях южнее границ Киренаики.

После чего, с удовлетворением убедившись, что он таки прозрел наставления Всевышнего, покинул священную Мекку сам «махди», в 1843-м основал в киренских горах Белую Завию Эль-Бейда, а в 1856-м, когда влияние его уже не оспаривалось никем, и Большую Завию в богатом оазисе Джарабуб, - первый официальный идейно-политический центр тариката.

Впрочем, в 1859-м «махди» ушел к гуриям, а братство, - ведь благость передавалась по наследству, возглавил его сын Сейид аль-Махди, стоявший у руля более сорока лет, аж до 1902, и раскрутивший запущенное батюшкой колесо по-настоящему. С 1855 по 1888 сенуситы, прекрасно организованные, дисциплинированные и вооруженные, «просветили» десятки «черных» вождеств и «княжеств», - Эннеди, Тибести, Борку, Канеме, - став реальной политической властью, и чем успешнее шло «просвещение», тем глубже на юг сдвигался центр. В 1895-м из обжитого Джарабуба – в Куфру, поближе к озеру Чад, а в 1899-м и вовсе на берега озера, в Гуро.

Это уже было настоящее государство, правда «очень старого типа», ничем не отличавшегося от средневековых магрибских теократий. Превыше всего Коран и хадисы, сразу после них – наставник, который явился в мир, чтобы избавить людей от несправедливости и зла, чуть ниже наставника – «хауас» («особые»), самые близкие соратники и родственники, совет которых помогал лидеру, но ни в коем случае не мог с ним спорить. Еще совсем чуть-чуть ниже – «шейхи завий», вожди восьми племен, первыми признавших Сенуссийю, полновластно распоряжавшиеся жизнью и судьбой своих «хванов» (братьев), воинов-учеников, живших в завиях и выполнявших поручения наставников.

А все остальные – «мунтасибы» (примкнувшие). От них не требовалось ни знания канонов тариката, ни даже какого-то рвения в вере, но за нерадивость в «божьем труде» (обязательные отработки «на братство» по два дня во время сева и уборки урожая), невыплату налогов и уклониние от «добровольных пожертвований» натурой, деньгами или импортными товарами, карали терпил неукоснительно и строго.

Короче говоря, нормальный ранний феодализм с нормальной лестницей. От лордов к баронам, джентри и вольным йоменам, с огромным земельным фондом (200 тысяч гектаров лучшей земли Киренаики и Феццана). Но, правда, с магрибскими узорами в виде тысяч рабов, пахавших на строительстве крепостей, каналов и прочего, - и турецкому губернатору это никем не признанное, но и ни в чьем признании не нуждавшееся государство не подчинялось ни в коей мере. Разве что милостиво не мешало жить и за определенную долю от оборота не грабило, но охраняло караваны.

В остальном отношения были холодновато-корректны, типа «мы вас не трогаем, вы нас не трогаете», но все же враждебности к «людям халифа» Сейид аль-Махди, в отличие от покойного отца, не испытывал, подозрений тоже не имел, и контакты постепенно налаживались. В конце концов, вообще «нелюдью», само общение с которой оскверняет мусульманина, считались только европейцы, от которых нельзя было брать ничего, кроме оружия, да и то, следя, чтобы случайно не осквернить себя прикосновением, а рядовому сенуситу с «пришлыми кафирами» просто-напросто запрещалось разговаривать. Разве что насмешки ради, прежде чем зарезать.

А турки? Что ж, греховные, конечно, позор уммы, но все же мусульмане, значит, у них есть шанс, а в общении с ними нет ереси, и даже полезным вещам у них учиться не запрещается. Так что, с официальными властями, никакого вмешательства в свои дела не позволяя, сенуситы вели дела, позже перешедшие и в союз, даже с формальными признаками подчинения вроде славословий в молитвах султана, как верховного лидера уммы. Такую линию упорно вел Сейид аль-Махди, рассылая по завиям строжайшие указания вести себя хорошо и будучи по делам в Триполи, строго соблюдать османские законы.

Турки, со своей стороны, такой политикой опасного «как бы подданного» дорожили, не обостряли, не лезли, куда не надо: еще в 1856-м, при жизни основателя тариката, либеральный султан Абдул-Меджид I «даровал» сенуситам освобождение от налогов и право собирать «на их территории» (включая Бенгази и Джербу) подати в пользу братства. Правда, сами сенуситы, по своим канонам никаких монархов не признававшие, а дядю из Стамбула условно чтившие только как халифа правоверных, эти льготы называли «подарком Аллаха», но себя при этом признавали «конницей султана», а ничего большего власти Триполитании от них и не хотели; у властей были иные заботы.

Как и все романтики-либералы XIX века, «Новые Османы» были фанатиками идеи, которую насаждали везде, где по их теоретическим выкладкам имелись хотя бы минимальные условия и возможность насаждать прогресс, не получив сдачи. В песках такой возможности не имелось, вот и не насаждали, зато в Триполи и вообще на восточном побережье развернулись вовсю. Не глядя даже, что жители эйялета, способные хотя бы как-то понять, о чем идет речь, составляли крохотное, на уровне погрешности меньшинство, в целом, до 2-3 тысяч душ, в самых «чистых кварталах», да и то условно.

Это считалось временными сложностями, которые можно преодолеть по ходу дела, - и разнообразные бирюльки вроде разделения властей, светского образования, судов «европейского образца», прессы, внедрялись упорно и настойчиво, на бумаге выглядя даже красиво, но по сути оставаясь косметикой. Даже с запретом Стамбула на «продажу и вывоз черных невольников» вышел облом: работорговцы просто не обратили на новеллу внимания, а стали, во избежание неприятностей, попросту обходить турецкие таможни, командовать которыми из Стамбула прислали излишне восторженную молодежь.

Так что, основным результатом отказа от (как писал Мидхат-паша) «этой позорной дикости» стал резкий рост цен на живой товар, которым продолжали торговать вовсю, не глядя на штраф и сроки за контрабанду. В районах же, сидевших под сенуситами, о таких глупостях никто даже не заикался, там все было, как исстари велось. А тем временем Танзимат, упершись в объективную реальность, ни к чему такому не готовую, выдохся, и когда в 1876-м в Стамбуле у руля встал Абдул-Хамид II, решивший «подморозить» расшатавшуюся в ходе социальных экспериментов империю, «господа Сахеля» приняли перемены с полным удовольствием.

Колесо шустро закрутилось назад. Новый султан полагал (возможно, в самом деле, искренне) «лучшим либералом Порты», но за либеральные речи, недавно еще весьма поощряемые свыше, теперь можно было угодить на нары, если вообще не попасть на нож «хулиганам». Вольнодумие, даже по меркам Триполитании, крайне не одобрялось, и вообще, эйялет, наконец, начал приносить центральным властям прямую пользу, как место, где быстро вымирали политические ссыльные всех ориентаций – армянские дашнаки, курдские пешмерга и нежные стамбульские образованцы. Опорой новых властей, как и вообще в Порте, сделались самые фанатичные улемы, «уличные муллы» и марабуты «братств», умевшие и, больше того, считавшие своим священным долгом науськивать дремучие предместья на все новое и непривычное.

Ранее тихо ворчавшие, они теперь выпускали пар: в Триполи регулярно громили редакции газет, сожгли обе светские школы и настолько запугали судей «нового образца», что те просто-напросто убежали в Стамбул. Зато с сенуситами Абдул-Хамид II нашел общий язык раз и навсегда. По его приказу губернатор Бенгази наладил связь с Сейидом аль-Махди, лично встретился с ним, на Босфоре открылось постпредство Сенусийи и даже завия, - правда, не снискавшая никакой популярности: если уж в Триполи сенуситов не любили, считая «сектантами и варварами», то в Стамбуле о них вообще слышать никто ничего не желал. Кроме Его Величества, имевшего на пусть и «дикарей», но воинственных, идейных и очень многочисленных, свои планы.

Честолюбивому Абдул-Хамиду, последнему абсолютному монарху Порты, очень не нравилось, что после серии англо-французских соглашений к 1899-му Порта окончательно потеряла Судан, зато Франция начала подъедать районы озера Чад, подбираясь к турецким владениям. А поскольку территории эти считали своими и фактически контролировали сенуситы, ни французов, ни кого угодно не боявшиеся, у Турции появился широчайший веер возможностей показать, что она, Иблис побери, не «больной человек Европы», но великая держава.

В 1901-м, продвигаясь в определенные им по договору с Лондоном земли Канема, некогда величайшей империи, но к тому времени уже пестрому конгломерату племен и кланов, французы впервые столкнулись с сенуситами, естественно, оказавшими сопротивление. Удачное, но потребовавшее максимальной мобилизации.

В связи с чем, после смерти в 1902-м уже казавшегося бессмертным Сейида аль-Махди, главой братства (фактически, государства), вопреки обычаю и даже канонам тариката, избрали не его старшего сына, книжника и богослова, а племянника Ахмеда аш-Шерифа, имевшего репутацию эффективного управленца, опытного дипломата и умелого военачальника, - а он первыми делом направил послов в Триполи, предлагая забыть о всех противоречиях и перевести «партнерство» в «родство», то есть, официально соглашаясь признать себя вассалом Порты.

Естественно, из Стамбула сразу же пришло согласие, выдержанное в самых уважительных и теплых, на грани патоки тонах: Абдул-Хамид полностью поддержал братство, особо подчеркнув, что, как султан, считает нападение кафиров на сенуситские завии агрессией против Порты, а как халиф, посягательством на исламские ценности, и потому поможет всем, чем может.

Параллельно, однако, будучи политиком и видя в сенуситах, как сам он говорил, «полезных на данном этапе, но вредных в целом дикарей», Его Величество вел секретные переговоры с французами, в 1906-м подписав соглашение, - тоже, естественно, строго секретное, - о сохранении статус-кво на триполитанской границе. В итоге, вся поддержка его свелась к усилению турецких гарнизонов в Феззане и нагорье Тибести, - после чего сенуситы потеряли контроль над этими регионами, но, правда, получили возможность там при нужде отсиживаться, - и в поставках вооружения воинам братства.

Таким образом, сенуситам пришлось воевать с Францией один на один, хотя султана они в этом не обвиняли. Представители Триполи время от времени показывали им турецкие газеты с публикациями о восстаниях в Македонии и Западной Армении, поясняя, что это очень тяжелые войны, требующие от Порты максимального напряжения сил, но как только аскеры султана победят супостата, они тут же придут в Сахару, - и «люди пустыни» верили.

Сражения шли без перерыва, французы медленно продвигались вперед, братство, потеряв Канем, закрепилось в султанате Вадаи и в области Борку, и тем не менее, хотя месье порой приходилось туго, в целом, сенуситы, в вооружении неизмеримо уступашие протикнику, потеряли инициативу и положение их ухудшалось. Потери были очень велики, к тому же, в боях гибли лидеры, которых положение обязывало вести воинов в атаку. В 1909-м пал Абеше – столица Вадаи, одной из главных баз братства, и хотя вслед за этой неудачей Ахмед аш-Шериф несколько раз вдребезги разбил французские колонны, его успехи имели разве что тактическое значение, не переломившее ситуацию, которую, впрочем, и не могло переломить. преходящее значение.

Правда, в 1911-м, накануне вторжения итальянцев, - о чем ниже, - турецкие гарнизоны получили подкрепления, а их коменданты – указание скрытно помогать правоверным, и это помогло. Но очень скоро началась Триполитанская война и турки ушли на север, после чего братству пришлось оставить не только Вадаи, но и Борку, и Эннеди. А затем и вообще сосредоточить все силы на севере, где ситуация была куда принципиальнее, - и французы, оккупировав бывшее сенуситское Приозерье, включили его в состав колонии, названной Чадом в честь озера.

Между прочим. Чуть уклоняясь, ибо уместно, для всех, кому памятна трагедия Ливийской Джамахирии, скажу, что именно во второй половине XIX века были заложены многие мины, рванувшие через сто лет. Фактически с того времени собственно пути Триполитании и Киренаика, ранее бывшей всего лишь восточной областью державы Караманлы, а затем эйялета, всерьез и надолго, а по факту, даже и навсегда разошлись.

То есть, они, конечно, административно остались вместе, но на востоке и на западе сформировались две разные, скажем так, «политические прото-нации». Естественно, не на этнической основе (какие уж там этносы с десятками племен и сотнями кланов?), а на «психологии самоосознания». Подданные Сенуссии, - фактически, отдельного государства, с собственной идеологией, собственными социальными институтами, кальками далекого прошлого, и собственных приоритетах, завязанных на «земли черных», - стали чем-то совсем иным, нежели обитатели куда более развитой, насколько применимо это слово к тамошним реалиям, Триполитании.

Жители запада, в той или иной степенью затронутые влиянием стамбульских реформ, что-то читавшие, следившие за событиями в Тунисе и Египте, по мере сил мечтали о Прогрессе, под влиянием уже известного нам по «египетскому» циклу Джамаль ад-Дина аль-Афгани склоняясь к «классическому национализму» XIX века, оформленного в панисламистские тона. Сенуситов они считали узколобыми сектантами, с которыми и сосуществовать-то сложно. Вот именно этот нюанс, когда вся власть после обретения независимости оказалась у «фанатиков из Бенгази», привела в 1969-м к триполийской «революции аль-Фатих», а 44 года спустя к бенгазийскому реваншу. Впрочем, это уже дела грядущие, так что, вернемся в колею.

Младотурецкая революция 1908 в Порте Триполитанией была принята, мягко говоря, неоднозначно. Очень немногочисленная «чистая публика», - чиновники, богатые торговцы, всякого рода образованщина, - события горячо поддержало, активно радовалась переменам, восторженно участивовала в выборах в стамбульский меджлис. И натурально, гремела в газетах на все темы, от благ конституционного строя и необходимости прогресса до реформы ислама и даже об эмансипации женщин, но эти круги расходились только по поверхности.

Подавляющее большинство угрюмо помалкивало, - эпоха «благочестивого» Абдул-Хамида ширнармассы вполне устраивала, а что до востока, так братство и вовсе встретило перемены в штыки, справедливо рассудив, что «греховность и растление» перешли в контратаку. В иное время, поскольку поступаться принципами сенуситы не умели, такой разлом неизбежно рано или поздно привел бы к гражданской войне, но ситуация имела специфику: что бы ни творилось в Стамбуле, над эйялетом нависла одна на всех опасность, исходящая с севера, от Италии, которая, собственно, своих планов и не скрывала. Да и оснований скрывать не имела: Англия, Австро-Венгрия, Рейхя, Испания и Франция, решивяхоть как-то поощрить вечно обиженный Рим, отказались от притязаний на, в общем, никому не нужные Триполитанию и Киренаику в пользу итальянцев, полностью развязав им руки.

По сути, только серия неудач в Эфиопии, не говоря уж об экономических кризисах, отсрочило исполнение «римской мечты» на несколько лет, аж до осени 1911, когда плод, наконец, созрел. «Международный концерт» подтвердил, что «ограниченная война» не противоречит его высшим интересам, Турция, взбаламученная младотурками, балансировала на грани войны с балканскими соседями и не имела никакой поддержки, - напротив, послы держав открыто советовали ее руководству «поделиться».

Да и защищать Триполитанию было, в сущности, некому и нечем: поскольку нищий эйялет традиционно никому не был нужен, заботились о нем по остаточному принципу; береговые форты лежали в руинах, военный флот ушел из Триполи в Бейрут, общая численность войск на всей огромной территории не превышало 7 тысячи штыков, а плюс ко всему, в младотурецкой программе перевооружения армии снабжать эти штыки нормальными винтовками предполагалось в последнюю очередь.

Ничего удивительного в том, что при таких условиях вторжение пиноккио 29 сентября 1911, - после серии глупых и бессмысленных нот, - на первом этапе оказалось легкой прогулкой. 34 тысячи солдат, мощный флот, великолепный артиллерийский парк, телеграф Маркони и другие чудеса техники, вплоть до военных самолетов, 23 октября 1911 впервые в истории военного дела появившиеся в небе над Триполи, коррректируя орудийный огонь, - это был серьезный набор козырей. Под гроход судовых калибров высадились почти без потерь, в течение всего лишь трех недель взяв все главные города побережья, от Триполи до Бенгази.

А вот потом все пошло не по плану генерала Карло Каневы. Предполагалось, разгромив турок, торжественно принять капитуляцию, но турки не хотели «разграмливаться», вместо того, отступая вглубь страны, - и это было наиболее разумно в сложившейся ситуации, когда лобовые сражения были, как очень точно определил военный министр Порты, «заведомо безнадежной затеей». Зато переход к «малой войне» сулил интересные варианты, и для итальянцев такой ход Османов, которых они считали «бездарями», оказался крайне неприятен.

К тому же, провалился и представлявшийся великолепным политический расчет: по мнению итальянцев, их высадку просто не могли не поддержать арабы, «томящиеся под турецким игом», и для этих вымечтанных арабов были заготовлены сотни тысяч листовок. А получилось совсем иначе: с радостью встретили пришельцев лишь несколько десятков «нобилей» Триполи, в основном же арабы вовсе не собирались атаковать и разоружать отступившие на юг части, напротив, их ополчения примыкали к регулярам, стоило тем появиться.

Да и города, казалось бы, взятые играючи, оказались штатулками с сюрпризом: уже в начале октября там начались стихийные бунты, начавшиеся с элементарных погромов в условиях хаоса, но очень быстро перешедшие в стадию формирования добровольческих отрядов. В итоге, тредневный (23-26 октября) мятеж в Триполи принес синьорам вдвое большие потери, нежели при высадке, - после чего обиженные носители прогресса поголовно вырезали для острастки два предместья, - а спустя несколько дней, чудом не позволив ополчениям племен захватить Хомс и Бенгази, итальянцы выяснили, что власть их кончается сразу за городской чертой и подвоз припасов как угодно, кроме как по морю, невозможен. А в январе 1912, когда на помощь туркам подошли сенуситы, малая война, по форме оставаясь «малой», по сути переросла в очень большую.

Возможно, сломайся Стамбул, итальянцам было бы легче, и очень возможно, будь власть по-прежнему в руках султана, Стамбул бы сломался. Но молодые офицеры-младотурки были фанатиками, и напугать их мало что могло. Напротив, на фронт устремились лучшие кадры: от будущего премьера Энвера, еще не паши, а всего лишь бея, до Мустафы Кемаля, еще совершенно не подозревашего, что когда-нибудь станет Ататюрком. И еще многие, причем, если командование хотело кого-то оставить в Стамбуле, добровольцы клали на стол прошения об отпуске, а то и об отставке.

При этом все прекрасно понимали, что рассчитывать особо не на что: тот же Энвер честно поверял своему дневнику мысли о «тяжелой, неблагодарной задаче, едва ли решаемой технически, но неизбежной ради исполнения морального долга перед лицом уммы». Впрочем, добавляя: «Но, по крайней мере, недостатка в оружии, боеприпасах, продовольствии и медикаментах у нас нет, а бедуины очень храбры и делают все, чтобы заставить себя более или менее подчиняться приказам… Хорошего исхода не жду, но уверен, как бы ни сложилось, я и все мы сделаем, что сможем». И делали.

Война стала затяжной, нудной, дорогой, изматывающей. Под треск бюджета из Италии прибывали подкрепления, дойдя в мае до 100 тысяч штыков при трех сотнях орудий, самолетах, аэростататах и дирижаблях. Сопротивление несло потери (только за первый год войны 15 тысяч убитыми), пленных оккупанты высылали на южные острова Италии, имущество у семей повстанцев конфисковывали, во всей Триполитании начался дефицит, эпидемии, рост цен, - и зона оккупации постепенно расширялась.

К осени под контроль чиполлин перешла вся Северная Триполитания, - но зато в горах Джебеля случилось ранее невозможное: племена договорились и сформировали правительство во главе с богословом Слиманом аль-Баруни, взявшее на себя всю полноту власти в центре и на юге. А что касается Киренаике, где турецкие войска Энвер-бея идеально спелись с сенуситами, так там и вовсе никакого позитива для синьоров не было и все попытки добиться хотя бы тактического преимущества неизменно проваливались.

Война, в сущности, шла на истощение, кто кого передавит, и тут преимущество было за пришельцами: притом, что экономика Италии под грузом военных расходов шаталась и скрипела, экономика Порты уже ползла по швам, - а потому, когда Рим, уставший от потерь (по официальным данным, только в боях 1432 убитых и 4220 искалеченых, а умерших от болезней и вовсе 45779), первым предложил поговорить, Стамбул, сочтя это «моральной победой», не отказал.

Договор, подписанный в Лозанне 18 октября 1912, фактически зафиксировал пат. Война между Италией и Портой официально завершилась, и Порта отказалась от «права на управление Триполитанией и Киренаикой», обязавшись вывести свои войска, однако Италия признала свободу исповедания ислама и сохранение за султаном статуса халифа, то есть, духовного главы населения. А также и наличие на территориях неких (без уточнений) «османских интересов», надзирать за соблюдением которых должен был султанский «наиб» (наместник).

Но самое интересное, что турки, отказавшись от «права на управление», отказались и включать в текст договора упоминание об отказе от суверенитета, а Италия, желая любой ценой закончить войну, на этом пункте не стала настаивать. А между тем, - в Риме об этом не ведали, - за два дня до подписания договора султан подписал фирман о даровании Триполитании и Киренаике «полной и неограниченной автономии», о чем тотчас сообщили вождям Сопротивления, дав понять, что сим документом им предоставлена «политическая независимость в составе халифата».

В итоге, когда итальянцы сразу после церемонии подписания объявили об аннекции «освобожденных провинций» и слиянии их в колонию Ливия, ситуация в юридическом смысле получилась безумная: Турция сразу же объявила о «невозможности признать суверенитет Италии над территориями, в отношении которых с согласия Италии сохранила суверенитет», - иными словами, всего лишь взяла тайм-аут, - а вожди Сопротивления, целых два дня прожив в условиях независимости, - за три часа до подписания, объявили о суверенитете двух государств.

Правда, с учетом местной специфики, по-разному. В Триполитании мнения Совета командиров, собравшихся в ноябре в Азизии, разделились. Представители «продвинутых» городских либералов, пожившие в Тунисе и во Франции, в принципе, выступили за переговоры, высказавшись в том духе, что на основе широкой автономии «союз с Италией» не так страшен, как его малюют, и горожане, а также представители земледельцев, более прочих страдавшие от войны, их поддержали.

Однако подавляющее большинство лидеров, - вожди кочевников и горцев, а также наставники марабутских братств, - включая «премьера» Слимана аль-Баруни ни о каком «союзе» с неверными даже слышать не хотели, утверждая, что кафирам только дай палец и останешься без руки, так что, итоги голосования оказались не в пользу «голубей», и было провозглшено Государство Ефрен со столицей в Ефрене.

А в сенуситской Киренаике, где сроду никаких совещаний не проводилось, поскольку все вопросы единолично решал глава тариката, о мире и вопроса не стояло: Ахмед аш-Шериф сразу же сформировал собственное правительство и объявил джихад, сообщив миру, что война будет продолжаться до тех пор, «пока ни костей, ни духа кафиров не останется на священной земле братства».

Война закончилась. Война продолжалась. Мир, правда, ее уже не видел, ибо ведь в Лозанне подписали мир, значит, никакой войны нет, а если что и есть, так это антитеррористическая операция итальянских властей в их законной колонии. Даже в Турции, где такой подход не котировался, статьи на эту тему редакции по просьбе властей не принимали, - чтобы не возникало неловких вопросов от тех, кому не все положено знать. И тем не менее, война не затихала ни на час. Везде. Но в первую очередь, естественно, в Триполитании, привести которую в чувство было первой задачей итальянцев, бросивших все силы против Слимана аль-Баруни и его «Государства Йефрен».

Указаний церемониться не дали, напротив, рекомендовалась тактика «выжженной земли», и берсальеры в шапочках с петушиными перьями продвигались по предгорьям, «методически разрушая и сжигая населенные пункты и оазисы, служившие прибежищем повстанцам». Ломать сопротивление «мятежников» было трудно, 700 километров прошли аж за пять месяцев, и тем не менее, 23 марта 1913, близ Асабы, 1 горная дивизия генерала Джанкарло Лейкойо, - элита элит ВС Италии, - в генеральном сражении разгромила 4-тысячную армию «государства», а 27 марта пал Йефрен.

«Премьер-министр» бежал в Тунис, вслед за ним за кордон ушли примерно 20 тысяч беженцев, а вскоре, - 27 апреля, - добив последние очажки «бунта», оккупанты заняли Гадамес, после чего, потратив несколько месяцев на зачистку территории усмиренного побережья, развернулись на юг, вглубь Сахары, - к Сирту, захваченному практически без боев. И далее, опираясь на Сирт, к оазисам Феццана, куда 9 августа и вышла колонна полковника Альберто Миани, вызвавшегося преодолеть безводные горы Ас-Сода, - и таки сумевшего после четырех месяцев похода сделать это. Начались бои, трудные, но для итальянцев успешные. 17 февраля 1914 пала Себха, 2 марта - Мурзук, 5 марта – Брак, последняя база южан. Римская пресса ликовала, полковник стал национальным героем, его людей, кому повезло уцелеть, осыпали наградами, - но…

В общем, мало что изменилось. Как ни живописали газеты Триполи, Рима, Милана и так далее «окончательное восстановление порядка и уничтожение террористов», гарнизоны взятых городов оказались в глухой блокаде и, практически лишенные снабжения, понемногу впадая в панику. Не без оснований: по слухам, доходившим из пустыни, на помощи тубо и туарегам, ушедшим в пески, шли сенуситы, и вскоре выяснилось, что это вовсе не слухи, но чистая правда – ситуация в Киренаике была такова, что Ахмед аш-Шериф мог позволить себе выделить часть сил на поддержку южного фронта.

Потеряв побережье, братство полностью сохранило контроль над всей территорией своего хоумленда, благо никакие «сто цветов» там не расцветали по определению, а в рядах сенуситов сражались, - разумеется, сняв форму и натянув белые джелябии, - турецкие подразделения, официально расквартированные где-то в Западной Анатолии. Идеальная организация, присущая братству, помогла бойцам тариката быстро перестроиться на новый лад и раскрутить маховик малой войны, справиться с которой буратинам не удавалось даже при активном участии французских советников, знавших, как следует усмирять арабов.

По их рекомендациям, всю территорию Киренаики разбили на три изолированных сектора, громоздкие дивизии переформировали в небольшие отряды, нашли общий язык с некоторыми второстепенными кланами, купив их обещанием повысить статус, - и какой-то позитив от всего этого был. Но ни о каких решительных успехах речи не шло, а подбрасывать новые подкрепления правительство Италии, учитывая приближение бойни в Европе, не могло. Так что, реляции реляциями, но судьба гарнизонов, обеспечивавших порядок в Киренаике, а по факту блокированных, очень тревожила Рим.

А тревожиться, в самом деле, следовало. Ахмед аш-Шериф, с полным правом считавшийся лучшим стратегом братства, разработал хитрый, очень действенный план создания итальянцам проблем на всей оккупированной территории, кроме разве что обстоятельно укрепленного района Триполи. Контролируя «свои» районы достаточно надежно, он принял решение перенести боевые действия в Феццан, чтобы потом нанести Триполитании двойной удар, и с восточного фланга, и с тыла. Куда повел отборные соединения сенуситов Сафи ад-Дином, младший брат лидера братства, 25 августа 1914 разгромивший сильную итальянскую колонну на плато Хамада-эль-Хамра.

После чего все, кто прятался, вышли из укрывищ, и в ноябре, параллельно с генеральным наступлением сенуситов в Феццане, взялись за оружие официально «совершенно усмиренные» Сирт и горная Нефуса. «Это был потоп, это была конная смерть, - писал капитан Цоппи, командир одной из колонн. – Да, мы бежали, бросая орудия, но никто, если сам не был в этом аду, не смеет нас упрекнуть хотя бы взглядом».

Их и не упрекали. То есть, упрекали, но не очень сильно, с пониманием, хотя, судя по публикациям в прессе, в некоторых случаях, гордые потомки сципионов и сулл бросали не только орудия, но и полевые лазареты, прикрепив к палаткам записки с просьбой «проявить гуманизм к больным и раненым». К чести сенуситов, беспомощных они, если в отрядах были турки, не убивали, а если турок не было, убивали не всех подряд.

Это был крах. На территории Феццана и большей части юга Триполитании власть Италии рухнула, выжившие пиноккио бежали, кто на север, к Мисурате, кто в Алжир, под французское крыло, а хозяевами региона стали полевые командиры, избрав «эмиром» некоего Ахмеда бен Сейфа ан-Насра, самого удачливого из их круга. Впрочем, прибывший в декабре Мухаммед аш-Шериф, еще один младший брата вождя тариката, сказал «цыц» и сформировал сенуситское правительство, взявшее местных инициативников под строгий надзор.

В итоге, итальянцев, к февралю 1915 пришедших в себя и попытавшихся контратаковать, встретили очень недружелюбно. Восстановить «оборонительные линии им не удалось», а 29 апреля при Каср-бу-Хади, около Сирта, мисуратские отряды курбаши Рамдана ас-Суэйхили втерли в песок три итальянских батальона, став счастливыми обладателями 14 орудий, 3 пулеметов и 4 авто, в том числе, и броневика, после чего прочие синьоры, - техника у итальянцев, как всегда, была роскошная, а вот личный состав увы, - вновь бежали.

И все бы хорошо, не начни братья аш-Шерифы, правда, не по своей инициативе, а по указанию старшего, «сенусизировать» не привыкшую к киренаикским порядкам Триполитанию. Как союзников их тут, естественно, уважали и ценили, но подчиняться «невежественным сектантам из Джарабуба» никто не собирался. А попытка воздействовать на ослушников привычными методами привела лишь к тому, что полевые командиры из основных центров сопротивления, - Мисураты, Злитена и Тархуна, - сперва больно огрызнулись, а потом и вовсе, откликаясь на требования населения «не допустить сенуситского ига», предложили «перемирие и союз» итальянцам.

Что те согласились немедленно, говорить излишне, и когда ударили по рукам, - все условия нежданных союзников, включая автономию Триполитании, были, естественно, учтены, итальянская группировка (5 тысяч штыков) во главе с прославленным, считавшимся непобедимым полковником Миами вместе с триполитанскими отрядами (примерно 10 тысяч сабель) двинулась на взятый в осаду основными силами сенуситов Сирт.

О двухдневном (28-29 июля 1915) сражении при Кардабии в деталях рассказывать не стану, все подробно, с описанием мельчайших нюансов изложено в толстенной книге классика ливийской истории Махмуд аль-Кашата, описавшего эти 48 часов по секундам. Отмечу лишь, что первые сутки сенуситы, даром что в меньшинстве (их было не более 4 тысяч) и без артиллерии, не просто держались, но и перехватили инициативу (в этот день, кстати, погиб Хамид аль Каддафи, дед Полковника), а вот наутро, когда пошла вторая серия, Рамдан ас-Суэйхили и прочие в самый критический момент развернули оружие против итальянцев, которым вновь пришлось бежать, привычно бросив обоз и арту.

И сразу по получении известий о случившемся подполье, притаившееся в городах побережья, начало согласованное восстание, по итогам которого к 1 августа 1915 итальянцы сумели удержать только Хомс, Мисурату и Триполи. Параллельно, триполитанские курбаши, главные «авторы» победы при Кардабии и взятия Сирта, капитулировавшего сразу после того, сообщили сенуситам, что от всей души им за все благодарны, но если они уйдут, всем будет намного лучше. На что Мухаммед, более администратор, нежели воин, ответил согласием и с почестями, после торжественного пира, убыл восвояси.

А вот Сафи ад-Дин, воин до мозга костей, решив показать «грешникам», где раки зимуют, несколько раз был «грешниками» нещадно бит, - в частности, потому, что турки, заявив, что воюют «за ислам и султана, а не за братство Сенусийя», ушли к идеологически близким триполитанцам, - и в январе 1916 все-таки ушел. После чего взбешенный Ахмед аш-Шериф приказал готовить поход против «изменников», но потом, передумав, вместе с турками атаковал Египет. Естественно, был разбит и бежал в Турцию на немецкой субмарине, наследник его, Мухаммед Идрис, объявив себя не просто главой тариката, но аж «эмиром Киренаики», передал в Мисурату, что больше от него пусть ничего не ждут, и занялся зачисткой своего эмирата.

В течение всего 1916 «колонии Ливия» у Италии, стабильно обижаемой на европейских фронтах, фактически не было, - несколько дрожащих от ужаса прибрежных городов не в счет, - а в 1917-м Рим, дойдя до крайней степени истощения и осознав, что все идет как-то не так, предложил сенуситам компромисс, и 14 апреля 1917 стороны подписали соглашение о прекращении огня.

Все остались при своем, между побережьем и «глубинкой» установили «нейтральную полосу», в «итальянской» зоне восстанавливались права сенуситских завий, получивших обратно конфискованное имущество. Пошли на контакт с Мухаммедом Идрисом, обиженным на турок, и англичане, сняв блокаду с Киренаики и уступив братству оазис Джарабуб, в ответ на что братство, - вернее, эмират «с признаками международного признания», - отозвало своих агитаторов из Египта.

В Триполитании складывалось примерно так же, но менее определенно. Не имея единого наставника, - Стамбул, терпя поражение, самоустранился, - курбаши выясняли, кто главный, привычными методами. Но накануне капитуляции Порты все же собрались на курултай в Гарьяне, чтобы понять, quo vadis, - и когда стало ясно, что перебранка вот-вот перейдет в перестрелку, слова попросил некто Абдаррахман Аззам-бей, египетский репортер, аккредитованный при ком-то из курбаши в качестве военного корреспондента тунисской «Аз-Зохра» и египетской «Аль-Муайяд».

Герои удивились, но слово дали, и услышали слова очень дельные. Раз с Турцией все кончено, - заявил журналист, - стало быть, нужно жить будущим. То есть, пока не поздно, объявлять себя союзниками Антанты, признавать «14 пунктов Вильсона» и, отталкиваясь от них, просить державы о признании права «триполитанской нации» на самоопределение. Идея понравилась. Аззам-бея тут же назначили политическим советником и попросили провести ликбез на тему, что такое Антанта и нация, кто такой Вильсон и какая ему выгода от того, что «угнетенные нации» обретут суверенитет.

А когда после курса лекций, адаптированных к психологии слушателей, всем все стало примерно ясно, на следующем съезде курбаши, - 16 ноября, в Кусбате, - собравшиеся, единогласно проголосовав, официально провозгласили Джумхурийя ат-Тараблусийя, и ее Руководящий Комитет (четыре со-президента, включая известных нам Рамдана ас-Суэйхили и Слимана аль-Баруни) официально уведомил Рим о готовности начать переговоры «относительно характера дальнейших отношений между Королевской Италия и Триполитанской Республикой».

Нельзя сказать, что случившееся стало для властей Италии вовсе уж неожиданностью. В Риме смотрели, думали, взвешивали. Понемногу наращивали присутствие в Триполитании, по окончании Великой Войны перебросив туда практически всю отмобилизованную армию, - от 75 до 90 тысяч солдат (данные разнятся). И наконец, новый губернатор, Джакомо Гариони, прибывший в Триполи в конце 1918 с указанием «восстановить порядок», отчитался по инстанциям, что порядок в Триполитании (про Киренаику речи вообще не было, этого от него и не требовали) восстановить невозможно. Во всяком случае, военными средствами.

Это, впрочем, - имея на столе сводки о настроении уставших от европейской войны ширнармасс, - понимало и правительство, а потому начались переговоры. Нельзя сказать, что все было просто, - скажем, признать полное равноправие «двух наций» Рим отказывался до упора, - но расклад был не в пользу пиноккио. Так что, 14 марта 1919 синьор Гариони заявил о готовности Королевства Италия в обмен на неприкосновенность гарнизонов там, где они располагались, - в Триполи и еще паре крупных городов, - «гарантировать триполитанской нации автономию, местную конституцию и все права, соответствующие законам Италии».

На том и поладили, 21 апреля подписав, наконец, мирный договор, и сразу вслед за тем на съезде в Тархуне полевые командиры избрали Правительственный совет из восьми человек, формально абсолютно равных, но фактически руководимый Рамданом ас-Сувэйхили, за которым были военная слава и полная поддержка мисуратских торговцев, а 1 июня в газетах появился и «Основной Закон Триполитанской Республики».

В общем, это была победа. Не полная, но все, что можно было получить в имеющейся ситуации, - широчайшую внутреннюю автономию в составе Королевства со своим парламентом, имеющим право «оппонировать» губернатору, - триполитанцы получили, а их «зоны влияния» остались под их властью. По всему поэтому праздновали долго и вкусно, с объятиями, фейерверками и фотографиями на память, однако текст «Основного Закона», уехавший в Рим на утверждение, так и не был утвержден, ни в течение месяца, как следовало, ни вообще. Итальянские юристы, по указанию политиков, затягивали экспертизу, дожидаясь неизбежного, - и дождались: всего за пару месяцев «Отцы-Основатели» переругались между собой не на жизнь, а на смерть.

Кто-то, в принципе не принимающий главенства итальянцев, просто вышел из игры. Скажем, Слиман аль-Баруни заявивил, что мандат депутата парламента Турции для него дороже и уехал в Стамбул. Но, в основном, хутор встал на хутор: мисуратские против тархунских, тархунские против злитенских, злитенские против сиртских, берберы против арабов, тубу против туарегов, и все вместе против всех и каждого. Итальянцы официально на все эти «сугубо внутренние дела» никак не реагировали, но втихую интриговали, понемногу настраивая честолюбивых курбаши против Рамдана ас-Сувэйхили, которого не любили и опасались. Так что, в конце концов, он бросил все и убыл к себе в Мисурату, где располагались его войска, а вслед за ним ушли многие «политические активисты» со своими отрядами: - кто-то на соединение с «лидером нации», кто-то просто по домам — в Тархуну и Гарьян.

Правительственный Совет распался, а синьор Гариани начал понемногу изымать из обращения тех, кого подозревал в скрытой оппозиционности, в то же время прикармливая проявлявших лояльность. Разумеется, обстановка в песках накалилась, начались столкновения «республиканцев» и «благоразумных», в мелкие стычки вскоре переросли в серьезные сражения, в одном из которых, в августе 1920, погиб неудобный итальянцам Рамдан ас-Сувэйхили, - и с этого момента правительство Республики стало вполне «благоразумным».

С точки зрения синьора Гариони, такой исход интриги, по факту сделавший Республику удобной марионеткой, был наилучшим, о чем он и сообщил в Рим, однако время его уже истекало. В июле 1921 Триполитанию прибыл новый губернатор, Джузеппе Вольпи, «ястреб» до мозга костей, считавший «самым актуальной проблемой покончить с арабским своеволием», и первым делом, даже не сносясь с метрополией, где как раз раскручивался фашистский переворот, атаковал Мисурату. Вполне после гибели Рамдана ас-Сувэйхили лояльную, но, как полагал синьор, потенциально опасную, как база снабжения инсургентов, если они вдруг появятся.

Началась т. н. «семнадцатидневная война», ставшая для ничего подобного не ожидавших «благоразумных» неприятным сюрпризом и никак к такому повороту не готовившихся. Тем не менее, мобилизацию провели быстро, и под Мисуратой начались тяжелые бои, позволившие городу устоять, а затем перекинувшиеся и в окрестности Триполи. В феврале 1922 прекратилось движение по железным дорогам, а к концу марта итальянцы, - 16 тысяч против 4,5 тысяч триполитанцев, - оказались в блокаде там, где сумели удержаться, не имея возможности наступать и умоляя Рим о помощи, которая не могла прийти из-за внутренних проблем в самой Италии.

И трудно сказать, что бы из всего этого вышло, - тем паче, что повстанцев поддержали сенуситы, прислав несколько тысяч всадников, - но вожди, слишком рано уверовав в победу, вновь принялись делить мясо неубитого верблюда. Да к тому же у союзника, Мухаммеда Идриса ас-Сенусси, самопровозглашенного эмира Киренаики, объявившего себя еще и «эмиром Ливии», в какой-то момент не выдержали нервы и он отбыл «лечиться» (хотя Аллах его знает, может, и вправду лечиться) в Каир, после чего в столице «эмирата» стало жарко и ограниченный контингент сенуситов получил приказ возвращаться из Триполитании домой.

Зато Муссолини, как раз в это время из просто Дуче ставший премьером Италии, одним из первых указов повелел посылать в Ливию войска, - «и как можно больше войск», - дабы закрепить успехи, которые и так были значительны: перейдя в контрнаступление, пиноккио, - уже более 30 тысяч штыков, - заняли Йефрен, Азизию, столицу Триполитанской Республики, и Гарьян, считавшийся ее второй столицей. А затем, в январе-феврале 1923, пал Тархун, затем Злитен и, наконец, 25 февраля, капитулировала Мисурата.

После серии таких ударов, «республиканцам» осталось лишь разделить силы и перейти к «малой войне», что и было сделано, однако сопротивление могло быть эффективным лишь при сохранении единого руководства, а этого не было и в намеке. «Их лидеров, - грустно отмечает Али ас-Мухейри, - поразила страшная, пагубная в таких условиях болезнь гордыни. Никто не хотел никому уступать даже в мелочах, хрупкое единство разбилось подобно кувшину, выпустив на волю всех демонов, веками терзавших Ливию».

В обстановке, когда враг, подкрепленный, отдохнувший и воодушевленный серией побед, от которых давно отвык, наступал на Сирт, падение которого означало крах Республики, вожди никак не могли поладить между собой, а если у кого-то все же хватало ума, поделить первенство в «коалиции» не удавалось. Не удавалось и убедить мелких шейхов поддержать остатки армии. Те, даже если не объявляли нейтралитет (то есть, капитуляцию), все равно не желали воевать под знаменами Республики, в которой их не ценили. И как водится, появились взвешенные люди, даже из числа известных «республиканцев», готовые выбирать не сердцем и пришедшие к выводу, что вовремя предать, это не предать, а предвидеть.

Удержать Сирт в таких условиях возможности не было никакой: «ключ к югу» пал после очень упорного, но недолгого сопротивления, и всем, кого это не устраивало, осталось только отступать вглубь Сахары, куда итальянцы соваться боялись, но откуда они и сами не могли причинять «кафирам» сколько-то серьезных неприятностей. В связи с чем, утратив на время интерес к уже неопасным остаткам «республиканцев», новый, уже по версии фашистов, губернатор, генерал Луиджи Бонджиованни, занялся тем, о чем его предшественники не смели и думать – покорением Киренаики, где власть Рима в это время распространялась разве что на 19 небольших фортов.

Политически момент для начала серьезных действий выгладел идеально: в отличие от Триполитанской Республики, так или иначе согласованной в Париже (что, правда, Италия безнаказанно похерила, но все-таки), «эмират» никто чем-то реальным не признавал, вся его «легитимность» базировалась на британском «полупризнании», а Лондон к этому времени совершенно утратил всякий интерес к Киренаике. Кроме того, превращение братства в «эмират», - то есть, скажем так, «партии в государство», - пришлось совсем не по душе многим сенуситском лидерам «старой закалки», в связи с чем, былой монолит дал трещинку, да и отсутствие самого «эмира», продолжавшего «лечиться» за кордоном, сказывалось на единстве элит не лучшим образом.

И тем не менее, традиции братства по-прежнему гарантировали железную дисциплину «эмиратской» армии, то есть, слабины, погубившей Сопротивление в Триполитании, здесь не было, - и это в Триполи прекрасно понимали, но все же, взвесив все плюсы и минусы, решили, что ждать у моря погоды смысле не имеет, а стало быть, самое время. В начале марта, пригласив на встречу Мухаммеда ар-Рида ас-Сенусси, «и.о.» лидера тариката, синьор Бонджиованни потребовал ликвидации «незаконных военных баз» и ликвидации «провозглашенного без каких-либо юридических оснований эмирата», а получив вполне предсказуемый отказ, приказал войскам ликвидировать «лагеря террористов в зоне военных возможностей».

Что 6 марта и было сделано в регионах, где у итальянцев «военные возможности» имелись, а 21 апреля три колонны захватили Адждабию, формальную столицу сенуситов, и десяток городов поменьше, покончив тем самым с присутствием сенуситов на побережье. Средства при этом оправдывались целью: панически боясь открытых столкновений, пиноккио расстреливали все, что движется, бомбили города и караваны, и вообще, по словам Артура Эванс-Причарда, «осознанно и методично делали все, чтобы вселить ужас в сердца пастушеского населения Киренаики».

Впрочем, первые недели шли без всякой политики, исключительно под сурдинку «пресечения бандитизма в нейтральной зоне», где всяческие инциденты и впрямь случались нередко. Но 24 апреля, после оккупации Адждабии, Луиджи Бонджиованни объявил, что Италия в одностороннем порядке расторгает все соглашения, ранее заключенные с сенуситами, лишая их, таким образом всех видом автономии, - и официальное уведомление об этом было направлено «лечившемуся» в Каине «эмиру», названному в письме просто «шейхом».

С этого момента, - то есть, с 3 мая, - официально началась «война с фанатиками», вскоре втянувшая в себя все кочевые племена востока «колонии Ливия», и наступившая определенность в значительной мере приглушила раздоры в элите «эмирата»: воевать сенуситы умели и любили, и важность единства, в отличие от племен Триполитании, понимали очень хорошо. Поэтому «и.о.» эмира, ни военного, ни какого-то еще авторитета не имевшего, но важного, как знамя, в «тайный лагерь» Джелла, чтобы символизировал, но не путался под ногами, после чего утвердили оперативный план.

Надо сказать, хотя никто из Шуры академий не кончал, по оценкам специалистов, итальянские планы были хуже. На удачу не закладывались, учитывали всё. Поскольку всем было очевидно, что на открытом пространстве противостоять артиллерии, броневикам и «железным птицам» возможности нет, «Шура эль-Харб», - Военный Совет, - постановил действия в песках и оазисах ограничить диверсиями. Опорной же базой Сопротивления утвердили изобильные водой и заросшие густым лесом Зеленых Горах, назначив «назиром» (военным и политическим руководителем «особого района») очень пожилого, очень опытного и очень уважаемого шейха Омара аль-Мухтара.

Выбор был хорош, если не идеален. Уже очень пожилой шейх сделал немалую карьеру в братстве, не имея никакого родства и свойства с семьей «махди», исключительно благодаря личным качествам и талантам. Преподавал, проповедовал, возглавлял завию в Куфре, воевал с французами, проявив храбрость и талант, руководил областью Зеленых Гор, вновь воевал, - на сей раз, с итальянцами, - и был настолько авторитетен, что в 1913-м одними лишь уговорами сумел не допустить столкновения арабов с турками, с чем не удалось справиться даже суровому Ахмеду Сенусси. Что важно, вопреки недобрым традициям песков, был добр и гуманен, - бросив клич «Кровь за кровь!», категорически запретил убивать и мучить военнопленных, карая ослушников изгнанием из войска, чего его бойцы боялись больше казни.

Не приходится удивляться, что после первых успехов, - а неудач не случалось, - рейтинг Омара аль-Мухтара взлетел, как минимум, до 90%; с его мнением, как с истиной в последней инстанции начали считаться не только в Зеленых Горах, но и во всей Киренаике, да и на юге Триполитании и Феццана, где известия о победах Льва Пустыне вновь подпалили еще не погашенный костер Сопротивления. Нельзя сказать, что это нравилось верхушке братства, желавшей держать процесс под контролем, но делать было нечего: запретить бедуинам верить тому, кого они считали достойным доверия, не мог и сам Дед Омар, считавший себя всего лишь «верным воином эмира».

Как бы то ни было, его армия, - примерно 2,5 тысячи бойцов, разбитых на 12 автономных отрядов, - действовала успешно, напористо, беспощадно, и была абсолютно неуловима. Блок-посты ее не останавливали, бомбежки с воздуха не пугали и не разгоняли, террор против населения вызывал не страх, а ненависть и акты возмездия, для итальянцев очень болезненные. Так что, через два года войны, к апрелю 1925, итальянцы с грехом пополам, - да и то, в общем, условно, - контролировали только малую часть западных склонов, попытка занять плацдарм на севере, от от Бенгази, и вовсе окончилась плачевно: продвинувшись на 2 километра в ущелья, синьоры прочно застряли.

Единственным вариантом, способным переломить ситуацию, Эрнесто Момбелли, новый губернатор Киренаики, считал оккупацию оазиса Джарабуб, «гнезда Сенусийи», и в Риме его мнение встретило понимание, в связи с чем синьора Момбелли, человека гражданского, отозвали, а прибывший ему на смену Аттилио Теруцци, боевой генерал с заслугами, двинул на захват «гнезда» 3000 берсальеров, 8 взводов броневиков и 12 самолетов.

Это было серьезным аргументов в пользу капитуляции, и 6 февраля 1927, получив заверение в том, что «святые места» никто не тронет, шейхи Большой Завии приказали талибам не оказывать сопротивления. Далее, как говорится, со всем остановками, от колодца к колодцу, медленно и осторожно, солдаты Терруцци перекрыли Зеленые Горы с востока, а затем восстановили контроль и над дорогой из Бенгази в Дерну, еще более осложнив положение сенуситов.

На этом, здраво рассудив, что от добра добра не ищут, решение проблемы Зеленых Гор временно заморозили, оставив «особый район» на потом, и занялись всем остальным, прежде всего, побережьем, а также Триполитанией, очаги мятежа в которой следовало погасить, пока не разгорелись, - в первую очередь, в регионах, занятых сенуситами.

Не стоит, наверное, в деталях излагать интересные, но однообразные сюжеты продвижения итальянцев южнее 31 параллели, достаточно отметить, что работали они предельно жестоко, не стесняясь применять газы, и к осени 1927 операция в в восточных районах Триполитании, вокруг Сирта, вошла в завершающую фазу, а организовать сопротивление было некому: «и.о. эмира» Мухаммед ар-Рида, тайно покинув ставку, сдался в плен итальянцам, выговорив полную амнистию. Еще дальше, в юную-преюжную Куфру, бежал его сын Хасан, из безопасного далека посылавший гонца за гонцом, прося итальянцев «проявить милосердие» и к нему.

«У обоих, и отца, и сына, выдвигавших даже претензии на титул эмира, - писал Артур Эванс-Причард, - в тяжелый момент, когда все взгляды были обращены на них, не оказалось даже обычной бедуинской гордости, не говоря уже о том, что они просто предали свою паству. Впрочем, паства простила их, поскольку осуждать людей из семьи Сенусси в братстве не смели», и отряды сенуситов, оставшись без высшего руководства, действовали на свой страх и риск, положившись на опыт командиров среднего звена.

Дрались отчаянно, даже под Сиртом, где итальянцы создали мощную линию фортов: 25 февраля 1928 близ Магрифета под удар попала колонна войск, возглавляемая генералом Родольфо Грациани, командующим армией вторжения. В ходе боя, длившегося почти весь день, сенуситы уничтожили более 400 карателей, но и сами потеряли до 250 «двухсотыми», в итоге отступив, а синьор Грациани впредь не рисковал лично появляться на передовой. Докладывать Дуче о «полном торжестве итальянского оружия в Ливии» он после Магрифета предпочитал, пересказывая в рапортах информацию, полученную от подчиненных.

И тем не менее, после очень разумного отказа от продвижения колоннами, которые возвращались из песков потрепанными, если возвращались вообще, открытие «сахарского фронта», - сплошной полосы фортов с запада на восток, - оправдало себя. Возможно, сумей бедуины как-то объединиться, сюжет мог бы затянуться, но триполитанцы объединяться просто не умели, и в 1928-1929, удача от них отвернулась окончательно. Против самолетов и бронемашины «люди песков» поделать ничего не могли, их блокировали, им травили колодцы, их окружали, обстреливали из орудий, а потом «миловали» в обмен на разоружение, и когда озверевшие племена все-таки создали объединенное ополчение, 26 мая 1929, проиграв бой при Эш-Шувейрефе, уцелевшие ушли на юг.

После этого маршал Пьетро Бадольо, начальник генштаба Италии и личный друг Муссолини, прибывший в Триполи с полномочиям «диктатора Ливии», отдал знаменитый приказ: «Вперед, вперед, вперед! Пусть каждый араб и каждый бербер поймут, что мы везде, и что мы пришли навсегда!». Иными словами, юг Триполитании и Феццан следует «додавить» во что бы то ни стало, не отвлекаясь на Киренаику, и в июне 1929 сенуситам предложили поговорить о мире, на что Хасан ар-Рида с восторгом согласился, приказав Омару аль-Мухтару, «своему верному слуге», прекратить рейды.

Тот, разумеется, повиновался, однако итальянские условия оказались реально страшны: получив за время передышки подкрепления из метрополии, маршал и «диктатор» потребовал полной сдачи оружия, признания власти губернатора на всей территории Ливии и, главное, юрисдикции итальянцев над всеми участниками Сопротивления, которых власти сочтут нужным судить, с амнистией только «элите» по отдельному списку.

Это означало полную и безоговорочную капитуляцию, и тем не менее, Хасан ар-Рида ас-Сенуси радостно подписал все, что предложили, - однако признавать такой мир отказался Омар аль-Мухтар, публично заявив, что Хасан для него не «и.о.», тем паче, не эмир, а поскольку настоящий «и.о.» в плену, подчиняться он намерен только эмиру. С чем и покинул Куфру, уведя с собой около тысячи бойцов.

Тем не менее, договор с «полномочными представителями руководства Сенуссийя» позволил Бадольо окончательно решить «южный вопрос». В ноябре 1929, силами вдвое большими, чем 1,5 бойцов, которых могли выставить измученные племена, итальянцы, возглавленные лично Грациани, двинулись в «последний поход» и, в общем, без особых сложностей, - серьезный, но победный бой им пришлось выдержать только 13 января, - оккупировали все оазисы плоть до Мурзука, столицы Южного Феззана. Далее начинались уже совершенно безжизненные пески, поэтому каратели развернулись на юго-запад, к алжирской границе и к концу марта взяли под контроль последние «живые земли» юга.

Кто-то, конечно, ушел в Алжир, Тунис, Нигер и Чад, рейды продолжались, но это уже было не в счет. Триполитания и Феццан легли, - и только Омар аль-Мухтар еще держался в Зеленых Горах. Теперь уже в статусе «мятежника», от которого отрекся, запретив «братьям» оказывать ему любую поддержку «и.о.» лидера братства Сенусийя, он тем не менее оставался, по выражению Муссолини, «больным зубом Рима», и вырвать этот зуб поручили лично Родольфо Грациани, уже успевшему заработать у арабов прозвище «Джаззар» (Мясник) и по воле «диктатора» ставшему вице-губернатором Киренаики с «полномочиями, ограниченными только необходимостью и на его усмотрение».

В сущности, все условия были созданы: за 20 лет непрерывной резни, страна помертвела. В отличие от сэров и месье, синьоры, в колониальных делах новенькие, умели только убивать. В итоге, население, до того составлявшее примерно 1,5 миллиона душ, уменьшилось вдвое, причем около 600 тысяч ушли в ноль, 9/10 селений исчезли, на их руинах высились «леса виселиц». Сражаться на пепелище, под неусыпным присмотром самолетов и цеппелинов, в кольце «спирали Бруно», опутавшей регион по периметру уже не было ни сил, ни возможности.

Омар аль-Мухтар, правда, прорвался в совсем уж глухие леса, но враг шел по пятам, 28 января нагнав повстанцев и атаковав их лагерь. С огромным трудом, потеряв более 150 бойцов, - почти треть живой силы, - раненому «назиру» удалось уйти и на сей раз, но его войска выдыхались, теряли координацию, а главное, боялись за семьи, попавшие под каток. Причем уже не просто так, а «по науке»: Грациани, создав сеть концлагерей по британскому образцу, гнал туда всех подозрительных, - а подозрительными были все, - вместе с семьями и скотом, который быстро вымирал. А вслед за скотом умирали и люди.

В фашистской прессе в это время частенько появлялись красочные отчеты о «счастливой жизни ливийцев в защищенных поселках», но реальность выглядела иначе. «Лагерь громадный, - писал датский путешественник Каре Холомос в книге «Встречи в пустыне», за которую правительство Италии подало на него в суд, - в нем размещается 1500 палаток с населением 6-8 тыс. человек… За нами бежали дети, голодные, истощенные, в тряпье... Бедуины выглядели невероятно оборванными. Многие казались больными. Несколько раз видели мы и умирающих».

Помимо этого, рубя контакты бедуинов с Египтом, Грациани приказал протянуть вдоль границы, пересекавшей Ливийскую пустыню с севера на юг, от Средиземного моря до оазиса Джарабуб, «великую римскую стену», - полосу «спирали Бруно» длиной 300 км, шириной до четырех метров и высотой три метра. Там постоянно барражировали самолеты и все, кто там появлялся, считались «бандитами, подлежащими ликвидации».

Короче говоря, Грациани-Мясник вполне оправдывал свою репутацию, заодно доказывая, что и «Бульдогом» его еще в юности прозвали не зря. Его мобильные группы научились передвигаться так же быстро, как и люди Омара, ориентируясь на местности, как заправские туареги, и в январе 1931, после нескольких подряд частных успехов, состоялся знаменитый «рейд на Куфра», - самый южный оазис Киренаики, через который партизаны получали снабжение, мягко «не замечаемое» английскими властями.

Двумя колоннами, фактически не встречая сопротивления, - племена, объявившие себя «нейтральными», после первых эксцессов бежали в Судан, - итальянцы вышли к Куфре и 19 января разбили небольшое (всего 600 стволов) ополчение туарегов и тубу, понеся однако такие потери, что Грациани (впервые) разрешил мстить не устно, а официально, в письменном виде, после чего почти 3000 женщин, стариков и детей были вырезаны, а отряд Омара аль-Мухтара, уже всего-то с сотню бойцов, редея от стычки к стычке, метался в кольце блок-постов, не имея ни снабжения, ни сил для прорыва.

Настичь его, тем не менее, не удавалось аж до 13 сентября, когда у городка Слонта не была поставлена последняя точка. Очень просто: доносчик, имя которого осталось неизвестным, засада, пулеметная очередь по конной группе из 12 человек, семеро убитых на месте, пятеро раненых, из которых четверо добиты, а белобородый старец, опознанный кем-то из солдат, связан и доставлен в Бенгази, где на следующий день и состоялся суд. Открытый, с прессой и заранее готовым приговором, - но не без неожиданностей.

В принципе, ход быстрого, - всего семь часов, - процесса (в первом ряду сидел сам Родольфо Грациани), описан многократно, даже фильм снят, поэтому вкратце. Сперва задал вопросы прокурор, и на каждый вопрос подсудимый давал односложные ответы. Да, воевал против Италии, двадцать лет. Да, призывал людей воевать против Италии, и не сожалею об этом. Да, вполне сознаю, что буду казнен. Нет, никогда не убивал пленных и гражданских, напротив, категорически запрещал это делать.

Затем выступил защитник, лейтенант Антонио Андана, сделав заявление, стоившее ему карьеры. Я не хотел защищать этого человека, сказал он, но коль скоро мне приказали, я обязан заявить, что рассматривать моего подзащитного, как «мятежника» и «убийцу» никаких оснований нет. Его показания о запрете на казнь пленных подтверждены показаниями тех, кто был у него в плену, а сам он никогда не присягал Королевству Италия, не брал у колониальных властей субсидий и не подписывал мира, именуя себя не иначе, как «слуга эмира».

Таким образом, заключил лейтенант, синьор Мухтар является военнопленным и его следует либо поместить в лагерь, либо выслать из страны. Согласно репортажу из зала суда, «возникло замешательство, судья объявил перерыв и некоторое время говорил с губернатором», после чего подсудимому было сделано предложение: если он обратится к своим людям, продолжающим войну, с призывом сложить оружие под гарантии амнистии, его признают военнопленным и вышлют в Египет, к «эмиру».

Ответ последовал тотчас, без раздумий: «Палец, ежедневно свидетельствующий, что нет Бога кроме Бога и Мухаммед пророк его, не может написать неправедные слова!». На этом вопрос был закрыт. Перед зачтением приговора, - продолжает репортер, - судья, «не скрывая сожаления», сказал «Мне грустно, что такой человек, как ты, умрет такой смертью», на что подсудимый спокойно ответил: «Не печалься, добрый человек, лучшей смерти для себя я не мог и пожелать».

16 сентября 1931 Омар аль-Мухтар, оправданный по обвинению в убийствах, но приговоренный к публичной казни, как «мятежник», был повешен в концлагере Соллуг в присутствии двух тысяч «интернированных» стариков, женщин и детей. Последним, что сказал он, уже стоя на табурете с петлей на шее, было: «От Аллаха мы пришли, и к Аллаху мы вернёмся». Как сказано в отчете о казни, «люди плакали, и многим из нас, столько лет ненавидевших этого старика, тоже было не по себе. Он был необычным человеком, невольно вызывавшим уважение».

И вопреки расчетам властей, смерть «назира» не стала финалом. Напротив, взялись за оружие все, кто еще не совсем сломался. Еще четыре месяца Юсеф бу Рахиль аль-Масмари, ученик Деда, собрав более 700 всадников, докучал оккупантам, но это были уже последние искры. Войска перекрыли все дороги, изолировали все источники, и в середине января 1932 «непримиримые», - человек двести, - пойдя на прорыв в сторону египетской границы, почти поголовно полегли под пулеметным огнем. Пробиться удалось нескольким десяткам.

Многие из них десять лет спустя вернулись под знаменами эмира Идриса, заключившего договор с англичанами, а те, кто не ушел, предпочтя вернуться к семьям, но дав клятву вновь взять в руки оружие, стали первыми, кто примкнул к эмиру, когда он появился на территории Киренаики. В том числе, и павший в одном из сражений 1942 года Мухаммед Абу Меньяр аль Каддафи, отец годовалого Муаммара.

Сказка о царях Салтанах

Марокко, самая западная часть Дар-уль-Ислама, уникально. Других таких нет. Единственное из всех суннитских государств, оно было самостоятельно всегда. Даже в дни расцвета Порты повелители Марокко плевать хотели на Османов, и как на султанов (они сами себе были султанами), и как на «халифов правоверных» (они сами себе были «мулаями» - гарантов неизменности духовных скреп). И фундамент независимости стоял на твердой почве: «большие пески» отделяли их от «черной империи» Сонгаи (которую они позже сокрушили), Атлантика и Медитеррания – от усилившихся «кафиров» (которых они в итоге заставили не приставать), а крутые горы Атласа – от Алжира, начиная с XIII века, кровного врага.

Своеобразия добавлял и этнический состав населения: арабов и крипто-арабов испанского происхождения, в отличие от прочего Магриба, было мало, в наиболее развитых районах побережья. Все остальные – берберы, но и они не являлись, да и ныне не являются, единым целым, делясь на три больших языковых группы, почти не понимающих друг друга, - ташельхит на юге, тамазиг в центре и на западе, и зенатия на северо-востоке.

В основном, кочевники, со всеми достоинствами и недостатками номадов. Им принадлежали степи предгорья, они «покровительствовали», - то есть, крышевали, - пахарей, и жили они, хотя и фанатичные мусульмане, не столько по шариату, как арабы, а по древним адатам, именуемым «орф», всяким и разным. Хозяйство, в основном, натуральное, города – не столько города, сколько места торговли и молитвы. Единственный большой город – Фес, еще три города – поменьше, а все прочее, скорее, поселки городского типа с разным уровнем престижности.

И никакого классического феодализма: из века в век т. н. «эпоха варварства» ака «эпоха военной демократии», когда социальные связи, что по параллели, что по меридиану, строились на личных отношениях людей, кланов, племен и религиозных братств. Каиды (вожди) и «великие марабуты» реально правили страной, «опекая» всякую мелочь, а та взамен платила и служила, не признавая никакой иной власти, включая власть султана, если Хозяин считал, что признавать власть султана не следует.

И тем не менее, по мнению всех специалистов без исключения, «именно это постоянное внутреннее разобщение, постоянно чреватое конфликтами, было залогом сохранения единства». На уровне не логики даже, но векового коллективного подсознательного племена и братства ощущали, что без некоего общего для всех арбитра с реальными, а не формальными правами, они просто перережут друг дружку в постоянной грызне, а паче того, не смогут отбиться от внешнего врага, что с севера, что с востока.

По такой уважительной причине, власть султанов признавали нужной, а чтобы никому не было обидно, должность была закреплена за одним из «шерифских» (идущих от Пророка) Домов, Саади и Алауи, с полномочиями высших авторитетов и «мулаев». А что те сами решали, кому быть, а кому не быть, это мало кого волновало. Главное, что «шерифы», а насчет прочего, пусть режут глотки сколько угодно. Против какого-то особо неприятного султана можно было и повоевать, но в случае победы престол занимал наследник или родственник, сохраняющий те же права, а в случае неудачи, право султана вырезать под корень не оспаривалось.

О временах почти былинных, когда в пустынях царили халифаты, - сперва Альморавиды, потом Альмохады, - державшие весь Магриб, говорить не будем, это совсем не наша тема. Достаточно сказать, что после развала этих монстров «махзен» (слово это в Марокко означало и престол, и правительство в целом) оказался сперва у Саади, завоевавших «черную империю» Сонгаи, отбивших португальское (есть об этом неплохой фильм «Битва трех королей»), потом испанское вторжения, а затем и попытку турок, покоривших Алжир, продвинуться на запад. Правда, в 1659-м Саади сбросил и перерезал Дом Алауи, правящий и поныне, но в целом схема осталась той же, что и при старом режиме.

Опорой трона был «гиш» (армия) - отряды «льготных» (обязанных султану только военной службой) племен. Они, – примерно 200 тысяч всадников, - со своим «джемаа» (кругом) и выборной «старшиной», из которой подбирались кандидаты на высшие государственные должности, - очень напоминали казачество. Отдельно существовал корпус «абидов», чернокожих невольников, превращенных в профессиональную пехоту экстра-класса, нечто типа янычар или мамлюков, с правом покупать землю и заводить семьи. Не имея корней в стране, эти в лучшие времена 70 тысяч, а в худшие втрое меньше, бойцов, беззаветно служили трону, стояли гарнизонами в городах, исполняли функции полиции и внутренних войск, - и тоже поставляли кадры для замещения государственных вакансий. А для внешних войн созывался «нуваиб» - обычные конные ополчения племен, приходивших под знаменами своих каидов, а после заключения мира уходившие.

Естественно, - законы Истории неизменны, - случались султаны, желавшие и даже на какое-то время добивавшиеся странного. Например, Мулай Исмаил, руливший более полувека, с 1672—1727, изгнав из страны англичан и почти изгнав испанцев, взялся за вполне реальных каидов и чингизхановской жестокостью утвердил себя, как самодержца. Вот только держалось здание исключительно на ужасе побежденных перед конкретным гарантом и ни на чем другом, так что сразу после смерти сильного человека все рухнуло, а страна угодила в «качели» на несколько десятков лет, пока все не вернулось на круги своя, но уже со всеми последствиями эксперимента.

В ходе резни, растянувшейся на два поколения, по стране проехали все четыре Всадника, сократив население с пяти до двух миллионов, торговля впала в кому, погибли сотни тысяч голов скота, заросли сорняком посевы, а вдобавок пришли «годы горячих дождей», смывавших в море плодородные слои земли. И вишенкой на тортик иссякли золотые и серебряные рудники, открытые еще в доримские времена. Но широкие народные массы привычно терпели, а «элитам» на жизнь хватало. Так что, все сильные мира того, - старшины гиш, и сардары абидов, и каиды, - помня времена Мулай Исмаила, бдительно берегли стабильность, на корню изводя любого, кто, по их мнению, мог раскачать лодку, а гарантами идейной благонамеренности и высокой духовности естественным образом стали «великие марабуты», за немалые льготы определявшие, что можно, а что нельзя.

Ну и, естественно, страна с головой ушла в затянутое тиной болото. Не в застой даже, а в застоище, затянувшийся на весь XVIII век без единого проблеска, - вроде Китая накануне «опиумных» войн или Японии того же времени, - но без китайской традиции государственности и без малейшего намека на внутренний потенциал развития. А так одно в одно: «закрытые двери», внешняя торговля в пяти портах и только с государством, никаких закупок без лицензии местного, «выездные» - только послы, только в соседние страны, да и то редко. Лишь (куда денешься?) хадж в Мекку да караваны на юг, в «земли черных», напоминали миру, что Марокко есть.

И тем не менее, закон отрицания отрицания работал. Если марабутам в системе нравилось все, и каиды племен тоже были довольны, то все остальные, - абиды, «гиш», нормальные улемы, презиравшие «сектантов» и нищавшие купеческие гильдии, ждали перемен, возлагая надежды на султана Мулай Слимана, сильного и активного человека, в начале ХIХ века решившего, что перезагрузке и большому скачку уже нет альтернативы.

«Грамотный, благочестивый и ревностный мусульманин», он исходил из того, что решить проблему можно только с помощью новой, прогрессивной идеологии, способной пробудить массы, вырвав их из-под влияния заскорузлых клерикалов, и такую идеологию подбросил ему некий шейх Ахмед, мекканский улем, рассказавший «султану Запада» об учении Абд аль-Ваххаба, в самом простом изложении укладывающемся в формулу «Одна власть, одна вера, одно государство». Только Коран, только сунна, только шариат, - и никаких местных наслоений, никаких лишних поборов, никакого «культа святых», ибо пережиток многобожия, да и вообще, никаких братств и никаких адатов.

Султана такая инновация воодушевила, ближнему кругу его все понравилось, и уже в 1811-м эмиссары «Аль-Каиды», своего рода общественного движения за ускорение и перестройку под эгидой администрации султана, разъехались по всей стране, отменяя «мусемы», - праздники в честь региональных святых, - упраздняя не соответствующие Корану местные налоги (что очень нравилось населению) и развозя по племена кади, знающих фикх назубок и готовых судить не по традиции, а по закону.

Но, поскольку всем было ясно, что без поддержки ширнармасс идея материальную силу не обретет, в народ пошли проповедники-ваххабиты, ясноглазые, чистые духом демократы, играючи побивающие полуграмотных марабутов в коранических дискуссиях, собиравших тысячные аудитории. Их слушали, ими восхищались, они становились популярны, - и в конце концов, справедливо узрев в происходящем не дешевый треп, но реальную угрозу лучшему в мире порядку, марабуты братств и каиды племен приказали своим не умеющим ослушаться рабам седлать коней «во имя посрамления безбожников и богопротивного султана».

Грянула жесточайшая война, затянувшаяся на целых десять лет, до октября 1822, когда в невероятно тяжелом (30 тысяч только убитыми с обеих сторон) генеральном сражении при Марракеше поборники , «ислама с человеческим лицом», выстояв более суток, все-таки проиграли, что сразу показало всем сомневающимся, на чьей стороне Аллах, а кого нужно выдавать новым властям.

Досталось всем. Мулай Слиман, попав в плен, был принужден отречься от престола, а через несколько недель удавлен (или, как официально сообщили, «скончался от печали и стыда»). Причастность к «Аль-Каиде» и пропаганду «богомерзкого учения еретика и подстрекателя Абд аль-Ваххаба» официально объявили «преступлением против Аллаха», ваххабитам, отказавшимся отречься от своих заблуждений, публично рубили головы, а новый султан Мулай Абдаррахман, сын несчастного прораба перестройки, отменил все отцовские реформы, официально объявив старый порядок (беспорядок?) «земным отражением Рая», с чем все, вне зависимости от тайных соображений, согласились.

Вот только с таким трудом достигнутый общественный консенсус оказался продуктом второй свежести. На внутреннем рынке возрожденные духовные скрепы еще как-то работали, но жизнь после масштабного кровопускания во имя Идеи легче не стала, напротив, разруха оказалась такой же, как сто лет назад, - а между тем, к Марокко все внимательнее присматривались освободившиеся от «наполеоновской» докуки европейские державы.

Рост производства породил идею «свободы торговли», рост населения повлек дефицит продовольствия, зерна, мяса и прочих товаров, которых в один момент не импортозаместишь, да и географическое положение Марокко, - как-никак, перекресток важнейших морских дорог с уникально удобным выбором заливов под базы, - очень привлекало. А в те времена, если европейцев что-то очень привлекало, они умели быть настойчивы, - и «махзен», сидящий на поводке у марабутов, инстинктивно стремясь забиться в норку, начал отбрыкиваться, надстраивая «великую марокканскую стену».

В новых условиях даже старая политика «закрытых дверей» стала роскошью и вольнодумием на грани вольтерьянства. Политику изоляции, как пишет Абд аль-Азиз Амин, «возвели в ранг краеугольного камня». Даже вольнодумные ваххабитские улемы Мулай Слимана, внутри Марокко открытые всему светлому и прогрессивному, говоря про проклятый зарубеж, убеждали владыку, что именно торговля с «кафирами», развращая правоверных и побуждая их к лености, стала главной причиной обнищания страны, - и султан верил. Потому что, в самом же деле, беспредел европейцев на море, где они ловили и вешали пиратов, наносил бюджету тяжелейший ущерб.

В итоге, к 1820-му дипломатические контакты с забугорьем почти прервались, а Мулай Абдаррахман и вовсе закрутил гайки до упора. Морской экспорт прекратился, зато оживилась караванная торговля на внутреннем рынке, что марабуты очень одобряли, - формально потому, что «ведь и Пророк водил караваны», но фактически потому, что наставники братств за проход караванов по их землям неукоснительно взимали пошлины в размере ровно таком, чтобы купцы не раздумали торговать.

Довольны были все: и каиды, и султанский казначей (доля в бюджет шла исправно), и ремесленники (появление хороших и дешевых европейских товаров их пугало), и даже терпилы-караванщики, какую-то прибыль все же получавшие, - однако эта стабильность уже была чистой иллюзией. Просто потому, что спрятать голову в песок, конечно, можно, вот только объективную реальность криком «Халва! Халва!» не изменишь, - и очень скоро вершителям судеб, сидевшим за зубчатой Стеной Из Красного Кирпича в Фесе, это пришлось осознать.

Первым ударом колокола стало исчезновение с политической карты Алжира в 1830-м. С одной стороны, как бы и хорошо, - деи докучали султанам веками, да и ислам у них был неправильный, «турецкий», - однако только слепой не видел, что французы имеют обширные планы. К тому же, сам факт появления на земле Магриба «кафиров» со времен «Битвы трех королей» для марокканцев был что красная тряпка для быка, а учитывая застарелые комплексы «андалусийцев», не простивших своего изгнания из Испании, - так и тем паче.

Марабуты требовали джихада, каиды племен рвались сбросить «неверных» в море, в самом «махзене» полагали желательным, как минимум, отгородиться от «нового Алжира» чем-то типа нейтральной зоны, и в 1831-м Мулай Абдаррахман послал войска в Тлемсен (запад Алжира), чтобы такую зону создать. Однако первые столкновения с французами показали, что те умеют кусаться, и султан изменил доктрину: официально объявив нейтралитет, он начал оказывать негласную, но самую широкую (оружие, фураж деньги, кони, добровольцы) поддержку Абд аль-Кадиру (подробно в «алжирских» главах), объявившему себя его наместником. А затем, в 1843-м, когда у эмира пошла полоса неудач, позволил эмиру обустроить базы на марокканской территории.

После чего логика событий сделала столкновение неизбежным. Франция жестко потребовала изгнать Абд аль-Кадира и отвести подразделения «гиф», подтянутые к границе, туда, где им место. Махзен ответил вежливым, но категорическим отказом. Ставки повысились. В июле 1844 французы в качестве намека перешли кордон и оккупировали город Уджду, после чего султан объявил джихад и послал на восток 50-тысячную армию, поручив командование кронпринцу Сиди Мухаммеду, чтобы (в победе махзен не сомневался) набрал популярности в войсках.

Справедливости ради, основания для уверенности в себе у султана были, и достаточно веские. Около трех веков марокканскую армию в регионе никто не побеждал, а она побеждала всех. Но, вместе с тем, реального опыта войны с реальным противником «гиф» не имел: войны с алжирцами были «войнами равных» при, как правило, численном перевесе марокканцев, междоусобицы от них качественно не отличались, а профессионалы-абиды, более сотни лет специализируясь на гарнизонной службе и полицейских функциях, изрядно подрастеряли квалификацию.

К тому же, войска султана, вооруженные разве лишь чуть лучше, чем в эпоху «Битвы трех королей», вообще не знали, что такое дисциплина, а стратегия их командования опиралась на прапрадедовские каноны, ставя во главу угла принцип «Только вперед!». Итог мог быть только один, и не в пользу марокканцев. Что и случилось: 14 августа 1844 на берегах реки Исли «гиф» потерпел поражение. При относительном равенстве в пехоте (8:10), количестве (но не качестве) артиллерии и десятикратном (1800 против 20000) превосходстве марокканцев в коннице, при беспримерной отваге воинов султана, - все равно проиграл, и проиграл досадно.

Начав около 10 часов утра, французы к полудню разогнали противника, захватив орудия, знамена и шатер кронпринца Маршал Бюжо был настолько уверен в победе, что «поленился» перестраивать войска в каре, и позже, в рапорте, огорченно указывал, что «мавров было слишком мало, окажись их вдвое больше, слава Франции воссияла бы вдвое ярче». В целом, война на суше на том и завершилась. Армии у Марокко больше не было, а вскоре не стало и флота: эскадра принца де Жуанвиля 6 августа бомбардировала Танжер, уничтожив все суда и сравняв с землей крепостные стены, а 15 августа та же судьба постигла и главную базу ВМФ Марокко – Могадор.

В понимании марокканцев, от султана до последнего пастуха, Исли обрушило все основы мироздания, от веры в непобедимость «гифа» до убежденности в незыблемости векового порядка вещей. Махзен впал в полную прострацию, войска Бюжо парадным маршем продвигались вглубь страны, не встречая никакого сопротивления, города открывали ворота, и только строгий окрик из Лондона, предупредившего, что любой намек на попытку превратить Марокко в «четвертый департамент Алжира» будет расценен, как casus belli, предотвратило наихудший исход.

Однако и в усеченном виде Танжерский мирный договор, подписанный согласным на всё Мулай Абдаррахманом 10 сентября, ставил Марокко на колени. Султан «полностью и на все времена» отказался от претензий на Тлемсен, а главное, обязался не просто выдворить Абд аль-Кадира с марокканской территории, но и помочь французам избавиться от застарелой головной боли. И это было сделано: в 1845—1847 «гиф» развернул широкую военную операцию против верного вассала, которого махзен еще недавно холил и лелеял, в конце концов, вынудив эмира уйти в Алжир, где его появления ждали и были готовы к встрече.

А параллельно, отойдя от первого потрясения, при дворе, наконец, задумались о том, что в «земном Раю» далеко не все в порядке и что-то надо срочно менять. Что и как, точно не знал никто, - страна, в отличие от Туниса и Египта, от реалий XIX века была неимоверно, до уровня полного непонимания далека, поэтому первые шаги делались наугад, чисто по внешним признакам, в первую очередь, попытавшись перестроить армию на регулярный лад.

Начали формировать «таборы», - пехотные батальоны, - приманивая льготами добровольцев из «гифа». Убедив марабутов, что иначе никак, пригласили европейских офицеров, - но ничего не получилось. Ибо, как верно отмечал умный Фридрих Энгельс, «введение европейской военной системы у отсталых народов нельзя считать законченным после того, как новая армия снаряжена и обучена по европейскому образцу…. Это неизбежно должно натолкнуться на тяжелейшие препятствия в виде восточного невежества», - и в Марокко все это имелось в самой превосходной степени.

Тем паче сорвалась попытка спешно создать бюрократическую «вертикаль», и советники, выписанные из Египта, поделать ничего не могли: марабуты и каиды не собирались уступать кому-либо даже малой толики влияния на местах, а Мулай Абдаррахман, которого они же усадили на престол, помнил судьбу отца и смертельно боялся раздражать ревнителей традиций «земного Рая». Кое-что, пользуясь страхом наставников перед «кафирами» и пообещав долю, удалось сделать в сфере финансов. Введя систему монополий, аккумулировали средства, понемногу реанимировали морскую торговлю, в обмен на шерсть, пшеницу и ячмень закупая оружие и порох для армии у англичан, после огромной помощи в обуздании французских претензий считавшихся «лучше прочих».

В нюансах внутренних разногласий «европейского концерта» махзен, естественно, не понимал ничего, но видел, что в Тунис и Алжир англичане не лезут, да и справки, наведенные в Египте, где сэры в тот момент ничем плохим себя не проявили, звучали обнадеживающе. Так что, сознавая, что без опоры в Европе обойтись уже невозможно и выбирая лучшее из худшего, марокканцы сделали ставку на Лондон, а это, дав, в принципе, вполне позитивный эффект, имело и неизбежные побочные следствия. В обмен на негласную «опеку» при полном невмешательстве во внутренние дела, что вполне отвечало чаяниям махзена и марабутов, Лондон требовал «открыть двери» и желательно настежь.

Это само по себе не нравилось элитам Марокко, а к тому же еще и Франция не скрывала, что если двери откроются, она тоже потребует права входа, так что султан тянул время, как мог, и тем не менее, в декабре 1856 «Договор и Конвенция о торговле» были подписаны. Сэры получили все, что хотели, включая экстерриториальность, а со своей стороны предложили Марокко интересную схему пополнения бюджета: вкладывать 30% национального дохода в особый «марокканский фонд» - , treasuries, выпущенные Лондоном с «целью помощи Марокко в оздоровлении экономики». Вложенные суммы, как объяснили они, будут крутиться в надежных руках, принося небольшие, но стабильные дивиденды, а при необходимости, если Марокко потребует, правительство Вдовы в любой момент ценные бумаги выкупит, - после чего, махзен счел, что игра стоит свеч.

И коготок увяз. Аналогичных «капитуляций» тотчас потребовал Париж, ссылаясь на принцип «равных возможностей» и дав понять, что отказа не потерпит, а вслед за Парижем подключился и Мадрид, издавна считавший Марокко потенциальной зоной своего влияния и сохранивший с лучших времен своего рода «задел» - «президиос» (крепости-фактории) Сеуту и Мелилью на северо-западном побережье. Ранее об этом не вспоминали, поскольку первая половина века для Испании выдалась сложная, но теперь дело пошло на поправку, и доны, опираясь на поддержку месье, требовали «соучастия».

Марокканцы отказывались, упирая на то, что с кем договариваться, а с кем нет, - их внутреннее дело, французы и испанцы объясняли им принципы глобализации, а Великобритания, к которой Мулай Абдаррахман обратился за помощь, разъяснила, что в данном случае бессильна, поскольку «равные возможности» - дело святое. Вскоре ситуация накалилась добела, на мароккано-алжирской границе начались стычки. Но еще жестче обстояло дело в районе испанских фортов, где традиционно стояли лицом к лицу пограничные посты – дощатые домики с испанской стороны и тростниковые шалаши с марокканской, - и как всегда, старт дальнейшим событиям дал пустяк.

Столкновения бывали и раньше, но обычно без последствий, а в 1859-м вышло иначе. Одна из будок близ Сеуты развалилась и вместо нее испанцы построили небольшой каменный домик, увенчав его испанским флагом, в ответ на что каид племени анджра, охранявшего рубеж, заявил протест, - дескать, не по обычаю, - и потребовал снести строение, а флаг вообще убрать, поскольку испанская территория ограничена городской чертой. Испанцы категорически отказались, воины анджра атаковали пост, разрушили здание и сорвали флаг, убив при этом несколько солдат, - и Мадрид, весьма довольный случившимся, начал реагировать.

На требование «наказать агрессоров», предъявленное Леопольдо О´Доннелом, премьер-министром Испании, махзен ответил отказом, после чего лавина стронулась. Заручившись одобрением Парижа, дав Лондону гарантии, что никаких задач «не по чину» не ставит, и воззвав к народу, воспринявшего войну с воодушевлением, - после войн с Наполеоном и потери американских колоний испанцы нуждались в избавлении от «синдрома побежденных», Мадрид послал в Африку экспедиционный корпус в 36 тысяч штыков, 17 декабря высадившийся на марокканской земле.

С первого же дня доны действовали вполне успешно: после отражения атак марокканцев – новый султан, Сиди Мухаммед, похоронив папеньку, сразу послал на север две армии, поручив командование братьям, Мулай Аббасу и Мулай Ахмеду, - испанцы двинулись на Тетуан, загнав султана в цугцванг. Он, храбрый воин и толковый военачальник, проиграв битву при Исли, сознавал, что с европейцами в открытом бою справить невозможно, и потому склонялся к тактике «малой войны», в которой его войска, досконально зная местность, имели бы все преимущества.

Однако и он, и его братья сознавали, что сдача без боя «священного» Тетуана обойдется очень дорого: племена могли простить поражение, но не трусость, - и 4 февраля 1860 на подступах к городу состоялось генеральное сражение с колонной Мулай Ахмеда, кончившееся точно так же, как битва у Исли, с таким же ударом по самолюбию «мавров».На следующий день испанцы без боя заняли Тетуан, захватив 146 орудий и много пленных, и О’Доннел, получив титул герцога и воодушевленные подкрепления, начал готовить поход на важнейший порт Танжер.

Выдвижение войск началось 11 марта, и уже через 12 дней при Вад-Басе судьбу армии Мулай Ахмеда разделила армия Мулай Аббаса. Марокко оказалось в полной власти испанцев, на волне удачи решивших повысить ставку, - О’Доннел, не запрашивая Мадрид, по праву премьер-министра объявил об аннексии Тетуана и создании «Тетуанского герцогства», - однако тут, наконец, вмешалась Англия, «порекомендовав» Мулай Аббасу просить перемирия, а султану – не искать новых неприятностей, но и Мадриду напомнив, что нарушение данных перед войной гарантий терпеть не намерена.

К советам такого постороннего волей-неволей прислушались все, и месяц спустя в том же Вад-Раде, около которого притормозили испанские войска, состоялось подписание мирного договора, на условиях, для Марокко более или менее терпимых, но запредельно унизительных.

Махзен признал победу Испании, а себя «единственным виновником всех бед», принес официальные извинения, обязался пресечь пограничные конфликты, «навечно» уступил Мадриду десяток небольших, но важных районов и согласился выплатить астрономическую контрибуцию в 100 миллионов песет. Причем, до полной выплаты этой суммы власть над Тетуаном, оставшимся в составе Марокко, оставалась в руках испанских военных властей. Таким образом, покаяние состоялось. Предстояло платить.

Чтобы правильно понимать суть дальнейшего – несложный расчет. Сто миллионов песет в марокканской валюте равнялись 20 миллионам дуро, серебряных монет весом в 24 грамма. То есть, речь шла о 480 тоннах серебра, по примерным нынешним (11 ноября 2015) ценам, - 14 миллиардах 428 миллионах 800 тысячах рублей или 220 миллионах 837 тысячах долларов.Выплатить эту сумму Марокко просто не могло, даже выставив на аукцион султанский гарем вместе с самим султаном.

В чем, видимо, и заключался расчет испанцев, сперва потребовавших вдесятеро больше, но потом «милостиво» согласившихся на жалкие 10% от запрошенного, ниже чего уже и уступать было нельзя. Теперь, проявив благородство, кабальерос оставалось только ждать, что Марокко не сможет платить, и тогда, после года неуплаты, Тетуан, согласно договору, останется за Испанией.

Однако такой вариант даже не рассматривался. Потеря этого города, крайне важного торгового цента и общей для всех братств святыни, сама по себе уронила престиж махзена на уровень плинтуса, взвинтив все слои населения, но полная его утрата означала бы конец Сиди Мухаммеда, и очень вероятно, что не только политический.

Об этом вполне откровенно говорили «великие марабуты», требуя от султана или выкупить город, или начинать новую войну, положившись на Аллаха. А между тем, новая война нужна была именно испанцам, которые ее всяко провоцировали, превратив главную мечеть Тетуана в католический собор и начав укреплять стены, то есть, показывая, что пришли навсегда.

Султан, человек неглупый и опытный, хотя и веровал истово, но, в отличие от книжных старцев, понимал, чем кончится конфликт, а потому иных вариантов, кроме как платить, не видел, - однако была и еще одна проблема: 25% контрибуции, которые следовало отдать сразу, вычистили казну до блеска, до последней золотой монетки.

«Передай им, - писал он в январе 1861 своему посланнику Баргашу, доставившему в Танжер первый взнос, — что мы извлекли из хранилищ все, как здесь, в Фесе, так и в Марракеше. У нас осталось только то, что надо платить войскам, которые не могут нести службу нагими и с пустыми желудками. Будь красноречив, пусть они поймут, что больше отдавать нам нечего, а настаивая, они рискуют вскоре иметь дело с тем, кто ничего не отдаст».

Это звучало вполне логично, и доны, слегка отойдя от эйфории, пошли партнеру навстречу. Договор был уточнен: новая редакция предусматривала эвакуацию Тетуана после выполнения второстепенных условий и выплаты 50% контрибуции. Остаток Испания согласилась взимать постепенно, отбирая 50% таможенных сборов, контроль за которыми брала на себя. Ну и, конечно, вступил в действие торговый договор, списанный с англо-марокканского соглашения о том же.

Это слегка смягчило обстановку, и теперь оставалось только найти еще 25 миллионов песет, - и султан обратился к подданным с просьбой помочь, кто чем может. Подданные откликнулись. Начался сбор пожертвований. Люди несли все, вплоть до медных грошиков, дешевых украшений и куриц. Раскошелились даже братства. В конце концов, удалось собрать аж 15 миллионов, - если и не золотом, то зерном, которое испанцы брали охотно, - но не хватало еще 10 миллионов, и султан обратился к англичанам с просьбой выкупить трежери, поскольку приобретал он их на «черный день», а день настал чернее не придумаешь.

Однако ответ Лондона был не таким, какой ждали. Не отказываясь от обязательств, правительство Вдовы, гарантировавшее ценные бумаги, сообщило махзену, что денег у Великобритании нет, - в связи с тяжелой войной в Китае, - так что, ему следует учесть форс-мажор. А если его это не устраивает, Англия готова инициировать конференцию для обсуждения вопроса, беря на себя труд убедить испанцев забрать Тетуан и списать долг. Но если устраивает, Британия может убедить Сити выдать Марокко займ на самых «дружественных» условиях.

Выбора у султана не было, согласие он дал, хотя «дружественные» условия оказались тяжелее самой войны: кредит, по настоянию партнеров, обеспечивался доходами от марокканских таможен (половина от оставшейся за Марокко доли), а в качестве комиссионных Марокко, одолжив 19 миллионов песет под 17% годовых, выплатило английским банкирам чуть меньше половины от полученной суммы, при этом отказавшись (в качестве платы за посредничество) от 50% средств, вложенных в британские ценные бумаги.

Таким образом, вернув 2 мая 1862 Тетуан, марокканцы взяли на себя обязательства, рубившие на корню всю экономику страны. На выплату остатков контрибуции, - 50 миллионов песет, - ушло 24 года. Примерно столько же времени гасили английский займ. И все это время махзен не имел доступа к ¾ таможенных сборов, основному источнику наполнения бюджета. Выплывать приходилось за счет налогов, взвинченных до небес, в том числе, вопреки обычаю, и непредусмотренных Кораном, - на ввоз и продажу в городах продовольствия, - что отнюдь не способствовало социальному миру.

Как вообще выживала страна, честно сказать, не очень представляю. То есть, ясно, что перешла на натуральный обмен тем, что оставалось после выбивание налогов, но финансовая система исчезла, как явление, - золотой монеты не стало вовсе, соотношение серебряной и бронзовой изменилось (серебро стало на вес золота), - а судорожные попытки Сиди Мухаммеда установить «твердый» курс «бронзы» ситуацию только ухудшили, и сильно: деньги «похудели» на 90%, цены взлетели, высшим мерилом всего и вся стали мелкие иностранные купюры, а попытка денежной реформы в 1869-м, невесть кем придуманная и безумно проведенная, вообще фактически отменила деньги.

Как ко всему этому относилось население, понятно, и ни призывы марабутов «затянуть пояса», ни тотальная системы выявления недовольные на рынках и в кофейнях, ни зверские наказания за малейший писк против ветра не помогали. Лодка качалась, что совершенно не мешало жить марабутам и каидам, зато очень мешало работать султану, пытавшемуся хоть как-то наладить промышленность, чтобы покупать у европейцев хотя бы сахар, и укрепить армию.

Денег просто не было, а нет денег, нет и реформ, даже самых косметических. Но «самым горестным из всего горестного, - писал марокканский летописей мулла Ахмед ан-Насири, - стало нашествие в страну христиан, и не просто христиан, а наихудших, которых и Людьми Книги назвать стыдно». И как подтверждают многие исследователи, так оно и было. Открыв дверь для англичан и испанцев, махзен уже не мог не впустить всех остальных, и когда 16 июня 1864 была провозглашена свобода частной торговли, в страну хлынула мразь.

Не только мразь, конечно, но процент «саквояжников» (как этот вид живности чуть позже назвали в Штатах) среди многих тысяч бизнесменов, миссионеров, торговых агентов и просто авантюристов зашкаливал. Их вдруг, незаметно, стало очень много, они не считались с местными обычаями, наглели, жульничали, откровенно считали себя «высшей расой», - и это злило бедуинов, лишившихся всего, но не утративших гордость.

В сущности, только иностранцам в Марокко было жить хорошо. Танжер и Касабанка, город, выросший из рыбацкой деревушки, отстраивались на европейский лад, там была работа, но чтобы попасть на работу, «местному» нужно было если и не креститься, то, во всяком случае, «стать европейцем». И конкурс был велик, но прошедшие его имели возможность кормить семьи, а это еще больше выводило из себя тех, кому не пофартило, но, помимо прочего, играла пагубную роль уже известная нам по Тунису и Египту система «протеже», в Марокко принявшая характер раковой опухоли.

Не только европейцы, но и их служащие пользовались всеми «капитуляционными» правами и льготами, не платя никаких налогов и не подпадая под юрисдикцию марокканского суда, а почти все консулы, за исключением британского и российского, открыто торговали о «покровительстве», причем (только в Марокко) «протеже» мог сам обзаводиться «суб-протеже» с такими же правами.

Естественно, «люди первого сорта», ни во что не ставящие власть, подрывали авторитет махзена, и новый султан, Мулай Хасан, сменивший Сиди Мухаммеда в 1873-м, попытался как-то остановить бардак, сперва направив посольства во Францию, Италию и Бельгию, а затем обратившись к державам с просьбой как-то ограничить хотя бы «право на покровительство», подтачивающее страну.

Державам, понятно, было не до того, проблемы султана они считали даже не второстепенными, однако слив в СМИ Парижа сурового компромата насчет коррупции в дипломатическом корпусе, заинтересовав оппозицию, вызвал скандал, - и в конце концов, «вся Европа» согласились на созыв международной конференции по Марокко, каковая и состоялась 19 мая - 3 июля 1880 в Мадриде, но для Марокко лучше бы не состоялась, потому что средневековая султанская дипломатия проиграла вчистую, не только не добившись своего, но и окончательно сдав позиции.

Все «пункты», в том числе и насчет «покровительства» остались в силе, более того, статус «протеже» получили и те, кто ранее его не имел, а что хуже всего конференция постановила, что «в управлении Марокко не может быть произведено никаких изменений без согласия заинтересованных держав». Иными словами, под контролем оказалась внутренняя политика страны, а следовательно, и власть махзена, что, как оценил этот ласковый беспредел марокканский историк Абд аль-Азиз Амин, «юридически оформив превращение Марокко в коллективную полуколонию, практически означала конец независимости Марокко».

С этого момента саботаж консулов, ранее мешавших восстановлению марокканской экономики втихомолку, стал открытым. Получая субсидии заинтересованных фирм и банков, дипломаты через своих протеже организовали черный рынок валют, одну за другой срывая попытки денежных реформ и планомерно наращивая инфляцию.

Нищета стала нормой, выживали только те, кто мог себе позволить взять кредит у иностранцев, сделать что-то казалось уже невозможным, и тем не менее, молодой султан Мулай Хасан, идя по стопам отца, мечтавшего о реформах, пытался переломить тенденцию, для начала хоть как-то модернизировав пошедшую в полный разнос «вертикаль». Вместо 18 крупных каидских «эмиратов», он образовал 330 «районов» во главе с лично им назначенными «малыми каидам», - «незначительными лицами, которые, не имея войск, не могли противиться его приказам», переучредил налоговую службу, взял под личный контроль работу «министерств», и…

И все это по большей части оставалось фикцией, поскольку за всеми потугами султана бдительно следили марабуты, в зародыше пресекая все, что казалось им «греховным», а греховным им казалось решительно все, не похожее на традиционное. Реальные, - хотя бы в духе турецкого Танзимата, - изменения в такой ситуации были неосуществимы. Хозяевами страны, как и раньше, оставались «элиты», одобрившие, по сути, только одну инициативу султана - указ о разделе общинной земли, которую стало возможным скупать.

В глубинке же и вовсе царил XII век со всеми прелестями, и власть султана, особенно в горных районах, где возникали по факту независимые «эмираты», все больше становилось фикцией. А это опять-таки играло на руку иностранцам, предпочитавшим иметь дело с местными князьками, никакого закона не знавшими вообще, зато очень любившими деньги, и Мулай Хасану оставалось на все это только смотреть. Единственное, что он был в силах сделать, это, по традиционному праву хозяина «всех сокровищ земных», категорически отказывать в выдаче концессий на разработку полезных ископаемых, да и то лишь благодаря поддержке все тех же марабутов, по мнению которых «тревожить землю означало будить джиннов».

Не следует думать, что в махзене сидели сплошь заскорузлые идиоты. Да, традиционные до мозга костей, да, мыслившие во многом категориями XVI века, но что не идиоты, это точно. Они видели, что происходит, они сознавали, что какие-то перемены нужны, а без соучастия в проектах Европы, своими силами, ничего не сделать. Они, наконец, просто силою вещей, не желая вовсе уж стать марионетками марабутов, сознавали, что европейцы, которых марабуты ненавидели, их пусть временные, но союзники.

Однако, получая информацию из Туниса, где процесс «сотрудничества» дошел до логического финала, они видели и то, что европейцы тоже рано или поздно отнимут все, и если им дать палец, руку потом уже не спасти. Поэтому, выплатив контрибуцию и «британский долг», – сдерживали. Как могли и как умели избегая кредитов. В надежде, что жизнь покажет. Аж до 1900, когда Мулай Абд аль-Азиз, наследовавший Мулай Хасану в 1894-м, 14-летним подростком, не отправил в отставку всемогущего великого везира и регента, Ба Ахмед-у-Муса, лидера «сдерживателей».

Мальчик, - как его все характеризуют, - «умный, вдумчивый и жадный до знаний», с детства прекрасно знал французский и английский, читал массу книг, включая Жюля Верна, «и горел желанием реформировать страну», а всякие нудные глупости отцовских и дедовских советников слушать не желал. Единственным авторитетом для него был Генри Маклин, британский майор-отставник, четверть века верой и правдой служившему махзену, а м-р Маклин утверждал, что ничего плохого от дружбы с Европой не случится. Во всяком случае, не проверив, не узнать, а попытка не пытка. И юный султан был с ним согласен.

Начали резко, с места в карьер, благо тщательно продуманных проектов у м-ра Маклина имелось вдосталь. Реформа армии, реформа полиции, реформа «вертикали», - в частности, учреждение совета министров, - реформа налогового ведомства и пятилетний план развития экономики. Всё умно, всё прописано до мельчайших деталей, - и всё. В смысле, ничего. Никакого эффекта. Все распоряжения главы государства с поклоном принимались к сведению, и все зависали непонятно где, хотя по документам указания давно уже полагалось претвориться в жизнь.

Это не было даже саботажем. Просто никто не понимал султана, даже министры, которым он доверял и которые ему искренне симпатизировали, считали затеи «молода-зелена» пустой блажью, которая рано или поздно, когда «молодо-зелено» еще два-три раза женится, пройдет сама по себе. А пока не прошла, пусть паренек возится со своими велосипедами-фотоаппаратами-автомобилями-телескопами-граммофонами и прочими цацками, и не лезет в серьезные дела.

Об улемах, марабутах, обычных и великих, и вовсе говорить не стоит, эта публика открыто шушукалась о «богомерзких» увлечениях «глупого мальчишки», которого «подлый кафир» науськивает ломать основы основ и наверняка заставляет осквернять Книгу. А «улица» и «базар», внимая, соглашались, что все так и есть, потому что ведь правда же, «богомерзко», деды-прадеды такого не знали - не ведали, да и налоги от всего этого не понижались, но, наоборот, росли.

И не на кого, совсем не на кого было опереться. И нечего, совсем нечего было предложить. Самые просвещенные, начитанные и мыслящие интеллектуалы мыслили категориями фесских, тунисских, в лучшем случае, каирских медресе, как самый максимум, - но до таких высот духа поднимались немногие, - ориентируясь на идейные веяния Стамбула, да и то, не либералов эпохи уже почившего Танзимата, а на религиозных реформаторов.

Все, что не оттуда, казалось им опасными мудрствованиями, подрывающими основы основ, - а светских учебных заведений в стране не было, и даже когда французы с позволения султана открыли технический колледж, в списке 754 «местных» студентов мусульман оказалось только девять душ, а все остальные – или европейцы, или местные евреи. И все-таки Мулай Абд аль-Азиз стоял на своем, не обращая внимания на усилившийся ропот, пока не появился указ, сорвавший резьбу даже у самых лучезарных.

Собственно, сама-то по себе идея «тертиба», единого фиксированного и вполне посильного кому угодно налога вместо «коранических» и традиционных поборов, была разумна, прогрессивна и, более того, решала многие наболевшие проблемы. Однако тот факт, что «тертиб» надлежало собирать «со всех племен, простых и благородных, слабых и могущественных, как с амилеи, так и с халифов, шейхов и со всех прочих, в том числе, иностранцев, без исключения», сам по себе создал проблему, куда большую, чем все решенные.

На самом деле, юный султан и его «серый кардинал» не учли только того, что люди есть люди. Увеличение числа налогоплательщиков за счет «льготников», особого ущерба бывшим «льготникам» не нанося, серьезно облегчало положение большинства, но… Но «льготники», восприняв новацию, как пощечину, встали на дыбы. Европейцы платить тертиб отказались сразу, ссылаясь на Мадридскую конвенцию, и заставить их никакой возможности не было, однако это еще полбеды, а вот «гиш», каиды племен и благородные «шерифы», веками верно служившие махзену, сочли себя оскорбленными в лучших чувствах, и отказались не только платить налоги, но и собирать.

В результате, около двух лет налоги в казну не поступали вообще, и в конце концов, Мулай Абд аль-Азиз сделал шаг, которого избегали и дед, и отец – пошел на поклон к иностранцам, и все, к кому он обратился, - французы, англичане, испанцы, - охотно пошли ему навстречу, одолжив столько, сколько просил. Вот только деньги очень быстро ушли на разные насущные нужды, возвращать их было неоткуда, приходилось брать новые займы, и к 1904-му затормозить скольжение в пропасть, где уже барахтались Тунис и Египет, возможности не было.

Популярности султану такой расклад, естественно, не добавлял, а вот ненависть проявлялась все более очевидно. Мулай Абд аль-Азиза проклинали с мимбаров, называя «шелудивым щенком, продавшим страну врагам Аллаха и ислама». Волнения в областях перерастали в мятежи, а мятежи в форменные войны. И на наводить порядок, учитывая, что «гиф» бастовал, было некому. И в итоге около трети страны признали власть или Раисули, бывшего разбойника, а теперь «султана гор» берберского Рифа, или некоего Джалили Дриса, прозванного Бу Хмара, - самозванного «Мулай Мухаммеда», покойного старшего брата султана, - в 1903-м объединившего под своим знаменем всю диссиду и начавшего наступление на Фес.

Справиться своими силами махзен даже не надеялся, созвать насмерть обиженный «гиф» не получалось, абиды тоже не спешили воевать, поэтому, Мулай Абд аль-Азиз, которому выбирать было уже не из чего, воззвал к Парижу, и «oui» последовало мгновенно. Франция, собственно, только того и ждала: признав права Италии на Ливию, Англии – на Египет, а Испании – на «зону влияния» в северных районах Марокко, она получила полную «свободу рук» и целилась подгрести под себя страну, а обращение законного главы государства давало возможность еще и сделать это красиво. Путем «мирного проникновения и помощи легитимным властям в борьбе с террористами», базировавшимися к тому же близ границы с Алжиром.

В 1902-1903, выговорив за помощь некоторые территориальные уступки, Париж направил в «пограничные районы» войска, не очень скоро и не очень легко, но все-таки покончившие с Бу Хмарой, однако выводить их не стала, а учредила специальный «постоянный комиссариат», - формально, чтобы не допустить рецидивов мятежа, заодно взяв на себя и сбор налогов, потому что за помощь положено платить, а войска хотят кушать.

Еще одним условием поддержки, от которого султан не мог отказаться, стала «финансовая помощь» и обязательство махзена впредь брать займы только у французских банкстеров, военных советников нанимать только во Франции, а также проведение «реформ» под диктовку Парижа. В первую очередь, речь шла о передачи полиции под испанский контроль в узенькой «испанской зоне» и под французский контроль в остальных частях страны. Ну и, конечно, концессии на разработку руд.

Куда ветер дует, было ясно и верблюду, и султан, принявший помощь Франции только потому, что иначе Бу Хмара его бы повесил, но совершенно не хотевший стать «тунисским беем 2.0», сделал отчаянный шаг, обратившись за поддержкой к Рейху. Расчет был здрав - Берлин, вложив в экономику Марокко очень большие деньги, воспринимал претензии Парижа на эту делянку предельно остро: «Молча позволив Франции наступить нам на ногу в Марокко, без согласования и компенсаций, мы поощрим ее к повторению того же в иных местах».

Так что, Фес и Берлин быстро поняли друг друга. Дипломаты кайзера уведомили султана, что если Марокко откажется от французского диктата и потребует созыва международной конференции для обсуждения вопроса о реформах, поддержка гарантирована, после чего Мулай Абд аль-Азиз таки потребовал, а Рейх таки поддержал. Причем крайне энергично и на самом высшем уровне: 31 марта 1905 в Танжер, - в белом генеральском мундире и белом кавалерийском плаще с багряным подбоем, на белом коне, - без всякого предупреждения въехал лично Вильгельм II, публично выступивший перед «всем Марокко» с речью. Вообще-то, заявил высокий гость потрясенной аудитории, заехал он совершенно случайно, - совершал морскую прогулку, и качка доняла, - но раз уж завернул, то хотел бы сообщить, что.

Erstens, давно собирался навестить «своего брата, императора Абдельазиза, независимого монарха свободного Марокко» и поддерживает идею «венценосного брата» о международной конференции. , Zweitens, является «верным другом ислама, защитником» (хоть у турок спросите) «всех правоверных в мире» и даже где-то сам слегка мусульманин. Drittens, «свободное Марокко должно остаться и останется открытым для мирной конкуренции всех наций без монополий и исключений на основе абсолютного равенства». А если кто-то против, Рейх будет стоять за спиной «невинных марокканцев, их жен и детей» и он, кайзер, хочет посмотреть, кто посмеет обидеть его африканских камрадов. Voila. Именно так, по-французски, завершилась речь, и все всё поняли.

Реакция ведущих СМИ Европы на выступление кайзера, сразу после которого Мулай Абд аль-Азиз заявил, что примет «французский проект» только по рекомендации «международного концерта», а ежели что, будет сражаться, «опираясь на помощь Аллаха, волю нации и мощь верных союзников», грянула примерно такая, как девять лет спустя, когда «убили Фердинанда-то нашего».

Экстренно собравшийся французский кабинет уже на следующий день обсуждал вопрос, что лучше, конференция или война. Главный «ястреб» правительства, Теофиль Делькассе, фанатик колонизации, отец которого погиб под Седаном от прусской пули, требовал «ответить на немецкий блеф твердым языком» и немедленно объявлять мобилизацию, а уж Англия и Россия поддержат.

И действительно, Лондон, боявшийся появления в Марокко немецких баз, заявил, что высадит в Германии сто тысяч солдат, если Германия атакует Францию, - однако Вильгельма уже несло вовсю. «Пусть высаживают сколько угодно, - ответил он, - когда сумеют собрать и обучить. Мы готовы. А французским министрам лучше бы понять, чем рискуют… Немецкая армия перед Парижем через три недели, революция в 15 главных городах Франции и 7 или 70 миллиардов франков контрибуции!». Попытка как-то договориться напрямую, предложив отступные, - вполне приличные деньги или большую часть Французского Конго, - тоже не дала результатов: «Германия друзьями не торгует!» ответил Берлин, и la belle France дрогнула.

Анализ и прогноз кайзера слишком соответствовали реальности. Россия, без которой победить Рейх считалось невозможным, только-только завершив войну с Японией, рухнула в революцию и ей было не до того, да и англичане, при всех фанфарах, собрать сколько-то реальную армию вторжения могли разве что за полгода. Зато рейхсверу дойти до Парижа за три недели проблем не составляло, - а потому премьер-министр Рувье, попросив месье Делькассе подать в отставку, объявил, что Республика, «руководствуясь неизменным уважением к нормам международного права и независимости Марокко», согласна на участие в международной конференции.

Эти события и все дальнейшее позже назвали «Марокканским кризисом», а еще позже «Первым Марокканским», потому что был еще и второй, о котором позже, и окончательно дебет с кредитом подвела конференция в испанском Альхесирасе, затянувшаяся аж на два с половиной месяца, с 15 января до 7 апреля 1906 и завершившаяся дипломатическим разгромом Берлина.

На стороне кайзера стояла только безотказная Австро-Венгрия, все прочие заняли профранцузскую позицию, мотивируя это кто во что горазд. Англия, изящно умолчав о своем интересе, сослалась на договор, обязывавший ее поддерживать Францию во всех конфликтах. Бельгия, Португалия и Нидерланды, клиенты Англии, к ее мнению присоединились. Италия, имевшая гарантии французов отплатить Риму добром за добро, когда Рим начнет войну с Портой, тоже. США, оговорив свой интерес, не стали идти против большинства, Испания, уже договорившаяся с месье о доле, выступила в духе Francia - sí, Alemania – no, Россия, заявив, что «не имеет интересов в Марокко» и выразив «глубокую озабоченность судьбой марокканского народа», поддержала Париж «во исполнение союзнического долга», а мотивы Швеции мне неизвестны, - но это уже не так важно.

Важно, что Рейху пришлось отступить и вместе со всеми подписать «окончательные статьи» Генерального Акта, фактически поставившего точку на независимости «шерифской империи». Формально, - вежливый жест Берлину, - претензии Франции на протекторат были отвергнуты, «целостность и независимость» Марокко подтверждены, однако фактически страна попала под «международную опеку» с «равными возможностями торговли для всех». А главное, французский «план реформ» был утвержден, «мандатариями» же определили Мадрид (в границах его «зоны влияния») и Париж, отметив, как пишет Анри Террас, что «только Франция имеет средства помочь махзену в подавлении подавить беспорядков».

Первые же новости об «интернационализации», - поскольку «суверенитет» Марокко был все-таки подтвержден, международную опеку официально называли именно те, - взвинтили массы. В поддержку султана, сделавшего все, чтобы подобного не случилось, но проигравшего, не выступил никто. Каиды, племена, братства, целые области отказались признавать решения, принятые в Альхесирасе, начались погромы и нападения на всех иностранцев подряд. В том числе, и чудиков, приехавших в Марокко сеять разумное, доброе вечное: 19 марта 1907 в Марракеше взвинченная толпа напала на детский диспансер д-ра Мошана, бесплатно лечившего местную ребятню, разнесла домик до фундамента, а несчастного филантропа и персонал больнички порвала на куски.

Нечто в том же духе творилось везде, сперва стихийно, потом уже, когда подключились улемы, несколько организованнее. 28 июля 1907 полыхнуло в Касабланке, где уже не столько толпы, сколько отряды с каким-то подобием дисциплины, перебив (без особой злобы, просто распаляя себя) половину населения еврейского квартала, двинулись по адресам. И не просто так, а по заранее составленному списку. Правда, большинству европейцев, вовремя сообразивших, что происходит, пока щемили евреев, удалось бежать в консульства или в порт, но суда, стоящие на рейде, всех вместить не могли, а 30 июля толпы от 15 до 20 тысяч взбешенных мужчин, прорвав тоненькую цепочку отстреливавшихся, вовсю отвязалась на нескольких сотнях, укрывшихся в портовых пакгаузах.

Реакция французов была мгновенной, пропорциональной и абсолютно беспощадной: 2 августа калибры подошедшей эскадры равняли город 12 часов подряд, 5 августа процедуру повторили, и когда 7 августа высадился десант, ни спасать, ни карать в Касабланке было некого. Далее пошли по области, в апреле 1908 в основном, а к ноябрю окончательно установив «временную администрацию» на побережье и на всем востоке страны.

Организованного сопротивления, в сущности, не случилось. Не было кому организовать. Несколько десятков «прогрессистов»-западников, - в султанате такие уже были, - сами перепугались и, вместе с европейцами, искали убежища у консулов. Официально, они, конечно, считали себя патриотами, ориентировались на младотурок, выпускали в вольнодумном Танжере газету «Лисан аль-Магриб», ратовавшую за Конституцию, гражданские права, чистки правительство от «смертоносных микробов» и так далее, и призывали народ восстать, но когда народ восстал, оказалось, что это совсем некрасиво. Вот излагать нечто типа «Пример Японии — восходящего солнца Азии, пример изумительной революции в Турции… отнюдь не чужд нам. Так давайте же подражать этому примеру, работать на благо нашей страны и удваивать усилия, чтобы изменить к лучшему ее положение», - это да. Но в узком кругу.

Впрочем, ничуть не проворнее оказались и «исламские реформаторы», считавшие, что наука хорошо, но главное – чистота ислама. Им, завсегдатаям мечетей, имевшим связи с улемами, казалось бы, и ятаган в руки, - ан-нет, тоже ушли в кусты. Звезду поймали только марабуты, мгновенно призвавшие племена к джихаду, однако ничего, кроме «Иностранцев в море!», предложить они не могли, - кроме разве что приехавшего с самого юга великого марабута Ма аль-Айнина, старого, но здоровенного чернокожего «святого», которого с восторгом принимали везде.

Яркий оратор с явным талантом экстрасенса круче Кашпировского, - усыплял словом, наносил людям раны и сшивал их без боли, - он цену единству знал и к единству призывал, однако создать что-то путное так и не сумел, поскольку местные марабуты встретили «варяга» в штыки. А лидер был нужен, - и наконец, взгляды оппозиции, от «либералов» до феллахов, обратились к «принцу» Мулай Хафиду, единокровному брату султана.

Персонаж подходил по всем статьям. Воспитывался в завии одного из сильных братств (марабуты за!), но придерживался норм классического ислама (улемы тоже за!). Уважал традиции (каиды поддерживают!), однако не шарахался от биноклей и велосипедов (исламские реформаторы довольны!) и даже переписывался с кем-то из младотурецких лидеров («либералы» в восторге!). И кроме того, в Марракеше, где наместничал, воли иностранцам не давал, а судил по традиции и шариату, снискав симпатии плебса.

Неудивительно, что еще до событий в стране возникло тайное общество «Хафидийя» с программой простой и понятной: низложить «безумного» Мулай Абд аль-Азиза, изгнать всех до единого «кафиров» и возвести на престол Мулай Хафида. До серьезного заговора дело не дошло, - «принц», когда ему намекнули, категорически отказался, - но теперь всё изменилось: ежедневно в Марракеш прибывали сотни ходоков с мест, от племен, провинций и городов, и петиции их были словно под копирку: «Перед твоей милостью склоняем наши выи, невыносимо больше ждать… В тебе все надежда. Спеши! Спеши! Вторжение начинается в одном месте, но если враг останется и распространится, то повсюду будут царить ужас и страх. Скорее! Скорее! Нельзя допускать ни оттяжек, ни проволочек».

Некоторое время «принц», амбициозный, но по характеру осторожный, размышлял, но после Касабланки вариантов не было. Учитывая степень накала, отказ мог стоить жизни, да и власти хотелось, - 16 августа 1907, «подчиняясь воле войска, ученых людей и всех жителей благородного Марракеша», Мулай Хафид дал согласие стать «султаном джихада», и гражданская война, формально между братьями, но фактически за выбор пути, стала фактом.

Несколько месяцев война шла ни шатко, ни валко, но все же с очевидным перевесом в пользу претендента. Войска законного султана терпели поражения, небольшие колонны французов тоже не справлялись, - мятежники были слишком воодушевлены, - а в конце декабря восстал Фес и бойцы влиятельнейшего братства Кетанийя, взяв город под контроль, призвали «султана джихада» войти в «верную ему столицу правоверных». Мулай Хафид, однако, не желая оказаться самозванцем, долго колебался (а возможно, заставлял себя упрашивать) и только 7 июля, после того как шерифы, улемы, купечество Феса и вожди окрестных племен торжественно присягнули ему, дал согласие.

Спустя несколько дней деморализованные отряды Мулай Абд аль-Азиза, потерпев окончательное поражение, сложили оружие, а сам султан бежал к французам. Вся власть оказалась в руках Мулай Хафида, популярность которого была столь велика, что ему удалось в считаные недели покончить со всеми мятежами, усмирив Раисули («султан гор» бежал к рифам), окончательно задавив Бу Хмару и взяв под контроль всю территорию страны, где не было французов.

На этом романтика кончилась, и первыми ощутили это на себе танжерские либералы, рискнувшие предложить новому повелителю ни много, ни мало проект Конституции. Который, ясное дело, был отклонен «с наддранием», а разработчикам сообщили, что всякие глупости – самый верный путь на виселицу, после чего газету «Лисан аль-Магриб» опечатали, дабы не смущала умы. Это, правда, кроме несчастных мечтателей никого не напрягло, да, в общем, никто и не заметил. Вот отказ уничтожить все «изделия Шайтана» типа граммофонов и телескопов, заметили многие, ибо марабуты, получив отказ, подняли крик, но и на их крик «улица» не обратила особого внимания: страна ожидала от кумира, которого облекла властью, по-настоящему серьезных дел. А с этим оказалось сложно.

Вот только винить никого не надо. Давайте думать о людях хорошо. О каждом в отдельности. Но толпа живет по своим законам, и когда лидер, ею возведенный в ранг божества, сойдя с танка, начинает заниматься делами, везде и всегда очень скоро выясняется, что он, на самом деле, не таков, каким представлялся коллективному бессознательному. Просто потому, что жизнь все-таки не сказка, где как щука велел, так тому и быть.

Мулай Хафид, в самом деле, любил Марокко, в самом деле, хотел как-то удержать страну над бездной, в самом деле, не любил иностранцев, - это отмечают все, - но, в отличие от широких масс, он понимал, что французов в море не сбросишь, а чего-то добиться можно только за столом переговоров. А вот массы требовали наступления и победы, и поскольку султан не спешил, вскоре по «базару» пошли разговоры на тему «Хафид зассал» - точно. И кроме того, давили долги, набранные предшественником, - более 206 миллионов франков, - и прощать их никто не собирался, а отказаться от выплат означало опять-таки спровоцировать войну с предсказуемым для всех, кроме «базарных» патриотом исходом. Хочешь, не хочешь, а приходилось изыскивать средства.

Но принудительные займы, виток продажи должностей, раздача «кафирам» концессий, выбивание недоимок нужных сумм не давали, зато еще недавно восторженные массы, никогда не признающие себя виноватыми, убеждались, что их, бедненьких опять кинули. А с другой стороны, не получалось и договориться хоть о каком-то компромиссе с Парижем: против переговоров как таковых французы не возражали, и признать законность Мулай Хафида, в принципе, были готовы, но ставили условия – прекратить джихад и подтвердить признание Генерального акта Альхесирасской конференции. То есть, дать повод народным массам прийти к выводу, что их Отец вовсе не отец, а очередная сука.

Единственной надеждой султана оставался Рейх, крайне недовольный исходом Танжерского кризиса, и немцы давали все основания на них надеяться, поскольку считали себя обойденными и униженными. Кайзер, единственный из европейских лидеров, признал переворот легитимным, а Мулай Хасана - законным правителем Марокко, германские банки подкидывали деньжат на щадящих условиях, снимая три шкуры, а не все семь, султан в ответ выписывал вкусные концессии на лакомом юго-западе страны, в районе портов Агадир и Могадор, - и все это крайне раздражало Париж.

Время от времени звучали ноты, случались мелкие инциденты, а 27 сентября 1908 дошло и до серьезного конфликта: французские солдаты «пренебрегли дипломатическим иммунитетом» секретаря германского консульства в Касабланке, пытавшегося вывезти на пароходе нескольких дезертиров-немцев Легиона, по их словам, завербованных обманом. Тут уже дело могло вылиться во что угодно, однако Вильгельм II, очень не хотевший войны, согласился передать дело в Гаагу, которая вынесла классически «соломонов» вердикт: французские власти действовали правильно, но допустили «излишнее насилие», в связи с чем, обязана «компенсировать пострадавшей стороне моральный ущерб по согласованию».

Ну и согласовали. Париж чуть отступил, обязавшись впредь «не чинить препятствий торговым и промышленным интересам Германии», миролюбивые же немцы, поупиравшись, но осознав, что или брать, что дают, или воевать, отозвали признание Мулай Хафида и в обмен на признание своих экономических интересов обязались уважать «особые политические интересы» Франции в Марокко.

Веер возможностей «султана джихада» с этого момента сократился до минимума. Каждый шаг его стал шагом к капитуляции. Прижатый к стенке державами, Мулай Хафид 5 января 1909 сделал, наконец, то, чему не было альтернативы: согласился соблюдать Генеральный акт Альхесираса, объявить о завершении джихада, возместить ущерб, понесенный европейцами во время погромов и уплатить контрибуцию. Взамен получив признание держав плюс обещание Франции вывести свои войска из Восточного Марокко, но не даром, а после выплаты «компенсации за помощь в подавлении мятежа».

А денег по-прежнему не было и банки Рейха теперь не раскошеливались. Оставалось одно: по примеру им же за это же свергнутого брата, просить займ у французов, в итоге подписавшись на совершенно чудовищные условия. Из 100 миллионов франков Марокко не получило ни сантима, все ушло на выплату старых долгов, процентов, уплату контрибуций и возмещение ущерба, зато 100% доходов от таможен и табачной монополии, а также 50% дохода от султанских имений теперь получали французы.

Больше того, когда «плата за вывод» была выплачена, французские части никуда не ушли, как объяснил Париж, «в связи с опасностью новых мятежей и необходимостью обучения армии нового типа, способной взять на себя ответственность за поддержание порядка в эвакуируемых областях». О том, под чьим контролем создавалась и под чью команду поступила эта самая армия, догадывайтесь сами.

Нет, разумеется, по всем документам Марокко и теперь оставалось, как указывалось в Генеральном акте, «суверенным целостным государством», но по сути это было уже полное издевательство, и в стране закипала новая волна ненависти. Теперь ненавидели Мулай Хафида, от славы и популярности которого не осталось и малого следа. О «подлой измене» открыто судачили в кофейнях, на рынках, в мечетях и везде. «Народ, призвавший его для борьбы с чужеземным захватчиком, — пишет марокканский историк Абд аль-Азиз Амин, — теперь был враждебен к нему. Его обвиняли в том, что он провалил поставленную перед ним задачу и продал страну иностранцам».

Сразу же после сообщения о капитуляции, на крайнем юге страны поднял знамя джихада тот самый Ма аль-Айнин, идеолог дремучего средневековья, с программой халифата Альморавидов XI века, но харизматичный настолько, что сумел сделать почти невозможное, объединив братства, после чего марабуты, собравшись в Мекнесе, провозгласили новым султаном некоего Мулай аз-Зина. И когда тот, за полтора года собрав южные племена в серьезный кулак, в марте 1911 пошел на Фес, Мулай Хафид, оказавшись в положении Мулай Абд аль-Азиза, если не хуже, попросил французов помочь, Аллахом клянясь быть впредь очень, очень послушным.

Месье размышляли, лава бедуинов продвигалась к столице, «суверенный монарх» уже не вопил, а пищал, - и в мае, когда бывший «султан джихада» сделался совсем-совсем готовым к употреблению, подразделения Легиона начали вторжение во внутренние районы страны. 21 мая 1911 они заняли Фес , месяц спустя пал Мекнес, пленив Мулай аз-Зина и штаб мятежа, а вскоре режим оккупации распространился на все области, связывавшие центр Марокко с побережьем.

Параллельно к мероприятию подключился и Мадрид: после того, как Мелилью в декабре 1910 посетил Альфонс XIII, подчеркнув, что «Испания пришла на тысячу лет», доны, сосредоточив силы, двинулись на юг, соединившись с месье, продвигавшимися на север. Марокко с этого момента, в общем, не было, оставалось только оформить свидетельство о смерти.

И все-таки Мулай Хафид, почти сломленный, уже все осознавший, пытался бороться. Он очень надеялся на Рейх. При всем стремлении кайзера, если с налету не получалось, решать дело миром, при всей нелюбви канцлера к обострениям, элиты Германии считали себя обойденными, в газетах год за годом, как свежайшую новость обсуждали «ошибку 1905 года», анализируя промахи германской дипломатии в Альхесирасе, и раздражение копилось.

А после оккупации Феса количество перешло в качество. Херр Кидерлен, рейхсминистр иностранных дел, пригласив посла Франции, в беседе сообщил, что в Берлине все понимают правильно: если французские войска останутся в столице в столице Марокко, о независимости марокканского султана можно уже не говорить. Но пусть и в Париже поймут правильно: в таком случае, Альхесирасский пакт утратит силу de facto, что даст Рейху законные основания не считать себя связанным подписью и вернуться к принципу свободу действий.

Сказано было предельно корректно, но и предельно недвусмысленно: делить Марокко за своей спиной немцы не позволят, и таким образом, или возвращение к status quo, или Рейх претендует на Сус — юго-западную часть страны с портами Агадир и Могадор, - «зону интересов Рейха», где находились обширные концессии. Сразу после встречи, - месье Камбон еще даже не отправил в Париж телеграмму, - херр Кидерлен испросил аудиенции у кайзера и предложил, не дожидаясь ответа, оккупировать оба порта. Указав, что «никакие протесты не помогут», не скрыв, что получить часть Марокко, скорее всего не выйдет, и пояснив, что порты нужны, «как своего рода залог» для разговора с Францией о реальных, а не как было раньше, компенсациях. Во избежание «тяжкого морального поражения». Вильгельм II принял этот план. «Я вовсе не хочу войны, Ники, - писал он в те дни в Петербург единситвеному человеку, который его всегда понимал, - мне нужны двадцать лет мира. Но я не могу позволить французам унижать Германию».

Тем временем пресса Берлина, Кенигсберга, Мюнхена, Франкфурта, даже крохотного Бамберга бесновалась, требуя «исправления ошибок, и твердости, твердости, твердости!». Далекое Марокко стало основной темой в пивных и университетах. Брошюру «Юго-Западное Марокко - германское!» зубрили наизусть гимназисты. «Мы пришли в этот район раз и навсегда!», - официально заявил спикер МИД. Всерьез встревоженные люди с Кэ д´Орсэ по своей инициативе предложили кайзеру несколько вариантов «достойного компромисса», идею поддержал и без пяти минут премьер-министр месье Кайо, и тем не менее...

Ни одну из предложенных уступок Берлин не счел адекватной. Напротив, действуя в соответствии с планом, херр Кидерлен обсудил вопрос с вояками, и 1 июля 1911 в Агадир прибыла канонерская лодка «Пантера». Маленькая, невзрачная, с почти условными орудиями, но - Kaiserliche Marine. А вслед за ней - лёгкий крейсер «Берлин». А потом еще тяжелых крейсера. Как аргумент в пользу того, что вопрос о Марокко «следует пересмотреть с учетом допущенных ошибок».

И пресса Европы слегка снизила тон: даже всезнайки из редакций, осознав, что происходит, начали рассуждать, что, наверное, надо бы как-то договориться, - чем и занялись политики. 9 июля состоялся тяжелый разговор посла Камбона с Кидерленом. Рейхсминистр был корректно ироничен, сразу раскрыв карты: «Если французы охраняют своих подданных в Фесе, то и немцы могут это делать в Агадире, однако, в принципе, Германия может выдать Франции carte blanche в Марокко, но…». Посол тонко улыбнулся. Заговорили о компенсациях. Месье не возражал, но и не прогибался, ибо уже имел позитивную информацию из Лондона, а спустя несколько дней тайное стало явным.

«Я готов, — заявил 21 июля канцлер казначейства Дэвид Ллойд Джордж, — на величайшие жертвы, чтобы сохранить мир… Но если нам будет навязана ситуация, при которой мир может быть сохранён только путём отказа от значительной и благотворной роли, которую Великобритания завоевала себе столетиями героизма и успехов; если Великобританию в вопросах, затрагивающих её жизненные интересы, будут третировать так, точно она больше не имеет никакого значения в семье народов, тогда — я подчёркиваю это — мир, купленный такой ценой, явился бы унижением, невыносимым для такой великой страны, как наша».

Около суток ситуация висела на тоненьком волоске; как выразительно написал современник, «тиканье ходиков напоминало клацанье затворов», а затем кайзер приказал министру сбавить обороты. С французами заговорили всерьез, но те уперлись. А между тем 29 ноября началась итало-турецкая война, и Рейх лишился твердой поддержки Стамбула, а заодно и Рима, оказавшись в почти полной дипломатической изоляции, ибо позиция Вены ничего не решала. Итого, 4 декабря все подписали:

Марокко - безоговорочно французское, без отдельных привилегий немцам, Рейху, в компенсацию, часть Французского Конго, «клочок болот», как пояснил Собранию премьер Кайо.

Собрание рукоплескало, а вот Рейхстаг сообщение канцлера о результатах сделки встретил траурным молчанием. СМИ обвиняли кабинет в «очередном проявлении трусости и неспособности отстоять интересы Германии». Лягушатников проклинали как всегда, но теперь ненавидели и Англию. Пресса Альбиона не оставалась в долгу, а Париж и вовсе захлестнула волна шовинизма, вынесшая на авансцену фанатиков реванша: Пуанкаре, вскоре ставшего премьером, а затем и президентом Республики, и Клемансо, идеолога войны за Эльзас и Лотарингию. С этого времени началась и до лета 1914 уже не прекращалась гонка вооружений, в первую очередь, в Рейхе. Однако потом было потом, а пока что всем было ясно, что Германия проиграла.

И вот теперь Мулай Хафид стал политическим трупом. Позволив себе в разгар кризиса в одной из бесед дать понять, что предпочел бы победу немцев, что немедленно донесли до французов, он стал лишним. Но оставалось еще одно, пока что делавшее его нужным. 24 марта 1912 в Фес прибыл министр-резидент с пятью тысячами солдат, блокировавших дворец, и на стол султану положили Акт о протекторате, велев подписать, не меняя ни буквы.

Мулай Хафид отказался, заявив, что готов отречься от престола, и пусть тот, кого поставят французы, подписывает. Ему ответили: нет, подписать должен он, законный султан; Франции не нужно, чтобы пошли разговоры о том, что документ подписала марионетка. Мулай Хафид заявил, что уйдет в горы и будет драться за Марокко. Ему ответили: сколько угодно, даже задерживать не станут, но не раньше, чем подпишет документ. Мулай Хафид заявил: никогда и ни за что. Ему ответили: придется. И так шесть дней без перерыва, месье Реньо даже не уезжал из дворца, причем, на третий день переговоров солдаты встали у дверей кухни, запретив готовить еду для гарема. Мулай Хасан отказался принимать пищу. Но французы раз за разом повторяли одно и то же, и 30 марта 1912 султан Марокко, не выдержав, подписал договор.

По сути – калька с тунисского оригинала: формально государство как бы осталось, и Франция обязалась сохранять «положение религии, традиционный престиж и уважение султана», а также оказывать ему «постоянную поддержку» в случае «любой опасности, которая угрожала бы его личности или его трону или нарушала бы спокойствие в его владениях». Но вот заключать «акты, имеющие международный характер» ему теперь было запрещено. Брать займы и предоставлять концессии без разрешения Парижа – тоже.

Зато проводить «административные, судебные, школьные, экономические, финансовые и военные реформы, которые правительство Республики сочтет полезными» вменялось в обязанность, а высшей властью стал генеральный резидент, «облеченный всеми полномочиями республики в Марокко». Танжер, идя навстречу пожеланиям «концерта», - в первую очередь, Лондона, - выделили в «международную зону». Север Марокко (5% территории страны), как договаривались, передали испанским компаньонам, установившим в своей доле примерно такие же порядки.

Реакцию «улицы» на случившееся понять несложно. То же ошеломление, та же обида и та же боль, что 30 лет до того в Тунисе. Даже, учитывая специфику Марокко, острее. «На улицах, — писал в те дни Жером Дюко, клерк одной из торговых фирм Танжера,— ни одного улыбающегося лица; туземцы нехотя откликаются на слова, с которыми к ним обращаются, и вчерашние друзья делают вид, что вас не знают», - и это, повторяю, в Танжере, максимально по тамошним меркам продвинутом. О более традиционных городах и весях нечего и говорить: там минутная растерянность почти мгновенно сменилась яростью.

12 апреля, - двух недель с момента подписания не прошло, - подразделения султанской армии, покинув казармы в Фесе, при восторженной поддержке горожан начали резать всех иностранцев подряд. А затем, после неудачного штурма французского военного лагеря ворвались в еврейский квартал, учинив совершенно дикую бойню, тем более страшную, что оснований для нее не было: в отличие от евреев Касабланки и Танжера, их столичные единоверцы жили крайнее традиционно, с европейцами дел не имея. Уцелели только те, кто по призыву султана успел добраться до его дворца и спрятался за воротами, ломать которые мятежники не посмели, - глава государства как-никак считался священной персоной.

В такой ситуации, министр-резидент Реньо, администратор опытный, но сугубо гражданский, 27 апреля сдал дела преемнику, генералу Луи Юберу Лиотэ, имевшему полномочия в средствах не стесняться. И не стеснялся. А когда Мулай Хафид попытался как-то протестовать против политики «превентивных наказаний», включая расстрелы, его просто сместили и, на всякий случай, вывезли во Францию. 12 августа, - вопреки вековым традициям, без всякого участия местных элит, просто приказом министра-резидента, - султаном был назначен некто Мулай Юсеф, вскоре прозванный французами «месье Да».

А вот на юге, в горах Атласа и мавританских песках, куда французы пока что добрались только условно, поскольку нищий региона их привлекал мало, взять ситуацию под контроль не удалось. Чернокожие кочевники, - так называемые «синие люди», - естественно, наотрез отказались признавать Фесский договор и объявили джихад «кафирам», но, мало того, объявили махзен «оскорбителем Аллаха», а шерифский Дом Алауи утратившим право повелевать правоверными и, соответственно, низложенным. Собравшись в оазисе Тизнит, их вожди объявили султаном Ахмеда аль-Хибу, сына «святого чудотворца» Ма аль-Айнина, поклявшегося освободить от «кафиров» всю страну.

Уже в июле, - Мулай Хафид еще числился главой государства, - «синяя армия» южан, около 20 тысяч всадников, включая добровольцев из земель еще южнее, двинувшись на север, перешла Атласские горы и заняла Марракеш. Это было для французов нехорошо, а могло бы стать совсем плохо, кабы не застарелая неприязнь светлокожих племен центра и севера к темнокожим «дикарям» Сахары, - но даже притом, что «великие каиды» горцев, вполне разделяя негодование мятежников, решили соблюдать «нейтралитет», полковнику Шарлю Манжину, спешно командированному на подавление, предстояло решить сложную задачу.

Впрочем, ему помог сам Ахмед аль-Хиба, 6 сентября при Сиди-Бу-Османе, бросив своих людей на французские позиции беспорядочными толпами. В его понимании соотношение сил и мужество решали все, и «Синие и их союзники Хауса, которых косили огнем из пулеметов и карабинов, уничтожали артиллерийскими снарядами, рубили клинками, отступили, покинув поле боя, усеянное убитыми и ранеными, лишь после нескольких повторных атак». Потери были велики. «Синее воинство», обескураженное неудачей, утратило кураж, «султан» аль-Хиба с самыми упрямыми, ушел в пустыню, французы заняли Марракеш, затем Могадор и Агадир, - но, как рапортовал колонель Манжин, - «пока что заложен только фундамент, дом нужно строить».

Действительно, после краха «синего» вторжения еще ничего не кончилось, строить дом только предстояло, а лес (вернее, горы и пустыня) активно мешали. И не просто мешали, но угрожали покою «полезного Марокко». То есть, городам и примерно трети страны, равнинной и плодородной, ради которой, собственно, все и затевалось. Там активно строились, прокладывали дороги, обустраивали пристойные условия для завоза из Франции колонистов, которым раздавались лучшие земли.

Пока протекторат был напичкан войсками, попытки вторжения диссидентов успешно купировались, но в 1914-м, в связи с началом Великой Войны, изменилось многое. Опытные солдаты были необходимы в Европе, более половины войск, расквартированных в Магрибе, отозвали, а Юбер Лиотэ получил приказ эвакуировать все, что не принципиально необходимо для обороны «полезных земель», сосредоточившись на побережье. И пусть в горах и песках туземцы сами выясняют, кто кому султан.

Однако опытный, очень хорошо знавший Магриб вояка имел иное мнение. Приказы, конечно, не обсуждаются, но свою точку зрения он изложил в обстоятельном рапорте, и рапорт в Париже прочитали внимательно, - может быть, и потому, что шла война и к мнению зарекомендовавших себя генералов политики прислушивались внимательнее, чем обычно. К тому же, аргументы марокканского министра-резидента были вполне убедительны.

Любое отступление, пусть даже по самым объективным причинам, - объяснял он не знавшим реалий Магриба властям метрополии, - бедуины неизбежно расценят, как признак слабости, а слабых бьют, и когда их разъезды перейдут «синюю линию», вспыхнуть может и там, где как бы спокойно. К тому же, если, отбив нападение, не преследовать, это опять же расценят, как трусость, что обнулит успех. А если преследовать, то в песках и горах может случиться всякое, и тогда некому будет защищать побережье. Таким образом, завершал генерал, прошу полномочий действовать по своем плану, под личную ответственность.

Изучив детали, Париж дал «добро», и будущий маршал Франции начал действовать, перевернув предложенную стратегию с ног на голову. Вместо вывода войск из глубинки, он полностью оголил побережье и бросил все наличные части, включая гарнизонные, на «замирение» проблемных областей. По сути, эта «стратегия блефа», как ее позже назвали, балансировала на самой грани: будь противник лучше осведомлен и организован, побережье, включая города, он мог бы взять тепленьким, голыми руками.

Но времена на дворе стояли не те, что сейчас, и противник ничего не знал, а даже и знай, все равно, мыслил исключительно категориями своей поляны, которую защищай до последней капли крови, а вокруг хоть трава не расти. К тому же и действовали против повстанцев не французские части (их Лиотэ берег), а «вспомогательные войска», набранных из местных племен, ранее считавшихся «второсортными». Теперь, получив от французов льготы и часть земель, ранее принадлежавших «гифу», они были кровно заинтересованы в сохранении протектората, и потому беспрекословно шли на самые сложные операции, не обращая внимания на укоризненные проповеди марабутов.

Собственно, как пишет Абд аль-Азиз Амин, «Именно они завоевывали территорию, тогда как регулярные войска ее всего лишь вслед за тем оккупировали». А повстанцы, видя, что их, как испокон веков повелось, атакуют соседи, искренне полагали, что все как всегда и напуганные их мощью европейцы отсиживаются на побережье.

Впрочем, помимо военных талантов, месье Лиотэ проявил и политические дарования. Используя опробованный на Мадагаскаре опыт «масляного пятна», - мирного подчинения «условно мятежных» регионов с постепенным окружением по-настоящему проблемных, - он всегда стремился применять politique d’egards («политика уважения и обходительности»): любезно обращался с побежденными вождями, не требовал унизительного церемониала капитуляции и в обмен на лояльность сохранял за ними все привилегии.

В итоге, большинство каидов пришло к выводу, что воевать не так уж рентабельно, и к 1916-му на всю страну остались только три зоны действия «непримиримых», причем на юго-западе, в Сусе, где партизанили остатки «синей армии», особых затруднений, в общем, не возникало. Неспешно, но неуклонно продвигаясь, французы в 1917-м взяли Тизнит, опорный пункт «синего султана», а 1919-му юго-запад и вовсе успокоился. Последние, самые упорные, ушли в Сахару и в горы, где шалили еще и в 1934-м, но все это уже было заботой полиции.

Куда сложнее пришлось новым хозяевам страны в горах Среднего Атласа, где полновластно хозяйничал Моха-у-Хаму аз-Зайяни, влиятельный берберский вождь, не подчинявшийся Фесу с 1908; на самые лестные и выгодные предложения он отвечал очередным налетом на блок-посты даже после того, как его ставка в оазисе Хенифра была занята, а семья взята в плен. Однако его война, как и война последних «синих» была скорее «войной ради принципа», обреченной на поражение, - что и случилось в 1920, когда упрямый бербер, загнанный в одно из ущелий, погиб с оружием в руках, расстреляв все патроны. И всё. То есть, не совсем «всё»: на севере бились племена рифов, - но это уже было проблемой не только французов.

Самопревозглашенные

К концу XIX века, пройдя «черный период» своей истории и «эпоху смут», Испания, потерявшая почти все, пришла в себя, однако статус великой державы, пусть призрачный, но хоть какой-то, сохраняла только потому, что все еще имела колонии. Висевшие, правда, на волоске, - интерес США к Кубе и Филиппинам не был секретом, как и то, что когда у янки дойдут руки, Куба и Филиппины будут потеряны, - а потому маленькими анклавами на побережье Магриба доны очень дорожили.

Обзавелись они ими очень давно, сумев удержать даже в эпоху грозного Мулай Исмаила, доказали махзену свою пользу в качестве «окна в Европу», и на том держались. А во времена, о которых идет речь, - по итогам блестяще выигранной войны 1859-1860, - уже не держались, но, чувствуя силу, стали напористы, понемногу отжимая земли близ Сеуты и Мелильи.

Султаны, слабеющие из года в годы, предпочитали победителям при Тетуане не возражать, делая вид, что не в курсе, однако султаны султанами, а вот горцы-рифы, около сорока берберских кланов, - 12 племен, 4 племенных союза, мобилизационный потенциал от 3 до шести тысяч безупречных воинов, по уровню развития примерно черкесы, с которыми Российская Империя возилась 60 лет, - имели на сей счет совершенно иное мнение.

Сложные были парни. Настолько «сами в себе», что даже не слишком фанатичные в смысле религии (никакие марабуты и братства в их краях не приживались), они и султанам-то, верховенство которых, в принципе, как бы признавали, подчинялись именно что «в принципе» и «как бы». Да и то разве что приходя под их знамена, если намечался выгодный поход. Вообще же ареал их распространения и в лучшие времена именовался Bled es-Siba, «Страна беззакония», и никаких чужаков, хоть с севера, хоть с юга, да еще и не плативших дань, они не признавали. А уж испанцев, - память у «варваров» долгая и о героях, павших в «Битве трех королей» сказители пели, как о современниках, а не тенях 300-летней давности, - так и тем паче.

По сути, в понимании рифов доны считались наглецами, которых можно терпеть (рынок, контрабанда, то сё), но время от времени и доить, хоть на суше, хоть на море, захватывая суда и возвращая экипажи за выкуп. Доны к такой диспозиции за сотни лет как-то притерпелись, однако летом 1893, когда власть Феса стала вовсе уж иллюзорной, а горцы совсем потеряли берега, генерал Хуан Гарсия-и-Маргалло губернатор Мелильи, сумел собрать среди населения средства для укрепления фортов, прикрывающих город, и начал работы. Ходить в рейды стало сложнее, рифы сердились и…

Планка сорвалась 3 октября. Шесть тысяч горцев во главе с неким Мухаммедом аль-Мизаном, вооруженных вполне серьезными «ремингтонами», спустившись на равнину, штурмовали Мелилью. Гарнизон, - 400 солдат плюс около 300 ополченцев, - почти целый день защищал пригороды, а когда стало ясно, что выстоять не получится, - к рифам постоянно подходила подмога, - отошли в крепость, унося 21 «двухсотого» и около сотни «трехсотых». Преследуя отступающих, горцы на их плечах дошли до стен и полезли наверх, однако доны отбились огнем и штыками, перебив до 200 врагов. Правда, по ходу артиллерия, кроя вражеский тыл, угодила в мечеть деревни, где располагался штаб рифов, после чего налет превратился в джихад.

Уже на следующий день под Мелильей появились отряды других племен, даже традиционно враждовавших с рифами, и к 5 октября «моджахедов» собралось уже более 12 000 (по некоторым данным, до 20) тысяч пехоты и примерно 5000 конницы. Однако рассвирепела и Испания, причем, единодушно. «Усмирения бандитов» требовало и «высшее общество», и пеоны, все провинции и все фракции кортесов.

К берегам Марокко двинулся броненосец «Нуманция» и две канонерские лодки, всему составу ВМФ приказали готовиться к походу, указ о частичной мобилизации поддержала вся пресса, включая резко оппозиционную, а Мулай Хасан в ответ на ноту Мадрида официально признал испанцев пострадавшей стороной и позволил им строить укрепления.

Мадрид, однако, требовал большего, и султану пришлось послать войска, чтобы навели порядок. Но правительственный отряд при первом столкновении с горцами бежал быстрее лани, и больше глава государства таких глупостей не делал, сообщив в Мадрид, что не имеет ни малейшего влияния на рифов, ни сил, чтобы их усмирить. В ответ на что получил обвинение в «моральной ответственности за агрессию» и предупреждение, что Испания этого так просто с рук не спустит.

4 октября «Нумансия» прошлась вдоль побережья, сделав очень больно рифским поселкам, до которых могли долететь снаряды дальнобойных орудий. Рифы слегка притихли, однако наметившуюся возможность поговорить сорвал Хуан Гарсия-и-Маргалло, вместо вежливого письма направив берберам ультиматум в императивных до хамства тонах, чего горцы, не менее гордые и обидчивые, чем испанцы, стерпеть не могли. Вместо ответа они атаковали, взяв штурмом форты Камеллос и Сан-Лоренцо и пробив брешь в испанской обороне, после чего осажденным пришлось срочно строить новые укрепления, гораздо ближе к крепости, что серьезно осложнило их положение. А через пять дней после того как 22 октября, в рамках принуждения к миру, испанская канонерка, войдя в устье реки Оро, отстрелялась по берберским окопам, 5000 рифов, не обращая внимания на орудийный огоно, атаковали пригородные высоты и, вынудив испанцев отступить в крепость, захватили только что отстроенные форты.

Опасность, и до того вполне реальная, вышла на красный уровень, закрыть брешь в периметре, отбив форты Кабрерисас и Ростро-Гордо следовало немедленно, пока рифов в постоянных укреплениях было относительно немного (основные их силы приходили по мере необходимости, а затем вновь уходили в горы). И 28 октября Хуан Гарсия-и-Маргалло, оставив крепость на попечение заместителя, генерала Фелипе Монтеса, решился на вылазку, рассудив, что 2000 обученных солдат против 3000 берберов, как бы те ни были храбры и как бы хорошо ни стреляли, более чем достаточно.

Вероятно, он был прав, - притом, что рифы дрались отчаянно, испанцы после нескольких часов боя были близки к тому, чтобы прорвать линию окопов, однако с гор уже шла и в самое нужное время пришла основная часть ополчения – 6000 свежих бойцов, с ходу начавших обходить донов с флангов. После чего Маргалло принял решение отступать, пока кольце не замкнулось. Верное решение, хотя и запоздалое, но испанский генерал, при всем безусловном, никем не отрицаемом мужестве, в профессиональном плане еле-еле середнячок, отдав несколько очень спорных приказов, к тому же получил пулю в голову, - и началась паника. Только железная воля принявшего командование генерала Игнасио Ортеги и стойкость арьергарда позволили отступлению не превратиться в бегство, однако в том, что реальные колонны потери куда выше официально признанных 70 солдат убитыми и 122 ранеными, не сомневался никто.

Позже комиссия, расследовавшая причины провала, - в частности, и откуда у «бандитов» винтовки новейших образцов, - вскрыла совершенно потрясающие коррупционные схемы, замыкавшиеся на лично покойном командующем: как выяснилось, Гарсия-и-Маргалло, укрепляя город, не только практиковал попилы и откаты, но и бойко сбывал оружие налево, не особо волнуясь, как и кем будут использованы стволы. Впрочем, честно павшие сраму не имут, и дело замяли, не доводя до процессов, - а между тем, сообщение о разгроме заставило власти метрополии срочно изыскивать средства.

В Марокко дополнительно направили три кавалерийских полка конницы и четыре батальона пехоты, всего около 3000 тысяч бойцов, и 29 октября Ортега, искусно маневрируя свежими силами, сумел изгнать рифов с захваченных ими высот, закрыв самые опасные бреши в обороне города. Однако все по-прежнему висело на ниточке. Крупные силы рифов заняли побережье и выстроили там укрепления, предельно затруднив возможность высадки десанта, линия окопов вокруг Мелильи слилась в кольцо, поставки продовольствия и боеприпасов прекратились.

Попытки штурмов осажденные, правда, отбивали и даже переходили в контратаки, наиболее успешно осуществляемые «зверскими командами» - отрядами каторжан, подписавшимися воевать в обмен на амнистию. Эффективность их ночных вылазок была неизменно на высоте, хотя чудовищная, охотно смакуемая мировой прессой жестокость пугала даже рифов, приславших генералу Ортега просьбу приказать «зверям» быть чуть-чуть гуманнее в обмен на несколько караванов с продовольствием и медикаментами. Генерал, однако, отказался, ответив, что «Легкий голод полезен», и ночные художества продолжались.

В целом, за месяц осады испанцы потеряли убитыми 12 офицеров, включая генерала, и под сотню солдат убитыми (в основном, в ходе неудачной вылазки Маргалло), а горцы, как минимум, 530 бойцов, более половины которых уничтожили «звери». Затем к Мелилье подошла эскадра, и осаждающим стало тяжко. Позиции берберов подвергли такой бомбардировке, что берберы запросили переговоров, но когда выяснилось, что уняться они готовы только на своих условиях, в ночь с 6 на 7 ноября орудия заговорили вновь, причем, впервые в военной истории канонада продолжалась и ночью, при свете прожекторов, и потом, вынуждая рифов отступать с насиженных мест.

К середине месяца генерал Масиас, командующий гарнизоном, получил достаточно подкреплений, чтобы отбросить осаждающих и восстановить прежний периметр обороны. Когда же 27 ноября из метрополии прибыл генерал Мартинес де Кампос прибыл с 7000 солдат, рифы, от которых к тому времени ушли «моджахеды», которым не понравились итоге бомбардировок, и вовсе сняли осаду, растворившись в горах. А в апреле 1894 испанцы заключили мир с султаном, принудив того признать, что он отвечает за действия своих формально подданных.

В компенсацию «за жестокую агрессию» Мадрид получил несколько участков, превративших Мелилью из просто города в центр маленькой колонии, побочным же следствием войны стал интерес Франции к сотрудничеству с неплохо проявившей себя Испанией. Доны, однако, получив предложение продолжить войну в союзе с месье и взять побольше, спешить и жадничать поостереглись, опасаясь недовольства Лондона, а потому, заверив французов в дружбе и готовности при необходимости сотрудничать, предпочли синицу в руках.

Около десяти лет, даже немного сверх того, новых обострений (мелкие эксцессы, довольно успешно пресекаемые «народной милицией», не в счет) не случалось. Однако 5 октября 1904 года, после договора с Парижем, признавшим весь северо-запад и часть севера Марокко «испанской сферой влияния», - поскольку под Мелильей геологи разведали неплохие залежи железа и очень хорошие, практически на поверхности месторождения меди, - в Мадриде решили, что раз уж овца есть, ее нужно стричь.

Правда, на вкусный кусочек зарились и другие, - крупная бельгийская фирма за пару лет до того успела подмазать кого нужно в Фесе, получив разрешение Мулай Абд-аль-Азиза на разработки, и материально заинтересовала всех окрестных вождей, - но это испанцев не волновало. Зона принадлежала им, стало быть, и рудники тоже, а в смысле поддержки на местах, их сторону держал влиятельный местный лидер Мулай Мухаммед, единственного сына которого спас от смерти испанский врач, после чего знатный бербер считал себя обязанным донам.

Так что, осенью 1907 начались работы, в том числе, для удобства доставки руды в порт, и строительство железнодорожного полотна. Гневный протест султана проигнорировали, рифским вождям сообщили, что никакой доли не будет, поскольку и залежи, и колея расположены на территории Мулай Мухаммеда, - и естественно, антракт кончился. 8 августа 1908 года берберы, имея на руках ордер из Феса, напали на медные рудники, никого, правда, не убив, но разрушив все до основания. Атаковали и ставку «сеньора Мухаммеда», арестовав «государственного преступника» и отправив его в столицу, где он, человек пожилой, вскоре умер в зиндане.

Это осложнило. Лишившись поддержки дружественного ополчения, генерал Хосе Марина Вега, губернатор Мелильи, срочно запросил у Мадрида подкреплений, однако метрополию сотрясал очередной правительственный кризис, и на телеграмму из Африки никто внимания не обращал до тех пор, пока 9 июля 1909 рифы, уже без всякого ордера, вновь не напали на рудники, на сей раз убив шестерых испанских рабочих. Хуже того, стало известно, что у горцев появился вожак: понимая, что сами обязательно перессорятся, каиды кланов позвали на руководство самого «султана гор» Раисули, очень авторитетного «благородного разбойника», пирата и торговца, уже много лет не подчинявшегося ни Фесу, ни кому бы то ни было еще, кроме разве что Аллаха.

На этот факт, хотя правительственный кризис никуда не делся, не отреагировать не могли. Контракты уже были заключены, срывать сроки поставок означало нарваться на санкции (согласно договорам, активность местных племен форс-мажором не считалась, поставщик брал обеспечение стабильности в зоне разработок на себя), поэтому в Африку направили значительные силы, приказав генералу Марина пойти в горы и объяснить рифам, что к чему.

Это, - 22 тысячи бойцов вместо 5000, способных только на оборону, да еще и с неплохим вооружением, - казалось вполне возможным, даже притом, что качество личного состава, - в основном, «салаги»-призывники, не привычные к Африке и плохо обученные, - оставляло желать много лучшего. Но, как показала жизнь, количество качества не бьет. 27-28 июля операция началась и тут же кончилась, причем дуплетом. Отряд полковника Венансио Альвареса Кабреры, заплутав в ходе ночного марша, в ущелье Альфер попал под обстрел,погиб сам коронель и 26 солдат (потери ранеными - 230), а в ущелье Лобо по той же схеме разгромили и основные силы; опытный и боевой генерал Гильермо Пинтос Ледесма погиб вместе с 153 бойцами, около шестисот выбыли из строя.

Оплеуха, не говоря уж о неустойках, вышла звонкая. Новое правительство, только сформировавшись, оказалось вынуждено доказывать, что «теперича не то, что давеча». Губернатору Мелильи велели временно занять глухую оборону, не противодействуя рифам, радостно пользовавшимися плодами победы на всей территории «сферы влияния» аж до Тетуана, центра колонии, хронически отсутствовавшие средства где-то как-то все-таки наскребли и в северное Марокко пошли транспорты с войсками (13 тысяч вполне качественных ветеранов) и тяжелой артиллерией.

На все про все – около месяца, и 31 августа началось новое наступление, теперь очень продуманное, аккуратное и неторопливое, с зачисткой занятых территорий и жесткими вразумлениями. В теории, подключись к войне все племена, испанцам и теперь могло бы прийтись туго, но большинство вождей, рассматривая «войну за рудники», не приносившие их кланам прибыли, как спор хозяйствующих субъектов, вмешиваться в который нет никакого резона, а у заинтересованных племен силенок все же не хватало.

Так что к середине января 1910 прекратить беспорядки и больше на доходы от меди не претендовать, согласились даже самые буйные. Временно, конечно, и очень условно, - основная часть «сферы влияния» как была независимой de facto, так и осталась, - но все же территория анклава Мелилья (правда, ценой 2517 жизней) изрядно расширилась на восток, а Мадрид получил передышку на несколько лет, то есть, возможность стабильно исполнять обязательства по контрактам. Что и счел на данном этапе достаточным.

Сознавал ли романтичный гимназист Гаврила Принцип, стреляя в эрцгерцога, какую кашу заваривает, сказать сложно, но вот о том, что эхо выстрела донесется и до марокканской глубинки, не подозревал точно. А донеслось. При всем том, что открутиться от участия в общей бойне Испании свезло, вовсе остаться в стороне не получилось. Просто потому, что ее протекторат над северо-восточной частью был своего рода «субпротекторатом»: утратив независимость, формально Марокко продолжало единой страной, высшая власть над которой принадлежала султану, находившемуся, правда, под полным контролем Парижа.

Таким образом, получалось, что французы de jure курируют и испанскую «сферу влияния», однако по договору между Парижем и Мадридом, права на северо-восток были уступлены донам, которым подчинялся «халиф», номинальный «духовный вассал» султана, назначаемый испанцами. Эта изящная сложность помогала обойти юридические претензии оппонентов в мирное время, однако сильно усложнила ситуацию после начала Великой Войны: стремясь гадить французам везде и всюду, немецкая и турецкая агентура засылала эмиссаром в Магриб, поощряя мятежные настроения и всячески их подогревая деньгами и оружием.

Конкретно в Марокко ставка была сделана на Раисули (Ахмеда ар-Расула), - «султана гор», о котором мы уже не раз вспоминали, - фигуру яркую и в чем-то даже не лишенную обаяния. Удачливый, щедрый и не злобный, - европейцы, похищенные им и возвращенные за выкуп, о нем отзывались с симпатией, - войну он рассматривал, как бизнес, не обижал ни сотрудников, ни партнеров, в связи с чем, был среди рифов и прочих горцев весьма популярен, а воевал все больше с донами, здраво рассудив, что месье сильнее, а значит, опаснее.

Воинов у него было много, сторонников на ставке еще больше, укрепленный городок Адил, ставка в горах, почти недосягаем, так что испанцы предпочитали подкармливать «благородного разбойника», а он за это, по крайней мере, не разрушал станции и не рубил телеграфные столбы. Однако выстрел Гаврилы Принципа, вернее, появившиеся, как следствие, дойчмарки быстро убедили успешного курбаши сменить ориентацию, и с декабря 1914 он переключился на диверсии во «французской зоне», предельно сократив «антииспанскую» линию.

Взамен нейтральные доны, весьма довольные тем, что рифы хоть на что-то отвлеклись и не докучают, не пытались ему мешать, а настойчиво требовавшим этого французам отвечали, что стараются изо всех сил, но ресурсов категорически не хватает. Впрочем, как жест доброй воли, добавляли люди из Тетуана, любой, кто попадется на хоть каком-то содействии врагам «основных партнеров», будет наказан.

И наказывали. Не глядя на социальный статус. Как контрабандистов, гоняющих Раисули караваны с оружием, так и агитаторов, от «базарных» балаболок до интеллектуалов высокого полета. По списку, в котором, хотя и не в первых строках, значился и Мухаммед Абд аль-Крим аль-Хаттаби, известный также как просто Абд аль-Крим.

В скобках. Случаются иногда (на всех континентах) такие люди, которых власть, хоть и присматривая за ними, все же недооценивает, - ибо бомб не бросают и по митингам не бегают, а стало быть, не особо опасны. Врач там, журналист, адвокатик, - что взять? А между тем, умей человек прозревать будущее, так по уму именно этих людей случайно попадали бы под лошадь заранее, ибо, на поверку, при определенном стечении обстоятельств, от них и все беды.

Конечно, стечения может и не быть, но соломку подстелить не худо. Однако человек не умеет прозревать будущее, и Абд аль-Крим спокойно жил в Мелилье, пользуясь всеобщим уважением и никакого экстремизма не проявляя, а находился под присмотром исключительно по причине тесной дружбы с д-ром Вальтером Цехлиным, консулом Рейха. Ибо мало ли что. А так…

Ну что же, приличный человек в самом расцвете сил, 35 лет от роду, «культурный риф». И не просто риф, но сын и наследник каида могущественного племени бени уриагиль, более того, отпрыск клана Ат-Юсуф, считавшегося потомком древних, еще до арабов, берберских царей, что горах очень ценилось. Богослов с дипломом, убежденный «коранист», ненавидевший «маразматиков-марабутов» и их братства, по взглядам близкий к «исламским реформаторам» (то есть, прогресс необходим, но только на базе ислама). Очень начитанный. Свободный арабский, свободный испанский, неплохой немецкий. Работал учителем в испано-арабской школе, потом кади, потом, прекрасно себя зарекомендовав, - главным кади Мелильи, а с 1914, без отрыва от основного места работы, еще и редактор арабского отдела популярной газеты «El Telegrama del Rif».

Яркий колумнист, с первых дней войны он писал о необходимости поддержать Германию и прогнать французов из Марокко. Об испанцах не писал ни слова, напротив, доказывал благотворность присоединения «благородной Испании» к блоку Центральных держав, но между строк читалось многое, и доны обратили на него особое внимание. Тем паче, что французы просили унять, подкрепив просьбу данными разведки, свидетельствовавшими, что «El Telegrama del Rif» спонсирует, - конечно, через третьих лиц д-р Цехлин, а «месье Абд аль-Крим» не просто пишет, но и связан с поставками оружия Раисули и прочим, работающим на Рейх, что не согласуется с «нейтралитетом». В итоге, потомок древних царей загремел на нары, правда, всего на год, выйдя, три года жил под гласным надзором, в 1919-м, когда война уже закончилась и надзор сняли, бежал в горы, спустя несколько месяцев, наследовав умершему отцу, стал каидом, - и призвал соплеменников к восстанию.

В принципе, основания для этого были. Окончание Великой Войны вновь обострило испанские проблемы. Франция, одна из победительниц, послала в Магриб десятки тысяч закаленных ветеранов, легко раздавившие все очаги мятежей, и тягаться с французами не хотел никто, даже Раисули, вновь перенаправивший свою военно-экономическую активность против донов. А поскольку мелкие стычки начали перерастать в нечто более серьезное, власти метрополии, решив расставить все точки над i, переправили в «зону влияния» около ста тысяч солдат, - в том числе, треть строевых, - и привлекли к сотрудничеству несколько тысяч местных, создав что-то типа «туземной жандармерии».

Ответственным за окончательное решение рифского вопроса королевским указом от 30 января 1920 года был назначен генерал-майор Мануэль Фернандес Сильвестре, фанатик идеи войны до победы, и уже 14 октября 1920 испанцы неожиданным ударом заняли Хаэн, «священный город» берберов, близ французской границы, в котором ранее по неписанной договоренности «кафиры» не появлялись. Затем обустроили линию блок постов в степи и даже в горах, где были серьезные проблемы с источниками воды.

Эти фортификации крепко осложнили положение Раисули, и тем не менее, в течение всего 1920 он сопротивлялся довольно успешно, и только после серии операций, проведенных под командованием лично Фернандесом Сильвестре, «султан гор», убедившись, что драться безнадежно, в марте 1921 согласился прекратить сопротивление. Разумеется, на очень достойных условиях, получив серьезную компенсацию и став по факту командиром одной из иррегулярных испанских частей, - и тем не менее, командующий вооруженными силами Испании в Марокко имел все основания доложить Его Величеству: «Многовековая война завершена, мой король! Магриб покорен и лежит у Ваших ног». Чистая правда, - если, конечно, не считать того, что все самое сложное только начиналось, а уже в мае, всего через два месяца после отправки в Мадрид бравурной реляции, и началось.

Уже тогда, на самом старте, многие, даже эксперты по Магрибу, отмечали, что Абд аль-Крим совершил невозможное. Не просто поднял свое племя, - куда бы оно делось, если каид велел? – и не просто объединил рифских каидов, - такое случалось и раньше, - но заставил их, считавших себя пупами гор, по-настоящему, без интриг и ворчания, раз и навсегда подчиниться себе.

На мой взгляд, однако, удивительного ничего. Были для такого расклада серьезные основания, слишком многое сошлось в одном человеке. Каид одного из влиятельнейших племен, равный среди равных, но при этом еще и из клана потомков древних полубогов. Ученый улем, знавший Коран наизусть, и в то же время, «городской», видавший виды, знавший о мире то, чего не знал никто из диковатых коллег, а главное, видевший перспективу, он, помимо всего, обладал и харизмой. Уже, согласитесь, немало. А когда в самом начале событий выяснилось, что и в военном деле он, никогда не воевавший, интуитивно разбирается не хуже прочих, все сомнения вообще улетучились.

Впрочем, как рассказывал позже сам Абд аль-Крим, военные таланты его возникли не так уж сами по себе. Он, конечно, штудировал Клаузевица, Жомини и прочие военные трактаты, но, будучи журналистом, тщательно изучал слабые стороны как месье, так и донов, в конце концов, придя к выводу, что испанцы, сильные техникой, а мужеством не уступавшие берберам, проигрывают в дисциплине и мотивации.

«Мальчишек, прибывавших из Испании, - говорил он, - мне было даже жаль, они ничего не умели, их очень плохо готовили, и победить их не составляло труда. К тому же, мне было известно и о скверных делах многих офицеров, которым я бы, если бы командовал ими, определил бы только в портомойню. Просто смешно было бы сравнить их с моими храбрецами. Только люди маленького волка были достойным противником, когда они появлялись перед нами, я размышлял, давать бой или отступить в горы».

К слову. У берберов «волк» - высшая похвала, в устах «берберского волка», тем паче, - а «маленьким волком» рифы прозвали Франсиско Франко Баамонде, командира Tercio de Extranjeros («полка иностранцев»), кальки с французского Легиона. Его солдаты, в отличие от призывников, отличались стойкостью, высочайшим уровнем подготовки, мобильностью, дисциплиной и беспредельной, перешибающей местную жестокостью, а законом для офицеров было «manos limpios» (чистые руки), и как писал сам Франко, «каждый мой ротный, повинуясь законам чести, может в любой момент отчитаться в своих доходах и расходах».

Там, где появлялись роты «Терсио», бесстрашные, но не безбашенные рифы предпочитали отступать, но этих рот было немного, а в целом, африканский корпус, безусловно, был тяжело болен. С солдатиков, конечно, спросу нет, а вот на уровне командования, вплоть до военного министерства и Генштаба, спрос мог бы быть велик, если бы кто-то спрашивал. Но не спрашивал никто.

«Многолетняя вялая война в Марокко, - писал Рикардо де ла Серва, специально изучавший этот аспект Рифской войны, - вынуждала власти увеличивать военные расходы, в конце концов, превысившие половину бюджета страны, причем большая часть сумм шла на непропорционально высокую заработную плату офицерам и генералам, и это только официально. Неофициально же практически бесконтрольное распоряжение средствами порождало множество соблазнов и создавало широкое поле для злоупотреблений, в которые так или иначе была вовлечена почти вся военная каста, за исключением разве что младших офицеров и некоторого количества идеалистов из боевых частей, включая нескольких генералов. В том числе, скорее всего, и командующего, личная безупречность которого, впрочем, компенсировалась некомпетентностью».

Иными словами, в условиях la guerra comercial (коммерческой войны), как это будет названо позже, уже после переворота Примо де Риверы, военные структуры Испании совершенно разложились. Это не являлось секретом, об этом много писали,и хотя сплоченной верхушке армии статейки в прессе были, что гусю вода, Абд аль-Крим, специально изучавший этот вопрос в бытность свою журналистом, имел основания полагать, что его немногочисленные по сравнению с испанцами войска, - на старте военных действий не более 500 бойцов, - имеют шансы на успех. Что и подтвердилось: с мая по июль отряды рифов, атакуя колонны и блок-посты, деморализовали 14-тысячный оккупационный корпус, заняв несколько десятков населенных пунктов. Это был вызов, и у Фернандесу Сильвестре не было опции не ответить. Пожар следовало гасить, пока дело не дошло до нижнего пала.

«Дон Мануэль, - объясняя случившееся, позже писал Франсиско Франко, - обладал множеством достоинств. Отважный, любезный, совершенно не корыстолюбивый, он был образцом истинного идальго. Солдаты его любили, офицеры уважали. Но, к сожалению, как военный, он мало соответствовал своей должности. Прекрасный командир полка, аккуратный исполнитель на посту командира дивизии, оказавшись во главе армии, он не сумел осознать весь масштаб задачи, к тому же, очень высоко ставя слово чести, даже не подумал, что в горах Кабилии цена слову совсем не такова, как в его родной Астурии. Это и предопределило трагический исход».

Как ни относись к каудильо, но он, боевой офицер-«африканец» немалого ранга, прошедший всю войну, сделавший на этой войне имя и карьеру, заслуживший прозвище «маленький волк» от самого Абд аль-Крима, дважды раненый и дважды возвращавшийся в строй, знал, о чем говорит, и его оценку не стоит отметать, тем более, что она не противоречит и выводам Особой комиссии, долго и обстоятельно разбиравшей полеты.

Хотя, с другой стороны, мертвых не спросишь, а генерал Фернандес Сильвестре, планируя поход, исходил из того, что его огромной (до 16 тысяч бойцов, не считая гарнизонов) армии идти предстоит по территории «дружественных» племен, а город Анвал, лежавший в овражистой, изрытой местности, занять было необходимо. Как своего рода «ключ» к заливу Альхусемас, взять который под контроль означало отсечь еще не очень серьезные силы Абд аль-Крима от источников снабжения, - то есть, от мест разгрузки контрабанды.

И на первом этапе все удавалось. Шли спокойно, строго в соответствии с планом, добравшись до места назначения без особых сбоев, даже в полосе оврагов. Были, конечно, и нехорошие сложности, - взбунтовался один из «вспомогательных отрядов», попытавшийся уничтожить орудия, - но мятежников удалось отбить, многих перестреляв. А вот дальше начались серьезные сложности.

21 июля рифы неожиданным ударом захватили испанские позиции на горе Игурибен, прикрывавшей занятый без боя Анвал с юга, и, несмотря на пулеметы и пушки, из 303 солдат гарнизона вырваться к своим удалось только одиннадцати. А на следующий день, 22 июля, с утра, войска Абд аль-Крима, - примерно 3000 стволов, - атаковали и сам Анвал, защищаемый вдвое большим количеством испанцев, и генерал Фернандес Сильвестре, доблестно сражавшийся на передовой, спустя короткое время утратил связь со всеми частями, кроме той, которой командовал лично.

Рифы действовали упорно, отважно, по четкому плану, в полном взаимодействии, испанцы же, ничуть не менее отважные, в какой-то момент заметались, а пресечь панику было некому: дон Мануэль, бросившись в атаку с саблей наголо, погиб в рукопашной. Тело его, скорее всего, было изрублено на куски (во всяком случае, найти его позже не смогли), а вместе с командующим погибли примерно 5000 тысяч солдат; вырваться из окровавленного города удалось примерно тысяче, и генералу Фелипе Наварро, с еще 5 тысячами солдат спешившему на помощь Анвалу, удалось их перехватить и успокоить.

Наступать, однако, смысла уже не было, отступать через полосу оврагов означало вероятность нарваться на засады рифов, а налаживать оборону на открытой местности сеньор Наварро, один из старейших полководцев Испании, прошедший все ее войны того времени, - Франко его характеризует, как «военного опытного, осторожного и хладнокровного», - не рискнул. Зная реалии Магриба, наилучшим вариантом он счел занять позиции на горе Монте-Арруит, очень удобной для обороны, но совершенно безводной, - что, впрочем, как думалось, значения не имело, поскольку вскоре должна была подойти еще одна колонна, а кабильские племена, обитавшие вокруг горы, считались очень надежными и лояльными.

Расчет не оправдался. Третья колонна не подошла (ее окружили и задержали в полосе оврагов), а кабилы не только не помогли, но, напротив, при появлении первых же отрядов Абд аль-Крима примкнули к ним и помогли перекрыть все тропы, по которым испанцы могли бы пойти на прорыв. После этого, не имея возможности вырваться из окружения, - тропки были узенькие, солдаты неизбежно оказались бы идеальными мишенями, - дон Фелипе почти две недели держался, отбивая не очень настырные попытки штурма.

Но пищи с каждым днем становилось все меньше, вода вообще распределялась по глотку, кони бесились, и 9 августа, получив по гелиографу «Vale!» на капитуляцию из Тетуана, генерал Наварро, справедливо полагая, что решать вопрос надо, пока не подошли основные силы, начал переговоры с командирами осаждающих. Те не возражали, их условия были жесткими, однако не запредельно: испанцы сдают все оружие, кроме холодного и офицерских револьверов, и всех лошадей, кроме запряженных в повозки, где повезут раненых, но сохраняют знамена, которые должны свернуть, - и пусть уходят. Взамен рифы обязались обеспечить их водой, некоторым количество продовольствия и, до окрестностей Мелильи (40 километров), охраной от «диких» мародеров.

Ни о чем лучшем не приходилось и мечтать, однако когда доны, сдав оружие и лошадей, двинулись в путь, берберы атаковали длинную, почти безоружную колонну. По сей день неведомо, то ли осаждавшие нарушили слово, то ли авангард основных сил, ничего о договоре не знавший, увидев испанцев, ударил, не разбираясь, - известно только, что указания на резню Абд аль-Крим не давал (сам он никогда не убивал пленных, отправляя их на земляные работы). Но, как бы то ни было, большинство уходящих погибло.

Уцелеть посчастливилось лишь шести сотням солдат и генералу Наварро, получившему в ходе резни 11 ранений. В целом, под Анвалом и Монте-Арруит испанские потери составили около 13 тысяч человек убитыми и пленными, рифам досталось боее 20 тысяч винтовок, 400 пулеметов, 129 орудий, - и за все это они расплатились примерно тысячей «двухсотых». По европейским меркам, солидно, но по понятиям гор цена была более чем приемлема.

Случившееся при Анвале и сегодня считается в Испании национальным горем и позором, а уж как восприняло трагедию тогдашнее общество, сложно себе и представить. «Мы живём в период наиболее острого испанского декаданса, - кричал с трибуны кортесов Индалесио Прието, старейший политик Испании. - Поражение при Анвале — это полный, полнейший, абсолютный провал испанской армии и короны!». Пресса и вовсе выла. Генерала Фернандеса Сильвестре, вопреки традиции чтить павших, - а что он пал храбро, было известно, - посмертно честили, как «первого испанского генерала, потерявшего в Африке свое оружие», хотя к капитуляции Наварро дон Мануэль не имел никакого отношения по самой уважительной причине.

Да и не только Испания была потрясена. Ранее самым страшным поражением европейцев в Африке, - своего рода эталоном полной северной лисички, - считалось Адуа, но гибель армии Фернандеса Сильвестре затмила все эталоны. В Эфиопии итальянцам противостояла все-таки регулярная армия пусть отсталой, пусть феодальной, но Империи, имевшей тысячелетнюю традицию войн, к тому же (вместе с ополчением) числом превосходившая войска гордых потомков римлян в шесть раз, с более или менее сравнимым вооружением. А здесь какие-то номады, мужественные, но диковатые, при паре стареньких пушек и без единого пулемета, уничтожили армию, вчетверо большую. Причем, в отличие от итальянцев, считавшихся в Европе солдатами чуть лучше румынских, в доблести испанцев никто никогда не сомневался.

Неудивительно, что после победы рифов репутация метрополии в «зоне влияния», строившаяся 70 лет и выстроенная с огромным трудом, рухнула ниже плинтуса. Даже самые вчера еще лояльные племена, даже самые прикормленные каиды поднимали знамя войны и посылали гонцов с присягой в ставку Абд аль-Крима, всего за один день ставшего не «первым среди равных», а недосягаемым и не подлежащим критике авторитетом.

Развивая наступление на волне успеха, берберские отряды, увеличившись, как минимум, вдвое, - с 3 тысяч до почти семи, - шли по колонии победным маршем, сметая блок-посты и почти не встречая сопротивления занимая города. Пал Хаэн, на грани падения оказалась Мелилья, не укрепленная и практически не имевшая гарнизона (40 солдат караульной службы не в счет), однако тут донам повезло: им на подмогу пришел Раисули, ревниво посматривавший на удачника, слава которого грозила затмить его славу.

При его поддержке, - а он в этом районе был по-прежнему популярен, - первые отряды рифов отбросили, а потом в город морем прибыли элитные части испанских войск, включая Легион, и штурмовать Мелилью стало поздно. Как и развивать задуманное Абд аль-Кримом наступление на Тетуан. Более того, испанцы, возглавляемые Франко и другими инициативными офицерами среднего звена, начали контрнаступление, сумев восстановить контроль над многими потерянными областями, в том числе, и над Монте-Арруит, где плачущим солдатам пришлось хоронить останки камрадов, брошенные берберами на расклев грифам.

Впрочем, успехи эти можно было считать успехами лишь на фоне Анвала, для пропаганды, общее же положение не радовало. Система фортом рухнула, с побережья кого-то успели эвакуировать, колонисты, жившие у границы, бежали к французам, но количество погибших, военных и гражданских, удручало: по достаточно достоверным данным, к погибшим в Анвальской экспедиции следует добавить 16-17 тысяч солдат, уничтоженных на территории ранее лояльных племен.

Всего за два месяца Абд аль-Крим очистил от испанцев практически всю «зону влияния» с населением под 700 тысяч душ, потерпев неудачу лишь в попытках захватить города побережья. Однако и Сеута, и Мелилья, и Тетуан и кое-что поменьше, превратились в хронически осажденные крепости, высунуть нос за пределы которых не рисковал никто.

А 19 сентября 1921 представители всех двенадцати рифских племен, собравшись на курултай, объявили о создании независимого Рифского эмирата, «единого и неделимого», главой которого с на безальтернативной основе стал Абд аль-Крим, и это уже было самое настоящее государство, организованное по проекту, написанному эмиром. С разделением ветвей власти и правительством на европейский манер (сам Абд аль-Крим взял на себя руководство обороной и внутренними делами), с конституцией – не конституцией, но Кодексом, определившим порядок решения споров между племенами и «отказ навеки» от междоусобных войн и кровной мести.

Позаботились и о единой идеологии, без которой нации не рождаются, естественно, на базе «коранического ислама», параллельно запретив употребление не помянутых в Коране чая и табака. Ну и, конечно, армия. Пусть и и не 20-30 тысяч обученных бойцов, оснащенных самым современным оружием, как мечтал эмир, но все же 7 тысяч регулярных войск плюс 80000 резерва, обязанного охранять свои территории и «не менее 15 дней из каждых 60» служить там, куда повелит идти главнокомандующий.

В целом, 1922-й стал для рифов годом интенсивного государственного строительства, можно сказать, «большого скачка» к каким-никаким, но нормам ХХ века. С точки зрения эмира, это было так важно, что даже военные проблемы отошли на задний план, тем паче, что испанцы были и тому рады, что их не трогают, а на Сеуту и Мелилью не претендовал сам Абд аль-Крим. Зато международные связи он налаживал из всех сил. Разумеется, с учетом новых реалий.

Ни на Германию, лежавшую в руинах, ни на воюющую Турцию рассчитывать не приходилось. Далекая и непонятная РСФСР, единственная страна, официально приветствовавшая победу «трудящихся масс Марокко над испанским колониализмом», ничем путным помочь не могла (Иса Тагаев и Карл Зунделевич, агенты Коминтерна, неисповедимыми путями добравшиеся до ставки эмира, вскоре уехали). А вот с Францией, как ни странно, контакты завязались. Разумеется, негласные, но прочные: элиты Парижа, кроме того, что злились на Мадрид за двусмысленную позицию в период Великой Войны, были не прочь установить «эффективное влияние» в испанской зоне.

Так что, материальная помощь, - скрытно, через «международный» Танжер, - шла регулярно, но куда важнее была поддержка информационная. «Независимые СМИ» la belle France на всю Европу раскручивали «освободительную борьбу гордых рифов», делая упор на слово «республика», и умница Абд аль-Крим отреагировал: 1 сентября 1922 «Рифский эмират» преобразовали в «Конфедеративную республику народов Рифа» с чем-то типа конституции, после чего эмир (в статусе «президента») официально запросил Лигу Наций о признании. Признания, конечно, не последовало, но вопрос обсудили публично, а это было уже много.

Зато Испанию лихорадило. «Анвальский кризис» обнажил и обострил все тщательно заметавшиеся под ковер проблемы, военные расходы повлекли за собой инфляцию, предприятия банкротились, население теряло работу и сердилось, - по всей стране шли митинги, террор анархистов, особенно в Каталонии, - стал повседневной реальностью, а либеральный кабинет, в спокойные времена как-то скрипевший, столкнувшись с вызовом не то, что не справлялся. Сеньоры министры попросту показывали полную некомпетентность, стараясь кормить общественность лозунгами про «беспримерные успехи».

Ранее такое проходило, но теперь не получалось. Люди просто не понимали, ради чего идет такая дорогая и кровавая война, людям не нравились «волны призывов» и отправка молодежи на фронт, а еще больше накалял настроение закон, согласно которому призывник, имеющий возможность уплатить немалую сумму, освобождался от направления в Африку. Как бы красиво «системные либералы» это ни объясняли, разговоры про «правительство, оплачивающее свои ошибки кровью простых людей» не прекращались, сислибов понемногу начинали ненавидеть, в военных кругах их брезгливо презирали, а после завершения работы комиссии по расследованию причин поражения презрение накалилось добела.

Выводы ее оказались плевком в лицо армии. Густой поток пустых слов, смысла с гулькин хвост. Вся вина возлагалась на покойного Фернандеса Сильвестре, - дескать, «проявил халатность и бездарность», - и Наварро, «опозорившего испанский флаг трусостью», и всё. Никаких имен и никаких рекомендаций. Очень, конечно, удобный получился доклад, кортесы и паркетные мадридские генералы его к сведению охотно приняли, - но в войсках, держащих фронт, то есть, почти в трех четвертях армии, пошло брожение.

А потом с публичным протестом выступил генерал Мигель Примо де Ривера, «африканец» со стажем, «совесть испанской армии» и командующий Каталонским военным округом. «Дон Мануэль, - заявил он, - был не лучшим стратегом, но его доблесть и личная честность бесспорны. Дон Фелипе две недели держался в исключительно сложных условиях, его капитуляция была санкционирована свыше. Армия не позволит скрыть в архиве грехи истинных виновных. Армия хочет знать правду. Армия требует не формального, но серьезного следствия и наказания всех виновных».

Пренебречь предупреждением Примо де Риверы было невозможно, это уже все видели на примере каталонских анархистов, которых он задавил крайне жестко. Напуганные министры, имевшие основания опасаться пересмотра выводов комиссии, воззвали к Его Величеству, но зря: Альфонс XIII не любил политиканов, норовивших превратить его в титулярного королька. Под жестким давлением военных кортесам пришлось вернуться к вопросу; «повторную комиссию» возглавил кандидат «африканцев» - пожилой, очень уважаемый в войсках и обществе генерал Хуан Пикассо.

Если кто-то упрекнет меня в том, что рассказ о Марокко слишком тесно переплетен с рассказом о политических пертурбациях в Испании, упрек приму сразу и всего лишь с одной оговоркой. Вернее, с вопросом: можно ли разобраться в причинах и реалиях обеих «чеченских войн», игнорируя события в Москве? На мой взгляд, нет. Именно поэтому и.

Но, как бы там ни было, «доклад Пикассо», прозвучав с трибуны кортесов и появившись (военные попросту плюнули на политиков, поставивших на документе гриф «Совершенно секретно») в прессе, был равен взрыву. Своими именами было названо абсолютно все, с цифрами циничных попилов и откатов на военных поставках, с именами военных и гражданских чинов, крутивших коррупционные схемы, с номерами счетов, куда уходили «левые» деньги, и подробным списком недвижимости, приобретенной в Париже на имена родни госслужащих, получавших весьма скромное жалованье.

Депутатский корпус негодовал, протестовал, кабинет министров, единогласно вопя об «инсинуациях», срочно инициировал дебаты о «мирном договоре с рифами и полном выводе войск из Марокко, кроме Сеуты и Мелильи, с направлением освободившихся средств на повышение жизненного уровня народа», - но было поздно. Спускать содеянное с рук «африканцы» не собирались, - тем паче, что король выразил возмущение «попытками некоторых сеньоров уйти от ответственности», - и от Примо де Риверы ждали только действий, а уж он-то от ответственности не уходил никогда.

Операция «¡Qué lo pase bien!» («В добрый час!») началась утром 13 сентября 1923. Армия вышла на улицы; к исходу дня государственные офисы были оцеплены, правительство и кортесы распущены, действие конституции заморожено, границы перекрыты, газеты, принадлежащие олигархам, закрыты, в остальных введена цензура. Всю полноту власти при полном согласии и одобрении короля взяла на себя «военная директория» из «африканцев» и генералов, имевших достойную репутацию, немедленно приступившая к «очищению Испании». Без оглядки на права человека и конституционные гарантии, почти теми же методами, которые использовал Примо де Ривера, гася терроризм в Каталонии, но все же с соблюдением права подсудимых на защиту.

Иногда этот переворот именуют «прото-фашистским», но это не совсем так. «Диктатор», по сути, не исповедовал никакой идеологии, он считал себя просто «человеком чести и патриотом», и вообще, политикой заинтересовался совсем недавно, в Барселоне, где, как сам он говорил, «нашлись порядочные, бесконечно любящие Испанию сеньоры, открывшие мне глаза на многое, а как исправить положение мне было ясно без всяких советов».

Так что, никак не фашизм, - во всяком случае, в классическом понимании, - и попытки Муссолини «политически организовать» испанского коллегу ни к чему, кроме взаимно уважительной переписки, не привели: генерал как был, так и остался приверженцем абстрактного «Честь, Бог, Отчизна!», общим рассуждениям предпочитая практическую работу на базе первого своего манифеста, где были объявлены три цели нового правительства: избавление Испании от «продажных профессиональных политиков», наведение порядка и «безусловное решение» марокканской проблемы.

За исполнение первого пункта взялись сразу. Либеральные историки определяют действия военных властей, как «эпоху жестокого террора», и таки да, террор был жесток. Открутиться не удавалось никому, за границу успели удрать лишь те, кто догадался сразу. Под арест и суд шли министры, депутаты, предприниматели, прокуроры, хотя бы в малой степени причастные к «теневым схемам», накопления конфисковывались, банки, крутившие «серые деньги», лишались лицензий.

И довольно скоро выяснилось: работа по первому пункту, даже сама по себе, без специальных реформ, идет на пользу реализации пункта № 2 - как только народ убедился, что реальные сроки бывшим неприкосновенным - не кампания, но система, социальное недовольство, а вместе с ним и терроризм резко пошли на спад. А когда «военной директории» удалось еще и приподнять промышленность, повысив доходы населения, революционная ситуация и вовсе рассосалась, вновь обострившись гораздо позже, в связи с началом всемирного кризиса.

Впрочем, все это было потом, а пока что главным для «диктатора» оставался вопрос с рифами, решить который он намеревался во что бы то ни стало. Ибо «если политика велит оставить неотмщенными тени Анваля, такую политику следует расстрелять». Переустройству «африканского корпуса» было уделено максимальное внимание, воинский дух поднимался всеми средствами, от лекций до песен, плясок и совместных солдатско-офицерских посиделок после трудных учений, - и к концу 1924 доны начали побеждать в пограничных стычках, ранее стабильно завершавшихся в пользу рифов, - причем, к удивлению и недовольству рифов, теперь доны вели себя «по-рифски», а в декабре испанцам удалось даже вернуть «священный» Хаэн. Естественно, оставить это без внимания Абд аль-Крим не мог, но…

Зачем эмир-президент Рифской республики в том же 1924-м объявил себя султаном всего Марокко, я не знаю. По крайней мере, в доступных мне книгах об этом ни слова, а сам он в своих коротких мемуарах на эту тему не писал, и тем не менее, с политической точки зрения шаг был недальновидный. Крайне. Даже притом, что в манифесте о провозглашении четко указывалось на уважение к марокканскому султану Мулай Юсуфу, при котором лидер рифов готов стать «вице-султаном», если тот согласится «совместно бороться с европейцами», - сам по себе такой демарш взбесил французов, «протекторов» всего Марокко.

В общем, они и без того уже с год жалели о том, что поначалу подкармливали Абд аль-Крима, поскольку в итоге начались волнения и в их «зоне влияния», а теперь угроза стала прямой и ощутимой. Тем паче, что рифский президент не особо скрывал намерений расширить территорию республики за счет долины Уарга, единственного черноземного региона Марокко, откуда в горы поступала большая часть продовольствия. Риторика его, правда, была вполне миролюбива, с упором на то, что граница там плохо демаркирована, однако Юбер Лиотэ, опытнейший «африканец», глядя на несколько ходов вперед, в конце 1924 приказал разместить блок-посты на границе, ранее считавшейся «умеренно спокойной», - и очень вовремя.

Вскоре рифы стали совершать рейды в долину, конфискуя у населения зерно, а при прорыве линии блок-постов убивая французских пограничников. Кто смотрел фильм «Легионер» с Ван Дамом в главной роли, тому могу сказать, что примерно так все и было. А когда в феврале 1925 очередной рейд оказался не рейдом, но настоящим вторжением с прицелом на Фес, и французам с огромным трудом удалось остановить рифов в бою под Уаргой, в Париже пришли к выводу, что берберы зарвались и донов следует поддержать.

В апреле крупные соединения французской армии, включая весь состав Легиона, пересекли южную границу рифских владений и двинулись на север, параллельно начав переговоры с испанцами о координации действий, а в июле союз был оформлен и официально. Разумеется, Абд аль-Крим объявил всеобщую мобилизацию, поставив под ружье около 80 тысяч бойцов, практически всех боеспособных мужчин, - но эта огромная, неплохо вооруженная армия быстро начала распадаться: продвигаясь вперед без спешки, французы «действовали в худших традициях эпохи замирения Алжира».

То есть, просто превратили в пепелище районы обитания первых кланов, с которыми столкнулись, после чего предложили каидам племен, до земель которых еще не добрались, на выбор: или распускать войска, или потерять все. Большинство приняло второй вариант, однако регулярная армия, всего-то примерно 7000 конных стрелков, правда, при трофейных пулеметах и орудиях, кусалась очень больно, даром, что Париж не поскупился ни на самолеты, ни даже на танки.

«Следует признать, - писала в мае парижская Le Temps, - что речь идет не об игрушечной войне, но о самой настоящей. Мы имеем дело не с дикарями, а с сильным и боеспособным противником, возглавляемым решительным и талантливым лидером, престиж и могущество которого гигантски выросли за последние шесть месяцев. Затягивать процесс преступно, следует применять все средства». И применяли. В частности, впервые в истории колониальных войн, за десять лет до Второй итало-эфиопской, распыляя над отрядами и селениями рифов горчичный газ.

К августу общая численность войск европейцев, постоянно получавших подкрепления из метрополий, достигла почти 300 тысяч бойцов, главное командование объединенными войсками принял маршал Анри Филипп Петэн, легенда Вердена. Такой силе рифам, не глядя отдельные успехи, противопоставить было нечего: попытки контрнаступления срывались, «регуляры» несли большие потери и отходили на горные базы, однако испанцы и французы неуклонно сжимали тиски. С точки зрения логики, исход был предрешен, но Абд аль-Крим верил в поддержку Аллаха, себя и доблесть своих воинов, воины беззаветно верили своему главкому, а вера в лидера, - если, конечно, он лидер, а не дутая кукла, - творит чудеса.

Так что, ни после 7 сентября 1925, когда французы создали плацдарм у Джебель-Амекрана, «орлиного гнезда» аль-Крима, взятого две недели спустя, ни после 9 сентября, когда союзники высадили танковый десант (первая в истории амфибийная операция с участием бронетехники!) в бухте Альхусемас, к которой когда-то шел, да так и не дошел Фернандес Сильвестре, ни после разгрома двухтысячной группировки рифов, осаждавших героически отбивавшийся форт Кудиа Тахар (из 200 солдат гарнизона в живых осталось 24), ни о каких белых флагах рифская сторона и не думала. Напротив, даром, что дорога на Адждир, столицу республики, была открыта, Петэн провел секретные переговоры с лидером рифов на предмет «почетной капитуляции».

Кончилась встреча, правда, ничем: Абд аль-Крим соглашался на компромисс, был готов идти на уступки, но об отказе от независимости в его понимании не могло быть и речи. Более того, убедившись, что месье и доны настроены на «все или ничего», - 25 октября, после неудачи переговоров, испанцы захватили Адждир, - президент Рифской республики, потратив всю зиму на восстановление «большой армии», в начале весны предпринял совершенно отчаянную попытку переломить судьбу: лично повел примерно 16 тысяч отборных воинов в наступление на Тетуан, прорвавшись сквозь все заслоны к предместьям центра испанской «зоны влияния».

Бой, по воспоминаниям современников, был непередаваемо ожесточенный, впервые за всю войну Легион пару раз отступал и хотя в итоге все-таки удержал позиции, понес серьезные потери (его отец-основатель Хосе Мильян-Астрай, некогда давший путевку в жизнь молодому лейтенанту Франко, а затем его заместитель, был тяжело ранен), однако кончилась затея вполне предсказуемо, а все дальнейшее было уже делом техники.

Последняя интрига заключалась разве лишь в том, намерен ли Абд аль-Крим пасть с оружием в руках. На эту тему заключались пари, и выиграли скептики: 27 мая 1926 года в Таргвисте, последнем остававшемся у рифов городе, президент республики вместе с правительством и штабом сдался французам. Все выжившие испанцы-военнопленные (выжило большинство) были освобождены и отправлены домой, где солдат, выплатив «за плен», демобилизовали, а всех офицеров пропустили через «дисциплинарную комиссию», по итогам работы которой восемь из них были расстреляны за трусость, а остальные получили повышения в чине и должности.

Что до Абд аль-Крима, его выдачи требовал лично Примо де Ривера, и попади президент рифов в руки испанцев, он, никаких сомнений, был бы казнен, причем на полных законных основаниях, ибо, как государственный служащий, давал присягу на верность Короне. Однако в Париже решили иначе. Авторитет «берберского волка» в Магрибе, да и во всем арабском мире к тому времени был заоблачно высок, и французские власти, справедливо сочтя, что такими полезными картами не разбрасываются, сочло за лучшее отправить пленника на Реюньон, заверив огорченный Мадрид, что это навсегда.

Впрочем, через 21 год, в мае 1947, «величайший из арабов», поклявшись никогда не заниматься политикой, получил разрешение на въезд во Францию, но по дороге все же бежал с парохода в Порт-Саиде и далее жил в Каире под защитой сперва короля, а затем боготворившего его Гамаля Абделя Насера. До самой смерти, даром что клялся на Коране, активно занимаясь политической деятельностью.

Добро пожаловать в Ад!

Наблюдая за трясущимися губами говорящих голов, обсуждающих в европейских ток-шоу нынешний взрыв миграции, все чаще читая парафразы на темы Мечети Парижской Богоматери, памятуя кадры с разноцветной молодежью, крушащей Сен-Дени, нет-нет, да вспоминаю о человеке, сказавшем некогда пленившему его капитану Гуро вещие слова: "Мы жили своей жизнью, вы своей. Вы сломали забор, вы выбили дверь ногой, вы сделали наш дом удобным для себя, а мы ютимся в уголке. Не мы пришли к вам. Но теперь ни забора, ни двери нет, белый юноша, теперь двери нет, запомни это..."

На Западный Судан, - нынешнюю Гвинею, Мали, Буркина-Фасо и так далее, - Франция зарилась издавна. Еще в XVII веке, в 1638 г. в устье реки Сенегал был основан форт Сен-Луи, ставший основной базой французского торгового флота на берегах Атлантики, но об освоении глубинных районов речи, конечно, не шло: все, что нужно было, - в первую очередь, рабов для плантаций Вест-Индии, - поставляли сами чернокожие. Как обычн, конкурировали с англичанами, в эпоху Наполеона даже забравшими колонию, но потом вернувшими, а о чем-то большем в Париже всерьез задумались только к середине XIX столетия, после завершения казавшейся уже бесконечной алжирской эпопеи.

Стратегическая цель была четкая: выйти к истокам Нила, создав сплошную цепь подконтрольных территорий через весь континент по параллели, - но для этого следовало решить вопрос с массой мелких «королевств», «княжеств», «федераций» и просто племен, в основном, давно и прочно исламизированных. Что затрудняло. Даже притом, что из аборигенов побережья был сформирован вполне боеспособный корпус «сенегальских стрелков», вооруженных отнюдь не кара-мултуками, как туземные тиедо (что-то вроде мамлюков). Местные элиты и так-то делиться властью ни с кем не желали, а мусульмане, к тому же, опасались, что «кафиры» посягнут на их веру. Не говоря уж о том, что подчиняться «свиноедам» для правоверного вообще не комильфо.

Но главное, с легкой руки незадолго до того умершего воина и богослова Османа дан Фодио, великого марабута, бросившего в массы идею исламской революции, уравнивающую перед Аллахом всех, и низших, и высших, в регионе расплодилось видимо-невидимо фанатичных «братств», готовых сражаться за идею до последней капли крови, даже своей, и подминавших под себя племя за племенем. Благо, традиционные бама, - вожди и знать рангом помельче, - изрядно доставали подданных, и родимые идолы, жрецы которых ели из рук бами, всегда были на их стороне, а шариат приносил некоторое облегчение.

Вот с одним из таких региональных гегемонов, - «тукулерской империей» аль-Хаджа Омара Таля, марабута суфийского ордена Тиджанийя, - французам на первых же шагах от побережья и пришлось столкнуться. Умный, отважный, харизматичный сын муллы, из народности тукулер – исламизированных фульбе, - родившийся примерно в 1797-м, он знал наизусть Коран, побывал в Мекке, пожил в Сокото, халифате, основанном Османом дан Фодио, потом в соседнем султанате Борну, стал там общепризнанным духовным лидером и, уже в сопровождении нескольких сотен мюридом, вернулся в родные места обращать «многобожников». Сперва от имени халифа Сокото, но в 1849-м начал собственный джихад против соседей-язычников.

Действовал достойный хаджи жестко. Покоренных обращал, несогласных убивал, причем, очень часто «несогласными» оказались и мусульмане, не разделявшие доктрину тиджанийя. Подданных особо не угнетал, но, в случае войны, нуждаясь в пехоте, под страхом смерти призывал крестьян-бамбара. Удача способствовала росту числа его мюридов, и он принимал всех, быстро сокрушив «царства» Бамбара, Масина, Каарта и много «диких» племен. Французов он, естественно, не любил, и когда они появились, показал им, что хозяин на хуторе есть, - а поскольку в полевых сражениях шансов одолеть не было, распорядился выстроить систему «тата», сильно укрепленных фортов, долго осаждать которые в малярийных местах европейцам было трудно.

С 1854 и дальше бои шли с переменным успехом, но, в общем, скорее, в пользу марабута. Во всяком случае, его потери были малы. А в 1857-м бойкий дед и вовсе, собрав до 15 тысяч бойцов, сумел целых три месяца продержать в плотной осаде Медне, ключевую крепость пограничья, и хотя взять ее не удалось, в «Сенегальских анналах» было записано, что мюриды «сражались с неслыханной храбростью до самого конца. Даже рискуя попасть в окружение, они отступали шаг за шагом, считая позором показать врагу спину».

В конце концов, французы предложили Омару мир, и в августе 1860 мир был подписан, а граница устанавливалась там, где была и раньше, так что ничья честь не пострадала, и сыны la belle France занялись другими, менее проблемными «княжествами». В первую очередь, славным, но ослабевшим Кайором, дамель (князь) которого Лат-Диор, мечтая вернуть своему престолу былое величие, объединился с бродячим дервишем Маба, почти столь же харизматичным, как аль-Хадж Омар, но из простых, принял ислам и уничтожил отеческих идолов, которые, - вот уроды! – помочь не могли.

Тут, разумеется, и труба была пониже, и дым пожиже. До тукулеров дамелю было как до неба, а вокруг Мабы тусовались не столько псы войны, сколько фанатичное простонародье, - и тем не менее, повозиться пришлось всерьез. Первый поход, в 1863-м, провалился с большими потерями, второй, через год, тоже, а 29 ноября 1865 воины Маба, организовав засаду в зарослях, так потрепал карателей, идущих к его резиденции, что французам, формальности ради все же захватив и спалив пустое селение, пришлось срочно отступать.

Естественно, официальные реляции гласили про «взяли верх в жестокой битве», но на самом деле, как сообщал в Париж генерал-губернатор Сенегала, «экспедиция не дала результата, который от нее ожидали. Следует обдумать более действенные решения». Начали обдумывать. Додумались. И начали просто подбрасывать оружие племенам, которых Маба собирался «просвещать», - в первую очередь, вождю Сина, «княжества» племени серер, единственного еще не исламизированного государства региона, - и тут дело пошло успешнее. Лат-Диор, как таковой, мало кого пугал, но фанатичного бродягу боялись многие. И Мабе приходилось отступать, а каждое отступление уменьшало его авторитет, и следовательно, войско.

Однако в апреле 1867, когда гарнизон форта, основанного французами на территории «союзников», неосторожно вышел в поле, его вырезали почти поголовно, - пророк решил, что именно теперь, когда белые уже не могут помочь Сину, настало его время. «Воины Маба, - пишет очевидец, - шли стремительно, но в ночь перед боем случился дождь, порох отсырел и они остановились, чтобы его высушить. Узнав об этом, тиедо Сина напали на марабутов, но те отбились и бросились вслед. Началась битва при Сомбе. В первое время одолевали марабут, но тиедо держались стойко, а к ним что ни час подходили подкрепления, немедля бросавшиеся в бой. Вскоре после полудня бежал сам Лат-Диор, поняв, видимо, что дело проиграно. Маба же постелил свой молитвенный коврик и стал громко читать молитву. Когда бой окончился, его тело лежало на коврике».

Правда, покончив с Мабой, французы притормозили. Наполеон III, конечно, бредил колониями, но средств на все не хватало – очень много ресурсов забирала авантюра в Мексике. Будь жив аль-Хадж Омар, он, безусловно, этим воспользовался бы, но аль-Хаджа больше не было: в феврале 1864, перегнув палку, старый марабут дождался-таки общего мятежа «недообращенных», бежал в горы и там погиб при каких-то по сей день неясных обстоятельствах, а его сын и наследник Ахмаду Секу Таль, - или просто Ахмаду, - как часто случается с наследниками империй, сшитых под конкретного лидера, не удержал вожжи, поругался с отцовскими командирами, а также и духовными лицами, и хотя остался не вовсе на бобах, но «империя тукулеров» сжалась, в лучшем случае, до «царства». Все остальное расхватали папины «диадохи». И...

И вот: Туре Самори, - бывший торговец из не очень авторитетного племени мандинга-диала, бывший тиедо, ставший одним из самых удачливых эмиров аль-Хаджа. Язычник по рождению, он принял ислам уже в зрелом возрасте, чтобы обучиться военному делу и выкупить попавшую в рабство мать, в 1861- создал собственную армию из соплеменников, от имени аль-Хаджа Омара подчинив себе немалые территории со столицей в богатом городе Канкан, куда нанялся кондотьером, а потом зарезал царька. К успеху пер буром, кидая нанимателей, как мячики. А когда начался дележ корыта, оказался самым дальновидным, сделав ставку на огнестрел, который, не скупясь, закупал в Сьерра-Леоне у англичан. Их возможность лишний раз насолить французам только радовала, тем паче, что Самори, контролируя копи Мило и Канкан, расплачивался за покупки полновесным золотом.

Все это, безусловно, бесило французов, для которых новый начальник Чукотки понемногу становился проблемой номер один, куда более актуальной, чем Ахмаду, слабое подобие отца, и Тиедо, еще один «диадох» аль-Хаджа, основавший «царство» Кенедугу. Однако решать эту проблему было нелегко: к 1881-му Уассулу, «царство» Самори, уже превратилось в полноценную «империю». Да и ее фаама (верховный главнокомандующий) был не из тех, с кем можно не считаться: под его знаменами стояла прекрасно организованная армия в 25 тысяч стволов и сабель, а что до способностей, так сами месье спустя несколько лет с уважением именовали его не иначе как «суданским Наполеоном». К слову сказать, военные историки усматривают в его тактике некоторое сходство с тактикой Корсиканца, а поскольку фаама, никаких Жомини не читавший, все изобретал сам, видимо, сходство таки было.

В общем, новое продвижение вглубь континенте, - вверх по Сенегалу, с обустройством цепи фортов, - началось только в 1880-м, а итогом первого большого столкновения, в 1881-м, - атаковали, естественно, французы, прийдя на помощь «союзникам» из осажденного города Кенейра, - закончилась бегством «сенегальских стрелков». Причем, в ходе начавшихся стычек выяснилось, что Самори воюет «не по правилам». Отказавшись от привычной, традиционной тактики обороны тата, его софа (воины) развернули на обоих, и своем, и чужом берегах Нигера классическую маневренную войну, атакуя противника на биваках и на марше.

Особую роль в «герилье» играла кавалерия, а при известии о приближении крупных колонн, Самори, распустив ополченцев, уводил регулярные отряд за реку. Разведка у него была поставлена прекрасно, на зависть многим европейским державам. «В оккупированных нами районах, - докладывал полковник Борни-Деборд, командующий войсками Верхнего Сенегала, - он располагает разветвленной и оперативной службой получения сведений. Как бы далеко он сам ни находился, сообщения о передвижениях наших войск и их численности он получает не больше, чем через три дня в подробностях, а языком барабанов и гораздо раньше. Его глаза и уши везде».

В результате, даже притом, что «многобожные» племена, боясь Самори, помогали белым, 1883-1885 годы стали для Франции временем мелких, но постоянных и унизительных неудач, потерь и расходов, и частные успехи ничего не восполняли. Но и фаама, по достоинству оценив врага, сделал попытку, раз уж полная независимость не получалась, уйти под крышу более далекую, а потому казавшуюся менее тягостной. В 1885-м его послы, прибыв во Фритаун, сообщили, что Уассулу готова присягнуть Её Величеству. Англичане, правда, отказались, - Берлинский конгресс уже состоялся и все было поделено, - однако возможностью гадить Франции втихую, естественно, воодушевились и поставки оружия Самори стали регулярными.

А тем временем, во Вьетнаме французов побили под Лангшоном, и на Мадагаскаре все шло совсем не как по маслу, после чего в Париже рухнул «колониальный» кабинет Жюля Ферри, а новый кабинет, учитывая настроения в обществе, решил временно заморозить экспансию и попробовать режим «мягкой силы». Условия предлагались более или менее приемлемые, и все три авторитета Западного Судана, - Ахмаду, Тиеба из Кенедугу и Самори, - в 1887-м согласились подписать договоры о протекторате. Едва ли веря, что французы впоследствии не повысят ставки, но, по крайней мере, надеясь выиграть время.

Передышку использовали все, но наиболее эффективно, конечно, прекрасная Франция. После Берлинского конгресса, где Западный Судан был признан ее «сферой интересов» официально, и подписания Брюссельской конвенции 1890, согласно которой джентльмены обязались не гадить друг другу, поставляя оружие туземным диссидентам, следовало спешить, пока живая жизнь не перечеркнула бумажные соглашения. Стратегическое направление не изменилось: любой ценой добраться до истоков Нила раньше, чем туда придут англичане, - и фонды под работу в этом направлении выделялись немалые. Так что, корпус сенегальских стрелков вырос в полтора раза, - вместо двух батальонов сформировали три, - к тому же сформировав новые части (суданские стрелки, хаусанские стрелки и тэдэ), в итоге доведя численность регулярных войск до 8 тысяч человек, а это уже давало возможность успешно действовать на нескольких фронтах.

Для начала решили назревшие вопросы на побережье, покончив с давно и сильно мешавшим королевством Дагомея (об этом подробнее позже). Затем, невзирая на печальные крики терпилы о «мирном договоре», смахнули с карты региона «королевство» Сегу, последний осколок «империи тукулеров», заставив беднягу Ахмаду бежать под крышу халифа Сокото, в британскую «сферу интересов». Потом, даже не вводя войска, запугали до полусмерти Бабембу, нового королька Кенедугу, сменившего умершего Тиембу. Но главной преградой для продвижения на восток, естественно, была Уассулу, - и в марте 1891 за Самори взялись всерьез, перейдя на правобережье Нигера и атаковав жемчужину его владений, торговый Канкан, защищать который фаама, учитывая фактор артиллерии не стал, предпочтя сжечь дотла. Чиновники в Дакаре и Париже это сочли победой, но вот командующий войсками, полковник Луи Аршинар, инженер-артиллерист с вьетнамским опытом, привыкший к Африке, «как к моему садику в Бордо», радоваться не советовал. И был прав.

Очень скоро выяснилось, что Самори времени не терял. Он все понимал и готовился, на корню пресекая пораженческие настроения, что пришлось испытать на себе даже его любимому сыну Карамоко, которого он позволил свозить в Париж и который, по возращении, смущал войска рассказами о том, как сильна Франция. Парня предупредили, что не надо, а когда он ответил, что говорит правду, отец пояснил ему, что «Правда этот то, что говорит фаама» и велел беднягу застрелить, после чего, говорят, долго горевал, но не слишком, поскольку любимых сыновей имел несколько десятков.

В принципе, Самори нельзя назвать патриотом в привычном нам смысле: подобно тому же Корсиканцу, а до него Темучжину и Тамерлану, он был, что называется, из грязи в князи, и не собирался просто так отдавать то, чего сумел добиться. И защищая своё, бывал жесток точно так же, как и они: когда важный торговый город Конг сдался французам без боя, фаама, не комплексуя, наказал его, спалив дотла вместе с мечетями. Но, вместе с тем, как умный человек, он понимал, что расклад не в его пользу и, будь на месте французов англичане, умевшие вменяемо сотрудничать с местной знатью, скорее всего, пошел бы на самые широкие уступки. Но французы, в отличие от англичан, туземным аристократам не доверяли. Они предпочитали брать захваченные земли под прямое управление, в крайних случаях, делая ставку на выдвиженцев из туземной «образованщины».

А такой вариант фааме категорически не подходил, и фаама готовился, во всю мощь своих дарований реорганизуя войска по принципу «лучше меньше, да лучше». Вместо былых 35-тысячных скопищ, он сформировал относительно небольшую (до 4 тысяч плюс 5 тысяч резерва) кадровую армию, куда отобрал лучших из лучших, вооружив всех современными винтовками. Причем, когда, - уже в ходе войны, - англичане по требованию французов пресекли частную контрабанду, оказалось, что мастерские Уассулу (с участием наемных белых ) способны производить огнестрел европейского образца. Не идеальные, но все равно куда лучше кремневок.

Приоритет качества над количеством оправдал себя. В ходе войны небольшие, крайне мобильные отряды софа, вымуштрованные беглыми сенегальскими стрелками и солдатами вест-индских войск, неизменно проявляли себя наилучшим образом. Позже, разбирая кампанию на предмет, почему так долго возились, майор Эжен Пероз, участник событий, сделал любопытные выводы. «Он,- указано в докладе Генштабу, - вынужден был избегать дорог и совершать изнурительные марши по крайне сложной местности, изнуряя войска. Однако люди подчинялись ему беспрекословно, как бы они ни уставали. Ошибочны утверждения, будто приказы Самори исполнялись под угрозой наказаний. З амечательный вождь обладал даром обучать и вдохновлять. Его войско словно по волшебству никогда не испытывало недостатка в продовольствии и боеприпасах, он не забывал имени ни одного из своих людей. Кое-кто уверял, будто софа были ему верны, ибо он безжалостно казнил робких и мягкотелых. Но в таком случае, как объяснить, что все без исключения пленные, которым удавалось от нас ускользнуть, добровольно к нему возвращались?».

Впрочем, это теория. На практике же, дав в начале 1892 года войскам подполковника Гюстава Юмбера, заместителя Луи Арсинара, несколько более или менее серьезных сражений, потеряв в июне Бессандугу, столицу Уассулу, и убедившись в том, что такая тактика чревата быстрым поражением, Самори перешел к партизанской войне. С этого момента он изматывал французские подразделения постоянными нападениями, засадами, атаками на переправах и действиями прекрасно обученных снайперов, в итоге добившись возвращения предельно ослабленных колонн Юмбера восвояси. По подсчетам французов, в ходе кампании его софа успешно выстояли в 17 крупных столкновениях, не считая почти сотни мелких стычек.

И тем не менее, силы были несопоставимы: к концу года фаама, бросив родные места, велев населению следовать за армией и, форсировав Нигер и ушел на восток в верховья Сасандры, Бандамы и Комоэ, - то есть, вглубь еще никем не исследованной «французской» территории, отделив себя от ближайших вражеских постов выжженными районами, через которые европейские колонны не решались пройти аж два года. В новых местах было тяжело, голодно, но все же спокойно, что дало Самори возможность подкормить и переформировать отряды софа, в какой-то степени восполнив потери. В это время к нему в ставку несколько раз прибывали послы: по требованию уставшего от бесконечных ассигнований министерства колоний французы предлагали сложить оружие и вернуться в покинутые места, обещая уступки.

Предложения, однако, приняты не были: по мнению самих послов, Самори, в принципе, против мира не возражавший, просто не доверял европейцам. В частности, как рассказал глава одной из таких миссий, фаама, выслушав, нарисовал на белой тряпице план района, куда ему предлагали вернуться, и точками (ни разу не ошибившись) отметил на схеме расположение французских блок-постов. «Когда я покинул эти места, - констатировал он, - вас там не было. Теперь вы там. Твой начальник хочет, чтобы я вернулся на запад в разоренный край, один, без воинов и без оружия… А там меня ждет тюрьма. Скажи ему, что я еще не его пленник».

Неудивительно, что кампания 1895 года, когда французы возобновили наступление, стала предельно ожесточенной. Более двух месяцев колонна подполковника Луи Монтейля, почти 1500 штыков при орудиях, не могла преодолеть полосу лесов, отделяющие побережья от зоны влияния Самори; лесные люди, получившие дары от фаамы, не желали идти в носильщики, разбегались, прятали припасы, а когда голодные стрелки мародерствовали, атаковали их, устраивая засады и волчьи ямы. Не легче стало и после, когда изнуренные колонны все же выбрались из джунглей: на открытой местности, в саваннах, софа, привычно закрепляясь на естественных рубежах, докучали не меньше.

Только по официальным данным и только убитыми, за месяц группировка потеряла убитыми и ранеными четверть личного состава, а в середине марта был тяжело ранен сам подполковник, и в войсках началось брожение. Что ни день, в Париж летели тревожные телеграммы, и 18 марта правительство приказало Монтейлю отступать на юг. Позже, поясняя такое решение парламенту, министр колоний заявил, что «на таком оскорбительном для чести Франции решении настаивали авторитетные и влиятельные лица», в ответ на требование «Конкретнее!» перечислив имена губернатора Берега Слоновой Кости и всех до единого руководителей военного и политического департаментов своего министерства.

Поражение Монтейля дало фааме передышку еще на три года. Остро нуждаясь в боеприпасах, он пытался найти общий язык с ашанти из британской «сферы влияния», но ашанти было не до того (как раз в это время англичане добивали их окончательно). Зато сам факт контактов нанес немалый вред: весьма озабоченные теоретической возможностью союза Самори со «своими» туземцами, они ускорили продвижение на север, и хотя в 1897-м софа разгромили английский отряд в 150 человек, вошедший на контролируемые ими земли, помощи с этого направления можно было уже не ждать. Единственный тоненький ручеек контрабанды поступал разве что от либерийцев. А французы, между тем, стягивали силы и щупали оборону софа на прочность. Правда, по-прежнему, не очень удачно (в том же 1897-м году один из сыновей Самори уничтожил целый отряд суданских стрелков), но у Франции были ресурсищи, а у малинке и ресурсиков не имелось, и в середине 1898, придя к выводу, что ловить уже нечего, Самори попробовал прорвать кольцо французских постов и уйти в Либерию.

Увы. Несмотря на то, что в бою при Две софа рассеяли французский отряд в 300 штыков, после чего путь как бы стал чист, чист путь стал именно что как бы: идти к Монровии нужно было через джунгли, где жили племена, очень не любившие фааму, охотившегося там на рабов, не меньше боящиеся французов, выжигавших за помощь Самори целые деревни, да еще и опасавшиеся за свое добро: огромный обоз (если помните, вслед за софа тянулись десятки тысяч беженцев) съедал на своем пути все круче всякой саранчи. А фаама впервые не мог придумать способ накормить войска, не говоря уж о штатских. Люди едва держались на ногах от истощения. И тем не менее, дезертирства по-прежнему не было. Войско-народ ползло, на каждом привале оставляя горы тощих трупов, - и французы его выследили.

Далее – по Буссенару. Рано утром 29 сентября 1898 на поляне близ либерийской границы, где разбил лагерь Самори с остатками личной гвардии, чертиками из табакерки появились солдаты в кепи с трехцветными кокардами. Человек двадцать, не более. Не удостоив вниманием вскочивших на ноги софа, но бежали прямо к шатру фаамы, а вслед за ними, выскакивая со всех сторон, бежали новые и новые зуавы. Они, казалось, были везде, их, казалось, было несметно много, и Туре Самори, под прицелом приставленного ко лбу пистолета, приказал гвардейцам сложить оружие. А спустя часа полтора, получив приказ отца и сообщение , что в противном случае «будут зарезаны их отец и матери…», сдались и его сыновья, стоявшие со своими отрядами неподалеку. О беженцах говорить не приходится, их никто не спрашивал. И вот так, совсем нежданно, завершилось всё. Разве что пришлось звать подкрепления, чтобы как-то конвоировать толпы пленных.

Благодаря этой безумно лихой выходке, капитан Анри Гуро, всего с двумя сотнями солдат без единого выстрела пленивший 8 тысяч софа и 40 тысяч простых «туземцев», прославился на весь мир и сделал шикарную карьеру, много позже вписав свое имя в анналы Первой Мировой на посту командующего 4-й французской армией. А Туре Самори, чтобы показать «туземцам», что слухи правдивы, провезли в повозке через десятки селений, затем судили, приговорили к ссылке и вывезли в Габон. Где во второй день шестого месяца последнего года XIX века он, примерно 70 лет от роду, и скончался от пневмонии, завещав потомству «служить победившим меня, потому что победить победивших меня невозможно». Что потомство и выполнило: все сыновья фаамы, кроме слабосильных, вступили во французские колониальные войска, добившись позже высоких чинов, шестеро из них пали на Марне, Сомме и много где еще, а слабаки честно трудились в колониальной администрации. Путем сыновей пошли и внуки, а спустя почти 6 десятилетий один из них, Ахмед Секу Туре, с полного согласия Парижа стал первым президентом Гвинейской Республики.

Впрочем, это, как и мечети в Париже, было очень потом. А пока что регион был обструган окончательно. Оставалось только пройтись наждачком, - и сразу после ареста Самори французы, никому ничего не поясняя, зачеркнули уже никому не нужное «царство» Кенедугу. Не то, чтобы совсем уж легко, - и мужеству побежденных воздали должное, написав в рапорта об «очень тяжелых уличных боях с противником, отстаивавшим каждую пядь земли», - но, главное, вспоминал лейтенант Гизе, «Добычи было много. Делили со спорами, даже с дракой. Каждый европеец получил по женщине на выбор, мне досталась чудесная шоколадка, на вид лет тринадцати, с чудным задом, нежным язычком и шелковистой кожей. Я так привязался к ней, что продал только через полгода… И в путь! Возвращались переходами по 40 километров вместе с пленными. Детей и всех, кто выбился из сил, прикончили ударами прикладов и штыков».

На этом, казалось бы, вся порция, определенная Франции в Берлине, была съедена вся, - однако возникла новая тема, по имени Рабех аз-Зубайр. Один из полководцев махдистского Судана, после победы англичан бежавший к озеру Чад и на обломках разрушенных местных «княжеств», - аккурат в зоне, где смыкались интересы Англии и Франции, - строивший очередное Исламское Государство. Полагая себя «отсветом Махди», о тормозах он не имел ни какого представления: в 1899-м за отказ принять ислам арестовал известного путешественника (даже без кавычек, хотя какие-то задания, конечно, имел) Фердинанда де Беагля, а отряд лейтенанта Бретонне, посланный французами спасать соотечественника, перебил поголовно, захватив три пушки. Больше того, дабы показать, что сам Шайтан ему не страшен, приказал сыну повесить де Беагля. Дабы впредь никто.

Прощать такое было немыслимо, но имелось в ситуации и второе дно. Совсем недавно был с грехом пополам урегулирован знаменитый Фашодский кризис, когда англичане принудили французов уйти из верховьев Нила, куда те таки добрались первыми, - а сейчас сами сэры, опасаясь, что уничтоженный «махдизм» полыхнет вновь, но не имея поблизости достаточно сил, попросили месье разобраться, взамен соглашаясь уступить «свои» территории около озера Чад. O-la-la, - вскричал «весь Париж», и начал разбираться. Правда, вскоре стало ясно, что легко не будет: в первом же бою, у Куно, французские части захлебнулись, атакуя укрепления аскаров Рабеха, потом опять захлебнулись, и отступили, потеряв 10% личного состава.

Так что, пришлось ждать подкреплений из Алжира и Нигера, и вот когда они подошли, - 22 апреля 1900 года, - реванш был взят. Хотя напрячься пришлось серьезно: «у Куссери, - вспоминал позже лейтенант Жан Жоаллан, - засели лучшие стрелки, огонь которых был неимоверно плотным. Мои люди падали один за другим, и, несмотря на хорошие укрытия из ветвей, пришлось дважды менять позицию, перемещаясь по правому флангу», - ценой серьезных потерь, включая командира колонны, майора Лами, сопротивление аскеров, в конце концов, было сломлено. Ни один канонир не побежал, все они легли у своих орудий, а сам «отсвет Махди», не в силах поверить, что все не так, как ему думалось, кинулся в контратаку. И (вспоминает тот же Жоаллан) «отчаянно рубился против пятерых, пока вперед не вышел наш добряк Али, умело смахнувший голову фанатика с плеч».

И voila. Созданное Рабехом, как водится, тотчас поползло по швам, Лондон, весьма довольный, сдержал слово, уступив Парижу территорию над большей частью современного Чада, а что Фадлалла, сын «отсвета», с таким положением дел не согласен, уже никого не тревожило. Какое-то время он еще пытался напоминать о себе, что-то доказывать, чего-то требовать, но, поскольку несчастного географа парень, замещая отсутствовавшего папашу, повесил лично, французы гоняли его по всему южному берегу озера, совершенно не скрывая намерений.

Фадлалле это, естественно, не нравилось, он кинулся покорять зависящий от англичан халифат Сокото, получил по ушам и там, после чего начал шантажировать Лондон, грозя, что если его не трудоустроят, будет гадить до самыя смерти, и англичане, чтобы хоть как-то заткнулся, назначили его наместником бесхозного на тот момент султаната Борну. Параллельно сообщив французам, что, в принципе, не имеют ничего против вторжения на английскую территорию, - и 23 августа 1901 лихой капитан Жорж Дангевилль, явившись среди ночи с десятком абреков, то ли пристрелил губернатора Сокото, то ли повесил на воротах его собственной резиденции.

Чтобы понять, почему Англия уступила французам, которым в иной ситуации и пенни пожалела, аж целый Чад, честно положенный ей по итогам Берлинского конгресса, следует понимать, что Лондон, разбудив в Судане исламскую революцию, сознавал, что погасить все искры, разлетевшиеся от океана до океана, даже у него не хватит сил. Отказываться от важнейшего региона полностью они, естественно, не собирались, но им предстояло осваивать север нынешней Нигерии, - места, некогда окученные Османом дан Фодио, - где куда ни кинь, рулили обросшие мюридами марабуты, а что такое марабуты, англичане знали еще по Гамбии, крохотной колонии, основанной в 1807-м, в местности, по этнической пестроте напоминавшей окрошку.

Очень долго эта важная точка на побережье, со всех сторон обложенная французскими владениями, считалась сложной для удержания, в связи с чем, освоение ее сверх уже освоенного не казалось перспективным, но все меняется. В 1889-м, когда Париж после долгих дебатов сказал «oui», британцы двинулись вверх по реке. И тотчас лоб в лоб столкнулись со множеством марабутских сект, от которых отбивались уже давно, аж с 1866, когда колонии докучал тот самый Маба, которого потом замочили французы. А с 1877 левобережье держал Осама Кабба, его бывший мюрид, сумевший убедить шейхов объединиться в нечто типа «конфедерации», которую сами они именовали «Аль-Каида».

Это уже был серьезный враг, и англичане, даже договорившись с французами, не спешили. Реально начали только в 1892-м, и с первых же дней сюжет начал развиваться по схеме Западного Судана. Бои шли непрерывно, укрепленные города «Аль-Каиды» приходилось брать с потерями, усмиряя селения орудийным огнем: например, большое селение (в отчетах его называли даже «городом») Тонтиаба, резиденция одного из мюридов Каббы, вождя Сулеймана Санты, «было уничтожено» вместе с вождем и всеми населением.

Однако лидер «конфедерации» Силла, отказавшись от какой угодно формы подчинения «неверным», дрался аж три года, и только в конце 1894, понимая, к чему все идет, перешел границу Сенегала и сдался французским властям, - после чего его дело продолжил народ попроще, типа Дари Бана Дабо, мелкого вождя с южного берега реки, вдохновленный решением Каббы лично участвовать в войне, и только весной 1901, получив поддержку французов, атаковавших резиденцию Каббы в Мандине, англичане сумели покончить с мелким, но злобным врагом. Сам «пророк» погиб в бою, нескольких видных мюридов, включая Дари Бана Дабо, повесили, очень многих выслали, - и худо-бедно с осколками «Аль-Каиды» на берегах Гамбии был закрыт.

Но марабуты с берегов Гамбии были, по сути, мелочью, прищучить которую, казалось бы, не так сложно, - и все равно с ними пришлось возиться, в общей сложности, лет десять, а Сокото, как-никак, было, по меркам Африки, великой державой, возникшей в пламени грандиозного джихада. Пусть со времен Османа дан Фодио утекло много воды, пусть халифат давно уже сменился обычным султанатом, где о «равенстве всех перед Богом» уже поминалось только в рамках пропаганды, пусть, наконец, держава, измотанная династической грызней, контролировала вассалов лишь формально (даже мелкие «ламидаты», не говоря уж о таких эмиратах, как Кано, жили фактически независимо), а Борну и вовсе считался суверенным, все равно, «саркин мусульми» (повелитель правоверных) был очень серьезной силой. Тем паче, если речь шла о борьбе со «свиноедами», - уж что-что, а с фанатизмом в султанате проблем не было.

Хотя, конечно, бритты есть бритты, и они весьма умело играли на противоречиях. Кому-то оказывали помощь против соседей, кому-то подбрасывали деньжат (это называлось субсидиями) и оружия, кого-то пугали, кому-то льстили, - и так безо всякой крови, тихой и ласковой сапой подмяли под себя с десяток мельчайших и мелких ламидатиков, эмиратиков и тэдэ. Но привело это, в итоге, к тому, что Абд-аль-Рахман, султан Сокото, обеспокоившись, начал принимать меры.

О Берлинском конгрессе «саркин мусульми», естественно, не знал ровным счетом ничего, но интуиция у мужика была что надо. И когда Британская Нигерская компания, которой Лондон дал «все привилегии, права и полномочия на управление» землями в нижнем течение Нигера, направила ко двору султана своих агентов, те вернулись обескураженными. Вместо хотя бы поговорить, «тень Аллаха на тверди» выставила их прочь, вслед за тем объявив, что «закрывает ворота страны для всех торговцев, не почитающих Пророка» и вообще, «намерен бороться против белых», в связи с чем, в 1898-м все белые были высланы, а султан послал теплое письмо Рабеху, предлагая союз.

Именно тогда, - в обстановочке, когда сил катастрофически не хватало (формирование «Западноафриканских пограничных сил» только началось, а все сколько-то стоящие подразделения были заняты на побережье), - как раз и родилась богатая идея добровольно, отказавшись от арбитража, передать Франции часть «своих, законных» территорий на севере. С далеко идущей задумкой переложить на жадных французов часть проблемы.

«Если сейчас вспыхнет война с Сокото и Гванду, - писал в Лондон генерал-губернатор колонии Фредерик Лугард, блестящий африканист, безупречно зарекомендовавший себя в сложнейшей Уганде, - то мы в этой кампании окажемся весьма удаленными от баз и будем вынуждены сражаться с армиями двух самых могущественных туземных княжеств. Мы так мало знаем об этих странах, что не можем даже предугадать, с какими трудностями столкнемся, если их вооруженные силы обрушатся на нас. Это может привести к печальным последствиям». Исходя из чего, в начале 1901 в Сокото отправились переговорщики, уполномоченные предложить султану назначить своих «губернаторов» в эмират Нупе и другие княжества, уже оккупированные англичанами. С явным указанием на готовность к компромиссу, если «повелитель правоверных» проявит «мудрость, достойную воистину великого монарха».

Однако Абд-аль-Рахман отказался от любых переговоров, прислав письмо, по-восточному учтивое, но совершенно конкретное: «Мы мусульмане, вы неверные. Между мусульманами и неверными не может быть других отношений, кроме войны…», - и Лугард, выполняя инструкции из Лондона, начал действовать по-плохому: в начале 1902 британские части взяли под контроль восточные провинции султаната, эмираты Баучи и Зарии, перешли границы Борну и полностью оккупировали эмират Амадауа. Но по-умному: повторяя схему, апробированную в Чаде, около половины этого эмирата сэры предложили забрать немцам, как раз в это время подошедшим к рубежам Сокото из Камеруна. Что те и сделали, изрядно облегчив жизнь сэрам, а вскоре с побережья подошли серьезные подкрепления, и жизнь островитян стала почти беззаботна. Проблему Сокото можно было решать раз и навсегда.

Начали с Кано, эмир которой славился особым неприятием всего, связанного с христианами. В январе 1903 года 1600 «туземных» солдат под командованием 50 белых офицеров перешли границу и 3 февраля у деревни Чэмберава их пулеметы выкосили конницу эмира, семь раз разбивавшейся об английские каре. Выжившие бежали, взятый без намека на сопротивление Кано был отдан на поток и разграбление. Путь на Сокото был открыт, и письмо полковника Морленда новому султану, Мухаммеду-Аттахиру бин Али, всего пару месяцев как наследовавшему недругу белых Абд-аль-Рахману, даже в намеке не походило на дипломатию: «Думай. Али, эмир Кано, искал войны с нами, и нашел ее. И вот теперь мы сидим в его доме. Проявишь неблагоразумие, мы так же придем в Сокото, и с этого дня белый человек и его солдаты на вечные времена останутся в вашей стране».

Юлить было невозможно: Мухаммед Аттахиру, оказавшийся на престоле в результате дворцовой интриги (он был сыном старшего брата покойного, и сыновья Абд-аль-Рахмана, опирающиеся на очень влиятельные придворные кланы, не признавали его прав) обязан был показать, что достоин власти. А от визирей, даже самых верных, толку не было никакого, они сами пребывали в замешательстве, давая владыке противоречивые советы. Кто-то нашептывал, что в «союзе с могучими стыда нет», кто-то рекомендовал «не верить свиноедам, бросить все и, подобно великому Осману, уйти на новые земли», а многие настаивали на том, что «войска повелителя правоверных неодолимы, а победа рассудит все споры». К последнему варианту, в конце концов, склонился и султан, однако на брошенный клич отозвались далеко не все, кто должен был.

Из эмиратов, «вступивших под покровительство» Британии, естественно, не прибыло ни единого воина, снимать гарнизоны с севера, где скалились французы, казалось немыслимым, да и пищи, и воды в это время года, на изломе сухого сезона не хватало, чтобы прокормить пришедших. А что еще хуже, многие не верили в победу: даже эмир Кано, слывший отчаянным и двинувший остатки войск на зов владыки, столкнувшись в пути с крохотным отрядом англичан, бросил армию и ушел в пустыню. Так что, в конечном итоге, собрать удалось 3000 профессиональных пехотинцев и 1,5 тысячи всадников, не считая нескольких тысяч ополченцев и дервишей, от которых, как все понимали, толку в реальном деле будет мало.

19 марта британские части вышли к стенам Сокото; их было впятеро меньше, чем у султана, и это вдохновляло. На всякий случай, «саркин мусульми» перед боем обратился к строю: «Неверные пришли, и вы знаете, что они требуют от нас сдаться. Должен ли я начать борьбу или уступить?». Голос его был громок, латы блистали, воины хором дали Аллаху и султану клятву победить или умереть во имя победы, - и сделали все, что могли, но у орудий была иная точка зрения. «Снаряды падали, как дождь, как огненные птицы. Все, кто повел войска в атаку, были вскоре убиты. Кучка храбрецов собралась вокруг знамени и доблестно защищала его, до тех пор, пока повелитель правоверных не счел за лучшее поискать иное место для битвы».

В общем, Аттахиру, пришпорив коня, затормозил только у северного города Бурми. Где неожиданно наткнулся на огромную, - то ли 20, то ли 30 тысяч бойцов, - армию лояльных эмиров, которая тут же ринулась на юг и спустя несколько дней буквально смела английский отряд, преследовавший беглого султана. Королевские стрелки, правда, сумели отбиться и уйти, но потери оказались огромны, - 158 человек, почти треть колонны, включая 8 английских офицеров, - и хотя шахидами стали более 500 людей султана, владыка Сокото решил, что, в самом деле, непобедим. Но зря: спустя четыре месяца непрерывных боев, стоивших жизни самому полковнику Морленду, дружины эмиров рассыпались, султан признал, что погорячился, и британцы овладели Бурми, хотя округа его оставалась «немирной» еще много лет, и все, кому не нравилась власть «свиноедов», находили в этих местах приют, единомышленников и знамя, под которое могли встать.

Теперь, когда с вопросом, на чьей стороне Аллах, разобрались, говорить стало легче. Султан подписал все, что попросили, эмиры тоже упираться не стали, и жизнь вошла в обычную колею. Но не для всех. Поскольку налоги стали вдвое больше, а собирали их по-прежнему мытари «повелителя правоверных» и повелителей рангом пониже, низы, чья жизнь стала вдвое хуже, начали прислушиваться к бродячим проповедникам, разъяснявшим, что султан и эмиры продались слугам Шайтана, оскверняющих своим присутствием священные города, и пока с такой пакостью не покончишь, лучше не будет.

Брожение шло два года, и наконец, в феврале 1906 нарыв прорвался: неподалеку от Сокото начался мятеж, причем, как сообщал в Лагос английский резидент, «взрыв фанатизма вызван политикой всех властей, как белых, так и черных». Действительно, знати под знаменами некоего маллама Исы, проповедника, отец которого, тоже проповедник, умер в султанском зиндане, практически не было, зато «ваката», - нищих крестьян-хауса, - и рабов сошлось очень много, а огоньку в огонь добавляли беженцы из французской «зоны влияния», в том числе, и софа из бывшей армии Самори.

В такой ситуации, естественно, все разговоры о «свиноедах» при дворе сошли на нет. Мухаммед Аттахиру привел в боевую готовность свои войска, подавляющее большинство эмиров севера сделали то же самое, равно как и поголовно все эмиры юга. На какой-то момент поток кандидатов в муджахеды резко сократился: люди испугались, - но когда 14 февраля, попытавшись атаковать городок Сатиру, «столицу джихада», потерпела поражение, потеряв почти половину личного состава, пулемет «максим» и много ружей, карательная экспедиция, 78 кавалеристов во главе с 5 английскими офицерами, саванна загорелась всерьез.

Преследуя отступающих, «армия Бога» осадила Сокото, однако взять его не смогла, и вернулась в Сатиру, забрав винтовки, но бросив пулемет, которым все равно никто не умел пользоваться. А по султанату покатились слухи, один другого чудеснее, и бродячие проповедники разносили их по селениям, щедро украшая все новыми и новыми подробностями. И к малламу Исе пошли. Против него уже боялись сражаться: трехтысячный отряд, посланный султаном на помощь Сокото, категорически отказался биться со «святыми людьми» и при первой же встрече с ними развернулся вспять без единого выстрела.

Всего за две-три недели к мятежу подключились с десяток городов, эмираты, духовные «братства», несколько сильных племен. С французской территории пришел отряд некоего Дан Макафо, ставшего правой рукой маллама Исы, а после его смерти от инфаркта – «эмиром джихада». Все добровольцы, желавшие «бить кафиров и мунафиков», по зову малламов из священного Баучи, стекались к «святому холму» близ поля боя у Бурми. Так что, уже к концу февраля муджахедов было не менее пяти тысяч, а центр мятежа, Сатиру, был укреплен, как не снилось даже Сокото, - и начались «просветительные» походы против всех, кто не спешил примкнуть к «Божьей войне».

Кто примыкал, принимали по-братски, кто сомневался, оставался на пепелищах, - а потом пришли каратели (почти тысяча штыков и сабель, включая гулямов султана), и 10 марта на подступах к Сатиру состоялось генеральное сражение, очень тяжелое и кровопролитное. Вслед за ним, уже на улицах «столицы джихада», еще одно, - как пишет сам Лугард, «Фанатики сражались храбро и неоднократно переходили в атаку», - но даже вынужденные оставить Сатиру, подожженную орудийными залпами, муджахеды ушли на восток в полном порядке, найдя приют в эмирате Хадейджи, правитель которого «прозрел». Здесь, в новой «столице джихада», скапливались отряды, высланные уездами эмирата и соседнего Гванду, эмир которого тоже «прозрел», и когда к стенам подошли англичане, - 750 стрелков с двумя орудиями и двумя пулеметами, - город дал бой.

23 апреля состоялся штурм, в ходе которого четыре тысячи «Божьих воинов» проявили такое же упорство, как и в Сатиру. Даже когда огнем орудий были выбиты ворота и каратели ворвались в город, ситуация долгое время висела на волоске. «Ни женщины, ни дети не остались в стороне, - докладывал Лугарду командир экспедиции Артур Лоури-Коул. - Всадники непрерывно атаковали наших солдат в каждом квартале, на каждой улице; стрелы летели в нас из каждой двери, с каждой стены». Дважды в ходе контратак осаждавших даже выбивали за ворота. Однако закрепить успех не удалось, а после того, как погиб эмир, его наследник и большинство вождей, осажденные дрогнули, и к полуночи все было кончено. А с утра начались репрессии.

Деревню Сатиру сравняли с землей и землю засыпали солью. Дан Макафо и еще троих вожаков, взятых в плен, обезглавили на площади. Малламы Баучи, призывавшие к джихаду, пошли под суд. Одного из них повесили, второго, старенького и слепого, сгноили в зиндане. По просьбе полковника Лоури-Коула, - «Мне пришла в голову несколько предосудительная причуда посмотреть старинные виды казни», - несколько пленных порвали лошадьми, еще сколько-то посадили на кол. Эмира Гванду сместили и выслали, на его место назначили вождя, по словам резидента, «всегда проявлявшего искреннюю лояльность к нашему правительству». Позже совет шейхов единогласно утвердил фетву, осуждавшую мятежников, как «еретиков и фанатиков», и строго воспретившую правоверным Сокото именовать европейцев «свиноедами», поскольку те, как сказано в Коране, «люди Книги» и чтят Ису, Мусу и Марьям. А в отношениях между султаном, его эмирами и властями колонии с того времени воцарилась полная благодать, в течение многих десятилетий не омрачавшаяся ничем.

Ну вот, теперь, о немцах. То есть, о французах. Вернее, об англичанах. Потому что о немцах. Ага. Именно так. Ибо самое время пояснить, что такое «Фашода», о которой пару раз поминалось в предыдущих главах. Итак, Фашода –всего лишь маленькая деревушка на крайнем юге нынешнего Южного Судана, но был момент, когда о ней говорил весь мир, ибо из-за этой маленькой деревушки, как отметил даже Ленин, «Англия оказалась на волосок от войны с Францией». И дело, разумеется, не в десятке хижин. Цена вопроса была куда выше. Франция, - помните? - рвалась к истокам Нила, формируя сплошной массив владений в Африке по параллели. Но к этому же, только по меридиану, стремилась Англия, и она, конечно, опередила бы галлов, если бы не исламская революции (одна же Махдистское восстание) в Судане, затормозившая победнный дранг «томми» на юг более чем на десять лет.

Фора, таким образом, оказалась у Парижа, а так как для Острова это было неприемлемо, 28 марта 1896 года, адресуясь французам, МИД Ее Величества заявил, что, поскольку бассейн Нила – зона исключительно британских интересов, «любое продвижение чьих бы то ни было войск к Нилу будет рассматриваться, как недружелюбный акт». Все, разумеется, все поняли, но слова словами, а «дервиши» дрались крепко, и Париж решил, пока у Лондона связаны руки, не тормозить. Чтобы потом предъявить права явочным порядком или, как минимум, иметь предмет для торга. И...

И летом 1898 в Фашоде поднял сине-бело-красный флаг отряд майора Маршана, тем самым, по правилам эпохи, утвердив господство Франции на в тот момент ничейной территорией. Вот только случилось это слишком поздно: аккурат в это время махдисты проиграли генеральной сражение при Омдурмане, их государство перестало существовать, и уже 19 сентября генерал Китченер, явившись в Фашоду, попросил майора Маршана убираться на все четыре стороны. И грянул всем кризисам кризис, поставивший Европу на грань большой войны, в которой, о чудо, Джон Буль мог встать плечом к плечу со Вторым Рейхом.

Чудес, однако, не бывает. Париж обострять не решился, интересы Британии возобладали, майор из деревни ушел, а в 1899-м британцы, - любезность на любезность, - уступили Франции обширные районы у озера Чад, - как мы уже знаем, при том условии, что французы покончат с Раббехом. Но англичане есть англичане. Крайне скверно относясь к любому усилению Франции и прекрасно понимая, что немцы к любому усилению Франции относятся еще хуже, Лондон дал Берлину понять, что не станут возражать, если Рейх освоит и присвоит север Камеруна, забрав себе клинышек на стыке английских и французских территорий.Более того, была выражена готовность слегка потесниться, не претендуя на восточную половину эмирата Адамауа, самого южного, очень богатого и фактически абсолютно независимого вассала Сокото.

Вообще-то, эта половина по решению Берлинского конгресса и так принадлежала кайзеру, но до тех пор по умолчанию предполагалось, что у Рейха быстро занять ее не хватит, а стало быть, Юнион Джек там появится первым, и тогда уж пиши пропало. Ибо в кругу друзей не щелкай клювом. В Берлине все это прекрасно понимали, дулись, злились, но на конфликт с Англией идти еще не могли, - а вдруг такое предложение. И пусть смысл был ясен, - про филантропию не заикались даже ярые англофилы, - но любое усиление Франции нравилось Рейху еще меньше, чем сэрам, и немцы рванули столбить участки. Дабы потом не иметь проблем с чужими флагами. Но, не очень искушенные в восточной политике, не догадываясь, что щедрость Лондона просчитана на много ходов дальше, чем кажется.

Так вот, про немцев. Колониальный вопрос для них был принципиален. Даже притом, что в Берлине не очень знали, зачем, все равно, хотели. Ибо не Пруссия ж какая-то, не Бавария и не Саксония, как давеча, а целый Рейх, великая, доннерветтер, держава, а стало быть, право имеем. В общем в начале 80-х потребовали места за столом. Имея на руках основания не хуже, чем у прочих, каковые готовили целых десять лет. Прикупая там-сям участочки на побережье , потом, кнутом и пряником, убеждая мелких вождей поставить отпечаток пальца под договорами о протекторате, поднимая имперский флаг, а вслед за тем, на Берлинской конференции и заявив претензии. Каковые, - отпечатки негритянских пальцев дело святое, - были удовлетворены. В том смысле, что начало (в Намибии, Восточной Африке, Того и Камеруне) положено, что ваше, то ваше, а сверх того, внутри континента, ваше то, что успеете освоить раньше прочих. Но не все, а до определенной черты, уточненной в 1897-м в Париже.

И херры ринулись осваивать. Везде по-разному. Если Намибия определялась под будущие поселения, то все остальное, в основном, как перспективный рынок сбыта. С минимальными затратами. То есть, без посредничества племен, ранее закупавших Нergestellt in Deutschland на побережье и гнавших с наценкой в отдаленные районы. Посредникам это, естественно, не понравилось, в связи с чем, пришлось создавать ЧОП, так называемые «охранные войска» со статусом полиции. Сперва без особых затей нанимая по дешевке освобожденных рабов в Дагомее, - бедолагам все равно некуда было деваться, - но после «декабрьского бунта» в Камеруне (1893), когда солдаты, обиженные на жизнь, на неделю захватили столицу колонии, в «охранники» стали набирать местных.

Местные, к слову сказать, шли в ряды охотно: несмотря на все тяготы, - 5-7 лет вдали от родных мест, муштра, порки, - на выходе, после отставки, служивый получал огромные льготы, да еще и, числясь в запасе, полноценные рейхсмарки. Ради этого стоило постараться, и старались вовсю, благо, «мятежей, убийств и продолжающихся трений» было более чем: «дикари» уничтожали торговые караваны и полицейские посты, отказывались нести трудовую повинность, а то и хуже, поставлять носильщиков. В ответ на что приходили войска, и в столицы колоний шли донесения типа «Бравый полицмейстер Герлах разрушил фермы… Бунт подавлен, район постоянно прочесывается патрулями…».

И все шло относительно легко, без особых потерь, - но только на юге, где жили племена отсталые. Зато чем дальше, тем становилось труднее: на стыке лесов и саванн начиналась цивилизация, - как и везде в Западном Судане, исламская, - появлялись эмиры с дружинами, и приходилось напрягаться. В частности, самый сильный султанат, Йенди, категорически отказался иметь дело с пришельцами, и немцам пришлось повоевать всерьез, в ноябре 1896 даже потерпев поражение у Бимбилы. Но сила солому ломит: обер-лейтенант Клаус фон Массов, как сказано в представлении к награде, «как смерч, пронесся по земле дагомба и конкомба, уничтожая все и вселяя страх, победил в девяти серьезных боях и утвердил на севере Того полное уважение к интересам Германии». Так что, в конечном итоге, все уладилось: колонию освоили по меридиану, южных «дикарей» прищучили, северных султанов припугнули, - и по ходу дела приобрели драгоценный опыт для освоения Камеруна.

Но это, повторяю, в Того, колонии вкусной, да маленькой. Камерун, куда более сочный, осваивать долго не решались, жалея денег. И лишь после Фашоды и намека из Лондона, что кто не успел, тот опоздал, кайзер, на тему колоний слегка помешанный, грохнул кулаком по столу, концерны сказали Ja, рейхстаг голоснул, - и сквозь джунгли из Яунде на крайний север двинулись экспедиции, держа курс на те самые восточные ламидаты эмирата Адамуа. Который вообще-то уже был на бумаге поделен с Лондоном, но без флага Лондон мог сказать, что не в счет. И флаги взвивались, а если кто-то из местной мелочи возражал, его вразумляли из пулеметов.

Однако, как выяснилось, спешить было некуда. Заняв в 1901-м «свою» часть Адамауа и его столицу, город Иола, откуда спешно бежал в восточные районы эмир Зубаир, англичане повели себя удивительно по правилам: они сообщили немцам, что ни на что «чужое» не претендуют и даже, сверх того, готовы «выпрямить» линию раздела в пользу соседей. Естественно, прямолинейные дойчи, такого джентльменства, не ждавшие, приятно удивились и даже не задумались ни над причиной британской уступчивости, ни над тем фактом, что британцы по «своей» части эмирата шли чуть ли не парадным маршем, а вот подданным Рейха их будущие поданные оказывали сопротивление везде, где они появлялись. Тупо не идя ни на какие переговоры. Притом, что никто до сих пор с гансами не сталкивался и какого-либо предубеждения испытывать не мог, и даже притом, что гансы, в отличие от французов и в подражание бриттам, местную аристократию не щемили, ограничиваясь системой «косвенного управления». То есть, кто вовремя проявлял лояльность кайзеру и готовность платить налоги, тот оставался при своем престоле, своих полномочиях и своих привилегиях. И тем не менее, в отличие от ламидов запада, ламиды востока упрямились. Без всякого, конечно, успеха, - технологии и дисциплина брали свое, - но все же.

Тема для размышлений, короче говоря, была. Отгадка тоже имелась. И заключалась она в том, что Запад есть Запад, а Восток есть Восток. Поражение махдистов в Судане спровоцировало поток в регион «непримиримых» беженцев, считавших, что поражением Всевышний наказал халифа за гордыню, но война не проиграна и новый избранник вот-вот явится. Кто-то, как знакомый нам Раббех, врывался с войсками, отбивая себе плацдарм под солнцем, но, в основном, приходили по-хорошему, как пострадавшие братья по вере. Разумеется, появились и в Адамауа. Но если до западных, «английских» областей эмирата беглые «дервиши» почти не добирались, то в восточных, отписанных Германии, их было уже немало и они полностью подмяли под себя идеологию.

То есть, ислам в султанатах Западной Африки и до того был жесткий, - хаджи, возвращаясь из Аравии, в основном, привозили с собой ваххабизм, - но времена Османа дан Фодио прошли, о социальной справедливости никто уже всерьез не заикался, и эмиры с ламидами жили вполне нормальной феодальной жизнью. При необходимости, жестко пресекая радикальные выходки отдельных марабутов. Так что, с ними англичане вполне находили общий язык. Но иметь дело с очередной волной экстремизма, осознав в ходе суданской войны, что это такое, лондонские мудрецы не хотели, - и сваливали проблему на конкурентов, приманивая тех всякими приятностями. Французов – целым Чадом в обмен на низведение Раббеха, а немцев, - поскольку молодой эмир Зубеир и ламиды восточного Адамауа были как раз из числа «прозревших», - дополнительными уступками в спорных районах Камеруна, где махдизм как раз и цвел буйным цветом.

Все очень просто, не правда ли? Но немцы, в восточных пряностях не слишком искушенные, об этом даже не думали. Для них все мусульмане были марабутами, и у них была проблема, а времени, наоброт, не было: Зубаир рассылал гонцов, призывая «чистых душой правоверных» к священной войне. Он, похоже, в самом деле, проникся: раздал неимущим все свои одеяния и ненужные для войны вещи, в многочисленных письмах упрекал коллег-султанов в том, что они «прислуживают неверным», а богословов-малламов в «отказе от проповеди джихада против каффиров».

Атомосфера густела, по всем ламидатам брели дервиши, с суданским акцентом призывая слушателей «идти под знамена народного эмира» и «стать мучениками во имя Аллаха», а из-за северного кордона, в ставку Зубеира шли караваны с оружием, которые французы, уже прочно держащие север, зубом клялись перехватывать, но как-то не получалось: Эльзас и Лотарингия стучали в сердце Марианны. И: «Для нас немалая удача, - писал в эти дни сэр Фредерик Лугард, - что дервиши уходят из союзных нам княжеств в Адамауа, где, следует надеяться, на них найдут управу».

Короче говоря, зрело, зрело и вызрело. 19 января 1902 года на равнине Маруа германские «охранные войска» сошлись лицом к лицу с главными силами кандидата в новые Махди. Конные копьеносцы фульбе, - по общему мнению путешественников, лучшая тяжелая кавалерия Черной Африки, не считая суданских баггара, - и пехота со щитами и топорами против шести орудий и четырех пулеметов, не говоря уж о лучших в мире немецких винтовках. В исходе сражения мог сомневаться разве что Зубеир, а капитан Андреас Доминик и лейтенант Курт фон Бюлов не сомневались настолько, что реляцию о победе отправили еще вечером предыдущего дня.

И угадали. Фульбе, правда, не побежали, - психология такого не позволяла, - а отступили в каком-то порядке, но, потеряв около 500 бойцов убитыми, армия перестала существовать. Раненых, - около трех сотен, - по приказу капитана Доминика добили. «Мятежную» область Маруа отдали на разграбление «охранникам» и они очистили ее до последней нитки в последней хижине. А вскоре к немцам поехали уцелевшие в битве витязи саванн, выражая сожаление и готовность присягнуть «эмиру-умара Вилиму». Сам Зубеир с немногими ламидами, сохранившими верность ему и Аллаху и толпой «черни» ушел в горы Мандара, какое-то время партизанил , а в 1903-м погиб, а преданных ему людей, взятых в плен, поголовно, не глядя на сословную принадлежность, перевешали.

И пришло время махди. Они возникли как бы сами по себе, всюду. Как в британском Сатиру, почти без участия знати. Посланцами Аллаха (или, как вариант, «скрывшегося» Зубеира) объявляли себя все, кому не страшно: и местные малламы, и суданские «дервиши», и простолюдины, «удостоенные встречи с Пророком». В июне 1907 несколько сотен всадников и примерно три тысячи «нгундум-нгундум», пеших меченосцев, атаковали колонну капитана Циммермана около городка Малампетелле, - и над атакующими «реяло знамя с вытканными изречениями из Корана». Как выяснилось позже, некий махди Альхаджи призвал фульбе изгнать «свиноедов», свергнуть «продажную девку, нового ламида Маруа» и создать исламское государство. Идею приняли на ура: «фанатики устремились к передовым цепям наших стрелков с криками: „Уничтожим белых; у них мало солдат и они не знают дорог", уверенные, что заклинания дервиша уберегут их от пуль».

Естественно, заклинания никого от пуль не уберегли, многие погибли, пленных, в том числе, махди, расстреляли, но спустя несколько дней объявился новый махди, Малам Вадай, утверждавший, что Альхаджи погиб потому, что был самозванцем, а вот он – настоящий и он всех победит. Судя по тому, что к нему сразу же сбежалось до восьми тысяч энтузиастов, харизма у деда была дай Аллах каждому, и тем не менее, в первом же сражении Малам Вадаю, несмотря на то, что «Они были хорошо организованы, разбиты на мелкие подразделенияи стремились вступить с противником в рукопашную, что очень затруднило победу германских войск», не свезло.

Сам махди погиб, а еще несколько безымянных махди, в ближайшие пару лет пытавшиеся всколыхнуть массы, уже ничего не добились: самых ретивых муджахедов уже не было в живых, народ же попроще решил, что лучше все-таки помучиться. С этого момента северный Камерун стал немецким не только формально, но и фактически, и это совсем не понравилось Парижу, зато марабуты и дервиши стали тихими-тихими, а в Лондоне с удовлетворением отметили, что с джихадом в саваннах, как минимум, на век покончено и их владениям больше ничего не угрожает.

Соединенные Штаты Свободии

Ну что ж, давайте, благословясь, о Либерии. То есть, не совсем о Либерии, - если только о ней, то писать, положа руку на сердце, почти нечего, - а о свободе, без которой человек, как известно, как птица без крыльев. А с которой, соответственно, тоже как птица, но с крыльями...

Тот факт, что живыми людьми торговать нехорошо, Великобритания, как известно, осознала раньше всех, но не раньше, чем рабство перестало экономически оправдывать себя. Зато когда осознала, взялась исправлять положение жестко, вешая на реях вчерашних желанных партнеров, решивших продолжать бизнес вопреки воле правительства Его Величества и интересам Сити. Изъятый товар, однако, надо было куда-то девать, его, как правило, выпускали на ближайшем берегу Африки, наивно полагая, что черный черного всегда поймет. Однако места выгрузки, как правило, не совпадали с местами загрузки, а племен на Черном Континенте много, причем «черным товаром» тогда приторговывали многие, - и в итоге, освобожденные вновь попадали в кандалы, если не на вертел.

А еще круче было с теми, кого доставляли Англию. В 1772-м все королевство потрясло «дело Джеймса Сомерсета», чернокожего невольника из Виргинии. Парень прибыл в метрополию с хозяином, сбежал, но, - на Кентщине негры тогда не водились, - был пойман и должен был в наказание быть перепродан на Ямайку. А высшее общество, к тому времени уже проникшееся вошедшим в моду гуманизмом, встало на дыбы. Дело дошло до суда, и его честь, в ужасе от политического значения своего приговора, каким бы он ни был, прошел между капельками: основываясь на законе 1702 года, постановил, что в Вест-Индии рабы, конечно, есть, а на английской земле рабов нет. Так что м-р Сомерсет ни на какую Ямайку не поедет, а выслать его нельзя, ибо, согласно еще одному закону, тоже 1702 года, никто не мог быть выдворен из Англии, если не совершил преступления и не осужден судом.

В итоге, к последней четверти века по туманному Альбиону бродили 14-15 тысяч абсолютно свободных чернокожих, представленных самим себе. Ни к какому полезному труду приставить их было невозможно, они бродяжничали, попрошайничали, кое-кто ударился в криминал и попал на виселицу, и все это работало на пользу сторонникам рабства, с удовольствием указывавшим пальцем на «социальную угрозу», связанную с освобождением «природных рабов». Нужно было искать какой-то выход, и дело взяли в свои руки добрые самаритяне. Поначалу бедолагам обустраивали ночлежки, обучали языку и начаткам ремесел, но этого было явно мало, и некий Гренвилл Шарп, эсквайр и, судя по всему, очень хороший человек, начал искать варианты реальной помощи, создав, в конце концов, «Комитет освобождения несчастных чернокожих».

Задумка филантропов заключалась в том, что здорово было бы создать в Африке особую «землю свободы», где освобожденные рабы могли бы жить безопасно, - естественно, под опекой матушки-Англии. Идея встретила понимание, нужные деньги собрали по подписке, а чего не хватало, добавило Адмиралтейство, - но с условием: искать счастья для негров не где угодно, а в районе полуострова Сьерра-Леоне (запад Африки), где, по мнению правительства, в не очень отдаленном будущем Royal Navy не помешает база. Филантропы, ясен пень, радостно сказали yes, солидный промышленник Генри Торнтон, кузен м-ра Шарпа, основал «Компанию Сьерра-Леоне», в уставе которой, помимо «расширения торговли с Западной Африкой», было записано и «содействие в репатриации бедным черным людям» с целью «нести учение Христово в дикие края», - и…

И в 1787-м первая партия «бродячих негров» (351 человек), частично с потерпевшего крушение близ Ливерпуля невольничьего корабля, а частично взятых по итогам облавы в припортовых районах и решивших, что Африка лучше каторги, сошла на берег. Аккурат в интересующих Адмиралтейство краях. Имея запас продовольствия, инструменты, несколько кураторов от Компании и 60 белых уличных проституток (власти Ливерпуля воспользовались случаем). А также документ на владение участком земли, скрепленный отпечатком пальца некоего Наима Бана, вождя местных темне, рекомендованного Адмиралтейству разведкой, а м-ру Торнтону знающими людьми, как «христианин в душе, который никогда без крайней нужды не нарушит слово».

Как ни странно, так и вышло. Понимая, чем могут кончиться внутренние раздоры и, упаси Боже, свара с местными, репатрианты проявили благоразумие. Самых буйных и склонных к криминалу, по-тихому прибили, проституток разобрали в жены и те стали весьма добропорядочны, а во внешней политике следовали указанию «уважать добрых туземцев». Со своей стороны, Наим Бана, оказавшийся, в самом деле, порядочным и гуманным человеком, просьбу белых партнеров «помогать и проявлять заботу» принял всерьез и, поскольку крайней нужды не случилось, ничего не знающих беззащитных пришельцев опекал, защищал, учил жить. Так что, в Лондон с оказиями доходили самые благоприятные новости, а Компания м-ра Торнтона приносила акционерам солидные дивиденды.

Оценив преимущества проекта, в скором времени, - после окончания проигранной бриттами Войны за независимость США, - именно на Сьерра-Леоне обратили внимание британские чиновники, уполномоченные решать, что делать с неграми, вставшими в ходе событий за короля Георга. Таковых было много и они в награду за лояльность получили свободу, а также участки земли в Канаде, но холодный климат Новой Шотландии нравился далеко не всем, а потому родилась идея перевезти тех, кому морозы совсем не по душе, - всего 1131, - в теплую Африку, где уже созданы некоторые условия. Теперь, после прибытия уже не просто бывших рабов, а людей солидных, при оружии и опыте его использования, а равно и каким-никаким скарбом (правительство Его Величества не поскупилось), поселение встало на ноги и могло за себя постоять.

Вскоре ранее безымянный поселокполучило название Фритаун (Свободный Город), затем - статус британской территории, управляемой резидентом «Компании Сьерра-Леоне», и стали люди жить-поживать да добра наживать, по ходу дела находя и общий язык. В полном, между прочим, смысле слова: в первой партии были негры из самых разных племен, а «вторая волна» дедовских наречий отродясь не знала, пришлось придумывать собственный «крио», разбавляя ломаный инглиш идиомами из местных диалектов. С местными при этом по-прежнему ладили, но не сливались, полагая себя не «дикарями», а «креолами». То есть, «почти белыми». И с настоящими белыми тоже дружили, не позволяя, однако, садиться себе на шею. Тем паче, что англичане подвезли еще и марунов, мятежных негров с Ямайки, а это были уже вовсе оторвы, с которым шутить не рекомендовалось.

В 1796-м черные получили совещательно представительство при резиденте Компании, а в 1800-м, поднажав и пригрозив англичанам бунтов, добились учреждения выборного муниципалитета и суда присяжных, после чего, когда 1808-м Фританун с окрестностями стали официальной колонией Великобритании, были признаны полноправными подданными Его Величества. А подданными они, к слову сказать, оказались очень сознательными и более чем лояльными: именно их силами осваивались прилегающие территории, их ополчение воевало со всеми, с кем надо было, подавляя бунты «несознательных» аборигенов и ощущали они себя вполне англичанами, несущими нелегкое, но почетное бремя белых.

Ни о какой «независимости», разумеется, не помышляя, ибо и так были хозяевами всему, что не шло вразрез с планами метрополии, каковые их вполне устраивали. А после того, как в 1827-м во Фритауне торжественно открылся Фура-Бей, - первый в Африке университет европейского типа, - его выпускники-креолы второго-третьего поколений стали костяком низовых администраций Англии на всем континенте. В Лондоне, естественно, аплодировали. Но еще раньше на исключительно удачный эксперимент англичан обратил внимание некто Пол Каффи, американский судовладелец, имевший торговые интересы в этом районе Западной Африки. Обратил, оценил и сделал выводы, которыми в Штатах поделился с людьми, которым эта тема была очень близка.

Вопрос о рабстве очень многих волновал и в США. Там, после изобретения «хлопкового джинна», оно было выгодным и актуальным, однако рост числа свободных негров и концентрация рабов, все больше проявляющих тенденции к бунтам (о чем я очень подробно писал в книге про США, так что повторяться не стану), многих дальновидных людей не на шутку пугали. Не потому, что грех, а по вполне конкретным причинам. Кто-то указывал на «врожденные преступные инстинкты» чернокожих и их «природную распущенность», кто-то боялся конкуренции, кто-то, как позже Авраам Линкольн, полагал, что «двум расам не следует сосуществовать», кто-то еще что-то.

Короче говоря, идея «негры или рабы, или в Африке» имела немало сторонников, считавших, к тому же, - как, например, великий демократ Томас Джефферсон, - что США в перспективе не помешают свои колонии, а «свои» негры могут создать плацдарм в потенциально перспективных точках. Где, помимо всего, - тоже ведь важно! - «будут полноправными людьми, а не вечными париями». Ну и, справедливости ради, следует признать, что к идее «автоэмансипации», - то есть, отъезду на «историческую родину», - склонялись и некоторые свободные негры, в отличие от большинства, никуда ехать не желавшего, ибо страшно, да и опасно, пользовавшиеся полной поддержкой и либералов, и умных расистов.

Так что, Полу Каффи было с кем говорить. К белым он, самбо, - сын выкупившегося на волю африканца и индеанки-вампаноаги, - в расовом плане отношения не имел никакого, но был крайне религиозен и весьма зажиточен. Много думал, много читал, состоял в переписке с Гринвеллом Шарпом, «заболел» идеей «возвращения» и посвятил ее реализации жизнь и значительные средства. Впрочем, расходы окупались: с помощью британских друзей, м-р Каффи получил подряд на перевоз эмигрантов во Фритаун, чем и занимался до своей смерти в 1817-м, активно пропагандируя идею колонизации «черной Америкой черной Африки» среди лидеров свободных чернокожих и вашингтонских политиков, став, можно сказать, «предтечей» Американского колонизационного общества.

Организация эта, основанная в 21 декабря 1816 года в вашингтонской гостинице «Davis Hotel», была по составу тяни-толкаем, объединившим, казалось бы, несовместимое, а инициатором ее создания стал виргинский политик Чарльз Фентон Мерсер. Обнаружив в архивах Ассамблеи штата протоколы дебатов на тему «а неплохо бы, пока нас тут всех не порезали, вывезти негров в Африку», состоявшихся после восстания Габриэля Проссера в 1800-м, он счел тему заслуживающей внимания, включил свои немалые связи, вплоть до влиятельного конгрессмена Джона Колдуэлла и министра Роберта Финли, которым его аргументы пришлись по душе. И дело пошло.

Уже на первом заседании, где самого Мерсера по личным причинам не было, нашли общий язык такие разные люди, как убежденный расист Джон Рэндолф, умеренный расист Генри Клей и либерал Ричард Брэнд Ли, - все эти имена ныне золотом вписаны в историю США. Поговорили, покричали и пришли к выводу, что «негры, разумеется, тоже люди» и, возможно, даже не «проводники всех бед», но «из-за непреодолимой ущербности, происходящей от их цвета, они никогда не смогут объединиться со свободными белыми этой страны». И следовательно, всем будет лучше, если вывезти «свободных цветных людей, проживающих в нашей стране, в Африку или в другое место, которое Конгресс сочтет целесообразным, но, разумеется, с их согласия».

Очень скоро стало ясно: сторонников у идеи "Черных нах!" больше, чем можно было надеяться: филиалы АКО очень быстро появились в большинстве штатов, кроме разве Нижнего Юга, - Миссисипи, Флориды и так далее, - где рулил Царь-Хлопок и рабский труд был эффективен, а свободных чернокожих было исчезающе мало. При этом, каждый филиал считался самостоятельной единицей, связанной центральным офисом «моральными обязательствами», и на то была важная причина: каждая будущая колония рассматривалась, как источник прибыли, которую все хотели получать, ни с кем не делясь. Впрочем, инициаторов это интересовало мало, они трудились за идею, и трудились эффективно, найдя понимание у многих, включая и самого президента Монро.

Через три года в копилке Общества лежало более 200000 долларов, был подобран актив из пылких энтузиастов, и стало возможным от слов перейти к делу. В январе 1820 года из Нью Йорка в Западную Африку отплыл первый корабль с пилигримами, "Элизабет", с 30 семьями (88 человек) эмигрантов, 12 коровами и 3 белыми представителями АКО на борту. Цель плавания была определена очень условно: искали территорию, никому из европейцев не принадлежащую, обязательно с устьем какой-нибудь реки и удобными бухтами, - и таковая после недолгих поисков нашлась около мыса Мисурадо, где сейчас расположена Монровия, названная, естественно, в честь доброго американского президента.

Место, на старых португальских картах именуемое Перечным берегов, было вполне удобное, - невысокие горы, равнины, подходящие под плантации, несколько приятных рек, - и почти безлюдное. Правда, не без проблем: жившие по соседству мелкие, очень злые племена, - манде, ваи, басса, гребо, кран, гере, - практически не знали государственности и постоянно воевали между собой. С другой стороны, белых людей они практически не знали (первопроходцев эти места не интересовали, разве что с XV по XVII века здесь существовало несколько португальских факторий), а красивые вещи любили.

Так что, после недолгих переговоров консенсус был найден и местные вожди за различные товары на сумму 50 долларов «уступили» изрядный кусок земли, - более 13 000 кв. км., - примерно половину нынешней Либерии, где вскоре возник «Город Монро», а дальше, по мере прибытия новых партий free men of color, новые поселки: Нью-Джорджия, Эдина, Порт-Крессон, Миссисипи-ин-Эфрика и другие, всего около десятка. Некоторые из них позже объединились, некоторые были переименованы (скажем, разрушенный до основания набегом племени кран Порт-Крессон по восстановлении получил новое название – Басса-Коув). Первое время существовали они порознь, - конечно, поддерживая связи, - но уже в в 1824-м как-то само собой получилось так, что и поселенцы (где-то под тысячу человек), и их американские партнеры, и пресса именовали свою землю не иначе как Либерия, «земля свободы», к 1828-му протянувшуюся на 500 км по побережью, а в 1838-м после долгих переговоров поселки подписали Хартию о создании федеративного Содружества.

Правда, предпочла сохранить суверенитет основанная в 1834-м колония Новый Мэриленд (Мэриленд-ин-Либерия), - ее американские партнеры не хотели ни с кем делиться прибылями, но это были уже частности. Губернатором был избран популярный Томас Бьюкенен, чистокровный WASP и даже родственник президента Бьюкенена, служивший агентом Комитета в Басса-Коув. Руководил он умело но совсем недолго и 3 сентября 1841 года умер от малярии, после чего бразды правления принял «вице» - Джордж Дженкинс Робертс, светлокожий мулат. Человек волевой и жесткий, он прибыл на «историческую родину» из идейных соображений, в 1829-м позже многих, но несмотря на это (стаж пребывания очень ценился), быстро заработал авторитет.

Следует вскользь отметить, что на первом этапе вся элита колонии была в той или иной мере светлокожа. Как мы уже знаем, совсем черные Африкой не очень увлекались, зато всевозможные мулаты, квартероны, октороны и прочие «почти белые», имеющие амбиции, узрели в проекте шанс повысить статус до заоблачного. Тем паче, что, в отличие от негров, имели образование и по понятиям того времени были «дженльменами» (в этом несложно убедиться, посмотрев хотя бы галерею портретов президентов Либерии, где разница между первыми пятью-шестью и дальнейшими просто бросается в глаза). А к тому же, подавляющее большинство их было яростно набожно и воспринимало Либерию, как некий «новый Израиль», такую себе «землю обетованную», служить которой означало исполнять промысел Божий.

Впрочем, на тему прав и привилегий раздоров не случалось. Все поселенцы по определению считались равноправным. Все безо всяких оговорок были полноправными гражданами, могли избирать, быть избранными, заседать в суде присяжных и служить в Liberian Frontier Force, постоянной пограничной страже. А вот отношение к «ниггерам» (их пилигримы, именующие себя исключительно «американцами», называли только так) было совсем иным. То есть, официально они тоже считались «потенциальными гражданами», но для подтверждения статуса необходимо было выполнить некоторые формальности, а это на практике было почти невозможно.

Сами судите. Согласно закону, соискателю гражданства обязательно следовало, например, показать «достойное знание английского языка» (местных наречий большинство «американцев» не знало из принципа), - а обучать туземцев мове Шелли никто и не думал. Без запретов. Просто не обучали, и все. Кроме того, само собой разумелось, что гражданином может быть только христианин (любого направления), а местные, естественно, исповедовали местные культы, - и миссионерством, при всей набожности, «американцы» тоже не увлекались. Им вполне хватало, что туземцы работают на плантациях. К слову сказать, по всем поэтому даже сейчас процент знающих английский в Либерии непропорционально мал, зато количество язычников непропорционально велико.

Теоретически, правда, имелись еще и возможность получить гражданство «за внесение вклада в дело нации», - то есть, за примерную службу в пограничной страже, - или по имущественному цензу, но на деле и эти лазейка не работали. В силовые структуры «ниггеров» не брали, предпочитая нанимать отряды у местных царьков и захватив в итоге территорию больше Англии, а основной критерий имущества, - земля, - кроме частных владений, считался собственностью государства, которой «ниггеры» только пользовались, платя за это налоги (по факту, ясак), которые, не особо стесняясь в методах, взимали бойцы LFF. А самое пикантное, что и после 1904, когда гражданство формально получили «все, родившиеся на либерийской земле», ограничения продолжали работать и ничего, кроме текста подзаконных актов, не изменилось.

«Ниггерам», ясен пень, такие порядки не нравились, - тем паче, что «американцы» сразу же запретили (вот с этим у них было строго) «внутреннюю» работорговлю, бывшую одним из основных традиционных бизнесов. И «ниггеры» реагировали, как умели. В основном, атакуя поселения и плантации. Но в ответ следовали рейды вглубь континента, примерные (как в Америке с индейцами) наказания и конфискации земли, на которых «ниггерам» отныне оставалось только пахать в статусе наемных работников. При этом, условия (труд за еду, жесточайшие телесные наказания за отказ работать, невыработку нормы и тэдэ) мало отличались от рабских, хотя называть батраков рабами строжайше запрещалось, а после провозглашения независимости и вовсе было прямо возбранено Конституцией.

По сути, произошло то, что не могло не произойти: неважно, сознательно или подсознательно, «американцы» копировали то, что считалось им идеалом государственного устройства. То есть, американский Юг, где «белыми» наконец-то были они. Внешне это доходило до смешного - даже в начале XX века либерийская элита щеголяла в нарядах эпохи хижины дяди Тома, но вообще-то, конечно, не до смеха. Мечты идеалистов о «созданном с нуля справедливом обществе, где бывшие угнетенные выведут своих невежественных братьев на путь цивилизации, без господ и угнетенных», рухнули с громким и противным треском. Даже хуже: фактическое рабство в Либерии дожило почти до середины ХХ века, в 1931-м эту тему обсуждали даже в Лиге Наций, создавшей специальную комиссию, выяснившую, что «наемные рабочие», поставляемые Монровией в соседние колонии, не получают платы за труд. Это настолько шокировало общественность, что тогдашнему президенту, Чарльзу Кингу, пришлось во избежание «гуманитарной интервенции» уйти в отставку, но, в сущности, и тогда мало что изменилось.

Выводы из всего этого можно делать всякие, в том числе, и такой, что каждый человек по натуре скотина, а любая общность, даже самая угнетенная, получив такую возможность, будет угнетать слабых круче, чем раньше угнетали ее саму. Впрочем, этот факт известен давно, в том числе, и по тюремному опыту, где своя иерархия есть даже у «петухов», - а пока суть да дело, Либерия понемногу шла к полноценной государственности. Спешить не спешили, надеясь, что Штаты согласятся, как ранее предполагалось, сделать колонию своей заморской территорией, но у Штатов появились новые планы, началась война с Мексикой, пошло освоение Запада, тянуться в Африку не было ни средств, ни желания, благо, торговля и так шла успешно, - и в конце концов, губернатор Джозеф Дженкинс Робертс предложил разорвать связи с АКО и провозгласить независимость в одностороннем порядке.

Что и было сделано 26 июля 1847 года, когда полномочные представители графств Монтсеррадо, Гранд-Басса и Синое в максимально для тех мест торжественной обстрановке подписали текст Конституции, скопированный с Конституции США, но изрядно демократичнее, поскольку одна из статей категорически запрещала все виды рабства, работорговли и рабовладения. Все остальное, - от текста и процедуры принятия до государственной символики (флага, герба, мотива гимна и государственной печати), внутреннего устройства формы правления и даже Капитолия, выстроенного в Монровии, - было калькой с образца, считавшегося идеальным.

Так и объединились. Разве что маленький, но гордый Мэриленд-ин-Африка, устами своего черного губернатора Джона Брауна Рамсворма еще в феврале 1841 года заявивший о желании идти своим путем, эпохальное событие надменно проигнорировал. Как и 9 лет назад образование Содружества. В том же 1847-м он приняло собственную Конституцию, а 29 мая 1854 года стал независимым Государством Мэриленд. Впрочем, ненадолго: когда местные племена гребо и кру, недовольные запретом работорговки, начали серьезную войну, крохотный Мэриленд вынужден звать на помощь куда более мощную соседку, и м-р Робертс эту помощь оказал, - однако стало ясно: самостийность крошке не потянуть, и 18 марта 1857 года при полном непротивлении сторон состоялся аншлюс.

Главных проблем у молодого государства было три: устоять в борьбе с «ниггерами», не угодить в пасть Британии или Франции и построить вменяемую экономику, - и две были решены относительно легко. Справиться с хорошо вооруженной пограничной охраной местные не могли, а сожрать ее великие державы не пожелали, ибо считали сателлитом США, каковым она и являлась, но, в какой-то мере, видимо, и потому, что «цивилизованный мир» подсознательно видел в её элитах «своих», которых трогать не надо. Тем паче, что эти элиты сами всячески подчеркивали свое отличие от презренных «ниггеров». Впрочем, когда в 1911-м Франция и Великобритания отняли у Либерии 50% территории, США вступаться не стали, а сами «американцы» воевать не посмели.

Зато с экономикой было плохо и лучше не становилось: рынков сбыта было слишком мало, а выплаты по займам (банки США назначали высокий процент, а брать у англичан, французов или немцев не позволялось) истощали бюджет. К тому же, и людей катастрофически не хватало: надежды на массовую репатриацию из Америки, - этим грезили, как панацеей, - после Гражданской войны лопнули, планы Линкольна вывезти чернокожих хоть на Гаити, хоть в Африку оказались неосуществимы в связи со смертью Честного Эйба, и Либерии пришлось выживать, как умела, а умела плохо, ибо расходы на гражданское общество, желавшее пармезану, были велики.

Впрочем, какое-то время выезжали за счет качества руководства. Первое поколение соответствовало. М-р Робертс оказался неплохим руководителем, его преемник (с 1856 по 1864). Стивен Аллен Бенсон, тоже светлокожий мулат из семьи самых первых пилигримов, вояка, успевший и повоевать с «ниггерами», и побывать у них в плену, тоже показал себя с лучшей стороны. Он аннексировал Мэриленд, добился признания США, нанес успешный визит в Европу, а кроме того, зная (редкий случай) языки «ниггеров», сумел с ними поладить. Дэниэл Уорнер, квартерон, автор текста «All Hail, Liberia, Hail!», гимна Либерии, более или менее успешно порулив с 1864 по 1868, сдал пост Джеймсу Сприггсу Пейну, тоже квартерону, предельно религиозному и ответственному, привезенному в Либерию ребенком, очень ее любившему и сумевшему улучшить положение страны по всем направлениям.

В общем, как-то продвигались. Хреново, конечно, примерно на уровне какой-нибудь Никарагуа, но все-таки держава худо-бедно выстраивалась. Однако к этому времени в стране наметился первый по-настоящему серьезный политический кризис: подросло новое поколение, - в основном, черное, особо ничему не учившееся, ибо и так все будет, - и оно тоже хотело рулить. А поскольку «белые старики» из единственной в стране Республиканской партии уступать место на мостике не желали, в 1869-м в стране появилась Партия истинных вигов, и ее представитель, очень немолодой, амбициозный и смоляно-черный юрист Эдвард Джеймс Рой, ловко обработав молодежь, в 1870-м стал первым по-настоящему чернокожим президентом республики.

Но болтать - не делать: всего за год ему удалось, поругавшись с инвесторами, обрушить экономику, и в 1871-м случился первый в истории страны военный переворот: пограничная стража вынесла м-ра Роя из кабинета, вернув власть республиканцам. Впрочем, вскоре виги вернулись, и Энтони Уильям Гардинер, выигравший выборы 1878 года, положил начало циклу единоличного правления «истинных вигов», затянувшемуся аж на 102 года. На его долю впала сложная задача вывести Либерию сухой из воды, когда претензии к стране предъявили сразу Великобритания и Германия: сэры потребовали уступить солидные территории, в знак серьезности намерений введя войска в Монровию, а херры без каких бы то ни было оснований бомбардировали побережье, требуя компенсации непонятно за что.

Землю, в итоге, пришлось уступить, компенсацию, так и не получив разъяснений, выплатить, и в стране разразился очередной кризис: многие сочли, что унижаться перед белыми, пусть и много сильнейшими, недопустимо, на что им резонно отвечали, что у сильного всегда бессильный виноват, а тень должна знать свое место. В какой-то момент показалось даже, что дело дойдет до гражданской войны, которую страна не переживет. Однако не случилось. Две партии сумели найти общий язык и объединились. «Белые старики» понимали, что настало время уходить, а страна не в том положении, чтобы позволять себе двухпартийную систему, да и программа вигов, - крайний либерализм с очевидным уклоном в либертарианство, - им нравилась. Так что главной задачей «единого кандидата» Хилари Ричарда Райта Джонсона, первого президента, родившегося на территории страны, стало хоть как-то уладить отношения с Лондоном и Берлином. Кое-чего ему, в общем, удалось добиться, но сразу же возникли проблемы с Парижем, который, естественно, счел себя обойденным и потребовал «компенсаций». А потом к рулю прочно прорвалась молодежь, и…

И в общем, всерьез Либерию с этого момента никто не воспринимал. Даже как маленький, но представляющий хоть какой-то интерес казус. Ее просто не замечали. А ее элита, - около 3% населения, - всвою очередь, не замечала, что ее не замечают. Распределив печеньки на век вперед, она прожирала кредиты, величаво варилась в собственном соку, сама себя восполняя, а потому и быстро вырождаясь даже физически (еще раз рекомендую посмотреть портреты президентов Либерии) и не ставя перед собой никаких целей, кроме сохранения уютной для себя стабильности. Поколение за поколением лаская себя и население убежденностью в том, что без свободы человек все равно, что птица без крыльев, а они свободны и, стало быть, с крыльями. А вместе с элитой вырождалось, все более становясь химерой, государство, - и медленное, нищее, безысходно стабильное сползание в пропасть завершилось лишь в 1980-м, мятежом "ниггеров" и кровавым многолетним бардаком, рассказывать о котором здесь излишне.

А теперь, завершив про Либерию, закольцуем тему, ненадолго вернувшись в Сьерра-Леоне. Вернее, во Фритаун, где освобожденные британские негры из Америки тоже делали карьеры, но, в отличие от либерийских "американцев", не самостоятельно, а под контролем англичан. На случай, если кто забыл, повторю: действуя методом проб и ошибок, сэры в начале ХIХ века пришли к выводу, что бывших рабов и их потомство лучше всего будет использовать в качестве нижних и средних чинов колониального управления, для чего в колонии открыли школы и даже университет. Такая методика быстро оправдала себя: креолы (или «крио», как называли себя сами экспатрианты), вдохновленные кажущимся равноправием, учились рьяно и в работу, окончив курс, впрягались не за страх, а за совесть.

Именно там появились первые черные врачи, первые черные юристы, первые черные священники, первые газетчики, а также первые черные клерки уровня вплоть до помощника губернатора. Все они считали себя англичанами, боготворили Англию и служили ей истово, везде, куда бы она ни послала, - а посылала она их во многие места, подчас, очень далекие от родных. В первой половине века креольская элита пополнилась новыми иммигрантами, причем англичане отбирали для Фритауна самых толковых, с образованием, профессией или капитальцем, и несложно представить себе, насколько влиятельна в колонии была эта, по определению Ли Джексона, «цветная, но по духу белая» прослойка. По факту, собственно, именно на ней все и держалось.

Однако на рубеже 70-х отношение Лондона к «новой элите» стало понемногу меняться. Намечающийся захват Африки требовал новых подходов к пониманию роли чернокожих в политике, да и вообще, их роли и места в мире. Если ранее сэры полагали неважным, кто какого цвета, лишь бы ловил мышей, то теперь расцвели первые расистские теории, обосновывавшие приоритет белого над черными, которых белому надлежит «опекать и воспитывать, приспосабливая к полезному, осмысленному труду». То есть, как формулировали во властных кабинетах, «концепция белой гегемонии». В 1873-м данный принцип впервые публично озвучил министр колоний Кимберли, - «Мы можем спокойно использовать туземцев лишь на самых низших постах», - а несколько позже другой министр колоний, Чемберлен, довел идею до логического конца: «Любому здравомыслящему человеку совершенно ясно, что британские чиновники не могут доверять индийскому или туземному врачу».

Ну и, естественно, общественность подхватила. «Они насквозь порочны, - доказывало Церковно-миссионерское общество. – Это создания, полностью отличные от нас, промежуточная стадия между людьми и животными. У них нет души, и они не способны к развитию». Достопочтенным пасторам вторила наука: известный этнограф Гарри Джонсон заявил, что «я поехал в Африку, исполненный веры в то, что все христиане равны, но я ошибался: все чернокожие христиане, как один, пьяницы, лгуны, воришки и нечистоплотные обжоры». И черточкой над t припечатал Брюс Хемминг, шеф Африканского департамента Форин офиса: «Образованные туземцы вроде Баннермана, Брю и им подобных – это проклятие Западной Африки».

Что самое пикантное, до фритаунских и лагосских (уже были и такие, но не о них речь) крио в первое время не дошло, что сулит им новая тенденция. Где-то что-то творилось, но они, балованные, обласканные, привыкшие считать себя нужными, не предполагали, что это относится и к ним. Они выписывали лондонские газеты, они имели доступ к внутренним документам канцелярии губернатора, но что всё это может ударить и по ним, в их головы как-то не приходило. Слишком не соответствовало тому, к чему привыкли, как к единственно возможному, уже в третьем поколении.

Они были людьми городскими, образованными, уважаемыми, у них были мастерские, врачебные практики и адвокатские конторы, - о торговых домах, крутивших дела с английскими компаньонами и речи нет, - они бывали в Англии и чувствовали себя там на равных с белыми, они, в конце концов, занимали ответственные должности, и они, собственно, не очень рассматривали себя, как негров, во всяком случае, - как туземцев, которых и сами не считали полноценными людьми. Больше того, судя по приватным письмам креольской элиты середины позапрошлого века, крио от души посмеивались над соседями, карикатурно «независимыми» либерийцами, варившимися в собственном соку и, на взгляд фритаунских снобов, деградировавшими.

Так что, когда в 1896-м в Сьерра-Леоне прибыл новый губернатор, Джеффри Кардью, и с места в карьер начал наводить новые порядки, для начала без всяких объяснений уволив чернокожих клерков, трудившихся в офисе, крио сперва ничего не поняли, а потом, осознав, возмутились. Особенно взвинчивали их, конечно, утрата постов, престижа и доходов, но и «макаками» они себя не соглашались считать. А кроме того, бесило, как я понимаю, злорадство либерийских соседей: ранее-то крио смотрели на нищеватых и неотесанных «американцев» свысока, а сейчас те оттягивались вовсю, предлагая фритаунским «уехать в Либерию и начать все сначала».

Естественно, крио попытались найти контакт с новым губернатором, но тот с ними говорить не хотел, а если снисходил, то вел себя по-хамски, всячески давая понять, что в их услугах Британия больше не нуждается и чернокожие все одинаково должны знать свое место. Естественно, много и возмущенно писали в Лондон, однако оттуда губернатора даже не думали одергивать: кто-то считая, что так с чересчур возомнившими о себе черными и надо, а кто-то просто за недостатком времени, поскольку колония была маленькая, не ключевая и заниматься ее проблемами не казалось важным. От всего этого креольская элита зверела и, зверея, искала выход, медленно доходя до белого каления.

Короче, Фритаун волновался. А вот "лесные" племена жили спокойно. Их в колонии было очень много, они считались «независимыми нациями», и проблемы Фритауна их мало трогали. Разве что, на уровне купи-продай. Да и на них, в общем, долгое время не обращали внимания, благо, и поживиться с нищеты было нечем, а всякую лесную мелочь проще было купить, чем отнимать. Торговали, конечно, если вдруг бузили, усмиряли, но и все. А в августе 1896 в Лондоне решили, что порядок должен быть во всем и приняли решение о распространении протектората на глубинные территории. Явочным порядком, не согласовывая с вождями, ибо куда денутся? Выпустили прокламацию, запустили в джунгли, а персонально вождям сообщили, что в материальном смысле все это означает, что с января 1898 «туземцам» придется платить за «опеку» т .н. подворный налог: 10 шиллингов со строений, имеющих четыре «комнаты» (или больше), и 5 шиллингов, если «комнат» от трех и ниже.

По британским меркам, это был очень умеренный местный (Лондону полагалось отчислять всего 6%) налог, более чем посильный даже очень необеспеченному жителю метрополии, и власти колонии, активно нуждаясь в средствах, этот закон проталкивали вовсю: «Я уверен, во-первых, что туземцы предпочитают платить не натурой, а наличными, — писал министру колоний губернатор, — а во-вторых, что они в состоянии это делать сейчас или в скором будущем». И его можно понять: куры, козы и прочее (ничего ценного в регионе не было) офису губернатора, в отличие от живых денег, были без надобности, зато звонкая монета нужна была всегда.

Поэтому, к мнению старожилов, тем паче, крио, пытавшихся ему что-то объяснять, м-р Кардью не прислушивался совершенно, а между тем, всем было ясно, что налог чреват проблемами. Племена были бедны, как церковные мыши; «местные чернокожие вполне доброжелательны, - отмечала наблюдательная Мэри Кингсли, аккурат в это время побывавшая в Сьерра-Леоне, - но крайне бедны, намного беднее самого непутевого кокни; наличных денег у них совершенно нет, а многие их не видят никогда. Этот глупый, никому не нужный налог, думаю, станет для бедняг тяжелым принудительным бременем».

К слову, позже, когда события уже завершились, специальная комиссия, прибывшая во Фритаун для расследования, пришла (уже постфактум) к такому же выводу. «Следует признать, - сообщал министру колоний глава комиссии, Джордж Чалмерс, - что эти люди никак не связаны с промышленными промыслами и рынком, кормятся с выращенного им урожая; их возможности производить расходы, в том числе оплату налогов, в денежной форме чрезвычайно малы. Можно твердо говорить, что даже 5 шиллингов с хижины — сумма, намного превышающая то, что местные жители могут заплатить. Большинство их вообще не могут платить».

Ясное дело, вожди пытались брыкаться. Для начала спокойно, легально, в рамках позволенного белыми. Посылали во Фритаун ходоков, кто мало-мальски лопотал по-английски, добирался лично, встречались с торговыми партнерами - лидерами креольских организаций, очень быстро заинтересовавшихся вопросом, писали петиции, давали интервью «черной» прессе, сидели в приемной колониальных чиновников, но губернатор не слышал. И когда в феврале 1898 взимать налог, наконец, начали, - с арестами вождей, пытавшихся что-то объяснять, беспределом полиции и заменой шиллингов натурой по курсу 1:10, на севере Сьерра-Леоне начались беспорядки. Забунтовали сперва селения племени локо, а затем и его соседей, менде, - самого большого народа севера, - а лидером движения как-то (никто не выбирал, само получилось) стал Баи Буре, пожилой, очень уважаемый в колонии вождь локо, имевший торговые связи с фритаунскими креолами.

Началось резко и пошло круто. Управы, архивы, «белые» фактории и лабазы, христианские миссии (если пасторы ранее не подписали петиции против налоги) горели синим огнем, но крови Баи Буре не хотел и белых, если им возникала угроза, брал под защиту. Впрочем, губернатора это не остановило: до назначения в Сьерра-Леоне он работал в Индии, где с бунтарями не церемонились, и действовал, исходя из своего опыта. На усмирение двинулись отряды полиции, однако в ответ на выстрелы последовали ответные, вдвойне и втройне: у Баи Буре было уже около трех тысяч воинов, причем, многие из них, промышлявшие охотой, имели винтовки и умели с ними обращаться. В итоге, всего за первые два месяца губернатор потерял 280 человек убитыми, но, в основном, тяжело раненными (старый локо велел стрелять в конечности), и к апрелю людей у м-ра Кардью практически не осталось.

То есть, какие-то ресурсы, конечно, были, но вслед за севером зашевелился и юг, где к мятежу второй крупнейший народ страны, менде, призвали «магаре» (лидеры) Поро, очень древнего тайного общества типа дагомейских «леопардов» (только без человеческих жертв) или японских ниндзя. Орден избранных, можно сказать. Они отбирали перспективных мальчишек (попасть в ряды Поро) считалось очень почетным, инициировали их, тренировали, и вообще, считались хранителями традиций и наставниками для настоящих мужчин.

Не откликнуться на их призыв было просто опасно, - за непослушание могли и убить, - но откликались и без нажима: налоги и на юге достали всех. Правда, «отцы» и «старшие братья» Поро налогами интересовались далеко не в первую очерень, но удобную ситуацию использовали, чтобы раскачать народ в своих интересах: за старую веру, за родных богов и обычаи, против белых пришельцев и всего, что с ними связано, - и вот эти убивали. Погибло не менее полусотни негоциантов, миссионеров, креолов (европейская одежда была приговором), а заодно и несколько сотен местных, так или иначе связанных с европейцами.

Воевать на два фронта у губернатора желания, естественно, не было, да и сил тоже, тем паче, что Лондон в ответ на запрос о помощи откликнулся в том смысле, что лишних войск нет, и если уж сам, как пишут с мест (а креолы в Лондон писали люто) , значит, сам пусть и разбирается, а нет, так в отставку. Правда, три сотни стрелков из Кейп-Коста все же прислали, но этого, чтобы навести порядок во всей колонии, было очень мало. В связи с чем, м-р Кардью решил временно оставить север Баи Буре, о котором плакала вся креольская пресса, и взяться за юг, благо о тамошних «извергах» креольская пресса, за северян всяко заступавшаяся, метала молнии и требовала высших мер. И взялся. Но получалось не ахти. В отличие от Баи Буре, люди Поро и их поклонники наступательную тактику не любили, зато усеяли весь юг укреплениями, по словам офицера Дэвида Дэви, «такими прочными, что их не пробивали тяжелые снаряды».

В конце концов, пришлось, чего никак не предполагалось, подогнать и артиллерию, иначе взять эти мощные (тройной ряд толстенных бревен, на полтора метра вогнанных в почву), в ряде случаев, с пушками (несколько отбили у карателей) просто не получалось. Как выяснилось, Поро и впрямь противник серьезный: 19 мая у Мафве всего сотня их воинов опрокинула и обратила в бегство две роты вест-индских стрелков (до 400 стволов), полностью уничтожив отряд «пограничной полиции», спешно брошенный на подмогу. После чего захватили селение, разрушили дома, где жили белые, не глядя, чиновник или торговец, подожгли склад компании «Уилберфорс и сыновья», где укрылись европейцы и креолы, и не ушли, пока не стихли последние вопли.

Это уже было так близко от ставшего беззащитным Фритауна, что в столице колонии началась паника. Англичане вместе с крио, - были мобилизованы (вернее, записались в добровольцы) все, как указано в документах, «приличные мужчины, способные сражаться» , не глядя, кто там босс, кто юрист, а кто доктор, - срочно копали рвы и ставили частоколы, но тревога оказалась ложной. Взять город и вырезать всех, кого захочется, в этот момент южане, конечно, могли, но, на счастье белых и крио, «отцы» Поро не видели в этом смысла. Они выполнили программу-максимум, отбив у чужаков свой мир до самой опушки, и на этом решили, что все кончено, чужаки напуганы, убежали и больше не появятся. Большая наивность, конечно, - но это дало англичанам крайне необходимое время.

Теперь, когда стало ясно, что шутки кончились и события приняли серьезный оборот, Лондон, как всегда в таких случаях, реагировал быстро, четко и адекватно. В Сьерра-Леоне пошла реальная подмога: батальон вест-индцев, два батальона marins, крейсер «Блант», фрегат «Трэш», канонерка «Алекто» и полтора десятка речных катеров. Флотилия вельботов под прикрытием калибров канонерки поднялись по реке Джонг, не высаживая десант, но равняя с землей все селения, а 11 июня, после тяжелых боев с немалыми жертвами, пал поселок Бумпе, со святилищем Поро. После чего юг сделал хэндэ хох, и губернатор, не глядя на стоны креольской общественности, взялся за север.

Впрочем, Баи Буре тоже времени даром не терял. Зная о происходящем на юге, он здраво рассудил, что в укреплениях, сколько ни прячься, все равно достанут, сделал ставку на малую войну и увел воинов в джунгли. Это для карателей, поставивших на «одним ударом», оказалось скверным сюрпризом. У противника были уже не только старые охотничьи мушкеты, но и вполне современные винтовки, и противник атаковал везде, - на биваке, на марше, днем, ночью, в зарослях, на переправах, - а видимость в постоянной измороси была плохая, и ответный огонь шел в «молоко». Но и когда Баи Буре решал дать более или менее крупный бой, легче карателям не становилось: в отличие от южан, он придумал систему подземных нор, позволявших его людям стрелять врагу в спину, а вокруг деревень, по примеру ашанти, развернул сеть баррикад.

В конце концов, англичанам тоже пришлось изменить тактику: вместо того, чтобы посылать в леса большие неуклюжие колонны, они начали устраивать прочесывания мобильными группами, отследить появление которых было значительно труднее. Стычек избегали, а вот селения сжигали начисто, вместе со всеми припасами, запугивая население, а в обмен на пощаду вербуя осведомителей. И осведомители, слаб человек, находились. Но изловить старого локо все равно никак не получалось. Порой над его котлом еще вился дымок, порой постель была тепла, пару раз его даже заметили, уходящим в лес, но на том и всё.

Стукачи, на которых англичане срывали злость, ежились и пожимали плечами: они делали, что могли, но ведь всем локо и темне прекрасно известно, что Баи Буре - человек не простой: еще в юности он научился становиться невидимым и летать, а что глупые белые не верят, так им же хуже. И такую версию подтверждало самое главное чудо: несмотря на то, что за живого Баи Буре взбешенный губернатор назначил гигантскую для тех мест награду в 200 фунтов, а всего лишь за голову – сотню, желающих мгновенно стать богатейшим человеком джунглей не нашлось.

Между тем, Фритаун сотрясали хорошо организованные скандалы. Крио можно было снять с должностей, но закрыть им, столпам колонии, рты оказалось невозможным. «Креольская мафия», - врачи, адвокаты, писари, журналисты, торговцы, - бомбили лондонские офисы сотнями жалобных писем, теребили благотворителей и церковь, заваливали падкие на экзотику редакции, вплоть до Times, слезными рассказами о «благородном старом лорде, достойном пера самого сэра Уолтера Скотта, поднявшем меч во имя справедливости, как он ее понимает» и «жестокосердом м-ре Кардью, морящем голодом невинных черных сироток», и в конце концов, общественность Острова заинтересовалась.

А когда общественность интересуется, пресса реагирует быстро. Колонию, внезапно ставшую темой для обсуждений, посетил специальный корреспондент Reiters, хлебосольно встреченный крио, восхитившийся «этими в высшей степени приличными людьми, темнокожими джентльменами, преданными Королеве до последнего вздоха» и написавший по возращении огромную статью о непрофессионализме властей колонии. Торговые палаты Манчестера и Ливерпуля, устав от жалоб компаний, несущих громадные убытки от прекращения торговли со Сьерра-Леоне, обратились с запросом в парламент. Ведущие газеты Великобритании, по итогам пылких дебатов, сошлись на том, что во всем виноват м-р Кардью, «неумные и жестокие действия которого вызвали ненужную войну», и хором потребовали отозвать его.

Особая пикантность ситуации заключалась в принципиальном различии поведения северных темне и южных менде. В рамках ставших модными разговоров о бремени белого человека, дискуссия свелась к тому, что налицо, если разобраться, блестящий пример разницы между "хорошими" неграми, продуктом длительной дрессировки, и "плохими" неграми, кровожадными дикарями. И соответственно, если "людоедов" нужно прижимать к ногтю безо всякой пощады, то "воспитанных" обижать все-таки нельзя, ибо мы в ответе за тех, кого приручили. Такой дискурс очень понравился, поскольку теория неравенства рас, конечно, рулила, но называть себя расистами вслух еще мало кто себе позволял, а на возникшей теме можно было красиво выглядеть в собственных глазах.

В итоге, в июне на место событий поехала уже помянутая выше комиссия во главе с Джорджем Чамберсом, опытнейшим юристом, «колониалом» старой школы, пол-жизни проведшим в Африке и абсолютно не расистом, и выводы были сделаны очень быстро: «данный налог не соответствует ситуации, африканцы не имеют наличных денег, ставка налога чрезмерно завышена». А главное, «нынешний бунт вызван также и тем, что переход от косвенного управления к прямому был ошибочен, как и отстранение вождей; также заслуживают порицания действия пограничной полиции, превышавшей свои полномочия, а нередко позволявшая себе и беззаконие». Относительно мятежа указывалось, что «действия м-ра Кардью следует назвать настоящей агрессией, а война, объявленная северными племенами, является оборонительной».

Вскоре после отправки доклада последовали оргвыводы. Решением министра колоний м-р Кардью, отстраненный за профнепригодность, сложил полномочия и уплыл в Лондон на ковер, а налоговая ставка была понижена до 5 шиллингов со двора с правом плательщика вносить взнос натурой. После этого сопротивление пошло на убыль. Прослышав о послаблениях, воины Баи Буре расходились по домам, поддержка населения тоже ослабла, и в ноябре каратели разорили родовое селение старого локо, Рогбаллан, «забрав все, что только смогли унести с собой».

После чего, в самом конце года Баи Буре пришел во Фритаун и сложил оружие, а в феврале 1899 состоялся так называемый «Большой процесс» над взятыми в плен вождями мятежа, как северного, так и южного. Подсудимых было так много, что в зал их заводили порциями. Правда, с южанами, натворившими многое, решали быстро,без церемоий: все «отцы» и «старшие братья» Поро, общим числом 96 человек, получили вышку, многих активистов приговорили к пожизненному или е каторжным работами, а вот с северянами пришлось повозиться. Их интересы представляла мощная команда адвокатов, как местных, так и двух светил из Либерии, и они, апеллируя к докладу Чамберса, настаивали на оправдании своих подзащитных.

«Убийц-менде увели, настала очередь диссидентов-темне, - излагает события корреспондент креольской газеты «Фритаун экспресс». – Все они выглядели очень кротко, достойно, вызывая сочувствие и жалость. Но всех их затмевал Баи Буре, этот величественный старец благородной внешности. Он с большим достоинством назвал себя и ответил на все вопросы. На вопрос, что хотел бы он сказать в свою защиту, гордо подняв голову, сказал, что очень любит нашу Королеву и никогда не позволил бы себе ничего подобного, если бы на своих местах оставались мистер Гамильтон, и мистер Дрю, и мистер Браун, и все иные достойные граждане Фритауна, изгнанные м-ром Кардью. По его словам, если эти достойные люди, отстраненные от дел всего лишь за цвет кожи, вернутся к исполнению своих обязанностей, повторение прискорбных событий прошлого года станет невозможным. Говоря это, он указывал пальцем на каждого названного, и его защитник, мистер Тайлер, исполнявший также роль переводчика, одобрительно кивал головой».

Далее, продолжает судебный хроникер, жюри присяжных, - разумеется, белое, но с одним креолом, - совещалось довольно долго, но «вердикт вызвал аплодисменты публики». Несколько подсудимых темне были оправданы и освобождены в зале суда, большинство получило скромные сроки, а старого вождя и семь его командиров, согласно вердикту «да, виновны, но заслуживают снисхождения», судья приговорил к ссылке на Золотой Берег с «пребыванием в крепости Кристианберг, но с сохранением права прогулок по городу».

Там, в Кристианберге, в привычном климате и пристойных условиях, Баи Буре и прожил остаток жизни, получая пенсион от Короны, а через три года скончался, вполне довольный тем, что (письма из дому приходили) его племя стабильно получает из города товары по крайне льготным ценам. Что же до крио Фритауна, то они решением министерства колоний вновь (как исключение из правил) обрели право занимать руководящие должности, - и вернулись обратно в привычные кабинеты. После чего все возвратилось на круги своя и никаких мятежей в колонии более не случалось.

Мир Реки

На самом деле, Конго - целый мир. Даже притоки притоков её велики и могучи. Её бассейны протянулся от Атлантики на западе до великих озер на востоке, северная граница проходит по реке Убанги, южная – по северу лесистого плато Лунда, спускаясь на юго-восток и охватывая все плато Катанга. Да-с, целый мир, включающий в себя все. Джунгли, саванны и болота, мир, населенный десятками племен, вернее, племенных союзов, стоящих на разных ступенях развития. Даже сейчас мир этот люто загадочен, а что было когда-то, легко представить, и чтобы понять, почему судьбы этого невероятно, несусветной («Геологическая сенсация!») богатого региона сложились так, как сложились, достаточно написать одно-единственное слово: ра-бо-тор-гов-ля. То есть, в общем, не только: огромный край издревле был иссечен торговыми тропами от Индийского до Атлантического океанов, но… Но примерно с VIII века главным товаром, - главнее даже слоновой кости и брусков меди, - с подачи арабских синдбадов-мореходов стали невольники, нужда в которых у Халифата было огромна. Остров Занзибар, - Зиндж аль-Бахр («морские негры»), - стал перевалочным пунктом, пропускавшим сотни тысяч единиц «черного мяса» в год, затем, - много позже, с запада, - к процессу подключились европейцы, и колесо покатилось. Прямо завоевывать джунгли никто не рисковал, да и не смог бы, но спрос рождает предложение, и много сотен лет кряду огромная страна была погружена в омут непрерывных войн, обескровливающих племена, не сумевшие объединиться в нечто более прочное, чем просто временный союз. А те, которым удавалось, соответственно, припадали к источнику сверхдоходов, развиваясь семимильными шагами, как уже известная нам империя Конго, на некоторое время ставшая даже, - жабо, камзолы, дворянские страсти! - «частичкой Португалии» на атлантическом побережье Африки.

Однако в начале XVII века ранее мощное государство вошло в полосу турбулентности, а столетие спустя и вовсе распалось, и точку на великой эпохе поставила т. н. «антонианская ересь», охватившая все побережье и даже глубинные районы континента. Пророчица с нежным именем Беатриче, объявив себя реинкарнацией святого Антония, явившегося в мир, чтобы очистить его от грехов, два года испепеляла страну, а когда все кончилось, кончилось, в полном смысле слова всё. Не стало контактов с Португалией. Не стало императора – маниконго и денег (сгорели монетные дворы, где чеканились полновесные лунканы, ходившие даже в Европе). Не стало городов, в том числе и столицы Мбанза-Конго, называемой европейцами Сан-Сальвадором. Не стало церквей и даже христиан. А потом лесные племена уничтожили остатки былой роскоши и пришла тьма. Власть маниконго рухнула навсегда, земли империи распались на «герцогства», - Нсунди, Сойо, Кибангу, Лемба, Мбамба, Мбата, Касонго-Лунда, - дравшиеся друг с другом и с лесными племенами за право торговать рабами, поставляемыми из глубин континента, с прибрежными факториями и, быстро дичая, опускаясь на уровень, скажем так, «вождеств». К середине XVIII века цивилизация сгинула и побережье одичало. Не то, чтобы вовсе уж: поселки т.н. «помбейруш», - метисов, - теснились вокруг фортов, в лесах бродили отряды черных «ронинов», помнивших лучшие времена, но не более того, а пальму первенства в смысле организации торговли перехватили на себя другие государства, лежащие в глубине континента.

Чуть подробнее, для лучшей ориентации. Очень условно весь «мир реки» можно подразделить на четыре региона. Первый, самый развитой, то самое побережье. Второй – зона экваториального леса, заселенная наиболее отсталыми, жившими, по сути, в каменном веке, племенами, названия которых не стоит и перечислять. Туда, помимо прочего, бежали, спасаясь от работорговцев, более или менее культурные племена саванны, вытесняя дикарей из самых безопасных мест, типа центральной котловины непосредственно реки, и понемногу приходя в себя. Из них для дальнейшего повествования важны, пожалуй, два: бангала, союз торговых посредников, имевших некоторый иммунитет от нападений, и батетела, специализировавшиеся на поставке наемников всем, желающим пойти в набег или безопасно провести караван через джунгли. Севернее границы «мокрого леса», в верховьях Убанги, обитали воинственные азанде, к середине XVIII века уже имевшие что-то вроде раннеклассового государства, с некоей прото-бюрократией и кастой профессиональных воинов. И наконец, совершенно особую картину являли саванны, лежащие к югу от «влажных лесов». Там речь шла уже не о «государственности в зачатке», но о вполне серьезных, ничем не уступающих Конго эпохи величия монархиях. В междуречье Касаи и Санкуру – «королевство» Бакуба, чуть южнее, в верховьях Квилу-Касаи-Лулуа, - Рунда, могущественное царство народа лунда, и наконец, - ее конкурент Уруа, царство народа балуба, занимавшее все плато Катанга. То есть, в сущности, весь юг «речного мира».

Письменных источников, конечно, мало, а что до древнейших времен, так и вовсе нет. Но предания народа балуба доносят до нас сухие, а потому достоверные сведения об основателе величайшей экваториальной державы, великом воителе Конголо, создавшем в верховьях Ломами небольшое царство, с государственной вертикалью, монополией на добычу соли и меди, корпусом «стражей» (полицией) и профессиональной армией. Он, видимо, был великим человеком, и старики балуба до сих пор рассказывают о каменных башнях, которые он строил, чтобы достичь неба. Повествуют и о его племяннике, Калала Илунга, около 1585 года убившем дядю, принявшем титул мулохве (императора) и основавшем династию, правившую до конца XIX века. Воюя и покоряя. Империя расширялась и при Илунга ва Лиу, сына Калала Илунги, и при внуке - Касонго Мвине Кибанза, и дальше, при мулохве, чьи имена перечислять не буду, ибо экзотики и так многовато. Худо ли бедно, отбивались от варваров, противостояли соседям, подчинить которых не могли, - типа мвато-ямво (царям царей) Рунда, и даже добились выгодного мира с ними. А в конце XVIII — начале XIX веков, при великих воинах Илунга Сунгу и Кумвимба Нгомбе, даже не считая вассальных земель, территория Уруа раскинулась с востока на запад более чем на 600 км и почти на 560 км с севера на юг. Десятки племен, сотни кланов, традиционные вожди (если проявили разумную покорность) и назначенные из центра губернаторы (если традиционных вождей пришлось перебить), - и полная централизация. С военными поселенцами-балуба, как гарантами лояльности покоренных народов. И все прочее – не хуже, чем в Европе. А то и круче. Например, жестокие войны с соседями, зарившимися на соляные и медные копи, основу наполнения бюджета мулохве, и контроль над транзитом, делавший империю Уруа гегемоном всего региона южнее экватора, сильнее даже Рунды.

Что мы знаем об этом? Ничего. Ибо ленивы и нелюбопытны.

А жаль.

Однако, не буду отвлекаться.

Начало XIX века – начало заката. Кровавая хроника непрерывных войн брата против брата и сына против отца. Уже первый преемник Кумвимба Нгомбе был убит своим братом, Илунга Кабале, не знавшим поражений и неудач тираном, о жестокости которого балуба помнят поныне. Его власть держалась на крови и страхе, но, как пишет в своей биографии знаменитый Типпу Тип, о котором нам много придется говорить, «он был очень сильным, но после себя оставил много жадной мелочи, спорившей о праве на власть. Вот почему их могущество ослабло», - и последний мулохве, при котором формальное единство империи Уруа еще сохранялось, Касонго Каломбо, фактически возглавлял только самое сильное государство луба, которому прочие князьки подчинялись разве что по традиции. Естественно, мулохве это не нравилось, и потому он привечал первых объявившихся англичан, португальцев из Анголы, которые продавали ему «прекрасные кремневые ружья». а самое главное - арабских (вернее, арабо-суахилийских, но будем называть их арабами, так проще) торговцев с побережья, подданных занзибарского султана. В обмен на слоновую кость (но главное, конечно, на медь и рабов) их небольшие, но отлично обученные отряды помогали мулохве усмирять слишком обнаглевших вассалов и подавлять сопротивление смердов, не желавших становиться рабами. Все это позволяло ему прочно держаться на троне, но цена была высока: арабы получали в аренду медные копи и земли, понемногу закрепляясь в богатых местах.

О неприятных последствиях Касонго Каломбо, однако, не думал, и судьба оказалась к нему благосклонна: он сумел укрепить свой престол, и когда в 1885-м в руках у него разорвалось ружье, последний могущественный мулохве умер счастливым человеком, случайно и на пике могущества. А вот потом рвануло. И хотя официальный наследник, Касонго Ньембо, престол унаследовал, укрепился он разве что в столице. Родичи, не согласные с таким решением вопроса, заявили о своих правах, а «графы» и «герцоги» вообще возжелали самостийнойти, и в результат Уруа за несколько лет превратилась в конгломерат слабых владений, уже практически неспособный противостоять давлению. А давить было кому, и «лесные» племена были еще не самой страшной угрозой. Куда большая опасность исходила от тех самых торговцев с Занзибара, к тому времени уже укрепивших позиции. Но главное, у воинственного народа байеке, обитавшего в соседнем «княжестве» Казембе и давно уже щупавшего на прочность восточный рубеж империи, появился харизматический вождь по имени Мсири, имевший хорошую наемную армию и обширные планы не перезагрузку всего, что плохо лежит. Что интересно, не воин и даже не байеке, а сын одного из арабских купцов с того же Занзибара, промышлявший в Шабе, - на юге Уруа, - караванной торговлей. Набрав авторитет, к 1867-му он устранил местных князьков, взял под контроль сбор пошлин, а спустя два года был признан «мвами» всех байеке Шабы, с чего и началось расширение нового «княжества» - Гарен-ганза, чуть позже названного европейцами «империей Мсири». После чего быстро проявил себя, как отличный прекрасный администратор и реформатор: он составил свод законов, построил завод по производству медной проволоки, старался учиться полезным вещам у европейцев и даже провел вакцинацию подданных от оспы.

Впрочем, в политическом смысле, Мсири, как положено потомственному барыге, был осторожен. С сильными он предпочитал дружить, мвато-ямво («королю» Рунды) посылал дары, что означало признание покорности, с мулохве балуба заключил союз, что обеспечило ему спокойную торговлю медью и солью с побережьем. А вот с мелочью, располагая мощной (до 5 тысяч «мушкетеров») армией, абсолютно не церемонился, и со временем начал откусывать земли у Уруа, подчиняя себе «вольные княжества» балуба, и в конце концов, взял под контроль две трети разлагающейся империи, поставив во главе подчиненных областей своих «торговых агентов», а фактически, полномочных наместников. И так, мало-помалу, дело шло, а после смерти Касонго Каломбо влияние Мсири уже не оспаривал никто. Кто не подчинялся, - как мвато-ямво, - тот был союзником, монополию же на торговлю медью, слоновой костью и (в восточном направлении) рабами Мсири делил разве что с арабскими коллегами, превратившими Маньему и Джиджи, - восточные провинции Уруа, - в независимые эмираты, управлял которыми некто Хамед ибн Мухамед аль-Мурждеби по прозвищу Типпу Тип («собиратель сокровищ»). Вполне серьезная персона: «Среднего роста… около сорока пяти лет, короткая борода и бритая голова уже начали седеть… Одет, как богатый араб с побережья, хороший собеседник, хотя и не получил никакого образования, многое знает о разных народах (англичанах, немцах, французах, итальянцах, бельгийцах);».

Короче говоря, - по сути, - тот же Мсири, только в профиль. Разве что официально именовал себя «эмиром султана». И схема та же: сперва торговля, потом собственная армия, постоянные фактории с пушками и гарнизонами «людоловов», затем карательные операции, основание сети рынков. Плюс очень разумная кадровая политика: руководить подчинившимися племенами ставил (как султан Занзибара – своих гулямов) собственных военных рабов, доказавших преданность и отпущенных на волю, но обязательно близких по крови к жителям соответствующих областей. Им можно было доверять, и… как писал в отчете Стенли, «В настоящее время он царь не коронованный, но бесспорный всей страны, простирающейся от порогов до озера Танганьика, и многие уверены, что этот араб вместе со Мсири из Бункейи, с которым он ладит, вскоре поделят всю страну». Вполне возможно, так бы оно и было, - во всяком случае, расширять владения оба собирались, а вражды между ними не было, - но судьбы Мира Реки уже решались не на уровне местных властей и даже не в Занзибаре.

Жизнь шершава. Бывает, живешь себе, живешь, в ус не дуешь, а где-то за тридевять земель чужие дяди, не имеющие к тебе ровно никакого отношения, уже решили твою судьбу. Причем, добро бы еще, если твою, так еще хуже: тебя пускают в расход сугубо за компанию, в рамках общего плана, ни изменить который, ни отменить ты не в силах. Вот такая коллизия, и она в полной мере применима к африканцам, обитавшим в глубинных районах континента во второй половины XIX века. До тех-то пор европейцы интересовались, в основном, побережьем, узенькой полоской земли, где удобно было устраивать фактории для торговли, - но Век Разума, подтолкнув прогресс, подтолкнул и внимание к полезным ископаемым. А стало быть, и к прямому подчинению народов, живших в залежных местах, потому как всякие разности кто-то должен добывать, причем, желательно, даром, и притом не помирать в гиблом климате. Вот по такой простой причине в описываемое время и начали создаваться колониальные империи: французы, англичане, португальцы шаг за шагом пошли в глубь ранее неизведанного континента. Правда, с экваториальными областями было сложнее. Там не было никаких заделов, средства на нулевой цикл прогнозировались такие, что рисковать не хотел никто, да к тому же и исследования Центральной Африки было сопряжено с очень большими рисками, от чудовищных, никому не ведомых хворей до особой дикости многих племен. Да и сам процесс освоения глубинных районов долго казался слишком сложным: что бы там ни крылось в недрах, реальной прибыли не светило в связи с полной невозможностью это «что бы там ни крылось» вывозить. Впрочем, понемногу появились просветы. Еще в 1820-м фармацевты выделили из коры Cínchona хинин, сделав не столь уж фатальной малярию – бич экваториальной зоны. Затем заявил о себе паровой двигатель, появились пароходы и железные дороги, потенциально решавшие проблему движения вглубь континента и вывоза сырья. А совершенствование огнестрела, вплоть до картечниц Гатлинга и пулемета «Максим» обнуляло преимущество туземцев в живой силе. Теперь, когда все три составные части результативной колонизации были налицо, для освоения Центральной Африки уже не было никаких препятствий. Кроме, конечно, риска потерять вложения в случае неудачи, - а прагматичные сэры и месье рисковать, тем паче, отвлекая средства из уже реализуемых проектов не хотели. В связи с чем, Конго, хотя и лакомое, оставался невостребованным, пока не нашелся человек, готовый рискнуть…

Леопольда II, второго короля крохотной Бельгии, - кстати сказать, чисто сепаратистского образования, появившегося только потому, что Англия захотела разорвать Нидерланды, - многие не любили. Аристократическая родня – в первую очередь. Например, свояк, Франц-Иосиф, именовал его «единственным человеком, из тех, кого я встречал в жизни, которого можно назвать абсолютно скверным», королева Виктория - «печальным исключением», Александр II – «барышником», а жена германского кайзера Вильгельма II настраивала и таки настроила мужа против бельгийского кузена, потому что «у Лео нет совести». И таки да: главной страстью жизни Леопольда были деньги, чего он, собственно, и не скрывал, откровенно заявляя, что «честь - понятие отвлеченное» и «лишь деньги заслуживают Царствия Небесного». Правда, король Бельгии любил деньги не столько тратить, сколько делать, и более того, имел к этому несомненный талант. С ранней юности он негласно участвовал в биржевых спекуляциях, умело оперировал ценными бумагами, имел интересы в Сирии, Албании и Марокко. считался неплохим статистиком, и как бы ни бесилась вельможная родня, в мире бизнеса заработал безупречную репутацию, что позволило ему вести дела с такими акулами, как Джон Морган и семья Вандербильт, с которым они вместе финансировали проекты в Китае. Вместе с тем, как вспоминают знавшие его, Леопольд был «прагматичным романтиком»: любил путешествия (кронпринцем объехал всю Европу, весь Ближний Восток, побывал в Индии и даже в Китае) и мечтал о колониях для Бельгии. У него даже на мраморном полу кабинета значилось: «Бельгия должна иметь колонии», а правление свое в 1865-м Леопольд начал с того, что выступил в парламенте с предложением «обрести земли за морями, пока есть такой шанс». Однако понимания не встретил, - бельгийские буржуа не видели смысла в глобальных проектах, - и решил взяться за дело сам, на правах частного лица, благо свободные средства имелись.

Правда, начать с малого, взяв в аренду что-нибудь готовое не получилось (испанцы, французы и голландцы отказались), но король никогда не клал яйца в одну корзину, и «план Б» у него всегда был. «Что ж, посмотрим, можно ли что-то предпринять в Африке», - написал он в дневнике, и нанял целую группу лучших экспертов в области географии, геологии и экономики, поставив перед ними задачу «разработать серьезные варианты». А «серьезный вариант», - учитывая, что интересы больших нарушать не следовало, - на карте мира был, по сути, только один: Конго. Эксперты не зря корпели над обрывками информации: отчеты первопроходцев, на свой страх и риск посещавших экваториальную зону, указывали на невероятное богатство региона. И дело было уже не столько в слоновой кости, хотя спрос на нее всегда был (искусственные зубы, клавиши для пиано, подсвечники, шары для бильярда и тэдэ), даже не в меди и других металлах. Как и предполагал король, имевший в своем распоряжении лучших экономических экспертов, анализировавших перспективы рынка, особым призом, так сказать, товаром всех товаров, как некогда пряности, стал каучук. Он, собственно, был актуален и до того: резиновых сапог, шлангов, труб, уплотнителей, изоляции для телеграфа и телефона, да и презервативов, в конце концов, требовалось все больше. Но когда Джон Бойд Данлоп (исследования которого, к слову сказать, спонсировал, в частности, и Леопольд, имевший эксклюзивную информацию о состоянии дел, и предвидевший такой оборот событий) в 1890-м изобрел надувную камеру для колес, спрос взлетел до небес. А в Конго, - помимо меди и прочих вкусностей, - имелись идеальные условия для культивации гевеи, что позволяло, взявшись за дело с умом, обойти монополию Бразилии, ломившей за эксклюзив драконовские цены.

Теперь, имея весь набор информации, можно было приступать к делу, благо, из бюджета Леопольд не собирался брать ни копейки. Капиталы и деловая репутация в транснациональных бизнес-элитах позволяли. И в 1876-м в Брюсселе состоялась Первая Международная географическая конференция, приглашения участвовать в которой были разосланы всем, кто имел хоть какое-то отношение к исследованию Черного Континента. Ученым, путешественникам, экономистам со всех континентов. И приехали все, вплоть до «живых легенд» типа Герхарда Рольфса, сумевшего в одеянии дервиша исследовать священные города Марокко, барона фон Рихтгофена, основоположника геоморфологии и президента, а также прославленного Петра Семенова-Тян-Шанского, который возглавил президиум. Сам король скромно мостился у края стола, но гостей встречал лично, очень тепло, с вручением всем звездам Крестов Леопольда и денежных премий. Он же выступил и с программной речью. Естественно, о науке и прогрессе. А также о необходимости покончить с «позором последней работорговли на Земле», приобщения жителей Центральной Африки к цивилизации и западным ценностям, а также к мировой торговле. Звучало все очень красиво, - «Я готов начать работу в Конго в интересах цивилизации и ради блага Бельгии», - о крупных вложениях говорилось открыто, большинство участников бредило изучением «белых пятен», - и никаких сбоев не случилось. На итоговом заседании единогласно утвердили основание Африканской международной ассоциации (во главе, естественно, с Леопольдом II), призванной воплощать благородные замыслы в жизнь на деньги «добрых самаритян» - благотворителей. Таковых, правда, почти не нашлось (за год по подписке собрали всего 44 тысячи франков, что не окупило даже саму конференцию), но короля это не волновало. Его план реализовался: теперь он полномочно представлял «юридическое лицо», которое сам же единолично контролировал, - и от имени этого юридического лица его председатель, месье Леопольд Саксен-Коберг в августе 1878 заключил контракт с Генри Стенли, знаменитым американским путешественником и журналистом, о первой большой экспедиции в Центральную Африку. К обычному официальному тексту имелось и секретное приложение: м-р Стенли брал на себя обязательство хранить все отчеты в полном секрете от всех, кроме главы АМА, и подписывать от его имени «дружественные договоры» с местными вождями, «добровольно уступавших» свои права Ассоциации, то есть, месье Саксен-Кобургу.

Сказано – сделано. Уже через год, в августе 1879, Стенли во главе прекрасно подготовленной экспедиции достиг устья Конго, поднялся до первых порогов и здесь, на левом берегу реки, основал первую «станцию» - Виви. Далее – первая дорога, в обход порогов. И, новые станции – Исангила, Маньянга и Леопольдвиль (нынешняя Киншаса). И везде, - не лаской, так таской, - те самые «дружественные договоры» с вождями мелких, не готовых сопротивляться племен. Документы срочно переправлялись в Брюссель, и на их основании месье Саксен-Кобург (естественно, от имени Ассоциации) учредил две дочерние организации: Комитет изучения верховьев Конго и Международное общество Конго, в уставе которых (в отличие от устава АМА) предусматривалось право на извлечение прибыли. Ни та, ни другая фирма не были бельгийскими (многие пайщики были иностранцами), но по 25% уставного фонда каждого были вложены месье Саксен-Кобургом, - и несложно понять, что каждому вождю, подписавшему «дружественный» договор, предлагалось подписать и «приложения» к нему, согласно которым права на землю передавались Ассоциации.

Правда, договоры заключались на английском или французском языках, поэтому вожди племен понятия не имели, какие права и в каком объеме они передавали. Так что, к 1884-му, «собирание земель» завершилось образованием в среднем течении Конго очень большого массива земель, юридически находившихся под прямым протекторатом Леопольда. Причем, отчеты о потенциальной эффективности земель (эксклюзивная собственность короля) обнадеживали. А чтобы избежать осложнений, уже на втором собрании пайщиков, в 1882-м, от всех присутствовавших потребовали либо вложить дополнительные средства, либо выйти из игры с небольшими дивидендами, - что большинство акционеров и предпочло сделать, поскольку отчеты с мест король не оглашал и прибылей не предвиделось. И все стало совсем безупречно. Отныне Леопольд сделался единоличным хозяином огромных территорий, и впредь никто не мог требовать от него отчета, поскольку в предприятии он участвовал как частное лицо и мажоритарный инвестор (акции, правда, продавались, но в мизерных объемах).

Теперь оставался последний, но очень важный шаг: убедить великие державы, что Леопольд вовсе не намерен залезть к ним в карман, присвоив то, что крохотной Бельгии по чину не положено, а хочет всего лишь снять с могучих соседей лишние хлопоты и готов делиться по понятиям. Задача, учитывая богатства Конго, о которых ходили легенды, сложная, но Леопольд не боялся трудностей, видел цель и верил в себя. Искусство, с которым он лавировал на лезвии бритвы, поражает. Парижу месье Саксен-Кобург от имени его величества короля Бельгии, открыто гарантировал исключительные права и приоритет в покупке земель, если его предприятие потерпит коммерческий крах. Берлину и Лондону было по секрету гарантировано то же самое, и слита часть имевшейся у Леопольда информации по части геологии. А в Штатах партнеры короля и вовсе сформировали мощную группу лоббистов, во главе с миллионером Генри Сэнфордом, личным другом президента Честера Артура и компаньоном Леопольда, и Джоном Морганом, влиятельным сенатором от Алабамы, мечтавшим выслать в Африку всех негров. И разумеется, десятки самых авторитетных газет вовсю обрабатывали глупую, но активную «прогрессивную общественность» в том духе, что итогом реализации проекта станет создание «республиканской конфедерации свободных негров», которые, после обучения и воспитания, учредят «могучее негритянское государство».

Поработать пришлось на совесть, но результат оправдал всё. На Берлинской (1884-1885) конференции великих держав, куда была допущена и Бельгия, слоны, распределив свое между собой, сказали моське долгожданное «да». Леопольд II получил право на «титул и полномочия короля Свободного государства Конго», - более двух миллионов квадратных кэмэ, в 76 раз больше Бельгии, - своего личного владения. Взамен, в соответствии с условиями генерального акта, Леопольду вменяли в обязанность «уничтожить работорговлю, содействовать гуманитарной политике, поощрять благотворительную деятельность и научные предприятия», но главное, «гарантировать свободную торговлю в колонии и не накладывать никаких импортных пошлин в течение двадцати лет». Естественно, условия были приняты и месье Саксен-Кобургом, и королем Бельгии, от имени которого его премьер-министры, Огюст Беернарт, подтвердил: «Государство, сувереном которого провозглашен наш король, будет чем-то вроде образцовой международной колонии. Там не будет монополий и привилегий. Совсем наоборот: абсолютная свобода торговли, неприкосновенность частной собственности и свобода навигации».

Естественно, карта Центральной Африки, даже с границами, утвержденными Конгрессом, сама по себе ничего не значила. Государство предстояло создать, и все понимали, какими средствами. Поэтому первым указом Леопольда (для «борьбы с работорговлей») были учреждены Force Publique – «народные вооруженные силы», что-то типа ЧВК с белыми офицерами-наемниками и рядовым составом из местных, сперва на добровольной основе, а позже в порядке рекрутского набора. Затем определили административные структуры: генерал-губернатор с резиденцией в Боме (затем Леопольдвиль), там же правительство (МИД, МВД и финансов) плюс 15 окружных комиссариатов, которые еще только предстояло создать. Потом план инфраструктуры: в спешном порядке строится железная дорога от Леопольдвиля до порта Матади на Атлантике, а по разведанному течению рек возникают станции – пункты приема добытых ресурсов и места дислокации «сил правопорядка». И наконец, правовая база: вся земля, за исключением мест проживания туземцев, объявлялась собственностью СГК. То есть, леса, реки, угодья, залежи и даже огороды становилось собственностью государства. А конкретно, Леопольда. Как и, следовательно, все ресурсы (каучук, медь, слоновая кость), которые отныне полагалось сдавать в казну, причем очень четко указывались нормы выработки. Скажем, каучука – 2 кэгэ сухого сырья в неделю, что можно было выполнить только при условии работы по 14—16 часов в сутки (в соответствии с рекомендациями бельгийских врачей, определивших именно такой рабочий день, как «не наносящий вреда жизни и здоровью»). И вот теперь-то король СГК засучил рукава.

Итак, географическая карта была распахнута, и на нее следовало наносить все, что положено, в уже более или менее понятном направлении: вверх по великой реке, включая северный берег, но не углубляясь в «мокрый лес», которого боялись, но главное – юго-восток с перспективой когда-нибудь развернуться на север. То есть, в места обжитые, относительно известные и относительно культурные. В принципе, задача не казалась сложной – баконго и бакуту, населявшие побережье, подчинились Ассоциации, первые отряды «Форс пюблик» были сформированы, а империя Рунда в это время уже распалась на мельчайшие осколки, и тем не менее, первый этап проникновения, аккуратно именуемый «периодом научных экспедиций» вышел комом. Начав устанавливать порядки по инструкции Леопольда, «географы», кто уцелел, бежали из междуречья Кванго и Касаи со свистом. В 1884-1885 экспедиция Виссмана всего-то и смогла, что основать форт Лулуабург на реке Лулуа, однако эта «станция» много лет пребывала в фактической осаде, и никакого толка от нее не было, а снять осаду никак не получалось. То же самое – с посланными на помощь Виссману экспедициями Макара, Вольфа и Бюттнера, полностью проигравшими войну с Мвене Путо, «князем» Касонго, единственного крупного осколка империи народа лунда, и с трудом совместными силами удержавшими Лулуабург. Правда, в учебниках и научных трудах, изданных в Бельгии, все это аккуратно именуется «мирным договорным процессом», но это, повторяю, пишут бельгийцы, а все остальные, особенно французские исследователи, не отказывают себе в удовольствии на сию тему позубоскалить. Что-то более эффективное началось только после провозглашения Государства Конго: в 1889-м некоторого успеха добился отряд («экспедициями» это уже не называли) Ван ден Вельде, сумев по итогам столкновения получить от Мвене Путо согласие на переговоры, после чего в апреле 1890 большой отряд Фридриха Данниса прибыл в резиденцию «князя». Который, как оказалось, не возражал торговать, но категорически не согласился подчиняться какому-то белому мвато-ямво.

У представителя «Свободного Государства» были, однако, совсем иные инструкции, и в итоге переговоры, начавшиеся вполне мирно, завершились попыткой убить Мвене Путо, после чего половина отряда была перебита, а остатки во главе с Даннисом быстрее лани ускакали на восток, к Лулуабургу, - и началась война, затянувшаяся на два долгих года. Воины лунда наглухо блокировали все «станции», гарнизоны вымирали от голода, кормясь вылазками, - и только в 1892-м, когда с побережья подошли подкрепления, «князь» и бельгийцы заключили временный мир. В «столице» Касонго была таки основана «станция», но сугубо для торговли, без стен и пушек, с минимальным гарнизоном, - и все понимали, что этот мир предельно зыбок. А понимая, готовились. Мвене Путу, стремясь перевооружить армию, переведя ее с кремневых ружей на винтовки, ввел принудительный сбор каучука, что огорчило многих подданных, бельгийцы же, разумно использовав это огорчение, установили контакты с родственниками «князя», не возражавшими встать у руля. В результате, когда летом 1893 Мвене Путу откопал топор войны, нашлись несогласные, выступившие против, и началась междоусобица. Кем-то из подкупленных слуг был убит «князь», затем его брат, и войска «Свободного Государства», пользуясь неразберихой, установили на всей территории междуречья Квилу и Касаи первый в Конго режим «эффективной оккупации». С полным разоружением населения, вождями-марионетками, полновластием бельгийского «резидента» и введением гарнизонов аскари (солдат СВГ) во все поселки. Путь на плато Катанга, - главный приз, уже известный в Европе как «геологическая сенсация», был открыт.

Надо сказать, определенный задел в бывшей империи Уруа, после смерти Касонго Каломбо впавшей едва ли не в кому, у бельгийцев уже был. Как уже говорилось, официальный наследник, Касонго-Ньембо, терпя поражение в борьбе с конкурентом, неким Кабонго Кумвимба Шимбу, обратился за поддержкой к бельгийцам, пообещав стать их вассалом. «Союз» был заключен, Кабонго ушел в леса, Касонго Ньембо, заняв в 1891-м престол, на многие годы вперед стал послушной куклой бельгийцев, а в распоряжении властей СГК отныне были многочисленные и боеспособные отряды балуба, - и завоевание всего плато уже не казалось вовсе уж неразрешимой задачей. Благо, для включения гигантской области в состав «Свободного Государства» имелись, так сказать, юридические основания. Как мы знаем, Леопольд официально взял обязательство «бороться с работорговлей», а в Катанге эта проблема была. Обе серьезные конторы, контролирующие сей бизнес, - и Мсири, и арабы из Маньемы, независимые от Луба уже даже формально, - торговлей «черным мясом» очень не брезговали. Правда, в новых условиях, когда на вывоз невольники уже не шли, работорговля приняла особый характер: воины Мсири и Типпу Типа ходили в набеги на окрестные племена, хватали людей, а потом возвращали их обратно за выкуп (слоновую кость) по твердой таксе. Естественно, бельгийцы стремились стать на ценный товар монополистами, заодно и предъявив себя Европе в красивой роли «отважных борцов с работорговцами». А поскольку объять необъятное нельзя, действя параллельно, первой задачей поставили подчинение (лучше миром, но если нет, так как угодно) упрямого Мсири, арабам же, считавшихся более сговорчивыми предложили мир, неприкосновенность, сохранение привилегий и официальные должности в «Свободном Государстве».

Предложение показалось привлекательным, арабы, в отличие от лихого и амбициозного байеке, предпочитали взаимовыгодные компромиссы драке, не приносящей прибылей. К тому же в тылу у «эмиров» наметились сложности (в Занзибаре шли внутренние склоки, и султан, откликаясь на запрос, будет ли подмога, приказал Типпу Типу решать дело миром). Так что, в начале 1887 года «контракт» о присоединении к СГК на основе «самой широкой автономии» был подписан. Типпу Типу стал губернатором восточных областей, его родственники тоже получили высокий статус в иерархии вотчины Леопольда, - но идиллия длилась недолго. Белым, как очень скоро выяснилось, было нужно все, и они, разбираясь с Мсири, в то же время готовили удар по «жестоким работорговцам из Маньемы», переманивая на свою сторону вассалов Типпу Типа, правивших подвластными ему областями. Получалось неплохо (условия бельгийцы предлагали приличные), и главным приобретением СГК стал Нгонго Лютете, - тот самый экс-гулям Типпу Типа, управлявший двумя крупными, очень лихими племенами, - бакусу (из которых происходил сам) и родственных им батетела. В 1890-м он напрямую признал верховную власть «Свободного Государства», после чего старый, в семи водах мытый Типпу Тип, понимая к чему дело идет, подал в отставку. И уехал с огромным обозом, оставив бизнес, войска, страну и проблемы с бельгийцами в наследство молодым родственникам, Рашиду и Сефу, наивно полагавшим, что и не с такими справлялись.

Впрочем, Маньемой бельгийцы пока что не интересовались. Их целью был Мсири, как и Мвене Путу, готовый сотрудничать на приличных условиях, но категорически отказывавшийся подчиняться власти Леопольда, которого считал ничем не лучше себя. Две миссии, пытавшиеся решить дело полюбовно, - весной и летом 1891 года, - провалились, после чего, в декабре, во владения Мсири прибыла третья миссия, 400 аскари во главе с канадцем Стаейрсом, имевшим указания закрыть вопрос любой ценой. И вопрос был закрыт: Мсири, вновь отказавшийся что-либо подписывать и объявивший мобилизацию, был убит во время «мирных переговоров» неким капитаном Бодсоном, тут же растерзанным охраной правителя, после чего отряд Стайерса атаковал лагерь байеке и рассеял собравшихся воинов. По некоторым данным, после сражения бельгийцы обезглавили тело Мсири и направили его голову в Европу, однако подтверждений этому в архивах нет, зато точно известно, что после гибели «эмира» началась междоусобица, погрузившая страну в хаос, что позволило представителям СГК начать «позитивную оккупацию» и здесь. Официально – с целью «принести несчастным людям закон и порядок». Быстро, правда, не получилось, но силы байеке и их вассалов были раздроблены, а к бельгийцам подходили все новые подкрепления, - в первую очередь, от Нгонго Лютете, - и к концу 1893 наследник Мсири, Мукунда Банту, стремясь сохранить хоть намек на власть над уже не подчинявшимися ему племенами, признал власть Леопольда. После чего флаг «Свободного Государства Конго» был водружен во всех крупных населенных пунктах, населенных байеке, однако на остальных территориях края первые «станции» возникли только в 1900-м.

И теперь настала очередь наследников Типпу Типа. Сперва за них взялись как бы мягко: никакие договоренности, заключенные с СГК не нарушались, власти передали свои права некоей «Компани дю О Катанга», у акционеров которой никаких обязательств ни перед кем не было. В мае 1891 года был резко повышен налог на торговлю слоновой костью - отныне закупка ее разрешалась лишь при условии передачи 50% добытого по «твердым ценам» (т. е. почти даром) в казну СГК. Естественно, арабы были недовольны, и вожди местный племен тоже. От выплат по новой ставке отказались все, а военная экспедиция Ван Керкховена, отправленная разъяснять реалии, наткнулась на вооруженный отпор. Правда, сражения 24 и 29 октября на реке Бомоканди бельгийские аскари выиграли, но стало ясно, что легко не будет, в связи с чем Леопольд передал частникам дополнительные полномочия «для освоения междуречья Ломами и Луалабы и «окончательного решения вопроса с работорговлей». И дело пошло. Частники не были связаны абсолютно ничем, и племена вскоре почувствовали это в полной мере. Правда, в апреле 1892 года отряд капитана Жубера был разгромлен войсками сильного вождя Румилазы на реке Лукуге, - но, в целом, местные проигрывали. При этом непосредственно с арабами до поры, до времени не обостряли: в том же 1892-м капитан Ходистер от имени «Компани дю О Катанга» договорился с Мохара, Кибонге и Нсерере, бывшими «губернаторами» Типпу Типа о постройке «факторий без стен». Однако вслед за тем, окрыленный успехом, он попытался отменить автономию Маньемы и, естественно, получил отказ, после чего пошел на прямую провокацию: 9 мая 1892 лейтенант Мишель, исполняя приказ, попытался поднять флаг Свободного Государства над Риба-Риба, «столицей» Нсерере. В итоге, лейтенант погиб, 15 мая в одной из стычек погиб и сам Ходистер, а отряд был вынужден отступать, но уйти от преследования удалось немногим.

С этого момента пошел отсчет «антирабовладельческой войны», официально объявленной властями СГК «нарушившим договор» наследникам Типпу Типа; впрочем, Сефу и Рашид сами горели желанием избавиться от чересчур зарвавшихся белых, тем паче, что аккурат в это время бельгийцы поссорились с главным своим союзником Нгонго Лютете. Вернее, поссорилось руководство, однако по сути это мало что меняло: короткая, но ожесточенная война поставила под угрозу все планы бельгийцев. Улаживать конфликт пришлось властям СГК, сумевшим убедить инвесторов не пилить сук, на котором сидят, а Нгонго Лютете поумерить амбиции и не забывать, что арабами он приговорен к смерти за государственную измену, - и получилось. После чего бельгийцы отказались вывести войска за реку Ломами, очистив территорию, которую Сефу и Рашид считали своей, и в конце октября огромная, - не менее 15 тысяч штыков, - армия Маньемы, перейдя границу, открыла боевые действия. Впрочем, неудачно. Проиграв двухдневное (22-23 октября) сражение, арабы ушли на восточный берег Ломами, а отряды майора Даниса перешли в контрнаступление, методично подавляя очаги сопротивления «эмиров». В январе 1893 погиб Мохара, и «княжество» Ньянгве вошло в состав СГК, 23 апреля пала Касонго, главная крепость Сефу, а к сентябрю арабы были разгромлены окончательно, причем сами бельгийцы признавали, что победа одержана, в первую очередь, благодаря черным союзникам. «Арабская кампания показала… - писал Данис, - что туземцы различных районов Конго ничуть не уступают живущим на побережье неграм, хорошо известным своей храбростью».

В сущности, на том война и кончилась. Все были вразумлены, никто более не сопротивлялся, мулохве Лубы смотрел бельгийцам в рот, вожди байеке, так и не выдвинув никого типа Мсири, сдавались один за другим, а батетела и бакуса были примерно лояльны, поскольку так велел Нгонго Лютете, которому бельгийцы были обязаны столь быстрой и легкой победой. «Именно его энергии, - писал в отчете Данис, - мы обязаны теми победами, которые были одержаны во время войны и разгромом арабов. Его военное искусство, бесспорно, на должном уровне, его авторитет весьма высок». Однако именно это, - военное искусство и авторитет, а также недовольство аскари-батетела, поступивших на службу в ЧГК Компании, самодурством белых командиров, - крайне тревожили руководство Компании, решившее (не извещая Леопольдвиль, где вождя батетела ценили) решить вопрос раз и навсегда. Так что, в августе того же 1893 года (война с арабами еще не закончилась, но уже было понятно, кто проиграл), Нгонго Лютете, отбыв с фронта в свою «столицу» для устройства личных дел, был по приезде схвачен. И далее как всегда: обвинен в измене и заговоре, без каких-либо доказательств приговорен к смерти, а 15 сентября расстрелян.

И это была ошибка. К вечеру того же дня 600 отборных аскари, избив сержантов, покинули позиции, а через сутки число дезертиров выросло до двух тысяч. Кто-то ушел к арабам, кто-то к Румилазе, помирившемуся с немцами и начавшему войну с бельгийцами, увеличив его армию до 400 тысяч бойцов. К середине октября, отряды Румилазы, укрепившись в междуречье Луминди и Луамы, начали маневренную войну и очень успешно вели ее до января, когда от удачного попадания взлетел на воздух пороховой погреб ключевой крепости Амбарамба, после чего 25 января отряды Даниса взяли и Камамбаре, вынудив Румилазу бежать на восток. В апреле 1894 года сдались в плен Рашид и Нсерере, к октябрю войска СГК заняли все области западнее озера Танганьика, в начале 1895 был взят в плен и казнен не пожелавший сложить оружие Кибонге. Теперь бельгийцы получили возможность развернуть войска на северо-восток, против могущественной федерации азанде, где, - поскольку аборигенов поддерживали суданские махдисты, - терпел неудачу за неудачей сильный (500 аскари, 6 тысяч носильщиков, 6 орудий) отряд Тео Ван Керкховена. Однако ожидаемого быстрого успеха не случилось: азанде, применив тактику «выжженной земли», ежедневно атаковали врага и делали ему плохо. С трудов вырвался из окружения отряд Христиансена, почти полностью погибли отряды Бонвале-Дево и Янсенса, после чего власти СГК отдали приказ уйти из зоны боевых действий, и в течение страна азанде полностью освободилась от бельгийцев. Аж до 1896 года, когда специально подготовленный большой (1000 штыков) коммандо в марте-апреле разгромил разрозненные ополчения азанде, принудив их признать себя «гражданами Свободного Государства».

По общему мнению историков, «война за северо-восток» могла завершиться и раньше (азанде были храбры, но плохо вооружены и не дисциплинированы, и даже поддержка суданских махдистов им была не впрок), если бы основные силы СГК в 1895-м не пришлось бросить на борьбу с собственной армией. То есть, с подразделениями батетела, сохранившими видимую лояльность после расстрела Нгонго Лютете, но именно видимую. По логике-то, в такой ситуации следовало бы по отношению к ним проявлять особую деликатность, привязывая к себе, но бельгийцы слишком презирали черных, чтобы вникать в их переживания, - им достаточно было видимой лояльности. Поэтому два унтера, Кандоло и Кимпоко, оба «капитаны» казненного лидера, сумели более полутора лет агитировать рядовой состав, готовя восстание. Как показало позже следствие, об этой подготовке знали многие, и военные, и местные жители, - но никто даже не подумал выдать белым планы заговорщиков. А планы были обширны: «Собрав всех аскари-батетела вместе, нанести удар по белым и прогнать их обратно на побережье или вообще за море. А если иные черные братья, из других народов нас поддержат, так это совсем хорошо, нам с ними делить нечего». Такая вот программа. Вполне ясная и доходчивая, понятная даже негру преклонных годов. И момент тоже подобрали лучше некуда. А повод и вовсе подвернулся как по заказу. 4 июня 1895 года, всего за неделю до намеченного срока, в крепости Лулуабург случилось ЧП. В ответ на вопросы, где же обещанные награды за храбрость в только что завершившемся походе и за что заслуженных бойцов кормят хуже, чем собак, бельгийский сержант «наказал» одного из «наглых крикунов», убив солдата на месте. И был убит сам, а когда офицеры открыли огонь по бунтовщикам, батетела убили несколько белых, захватили склады оружия и осадили чудом успевший закрыть ворота форт.

Такого в «Свободном Государстве» еще не случалось, и для привыкших к покорности аскари белых случился шок. «У мятежников патронов много, - сообщал перепуганный комендант, - и за нас только балуба, которых мало. Умоляю, спешите, и обязательно возьмите пушку!», а власти ближайшей станции, Кимбу, прослышав о случившемся, чуть не ударились в бегство вниз по реке, бросив все. Однако беспокоились они зря. Осаждать форт, уступая инициативу врагу, не было никакого смысла, покойный Нгонго Лютете учил своих командиров не этому, и смекалистые Кандоло с Кимпоко, взвесив все, приняли решение покинуть Лулуабург и двинуться по стране, поднимая гарнизоны других крепостей, где (полтора года конспирации не прошли зря) служило достаточно их сторонников. Это, в самом деле, был наилучший вариант, благо, продовольствия для похода, оружия и боеприпасов в пакгаузах взяли в избытке. Естественно, власти СГК, ничего точно не зная, срочно принимали меры: в гарнизоны пошел приказ разоружать отряды батетела и заменять их подразделениями других племен, лучше всего, балуба, издавна с батетела враждовавшими. Однако было поздно: 11 июня восстал гарнизон ключевого форта Лусамбо, и бельгийцам чудом удалось сбежать под прикрытием роты балуба, погибшей почти поголовно. Спустя восемь дней пал форт Кайейе, потом еще один форт, Кабинду, с огромным складом боеприпасов, причем, к мятежникам повсеместно присоединялись все аскари, вне зависимости от племенных насечек. Кроме, конечно, балуба, - но вскоре начали примыкать и они: из глухих джунглей вновь вышел Кабонго, неутомимый претендент на трон Уруа, заявивший, что ему нечего делить с батетела. К середине августа заполыхало все междуречье Лубилаши и Кантомбе, 18 августа повстанцы полностью разгромили правительственные войска на Лубила, близ важной крепости Нганду, которую победители взяли с налета, причем пленные балуба перешли на сторону батетела.

Ситуация становилась критической, и бельгийцы приняли экстренные меры. Воинам из дополнительных контингентов балуба, присланных по их требованию верным мулохве Касонго Ньембо, были обещаны сказочные премии. Больше того, им (чего не случалось ни раньше, ни позже) выплатили жалованье вперед, пообещав после победы снизить налоги, - и в конце сентября-октябре наступление повстанцев, исчерпавших лимит подкреплений, приостановилось, а затем, по мере израсходования боеприпасов, и вовсе заглохло, вынудив решиться на генеральное сражение. А после поражения в битве на Ломами 17 октября 1895 года, где бельгийцы применили пулемет, сломавший ход битвы в их пользу, батетела, сохраняя порядок, отступили в Катангу, где и продолжали партизанить аж до мая 1908 года, белые же приступили к разбору полетов. Настоятельно необходимому, поскольку мятеж не только напугал власти, но и озадачил. По факту даже, поставил в тупик. Ибо без батетела они обойтись не могли. Не потому, разумеется, что они были слишком отважны, - в огромной стране было немало племен, ничуть им не уступавших, - но именно это племя много веков специализировалось на поставке наемников всем, кто хотел и имел средства нанять их. Военному делу они учились с детства, всерьез понимали дисциплину, умели маневрировать, но самое главное, только батетела соглашались служить в регулярных частях «Форс пюблик» под прямым командованием белых и вербовались туда в индивидуальном порядке. Все остальные, в том числе и балуба, если помогали бельгийцам, то только по приказу своих вождей и подчинялись им же, как «голосам Неба», а такое двойное подчинение бельгийцам, естественно, крайне не нравилось.

Таким образом, вовсе отказаться от услуг батетела власти СГК не могли. Не верили им, опасались их, но все-таки, исходя из необходимости, вынуждены были набирать их в войска, давать оружие и обучать с ним обращаться, - при этом сознавая, что полыхнуть может в любой момент (смерть Нгонго Лютете уже оценивалась властями, как «трагическая ошибка», но рыбка задом не плывет). А потому, во избежание, ставили во главе отрядов батетела сержантов из более лояльных бакусу. И даже (вообще ни в какие рамки и никакого понимания ситуации) балуба, которые, естественно, вели себя по отношению к давним врагам, мягко говоря, неуважительно, причем бельгийцы на все это смотрели сквозь пальцы, мало разбираясь в нюансах и полагая, что «черный черному палку простит». И в конце концов, все это, понемногу закипая, закончилось так, как только и могло закончиться – «Большим Мятежом», в ходе которого, по оценке бельгийских историков, которая, видимо, верна, «какое-то время стояло под сомнением само дальнейшее существование Свободного Государства». Мятежом, которого могло и не случиться в феврале 1897 года, когда он начался, но который был неизбежен, и потому все равно рано или поздно вспыхнул бы. Возможно, развитие событий могли бы предотвратить англичане, тонко чувствующие грань дозволенного, или португальцы, подобно французам, относившиеся к туземным солдатам с определенным уважением. Но Конго принадлежало бельгийцам, а наемные офицеры просто не могли (да и не умели) изменить систему. Потому и закипало, потому и началось. Причем, казалось бы, с пустяка.

В феврале 1897 года, во время тяжелого (через джунгли и болота) похода на северо-восток, к верховьям Нила, где появились разъезды суданских махдистов, колонна войск (почти 600 человек, в основном батетела и бакусу) отказалась следовать дальше, требуя положенных двух дней отдыха и замены особо зверствующих сержантов-балуба. Требования были умеренные, здравые, но последовал отказ. После чего роты, и без того не очень довольные жизнью, взялись за оружие, перебили белых, сержантов-балуба, избрали командующего, - авторитетного унтера Пиани Кандоло, - и развернулись маршем на юг, вбирая в себя охочий люд из всех племен по пути следования и солдат со всех станций, восторженно встречавших бунтовщиков. Бельгийцы надоели всем. А после боя у форта Экванга на реке Итури 18 марта, где очень большой отряд «Форс пюблик» (включавший 20 бельгийцев при пушках) был буквально размазан по траве, джунгли вспыхнули всерьез. Похерив традиционную вражду, примкнул к повстанцам даже "альтернативный мулохве" Кабонго. Теперь у Пиани Кандоло было более трех тысяч штыков и артиллерия, что позволило ему играючи взять под контроль гигантский регион западнее Великих Озер. Область на целых полтора года вышла из состава СГК, и поставить ее на колени не удавалось, хотя силы на подавления двинулись немалые. 12 ноября 1897 года была разбита колонна Дюбуа. В декабре 1897 — январе 1898 потерпел полную неудачу, потеряв две трети личного состава отряд Доорме (760 аскари), - и вслед за тем волна бунтов покатилась по краю, захлестывая и «лояльные» племена.

Что интересно, повстанцы готовы были решить дело полюбовно. Они не выдвигали никаких особых требований, - документы донесли до нас горькие слова Пиани Кандоло, сказанные им на переговорах: «Мы восстали потому, что с нами обращались, как с рабами и мулами», - но бельгийцы категорически отказались исполнять какие угодно требования мятежников. А если не мир, значит, война, и в ноябре войска СГК (около 600 аскари при пулемете) столкнулись с повстанцами (примерно 1000 штыков) на северо-западном берегу озера Танганьика, у форта Сунгула, потерпев невиданное в истории Конго поражение (только убитыми более 250 человек солдат и несколько офицеров). А через девять дней Пиани Кандоло взял штурмом ключевой военный пост Кабамбаре, перебив еще более сотни наемников балуба и захватив пулемет, с которым, впрочем, никто из батетела не умел обращаться (новейшая техника была прерогативой белых). И вот тогда-то, уразумев, наконец, что все висит на волоске, за дело взялся лично Франсис Дани, победитель «эмиров», вице-губернатор и лучший военачальник СГК: власти стянули отборные войска (более 1300 штыков) отовсюду, - и в конце 1898 пошли в наступление. На сей раз, успешное: 31 ноября при Бвана-Дебва батетела впервые за всю кампанию проиграли бой, потеряв самых уважаемых вождей, включая Пиани Кандоло. Затем, после передышки, вызванной сезоном дождей, - новое наступление «Форс пюблик», новый разгром батетела у Сунгула и далее серия стычек, в которых повстанцы неизменно терпят поражения. К лету 1900 война иссякла; Кабонго сложил оружие, получив удел на части бывшего Уруа, остатки батетела ушли в Германскую Восточную Африку, где сдались властям и были приняты на службу. А мелкие партизанские группы, действовавшие в Катанге аж до мая 1908 года, уже не могли помешать его величеству Леопольду II, мулохве и мвато-ямво, обогащаться всласть.

Этот вопрос, между прочим, был крайне актуален, тем паче, для человека с понятиями Леопольда. Он никогда не скупился, вкладывая деньги в сочные проекты, но и терпеть не мог нести убытки, стремясь максимально быстро сводить дебет с кредитом. А на первых порах проект «Конго», при всех прекрасных перспективах, был убыточен. Ибо вся выстраиваемая ударными темпами инфраструктура выстраивалась за счет Леопольда. Сознательно став мажоритарным акционером, он поставил на карту все. Прокладка железных дорог, обустройство пристаней и завоз пароходов, возведение фортов, вербовка наемников, подкуп вождей, - все это влекло чудовищные затраты, а особых доходов на первых порах не было. Даже с учетом выгребания из уже освоенных регионов всего подчистую, все равно не было, тем более, что наиболее богатые области покорялись медленно и трудно. А потом еще и мятеж батетела, в результате которого все планы освоения Катанги полетели в тартарары. Так что, в конце концов, и казавшаяся бездонной мошна короля стала трещать. Поэтому, вопреки первоначальному замыслу («Хочу все, и много!») в 1889-м фактически, а с 1891 и официально колоссальный массив земель, уже подконтрольных «Свободному Государству» был разделен на три зоны: владения короля, где права на что угодно были только у его «коммерческих директоров», «зону свободной торговли», где, купив патент и строго отчитываясь перед властями, могли вести дела все желающие, и «зона концессий», - как правило, на границе еще не освоенных областей, - участки которой передавались желающим компаниям с эксклюзивным правом добычи и продажи ресурсов в обмен на 50% акций и обязательство расширять зону влияния. Условия были драконовские, но игра стоила свеч: спрос рос, производство расширялось (81 тонны в 1891-м, 6 тысяч тонн в 1901-м), фирмы, получив концессию, могли сами устанавливать нормы выработки, а себестоимость производства каучука была почти нулевая. В итоге, самые успешные получали до 30 франков на франк. Да и середнячки не имели оснований жаловаться. Скажем, не самая большая фирма Abir, вложив миллион, в 1899 году заработала 2,6 миллиона, а через год и вовсе пять; Societe Anversoise, компания посолиднее, имела в среднем 150% прибыли ежегодно, а мощная корпорация Comptoir Commercial Congolais -- более 50%. И со всего этого Леопольд получал свой законный процент.

Так что, его величество, - законный владелец самой большой каучуковой плантации в мире, получая дивиденды, налогов с которых он не платил никому, в конечном итоге, - когда край был более или менее успокоен и обогащаться никто не мешал, - обогатился вообще сказочно. Его чистая прибыль выросла за десять лет с солидных 150 тысяч франков до невообразимых 25 миллионов. Однако все это было потом, а чтобы все это стало явью, необходимо было создать условия, при которых в королевский карман уходил бы каждый су. Хотя бы и по известной формуле «Обеспечьте капиталу 300% прибыли, и нет такого преступления, на которое он не рискнул бы пойти, хотя бы под страхом виселицы», полностью соответствовавшей взглядам Леопольда на жизнь. Тем паче, что уж ему-то виселица не светила ни при каких обстоятельствах. И после того, как фирма упрочилась свое положение на берегах великой реки, а конкуренты были так или иначе устранены, пресловутые 300% (и даже больше) стали вполне достижимой целью. А заигрывать с «подданными», играя на противоречиях, чтобы иметь поддержку одних племен против других, - чем очень искусно занимались власти более десяти лет, - особой надобности уже не было. Документация «Свободного Государства» была засекречена, «не свои» иностранцы в глубинных районах Конго появлялись редко, вся информация в европейских СМИ, - Леопольд, зная силу прессы, внимательно за этим следил, - в восторженных тонах воспевала «священную войну за свободу, за освобождение от рабства и работорговцев». При таких козырях уже можно было сосредоточиться на извлечении прибавочной стоимости, не сдерживая порывов и ничего не стесняясь.

Думаю, все, кто хоть сколько-то в курсе, уже догадались, а кто совсем не в теме, тех предупреждаю: начинаются ужастики. Но, справедливости ради, сразу и подчеркну: ничего личного в этих ужастиках искать не следует. Бизнес, только бизнес, и ничего, кроме бизнеса. Смысл «Свободного Государства», которое Леопольд воспринимал исключительно, как самую большую из своих фирм, заключался в получении дохода при максимальном сокращении расходов.

Соответственно, расходы и сокращались до нуля, без всяких обещанных на Берлинском конгрессе просвещений и здравоохранений. Кто жил, тот жил, кто помирал, тот помирал, - но претензий к такому положению дел туземцы не предъявляли, ибо так было всегда. Доход же можно было получить от вывоза каучука, меди и так далее, которые, естественно, добывали «свободные граждане». А платить за работу им считалось необходимым как можно меньше, что, в общем, вполне соответствовало нравам времени и в Европе, и в США.

Как видите, все очень просто и по-деловому. А отсюда и нормы выработки, о которых мы говорили, причем, что интересно, работать на плантациях было необязательно: кто мог заплатить установленные налоги на всё-всё-всё, мог спать спокойно, - иное дело, что денег у аборигенов от века не водилось. Отсюда и специфические, нигде более не встречавшиеся методы разрешения споров между трудом и капиталом, о которых мы еще не говорили, но сейчас поговорим.

Давайте представим себе картину. Создано государство, оно ставит подданным определенные задачи, а подданные просто не понимают, чего от них хотят. Они привыкли платить вождям посильную дань, привыкли работать на их полях, но чтобы горбатиться за еду где-то вдали от дома – такого они себе не представляли, и поэтому их надлежало вразумить.

А как вразумить, если общество застряло максимум на этапе раннего феодализма? А только теми методами, к которым это общество привыкло. Но белые-то люди от таких методов отвыкли, да и очень мало их было в «Свободном Государстве», и король, человек умный, легко дошел до той элементарной мысли, что дело следует поручить тем, кто к нему привык с детства. То есть, местным. Так в составе «Форс пюблик» появился особый корпус –«дикая милиция», нечто вроде жандармерии с правами налоговой службы, отвечавшая за порядок на плантациях и копях, а также, разумеется, за трудовыми резервами, официально называвшимися просто «рабочими».

Отмечу: формировалась эта структура из контингентов особых: туда нанимали туземцев из племен, ранее промышлявших работорговлей, дав им право насильно рекрутировать в свои отряды подростков и обучать их искусству выбивать долги. А кроме того, очень поощрялась практика подряда: племенам, известным особо жестокими традициями (особенно ценили каннибалов), давали на прокорм те или иные местности, дабы они следили за стабильной выплатой положенных сумм натурой.

В сущности, отсюда и все дальнейшее, включая знаменитые «корзины отрубленных рук». Вопреки легенде, рубили их вовсе не по указанию бельгийцев (глупо увечить рабочую силу, а власти СГК были прагматичны), и не ради экономии патронов, - это тоже досужие байки.

Все проще. Отсечение кистей рук детям, как средство наказать мам и пап, издревле практиковалось рядом племен бассейна Конго, как форма наказания за неподчинение властям, так что «дикая милиция» действовала вполне в рамках понятий (кстати, именно поэтому на большинстве тогдашних фотографий азрослых калек так мало, а детей много). Да еще властями выплачивалась награда за каждого убитого «мятежника», а поскольку тело целиком через джунгли не протянешь, в качестве основания для получения премии хватало и руки. Вот и рубили, благо, глупый белый человек разбираться не будет. И наконец, по тамошним поверьям, любой обиженный после смерти мог разыскать обидчика и поквитаться с ним, и поэтому отсекать руки считалось разумным: ведь люди уходили на небеса в том виде, в каком умерли.

Так что, сами видите, особые изыски диктовались сугубо прагматическими соображениями, и когда позже бельгийские чиновники и военные объясняли, что совершенно ничего такого делать не приказывали, они говорили правду. Просто люди понимали: жизнь такова, какова она есть и больше никакова, и принимали ее, не пытаясь ничего менять, тем паче, что такой стимул позволил всего за 10 лет увеличить поставки каучука в 40, а выработку меди в 19 раз. Да и вообще, если на то пошло, корзинами эти самые копченые руки измерялись относительно недолго: началось после полного замирения племен, а пика достигло в 1901-1903, когда Леопольд взял подряд на снабжение британских войск шинами и требовал гнать вал, - после чего все опять сошло на вменяемый уровень, к единичным случаям.

А так, в общем, все было обыденно. Мужчин поголовно угоняли на (официально) «отработку налога натурой». Женщины и дети на сезон сбора объявлялись «ответственными поручителями», подлежащими, если муж и отец бежал с плантаций, смертной казни (формы и методы, законом не определялись, зависели от фантазии налоговиков). Смерть полагалась и за порчу каучуковых деревьев, и за неподчинение властям (хотя тут могли и смягчиться, отрубив руку), за недостачу сухого каучука сборщиков всего лишь пороли кнутом из кожи бегемота, - и все. А до «замирения», кстати, порядки были даже мягче. Разумеется, по африканским меркам. Но

От нежных европейцев эти подробности, конечно, скрывали, благо, документация была строго засекречена, а «ненужных» иностранцев в «Свободное Государство» просто не пускали. Хотя кое-что все равно проскакивало. Впервые сор из избы вынес некий Джордж Уильямс, чернокожий американец, в свое время, как общественный активист, изрядно подсобивший Леопольду с пиаром, и потому считавшийся «своим». В 1891-м он посетил СГК на предмет посмотреть, нельзя ли основать там «новую Либерию», а посмотрев, написал королю Бельгии большое письмо с подробным кому в Конго жить хорошо.

Отрубленных рук тогда, правда, еще не было, но и прочего было достаточно, чтобы огорченный афроамериканец взял на себя смелость указать европейскому монарху, что «преступления, совершенные в Конго, совершаются от имени короля и делают его не менее виновным, чем тех, кто эти преступления совершает». Еще одно письмо Уильямс адресовал президенту США — первой страны, признавшей СГК, умоляя разъяснить Леопольду, что к чему, и кстати, по ходу дела впервые в истории использовав формулировку «преступления против человечности».

Президент Гаррисон адресанта ответом не почтил, король, наоборот, откликнулся, очень тепло и взволнованно, твердо пообещав разобраться, - и на том все утихло. Разве что «золотые перья» ведущих европейских СМИ по заказу короля СГК подробно разъяснили лондонцам, берлинцам и парижанам, какие страшные нравы царят среди «диких народов Конго» и как сложно «доброму месье Леопольду» просвещать дикарей.

Тема вновь всплыла спустя почти десять лет, в 1899-м, когда Эдмунд Дин Морелл, очень известный в то время радикал-пацифист, а в обычной жизни высокопоставленный сотрудник транспортной компании, занимавшийся, в частности, перевозками грузов из Конго в Бельгию и обратно, обратил внимание на любопытный нюанс. Согласно накладным, из Африки в Европу стабильно шли всякая полезная продукция (медь, каучук, слоновая кость, соль и так далее), а вот из Бельгии в Конго убывали только военные грузы (оружие, боеприпасы, амуниция), да еще детали к различного вида транспорту и отдельные виды стройматериалов.

Поразмыслив и перепроверив, м-р Морелл задался резонным вопросом: а что же, собственно, получают производители товаров за свой труд? Бельгийские франки? Допустим. Но если так, что же тогда конголезцы на эти франки приобретают? А если нет, то не попахивает ли дело использованием принудительного труда, то есть, рабством? Поискав материалы на эту тему, любознательный м-р Морелл вышел на забытые публикации Уильямса, а выйдя и выяснив, что тема уже не нова, начал самостоятельное журналистское расследование. Он начал писать письма политикам, известным писателям, журналистам, бизнесменам, сообщая про подозрения насчет «принудительных трудовых лагерей», прося поддержки и посильного финансирования.

Увы, первые ответы были выдержаны в холодно-отстраненных тонах. Вежливые отписки чудику, не более того. А затем вдруг свершилось чудо. Пришло приглашение на рандеву с известнейшим предпринимателем Уильямом Кэдбери, «шоколадным королем Великобритании», сделавшим миллионы на леденцах Halls и шоколадках Picnic и Wispa, и тот, дружески приняв энтузиаста, «от своего и многих влиятельных людей, и от чистого сердца» выразил готовность спонсировать его проект.

В мемуарах м-ра Морелла это событие объясняется «Божьим попущением». Он, в самом деле, думал именно так, не предполагая, насколько все прозаичнее. Просто у м-ра Кэдбери был большущий зуб на короля СГК, отказавшего «королю шоколада» в выгодной концессии, "многим влиятельным людям" не нравилось, что всего через пять лет заканчивается срок свободной торговли а продлевать его Леопольд не намерен, а совсем уж теневым фигурам из высоких кабинетов очень хотелось смягчить впечатление Европы от бурской войны, перенеся внимание общественности на что-то другое . Впрочем, какая разница…

Короче говоря, с этого момента карта попёрла. На адрес Морелла пошли чеки от «благотворителей, слишком скромных, чтобы называть свои имена», перед Мореллом распахнулись двери модных салонов Лондона, его приняли на Даунинг-стрит, с ним изволил коротко поговорить принц Уэльский, но самое главное, к расследованию подключились властители дум, «золотые перья» эпохи, и далеко не только английские.

На страницах самых авторитетных изданий помимо филиппик самого Морелла, публикуются очерки сэра Артура Конан Дойля, позже вошедшие в книгу «Преступления в Конго», статьи Герберта Уорда и Анатоля Франса, выходит в свет знаменитый памфлет Марка Твена «Монолог короля Леопольда II в защиту его владычества». А еще раньше, когда и известно-то мало что было, сердца почтенной публики порвала в клочья приключенческая повесть «Сердце тьмы» суперпопулярного Джозефа Конрада о путешествии моряка Марлоу в Конго, где он встречается с садистом по фамилии Курц, служащим «Свободного Государства», наводящим ужас на всех, черных и даже белых. Позже именно этот сюжет ляжет в основу культового фильма Копполы «Апокалипсис сейчас», а тогда, по мнению современников, эта небольшая книга сыграла для дальнейшего развития сюжета роль, сравнимую с ролью «Хижины дяди Тома» накануне Гражданской войны в США.

В конечном итоге, подогреваемая агентами «анонимных благотворителей», публика вздрогнула и потребовала от Кабинета Его Величества принимать меры, и Кабинет, уступая давлению «всего Лондона», инициировал «общественное расследование в связи с участившимися сигналами о нарушении прав человека в СГК», поручив разбираться дипломату Роджеру Кейсменту, такому же идеалисту, как Морелл. К слову, десять лет спустя он будет повешен, как один из лидеров ирландских сепаратистов, но в описываемое время был лояльным и очень уважаемым представителем элиты.

Впускать в страну человека, принципиально не бравшего взяток, король СГК, естественно, не хотел, но и отказать желанию Великобритании не мог, так что, м-р Кейзмент, посетив Конго и опросив десятки свидетелей, вернулся в Лондон с совершенно жутким докладом, подтверждающим многие факты, в которые ранее мало кто верил.

Например: «Свидетельство ребенка: Мы все побежали в лес — я, мама, бабушка и сестра. Солдаты убили очень много наших. Вдруг они заметили в кустах мамину голову и подбежали к нам, схватили маму, бабушку, сестру и одного чужого ребенка, меньше нас. Все хотели жениться на моей красивой, а потом решили убить ее. Выстрелили ей в живот, она упала, и я заплакал, когда это увидел, — у меня теперь не было ни мамы, ни бабушки. Их убили у меня на глазах».

Или: «Девушка-туземка сообщает: Солдаты заметили ребенка; ребенок засмеялся, тогда солдат размахнулся и ударил его прикладом, а потом отрубил ему голову. На другой день убили мою сводную сестру, отрубили ей голову, руки и ноги, на которых были браслеты. Потом поймали другую мою сестру и продали ее племени у-у. Теперь она стала рабыней».

Лично короля, правда, Кейзмент не обвинял, скорее, брал под защиту, указывая, что он из своего Брюсселя может обо всех этих ужасах не знать, но вердикт в отношении местных властей и руководства « Форс пюблик » был однозначен: «Все видят, все знают, но не препятствуют, а возможно, и поощряют из меркантильных побуждений». И только. Сдержанно и аккуратно.

А вот менее щепетильные свидетели, всеми правдами и неправдами побывавшие в Конго, и вовсе рубили правду-матку, не стесняясь в оценках. Так, некий пастор Шепард опубликовал обширный очерк о встрече с вождем племени запо-запов (?!!), взявшим подряд на взимание недоимок, и о груде истерзанных трупов, которые, по словам вождя, его подданные ели, и об отрубленных руках, собранных для отчета бельгийцам.

Нельзя исключать, что какие-то «вести с полей» были изрядно раздуты. Срок истечения «льготных лет» приближался, так что заказ на страшилки рос, но, - пусть даже не все «свидетели» были так кристально честны, как Морелл и Кейзмент, - безрукие туземцы, страшные шрамы от плетей из бегемотьей кожи и прочий ужас были фактом, беспристрастно запечатленным только-только изобретенными камерами «Kodak». Появляясь на страницах американских и европейских иллюстрированных журналов, они нагнетали обстановку ежедневно, и в конце концов, жалеть "конголезских бедняжек" стало признаком хорошего тона и в светских салонах, и в пабах Ист-Энда.

В такой вот обстановке м-р Морелл, уже номинированный на Нобелевскую премию, и м-р Кейзмент (вернее, уже «сэр»), создают в 1904-м «Общество по проведению реформ в Конго», отделения которого появляются везде, вплоть до Японии, Турции, Персии и России, а сам Молрелл посещает крупнейшие города мира с выступлениями и призывами к «мировой общественности». И в итоге, Великобритания требует пересмотреть решения Берлинской конференции, а бельгийские социалисты инициируют появление независимой комиссии по расследованию ситуации в Конго.

Бороться с таким накатом Леопольд, превращаемый СМИ в «воплощение зла на Земле», не мог. Хотя бился упорно и денег не жалел. Добиваясь изменения общественных настроений, он подарил Парижу станцию метро, вложил огромные деньги в бельгийскую благотворительность, электрифицировал целый район Лондона. А в ответ на критические статьи обильно публиковалась апологетика, авторы которой, не отрицая фактов (как отрицать, если фотографии налицо?), привычно подавали их, как «присущие дикарям обычаи», с которыми «борется благородный король».

Учитывая обстоятельства, были даже рассекречены кое-какие нормативные акты, и все желающие смогли узнать, что СГК не диктатура какая-то, а правовое государство, где каждый гражданин, считавший себя обиженным, - вплоть до пигмеев, - имел полное право подать на "дикую милицию" в суд и добиться справедливости, вплоть до отмены смертного приговора. Для этого следовало всего-навсего купить билет на поезд, поехать в Леопольдвиль, нанять адвоката и оплатить судебные пошлины, - и обо всем этом граждан, даже живущих в самой глухомани, подробно информировали на простом, всем аборигенам понятном французском языке.

А в качестве орудия главного калибра, почти со смертного одна протянул руку старому партнеру легендарный Генри Стэнли, кумир двух поколений, клятвенно заверяя многочисленных фанатов в том, что «дикость племен бассейна Конго неоспорима, огульное истребление ими друг друга, каннибализм – часть их жизни. Свободное Государство не может в один миг все это исправить, даже самыми жесткими методами, кроме которых они ничего не понимают». В конце статьи, вброшенной в 1906-м, уже после смерти Стенли, великий землепроходец назвал Леопольда своим другом, призвав «всех, кто верит мне, не верить клевете».

Это был хороший ход, но как раз в это время король, себе на беду, поймав на попиле фондов, уволил барона Людвига фон Штойбе, руководителя своей пиар-кампании, и обиженный немец слил в прессу свою переписку с Леопольдом, включая расписки звезд прессы и отчеты о проплате джинсы в газетах, после чего никаких вариантов уже не было.

С этого момента в глазах всего мира Леопольд, за 20 лет угробивший (по подсчетам британских и германских демографов) примерно половину из примерно 20 миллионов конголезцев окончательно превратился в бармалея. Коллеги и родственники объявили его нерукопожатным, социалисты поговаривали о республике или, как минимум, отречении, дело запахло серьезным политическим кризисом в самом Брюсселе, и правительству Бельгии, потрясений не желавшему, пришлось что-то решать.

Благо, король, которого все достало, - денег было более чем, а годы и молодая любовница брали свое, - предложил хороший вариант: передать личное государство непосредственно Бельгии, как доходную, под ключ, и колонию. Естественно, очень не даром. И заломил столько, что торговались более двух лет, аж до 1908-го, когда наконец ударили по рукам.

Но перед тем, как передать права собственности покупателю, король «Свободного Государства» со свойственной ему предусмотрительностью принял меры для полного сокрытия всего, что могло бы служить документальным (брань на вороту не виснет) компроматом. И так обстоятельно решил этот вопрос, что любая бумажка их обширных государственных архивов СГК, а также некоммерческих организаций, ООО и ЗАО, подконтрольных ему, сегодня для историков на вес золота, как раритет.

А когда все кончилось, правительство Бельгии уладило вопрос о концессиях, продлило режим беспошлинной торговли еще на 20 лет, и все стало тихо. Что бы ни творилось в колонии Конго, отныне по умолчанию считалось приемлемым, да, в общем, по сравнению с эпохой «свободы», скорее всего, не только считалось. Хотя как сказать.

Самым ярким лакмусом происходящего стала метаморфоза Касонго Ньембо, того самого марионеточного мулохве остатков Уруа. Много лет он был идеально послушен, выполнял всё, ни на что не претендовал и ничем не возмущался. За что и жил спокойно, даже в почете. Но в 1906-м что-то внутри порвалось даже у этой плюшевой куклы. Или, тоже может быть, уровень озверения подданных дошел до того, что стало элементарно страшно.

Как бы то ни было, лидер балуба впервые осмелился подать голос. Он прогнал из резиденции бельгийских чиновников, приказал открыть огонь по явившимся карателям из «дикой полиции», лично съездил на разговор к суперинтенданту провинции, - а вернувшись, призвал к сопротивлению и ушел в «зеленку», где уже действовали стихийные мятежники, незадолго до того называемые им «разбойниками». Конечно, до батетела, профессиональных псов войны, восставшим крестьянам было далеко, да и с вооружением не ладилось, но присутствие «священного вождя» придало мелкому эксцессу импульс.

Беспорядки начались по всей Катанге, срывая все планы по эксплуатации «геологической сенсации», и затянулись на целых 10 лет. Лишь в 1916-м, когда СГК уже не было и Конго официально числилось колонией Бельгии, «сошедший с ума» (так писали о нем в бельгийских газетах) старый мулохве был, наконец, пойман и выслан из страны. Могли бы и расстрелять, но решили не подливать масла в огонь, - зато остатки империи Уруа разделили. Две трети страны отдали в распоряжение колониальной администрации, крохотный удел на севере получил Илунга Кумвимбо, сын изгнанника, готовый быть хоть ковриком, а владение чуть побольше, на юге, - старик Кабонго, когда-то упорный боец, решивший, в конце концов, что плетью обуха не перешибешь.

Подробностей о событиях тех лет не сохранилось, но в «Годовом отчете» за 1918-й сказано достаточно откровенно: «Память о полицейских операциях, которые привели к аресту Касонго-Ньембо, еще не исчезла», и учитывая, что в подавлении бунта участвовала «дикая милиция», выводы делать можно. Но, что интересно, официальная позиция Бельгии по сей день сводится к тому, что «черные сами себя убивали», и монумент в честь Леопольда II «От благодарного конголезского народа за освобождение от арабских работорговцев» стоит, как стоял, - хотя с 2004 (кто-то постарался) и с отпиленной рукой…

Madagascar

Если бассейн Конго – целый мир, то Мадагаскар – континент, а население его – причудливый бульон из самых разных ингредиентов. Как шло его заселение, не знает никто, точно известно одно: первые люди задолго до нашей эры пришли откуда-то из Полинезии, принеся с собой многие достижения тамошней культуры, монголоидный облик и неповторимый, больше нигде в Африке не встречающийся язык. Затем пришли другие, кто-то, тоже неизмеримо давно, с юга Индостана, кто-то, несколько позже, из Африки, а еще позже на острове обосновались и арабы, привезшие с собой «сурабе» (первый алфавит), а вскоре слившиеся с аборигенами, и все это много столетий кряду бурлило и клокотало, определяя свое место. Пытались зацепиться за остров и европейцы, - даже Петр I лелеял планы, - но местный люд был зол и драчлив, так что на какое-то время зацепиться удалось только французам, но и им не повезло. Первые колонии погибли, вторая попытка, предпринятая знаменитым авантюристом Морисом Августом Беньовским накануне Французской Революции тоже не удалась, но после поражения Наполеона англичане позволили Бурбонам вновь основать на севере острова несколько крохотных поселков. Но это будет гораздо позже, а мы ведем речь о временах, когда островитяне только-только создавали нечто, похожее на будущие государства. Понемногу складывалось и нечто, похожее на государства. На западе острова возникли Буйна и Менабе, «работорговые» княжества племени сакалава, на юге – мелкие «вождества» бецимисарака и бецилеу, а в центре, на высоком плато, - хува (имерна), на рубеже XV и XVI веков при «княгине» Рангите объединившиеся под властью единоличного наследственного правителя. Оно вскоре распалось, но век спустя, после долгих кровавых войн и лукавых интриг, какие самому Шекспиру не снились, при великом завоевателе Раламбо и его наследниках, вновь объединившееся в королевство Имерина со столицей в Анамаланге – «голубом лесу». После этого настало время покоя, стало возможно развернуты ирригационные работы, позволившие превратить все плато в бескрайнее рисовое поле. К слову, - пусть даже и забегая вперед, - есть, думается, смысл коротко объяснить азы его устройства, тем паче, что оно с веками совершенствовалось, но принципиально не менялось.

Итак, общество имерина делилось на три группы: андриана – потомки племенных старейшин и вождей вассальных племен (дворянство с очень, круче чем у черкесов, разветвленной системой знатности), хува (большинство населения) – крестьяне, свободные и крепостные, ремесленники и купцы, а также андеву (не рабы, но и не полноправные), которых было совсем немного. То есть, уже феодализм. Главой «королевства» был король, владелец всех земель и отблеск богов, формально властный над жизнью и имуществом всех подданных, разве что советуясь с советом, состоящим из высшей знати, но фактически серьезные решения вступали в силу только после обсуждения их на «кабари», собрании представителей всех сословий Имерины, кроме андеву. Иными словами, власть, как положено на таком уровне развития государственности, была и абсолютная, и сословная, и «народная», - и в начале XVIII века, при мпандзаке (короле) Андриамазинавалоне, сохранившемся в сказаниях, как «идеальный монарх, отец народа», государство достигло расцвета. Простой и приветливый, он умел воевать, но умел и договариваться, не оскорбляя слабых, и такая политика привлекала многих, кому нравились сытость, уважение и безопасность. При нем к Имерине начали тянуться соседи, просясь в вассалы, и ее территории расширялись в долину, - но у него было четверо сыновей, и он любил каждого, разделив перед смертью страну на четыре удела, что привело к новым «шекспировским» усобицам, затронувшим интересы всех сословий. А в результате – очередной кровавый бардак, терзавший плато почти сто лет, аж до 1787 года, когда один из осколков страны возглавил исключительно талантливый парень Рамбоазалама, более известный под тронным именем Андрианампуйнимерина – «Владыка в сердце Имерины». Человек, чья жизнь с самого детства обросла легендами и о котором, по справедливости, стоило бы написать подробно. Да и хочется, ибо достоин. Но нельзя объять необъятное. Поэтому постараюсь покороче, и дай Бог, чтобы получилось.

Все без исключения, отдавая должное, пишут о нем, как о «крупном руководителе и блестящем организаторе», «искусном политике, дипломате и выдающемся законодателе», и это правда. Он впервые в истории ввел регулярную налоговую систему. Он, владея всего лишь крохотным Илафи, создал первую в истории острова постоянную армию и сумел слить Имерину воедино, восстановив престол в прадедовской столице, переименованной в Антананариву – «Город тысячи воинов», а вслед затем покончив с унизительной данью княжествам сакалава. Он не был жесток и всегда старался решить дело по-хорошему, побратавшись или женившись, но при необходимости спокойно проливал кровь, даже родную (хоть дяди, хоть любимого сына, если это было необходимо). Он многому учился, но грамоты не знал, однако, впервые увидев рукописные свитки, правильно понял их значение и выписал из-за моря арабских наставников для обучения грамоте сыновей. Он объединил мастеров в цеха, купцов в гильдии, создал систему социального обеспечения, восстановил и улучшил ирригационные системы, покончив с неурожаями, и учредил сеть ярмарок и добычу полезных ископаемых. Наконец, он, имерина до мозга костей, никогда не делил людей по этносам, наставляя вельмож: «Имерина должна быть как цесарка. Ее перья отличаются разнообразием оттенков, но это не мешает оперению быть одноцветным», и добавляя: «Ny riaka nо valamparihiko» («Мое рисовое поле не имеет других границ, кроме океана»),- но этой, единственной из поставленных целей он так и не успел решить, Однако своей главной цели — объединения всего острова — он не достиг, завещав перед смертью своему сыну и наследнику: «...О Лаидама! в присутствии всей Имерины, собравшейся здесь, я определяю море границей твоего царства!», и слово отца стало программой Радамы на всю его не слишком долгую жизнь.

Максима «На детях великих людей природа отдыхает» верна, но не абсолютна. Случаются и исключения. Но сказать, что Радама I был достоин своего отца, значит, не сказать ничего. Тот был восстановителем и объединителем, каких в истории немало. Да и к власти пришел уже в зрелом возрасте. А его младшему, очень позднему сыну в день коронации (1810) только-только стукнуло 17 лет из отмеренных ему судьбой тридцати пяти, и за короткий, в общем, срок правления он, говоря по чести, совершил чудо. Его кумиром был Наполеон, он любил смотреть в зеркало, присланное ему императором французов, отыскивая сходство, и любил подчеркивать, что оба – островитяне. Но если по чести, то совершенно правы те, кто (сравнение не мое, но ссылку, да простит меня автор, отыскать не могу), думая о Радаме, невольно вспоминаешь Петра Великого. Оба, сломав традицию, прорубили своим странам окно в Европу, выписав оттуда мастеров и ученых. Оба ломали через колено сопротивление старой знати, а что Радама не брил своим боярам бороды, но запрещал им носить сословные амулеты, так это даже не второстепенно. Оба сознавали значение выхода к морю, как Петр к Балтике, Радама прорвался к побережьям, закрепив их за Имериной и обеспечив стране рывок в прогресс. И оба, в конце концов, внедряли просвещение: уже в 1826-м уровень образования в недавно еще бесписьменной стране был столь высок, что король распустил глашатаев, велев вывешивать указы прямо на улицах, чтобы их читали. И их читали. Спустя всего 20 лет после смерти Радамы один из заезжих французов отмечал, что «В Тананариве, да и вообще в Имерине, все стремятся научиться читать. В школы ходят даже старухи». И все это, повторяю, за неполных 18 лет реализовал юноша, занявший престол в 17 лет, из всех наук хорошо зная только арабский язык. Согласитесь, само по себе если и не чудо, то что-то очень близкое к тому. А ведь сказанное далеко не исчерпывает всего, что было сделано.

Прежде всего, во исполнение завещания отца, Радама I серьезно занялся военной реформой. Если отец опирался на гвардию из черных рабов, при необходимости созывая ополчение, то сын, правильно оценив причины неудач первых походов, в кратчайшие сроки создал регулярную армию, основанную на строжайшей дисциплине, служба в которой, благодаря введенной табели о рангах, открывала для рекрутов путь к самой яркой карьере. Армия строилась европейскому образцу, привлекались и иностранные военные советники (майор Гейтси, капитан Брэди, а также Робэн, экс-капрал Старой Гвардии, дезертировавший с Реюньона и ставший личным секретарем короля). Позже, по договору с Англией, Радама I получил современное вооружение, порох, амуницию и дополнительных инструкторов. Все это, ясен пень, облегчило не только завоевание всего острова, кроме крайнего юга и крайнего севера, но и обеспечение власти Имерины в подчиненных областях. При этом, как и отец, молодой король не стремился к кровавой славе, предпочитая договариваться, родниться и в разумной мере уступать, оставляя самым упрямым автономию. «Радама, - отчитывался в Лондон Джеймс Гейтси, описывая визит короля на только что покоренное западное побережье, - долго и очень подробно говорил о цели своего визита на побережье. Он отметил бедствия войны, страдания, которые она принесла людям, принявшим в ней участие, потери, которые они должны были понести во время своих грабительских набегов. Радама нарисовал яркую картину преимуществ мирной жизни и обещал поддержать народ и обеспечить защиту его имущества, если население пожелает сообразовываться с его законами. Затем он посоветовал им не решать споры в мелких стычках, которые могли вспыхнуть между ними, или в советах колдунов, или в испытаниях при сомнительных случаях. Они должны обращаться к его представителям для обсуждения этих вопросов, а также информировать последних обо всех своих нуждах».

При всем этом, неправильно было бы считать молодого мпандзаку оголтелым милитаристом. Война ради войны его не интересовала. Покончив с военными угрозами, он приказал срыть все форты и крепости в Имерине, создав вместо них ирригационные системы для рисовых полей. По его распоряжению внедрялись новые культуры: кофе, какао, ванили; поощрялось производство востребованных в мире хлопка и сахарного тростника, и вдвойне поощрялись те, кто решался вкладываться в обрабатывающую промышленность. Дороги острова стали абсолютно безопасны, строились мануфактуры, мосты и каналы, появился телеграф. Особое внимание уделялось развитию отношений с Европой, в первую очередь, с Англией, которая, в отличие от Франции, не имела на острове никаких интересов и казалась доброжелательной. В 1817-м Радама по просьбе Лондона запретил работорговлю, переведя рабов в сословие хува, и объявил Мадагаскар единым королевством, а себя его королем, и в том же году заключил договор с Англией, подтвердившей этот статус, а в 1820-м официально признавшей единство и суверенитет Малагасийского королевства. Вообще-то, если уж совсем точно, оно реально состоялось лишь в 1826-м, когда на специальном съезде все князья острова признали Радаму своим верховным владыкой, но сэры дали аванс, и после этого отношения двух стран стали вовсе безоблачны, а король превратился в заядлого англомана. И франкофоба, поскольку Париж его королем всего острова не признал, в ответ на что королевские войска взяли штурмом Порт-Дофин, владение Франции, и прогнали месье с острова. А вот бриттов наоборот: с 1818 года на острове действовало Лондонское миссионерское общество, помимо проповедей открывшее курсы английского языка и ремесел. Христианство стало популярным, а когда его принял король, то и модным: крестились и знать, и хува, десятками, а то и сотнями. Всего за несколько лет всю Имерину охватила сеть начальных школ, письменность была переведена с арабской графики на латиницу, открылись первые типографии, в которых помимо религиозной литературы печатались азбуки, учебники, словари и модная в Англии художественная литература. В Лондон и в соседние с Мадагаскаром английские колонии поехали группы юношей для обучения гуманитарным и естественным наукам.

А теперь о грустном. Изучая короткую, до предела насыщенную жизнь Радамы, сложно не прийти к выводу, что он жил наизнос, вбивая гвозди-реформы поглубже, словно не рассчитывал прожить долго, - и так оно и случилось. Великий король умер 27 июля 1828, неполных 35 лет от роду, и само по себе это бы не удивительно (в ту допенициллиновую эпоху мерли и раньше), но обстоятельства напрягают. Момента смерти не видел никто, его просто нашли мертвым, причем с глубокими порезами на горле. Возможно, он сам поранил себя. Но вряд ли. Во всяком случае, его преемница под страхом смерти запретила кому угодно являться к ней без предварительной записи, хотя раньше такого заведено не было. Однако это потом. А пока что объявили, что умер. То ли от сифилиса, то и вправду порезав себя в припадке белой горячки. Это, в принципе, тоже не фантастика: и люэс тогда подхватывали легко, а лечить не умели, и пьянство способно довести до цугундера, тем паче, монголоида, да еще из краев, где крепких напитков отродясь не водилось. Да вот беда: из массы сохранившихся воспоминаний людей, знавших Радаму, нигде не сказано, что он так уж сильно выпивал, тем паче, непривычные малагасийцам высокоградусные напитки. Зато все отмечают, что еще накануне смерти король был полон сил и работал наизнос, - что, простите, никак не свойственно ни алкашам, ни сифилитикам в терминальной стадии. А если учесть еще и события, произошедшие в Антананариву сразу после смерти мпандзаки , версия о заговоре рисуется сама собой. К тому же, мотив налицо: проводя свои реформы, Радама еще активнее, чем его отец, делал ставку на выдвиженцев из хова, военных и гражданских, в ущерб адриана, которые не могли не сердиться. Тем паче, что король, отменив работорговлю, бывшую ранее монополией знати, сильно ударил ее по карману, а такое тоже не прощается. Впрочем, не будем забегать вперед.

Естественно, усопшего монарха похоронили со всеми почестями, причем главным лицом на церемониях был наследный принц Ракотобе, старший сын старшей сестры покойного. Умный и образованный парень, христианин и такой же англоман, как дядя, очень его любивший. Его права не оспаривал никто: детей Радама не оставил, а женщины не в счет (в малагасийском языке нет даже понятия "королева, которая правит"). И тем не менее, 11 августа, когда принц со свитой прибыл во дворец принимать наследство, оказалось, что король во дворце уже есть. Вернее, королева, - Рамаво, вдова Радамы, - но она официально объявлена «лицом мужского пола». Прав на престол у нее ноль. Правда, ее сын должен быть наследником, но сына нет. И вообще детей нет. Однако какая разница? Есть сторонники, недовольные засилием при дворе христиан и худородных выскочек. И вот они-то, спрятав вдову, успели многое: на их стороне дворцовая гвардия, верховный судья и хранители королевских амулетов, без которых коронация невозможна. Есть, правда, у принца и надежная опора - генерал Андриамихадза, начальник столичного гарнизона, друг и соученик, - но вскоре выясняется, что гарнизон тоже в игре: дружба дружбой, а бравый генерал уже года два как спит с королевой, которую покойный король давно забросил. И…

Ракотобе убили в тот же день. Затем перебили его семью, включая младенцев. Затем – десятки родственников Радамы. Но те, кто полагал, что «неграмот¬ная женщина, фактически не связанная с европейцами и более приверженная к традиционным верованиям, будет слушаться их советов, а также советов хранителей идолов», серьезно ошиблись: дама оказалась с характером и с собственными взглядами на политику. Около года она присматривалась и обустраивалась на новом месте, но во время коронации, где взяла имя Раваналуна («сбереженная»), объявила об учреждении поста премьер-министра и своего официального любовника, которым тот самый генерал Андриамихадза, благодаря которому путч удался. А также о создании корпуса личной стражи, подчиненной только ей, завершив программную речь предостережением: «Никогда не спрашивайте себя, как я, слабая и невежественная женщина, буду править таким огромным государством. Я буду править во имя счастья моего народа и во славу моего имени. Океан станет границей моих земель и я никогда не уступлю даже волоса от моей территории… Я защищаю ваших жен, детей, а также ваше имущество, и когда я говорю: верьте мне, вы должны мне верить, потому что я ваша королева, которая никогда не обманет».

В общем, многолетняя затворница, считавшаяся тихоней, показала не просто коготки, а огромные кривые когти. Она оказалась решительной, при всей неграмотности, житейски умной и запредельно жестокой. Даже в мелочах. Сразу после коронации начались аресты и казни всех, кто когда-либо, пусть единожды и много лет назад, обижал королеву, злословил о ней или хотя бы не выражал уважения, и тут счет пошел уже на сотни, поскольку покойный король на Рамаво при жизни внимания не обращал, а придворные по этому поводу трунили. И еще беспощаднее действовала королева, если речь хоть в малейшей степени касалась политики. Это всего через год пришлось на своей шкуре испытать никому иному, как премьеру Андриамихадзе, единственному человеку, которого Раваналуна, судя по всему, любила по-настоящему. Именно он был отцом ее годовалого сына Ракуту, родившегося через 11 месяцев после смерти официального папы, и он был ей безусловно предан, но даже ему не позволялось переходить черту.

Напротив, излишний «прогрессизм» премьера, тесно связанного с англичанами, ее раздражали, да и баланс при дворе соблюдать было необходимо, в связи с чем, королева завела еще двух официальных любовников, братьев Райнимахаро и Райнихару, северян из семьи Андафиаваратра, считавшихся лидерами «консервативной партии». А в сентябре 1830 года, когда премьер попытался предотвратить восстановление рабства, он был убит в собственном доме по приказу любимой, рыдавшей потом на похоронах и страшно переживавшей всю жизнь. Премьером и главным любовником королевы стал Райнихару, с которым у неё расхождений во взглядах не было.

Как ни парадоксально, именно такая система, порожденная стремлением умной, но неопытной женщины приобрести надежную опору, пришлась очень к месту в рамках решения самого главного вопроса: как найти золотую середину в реформах? Лично Раваналуна была классической аристократкой, чтила традиции и считала себя гарантом сохранения «завета с предками». А потому с большим удовольствием восстановила торговлю рабами и прочие «старые порядки». Но вместе с тем, обладая государственным мышлением, она отдавала себе отчет в том, что и выдвиженцев мужа в чулан не спрячешь. «Английская партия», - «новые аристократы», вышедшие из плебейских масс, прошедшие армейскую школу и поднявшиеся на торговле, не хотели полной изоляции острова и ни в коем случае не позволили бы поразить себя в правах.

В такой ситуации своеобразное «двоевластие» - мпандзака, как представитель адриана, и ее фаворит-премьер, представляющий хова, - было, что ни говори, очень красивым способом избежать политического кризиса. А уж когда отцвела любовь-морковь и партнером Раваналуны стал Райнихару, равно уважаемый обеими «башнями», пасьянс и вовсе сложился настолько, что вакантное место досталось его старшему сыну. То есть, устаканилось нечто типа сегуната в Японии, - только в Японии он к этому времени совсем сгнил, а на Мадагаскаре смотрелся вполне перспективно. Пусть на какое-то время, но все же. Это, во всяком случае, сняло напряжение, сплотило высшую элиту и способствовало появлению «двенадцати семейств», своеобразной олигархии, еще не вполне капиталистической, но уже и категорически не феодальной.

Так что, в конце концов, после короткой и жестокой эпохи «полной закрытости», восстановление контактов с внешним миром восстановилось как бы само собой, без конфликтов, что, по оценке исследователей, «бесспорно явилось победой сторонников развития торговли, одержанной над старой партией поборников рабства». А если кому-то и продолжал злобно шипеть о «выскочках, ставших вельможами», то «черная гвардия» никому, кроме самой королевы не подчинявшаяся, надежно охраняла хозяйку от всяких случайностей.

Это, однако, на верхах. А на низах новая власть «приморозила» не по-детски. Практически все реформы Радамы были отменены. Возобновились походы за рабами и торговля ими, обеспечившая королеве лояльность знати, а также «фаномпоана» - практика обязательных общественных работ. Жесткими методами, с наказаниями независимо от ранга и статуса, насаждались древние ритуалы, связанные с культом предков, а заодно и обожествление правящей мандзаки. Вместо «чуждого духу предков» суда присяжных возродилась старая практика «суда Божьего» - испытания ядом тангин, пережить которое и тем самым доказать свою невиновность, не подкупив жрецов, удавалось разве что одному из пяти. В целом, за 33 года правления Раваналуны в итоге такого судопроизводства погибло порядка 100000 подданных, около 20% взрослого населения, однако простому люду это, как ни странно, нравилось, потому что казалось справедливее непонятного «нового» суда.

А с другой стороны, в рамках той же «подморозки» началось вытеснение всего не исконного и не кондового, в первую очередь, связанного с христианством, в том числе, и образование. Через пару месяцев после смерти Радамы, еще до коронации, королева денонсировала оба договора с Англией, запретив торговать с иностранцами вообще, в 1831-м резко ужесточила положение христианских общин, спустя год запретила учиться рабам, еще через два года – всем, кроме государственных служащих. И наконец, в 1835-м исповедание христианства было полностью запрещено, миссионеры высланы, а на паству, не желавшую отречься, пошли гонения на зависть самому Нерону. Поющих псалмы упрямцев травили, жгли, бросали со скал, варили; те, кого просто обезглавили, даже не считались мучениками.

Лондон и Париж смотрели на все это с возрастающей озабоченностью, но выжидали, куда идет дело. В конце концов, речь шла всего лишь о туземцах. Но когда в 1845-м очередным указом мандзаки права европейцев были резко ограничены и на них распространились все малагасийские законы, включая трудовую повинность, молчать уже не получилось: англо-французская эскадра обстреляла несколько портов королевства, вынудив Раваналуну дать всем желающим «вазаха» время покинуть остров с вещами. Но не более того. Две попытки надавить жестче, высадив десант, провалились с треском, и было решено пока что не перегибать, ибо еще не созрело.

Впрочем, французские корабли начали аккуратно прощупывать побережье, налаживая торговые связи с еще не совсем покоренными северянами и очень формально покоренными сакалава, поставляя им по льготным ценам оружие и другие товары, по ходу обещая поддержать в случае чего. В ответ из Антананариву шли войска (армия за время ее правления сильно разложилась, но в рамках острова оставалась грозной силой), лилась кровь и вереницы рабов брели на плато, выстилая дорогу трупами. Впрочем, и солдатскими тоже: при Раваналуне считалось, что жалеть людишек ни к чему, бабы нарожают.

Но, следует оговорить, «закрывая» остров от европейцев и выкорчевывая их духовное влияние, в части экономики власти, хотели они того или нет, продолжали политику Радамы. Просто потому, что понимали: без технического прогресса не выстоять, - и сама королева говорила об этом открыто: «Я нисколько не стыжусь своего образа жизни. Я охотно приму любые знания и мудрость, которые пойдут на пользу моей стране. Но не пытайтесь касаться обычаев моих предков. Этого я никогда не допущу». В общем, этакое стихийное «чучхе»: на иностранных технологиях, но своими силами, а чужаки только в качестве узких специалистов под строгим надзором. Причем, преимущественно французы: англичан, связанных с миссионерами и покойным мужем, Раваналуна на дух не переносила, а жаны и жаки прибывали на остров как бы по своей воле и как бы всего лишь заработать.

Некоторые, правда, и не совсем по своей. Скажем, Жана Лаборда, потерпевшего кораблекрушение, выбросила волна, но в этом мандзака не усмотрела ничего страшного, и молодой француз, побывав в ее постели, получил госзаказ на создание оборонной промышленности, который, пригласив пять инженеров из Европы, и выполнил от души, всего за пять лет, без всякой новомодной техники создав на Мадагаскаре полный производственный цикл по производству очень много чего. Проката, например. А также, пружинной стали, пушек пороха, водяных мельниц, стекла, чугуна и всяких станков.

Кроме этого, в подарок королевской семье, за свой счет, Лаборд выстроил четырехэтажный дворец, а по новым подрядам открыл шахты, прокладывал дороги, строил мосты и даже первую на острове узкоколейку. Таким образом, страна двигалась вперед. Но, закономерный парадокс, чем дальше страна двигалась вперед, тем труднее было поддерживать политику «заморозки»; новое «открытие» острова стало насущной необходимостью, и в 1853-м категорический запрет на торговлю с иностранцами был смягчен, а порты открылись.

Однако нехорошие тенденции нарастали. Вооружение армии и содержание двора требовали огромных расходов, что вело к повышению налогов и ропоту в «низах», потому что духи духами, а кушать охота. Правительство, понятно, накручивало население на во всем виноватых иностранцев и их агентуру, но даже последнему рыночному торговцу было понятно, что иностранцев давно нет, а жизнь не легчает. В связи с чем, настроения нагнетались, недовольны были решительно все, правительство в ответ зажимало гайки, скатываясь от «заморозки» к «оледенению», а это, в свою очередь, вызывало протест уже и в высших сферах, - и... И в 1854-м бизнесмен Жозеф Франсуа Ламбер, компаньон Лаборда, лично известный королеве, сблизился с наследным принцем Ракуту, от политики пока что удаленным, но живо ею интересующимся и тянущимся к интересным людям.

Поговорили. Поладили. А 28 июня 1855 года принц подписал договор, в соответствии с которым Ламбер получил исключительное право на добычу полезных ископаемых, использование леса и незанятых земель в обмен на 10%-й налог в пользу государства. Правительство, однако, отказалось ратифицировать документ, подписывать который принц не имел никаких полномочий, и месье Ламбер отправился в Лондон-Париж, где уговаривал политиков организовать экспедицию на остров и сместить «безумную королеву», а потом, не найдя поддержки, вернулся в Антананариву и начал плести интриги, надеясь обойтись своими силами. Заговор, однако, был в 1857-м раскрыт, после чего Ламбер, а также Лаборд, действовавший заодно с ним, и вообще все европейцы были высланы, заводы Лаборда сравняли с землей, а тысячи местных заговорщиков казнены разными неприятными способами.

Раваналуна, обожествленная при жизни, казалась вечной, но смертны все, даже уничтожившие при жизни 50% подданных. 16 августа 1861 года скончалась и она. Во сне, в своей резиденции, в более чем почтенном возрасте. В честь усопшей назначили положенный девятимесячный траур, зарезали 12 тысяч быков, раздав мясо народу, а потомству осталось гадать, как следует оценивать ее долгое и кровавое правление. Тема эта спорная, - европейцы в один голос оценивают ее, как «кровожадную психопатку», но тут, думаю, есть смысл прислушаться к самим малагасийцам, которым всяко виднее.

«Среди всякого рода опасностей, алчности и жестокости, Ранавалуна I сумела привести в движение дремавшие силы нации. Ее крайности способствовали пробуждению таких сторон народного сознания, о которых и не подозревали ранее. Она заставила великие западные державы уважать права своей страны и сумела добиться для неё места в сообществе свободных и независимых наций». Так, в самом деле, наверное, правильнее всего, хотя жить в ее время лично я бы не хотел. Но, как бы там ни было, режим искусственной изоляции аккурат к моменту ее смерти изжил себя, а поскольку маятник «закрытости» зашел слишком далеко, следовало ждать отмашки в другую сторону.

Что и произошло. Освобожденный из-под домашнего ареста и провозглашенный королем под именем Радама II принц Ракуту немедленно «открыл» остров нараспашку. Тут же были помилованы все уцелевшие участники заговора 1857 года и возвращена свобода вероисповедания. Естественно, на остров вернулись Лаборд и Ламбер, получивший титул «Герцога Имерины»; Хартия была подтверждена (сам король стал пайщиком компании), а на ее основе подписан договор с Францией: отныне французы имели право свободно покупать, продавать, арендовать и сдавать в аренду любые земли, обладали иммунитетом и освобождались от всех таможенных пошлин.

Правда, такие же привилегии распространялись на малагасийцев во Франции, что создавало иллюзию равноправия, но реально сами ж понимаете, сколько было подданных мандзаки во Франции. И примерно такой же договор был подписан с англичанином Колдуэлом, однако с оговоркой, что во всех спорах французы имеют преимущество. А кроме того, было объявлено о роспуске («за ненадобностью») регулярной армии, отмене всех «диких» с европейской точки зрения (то есть, малагасийских) обычаев и скором введении конституции.

В принципе, по оценке Маркса, внимательно следившего за Мадагаскаром, Радама мог дать старт «единственной социальной революции, пережитой когда-либо Азией». Но не мог. Ибо, в отличие от номинального отца, подгонял прогресс не настойчиво, но осторожно, а во весь опор, не обращая внимания ни на удивление масс, которых не знал совершенно, ни на реакцию элиты, которой вообще не верил, стараясь назначать на ключевые посты иностранцев и друзей детства из числа «менумасу» - «золотой молодежи», которым позволялось все.

С политической точки зрения, это было безумие. Однако Радама II не был ни безумцем, ни, по воспоминания знавших его, даже дураком. Он если и не понимал, то, во всяком случае, чувствовал, как отреагирует общество, -све рху донизу, - на такой договор. Он не искал выгоды лично для себя (10% пая по его требованию записывались на государство). Он говорил об этом партнерам, вполне трезво оценивая обстановку. Но при всем этом, сам называя себя «бараном с железным лбом», все же шел напролом, загоняя себя в тупик, а в смысле мер на всякий случай всего лишь сформировав небольшую личную охрану из самых близких друзей.

Почему? Практически все серьезные исследователи склоняются к тому, что «ответ лежит в области психологии». Радама, - в этом его, пожалуй, можно сравнить с Павлом I, - с детства ненавидел мать и ее взгялды. Зная тайну своего рождения, он, тем не менее, упрямо считал себя не бастардом, а сыном великого Радамы I, обязанным продолжить его политическую линию на прогресс любой ценой. Кроме того, все иностранцы (то есть, французы, потому что никого больше ко двору не допускали) которых принц Ракуту встречал, были люди яркие, незаурядные, работавшие, естественно, на себя, но приносившие объективную пользу и королевству, - и ставка на таких людей, будь их много, теоретически могла бы оправдать себя.

Но таких людей по факту не было, - мандзака слишком идеализировал белых, - а «менумасу», в сущности, ничего не умели,зато реальные кланы, всерьез обеспокоившись, начали интриговать. В первую очередь, конечно, всемогущая семья Андафиаваратра, по смерти Райнихару возглавляемая его сыновьями Райнивунинахитриниуни (наследственным фаворитом Раваналуны) и Райнилайаривуни (командиром гвардии), игравшими роль «модератора» в отношениях адриана и элиты хова. Фактически, возможности их клана были необъятны. Они «держали» таможни, курсы иностранных языков, и по духу были вполне европейцами. Носили английские костюмы, обустраивали жизнь, подражая креолам с окружающих островов, интересовались техникой, медициной, историей, выписывали и читали европейскую прессу, опекали миссионеров и традиционно курировали всю торговлю с Европой.

Справиться с такой силой было фактически не возможно даже массовыми казнями, которые, тем паче, и проводить некому было. С такой силой следовало дружить, у нее следовало учиться, делясь доходами. А Радама поступал совсем наоборот, доверяя друзьям детства, в основном, уроженцам юга, требовавшим прогнать «этих старых косных северян». И зря. Им же самим спровоцированная нестабильность лишила его всякой популярности. В государстве, где где никто не мог поручиться за завтрашний день, где король собирался даровать никому не нужную конституцию, а иностранцы вели себя по-хозяйски, клану Андафиаваратра совершенно ничего не стоило подготовить переворот, которого (сознательно или подсознательно) желало подавляющее большинство общества.

Будь на престоле кто-то опытнее и авторитетнее, он, возможно, удержал бы ситуацию, но Радама мало знал свою страну. А страна кипела: Имерину страну массовые психические эпидемии, по деревням разъезжали реальные и постановочные «раманандзаны» («те, кто одержим духом покойной королевы»), которым малагасийцы верили фанатично, впадая под воздействием их проповедей в транс, убеждая слушателей, что король продал имерина в рабство иностранцам. А тут еще, откуда ни возьмись, и агитаторы в казармах, стращающие солдат «отправкой за море», и листовки на стенах, написанные от имени «страдающих предков», которые, если живые не остановят «кощунника», сами выйдут из гробниц, и уж тогда мало не покажется никому.

Короче говоря, нужен был только повод, и это повод дал сам Радама, 2 мая 1863 года окончательно утвердив привилегии Ламбера и заявив, что рассматривает «герцога», как возможного премьер-министра, а 3 мая издав указ о дуэлях. Согласно указу, любой чиновник, отказавшийся от поединка, терял достоинство и должность, и все понимали, против кого эта новелла направлена: среди «менумасу», а тем паче французов, было много отличных фехтовальщиков и стрелков, против которых адриана старого поколения ничего не светило.

И был дан сигнал. Во вторник 7 мая огромная толпа солдат и крестьян из окрестных деревень атаковала дворец и 8 мая взяла его штурмом, перебив окружение короля, а его самого, заявив, что «все беды обрушились на государство, потому что на троне сидит бастард», удушив шелковым шнуром, чтобы не проливать священной крови Раваналуны. В рамках традиции такое было невозможным, - и хотя насчет истинного отца короля все были в курсе, на эту тему полагалось молчать, - но Радама сам сделал все, чтобы погубить себя, за три года подорвав ранее незыблемую идею о неизменности древних устоев, уверенность хова в богоданности королевской власти и воплощении в правителе мудрости всех предшествующих поколений.

В тот же день, - тело короля, отныне вычеркнутого из генеалогии правящего дома, как «нарушитель замвета предков», еще не остыло, - королевой под именем Расухерина была объявлена его вдова Рабуду, а в понедельник 13 мая режиссеры переворота уведомили консулов Англии и Франции о том, что королева даровала «конституцию» - нечто типа «кондиций», некогда предложенных Анне Иоанновне. Согласно акту, послушно подписанному бессловесной Расухериной, монарх лишался права распоряжаться казной и жизнями подданных, самостоятельно, «без согласия благородных людей и вождей народа», издавать законы, объявлять войну, казнить и миловать, а также пить крепкие спиртные напитки, что позволялось только представителям высшей знати.

Заодно объявлялась отмена использования тангина, возвращение нормального суда, правда, не присяжных, государственного, полная свобода вероисповедания, и наконец, - очень важно, - королева, которую никто не спрашивал, «дала согласие» не на «любовную связь», как было заведено раньше, а на законный брак с новым главой правительства. Что означало (как в Англии после «Славной Революции») окончательное закрепление власти за союзом старой и новой знати, курирующей экспортно-импортную торговлю.

Сопротивляться нововведениям никто не мог, да и не хотел. 30 августа состоялась коронация, но это была уже чистая формальность, нужная для сакрализации власти премьер министра, которым, естественно, стал Райнивунинахитриниуни, законный муж королевы. Облаченный в пышные одежды, он произнес речь , облаченный в пышные дворцовые одежды, произнес речь , в завершении которой, поклонившись идолам, воскликнул: «На Мадагаскаре есть лишь один властитель, и если для поддержки этого убеждения наших предков нам придется уничтожить две трети населения, мы не остановимся перед этим».

Впрочем, его торжество было недолгим. Консерватор по натуре, глава клана Андафиаваратра склонялся к новому закрытию острова, а это никак не устраивало большинство элит. Поэтому, менее чем через год, 14 июля 1864 его родной брат, главнокомандующий, организовав военный переворот, отправил проигравшего в ссылку, а сам, - естественно, женившись на покорной мандзаке, которую срочно развели с «плохим мужем», - стал премьером. И оставался им долгие, очень насыщенные тридцать лет.

Итак, Райнилайаривуни. Человек исключительно интересный. Родился в простой семье, выдвинувшейся при Андрианампуйнимерине: дед начал карьеру сотником, отец, Райнихару, дорос до генерала. Сделал сам себя: поскольку астрологи при рождении предсказали недоброе, родители отвергли малыша, отрезав ему (от сглаза) крайние фаланги указательного и среднего пальцев левой руки, так что выжило дитя исключительно благодаря доброте родственников. В шесть лет был зачислен в класс миссионера Грифита, где проявил исключительные таланты, с десяти лет, после смерти опекунов, для выживания служил мальчиком на посылках при европейцах, заслужил прекрасную репутацию, занялся торговлей и быстро разбогател.

Теперь, когда мальчишка доказал, что не говно, отец, - уже фаворит королевы и премьер-министр, признал сына, и тот стал секретарем Раваналуны, затем – хранителем печати и, наконец, главнокомандующим армией. Однако на том не остановился, а после убийства Радамы, как мы уже знаем, сверг старшего брата, сам женился на королеве и возглавил правительство. А вслед за тем, сумев, наконец, примирить родовитых и «новую знать», стал диктатором и при ней, и при двух последующих королевах, на которых, естественно, ритуально женился. И все это время пахал, как вол. А поскольку, повторяю, личность была мощная, - во всяком случае, когда дело шло об экономике и дипломатии, очень долго ему все удавалось.

Подробно излагать детали прыжка Мадагаскара в «почти капитализм» здесь не место, достаточно отметить введение Гражданского кодекса, полный переход к бюрократической системе управления на местах, европеизацию налогов, создание флота, судебной системы европейского типа, приведение в порядок совершенно разложившейся армии с переходом к всеобщему призыву. Всего за какой-то десяток лет в стране, большинство населения которой еще жило натуральным хозяйством, появились первые заводы, первые банки, первые плантации, пресса, динамично развивающееся здравоохранение и просвещение.

Хотя, если угодно, можно и детальнее. О здравоохранении. Только в 1870-м бесплатную медицинскую помощь получили около двухсот тысяч человек. А хоть и о просвещении. В Антананариву издавались книги на малагасийском, английском и французском языках, и в школы острова (восьмилетнее обучение, в том числе, естественные науки по европейским учебникам), по данным ежегодника «Антананирив энноэл», в 1882-м ходили сто сорок семь тысяч мальчиков и девочек, причем обучение с 1876 года (за шесть лет до аналогичной реформы во Франции) стало бесплатным и обязательным.

Так что, Раваналуна II имела все основания писать в 1870-м своей «далекой сестрице» Виктории: «Моя страна не является частью ни Европы, ни Азии, ни Африки. Это остров среди морей, и, если его оставят в покое, он будет продолжать идти по пути прогресса во всем, что касается блага, торговли и цивилизации». И все это спокойно, не нарушая социального договора, как бывало раньше, но в ударном темпе, потому что время не терпело. Дрова, щедро, от души наваленные несчастным Радамой II, необходимо было срочно разгребать.

Это казалось невозможным, - но получилось. Посольство королевства посетило Лондон и Париж. Англичане, не особенно упираясь, подписали новое соглашение, по сути, оставшись при своем, а вот с Францией пришлось туго: за отказ от «Хартии Ламбера» третий Бонапарт требовал ни много, ни мало, шесть миллионов франков, а получив отказ, разорвал дипломатические отношения с Мадагаскаром. Малагасийцы, однако, проявили чудеса выдержки: сперва они установили тесные контакты с США, в бизнес-кругах которых малагасийский премьер, сам крупный делец, нашел полное взаимное понимание, а затем объявили своей государственной религией англиканство, тем самым оказавший под духовной опекой королевы Виктории.

Ранавалуна II издала указ об уничтожении идолов Амбухиманги и королевских талисманов-сампи, узнав о чем, набожная Вдова была очень тронута, а правительство Мадагаскара предложило компании отступные впятеро меньше затребованных (всего-то 12 тонн серебра, весь серебряный запас страны). Естественно, компания, понимая, что может не получить ничего, согласилась, после чего Наполеон III, не имея формальных зацепок и не желая уступать Англии контроль над островом, подписал в 1868-м «Договор о торговле», черным по белому гарантируя «мир, доброе согласие и дружбу между императором Франции и королевой Мадагаскара отныне и навеки». То есть, королева поминалась как суверен всего острова, - и это можно было трактовать, как отказ Парижа от территориальных претензий, что стало величайшим успехом малагасийской дипломатии.

И все бы хорошо, но с падением Второй Империи французы, даром, что все уладилось, опять начали проявлять нехорошую активность, использовав в качестве повода т.н. «дело о наследстве Лаборда». Того самого известного нам заводчика, к тому времени успевшего мереть, но оставившего пикантное завещание. Дело в том, что мсье Лаборд, малагасийский подданный, почти всю жизнь прожил на острове, какое-то время спал с королевой и женился церковным браком на малагасийке, но наследство отписал не родным законным детям, а племянникам-французам. На что, в принципе, имел полное право, но в список завещанного почему-то входили и земли, полученные им всего лишь пожизненно. То есть, дом купил, но землю под ним взял в аренду.

Иными словами, речь шла о претензиях иностранцев (тем паче, французов!) на земли королевства, а этого Райнилайаривуни терпеть не мог вообще. Принцип «Мадагаскар не является землей предков для иностранцев» был для него категорическим абсолютом, не подлежащим обсуждению. Земли вернулись в госкадастр, наследнички потребовали компенсацию в 350 тысяч франков, правительство Мадагаскара послало их на фиг, предложив компенсацию только за дом, - и тут-то возмутилась прекрасная Франция, поддержавшая «законные требования» своих граждан и готовая отстаивать их любыми путями. При этом всем было ясно: претензии наследников только повод; «колониаль-кабинету» Жюля Ферри нужна была война и заморские земли.

В такой ситуации Райнилайаривуни срочно направил посольство в США и Европу, поставив задачу максимально осложнить положение Франции, представив ее агрессором, и посольство сделало все, что могло, по самому максимуму. Добиться смягчения требований Парижа, конечно, было невозможно: на предложения компенсировать «земли Лаборда» деньгами там даже внимания не обратили, но в Вашингтоне, Лондоне, Берлине и Риме посланцы далекого острова произвели фурор. Общественность не без удивления узнала, что на Мадагаскаре существует христианское государство, которое имеет конституцию, законное правительство во главе с премьер-министром, правосудие, развитую систему начального образования — словом, все, что тогда подразумевалось под стереотипом «часть цивилизованного мира».

В результате, США и Англия, отказавшись вмешиваться в конфликт, гарантировали «всестороннюю помощь», Германия и Италия просто продали много оружия по льготным ценам, а Франция, получив очередные, крайне для нее выгодные предложения малагасийцев, вынуждена была идти напролом, чисто по самому лютому беспределу. Уже не поминая никаких наследников, - они согласны были на денежный эквивалент, - Жюль Ферри предъявил Мадагаскару ультиматум, требуя «признания общих прав» Франции на остров.

Повод для войны по тогдашним правилам, однако, был необходим, а поскольку «наследство Лаборда» ушло с повестки дня, французы «вспомнили» о договорах, заключенных в 40-х годах с правителями тогда еще полунезависимых княжеств сакалава. При этом, изящно «забыв», что в Договоре о мире и торговле 1868 сами же признали королеву Имерины сувереном всего острова. Вернее, не совсем забыв; юридически претензии были обоснованы тем, что договор заключали «император Франции и королева Мадагаскара», а императора уже нет, и стало быть, Республика соблюдать его не обязана.

Сделав, таким образом, красиво, 27 апреля 1883 года парламент Франции проголосовал "за", а 7 мая эскадра адмирала Пьера подошла к западному побережью, потребовав от пограничников покинуть «земли друзей Франции, стенающих под гнетом хова». Дорогостоящую войну объявлять никто не собирался, просто собрали местных вассалов, вроде гулямов султана Комор, дабы пострелять из орудий, высадить десант, захватить порты Мадзунга и Таматаве, напугать «дикарей» и получить искомое (то есть, протекторат над севром острова) на блюдечке с голубой каемочкой. Если же власти королевства откажутся, не самовольничать, а ждать инструкций.

Таким образом, Париж пытался блефовать. Тянуть две реальные войны Ферри не хотел, но консул Жюль Бодэ, ястреб из ястребов, подтолкнул дело самовольно. 29 мая 1882 он покинул Антананариву и пользуясь тем, что никто из моряков ничего подобного не ожидал, приказал адмиралу Пьеру уничтожить малагасийские посты в «спорных районах» северо-запада. Мадагаскара. Это была шикарная провокация, но малагасийцы о планах Франции были осведомлены очень хорошо, к войне Райнилайаривуни готовился со всем присущей ему энергией, и все-таки, сознавая неравенство сил, пытался открытого столкновения избежать.

Однако колесо уже катилось. Договор о дружбе оставался в силе, но эскадра наполовину разрушила Мадзунгу, затем встала на рейде Таматаве, а 1 июня адмирал Пьер выдвинул требования: отказ в пользу Франции от северных районов и полная компенсация французским подданным за 40 лет. Ответом на ультиматум стала понятно кем написанная, резкая до предела речь королевы перед кабари («Ни единого шага земли, завещанной предками, не отдадим!») и сухое письмо Райнилайаривуни адмиралу: «Правительство королевы Мадагаскара извещает, что не может вести переговоры».

После чего все пошло вполне предсказуемо: французы захватили Таматаве, потребовав выезда всех англичан, власти королевства, со своей стороны, выслали в Таматаве всех французов и запретили наместникам побережья иметь дело с иностранцами, кроме англичан и американцев. А тем временем, гарнизон Таматаве,, подчиняясь приказу губернатора Райнандриадриаманпандри, известного интеллектуала, историка и «англичанина всей душой», без боя оставил город, отойдя в укрепленный район Фарафат, куда, не имея возможности дуэлировать с французскими калибрами, стягивались войска из всех прибрежных фортов. Что интересно, вопреки ожиданиям французов, не поддержали их и сакалава: их поселки, в лучшем случае, держали нейтралитет, но чаще выделяли воинов в подмогу регулярным частям.

А премьер-министр в это время вел титаническую битву за Англию, пытаясь вовлечь ее в процесс, по ходу дела (8 мая) схоронив жену-королеву, кончины которой, в связи с полной номинальностью, никто особо не заметил, и женившись на молоденькой девушке из правящего дома, которая, естественно, стала новой монархиней, тоже Раваналуной, но уже III, хотя какая разница. Ему спешить было некуда. Сэрам и пэрам, в принципе, тоже вмешиваться не особо хотелось, но тут сваляли дурака французы: после ареста «за шпионаж» миссионера Генри Шоу, ставшего темой дебатов аж в парламенте, вариантов у Лондона не оставалось.

Вдова нахмурилась, Парижу заявили жесткий протест по поводу «бесчинств в Таматаве», адмирал Пьер был отозван за самоуправство, м-р Шоу получил свободу, компенсацию и извинения, а кабинет Ее Величества принял решение «поддержать справедливое дело маленького безобидного королевства, желающего только мира», дав согласие поставлять малагасийцам оружие. Это было уже что-то, хотя шансов в предвидении все более вероятной войны все же никак не уравнивало.

В общем, все зависло. Формально войны не было, но она была, и около полугода события крутились вокруг Таматаве. Малагасийцы пытались отбить порт, но не могли, французы, со своей стороны, сидели в захваченных портах, как в клетках, ибо дальше городской черты земля под ними, что называется, горела. Высунувшие нос хоть чуть дальше, гибли или попадали в плен (где, по свидетельству полковника Шервингтона, британского «путешественника», случайно оказавшегося в отрядах королевской армии, с ними обращались вполне гуманно).

Галльский петух становился смешон, но адмирал Галибер, принявший эскадру в сентябре, хотя и слыл забиякой, поделать не мог ничего. Французских солдат у него было меньше тысячи, «союзники» боялись малагасийцев до дрожи, обещанных подкреплений не было (дела Франции во Вьетнаме складывались худо), и в конце года состоялись переговоры с Райнандриадриамампандри, закончившиеся полным фиаско французов. Губернатор, опираясь на инструкции из столицы, категорически похерил их требования, предложив отступное: свободную аренду земли и 400 тысяч франков, чтобы отвязались. С чем, в свою очередь, не согласился адмирал.

Естественно, «дикарей» решили припугнуть, и 14 января 1884 даже попытались. Но и при поддержке корабельных орудий французский десант не смог не что взять Фарафатский плацдарм, но и хоть сколько-то приблизиться к позициям. После чего из Парижа, когда там сколько-то осознали, что произошло, пришло разрешение продолжать переговоры, но уже с совершенно секретным указанием: «При невозможности действовать иначе, для быстрейшего заключения соглашения вам разрешается из нашего проекта договора исключить все статьи, в которых упоминается о признании наших прав на весь остров или на его часть».

О признании королевы сувереном всего острова, включая земли сакалава, речи, однако, не шло, а для малагасийцев этот вопрос был принципиален: как очень точно заметил умный Райнандриамампандри, «Вы утверждаете, что, несмотря на полномочия, вы не можете изменить инструкцию премьер-министра. Мы же не можем уступить вам Мадагаскар. Мы желаем знать, что вы хотите». К тому же, по ходу выяснилось, что французы вообще не очень знают, чего хотят: требуя земли сакалава, они называли районы, населенные другими народами, родственными имерина. Неудивительно, что переговоры, худо-бедно протянувшись до мая, в конце концов, кончились ничем; в Париже это восприняли как «удар по чести Франции», адмирал Галибер был отозван, а эскадру принял адмирал Поль Мио, сразу по прибытии заявивший «Я прибыл сюда не обсуждать права Франции, а устанавливать их».

Сказать, однако, можно все. Сделать сложнее. Планы у Мио были воистину наполеоновские: захватить все порты на всех побережьях, продвинуться к столице и захватить укрепрайон Фарафат, но гладко было только на бумаге. К тому же, и «освобождаемые» сакалава по-прежнему не собирались поддерживать «добрых освободителей». Мио это понял быстро, а вот в Париже, куда консул Бодэ слал бодрые реляции в стиле «еще немного, еще чуть-чуть», не понимали. Оттуда шли требования «добивать наглых дикарей, не останавливаясь ни перед какими препятствиями», в связи с чем, - после заявления адмирала «Передайте в Антананариву: или соглашение, или потеряете все», - третий тур переговоров завершился тем же, чем первые два.

Но теперь позиции малагасийцев были гораздо лучше. Новый командующий, - Джеймс Питер Уиллоби, еще один «путешественник», случайно оказавшийся на острове, - имел хороший послужной список, он много воевал в Африке и очень успешно использовал свой богатый опыт, за несколько месяцев подготовив около 15 тысяч бойцов. А параллельно и доведя до «максимально возможного совершенства» укрепления Фарафата, взять который для французов стало насущной необходимостью, поскольку захват второстепенных пристаней никакой реальной пользы не приносили, а все попытки разведки боем на всех направлениях неуклонно срывались.

Что дела нехороши, признавали и сами французы. Даже консул Бодэ, ранее весьма бойкий, писал премьеру Ферри: «Я считаю своим долгом проинформировать ваше превосходительство о неэффективности блокады», - и действительно, хотя эскадра старалась, как могла, англичане и американцы, не говоря уж о простых контрабандистах, снабжали остров всем необходимым. К середине 1885 года французам стало ясно, что так дальше нельзя. Топтаться на побережье было невыносимо, солдаты болели и мерли от малярии, не хватало продовольствия и людей, а в самой Франции после никем не жданного разгрома французов под Лангшоном во Вьетнаме, грянул политический кризис, обрушивший кабинет Ферри.

Война переставала быть популярной, для укрепления «престижа» линии на захвата колоний необходим был крупный и быстрый успех, а поскольку в Индокитае дела шли из рук вон плохо, была сделана очередная попытка «дожать» малагасийцев. То есть: опять переговоры, опять те же условия без всякого компромисса, - и опять война, причем, как ни странно, очень неудачная для французов, потерпевших серию мелких, но досадных поражений от питомцев мистера Шервингтона и м-ра Уиллоуби. А затем – рывок французских войск на Фрарафат, нечто типа генерального сражения… и 10 сентября 1885 года – сокрушительный проигрыш с потерей знамени и отступлением, вслед за чем с трудом удалось удержать Таматаве.

Это, конечно, не был «второй Лангшон», как злорадно писала Times, но в Париже, наконец, поняли, что лукошка с печеньками не будет, и если Райнилайаривуни, человек разумный, в отличие от китайского императора и вьетнамцев, готов идти на компромиссы, этим нужно пользоваться. Потому что иначе может быть хуже. «Райнилайаривуни… пошел на подписание мира только из-за нехватки боеприпасов и вооружения», - признавал позже первый французский генеральный резидент, Ле Мир де Виле, а эту нехватку, пусть с трудом, но можно было восполнить. Поэтому очередной, четвертый уже тур переговоров, - при участии нового консула, месье Патримонио, опытнейшего дипломата, специально отозванного с Ближнего Востока, - пошел конструктивно.

Французы, по-прежнему требуя всего и сразу, теперь, однако, соглашались и на уступки. И серьезные. Королева официально признавалась сувереном всего острова, страшного слова «протекторат» в тексте не было вовсе, а огромная сумма отступных, которую согласилось выплатить королевство, определялись не как контрибуция, наложенная на побежденную сторону, а как «добровольная компенсация». Это, по сути, была победа малагасийцев, но крайне условная, незаметная народу, болезненная, и заплатить за нее пришлось недешево.

Ценой, помимо мелочей, стало признание Мадагаскаром права Франции на «заботу о внешних сношениях Мадагаскара» и учреждение поста генерального резидента Франции, который «будет наблюдать за внешними сношениями Мадагаскара, не вмешиваясь во внутренние дела», что в Париже, разумеется, преподнесли публике, как «фактический протекторат». Правда, в приложении уточнялось, что смысл «наблюдения» заключается исключительно в «недопущении уступки территории острова какой бы то ни было державе для создания военной или военно-морской базы», но французы заявили, что признают только свой текст договора. Это, однако, было уже проблемой будущего, - а пока что война завершилась.

Впрочем, замолчали только пушки. Самостоятельность во внешней политике с опорой на Англию отстоять как-то удалось, однако 10 миллионов франков следовало заплатить как можно скорее, а брать их у французских банков, которые готовы были хоть сейчас, но под дикие проценты, означало достаточно скоро оказаться в финансовой петле. Понимая это, Райнилайаривуни, финансист от Бога, искал альтернативу. Хоть в Штатах, которым доверял, хоть в Англии, которую уважал, хоть в Германии, которой не боялся, - лишь бы не в Париже. А кто ищет, тот найдет. В июне 1886 Джеймс Кингдом, очередной «путешественник», предложил помочь с займом в Великобритании.

Он, конечно, был жулик и позже доказал это, попытавшись прокрутить аферу с ввозом в королевство мексиканских пиастров, за что и вылетел с острова, но это предложение было вполне серьезным и премьер дал согласие взять у английских банкиров 20 млн. франков из 7 % годовых. На что крайне бурно отреагировал французский генеральный резидент, а также, совсем неожиданно, молодая королевы, в отличие от предшественниц (кто бы мог полумать?) не желавшая быть вовсе уж марионеткой.

Скандал был громкий, вопрос о займе расколол двор, Лондон, не желая злить Париж, отказался гарантировать возможные потери, и в конце концов, взять займ пришлось все-таки у «Контуар насьональ д’эсконт де Пари», однако в результате маневра с Кингдомом французы выдали кредит под скромные 6% годовых, хотя раньше требовали втрое больше, - а это тоже можно было считать плюсом. Хотя и очень условным. Идефикс Райнилайаривуни, болезненно воспринимавшего все намеки на зависимость от Франции и мечтавшего создать «финансовый противовес» французам, успехом не увенчалась: английское общество «Пью ориентал бэнк корпорейшн», открывшее на острове свои офисы, не получило поддержки у Сити и спустя три года свернуло свою деятельность.

А французы, между тем, работали напористо, нагло, словно никакого договора и не было. Получив право на базу в бухте Диего-Суарес, они быстро освоили территорию, в пять раз большую, чем полагалось по договору, на все запросы и озабоченности делая вид, что только так и надо, а малагасийцам осталось лишь окружить захваченную зону кольцом блок-постов. Потому что, как им внятно объяснили в нормандском Гавре, где состоялись переговоры на эту тему, любые активные действия означали бы войну. Которая, - это сознавали все, - рано или поздно все равно случится, но, - это тоже сознавали все, - чем позже, тем лучше.

Между тем, всем было ясно: французы придут снова, - и власти готовились. А при такой разнице весовых категорий было трудно. К тому же против правительства играли французские банки, а Имерина, что ни говори, только-только начала развиваться. Что-то путное происходило, в основном, в центре, а на периферии страна по-прежнему напоминала «лоскутное одеяло» из районов с разным уровнем развития и различной степенью подчиненности правительству. И кроме того, никто не отменял личностный фактор, раньше работавший в плюс, а сейчас, как все понимали, выцветающий.

Премьер все еще бодрился, напоказ плавал, плясал, поднимался на крутые горы, доказывая, что по-прежнему орёл, но годы не обманешь. Национальный лидер старел, терял хватку, все чаще надолго исчезал, тормозил талантливых людей, приближая и обласкивая безопасную серость, да еще и скрыто враждовал с молодой, амбициозной и не любившей старого мужа королевой (она исподтишка гадила, где могла). К тому же, выплата процентов по займу, взвинтив налоги, обозлила ширнармассы, а во внешней политике многое изменилось к худшему. Если раньше, в крайнем случае, можно было рассчитывать на Лондон, благодаря которому на Берлинской конференции 1884–1886, где делили Африку, вопрос о Мадагаскаре не обсуждали, то уже в августе 1890 державы подписали соглашение, по которому Англия, а впоследствии и Германия признали «право Франции на протекторат над Мадагаскаром».

Теперь, когда преграды на пути к покорению Острова исчезли, французское общество требовало активных действий. Буржуа жаждали новых рынков, и 22 января 1894 палата депутатов единогласно постановила «поддержать правительство в осуществлении наших прав на Мадагаскар, восстановлении порядка, защиты наших подданных и уважении нашего знамени». Мадагаскара желали все, включая и тех, кому он был совершенно не нужен. «Не заключать никаких соглашений с королевой хува. Мадагаскар должен быть аннексирован!», - требовало Общество изучения колониальных и морских проблем. На «немедленной аннексии Мадагаскара» настаивали Национальный конгресс французских географических обществ и Ассоциация любителей интересных книг. На таком фоне идея Сельскохозяйственного общества Франции «как можно быстрее установить протекторат над дикарями с Мадагаскара» казалась верхом умеренности и уважения к международному праву.

В сущности, слово оставалось только за Лондоном, - и в ноябре 1894, сразу после сообщения британского правительства о согласии «на включение острова в состав французской империи», палата депутатов утвердила выделение на эти цели чудовищной суммы в 70 миллионов франков. И противопоставить этому катку Имерина мало что могла. При всей динамике развития, малагасийское общество не имело ни начальных капиталов и развитой военной касты, как в Японии или Сиаме, ни жесткой феодальной структуры и векового опыта внешних войн, как в Эфиопии, - а уж о техническом отставании и говорить нечего.

Не радовала и социалка. Разложение духовных скреп влекло за собой непрерывное ухудшение жизни «низов». Нищета, безвозмездные отработки, непосильные налоги и вымогательства, а как следствие, - рост числа разбойников, и это лишь краткий список проблем. Да плюс к тому, многие племена побережья не особо волновались в связи с возможной войной, считая ее для себя совершенно чужой и ненужной, а кое-кто подумывал и о независимости под эгидой Запада. С другой стороны, малагасийская армия была достаточно многочисленной, относительно хорошо вооруженной и занимала удобные для обороны позиции на уязвимых участках побережья.

Уроки минувшей войны пошли впрок. Строились укрепленные районы типа Фарафата, срочно рассылались по берлинам и римам курсанты, закупалось оружие, заработал завод, изготовлявший патроны к карабинам «шаспо», «шнейдер», «винчестер», «ремингтон», артиллерийский парк тоже был неплох (50 новейших орудий, сотня устарелых, но неплохих, несколько сот очень скверных местного производства), - и все это было неплохо, но вот качество личного состава, как ни старались английские специалисты, оставляло желать много лучшего. А время, которого всегда не хватает, поджимало.

Французы нарывались открыто, но предельная аккуратность Антананариву позволяла до поры, до времени купировать провокации. В связи с чем, Париж начал повышать ставки, и 16 октября 1894 Ле Мир де Виле, генеральный резидент, предъявил властям страны пребывания «дополнения» к договору 1885: отказ Мадагаскара от всякой самостоятельной внешней политики и концессий без oui из Парижа, предоставление Франции права интервенции и признание «французского варианта» договора единственным правомочным. Согласие означало отказ от независимости, и естественно, Райнилайаривуни отказал, по своему обыкновению, предложив дискуссию, которая могла затянуться на неопределенный срок, - что, естественно, не устроило Париж.

Война стала неизбежной. Впрочем, премьер, старый и опытный лемур, изворачиваясь и хитря до последней секунды, - «Мы не должны позволить втянуть нас в войну!», - предвидел и такой поворот событий, в связи с чем, еще в январе, когда французский парламент принял резолюцию о захвате Мадагаскара, поручил военному ведомству разработать план возможной кампании. Что и было сделано, причем активную помощь местным стратегам оказывали английские и, особенно,американские специалисты, и к осени стратегически важные точки побережья были укреплены, по всем оценкам, очень неплохо.

В общем, право выбора глава правительства оставлял французам, благо, у него самого никакого выбора не было: оставалось только ждать. А французы уже разогнались. И 12 декабря 1894 началось. Французский десант оккупировал Таматаве, малагасийцы в ответ заняли базу Диего-Суарес и выбить их удалось лишь спустя три недели. 15 января 1895 пала Мадзунга: генерал Рамасумбазаха, губернатор провинции Буйна, отошел к форту Марувуай, мотивировав необходимость маневра «важностью обеспечения безопасности королевских реликвий».

В чем-то он был прав (сакалава подчинялись тому, у кого были эти реликвии), однако в руках врага оказался важный порт, идеальная база для высадки врага на восточном побережье , после чего в феврале, марте и апреле весь район был очищен от малагасийских войск и армия вторжения, - 19 тысяч штыков под командованием Шарля Дюшена, ветерана войн в Алжире и Судане, - высадилась без эксцессов. Особой трагедией такой поворот сюжета в Антананариву не сочли: премьер совместно с Райнандриамампандри, лучшим стратегом королевства, заранее разработали план партизанской войны, включая уничтожение продовольственных запасов, до начала влажного сезона и неизбежных эпидемий.

Расчет оказался верен: при всей нелюбви прибрежных племен к имерина, поддержки «угнетенных хува» враг не получил, в связи с чем, вспомогательный персонал пришлось вербовать по всему восточноафриканскому побережью. Не помогли даже листовки на малагасийском языке, сулящие «лояльным туземцам» все блага земные: «Французы идут на Антананариву не для того, чтобы забрать вашу собственность или землю предков, а чтобы заставить хува не угнетать вас. Когда война закончится, будут отменены безвозмездные отработки и армейская повинность... Нужно все изменить к лучшему… Тех, кто будет с нами, Франция встретит радушно, с чувством дружбы, но горе тем, кто будет препятствовать нашим начинаниям!».

Листовка била в самые больные места, и тем не менее, коллаборационистов не нашлось, а между тем, надолго застревать в Мадзунге, учитывая приближение «влажного сезона» генерал Дюшен считал недопустимым. Госпитали были переполнены, солдаты выходили из строя, и как вспоминает один из офицеров, «уже в апреле мы не имели ничего, кроме пайка. Практически невозможно было достать свежие овощи, яйца, птицу».

Чтобы открыть путь в Антананариву и получить возможность обеспечения экспедиционного корпуса, необходимо было овладеть укрепленным районом Марувуай, занятым войсками губернатора Рамасумбазахи. Это и было сделано 2 мая, причем бой, хотя и увенчался успехом, тем не менее, показал французам, что легкой прогулки не будет: малагасийцы долго и успешно удерживали форты, а когда огонь корабельной артиллерии начал наносить им серьезные потери, отступили в порядке, сумев эвакуировать даже наиболее ценные орудия.

Однако проявились и недостатки. В первую очередь, - как отмечали ветераны предыдущей войны, - много ниже стали дисциплина и боевой дух. А премьер, вместо того, чтобы дать популярному в войсках Рамасумбазахе исправить положение (что было вполне возможно), занялся кадровой чехардой, назначив на его место генерала Андриантави, посланного на фронт с приказом любой ценой остановить врага у форта Амбудиманту. Что, как впрочем, всегда, когда речь идет о «любой цене», не получилось: 15 мая экспедиционный корпус атаковал малагасийские позиции, вынудив защитников отойти к форту Маеватанана.

Наступило затишье. Местное население, вопреки призывами, вело себя враждебно, постоянно тревожа агрессоров, но больших стычек не случалось, а в Антананариву, меж тем, продолжалась кадровая чехарда. Старость не радость, и Райнилайаривуни, судя по всему, более всего опасался роста авторитета того или иного генерала. Ничем иным нельзя объяснить то, что в обстановке, когда войскам требовалось сильное и уважаемое руководство, премьер-министр надолго замолчал, предоставляя подчиненным искать в своем молчании скрытые смыслы. А когда наконец заговорил, оказалось, что командующим, вопреки ожиданиям назначен не популярный и талантливый Райнандриамампандри ине принц Рамахатра, отлично проявивший себя в прошлую войну, .

Выбор премьера пал на Райниандзалахи, богатейшего банкира, человека лично ему преданного, энергичного организатора, которого французы считали «способным победить», - но он не имел абсолютно никакого авторитета в войсках. В итоге 9 июня после пяти часов боя Маеватанана , так и не дождавшись нового командующего с подкреплениями, пала, однако гарнизон вновь отступил в порядке, сохранив орудия, и влился в подоспевший корпус Райниандзалахи, после чего положение французов осложнилось. Вернее, его осложнили малагасийцы: попытка Дюшена развить успех и продвинуться дальше была сорвана 28 июня около деревни Царасаутра, где войска Райниандзалахи впервые навязали агрессорам встречный бой с переходом в рукопашную, закончившийся, правда, вничью, но показавший французам, что они более смертны, чем предполагали.

Т. н. «большая передышка» затянулась аж до 15 июля, когда, получив подкрепления, экспедиционный корпус смог, - осторожно, прокладывая дорогу и устанавливая блок-посты, - вновь начать продвижение вглубь острова, облегченное тем, что премьер-министр запретил Райниандзалахи проявлять активность. Что было тому причиной, непонятно, - возможно, в Антатананариву не доверяли и «своему человеку», после Царасаутры снискавшему доверие войск, а может быть, Райнилайаривуни рассчитывал, что французы, как в первую войну, остановятся в предгорьях, - но факт есть факт: итогом промедления стало падение (после тяжелого боя 21-22 августа) крепости Андриба.

Правда, Райниандзалахи в очередной раз блеснул талантом, сумев нанести французам чувствительные потери, а затем сохранить под шквальным огнем основные силы и вывести их на новые позиции, но стратегически это, конечно, была неудача. Заслонов перед предгорьями больше не оставалось, путь в Имерину, сердце державы, был открыт, и в середине сентября на столицу двинулась «летучая колонна» - около 5000 штыков с артиллерией. Но шли с трудом. Здесь, в коренных землях королевства, сопротивление малагасийцев усилилось. Крестьяне оставляли дома, уходили в горы, нападали на французские коммуникации и разъезды.

Сражались и регуляры: «поход на Антананариву, - писал корреспондент «Тан», прикомандированный к колонне, - превратилось в непрерывный бой. Мы продвигались, словно по глубокой глине. Мужество хува внушает уважение», но ежедневные бои завершались одним и тем же: после продолжительной перестрелки малагасийцы отступали в надежде закрепиться на следующем рубеже. Многие подразделения были измотаны и деморализованы, штаб утратил контроль над обстановкой, что и неудивительно, ибо командующих было, по сути, двое: Рамасумбазаха, формально отстраненный от дел, не подчинялся «столичному барыге» и вел «собственную войну» по своему разумению, добиваясь тактических успехов, но гробя стратегию.

Теперь вся надежда была на мудрость премьер-министра и королевскую гвардию, однако в столице не решались жертвовать последним серьезным резервом, готовясь к обороне, - так что, время было потеряно: 29 сентября «летучая колонна» подошла к Антананариву и остановилась. Штурмовать большой, напичканный оружием, войсками и укрепленными огневыми точками, подготовленный к уличным боям город командование опасалось. И вполне справедливо: на выручку столице спешили тысячи солдат, вооруженных современным оружием.

Однако сразу после захвата господствующих высот вокруг города и первых залпов правительство впало в панику. Над резиденцией королевы поднялся белый флаг, а через полчаса к французским позициям прибыли послы, имеющие полномочия просить мира на любых условиях, хоть и капитуляции. Баррикады, воздвигнутые горожанами, были разрушены, огонь стих, французы вошли в столицу, 1 октября в Антананариву въехал Шарль Дюшен, а спустя десять дней, подчиняясь истерическим требованиям «именем королевы», Райнандриамампандри, готовый и желавший сопротивляться, выразив правительству категорический протест, передал французам укрепрайон Фарафат.

Итак, все поплыло и треснуло. К немалому, кстати, удивлению Парижа, где капитуляции никак не ждали. Как раз наоборот, прибытие транспорты с солдатами, заболевшими тропической лихорадкой, указывало на то, что экспедиция будет стоить сотен, а то и тысяч жизней. Потери не оглашали, но властям цифры были известны, и оптимизма они не внушали. Тем паче, информация просачивалась, и пресса забила в набат.

В конце сентября влиятельнейшая «Журналь де деба» поставила вопрос ребром, заявив, что овчинка не стоит выделки и «следовало бы решительно придерживаться политики, которая не вынудила бы нас идти на Тананариве», и совершенно справедливым можно считать мнение Ги Грандидье, уверенно указывавшего, что если бы мальгаши в октябре продолжали сопротивляться, «возможно и даже вероятно, что французское правительство прекратило бы экспедицию после захвата Тананариве».

Однако капитуляция королевского правительства изменила все. Несмотря на всеобщее возмущение, - народ хотел и готовился сражаться, - лучшие регулярные части, включая гвардию и полевые подразделения, были вынуждены сложить оружие, а губернаторы провинций, стоявшие за борьбу до конца, по приказу из столицы передавали полномочия коллаборационистам, - в основном, из .«двенадцати семей», элиты элит королевства, хранившей сбережения в банках Парижа и Лиона.

Да и вообще, с ходом войны многое неясно. Большая, относительно хорошо организованная и обученная армия, вооруженная современным стрелковым и артиллерийским оружием, имевшая богатый опыт боевых действий, отличная система фортификаций, многие из которых были практически неприступны для французских войск, ничего не смогла поделать. Знание местности, привычка к климату, изобилие провианта и фуража не помогли.

Почему? Сложно сказать. Только отсталостью объяснить не получится: та же Эфиопия была куда более отсталой, и тем не менее, разгромила итальянцев, да и совсем диковатые зулусы отработали хотя бы одну Изанзлвану. Скорее всего, правы историки, полагающие, что режим бессменного Райнилайаривуни, в которого беззаветно верили и на которого надеялись до конца, изжив сам себя, сгнил изнутри и потерял реальный контроль над страной. Во всяком случае, воспоминания видевших его в эти дни, дают основания принять такую версию.

«Его невозможно было узнать, - пишет, например, Джордж Черри, журналист, проведший в Антананариву всю войну. - За столько лет все привыкли верить в его силу, мудрость, умение всех перехитрить и всех подчинить своей воле, а сейчас казалось, что перед нами какой-то другой человек. Он по-прежнему выслушивал всех, но вместо того, чтобы принять верное решение, молчал, словно скованный страхом. Как мне передали, на предложение переехать в Фарафат или уйти в горы, чтобы руководить боями оттуда, он ответил отказом, с возмущение воскликнув: "Разве вы не понимаете? Ведь в этом случае меня могут расстрелять!"».

Нечто подобное указано и в других мемуарах, авторы которых сходятся на том, что еще за десять лет до того, в первую войну, случись французам дойти до столицы, премьер-министр вел бы себя совсем иначе, но, - сетует Гастон Циранана, - «на седьмом десятке лет мало кто готов на подвиг и жертву, даже если под угрозой дело всей жизни». Возможно, конечно, и не так, - в чужую, тем паче, давно отлетевшую душу не заглянешь, - но факт есть факт: бессменный лидер опустил руки, и вслед за этим государство посыпалось, как карточный домик.

«Люди на улицах плакали навзрыд», - но изменить ничего не могли. Мадагаскару пожинал плоды поражения, признав себя протекторатом. По договору от 18 января 1896, монархия сохранялось, но в качестве мишуры, чтобы Англия не сердилась, а реальное управление от "а" до "я" переходило к генеральному резиденту. Более того, в Париже протекторат оценивали, как переходный этап: уже в ноябре управление островом было полностью передано из ведения МИД министерству колоний.

Об этом в Антананариву, конечно, не знали, но и хижины, и дворцы начали понимать, что происходит нечто необратимое. С местными элитами французы вели себя подчеркнуто хамски: во всех городах разместились гарнизоны, высшие чиновники, подозревавшиеся в патриотизме, лишились должностей, премьером стал некто Райницимбазафи, лебезивший перед Дюшеном, а Райнилайаривуни, несмотря на подчеркнутую лояльность, выслали в Алжир. А тяжесть огромной контрибуции предстояло нести крестьянским общинам, что злило уже не только «верха», но и «низы». В такой ситуации взрыв был лишь вопросом времени, и недолгого.

Первые же недели после занятия Антананриву преподнесли французам неприятный сюрприз. Они, исходя из всего, что знали о ситуации в покоренной стране, предполагали, что капитуляция гаранта стабильности, скрепленная подписью мпандзаки, станет финишем проблем и стартом раздачи лавров. А вышло не так. Судя по дальнейшим событиям, бывший национальный лидер был балластом, мешавшим людям действовать, и теперь, когда его не стало, проблемы у новых властей как раз и начались. Сразу после приказа о сдаче оружия и роспуске малагасийской армии, оглашенного 5 октября 1895 года, в нескольких областях Имерины начались солдатские бунты, причем, как вскоре выяснилось, немало авторитетных офицеров, предвидя такой поворот событий, заранее подготовили арсеналы и создали базы в труднодоступных районах. А вскоре, - после ухода в подполье Райнидафи, бывшего министра оборонной промышленности, взявшего на себя общее руководство, - «меналамба» (красные повязки) развернули операции по всему острову стало ясно, что речь идет не о мятеже, а о хорошо организованном национальном восстании, фактически, втором этапе войны.

При этом еще одним неприятным сюрпризом для французов стало единство малагасийцев: несмотря на посулы оккупантов, обещавших в обмен на спокойствие повышение уровня жизни и отмену тяжких феодальных повинностей, крестьяне из «вудивуна» (вотчин и поместий) вопреки всем ожиданиям, в массовом порядке откликнулись на призыв своих наследственных (и вчера еще очень нелюбимых) «тумпу-менакели». А сверх того, - и уж вовсе нежданно, мятежников поддержали народности, ранее не очень лояльные (а то и совсем не лояльные или подчиненные только номинально) королевству, вплоть до сакалава и жителей крайнего севера, на которых оккупанты рассчитывали, показав и доказав силу, опираться.

Страна, казавшаяся побежденной, встала на дыбы, уже без всяких национальных лидеров. «Нужно было видеть, - писал Шарль Делорб, очевидец и участник событий, - как в этих трущобах под королевским флагом братались в единой ненависти к нам дворяне, их крепостные и даже освобожденные нами рабы». И остановить бурю не было никакой возможности. «Движение… постоянно ширится, - панически докладывал в Париж генеральный резидент Ипполит Лярош, - охватывает все большее число людей. Появилось множество отрядов, вооруженных винтовками систем „шнейдер" и „ремингтон", они строят свои базы в лесах Имерины, но не только там. На севере острова мятежников более 20 тысяч человек, на юге перерезаны все дороги, к мятежу примкнули почти все сакалава».

В такой ситуации было уже не до сохранения лица. Протекторат и вообще-то не нравился Парижу, но, имея дело не с «дикарями» какими-то, а с христианским и конституционным государством, la belle France пыталась выглядеть красиво, не подавая повода для критики британским и немецким СМИ. Но теперь на коне оказались сторонники жесткой линии. Так что, 6 августа 1896, когда остров уже полыхал вовсю, французский парламент принял закон об аннексии и официальном превращении его в колонию, а большая часть полномочий получили военные, требовавшие «прекратить глупые заигрывания с туземной элитой» и «преподать урок» аристократии, по мнению вояк, стоявшей за кулисами восстания. В какой-то мере, это соответствовало истине, - многие адриана и чиновники королевской администрации имели контакты с повстанцами и помогали им, - но кто точно, французы не знали, а генеральный резидент Лярош, принимая факты, в «ужасный заговор» не верил, справедливо подозревая военных в интриганстве и требуя доказательств.

А доказательств не было. Даже в июне, когда лейтенант Пельтье, шеф отдела разведки, заявив о раскрытии в столице штаба заговорщиков во главе с генеральным секретарем малагасийского правительства Расандзи, провел массовые аресты среди высшей аристократии, ничем реальным, кроме мутных «показаний», полученных под пытками, его слова подтверждены не были. После чего Ларош приказал освободить арестованных, кроме двух-трех, реально к чему-то причастных, издав, однако, приказ о смертной казни для всех, кто хоть как-то связан с меналамба. Однако после «реструктуризации протектората» из Франции прибыл генерал-губернатор Галлиени, имевший репутацию человека без комплексов, и подули новые ветры.

Сразу же по прибытии новый царь и бог острова приказал арестовать Саймона Уоллера, чернокожего консула США, так и не признавших оккупацию острова, и дипломат, друживший с многими бывшими министрами, был осужден военно-полевым судом на 20 лет каторжных работ по обвинению в шпионаже (что, похоже, соответствовало истине, поскольку Штатам удалось вызволить его далеко не сразу). Затем было объявлено о том, что обнаружена переписка «ряда высоких лиц бывшего правительства с бунтовщиками», в связи с чем проведены повторные аресты, - и показательная расправа с «ничтожными дикарями» началась. Естественно, - не «дикари» же, - в пристойной форме судебного процесса. Но, конечно, по упрощенной, военно-полевой процедуре.

Центральными фигурами показательного шоу стали полтора десятка аристократов высшего калибра, в том числе уже хорошо известный нам генерал Райнандриамампандри, национальный герой, бывший министр внутренних дел , историк и литератор, считавшийся к тому же «главным англоманом страны», влиятельный принц Рацимаманга и еще восемь знаковых фигур, расправа с которыми, по мысли властей, должна была показать элитам Имерины, что шутить Франция не намерена. В том, что к закону и справедливости судилище не имеет никакого отношения, было понятно всем, даже его устроителям, - позже Галлиени даже назначит семьям жертв огромные пенсии, - но это никого ни в малейшей степени не волновало.

По сути, процесс был фарсом с первой минуты. Реальных улик не было вовсе, а от пресловутых писем за лье несло подделкой, и очень топорной; спустя 70 лет историк Стивен Эллис доказал это неопровержимо, но все ясно было и тогда. Например, одно из них, написанное по-английски и адресованное британскому консулу, содержало грубейшие ошибки, тогда как предполагаемый автор, Райнандриамампандри, мовой Шекспира владел безукоризненно, однако на такие мелочи судьи внимания не обращали. В строку шло всё: и то, что подсудимые открыто позиционировали себя, как патриотов («патриот» определялось, как признание в преступлении), и негативное отношение к оккупации, и «сомнительные» родственные связи, а Райнандриамампандри (трудно поверить, но именно так!) вменили в вину еще и победу над французами при Фарафате в годы первой франко-малагасийской войны.

Абсурд ситуации был настолько вопиющ, что (в те времена слово «честь» еще не все воспринимали, как пустой звук) один из обвинителей, некий капитан д'Э, заявил о несогласии с продолжением процесса, - за что позже был строго наказан, - однако приговоры были написаны заранее, а главным критерием определения степени их суровости считался авторитет того или иного подсудимого в обществе. В итоге, после трехдневного фарса всем подсудимым выписали расстрел. Восьмерым, правда, исполнение отложили, но два основных фигуранта 15 октября были публично казнены, невзирая на ходатайства из Лондона, где Райнандриамампандри имел множество влиятельных друзей. По ходу, официально упразднили монархию, королеву, ни к чему вообще не причастную, поместили под арест и позже (в марте следующего года) от греха подальше увезли в Алжир, не снизойдя даже к ее просьбе о высылке в Париж, жить в котором она давно мечтала, - а генерал Галлиени приступил к политике «эффективного умиротворения». То есть, переводя на общечеловеческий, к тотальному террору.

Войска получили официальное указание сжигать «заподозренные» деревни вместе с урожаем на полях, угонять и убивать скот. Про туземцев в инструкциях речи не было, тут все само собой подразумевалось. Как позже писал Галлиени, «поскольку враг проявлял неразумное упорство, подавлять мятеж хува, к сожалению, пришлось методами, едва ли допустимыми в войне с развитыми нациями». Четко и ясно. Все остальное каждый пусть представит себе в меру собственной фантазии. Но не без смысла: показательно карая имерина, Галлиени одновременно пообещал вождям побережья полную неприкосновенность и даже автономию, если они удержат своих людей от мятежа. И вожди побережья, - в первую очередь, сакалава, - напуганные тем, что происходило на плоскогорье, приняли его условия, отозвав своих воинов из отрядов меналамба.

Противопоставить системной жестокости карателей меналамба ничего не могли. Разве что отвечать французам тем же, но толку от этого не было. Они отступали, терпели поражения, теряли лидеров. В июне, выговорив пощаду своим людям, сдался самый сильный и удачливый партизанский командир, полковник Райнибецимисарака. Конечно, его примеру последовали не все, - как писал капитан Жак Кароль, «Когда восстание казалось почти подавленным, повстанцы все еще удерживали сельскую местность. Умирая от болезней и нищеты, они сражались до конца», - но к лету 1897 года самые непримиримые бойцы ушли в горы. Имерина притихла, а Галлиени с немалым удовольствием сообщил в Париж, что «Теперь, когда после восьмимесячных усилий мы окончательно укрепились на плато, настало время для методичного проникновения на обширные многообещающие территории, прилегающие к океану».

Иными словами, тактика «масляного пятна», - медленного, с полными зачистками районов, - теперь распространялась на те самые земли, вождям которых французы совсем еще недавно гарантировали неприкосновенность, и в первую очередь, на стратегически важное Менабе, княжество сакалава. В принципе, его правитель, старик по имени Туэр, был абсолютно лоялен, однако в 1898-м, местный военный деятель, некий капитан Жорж Жерар решил на всякий случай (мотивировать свое решение он позже так и не смог ничем, кроме «был раздосадован проигрышем в карты» и «болела голова») уничтожить старика вместе с его «столицей», городком Амбикой, - что и было сделано столь тщательно, что, согласно отчету исполнителей, «уцелели четыре девочки, мальчишка, две старухи, более сорока быков и маленькая белая собачка, такая милая, что ни у кого рука не поднялась ее обидеть».

После этого, - с какой бы стати? – не глядя, что собачка не пострадала, красные леты повязал весь северо-восток, и «война капитана Жерара» приняла такой кровопролитный, а главное, высокозатратный (то есть, высоконеприятный для Парижа) характер, что сам Галлиени, оценив убийства в Амбике как «большую политическую ошибку», наказал капитана, понизив в чине. Но сила солому ломит, и к весне 1900 французы сломали хребет сакалава, а к 1903-му, подавив сопротивление племен южной оконечности острова, генерал-губернатор счел возможным сообщить в Париж, что «умиротворение, а по правде говоря, второе покорение Мадагаскара полностью завершено; Республика вправе пожинать плоды доблести ее солдат».

И начали. Пожинать. В смысле, грабить. Компаниям, вложившимся в войну, а также и просто имеющим мохнатую руку в Париже, раздавали в концессию лучшие земли: «Компани колониаль де Мадагаскар» - 30 тысяч га, «Мессажери франсэз» — 40 тысяч, «Мессажери маритим» — втрое больше. Щедро наделяли и колонистов: они могли завладеть фактически любым участком земли, если местные владельцы не могли документально доказать свои права, а у хува отродясь таких документов не бывало. Снабжение поместий батраками власти брали на себя. И те, кто жаловался на большие налоги королевства и произвол Центра, теперь выли на луну, потому что раньше, как выяснилось, был рай, а теперь его утратили.

К 1903-му каждый туземец платил подушный налог, налог на земельную собственность, на скот, на пользование рынком, водой и тэдэ, - всего 37 налогов, не считая акцизов, - а чтобы никому не повадно было уклоняться, французы возродили «фукунундати», древнюю, уже прочно забытую систему коллективной ответственности - нечто типа колхозов в самом вульгарном понимании, где община была обязана выплачивать нужную сумму, независимо от того, могли ли отдельные крестьяне вносить взнос. В противном случае, штрафовали всю общину, кого-то по жребию посылая на каторгу.

Точно так же, - штрафами и каторгой по жребию, - отвечала община и за пополнение «трудовых армий»: с 1897 года на острове действовало Управление добровольных работ, на которое все малагасийцы мужского пола в возрасте от 16 до 60 лет обязаны были отпахать 50 дней ежегодно (в период независимости такое бывало, но только в экстренных случаях вроде наводнений, и срок не превышал месяца). При этом, согласно официальным подсчетам Поля Сюо, из десятков тысяч «добровольцев» , мобилизованных на прокладку дорог, лесоповал и бесплатную обработку полей колонистов, около 70% погибали, а «компенсации за мастерство» (некоторым категориям бойцов «трудового фронта» все же платили) были столь мизерны, что набор «наемной рабочей силы» производился насильно.

В итоге, деревни нищали. Рабочей силы не хватало на свои нужды, на полях погибал урожай, постоянное отсутствие кормильца крушило семейные устои, приходили в упадок оросительные системы, а поскольку рис – штука нежная, урожая подчас вообще не было. Крестьяне в массовом порядке переходили на ночной образ жизни, скрываясь от людоловов днем и выходя в поля с наступлением тьмы, а многие и вообще уходили в леса, пополняя скопища бродяг, быстро превращающихся в разбойничьи шайки. Худо было даже бывшим рабам, освобожденным в 1896-м указом Галлиени, - как он сам признавал, «вовсе не из милосердия, но ради пополнения рядов туземной полиции». Как участники карательных акций против меналамба, отпущенники получали наделы земли, но их едва хватало на пропитание, а от налогов никто не освобождал.

Но тяжелее всех пришлось южанам. Они, считаясь наиболее отсталыми, подлежали «ускоренному воспитанию», которым занималась хитрая контора, именуемая Благотворительным Колониальным обществом, а уж эти добрые самаритяне не стеснялись вовсе, - благо воспитуемые, в отличие от имерина, законов не знали. Причем, в отличие от королевских времен, когда центральные власти, тоже не ласковые, все же оказывали помощь в случае стихийных бедствий, французов такими мелочами пренебрегали. Зато выжимать свое они умели. Скажем, некий Жан Шоппи, торговец-благотворитель, обосновавшийся на крайнем юге, запрещал «дикарям» выпаривать соль из морской воды, что они делали тысячи лет, заставляя их покупать соль в своей лавке, а за неподчинение «ускоренно воспитывал» кнутом. И выли все. В такой обстановке новые меналамба не могли не появиться.

И они появились. Уже, правда, не в красных накидках, и не в зажатом до упора центре, а на юго-востоке, где жизнь населения при новых условия стала вообще не жизнью, - и судя по всему, уровень подготовки на местном уровне был ничуть не ниже предыдущего этапа, когда у руля стояла столичная аристократия. Во всяком случае, никто ничего не знал аж до ноября 1904 года, когда капрал «туземной полиции» Кутави и еще несколько унтер-офицеров, призвав подчиненных к восстанию, захватили несколько блок-постов, уничтожили посланный на усмирение отряд лейтенанта Баге и двинулись на юг и северо-восток «уничтожать тиранию белых». Ровно в тот же день, что само по себе навевает, призвали сородичей к мятежу против «вазаха» и местные старейшины, один из которых, некто Бефануха, быстро сформировал крупный, хорошо вооруженный отряд и разгромив несколько блок-постов, ушел в горы.

Появились и другие вожди, но хрен с ними; достаточно знать, что действовали повстанцы с самого начала очень умело, организованно и эффективно, причем, - вопреки жутким статьям в СМИ колонии и метрополии, - отнюдь не «уничтожали подряд всех европейцев». Скажем, торговца Шоппи, о котором мы уже знаем, убили, а вот его соседа-пастора, защитили местные жители, сказавшие ликвидаторам, что «Николаесен не француз и всегда был добр к нам», после чего те, извинившись перед норвежцем ушли. Более того, на протяжении всего мятежа неукоснительно, даже в саых отдаленных районах действовал и неведомо кем отданный приказ «Не трогайте ничего у англичан, нам нечего жаловаться на них», и это еще раз говорит о том, что подготовка к мятежу было долгой и тщательной.

Видимо, именно это и позволило «новым бунтарям», вооруженным куда хуже, чем меналамба (максимум кремневые ружья), продержаться целых девять месяцев. А могли бы и дольше: по мнению руководства колонии, бросившего на подавление более 3 тысяч отборных войск при пулеметах, «борьба закончилась только ввиду их физического истощения и отсутствия продовольствия». Да и тогда не очень закончилось, - и действия повстанцев, нанесших «вазаха» больше потерь, чем даже меналамба, вызывали у французов, страх и растерянность, вплоть до опасений за судьбу столицы, поскольку полная поддержка восстания не только податным населением, но и знатью, и частями «туземной полиции» навевала нехорошие ассоциации.

Поэтому, наряду с «ординарными» операциями войк и bataillons territoriaux (все та же тактика «масляного пятна», оправдавшая себя на плато), была сделана ставка на террор, для реализации которого (французы брезговали, а уроженцы острова просто не могли себя заставить) были выписаны арабские наемники, - а уж они комплексами не страдали. «Старуха проявила неуважение, и добровольцы наказали ее, поджарив на вертеле. Мне и Шарлю пришлось заткнуть носы, - писал жене один из колонистов. – Район полностью опустошен, за исключением посевов риса, который созреет лишь через два-три месяца, и тогда мы его при случае соберем… Сам Бефануха по-прежнему неуловим, но могу обрадовать новостью: негодяй получил удар прямо в сердце — его младший сын попал к нам в руки и мухамеды его сожгли. Мальчишка очень кричал».

На фоне такого, согласитесь, просто расстрелы уже как-то не впечатляют. А расстреливали много и за все, вплоть до незнания французского, вслед за тем выставляя на рыночных площадях руки, ноги и головы казненных. И так – со всеми, кто «не подтвердил лояльность», - то есть, не принял активное участие в подавлении или не выдал кого-то из ушедших в заросли. Но даже «подтвердившим лояльность» за «непредотвращение мятежа» полагались порки и бесплатные отработки в лагерях, откуда далеко не все возвращались живыми. Неудивительно, что ряды мятежников постоянно пополнялись: убедившись в правоте Бефанухи, - «Идите с нами; с нами вы или нет, вы все будете убиты», - при приближении карателей крестьяне уводили семьи и скот в леса, а сами брали в руки оружие.

Тем не менее, несмотря на высокие потери, каратели, постоянно получая подкрепления, теснили «новых бунтарей», а террор понемногу оправдывал себя: перепуганные крестьяне начали наводить карателей на след мятежников. В июле местные, желая купить помилование, заманили в засаду и выдали Бефануху, а в августе (тоже по наводке местных) удалось покончить и с отрядом Кутави, упорно сражавшимся в горах. 4 сентября, заполучив ненавистного вождя бунтовщиков, французы дали волю своей пылкой фантазии. Мятежного капрала, упрямо не называвшего никаких имен, «скрутили в паука» (?), на шею навесили деревянную колодку и поместили в яму, где он наутро был «найден мертвым». Так же, «по неизвестным причинам», умерли и многие другие пленники.

На том организованное сопротивление и сломалось, благо, французы, сознавая, что перегнули палку, начали понемногу повышать статус «авторитетных туземцев, способных оказать влияние на подчиненных им дикарей». Но простому люду поблажек не было, а потому многие мятежники, потеряв лидеров, превратились в «садиавахе» (оборванцев) - «семейные» шайки, скрывавшиеся в непроходимых кустарниках и атаковавшиевсе, что движется. Французам они докучали изрядно, однако особой озабоченности не было, - но в 1915-м, когда поборы усугубились в связи с войной в Европе, количество переросло в качество: «Сейчас это уже не прежние воры, - докладывал в Форт-Дофин полицейский комиссар Поль Лафито, - которые удирали при одном виде вооруженных французов, сейчас они сражаются, и сражаются против белых, и бандитов поддерживают все деревни».

Действительно, это уже была партизанская война, с атаками на блок-посты, уничтожением телеграфных линий и, более того, чем-то, похожим на идеологию: «Твой вазаха может сообщить в Цихумбе, Форт-Дофин, Тулеар или Тананариве, что мы здесь останемся, что бы ни случилось… Мы предпочитаем умереть, нежели сдаться вазаха». А когда у «оборванцев» появились ружья современного образца и расследование указало на немецких контрабандистов, французы взялись за дело всерьез, - и к концу года справились. Великая битва за Остров, именуемая историками Двадцатилетней войной, окончательно завершилась. Брать в руки оружие в этом поколение было уже некому. Хотя, с другой стороны, оружие бывает разное…

Знание, как известно, сила. Поэтому туго пришлось и «чистой публике», ни в каких лесах не бегавшей В наследство от королевства с его системой обязательного среднего образования, Республика получила слишком много образованных (нередко и на европейском уровне) «дикарей», бывших чиновников, бизнесменов вплоть до банкиров (совсем нехорошо, потому что конкуренция) и прочего просвещенного люда, который в новых условиях был совершенно не нужен. Они обременяли. Как и вообще малагасийская культура.

Расстреливать по образовательному признаку, конечно, не стали, но направление деятельности определил сам Галлиени: «Из молодых мальгашей надо готовить верных и послушных подданных Франции, а для этого — заняться преподаванием французского языка, исторических, географических и других примеров, которые могли бы выбить из них всякие сказки о прошлом и вдолбить в головы учеников идею величия их новой родины». Гладко, однако, только на бумаге. Политика «абсолютного офранцуживания» вдребезги разбивалась о житейскую реальность. Без туземной обслуги, как посредника и исполнителя на местах, колониальные власти обойтись не могли.

В связи с чем, пусть и вопреки очевидной пользе размальгашивания, «просвещать» все же приходилось. Разумеется, за плату и с тщательным отбором: рекомендовалось обучать детей из максимально лояльных семей, отдавая предпочтение не отпрыскам адриана (их считали обиженными и ненадежными), а выходцам из мелких и средних торговцев-хува и вождей мелких племен. Были и другие оговорки, но, тем не менее, понемногу улита ползла. На старом фундаменте работали школы, для тех, кто постарше, открывались коллегии, в основном, «профильные» (медицинская, педагогическая, унтер-офицерская). Заработавшим хорошие характеристики не возбранялись поездки для продолжения учебы в Европу. Дозволили и благонамеренную прессу «для местных».

Иными словами, началось формирование «интеллигенции нового типа». Как и везде, хоть в немецкой Намибии, хоть в британской Гане. Однако, в отличие от «везде», формировалась эта интеллигенция не на пустом (только-только с пальмы и пасть нараспашку от величия белого человека) месте: матрица у имерина была своя, ее оставалось только «заполнить новым содержанием», а по ходу заполнения, то есть, чтения умных европейских книг, вплоть до Маркса, естественным образом возникали вопросы. Причем, если грамотеи старшего поколения, уже ничего, кроме покоя, не желая, откликнулись на призыв колониальных властей послужить, как служили королевству, исходя из того, что всякая власть от Бога, а жить как-то надо, и ничем не маялись, то молодежь хотела странного.

Вот именно из этой молодежи выдвинулся пастор Равелудзауна, по итогам учения во Франции, Нидерландах, Англии и Норвегии пришедший к выводу, что только отсталость помешала острову сохранить независимость, и уже дома, став учителем и пастором в столичном храме, начавший обсуждать эту идею с учениками и ровесниками-студентами. В 1910-м посиделки превратились в клуб - Христианский союз молодых людей Тананариве и бурные дискуссии на вечную тему «Кто виноват и что делать?».

В сущности, ничего особенного: безобидные просветительские курсы, много красивых слов, много выпендрежа, никаких действий, максимум крамолы - обсуждение статей в официальной парижской прессе, да еще дебаты про Японию, у которой ведь как-то все получилось, но власти вполне предсказуемо усмотрели в этой говорильне намек на возможность угрозы, и подсуетились авансом. По личному приказу генерал-губернатора Оганьера союз был запрещен, а его активисты, пообщавшись с полицией, поняли, что действовать открыто им не дадут.

На некоторое время все затихло, а в 1912-м несколько молодых, особо упрямых интеллектуалов, - священники, студенты, журналисты, мелкие чиновники, - создали новую, «тайную» (в том смысле, что не болтали на каждом углу) организацию VVS (Vy – «железо»; Vato – «камень»; Sakelika – «ветвь»), отделения которой вскоре появились во всех крупных городах. Выглядело все это предельно наивно, почти по-детски. Да, в общем, и без почти: древние одежды, ритуалы, скопированные с масонских, условные знаки, птичий язык "для своих", пышные, с воззваниями к богу Андриаманитре и духам предков, да еще и пышные клятвы на крови, копье и земле. И тем не менее...

И тем не менее, это была уже настоящая организация. Без письменного устава и членских взносах (считалось, что в силу высокого сознания все и так будут отдавать все силы и средства общему делу), но уже с регулярными собраниями, стабильным членством и структурой. Да и цели свои, в отличие от клуба, стоявшего за все хорошее против всего плохого, ребята формулировали четко: разъяснять людям, что все малагасийцы – единый народ и обязаны быть патриотами, наращивать силы, привлекая сторонников из всех народностей, регионов и сословий, а в идеале, добиваться автономии. Но исключительно мирными средствами, во славу Франции и только тогда, когда обстановка позволит.

А пока обстановка не позволяла, главным считалось просвещение в духе благонамеренно фронды. И просвещались, и старались просвещать. Публиковали в «туземной» прессе, - «Мпанулуцайна» («Советник»), «Мазава» («Ясный»), «Цара фанахи» («Благонамеренный»), «Фитарикандру»(«3везда»), - статьи с аккуратными намеками. О Японии, сумевшей стать великой державой. О Сиаме, великой державой не ставшем, но успешно вылавировавшим между жерновами. Об Эфиопии, победившей сильную европейскую державу и сохранившей независимость. А также и без намеков: про налоги, которые «кое-где выше разумного», о прошлом, в котором «тоже было кое-что хорошее», и даже о том, что карательные операции на юге «иногда бывают довольно жестоки».

И ничего больше, но все на грани. Грань же была неуловимо тонка, и в конце концов, когда на собраниях зашла речь о пропаганде против мобилизации островитян на европейский фронт, оборвалась: кто-то где-то что-то кому-то сдуру сболтнул, кто-то похвастался, информация попала куда следует, в засветившиеся ячейки полезли умелые провокаторы, и в декабре 1915 по всем большим городам прокатились повальные аресты. Никакая конспирация не помогла: практически одновременно взяли и закрыли весь актив, почти 120 человек, и всех задержанных свезли в Тананариве, где намечалось провести расследование и судебный процесс.

При этом, вопреки строгому указанию хранить всю информацию в тайне, о раскрытии «тайного общества ученых туземцев» кто-то проболтался и среди колонистов начался переполох. По редакциям газет на малагасийском языке пошли погромы, вышел указ об их закрытии, были усилены полицейские патрули. Точно никто ничего не знал, и в воображении колонистов сотня совсем молодых людей превращалась в нечто ужасное и кровавое, типа меналамба, страх перед которыми никуда не делся. А страх добавлял новые страхи, и в конце концов, даже администрация попыталась как-то снизить впечатление, сообщив, что речь идет «всего лишь о разнузданной молодежи». Но уговорам не верили. Слухи множились.

Говорили о раскрытии «штаба южных оборванцев», о «японском следе» и «подготовке всеобщего мятежа и убийства всех французов». Назывались даже «точные даты» - то 1 января, то 15 января, то февраль 1916. Страсти подогревала шпиономания: происки врага видели всюду, а СМИ наперебой взводили массы, стращая колонистов еще и «заговором Германии против Франции». Успокоить общественность и серьезно озаботившийся Париж, было необходимо, поэтому пацанов хватали пачками, - в общем, до пяти сотен, - и расправа предполагалась лютая: даром, что в ходе следствия не подтвердилось абсолютно ничего, судьи получили приказ лепить на всю катушку.

«Мальгаш может быть патриотом только Франции, — заявил на суде генерал-губернатор Гарби. — Даже само слово «автономия» в устах мальгаша есть государственное преступление, и виновные будут безжалостно наказаны. Уверен, правосудие сможет найти им справедливую и скорую кару». И, конечно, предчувствия его не обманули: на основании французских законов, определяющих само обсуждение возможности изменения существовавшего строя как начало реализации антигосударственного заговора, судьи выписали 8 подсудимым бессрочную каторгу. Еще 26 человек получили от 5 до 20 лет, а 170 несовершеннолетних отправились «для исправления» в тюрьму, после чего месье Гарби торжественно объявил, что «последняя угроза законной власти Франции над Мадагаскаром устранена; для этого приняты все необходимые меры».

И верно. Меры были приняты. Отныне «идеалом туземца» считались четыре года обучения, а количество средних школ постоянно снижалось, - к 1920-му всего 14 на весь остров. Причем малагасийский язык в программе отсутствовал, а курс на «преобладание французского» был с червоточинкой: его преподавали так, чтобы учащиеся могли воспринимать «то, что следует», но ни в коем случае не «то, чего не следует». В итоге, как докладывали инспектора, «новые программы дают прекрасный результат: молодые мальгаши, почти потеряв родной язык, с трудом изъясняются и на французском». Жаловаться было некому. И это вполне устраивало власти. Да еще, разумеется, колонистов.

Ветер добычи, ветер удачи

Вообще, говоря о португальцах в Африке, необходимо изначально понимать несколько важных нюансов. Прежде всего, они, равно как и испанцы, были «колонизаторами первой волны», то есть, интересовались не только получением ключевых позиций на торговых путях, факториями в перспективных точках и землями под поселение, но, в первую очередь, конкретными ценностями, которые можно брать, делить, увозить и сразу тратить. И при этом считая себя обойденными, ибо «справедливый» раздел Нового Света между Испанией и Португалией в конце XV века в Тордесильясе оказался, как известно, не очень справедливым. По прихоти Судьбы, кастильцам, кроме злата-серебра, достались богатейшие Мексика и Перу, с населением, привыкшим пахать на дядю, а Лиссабон получил Бразилию, где, конечно, земли были перспективные, но трудоспособного населения, ни золота, ни серебра, ни еще чего-то для отнять и поделить, отродясь не было.

Вот португальцы завидовали, стремясь, помимо вывоза рабов в Бразилию, найти собственное Эльдорадо, - не в Америке, так в Африке. При этом, уместно отметить, расизмом они почти не хворали, превосходя в смысле толерантности даже испанцев: доны, к индейцам терпимые, неграми все-таки брезговали, а у домов в этом смысле предрассудков не было, - при условии, конечно, что человек добрый католик. Чернокожих дворян они воспринимали спокойно, межрасовые браки полагали законными. Даже если кто-то из родителей был рабом, а кто-то белым, на сей предмет существовала масса подзаконных актов, определяющих, как быть с детьми в каждом конкретном случае. Так что, по всему поэтому, после подчинения туземцев, - а подчинять португальцы умели очень жестоко, - в скором времени как-то договаривались ко всеобщему удовлетворению. Во всяком случае, до наступления Века Просвещения.

Впрочем, к делу. Долгая и трудная война с Нзингой надолго задержала продвижение португальцев вглубь континента, но в конце XVII века трек возобновился, и одной из главных задач стало убедить вести себя прилично сильный союз дембо, владевший землями к северо-востоку от Луанды. С ними пришлось возиться почти 70 лет, - правда, на юридически безупречных основаниях: дембо официально были вассалами Конго, а Конго, вполне реально, вассалами Португалии, так что белые люди действовали по его просьбе и, значит, исполняли свой долг. Но получалось плохо: после крайне трудного усмирения непослушных в 1631-м, - Португалия еще была под испанцами, - «малая война» тянулась почти шесть десятилетий, до 1691, когда вновь полыхнуло не по-детски и подавление обошлось очень дорого во всех смыслах. Сил и средств, однако, не жалели: за землями дембо лежал горный массив Бембе, в ущельях которого, как утверждали знающие люди, находились богатейшие залежи серебра и стык караванных троп; поставить там форт означало взять под контроль всю торговлю региона.

Параллельно прощупывали юг, целясь на обширный район Кисама, южнее устья Кванзы, где, по слухам, располагались залежи серебра. К тому же, тамошние племена вовсю баловались «набеговой экономикой», переходя на северный берег реки и грабя подвластные португальцам поселки, а при случае атакуя и крепости, - аж до тех пор, пока в 1695-м лично дом Мануэл де Мальяиш Лейтан, капитан-мор, глава всех вооруженных сил колонии, не посетил южный берег с визитом вежливости, уничтожив много воинов и покалечив на долгую память взятых в плен вождей. После чего, выйдя к, как предполагалось, лежат залежным земляь и выстроив крепость Каконда, португальцы лоб в лоб столкнулись с еще более сильным противником, крайне их появлением недовольным. В 1698-м Каконду атаковал и осадил «вождь всех вождей», Хамбо, стратег умелый и настырный, и только оперативно присланное из Бенгелы подкрепление плюс помощь местных лидеров, которым Хамбо не нравился больше белых, помогли капитану Антониу де Фариа удержаться.

На некоторое время притихло, но в 1716-м все началось по новой, причем еще круче: союз сыновей уже умершего к тому времени Хамбо, создав военный союз, возглавленный опытным полководцем Кпабола, жага родом, вновь осадили Каконду, опять устоявшую только с помощью подмоги из Бенгелы, по прибытии которой чернокожие в 1718-м отступили. При этом, пока капитан-мор Мануэл Симоиш преследовал отступавших, чтобы «примерно наказать мятежников», в осаде оказалась сама Бенгела и спасать ее пришлось уже с помощью гарнизона Каконды, а когда новые «мятежники» были рассеяны, упорный Кпабола снова развернул операции в районе Каконды, так что остановить маятник удалось только новому генерал-губернатору, Коэльюде Карвалью, прибывшему из метрополии со свежими войсками, сумевшими окончательно сокрушить коалицию в двухдневном сражении у озера Киленгиш 9 июня 1722 года.

Эта победа позволила португальцам проникнуть, наконец, в южные районы Анголы, восстановить разрушенную еще Хамбо крепость Кикомбо и начать планомерное движение к югу по побережью, по ходу, в 1758-м, добив и полностью подчинив Бенгеле прибрежные племена. А заодно, - правда, чуть раньше, в 1744-м, - разобравшись и с Матамбой, правитель которой, держа монополию на поставку рабов, взвинчивал цены, что в период «сахарного бума» крепко бесило бразильских плантаторов. Тут, правда, справились быстро: по итогам похода Португалия приобрела остров Киналунга с оптовым рынком невольников. И на том завоевания прекратились. Надолго. Обширные приобретения нужно было освоить и переварить. А к тому же, были дела и в других краях.

Если в Анголе слухи о «серебряном Эльдорадо» были, в общем-то, слухами, проверкой не подтверждающимися, то на берегу Индийского океана грезили настоящим Эльдорадо, - золотым, - и грезы имели под собой основания. В отличие от земель, омываемых Атлантикой, малоизученных и, на взгляд европейца, диковатых, восточное побережье к моменту появления каравелл было вполне цивилизованным. Иное дело, что цивилизация была иная, - но все же Европе давно знакомая: задолго до «белых», еще при Омеядах, Восточную Африку от Сомали до нынешней Кении, освоили арабский синдбады-мореходы, разбросав по всему берегу процветающие фактории, позже превратившиеся в укрепленные города, и подчинившие прибрежные «черные» княжества.

Подчиняли по-всякому, но, в основном, по-хорошему, активно приобщая к исламу и к арабской культуре; на основе смешения местных с арабами (а также, но меньше) персами и индийцами возник новый народ, - суахилийцы, говорящие на суржике арабского, персидского и туземных наречий. Их города, крышуя всю торговлю , как с континента, так и морскую, были очень рентабельны, что указал в отчете Лиссабону еще Васко да Гама, и Лиссабон заинтересовался всерьез, - так что уже в 1505 на побережье был построен форт Софала, через два года – мощная крепость Мозамбик, а к 15010-му, действуя жестко, планомерно и вовсю применяя пушки, португальцы подмяли под себя все восточное побережье от Могадишо до Момбасы. Которое и принялись заселять отставными моряками и солдатами, получавшими, - как и в Анголе, - «помбу» (поместья), и процесс подгоняли всеми средствами, поскольку ранее смутные слухи про Эльдорадо подтверждались.

Собственно, обрывочные данные о могущественной империи Мономотапа, расположенной где-то в глубине terra incognita и купающейся в золоте круче, чем ацтеки и инки, доходили до Европы давно, и сразу после учреждения первых фортов на побережье в джунгли пошли ничего не боящиеся католические падре, миссионеры и разведчики одновременно. Их гнали, их грабили и убивали, их подчас ели, но они шли, и те, кому счастливилось вернуться, приносили важнейшие сведения. Так, монах Жуан душ Сантуш, дважды побывавший в Мономотапе, докладывал коменданту Софалы, что «создана эта могущественная империя, полная могучих каменных зданий, людьми, именующими себя канаранга, саму же страну именуют Зимбабве, по названию главного дворца императора, именуемого мономотапой, и золота там больше, чем может представить себе король Кастилии», а еще один миссионер, Дуарти Барбоса, указывал, что «сей мономотапа —величайший государь, имет под своим господством много других королей и властен над жизнью и смертью как рабов, так и дворян, но не над их имуществом и женами».

То есть, при всем том, что Зимбабве (будем уж называть ее, как сами жители называли) по уровню развития равнялась примерно инкской Тауантинсуйю, зачатки «правовой государственности» там имелись, и можно было попытаться повторить то, что удалось в Конго. Вот Лиссабоном и была поставлена задача заставить «золотого человека» признать себя вассалом Португалии. А сказано - сделано, и в апреле 1569 из Лиссабона отплыла флотилия под командованием опытного дипломата и воина Фернанду Баррету, имевшего на руках верительные грамоты плюс повеление короля: добраться до Зимбабве и получить от мономотапы присягу на верность. А если не получится, то, как минимум, добиться свободы въезда португальским купцам, позволения проповедовать миссионерам и изгнания арабов. В противном случае предписывалось как следует пригрозить, продемонстрировав стрельбу из аркебуз и фальконетов.

Удалось не все. Высадились успешно, с местными вроде поладили, но через пару дней солдаты Баррету начали десятками выходить из строя, и дом Фернанду заподозрил черных в отравлении проданных продуктов. Возможно, так оно и было, а может быть, дело в лихорадке, - теперь уже не проверишь, - но в те времена в подобных случаях не церемонился никто. Так что, Баррету приказал наказать «дикарей» и «дикарей» наказали по законам военного времени, после чего, круша на своем пути все, конкистадоры двинулись в область Маника, откуда, - это было известно точно, - ко двору мономотапы посылали заветный желтый металл. располагались рудники, снабжавшие мономотапу заветным желтым металлом. И нашли. Но все равно, что не нашли. Никаких златых гор, только шахты, откуда старатели извлекали золото по крупицам, и как раз незадолго до появления белых в Зимбабве был отправлен караван с годовой добычей, - а ждать год ни средств, ни сил не было.

«Итак, оказавшись в золотой стране, - печально комментирует душ Сантуш, - добрые христиане надеялись, подобно испанцам в Перу, тотчас набить мешки золотом и унести столько, сколько найдут, но когда они… увидели, с каким трудом и риском для жизни кафры извлекают металл из недр земли и скал, их надежды были развеяны». Ловить было, короче говоря, нечего, и Баррету, чертыхнувшись, вернулся в Софалу. И все-таки предприятие оказалось не совсем без смысла: от арабских купцов и мытарей мономотапы, задержанных и допрошенных с пристрастием в Манике, он узнал, что в соседней области Чикова есть таки «легкие» рудники. Правда, не золотые, а серебряные, - но хоть что-то, и следующий поход, уже за серебром, оказался успешным. Но очень условно.

Но были и сложности. Обитатели Чиковы, подчиняясь указаниям из Зимбабве, да и защищая себя, перекрыли путь. Правда, неудачно: в трехдневной битве с ополчением племени монгази в июле 1572 искатели удачи (600 португальцев и 200 черных «союзников») вдребезги разбили примерно 12-тысячное войско «туземцев», потеряв всего двоих аркебузиров, после чего в Чикова был заложен форт, однако гниющие раны от ядовитых стрел, лишения и болезни сильно проредили экспедицию. В крепость Сену из похода вернулось, пускай и с грузом серебра, всего 180 больных, предельно измученных солдат, в основном, черных. Сам дом Фернанду, правда, выжил, но в мае 1573 от малярии и последствий истощения, умер и он, поручив заместителю, дому Бартоломеу Омену, «честно и добросовестно довести до конца дело, порученное королем».

Естественно, дом Бартоломеу, поклявшийся на кресте и шпаге, что будет сделано, сделал, что мог. Но смог очень немного. Усилив крепость Чикова, - гарнизон был увеличен до 200 солдат, по тем местам, с учетом огнестрела, войско огромное, - он так и не сумел ни овладеть рудниками, ни хотя бы усмирить местных, держащих форт в постоянном напряжении. Сложился классический пат: взять укрепление ни местные, ни отряды мономотапы не могли, но и «солдаты оставались за несколько месяцев не нашли никого, кто бы показал им то, что они желали знать, никого, кто бы продал им за деньги провизию, которую они просили… Поэтому они были вынуждены отнимать ее силой у неблагодарных кафров и для этого совершили несколько походов в окружающую страну, где захватили много провизии и коров…».

А потом случилась и вовсе беда: несколько вождей, сообщив португальцам о желании отложиться от Зимбабве, предложили «так как они теперь добрые друзья и ьратья, они укажут им, где находится серебро и даже золото. Португальцы очень обрадовались, думая, что трудности и голод, от которых они страдали, наконец-то будут хорошо вознаграждены», и 150 солдат двинулся вслед за проводниками, тотчас попав в засаду. Около трех тысяч африканцев «напали со в зарослях со всех сторон. Они не могли сражаться в соответствующем порядке, и были почти все убиты», а через пару дней был уничтожен и форт, отстоять который 40 человек, оставленных погибшими на время похода, конечно, не смогли.

Это был сильный удар, после которого руководство колоний уложило планы на Зимбабве в долгий ящик, даже очень долгий, поскольку начались проблемы на побережье, которое пришлось защищать. Вопрос вновь стал актуален лишь через 30 лет, когда проблемы начались и у «Золотого Человека», через не хочу обратившегося к белым за поддержкой против непослушных вассалов. Естественно, португальцы не отказали, но, естественно же, предъявили условия, угрожая, если согласия не будет, поддержать оппозицию. Шантаж, безусловно, но политика всегда была, есть и будет шантажом, а положение в Зимбабве на тот момент стало совсем аховое. Бунтовщики шли на столицу, трон шатался, торговаться в такой ситуации не приходилось, - и дело сладилось.

1 августа 1607, накануне выступления в поход против мятежников, мономотапа Капранзине, очень португальцев не любивший и побаивавшийся, приняв христианство, уже в качестве Дома Модесту да Зимбабве поставил три креста под предложенным капитаном Диогу Мадейрой «С Божьего изволения Вечным и благородным Актом о присяге». Тем самым, признав себя вассалом «моего старшего брата и суверена, мономотапы Португалии» и навечно передав ему в «чистосердечный дар все золотые, серебряные, медные, оловянные и железные рудники, копи и залежи в моей стране, как уже известные, так и те, что будут когда-либо найдены».

Слово свое португальцы, естественно, сдержали: сепаратистов побили, порядок восстановили, - но после этого начались сложности. Прежде всего, идеологические плане: резко рванувшие проповедовать миссионеры обеспокоили местных жрецов, начавших обрабатывать массы в том духе, что «белые колдуны» навлекают на богобоязненных канаранга и всех остальных беду и вообще может случиться Конец Света. Население слушало и боялось, знать могла вновь этим воспользоваться, и Дом Модесту, оказавшись меж двух огней, в конце концов, решил, что поторопился. Или, как сказано в одном из португальских отчетов, «колдуны заставили его думать, что открытие этого серебра и воздвижение храмов Господних станут погибелью для него самого и для всей его империи».

В результате, мономотапа, вновь повелевший называть себя Капранзине, приказал португальцам уходить, а когда те не послушались, атаковал их, многих перебив, а остальных загнав в форты Сена и Тете, где бедолаги и сидели до тех пор, пока из Мозамбика не подоспел солидный отряд, в нескольких сражениях одолевший Капранзину, который вынужден был бежать и где-то сгинул, а на престол Зимбабве, объявив беглеца «изменником», - каковым он по феодальному праву и был, - посадили его сводного брата Мазузу, прав на корону не имевшего и готового служить белым вернее всякого раба. Приняв христианство и получив имя Дом Энрике Диниш, он двадцать два года до точки исполнял все, что диктовали белые друзья, а белые друзья, видя полную безотказность мономотапы и его наследников, понемногу наглели.

Вернее, если уж совсем точно, наглели не они: в это время Португалия была частью Испании, а Испанию тряс системный кризис,неэффективное правительство не могло справиться иначе как взвинчивая налоги. В том числе, с колоний требовали все больше серебра, каким бы буром те ни упирались. Туземцы же, в геополитических раскладах ничего не смысля, начали бунтовать, причем бунтовали и после 1660, не сознавая, что вернувшей независимость Португалия нужны деньги на обустройство. А потому, когда в 1678-м Домбо Чангамире, вождь сильного племени розви, объявил, что так больше жить нельзя, разрозненные очаги недовольства слились в очень серьезный пожар, сразу же вылившийся в поражение португальцев у Маунгве.

Вопреки всем ожиданиям и всему опыту, воины розви, раз за разом атакуя, отступая под огнем и вновь атакуя, выстояли весь день, а ночью, когда белые отошли в лагерь, вождь хитроумным маневром вынудил противника покинуть укрепления и бежать, потеряв по ходу отступления многие десятки солдат. После чего, как и следовало ожидать, к Чангамире примкнули многие племена, выжидавшие или желавшие использовать случай уйти из-под руки мономотапы. Сил справиться с волной не хватало, настроения колебались на грани тревоги и паники.

Капитан-мор Мелу де Кастри приказал срочно обносить плохо укрепленные (такой беды никто не предвидел) крепости Сену, Тете и Дамбараре, опорные пункты португальцев в Зимбабве, а в феврале 1687 крепко встревоженный королевский Совет по делам заморских территорий выделил деньги на укрепление обороны форта Мозамбик. «Ибо эта крепость — единственный якорь спасения, которым владеет государство Индии», что можно считать в какой-то степени перебором (к побережью канаранга никогда не выходили), но общее понимание настроений дает.

В такой обстановке национальное самосознание внезапно включилось и у правящего мономотапы Дома Антониу, внука Мазузы. Около 1691 он, ранее идеально послушный, связался с Чангамире, посоветовав ему атаковать форты и дав гарантию, что канаранга помехой не станут. Так и стало. Правда, Тете и Сену португальцы удержали, вырезав попытавшихся уйти к врагу «союзников» поголовно, но Дамбараре в ноябре 1693 пал и все белое население, включая с десяток индийцев, погибло. И вот это уже, учитывая бедственное положение еле-еле державшихся Сину и Тете, было реальным поводом для истерики на грани отчаяния. Лихорадочно изыскивая варианты, португальцы послали в Зимбабве отборный отряд, как сейчас бы сказали, спецназа, приказав захватить дворцовый комплекс и ликвидировать мятежного мономотапу, посадив там своего кандидата.

Красивая задумка, однако, провалилась. Хотя дворец внезапным ударом был взят, Дома Антониу там не оказалось, - а в ходе боя получил смертельное ранение претендент. С этого момента, поскольку священная особа «императора» встала на сторону Чангамире открыто, дела португальцев пошли совсем худо, и лишь в 1697-м, когда вождя розви по заказу из Софалы отравила собственная младшая жена, положение стабилизировалось. С коварной дамой расплатились по-честному (выдали замуж за молодого португальского дворянина, с которой у нее был взаимный роман), крепости за собой удержали, - и только. Попытка создать «собственное Перу» провалилась, и поделать с этим уже ничего нельзя было, тем паче, что проблемы возникли на самом побережье.

Знакомясь с досадно скудными отрывками из трудов современных португальских историков, доказывающих, что «историческая вина Лиссабона перед африканцами чрезмерно преувеличена», нельзя не обратить внимания на некую особенность. О том, что «работорговля не наше изобретение, мы только включились в процесс», пишут и англичане, и французы, и голландцы, но у португальцев есть еще один аргумент, сводящийся к тому, что в Восточной Африке, если уж начистоту, вор у вора дубинку украл.

В сущности, это так: арабы тоже были пришельцами, тоже подчинили туземцев и рабов начали вывозить гораздо раньше. Но и не совсем так: за много столетий, прошедших с их прихода, они стали на побережье своими, а формирование суахилийского народа (иные именуют его «ширази») и вовсе завершило процесс. Так что, элита торгового султаната, правившего в Малинди и Момбасе и ставшего вассалом Португалии, считалась «туземцами» своей, - а вот португальцы рассматривались, как пришельцы. Да еще и нахальные, поскольку пытались не лаской, так таской обращать в христианство мусульман.

Тем не менее, долго сосуществовали относительно мирно, а главные претензии султанов были, в основном, к желанию португальцев, - вернее, как мы уже знаем, Мадрида, - вопреки первоначальным договоренностям полностью переключить на себя сбор всех 73 сборов от экспорта-импорта. Все прочее, - торговые привилегии в «чисто португальских» портах, право на хадж в Мекку и аренда вкусного острова Пемба, - могло бы решиться в рабочем порядке, но отдать пошлины для местной аристократии означало отдать всё, а стало быть, категорически исключалось.

Деньги есть деньги. За них дерутся всерьез. В борьбе за это ни своих, ни чужих жизней не щадили. В 1614-м погиб даже Хассан бин Ахмед, султан Малинди, отказавшийся плыть к вице-королю «всех Индий» в Гоа (и правильно, кстати, отказавшийся, поскольку там уже был выписан ордер на арест), бежавший на материк, но там все равно убитый. Формально выразив сожаление (султана якобы зарезали разбойники), на престол «временно» посадили покорную марионетку, а затем, в 1623-м, из Гоа вернулся законный наследник покойного, Жерониму Чингулия (в девичестве Юсуф бин Хассан). Выросший среди белых, воспитанный «за счет королевской казны» монахами-августинцами, имеющий чин лейтенанта в португальском флоте и женатый на португалк, он считался абсолютно надежным, к тому же, народ его открыто презирал,- и батюшкино достояние передали ему.

Однако достаточно скоро португальцы получили информацию, что новый султан часто плачет на могиле отца, поддерживает «странные связи с дервишами» и втайне совершает намаз, после чего было решено произвести кадровую рокировку. Но Дом Жерониму, тоже что-то зная, успел сыграть на опережение. «Король, - пишет современник событий в письме, известном, как «Рассказ о восстании Жерониму Чингулия, короля Момбасы, воспитанного отцами св. Августина, и вассала Его католического Величества, которое случилось 15 августа 1631 г.», - послал слугу сказать коменданту крепости Педру Лейтану де Гамбоа, что желает нанести ему визит. Он пришел, и комендант в соответствии с приказом Его Величества вручил ему ключи от крепости… Тогда король выхватил нож и напал на старого и невинного капитана… Сторонники короля ворвались в ворота крепости и убили всех находившихся в ней португальцев».

Сразу вслед за убийством капитана Дом Жерониму, вернее, уже султан Юсуф бин Хассан, выйдя на площадь, торжественно объявил джихад «неверным», призвав убивать их до последнего, «кроме тех, кто примет ислам и подчинится старым законам». И призыв был услышан.Позже, уже в 1639-м, португальский генерал Сейшас Кабрера, став комендантом усмиренной Момбасы, установил на воротах форта Жесус памятную доску. Дабы потомству было в курсе, что он не просто «покарал мятежников с помощью наказаний, каких никто и никогда еще не видел в Индии», но и «наказал Пембу, убив мятежных правителей и всех знатных лиц или заставив их платить налог Его Величеству, который они прежде отказывались платить», а также «привел к повиновению Его Величеству берег Малинди, найденный им в состоянии мятежа, поднятого королем-тираном».

Из всего этого можно сделать вывод, что мятеж Юсуфа бин Хассана поднял волну от Малинди до Дар-эс-Салама. Причем, под знаменем джихада, объединились и вожди-язычники, и вожди-христиане. В обычных условиях они с мусульманами враждовали до крови, но тут, коль скоро речь шла о таможенных сборах, консенсус сложился: «Чингулия очень уважали туземцы и он подбил кафров на измену и они приняли участие в мятеже против португальцев», а что султану охотно подкидывали оружие англичане и голландцы, так это само собой, и нужды разъяснять, почему, надеюсь, нет.

Первым же внешнеполитическим шагом вернувшего уважение подданных и обретшего полную независимость султана стала отправка посольств в арабский Маскат, Стамбул и государство Великих Моголов с предложением срочно принять Момбасу в подданство, - неважно, кто, лишь бы помогли. Но и в Мадриде сознавали, что потеря Момбасы будет, по факту, потерей побережья, а следовательно, смертельным ударом по испанскому бюджету, и потому уже в январе 1632 к крепости подошла срочно посланная из Гоа эскадра – 18 больших судов с тяжелой артиллерией на борту, - во главе с опытным генералом Фелипе де Мора.

Угроза была серьезнее некуда, но гарнизон крепости сумел опередить противника, в первую же ночь атаковав бивак высадившегося на берег десанта. 42 португальца, более сотни индийцев и очень много африканских наемников погибло, сам де Мора, раненный семью стрелами, на несколько недель выбыл из строя, а когда вновь принял командование, стало ясно, что султан успел подготовить крепость к обороне: после шести неудачных штурмов, экспедиционный корпус, истощив боеприпасы и не имея продуктов, вынужден был снять осаду.

Однако дальновидный Юсуф бин Хассан не спешил торжествовать. Понимая, что португальцы обязательно вернутся и видя, что отвечать потенциальные суверены не спешат, он решил не испытывать судьбу, а погрузив своих воинов, артиллерию и провизию на суда, передал командование доверенным людям и 16 мая покинул крепость, надеясь лично найти понимание в Мекке или в Турции.

С этого момента главной задачей властей Гоа стало найти и обезвредить отступника, без предъявления головы которого гарнизон Момбасы не желал и слышать о сдаче. Искали долго. Подкупали, интриговали, - и лишь в конце 1638 вице-король Индии смог с облегчением (из текста письма удовольствие аж сияет) доложить королю: Юсуф бин Хассан мертв, а бюджету Испании это ровно ничего не стоило, поскольку султан стал жертвой пиратов, и убийцы, не узнав, кого убили, выбросили тело с головой, стоившей 1000 дукатов, в море.

Слух о случившемся долетел до побережья быстро, и когда сомнений в гибели султана не осталось, Момбаса, уже изнемогавшая, подняла белый флаг. Но, подводит итог историк Эдмунд Аксельсон, «до самого исхода португальцев Момбаса уже никогда не оправилась от восстания Чингулия. Она никогда снова не имела так много португальских резидентов, никогда не достигала такого процветания, как перед восстанием. Стало ясно, что совершенно бесполезно обращать в христианство суахили: они не поддавались ассимиляции. Вопрос заключался лишь в том, как долго Португалия сможет оставаться господствующей силой на побережье. Всякий раз когда дул северо-восточный муссон, гарнизон с тревогой смотрел в сторону Мекки».

А в 1646-м, после короткого затишья, - регион отдыхал от репрессий, - восстал остров Пемба. Ширази убили несколько сотен португальцев и бодались несколько месяцев, а когда мятеж подавили, выяснилось, что это был только старт серии бунтов, год за годом подрывающим экономику «обеих Индий», и без того хилую, поскольку Португалия в то время была далеко не на взлете. Чем через какое-то время и воспользовались арабы Омана, давно точившие зубы на вкусную часть Дар-уль-Ислама, временно (иначе в понятии мусульман не бывает) отторгнутую «неверными».

В 1698-м пришедший из Маската арабский флот без особого боя захватил Момбасу, через 30 лет португальцы временно ее вернули, но очень ненадолго. К середине XVIII века в Момбасе и всех мусульманских городах побережья утвердились арабы Омана, а оставшиеся владения Португалии, лежавшие южнее, - там, куда влияние ислама не доходило, - в 1752 были выведены из подчинения Гоа и преобразованы в самостоятельную колонию Мозамбик.

К середине XVIII века ситуация более-менее устоялась. Лихая эпоха конкистадоров прошла безвозвратно, Эльдорадо уже никто не искал, в Африку уже не рвались. Колонии стали кладбищем карьер, как в России Кушка. Настало время нудной стабильности, - и резко выросло значение Анголы. Мозамбик, заняв нишу в торговле Индийского океана, тоже считался важным источником доходов в бюджет метрополии, где маркиз Помбал как раз проводил реформы в духе Века Просвещения, но Ангола, главный поставщик «черного мяса», была для Лиссабона намного важнее. Потребность Европы в сахаре и кофе росла в геометрической прогрессии, в связи с чем, резко рвануло вперед развитие Бразилии, где много диких обезьян.

Рио-де-Жанейро стал престижным. Туда ехали колонисты, там возникали новые плантации, требующие как можно больше рабочей силы, - и правительство метрополии, подсчитывая доходы от тростника, требовали гнать вал. Что представители власти на местах и делали. А поскольку собственными силами обойтись было невозможно (каждый человек на счету), сформировался и новый подход. Раньше в Бенгелу и другие опорные пункты португальцев каждый вождь, одолев кого-то в одной из бесконечных стычек, гнал пленных на продажу самолично, и всем было хорошо, но теперь дискурс изменился. Ситуация, при которой продавец мог пригнать стадо, а мог и принести в жертву, мог захотеть устроить набег, а мог и не захотеть, мог принять цену, назначенную белыми, а мог и не принять, выставив свою, никого не устраивал.

Необходим был четкий план поставок, стройная система заказов и гарантия их исполнения, - и поэтому, по рекомендации Королевского совета, была разработана система «партнерства», поставившая точку на «свободной торговле». Отныне самодеятельность исключалась. За случайной, пусть и крупной прибылью никто не стонал. Поставками теперь занимались «компаньоны» - вожди, прошедшие конкурс и подписавшие контракты с португальцами. Им делали четкий заказ, оговаривая точное время доставки и номенклатуру товара, а взамен оружие и всякие полезные вещи для перепродажи продавали только им, помогая тем самым утверждать себя.

В такой обстановке ситуация внутри континента серьезно обострилась. Если до сих пор племена воевали по каким-то неписаным правилам, - за землю, за воду, за охотничьи тропы, - не атакуя, в частности, до вызревания урожая, то нынче (план дело святое) атаковать поселок могли в любой момент. А шансов устоять, учитывая уровень вооружения людоловов, не было никаких - «чужим» в фортах ни ружей, ни пороха не продавали, и дай Бог еще, если не оформляли послов, как очередную партию товара. К тому же, чтобы прорваться в утвержденный генерал-губернатором круг «компаньонов», о чем мечтали многие, вождю со стороны нужно было вытолкнуть кого-то из цепочки, а в одиночку сделать это было сложно.

В общем, - нужда научит, - племена начали объединяться. Не столько даже против белых, сколько против вождей с лицензиями, но за «компаньонами» стояли белые, «компаньоны» опирались на форты, а следовательно, кузькину мать следовало показать и фортам. Так что, в 1772-м, когда около Бенгелы началось согласованное приведение к нулю людоловов и Фернанду Нуньиш, капитан крепости Нову-Редонду, поддержавший «компаньонов», был разгромлен, пленен и замучен у столба пыток, мятеж охватил весь юг.

Под командованием Кику, вождя байлунда, несколько раз до того предлагавшего португальцам свои услуги, но не встретившего понимания, ополчение 70 племен осадило всё включая Бенгелу, и покончить с мятежом, сорвавшим годовой план вывоза рабочей силы в Бразилию, удалось только через полгода, получив подкрепления с артиллерией аж из Лиссабона. Но даже когда Кику, наконец, был взят в плен и торжественно удушен в Луанде, срывать планы поставок продолжил его брат Капингана, долго докучавший португальцам и окончательно пошедший на мировую только после получения заветной лицензии.

Нечто в этом роде случалось и позже: события 1791 года, например, стали предметом обсуждения даже в светских салонах Лиссабона, о чем докладывал в Санкт-Петербург российский посол при португальском дворе, по сведениям которого речь шла о переброске войск в Анголу из Бразилии. А затем сложности начались у самой Португалии. Наполеон, развод с Бразилией, революция, гражданская война, - и нужда в «черном мясе» исчезла. Да и Бразилия нaрушать британское veto на работрафик не рисковала. Так что, вплоть до середины XIX века колонии стали не очень и нужны: вглубь континента не особо стремились, довольствуясь контролем над узкими полосками побережья да небольшими анклавами чуть дальше. Как, в общем, и другие европейские державы.

Но мир менялся. Во главу угла выходило выкачивание сырья, в глубинах континента изучались экспедициями всех претендентов на право колонизировать, хозяйски присматриваясь к землям, принадлежащим Португалии, но только формально, и естественно, Лиссабон, опасаясь потерять свое не остался в стороне от веяний времени, выдвинув претензии на сплошной массив территорий от Мозамбика до Луанды, посмев затронуть аж интересы Англии. На что португальцам, естественно, посоветовали не распахивать рот больше желудка, - что даже привело к первому за 500 лет обострению между Лондоном и Лиссабоном, - но все-таки дали понять, что белый белого не обидит, так что, на Анголу и Мозамбик никто претендовать не намерен.

Правда, с важной оговоркой: если Португалия докажет, что реально контролирует все, на что имеет право, и способна «эффективно эксплуатировать» освоенные владения «на пользу цивилизации». Что-то надо было делать, - и что-то делалось. Не так, как раньше, с опаской и по чуть-чуть, а напоказ, чтобы никто из «старших партнеров» не сомневался. Да и промышленность метрополии требовала собственного, без привлечения пиявок-перекупщиков сырья.

И началось. В Анголе, с опорой на несколько «континентальных» фортов, выстроенных в 1839 по 1845, - главным из которых считался Мосамедиш, - на юг, в направлении реки Кунене, год за годом выходили экспедиции, принуждавшие ранее независимые племена подписывать договоры о «свободной торговле», а их вождей приносить присягу королю. В 1860-м, продвинувшись далеко на юг, отряд майора Карвалью основал форт Хумбе, от которого до (по Пелисье) «Рубикона юга Анголы», выйти к которому означало подтвердить реальность владения, было уже рукой подать.

По ходу дела, приходилось и драться: в 1885-м шли тяжелейшие бои с воинственным и многочисленным народом овамбо, сумевшим уничтожить отряд майора Клементи де Андради, павшего в сражении вместе с большинством своих солдат, в 1886-м гарнизон Хумбе вынужден был даже платить дань местным вождям, и только к 1889-му талантливому военному Артуру де Пайва удалось, опираясь на цепь новых фортов, успокоить овамбо, - но ненадолго. В 1891-м все пошло по второму кругу, но в еще больших масштабах, что вынудило власти Анголы послать в район Хумбе большую экспедицию, предоставив ее командиру, Лоуренсу Падрелу, неограниченные полномочия, сыгравшие, впрочем, дурную службу. Не без труда подавив сопротивление овамбо, Падрел, оттеснив отступающих за Кунене, перешел на левый берег , - о чем ему тут же пришлось пожалеть.

Заречные овамбо, до тех пор в событиях не участвовавшие, тут же откопали топор войны, и Падрел оказался в ловушке: четыре тысячи его солдат, - большая армия, - были измотаны, одно из двух орудий испортилось, боеприпасов оставалось мало, африканские «союзники» дезертировали сотнями, а заречные люди имели достаточно ружей, чтобы не бояться пальбы. Оставалось только отступать, что Падрел, потеряв множество солдат, и сделал. Первая попытка португальцев установить контроль за Кунене ушла в свисток.

В Мозамбике дела обстояли не лучше. Даже хуже. «Мы держали в руках столицу провинции на острове Мозамбик. Мы контролировали также весь район Иньямбане. Мы оккупировали Лоренсу-Маркиш и осуществляли скорее номинальную, чем эффективную власть на территориях, управляемых вождями, которые были вассалами короны. Мы, наконец, имели форты в различных пунктах провинции — Софале, Тете, Сена, Келимане, Ибо, Тунгуэ и нескольких других. Это был тот предел, которым ограничивались королевские владения в Португальской Восточной Африке. В остальных наших владениях в этой части Африки мы не имели никакой власти», - так описывал ситуацию много позже, уже в 1890-м, Моусинью ди Албукерки, верховный комиссар провинции, а в середине века нельзя было сказать даже этого.

Попытки освоения разбивались о сопротивление даже не племен, а независимых частных владений. Пытаясь заставить их хотя бы платить налоги, власти колонии нарвались на войну с мулатом Жоакимом Жозе да Крузом, обложившим «личной пошлиной» всю торговлю на реке Замбези и гонявшим правительственные войска, как зайцев, а затем с его сыном Антониу Висенти, в 1853-м разрушившим форт Тете. И война эта затянулась аж до 1888, когда «хозяин джунглей» был, наконец, побежден и выслан из колонии. А параллельно шла еще и война с «фирмой» афроиндийца Васдоса Анжоса, поддержанного поселенцами-празейру, предпочитавшими платить умеренные налоги ему, чем совершенно безумные – властям. Наглость «некоронованный» проявлял неимоверную: в июле 1884 года его ЧОП разгромил форт в Чиронже, причем, гарнизон (белые люди!) был истреблен и лишь коменданта пощадили, позже отпустив за выкуп.

Впрочем, после Берлинского конгресса, когда вопрос о правомочности владения был поставлен державами ребром, со всей этой мутью было так или иначе покончено и «эффективная колонизация» Мозамбика началась. Но именно это силою вещей вело к столкновению с королевством Ватуа. Или, как еще тогда говорили, «империей Газа» - одним из государств, созданных в 20-х годах XIX века кланами нгуни, разбежавшимися по всему югу Африки, спасаясь от большой беды, пришедшей на их землю к концу XVIII века, когда людей стало слишком много, а земли слишком мало.

Сами они считали случившееся гневом Неба, однако на самом деле все было куда проще. Позаимствованная у португальцев кукуруза обеспечивала питание куда легче, чем местные злаки, детей выживало больше, да и армии становились масштабнее, потому что с кукурузой могли справиться женщины с подростками, а с другой стороны, конкуренция за достаточно бедные водные ресурсы усилилась, тем паче, что в начале XIX века край поразили долгие засухи.

Естественно, начались войны, в ходе которых в первый ряд вырвался клан зулу, под руководство гениального Чаки начавший методично подчинять соседей, вырезая всех, кто мешал. Чудовищная жестокость зулу, нетипичная даже для лишенных сантиментов нгуни пугала, воинская дисциплина, качественно новое оружие и гений инкоси (короля) обеспечивали непобедимость, и кланы нгуни побежали кто куда, спасая себя, но в то же время став кошмаром всех, кто попадался на пути, а те, в свою очередь, обращались в бегство, становясь кошмаром для соседей.

И вся эта кровавая жуть, вошедшая в память поколений, как «мфекане», – рассеяние, перемалывание, - в конце концов, сформировала сегодняшнюю этно-политическую карту Южной Африки. Вождь клана нгване Собхуза, бежав на северо-восток, основал нынешний Свазиленд, вождь ндебеле Мзиликази, уйдя от Чаки на запад, основал королевство Матабеле, позже уничтоженное англичанами, потомки Мшешве, вождя сото, по сей день правят потомками его воинов в Лесото. А вождь клана нвандве Сошангане, сокрушив королевство Розви, последний осколок Мономотапы, где правили потомки известного нам Чангамире, отступил на север и там объединил несколько сотен мелких племен в огромную державу.

Для португальцев сюрприз оказался крайне неприятным. Сошангане по всем показателем был тот же Чака, только дым пожиже, и место под солнцем новые пришельцы отбивали крайне жестко, хотя и не столь свирепо, как зулу. Горели поселки вассальных вождей, горели португальские поселки, а подчас нгуни нападали и на крепости, вплоть до мощной Софалы. Лоренсу-Маркиш вообще переходил из рук в руки трижды, в связи с чем, белым пришлось даже регулярно откупаться, вежливо именуя дань «подарками». Справиться сил не было, поэтому приходилось действовать по древнему принципу «Разделяй и властвуй», благо братьев и сыновей у скончавшегося в 1858-м Сошангане было немало.

В итоге, - с помощью каких интриг и провокаций, тема отдельная, - после годичной кровавой войны «императором» Газы стал младший сын основателя «империи» Мзила, в благодарность за поддержку прекративший нападения на владения белых, подписавший с ними договор о дружбе и признавший себя вассалом короля Португалии. Благо, была и необходимость: зулу тревожили и португальцев, и нгуни, а сладить с ними по отдельности не могли ни черные, ни белые. И сын Мзилы, «принц» Мдунгазве Нгунгуньяне Нксумала Нгунгуньяна или просто Гунгуньяна, наследовавший ему в 1884-м, придерживался той же линии.

Он вообще был достаточно продвинут: ходил почти голышом, уважал обычаи предков, но при этом по собственной воле крестился, став Домом Рейналду Фредерику ди Ватуа, без спора согласился съездить в Лиссабон, где подписал «Акт о вассалитете», обязавшись во всем подчиняться генерал-губернатору и не мешать, но помогать португальцам путешествовать по его стране, искать полезные ископаемые и разрабатывать их. При том обязательном условии, конечно, что его будут спрашивать.

А кроме того, владетель всего севера нынешнего Мозамбика привечал миссионеров, любил подробно, в деталях расспрашивать заезжих путешественников о Европе, поощрял принятие Христа подданными и думал о странном. «То что ты, отец мой, называешь цивилизацией, - пересказывает слова «императора» падре Соареш, - дело полезное, нужное. Моему народу нужны высокие дома и большие мастерские с машинами. Но не думаю, чтобы мне удалось дожить до времени, когда мой сын сможет сам построить такие дома и мастерские».

Короче говоря, вполне лояльный представитель местной элиты. Лучше не бывает. Но при условии, что договоры будут соблюдаться, - а что соблюдаться они не будут, Дом Рейналду Фредерику, совсем не дурак, понимал. Впрочем, португальцы тоже понимали и, судя по официальной переписке, боялись. Нгуни, по сути, были те же зулу, армия их строилась по канонам Чаки, да и сам Гунгуньяна, по мнению англичан, которые в таких вещах смыслят, «гораздо более могущественный вождь, чем Лобенгула», имел немалый военный опыт. И отдавать свою землю кому угодно он не собирался.

А это силою вещей, противостоять которой не может ничто, означало для Португалии неизбежную войну с (оценка генерал-губернатора Мозамбика) «величайшей империей, какую когда-либо создавала негритянская раса в Восточной Африке». Которой «Лев-И-Сын- Льва» (так переводится его африканское имя, хотя сам он предпочитал европейское) не сказать, чтобы очень боялся, но и не так чтобы очень хотел, в связи с чем, пытался избежать. Всеми средствами, в том числе, играя на на противоречиях между Лиссабоном и Лондоном.

Глядя на фотографии Гунгуньяны, которых сохранилось немало, в это трудно поверить, но неграмотный африканец хорошо разбирался в международных раскладах. По словам современника, «вождь империи Ватуа был проницательным дипломатом, который, видя, что португальцы не располагают достаточной военной силой, чтобы противостоять его власти, подчинил себе их вассалов и вел сложную партию». И действительно, его игра на противоречиях между «Бритиш Саут Африка компани» и «Компанией Мозамбика», а также конфликтах португальских колонистов с английскими, достойна восхищения.

Казалось бы, дикий человек, даже без галстука, он, судя по всему, очень хорошо знал цену точной информации, которая стекалась к нему со всех сторон: «император» не жалел денег на содержание разветвленной сети агентов, в том числе, и белых, особо стараясь подкупить мелких клерков с доступом к начальственной переписке. В 1893-м он даже послал в Лондон двух эмиссаров, поручив им прощупать почву на предмет ухода под Великобританию, но сэры, приняв экзотических дипломатов очень приветливо, объяснили им, что Африка уже поделена по понятиям, а джентльмены на чужое не претендуют.

Получив из Лондона сообщение о визите и его исходе, в Лиссабоне приободрились, полагая, что теперь-то Газа успокоится, - но это было ошибкой. Ранней весной 1894 года Гунгуньяна, успевший закупить у англичан много винтовок, сознавая, что если не он, то его, провел всеобщую мобилизацию по зулусскому образцу и попросил о личной встрече военного комиссара колонии подполковника Жоакина Аугусту Моузинью ди Албукерки, слывшего человеком безукоризненно благородным и мужественным. Встреча состоялась: подполковник к Гунгуньяне, с которым они вместе ходили против зулу, относился с уважением, и разговор получился откровенный.

«Он спросил меня, - сообщал военком генерал-губернатору, - можем ли мы вместе, взявшись за руки, остановить ураган. Я не стал кривить душой, ответив, что никому не под силу остановить ход событий, после чего мы расстались, если не дружественно, то со взаимным уважением». И вот теперь-то, взвесив всё, «император» отдал приказ атаковать. Не для того, чтобы «сбросить белых в море», как писали португальские газеты, а для того, чтобы как следует припугнуть. «Он прекрасно понимал, - пишет автор его биографии, Джереми Эш, - что португальцы не англичане, что их ресурсы ограничены, и надеялся нанести такой материальный ущерб, который вынудил бы Лиссабон во избежание чрезмерных затрат заключить взаимовыгодный договор, хотя бы несколько умерив претензии на Газу».

Лозунг, брошенный в массы «императором», - «Быть хозяевами своего дома!», - массам понравился и массы пошли: за десяток лет «эффективной колонизации» претензий к белым у многих накопилось по горло, так что, в середине лета власть португальцев в Мозамбике оказалось под вопросом. Армия Льва и Сына Льва была очень хорошо, по-зулусски, организована, обучена английскими «путешественниками», имела опытных командиров и обладала солидным арсеналом магазинных винтовок, которыми многие умели неплохо пользоваться (стрельбы Гунгуньяна проводил регулярно, жестоко карая нерадивых и награждая лучших, которых собирал в отдельные отряды).

Короче, нет ничего удивительного в том, что несколько колонн, отправленных на усмирение, были разгромлены. В плотной осаде оказался Лоренсу-Маркиш, который нгуни с союзниками не взяли только потому, что штурм захлебнулся под огнем калибров стоявшего на рейде корвета, и лишь под Рождество присланные из метрополии отборные части, располагая артиллерией и пулеметами, сумели оттеснить отряды Гунгуньяны на север. Поражением это, однако, не было: «император» отвел войска, сохранив их костяк, на который быстро нарастил новое мясо. В связи с чем, Антониу Эниш, верховный комиссар Мозамбика, затребовал новые подкрепления, параллельно предложив компромисс: «императору» гарантировали жизнь, титулы и привилегии «при условии, что он вновь признает себя вассалом португальского короля и согласится платить ему дань».

Условия казались разумными, но Гунгуньяна отверг их, сказав посланцам, что «Это хорошо, но слишком поздно», и в феврале 1895 состоялось генеральное сражение при Марракуэне, которое нгуни проиграли, потеряв под пулеметным огнем более 300 бойцов. С этого момента звезда «императора» пошла на закат. Искусно маневрируя, Моусинью ди Албукерки сумел локализовать их в северных районах Газы, лишив свободы маневра, однако, поскольку расходы на войну все больше бесили Лиссабон, власти предприняли еще одну попытку договориться «по-хорошему».

В августе 1895 Гунгуньяне предложили еще один компромисс, предлагая сохранить жизнь и статус в обмен на ежегодную дань, «свободную разработку ценных металлов», постройку форта в Газе, выдачу «изменников» (примкнувших к нему вождей, присягавших Португалии) и введение подушного налога в пользу колонии. На сей раз Гунгуньяна сообщил, что готов принять все условия, но требует амнистии для всех без исключения, и Моусинью ди Албукерки специальным письмом ходатайствовал об удовлетворении этого требования. «Он король, - писал подполковник, - и ему понятно чувство чести. Требуя выдать тех, кто его поддержал, мы делаем умиротворение Газы невозможным. Поддерживаю его условие и прошу объявить всеобщее прощение». Тем не менее, требование «императора» удовлетворено не было. Военные действия возобновились, 8 сентября армия нгуни потерпела еще одно тяжелое поражение, а в самом начале ноября на берегах реки Кулела, в четырех милях от Манжакази, «столицы» Газы, главные силы «императора», примерно 8 тысяч воинов, попав под перекрестный огонь, рассыпались. Очень многие погибли, однако самому Гунгуньяне с телохранителями удалось уйти, и пока он был на свободе, считать войну завершенной никто не мог.

Впрочем, захват «императора» был только делом времени. В таких ситуациях всегда находится предатель. Нашелся и на сей раз, после чего Моусинью ди Албукерки, назначенный губернатором Газы и лично руководивший поисками, в середине декабря, имея при себе всего три десятка всадников, ворвался в деревню Чаймити и произвел арест. Это если коротко. Но коротко нельзя. Ибо детали поражают. Войдя крааль, где находился Гунгуньяна, - его солдаты держали ружья наизготовку и 200 телохранителей Льва-И-Сына-Льва ничего не могли сделать, - подполковник, обнажив саблю, произнес: «Вы мой пленник, Дом Рейналду. Но я не стану заковывать вас. Если вы желаете сопротивляться, возьмите копье или палицу, - я к вашим услугам, а мои люди вмешиваться не станут». После этого, вспоминает один из солдат, «стало очень тихо. Вождь посмотрел на нас, надолго задержав взгляд на его превосходительстве, нахмурился, словно размышляя, и наконец, вскинув руку к небу, крикнул «Байете, баба!». В тот же миг его люди, побросав копья, упали на колени».

Комментируя этот совершенно, согласитесь, потрясающий, словно из XVI века выпавший эпизод, решительно все исследователи сходятся в том, что о трусости не может быть и речи: Гунгуньяна мастерки владел и копьем и палицей, не раз лично участвовал в поединках с вождями зулу, всегда выходя победителем, он был ровесником португальца и, несмотря на полноту, в прекрасной форме. Таким образом, его капитуляция, - именно в такой форме, да еще и с выкриком «Славься, отец!», по традициям нгуни положенным только королям, - означали, скорее всего, что-то особое, понятное только им двоим, и нет нам смысла гадать.

Как бы то ни было, с «империей Газа» было покончено. Большинство бойцов нгуни сложили оружие, и только Мангуигана, «маршал» плененного вождя, собрав самых упрямых, сражался еще около двух лет, нанося ущерб бюджету метрополии и мешая «Компании де Мозамбик» осваивать внутренние районы страны. После его гибели в бою при Маконтене голова по приказу Моусинью ди Албукерки была отрублена и помещена в банку со спиртом, которую затем отдали матери «маршала», чтобы она могла похоронить останки сына с почетом, и на том, не считая мелких стычек, наступил, как определяют португальские историки, «долгий мир».

Гунгуньяна же, казни которого истерически требовала пресса, казнен не был. Закованного в цепи, его привезли в Португалию и провели по улицам Лиссабона, после чего, получив «королевскую пенсию» бывший хозяин Газы жил в Алгарви, а затем, поскольку в сухом климате хворал, вместе с семью женами, «наследным принцем» Годиде и еще двумя взрослыми чадами был перевезен на Азорские острова, в королевскую резиденцию. Где играл в бильярд, который ему понравился, освоил гольф, много гулял и умер в 1906-м, в возрасте 56 лет, на 4 года пережив своего победителя, при непонятных обстоятельствах погибшего в Лиссабоне.

К слову сказать, конный памятник Моузинью ди Албукерки, стоявший на центральной площади португальского Лоренсу-Маркиша, стоит и по сей день, несмотря на то, что город давно называется Мапуту. Попытка снести ее, предпринятая сразу после объявления самостийности, вызвала среди чернокожих массовые протесты: память традиционного общества долга и люди вспомнили, сколько семей в свое время спас португалец от зулу, да и о многом другом, за что памятники не сносят, но ставят. Поэтому монумент просто перенесли в центральный парк, где бронзовый всадник так и сидит себе, как при старом режиме, на боевом коне с саблей наголо, всего в 400 метрах от памятника Гунгуньяне.

Эпическая сцена капитуляции Гунгуньяны перед Мосинью ди Албукерки и не менее эпическое вручение, - под рев военных труб! – головы Мангуиганы его матери для торжественного погребения по обычаям предков стали прощальным салютом, вернее даже, реквиемом по эпохе. Время старой, неспешной, жившей по средневековым понятиям Португалии необратимо истекало, задержавшийся в пути капитализм пер вперед, ломая все, что хоть как-то мешало, вплоть до монархии. В 1908-м невесть откуда возникшие «революционеры» убьют короля и наследного принца, в 1910-м бизнесмены и вовсе объявят Республику, где будут уже полноценными, ничем не связанными хозяевами.

Сравняться с Англией, Францией и прочими мастодонтами, естественно, никто не мечтал, но обогащаться желали все, - и в новых реалиях напичканные таблицей Менделеева недра колоний сулили невероятные барыши. Но даже и по старинке, просто на плантациях, барыши все равно ошеломляли: вошедшее в моду какао давало сумасшедшие прибыли, если, конечно, вложения были минимальны. А чтобы вложения были минимальны, нужно было максимально удешевить рабочую силу, исключив всякое с ее стороны несогласие. То есть, вернуть рабство. Но, ясное дело, красиво, по-современному.

Вот так, на рубеже веков возникла система «контрактации», в рамках которой любой чернокожий, не способный заплатить налоги, мог их «добровольно» отработать. Типа как в Свободном Государстве Конго, куда португальские чиновники и бизнесмены ездили перенимать опыт. И деться местным было некуда: ежегодно воинские части посещали ангольские деревни, «законтрактовывая» указанное центром количество свободных людей и приводили их в Луанду. А там бедолагами забивали трюмы кораблей и, не выпуская на палубу до самого конца рейса, везли пахать на плантации «острова смерти» Сан-Томе, откуда через год (обычный срок «контракта», списывавший задолженность по налогам за два года) возвращался, в лучшем случае, один из пяти.

Впрочем, мало чем легче было и тем, кого минула чаша сия: по бельгийскому образцу организовали «общественные работы» и в самой Анголе, особенно в районах, где выращивались каучуконосы. Туда, правда, посылали, в основном, женщин и детей, которые, - поскольку на питании хозяева экономили, а эксплуатация была нещадной, - вымирали еще скорее, чем их мужья и отцы на далеких островах. И как-то само собой получилось так, что привычная, веками державшаяся схема отношения белых с черными очень быстро изменилась: вдруг выяснилось, что межрасовые браки, оказывается, дело непохвальное, что дружить с чернокожим европейцу невместно, а позволять «туземцу» делать карьеру и вовсе не следует.

В принципе, ясно, почему. Чтобы, муча других, самому не мучиться сомнениями, необходимо убедить себя, что те, кого мучишь, - не люди. Но португальцам такой подход был не совсем привычен, а потому в надсмотрщики и прочий служивый люд на плантации старожилы не шли; вакансии заполнялись эмигрантами из метрополии, причем, как правило, наихудшего качества, - да еще и мечтающие разбогатеть как можно скорее, - а это, в свою очередь, кратно ухудшало положение батраков, и по джунглям, от деревни к деревне, от племени к племени шли вести о том, что белые сошли с ума и надо защищаться.

Первая ласточка прилетела в 1898-м, с юга, от племени гамбос. Ранее вполне лояльное, - живя на отшибе, покорно платили скромную дань, - они разгромили фактории, заподозрив негоциантов в составлении неких списков и, семь бед – один ответ, осадили форт Хумбе, перерезав все тропы, связывавшие его с плато Уила. Естественно, тут же подключились немирные овамбо-куамато, и в результате большая (600 белых и 400 черных солдат) колонна капитана Артуро де Пайва мало того, что не справилась, но, потеряв в боях и от болезней 20% личного состава, в августе вернулась восвояси. После чего, земля гамбос надолго вышла из всякого подчинения Луанде. Как и междуречье Бенго и Логе, всего за пару лет до того присягнувшее Португалии. Теперь, истерически боясь попасть на «контракт», племена вновь взялись за оружие, за 8 лет разгромив десяток сильных карательных отрядов и покорившись лишь в 1910-м, потеряв под пулеметным огнем 70% мужчин.

Но сколько-то успешно сопротивляться мог только самый крайний юг. Туземцам, жившим севернее, в местах, более освоенных, усталым после двухвековых передряг, пришлось куда беспросветнее. Так, «война балунда», случившаяся в 1902-м близ Бенгелы, несмотря на пышное название, придуманное португальскими журналистами и подхваченное историками, на самом деле, не была никакой войной: просто стихийные волнения перепуганных, давно отвыкших от сопротивления людей, подавленное быстро и качественно с пулеметов. И не поверх голов, как писали в отчетах и газетах.

Англичанин Невинсон, чуть позже проезжавший через «воевавшие» деревни, записал в дневнике точные цифры, которые сам насчитал, - более 400 трупов африканцев (включая женщин и детей) и только три трупа белых. А когда Times опубликовала его репортаж с фотографиями и Европа наморщила носик, португальцы, оправдываясь, понесли такой бред, что свидетель обвинения счел нужным дополнить публикацию открытым письмом: «Восстание, приписываемое португальцами абсурдным причинам, вроде политических интриг двух-трех миссионеров, несомненно, было вызвано несправедливостями, насилиями и низменными пороками торговцев и администраторов. Не всех, далеко не всех, но худшим позволялось всё».

Впрочем, по большому счету волнения на местах Лиссабон интересовали мало. Террор приезжих чиновников и пулеметы делали свое дело. Главная задача, поставленная перед властями колонии, заключалась в максимально быстром, чего бы это ни стоило, продвижении на юг, считавшийся покоренным, но чисто официально. В реальности, 3948 живших в междуречье Кунене и Кубанго белых кучковались под стенами фортов, а безраздельными хозяевами края были северные овамбо, куамато и куаньяма, не просто грабившие фермы, но и нападавшие на форты западнее Кунене. Исправить такое положение, - чтобы предотвратить возможность перехода немцев из Намибии на северный берег Кунене и к востоку от нее, а заодно и показать англичанам, что «формальная территория» контролируется эффективно и не надо перекраивать карту, - было настоятельно необходимо.

Решение было принято еще в 1903-м, но, пока угроза была гипотетической (север Намибии, страна овамбо, знемцам де факто не подчинялся), никто не спешил. Однако в 1904-м исход проигравших войну за Намибию гереро в Овамболенд сделал реальным занятия «формальных территорий» немцами. Явочным порядком, конечно, как бы в процессе преследования, но всем было ясно: Рейх, если он придёт на бесхозную землю, потом не выгонишь. В такой ситуации вечно дефицитные деньги на подготовку нашлись, лучшие стратеги королевства экстренно разработали оперативный план кампании, основанный на успешных действиях против Гунгуньяны, и 19 сентября 1904 невиданно большая колонна, - 467 белых солдат, 40 офицеров, 1300 солдат-африканцев, 7 орудий, - под командованием капитана Жоао Агуйара, губернатора Уилы, вброд перешла Кунене.

Хорошо зная, что такое куамато, основные силы шли осторожно, построившись в каре. Авангард же, - 500 солдат при двух пушках, - двинулся ускоренным маршем, имея задачу атаковать и захватить эмбала (крепость) Игура, верховного вождя куамато. Однако с внезапностью вышла накладка. Куамато, как оказалось, хорошо знали о вторжении и, зная, устроили засаду, разместив в густых зарослях с обеих сторон тропы лучших стрелков, вооруженных новейшими винтовками, купленными у случайно проезжавших через их земли англичан. По ряду данных, кстати, были там и сами англичане, решившие задержаться в экзотических местах, но проверить так ли это, уже невозможно.

Тем не менее, плотность огня, накрывшего колонну, оказалась убийственной. В полном смысле слова. Причем били прицельно, выщелкивая офицеров, а беспорядочная ответная пальба по зарослям не имела никакого эффекта. А португальцы, запаниковав, побежали, бросив обоз и орудия, в спину авангарду ударил резерв куамато, вооруженный копьями и топорами, на плечах бегущих прорвавший ряды не ожидавшего такого поворота событий каре. Строй рассыпался, началась рукопашная, в которой туземцы всегда были сильнее белых, один за другим погибли все офицеры, включая командующего, - а под конец, вишенкой на тортик, бегущие войска накрыла огнем собственная артиллерия, не сообразившая, по кому палит.

Такого поражения португальцы в Африке за 300 лет еще не знали. Разве что, во времена Нзинги, но это было очень давно. Ехидная британская пресса, невинно злорадствуя, поминала Изанзлвану, а власти королевства, стремясь во что бы то ни стало исправить положение, назначили губернатором Уилы отставного майора Антониу Росадаша, имевшего репутацию неплохого стратега, изъяв его ради выполнения миссии из сумасшедшего дома, где заслуженный воин сидел уже три года, лечась от шизофрении с признаками садизма.

Профессионалом он, впрочем, был достаточно высокого класса, и когда разработанный им план получил одобрение на высшем уровне, приступил к исполнению, очень медленно продвигаясь на юг, методично обрабатывая поселки куамато артиллерией и сжигая все, что уцелело. Взятым в плен вождям отрубали (а иногда и отпиливали) головы, выставляя их на всеобщее обозрение, и в то же время вели переговоры с еще живыми вождями, обещая пощаду и подарки тем, кто согласится признать себя вассалом «Мвене Путо», короля Португалии.

Такая тактика, - по определению самого Росадаша, «в соответствии со старым принципом: сначала раздели врагов, а затем бей поодиночке», - оправдала себя, но не так однозначно, как рассчитывали в Лиссабоне. Второй поход, в июле 1906, считавшийся уже «профилактическим», вопреки ожиданиям, не стал легкой прогулкой. Хотя Росадашу, имевшему в свите некоего Карипалули, претендента в верховные вожди куамато, знающего все тропы и все тайны соплеменников, удалось атаковать черных внезапно, те успели перегруппироваться и отпор был так жесток, что солдаты, потеряв 13 убитыми и 55 раненым, отступили. То же самое, - тактические отступления и немалые потери, - повторилось два месяца кряду, и только 28 сентября Росадаш сумел, взяв штурмом почти разрушенную орудийным огнем эмбала куамато, поднять над ней флаг Португалии, зафиксировав (в первую очередь, для Берлина) факт «эффективного контроля».

Игуру, взятого в плен, естественно, повесили, вождем куамато, естественно, назначили Карипалули, тотчас давшего «согласие» на возведение на месте его «столицы» форта Луиш да Браганша, а туземцам сообщили, что война окончена и кто хочет жить, должен в трехдневный срок зарегистрироваться в налоговых списках, если не хочет, чтобы его имущество было конфисковано. И диковатые люди, - сами не ангелы, скорее наоборот, но напуганные отмороженным психом, - сломались. Юг затих. Хотя и не совсем: экспедиции продолжались аж до ноября 1915, когда были «усмирены» последние упрямцы, «не проявлявшие должного уважения к португальскому флагу».

Гляжу в озера синие...

Начнем сбоку. Ранней зимой 1886, когда «инициатива» Карла Петерса, - о котором мы подробно говорили в «занзибарском» цикле и слегка в «суданском», - была в зените и потрясенная общественность Рейха изумленно обсуждала внезапное появление у Германии богатых колоний на восточном побережье Африки, одно из малоизвестных берлинских издательств выпустило брошюру «Zusammenarbeit zum Wohle des Sees», вскоре перепечатанную в Лондоне как «Partnership for the Lakes», то есть, «Сотрудничество ради Озер».

В 11 пунктах автор, некий Отто Пферкль, о котором известно лишь то, что писал на экономические темы и чуть ль не молился на Петерса, обстоятельно излагал свои взгляды на дальнейшую колонизацию. Резюме сводилось к тому, что главной задачей Рейха является проникновение к берегам «внутреннего моря», - озера Ньянза, - и установления контроля над «сердцем Африки», ради чего немецким элитам необходимо «отложить все сомнения, прекратить споры и кооперировать во имя будущего новых поколений немцев, потому что именно Озеро решит, кто будет хозяином положения».

И отдадим должное: диванный эксперт угадал. На тот момент еще «ничейная» территория нынешней Уганды, тогда называвшейся просто «Межозерьем», ибо лежала между двумя Ньянзами («большими водами»), - гигантской Викторией и вдвое меньшим Эдуардом, - была своего рода «золотым ключиком», обладание которым ставило владельца в уникально выгодное геостратегическое положение. Не говоря даже о замечательном, идеальном для возможной колонизации климате и плодородии, взяв ее под контроль, можно было сомкнуть владения на континенте в единый массив, - хоть с востока на запад, хоть с севера на юг.

Идеалистам величия Рейха нравился, естественно, первый вариант, а вот британская пресса требовала второго, и англичане к тому времени продвинулись куда дальше, уже успев осведомить руководство и общественность, что земля там таки велика и обильна, а порядок в ней очень даже есть. Ибо обитателей Межозерья можно было назвать как угодно, но не «дикарями». А если и дикарями, то примерно в том смысле, в каком были тогда же сиамцы или японцы за сто лет до Революции Мэйдзи, поскольку государственность там была даже не «прото», а самая настоящая.

Возникшая невесть когда, а окончательно оформившаяся, как полагают в Х- XII века, в некую «Великую Китару», прародительницу более поздних, небольших, но устойчивых «королевств», доживших аж до второй половины ХХ века: Торо, Нкоре-Анколе, Буньоро и Буганда (на суахили Уганда). С развитыми, классически феодальными структурами и мрачной, но величественной историей интриг, войн и союзов между монархами, чьи имена и деяния скрупулезно сохранены в устных, из глуби веков передававшимися преданиями. Самыми же влиятельными из королей к середине позапрошлого века, выиграв тяжелую борьбу за лидерство с «омукамами» Буньоро стали «кабаки» Буганды, достигшей к исходу столетия такого уровня развития, что гости из Европы всерьез назвали народ баганда «африканскими японцами».

Отмечая (по Дж. Вильсону), что «в этой стране сложилась совершенно законченная феодальная система, преодолевшая эпоху раздробленности. Вся власть сосредоточена в руках короля, бакунгу (лорды) управляют областями по назначению, батонголе (дворяне), выходцы из бакопи (крестьян) по назначению же короля управляют округами, образующими эти области. Крестьяне лично свободны и держат землю тоже от короля, имеющего большую регулярную армию, основанную на призыве». П еще не забудем о суде присяжных для всех, кроме приговоренных лично кабакой.

Вот в такой непростой стране накануне появления белых людей правил кабака Мутеса, сперва мечтательный юноша, оказавшийся на престоле почти случайно, но к моменту, когда в Приозерье устремились европейские искатели экстрима давно уже сильный, знающий себе цену монарх, перед которым «все трепетали; к подножию трона подползали. Каждое слово его хором славили, каждым движением восхищались, каждое приказание кидались исполнить стремглав. Окружающие, министры, фавориты, колдуны, не говоря уж о черни, наперебой льстили и угождали ему: одни — чтобы пользоваться милостями властелина, другие — дабы не подвергнуться гневу его... Клеветы, интриги, наговоры, казни, опалы и награды наполняли придворную жизнь». Короче, сериал «Tudors» в максимально экзотическом интерьере, - но с поправкой на главного героя.

Ибо человек был уникальный, из разряда рождающихся раз в сто лет, и на счастье Буганды, родившийся как раз вовремя, не раньше и не позже, чем нужно было. Решительно все европейцы, видевшие его, рассыпаются в комплиментах, и даже насчет торговли рабами (вопрос в те времена актуальный, как нынче про гомосексуализм) ему, единственному, делают скидку: дескать, иначе невозможно. Да и жестокость Мутесы все, вплоть до миссионеров, - исключительный случай! – списывают на реалии места и времени, признавая, что право на всё, в понимании баганда, было священным правом монарха, кроме которого никто не мог лишить кого угодно, вплоть до раба, жизни без следствия и суда.

«Все утверждают, - пишет отец О´Флаэрти, - что раньше было хуже, а что касается Мутесы, то по характеру своему он был склонен к великодушию. Видимо, так оно и есть: во всяком случае, о своем первом катикиро (премьер-министре), которого пришлось убрать в ходе борьбы за власть, он не просто вспоминал с грустью, - «Кайира дал мне трон и спас меня, когда мои братья хотели этот трон захватить. А когда я стал кабакой, все бами моего отца презирали меня как слабака. Кайира — нет, не презирал», - но всегда покровительствовал его родне, награждая ее и возвышая».

С тем, что в Межозерье кабака Буганды всех богаче и сильнее, не спорил никто. Воевать с ним боялись, да после того, как в 1869-м он, вмешавшись в дела Буньоро, сделал тамошним омукамой «принца» Кабарегу, стало и некому. Скот, как писали, невозможно было сосчитать, имелась (личное нововведение кабаки) регулярная армия с кадровым костяком, иерархией и дисциплиной, а также флот; ценя и любя огнестрельное оружие, Мутеса привечал купцов с Занзибара, щедро платя им рабами и слоновой костью, но держал в руках, не позволяя, как в иных краях, укрепиться и обнаглеть.

Будучи любознателен, заинтересовался Кораном и принял ислам, однако, к огорчению обрадовавшихся было гостей с побережья, никаких льгот и привилегий, будучи убежденным протекционистом, им не даровал, а в 1862-м в Буганде появился первый белый, - Джон Хеннинг Спик, один из «великой десятки», - и у кабаки появился новый предмет для интереса. Сам по себе цвет кожи никого не поразил: легенды о неких багунси, «белых людях», когда-то живших у Озер, а потом ушедших, но обещавших вернуться, в Баганде ходили издавна, однако любознательный Мутеса часами расспрашивал гостя из Англии о Европе, ее обычаях, верованиях и тэдэ.

В итоге они настолько поняли друг друга, что Спик, уходя, подарил черному другу семнадцать ружей, по тем временам, дар бесценный, и расстались они, сказав друг другу не «прощай», но «до скорой встречи», - которая, правда, оказалась не скорой, - а кабака продолжил руководить, все больше покровительствуя мусульманам. Пока внезапно, лет через 7-8 после визита Спика, не заявил, что заблуждался и возвращается в лоно, публично принеся жертву Праотцу Катонду и его детям, а на всех, кому не понравилось, - то есть, мусульман-неофитов, - наложил опалу с репрессиями.

Прихоть? Отнюдь. Мутеса, бесспорно, был из числа желавших странного, но в первую очередь, при любых раскладах оставался политиком и политика диктовала линию поведения, а объективная реальность чем дальше, тем больше делала ориентацию на Занзибар опасной. То есть, сам по себе Занзибар могучему кабаке не угрожал и угрожать не мог, - лихие купцы разбойники вроде Типпу Типа, о котором шла речь в «конголезском» цикле, обустраивать в Буганде свои «княжества» не рисковали, - зато с севера к Озерам подступала угроза более чем реальная. В сопредельных землях уже обосновались египтяне, возникла Экватория (подробно о ней в «суданском» цикле) и Гордон-паша не собирался останавливаться на достигнутом, а исламизированная аристократия Буганды была естественной его опорой в этом богоугодном деле.

До рубежей страны новым гостям было, правда, пока еще далеко, но соседу, - тому самому Кабареге, которому Мутеса помог в свое время стать омукамой Буньора, - египетские войска уже начали доставлять серьезные неприятности. Правда, Кабарега, заранее сообразив, к чему дело идет, успел как-то подготовиться, создав по примеру Мутесы постоянное войско в 5 тысяч бойцов и потренировав ополчение, но вооружение его отрядов, да и выучка, не шли ни в какое сравнение с оружием и выучкой египтян, за спинами которых к тому же стояла, не очень, правда, афишируясь, Великобритания.

Так что, когда в январе 1872 дошло до реального дела, Кабареге поначалу пришлось туговато: 500 египетских стрелков легко дошли до его столицы, Масинди, захватили ее и сожгли, заодно разрушив и пару десятков поселений. На чем, правда, крупные успехи и завершились. Одним ударом, как предполагалось, уничтожить Кабарегу не удалось, и тот, умело уведя главные силы в леса, начал «малую войну», очень быстро поставившую неприятеля в тупик до такой степени, что египтяне (вернее, британские военспецы, находящиеся при них) сочли за благо отступить, - но через несколько месяцев появились снова. Уже не как завоеватели, но как «союзники» некоего Руйонго, кузен омукамы, считавшего себя несправедливо обойденным, - и Масинди был захвачен повторно, а Кабарега объявлен низложенным.

Впрочем, больше на словах, чем на деле. Власть «законного» по версии интервентов омукамы ньоро не признали, напротив, войско Кабареги пополнилось сотнями добровольцев, и «малая война» в Западном Приозерье пошла по второму кругу, а когда в 1874-м Гордон-паша, решив поставить все точки над i, лично повел войска на «окончательное решение» вопроса, сопротивление, и без того ожесточенное, стало всенародным. Потери интервентов росли, изловить Кабарегу не получалось, и в конце концов, в 1879-м части Экватории вновь покинули Буньоро, теперь уже надолго.

И все это время, ни на миг не ослабляя внимания, Мутеса, официально объявивший нейтралитет, наблюдал за происходящим, негласно подбрасывая соседям оружие, а открыто, вполне официально развернув максимально масштабную «дипломатическую войну» в поддержу Кабареги, пытаясь доказать Гордону-паше, с которым поддерживал постоянную переписку, - естественно, с полным расшаркиванием, - что тот ведет себя неразумно. Более того, может невзначайспровоцировать никому ненужный конфликт с неясными перспективами. Читая его послания этого периода (они опубликованы и даже переведены на русский), трудно не испытать почтительное восхищение: они исполнены на столь высоком уровне, что могли бы, пожалуй, сделать честь любому европейскому МИД.

Очень тонко, очень изящно, по форме учтиво, а по сути с явной угрозой, Мутеса выражал глубокую озабоченность и разъяснял, что лично он дорожит нейтралитетом и вообще в стороне от египетско-буньорских разборок, а кроме того, опять принял ислам, однако при всем том, - это уже в марте 1878, Эмину-паше, которого Гордон, став губернатором Судана, оставил в Экватории, - «если твои солдаты сражаются с Кабарегой —значит, они сражаются со мною. Я не хочу воевать; я хочу только мира и торговли, но от меня не все зависит». С массой комплиментов англичанам («Мой друг Спик») и Египту («По воле Аллаха»), - и в конце концов, натиск ослаб: после второго (1875-й) явления в Буганде Спика и его доклада, в Лондоне решили, что есть смысл обойтись без войны, а зайти с черного хода, выключив из игры Каир и сделав ставку на «мягкую силу».

Чтобы понять суть дальнейшего, нужно лучше понять Мутесу, и тут, вместо того, чтобы что-то говорить от себя, есть смысл предоставить слово Эдгару Линан де Бельфону, личному представителю Эмин-паши, прибывшему из Экватории, чтобы разрулить «буньорский кризис». Он провел наедине с кабакой много часов, сперва сугубо официально, потом в приватной обстановке. Можно сказать, они даже сдружились, и в своих очень подробных докладах шефу месье Линан сообщал, что

«интересы М-Тесы очень широки и для африканского царька необычны. Он хочет знать все об Америке, Британии, Франции, Германии, России, Оттоманской империи, расспрашивает об их конституциях, правительствах, военной мощи и промышленности. Его заинтересовала философия Сократа, и он весьма уместно ее коментировал. Говорили также о о христианской морали, о рае и аде, о земле, солнце, луне, звездах и небе, и о многом, многом другом. Я как мог объяснил движение небесных тел, вращении земле, ее обращениевокруг солнца, смену дня и ночи, времен года, а также об общем движении нашей системы в пространстве. M-Teca все отлично схватывал.

Насколько я могу понять, он изучает обычаи, привычки и государственное устройство каждой страны не из простого любопытства, а с намерением больше знать и провести некоторые полезные реформы в собственной стране. Особо удивляет его умение пробудить в придворных и многих подданных работу мысли и тягу к знаниям не ради угождения ему, а по собственной воле… Несмотря на свои недостатки, он, несомненно, самый умный африканец из живущих. Благодаря ему народ Уганды настолько же превосходит другие народы, которые я посетил, насколько Европа выше наших примитивных арабов-бедуинов».

Поверьте на слово: ни один из африканских вождей, кроме Мутесы, не удостоился от первопроходцев подобной характеристики. Об оружии, о Вдове или кайзере, о Христе, о разных бытовых деталях расспрашивали многие, но вот чтобы комментировать Сократа или уточнять вопросы астрономии, - такого не бывало нигде, кроме Буганды. А поскольку кабака был человеком предельно практичным, политиков до мозга костей, то и волновало его большинство тем исключительно с точки зрения извлечения пользы. В частности, и вопроса с религиями, к которому, будучи по натуре скептичен, он, видимо, подходил с точки зрения очень земной.

Скажем, повторно принял ислам исключительно, чтобы успокоить египтян, а заодно, - под предлогом «мятежного несогласия с волей кабаки», - казнил несколько влиятельных колдунов и вельмож-родноверов, заодно навсегда запретив человеческие жертвоприношения. Так что, насколько можно понять, рассуждал он очень просто: с политической точки зрения, если ислам, то ориентация на Занзибар и Экваторию, а если христианство, тогда, соответственно, на белых.

И что лучше? Экватория уже показала клыки, от нее стоит держаться подальше. Занзибар близко и торговать с ним выгодно, но арабы приходят, чтобы навеки поселиться, и далеко не в роли обычных подданных – взять хотя бы конголезского Типпу Типа, урвавшего себе целое княжество. Нехорошо. С другой стороны: Европа. Она, безусловно, далеко, но по всем данным она гораздо круче и Египта, и Занзибара. К тому же, белый Спик пришел и ушел, ничего плохого не делал и даже не просил, закрепляться и не думал, - так что, вопрос решается сам собой. А ежели вдруг какой-то подвох, так будем переживать неприятности по мере их поступления.

Именно на таком фундаменте и строил Мутеса линию в общении со Стенли, появившимся в Буганде и 5 апреля 1875 получившим аудиенцию. К тому времени, насколько можно судить, решение кабакой уже было принято. Рассудив, что принятие христианства так или иначе обяжет Англию ему помогать, а обузы в этом не будет, поскольку Англия далеко (насчет особых отношений Лондона и Каира он, конечно, не знал), Мутеса сообщил гостю, что разочарован и в исламе, и в силе родных идолов, в связи с чем, хотел бы стать христианином и, более того, обратить в христианство своих подданных.

А поскольку владыка Озер, если хотел, умел быть чертовски убедительным, в ближайшем же отчете, посланном руководству, Стенли был вполне категоричен: «Считаю Мутесу могущественным императором. Его влияние на соседей безгранично. Три тысячи его солдат почти цивилизованы и обучены не хуже солдат хедива. Не менее сотни его вождей живут жизнь, сходной с жизнью знатных людей Занзибара и Омана, они одеты в такие же богатые одежды и вооружены так же.

К своему удивлению, я наблюдал здесь такой же порядок и законность, как и в полу¬цивилизованных странах. Уверен, эта страна и ее люди стоят выше прочих африканцев, они цивилизованы, понимают, что такое закон, объединены сильной центральной властью и заслуживают большего. Необходимо только привить Мутесе любовь к учению Иисуса из Назарета. Уверен, мне это по силам».

Как видим, Стенли искренне считал, что готовность Мутесы принять Христа можно считать его личной заслугой. У Мутесы, думается, было на сей счет иное мнение, но разочаровывать «белого друга» он, естественно, не стал, тем более, что многое в христианстве его интересовало и с прагматической, и с теоретической точки зрения. Поэтому, получив согласие на предложение пригласить в Буганду специалистов, которые «намного лучше меня толкуют слово Божье», Стенли отправил в Dayly Telegraph корреспонденцию, заканчивающуюся призывом, не заинтересоваться которым отцы-миссионеры не могли:

«Всем, кто посвятил жизнь проповеди истины, следует знать, что М-Теса, император Уганды, Усоги, Уньоро и Карагве, — повелитель обширных земель и десятка народов, — хочет причаститься Свету. Он сам, своими устами просил меня передать белым людям, что с нетерпением ждет их. Он обещает, что если они придут к нему, то получат все, что захотят. Где еще в языческом мире вы найдете более многообещающее поле деятельности для миссионеров, чем Буганда?».

А поскольку путевые экспресс-отчеты «великого Стенли» в Европе и США мгновенно становились бестселлерами, предложением заинтересовались многие, - как в миссионерских обществах, так и в официальных кругах Великобритании, в это время уже рассматривавших Межозерье, как зону своего влияния, которая, конечно, еще не освоена, но никому отдана не будет. Правда, пасторов, достаточно легких на подъем и отважных, нужно было еще поискать, а бюрократическая улита Форин-офиса вообще не торопилась. Так что первые миссионеры прибыли не сразу, а почти два года спустя, летом 1877. Но и это кабака обернул себе на пользу, успев за это время с помощью некоего Даллигтона Баффа Скорпиона, толмача Стенли, которого сманил (интереснейшая история!) у гостя, неплохо изучить Писание, благо тот знал Библию почти наизусть.

Встретили усталых путников, разумеется, по-королевски, с пивом, песнями, плясками и прочими народными гуляниями, подготовив к их приходу огромный крест, увитый цветами и врытый в землю у ворот дворца. Кабака, тоже разумеется, был до патоки обходителени приветлив. Мимоходом спросил, правда, нет ли среди дорогих гостей умельцев готовить порох или ковать затворы для ружей, но, услышав возмущенный ответ, что-де не для того прибыли, тотчас замял тему, попросив, если так, научить его и его народ читать и писать, ибо это важнее оружия, и гости радостно сказали, что обязательно научат.

А потом как-то незаметно кабака перебросил беседу в русло типа «если египетский хедив на Вдову налезет, то кто кого сборет?», - и вел ее артистично, чередуя шуточки с прибауточками, а в итоге, уяснив, наконец, нюансы отношений Британии и Египта, от разъяснений которых всячески уклонялся Стенли. Короче говоря, попраздновали, познакомились, - и началась работа. Белые, засучив рукава, учили язык будущей паствы, составляли словари, переводили отрывки из Библии, а кабака осуществлял операцию прикрытия. То есть, направлял письма в Экваторию, заверяя «моего друга Эмина», ссориться с которым не хотел (до мятежа махдистов было еще далеко и Эмин-паша был в авторитете) в том, что ислам über alles, а слухи о каких-то христианских попах всего лишь грязные сплетни, распускаемые бесстыжими клеветниками.

К слову сказать, переписка (все письма позже попали в архивы Берлина) установилась регулярная, со временем перешедшая в дружескую. Помимо политики, кабака и губернатор делились какими-то воспоминаниями детства, рассуждали, куда катится мир, советовались по всяким чисто жизненным вопросам, - однако красной нитью в посланиях Мутесы сквозило и настойчивое требование не обижать Буньоро, где войска Эмина как раз тогда вели военные действия.

Короче, все шло, как следует. Миссионеры времени зря не теряли: открыли курсы английского для знати, воскресные школы для всех желающих, придумали алфавит баганда, а осенью 1878 прибыл печатный станок, появились первые методички, работа закипела вовсю, количество неофитов из всех сословий начало реально расти. Разумеется, креститься торопились далеко не все, но обучиться читать-писать стремились очень многие. А пасторы картину не гнали, действуя по принципу «тише едешь, дальше будешь», - и хотя из рекомендательного письма лорда Солсбери, главы британского МИД, Мутеса знал, что никаких официальных полномочий миссионеры не имеют, он, умница, понимал и то, что каждое их письмо в Европу читает не только церковное руководство.

А потом, 23 февраля 1879, без всяких предупреждений прибыли с миссией французы, - естественно, католики, - и вот тут-то все и началось. Протестанты немедленно устроили истерику, - «Или мы, или они!», - чем изрядно удивили кабаку, ничего об идейной идиосинкразии не знавшего и думавшего, что все христиане братья, однако удовлетворять требования он не стал. По весьма уважительной причине: еще в январе он серьезно заболел, протестанты принесли лекарство, которое не помогло, а среди католиков оказался врач, некий отец Лурдель, и снадобье, изготовленное им, оказалось эффективным. После чего кабака сообщил протестантам, что полезных людей не гонит, а недовольных не держит, и склока затихла, по крайней мере, внешне, а у Мутесы появилось новое развлечение: публичные конфессиональные диспуты на теологические темы.

Сам он, - к слову, крестившийся у протестантов под именем Джона, а потом у католиков под именем Жана, - при этом, похоже, резвился вовсю: «Вы говорите, что Слово Божье могут толковать только колдуны, - и вы правы. А вы говорите, что Слово Божье может толковать любой мудрый человек, - и вы тоже правы. Поэтому я согласен и с вами, и с вами, а не согласен только с арабами. Они разрешают иметь много жен, и это хорошо, но мужчине жениться не обязательно, а вот без печеной свинины жизнь теряет одну из радостей».

Впрочем, хиханьки хиханьками и хаханьки хаханьками, а за подоплекой всех этих дискуссий Мутеса следил предельно внимательно, отслеживая соотношение сил «бангелеза» (неофитов-протестантов) и «бафаланса» (неофитов-католиков), с учетом, разумеется, настроений в мусульманской общине и среди родноверов. Уже имея, - от Спика, Стенли, Эмина, Линан де Бельфона, - достаточно данных об Англии, чтобы составить определенное мнение, он всеми доступными средствами старался собирать информацию о Франции, однако летом 1879, прямо спросив, поможет ли ему Франция, если Буганде все же придется воевать с Египтом и услышав в ответ неопределенное мычание, отправил в Лондон посольство, чтобы там все посмотрели и, вернувшись, рассказали.

И когда послы вернулись в полном, пардон, офигении, выслушав, офигел сам. Он знал, конечно, что Англия сильна, даже сильнее Буганды, однако доклад людей, которых он отбирал лично и которым абсолютно верил, на какое-то время выбил его из колеи, заставив уплыть на маленький остров и провести несколько дней в размышлениях. По всему получалось так, что ставку все-таки нужно делать на англичан, то есть, на протестантов.

А между тем, усилиями святых отцов среди знати и черни уже сложились общины, считавшие себя вправе диктовать всем остальным, как верить и как жить. То есть, идеология преобразовалась в политику, и далеко не только на уровне конфликта «бафаланса» и «бангелеза» - мусульмане и родноверы, видя, что теряют влияние, очень злились. А разрулить проблему, кроме Мутесы, было некому: держать баланс между группировками знати испокон веков входило в должностные обязанности кабак, независимо от того, за что группировки официально ратуют.

В связи с этим, в конце 1879 мудрый повелитель решил взять паузу: официально объявил, что очередной приступ болезни прогнал не пастор и не патер, а свой, родимый колдун, и по этой причине он, кабака, возвращается к вере предков, что рекомендует сделать и подданным, специально пояснив при этом, что рекомендация не имеет силы приказа, а неисполнение повредит только карьере.

Вместе с тем, под строжайшим секретом англичанам, успевшим создать очень большую и влиятельную общину, было сообщено, что лично Джон Мутеса в душе протестант, да вот «старые боги» грозят наслать на страну мор, а потому уезжать им не надо, но лет на пять стоило бы убавить прыть, а параллельно, тоже в глубочайшей тайне, французам, чья община была гораздо меньше и слабее, доверенные лица монарха донесли, что лично Жан Мутеса был и остается верным католиком, однако группировка сановников-родноверов слишком сильна и ее нужно было как-то успокоить, но хотелось бы, чтобы в Буганде появилась еще одна миссионерская станция, чтобы было чем приструнить «гугенотов и фанатиков».

Естественно, «многобожники» оживились, воспряли духом, кое-где жрецы, логично рассудив, что теперь, когда древние боги в чести, старые запреты утратили силу, возобновили кровавые жертвы. Буганда, от такого слегка отвыкшая, вздрогнула. Но через несколько месяцев, в июле 1880, кабака заявил, что он, Мухаммед Мутеса, как правоверный, возмущен бесчинствами «идолопоклонников», а как глава государства не намерен терпеть нарушений своего указа, в связи с чем, просит умму разобраться с верхушкой «язычников», вырвав у змеи жало. Что умма и сделала, с помощью армии перебив практически всех потенциальных борцов за старые добрые времена.

И начались качели. В связи с усилением после бойни родноверов уммы, Джон Мутеса вскоре вывел из ближнего круга мусульман, обвинив их в излишней жестокости при истреблении колдунов и заменив протестантами, потом, когда лидер «бангелеза» отец О'Флаерти заявил, что у него «достаточно вооруженных людей, чтобы помочь кабаке справиться со всеми недругами», вывел из ближнего круга протестантов, окружив себя католиками, затем опять вернул расположение протестантам, да так круто, что французская миссия в знак протеста покинула Буганду, однако ненадолго, потому что Жан Мутеса послал самых уважаемых вельмож-мусульман коленопреклоненно просить их вернуться, устоять против чего патеры, конечно, не могли.

В конце концов, наконец, выстроилась такая система сдержек и противовесов, в которой все так или иначе уравновешивали всех и никто ни с кем даже подумать на мог объединиться, так что Мутеса мог позволить себе с удовлетворением отметить: «Все они хорошие люди, интересные и приятные, но слишком суетливые и думают обо всем, кроме Бога. Это огорчало меня. Но теперь все, что происходит в Буганде, происходит с моего ведома и Богу это угодно». Что интересно, сам он иногда ходил к причастию, под настроение слушал проповеди пасторов, время от времени совершал полный намаз и никогда не забывал помазать медом губы доброго идола Макумбо, объясняя, что является кабакой не какой-то группы, а всех баганда, - но такое позволялось только ему.

Однако долго наслаждаться идеальным балансом гениальному политику не довелось: 10 октября 1884 он, маясь очередным приступом, он принял лекарство, приготовленное знаменитым занзибарским лекарем, гостившим при его дворе, и скончался, то ли от аллергии, то ли был отравлен (вторую версию большинство исследователей считает чистой конспирологией, и судя по тому, что лекарь остался жив, так оно и есть) .

«Чернь», как сообщают очевидцы, рыдала, «радовались только приверженцы старых богов», мусульманская община осторожно помалкивала, а лидер «бангелеза», отец О´Флаэрти вечером того дня записал в дневнике: «Трудно поверить, что его больше с нами нет. В манере вести беседу, в достоинстве, в обаянии М-Тесу не мог превзойти никто в мире — его ар¬гументы были умны и тонки, мысль и понимание — быстры, он необычайно умело владел собой. Только что мы с отцом Дюкло и братом Дюпеленом, забыв раздоры, совместно молились о его душе. Я оплакиваю своего верного друга и великодушного покровителя».

Король умер, да здравствует король. После почти полугода дворцовых интриг, новым кабакой стал 18-летний Мванга, сын Мутесы, известный своей дружбой с христианами, но поддержанный, как ни странно, лидерами «арабской» партии в обход «мусульманского принца» Калемы. Странно, конечно, но знатоки, - например В. Балезин и Д. Спайк, - объясняют это тем, что Калема с юности отличался жестокостью и непредсказуемостью, а Мвангой, имевшим прозвище «Мутефи» (тюфяк) легко было управлять.

В общем, так и оказалось. Мванга, в самом деле, сразу же дал аудиенцию протестантам и пригласил вернуться в очередной раз изгнанным Мутсой незадолго до смерти католиков, однако возобновить «перетасовку», так хорошо удававшуюся его отцу, хотя и пытался, не мог по определению. Веселый, симпатичный, смелый, по натуре хотя и вспыльчивый, но совсем не злой, и очень неглупый парень, он слишком увлекался гашишем, под влиянием которого «мог по минутной прихоти совершать глупости и жестокости, о которых потом сильно жалел».

А главное, в отличие от отца, тоже обретшего власть в юности, но умевшего держать ситуацию в руках, слушая всех, но поступая по-своему, силой воли новый кабака не отличался, доверял всем, подчиняясь советам того, кто в данный момент был рядом. В первую очередь – Мукасе, одному из столпов «арабской партии», близкому другу и катикиро (премьер-министру) Мутесы, которого, осиротев, почитал в отца место. В итоге, кабака как бы был, но кабаки и не было.

А между тем, время наступило шершавое. Всего за полгода после смерти Мутеса в Ругове были раскрыты восемь достаточно серьезных заговоров на предмет рокировок в ту или иную сторону с участием лидеров всех придворных кланов и «партий». Пришлось казнить. По первому времени, правда, Мванга пытался миловать, но дядя Мукаса на пальцах разъяснил ему, что прощенные Бруты всегда бьют в спину. После чего юный кабака перестал комплексовать, - хотя, как пишут, кровопролитий не любил до конца жизни, - и очередной комплот, затеянный христианами из обеих фракций, привел к тому, что единственную опору парень начал видеть в «арабах».

А после покушения на Мукасу, чудом спасшегося из подожженного дома, и вовсе ушел в гашишные облака, совершив в итоге роковую ошибку. Как раз в это, далеко не самое удачное время в Буганду направился с инспекцией Джемс Хэннингтон, протестантский епископ Восточной Африки, весьма приятный и много добра на своем посту делавший джентльмен. Будь все (хотя бы сам Мванга) нормально, ничего худого, скорее всего, не случилось бы, но пошла череда случайностей, в итоге приведшая к трагедии.

На пути следования один из князьков, не разобравшись, велел арестовать епископа, воины повели себя грубо, небольшой отряд сопровождения открыл огонь, и Мванга, решив, что идут по его душу, послал группу солдат убить всех, что 29 октября 1885 и было сделано. Как отмечает Генри Кванса, «судя по поздним письмам, кабака никогда себе не простил этого приказа», но в тот момент он, судя по всему, был абсолютно уверен, что кругом враги, а «бангелеза» особенно. Во всяком случае, отец Лурдель, католик, которому парень более или менее доверял, записал его слова: «Я знаю, англичане обязательно убьют меня, чтобы завладеть моей страной. Я должен ее спасти».

Случившееся, насколько можно понять, напугало всех, вплоть до Мукасы, под страхом смерти запретившего приносить кабаке гашиш. А уж Мванга, слегка придя в себя, и вовсе впал в панику. Месть Лондона, бунт «бангелеза», а то и вовсе все вместе казались ему неизбежными, однако меры, принятые для укрепления вертикали, стали не меньшей ошибкой, чем убийство. Лихорадочная попытка (опять же, невесть по чьему совету, но точно не катикиро) укрепить власть «маленькой победоносной войной», сходив на Буньоро, кончилась полным фиаско, а талантливый полководец Кабарега, благоговевший перед покойным Мутесой, которому он был обязан всем, разбил бугандийский корпус, и справедливо полагая, что напали на него ни за что, ни про что, заточил на «подлого мальчишку» большой зуб.

В самой Буганде протестантским пасторам (а потом, на всякий случай, и католикам) запретили проповедовать, затем начались преследования их паствы, а потом и казни, в первую очередь, тех, кто выступал против Мванги в период междуцарствия, но не очень упорно. Да еще и вместе со взрослыми сыновьями, что резко выбивалось из традиций. 15 ноября был убит даже лидер «бафаланса», а летом следующего года репрессии и вовсе пошли по-крупному: перебили около 200 самых активных прихожан, причем более двух десятков самых знатных, - как протестантов, так и католиков, - нагло отказавшихся отречься, 3 июня 1886 просто сожгли заживо (70 лет спустя они были канонизированы Ватиканом как «угандийские мученики»).

Насколько к такому изыску, да еще и в столь несвойственной Буганде форме, причастен лично Мванга, непонятно, - по некоторым данным, он в это время витал в облаках блаженства, - но реакция со стороны миссионеров понятна. Если подданные полагали, что кабака имеет лицензию на убийство, ибо кабака, то святые отцы имели на сей счет иное мнение и начали складывать чемоданы, - что еще более перепугало Мвангу, решившего, что уж теперь-то белые обязательно придут мстить.

В итоге, после попытки уговорить сменить гнев на милость и даже стояния на коленях, большинство патеров и пасторов все же осталось. Кабака же, публично заявив, что демоны попутали и помолившись Христу, казнил несколько живших в Мвенго колдунов-нелегалов, якобы нашептавших ему недоброе и, выплатив компенсации семьям незаконно репрессированных, назначил вышедших из подполья лидеров христианских общин на важные должности.

Вроде бы улеглось. Но теперь Мванга, судя по всему, не верил уже вообще никому, а потому в начале 1887 сформировал «битонголе», - как бы лейб-гвардию, - в тысячу бойцов из четырех равных по численности отрядов, «полковником» которой назначил сам себя. При этом, бойцов отбирал лично из сельской молодежи, две родноверские роты оставил «под собой», а «капитанами» христианских рот назначил протестанта Аполло Каггву и католика Онорато Ньоньинтоно. Оба они в период гонений подвергались репрессиям, но в Буганде обижаться на кабаку не полагалось. Им раздали винтовки, - более половины всего огнестрельного арсенала Буганды, - и дали широчайшие права по наведению порядка.

Фактически, по замыслу, это были «потешные полки», однако вскоре дело обернулось форменной Опричниной, причем эпохи заката. Абсолютное доверие кабаки, - только он имел право судить «гвардионцев», однако на все их выходки смотрел сквозь пальцы, при полном неумении Мванги держать в руках массы, привели к погромам, грабежам, а изредка и убийствам, быстро сделавшим «битонголе» объектом всеобщей ненависти. А вскоре дошло и до (ранее немыслимое дело, но ведь и «битонголе» ранее не было) разговорчиков типа «Если выкормыши кабаки убивают людей, а кабака этого не пресекает, значит, главный виновник сам кабака».

Это были очень серьезные звоночки. Вельможи пытались донести сей факт до Мванги, но Мванга, считая себя уж теперь-то в полной безопасности, - тем паче, что епископ Паркер, преемник Хэннингтона, угрожавший ему местью, умер, так и не исполнив угрозы, а стало быть, боги Уганды сказали свое слово, - не обращал на тревожные доклады особого внимания, а когда начал что-то осознавать, было уже поздно.

В принципе, дело было не в уголовщине. И даже не в жалобах с мест. На такие мелочи можно было бы не обращать внимания. Но соглядатаи доносили, что «капитаны» христианских рот слишком уж прибрали своих людей к рукам, а в сочетании с тем, что протестанты и католики были из богатеньких и знатных семей, имевших солидные запасы оружия, это могло быть чревато, и Мванга, вспомнив методы великого батюшки, попытался совершить очередную «рокировку». Естественно, перед тем привычно посоветовавшись с Мукасой, заверившим подопечного, что мусульмане, которым на него дуться было не за что, при необходимости будут на его стороне.

Проблема, однако, заключалась в том, что Мванге до покойного Мутесы было, как нам с вами до Нептуна. Что легко и элегантно делал отец, хранивший свои замыслы в тайне до последнего, то было не по плечу сыну, ко всему прочему имевшему еще и обыкновение под кайфом болтать обо всем подряд со всеми, кто рядом. Поэтому к августу 1888, после серии, как думал кабака, строго секретных встреч с сидящими в подполье верховными жрецами «древних богов», когда план нейтрализации «людей дини», то есть, «единобожников», был в принципе готов, лидеры обеих христианских общин были полностью осведомлены о его деталях.

Детали же были просты и логичны: объявить «крестовый поход» против «многобожников», собрать всех, кто имеет на руках огнестрел, кроме мусульман (родноверам иметь винтовки не полагалось), посадить их в лодки с верными гребцами, а добравшись до места, высадить всех на остров и уплыть, выставив охранение из родноверов. И ждать, пока «десант» не вымрет от голода. Вполне вероятно, что задумка удалась бы, не знай лидеры общин, что Мванга приготовил ловушку, но они знали, а потому 5 сентября, собравшись, категорически отказались садиться в каноэ.

Отказ в подчинении кабаке не имел прецедентов в истории Буганды, и Мванга, столкнувшись с тем, чего не могло быть, потому что не могло быть никогда, растерялся, а когда орущие солдаты и «народная милиция», вдохновленные отсутствием грома и молний с разгневанных Небес, кинулись на него, окончательно перепугавшись, побежал во дворец Мукасы, собирать «арабское» ополчение, - однако неожиданно наткнулся на полное непонимание.

Премьер и другие лидеры мусульманской общины, как оказалось, вовсе не желали возвращения к власти голодных и злых «идолопоклонников». В связи с чем, заранее сговорились с христианами, пообещав поддержать путч, но при условии, что престол достанется их кандидату – Калеме. Тому самому, которого Мванга четыре года назад обошел на кривой козе с помощью того же Мукасы. Поэтому помочь кабаке его главный министр смог лишь тем, что не взял его под арест. Да еще посоветовав бежать, куда глаза глядят, но лучше не во дворец, а когда кабака все же побежал ко дворцу, оттуда грянул залп, скосивший двух или трех телохранителей.

В самого Мвангу, правда, никто не стрелял, ни на берегу, ни у дворца, ни после, - поднять руку на священную персону баганда еще не дозрели, - но перспектива попасть на необитаемый остров была так очевидна, что пришлось бежать дальше, уже под мерный рокот Великого Тамтама, по традиции, возвещающего о воцарении нового кабаки. Но не предполагаемого Калемы, как положено претенденту, сидевшему в «катуко», - тюрьме, настолько тайной, что о ней знал только «хранитель принцев», умерший от побоев, но не выдавший, где она расположена, - а первого попавшегося «принца», Мутеби, по ряду причин не имевшего права на престол. Впрочем, такие мелочи путчистов, уже посягнувших на святое, волновали меньше всего.

Итак, «плохой кабака» бежал, найдя приют на том берегу Озера, у католических миссионеров, замолвивших за него слово и получивших обещание, что беглеца не тронут, если он будет сидеть тихо. На трон сел «хороший кабака», абсолютно бессловесный, поскольку при любом «ква» мог быть справедливо обвинен в «незаконности» и смещен. А правительственные посты путчисты быстро поделили по справедливости, назначив Онората Ньоньинтоно, лидера «бафаланса» и командира «католической роты», на должность катикиро, Аполло Каггву – губернатором ключевого саза (области), а остальные «портфели» раздав представителям общин (кроме, конечно, родноверов) поровну.

И на том бы сказке конец, но спустя всего месяц с днями, 18 октября, «арабская» партия, смертельно оскорбленная тем, что взамен утраченного поста премьера получила не те портфели, на которые претендовала, совершила новый переворот, захватив арсенал и атаковав безоружных христиан. Крови при этом пролилось совсем немного, но бежать в соседний Анколе пришлось срочно. И католикам, и протестантам, и лидерам общин, и их клиентам, и даже миссионерам, которых, по умолчанию, трогать не полагалось, - однако и оставаться возможности не было: Буганда была объявлена Исламским Королевством, все посты заняли мусульмане, а любые действия, нарушающие новые законы, караются бессрочной ссылкой на необитаемые острова.

Между делом, поменяли и кабаку: послушный Мутеби, выслушав требование срочно принять ислам, внезапно вспылил и ответил, что сын Мутесы может подчиняться обстоятельствам телом, но никому не позволит лезть в душу, - и был немедленно смещен, как «узурпатор», а на престол сел дождавшийся, наконец, своего часа, весьма правоверный Калема. После чего новые хозяева Буганды срочно послали гонцов к махдистам, прося помощи, а все остальные, включая Мвангу, задумались о будущем.

А будущее, между тем, быстро становилось настоящим, и оно не радовало. В конце декабря на зов «братьев» пришли таки махдисты из Экватории, правда, слишком мало, чтобы всерьез помочь, зато с опытными инструкторами по идеологии, объяснившими наивным местным «арабам», что всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, когда она имеет силы защищаться, а также преподали несколько практических уроков.

В итоге, всем, хоть как-то замеченным в симпатиях к христианству, жить стало плохо, а родноверам, - то есть, основной массе населения, - еще хуже, ибо их вовсе за людей не считали. И народ побежал сотнями, хоть тушкой, хоть чучелом пробираясь в лагеря беженцев на территории Нкоре, где, отложив на время второстепенные разногласия, формировали отряды Сопротивления лидеры бами («дворян») Буганды, и католики, и протестанты.

Однако необходимо было знамя, устраивавшее всех, и первым, кто открыто сказал, что знаменем этим может стать только законный кабака, стал Аполло Каггва, сильный воин, убежденный протестант и англофил до мозга костей. История его отношений с Мвангой была, мягко сказать, непроста, он с трудом избежал костра во время «майских гонений» 1886, затем стал одним из вожаков Сентябрьского восстания, а Мвангу, похоже, не столько ненавидел, сколько презирал, и тем не менее.

Как бы то ни было, его мнение, - «Без принца баганда не восстают», - после долгих дебатов было признано верным, а поскольку мусульмане к тому времени закрыли в «тайных тюрьмах» всех «принцев»-христиан, а кого-то и вовсе убили, единственным вариантом знамени, не считая категорически негоднях к употреблению правоверных кандидатур, оставался Мванга. Конечно, его активно не любили, но альтернативы не было.

К слову, о нелюбви. При всем том, что метания Мванги, в самом деле, были кровавы, не все там было так просто. Естественно, англичане писали о «безумном деспоте», да и прочие СМИ от Берлина до Парижа, шокированные свирепостью расправ с почитателями Христа, им подпевало, но «белые» не особо пытались понять истинные причины происходившего.

Впрочем, не очень стремились разбираться, и историки уже свободной Уганды, вроде профессора-классика Семакула Киванука, для которых все, что бы Мванга ни делал, перекрывалось событиями последних лет его жизни, позволявшими писать тома о «великом националисте и патриоте». Поэтому, чтобы разобраться, есть смысл узнать мнение тех, кто лично знал кабаку и враждовал с ним. А мнение это далеко не однозначно.

«Многие, в том числе и я называли его плохим кабакой, - писал .много позже Хэм Мукаса, один из лидеров «бангелезе». – Но сейчас, когда все в прошлом, следует говорить правду. Было и плохое, было и хорошее. Жестоким был его дед Суна в давние времена, а Мванга был добрым, любил людей. Но боялся им верить, ведь его много раз предавали и даже пытались убить.

Кабака Мванга любил тех, кто хорошо работает, и быстро их продвигал. Если вы ему нравились, то он доверял вам, но он плохо разбирался в людях, верил в слова, легко попадал под влияние и приближал скверных людей, которые оговаривали многих. Если бы он верил всему, что они говорили, он убил бы многих. Но доброта мешала ему сделать это, поэтому погибал лишь один из десятка оклеветанных, а когда правда выяснялась, кабака просил прощения у семей убитых, чего никогда не делал даже Мутеса. Если же дело не касалось политики, лучшего кабаки нельзя было и пожелать. Мванга мудро решал споры, судил, не обращая внимания на статус человека, и судил справедливо. Он вообще не любил кого-то огорчать…».

Так или примерно так, судя по всему, рассуждали многие, и потому, хотя и не без споров, предложение Каггвы было принято, с оговоркой, что главное «не позволять ему впредь окружать себя плохими людьми». Проголосовали единогласно, и в апреле 1889, когда первые отряды были достаточно подготовлены, островной монастырь Букумби, где прозябал сиятельный эмигрант, посетила весьма представительная делегация, приятно удивившаяся увиденному.

Католические патеры, дав новым хозяевам Буганды обещание держать экс-монарха под строгим контролем, если те его пощадят, слово сдержали. Мвангу лишили доступа к гашишу, поместили в маленькую келью, заставив (в порядке прививки смирения) спать на жестком ложе и заниматься физическим трудом, - так что перед делегацией, как вспоминает тот же Мукаса, «предстал Мванга, каким его уже мало кто помнил: худощавый, спокойный, с ясными глазами и спокойной манерой поведения, вполне осознавший пагубность своей прошлой жизни и горящий искренним желанием исправить все зло, которое он натворил».

Это не могло не понравиться, а что Мванга принял приглашение с восторгом, и говорить излишне. 29 апреля, сев в присланную лодку (миссионеры формально «не смогли противиться силе»), он отбыл на материк и прибыл в «христианский» лагерь. Правда, первый блин вышел комом: в сентябре, после трех месяцев стычек, отряды Резистанса отошли обратно, в гостеприимный Нкоре, а Мванга бежал на остров, на сей раз – огромный лесистый Укевере. И уже не один, но в сопровождении нескольких сот родноверов, воевавших плечом к плечу с христианами, но не захотевших отступать в их закордонные лагеря.

Здесь, принадлежа сам себе, он попытался вновь начать собственную игру, в июне 1889 разослав письма всем миссионеров, которые только пожелают приехать и обратить в христианство его воинов, а также, конечно, похлопотать перед Европой о помощи. Параллельно гонец со слезным посланием, - «Если я вернусь в Менго, Вы сможете делать все, что хотите», - отправился и к Фредерику Джексону, эмиссару Имперской Британской Восточно-Африканской Компании, известие об экспедиции которого в сопредельные места пришли с материка.

Однако раньше, чем были получены какие-то ответы, жизнь вновь повернулась лицом. Учиненный Калемой после провала вторжения террор, в ходе которого погибли все принцы-немусульмане, в том числе, - что выходило за всякие рамки, - и отставной кабака Кивева, обозлила против «арабов» подавляющее большинство баганда, после чего армия Сопротивления выросла втрое, и 1 октября 1889 второй крестовый поход на Мвенго увенчалась успехом. Калема бежал в леса, а Мванга 11 октября под танцы и песни уставшего от исламистов населения вернулся в столицу.

Естественно, к старым порядкам возврата не было. То есть, формально Реставрация означало, что все, как раньше, однако реальная власть, нравилось это кому-то или нет, отныне была в руках христиан, а если точно, - «бангелезе», поскольку у протестантов сил было гораздо больше, чем у католиков. Новым катикиро, после самоотвода Никодемо Себвато, «патриарха» бугандийского христианства, - «Я слишком стар, молодежи в армии нужны молодые руководители», - стал Аполло Каггва, сформировавший правительство по принципу «два к одному».

Этот «кабинет» и взял на себя полноту власти в решении внутренних вопросов, фактически преобразовав абсолютную монархию в конституционную, пусть без конституции, парламента и выборов. За кабакой остались церемониальные функции, а также (посягать на это никто по традиции права не имел) внешнюю политику. Против такого расклада Мванга, - кстати, с гашиша спрыгнувший окончательно, - в принципе, ничего не имел, и можно было бы сказать, жизнь вошла в свою колею, если бы не «арабская» проблема, которая, несмотря на бегство Калемы и его людей, никуда не делась.

Ибо бежать-то они бежали, - но в Буньоро, где Кабарега, так и не простивший Мванге давешней глупой, ничем не спровоцированной агрессии, принял их приветливо и заключил союз, - а союз с Кабарегой был не тем, чем можно было пренебречь. Как писал современник, имевший возможность в это время беседовать с кабакой, «Он не стремится к всей полноте власти, ладит с министрами, но больше всего на свете боится возвращения арабов, и надеется только на помощь белым».

Это вполне соответствовало истине, однако был и нюанс. Опасаясь мусульманского реванша, Мванга, вместе с тем, не хотел принимать помощь от кого-то конкретно,справедливо рассуждая, что за помощь придется платить. И когда в Буганде неожиданно появился Фредерик Джексон с согласием помочь в обмен на признание кабакой протектората Компании, кабака принял его очень вежливо, но, в отличие от времен сидения на острове, без отчаяния в голосе, сообщив, что, как честный и цивилизованный протестант, готов координировать действия по борьбе с работорговлей со всеми белыми и со всеми дружить. Но на равных, без всяких прогибов под кого-то одного, будь это даже Вдова.

Естественно, такой вариант м-ра Джексона не устроил. Не устроил он и Каггву, требовавшего подписать все, что просит «человек Королевы», но тут уж, сознавая свое право, уперся Мванга, убежденный в том, что его страна должна сохранить суверенитет. Джексон покинул Буганду, а через пару дней всем стало не до того: в начале ноября «арабы» при поддержке отрядов из Буньоро, - вернее, войска Буньоро при формальном участии «арабов», - штурмом взяли Менго, и Каггва с правительством привычно бежал в Нторе, а кабака, тоже привычно, на остров, затерянный среди «большой воды». Откуда и, - уже ж не до жиру, - послал гонцов искать Джексона и срочно передать ему письмо с согласием на все, - «Знайте, что Буганда — страна англичан», - лишь бы «дети Вдовы» пришли поскорее.

Найти адресата письмоносцам, однако, не удалось, он углубился в вовсе уж какие-то залосли, так что, в конце концов, письма с просьбой «Передай Джексону» одна из групп передала первому белому, встретившемуся на пути, - вы не поверите, - Карлу Петерсу (подробно в «занзибарском» цикле), так и не сумевшему, опередив Стенли, вывезти Эмина-пашу, но упорно рыскавшему по джунглям в поисках чего бы присоединить к Рейху.

Тут отказа, разумеется, не было: ознакомившись с криком души кабаки, «крестоносец» велел гонцам бежать назад и сообщить, что «Ja, ja, natuerlich!», а вслед за ними рванул в Буганду сам, - однако в середине февраля, добравшись, выяснил, что бойцы Сопротивления в очередной раз изгнали Калему из Мвенго. В связи с чем, Мванга уже не так безотказен, как всего месяц назад. Это слегка омрачило настроение, и тем не менее, разговор состоялся вполне конструктивный.

В итоге, несмотря на почти истерику и даже угрозы Каггвы, требовавшего не иметь дел ни с кем, кроме англичан, кабака 27 февраля подписал предложенный Петерсом договор и вынудил брыкавшегося катикиро заверить документ. Благо, ни о каком протекторате там речи не было: сын Мутесы только подтвердил, что ознакомлен с решениями Берлинской конференции, согласен с ними и готов к политике «открытых дверей» для всех европейцев:

«Всем европейским державам, подписавшим Берлинский договор, я предлагаю превратить мою страну в нейтральную зону свободной торговли, определенной Берлинским договором», - заверил кабака, отдельно уведомив Бисмарка, о котором узнал от гостя, и короля Леопольда, что Буганда - не сборище каких-то троглодитов, как, возможно, ошибочно думают в Европе, но цивилизованная, прозападная христианская страна, где строго-настрого запрещена работорговля.

В общем, все сложилось ровно так, как он и хотел. Для него это был идеал, для Петерса, желавшего много большего, наоборот, только начало, однако никаких полномочий говорить о протекторате «крестоносец» не имел, а действовать на свой страх и риск, как в своей время на Занзибаре, опасался, в связи с чем устремился на побережье с радостной вестью, а через пару недель в Менго опять появился Фредерик Джексон, получивший, наконец, письмо, с готовым актом о протекторате. И...

И Мванга наотрез отказался подписывать, пояснив, что когда писал, был в отчаянии, но, слава Христу, справились своими силами. В очередной раз, правда, встал на дыбы Каггва, однако кабака был в своем праве, и премьеру пришлось вновь уступить, подробно известив о своей особой позиции британского консула на Занзибаре: «Я и мои сторонники не имеют другого намерения, как встать под защиту англичан. Мы этому не изменим, и так тому и быть. Боже, храни Королеву!».

Сказать, что Джексон был в ярости, значит, ничего не сказать, это ясно, но даже тот убойный аргумент, что Буганде деваться некуда, поскольку, согласно признанному кабакой Берлинскому Акту, а также и только что подписанному Гельголандскому договору, она входит в зону влияния Англии, действия не возымел. Поверил Мванга или нет, сказать сложно, но сделал вид, что нужно проверить, и после отъезда взбешенного Джексона, - вернее, в апреле, сразу после окончательного разгрома Калемы, - послал на Занзибар доверенных вельмож, велев передать британскому консулу запрос на предмет, правду ли сказал Джексон, а параллельно, но в строгом секрете, и письмо немцам с намеком, что Рейху верит гораздо больше и вот с ними-то готов говорить даже о протекторате.

В Берлине заинтересовались. Никаких конфликтов с Лондоном никто, конечно, затевать не стал, да Бисмарк бы такого и не допустил, но ценность Озер была очевидна, и ситуация в Межозерье была постоянной темой в СМИ, тем паче, что влиятельные круги Баварии раскрутили кампанию «защиты католиков Буганды, чьи гражданские права и свободы нарушают протестанты». Совсем еще недавно изображаемый, как «людоед», «кровожадный дикарь» и «черный Нерон», Мванга ненавязчиво преобразился в «доброго католика, черного Готфрида Бульонского, защищающего интересы Европы от махдистов», - а к тому же, по берлинским редакциям метался Карл Петерс, «непристойно вереща» (определение очевидца) на тему «Все пропало, Бисмарк слил, кайзер введи войска», - и Лондон это напрягало. Затянувшееся шоу нужно было как-то завершать.

Знакомьтесь: Фредерик Лугард. Прошу любить или хотя бы жаловать. Позже генерал, лорд, губернатор Нигерии, а пока что всего лишь обычный капитан, хотя и с заслугами, командированный на службу в ИБАК. Яркая фигура из ярчайшей когорты гордонов и эминов, «сделавших» для Британии полмира. И совершенно не «размазня» вроде Джексона, пытавшегося убеждать, но отступавшего, если убеждать не получалось.

18 декабря 1890 он, сопровождаемый «небольшим эскортом» (более 200 солдат Компании и шесть «максимов») прибыл в Мвенго и, отказавшись от отдыха, потребовал аудиенции, в ходе которой сообщил Мванге, что убеждать его ни в чем не намерен. А просто предлагает подписать Акт о протекторате плюс договор об «исключительных правах» ИБАК на Буганду. Но никакого давления. Уважаемый партнер может думать хоть день, хоть два, даже неделю, но в случае отказа разговоров не будет, а гость уедет в Буньоро, где Кабарега не откажется от союза с «людьми Вдовы» и заодно от половины Буганды.

Как видите, очень конкретно. И действенно: ровно через неделю, 26 декабря, кабака, послав гонца к немцам и получив сожалеющий отказ, подписал все. Однако втайне продолжал гнуть свою линию, уже не скрывая отчаяния, но все еще на что-то надеясь. «Пусть будет что будет, - криком кричат строки послания кайзеру, - если уж в Европе договорились, мне нечего сказать, но я не хочу отдавать мой страну только англичанам. Приходите все, — немцы, французы, англичане, американцы, — живите, торгуйте, конкурируйте. Я хочу в цивилизацию, я готов стать, как белые во всем, что белым нужно, но на равных. Дайте нам жить, как при тридцати трех кабаках, моих предках…».

То есть, как правильно подметил Лугард в отчете руководству, «пытался любой ценой вовлечь в наши дела другие державы, чтобы мы ослабляли друг друга. Это умно, это по-римски: Divide et Impera. Он очень неглуп, а кроме того, помимо наших немногочисленных друзей, тут мало кто хочет нас видеть; во всяком случае, король этого не хочет. Впрочем, у него есть на то причины».

И да, причины были. Если раньше в стране была хотя бы какая-то, пусть хрупкая видимость двоевластия, то с появлением Лугарда, очень четко расставившего акценты, Аполло Каггва вообще перестал обращать внимание на главу государства. Официально демонстрируя положенное восхищение и даже больше того, - на публичных церемониях он вместо положенного преклонения колен падал ниц и целовал сандалии монарха, - в повседневной жизни катикиро вел себя так, словно монарха не было.

По крайней мере, в политике. Сам решал, с кем встречаться Мванге, а с кем нельзя, сам распределял высшие государственные должности, сам занимался армией и финансами, - и в конце концов, в народе заворчали, что-де негоже обычному бами становиться кабакой, но на мнение улицы Каггва не обращал внимания. Ни в коем случае не самодур, он ценил умных людей, не боялся критики, принимал дельные советы, - но выше своего мнения ставил только мнение представителя Англии, как Лугарда, так и всех его преемников.

Ни в коем случае не будучи при этом марионеткой (или, как называл его Мванга, «катикиро Лугарда»): он просто раз и навсегда выбрал путь и шел по нему, будучи абсолютно уверен в своей правоте, и белые это понимали, а понимая, ценили. Недаром же дружба с будущим лордом и генералом завязалась надолго (они тепло переписывались), и недаром со временем Каггва, сохранивший свой пост аж до 1926, удостоился дворянства, а затем и рыцарского звания, став первым африканцем с титулом «сэр».

Мванга в таком раскладе становился лишним. Очень нужным для картинки, ибо народ без священного вождя жизни не понимал, но ни центом больше, - и очень страдал. В какой-то момент он даже попытался поговорить с катикиро начистоту, но тот его просто не понял. «Он говорит, - писал Каггва «другу Лугарду», - что думает вовсе не о власти, а хочет, чтобы Буганда была сама по себе, ни от кого не завися. Однако на вопрос, что плохого видится ему в том, что Буганда будет под защитой англичан, будет у них учиться и становиться сильнее, умолкает, не имея что сказать. Право, лучше было бы, начни он снова курить гашиш!».

Вероятно, так, в самом деле, было бы лучше, но кабака считал иначе, и осознание того, что он никому не нужен, его мучило. Берлин, на который он не без участия миссионеров чуть ли не молился, ничем помочь не мог, Париж даже не отозвался, Леопольд, король «Свободного Государства Конго», отозвался, но исключительно изъявлением готовности покупать слоновую кость, - а больше писать было и некому. Да и верить тоже.

Кроме, конечно, католиков: они, сознавая, что теряют всякое влияние, жались к кабаке, видя в нем последнюю опору. Да и он, общаясь с ними, находил понимание и поддержку, понемногу склоняясь к тому, что, видимо, христианство правильно только в их версии. Отголоски таких настроений отчетливо слышны в письме Папе Римскому:

«Я был владыкой, а стал рабом. Я – кабака, сын Мутесы, величайшего из владык, потерял все. Теперь я надеюсь лишь на то, что мою бедную страну не отдадут мусульманам, причинившим ей много зла, а моим непокорным подданным не позволят унижать меня еще хуже. Я слышал о Вас, человеке, стоящем выше всех монархов мира, и я умоляю Вас помочь нам так, как Вам будет угодно, и я верю, что Господь всемогущий попустит Вам не пренебречь нашей бедой. Но если Вы не откликнетесь на мой просьбу, мы, - я и мой народ, - готовы умереть».

Это уже, согласитесь, почти на грани. Возможно, мудрый Мутеса нашел бы приемлемый выход из такой ситуации, но Мванга был просто Мвангой, и на осторожные намеки католиков, - дескать, пока не поздно, нужно что-то предпринимать, - почти не реагировал. О чем Каггва от осведомителей, которые у него были всюду, прекрасно знал, но его волновала не столько позиция кабаки, сколько то, что католики начинают становятся опасны.

К осени 1891 обстановка в элитах Буганды накалилась, а в конце декабря, когда в Менго вернулся Лугард, трения между «бангелеза» и «бафаланса» еще обострились еще больше. В ответ на вопрос, что бы он посоветовал делать, отважный капитан прямо, как привык, ответил, что прежде всего максимально ослабил бы остатки влияния католиков, перетасовав «кабинет» так, чтобы забрать важные портфели и губернаторские посты, отданные им по соглашению 1889, компенсировав потери должностями пониже или синекурами.

Каггве, который и сам о чем-то подобном думал, идея понравилась, да и предлог имелся: какой-то католик украл из арсенала несколько ружей. Это, по местным меркам, было кощунством, поскольку арсенал считался собственностью кабаки, а значит, табу, и по сути, все можно было бы решить, не доводя до греха, благо, поле для переговоров с позиций силы у катикиро было широкое. Однако заморский гость старательно раздувал угли, и это было настолько очевидно, что никакие попытки британских историков изобразить дальнейшее «религиозной войной», к которым белые не имели никакого отношения, ни в коем степени не убеждают.

Это, в самом деле, была «война Лугарда», весьма тщательно подготовленная. «Он доказывал нам, - пишет один из секретарей катикиро, - что одно, самое последнее кровопролитие ради того, чтобы кровопролитий не было больше никогда, для народа лучше, чем постоянная угроза смуты, и он был весьма убедителен». Не ограничиваясь словами, капитан 22 января «подарил» бугандийским друзьям то ли 320, то ли 390, а есть данные, что и 500 ружей и много боеприпасов, которые «по случаю» захватил, отправляясь с побережья, для «упрочения мирного процесса», и на следующий день Каггва распустил «кабинет». А через сутки, на рассвете 23 января началось.

Все произошло кроваво, но очень быстро. В тяжелейшем бою на улицах столицы католики, неуклонно оттесняя «бангелеза», несмотря на пулемет, за которым сидел лично Лугард, уже победили, но когда «нейтральный» капитан послал в бой своих аскари, «бафаланса» побежали, - но вместе с ним, под шумок, бежал (как всегда, на острова) и Мванга. А вот это в планы победителей никак не входило, ибо превращал бесспорный успех в очень вероятный провал.

Если схватка в Менго, - по сути, разборки в элите, большинство населения никак не затрагивала, то без кабаки Буганда обойтись не могла. Более того, за кого будет Буганда, во многом определялось тем, за кого будет кабака. И срочно короновать какую-нибудь куклу возможности не было: детей у Мванги после художеств Калемы не осталось, а Мбого, дядя Мванги, единственный из выживших законных претендентов, не котировался, как мусульманин.

Таким образом, Мванга был нужен, и его следовало заполучить любой ценой, так что на остров сразу послали католического епископа, которому кабака верил. Мванга отказался. Послали сотню аскари с пулеметами, разгромившими весь остров, но Мванга, прикрытый поголовно погибшими гвардейцами, сумел уйти, вместе с епископом перебрался на другой остров, связался с немцами и, получив добро перебрался на их территорию. Где выяснил, что немцы его не выдадут, но помочь не столько не хотят, сколько не могут.

А население сазов (губерний) тем временем начинало волноваться, и Лугард слегка запаниковал: «Ситуация критическая, я вижу совсем мало надежды на то, что сумею заставить короля вернуться, а если он не сделает этого, маленькая партия наших союзников постепенно улетучится и дезертирует к королю». Он написал немцам, прося вернуть беглеца домой, «где ему ничто не грозит и он будет встречен с величайшим почетом», - но немцы отказали, отозвавшись в том духе, что Мванга уже взрослый мальчик и свою судьбу может решать сам, епископ же, - его Лугард просил изолировать от кабаки, как «подстрекателя», - является «другом Рейха, ничем не заслужившим плохого отношения». А вот Мванга, получив письмо с обещанием «вернуть все права и прежнее влияние», сломался. Что и понятно: после отказа немцеввариантов у него не осталось. В конце марта 1892 года он вернулся в Менго, «более похожий на пленника, чем на кабаку Буганды».

И было с чего. Его обманули во всем, кроме того, что оставили на престоле. Да и то чисто формально. Даже в частной жизни. Обещание насчет, «если вернется, то сможет выбрать любую религию, которая по душе, а друзья останутся с ним», нарушили тотчас; «все католики, - жаловался он, - изгнаны, даже слуги, а от меня ежедневно требуют, чтобы я проклял Папу», а заодно, - нужды в этом не было, но, видимо, Каггва не простил давешней опалы, перебрали жен, оставив только пообещавших «оказывать на кабаку доброе влияние».

В итоге, совсем один, отрезанный от всего мира, под давлением на грани открытого шантажа, Мванга капитулировал. Он стал протестантом, 11 апреля 1892 подписал под диктовку Лугарда новый договор, фактически лишивший Буганду остатков суверенитета, а 17 июня и вовсе, даже не поинтересовавшись содержанием, подмахнул текст «благодарственного письма» Вдове, благодаря ее за «посылку представителей компании, чтобы урегулировать положение в стране, омраченное мятежом агентов Франции» и умоляя ее не отзывать Лугарда, потому что «Если Вы отзовете компанию, мой друг, страна моя наверняка будет разорена, в ней вспыхнет война… Я и мои бами приняли английский флаг, как и народ Индии. Мы хотим, чтобы англичане наводили у нас порядок».

С этого момента власти у него уже не было, с ним даже из вежливости не советовались, а некоронованным кабакой, - хотя «чернь» об этом, естественно, не знала, - стал Каггве, державший «суверена» в ежовых рукавицах: когда в 1893-м захотел вернуться в католичество ему не позволили. Более того, в том же 1893-м не разрешили даже попрощаться с дядей, Мбого, объявленным виновником мятежа мусульман, судя по всем, спровоцированного самим Каггвой и им же быстро, с примерной жестокостью подавленного.

«Мбого, - злорадно записал в дневнике ненавидевший «арабов» катикиро, - хныкал, хныкал и хныкал, утверждая, что ни к чему не причастен и умоляя европейца не высылать его на чужбину, но справедливый европеец отказался, заявив, что ему очень жаль, но только высылка поможет восстановить мир, а я счел нужным отказать кабаке в прощальной встрече с ним, чтобы не оказывать бунтовщику незаслуженной чести».

По мнению профессора Кивануки, Мвангу с этого момента дразнили упорно и расчетливо, провоцируя на срыв. Формально оказывая почести, фактически издевались. Удалили из дворца двух любимых жен под предлогом «некрасивы, глупы и недостойны такой чести», всех вельмож и слуг, которых кабака как-то выделял, в один прекрасный день изгнали по нелепому и позорному по меркам Буганды обвинению в мужеложстве, после чего он, практически переставший разговаривать с министрами, не выдержал, заявив:

«Теперь я знаю, вам цену. У вас нет ни чести, ни Бога, ни слова. Вы отняли у меня мои права. Вы лишили меня свободы. Вы сделали меня узником жестоких законов европейцев. Я ненавижу вас», - и за такое очевидное неуважение к англичанам и протестантской общине кабаку, обвинив в незаконной торговле слоновой костью с Занзибаром (то есть, нарушении монополии Компании), крупно оштрафовали, хотя по закону он, единственный в Буганде, имел на это полное право.

Согласитесь, пять лет такой жизни доведут до срыва кого угодно. Но Мванга терпел, отсылая назад время от времени преподносимые ему верным премьером упаковки гашиша и опиума, и молчал, выходя из своих покоев только в случаях, когда не выйти было недопустимо, да еще во внутренний двор на прогулку. Даже в середине мая 1897, когда по очередному ложному обвинению, - на сей раз, в колдовстве, - арестовали нескольких самых доверенных его людей, прошедших со господином все невзгоды самых трудных времен, Мванга, по свидетельству очевидцев, выслушав сообщение об этом, «побледнел» (что бы это ни значило), но «ни вымолчвил ни слова, жестом приказав всем удалиться» и вновь заперся в покоях, куда позволялось приходить только священникам.

И длилось его затворничество аж до ночи с 5 на 6 июля, когда слуги кабаки, внезапно обезоружив не ожидавшую этого стражу, приставленную катикиро, поставили пленников на колент, и кабака, облаченный в простую одежду, при мече и двух револьверах, глядя сверху вниз, «негромким и страшно спокойным, не своим голосом» сказал: «Я ухожу. Скажите Каггве: Мванга много месяцев молил отца, великого Мутесу, помочь своему слабому сыну. Скажите Каггве: Мванги больше нет. Он умер, а Мутеса вернулся, и он спросит за всё».

Чтобы понять, что заставило упрямого, но мягкотелого, всегда старавшегося лавировать «тюфяка», которого многие считали еще и трусоватым, пойти на такой шаг, который уж от кого-кого, но от него никто не ожидал, не нужно быть ни историком, ни психологом. Вполне достаточно элементарного житейского опыта. У каждого есть предел, за которым человек или окончательно теряет себя, или, подобно обезумевшему зайцу, начинает брыкаться.

Вот кабака и взбрыкнул, через два дня, - в Мвенго еще пытались понять, куда он делся, - объявившись в Будду, «самом католическом» сазе Буганды, где волнения то и дело сменялись беспорядками, а беспорядки, успокаиваясь, переходили в волнения, объявил войну «узурпаторам, еретикам и пажам белых». После чего, всего за пару недель, под его стягом собралась уже весьма внушительная армия, - около 8 тысяч бойцов при 2 тысячах стволов, - в основном, католики, но и мусульмане, которых Каггва щемил беспощадно, тоже. А также и родноверы с копьями и булавами.

Мванга не гнал никого, отказывая разве что протестантам, которых, впрочем, были считаные единицы. Призыв из столицы «Вернись, мы все простим!» был проигнорирован. Второй, - «Ну да, были неправы, давай поговорим без обострений!», - тоже. Холодное молчание стало ответом и на угрозу, ежели так, лишить трона, - и 9 августа угроза была приведена в исполнение: в Менго официально объявили о низложении кабаки. А 14 августа провели и торжественную церемонию коронации его годовалого сынишки, Дауди Чва, регентами при котором с согласия генерал-губернатора, полковника Гейри Колвилла, стали два протестанта и один католик.

Это означало, что Каггва и «бангелезе» по-прежнему остаются у власти, но с другой стороны, не означало ровным счетом ничего. Мятежные «бафаланса», все прекрасно понимая, на приманку не клюнули и оружие не сложили, а что до Мванги, так при всем том, что сугубо теоретически уволить кабаку по законам и традициям Буганды было возможно, и такое случалось, - но вот так, спешно, без полагающегося публичного разъяснения причин, опроса представителей сазов и сословий, да еще и с коронаций младенца, не способного участвовать в церемонии, было беспрецедентно.

К тому же, поскольку маленький наследник родился в доме Каггвы, от одной из жен, насильно отнятых у Мванги, в народе давно уже ходили слухи о том, что малыш – бастард катикиро, а это, поскольку грозило гневом Небес, людей не только не радовало, но очень сильно и быстро озлобляло. Ряды лоялистов густели, оружия у них становилось все больше, мятеж грозил разрастись до реально опасных не только для протестантов, но и для англичан масштабов, - но силы для подавления были. То есть, само по себе «правительство» справиться уже не могло и даже не рискнуло попробовать, но в стране, по причине хронической войны с Буньоро, сконцентрировалось достаточно войск, и полковник Колвилл, спешно сняв с фронта «угандских стрелков», - самые боеспособные свои подразделения, приказал им как можно скорее покончить с «безумным самозванцем».

А пулеметы есть пулеметы. 15 августа люди кабаки потерпели поражение в большой битве при Кабувоко. Через пару дней, 20 августа, то же самое повторилось в бою у Маронго, - где, к слову сказать, кабака лично пошел в атаку, к удивлению всех, знавших его, проявив немалое личное мужество, - а в начале сентября лоялисты были наголову разбиты близ Ньендо. После чего, разбившись на малые группы, начали партизанить, а Мванга, хотя поначалу хотел остаться в лесах, по настоянию командиров ушел на немецкую территорию. Подставлять под пули своё всё повстанцы не хотели.

Силы, однако, были несопоставимы, - Компании уже не было, а в войне с Великобританией, взявшей Буганду под прямое управление, партизанам ничего не светило, - восстание шло к закату и командир карателей, майор Вуд, сообщая 9 сентября начальству, что «задача будет решена за две недели», имел на то все основания. Скорее всего, так бы он и случилось, если бы все планы не нарушил мятеж тех самых «угандских стрелков» или, как еще их называли, «нубийцев».

Бойцы корпуса, сформированного еще в 1892-м из остатков войск Эмина паши, дисциплинированные и хорошо обученные, они принимали участие в сотнях карательных операций, «туземцы» их боялись, а британские офицеры считали «наиболее боеспособными». Хотя и «в известных обстоятельствах не надежными» (часть их в 1893 поддержала мусульманский мятеж в Буганде). Однако были и другие вопросы: служа Эмину, они привыкли к хорошим условиям, а здесь жалованье было сущим мизером, не окупавшим тяготы службы, да и презрительное отношение белых офицеров обижало, так что, в рядах росло недовольство, а офицеры, считая бойцов «слегка макаками», не смогли за этим уследить.

Так что, в сентябре, - примерно тогда, когда люди Мванги потерпели поражение при Ньендо, - крупное (более тысячи стволов) подразделение «нубийцев», получив приказ командира, майора Макдональда, выступать в поход «для отражения возможного французского проникновения», отказалось подчиниться. Зная, что полагается в британской армии за бунт. Ибо достало. Был, правда, шанс погасить проблему на корню, выплатив накануне тяжелого перехода хотя бы половину не выдававшегося уже четыре месяца жалованья, но у майора, пытавшегося как-то утихомирить страсти, не было ни приказа платить, ни денег в кассе, - ну и.

Лично майор, правда, уцелел, - у него была репутация «справедливого белого» и его пощадили, так что пару недель спустя он, тощий и обросший, выполз из джунглей к человеческому жилью, - а вот четырех других офицеров бунтовщики закололи штыками, отрезав себе все пути к отступлению. И под командованием четырех унтеров, избранных «эмирами», двинулись в Буганду, надеясь поднять остальные «нубийские» части.

Шли быстро и бодро, впитывая по дороге группы бугандийских «арабов», восторженно встречавших «правоверное войско», а в середине октября, выйдя к северному побережью «большой воды», после короткого штурма захватили сильный форт Луба, став обладателями, кучи боеприпасов, нескольких орудий и «максима». Три офицера-англичанина, взятые в плен, были расстреляны, один по просьбе солдат, перешедших на сторону «нубийцев», помилован и отпущен, а 19 октября, когда к форту подошли брошенные на подавление части колониальных войск, мятежники дали им большое сражение, и хотя, в конце концов, проиграли, взять форт карателям так и не удалось, ни после первого штурма, ни после второго, ни после третьего, зато потери их было очень велики.

Естественно, вся эта совершенно нежданно заварившаяся каша, вынудив генерал-губернатора Беркли, сменившего отозванного Колвилла, срочно перетасовывать войска, сыграла на руку уже почти уничтоженным лоялистам Буганды, дав им возможность уйти поглубже в леса и перевести дух, а у Мванги, как мы помним, ушедшего к немцам, появилось время осмотреться.

В принципе, у него все складывалось нормально, насколько это вообще было возможно в его положении. Немцы, хорошо зная, как Мванга любит Рейх и как уважает кайзера, считали его «своим парнем» и сразу взяли под защиту, - зато англичане и «регенты» крайне встревожились. У них как раз все складывалось, скажем там, не слава Богу. Народ упорно не признавал маленького Дауди Чва законным монархом и не подчинялся указаниям «люкико» (правительства); общественное мнение практически единогласно сходилось в том, что только Мванга был, есть и, пока жив, будет единственным правильным, законным и священным кабакой, просто скрывшимся от козней «злых людей» и «пришельцев», так что его политическое влияние после бегства не стало меньше, а даже выросло и любые его распоряжения люди были готовы выполнять без раздумий. Не говоря уж о том, что его именем действовали более или менее пришедшие в себя партизаны в труднодоступных лесных массивах.

И немцы, все это понимали, как понимали и какой козырь волею случай оказался у них в руках, а понимая, начали игру. Ответ на самое первое письмо из Менго, - дескать, «отдайте беглого преступника», - был по-тевтонски краток: поскольку в объективности английских властей есть основания сомневаться, ни о какой выдаче «политического эмигранта» не может быть и речи, но обо всем остальном, в принципе, поговорить можно. Однако и на просьбу м-ра Колвилла, если уж выдать не хотят, хотя бы увезти беглого кабаку подальше, куда-нибудь на побережье, ответ был отрицательный: Герман Рехенберг, германский консул на Занзибаре,известил Берлин о желательности «держать короля близ границ Буганды в качестве устрашающего англичан привидения», а из Берлина пришло указание напомнить соседям, что право личности на свободу передвижения священно, неприкосновенно и неотъемлемо.

Правда, согласились присматривать за «гостем», чтобы не встречался с кем не надо, потребовав при этом прислать из Менго «хотя бы 10-15 жен Его Высочества, без которых он скучает», а также выплачивать 2400 рупий, «соответствующих его положению», на содержание почетного гостя, поскольку Рейх не намерен нести расходы из-за «плохого английского управления Угандой». Взамен гарантировалось, что поместят опасного беженца в любое, угодное «нашим английским партнерам» место, и когда м-р Беркли по совету Каггве указал на Мванзу, - большое, всем известное селение почти на побережье, - «Его Высочество» в Мванзу и переправили. Но не в приморскую, а в поселок, который в Буганде называли Курути, не зная, что племена, живущие за Озером, именуют деревню еще и Мванзой. А что до Буганды от этой Мванзы рукой подать, так об этом немцы как-то не подумали, и на гостей, зачастивших с западного берега, тоже внимания не обращали.

Правда, первый транш рупий, спустя месяц из Буганды перечисленный, кабаке так и не достался, уйдя в бюджет Германской Восточной Африки, и второй тоже прошел мимо, но беды он от этого не видел никакой. Во-первых, потому что ни о каких рупиях так и не узнал, а во-вторых, в Мванзу очень кстати подвезли выручку от продажи товаров, отправленных Мвангой двумя караванами на побережье месяцев за пять до того и очень хорошо разошедшихся. Проблем, короче говоря, не возникало. Немцы строили планы извлечения из ситуации максимального профита, англичане, получив инструкции из Лондона, готовились торговаться и идти на разумные компромиссы, а Мванга, которому хозяева никак не докучали, разве что, выставив вокруг усадьбы посты, - не столько, чтобы не сбежал, сколько порядка ради, - жил в свое удовольствие. Гулял, принимал посетителей, приплывающих с гостинцами, по привычке вел активную переписку, - и тем большим громом с небес прозвучала 29 декабря в Берлине телеграмма консула Рехенберга: «Пять дней назад Мванга король Уганды ушел на английскую территорию и там собрал войско».

Позже, в ходе следствия, выяснилось, что план, - время, путь ухода, группа прикрытия, два парусника, подошедшие к пристани глубокой ночью, - был составлен столь досконально, что сомнений не оставалось: благодушествуя и выпивая с немцами пиво во здравие кайзера, Мванга все время готовился к побегу. По сути, на сей раз просто использовав немцев, от которых хотел только одного: получить на время надежное убежище и переждать. Лавировать, как раньше, он, великий мастер поддавков, больше не хотел. И когда представители «люкико», любезно допущенные немцами к разборке брошенного кабакой архива, один из черновиков пробил Каггву и м-ра Беркли морозцем: Мванга черным по белому просил о прощении, дружбе и союзе правителя Буньоро, человека, которого боялся и ненавидел, сознавая, что у омукамы есть все основания ненавидеть и презирать его, - а для англичан имя Кабареги уже много лет было головной болью.

А пока вставший с колен Мванга плывет в каноэ навстречу судьбе, давайте, на время оставив его, коротко поговорим о Буньоро, еще одном осколке древней «Великой Китары». Вернее, если уж точно, ее былом ядре, приткнувшемся к восточному берегу другой «великой воды», - озера, названного европейцами «Альберт», на могучего соседа и похожем, и не похожем.

«Королевство Униоро, - отчитывался Жак Кресин, первым посетивший край, - нельзя сравнить с королевством Уганда ни в чем. Ни по объему возделываемой земли, ни по числу жителей, ни по степени политической сплоченности… Ньоро ростом меньше баганда, уступают им в физической силе и в умственных способностях, но равны в ремеслах, а по свирепости в войнах даже опережают. Вместе с тем, в мирное время они доброжелательны, хотя воюют с бугандцами часто».

В общем, и сказать больше нечего. Из века в век Буньоро считалось «гегемоном № 2» Межозерья, традиционно билось с Бугандой на меже за мелкие участки земли, за соленые озерца, за контроль над вовсе уж мелкими «княжествами», ради рабов, - но это была рутина, в общем, даже и такая кровавая, как описана она в дневниках первопроходцев.

И вот этой-то небольшой страной в описываемое время уже более 30 лет правил омукама Кабарега, сын Камураси из Дома Бабиито, потомок неких бачвези - «белых пришельцев», которые, согласно легенде, в незапамятные времена создали Буньоро и ушли. Трон он занял в ранней юности, в 1869, после тяжелейшей войны с братом Кабигумире, одолев благодаря помощи Мутесы. Удивительно светлокожий, хмурый, - мало кто видел его улыбающимся, - он не был жесток, любил прощать, запретил убивать даже мятежного брата, а когда тот погиб в бою, единственного воина, остававшегося с ним до конца, поблагодарил за верность, одарил ружьем (воистину царский дар!) и взял на службу, доверив отряд отборных войск.

Вообще, следует сказать, был он великодушен, - скажем, бугандийского узурпатора Калему, когда тот окончательно проиграл всё и был уже не нужен, все равно не прогнал, а предоставил политическое убежище, и вообще, как писал после первой встречи с омукамой Эмин-паша, «Общее впечатление крайне благоприятное... В отличие от других местных королей, никаких капризов, никакой мании величия. Свободно разговаривает с людьми, шутит. Как говорят, во всем, включая походку и манеру смотреть искоса, подражает Мутесе… Разумный и приличный человек».

Много воевал. Укрепил «королевство», находившееся в непростом положении, подчинил отколовшееся «княжество» Торо, показав недюжиный талант полководца, особенно в «малой войне», отбившись аж от Экватории, и сам Гордон-паша, победитель тайпинов, писал в Каир: «Подобного я не ждал. Мы должны благодарить Бога, что смогли отступить без чрезмерных потерь», а позже помог Экватории, - уже при Эмине, - отбиться от вторжения махдистов.

По примеру Мутесы, которого боготворил, создал постоянную армию, «абарусура», на пике мощи состоявшую из 15 «полков» общей численностью до 3 тысяч человек, что в сочетании с ополчением было силой не меньшей, чем войска Буганды, и будучи не столько политиком (до «отца народа» Мутесы ему было далеко), сколько воином и хорошим человеком, был очень популярен в обществе, - что важно, не только как «священный символ», а как «надежный старший брат».

Но, надо отметить, чего Кабарега, как все подчеркивают, не прощал никогда, так это предательства. Мог пощадить, но из списка достойных людей вычеркивал, впредь запретив попадаться на глаза, - и когда в 1886-м (как уже писалось) Мванга, пытаясь нарастить авторитет, ни с того, ни с сего атаковал Буньоро, омукама, победив и пинком изгнав баганда, впредь относился к кабаке, «как к грязи», помогая всем, кто доставлял «грязи» неудобства.

А между тем, Мванга, как мы знаем, не был подлецом. По молодости лет, по тогда еще не излеченной страсти к гашишу, совершал глупости, даже гнусности, но подонком не был, - просто бесился, пока не перерос. К тому же, после возвращения из эмиграции, он уже не волен был в себе, политику Буганды определяли «бангелеза», курируемые Фредериком Лугардом, а тот, взяв под полный контроль ситуацию в Мвенго, главной своей задачей полагал усмирение Кабареги, без чего подчинить Межозерье не представлялось возможным.

Но Кабарега был не мягкий, слабохарактерный Мванга, за тридцать лет пребывания у руля он повидал всякие виды, бугандийских ошибок не допускал, фракций при дворе не терпел, свое «королевство» держал в руках очень хорошо, а одолеть абарусура с двумя ротами солдат, пусть даже хорошо обученных и при «максиме», только силами Компании, без поддержки государства, мог разве что м-р Уэллс в одной из своих модных книжек.

Поэтому в британской прессе с подачи ИБАК развернулась кампания по поводу «жестокого и кровожадного тирана из Буньоро, самим фактом своего существования позорящего человечество», а несколько попыток Кабареги, понимавшего, с кем имеет дело, договориться Лугардом были отвергнуты с объяснением (недоумевающим миссионерам): «Его предложения неискренни, если бы он не был настроен враждебно, он стал бы христианином и союзником Компании».

Мир Лугарду был не нужен; в мае 1891 войска Буганды двинулись в поход. Официально - против инсургентов из «арабской» партии, которых крышевал Кабарега, однако всем было ясно, кто настоящая цель. В том числе и омукаме, понимавшему, что придется сложно. Не раз битых баганда он совершенно не опасался, а вот аскари и «максимы» оценивал по достоинству, - и когда «проверочное» полевое сражение 7 мая показало ровно то, что только и могло показать, омукама приказал перейти к «малой войне», очень скоро обнулившей все успехи первого этапа интервенции.

К июлю, говоря шахматным языком, наступил цугцванг. Потери баганда росли, - при почти полном отсутствии потерь у ньоро, - желание воевать улетучивалось даже у дворян-бами, природных вояк, а хоть какого-то результата не было, и по планам Лугарда это било наотмашь. Правда, помог случай: предложили свои услуги «нубийцы», - те самые остатки войск Экватории, о которых шла речь в предыдущей главе, - и капитан нанял примерно тысячу опытных ландскнехтов, поставив их гарнизонами на блок-посты в южных районах Буньоро, аж до границы с Бугандой.

А поскольку удача одна не ходит, повезло и еще раз: нашелся некий Касагама, наследник «княжества» Торо, подчиненного Кабарегой, и капитан «оказал ему законную помощь» в возвращении, вслед за тем построив Форт-Джордж, за стенами которого счастливый «принц», вернувший отчий трон, и укрылся, в благодарность подписав договор о протекторате, полностью отдававший Торо, а также соленое озеро Камза, один из главных источников пополнения бюджета Буньоро, в собственность Компании.

Это, безусловно, был успех, но с дальним прицелом: Лугард точно рассудил, что признать такие потери Кабарега не сможет, а значит, будет вынужден все-таки дать генеральное сражение, которого так упорно избегал. Не учтя лишь того, что Кабарега, блестящий полководец, умел видеть берега и не хуже английского оппонента понимал, что большое сражение станет для него роковым.

В конце концов, абарусура, разумеется, начали наступление и захватили несколько блок-постов, однако после первой же серьезной неудачи омукама запретил им брать реванш и вновь перешел к тактике мелких, очень болезненный укусов, в марте 1892 предложив «белому, но не Мванге» (расклад он понимал прекрасно) «мир сильных» на более чем выгодных Компании условиях. На что Лугард ответил отказом: он хотел всё или ничего, а прогнуть Кабарегу до нужной кондиции было немыслимо.

Однако многие люди, знавшие ситуацию изнутри, оценивали ее совсем иначе. «Кабарега, - писал в Times Рон Эйши, очень уважаемый миссионер, - по всем сведениям, обычный, если не лучший представитель могущественных африканских вождей. Естественно, ему не нравятся воинственные европейцы, которые приносят в его страну огонь и резню в ответ на его серьезные намерения заключить мир», а при всем том, что почтенный пастор писал от сердца, лоббировали эту и подобные ей статьи люди, куда более серьезные, крайне недовольные деятельностью Компании, зависшей на краю банкротства.

От них отмахнуться никак не получалось, Лугарду пришлось сделать, по его словам, «попытку заключить дженльменский мир». В начале 1892 года он (естественно, от имени Мванги) прислал в Буньоро «посольство доброй воли», выставив, однако, требования на грани провокации: «в обмен на прекращение войны и дружбу - восемьдесят слоновьих бивней, шестьсот мотыг, пятьсот мешков соли, а кроме того, если уж подчиняться Компании не хочет, присяга га верность кабаке».

Комбинация была шита белыми нитками. О том, что Мванга фактически пленник протестантов, а значит, и Лугарда, в Буньоро прекрасно знали, так что ответ был предсказуем: «Если сын мой Мванга и белый человек хотят войны - мы готовы!». Следующие попытки шантажа кончились примерно тем же. «Мне не о чем говорить с Мвангой. Он в неволе, я на свободе. Если он хочет моей дружбы, пусть придет сам. Если белый человек хочет моей дружбы, пусть придет сам. Но Мванге не позволят прийти, и белый не придет. Он недруг. Он хочет не дружбы, а только нашей земли».

В конце концов, после того, как дезертирство из армии баганда стало массовым настолько, что она поредела вдвое, война затихла сама собой, без официального финиша (как, впрочем, и началась без официального старта), и капитану, отозванному в связи с ее ликвидацией Компании, так и не пришлось решить «буньорский вопрос». Много позже, уже достигнув максимальных вершин, какие только мог в то время покорить подданный Вдовы его происхождения, даже выше, ибо стал 1 бароном Лугард, определит это, как «самое неудачное предприятие в моей жизни», оговорив, впрочем, что «успех пришел бы в течение года, этому помешал только крах Компании».

Возможно, так. Но, скорее всего, все же не так. Ибо и после Лугарда, когда Межозерье стало «имперским проектом», а Буганда перешла под прямое управление Лондона, сломить Кабарегу не удавалось целых шесть лет. Правда, первый губернатор, Джордж Портал, «враждебным» омукамой особо не интересовался, - он, в основном, наводил порядок в самой Буганде, где то и дело вспыхивали мятежи, - и это пошло на пользу Кабареге: поскольку «нубийцы» покинули блок-посты на границе с Торо, их заняли гарнизоны абарусура, а вслед за тем пал и Форт-Джордж, после чего территориальная целостность Буньоро была восстановлена.

Однако следствием таких действий не могло стать что-то иное, кроме новой большой войны, и Кабарега, понимая, что ее не избежать, всеми способами закупал огнестрельное оружие, - в первую очередь, на немецкой стороне, хотя, конечно, официальные власти, в соответствии с условиями Гельголандского договора, об этом упорно ничего не знали. Зато британские власти знали прекрасно, так что на смену м-ру Порталу, чиновнику сугубо гражданскому, в 1893-м прибыл полковник Генри Колвилл, сразу по приезде заявивший Каггве и «люкико», что главная его цель – покончить с Кабарегой, а следовательно, им «следовало бы» объявить войну Буньоро.

В устах главного белого, да еще и в мундире, «следовало бы» звучало как «Приступить к исполнению!». Слабые попытки представителей Британского общества защиты аборигенов, пытавшихся объяснить новой метле, что омукама в своих действиях прав и с ним вполне можно договориться, наткнулись на полное непонимание; равным образом, полковник выслушал, но не услышал нескольких белых, побывавших в плену у ньоро и доказывавших, что «Кабарега – человек большой души, ничего против англичан не имеющий». У него были иные инструкции.

4 декабря война была объявлена, на следующий день губернатор, уже от своего имени, то есть, от имени Вдовы, послал омукаме ультиматум: «Мы долго терпели ваше непослушание, давая вам время определиться. Вы не пожелали. Пришло время тотальной интервенции. Или сдавайтесь, или ждите давно заслуженной кары», а 15 декабря армия Буганды, - почти 15000 бойцов, - при поддержке 600 великолепно вооруженных «нубийцев» во главе с английскими офицерами, имея при себе 11 орудий и 9 пулеметов, перешла границу Буньоро.

Верил ли Кабарега в возможность победы? Вряд ли. Но в возможность нанести врагу урон выше допустимого, чтобы деморализовать хотя бы баганда, основное «мясо» армии вторжения, верил. В конце концов, раньше такое не раз получалось. Поэтому срочно вызванные из Торо подразделения абарусура заняли позиции в нескольких милях от границы и приготовились к бою, который 25 декабря и проиграли, не выдержав атаки «нубийцев» и пулеметного огня, дав, тем не менее, омукаме время собрать ополчение.

Этого, однако, британские штабисты, планировавшие кампанию, не опасались. Боялись они только «малой войны», поэтому, продвигаясь, жгли на своем пути все, размещая женщин и детей во временных лагерях и тем самым вынуждая мужчин требовать от Кабареги решительного боя, которого он не хотел давать, но был вынужден, - и это сражение, оставшееся в памяти ньоро, как «экьябали-хунгираха» (тупик), естественно, было проиграно. Как и попытка реванша в начале февраля, когда омукама лично повел гвардию в рукопашную, собственными руками заколов трех «нубийцев».

Оставалось только отступать, и Кабарега ушел за Нил, в «белое пятно». Все селения были оккупированы, «война завершена». По крайней мере, так заявил Колвилл, после чего убыл в Менго, оставив в завоеванной стране оккупационные гарнизоны на блок-постах, рассекших ее на несколько частей, и приказав баганда распускать заложников по домам. Официально было объявлено (а позже, как положено, закреплено юридически) о передаче Буганде «компенсации» - около четверти территории Буньоро, примыкающей к ее границам.

Несколько дней спустя «матако», - бугандийский военный комендант «покоренных территорий» послал Кабареге письмо, требуя капитуляции и обещая «милостивое отношение». Ответ был, мягко говоря, ироничен. А вслед затем, в середине марта, возникнув невесть откуда воины омукамы играючи разбили три крупных отряда баганда, без «нубийцев» оказавшихся мало на что способными, после чего уничтожили большую часть блок-постов.

Колвиллу пришлось срочно готовить новую экспедицию, однако «вторая война», растянувшаяся на весь апрель, по сути, не кончилась ничем: притом, что Рувума, ставка Кабареги, пала, омукама распустив ополчение и оставшись лишь с абарусура, укрепленными за счет добровольцев, умело маневрируя, фактически свел на нет все успехи как бы победителя, вновь став хозяином почти всей территории Буньоро, включая «аннексированную». Посылаемые на подавление отряды бежали.

Лишь в ноябре, в ходе «третьей войны», ударив с трех сторон всеми силами Буганды и подошедших из Кении подкреплений, Колвиллу удалось вновь загнать омукаму в «экьябали-хунгираха» и даже взять штурмом его лагерь, но Кабарега сумел вырваться из кольца, потеряв, правда, свои «королевские» регалии, - лук, корону и тамтам, - а также трон. По традиции, это означало, что уж теперь-то война кончилась (омукама без этих священных символов уже был не совсем омукамой), однако всей логике вопреки ньоро по-прежнему считали своим повелителем только Кабарегу, а на его сына Китахимбву, назначенного в омукамы англичанами (притом, что согласия он не давал), смотрели, как на пустое место.

Официально «побежденное», Буньоро по-прежнему высасывало ресурсы, расходы превышали доходы от владения Угандой, в Лондоне нервничали, так что, после поражения в четвертой подряд, «февральской» войне 1895, Колвилла отозвали, прислав нового губернатора, - того самого Беркли, о котором мы уже поминали. Однако попытки Кабареги все-таки решить дело миром, - теперь он был согласен на самые широкие уступки, вплоть до подчинения напрямую Вдове, - англичане отклонили: теперь вопросом принципа для них был сам омукама, осмелившийся победить.

По большому счету, все было предсказуемо, но для Кабареги сопротивление тоже стало делом принципа, и что интересно, не только для него. Сам он, даже с остатками абарусура, не выстоял бы и месяца, - но драться, несмотря на явную очевидность итога и все страдания, по-прежнему хотело большинство ньора. Воины гибли, на смену им шли новые добровольцы, власть оккупантов была прочна разве что в населенных пунктах, да и то лишь располагавшихся на открытой местности.

Нечто вроде коренного перелома наметилось только в июне 1895, по итогам «пятой войны», когда после большого сражения в плен попала Ньямутахингурва, мать омукамы, и его младший сын Духама. Хотя рядовые бойцы не дезертировали и новые добровольцы приходили ежедневно, начали сдаваться в плен англичанам те, кому было что терять – командиры отрядов, в том числе, и самые доверенные. Они выходили из лесов и, как было обещано в специальной прокламации, получали полную амнистию с восстановлением в правах. Однако на огромную, - 6000 фунтов, состояние и для британского буржуа! – награду, хотя знающие схроны Кабареги среди них были, не польстился никто, ни аристократы, ни «чернь», и Буньоро продолжало оставаться «черной финансовой дырой».

В Лондоне о крохотном Буньоро уже не могли говорить спокойно: 1 декабря министр по делам колоний откровенно сообщил корреспонденту Times, что: «Король Уньоро – вот главная трудность… Даже его исчезновение не решит ничего, нам нужен или труп, или пленник, только тогда буньорская проблема будет снята... Я готов немедленно послать министерского чиновника для переговоров, но Кабарега поклялся, что никогда больше по своей воле не посмотрит в лицо белому человеку, хотя я готов предложить ему весьма приемлемые условия».

На самом деле, министр лукавил. Кабарега готов был говорить с белыми, он раз за разом передавал согласие на переговоры, однако «приемлемые условия», - подчинение не генерал-губернатору напрямую, а комиссару Буганды, то есть, кабаке, означающие полную утрату даже минимальной автономии, - для него были неприемлемы. От этого он отказался даже в страшном ноябре 1895, когда положение его было гораздо хуже, и не намерен был соглашаться теперь, тем паче, что воины, когда он, всем традициям вопреки, спросил их мнения, абсолютным большинством, - 987 из 1013, - потребовали продолжать борьбу, даже если она безнадежна.

И борьба продолжалась. Даже после того, как Лондон 3 июля 1896 объявил все еще непокоренную Буньоро частью «протектората Уганда», тем самым переведя Кабарегу и его людей в статус «мятежников» со всеми из этого проистекающими юридическими последствиями. Продолжалась на всех уровнях. И на дворцовом: Китахимбва, «король» по версии англичан, не имея возможности даже отказаться от престола (подписи вместо него ставил секретарь-баганда) притворялся глухонемым, тем самым превращая ситуацию в окончательный фарс. И на «низовом»: когда Кабарега осенью того же года велел уничтожить весь урожай на севере Буньоро, чтобы оставить врагов без фуража и продовольствия, приказ был выполнен беспрекословно. Хотя все понимали, что голодную зиму переживут далеко не все.

А зима и вправду оказалась тяжелой, и весна не легче, и лето тоже. Стычки, конечно, продолжались, но без сколько-то серьезного результата, в связи с чем, даже железобетонный моральный дух людей омукамы начал давать трещины, - но судьба любит упорных, и вторая половина 1897 оборвала «черную полосу». Мятеж «нубийцев», о котором мы говорили в предыдущей главе, сильно осложнив жизнь властям протектората, дал Кабареге возможность перевести дух.

Более тысячи профи «нового строя», с «максимом», который они знали, как применять, да еще и правоверные, - то есть, готовое ядро для объединения местных «арабов», всегда готовых восстать против «люкико» Каггвы, - были не тем, чем следовало пренебрегать. Погасить костерок в зародыше считалось задачей первостепенной важности, и основная часть оккупационных войск ушла в Буганду, - под форт Луба, который белые так и не смогли взять, и в саз Будду, около столицы, где тоже начался мятеж «нубийских» частей.

А затем, поскольку бунтовщики, обрастая людьми, стали реально опасны для Менго (и только что основанной Кампалы), туда пришлось перебросить и часть войск, осаждавших Луба. Чем, естественно, воспользовались осажденные. В одну из ночей середины января 1898 они на нескольких каноэ эвакуировались из форта, «сидение» в котором уже было бессмысленно, и, высадившись на берег, разделились. Шестьсот бойцов двинулись на соединение с мятежными собратьями в Буганде, а четыреста с «максимом» предпочли примкнуть к Кабареге, резко и очень значительно укрепив силы омукамы.

Правда, восстание в Будду вскоре, хотя и с максимальным напряжением, было подавлено, а его вожаки и большинство активистов повешены, однако в итоге, поскольку на восстановление сил властям протектората требовалось время, омукама получил возможность перегруппироваться и очень серьезно улучшить свое весьма незавидное положение. А в довершение удач, в конце января в его лагере появился еще и Мванга.

Чужая душа потемки, но можно понять, до чего довели Мвангу, если он, такой осторожный, бежав от немцев, где жил в полной безопасности и комфорте, направился в лагерь человека, которому сделал много зла и который публично называл его «грязью». Он, правда, как мы знаем, писал Кабареге, но ответа не получил, да письмо, как выяснилось, и не дошло до адресата, так что явление его оказалось классическим «сюрпрайз», только без намека на комичность, и не на шутку удивленный омукама, предательства не прощавший никогда, оказался перед нелегким выбором: прогнать или простить.

Сцена, как описывает ее очевидец, разыгралась классически шекспировская: выслушав экс-кабаку, Кабарега «взял гостя за уши и несколько долгих мгновений смотрел ему в глаза, проверяя, не отведет ли взгляд», а когда Мванга взгляда не отвел, обнял его и сказал: «Верю. Присядь и поешь, сынок». При этом, - сей любопытный момент поминают все исследователи, от Льюиса и Кивануки до Пегушева и Балезина, - один из «ясновидцев» Кабареги в этот момент, впав в транс, сделал пророчество: «Вас ждет слава, но вы не победите. И не будете убиты. Судьба ваша будет одинакова, но умрете вы не в один день», но, думаю, особого внимания на это лидеры не обратили. Мистика мистикой, но у них было, о чем думать, а главное, было что делать.

Явление «настоящего кабаки», которого Буганду ждала, взметнуло страну на дыбы. С точки зрения «люкико» и генерал-губернатора, Мванга, конечно, был «мятежником» и «государственным преступником», но широкие народные массы полагали иначе, на все разъяснения отвечая вопросом: «Но как мог кабака восстать против самого себя?», а когда им говорили, что кабака смещен, удивлялись еще больше: «Но почему тогда не собрали людей, не обвинили открыто, не дали слово?», и в рамках законов Буганды чиновникам крыть было нечем, так что, по свидетельству одного из колониальных клерков, «Теперь, когда Мванга с ним, весь народ по обе стороны границы настроен враждебно, все – сторонники Кабареги».

Очень скоро на зов кабаки пришли люди, не менее двух, а то и более того, тысяч, - и это были только самые отчаянные. В целом же, шли шатания даже в армии, на которую Каггва не жалел денег; стойкость духа в полной мере сохранили только самые фанатичные протестанты. Зато католики шли валом, и родноверы, которых начали крестить насильно, тоже шли, а когда по стране пошел слух, - скорее всего, пущенный из лагеря повстанцев, - что Мванга читает Коран и подумывает о переходе в ислам, в его лагерь пошли и мусульмане, которым вообще жилось при новых порядках хуже некуда.

Англичане, конечно, старались что-то предпринимать, объявив амнистию всем, кто сложит оружие, — но в большинстве баганда все же стояли за кабаку, - а сам Мванга в «прелестных» письмах доказывал, что война, которую он ведет, идет вовсе не из-за религии, объясняя: «Я видел, что катикиро подчиняется не мне, а европейцам. И это мой катикиро? А не катикиро ли европейцев? Вот почему я ушел из своей страны», и гарантируя: «У нас нет недобрых чувств к религии как к таковой. Любому, будь то католик, или протестант, или мусульманин, даже верящему в духов, мы дадим полную свободу исповедания. Наш спор, таким образом, следует понимать как спор с чужаками, навязывающими нам свою волю».

При этом, судя по письмам, он не снимал с себя вины за случившееся: «Я был слаб, таким уж я родился. Но я сын Мутесы. Посылаю тебе, дорогой мой Какунгула, книгу, ее написал белый кабака, которого звали Цезарем. Мне до него далеко, но я хочу хотя бы умереть, как он. Мой погребальный костер — моя страна». В итоге, хотя верхушку бами, служившую англичанам сознательно, с прицелом на будущее, сагитировать так и не получилось, объединенные силы баганда и ньоро вскоре насчитывали уже шесть тысяч человек, а их операции охватили две трети территории протектората, нанеся правительственным войскам несколько очень болезненных ударов. Вплоть до захвата нескольких фортов, не говоря уж о полном контроле над коммуникациями.

Тем не менее, силы были несопоставимы, а после прибытия в Уганду колониальных частей из Индии, тем более, а когда летом 1898, купившись на обещания амнистии и премий, от союзников откололись «нубийцы», - 400 опытных солдат с «ремингтонами» и «максимом», ситуация стала вовсе скверной. Буньоро дымилось, возникли сложности с продовольствием, начались болезни, однако Кабарега держался стойко и люди, глядя на него, брали пример.

Зато Мванга, в течение всего периода боевых действий державшийся вполне достойно, пав духом, новь начал писать письма, теперь в Мвенго, жалуясь «Мы терпим ужасные бедствия. У нас нет больше сил», спрашивая «Что со мною будет, если я вернусь: базунгу убьют меня или простят?» и умоляя «Ответь мне поскорее». Ответил лично Каггва, сообщив, что переговорил с белыми и те велели передать, что убивать ни Мвангу, ни Кабарегу не будут, но «в любом случае сошлют на Занзибар или куда-нибудь дальше».

Узнав о таком решении, Кабарега заявил, что раз так, то, несмотря на недуг (у него болели глаза) будет сражаться, но не осудит Мвангу, если он уйдет, однако кабака, казалось, сломленный, внезапно сказал, что, хотя очень боится, но намерен разделить судьбу союзника. Весной 1899 года они с остатками воинства скрывались у народа ланги севернее озера Кьога, - и 9 апреля, близ деревушки Кангаи, по наводке какого-то ланги были выслежены, а после тяжелого боя взяты в плен сикхами подполковника Эватта. Как и предсказал за полтора года до того пророк, судьба их была одинакова: они проиграли, но не погибли в бою…

Что дальше? Дальше все очень обыкновенно. Согласно отчету Эббота, Мванга отстреливался до последнего патрона, а потом поднял руки вверх, Кабарега же, расстреляв боезапас, дрался прикладом, затем ножом, и схватить его смогли только тогда, когда он упал из-за потери крови. Пленнику оказали помощь, отвезли в Кампалу; в конце апреля, на суде, приговорившем обоих к бессрочной высылке из родных мест, омукама, как вспоминает судебный клерк, вел себя «удивительной гордо и достойно, своими ответами заставляя нас отводить глаза, и время от времени прикосновением ладони к плечу успокаивал горько плачущего Мвангу».

Затем обоих увезли на далекие Сейшелы, где они и жили, в Маэ, формально «под стражей», но не слишком стесненные условиями, потому что куда бежать с крохотного островка? Буньоро же, за годы войны выжженное и потерявшее три четверти населения, наказали, в пример всем, дабы не дерзали, от всей души. Страну лишили даже призрачной автономии, в отличие от Буганды, Торо и Нкоре-Анколе, она, в бесправном статусе «завоеванного королевства» стала дистриктом Северной провинции протектората, а формальным омукамой, не простив Китахимбве попытки бегства во «внутреннию монголию», его младшего брата, Духагу II, выросшего в плену и очень послушного. Просто для красоты, чтобы народ не слишком волновался.

Но «туземными вождями», - представителями региональной администрации, - назначали только дрессированных, идеально вымуштрованных баганда, правда, только до 1908, когда ненависть ньоро к такому положению чуть не вылилась в массовое кровопролитие и белые сочли за благо не пережимать. Однако ни Мванга, умерший в 1903-м в возрасте около 37 лет, ни Кабарега, живой и здоровый, даром что на двадцать лет старше, ко всему этому не имели никакого отношения. Хотя…

Почему умер Мванга, непонятно. Еще вполне молодой, достаточно крепкий, он на приятных островах быстро пришел в себя, много гулял, много писал (правда, в стол, ибо сидел без права переписки), освоил велосипед и подаренный ему от имени кайзера, с позволения англичан, мотоцикл Hildebrand & Wolfmuller, - а потом остановилось сердце. Говорят, перед смертью принял православие. Так это или нет, неведомо, известно только то, что несколько недель до смерти он общался с неким отцом Даниилом, русским священником, проездом из Индии в Европу ждавшим оказии в Маэ, а после смерти Мванги у него нашли иконку с образом Иова.

Но, как бы то ни было, многие баганда не верили в его смерть и отказывали в подчинении Дауди Чва, которого по-прежнему именовали «кьебамбе», как и ньоро Духаму. Налоги собирать в такой ситуации было немыслимо сложно, народная ненависть напрягала, и когда «настоящего кабаки» не стало, регенты, получив письма из архива покойного, уговорили англичан вернуть тело в Буганду, где он и был захоронен 3 августа 1910, после чего народ, наконец, признал Дауди Чва кабакой. Так что, в какой-то степени свою войну Мванга выиграл.

Кабарега же, пережив его на 20 лет, в 1923-м, когда стукнуло семьдесят, перешел на «вольное поселение», став свободным человеком, и попросил позволить ему умереть на родине, что (вот ведь же!) вызвало оживленные дебаты не где-нибудь, а в парламенте Великобритании. Казалось бы, в чем проблема? – а тем не менее, рвали глотки. В конце концов, однако позволили, старик с родней, разделявшей его изгнание, тронулся в путь и уже почти достиг Буньоро, когда в ночь на 6 апреля 1923 года, за переход до родных земель, скончался в отеле городка Джинджа, в Буганде. Тоже, в общем, посмертно победив.

Ибо вскоре после того, - старый воин уже около года покоился в родной земле, куда его доставили уже в гробу, - на освободившийся пост формального омукамы, дав даже некоторые полномочия, англичане назначили не кого-то из многих ручных претендентов, а Тито Виньи, сына Кабареги, разделившего с отцом всю тяжесть изгнания. Того самого, которого сам Кабарега хотел видеть своим наследником, чем народ ньоро был очень рад.

И на том, наверное, рассказ о протекторате Уганда, почти 70 лет считавшемся, да и бывшем «идеальной колонией» или даже (по Полу Уилксу) «лабораторией гармоничного сосуществования рас, где отсталое общество воспринимало цивилизацию от высокоразвитого», можно было бы завершить, но – нельзя. Ибо остается еще один персонаж, не проследив судьбу которого до логического финала, нельзя делать выводы, и да, я говорю об Аполо Каггве. О сэре Аполо Каггве, который, однажды избрав свой путь, шел по нему, никогда и ни в чем не сомневаясь.

Для начала нарвем лавры и увенчаем. Яркий был человечище. Матерый. С этим не поспоришь. Ладно, политик, продержавшийся на мостике 30 лет и ни разу не промахнувшийся. Такое бывает. Так ведь еще и интеллектуал, первый писатель Уганды, первый ее историк, первый просветитель, первый журналист и первый редактор. Как совершенно честно, без тени лести писали о нем еще при жизни, «Сэр Аполо Каггва является выдающимся лидером не только в делах религиозных, но также в светской и политической жизни. Он мудрый и преданный проводник всего, что ведет к прогрессу... В последние годы он приобрел печатный станок... С этого станка разошлись написанные сэром Аполо Каггвой на основе полученной им от властей информации или составленные под его руководством брошюры о разведении хлопка, культивации каучука, лечении болезней скота и пр.».

И все это без отрыва от основной деятельности. А если кто читал отличную книгу Поля де Крюи «Охотники за микробами», тот, наверное, помнит, что сэр Аполо активно (и вовсе не только, как администратор!) помогал великому Дэвиду Брюсу победить сонную болезнь. Первые часы в Уганде, первый кирпичный дом, первый велосипед и первый автомобиль, первое чаепитие за столом, а не на циновке, активная работа на «ундервуде» еще до начала ХIХ века, «строжайшая отчетность в судебных и государственных делах, безупречная воспитанность».

Согласитесь, удивительно. А если учесть, что сэр Фредерик 1-й барон Лугард до конца жизни считал «честью для себя» дружбу с сэром Аполо… А если учесть, что в Лондоне его воспитанностью и начитанностью восхитились все, от архиепископа Кентерберийского и премьер-министра Солсбери до самого короля… А если добавить к этому, что поездку на коронацию сэр Аполло использовал для призыва к специалистов «приехать и цивилизовать Уганду», итогом чего стали первые больницы, школы и колледж… А если напомнить, что все это делал человек, родившийся в хижине, в юности охотившийся с копьем на бегемота и научившийся читать только в 30 лет, - полагаю, на том можно и завершить. Кто хочет больше, найдет сам, а мы посмотрим на персону в ином ракурсе.

То ли в 1920-м, то ли чуть позже, задумав писать мемуары, казавшийся уже вечным катикиро Буганды и «глава туземной администрации протектората», в первых же строках будущей книги написал: «Без преувеличения скажу, что я был главным действующим лицом в приглашении англичан и установлении британской администрации в нашей стране, в итоге утратившей независимость и ставшей протекторатом. На высоких постах катикиро, главного регента и главного советника кабаки все мои действия были направлены на укрепление власти англичан, на повышение доходов, идущих от нас в бюджет метрополии, на создание англичанам самого комфортного климата для ведения в нашей стране торговых и прочих дел.

Сейчас, незадолго до встречи с Господом, я по-прежнему убежден, что прав. Бесспорно, не все англичане были порядочные, но ведь и не все баганда порядочные, и я благодарю Господа, что он не отдал нас во власть немцам, которые, несмотря на белую кожу и происхождение из цивилизованной Европы, настолько не похожи на людей, вроде англичан и нас, баганда, что иногда я сомневаюсь, а вполне ли они вообще люди, и должен сказать, д-р Джонсон разделял мои сомнения...

Если же кто-то спросит, в чем вижу я свою заслугу, отвечу без труда, с полной уверенностью: именно я был тем человеком, который придумал и отстоял перед англичанами, хотя они и испытывали сомнения, великий Акт 1900 года, благодаря которому, и я в этом твердо уверен, Уганда, если не через 20 лет, то через 30 или 40 наверняка на равных войдет в единую семью европейских наций».

И вот теперь – об Акте. Акт, известный также как «Соглашение о преобразовании Буганды», сыграл, без преувеличения революционную роль в развитии страны, настолько революционную, что в Лондоне, действительно, далеко не сразу согласились его утвердить, и только воловье упорство сэра Аполо смогло пробить стенку. Формально документ являлся всего лишь «штатным расписанием», схемой руководства страной с опорой на местную знать ради сохранения порядка и максимального наполнения бюджета, - но таких актов с разными султанами, шейхами и вождями белые в Африке заключали десятки и сотни, а «проект Каггвы» представлял собой нечто совершенно новое.

Эта новелла, где согласовывалось очень многое, в первую очередь, ломала традиционную систему владения главным богатством страны – землей, а следовательно, и основы существования общества. Веками считалось, что вся земля – общая. Формально ею владел кабака, но как агент Неба, не имея права распоряжаться, реально же угодья находились в общем пользовании, без права продавать, покупать и отчуждать. Крестьяне-бакопи и их старейшины-батака сами решали, как верстать землю на едоков, как распределять урожай, куда девать, после выплаты налогов, излишки – и так далее, - а из собранных налогов кабаки платили жалованье «бами», служилой аристократии, которую белые, слегка ошибочно, но близко к смыслу, называли «дворянством».

И вот суть реформы, задуманной сэром Аполло и пробитой им в Лондоне, заключалась в том, чтобы сделать возможным то, что не стало возможным ни в одной из других колоний Британии в Африке - Одно из требований Каггвы и его окружения касалось земли, и катикиро сумел добиться совершенно беспрецедентного в английских колониях разрешения признать индивидуальную частную собственности на землю, с правом передавать участки по наследству, продавать и покупать.

Схема была проста и гениальна. Указывая, что «Конечно, земельные владения — прерогатива королевы... Но наша страна, Вы не должны об этом забывать, сэр, является уникальной в Центральной Африке, и Вы сами это подтвердили...», Каггва постепенно провел мысль о том, что из общего земельного фонда следует изъять примерно десятую часть, передав их «лицам, засвидетельствовавшим свою искреннюю верность Великобритании, чтобы им был в любом случае гарантирован достаток». Понимая это как необходимость раздачи слонов за соучастие в установлении протектората, англичане не особо возражали, и Каггва с ближайшими соратниками получили по 16 квадратных миль плюс бонусы, а обитатели этих земель теперь стали арендаторами, имея, впрочем, право уйти, но уходить им было некуда.

В целом, «тысяча вождей», - практически вся служилая знать, - получила участки по десять миль, то есть, те самые 10%, о которых шла речь, после чего, в рамках второго этапа, вся оставшаяся земля была распределена поровну, по 2 квадратных мили на мужчину. Однако за вступление в права (ни в коем случае не за сам участок!) следовало либо заплатить денежный налог, либо взять кредит на три года. Причем при невозвращении кредита в срок землю продавалась на аукционе.

При этом, что очень важно, обладание участком в десять и более квадратных миль автоматически давало владельцу статус батака, то есть, уже не только чиновника, но и «родового старейшины», к роду, правда, не имевшего отношения, зато имевшего все политические права. Настоящие батака, представлявшие ранее на Больших Советах крестьянские общества, превращались всего лишь в хранителей могил предков, а что до крестьян, то они естественным образом за год-два-три переходили в категорию батраков.

«Многие, в том числе и близкие по духу люди, - пишет сэр Аполо, - обращали мое внимание на то, что такие преобразования непривычны, но главное, несправедливы, потому что очень большая часть баганда, не сумев разумно распорядиться участками или не выплатив долг, обнищает. Не отрицая, что такое возможно, а позже их правота и подтвердилась, я терпеливо разъяснял свою позицию, заключавшуюся в том, что общая земля – это ничья земля, она из года в год дает привычный урожай и крестьяне не заинтересованы в производстве большего. А между тем, для того, чтобы сравняться с англичанами в образовании, умении управлять и строить фабрики, нам необходимы были богатые люди, лично заинтересованные в развитии хозяйства страны, потому что таким образом они, получая больше прибыли, полученную прибыль вкладывали бы в то, что приносит еще большую прибыль.

Разумеется, я имел в виду фабрики и заводы, особо указывая, что для них понадобятся рабочие руки, которые неоткуда взять, потому что рабство отменено, как явление постыдное, и значит, разорение кроме определенной часть крестьян, не проявивших достаточно смекалки, чтобы сохранить и приумножить состояние, пойдет стране во благо. А поскольку при таком быстром, как я надеялся, росте богатства нужны будут умелые торговцы, которых у нас нет, мы, как известно, пригласили негоциантов из Индии, которых уже сейчас можно видеть на каждом шагу.

Не стану скрывать, до столь мудрых выводов я дошел не сам, мне очень помогли книги из любезно составленного д-ром Джонстоном списка наиболее прославленных мыслителей Европы, которые я изучил очень внимательно. И мои доводы, как правило, воздействовали на умы собеседников должным образом, а позже в этом начинании мы нашли самую доброжелательную поддержку англичан. Что же касается печальной судьбы тех, кто разорится, а возможно, и погибнет, то ради высшей цели, вхождения Уганды в семью европейских народов, к нашему общему сожалению, необходимо было пожертвовать».

По сему и действовали. Разумеется, первая радость бакопи, получивших землю, сменилась испугом, а потом и негодованием, когда вдруг оказалось, что свои участки куда-то делись, разумеется, батака, привыкшие к достатку и почету, а тут внезапно рухнувшие почти на самое социальное дно, протестовали, требуя перераспределения земель с учетом их интересов, - но…

Но в особо острые моменты Каггва производил косметический ахтунг, изымая излишки у «лиц, допускавших злоупотребления при покупке», некоторых отдавал под суд и сажал, страсти охладевали, и, пишет тот же Уилкс, «накануне войны белые, как в Уганде, так и в Великобритании воспринимали так называемую «тысячу семей», владеющих солидными действующими капиталами и насквозь пропитавшихся европейскими взглядами на жизнь, как англичан из высшего круга, случайно родившихся черными. Ярким подтверждением чему был молодой кабака Мутеса II, известный также, как «король Фредди», значительно больше англичанин, нежели многие уроженцы Кента».

Таким образом, план, запущенный покойным к тому времени сэром Аполо вполне оправдал себя, и посевы дали ростки. Правда, много позже, уже при независимости, все запущенные бумеранги вернулись, щелкнув и по «тысяче семей», и по индийцам, и по баганда в целом, и по всем прочим народам бывшего протектората, - но это уже тема иного рассказа.

Красное и черное

"Бремя белого человека", официальная доктрина, обосновывавшая право европейцев на колонии, сбоев, как правило, не давала. Подтянуть "голых и диких язычников, живущих в разврате и жестокости" до своего уровня, взяв плату всякими вкусняшками, считалось вполне нормальным.

А вот как быть, если вдруг - и не язычники, а добрые, набожные христиане?.. и не голые, а в брюках и сюртуках, причем сидящих вполне естественно?.. и не дикие, а грамотные, прекрасно говорящие на трех языках, да еще и считающие себя "почти белыми"?.. и вовсе не жестокие?

Согласитесь, сложно.

И эту сложнейшую задачу пришлось решать в Юго-Западной Африке немцам.

Впрочем, не будем забегать вперед...

В свое время, когда ЮАР был еще не той ЮАР, что сейчас, но уже к тому шло, в связи с чем, белым приходилось как-то обосновывать свои претензии на стоять у руля, одним из главных аргументов в спорах с «черными» идеологами было: «Не мы тут понаехавшие, а вы; мы, в отличие от вас, коренные». И это была чистая правда: ни коса, ни зулу, ни ндебеле, - короче говоря, никто из банту, которых нынче на Юге Африки подавляющее большинство, - аборигеном не был: все они пришли, когда буры уже были тамошними, незадолго до британцев. Однако сказать , что буры явились на пустое место, тоже нельзя: бескрайний вельд к их приходу давно уже был населен «койсанами» - племенами койкоин, позже известными, как готтентоты (самоназвание «нама» или «красные люди», поскольку цвет кожи у них, в самом деле, красноватый), тоже пришедшими издалека, но в стародавние времена, и потеснившими аборигенов – народ сан (они же бушмены). И вот к ним-то в середине 17 века как раз явились переселенцы из Голландии, позже названные бурами, но сами себя именовавшие и поныне именующие африкаанерами, то есть просто «африканцами».

Как складывались отношения? А по-всякому. Бушменов, прочно сидевших в палеолите, пришельцы за людей не считали вовсе, отстреливая, как диких зверей, травящих посевы и губящих скот, а с койкойн, промышлявшими скотоводством и обладавшими кое-какими навыками работы с металлами, а понемногу уже и обрабатывавшими землю, попытались установить отношения по схеме, предписанной Ветхим Заветом: мы хозяева, вы рабы. Но получалось не всегда: койкоин были очень храбры, свободолюбивы, в рабстве, подобно индейцам, не выживали, а если дрались, то дрались до конца. В итоге, за полтора века войн и стычек некоторые «красные племена», - кочоква, горингайиква, гайноква, хесеква, кора, - жившие в районе Капштадта, а потому совсем лишние, исчезли с лица земли, прочие же, поставив себя, как-то нашли общий язык с белыми соседями. О слиянии, естественно, речи не было, - буры были принципиальными расистами, - но сосуществование наладилось: койкоин охотно принимали христианство, выучили голландский, ставший у них вторым родным, а то и единственным, исконным именам предпочитали европейские, и что интересно, охотно отдавали дочерей бурам в наложницы. Это было выгодно и считалось престижным, так что, в конце концов, из потомства от межрасовых связей сформировались многочисленные «бастеры», - кланы метисов, - «рехоботеры», «бетаны», «орлам», считавшие себя «почти белыми», но и не отрицавшие родства с койкоин.

Короче говоря, за пределами бурских владений бурлил котел, традиции плавились, возникали новые союзы, - далеко не дикие, законы истории вели народ нама ровно туда, куда и должны были вести, - и в начале 19 века, наконец, случилось. Некий Ягер Африканер, один из вождей орлам, потерявший землю и скот, потому что жил слишком близко к Капштаду, убил бура, отнявшего у него наследие предков, и, объявленный вне закона, бежал на северную границу, где собрал крупное «коммандо» и занялся налетами на фермы белых. Поймать его не получалось, рейды его хлопцев ломали всю систему бурской обороны от северных банту, и в конце концов, власти Капштадта сочли за благо предложить сильному степному вождю помилование, мир и дружбу. Чем мудрый Ягер и воспользовался, в 1815-м крестившись и став Христианом, а также доверенным лицом властей Капской колонии, ответственным на покой на фронтире. Престиж его клана после этого, естественно, вырос до небес, а что грабить белых теперь было как-то неловко, так это с лихвой возмещалось монополией на посредническую торговлю. А поскольку дела Христиан вел честно и порядок поддерживать умел, в скором времени все местные "красные" признали его кем-то типа мирового судьи, и он доверие вполне оправдывал, под старость передав руль старшему сыну, Клаасу, по прозвищу «Йонкер» (Молодой Господин»), под которым Клаас и вошел в историю.

В 1825-м (старого Ягера уже не было на свете) Йонкер с братьями получили лестное предложение: нама, обитавшие на западе, - юг нынешней Намибии, - пригласили их поселиться у себя, помочь помириться враждующим кланам, а заодно и приструнить соседей – большое и сильное, хотя и раздробленное племя гереро, "черных" банту, лет за тридцать до того прорвавшизся с севера через земли койкоин и поселившихся в уютных оазисах южного Намиба. Йонкер не отказал. Соседство с бурами (а уже и англичанами) его тяготило. Как по объективным причинам (он не любил быть в подчинении у кого угодно), так и по субъективным: из всех «бастеров» орлам были «самые белые» и нежелание настоящих белых признать их своими Молодого Господина бесило. Так что, к концу третьего десятилетия 19 века, поселившись межд современными Виндхуком и Рехоботом, Йонкер стал понемногу наводить в округе свои порядки. Имея мушкеты, лошадей, фургоны, добрые отношения с белыми, а главное, светлую голову и твердую волю, это оказалось не так уж сложно. Даже без кровопролития. Орлам быстро стали своими, обложили данью за охрану соседей, побили «буянов», отняв в наказание часть пастбищ, а потом подчинили даже некоторые кланы гереро. При этом никто особо не сопротивлялся: признать зависимость от Йонкера означало получить доступ к таким вкусностям, как безопасная торговля, помощь в освоении новых оазисов и так далее. И что важно, Йонкер, мало того, что по характеру совершенно не был тираном, но и вообще на абсолютную власть не претендовал, даже притом, что располагал двухтысячной постоянной армией.

Более всего «сообщество», созданное уже не очень «молодым» господином и к началу 1830-х годов объединившее большую частью центральных и южных районов нынешней Намибии, напоминало конфедерацию кланов, подчиненных общепризнанному моральному лидеру. Семь крупных (500-1000 душ) «семей», каждая во главе со своим «капитаном» и его дружиной («коммандос»), - от 50 до 200 конных воинов, - избираемый ими раад («общий совет») из капитанов и родовитой аристократии, и даже собственными писаными «конституциями», определявшими права и обязанности граждан. Весьма демократичные, кстати сказать, по сравнению с многими конституциями тогдашней Европы.

Вот, скажем, классический пример: «Власть капитана передается по наследству старшему сыну, ему помогают два советника, которых назначает он сам, и 10 судей, выбираемых гражданами. Каждый год переизбирается половина судей, но никто не может быть судьей более двух лет подряд. Гражданином считается тот, кто владеет ружьем, пятью коровами и пятьюдесятью козами, не нарушает порядок, чтит Христа и подчиняется закону. Не имеющие такого имущества, являются слугами. Гражданин вправе беспрепятственно высказывать свое мнение на общем собрании, где обладает правом голоса, и обязан участвовать в войнах и общественных работах. Никто не может быть рабом. Слуги также являются свободными людьми, но, чтобы покинуть своего господина, они должны договориться с ним. Если же им это не удается, дело передается судье. Слуги так же могут стать гражданами при следующих условиях…»

Итак, как видим, военная демократия. В виде конфедерации нескольких автономных «капитанств» с коллегиальным органов во главе. А во главе этого коллегиального органа, естественно, вечный и несменяемый Йонкер, с 1840 года обитавший в стольном поселке Винтерхук (Виндхук), очень быстро разросшемся и всего лишь через два года после основания превратившимся в большой (2000 жителей!) город. В принципе, это было если еще и не государство, то, во всяком случае, нулевой цикл его создания, и свой процент пользы получали все. Скот плодился, охота на слонов и страусов процветала, транзит из Капа считался «священной коровой», - а когда Йонкер Африканер проложил грунтовую дорогу из Виндхука к океану, где англичане основали порт Уолфиш-Бей, дело и вовсе пошло в гору. Уже к началу 1850-х «страна Йонкера» ежегодно поставляла на мировой рынок 10-12 тысяч голов скота и слоновой кости на сумму свыше 20 тысяч фунтов. Средства, по тем временам, огромные. Соответственно, пополнялись и арсеналы, и склады, начались ярмарки, а вскоре появились и белые миссионеры, которых Йонкер привечал, особую симпатию выражая немцам, в отличие от англичан и буров, пока еще ничем худым себя не зарекомендовавшим.

Чтобы понять суть дальнейшего, давайте слегка отклонимся от темы. В сущности, "красные" в проповедях не нуждались. Они давно уже были христианами, причем, весьма богобоязненными, даже немного начетчиками, - а с их подачи стать христианами желали и гереро, - однако с конкретикой имела место серьезная напряженка. Основа вероисповедания, безусловно, кальвинизм, однако, поскольку бурским пасторам не верили, а толковали Писание в соответствии с традициями и реалиями жизни, кальвинизм этот был, скажем так, хрупок. А понимание своего «невежества» и потребность в правильном толковании Слова Божьего весьма угнетали. Поэтому появление в Виндхуке германских слуг Божьих из Рейнского миссионерского общество и Йонкера, и «капитанов», и обычных «граждан» обрадовало. Тем паче, что они, в отличие от скучных и надменных буров, умели подать себя и свои идеи красиво, с учетом местной специфики.

В 1840-м первые немецкие пасторы появились в поселках нама, в 1842-м начали окучивать земли гереро, и ничего, кроме пользы не приносили. Учили, лечили, подсказывали, советовали, стараясь по максимуму сблизиться с капитанами, - и вот это, в конце концов, начало сердить Йонкера. Не потому даже, что миссии поддерживали тесные связи с форпостами немцев на побережье, - так далеко глава раада вряд ли заглядывал, тем паче, что эти форпосты были пока что невинными факториями. Скорее, по той причине, что капитаны, пригревшие «рейнцев», и вожди гереро, считавшихся не «гражданами», но вассалами орлам, - постепенно начинали вести себя как-то чересчур независимо, не просто апеллируя при этом к заветам Всевышнего о всеобщем равенстве и свободе воли, но и щеголяя цитатами из Библии, - и в 1850-м Йонкер, не раз уже публично называвший немцев «шпионами Капского правительства», пришел к конкретному решению.

«Рейнским братьям» было официально заявлено, что «Вы хотите сделать с нама то же, что вы сделали с людьми Малой страны Нама, - отнять у нас нашу землю» и велено выметаться из Виндхука, подданным - строго воспрещено иметь с ними дело, а глава раада приблизил к себе их конкурентов из «Уэлслейского братства», благо они, англикане, подсказали ему дивную идею, решавшую все вероисповедные сложности одним махом: взять за пример Генриха VIII и объявить себя главой «национальной церкви». Что и было сделано, причем, в отличие от британских монархов, глава раада стал совершать богослужения лично, став, таким образом, сам себе архиепископом, - чему подданные только обрадовались, ибо теперь все стало на свои места. К тому же капитаны тоже сделались чем-то типа епископов в своих «капитанствах», что их вполне устроило. В прогаре оказались только «уэлслейцы», слишком уверовавшие в свое влияние на Йонкера, начавшие давать ему рекомендации, с кем дружить, в императиве, и в связи с этим очень быстро выставленные из Виндхука. Куда спустя какое-то время, - ведь свято место пусто не бывает, да и должен же кто-то учить детей, лечить хворых «умными снадобьями» и помогать правильно молиться, - после долгих просьб вернулись «рейнцы», сделавшие все необходимые выводы.

Дальнейшее развитие событий, полагаю, очевидно, и поскольку оно было объективно, остановить процесс не мог никто, даже Йонкер. Само процветание конфедерации работало против нее: отдельные капитаны, сидевшие на особо лакомых торговых путях, считали, что им недодают мяса с собираемых пошлин, вожди гереро тяготились своим не совсем равноправным статусом и так далее. А на все это невнятное, но нарастающее недовольство бальзамом ложились рассуждения тихих «рейнцев» о праве наций на сопротивление и диктаторских замашках стареющего главы раада. В итоге, к середине 50-х в конфедерации, до тех пор сплоченной, начались движения. Заволновались гереро, вынудив Йонкера перенести резиденцию из Виндхука в городок Окахандью, поближе к вассальным землям, однако как только глава союза оказался далеко от столицы, подняла голову оппозиция в рядах нама: открыто о недовольстве заявили влиятельные капитаны Йозеф Гайкхаун и Вильгельм ван Свартбой, по всем вопросам советовавшиеся с пастором Францем Кляйншмидтом. А тут еще, в придачу ко всему прочему, геологическая экспедиция из Кейптауна обнаружила в краю нама солидные залежи меди, - и рвануло. Поскольку отчисления с каждой тачки руды составляли 1 капский фунт, а тележек было много, капитан Йозеф заявил, что лицензия от Йонкера, конечно, хорошо, но без еще одной лицензии от него, как главы клана гайкхаунов, никто никакой меди добывать не будет.

Кто сделал первый выстрел, потом, по общему уговору, выяснять не стали, но выстрел был сделан, и на протяжении почти всего 1857 года в краю нама шла настоящая война. С реальными, а не как раньше, до первой крови, стычками, - и Йонкеру, срочно вернувшемуся в Виндхук, пришлось приложить все силы для усмирения непокорных, у которых, странное дело, откуда-то появилось очень много оружия (хотя закупки огнестрела были монополией раада). Тем не менее, Йонкер справился. Благо, хотел не наказания бунтарей, а мира. 9 января 1858 года в поселке Хоачанас при посредничестве «рейнских братьев» были подписаны «12 статей» - формально мирный договор, а по сути, конституция конфедерации нама и гереро. Йонкер стал пожизненным главой союза кланов с правом передачи поста по наследству, но полномочия раада сильно расширялись, а Йозеф Гайкхаун стал "первым замом", - и это, в общем, было серьезным шагом к настоящему государству. Но чисто теоретически. В реальной же жизни «военная демократия» держится исключительно на харизме лидера, - а Йонкер, что там ни говори, пойдя на компромисс, дал слабину.

Дальнейшие два года стали периодом разброда и шатаний. Никаких мятежей, полное уважение к старом лидеру, - и явная подготовка к моменту, когда его не станет. В 1860-м капитан Йозеф, по праву «второго лица», но вопреки ясно выраженной воле Йонкера, начал поставлять в Кап слоновую кость и перья страуса, нарушив тем самым «государственную» монополию. Другие капитаны понемногу подминали под себя племена гереро, считавшиеся личными вассалами Йонкера, - а сам Йонкер, делая вид, что все замечательно, занялся походами на север, в земли соседей-овамбо, как полагают исследователи, стремясь сделать их новой базой для наведения в стране порядка. Однако не успел. 18 августа 1861 года глава раада нама скончался, предположительно от оспы, в соответствии с «12 статьями» передав пост и власть в Виндхуке старшему сыну Кристиану, которого все капитаны признали главным, отказав, однако, реально подчиняться. Как и «личные вассалы», гереро, провозгласившие самостийность, нашедшие общий язык с немцами побережья и под руководством талантливого вождя Камагереро разгромившие войска Кристиана Африкаанера в трех, - 1863-й, 1865-1, 1867-й, - сражениях при Очимбингве. С этого времени конфедерация стала фикцией. Гереро обрели независимость, полностью незалежны от Виндхука стали «капитанства», а в 1865-м ослабевших орлам потеснили еще и новые поселенцы – «почти совсем белые» рехоботеры, изгнанные англичанами с Оранжевой реки. И все понемногу, воевали со всеми, стремясь урвать чем побольше из наследства Йонкера, - благо, при каждом капитане прижился «рейнский» миссионер, у каждого миссионера были добрые друзья в немецких факториях на побережье, а эти друзья охотно поставляли в «капитанства» любые виды огнестрела. Вот когда речь шла о гереро, вопросы возникали, - а для нама с дорогой душой. И до поры, до времени – не более того. Ибо всему свое время…

А теперь о немцах.

Германия всегда хотела иметь колонии, даже когда самой Германии не было. Еще в Средние века купцы из Аугсбурга пытались зацепиться за Венесуэлу, но не удержались, позже крошечная Курляндия основала фактории в Гамбии, но тоже «не шмогла», затем Пруссия построила крепость в Гане, - вновь пшик, и даже категорически сухопутная Австрия в XVIII веке сколько-то лет владела кусочком Сомали. Но тяга-то никуда не делась, а в XIХ веке, когда немецкие земли нач али сползаться воедино, так и вообще поползла в гору. Правда, самые дальновидные политики, типа Отто фон Бисмарка, не видели в этой идее смысла, здраво полагая, что затраты точно будут велики, а насчет доходов непонятно, да и в Европе дел полно, однако «просвещенные элиты» требовали «быть как Англия». В целом, общие настроения вполне укладывались в формулу, позже отлитую в бронзе Бернхардом фон Бюловым, одним из преемников Железного Канцлера, - «Мы требуем себе место под солнцем», - и мудрый Бисмарк пошел навстречу. Оговорив, правда, два условия: (а) не провоцировать конфликты и брать только то, что еще никем не присвоено, и (б) доверить проект инициативным частникам, оставив государству только общий контроль и защиту «инвесторов».

На том, в итоге, и достигли консенсуса: частники столбили участки, а Берлин, если все было в порядке, объявлял заморские земли своими. Были, правда, и сложности. При всех восторгах «просвещенной» части общества, рядовые гансы и фрицы совсем не горели желанием осваивать экзотику. Эмигрировать, в принципе, не отказывались, и эмигрировали в немалом числе, но стремились в места, уже обжитые, - в обе Америки, в Австралию, а вот в Африку соглашался мало кто. При всей агитации и при всем несомненном трудолюбии, перспектива строить новую жизнь невесть где, в окружении диких людей, хворых неведомыми болячками, не вдохновляла. Так что в 1882-м, когда проект, наконец, стал государственным и получил финансирование, желающих ехать в колонии оказалось всего 5 тысячи, да и спустя 30 лет охочий люд валом не валил. И все же, по мнению «верхов», рано или «поздно», когда выгода от риска окажется достаточно солидной, «низы» не могли не откликнуться, - и процесс шел. Без спешки, по-немецки пунктуально, предельно внимательно следя, чтобы ненароком не влезть в зону чужих интересов, «частные предприниматели» изучали на тот момент ничейные территории, прикидывая, стоит ли овчинка выделки. И разумеется, - еще до этих первых ласточек, - осваивались в перспективных землях отцы-миссионеры, в основном, из того самого «Рейнского общества», о котором речь уже шла, ставя первые вешки для тех, кто придет после них. Так что, надо отметить, мудрый Йонкер Африкаанер, не доверяя добрым и полезным немецким пасторам, был не так уж не прав.

Впрочем, не будем забегать вперед. Пока что, изучив реалии Юго-Западной Африки, пообщавшись с «рейнцами» и проведя предварительную работу, в дело, еще считавшееся авантюрой, включались первые энтузиасты, готовые рискнуть собственными средствами, - и среди них Адольф Людериц. Не слишком удачливый торговец табаком из Гамбурга, готовый на все, чтобы расплатиться с кредиторами и разбогатеть, он, высадившись в конце 1882 года на юге нынешней Намибии и, найдя общий язык с вождем местных нама, купил у него участок земли на побережье с удобной бухтой Ангра Пекена. К слову сказать, заплатил щедро: «капитан» Йозеф Фредерикс был грамотен, опыт общения с белыми имел и цену земле знал, так что уступил свое аж за 600 фунтов плюс 260 исправных ружей. И тем не менее, просчитался: в купчей было прописано «50 миль», а нама знал только об английских милях, совершенно не представляя, что есть еще и германские, а потому, не обратив внимания на небольшую пометку в документе, - и таким образом, во владении немецкого партнера оказалось впятеро больше земли, чем Фредерикс собирался продать.

Итак, незадачливый «капитан» остался с носом, а довольный Людериц, имея после сделки в обрез на билет, срочно отправился в Берлин, - уже десять лет как столицу Рейха, - где добился аудиенции у канцлера и предложил кайзеру «свое законное владение» за умеренную сумму. На сей раз Железный Канцлер проявил интерес: в апреле 1884 года Берлин уведомил Лондон, Париж и Лиссабон, что «берет Юго-Западную Африку под защиту», на юга отправились фрегаты «Лейпциг» и «Элизабет», и 7 августа над бухтой Ангра-Пекена поднялся германский флаг, а «временно уполномоченный» Густав Нахтигаль, известный путешественник и личный друг Бисмарка, начал переговоры об «охране» с местными вождями. Что до херра Людерица, то он, получив солидную компенсацию и расплатившись с долгами, отправился ловить новую звезду вглубь континента. Где два года спустя, во время купания в Оранжевой реке, его и съел крокодил.

А теперь, - пока херр Нахтигаль округляет владения, честно покупая у местных вождей участки земли за добротные немецкие товары, - давайте коротко поговорим о земле и людях. Даже если что-то повторим, не страшно. Да и, тем паче, особо описывать нечего. Огромный, - почти вдвое больше будущей метрополии край, - практически весь засыпанный песком. Вдоль побережья - полупустыня, восточнее, вглубь континента, удушливая Калахари, где жить нельзя, а про алмазы, главное богатство пустыни, еще никто не в курсе. Порты неудобные, над единственной приличной бухтой, Уолфиш-Беем, - «Юнион Джек». На юге – невысокие каменистые горы. Но, правда, и несколько больших оазисов на юге, на севере и в центре, очень удобных для скотоводства, однако годящихся и для земледелия, - в общем, примерно 1,5% общей площади. И как уже говорилось, - люди. На севере — «черные» овамбо (около 60 тысяч), диковатые, жившие сами по себе и молившиеся своим богам. В центре — «черные» гереро (раза в полтора больше),экс-вассалы Йонкера, еще «природные», но изрядно затронутые цивилизацией. И наконец, тоже в центре и на юге — «капитанства» нама, по уровню развития почти на уровне буров (где-то 25 тысяч душ). Да еще бушмены и очень отсталые дамара, которых в расчет никто не брал. Плюс «бастеры» («бастарды») всех оттенков, от «почти-почти совсем белых» рехоботеров до «белых совсем немножко» вельдшундранеров.

Мешанина, согласитесь, та еще. И со всеми этими народами немцам предстояло как-то налаживать отношения, причем, - поскольку было их очень мало, - на первых порах не очень раздражая, но притом наращивая земельный фонд. Чем и занялся сменивший Густава Нахтигаля, которого пост главы администрации изрядно тяготил, первый уже не «временный», а полноценный глава колонии Генрих Гёринг, - к слову сказать, отец Германа Гёринга, представлять которого, думаю, излишне, - опытный дипломат, управленец и, судя по всему, не сторонник крайностей. Впрочем, возможно, потому его и выбрали: учитывая соотношение сил (немцев было совсем немного), время сторонников крайностей еще не пришло, работать с туземцами следовало тонко: покупки второсортных участков на побережье ничего не решали, нужны были хорошие земли, а кроме того, Берлин требовал добиваться от местных вождей признания протектората (это называлось «договорами об охране»), но вождям и так было хорошо. Будь жив Йонкер или удержи его наследники контроль над подчинявшимися ему племенами и кланами, задача была бы невыполнима в принципе, но...

Но за 20 лет, минувших со дня смерти «капитана над капитанами» многое изменилось. Войны между гереро, больше не подчинявшимися нама, и нама, пытавшимися вернуть власть над гереро, а также внутри самих нама, между орлам и другими кланами, активно подогреваемыя «рейнцами», в 1870-м завершились соглашением о мире. И этот мир поставил точку на каком бы то ни было единстве. А поскольку оставалось еще немало нерешенных вопросов, - о земле, о том, кто главнее кого, и тэдэ, - у немцев, явившихся аккурат когда противники вошли в клинч, были все шансы предложить себя на роль арбитра, чье мнение решающее, - тем паче, что послушные всегда могли рассчитывать на помощь в борьбе с непослушными, а вооружены немцы, хоть и малочисленные, были отменно. Таким образом, поддерживая то один клан, то другой, а взамен предлагая всего-то подписать договор «об охране», да еще «подарить» немного земли, херр Гёринг за пять лет смог кое-чего добиться: под протекторатом Рейха оказалось десятка полтора племен и территория колонии выросла в семьраз. А поскольку, как известно, нельзя объять необъятное, и отношение к разным племена было разное. Бушменов и горных дамара, как «дикарей», просто шпыняли и отстреливали, благо все прочие туземцы, и «черные», и «красные», их тоже за людей не считали. Рехоботерам, «самым-самым почти белым», и прочим «бастерам», дали понять, что считают их «кандидатами в немцы», взамен получив вечную, на все времена преданность. Овамбо, жившие далеко на севере, херра Гёринга интересовали мало, а с нама, характер которых оценили быстро, вели себя уважительно, стараясь не раздражать. Зато гереро предстояло отдуваться за всех.

Ничего личного. У «черных» было много скота и хорошая земля, то есть, готовая приманка для потенциальных колонистов. Все это добро надлежало так или иначе отнять, а владельцев, считавшихся способными к труду (нама, а тем паче бушмены, таковыми не считались), приучить к тому, что судьба батрака тоже достойна. Задача была не проста, - гереро, недавно обретя свободу, этой свободой дорожили. В связи с чем, приходилось лавировать, - и тут очень кстати оказалось то, что ни сам херр Гёринг, ни первые колонисты не страдали расизмом. Что, в общем, не странно: конечно, идеи месье Гобино в берлинских салонах уже входили в моду, однако на низах германское общество ими еще заражено не было, так что, на первых порах, властям колонии помогла сама жизнь. Поскольку сорви-головы первой волны были, в основном, холосты, нужны были женщины. Но белых женщин было исчезающе мало, а которые были, все замужние, а потому мужики обзаводились любовницами из местных благородных семей, благо черные были христианами, а дамы гереро миловидны и, как правило, при хороших фигурках. Более того, многие, пожив вместе и убедившись, что избранница того заслуживает, брали сожительниц в законные жены. Пасторы не видели в этом худа, колониальные власти в дела семейные не вмешивались, а дети от таких связей, согласно закону, записывались в церковные книги и матрикулы, как граждане Рейха. Позже, правда, многое изменилось, и такая практика была запрещена, но это было уже иное время.

Как бы то ни было, задачи, поставленные херру Гёрингу руководством, следовало решать, и он их решал. На первых порах, поскольку сил заставлять не было, в основном, по-хорошему, с помощью «рейнцев» подкупая мелких вождей товарами, подчеркнутым уважением и обещанием защитить от наездов сильных соседей. И мелкие вожди охотно откликались, поскольку от немцев опасности не видели, а вот соседи были вполне объективной реальностью, данной бедолагам в совершенно ясных ощущениях. Йонкер уже давно стал преданием, могущество орлам кануло в Лету, но свято место пусто не бывает, и на роль первых парней на селе появились новые претенденты. На севере интересовавших немцев земель херру Гёрингу мешали гереро, за немногими исключениями объединенные мудрым старым Камагереро, никаким белым не доверявшим, а на юге возникла еще более серьезная проблема: среди «капитанств» нама, на разобщение которых так удачно поработали миссионеры, выделился клан витбоев во главе с харизматичным и амбициозным Хендриком.

О нем, впрочем, мы еще будем говорить часто и подробно, а пока что отметим одно: витбой явно метил в новые Йонкеры, ничуть того не скрывал, понемногу прижимал соседей, и в переписке с Берлином херр Гёринг определял его как «весьма опасную фигуру», - но все же задачей номер один оставались гереро, и этот вопрос предстояло решать чем скорее, тем лучше. Тем паче, линия херра Гёринга, - "рубята, давайте жить дружно", - к началу пятого года существования колонии практически исчерпала себя: немецкие агенты и новое поколение «рейнцев» на местах уже вело себя настолько грубо, что «черные» начали что-то соображать, - и в 1888-м, собравшись по предложению Камагереро в поселке Окаханджа, вожди гереро обвинили немцев во враждебных намерениях, денонсировали большинство «охранных договоров» и присягнули на верность Камегереро. А тот, приняв присягу, повелел всем немцам, даже миссионерам, покинуть подвластные ему территории. В общем дом, построенный херром Гёрингом, зашатался, - и глава колонии, вернувшись в Людериц, честно доложил в Берлин о том, что с ситуацией, не будучи военным, справиться не может.

Просьбу херра Гёринга берлинские инстанции удовлетворили далеко не сразу, предложив не сваливать с себя ответственность, а решать вопросы в рамках полномочий, - а чтобы решать вопросы было легче, в колонию прислали первый регулярный отряд – 100 солдат. Немного, зато при нескольких пулеметах и паре орудий.

Этого, безусловно, не хватало для большой войны, но было более чем достаточно, чтобы показать местным, что немцы, ежели чего хотят, свое обязательно возьмут. На рубеже земель гереро возникли первые блок-посты, перегоняемый скот тщательно проверяли на предмет эпизоотий, забивая десятки голов, а когда какие-то кланы выражали протест или, того пуще, начинали возражать активно, их поселки навещали немецкие отряды, расстреливая все, что шевелится. При этом, однако, проявляли определенный такт: стада старика Камагареро и поселки его людей не трогали. А главное, предложили верховному вождю «черных» помощь против «красных», все еще считавших гереро своими вассалами, и старик, из всех белых доверявший только англичанам, оказавшим гереро помощь в освободительной войне, пошел на сделку, признав «борьбу с эпизоотиями» правильным делом. За что сегодня многие историки именуют его политику «недальновидной», но это с высоты лет ясно, а в тот момент иного варианта, по сути, не было: как ни опасался Камагареро белых, в одном, но важном аспекте его и немцев интересы совпадали. Была на то весьма веская причина, и имя веской причине было Хендрик Витбой, пятый сын Мозеса Витбоя, близкого соратника Йонкера Африкаанера.

Чуть в сторону. Как мы уже знаем, уход гереро из-под власти наследников Йонкера и мир 1870 года означал распад «державы орлам»; клан африкаанеров, уже и не мечтая о былом величии, радовался и том, что удержал за собой Виндхук, а «капитанства» нама зажили своей жизнью, выясняя, кто теперь на деревне главнее. И понемногу выяснилось, что главнее всех – клан витбоев, капитан которого, тот самый Хендрик, даже не думал скрывать, что, - как писал он сам, «желает вернуть красным людям все, ими утраченное». То есть, «раад», которому подчинялись бы все кланы «красных», и гереро в качестве данников. Плюс, безусловно, никаких немцев нигде, кроме, - раз уж так вышло, хрен с ним, - факторий на берегу океана. И никаких компромиссов. «Это моя земля, и я не хочу иметь ничего общего с белыми людьми». Точка. Хотя, под «белыми» все-таки подразумевались немцы: о бурах в огромной переписке Хендрика (она сохранилась) почти не поминается, а к англичанам, судя по той же переписке, он относился с умеренной симпатией: дескать, торгуют честно, на землю и скот не претендуют, ну и слава Богу. Но вот немцы – ни-ни.

Проблему усугубляло то обстоятельство, - и херр Гёринг писал об этом практически в каждом докладе, - что Хендрик был фигурой цельной, мощной и харизматичной. Уже немолодой (согласно церковным книгам, родился в 1830-м), очень религиозный (христианин в четвертом поколении, он крестился повторно в возрасте 38 лет, полагая, что идти к Богу нужно осознанно) и образованный (свободно говорил по-английски, а на африкаанс писал без ошибок), он до 1883 года был старейшиной церковной общины в Гибионе, столице витбоев, а затем, став после гибели в войне с гереро старших братьев капитаном, начал борьбу с соседями, ставя своей целью новое объединение нама, и к моменту основания первых факторий уже добившись немалых успехов. Несколько «капитанств» признали его «главным судьей», гереро считали «гневом Божьим», а немецкие миссионеры люто ненавидели, поскольку он их видел насквозь и не верил ни слову. Вплоть до того, что в 1887-м, когда «рейнцы», шантажируя «лишением Божьего слова», демонстративно покинули его ставку, запретил им возвращаться и, по примеру Йонкера, объявил себя архиепископом собственной, витбойской церкви, завязав еще более тесные контакты с англичанами, как из Уолфиш-Бей, так и с Капа.

В общем, в такой обстановке союз с белыми, как ни скрипел зубами старый Камагареро, сознавая, чем это может быть чревато в будущем, был для «черных» единственным шансов выстоять. А когда осенью 1890 года старик скончался, у его наследника Самуэля Магареро (приставку «Ка», - «Великий», - он еще не заслужил), чье право наследования оспаривалось родственниками и вождями кланов, и вовсе не осталось вариантов. «Охранный договор» наконец-то был подписан, несогласные кланы (в частности, восточные мбандеру во главе с Никодемусом) отделились, но в целом гереро признали власть Рейха, уступили немцам обширные земли и обязались снабжать колонию скотом. Со своей стороны, херр Гёринг дал новым подданным кайзера гарантии поддержки в борьбе с Витбоем, и вскоре получив, наконец, отставку, с облегчением сдал пост сменщику, - Курту фон Франсуа, профессиональному военному, - убыл нах хаузе. После чего, Хендрик, сочтя уход мятежный вассалов под крышу другого суверене вызовом, атаковал гереро, угнав много скота, а Самуэль воззвал к немцам. Однако новый глава колонии, в чине уже не какого-то «имперского комиссара», но аж ландесгауптмана, пупа военной и гражданской власти, справедливо полагая, что раз уж война с нама неизбежна, следует укрепить тылы, не спешил. В октябре 1890 он перенес ставку с побережья в центр страны, заняв Виндхук, удел наследников Йонкера, мнение которых уже никого не волновало, - и ударными темпами выстроил там Alte Feste (Старую Крепость), после чего начал обустраивать цепь блок-постов.

Формально все оставалось как было. Фон Франсуа даже отправил Витбою учтивое послание, поставив в известность, что Рейх на земли «рода витбоев и их друзей» не посягает, но указав на необходимость оставить в покое гереро, - и Хендрик отреагировал единственным образом, каким мог отреагировать. Закупив в Капе большую партию новейших винтовок, он весной 1891 года атаковал неверных вассалов, уйдя с большой добычей, в июле повторил рейд, - опять успешно, - а на исходе 1891, убедившись, что новый вождь гереро хотя и молод, но упрям, атаковал Очимбингве, ставку Самуэля, разорив ее едва ли не дотла. Тут, правда, немцы вмешались, но за услугу взяли плату, повысив налог на товары, идущие из Уолфиш-Бей, хотя по договору такого права не имели. Протесты не принимались, жалобы английским партнерам не помогли: сэры, здраво отметив, у «чифа» договор с немцами, посоветовали с ними вопросы и решать. В итоге, Самуэль новые тарифы признал, а фон Франсуа, со своей стороны, обязался помочь организовать «окончательное решение витбойского вопроса». Но не срослось. То есть, слово-то свое ландесгауптман сдержал, солдат с пулеметами и одним орудием для большого похода выделил, - но кончилось все не так лучезарно, как в диспозициях: 7 апреля 1892 года в генеральном сражении у Хорнкранца воины Хендрика, правильно организовав оборону, нанесли союзникам серьезный удар, - погибло даже несколько немцев. После чего фон Франсуа, не советуясь с Магареро, начал сепаратные переговоры, в ходе личной встречи предложив «особые условия»: прекратить вражду с гереро и признать протекторат Германии, но без земельных уступок плюс немцы помогут Хендрику подчинить «капитанов», не желающих ему подчиняться.

Это, в самом деле, были хорошие условия, можно сказать, уникальные. Ни до, ни после немцы никому таких не предлагали. И написано было в максимально вежливых тонах, как писали в Уолфиш-Бей. Но Витбой ответил отказом. Тоже крайне учтивым, - судя по мемуарам Хендрика, он обладал недюжинным литературным даром, но категоричным: «эта часть Африки - страна краснокожих капитанов», после чего сделал, что называется ход конем, напрямую (через голову белых посредников) предложив Самуэлю «мир сильных». Как равный равному, с признанием гереро равными и полным отказом от претензий на гегемонию, земли и что бы то ни было еще. Судя по всему, поначалу Самуэль просто не поверил своим глазам, но, в конце концов, согласился на личную встречу под честное слово Витбоя, - в том, что Хендрик слово держит, не сомневался никто, - и 22 октября 1892 года в нейтральном городке Рехобот был подписан мир. Что страшно возмутило фон Франсуа, узнавшего обо всем постфактум и заявившего, что «со стороны Магареро это очень не по-дружески», но и всё, ибо ни одна статья «охранного договора» нарушена не была. И тем не менее, в Берлине сам факт сочли грубейшим провалом ландесгауптмана: через три месяца он был отозван и сдал полномочия преемнику, Теодору Лайтвену, прибывшему с дополнительными войсками. Что, в ходе двухлетней тяжелой войны и сыграло роль. Хотя и частично. 15 сентября 1894 года Хендрик таки подписал договор, но не «охранный», а об «охране и дружбе», став, таким образом, единственным на весь край не подданным, но союзником Рейха, а вместо уступок земли обязавшись, если немцы потребуют, посылать им в помощь «сколько потребуется, но не более ста» воинов.

Итак, все, что считал себя не в силах выполнить херр Гёринг, было выполнено, и все, что, по оценке Берлина, упустил из рук фон Франсуа, было собрано. По инерции, воодушевленный Лайтвен попытался было пойти на север, в страну Овамбо, но не преуспел – тамошний верховный вождь, Камбонде, ответил предельно лаконично: «Мы не хотим ни вашей охраны, ни вашей дружбы, ни вашего присутствия», а сил навязать дружбу и присутствие северянам не было, тем паче, что дела в колонии были далеко не улажены. Поэтому «северное направление» на время забыли и занялись югом, куда понемногу прибывали из Германии новые поселенцы, уже не сорви-головы эпохи херра Гёринга, а более солидные, нацеленные на ловлю серьезной звезды. А новым людям требовались новые земли, и эти земли надлежало обеспечить. То есть, прямо говоря, отнять у местных племен, «черных» или «красных», но, конечно, не затрагивая впрямую интересы пока еще нужного Самуэля и не раздражая опасного Хендрика, - благо мелких племен и кланов, не подчинявшихся ни тому, ни другому, в крае хватало. Именно в это время Лайтвен предлагает на рассмотрение руководства проект «резерватов» по бурскому образцу: создание специальных зон, куда следовало бы выгонять (для начала) «безхозных» гереро, конфисковав у них землю и скот. Идею в Берлине, в целом одобрив, приняли к рассмотрению (в 1898-м она была утверждена и обрела силу закона), а пока что ландегауптману дали добро действовать методами, которые «он сам сочтет нужными». И он приступил.

В принципе, дальнейшее понятно. Малых мира сего теснили с прусской методичностью, баварской обстоятельностью и гамбургским расчетом. Начали с небольших, но особо непослушных нама-бондельствартов, живших в безводных полупустынях юга, показав на живом примере, что шутки кончились, затем принялись за владельцев земель получше, вроде нама-кхауа, обитавших в приятном оазисе, да еще и раздражавших Витбоя непокорностью. В 1894-м без всяких причин атаковали, схватили капитана Николаса Ламберта, личного недруга Хендрика, расстреляли, назначили нового капитана, подписавшего «охранный договор», тут же расстреляли и его, а волнения со стрельбой пресек отряд с пушками, перебивший половину клана, после чего кхауа потеряли две трети своих земель. Но не смирились. Спустя полтора года, когда Лайтвейн взялся за мбандеру (тех самых, что, если помните, отказали в подчинении Самуэлю), остатки кхауа, выйдя из ущелий, где прятались, поддержали соседей, - и это был первый случай в истории, когда «черные» и «красные» выступили единым фронтом. Ранее о таком никто и помыслить не мог. В итоге, вопреки планам ландесгауптамана, война вышла серьезная, - дважды немцы даже терпели поражение, так что пришлось звать на помощь Магареро и Витбоя, которые, будучи на бунтарей в давних обидах, охотно помогли, - но сила солому ломит. За головы Никодемуса, вождя мбандеру, и Кахимемуа, капитана кхауа, была объявлена награда, колониальная пресса кликушествовала, призывая войска «не сентиментальничать», - а те и так не стеснялись, снося с лица земли целые поселки, - и к октябрю 1896 года все завершилось. Обоих вожаков захватили и расстреляли, выживших «мятежников», отняв почти весь скот, выгнали в солончаки. И так далее, и тому подобное.

Дело пошло. Рост «коронного фонда» земли вкупе с законом о продаже до 5 тысяч гектаров по смешной цене в полмарки за га подстегнули процесс. Теперь ехали не отчаянные одиночки, а, сотнями, солидные бауэры с голову на плечах, крепкими семьями и готовностью пахать, и хотя колония все еще была убыточной, по прикидкам экономистам, ждать доходов оставалось недолго. Правда, рабочих рук все равно не хватало, но и эту задачу решили: конфискации земли за реальные и мнимые нарушения орднунга, а также «профилактический» забой (официально в рамках «борьбы с эпизоотиями») скота создали рынок рабочей силы. Вполне (если речь о гереро, а речь, в основном, о них) соответствующей потребностям, - и очень дешевой, ибо деваться «черным» было некуда. И число ферм росло. Однако в новых условиях старые отношения быстро менялись в соответствии с «новым курсом», определенным в книге «Немецкое колониальное хозяйство» Паулем Рорбахом, комиссаром по переселениям: «Излишне рассуждать о равенстве или неравенстве. Вопрос экономический. Цвет кожи – удобный критерий. Распространение белой расы должно стать руководящим моментом нашей деятельности. В этом отношении не должно быть проявлено никаких сантиментов. Решение колонизировать Южную Африку означает не что иное, как удаление местных племен с земли, где они жили со всем их скотом, чтобы на этих землях разводил скот белый человек...»

Действительно, такой подход был практичен. Теперь «свой черный» («красных», даже «своих», по-прежнему старались не задевать) был уже не каким-никаким, но соседом, а разновидностью домашнего скота без права качать права, - а добиться этого можно было только жесткими мерами. И законы ужесточались. Круто, а после официального утверждения «резерватов» в 1898-м, так и вовсе. Рук, как бельгийцы в Конго, все же не рубили, но. «Черный» ссудный процент впятеро превышал «белый», туземца, побившего белого, пороли кнутом, а белого за наоборот даже не журили, убийство немца для «черного» означало петлю, а «погорячившемуся» немцу светил месяц тюрьмы. Что, в свою очередь, - условности Века Разума! – нуждалось в теоретическом обосновании, и оно не замедлило: «Негр, - указал в книге «Обращение с туземцами в колониях» африканист Август Босхарт, - это кровожадное, ужасное существо, хищный зверь, добиться уважения со стороны которого можно лишь плеткой. Он предназначен для услужения европейцам. И если им не удастся перебороть природные лень и отсутствие ума, встает вопрос о необходимости вообще их существования на нашей земле». А отсюда уже и призыв солидной Deutsche Kolonialzeitung, - «молодые африканцы должны сознавать, что между ними и белыми девушками лежит граница, переходить которую категорически запрещено, а белым девушкам и вдовам следует иметь побольше правильного расового сознания», - и как следствие, официальный запрет на смешанные браки, в 1903-м объявленные уголовным преступлением.

Итак, колонизация шла полным ходом. В 1902-м, после появления узкоколейки от побережья до Виндхука, Африка начала набирать популярность. Рисковых парней ехало все больше, и к 1903-му году в Намибии жило уже 4540 колонистов (в том числе 3000 немцев). Под их фермы были скуплены (вернее, реквизированы) 2,2 миллиона гектаров, и это раздражало даже самых смирных «черных», но, главное, конфискации скота, ранее считавшиеся строжайшим коллективным наказанием, теперь стали рутиной: изъятый скот передавали поселенцам «для скорейшего обзаведения», а оставшимся без средств к существованию гереро (и порой даже нама) приходилось батрачить на немецких фермах, а там отношение к ним было, мягко говоря, неуважительным. Даже хуже. «Если старые поселенцы, - сообщал в Рейнское общество пастор Отто Айгнер, - понимают местных и платят известную сумму за женщин, которых берут в экономки, то новые белые рассматривают черных как существа, стоящие на одной ступени развития с павианами. Повседневны дикая эксплуатация, насилии над негритянками, рукоприкладство, часто возникают стычки». И...

В общем, если с нама, которых побаивались, считая "бешеными", немцы связываться опасались, то "смирных" гереро тиранили вовсю, а если те обращались к германским властям с жалобой, на что имели полное право, их обидчиков, как правило, оправдывали или подвергали чисто символическому наказанию. Например, булочник Шеффер, избивший плетьми не кого-нибудь, а унтер-капитана Ассу Риаруа, был наказан штрафом в 20 марок, но большинстве случаев жалобы "туземцев" на жестокость белых признавались необоснованными, не говоря уж о том, что если за убийство черного белым «без уважительной причины» полагался штраф и «отлучение от проповеди на одну неделю», то черного за убийство белого

вешали, а за все остальное секли до полусмерти.

Естественно, то там, то тут вспыхивали мятежи. Бунтовали, в основном, мелкие кланы нама, чьи капитаны не подчинялись лояльному Хендрику, - и их беспощадно карали. В 1898-м были полностью уничтожены «слегка не белые» африкаанеры и усмирены бондельсварты . Чуть позже всем кланом сосланы в резерваты «немножко белые» свартбои и вновь усмирены повторно восставшие бондельстварты. В 1901-м, после появления указал о взятии на учет всех ружей и лошадей, восстали даже «почти немцы» рехоботеры, но с ними обошлись все же мягче: хозяева нуждались в их услугах, и дело ограничилось штрафом. А затем , в конце 1903 года, вновь поднялись бондельсварты. Впрочем, все эти искры и искорки херра Лейтвена не очень волновали: пока старый враг Хендрик Витбой был лоялен, со стороны нама большой опасности ждать не приходилось, а большую часть «черных» твердой рукой держал омухона (верховный вождь) Самуэль Магареро, немцев крайне не любивший, но обоснованно боявшийся и жестко пресекавший любые попытки протеста.

Вот только времена менялись, и не все зависело от воли вождей. Позже, когда колонисты начали пытаться понять, почему случилось то, что случилось, даже официозная "Дойч-Зюдвестафриканише Цайтунг" вынуждена была опубликовать статью Германа Анца, пастора из Виндхука, называвшего вещи своими именами: "Восстание, скажем прямо, направлено не против торговцев или отдельных фермеров, а против всех нас, против немцев как таковых, независимо от того, обращались ли они с гереро плохо или нет; все немцы должны быть изгнаны из страны, лишь немногим старым друзьям посланы, как мне, охранные письма. Их должно наказать, но следует и понять. Больнее всего им было видеть, как их земли по кускам переходят в руки европейцев. Отсюда их ненависть против фермеров, сидящих на землях, которые гереро считают своими".

Короче говоря, понемногу достигала того градуса, когда не могла не прорваться, и после полученного осенью 1903 года распоряжения очистить «родовые угодья гереро», намеченные под прокладку железной дороги, Самуэль уже не мог оставаться «примерным туземцем». Он очень точно чувствовал , что вожжи вот-вот порвутся, а уж в трусости его никто не обвинял. Правда, и в такой ситуации он постарался найти компромисс, привычно попросив англичан, - напомню: с островитянами у гереро были отношения доверительные, - о посредничестве, однако ответ был не таков, какой ожидался. До Великой Войны оставалось еще десять лет, но Лондон уже очень сильно косился на Рейх, гадя кайзеру где только мог, - и «добрые белые» сообщили старому другу много плохого о Германии, посоветовав гнать немцев, пока они не перебили всех «черных», а вскоре в ставке омухоны появились «путешественники» из Уолфиш-Бей и торговцы из Бечуаналенда, по дешевке (и даже в долг под низенькие проценты) сбывавшие гереро винтовки новых образцов и порох.

Нельзя сказать, что власти колонии совсем уж ничего не знали о настроениях в вельде. Кое-какие сведения с мест поступали: и о британских негоциантах, и о массовых закупках «стратегических» запасов, от теплых одеял и сбруи до ружей, и о замелькавших в «черных» поселках белых перьях, символе войны, но… Но сделать должные выводы в офисе губернатора как-то не удосужились, то ли по недостатку опыта, то ли, скорее всего, из презрения к «павианам», которые «ни на что путное не способны». Иначе обратили бы внимание на предельно откровенное письмо, посланное Самуэлем капитану Хендрику под Рождество 1903 года. «Плох мой народ или хорош, но это мой народ. Мы начинаем борьбу вместе, со мной вождь Захария из Отьимбингве, вождь Михаэль из Омаруру и вождь Давид из Ватерберга…», - писал Магареро, разъясняя во втором послании: «Все наше послушание и терпение не помогают, немцы ни за что убивают нас… Пусть Ваше слово, брат мой, которое все уважают, не будет против восстания… Всем нам нужно подняться, ведь лучше погибнуть, чем умирать рабами… Призовите вождей к битве». Оба письма были перехвачены, - Ван Вик, рехоботер, которому Самуэль доверился, работал на Лейтвейна, - но, как потом выяснилось, секретарь Лейтвена не удосужился прочитать, сперва отложив дело на «после праздника», а затем и вовсе запамятовав. А вот омухона, тоже имевший осведомителей в Виндхуке, узнав от прислуги секретаря о визите Ван Вика, медлить не стал.

Всадники с белыми перьями помчались по краю, оглашая приказ о войне с особой (очень любопытной) оговоркой: «нельзя убивать черных людей, красных людей и белых людей, которые не немцы. Также не следует убивать немцев-миссионеров и сдавшихся в плен солдат, но особенно женщин и детей», - а на рассвете 12 января по всей стране вспыхнули фермы, полилась кровь и кто не успел, тот опоздал. Всего за несколько дней власть Рейха в Намибии рухнула. Погибло 123 немца, в том числе, вопреки приказу, 5 фрау, однако еще около сотни фермеров, относившихся к гереро по-человечески, «дикари» пощадили, а кое-кому, особо уважаемому, - типа семьи Войгтов, - разрешили даже покинуть ферму, забрав пожитки и пару десятков голов скота. Но, как бы там ни было, север и центр были захвачены, блок-посты разрушены, телеграфные линии и железнодорожные пути уничтожены, Виндхук блокирован и отрезан от побережья. Естественно, хурр Лейтвен делал все, что мог, ему удалось даже убедить один из "черных" кланов передумать, но и все: ополчение «черных» насчитывало до восьми тысяч, причем почти все с огнестрелом, а в распоряжении губернатора было всего 800 солдат, включая три сотни резервистов, и более половины застряли на юге, в стране бондельсвартов. Правда, в начале февраля в Людерице высадился отряд морской пехоты, - 400 штыков, - и при его поддержке немцам удалось ослабить блокаду Виндхука, отбив у «мятежников» городок Окаханджа, но в целом добиться перелома в войне не удалось.

Попытка рассечь силы гереро, организовав наступление тремя колоннами провалилась: группа «Ост», понеся в феврале-марте тяжелые потери в боях и от тифа, практически перестала существовать, а группа «Запад», предельно измотанная, слилась с группой «Центр», пополненной подоспевшей подмогой с юга. Однако не помогло. Африканцы «не боялись ни бога, ни людей», и в конце концов, объединенная «шюцтруппе» была сильно потрепана 9 апреля при Онганьире, а спустя четыре дня наголову разбита при Овиумбо, с трудом сумев отойти к Виндхуку. Столица колонии вновь оказалась в блокаде, отряды гереро появились на побережье,а в Берлине пришли к выводу, что Лейтвен с новыми задачами не справляется. В связи с чем, командующим был назначен генерал-лейтенант Адриан Дитрих Лотар фон Трота, потомственный прусский зольдат со специализацией «каратель»: он был ветераном франко-прусской войны, успешно подавлял мятежи в германской Восточной Африке и усмирял китайцев в 1901-м.

Общественностью назначение было принято с полным одобрением: в том, что «неграм нужно преподать урок», сошлись все. В рейхстаге при голосовании воздержалась только фракция социал-демократов, но ее лидер, Август Бебель, карательную экспедицию поддержал, оговорив, правда, что «карать дикарей следует «максимально гуманно». Пресса нагнетала вовсю, живописуя «ужасные зверства, которые устраивают звери в обличии людском» и воспевая «мужество, энергию и строгость опытного воина», а «Дойче Банк» и мощная фирма «Вурманн» охотно выделили финансирование. Так что, в начале июня Тротта прибыл в Намибию с серьезным контингентом: 1600 регулярных штыков, 2,5 тысячи лошадей, пушки, пулеметы и очень много «нелетального» снаряжения. Чуть позже из Германии приплыли еще 800 солдат рейхсвера, общая численность войск (включая добровольцев и резервистов) достигла 7500 человек, - и это уже было серьезно. С этим уже можно было не только защищаться, - и в середине июля, укрепив коммуникации и получив дополнительные подкрепления, - фон Тротта, не торопясь, но и не медля, начал выдвижение в земли, занятые войсками Магареро.

Ни окружать гереро, ни уничтожать их, рассредоточившихся на обширных пространствах генерал, естественно, не планировал, обоснованно опасаясь дробить силы. Его замысел заключался в том, чтобы вытеснить «черных» с их главной базы, изобильного водой и травами плато Ватерберг, где к августу собралось «от 50 до 60 тысяч голов негров, включая женщин и детей, и до ста тысяч голов скота», в каменистую пустыню Омахехе. Сил, - больше полутора тысяч регулярных войск с пулеметами и орудиями плюс 500 «союзников»,- по всем прикидкам, хватало. Гереро, конечно, было больше, - от 5 до 6 тысяч, - но, при всем боевом духе «черных», качественный перевес был у немцев. «Черные» не были «народом-войском», как нама, не имели ни кавалерии, ни артиллерии и пулеметов, а быстро превратить рядового общинника, пусть даже смельчака, в толкового стрелка не могли ни вожди, ни даже, при всем старании, английские «путешественники», крутившиеся в ставке Магареро.

Как бы то ни было, фон Тротта разделил войска на четыре колонны, и самую слабую расположил на юго-востоке, приказав не мешать тем, кто станет отступать в этом направлении. «Такой исход будет наиболее желательным, - заявил он на военном совете, - так как этим противник сам уготовит себе конец: в безводной пустыне гереро погибнут от жажды». Продвигались неспешно, прокладывая колею, устанавливая блок-посты, 4 августа у городка Очиваронго начались первые стычки, 10 августа завязались бои более серьезные, по итогам которых немцам ценой изрядных потерь удалось занять вершину горы Ватерберг, а после полуночи фон Тротта приказал развертывать батареи. Приказ гласил: стрелять по квадратам, накрывая краали с семьями повстанцев, стада скота и, по возможности, не вступая в рукопашную с воинами гереро. Со своей стороны, Самуэль, разгадав замысел противника, около 10 часов утра приказал воинам идти в наступление и уничтожить немецкие батареи.

Бились весь день 11 августа, с невероятным ожесточением. Несмотря на пулеметный огонь, гереро удалось проваться почти к самых орудиям и немецким подразделениям, включая главную колонну, пришлось драться почти в окружении, подчас врукопашную, неся тяжелые потери (в одной из рот к середине дня выбыли из строя все офицеры и фельдфебели). К их счастью, большая часть гереро стрелал плохо (английские "путешественники" все же не умели творить чудеса), но все равно, как вспоминал капитан Курт Шваббе, попавший в одно из таких окружений, временами ему казалось, что немцам приходит конец: "Наши батареи начали неспешным огнем прочесывать буш шрапнелью, но на каждый залп следовал ответ из зарослей – рой пуль... Гереро прекрасно использовали местность, атаки следовали с разных направлений, нам приходилось вручную постоянно разворачивать орудия... Спасали пулеметы, и тем не менее, бой шел до позднего вечера. К наступлению темноты уверенность, что нам удастся легко разбить повстанцев и уничтожить их, совершенно исчезла".

Тем не менее, разница в подготовке и огневой мощи сказалась. Гереро ослабили натиск, немцы сумели захватить два источника, закрепились и на этом новом рубеже отбили мощную атаку гереро. Махареро предпринял новую атаку на главную колонну, но немцы уже прочно овладели инициативой и гереро отступили. Атака на немецкий обоз тоже оказалась неудачной, а попытки Самуэля перегруппировать свои силы были сорваны точным орудийным огнем. К ночи стало ясно, что поле боя осталось за немцами, которые разбили лагерь и готовились к продолжению боя. Однако гереро уже не могли сопротивляться. Как вспоминал позже лейтенант Карл Болье, "Сцены, происходившие у меня на глазах, незабываемы. Краали, находившиеся на большом расстоянии друг от друга, были пристанищем тысячам людей и скота, и под огнм наших пушек все превращалось в пепел и руины".

В таких условиях сражаться было невозможно. Мечущиеся по позициями женщины и дети молили о спасении, скот разбегался, краали пылали, и ближе к полуночи омухона приказал отступать. Впрочем, войска отступали и без приказа, стараясь вывести из ловушки семьи и стада, но путь для отступления был только один: на восток, в пустыню, а прорваться с боем не позволяли тысячи вопящих женщин и детей, и вождю не осталось ничего иного, кроме как возглавить свой народ, чтобы истерика не превратилась в полный хаос. Как выяснилось позже, в плане потерь кампания закончилось практически вничью: немцы за три дня потеряли 47 убитыми и 97 ранеными, включая многих офицеров, гереро - не больше трех сотен, но ополчение, полностью деморализованное, практически перестало существовать. Большинство шли за омухоной, веря в его чудодейственные возможности, кто-то спасался сам, но возможности спастись не было: впереди лежала выжженая Омахехе, а вслед за ней - «мертвые земли» Калахари.

Калахари означала смерть. Это понимали все, и остатки отрядов гереро вместе с семьями и стадами пытались прорваться на север, в сторону вельда Киоко, где были вода и трава, в надежде перебраться оттуда в британский Бечуаналенд, власти которого еще до сражения обещали им убежище, но тщетно. Шуцгруппе, посланные фон Тротта на перехват, пресекали попытки прорыва пулеметным огнем, отказываясь брать в плен тех, кто готов был сложить оружие, - так что «черным» не оставалось ничего иного, нежели отступать туда, куда заставляли их уходить немцы. Примерно к 20 августа гереро были загнаны на край пустыни, затем постепенно оттеснены от последних источников, и фон Тротта установил кордон в 250 километров вдоль границы Омахеке, приказав стрелять во все, «что движется, будь оно о двух ногах или о четырех», а 2 октября 1904 командующий подписал обращение к побежденным: «Знайте, что гереро не считаются более поданными Рейха. Они убивали, грабили, мучили пленных, а теперь из трусости передумали воевать. Теперь у них нет никаких прав. Все гереро должны покинуть страну, а всех несогласных я заставлю уйти с помощью пушек. Отныне в пределах немецких границ каждый гереро с оружием или без него, со скотом или без него, будет застрелен. Я не принимаю больше женщин и детей, они не должны больше выходить из пустыни; вышедшие будут застрелены. Однако каждый, кто приведет к моим постам кого-то из вождей, получит прощение и тысячу марок; кто приведет Самуэля Магареро, получит 5 тысяч марок. Таковы мои слова к народу гереро. Лотар фон Тротта».

Это был приговор всему народу. «Возмездие наконец свершилось. Гереро перестали существовать как самостоятельное племя», - сообщил фон Тротта в Берлин, и все попытки со стороны гереро начать мирные переговоры военные игнорировали. А то и хуже. Скажем, 11 ноября лидеры готовых капитулировать на любых условиях гереро, - семь вождей и примерно шесть десятков воинов, - были («в знак милости») приглашены в поселок Окомбахе для переговоров, и там, без всяких переговоров, арестованы, повешены и расстреляны. Такие методы возмутили даже губернатора, но Берлин, получив его отчет, поддержал фон Тротту, а Лейтвейна из Юго-Западной Африки, как «пытающего опорочить храброго германского воина». Позже, когда в Берлине начался скандал (об этом чуть ниже), сам фон Тротта пояснил свои действия в газете «Берлинер нойестен нахрихтен» следующим образом: «Я стоял перед выбором… Если бы я поддался чувствам и допустил женщин гереро к источникам, мне угрожала бы опасность пережить в Африке катастрофу, равную Березине», - и германская общественность приняла эти объяснения; разве что Август Бебель, полемизируя с консерваторами в рейхстаге, охарактеризовал статью фон Тротта, как «оправдания мясника».

Впрочем, мнение лояльной оппозиции не имело никакого значения. Большинству граждан Рейха как раз понравилось. Например, некто Юлиус Шарлах, известный юрист и политик из Гамбурга, причастный к торговле с Намибией, отлив в бронзе классическое: «Колонизация, и это доказано историей всех колоний, означает , не приближение коренных жителей к цивилизации, а подавление их и в конечном счете уничтожение.. Этот, в общем-то, грустный факт должен рассматриваться как историческая необходимость». Так и рассматривали. И...

И вдохновленный генерал, отбросив политес, заговорил совершенно откровенно.Открыто назвав Лейтвейна "размазней, молящейся на всякие там соглашения", он заявил: "Я совсем другого мнения. Такой народ, как этот, должен быть полностью уничтожен. Они все подохнут в пустыне Омахеке. Это восстание есть начало расовой борьбы" и обратился к кайзеру с просьбой дать полномочия для доведения дела до логического конца: «Ваше Величество, террористические меры по отношению к каждому гереро, который может появиться в поле зрения патруля, должны соблюдаться и впредь. Нация, враждебная немецкой, должна быть уничтожена с корнем».

В принципе, Вильгельм II ничего против не имел. Наоборот, был за и резко осекал «сентиментальных слюнтяев». Как пишет в мемуарах тогдашний канцлер херр Бюлов, «Я заявил, что никогда не дал бы своего согласия на этот образ действий. Император сначала вытаращил глаза, а потом пришел в раздражение. Мое указание на то, что мы христиане, встретило с его стороны возражение, что христианские заповеди не относятся к язычникам и дикарям».

Но в дело вмешалась большая политика. Тему «германских зверств в Африке» начала раскручивать британская пресса, ссылавшаяся на очевидцев трагедии (тех самых «путешественников», о которых мы уже знаем). Англичане, всего три года назад теми же методами расправлявшиеся с бурами (между прочим, белыми), вовсю клеймили «бесчеловечных немцев», французские СМИ, ненавидевшие Рейх, подхватив тему, додумывали жуткие детали, русская пресса, как всегда, жалела униженных и оскорбленных, все это действовало на нервы чистой публике, рейхсканцлер настаивал на "гуманности", аргументируя свое мнение вполне реально, - "Полное уничтожение мятежного коренного населения создаст трудности для дальнейшего развития колонии, ибо в земледелии и скотоводстве аборигены незаменимы", - и в итоге кайзер слегка попятился.

Для начала генералу фон Тротта, получившему за успешную кампанию высшие ордена Рейха, было отказано в Высочайшей аудиенции, - что тут же пропиарили СМИ, - а затем, в декабре 1904 в Виндхук ушла телеграмма с повелением всех, кто сдастся в плен в течение месяца, не убивать, а расселять в специальных лагерях, типа испанских на Кубе в 1898-м и британских в Южной Африке во время войны с бурами, снабдив "мелким скотрм для содержания семей, если таковые еще имеются". Для бедолаг, жавшихся близ границы, это был шанс, но тем, кто ушел в «мертвые земли» и даже теоретически не мог узнать новости о «в течение месяца», оставалось только умереть или попробовать выбраться, минуя немецкие заслоны.

Об этой трагедии мало кто знает. Не то, чтобы не пишут совсем, но как-то не на слуху. А между тем, оно впечатляет: из 80 с лишним тысяч гереро к концу года осталось в живых не более 15 тысяч, и война забрала всего 2-3 тысячи жизней; все остальное съела Калахари. Порядка 7-8 тысяч сдались и оказались в лагерях, а у остальных было три пути. Самый короткий и страшный, - на восток, к англичанам (туда, в конце концов, добрались и получили землю под поселение около тысячи «черных» во главе с омахуной); более длинный - на север, в страну овамбо (судьба 2-3 тысяч, добравшихся туда, сложилась наиболее удачно); и наконец, назад, на родину, не сдаваясь врагу. Эти, ставшие известными как «полевые гереро», пробирались через кордон мелкими группами, укрываясь в самых гиблых уголках, из отлавливали и отстреливали, но где-то двум или трем тысячам все же удалось просочится на юг, в страну «красных людей», где старые враги приняли их дружески, а те, кто желал отомстить немцам, получили такую возможность, потому что как раз в это время война вспыхнула с новой силой. Хотя, на первый взгляд, логики в этом не было. Как мы уже знаем, «красные» не поддержали «черных» даже на пике успехов. Не столько даже из-за старой вражды, - она уже стихла, - сколько из-за разницы статусов. Если для гереро колонисты были проблемой, то края нама белых не очень интересовали: железная дорога там не планировалась, земли были значительно хуже, чем на севере, да к тому же упрямые и воинственные «красные» в работники не годились.

Так что, даже если бы письма Самуэля накануне восстания дошли до Хендрика, едва ли он в январе выступил бы против немцев. Несмотря на все обиды, которых было много, - и попытки разоружения, и расстрелы непослушных, и реквизиции скота, - старый витбой сохранял верность договору, и даже послал 100 всадников в помощь фон Тротта. И когда в августе на юге начал атаковать немецкие посты Якоб Маренга, - о котором разговор впереди, - старик тоже остался в стороне, не желая слушать мятежные речи. Однако после Ватерберга все изменилось. Как считается, поводом к этому стали доклады 19 воинов, дезертировавших из войск фон Тротта после Ватерберга, о жестокости немцев и об их презрении к нама, но повод поводом, а все было куда серьезнее. 1 октября Хендрик разослал капитанам нама письмо, призывая к восстанию: «Сыновья мои, все вы знаете, что я целых десять лет жил, подчиняясь немецкому закону, как и все мы, в надежде что Бог-Отец сам положит предел бедам нашего мира. Я переносил все смиренно, я вынес все, что угнетало мое сердце, ибо я ждал Господнего знака. Знака нет, но я больше не намерен ждать. Я написал письмо главному капитану немцев, сообщив ему, что на моей шляпе белое перо - знак войны. Отныне я не намерен подчиняться немцам…. Главное состоит вот в чем: я дошел до точки». И причину этого «дошел до точки» капитан витбоев тоже разъяснил сам, в письме Теодору Лейтвейну, которого всегда уважал, от 14 ноября, когда война уже шла вовсю: «Дорогой друг, я не принимаю ваши упреки. Десять лет я подчинялся вашим законам… Но я боюсь Господа нашего. Души всех африканцев и их вождей, загубленные за эти десять лет безвинно, не в сражениях, а в мирное время, вопреки договорам, обвиняют меня, который не помог им, и я боюсь Господнего суда».

Согласитесь, сильно и предельно честно. Правда, на призыв отозвались далеко не все «младшие капитаны», - судьба гереро напугала напугала многих, - но все равно, на его зов около 1600 всадников, что по меркам тех мест было очень серьезно, причем почти триста (неслыханное дело!) вопреки приказу своих капитанов, и в первые дни октября, когда гереро уже умирали в Омахехе, войско «красных» встало на тропу войны. Сходу были уничтожены несколько ферм и убито более сорока поселенцев, однако целью нама было не убивать: женщин и детей они не трогали, отсылая под конвоем к немцам, а всем колонистам после первых убийств предоставили выбор – погибнуть или уйти, гарантировав всем, кто уйдет, полную безопасность в дороге. И следует заметить, известие о восстании, - учитывая репутацию нама и лично Хендрика, - серьезно встревожило фон Тротта, справедливо полагавшего, что справиться с «красными» будет куда сложнее, чем с «черными». Приказав разоружить и выслать за море, в Того, восемьдесят человек, сражавшихся против гереро в рядах немцев, генерал спешно направил в Берлин просьбу о подкреплении «не менее 4 тысяч хороших солдат», и просьба эта была Берлином выполнена: уже в конце 1904 прибыли первые подразделения, затем, в январе 1905 – еще (в целом, 3200 солдат и офицеров), а далее количество экспедиционных войск дошло до 15 тысяч.

И – не помогло. В отличие от гереро, «красные» не любили генеральных сражений. Они действовали малыми отрядами, по принципу «кусай и беги», а немцы не умели с этим бороться. Они могли выиграть сколько-то правильное сражение, как при Аубе в январе 1905 года, где на стороне нама сражались несколько сотен «черных», могли нанести «красным» ущерб, атаковав внезапно, как случилось в том же январе у Коэса, могли разорять поселки, как разорили ставку Хендрика в Ричмонде, но и все. Из почти трехсот столкновений, имевших место за полтора года, в пользу карателей завершилась едва ли дюжина, но как правило, успех оставался за африканцами, которые, ко всему прочему, почти не несли потерь. А если ситуация вдруг становилась реально опасной, нама просто исчезали, растворялись в воздухе, - как в конце января, - и разыскать их след не было никакой возможности даже с опытными проводниками, тем паче, что в проводники, опасаясь шутить с Хендриком, мало кто рвался. Фон Тротта оставалось только рассылать воззвания, по форме угрожающие, но по сути свидетельствующие об отчаянии: «Восставшим готтентотам. Тем, кто сдался добровольно, будет дарована жизнь; лишь те, кто убивал белых или приказал убивать белых, поплатятся жизнью. С теми, кто не подчинится, случиться то же, что и с гереро, в своем ослеплении решившими, что могут вести успешную войну с могущественным кайзером и великим германским народом… Но даже те, кто убивал белых, могут получить прощение за выдачу живыми или мертвыми главарей бунта, а сверх прощения назначало следующие премии: голова Хендрика стоит 5000 марок, прочих - по 1000 марок за каждую».

И – вновь не помогло. В июле, когда в Виндхуке решили, что Хендрик таки сгинул, Хендрик объявился вновь. Как выяснилось, он с отрядом все это время отсиживался в Калахари, где выжить вообще-то считалось невозможным, но ни он сам, ни его воины не утратили ни сил, ни задора. Налеты на блокпосты, фермы и конвои начались снова, попытки пресечь вновь вылились в гробы, а на попытку фон Тротта предложить амнистию в обмен на прекращение рейдов, старик ответил категорическим отказом - в своем стиле: «Нам с Вами друг друга не понять. Я один и надо мною нет никого, а Вы всего лишь исполняете чей-то приказ. Предлагаемый Вами мир означает смерть мою собственную, что не так страшно, и смерть моего народа, чего я не могу допустить. Мне это известно слишком хорошо, ведь я долгие годы нашего мира был рядом с немцами, смотрел, думал, и убедился в том, что мир по-немецки не означает для нас ничего, кроме гибели. Вы знаете меня, а я горьким опытом жизни узнал вас. На том, капитан Лотар, завершаю. Капитан Хендрик».

Ну и… Все пошло по новому кругу. День за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем. В Виндхуке считали потери и бесились, в Берлине считали затраты и бесились еще больше, а Хендрик привычно возникал ниоткуда, жег, разрушал, убивал и пропадал снова. Репрессии не помогали, хотя и были свирепы: нама, хоть как-то заподозренных в причастности к восстанию, свозили на Акулий остров в бухте Людерица, где они умирали от холода, голода и сырости так быстро, что сдали нервы даже у полковника Эшторфа, начальника лагеря, в апреле 1907 года направивившего в Берлин письменный протест: «С сентября 1906 года по сегодняшний день из 1795 аборигенов умерло 1032. За такие злодеяния я не хочу нести ответственности». И несмотря на это, война продолжалась аж до 29 октября, когда в ходе рутинной, очень успешно начавшейся операции близ местечка Фальграс (всего-то обычный налет на очередной конвой) старик был ранен шальной пулей и вскоре, 3 ноября, скончался от заражения крови. И это стало поворотным моментом в восстании нама. Лишившись лидера, обладавшего харизмой и непререкаемым авторитетом, многие усомнились, стоит ли продолжать, а наследник покойного капитана, старший его сын Исаак, не обладал ни волей, ни опытом, ни репутацией отца и не умел удержать в узде командиров. Очень скоро начался раскол, часть воинов решила пойти на сепаратный мир с немцами, и фон Тротта, уставший от неудач и финансовых претензий (расходы на войну достигли 400 миллионов золотых марок), а к тому же, будучи в курсе, что его вот-вот отзовут «за излишнюю жестокость», дал согласие.

В декабре 1905 года , Берлин и подведомственное население были официально уведомлены об окончании войны. В прессе опубликовали цифры потерь – 1447 человек (в том числе 125 гражданских лиц, включая 5 женщин) плюс 76 пропавших без вести.Теперь Лотар фон Тротта, мог, наконец, покинуть опостылевшую Африку красиво, победителем, что и не преминул сделать, напоследок обратившись к солдатам с прощальным приказом: «Воины! Полтора года мы вместе воевали, голодали, страдали от жажды… Теперь я уезжаю, но каждый из вас навеки останется в моем сердце, и все мы знаем, что война все еще не кончена. Так вперед же! Вперед, словно мы по-прежнему вместе! Седлайте усталых коней! Выполняйте неустанно свой долг, невзирая на собственные жизни. Только как можно довести эту войну до конца!». И он был прав. Официально завершенная война продолжалась, - но это была уже совсем другая война.

Редчайший, уникальный случай. Нет нужды по ходу повестования ни рассказывать что-то о главном герое, ни давать ему характеристики. Он сам все о себе расскажет. Достаточно заглянуть в "Кейп Таймс Газетт" от 29 мая 1906 года...

- Где вас нашли?

- Меня задержали в шести милях от границы британской территории.

- Что вы делали на британской территории?

- Я привёл с собой женщин и детей для обеспечения безопасности, а также небольшую группу моих солдат без оружия. Когда немцы увидели нас, они просто начали стрелять и убили 27-х человек на британской территории. Мы могли сопротивляться, но не сопротивлялись, уважая интересы Англии, поскольку пришли сюда не затем, чтобы воевать здесь.

- Вы были ранены?

- Да, меня ранили в голову, посмотрите на мой шрам.

- Как долго вы воевали?

- Я воевал 2 года и пять месяцев.

- У вас есть запасы продовольствия?

- Нет, мы жили за счет трофеев, отнятых у немцев, этого хватало.

- Как вы думаете, эта война будет долгой?

- Да, конечно, пока хоть один из нас жив, она не завершится.

- Вы знаете, что Германия самая сильная страна в мире?

- Да, я знаю это, но они не могут воевать в нашей стране. Они не знают, где найти воду, и не понимают тактику партизанской войны.

- Почему вы, благополучный человек, начали войну?

- Потому что немцы обращались с нами безжалостно, как собаки, и мы не можем терпеть этого, мы готовы бороться и умереть, поскольку нет никакого правосудия, которое защитило бы нас.

- Правда ли, что вы из знатного рода?

- Неправда. Мои родители были очень простые люди, не вожди, не капитаны. И если меня называют капитаном, так это потому, что людям так хочется. Им нравится то, что я делаю. Сам я считаю себя простым солдатом, таким как все.

- Много ли у вас солдат?

- Да и нет. Если говорить о «призраках», то в бригаде никогда не было более 400 бойцов, а сейчас 115, да и сражались мы мелкими отрядами, но при необходимости в людях недостатка не было, нам помогали все, к кому мы обращались, и гереро, и нама, и бастеры.

- Почему вас и ваших людей называют «призраками»?

- Я думаю, потому что мы появляемся внезапно, где хотим и когда хотим. Но мы не призраки, мы обычные люди, нас можно убить, взять в плен и предать.

- Где вы были до войны?

- По возвращении из Европы я около года работал подрывником и электриком на медной шахте Окиеп в Намакваленде. Кроме того, я пел в местном пабе.

- Почему вы поссорились с миссионерами?

- Это неправда, никакой ссоры не было. Я благодарен святым отцам за все, от души благодарен. Они подобрали меня ребенком и не дали умереть. Они даже повезли меня в Европу. Но они хотели, чтобы я стал священником, а я хотел быть военным или инженером, и не хотел подчиняться их воле.

- Правда ли, что вы любите читать?

- Да, я люблю книги. Я люблю ремесла, но меня научили любить и книги. Я читаю Библию, я читаю и рассказы о людях, о том, как устроен мир. Я сам сочиняю и пою песни, умею играть на гитаре; как я уже сказал, в Окиепе я подрабатывал этим умением.

- Правда ли, что вы расстреливали пленных немцев?

- Нет, никогда. Немцы расстреливают пленных, но мы не немцы. Если у нас были пленные, я разоружал их, им обрабатывали раны и отпускали. Это может подтвердить множество свидетелей.

- Но вы сознаете, что можете попасть в тюрьму?

- Да, вполне сознаю. Но я доверяю англичанам. Они не немцы. Они всегда разбираются по закону и по справедливости.

Далее корреспондент, некий Пол Тайлер, подводит итоги:

«Итак, человек, прозванный врагами «Черным Наполеоном», прост, дружелюбен и удивительно для африканца образован. Он получил образование у миссионеров, он 18 месяцев путешествовал по Европе и многому научился. Он прекрасно, без малейшего акцента говорит на шести языках: английском, в чем я убедился сам, голландском, что подтверждают буры, немецком, чего не отрицают немцы, французском, который изучал в школе, а также, разумеется, на языках обоих народов своей страны. Он, действительно, прекрасно играет на гитаре и поет мягким, приятным баритоном. Он кажется очень проницательным, интеллектуальным, прекрасно сложен и удивительно вежлив в беседе. Он цитирует Шекспира! Его ответы прямы, он, находясь в трудном положении, тем не менее, не выказывает никакого отчаяния. Предложенную мною сигару он взял охотно, затем попросил еще, и пока мы ехали к станции, выглядел счастливым человеком, который не боится будущего».

Полагаю, представления излишни. Якоб Моренга все рассказал сам. Полукровка, по отцу гереро, по матери нама-бондельсварт, примерно 1875 года рождения (точно неизвестно, но знавшие его полагали, что ему лет 30 плюс-минус). Харизматический лидер. Самородок. "В своих качествах военачальника, - писал о нем гебернатор Лейтвейн, умевший быть объективным, - он сочетает преимущества обоих племен, то есть, хитроумие и хладнокровие готтентотов с отвагой и фанатизмом гереро. К тому же от природы ему досталась благородная внешность и большое обаяние". И действительно, уйдя летом 1903 года к бондельсвартам, поднявшим очередное восстание, Якоб очень быстро выдвинулся в первые ряды, сформировав собственный отряд, отличавшийся от всех остальных тем, что капитан принимал всех, кто казался ему хорошим воином, не обращая никакого внимания, из какого кто племени. Он постоянно повторял, что война идет "за свободу всех африканцев", и в прессе, где Якоба поминали довольно часто, его иногда иронически называли "коммунистом", хотя, конечно, ни о каком социальном равенстве он никогда не задумывался.

Взяв под контроль обширный горный массив Карас, Моренга вскоре прослыл непобедимым (в самом деле, обладая врожденным талантом, он умел атаковать внезапно и уходить вовремя, не теряя людей; за все военную карьеру, дав врагу более полусотни сражений, серьезное поражение он потерпел лишь однажды, 23 ноября 1903 года близ Сандфонтейна), и многие исследователи уверены в том, что именно ему бонденльсварты обязаны тем, что в начале 1904 года, когда на севере восстали гереро, Теодор Лейтвен, сочтя, что две войны не потянуть, предложил нама мир на почетных и выгодных условиях, каковой и был заключен 17 января в Кальфонтейне. Правда, по итогам Моренга, попав в список "не подлежащих амнистии", был объявлен вне закона и за его голову была назначена награда в тысячу марок, но он сумел вместе со своими людьми, уже получившими прозвище "призраки", уйти на английскую территорию, где врагов Рейха негласно привечали.

Естественно, великая война гереро вновь воодушевила Моренгу. В начале июля 1904, он с несколькими ближайшими соратниками вернулся в страну нама, обосновася в том же массиве Карос, на горе Шамбок, и начал собирать добровольцев. Масштаб его действий был поначалу очень невелик, но у страха глаза велики, а Якоба, притом, что он никогда не убивал безоружных, немцы боялись до дрожи. Уже неделю спустя после его возвращения (никаких вылазок еще не было, только мутные слухи), в "Дойч-Зюдвестафриканише цайтунг" появилось паническое извещение: "До всеобщего сведения доводиться, что якобы сбежавший убийца Якоб Моренга, голову которого оценена в 1000 марок, творит злодеяния в горах Карраса, собрав там около 600 или 700 отъявленных головорезов. Решительные военные меры против этой банды - в процессе подготовки". Впрочем, как известно, гладко бывает только на бумаге: первая же "решительная мера", 30 августа у Коуханаса, завершилась быстрым разгромом немцев; 11 "призраков" обратили в бегство 30 солдат рейхсвера, нанеся им чувствительные потери, а сами не потеряв ни одного из своих.

После такого успеха люди пошли к Якобу сотнями. Все: и уцелевшие гереро, которым было за что мстить, и нама, почему-то не захотевшие примкнуть к Хендрику, и бастеры, и благородные, и простецы, и "образованщина" с дипломами миссионерских школ, и "дикари" с каменными топорами. Моренга, как и раньше, принимал всех, но в собственном отряде оставлял лишь самых перспективных, остальных наскоро обучая, формируя небольшие отряды и посылая вести "малую войну". К концу сентября его крохотный отряд вырос более чем вдесятеро, - почти до двухсот, - а еще через несколько месяцев в Намаленде действовало более 400 отрядов, не всегда известных самому Моренге, но гордо именовавшихся "призраками" и считавших себя его солдатами, и действия Якоба доставляли немцам не меньше проблем, чем операции нама, а возможно, и больше, поскольку старый витбой атаковал, а потом надолго исчезал, "призраки" же кусали и жалили врага ежедневно.

К концу 1905 года, после гибели Хендрика и капитуляции его капитанов, Моренга стал фактически главным и единственным врагом Рейха на территории колонии. Врагом тем более опасным, что сумел превратить свои отряды в нечто, ранее в Африке неизвестное: не рыхлое племенное ополчение, как у гереро, и не "казачьи сотни", как у нама, но в что-то, напоминающее зачаток регулярное армии, с жесткой дисциплиной, иерархией и субординацией. Немцы не стеснялись признавать это. Оценку херра Лейтвейна мы уже знаем, но и фон Тротта, с губернатором не соглашавшийся ни в чем и никогда, в данном случае, не спорил. "Своими мастерски проводимыми маневрами, - докладывал он в генштаб, - умело организованными атаками и особенно влиянием, оказываемым его выдающейся личностью на приверженцев, Моренга долго затягивал войну и наносит нам неисчислимые потери. Я искренне рад, что он не француз. Германии не нужны такие враги в Европе".

Кульминацией кампании 1905 года стало двухдневное (24-25 октября) сражение при Хартебеестмунде, где Моренге удалось заманить в засаду немецкий батальон, нанести ему тяжелейшие потери (до сотни только убитыми) и обратить в бегство, заставив бросить обоз. Это был позор, и каратели немедленно за позор отомстили. Страшно и подло. "Сразу после сражения были схвачены 50 женщин и 38 детей нама, беженцев, с разрешения амта живших около города в палатках. Узнать от них что-то о планах и местонахождении Моренги было невозможно, они просто ничего не знали, только плакали и просили пощады... Их всех расстреляли в назидание", - написал в берлинскую Tag некто Рихард Денкер, учитель из Хартебеестмунда, привлеченный к допросам в качестве переводчика, и что интересно, после публикации был осужден на 5 лет каторги за "злостную клевету на германского солдата". Однако после этого поражения и еще нескольких неудачных стычек фот Тротта приказал приостановить наступление "из-за трудностей со снабжением и по ряду других причин".

Около трех месяцев царило затишье. Моренга, базируясь в неприступном урочище Ван Ронсфляй, куда немцы не рисковали соваться вообще, понимаю, что будут уничтожены, атаковал, перехватывал обозы, уничтожал склады, а немцы, не имея сил наступать, вяло отбрыкивались. Но в марте 1906 за "призраков" взялись всерьез, бросив в дело все, что удалось собрать. Помимо прочего, Фридрих фон Лингуэст, не согласуя с Берлином, дал карателям негласные полномочия при необходимости, - если Моренга решит уходить на английскую территорию, - преследовать его и за границей. Это могло стоить губернатору карьеры, но, как писал позже он сам, иного выхода не было. И когда в начале мая Якоб после очередного удачного рейда был отрезан от базы и пересек кордон, подразделения капитана Курта Бека вошли в пределы Капской Колонии, чего Моренга, руководствуясь прежним опытом никак не мог ждать. 4 мая 1906 года каратели атаковали лагерь "призраков"; двадцать три бойца были убиты, а раненый Якоб с семью соратниками, вырвавшись из окружения, сдался капским властям. Это было мудро: англичане, взбешенные хамством соседей, заявили Берлину протест, а Якоба и его солдат поселили в городе Приеска, в 300 километрах от границы, формально арестовав, но снабдив всем необходимым и позволив общаться с прессой, против чего Моренга, как мы знаем, не возражал.

А между тем, грянул неизбежный дипломатический скандал. Лондон выразил глубочайшую озабоченность нарушением границы и стрельбой на поражение в своих владениях. Виндхук, согласовав позиции с Берлином, готов был признать, что неправ, - но «перешли границу, не зная, что перешли», - требуя, однако, немедленно выдать «бандита и убийцу». На что Кейптаун, согласовав позиции с Лондоном, холодно отвечал, что на британской земле м-р Моренга уж точно не совершил ничего предосудительного, а следует ли его выдавать за что-то, совершенное где-то, нужно еще разобраться. В принципе, выдавать, конечно, не собирались, но заинтересованность в том, чтобы вопрос заглох была, а с этим было сложно: в Приеске популярность Якопа зашкаливала за все разумные пределы.

"Призрак" вошел в моду. Черные люди толпами шли к нему на поклон (по понятным причинам), англичане устраивали овации, как храброму парню, поставившему раком немчуру, и даже бурская пресса сдержанно похваливала «призрака», сравнивая его с Христианом де Ветом, героем партизанской войны с англичанами. Но самое главное, в Приеск сотнями стекались нама и гереро, выражая желание встать под знамена Моренги, как только его освободят, - а это попахивало еще одним дипломатическим скандалом, и в конце концов, Якоба перевели в тюрьму Кейптауна, поместив, впрочем, в очень хорошие условия, и продержали там аж до февраля 1907 года, после чего освободили и направили на постоянное жительство в город Апингтон, расположенный близ немецкой границы, взяв письменное обязательство не приобретать оружия и не покидать место ссылки.

А сейчас загадка. Многие исследователи, - в первую очередь, понятно, немецкие, - выдвигают версию, согласно которой Моренга на протяжении всей своей деятельности был английским агентом, имевшим задание расшатывать стабильность в Намибии. Аргументы предлагаются следующие: во-первых, будучи в Европе, полгода прожил в Англии, во-вторых, дважды находил убежище, защиту и пансион в британских владениях, во-третьих, - главное! - местом проживания ему определили не какой-нибудь Наталь, где ни нама, ни гереро не водится и откуда хрен до германской границы доберешься, а именно Апингтон, расположенный мало что близ это самой границы, но еще и неподалеку от Ван Ройсфляй, его основной базы. Все это убедительно, но, на мой взгляд, истине не соответствует, ибо бьется на корню одним-единственным аргументом: Якоб охотно принимал в "призраки" добровольцев из числа тсвана, коса и других подданных Великобритании, чего никогда не сделал бы, будь он и вправду агентом тогдашней MI6. Просто шефы не допустили бы. Ибо одно дело втихомолку гадит кайзеру, бунтуя нама и гереро, и совсем иное - звать к топору аборигенов английских колоний, только-только приученных уважать волю Альбиона. Согласитесь, никак не сопрягается. А если учесть совсем недавнее (в 1906) восстание зулу, смертельно перепугавшее власти Капа, так и вовсе абсурд.

Этот нюанс очень волновал англичан, и они понемногу к Якобу охладевали. К тому же, играла роль и макро-политика: аккурат в это время после года ожесточенной склоки был урегулирован Танжерский кризис и отношения Берлина с Лондоном потеплели. Конечно, временно, но все же. В такой обстановке Моренге, ежели по уму, следовало бы переждать, а вербовку британских подданных прекратить вовсе, - но в политике «призрак» не разбирался совершенно, и даже после встречи с д-ром Огильви, эмиссаром властей Капа, попытавшимся преподать потенциально полезному парню азы политической азбуки, ничего не понял. Ему нужны были люди, как можно больше людей, и он не понимал, с чего бы вдруг отталкивать сторонников, которые готовы сражаться. А тем паче, с какой стати ждать невесть чего в опостылевшем Апингтоне, если рядом, рукой подать, граница, а за ней, еще раз рукой подать, урочище Ван Ройсфляй с его пещерами и тайными арсеналами. И кроме того, не понимал глубокой смысла собственной подписи под обязательством о невыезде.

Глупо, конечно, но на всякого мудреца довольно простоты. В середине марта Моренга с братом Христианом и сотней добровльцев перешли границу, добрались до родных гор, кинули клич, - и уже 21 марта «призраки» атаковали немецкий форт в местечке Иерусалим. Затем, 26 марта, перехватили конвой с продовольствием близ Укамаса, затем Христиан Моренга вышел на соединение с Симоном Коппером, капитаном францменшей, последних нама, не сложивших оружия и, наконец, в мае по призыву послов Якоба вновь взбунтовались вечно мятежные бондельсварты, - после чего в одном из поселков тсвана, на территории Капской колонии была замечена группа вооруженных британских подданных афроафриканского происхождения, называвших себя "призраками" и призывавших народ вспомнить былую гордость и показать белым, где раки зимуют. Экстремистов, конечно, немедленно обезвредили, - причем, немцы, поймавшие их при попытке уйти от англичан, - но вывод сэры сделали однозначный: игра пошла куда-то не туда, и нужно принимать меры. В частности, любой ценой притормозив Якоба, которого чересчур занесло.

Короче говоря, "призрак" перестал вписываться в расклад. Не то, чтобы стал вовсе не нужен, - в резерв бы его охотно вписали, - но Якоб не умел, да и не хотел уходить в резерв, он хотел сражаться, причем, по собственому разумению, и потому сделался нежелателен. Ибо начал мешать. Но, справедливости ради, отмечу: всю необходимую бюрократию бритты соблюли. Сперва, как мы уже знаем, сделали пару добрых намеков насчет «не с теми водишься», которые не были услышаны. Затем, после инцидента в поселке тсвана, м-ру Моренге, политическому эмигранту, направили официальное напоминание о том, что право на убежище обусловлено проживанием в Апингтоне. Далее, в связи с отсутствием реакции, второе. Затем третье. И лишь после того, как м-р Моренга не был обнаружен на квартире в третий раз, решение о политическом убежище было отменено в связи с нарушением м-ром Моренгой режима, а секретарь Кабинета Его Величества сэр Эдвард Грей, - переписка велась уже на таком уровне, - уведомил Берлин о том, что «м-р Моренга находится за пределами британской территорий» и объявлен невъездным в пределы Великобритании на пять лет, а всей пограничной службе приказано бдительно наблюдать за исполнением, для чего выделен конный отряд под командованием майора Эллиота. Каковому предписано при необходимости оказывать все нужную помощи германским партнерам, которым, опять же, при необходимости, разрешается эту границу нарушать.

И вот 17 сентября 1907 года лейтенант Курис доложил командиру, капитану Хагену, что Якоб нашелся. Столкнулся с немецким разъездом, попытался уйти за кордон, был остановлен английским огнем, вернулся на немецкую территорию и через посыльного сообщил: немцам не сдастся никогда, если прорваться не выйдет, будет драться насмерть, но если прорвется, готов сдаться майору Эллиоту. Получив донесение, Хаген связался с Эллиотом, потребовав арестовать Якоба, и Эллиот подтвердил, что если Моренга все-таки прорвется, он будет арестован, а когда стало известно, что "призрак" с несколькими спутниками все-таки прорвался, майор помчался на перехват и, 20 сентября, нагнав Якоба около Йенсамхейда (примерно в 60 километрах к северу от Апингтона), вступил в переговоры. Далее неизвестно ничего, кроме того, что после четырехчасового боя Якоб Моренга вместе с братом и тремя племянниками был убит. Это точно. Но никаких документов, способных пролить свет на детали, - кроме представления к награде некоего Уильяма Вагнера, полицейского, - в архивах нет. Ни протокола опознания, ни указания на место захоронения, - ничего вообще.

На том и упокоилось. Не совсем, конечно, и не сразу, - буйный Симон Коппер, уйдя к англичанам, еще аж до 1913 года, пока не помер, мешал немцам жить, но это уже были мелочи, легко решаемые по принципу мир в обмен на вознаграждение. А так в Намибии установился долгожданный покой. Гереро и нама, еще двадцать лет назад бывшие хозяевами своей страны, опустились до статуса рабов. То есть, конечно, не рабов, - рабства в Рейхе не было, - но теперь им, свободным людям, в законодательном порядке было запрещено разводить скот, охотиться, торговать и заниматься ремеслами. Они имел право только работать по найму на колонистов. И теперь, когда все было позади, оказалось, что многие недовольны. «После введения этого распоряжения в Юго-Западной Африке жители ее превратились в рабов. Идеал хозяйственных колониальных политиков сбылся — черный стал рабочим животным у белого», - гремел с трибуны рейхстага депутат Маттиас Эрцбергер, и ему аплодировали все фракции, от социал-демократов до консерваторов. Всем было очень неудобно.

Кровь и плоть

Прошлое народа фон живет в легендах, но легенды эти столько подробны и не волшебны, что серьезные историки склонны воспринимать их, как достойный доверия источник. Вкратце, все началось с того, что в XVI веке фоны, теснимые йоруба, весьма кровожадным народом, обитавшим на побережье теперешней Нигерии, пришли на территорию нынешних Бенина и Того, основав как бы государство, называвшееся Большой Ардрой, позже, после гибели основателя, Гангнихессу, разделившееся на три крохотных, но уже почти настоящих «королевства» - Алладу и ее вассалов, Уиду, Аджаче и Абомей, первый «король» которого, Такудону, создав сильное войско, сумел в 1625-м отбиться от врагов и передать престол сыну, Дако, который, будучи смертельно ранен в бою, завещал наследникам «оставлять государство сыновьям большим, чем его принимаешь», лет на 50 позже, при внуке «короле» Уагбаджи, внуке основателя, Абомей стал серьезной силой в местных разборках.

Наладив выгодную, - рабы-мушкеты-рабы´-мушкеты´ торговлю с очень кстати явившимися португальцами, «королевство» разбогатело (к началу XVIII века там насчитывалось уже около 40 цветущих городов и деревень), и ее «король» Агаджа в 1724-м окончательно сокрушил бывшего сюзерена, Алладу, разрушив город и перебив, - даром, что считались «братским народом», - большинство жителей. Затем, правда, мягче, было подчинено и Аджаче, что вывело Абомей на побережье, избавив от необходимости в посредниках. Примерно в это же время, - совсем уж большим «королевство» не было никогда, но все же его пределы расширились вчетверо, - стране «по воле предков» было даровано новое названия – Дагомея. Вернее, «Дах Оме», то есть, «Чрево Змея», в честь одного из главных богов-покровителей.

А чем больше войн, тем больше врагов, а чем больше врагов, тем больше нужно оружия и боеприпасов, а чем больше нужно оружия и боеприпасов, тем больше нужно воинов и рабов на продажу, - и уже при Агадже сформировалась абсолютно диктаторская структура, заточенное на войну, примерно как у инков. Под ружье ставили даже женщин, а поскольку вскоре выяснилось, что не все женщины годятся для кровопролития, но если уж годятся, то мужикам рядом делать нечего, именно из прекрасных дам, хорошо показавших себя, сформировали «королевскую» гвардию – знаменитый корпус дагомейских «амазонок».

Устоять перед этой махиной соседи, конечно, не могли, и дагомейцы, начав расширять зону влияния на берегу Атлантики, подчинили «королевство» Гуеуэ, которое португальцы именовали «Айудой», заняв его столицу Сави (Ксавье) и главный порт Уиду - один из главных «терминалов» Невольничьего Берега, на рейде которого никогда не стояло меньше двух-трех десятков судов из Европы и Америки. Иными словами, в отлаженные схемы стратегически важного трансконтинентального бизнеса ворвался мощный и наглый конкурент, и традиционные держатели трафика, торговые города-государства йоруба, - «африканская Ганза», - не могли не отреагировать. А это, в свою очередь, означала, что в дело впишется «крыша», могущественная империя Ойо, и она вписалась. Началась жесточайшая Столетняя война, усугубленная тем, что йоруба, будучи классической «восточной деспотией», в плане идеологии мало чем отличались от ацтеков, принося богам человеческие гекатомбы, даже не глядя, что приносимых в жертву можно было выгодно продать.

Жестокость Ойо и его вассалов была такова, что даже фоны, абсолютно не гуманисты, были потрясены: в их фольклоре по сей день «людоедами-йоруба, которые придут и обгложут косточки» пугают маленьких детей. А с кем поведешься, от того и наберешься. Именно в ходе этой затянувшейся на поколения, как пишет историк Гастон Опоку, «войны за гегемонию и выживание, которые оказались неотделимы друг от друга», менялась и идеология дагомейцев. Если раньше основой их верований был культ Змея, относительно мягкий, довольствовавшийся курами и козами, а главными «спутниками» считались многочисленные духи всего и вся, то теперь, - все для фронта, все для победы, - на первый план вышел, став, по сути, государственной религией, культ предков. Или, точнее, Смерти.

Считалось, что ушедшие в Верхний Мир отцы, деды и прадеды могут незримо встать в битве плечом к плечу с потомками, многократно увеличив силу их войска, но, естественно, не даром. Их следовало уговорить, снабдив доброе слово ценными подарками, - а как это делать, можно было понять, учась на примере йоруба, которым везло. Так что, все больше входя в норму, начались человеческие жертвоприношения. То есть, не то, чтобы именно начались, - такое у фонов, как и у соседей, практиковалось и раньше, - но если раньше людей забивали редко, в особых случаях, типа эпидемии, неурожая или начала похода, то теперь дело было поставлено на конвейер. Пленным, рабам, преступникам и «оскорбителям духов» головы рубили чуть ли не ежедневно, а на ежегодном празднестве Ксветану («Приношение голов») и в случае смерти «короля» кровь вообще лилась потоками, а головы высились пирамидками в человеческий рост.

И это вошло в систему. Кровь полюбили даже духи, до тех пор вполне «вегетарианские». Возникло элитарное «общество леопардов», близких ко двору богатых купцов и особо отличившихся воинов, взявших на себя организационные вопросы. Они, в частности, вскладчину покупали рабов для алтаря, чтобы, не напрягая государственный бюджет, дополнительно укрепить позиции Отечества в Верхнем Мире. Взамен, с помощью особых ритуалов, члены клуба, как считалось, получали возможность превращаться в зверей, приобретая их силу, ловкость и выносливость, что очень помогало на войне и в бизнесе. А кроме того, возник и некий элемент престижности: изредка, - когда умирал кто-то из правящего дома и возникала необходимость вместе с челядью отправить наверх кого-то из знати, дабы служил «советником и опорой» ушедшему, добровольцев находилось так много, что, по воспоминаниям миссионеров, приходилось устраивать конкурс, и несколько раз отборочная комиссия даже попадалась на взятках.

Разумеется, при «королевском» дворе, - благо, средства позволяли, - людей в подарок предкам отправляли практически ежедневно, а обычные зажиточные фоны (низам было не по карману) могли позволить себе такую роскошь нечасто, - в основном, провожая в последний путь близкого человека, не приставить к которому «слугу навсегда» считалось вопиюще неприличным. Больше того, немало мемуаристов, как торговцев, так и миссионеров, уже в XIX веке удивленно отмечали, что «о рабах, конечно, речи нет, но и свободные, если выпадает такая участь, охотно идут на смерть за государя, считая подобную смерть почетной». Так что, происходило всё, не считая особых случаев, - типа государственных праздников, - очень рутинно.

«Проснулся на рассвете, - отмечает в мемуарах некто Антер Дуке, «леопард», современник Руссо и очень богатый купец, именуемый европейским партнером, Луишем Домингушем, «вполне просвещенным человеком». - Шел сильный дождь. Идти не хотелось, подумал было просто послать обещанное. Тем не менее, не пойти на обряд никак нельзя было, тризна по племяннику короля – событие важное, да и друзья бы оскорбились. Собрались все. С восходом начали рубить головы и быстро покончили со всей полусотней рабов, которые вели себя весьма похвально. Потом отпраздновал. Я принес 29 ящиков бренди в бутылках и 15 калебас мяса для всех, друзья тоже не поскупились, и мы щедро накормили весь Абадже».

Вот как-то так, ничего экстраординарного. Просто жизнь. Под конец Века Просвещения, лет за десять до наступления Века Разума, британский «путешественник» Роберт Норрис, сумевший добиться аудиенции у «короля», докладывал шефам, что «по обеим сторонам дворцовых дверей, на плоских камнях, лицом вниз, кровавыми обрубками шей ко входу лежали свежие головы», дополняя, однако эти жуткие детали оговоркой: «Но следует сказать, что эти дикари, кровожадные не менее своих врагов-йоруба, в отличие от них, никогда не употребляют человеческое мясо в пищу, считая это недостойным и бесчеловечным».

Нечто подобное продолжалось и позже, и лишь в 1847-м («внешней» работорговли давно не было) миссионеры, став свидетелями совсем уже неприличной по европейским меркам панихидой по умершему «герцогу», брату «короля» Гезо, убедили власти прибрежных колоний пригрозить Абомею сокращением торговых операций. Аргумент, естественно, возымел действие: «леопарды», ничуть не романтики, а деловые люди, не желая уступать бизнес конкурентам, формально отменили такого рода мероприятия. Вернее, сократили их до минимума и перевели дедовские обычаи в категорию «секретно».

Естественно, на наш взгляд все это выглядит как-то не очень по-людски, да и в глазах современников-европейцев страна фонов была этакой «империей зла» в миниатюре, разве что чуть-чуть лучше городов йоруба, слывших вообще «царством мрака», но есть и другие мнения. «Рассматривать традиции нашего прошлого, - рассуждает тот же Гастон Опоку, - следует, принимая во внимание исторический контекст, не забывая, что примерно в то же время Париж развлекался колесованиями, а в Лондоне людей публично потрошили заживо, чего в Дагомее не водилось». И в этом тоже есть своя сермяжная правда.

Впрочем, ничего не делается просто так. Повседневное сосуществование со смертью, когда мертвые предки считались настолько живыми, что имели места за столом, закалило фонов для противостояния с многократно более сильной Ойо. Персона «короля» стала священным воплощением государства и народа, сакральной настолько, что Абомейского Льва, Брата Леопарда и прочая, и прочая, и прочая практически нельзя было увидеть: даже доклады ближайших сановников он выслушивал, пребывая за ширмой, дабы никто не осквернил взором его «второе я», короля-духа, постоянно пребывающего рядом. Священной считалась и «вертикаль власти», от «мингана» (премьер-министра) и «мео» (вице-премьеров) до «йевогхан» (губернаторов) и «агор» (наместников). О дисциплине в армии и говорить не приходится, там все было настроено, как хороший рояль.

Видимо, именно такие порядки и позволили дагомейскому Давиду на равных противостоять Голиафу из Ойо, из раза в раз посылавшему против не слишком многочисленных фонов армии в десятки тысяч наемников, да еще с конницей, которой Дагомея отродясь не имела. Войны были страшные, и чья участь была легче, погибших или попавших в плен, сказать сложно. Сколько пленников пошло под нож? Никому не ведомо. Сколько невольников продали за океан? Говорят, за столетие – около двух миллионов плюс-минус. Но, поскольку фоны и йоруба, взаимно продававшие друг друга, не считали это чем-то предосудительным, то давайте и мы не будем. Бытие, в конце концов, определяет сознание, а сознание формирует бытие.

Подробностей много, а места мало. Достаточно сказать, что на первом этапе войны Ойо из разу в раз брала верх, и хотя Дагомея огрызалась беспощадно, подчас даже переходя в наступление, силы ее были все же не бесконечны. В конце концов, оказавшись перед угрозой полного вытеснения из «работорговой» цепочки, фоны запросили мира, через европейских посредников, которых бардак на рынке не устраивал, согласившись платить дань и не продвигаться более на восток, но при условии, что с побережья не уйдут. Обдумав вариант , правители Ойо и «Ганзы», Взамен Ойо, - йоруба тоже приходилось несладко, а считать расходы торговцы умели, - оставило под ее управлением участки побережья, которые она контролировала по факту, прислав, однако, для учета и контроля своих таможенников.

Так что, к середине XVIII века, при царе-сателлите Тегбесу, Дагомея из субъекта трансокеанской торговли превратилась в объект, оптового «работоргового посредника» между Ойо и европейцами, а поскольку Ойо всячески поощряло активность ее конкурентов, государство медленно приходило в упадок. Это, ясное дело, элите фонов не нравилось, война время от времени возобновлялась, но Ойо была слишком сильна, города йоруба слишком богаты, наступления захлебывались, весы, поколебавшись, вновь приходили в равновесие, и оставалось полагаться на звезды.

Мир, однако, понемногу менялся. В северных саваннах, оплоте Ойо, появились первые марабуты, проповедники ислама, зовущие племена уйти от «нечестивых людоедов» под крепкую руку Аллаха, в самой Ойо начались династические беспорядки с уличными боями, и ей стало не так до побережья, как раньше, а в Северной Америке (после войны за Независимость) и в Бразилии не начался новый взлет спроса на африканскую рабочую силу. Короче говоря, звезды, наконец, сошлись, и Дагомея с ее пусть небольшой, но мощной, всегда отмобилизованной армией, давно и алчно ждавшая момента, поймала одну из этих звезд.

В правление «короля» Кпенглы и его наследника Агонгло экспансия вновь началась, причем, нагоняя упущенное, правители Абомея полностью поставили на войну, поставив под копье и ружье все, что шевелится. Поля, огороды, ремесла и прочие стада, достаточно развитые, были не то, чтобы вовсе заброшены, но развивались по остаточному принципу. Основным лозунгом государства стало: «Круши Ойо! Даешь рабов!», и тут уж в строку шло любое лыко. В первую очередь, конечно, помощь европейцев, которую пытались полностью переключить на себя, чего бы это ни стоило. В 1797-м Агонгло даже согласился на предложение португальцев христианизировать страну, крестившись сам и, пренебрегая общественным мнением, повелев сделать то же самое двору и подданным.

Это, при полном понимании мотивов, было перебором: эксклюзивное право на закупку мушкетов, конечно, радовало, но оскорблять предков запретом на жертвоприношения люди элементарно боялись, а сам владыка, идя на сделку, не учел (да и не мог учесть), что против французов португальцы на Большой Доске уже мало что могут. В итоге, - дело, ни до, ни после невиднное, - случился дворцовый переворот с убийством Льва Абомея, на престоле оказался 5-летний Адандозан, и начался период смут: кланы, как водится, стали выяснять, кто главнее, выяснение повлекло за собой разрухе, голод, и закончилось все это лишь в 1818-м, когда по юный, абсолютно безвольный «король» ушел «по собственному желанию» (оставшись в живых), а на его место, по согласию придворных клик, был поставлен младший брат, толковый и энергичный Гезо.

Гезо, правивший аж до 1858 года, оказался успешен, - возможно, еще и потому, что с первых дней правления приблизил к себе бразильского португальца Франсиску Феликса де Созу, с которым познакомился и побратался еще до прихода к власти. Там вообще была история в духе Майн Рида, достойная хотя бы кратчайшего пересказа. Де Соза, пожилой работорговец, каким-то образом попавший в неволю, был куплен неким небогатым купцом для принесения в жертву духу покойного папеньки. Причем задешево: убивать белых местные обычаи запрещали, да и духам чужаки были ни к чему. Поэтому, бедолагу перед церемонией вымазали сажей, - и уже почти приступили, но его друг, юный принц Гуапо, сводный брат «короля» каким-то вовсе уж «по Дюма» способом вызволил кореша, а тот в благодарность помог ему устранить брата и стать «королем» Гезо.

Далее, как у «шкипера Питера» с «минхерцем»: Франсиску получил титул «чача», нечто типа «светлейшего князя» и стал первым советником по экономическим вопросам связям с зарубежьем, комендантом главной крепости побережья, Айуды, и обладателем монополии на внешнюю торговлю, - рабами для Бразилии, орехов кола и, конечно, пальмового масла. Естественно, всеми этими льготами «минхерц» пользовался вовсю, в какой-то момент, по прикидкам «Банка де Лион», в какой-то момент «минхерц» вошел в тройку самых богатых людей мира, но, заботясь о себе, не забывал и о пользе «кровного брата». Именно он подыскал в Бразилии толкового банкира Жоао Перейра Маринью, взявшего на себя управление зарубежными вкладами «королевства», и он же, мягко и ненавязчиво, определял линию отношений с европейцами.

«Король» все это видел и ценил: когда «минхерц» обанкротился из-за британского запрета на трансокеанскую работорговлю, Гезо списал ему все долги перед государством и помог восстановить бизнес. А когда «кровный брат» умер в нежном возрасте 95 лет, «король» устроил ему государственные похороны по первому разряду, - на 80 тысяч тогдашних и почти 3 миллиона нынешних долларов. Даже с человеческими жертвоприношениями, положенными только лицам из правящей фамилии, не глядя, что сыновья покойного (более 80 душ от 53 жен), будучи христианами, резко против.

Думаю, был ди Соза человеком необычным. По крайней мере, неординарным. Во всяком случае, все 2000 его рабов, согласно завещанию, были им освобождены, но, никуда не уйдя, стали членами его клана. А спустя много лет к клану примкнула еще почти тысяча освобожденных в Бразилии рабов, некогда проданных туда «минхерцем». И этот клан, возглавяемый Жулиан Оноре Франсиску ди Соза, восьмым наследственным «чача», очень влиятелен в современной Республике Бенин, а могила основателя клана стала местом паломничества и совершения молитв, как католических, так и вуду, поскольку усопший исповедовал обе религии.

В общем, тандем сложился удачный и многое получалось. Гезо удалось слегка приструнить самых-самых «ястребов» приподнять национальный агропромышленный комплекс, внедрив новые, востребованные европейцами культуры и наладив производство особо актуального пальмового масла. А главное, перестроив армию по принципу «лучше меньше, да лучше», полностью покончить с гегемонией разлагавшегося Ойо и перейти в наступление на богатеньких и уже почти беззащитных йоруба, грабя вековечного врага до нитки и угоняя пленных на плантации масличной пальмы, под которые отводились все новые и новые земли.

Ему же выпало и перезагружать отношения с европейцами. Причем, не с португальцами, формально еще с XVI века «протекторами» прибрежных районов Дагомеи, - с ними все было на мази, - а с французами. Невольничьим Берегом пылкие галлы интересовались издавна (некогда, еще до возвышения Абомея, «король» Аллады даже посылал послов к Королю-Солнцу, который чернокожих гостей принял и обласкал), потом надолго сгинули, а теперь вновь проявили интерес и, небрежно, как от назойливых мух, отмахиваясь от протестов Лиссабона, требовали признания «особых прав» Парижа на прибрежные порты.

Вели себя жан-жаки, пока еще присматриваясь, вполне прилично, стареющего монарха обхаживали красиво, дарили массу полезных вещей, и в конце концов, в 1844-м торговый дом «Режи и Фабр» получил право открыть представительства в Уиде, Котону и нескольких других вкусных городках. Вместе с тем, насколько можно судить, мудрый фон и его «алексашка» умели считать не на два-три хода вперед. Во всяком случае, патенты на ведение торговли, по рекомендации «минхерца», он подписывал не сам и не через «мингана», их подписали мелкие чиновники, сразу после этого репрессированные за финансовые злоупотребления, вполне возможно, высосанные из пальца, но такой финт позволял «королю» в любой момент опротестовать договоры, как заключенные лихоимцами.

И наконец, опять-таки, ясно по чьему совету, Гезо распорядился не прокладывать в стране дорог и широких каналов, чтобы, ежели что, врагу было сложнее, а также, помимо французов, привечал англичан. Британские миссии дважды посещали Абомей, убеждая «короля» дружить с Лондоном (никаких возражений не последовало) и отменить рабство, на что Гезо согласия не дал, зато дал «добро» на отмену человеческих жертвоприношений. Так что сэр Фредерик Форбс, оставивший мемуары о поездках в Дагомею, ужасаясь нравам при дворе старомодного «короля», тем не менее, отмечал «определенный прогресс» и «хорошие цивилизационные перспективы».

Так что, можно сказать, Гезо, погибшего 1858-м в очередном походе против йоруба, подданные оплакивали не только по долгу, но и от всей души, как лидера, поднявшего Дагомею с колен, а его сыну и преемнику Глеле предстояло соответствовать. И он старался. Но развивать не получалось, удавалось разве что сохранять достигнутое. Искусный и удачливый полководец, Глеле отомстил за смерть отца, успешно воевал с йоруба, завоевал некоторые их города-государства и пригонял массы рабов, что давало возможность расширять экспорт масла, а его первый экономический советник, Исидоро ди Соза, унаследовавший должность от батюшки, прекрасно справлялся с ведением дел и финансами.

Но вот в смысле политики обоим до отцов было, как мне до Бетельгейзе. Их переигрывали. С Францией был подписан новый договор, потом еще один, - вполне безобидные и даже выгодные для Дагомеи, - но право на концессию в Порто-Ново и Котону, двух главных воротах «королевства», на сей раз подписал первый советник, а удостоверил крестиком лично король, и это французы, естественно, восприняли за серьезный успех. Зато переговоры с англичанами, вновь потребовавшими отменить работорговлю, провалились. К тому же, Глеле, постоянно воюя, восстановил (хотя и далеко не в прежних масштабах) практику «открытых» человеческих жертвоприношений, без которых армия попросту теряла боевой дух, а сэры, ранее глядевшие на все это сквозь пальцы, на сей раз, огорченные укреплением позиций Парижа, обиделись.

И начались сложности. Негромкие, но постоянные. Сперва, казалось бы, совершенно без причин, об уходе из-под «крыши» Абомея заявило небольшое, но стратегически и экономически очень важное «княжество» Махиу на севере «королевства». На усмирение, ясное дело, послали сильный отряд, но близ Савалы, столицы мятежной области, фоны натолкнулась на такой плотный огонь винтовок новейшего образца, которых у бунтовщиков просто не могло быть, что, - почти невозможно по их тогдашним понятиям, – обратилась в бегство. А вскоре англичане сообщили, что, в случае какой-то обиды со стороны Абомея к «суверенному, союзному Великобритании государству», фонам придется иметь дело с войсками Ее Величества.

А чтобы в серьезности предупреждения никто в Абомее не усомнился, суда «Западноафриканской флотилии», в 1861-м, подойдя к берегам Порто-Ново (Аджаче), вассальному «герцогству» Дагомеи, от души отстрелялись по беззащитному городу, мимоходом утопив несколько торговых шхун. Потом, правда, извинились, сообщив, что «по ошибке», но сразу после этого еще несколько мелких йорубских «княжеств» юга заявили об отделении от «жестокой Дагомеи» и «добровольном» присоединению к британской колонии Лагос. Отбивать их обратно означало получить войну с Англией, на что Глеле, связанный по рукам и ногам войной с йоруба, пойти не мог. Он предпочел проглотить пилюлю, - но с «избравших свободу» областей вскоре начались атаки на Порто-Ново, пресекать которые англичане даже не собирались, ограничиваясь угрозами «самым суровым образом отреагировать на обиды, нанесенные британским подданным в ходе пограничных конфликтов».

Дагомею щемили. Открыто и с ухмылочкой. Но еще хуже сиделось на «малом троне» Дасси, племяннику короля и «герцогу» Порто-Ново. Бывшие подданные ходили на его земли за зипунами и полоном, дядя из Абомея, хотя, как суверен, обязан был помочь, поделать, с учетом английского «Warning!», ничего не мог, - и предложение французов предоставить защиту в обмен на просьбу о протекторате несчастный принц принял, как манну небес. Юридически никаких прав на это он, будучи, по сути, губернатором, естественно, не имел, как и французы не имели никаких прав подобное предлагать, но, в ответ на протест Абомея, колониальные власти заявили, что они могут защитить подданных Глеле от «разбойников» и уже даже защитили. Так что, если «королю» есть смысл не обострять, но договориться по-хорошему.

Пришлось согласиться. По очередному договору, Порто-Ново оставался в составе Дагомеи, но под французской «опекой», статус его был повышен до «автономии», а титул правителя с «герцогского» до (поскольку Аджаче когда-то было независимым) «королевского». Спустя пять лет Глеле пришлось подписать еще один договор, расширяющий права французов в Котону, а в 1874-м «малый король» Порто-Ново объявил о выходе из состава «прогнившей империи», поменял имя на Тоффа I и, уже в качестве суверенного монарха, попросил la belle France установить полноценный протекторат. Что и было сделано, а на протесты Португалии, чьи безусловные права были нагло попраны, в Париже, по доброй традиции, внимания не обратили.

Дальнейшие события, честно говоря, лень описывать подробно. Год за годом – укусы, подлянки, мелкие придирки и провокации, на которые Глеле просто не знал, чем отвечать. Он умел воевать, но именно как военный, понимал, что шансов у фонов нет, а поскольку гордость и обида страдали неимоверно, стареющий «король», в конце концов, рухнул с инсультом, восстановившись не скоро и очень частично. Регенство принял «кронпринц» Беханзин, уже не очень молодой, - около сорока, - весьма прогрессивный (человеческие жертвоприношения категорически не принимал) и крайне резкий, давший клятву «рано или подержать в руках голову поганца Дасси», и даже когда отец более или менее пришел в себя, государственными делами ведал, в основном, сын.

Впрочем, разногласий у отца с сыном не было: оба мечтали вернуть власть над законными землями, невесть с какой стати находящихся во власти нахальных пришельцев, и оба ждали первого удобного случая. Каковой, как показалось, и явился в лице немцев, к тому времени уже обосновавшихся по соседству, в Того. В ходе очень секретных переговоров, представители Рейха объяснили, что (erstens) французов не любят, но (zweitens) воевать с Францией пока не могут, однако (drittens) в союзе с великим Глеле заинтересованы, в связи с чем, - Achtung! - готовы поставить ему много-много самых лучших в мире винтовок и боеприпасов, außerdem прислать «сведущих людей, которые помогут славной армии Дагомеи вновь стать непобедимой».

В сущности, ничего больше «король» и «кронпринц» не хотели. В свою армию они верили, не сомневаясь, что победить ей может помешать только разница в вооружении, - а тут, казалось, улыбается сама судьба. Так что, вслед за первыми поставками из Того, обстановка на границе напряглась, и в марте 1889 произошел знаменитый «инцидент в Веме»: французский пост, расположенный на бесспорно дагомейской территории, был уничтожен отрядом «амазонок», причем вождь деревни, сотрудничавший с французами, пытаясь спастись, завернулся в триколор, но не спасся. «Хорошая защита по ту сторону реки, но очень плохая защита на этом берегу», - сказал, согласно показаниям очевидцев, записанным майором Леоном Гранденом, дагомейский «офицер», и девушка-воин одним ударом меча снесла коллаборационисту голову.

Естественно, французы заявили протест, на что из Абомея ответили, что все их солдаты живы и отпущены восвояси, а казненный был подданным «королевства», а значит, не их собачье дело. В самой, разумеется, учтиво форме. Плюс сообщение, что «король», согласно соответствующему пункту договора, решил ввести дополнительный налог на всех иностранных коммерсантов в Котону и Уиде, на что немецкие власти Того уже дали согласие. Намек был весьма прозрачен (контакты с немцами Глеле удалось сохранить в строгой тайне) и тревожен. Поэтому, чтобы выяснить все на месте, в Абомей по указанию Парижа поехал лично лейтенант Жан Байоль, губернатор Гвинеи, с пакетом предложений. Вкратце: вопрос с Порто-Ново вообще закрыт, но «оскорбление флага» в Веме Франция готова оставить без последствий, а Котону согласна по-прежнему считать дагомейским и платить за аренду, если «король» назначит разумную цену.

Однако в ноябре, когда месье Байоль добрался до Абомея, старый Глеле, пораженный вторым инсультом, уже лежал в состоянии овоща, а Беханзин, еще не коронованный, но уже единоличный правитель, отказался встречаться с гостем, ссылаясь на массу дел и предложив подождать, когда найдется время. По понятиям времени и места, - к белым послам такого ранга чернокожим полагалось мчаться, теряя сандалии, - это было тяжелейшим оскорблением, и бравый лейтенант, даже не переночевав, развернулся на Котону, посулив напоследок, что скоро вернется в Абомей и тогда разговор пойдет по-другому. Но у Беханзина были свои планы…

Беханзин все понимал правильно. Глеле, умерший под рождество 1889, тоже, впрочем, все понимал правильно, но он, судя по всему, даже без инсульта, под конец жизни сломался. А сын нет. И он видел, что происходит. В частности, что контингент в Котону, ранее сугубо символический (30 солдат, охранявших французские торговые дома), срочно укрепляется. В январе 1890 солдат было уже 359 человек (299 из них – африканцы, отборные сенегальские и габонские стрелки, вооруженные восьмизарядными магазинными винтовками Лебеля, последним писком тогдашней военной техники). Завезли также четыре полевые орудия, способные стрелять картечью.

Учитывая несколько тысяч воинов «суверенного» Порто-Ново, для обычной колониальной войны сил было более чем достаточно, и 21 февраля французы сделали демарш, после которого хода назад не стало: арестовали дагомейских представителей в Котону, по ходу дела уничтожив их охрану, и приступили к возведению укреплений. Фактически это означало захват порта, - и как только весть об случившемся достигла Абомея (то есть, очень скоро), Беханзин отдал приказ взять ситуацию в Котону под контроль, выделив для этого около тысячи солдат и 200-300 «мино», бойцов женской гвардии. Вернее, 200-300 мино в сопровождении примерно тысячи солдат, потому что операция предстояла не военная, а полицейская, на территории Дагомеи, а знаменитые «амазонки», о которых в Европе ходили страшные слухи, да и теперь пишут с придыханием, как раз и были заточены именно под это.

Между прочим, вопреки расхожим байкам о «непобедимых и легендарных», даривших Дагомее сплошь победы, дамский корпус, созданный в середине XVII века «королем» Оегбаджа и при Гезо насчитывавший 6000 бойцов с 2000 резерва (примерно треть всех вооруженных сил «королевства»), на самом деле, был не армейским, а чем-то типа жандармерии. Формально имевшие статус «королевских жен», частично доброволки, частично стервы, сданные мужьями в армию за склочность, очень хорошо физически подготовленные, дисциплинированные до автоматизма, беспощадные (жестокость шлифовалась специально, во всех вариациях), вооруженные лучшим оружием и филигранно им владевшие, они исполняли функции внутренних войск, а также телохрантелей руководства и (отряды «гбето» - «охотников на слонов») спецназа. Таким образом, восстановление правопорядка на временно оккупированной территории было как раз по их части.

Французы, конечно, готовились, и в Абомее их «глаза» были. Тем не менее, как ни странно, режим секретности соблюсти удалось. Утечки не случилось, войска, выделенные для операции, мелкими группами выдвинулись из лесных лагерей, тайными тропами добрались до побережья и 5 марта, незадолго до рассвета, под прикрытием проливного ливня атаковали Котону. Точное их число неизвестно (явно не «несколько тысяч», как писали потом любившие слегка прихвастнуть французы), но что больше, чем в гарнизоне, в несколько раз, это безусловно, и началось совершенно неожиданно. Бесшумно подкравшись к бревенчатому частоколу, часть мино, раздвинув колья, начали обстреливать находящихся внутри, а несколько десятков, перепрыгнув через частокол, вступили в рукопашный бой, проявив, по отзывам французов, - даром, что в реальном деле участвовали впервые, - «невероятную смелость и дерзость». В последующем, это же отмечали все очевидцы, и если в первых боях, по сообщениям Дина Холмса, «многие белые французы колебались, достойно ли стрелять в женщин, оставляя эту сомнительную честь сенегальцам», то позже комплексы сошли на нет. La femme, конечно, la femme, но слишком дорого обходилась куртуазность в общении с «бешеными черными кошками, даже оставшись безоружными, кусавшимися и царапавшимися до конца».

Впрочем, к теме. Форт был захвачен, кроме блокгауза, и запершиеся там стрелки вели по мечущимся амазонкам и ворвавшимся вслед за ними солдатам прицельный огонь. Не успевшие запереться, укрепившись, где могли, отстреливались. Несколько раз дело дошло до рукопашной, и стало ясно, что фоны, искусно работавшие мечами, совершенно не приспособлены отражать удары длиннющих французских штыков. А через 4 часа, когда пелена дождя рассеялась и стало светло, огонь по форту открыла канонерская лодка, стоявшая вблизи от берега, и штурмующие отступили, оставив на месте боя тела 120 мужчин и 7 женщин. Еще 32 тяжело раненных солдат и двух мино французы нашли, осматривая окрестности, а рассказы про «несколько сотен обнаруженных в лесу трупов, включая тело женщины-полковника» давайте оставим на совести пылких галльских вояк, которые очень хотели наград и славы.

После неудачной атаки на Котону несколько недель царило затишье. В Абомее оценивали итоги, вырабатывая новую тактику, в Котону и Порто-Ново накапливали силы, уже не только чернокожие, но и европейские: в портах высаживалась морская пехота, а всем штрафникам колоний было предложено искупить вину кровью. На сей раз, разведка сработала. Получив 18 апреля сообщение, что главные силы дагомейской армии движутся на Порто-Ново, французское командование послало на север примерно 400 бойцов с тремя картечницами, чтобы перекрыть им путь, поддержав несколько сотен воинов «суверенного короля» Тоффы, занявших позиции у деревни Ачупа в шести километрах от города.

Приказ, надо отметить, был отдан очень своевременно: «союзников» дагомейцы, даром, что их ждали и успели укрепиться, порвали в клочья почти мгновенно, убив мимоходом и кронпринца, по воле отца зарабатывавшего авторитет во главе отряда, а вот рота сенегальцев сумела удержать позиции, дав возможность французам наладить оборону. И вновь: безусловно, отчитываясь о «всей дагомейской армии, натиск которой был отражен малыми силами», французы, мягко говоря, крепко преувеличивали, - но все-таки, превосходство фонов в живой силе было бесспорным и ощутимым. Не на порядок, конечно, но в несколько раз – точно.

Однако огневая мощь, - «лебели» проявили себя в высшей степени достойно, - сводило численное преимущество на нет. Наступающих просто сметали шквальным огнем, их же выстрелы чаще всего не достигали цели, а когда дагомейцам удалось-таки зайти с фланга, отрезав неприятеля от Порто-Ново, после чего опасность «мешка» стала очевидна, французы начали медленно отступать, время от времени останавливаясь и отбивая атаки оружейными залпами. К 10 часам утра, когда отступавшие вернулись под защиту орудий Порто-Ново, дагомейцы отступили, унося с собой (в подарок «королю») головы сына его злейшего врага. О своей победе по инстанциям доложили и те, и другие, но реально успеха добились все-таки французы: они, конечно, отступили, но задачу выполнили – до Порто-Ново фоны не добрались. Равно и с потерями: даже с поправкой на похвальбу, соотношение оказалось в их пользу - 8 убитых (все из войск Тоффы) и 57 тяжело раненных (в основном, французские стрелки) против 532 (в том числе 102 дам) павших дагомейцев.

После Ачупа все затихло. Стороны начали прощупывать условия мира, и 3 октября мир между Дагомеей и Порто-Ново (Франция подчеркнуто держалась в стороне, именуя себя «союзником и гарантом») был подписан. На первый взгляд, вполне компромиссный: Беханзин официально признал «независимость» Порто-Ново и ее право заключать договоры о протекторате с кем угодно (то есть, по сути, назвал, наконец, кошку кошкой) и (формально в знак «благодарности за посреднические услуги») уступил французам Котону. Однако на «почетных» условиях: французы, вопреки своей изначально жесткой позиции, обязались ежегодно выплачивать Абомея 20000 франков компенсации за утраченные таможенные сборыи и подписали карты с новыми границами, поручившись (письменно) «честью Франции», что с этого момента ни у Парижа, ни у Порто-Ново к Абомею никаких претензий нет и не будет. На том и поладили. Вряд ли кто-то сомневался в том, что ненадолго, однако, сознавая уже, что случай не тот, когда можно взять нахрапом, обе стороны нуждались в передышке.

Есть, правда, и такое мнение, что Беханзин воевать не очень хотел. Во всяком случае, так можно понимать письмо, переданное им в апреле 1891 с сановником, прибывшим, чтобы забрать первый причитающийся Дагомее взнос. Денег, однако, не уплатили ни су, сообщив, что «у Франции серьезные финансовые затруднения», а когда вельможный фон посмел усомниться, его заперли в кутузку на две недели за «оскорбление чести Франции» и по отбытии срока выгнали пинками. Зато в мае 1891 в Котону прибыл новый командующий - полковник Альфред-Амеде Додс, уроженец Сенегала и, более того, мулат (вернее, окторон, то есть, на 7/8 белый, но все-таки считавшийся в «приличном обществе» африканцем). Его репутация была безупречна, сенегальские стрелки его боготворили, а вместе с ним на берег сошли 2164 человек солдат и бойцов Légion étrangère, - не менее половины белые и все как один, включая чернокожих, с «лебелями». Плюс прекрасный артиллерийский парк. Вместе с тремя тысячами каких-никаких, но солдатиков «суверенного» Порто-Ново, это уже была сила, способна в Африке решить практически любую проблему.

Впрочем, не терял времени и Беханзин. Немцы не обманули: из Того в Абомей шли вереницы «просто торговых караванов», доставлявших «другу Рейха, сражающемуся с позором Европы» десятки, сотни и тысячи «винчестеров» и «манлихеров», мало уступающих «лебелям». От имени кайзера подарили два крупповских орудия и два пулемета, и еще около двух десятков такого рода игрушек продали практически по себестоимости, за что «король», конечно, поблагодарил, хотя и сомневался, что сможет это полезное железо как-то использовать. Долго такое положение длиться, конечно, не могло. Температура конфликта росла, французы понемножку провоцировали, фоны не оставались в долгу, а иногда провоцировали и сами, - и в феврале 1892 котел запыхтел. Воины Порто-Ново, явившись в долину реки Веме, - бесспорную территорию Дагомеи, - подняли над тамошними селениями флаги «суверенного королевства». В Абомей было сообщено, что век назад «король» Кпендлу, будучи с визитом в Порто-Ново, публично пообещал отписать эти земли вассалу, - о чем и в преданиях сказано, - а что умер, не успев этого сделать, так оно не в счет.

Видимо, получив такое послание, Беханзин какое-то время его осмыслял, но недолго: уже в марте фоны восстановили в долине статус-кво, пинками изгнав уцелевших оккупантов откуда пришли. Естественно, в Порто-Ново возмутились, и естественно, воззвали к «союзнику и гаранту», мгновенно сказавшему oui и направившему вверх по Веме канонерскую лодку «Топаз» с «официальным резидентом» Виктором Байо на борту, - для «объективного и непредвзятого исследования причин и последствий конфликта». При этом, - вопреки договору, 9 статья которого обязывала стороны заранее извещать о появлении по чужую сторону границы воинских подразделений, и вопреки официально утвержденной карте, на которой долина Веме являлась дагомейской, - о своем прибытии месье Байо, согласно инструкциям, никого уведомлять не стал.

В итоге, судно обстреляли, 5 членов команды получили ранения, «Топаз» вернулся в Порто-Ново, фоны остались на территории, внезапно влетевшей в статус «спорной», а «официальный резидент», переговорив с пославшими его, направил «королю Дагомеи» протест против «вторжения фонов на территорию независимого Порто-Ново». Ответ из Абомея пришел быстро, крайне вежливый, с приложением карты, утвержденной французами, - и на основании этого письма, оцененного как «бессмысленная отписка», Франция официально объявила войну «дагомейскому агрессору». Реакция Беханзина последовала мгновенно: «Вы не хотите «свободы для Порто-Ново», вы хотите порабощения Дагомеи. Я не позволю сделать фонов рабами. В первый раз я не знал, как следует вести войну, но теперь я знаю это. Если вы хотите войны, я готов. Я не остановлюсь даже в том случае, если война будет продолжаться 100 лет и я потеряю 20000 человек. А если вы все же победите нас, вам когда-нибудь станет стыдно…»

Вторая Дагомейская война, - или просто Дагомейская, как именуют ее французы, упирая на то, что первая была между Абомеем и Порто-Ново, а французы всего лишь выступили в роли миротворцев, - была особенной. Впервые за все существование «королевства» в начале ее не были принесены кровавые жертвы: Беханзину они очень не нравились (он максимально ограничил их еще будучи регентом при полумертвом Глеле), а чтобы народ не скучал и не боялся, приблизил к себе жрецов Змея, культа куда более древнего, чем культ мертвых, очень уважаемого во всей Дагомее, кроме, разве что, самых северных районов, и совершенно не требовавшего человеческой крови. А кроме того, менее чем за год «королю» удалось реформировать армию, перевооружив ее и повысив боеспособность. Позже, когда все осталось позади и стало возможным отдавать былому врагу должное, французы отмечали это с уважением.

«Этому небольшому народу, - указывал в 1895-м майор Гизо, офицер Генштаба, прошедший обе кампании, - потребовалось проявить незаурядную воинственность. Известно, как он оборонялся против европейских войск, численность которых была чуть меньше его собственной армии. Бои шли без перерыва почти 50 дней, и противник оказался вынужден столько же дней пробиваться к столице, лежавшей всего в четырех днях пути от побережья. Такие результаты достигаются не одним личным мужеством воинов. Нужны подготовка и организация, чтобы это мужество принесло пользу. Нужны сплоченность, дисциплина, преданность вождю или стране, которые не всегда обеспечивает самая прочная и совершенная военно-социальная организация наиболее развитых стран».

Впрочем, это потом. А пока что, утром 15 июня 1892 года французская эскадра блокировала дагомейское побережье, исключив возможность получение оружия морем. Правда, основная часть железа шла сухопутным путем, из Того, но все-таки удар по программе перевооружения, затеянной Беханзином, был чувствителен. Затем, в первых числах июля, войдя в низовья реки Веме, канонерки под триколором снесли с лица земли сторожевые посты фонов на «спорных» территориях и высадили десант, а через полтора месяца пехотные части полковника Додса начали медленное продвижение на север, целясь на Абомей.

Шли с трудом, джунгли, как писал позже один из офицеров, «сопротивлялись, словно не хотели пропускать нас, в шелесте листвы слышалась скрытая угроза, казалось, что фоны с ножами вот-вот выскочат из зарослей». Фоны, однако, не появлялись, - и только 19 сентября, когда одна из колонн встала лагерем у селения Догбе на берегу Веме, - примерно 80 километров севернее границы по версии Порто-Ново, - войска Беханзина атаковали. Как всегда, по старому обычаю, на рассвете, около 4-5 часов утра, - однако на сей раз, в отличие от прошлой войны, в бой пошла если и не вся (сделаем еще одну скидку на острый галльский смысл) «королевская» армия, то, во всяком случае, не менее 3 тысяч солдат, включая, разумеется, мино.

Дрались долго, вдохновернно, с переменными успехом, но, в конце концов, и на сей раз последнее слово сказали «лебели». Не потому, что были лучше «манлихеров», а всего лишь по той причине, что французы, подготовленные куда лучше самых крутых снайперов «короля», стреляли метче. Впрочем, еще вернее послужили интервентам старые добрые штыки – традиционные «большие мечи» фонов все же были короче полуметровых лезвий, топоры - тем паче, а копья в обязательный арсенал дагомейских воинов со времен Гезо не входили.

В конце концов, после трех часов сражения, переросшего в рукопашную, дагомейцы отступили; потери их были относительно невелики (убитыми достоверно 132 человека), но французы потеряли гораздо меньше, - пять стрелков и двух офицеров, в том числе, командующего, майора Жерома Фора. «Вместе с тем, - докладывал Додсу принявший командование капитан Баттрео, - пугающе велико число раненых, и в условиях влажного леса раны заживают очень плохо. Что касается дагомейцев, то они сражались достойно, у них теперь появились дальнобойные винтовки, которых, видимо, немало, но, на наше счастье, они пока что стреляют скверно. Мой полковник, нам требуются подкрепления, много подкреплений!»

Как позже вспоминали участники дела у Догбе, более всего, ожидая подхода основных сил, они опасались, что фоны ударят снова. Однако обошлось. Додс привел подкрепления и наступление продолжилось: еще сорок километров на север, а потом резкий разворот на запад, к Абомею, постоянно подвергаясь укусам мелких отрядов, - в основном, мино, - обстреливавших колонну и безнаказанно растворявшихся в чаще, аж до 4 октября, когда Беханзин, лично возглавив армию, дал врагу второе крупное сражение. Сошлись около деревни Погесса, и на сей раз план «короля», - свести к минимуму перестрелку, навязав французам рукопашный бой, - удался, однако ни к чему путному это не привело.

Штыки по-прежнему были длиннее мечей, и хотя «двухсотых» у французов на сей раз оказалось гораздо больше, чем при Догбе (42 человека), дагомейцев и на сей раз отбросили, перебив около двухсот солдат «короля». Особым сюрпризом для Доддса оказались несколько белых, - три немца, бельгиец и англичанин, - сражавшиеся в рядах фонов. После допроса, в ходе которого, согласно отчету полковника, «бельгиец назвал свое имя и расплакался, англичанин назвался «путешественником» и далее молчал до самого конца, а немцы, все трое, признались, что являются унтерами германской армии, но находятся в отпуске, но сверх того отказались что-либо говорить», всех пятерых, наскоро предав суду трибунала, расстреляли.

Французы же двинулись дальше, выдержав спустя сутки, 6 октября, еще одно большое сражение, в селении Адегон, ставшее, по мнению ряда экспертов, «переломным в ходе войны». В общем, все опять шло по старой схеме, - перестрелка, рукопашная, торжество правильного штыкового боя, - но итоги для дагомейцев оказались куда неприятнее, чем прежде. За шестерых убитых и 32 раненых французов им пришлось заплатить жизнями 503 солдат регулярной армии, а корпус мино, участвовавший в битве полным составом, понес таки потери, что фактически перестал существовать. Около на неделю после того черные валькирии вообще исчезли, а потому, хотя объявились вновь и участвовали во всех стычках, их было много меньше, чем раньше.

Тем не менее, идти приходилось очень медленно, постоянно подвергаясь атакам фонов, начавших «малую войну», - до 15 октября Легион потерял несколько лейтенантов, а также капитана Бальтро, - а затем и вовсе на две недели застрял под деревней Акпа, у единственной доступной переправы через бурную реку Кото, неожиданно наткнувшись на плотный орудийный огонь. И палили метко, «с немецкой пунктуальностью», так что, овладеть переправой корпусу, измученному атаками, случавшимися по несколько раз на дню, в конце концов, удалось, но лишь 26 октября, после подхода свежей колонны лейтенанта Одеуда, - обойдя ее с юга, через густейшие заросли.

В итоге, на то, чтобы выйти на подступы к Абомею, вместо определенных планом восьми дней ушел месяц и семь дней. Однако развязка приближалась. Готовясь к защите столицы, которую за два с лишним века еще никто, включая конницу Ойо, не брал, Беханзин распорядился освободить заключенных, отбывавших срок на плантациях, а также рабов, пожелавших кровью заработать свободу, и, наскоро обучив, включил их в ряды своей армии. В первую неделю ноября, на дальних подступах к столице, бои шли непрерывно. Некоторые исследователи даже склонны объединять их в единое сражение. 3 ноября Беханзин во главе ударного корпуса (1500 бойцов) попытался взять лагерь французов, укрепившихся на подступах к деревни Кано прямой атакой, но был отбит. Утром 4 ноября атака (уже без участия «короля», под руководством мингана) повторилась, - с тем же результатом. 5 ноября Додс отказался принять миссию, присланную «королем» просить мира на любых условиях, потребовав полной и безоговорочной.

А 6 ноября Легион вошел в покинутую фонами Кано и, сделав десятидневную передышку, 16 ноября выступил на Абомей, который, как казалось, уже некому защищать. Тем не менее, оказалось, что есть. Не желая отдавать столицу в руки врага, Беханзин эвакуировал население и поджёг город, оставив для уличных боев добровольцев и до тысячи уцелевших мино, и резня на улицах огромного пылающего города длилась почти сутки. До тех пор, пока поздно вечером 17 ноября, - по мнению Додса, «самого кровопролитного дня этой жестокой войны», - не пал последний бастион, укрепленный дворцовый комплекс Диоуэ, защищаемый элитными ротами мино.

По сути, на этом война закончилась. Регулярная армия практически перестала существовать. Корпус мино мясорубка последних дней и оборона Диоуэ перемолола без всяких «практически»: несколько сотен уцелевших бежали кто куда и растворились в толпах беженцев. Усиленные патрули, разосланные Додсом по окрестностям, искать Беханзина (полковник очень опасался, что «король» задумал какие-то каверзы), возвращаясь, докладывали, что все спокойно, и в конце ноября колонны, кроме 400 солдат, назначенных в гарнизон Абомея, двинулись в Порто-Ново на переформирование, а навстречу им шли новые части, прибывшие из метрополии.

Спустя несколько недель на престол «новой Дагомеи» посадили младшего брата сгинувшего «короля», давшего торжественную клятву «быть верным, покорным и послушным слугой Франции» и во всем подчиняться французскому резиденту. Сам же Беханзин, которого искали настойчиво и упорно, еще более года, самыми причудливыми способами уходя из всех ловушек, но без особого успеха партизанил на крайнем севере, то уходя в немецкое Того, то, хотя немцы предлагали остаться и подождать лучших времен, возвращаясь.

Не будучи глупцом, он понимал, конечно, что рыбка задом не плывет, но все же стремился воссоздать армию и организовать сопротивление. Увы, несмотря на титанические усилия и наличие оружия (немецкие друзья подбрасывали от щедрот), получалось мало что. В отличие от центральных районов, принявших культ Змея спокойно, здесь, в коренных фонских землях, многие полагали, что духи предков в обиде на «короля», переставшего уважать их, и требовали возобновить человеческие жертвоприношения, как залог побед.

Однако Беханзин, - почему, только ему было известно, но он ничего не пояснял, а теперь уж точно не расскажет, - от таких предложений неизменно отказывался, и в конце концов, убедившись, что пропало всё, сообщил французам, что готов сдаться и указал место, где скрывается. Там 15 января он и был арестован и приведен в Абомей, где, по требованию французов, преклонил колени перед братом, признав его тем самым законным королем, и был сослан в Вест-Индию, на Мартинику.

«Перед отправкой, - вспоминает Додс, - я посетил его, чтобы узнать, доволен ли он обращением и нет ли у него каких либо просьб. Он ответил, что нужды не испытывает ни в чем, а в конце беседы, посмотрев мне в глаза, сказал: "Ты взял Абомей, твои солдаты топчут мою столицу и смеются над моим народом. Мне нечего сказать. Но что скажешь ты, когда немцы возьмут твой Париж, и их солдаты будут смеяться над вами?" Надо было видеть, с какой страстью прозвучала эта нелепая речь, в которую он, похоже, верил…»

На краю Ойкумены

Тема этой книги не просто Африка, но Африка в столкновении с Европой. Поэтому, как правило, я предысторию проговаривать бегло, в самых общих словах. Однако сейчас не тот случай. Сейчас без предыстории никак. Ибо: а что мы знаем об Африке? А ничего. И множество умных людей, когда речь заходит об Африке, топырят губу. Дескать, где культура, где наука, где великий полководцы и политики? Нету их, а стало быть, континент – дыра. Пляски голых дикарей под тамтамы плюс работорговля. И ничего не знает, да и не особо хочет знать это разумное большинство ни о стотысячных армиях, ни о войнах, сотрясавших треть континента, ни о крепкостенных городах, окруженных тройным кольцом стен, ни о развитой банковской сфере и миллионных торговых оборотах.

Впрочем, о военно-купеческих республиках (куда там Венеции!), об их союзах (куда там Ганзе), о тканях и литье, вывозимых в Европу, как и о сгоревших в пламени стародавних штурмов библиотеках и о немногих уцелевших рукописях, исписанных знаками, которые понемногу расшифровывают энтузиасты, большинство тоже не знает. Увы, мы ленивы и не любопытны. Мы даже историю России, - до писаной, - не очень-то знаем, разве что самые фанаты, исходя из справедливого постулата насчет «из ничего ничего не бывает», по крупинкам ищут сведения об Аркаиме, о Змиевых валах, о городах в Предуралье, о которых неизвестно ничего, кроме того, что они были, но которые не рекомендовано изучать, потому что они не вмещаются в устойчивые схемы. Какая уж там Африка…

Итак, на берегах нынешнего Бенинского залива, а когда-то Невольничего Берега издревле жили йоруба и бини, народы не родственные. Бини липли к морю, а йоруба, расползаясь по сторонам, доходили аж до северных саванн, основывая колонии, постепенно выраставшие в империи, со всем, что империям по штату положено. Достигая уровня древнего Вавилона или Теночтитлана, а то и раннего Рима и Монголии эпохи Тэмучжина. И если раньше обо всем этом повествовала исключительно устная традиция, - подкрепленная, правда, изумительно выполненными металлическими предметами и керамикой, - то с середины ХХ века, когда археологи взялись за дело всерьез, глаза у специалистов понемногу полезли наверх.

А началось все с Ифе. Остальное было потом. Но сначала, в давние-давние времена, могучий Олорун, сбросив с неба золотую цепь, велел храброму Одудува спуститься на твердь и основать город Ифе, предсказав, что будущему сыну его предначертано стать предком величайшего из народов. И стало по сему. Сын и наследник первопредка, грозный завоеватель Ораньян, исполняя пророчество Владыки Мира, от десяти тысяч жен оставил бесчисленное потомству, - и так город Ифе стал «родовым гнездом» людей йоруба и всего человечества.

Человечество, впрочем, об этом не ведало, пока в 1910-м немец Лео Фробениус, отправившийся в британскую Нигерию изучать этнографические особенности «дикарей», не обнаружил на развалинах покинутого людьми за век до того Ифе «следы очень древнего и невыразимо прекрасного искусства. Они являлись воплощением симметрии и утонченности формы, которая напоминала Древнюю Грецию и указывала... на существование высокой древней цивилизации». Это о керамике. А вот и о бронзе: «Перед нами лежала голова изумительной красоты, чудесно отлитая из бронзы, правдивая в своей жизненности, покрытая темно-зеленой патиной. Это был сам Олокун, Посейдон Атлантической Африки». Увиденное и найденное сделало Фробениуса фанатом страны йоруба, готовым, - как Шлиман во имя открытия Трои, - пожертвовать всем ради открытия миру ее прошлого. Даже с перебором.

«Я утверждаю, - писал он в своей книге, ставшей бестселлером, - что Йоруба с ее пышной и буйной тропической растительностью, с ее цепью озер на побережье Атлантического океана, с ее руинами великих городов, - именно та страна, чьи характерные особенности довольно точно обрисованы в сочинении Платона. Я утверждаю, что именно эта Йоруба является Атлантидой. Той самой, родиной наследников Посейдона, бога моря, названного ими Ойркуном, страной людей, о которых Солон сказал: они распространили власть свою вплоть до Египта и Тирренского моря. Я утверждаю, что величие вклада Ифе в мировую культуру равно величию вклада Италии».

Впрочем, мы не искусствоведы. Для нас, - в данном случае, - истинное величие Ифе в том, что он сыграл роль своего рода «гнезда», откуда поколение за поколением вылетали подросшие птенцы в поисках новых земель, один за другим основывая новые города, становившиеся центрами больших государств. Первым, - на плодородных землях в зоне влажного леса, - возник Иджебу, основанный младшим сыном Одудувы, храбрым авуджале (так там называли королей) Огбороганом по прозвищу Обанта. Конечно, устным преданиям можно и не верить, но сложно не доверять, скажем, мемуарам Пашеку Перейры, уже в начале XVI века писавшего о «большом городе Джебу, окруженном очень большим рвом». А если упрямо не доверять и ему, так есть и отчеты других европейцев, торговавших с Иджебу и восхищавшихся им.

Причем, помимо слоновой кости и (куда ж без этого?) рабов, в Европу шли ткани, которых, казалось бы, там и своих было вполне достаточно, но африканские считались лучшими. Естественно, ролью посредников жители Иджебу дорожили, чужаков не пропускали, а товары у них покупали сами, а XIX веке став главным поставщиком огнестрельного оружия для всех, кому не посчастливилось жить в Иджебу. Правда, чего уж скрывать, приходилось, - во избежание неприятностей, - делиться и с Великим Бенином, империей «чужаков»-бини, чьим вассалом считались, и с другой империей, «родственным» Ойо, регулярно напоминавшими, что жадничать не надо, однако именно положение зерна меж двух жерновов позволяло трезвомыслящим властям Иджебу не лечь ни под кого.

Но все это было потом, а пока что брели потомки Одудувы все дальше на запад, осваивая новые леса, покоряя новые саванны, основывая новые города и наращивая вокруг них обширные земли. Ондо, «царство женщин», Ово, «город ста башен», Кету, «сердце караванных путей», и еще десятки, и так аж до Ойо, судьба которого сложилась особо. Основанный самыми дерзкими, очень далеко не только от Ифе, но и от других «братских» городов, он оказался совсем рядом с южным ответвлением Великого Сахарского пути, а значит, ни один караван, идущий на юг, не мог миновать его таможен. Да и природа способствовала: в отличие от «братьев», утопавших во влажных, сложных для жизни местах, где, к тому же (проклятая муха цеце!) плохо выживал скот, лесистая саванна сама просила возделать ее. Правда, с севера над Ойо нависали Нупе и Боргу, сильные государства, жить рядом с которыми было небезопасно, но это только закаляло сильных, а слабые в Ойо не выживали.

Кто-то скажет, сказки, но археологи опровергают: руины великого города, окруженного тройным кольцом стен, раскопанные уже давно, раньше определялись XII—XIII веками, но лет пять назад было доказано, что первая крепость Ойо возникла лет на 300 раньше, - и «списки правителей» это подтверждают. Что забавно, все эти древние владыки стали героями сказок, посвященных их великим делам. Ораньян, внук Одудувы, творца мира и первого царя Ифе, первый алафин Ойо, великий охотник и завоеватель, сумел отстоять право нового города на независимость, а затем, по призыву Неба, въехал на коне в скалу и обратился в каменную глыбу. Четвертый алафин, Шанго, покончил с уплатой дани самых сильным соседям, за что был посмертно обожествлен, его сын и внук «делали сильных слабыми», воюя, побеждая и подчиняя, но их уже никто не обожествлял, ибо привыкли.

Везло не всегда: девятый алафин, Онигбоги, в долгой войне потерял почти все и умер в изгнании, но сын его, Офинран, вернул стране независимость, внук, Эгу¬гуноджу, возобновил наступательные походы, а далее, при алафинах Оромпото, Аджибойеде и Абипы (по подсчетам Ричарда Смита, примерно между 1535 и 1610) Ойо вновь стало гегемоном региона. Даже сильнее, чем прежде: двенадцатый алафин, Оромпото, оценив опыт северян, создал конницу, которой более двух веков противостоять не мог никто. В то время был учрежден и великий праздник Бебе, торжество удачи, после которого полагалось на три года прекратить все войны и отменить все налоги. Думаю, все согласятся с тем, что в те времена такие условия аж на три года могло обеспечить только очень процветающее государство, на которое никто не смел нападать. И…

С Обалокуна, примерно во второй половине XVII века Ойо выдвигается на юг, создавая Империю, вскоре так или иначе, кого полностью, кого частично, подмявшую всех соседей, кроме восточных, за спиной которых стоял равный по силе Бенин. С Людовиком XIV, правда, пятнадцатый алафин не встречался, - это уж точно легенда, - но французы в его времена до Ойо добрались и вернулись, исполненные почтительного восторга перед «королем, могущество которого превышает могущество Священной Римской империи». А шестнадцатый алафин, Аджагбо, расширяя влияние, победил даже воинственных дагомейских фонов, вынудив северный Абомей стать поставщиком «черного мяса», а южные Алладу и Виду – посредниками вторговле с европейскими купцами.

И ко второй половине XVIII века, когда последние попытки усилившейся и очень напористой Дагомеи отстоять снезалежность были подавлены, во власти Ойо, наконец, оказались все города-государства йоруба и не только йоруба. Под руку алафинов попал даже южный город-остров Лагос, считавшийся «пасынком» Бенина. Это время грозное, величественное и жестокое, время жестоких дворцовых схваток за власть между алафином и советом знати, завершившихся сперва «боярским правлением», а затем, когда оно довело страну до ручки, триумфальным, на плечах народа, возвращением (в 1774-м) тридцатого алафина, Абиодуна, и окончательным обожествлением монаршьей персоны.

С этого момента Ойо начинает напоминать инкское Тауантинсуйю эпохи расцвета: мощная армия, мощная полиция, отточенная до блеска налоговая служба и тэдэ. Но запала хватило ненадолго: при тридцатом алафине начался и далее, аж до тридцать шестого (конец XVIII - 30-е годы XIX веков) не прекращался кризис. Слабое государство, как когда-то держава Ахеменидов, не могло эффективно контролировать огромную территорию, сепаратизм цвел буйным цветом, достигшая невероятных объемов охота за рабами провоцировало восстания.

В результате самого крупного мятежа, возглавленного кузнецом Личаби, Ойо потерял богатейшие области северо-запада, затем отказалась платить Дагомея, в 1817-и каканфо (главнокомандующий) Афонджи, захватив самую богатую провинцию Ойо, Илорин, объявил самостийность, - а центр молчал или, в лучшем случае, слабо подергивался. По мнению Хью Клаппертона, путешественника, побывавшего в столице разлагающейся Империи и беседовавшего с главой государства, алафин вообще не понимал, в каком положении страна, а те, кому полагалось сообщать ему об этом, держали его в неведении, решая свои дела.

И вот в такой ситуации, когда все держалось на волоске, Осман дан Фодио, вернувшись из Мекки в родные саванны, объединил крохотные города-государства хауса и фульбе на севере в мощный, до предела агрессивный халифат Сокото и объявил джихад. Это, вдобавок к всему прочему, подкосило тяжело больную Ойо. Примерно в 1836-м «воины Аллаха» перешли границу, разбили войска алафина и разорили самые богатые города еще подчинявшихся ему областей, включая столицу. Жизнь в разоренной стране стала дешевле пыли, банды моджахедов и просто банды грабили все подряд, и народ побежал из благодатных саванн на юг, под защиту влажных лесов, куда конница фульбе не совалась. Только энергия и хватка принца Атибы, вскоре ставшего тридцать седьмым алафином, спасли государство от окончательного падения.

Он, уцепившись за маленькую безымянную крепость, невероятно быстро превратил ее в Новый Ойо, столицу того, что осталось, сумел объяснить сепаратистам, что новый враг порвет всех, а объединяться можно только вокруг него, персоны священной, - и в 1840-м под стенами города Ошогбо произошла великая битва между йоруба и фульбе. Конница исламистов впервые проиграла «многобожникам», тысячи муджахедов стали шахидами, натиску джихада на юг был положен конец, а держава Ойо, уже почти не существовавшая, возродилась. Но тут пришла беда, откуда не ждали: в устоявшие древние города хлынули толпы обездоленных беженцев, потерявших все, вплоть до человеческого облика и крайне нервных. Кому не нашлось места, основывали лагеря, быстро превращавшиеся в города, со своей властью, своими армиями (уцелевшими в боях солдатами) и своими порядками, злобно и завистливо глядящие на богатеньких соседей.

Молодой алафин, умница и стратег, пытался как-то отрегулировать проблему, но тщетно: управлять это темной массой, требовавшей пищи и равноправия, не было никакой возможности, назревали конфликты и предотвратить их не мог даже громовержец Олорун. В конце концов, вспышка резни между Ифе и лагерем беженцев Модакеке, самостийно разросшимся вплотную к «отцу всех городов», привела к тому, что священный Ифе был разрушен, обезлюдел и запу¬стел. После этого, пользуясь очередным приступом испуга вассалов, Атиба, возглавив «союзную» армию, сумел потеснить беспредельщиков, но сил додавить не было. Пришлось договариваться с авторитетами беженцев, признавать за самостроями статус городов, а посколько «священных царей» в таких «городах» быть не могло по определению, появление новых «вассалов» не усилило Новую Ойо, а ослабило ее, и Атиба ничего с этим поделать не мог, а его преемники и подавно.

Междоусобиц уже не было, да и незачем: «империя», формально сохранившись, превратилась в рыхлую конфедерацию «республик», и в 1893-м последний алафин с облегчением признал британский протекторат над Новым Ойо. Фактически это не значило абсолютно ничего, однако юридически, поскольку pro forma «империя» все еще была Империей, то подписал капитуляцию алафин как бы за всех. И коль скоро так, на основе этой бумажки, сэры всего за несколько лет и без особого труда разъяснили «республикам», что не подчиняться законному господину, у которого есть такая крыша, нехорошо. И всё. Последней проблемой, еще не позволявшей Британии считать себя хозяйкой всего побережья, оставался Бенин.

Когда люди, основавшие впоследствии Ойо, еще только отправлялись в путь, Бенин уже был. В густых лесах, восточнее самых восточных городов-государств йоруба, но западнее низовьев Нигера, возник он то ли в Х веке, то ли еще раньше, и основали его люди эдо, также именовавшие себя бини. К йоруба, если уже честно, никакого отношения они не имели, но так велико был обаяние Иле-Ифе, что позже эдо твердо стояли на том, что и они тоже произошли от йоруба, когда уставшие от усобиц бини попросили алафина Оранмияна, о котором мы уже знаем, взять в жены местную девушку.

Вот их- то сын Эвеку I и стал первым оба («королем») Бенина. Вполне вероятно, кстати, что какой-то йорубский принц, в самом деле, был приглашен людьми бини на правление по принципу «земля наша велика и обильна, а наряду нет», - предания доносят до нас обрывки данных о борьбе Увакхуахена и Эхенмихена, преемников Эвеки, с несговорчивым «узама нихинрон», Советом Шести (по числу аристократических семей бини), и о том, как четвертый оба, Эведо, примерно в середине XIII века, сумел, наконец, обуздать знать, забрав у нее право выбирать наследника из детей от 1000 жен, и объявив себя абсолютным монархом, то есть, привычным для йоруба, но неведомым до тех пор людям бини «священным царем».

А новый статус означал новые порядки, и чтобы контакт владыки Тверди с Небом был прочен, на алтарях полилась кровь. Что, как гласят легенды, Эведо печалило, - но он строил державу, и потому терпел. Он же, по устной традиции, создал первую «вертикаль» с табелью о рангах и регулярную гвардию (лучников и мечников), он завел первые конюшни, а при его наследнике, Огуоле, в Бенине, - стране бини, - освоили медь и бронзу. Прогресс рванул вперед, и общество уже могло содержать тех, кто производит только красоту, но красота, известное дело, требует жертв, - и на руинах Бенина нередки массовые захоронения типа «41 скелет, 40 из них здоровые женщины в возрасте 15-35 лет и один пожилой, примерно 55 лет мужчина с золотыми браслетами».

Люди, короче говоря, боролись за власть, а боги требуют мзду. Человеческие жертвоприношения, ранее практиковавшиеся по большим праздникам, - и помогало. Один за другим наследники Огуоле, - Удагбедо, Охен, Эгбека, Оробиру, Эдони, - ломали через колено «узама нихинрон», время от времени Совет Шести брал реванш (одиннадцатый оба, Увайфиокун, пал от копья во время коронации), и только при оба Эвуаре, при жизни прозванном Великим, аристократия окончательно встала на колени, а История окончательно отогнала легенды, - пришло время письменных свидетельств.

С точки зрения науки, очень важно: эта личность, хотя и оценена потомками по высшей категории, - «великий волшебник, великий целитель, великий воин и путешествен¬ник, могучий, отважный, великодушный и прозорливый», - ничем божественным в преданиях не наделена. Просто человек, только на десяток голов выше всех современников во всех смыслах. Как Искандер Двурогий. Ему приписывают, и видимо, справедливо, окончательное завершение «вертикали», примирение со смирившейся знатью (кронпринц был введен в состав Совета Шести седьмым), создание «эгхаэвбо» (государственного совета) и табели о рангах, введение закона о престолонаследии по принципу первородства, покончившего с усобицами, и многое другое.

Именно в его правление (дата совершенно точна: 1472-й) Бенин впервые посетил белый человек, - португалец Луиш Секвейра, - а уже в 1485-м знакомый нам Пашеку Перейра с восторгом писал о «невероятном городе, подобно скале, надменно возвышающемся в бурлящем море вечной войны». Контакт получился, оба одобрил, между Бенином и Португалией и Бенин наладилась торговля: белые везли черным всякие товары и, разумеется, аркебузы, черные поставляли белым разные диковинные продукта, чуть позже перейдя, в основном, на рабов, - самый востребованный товар.

Все это очень напоминало Конго и Анголу, только случилось гораздо раньше; по воле Эвуаре, в 1486-м вместе с Домом Алонсо д'Авейру в Лиссабоне прибыл посол Бенина, и «при дворе его величества сего герцога Эмменинзина с его согласия крестили, причем крестным согласился стать брат короля, граф Мануэл», после чего в Бенин поехали миссионеры. И что интересно, местные жрецы встретили их дружелюбно: даже в начале ХХ века жители юга Бенина говорили на искаженном португальском.

Уход Эвуаре ознаменовался короткой, но жестокой смутой: старший сын, оба Эзоти, погиб через две недели после смерти отца, вдова усопшего, обиа Эделейо, заставила мужчин подчиниться, но в ходе коронации была арестована и убита, Олуа, второй сын Эвуаре, весь свой недолгий срок правления посвятил разборкам с Шестерыми, - а затем на престол взошел самый младший из сыновей Великого, Озолуа, единственный в длинном списке владык Бенина, носивший титул «оба никхуа» или «огие акполополо», то есть, «царь всех царей» (император), великий завоеватель.

Впрочем, завоевателем в тот момент стал бы любой, просто в силу необходимости: война, - то есть, захват пленных, - стала на этом этапе важным, а то и важнейшим источником получение доходов, куда более прибыльным сельского хозяйства и любых ремесел. Дважды в год, как часы, Озолуа ходил в дальние походы, покоряя тех, кого еще не покорил, а если таковых не было, «наказывая» города, на его взгляд, недостаточно покорные. Он начал, а его наследники, - сын, Эсигие, и внук, Охогбуа, - вели тяжелые, но удачные кампании против йорубского Иджебу, покорили «варваров»-ишан, лишили независимости «братское» царство Итсекири. И так далее.

Даже в период междуцарствия, когда после смерти «императора» его сыновья сражались за престол, на время походов сражающиеся заключали мир, чтобы сходить за зипунами вместе, - а затем, после дележа трофеев, все начиналось по-новой, до нового похода за рабами. А рабов требовалось все больше, и даже в самые жуткие годы, когда бывалые моряки пели в тавернах Лисабона "Моряк, обходи стороной страшный залив Бенин. Их было сорок на корабле, домой не пришел ни один", бешеные прибыли португальцев влекли в Бенин новых искателей удачи. Так что, в 1553-м в стране впервые появились англичане, и вскоре стали основными партнерами оба.

Именно они ошеломили Европу информацией об ослепительно богатой столице непредставимо могучей страны в далекой Африке. И точно так же, как в Ойо, Анголе, Конго, чем больше рабов получали голландцы, португальцы, англичане, тем больше возрастали богатство и мощь Бенина, а чем богаче и могущественнее становился Бенине, тем больше рабов пригоняли на продажу. Именно тогда и возникло название «Невольничий Берег», вскоре ставшее официальным, а Бенин стали уважительно именовать «империей».

То есть, не совсем империей, конечно. Захвачено и подчинено было много, - и далеко не только родственные народы, - но удерживать все тупой силой, без поддержки на местах, в отсутствие развитой бюрократии не получилось бы. Так что, непосредственно оба управлял только народом бини. Тут все было жестко. А далее, на подчиненных землях власть Бенина держалась на «осадниках», - гарнизонах военных поселений, обеспечивавших власть наместника, покорность местных аристократов и стабильное поступление дани. В случае же чего, по вызову из метрополии приходили отряды карателей. Таких «гарнизонов» было немало, но главным западным военно-торговым форпостом «империи» в конце XVI века стал йорубский Лагос на исключительно удобном острове Эко, куда в один прекрасный день явился внук оба Ашипа с войском, сбросил местного князька и основавший новую династию с титулом «ологун» (вице-король).

С какого-то времени именно Лагос, идеальная точка для посреднической торговли, стал одним из важнейших источников пополнения «имперской» казны, и почти четверть тысячелетия исправно отчислял Бенину положенную долю. И в том же конце XVI века бенинская экспансия столкнулась со встречной экспансией окрепшего и не менее агрессивного Ойо, завершившись, в итоге, вничью, но все же, скорее, в пользу Бенина. В первые десятилетия XVII века еще один Завоеватель, оба Эхенгбуда, «не раз водил войска бини против Ойо и Нупе, и лишь после многих битв был заключен мир и определена граница между Бенином и Ойо у Отун, а граница между Бенином и Нупе у Экити».

Таким образом, Ойо, напрягая все немалые силы, приостановил движение Бенина на восток, но и сам, не имея сил на экспансию, закрыл вопрос о продвижении в «западном направлении», и с тех пор абсолютное влияние Бенина в его сфере интересов (низовья Нигера и запад страны игбо) не оспаривал никто, а охоту за рабами в «землях без царя» гегемоны осуществляли совместно. И пусть территория, покорная Бенину была меньше, чем у Ойо и северного Нупе, по богатству «империя», монополизировав две трети побережья, обгоняла всех.

Это был пик. Португальцы, получив факторию в Гвато и монополию, обогащались сказочно. Бенин покупал все: конские седла и сбрую, котлы, гвозди, мечи, кинжалы, одежду и шляпы, даже зачем-то книги и очень много железа в брусках. Обратно везли перец, слоновую кость и рабов, а когда в 1506-м португальский король, заботясь об экспорте из Гоа, запретил ввоз перца, основным профилем португальцев стал живой товар, а все остальное перехватили голландцы, удивлявшиеся, зачем Бенин "в таких объемах заказывает золотую и серебряную парчу, бархат, алое сукно, туго накрахмаленные гарлемские ткани с зелеными цветами, золингенские рыболовные крючки и ножи, испанские вина и другие предметы роскоши", - но исправно поставлявшие всё.

Именно в это время (1668-й) голландский врач Ольферт Доппер писал в своем "Описании африканских стран" про дворец, который "так же велик, как город Гарлем, и обнесен вокруг особой стеной, кроме той, что окружает город. Дворец состоит из множества великолепных домов и прекрасных длинных четырехугольных галерей почти такой же величины, как амстердамская биржа. Галереи эти покоятся на высоких столбах, снизу доверху покрытых медью с изображением военных подвигов и битв. Сам же город представляется очень большим. Войдя, сразу попадаешь на большую, широкую немощеную улицу, в семь или восемь раз шире Вермус в Амстердаме. Когда я жил у Матфеля Корнелиса в четверти часа ходьбы от ворот, я не мог видеть оттуда конца улицы. Я видел только высокое дерево вдали ее, и мне говорили, улица много длиннее. Я говорил с одним голландцем, который сказал, что он живет около того дерева, но и оттуда не видно конца. Дома стоят в большом порядке и построены один возле другого, как в Голландии".

Именно тогда и назвал датский путешественник «ослепительный Бенин» Великим. Но именно тогда и началось то, что неизбежно начинается во всех «империях» такого рода. Высшая власть, становясь все более «священной», автоматически все более отдалялась от презренной Тверди. Эхенгбуда Сокрушитель был последним, кто лично участвовал в сражениях и поединках, при его преемниках, - Одогбо, Ахензае, Акензае, Акенгбои, Ахенкпайе, - для владыки владык уже стало «неприличным» самому возглавлять войска и сражаться: они общались с Небом.

Но Небо Небом, а «мелочами» тоже кому-то надо заниматься, и эту рутину взяли на себя «ийясу», главы государственного совета, понемногу становясь высшими авторитетами для армии, купеческие гильдии столицы и, естественно, «ологуны» отдаленных территорий, все чаще задававшиеся вопросом насчет надо или не надо делиться с Бенином. «Я думаю, что царь ничем, кроме имени, не обладает, вся власть принадлежит знатным людям», - писал в это время один из миссионеров.К тому же, предельная милитаризация выматывала ресурсы, а прибыль вкладывалась исключительно в очередные походы за очередными рабами на продажу, - и в конце концов, в первом десятилетии XVIII века все это вылилось в гражданскую войну, с перерывами затянувшуюся почти на 50 лет.

Естественно, ценой борьбы за все хорошее стали разруха и запустение, обы Акенгбедо, Ореогхене, Эвуакпе, Озуэре, Акензуа I, Эресойен старались всего лишь удержать столицу и не погибнуть (хотя Озуэре и это не удалось). И лишь Акенгбуда, коронованный еще в детстве, за полвека - ок. 1780 – 1830, - сумел как-то вырулить в спокойные воды, кого-то из мятежников победив, а с кем-то договорившись. При нем стало легче: "Город прекрасно почищен и подметен, - свидетельстовал Андреса Кифт, - его очень прямые и широкие улицы столь же широки , как Геере и Кайзеркрахт в Амстердаме. С той и другой стороны ряда домов отходят другие улицы такой же ширины". А Жером Ландольф, посетив Бенин в самом конце XVIII века, писал, что «отблески недавних бед еще видны, но теперь город вновь не уступает ни по величине, ни по богатству, ни по числу жителей самым большим городам Европы; все, с кем я говорил, приписывают это к заслугам правящего короля».

Действительно, судя по всему, Акенгбуда был головастый, с хваткой, и веком раньше его наверняка прозвали бы Великим, а так приходилось только латать прорехи, которые никак не кончались. Джихад Сокото на севере, обрушив Ойо и почти развоплотив Нупе, не только сломал сложившуюся за века «ялтинскую систему», но и порвал налаженные торговые связи, лишив Бенин стабильных поставок всего, но главное – рабов, а что осталось, замкнули на себя города-государства побережья. И хотя Акенгбуде удалось переформатировать экспорт на супердефицитное в Европе пальмовое масло, о возвращении к былому величию уже не приходилось и мечтать.

Сразу после смерти последнего великого обы, в 1830-м, «империя», кое-как приведенная им в порядок, начала расползаться по швам. Удаленные провинции, - в том числе, самое тяжкое, и Лагос, - отделились, а без поступлений оттуда восстановить правопорядок возможности не было. Во всяком случае, Обаноса, наследник покойного, не смог, а его сыновья, вместо того, чтобы хоть что-то делать, увлеченно занялись драчкой, затянувшейся на 10 лет. В в итоге, когда старший, Огбебо, проиграв решающую битву, повесился, победителю, Осемвеле, оставалось только тупо взирать на происходящее, всеми силами удерживая области, вплотную примыкающие к столице. По отзывам (уже далеко не легендарным), он не слишком соответствовал своему месту, но, даже будь он копией деда, все равно, вряд ли удалось бы что-то изменить.

Кризис был системен, по всем направлениям, а на попытки сгладить его, задабривая богов удесятеренными человеческими жертвоприношениями, Небо отвечало хмурым молчание, не выражая готовности помогать окровавленному Бенину. А между тем, к побережью умирающей «империи» все внимательнее присматривались англичане. Эпоха проникновения вглубь континента еще не стартовала, но процесс уже шел, и Лондон считал разумным избавиться от ненужных посредников, удешевив лучшего в мире пальмового масла, хлопка и каучука. К тому же, к вкусненькому принюхивался и Париж, а тут уж промедления, сами понимаете, исключались, - и приоритетом в планах сэров стал, естественно, Лагос, остров с удобнейшим портом, подобно пробке, замыкающий дельту Нигера со всеми ее лагунами.

В принципе, сложностей не предполагалось: олофин Акинтойе был, можно сказать, англофилом, и с ним вполне реально было договориться, - что и делалось, - но он был свернут и с трудом, на крохотной лодочке, сумел спастись, а сменивший его кузен, Косоко, исповедовал принцип «многовекторности» и предпочитал балансировать, причем, с уклонов в сторону месье. Терпеть такое положительно не казалось возможным, тем паче, что к тому времени уже была сформирована «Западноафриканская эскадра», крейсировавшая вдоль побережья под благовидным предлогом борьбы с трансокеанской работорговлей. В 1849-м на острове Фернандо-По, где базировалась эскадра, появился офис консульства Великобритании в странах Бенинского и Биафрского заливов, и какое-то время консул честно пытался разъяснить Косоко, что у Англии нет ни постоянных друзей, ни постоянных врагов, а есть только постоянные интересы.

В связи с чем, если он будет паинькой, его кузену, сидящему на британской территории, ничего не светит. Косоко, однако, понимания не проявил, и тогда англичане сообщили бедующему в эмиграции Акинтойе, что сами возвращать ему трон не намерены, ибо чтут принцип невмешательства во внутренние дела суверенных государств, но ежели что, законному олофину помогут. В Лагосе это, разумеется, стало известно, и в 1851-м последовал набег на английские христианские миссии и фактории, - достаточно умеренный, почти без крови, просто намек, но тут Косоко, веривший в помощь французов, просчитался: Парижу, где как раз в это время собирался стать императором Луи-Наполеон, было не до Африки, зато консул сразу после набега обратился к командующему эскадро с просьбой «применить оружие согласно пожеланиям правительства Ее Величества».

Косоко такой поворот, конечно, не обрадовал, но он был дальновидным политиком и упрямым человеком: сразу после получения первых новостей о том, что Акинтойе всплыл и пригрет англичанами, остров, по приказу олофина, начал подготовку к обороне. Дно побережья густо усеяли острыми кольями, на берегу вырыли траншеи, выстроили редуты, удобно, по рекомендации продавцов, выставили полсотни отличных орудий, - Лагос мог себе позволить, а французские и немецкие торговцы не видели оснований не исполнить заказ, - во всех редутах подготовили много боеприпасов и продовольствия на 5 тысяч бойцов. Так что, 24 декабря 1854 две канонерки, попытавшись обстрелять береговые укрепления, были, к удивлению британских капитанов, отогнаны прицельным и очень точным огнем. Та же судьба постигла и военные транспорты, попытавшиеся на следующий день под прикрытием калибров броненосца и шести канонерок высадить на берег десант - 400 «красных мундиров» и 630 наемников законного олофина.

Однако, в конце концов, пусть с пятой попытки, непрерывный огонь сделал свое дело: когда от прямого попадания взорвался арсенал крепости и город загорелся, десант все же высадился, и англичане, дождавшись, когда все догорит, торжественно заняли пепелище. Спустя несколько дней, уже в январе, на борту британского фрегата Акинтойе подписал договор о протекторате, утвердив режим свободной торговли и открытие на острове английского консульства «с правом рекомендаций по всем вопросам». А еще через девять лет, в августе 1861, когда сыновья олофина, похоронив отца, пришли к консулу на предмет, кому теперь быть «большим другом» Вдовы, им ответили, что обоим полагается пенсион, а остров Лагос отныне владение британской короны. И они сказали "Thanks".

Далее освоение побережья шло легко и плавно. Брыкаться не осмеливался никто, договоры подписывались по первому требованию, но сам Бенин трогать долгое время не спешили. Знали, что там неурядицы, знали, что в свободное плавание уходят даже самые лояльные области, посильно поддерживали этот процесс, но захват огромного, сильно укрепленного города все время откладывали на потом. Не потому, что он был не нужен, - как раз нужен, как последний «лишний посредник», - но потому что постоянно находились более важные дела, не позволявшие сконцентрировать силы.

Ждали, справедливо предполагая, что плод должен созреть, - и плод зрел. Власть обы Адоло (1870 - 1889) была уже фактически номинальной, городом и немногими сохранившими ему верность областями управляли аристократы, не желавшие даже слышать о каком угодно подчинении. Поэтому, когда англичане решили, что время, наконец, пришло, выяснилось, что границы Бенина закрыты наглухо. Торговать, правда, в 1892-м новый оба, Овонрамвен, слегка прижавший знать, согласился, но ворота столицы для чужаков по-прежнему были заперты наглухо.

Британцам не верили, а поскольку они настаивали, в августе 1896 оба, поколебавшись, но уступив мнению сановников, отказался принять британского консула, выслал британских торговцев и повелел готовить город к осаде. Когда же «священный царь» что-то велит, дело делается быстро, особенно, если есть средства. Укрепления росли, внушая уважение, и англичане не стали форсировать события, но когда у берегов Бенинского залива появились суда Royal Navy с marins на борту, вице-консул Джеймс Филлипс в крайнее жестком тоне потребовал у обы аудиенции. А получив категорический отказ, проинформировал Форин офис, что намерен отправиться в Бенин и добиться от правителя страны, «хорошо доступной эскадре с моря» полной свободы торговли для английских компаний. Или, если его поймут неправильно, низложить и увезти с собой Овонрамвена, заменив его «другим туземным князьком, разумным и послушным».

2 января 1897, исполняя свой план, м-р Филлипс, сопровождаемый отрядом в 220 человек, пересек границу и направил «священному царю» письмо, больше похожее на ультиматум о капитуляции, получив вполне вменяемый ответ. Оба не возражал, но указывал, что в Бенине начался 30-дневный праздник «агуе» (в память предков и его покойного отца), а поскольку, согласно обычаю, ни один иноземец под страхом смерти не может ступать по «священной столице», посланцу Вдовы следует подождать месяц. После чего, - но без всяких войск, а только в сопровождении «князя» Исекири, посредника в переговорах и гаранта чистоты намерений сторон, - аудиенция будет дана.

Филлипс, ответив отказом, продолжал путь. То же самое повторилось еще трижды, пока 6 января (до Бенина уже было рукой подать) дорогу вице-консулу не преградил отряд гвардейцев во главе с Ологбошере, «эзомо» (заместителем главнокомандующего) и родственником самого обы, еще раз предложив дипломату покинуть пределы «империи» и вернуться через месяц, когда ему будут рады. Филлиппс вновь отказался, сообщив что-то вроде «Иду на вы», однако счел нужным отправить назад посланца с письмом для министра иностранных дел Великобритании.

«Правитель Бенина не лжет, сэр, - писал он. – Вожди племени доре, к Британии вполне дружественного, подтверждают, что появляться в окрестностях города в это время кому-то, кроме бини смертельно опасно. Они выглядят искренними, я склонен им верить. Таким образом, полагаю, что, вполне возможно, завтра или послезавтра буду убит. Не могу сказать, сэр, что такой исход экспедиции для меня желателен, но возвращаться не намерен. В случае моей гибели, у правительства Её Величества возникнет прекрасный повод решить все проблемы без оглядки на друзей из Парижа и Берлина, которым, в таком случае, придется признать наши действия обоснованными. Обо всем этом я рассказал м-ру Паддингтону и лейтенанту Кэрри, и они полностью согласны с моим решением».

Так и сталось. 7 января, вскоре после рассвета, отряд Ологбошере атаковал лагерь Филлипса; 131 человек, в том числе шестеро европейцев, были убиты, двух белых и 40 черных увели в плен, а 10 января весть о случившемся дошла до Лондона. В Кейптаун, к командующему флотом UK в Атлантике адмиралу Роусону полетел приказ разобраться и принять меры, и всего за 29 дней, - скорость совершенно уникальная, - подготовка была завершена.

В начале февраля 1897 «Африканская эскадра», войдя в устье Нигера, блокировала побережье «империи», 17 февраля Бенин был подвергнут десятичасовой бомбардировке, а затем десант (общей численностью 1500 «томми»), высадившись на сушу, начал наступление на столицу обы. Однако дорогу, в обычное время занимавшую 5-6 дней, пришлось преодолевать более месяца: бини, загодя прорубив параллельно все трем дорогам страны скрытые просеки, появлялись всюду, днем и ночью, изматывая британцев партизанскими рейдами, а сами практически не неся потерь.

Еще тяжелее оказались бои в городах-спутниках Бенина, превращенных в сплошной укрепрайон. Около 200 белых солдат вышли из обращения в схватках у Гватто. Два отряда marins бежали из-под Аро-Олокун, где войсками бини командовал лично главнокомандующий армией Эбеикипмвин, погибший в этом бою. Почти четыре дня, отразив 11 штурмов, удерживала Сапобар гвардия обы, и город был захвачен только после того, как пал ее командир, Асоро, а от его людей осталось только восемь раненых бойцов, не способных держать оружие.

Уцелевшие отряды, стараясь сохранить порядок, стягивались к столице, - и под ее стенами, а затем и на улицах состоялось последнее сражение, тянувшееся три дня и две ночи. «Они оказались чертовски смышлены и ловки, - сказано в мемуарах майора Френсиса Грея. - Высота земляных валов около города составляла примерно пять моих ростов, на столько же были углублены и траншеи. Огонь с высоты шел непрерывно, боеприпасов у них оказалось намного больше, чем можно было себе представить. Особенно докучали нам сотни снайперов, укрывшихся в густых кронах деревьев».

Сопротивление защитников столицы было сломлено только 19 февраля, когда у них иссякли силы и запасы пороха. Впрочем, и тогда паники не было: по заранее утвержденному плану, Овонрамвен и вожди с остатками войска покинули Бенин, и англичане вошли в город, по улицам которого метались десятки тысяч перепуганных обывателей. Что, впрочем, не помешало им поджечь столицу, и пожар не утихал целых пять дней. Но, поскольку «священный царь» оставался на свободе, война продолжалась. Только в августе Овонрамвен, не столько руководивший полевыми командирами, сколько вдохновлявший их своим присутствием, был взят в плен, а затем сослан в Индию, однако вожди бини после этого не только не сдались, но, по всем правилам короновав его племянника Ологбошере, продолжали борьбу.

Окончательно сопротивление иссякло только в мае 1899, когда, наконец, был схвачен и повешен (за убийство Филлипса и, как ни странно, за «узурпацию престола») Ологбошере. Далее, 17 лет, пока Овонрамвен был жив, Бенином в ручном режиме управляли англичане, а в 1914 «империю», формально восстановив, включили в удобную англичанам систему косвенного управления, формально посадив на престол кронпринца Эвеку II, изображавшего обу до 1933. К слову, нынешний оба, сэр Чарльз Эредиова, сын Акензуа II и правнук Овонрамвена, доктор философии, ныне считается одним из главных «традиционных королей» Нигерии и, исправно выполняя свои «священные функции», на досуге не прочь по этому поводу уместно пошутить.

Союз нерушимый

Ашанти иногда сравнивают с ирокезами. И не без оснований. Военный союз Twi Asa Nti, - что и означало «вместе для войны», - был создан на грани XVII и XVIII веков оманами («княжествами») акан, гонджа, дагомба и десятка других племен севера нынешней Ганы. Очень уж им докучало прибрежное «королевство» Денкира, воины которого приходили за рабами и золотом. Вот и объединились. А первым асантехене, - «президентом» Асантемансо (Конфедерации Ашанти), - стал Осей Туту, правитель омана Кумаси, своего рода «африканский Гайавата», получивший мандат Небес в виде Золотого Стула.

В общем, ирокезы и есть. И точь в точь, как ирокезы, победив в 1701-м Денкиру и обретя независимость, далее побеждали всех, кто стоял на пути: сперва соседей, потом соседей соседей, потом тех, кто не хотел понять, как хорошо жить под опекой ашанти. А своих оджибве на них не нашлось, а попытки основных конкурентов, приморских фанти и га, тоже создать что-то похожее, провалились, - и постепенно, всего за полвека, Асантемансо начало перерастать в нечто большее – Асанте Нкабом, то есть, «империю», а если дословно, то Союз Нерушимый.

Не шучу. Именно так. В дословном переводе. Со всем, что полагается по штату: сложной структурой, похожей на ранне-римскую («аманто» - полноправные оманы, «амансин» - союзные протектораты, «амантеасе» - данники, и столичный округ Кумаси), развитой управленческой иерархией (асантехене, асантехема - его «соправительница в мирное время», совет старейшин – «дума», совет оманхене – «сенат» и дальше по вертикали), правом оманов на отделение, но только по решению обеих палат Совета, всеобщей воинской повинностью, считавшейся почетным долгом и священной обязанностью свободного человека, судом государственным и судом присяжных, и так далее, и тому подобное.

При этом, хотя власть наследственного «президента», владельца знаменитого Золотого Стула, была велика, абсолютизмом не пахло. Вождей в оманах выбирали, - правда, из «княжеских семей», - и эти вожди платили в Кумаси, державший общак, положенную долю, а при необходимости присылали воинов, - однако точку по всем вопросам внутренней (а особенно, внешней) политики ставил Совет. И даже его решения можно было оспаривать, как апелляцией к суду, так и, реализуя право на «ненаказуемый мятеж», нечто типа рокоша в поздней Речи Посполитой. Смертью каралась только попытка выйти из Союза, но за все время существования державы охотников до сепаратизма не нашлось, - очень уж полезно и выгодно было держаться вместе. Причем, и в социальном смысле тоже.

Скажем, ашанти торговали рабами. Много и выгодно. Для чего и вели войны, сбывая добычу данникам-фанти на побережье для перепродажи белым. Но у них самих рабство было очень, можно сказать, мягким. Невольник мог лечь на алтарь (такое практиковалось, хотя не так жутко, как в Бенине, и не в таких масштабах, как в Дагомее, в совсем особых случаях), но, в основном, становился «младшим домочадцем», и тогда все зависело только от него: раб мог накопить солидные средства, включая десятки собственных рабов, на которые хозяин не имел права, а мог даже породниться с хозяином, повысив статус до клиента.

В этом случае, его, правда, тоже могли принести в жертву, но только с его согласия, - а поскольку это считалось очень почетным и выгодным в смысле статуса в Верхнем Мире, отказов случались редко, а на место слабодушного всегда находился доброволец. Кроме того, дети рабов рождались свободными, а если хозяин был несправедливо жесток, раб, согласно закону, мог обратиться в суд и получить другого хозяина. Да и вообще, брак со свободной был удовольствием дорогим, а то и опасным (клан жены всю жизнь контролировал, как ей живется замужем), и ашанти старались заводить детей с рабынями: это стоило гораздо дешевле, а дети принадлежали только отцу.

С белыми, - сперва португальцами (но они вскоре ушли), потом датчанами (они надолго не задержались), голландцами, построившими на побережье форт Эльмина, и наконец, англичанами, - ашанти столкнулись рано и, скажем так, опосредованно. Те торговали с прибрежными фанти и га, данниками Союза, а Союз взимал пошлины и поставлял товар: золото, слоновую кость, ценные породы дерева и, естественно, рабов. Взамен покупал все нужно, но, в первую очередь, огнестрел, который оценили сразу. Не забывая брать плату за аренду земли, которая не продавалась, и арендаторы, видя, с кем имеют дело, платили исправно.

Так что, все были довольны, а попытки фанти и га, которых европейцы постоянно уговаривали стать суверенными и заключить договор о протекторате, гасились на корню, - и если белые пытались вмешаться, то на свою голову. Первые четыре войны, в начале XIX века, кончились однозначно в пользу ашанти. В 1805-1806, решив помочь фанти, англичане были биты так крепко, что даже отдали убежавших под их защиту союзников. В 1811-м повторилось то же, причем несколько фортов были взяты и сожжены на добрую память. В 1814-1816 смысл слова «фиаско» выяснила англо-голландская коалиция. И всем вдруг стало ясно, что мир лучше войны.

В 1817-м Британская Африканская компания, ранее упрямая, как бухарский ишак, без долгих споров подписала с Конфедерацией договор о дружбе, признав Ашанти гегемоном побережья и (согласно полномочиям из Лондона) установив с ними дипломатические отношения. Причем м-р Томас Боудич, представитель Компании на переговорах, вынес из поездки столь благоприятные впечатления, что его книга «Миссия в Ашанти» стала на Острове бестселлером, а британский истеблишмент решил, что вот эти конкретные туземцы, даром, что идолопоклонники, но не совсем дикари.

Но это на Острове. А на самом Золотом Берегу, в 1821-м официально ставшем колонией, власти придерживались иного мнения. Заявив, что «право фанти и га быть свободными от внешней тирании священно», губернатор Чарльз Маккарти в феврале 1823 года послал войска в фантийские города. Торговцы и мытари Конфедерации были арестованы, оказавшие сопротивление – повешены, остальные, общим числом сотни четыре, каким-то образом оказавшись у бразильских контрабандистов, уплыли в цепях за океан, - а Конфедерация естественно, приняла решение строго наказать беспредельщиков. И наказала. Четко и конкретно.

За базар пришлось ответить по всем понятиям. «Красные мундиры» и добровольцы с торговых судов, уйдя в джунгли, из джунглей не вышли. То есть, вышли, конечно, но немногие. Сам м-р Маккарти вместе с почти двумя сотнями своих бойцов, погиб в бою у Осоаво, его заместитель, прапорщик Уифрелл, попал в плен, остатки отряда были добиты при Нсаманкоу, где погибли практически все офицеры, и только майор Александр Гордон Лэнг вернулся в Великобританию, рассказав там, как больно умеют кусаться, отвечая на хамство, «африканские ирокезы».

На какое-то время в руках ашанти оказалось все побережье, фактории сгорели, форты висели на ниточке, но началась эпидемия дизентерии и армия вторжения ушла на север. Установился зыбкий статус кво, а через 2,5 года, снова атаковав побережье и легко сметя войска «предателей», в итоге отступила перед примененной белыми новинкой военной мысли – ракетницами. После чего, стороны согласились на «почетный мир», бывший для Конфедерации не столько почетным, сколько унизительным: впервые за более чем сто лет она, привыкшая побеждать и диктовать условия капитуляции, вынуждена была уступать. Не фатально, но вполне чувствительно.

Согласно договору 1831 года, асантехене выплатил англичанам контрибуцию за прошлую войну, отказался от арендной платы и признал «свободными» данников побережья, взамен получив режим наибольшего благоприятствования для ашантийских торговцев в фортах и селениях «союзников» Британии. Границей определии руку Пра, и на 30 лет воцарился мир, позволивший властям Сьерра-Леоне, курировавшим Золотой Берег, понемногу укрепиться в регионе, заключив договоры о протекторате со смертельно боявшимися возвращения «ирокезов» вождями финти и га.

Но не только. По ходу, лаской и таской, выкупали форты у датчан и примкнувших к ним шведов, щемили голландцев, которые ничего продавать не хотели, - и, в конце концов, ашанти, привыкшим играть на противоречиях, расклад перестал нравиться. В 1863-м они решили внести коррективы, вторглись на побережье, разгромили поселки британских союзников, побили пару «белых отрядов», - но выдохлись. А поскольку Лондон, считая Золотой Берег не приоритетным районом, отказался присылать подкрепления, выдохлись и англичане. Договор 1831 был взаимно подтвержден. Противостояние продолжалось.

Следует отметить, что ашанти называли по-всякому, но в глупости их старейшин никто никогда не подозревал. Смекая, куда дует ветер, - а не смекнуть, видя воссоздание англичанами давно сгинувшей Конфедерации Га, куда вошли 13 оманов фанти, было сложно, они, как могли, готовились к неизбежному. Само собой, закупали оружие, учились изготовлять боеприпасы и так далее. Но не только. По требованию Совета, некто Дзозеф Монтгомери, торговец, в обмен на льготы, доставлял в Кумаси лондонскую прессу с заметками о Золотом Береге и переводил их, поясняя руководству Конфедерации, к чему, в перспективе, могут привязаться его сограждане.

Руководство слушало и принимало меры. Разрешили въезд европейским миссионерам и не возбраняли крещение. Отменили человеческие жертвоприношения, заменив козами и птицей. Вернее, не совсем отменили (народ бы не понял), но теперь ритуалы проводили совсем редко и тихо, далеко в джунглях, дабы, если что, власти могли сказать, что не в курсе. Упразднили рабство. То есть, опять же, не совсем, но слово «ittu» (раб) официально вычеркнули из языка, объявив всех рабов «младшими детьми», а затем даже провели своего рода референдум, по итогам, отпустив на волю всех, кто пожелал. Правда, желающих нашлось всего пятеро – воля волей, а выпадать из клана не желал никто.

Однако работали и англичане. Сломать общественное мнение, изменив устоявшийся на Острове образ «героических и вменяемых негров», было сложно, но необходимо: голландцы понемногу прогибались, - и в 1869-м случилось так, что чернокожий слуга одного из немецких миссионеров, живших в Кумаси, совершил нечто типа святотатства, за что полагалась смертная казнь. Или, поскольку слуги считались «младшими детьми», поручительство главы семьи и солидный выкуп.

Вызвали пастора. Пастор, спасая живую, хоть и африканскую душу, поручился, но выкупа, - 90 винтовок, - уплатить не мог и угодил под домашний арест. Вместе с женой, считавшейся по местным нормам со-главой семьи, дочерью, считавшейся его собственностью, и зятем, миссионером из Швейцарии. Обижать не обижали, но свободу передвижения закрыли и велели писать тем, кто готов заплатить. То есть, своему обществу и властям голландской Эльмины, через которую он прибыл. И началась обширная переписка. Голландцы за непонятно кого платить не хотели, пресвитеры маленькой общины, приславшие пастора, искали спонсоров, но без успеха, - и тут на арену вышли англичане во всем ослепительно белом.

На Острове объявили сбор денег на спасение «бедных проповедников, которых вот-вот съедят жестокие дикари», СМИ живописали трагедию «нежных белых дам, терзаемых грубыми черными демонами» (позже эти дамы с негодованием протестовали, но их никто не слышал), но главное - вовсю полоскали Голландию, «не способную гарантировать безопасность белого человека на Золотом Берегу». Гаага протестовала, справедливо указывая, что ответственности за проблемы инициативника не несет, пресса, коверкая объяснения на свой лад, раскручивала колесо, вопрос вышел на диломатический уровень, и в 1871-м, подчиняясь решению парламента, нидерландская Компания Золотого Берега, наконец, «уступила» Великобритании фактории и форт Эльмина.

После этого несчастные миссионеры были мгновенно выкуплены, а Лондон заявил, что платить за аренду Эльмины и фактория отказывается. Ибо они теперь не голландские и даже не английские, но неотъемлемая часть Конфедерации Га, а стало быть, на них не распространяется действие договора 1831 года. Заодно сообщив, что ашанти отныне не могут покупать в Эльмине оружие и боеприпасы, поскольку, во-первых, в момент подписания договора 1831 года Эльмина не была британским владением и не входит в число пунктов, где разрешена свободная торговля, а во-вторых, Конфедерация Га вообще с Асанте Нкабом никаких договоров не подписывала.

Юридически, все, конечно, соответствовало, но, как писал тов. Ленин, «по форме правильно, а по существу издевательство». Через свои порты англичане давно уже оружие и боеприпасы для ашанти не пропускали. Формально от соблюдения договора не отказывась, но постоянно находя самые благовидные предлоги: то сопроводительные документы не в порядке, то происхождение товара под подозрением, то еще что-то, - в общем, мистеры ашанти, покупайте ткани, бусы, посуду, и никто вам слова худого не скажет. А для Конфедерации потеря Эльмины была в таком раскладе тяжелой утратой, и вопрос о восстановлении контроля хотя бы над какими-то участками побережья стал вопросом жизни и смерти. И хотя старейшины пытались договориться, - причем очень серьезно, - ничего не вышло.

Англичане кивали на власти незалежной Конфедерации Га, на которых они никакого влияния не имеют, а вожди фанти, до дрожи перепуганные, еще больше боясь нарушить приказ англичан, от переговоров отказывались, - и в такой ситуации ашанти решили, что иного выхода, кроме как нажать, нет. Весной 1873 их отряды атаковали земли фанти, «союзники», несмотря на помощь Большого Брата, были разбиты три раза подряд, при Лесине Ньянкумаси, Фанти Ньянкумаси и Данква, после чего жители Эльмины, озлобленные запретом на привычную торговлю, начали писать асантехене Кофи Кари Кари письма, умоляя прийти поскорее, да и в других фортах обстановка напряглась, и только присутствие британской эскадры сдерживало местный «базар» от бунта.

То есть, началось то, что Лондон трепетно готовил много лет. На Золотой Берег начали подтягивать силы, прибыл новый губернатор, генерал-майор Гарнет Уолсли, с тремя бригадами (больше двух тысяч «красных мундиров»), тремя сотнями морпехов, двумя батальонами вест-индских стрелков и официальными полномочиями на «полную свободу действий во имя освобождения Золотого Берега от угрозы ашантийской экспансии». От имени Конфедерации Га асантехене были направлены условия мира: выплата контрибуции (50 тысяч унций золота), разоружение и роспуск армии, выдача заложников из королевской семьи и подписание нового договора о мире в Кумаси, в присутствии ополчения фанти и их союзников, то есть, англичан.

В общем, и асантехене, и обе палаты Совета, и ведущие жрецы, и даже высшее командование бли готовы к компромиссу. Даже, если потребуется, к очень широкому. Они соглашались и платить, и каяться. Но в меру. Предъявленные же требования были заведомо неприемлемы: Уолсли провоцировал отказ только потому, что Лондон хотел выглядеть красиво, на самом деле, нарываясь на войну. Она была Лондону нужна. А если англосаксам нужна война, они ее, будьте уверены, устроят.

Все случилось быстро. В самом начале 1874 армия Уолсли, - 1,5 тысячи «красных мундиров» и 700 «солдат» Конфедерации Га, - перешла Пра и двинулась на Кумаси, в нескольких стычках потеснив передовые части ашанти, а 31 января у селения Амоафо столкнулась с основными силами, - примерно 12 тысяч абраде (ветеранов), - прикрывавшими столицу. Действуя согласно оперативному плану, разработанному главкомом Аманкутиа, ашанти, разбитые на мелкие мобильные подразделения, обошли с флангов основные силы врага, отрезав его от резервов, и нанесли двойной удар, при этом постоянно маневрируя и не позволяя интервентам сосредоточиться. В итоге, под «дружественным огнем» гибли десятки пришельцев, а командиры частей, ведущих бой, бомбардировали командование мольбами о срочной помощи, оказать которую всем и сразу не было никакой возможности.

Даже прорыв англичан к укрепленному лагерю ашанти поначалу не сыграл никакой роли: в рукопашной «томми» явно проигрывали, а стрелки, укрывшиеся на заранее подготовленных точек, прицельно били из мушкетов, выщелкивая, в первую очередь, белых (только тут, в «резне у холма», как ее потом назвали, 107 европейских солдат и 10 офицеров). Не быть артиллерия только у одной из сторон или не будь ее вообще, разгром, по мнению британских военных историков, был бы сокрушительным. Но артиллерия была у англичан, много, и она рассудила по-своему. Ашанти отошли в порядке, оставив на поле боя около 500 убитыми и втрое больше ранеными, которых под шквальным огнем не смогли унести.

Англичане потеряли 200 европейских солдат и очень много «союзников», - однако черных англичане даже не считали, а вот свои потери сочли непомерно высокими. Правда, сделав красивое лицо, воздали должное искусству Аманкуатиа, павшего в этом сражении: «этот великий вождь был стратегом, достойным генеральского звания в европейской армии, его искусство в обороне показало его и как способного тактика, а обстоятельства гибели – как доблестного воина». Иными словами, сошлись на том, что гении бывают всюду, так что, ничего не поделаешь, зато теперь все будет легко.

Однако новый командующий, Асамоа Нкванта, вскоре показал им, что это не так. Спустя несколько дней он дал поредевшим на одну пятую отрядам Уолсли еще один бой, у деревни Одасу, в семи милях от Кумаси. Как и предшественник, ставку он сделал на маневренность, - обходы и атаки с флангов, - только уже не «пчелиным роем», а «рогами» - двумя колоннами: дав неприятелю спокойно приблизиться к поселку, ашанти, прикрытые плотным огнем из хорошо замаскированных укрытий, внезапно ударили из густых зарослей.

«Они атакуют со всех сторон, - криком кричит записка майора Джеймса Эллисона, командира основной группы. – Мой правый фланг окружен и, возможно, отрезан, арьергард отрезан наверняка, дьяволы ведут огонь и с тыла, и этот огонь очень меток. Не поручусь, что мои парни продержатся долго». Действительно, хотя ашанти на сей раз пришлось сражать на открытой местности, - чего они, мастера засад и маневров, не любили и не очень умели, - по их действиям нельзя было сказать, что новая тактика им в тягость. По словам того же Эллисона, «их отряды действовали методично, упорно, как хорошо дисциплинированные части регулярной армии, отлично владеющие боевым искусством».

И так час за часом, час за часом, пока, на исходе двенадцатого часа Генри Уолсли не додумался до гениального: по его приказу «союзники» погнали вперед детей и женщин, приведенных из ближайших селений, заставляя их жалобно кричать: «Не стреляйте, мы – ашанти, мы простые безоружные люди», - и Асамоа Нкванта, более склонный к рефлексиям, нежели прекрасный сэр, приказал отходить к Кумаси, фактически признав поражение. Через несколько часов, 4 февраля столица Конфедерации, покинутая правительством и большинством обитателей, после недолгих, но ожесточенных уличных стычек с абраде, предпочитавшими смерть отступлению, была захвачена, полностью разрушена артиллерией и предана огню.

Однако, поскольку боеприпасов почти не оставалось (при Одасу ашанти уничтожили половину обоза), задерживаться на руинах Уолсли не стал, приказав отходить на соединение с «союзниками», перешедшими Пра. Судя по всему, он предполагал, что бои будут продолжаться, но 7 февраля на военном совете Асамоа Нквантва доложил опекунам и старейшинам, что сопротивление смысла не имеет, а 9 февраля к нему в лагерь губернатора явились послы асантехене с письмом, содержащим согласие на мир любой ценой. И спустя пять дней договор был подписан. На всей, как говорили некогда на Руси, воле сэра Гарнета.

Конфедерация обязалась выплатить совершенно непомерную контрибуцию, - 50 тысяч унций золота, - полностью отказалась от претензий на побережье, согласилась проложить очищенную от зарослей дорогу от Пра к Кумаси, признала независимость «данников» и отменила человеческие жертвоприношения. Они, правда, были уже давно отменены, но англичан это не устраивало. «Я разъяснил советнику Квеме, - рассказывал позже Ральф Кеннеди, помощник Уолсли, - что для Англии важно, чтобы данное решение было принято именно по ее настоянию, поэтому предыдущий акт отмены силы не имеет, и почтенный старец принял мои аргументы».

Кроме того, м-р Ральф, уполномоченный МИДа, исполняя инструкции из Лондона, провел серию приватных переговоров с лидерами «союзных» и некоторых «коренных» оманов, предложив им «суверенитет» под опекой Великой Белой Матери. А то и без опеки, лишь бы вышли из состава. Играя на личных амбициях претендентов на карьеру и мотивируя предложение тем, что Союз ведь создавался «из-за войны», а теперь, раз воевать не с кем (ведь Англия теперь друг!), центр стал для оманов обузой, которую хватит кормить. Тем паче, что никто ж не помешает и далее поддерживать с братским Кумаси двусторонние дружеские отношения. И многие дали согласие, а обеспечить избрание нужных людей после победы было несложно.

Простая, но эффективная методика, позже эффективно использованная в Зулуленде, дала плоды: уже осенью, - аккурат когда Золотой Берег от океана до Пра был официально объявлен колонией, - Асанте Нкабом поползла по швам. А когда асантехене Менса Бонсу, младший брат смещенного за пронепригодность Кофи Кари Кари, попытался заставить глав оманов, которые, как выяснилось, не кормили Кумаси, но, напротив, жили за счет дотаций оттуда, войти в «обновленный Союз», те встали в позу, обратились за поддержкой к «детям Вдовы», и в ранее монолитной Конфедерации начались, как пишут нынешние ганские историки, «годы смятения»: период усобиц, смут и бескровных дворцовых переворотов.

Более двадцати лет прошли как бы мирно, но именно «как бы». Ашанти пытались «перезагрузиться», стабилизировав ситуацию в новых, предельно неприятных условиях, англичане гадили, как могли, стремясь дожать и добиться согласия асантехене и Совета на протекторат, обещая облегчить условия выплат по долгам, поскольку совершенно дикая сумма контрибуции, как ни гнали вал золотые рудники, истощала страну. Однако на отказ от независимости власти Кумаси пойти не могли, это противоречило самым глубинным слоям их и всего народа подсознания, так что оба предложения, - и в 1891-м, и в 1894-м, - были вежливо отклонены. А потом советники молодого, неопытного асантехене Премпе II совершили непростительную ошибку, разрешив посетить Кумаси «научным экспедициям» из Франции и Германии и достаточно откровенно с ними поговорив.

То есть, сам по себе разговор, насколько можно судить, был вполне конструктивен и мог бы иметь перспективу (про "Нам нужен Берлин" в Кумаси поговаривали всерьез, да и на "особые отношения с Парижем" надеялись крепко), но, хотя беседовали в обстановке полной секретности, утечка случилась, и сэры, коль скоро речь шла о херрах, месье и золоте, решили, что ждать больше нечего. Сразу после Рождества 1895 года, потребовав срочно оплатить задолженности по выплатам и предсказуемо получив ответ, что казна не потянет, сэр Фрэнсис Скотт, губернатор Золотого Берега, приказал войскам занять Кумаси.

Сопротивляться, хотя голоса в пользу войны звучали, сил не было, юный асантехене (вернее, его опекуны) заявили, что готовы заключить мир на любых условиях, но послов отправили назад, а колонна, обрастая отрядами «суверенных» оманов, продолжала продвигаться к столице, по той самой дороге, которую ашанти, исполняя договор 1874 года, проложили в джунглях. Без единого выстрела, но все же теряя десятки людей, особенно, белых, от всяких неведомых хворей (непонятно от чего умер даже принц Генрих Баттенберг, крестник Вдовы и младший брат бывшего князя Болгарии). И когда интервенты подошли к Кумаси, их встретила новая делегация, которой было сказано одно: если Премпе сам не сдастся в плен, страну выжгут.

Премпе сдался под обещание «не посягать на его статус и сохранить некоторые из его прежних полномочий». Англичане вступили в Кумаси, взяли под контроль казну, полностью ее очистив, разграбили резиденцию асантехене и гробницы его предшественников, не сумев найти только Золотой Стул, все сколько-то ценное отправили в Англию, все менее ценное продали с аукциона на месте и назначили Конфедерации (формально она сохранилась) контрибуцию в 175 тысяч фунтов золотом.

По ходу, без объяснений, нарушили и все обещания: доверчивого Премпе вместе с советниками, главами обоих Советов, рядом авторитетных сановников, а на всякий случай, и генералов выслали кого куда, но, в основном, на Сейшелы. Вполне себе курортные места. Якобы временно, для обучения и развития юного монарха в цивилизованной среде, с созданием на это время «туземного комитета», как бы «временного правительства», в составе туда Опоку Менса, Кваме Эфилфа и Квоку Ненчи – авторитетных вождей, известных, как сторонники идеи «с Англией все равно не справиться».

Однако высшей властью в стране стал резидент губернатора Золотого Берега, получивший контроль за всеми ветвями власти, и далее все пошло по накатанной колее. Налоги до небес, насильственные мобилизации на прокладку и расчистку дорог, в «трудовые армии» носильщиков и так далее. Без особых зверств, - к ашанти англичане испытывали определенное уважение, - но и без поблажек, но какое-то время в стране царил относительный покой: ашанти, потомственные воины, принцип Vae victis понимали и не оспаривали. Однако прошло несколько лет, и англичане, решив, что можно все, перегнули палку. Хотя, по европейским меркам, случился сущий пустяк: белые всего лишь усилили поиски Золотого Стула.

А между тем, есть вещи, которые нам с вами не понять. Ну, казалось бы, стул и стул. Пусть даже с Большой Буквы и пусть даже золотой. Более того, раз золотой, значит, принадлежит победителю, и раз уж ашанти стерпели вынос реликвий из усыпальниц, так казалось бы, чего уж там. К тому же, этот самый стул, помимо прочего, был символом верховной власти, а поскольку верховная власть перешла Вдове, ей он и должен был принадлежать. Хотя бы как гарантия лояльности туземцев, подчинявшихся тому, что сидит на Золотом Стуле. И опять-таки, неповторимый, исторически крайне важный шедевр: Британский музей плешь проел министерству колоний на тему «вынь да положь».

А не получалось: все вынесли, а вот Золотой Стул найти не могли, и это уже становилось делом принципа. Так что, прибыв в Кумаси 25 марта 1900 года, генерал-губернатор Ходжсон, которому на въезде местные разве что ноги не целовали, собрал туземный актив и произнес гневную речь. Дескать, ваш Премпе в нетях и никогда не вернется, ваша властительница – Королева, она имеет право на Стул и она должна его получить. Так что, быстро несите Стул сюда, я на нем посижу, а потом он уедет в Англию. Исполнять! – и высказав все, что накипело, послал людей по окрестным деревням, выбивать информацию. Что те и делали, избивая, в основном, ничего не знавших детей, потому что все что-то знавшие взрослые ушли в джунгли. И вот тут грянуло.

Золотой Стул, за 200 лет до того на глазах у множества свидетелей сброшенный с неба великому Оссей Туту, основателю Конфедерации, был не просто символом. В нем воплощалась душа государства, совокупная душа народа, - всех ашанти, живых, мертвых и тех, кому еще только предстояло родиться, и сама мысль о том, что на этом священном сидении может восседать кто-то, кроме асантехене, да еще и чужак, была для ашанти кощунственна. Примерно, как для коренного москвича передача Василия Блаженного униатам. В совокупности же с высылкой асантехене, - персоны не менее сакральной, чем для японцев микадо, - это уже был перебор.

Правда, как говорили англичане, высылка была на время, чтобы привить молодому человеку уважение к европейским ценностям, - отчего двор и народ с этим примирились, - однако и тут был нюанс. По обычаям ашанти раз в пять лет асантехене должен был в торжественной обстановке, по всем правилам, с соблюдением всех церемоний, подтверждать титулы и должности сановников. Без этого ритуала они автоматически превращались в самозванцев, а соответственно, и Небо гневалось, и вертикаль рушилась. И очередной срок наступал как раз летом 1900 года. А Премпе загорал на Сейшелах, причем заменить его кем-то из тех, кто под рукой, возможности тоже не было: смещение асантехене допускалось лишь в тех случаях, когда он был явно неугоден Небу, а отсутствующий правитель, естественно, никаких прегрешений перед Небом не имел, то есть, менять его было не за что, и значит, невозможно.

В соответствии с такими, согласитесь, вескими соображениями, пользуясь приездом Ходжсона, старейшины обратились к нему, указав, что четыре года срок немалый, обработка уже наверняка завершена, так что пора бы вернуть его домой, где без него зарез, - на что последовал категорический, без всяких аргументов отказ в стиле «не ваше дело». И тут уже начали серчать даже самые лояльные Вдове вельможи, тем паче, что англичане, ко всему, еще и выгребали себе все золото, добытое в рудниках, не оставляя местным даже малой доли на поддержание привычных условий жизни. Так что, когда на тайной встрече, посвященной подведению итогов беседы с губернатором, слово попросила Яаа Асантева, бабушка Премпе, бывшая при нем «серой кардинальшей», но не высланная, потому что сэры на женщину внимания не обратили, выслушать ее согласились охотно.

А говорила она коротко и очень конкретно: «Как я погляжу, некоторые из вас боятся встать и сражаться за нашего повелителя. А ведь во времена Оссей Туту знатные люди не позволили бы никому без единого выстрела захватить их вождя. Ни один белый никогда не позволял себе говорить со старейшинами Ашанти так, как говорил с вами губернатор этим утром. Неужели мужество Ашанти мертво? Я не верю. Этого не может быть. Но если вы, мужчины Ашанти, не пойдёте вперёд, это сделаем за вас мы, женщины Ашанти. Да! Я призову наших женщин сражаться с белыми мужчинами, и мы будем стоять на поле боя до последнего!».

Дамский спич поставил точку на прениях. Мужчинам стало неловко, за войну высказались все, том числе, и «туземный комитет» в полном составе, а главнокомандующим определили очень немолодого (и потому не высланного), но опытного и храброго военачальника Кофи Кофиа, воевавшего с «красными мундирами» еще в 1863-м, а в селениях фанти вообще ставшего героем страшных сказок. Дополнительным аргументом в пользу такого решения стал тот известный старейшинам факт, что войск на Золотом Берегу у англичан было очень мало, не более нескольких сотен.

Основную часть гарнизонов отправили на войну с бурами, и не было секретом, что дела у британцев там идет очень не хорошо, а туземных солдат, несших караульную службу, ашанти совершенно не опасались, по старой памяти считая их мусором. На том и порешили. По селениям побежали гонцы, объявляя о всеобщей мобилизации и объясняя, куда идти. А в том, что народ, которого новые порядки достали, только ждет сигнала, не сомневался никто, и действительно: спустя всего двое суток под ружье встало более 5000 бойцов, не нуждавшихся ни в каких тренировках.

Первым делом под раздачу попал отряд капитана Севила Армитежа, потерявший 9/10 состава; чудом выжившие, под покровом хлынувшего ливня ушли в Кумаси, под защиту стен форта. Не легче пришлось и гарнизонам вокруг столицы: у деревни Бали, при Чиаси, на подступах к Инкванте англичане были биты и, потеряв 29 солдат плюс двух английских офицеров, тоже бежали в эту в крохотную, но с пушками и пулеметами крепостцу. Вскоре туда подтянулись все, уцелевшие в первые трое суток, 130 черных и 29 белых военнослужащих. Плюс некоторое количество штатских. Фактически, весь протекторат, от северных оманов до Пра перешел под контроль восставших, но никакого «безумия туземцев», о котором вопили газеты Кейп-Коста, не было. Сценарий шоу режиссировали серьезные, крайне опытные люди, ставившие перед собой вполне реальные цели.

В первые же дни мятежа, «туземный комитет», позиционируя себя, как «лояльную оппозицию», направил губернатору список достаточно умеренных требований: выслать из страны всех чужестранцев — торговцев и чиновников, кроме тех, кого ашанти считали порядочными людьми, установить твердую ставку ежегодных налогов, прекратить мобилизацию в «трудовые армии» и юного Премпе домой. Ответ пришел отрицательный: насчет налогов м-р Ходжсон обещал подумать, обо всем прочем велел забыть. Выслушав, ашанти попытались атаковать форт, откатились под пулеметным огнем, насыпали валы, перерезали телеграфные провода и, более попусту не рискуя, установили жесткую блокаду, затянувшуюся аж на три месяца, раз за разом срывая попытки помочь осажденным извне.

А помощь очень старалась. Первый сводный отряд «Западноафриканских пограничных сил» (250 человек), присланный из Лагоса, вышел на дальние подступы к Кумаси уже 29 апреля. «Я видел купола капищ в бинокль! - докладывал позже капитан Шейс, - но Богу было угодно испытать нас». И таки да: попав в засаду у Каси (в трех милях от столицы), колонна, после шести часов боя, израсходовав все боеприпасы и потеряв более половины личного состава, с трудом вырвалась из окружения. А между тем, у осажденных кончалось продовольствие, и когда начало поджимать всерьез, Ходжсон обратился к «туземному комитету» с просьбой о перемирии и продуктах хотя бы для женщин и хворых, обещая рассмотреть список требований детальнее. Старейшины не возражали. 15 мая перестрелки прекратились, прислали мяса, сыров, фрукты, - однако у англичан имелись свои планы.

Дождавшись подхода с севера подмоги из «лояльных» оманов, губернатор с женой и большинством осажденных ночью покинули форт и с боями, используя фору во времени и фактор внезапности, двинулись к Кейп-Косту, куда и добрались 10 июня, потеряв по пути 115 человек убитыми и ранеными. Впрочем, главное, начальство не пострадало, а на Золотом Берегу к моменту возвращения Ходжсона уже съезжались войска отовсюду, откуда только можно было отозвать, кроме, конечно, бурского фронта, всего до полутора тысяч европейцев и еще с три тысячи фанти, вооруженных скорострельными винтовками. С этими силами уже можно было брать реванш, и в конце июня сводная колонна во главе с майором Джеймсом Вилкоксом вышла из Аккры, держа курс на север.

Предвидя после бегства губернатора из Кумаси такой оборот, Кофи Кофиа приказал строить засеки вдоль всей дороги, и ашанти постарались на совесть: импровизированные редуты возводились из толстых древесных стволов, уложенных в два ряда, пространство между которыми заполнялось камнями и плотно утрамбованной землей. Пробить такие баррикады не сразу удавалось и артиллерии, а пока англичане топтались на месте, из траншей, прикрытых завалами, их поливали перекрестным огнем. Ни с чем подобным англичане ранее не сталкивались, это придумал лично Кофи Кофиа, и потому на всем пути до Кумаси потери их были очень чувствительны. 6 июня в бою у Домпоасси потерпел поражение и отступил, потеряв 97 человек (в том числе, всех офицеров и пушкарей) отряд в 380 стволов. Там же, спустя восемь дней, нашла конец, лишившись 67 бойцов, и другая колонна, 113 солдат во главе с двумя английскими офицерами.

После этого майор Вилкокс приказал приостановить наступление, и лишь 30 июня, дождавшись двух свежих батальонов «Западноафриканских пограничных сил» и наемников-йоруба из Нигерии, англичане, впервые сумев потеснить ашанти, решились атаковать ключевой укрепрайон Кокофу, бросив на штурм 800 человек при поддержке девяти орудий и шести пулеметов. Но вновь не преуспели: пропустив авангард противника вглубь своих позиций, ашанти, скрытые зарослями, открыли шквальный фланговый огонь. Дрались более трех часов; сжав неприятеля с трех сторон, абарде упорно стремились замкнуть кольцо, отрезав путь к отступлению, а когда английский рожок протрубил отход, погоня преследовала уходящих, уничтожив более 80 единиц живой силы. И тем не менее, спустя две недели сплошных боев, обойдя основную заградительную линию, свыше 1000 солдат-йоруба прорвались к Кумаси, - аккурат в тот день, когда осаждающие и осажденные начали обсуждать условия капитуляции, - и на подступах к столице Конфедерации, превращенных ашанти в сплошную линию траншей и заградительных валов, развернулись упорные бои, затянувшиеся на две недели.

В конце июля город был захвачен и форт деблокирован, однако ашанти, отступив на север, продолжали сопротивление. Последнее крупное сражение, уже сознавая, что перелом бесповоротен, Кофи Кофиа, лично возглавивший 5000 бойцов, дал 30 сентября у Абоасу. На сей раз, - «Здесь мы будем стоять ради чести!», - абарде, отбросив винтовки, трижды сходились с англичанами и йоруба в рукопашной, и только к вечеру, потеряв 150 человек убитыми и 400 ранеными (безвозвратные потери карателей примерно вдвое больше), отошли в полном порядке. Затем армия была распущена, и «туземный комитет» предложил представителям Ходжсона поговорить об условиях прекращения войны.

Как ни парадоксально, - такое случалось не часто, - власти Золотого Берега с позволения Лондона на переговоры пошли и многое уступили. Что и понятно: на 2 тысячи погибших ашанти пришлось 1001 погибших белых, а такие издержки были уже чересчур и продолжения в Лондоне не хотели. Так что, налоги были упорядочены, сумма контрибуции снижена. Конфедерация потеряла призрачную независимость, но сохранила реальную внутреннюю автономию. Все участники войны, и рядовые абарде, командиры, и политическое руководство, поскольку погибших гражданских лиц не было, получили официальную амнистию .

Правда, в следующем году, вопреки всем гарантиям, Яаа Асантева, Кофи Кофиа и «туземный комитет» в полном составе были взяты под арест и в административном порядке вывезены на те же Сейшелы, откуда никто из них, уже очень пожилых людей, так и не вернулся, а 46 полевых командиров, тоже в административном порядке, на разные сроки закрыли в Эльмине, - но не судили никого, а если кто помер за решеткой, так от судьбы не сбежишь. Зато англичане официально отказались от поисков Золотого Стула.

А это означало, что ашанти все-таки победили. Ведь, согласитесь, войну выигрывает не тот, за кем остается поле боя, но тот, кто по итогам добивается своего, - и своего ашанти добились в полной мере. Вплоть до возвращения асантехене. Они с этого момент стали настолько образцово лояльны, что в 1931-м (разумеется, в составе Британской империи) было формально воссоздано Королевство Ашанти, и Премпе I, пожилой статный джентльмен с идеальными манерами и безупречным оксфордским акцентом, прибыв из изгнания в визжащий от восторга Кумаси, воссел на положенный ему по праву золотой трон Оссея Туту.

Цивилизация

Королевство Конго, одно из самых мощных государств экваториальной Африки за всю ее историю, возникло примерно в начале XIII века, и за два-три десятилетия подчинила себе огромную территорию от Габона до Кванзы и от Атлантики почти до зоны Озер. Государство было интересное, по устройству очень похожее на европейские страны трех-четырех вековой давности, уже более или менее феодальное. Вплоть до легкой, но все же крепостной зависимости крестьян. «Мани-конго», король, раздавал «мбанза» (фьефы) просто «мани» (графам) по своему монаршему усмотрению. Было сие государство в отношении подданных не свирепым, но что касается внешней политики, мягко говоря, не миролюбивым и мало склонным к гуманизму: покоряя окрестные земли, те из них, где существовала хоть какая-то государственность, превращали в вассальные «малама» (герцогства), а вот сталкиваясь с «дикими племенами», времени на воспитание не тратили. Мужчин вырезали, женщин раздавали нуждающимся, а опустевшие земли заселяли подданными, которым не хватало земли. Вот к берегам такого государства, в устье реки Конго, тогда называвшейся Нзади, причалили в 1482-м каравеллы португальской эскадры под командованием Диогу Као. И вот тут-то начались чудеса. В принципе, белые люди, в частности, и португальцы, туземцев нигде за людей не считали, мусульман в Индии и то щемили, как могли, а уж африканцев-язычников, тем паче, что еще и потомков Хама, вообще рассматривали как рабочую силу. Однако в данном случае получилось не как обычно. Примерно за год до великого события в Конго случился ряд каких-то нехороших знамений, из которых жрецы Мобуту Бу Вазунзу сделали вывод, что и сам Бу, и его многочисленные дети при смерти, так что вся надежда на нового бога. Между прочим, белолицего. Который уже послал своих верных слуг взять осиротевшее королевство под свою крышу. Так что, к полному офигению мореплавателей, готовых огнем и мечом устанавливать свои порядки и сокрушать кумиров, чернокожие люди при первой же встрече едва ли не кинулись им на грудь. После чего, да еще когда начались мольбы немедленно крестить, ни стрелять, ни даже грабить рука не поднялась. Более того, после возвращения эскадры в Лиссабон, в Рим немедленно направили просьбу разъяснить ситуацию, а Святой Престол, тоже приятно удивленный таким раскладом, поразмыслив, ответил в том духе, что эти черные, видимо, Господом просветлены и прощены. Так что Его Величеству королю Португалии следует воспринимать их, не как потенциальную скотину, а как новых вассалов, дарованных ему Волею Божьей.

И началось. Уже 3 мая 1492 года, невероятно скоро по тогдашним временам, мани-конго Нзинга а Нкуву принял крест, став с того момента Жуаном I, полноправным вассалом своего португальского собрата и равноправным собратом в семье благочестивых христианских монархов. Вместе с ним крестились его жены, двор и его наследник, принявший в честь короля Португалии имя Афонсу, затем жуанами, фернанду и диогу со скоростью цунами стали «мани» с чадами и домочадцами, а поскольку впереди паровоза бежали как раз жрецы, которым народ верил, новый бог двинулся в массы. К началу второго десятилетия XVI века христианство на коренных землях королевства (в «малама», имевших некоторую автономию, процесс шел медленнее) доминировало абсолютно, а связи с Португалией развивались на диво нежно. По крайней мере, на уровне элит – более чем. Маленькие «дворяне»-баконго сотнями плыли в Лисабон учиться. При этом кто попроще, естественно, на священников, затем возвращаясь домой, а вот многие дети высшей знати, напротив, задерживаясь надолго, кто на военной, кто на государственной службе, а иные и при дворе. К слову сказать, по просьбе самого Жуана, смекнувшего, что чем меньше вельможного молодняка в королевстве, тем меньше смут, но и к немалому собственному удовольствию, потому что дома было не в пример скучнее. Черные ребята делали порой очень неплохую карьеру, как, например, дон Диогу Оливейра ди Бамбако, ставший военным комендантом Гоа, или дон Антониу да Бимба, закончивший жизнь ни много, ни мало, субинтендантом при вице-короле Бразилии. Совсем не редкостью, - поскольку нет во Христе ни еллина, ни варвара, а до расизма Европа еще не доросла, - были и межрасовые браки на высшем, хотя и не монаршем, уровне. Возможно, на чей-то взгляд, все это, - кружевные жабо, камзолы, ботфорты в условиях тропиков и на фоне голых подданных, огромные ажурные хижины, называемые «замками», а затем и настоящие замки, из камня, - выглядело смешно, однако ни конголезской знати, ни португальцам так не казалось. Нормальная жизнь, все как в Европе. Ну и, разумеется, взаимовыгодное сотрудничество. Белые братья обладали огнестрельным оружием, тканями, всякими престижными товарами и массой прочих полезных вещей, черные, со своей стороны, могли предложить руды, слоновую кость, какие-то приправы, драгоценные камни. Но что самое важное, рабов.

Рабство в Конго, в общем, знали и раньше. Но рабов было мало. Домашняя обслуга, охранники мани, еще что-то по мелочи, и то очень мягко, скорее домочадцы, чем рабы. Общинный строй тихо, очень медленно разлагался, понемногу, как уже говорилось, появлялись намеки на нечто вроде ранних форм зависимости, но человек в номенклатуре товаров никогда не значился. Излишки, возникавшие после войн с дикарями, либо приносили в жертву (но не массово, ибо культ Бу был не из кровавых), либо просто и без затей убивали. Теперь изменилось все. О продаже королевских подданных речи не было – уже крещеные души, в отличие от крещенных потом, продавать принято не было, но невольники требовались позарез, - и в любых количествах, как для активно идущего освоения Бразилии, так и для плантаций, основных на Сан-Томе и Принсипи. Отходы стали товаром, за который можно было выставлять любую цену, потому что сами португальцы джунглей боялись, а давить на туземных «графов» тоже было страшновато (мало ли чей сынишка у кого там, в Лисабоне, в пажах?). Короче говоря, очень скоро стабильная, отлично налаженная охота на «дикарей» стала основной наполняющей статьей коронного бюджета и личных казнохранилищ «мани» всех рангов. По простейшей схеме: оружие, порох и прочее от португальцев, в долг, поход куда подальше, возвращение с полоном, расчет по долгам, продажа, естественно, доля лиссабонскому суверену и сколько-то голов на взятки преподавателям, чтобы дитю в Коимбре на экзаменах легче жилось, закупка всякой разности, опять оружие, - и по кругу. Достаточно скоро каждый «мани» обзавелся собственной небольшой армией, считавшейся частью армии королевской, и служить там было куда выгоднее, чем копаться в земле. Естественно, на запах «черного золота» к берегам Конго рванули авантюристы всех стран, от испанцев и голландцев до англичан, но тут уж не обломилось: королевским указом монополия была закреплена за белыми братьями, и даже если чужаки пытались перебить цену, мани отказывались - дворянская честь уступать не позволяла. Возникали, однако, и сложности. Чем дальше, тем более тяжкими становились порядки внутри королевства. Возвращаясь из Португалии, юные наследники ставили перед «мумбаза» (палатой пэров) вопрос о приведении законов в соответствие с новейшими нормами, то бишь, о введении вместо всех этих пережитков общинного строя нормального крепостного права, как во всем мире заведено. Отцы не возражали. Но возражали общинники. Их, правда, по-прежнему не продавали, зато очень быстро появились такие малоприятные явления, как барщина, всяческие выплаты, суд сеньора вместо привычного суда старейшин.

Короче говоря, гроздья гнева зрели. Крестьяне злились не столько даже на короля или (как можно!) Бу Кисуси Курастаси, иже еси на небеси, а на несправедливых мани, ломающих старые добрые права общин. Жуан I всех этих сложностей, правда, не застал, но при его сыне Афонсу I и, особенно, внуке Диогу I, правившем в 1545 – 1561 годах, грохнуло всерьез, тем паче, что закон законом, а рынок диктует свое. Поскольку «дикари», кое-что, наконец, уразумев, начали покидать насиженные земли и уходить прочь от рубежей королевства, а устраивать сверхдальние походы сил не хватало, мани начали понемногу отлавливать и продавать в неволю собственных подданных. Суровые королевские запреты ничего не меняли, дело кончалось в крайнем случае (очень редко) штрафами, а воевать с «графами» король не мог, поскольку их армии, взятые вместе, как положено при феодализме, и были его армией. Ничего специфически африканского в этом не было, фактически повторялась та же история, что имела место, скажем, в грузинских царствах и княжествах веком-двумя позже или в эпоху малороссийской Руины, но страдальцев это мало успокаивало. Масла в тлеющее недовольство подлил еще и Антон ван Фрёйс, фламандец-миссионер, а по совместительству, как выяснилось уже потом, скрытый протестант. Сам он, правда, проповедовал недолго, скончавшись где-то в джунглях от малярии. Но дело было сделано. Очень скоро заявил о себе некий Мзузи Ва Ва Антон, именовавший себя новой инкарнацией справедливого белого наставника. В итоге, на изломе XVI века королевство охватила т. н. «антониановская ересь» - причудливое учение, смешавшее в себе догматы лютеранства, кальвинизма, католицизма и не совсем забытого в глубинке культа Мобуту Бу Вазунзу, и охватившее не только земли баконго, но и еще не ушедших куда глаза глядят «дикарей», начавших объединятся под знаменем «борьбы с проклятыми папистами». Подали голос и вроде бы совсем сгинувшие язычники. И начались серьезные неприятности. Мани-конго то пытались подавить волнения огнем и мечом, благо, неизбежная радикализация «лесных людей» пугала «графов», то повелевали португальцам уйти, чего они, разумеется, не исполняли. Пару раз Афонсу, а затем и Диогу даже формально «выходили» из лона Церкви Христовой, принося жертвы «ожившему» Бу, но потом поспешно (страшно же попасть в лапы Диаволу) возвращаясь и принося искренние покаяния.

В конце концов, после многой крови ситуацию кое-как удалось разрулить, но когда стали сводить дебет с кредитом, выяснилось, что мощного, жестко централизованного королевства нет. Его территория сократилось почти вдвое, население тоже, а самое главное и неприятное, - великолепно отлаженная система добычи и поставки «черного золота» рухнула и восстановить ее едва ли возможно, поскольку к власти, устранив наследников Жуана, пришла другая ветвь правящего дома, тоже чтящая Христа, но совсем не любящая белых братьев, считая именно их виновниками всех бед. Атаковать их поселки пока еще не атаковали, но дело отчетливо шло к тому, а мать-Португалию, как назло в 1581-м завоевали испанцы, по горло занятые борьбой с английскими и голландскими еретиками, так что и помощи из Европы немногочисленным колонистам ждать не приходилось. В сущности, оставалось только грузиться на корабли и покидать насиженные края, возвращаясь в метрополию, где их никто не ждал или беря курс на Бразилию, испанцам подчинившуюся чисто формально. Туда и попросились. Чем всерьез напугали плантаторов, заседавший в Совете Колонии. Без регулярного поступления невольников их вполне уютная и с каждым годов все более устаканивавшаяся жизнь грозила рухнуть в тартарары, в связи с чем в просьбе африканским соотечественникам было отказано, а вот в помощи нет. К конголезским берегам двинулась бразильская эскадра, целых 27 кораблей, - дело приняло новый, совсем неожиданный оборот…

Для полного понимания, вернемся чуть назад. Еще до гибели в Марокко португальского короля-романтика Себастиана, мечтавшего о лаврах крестоносца, до династического кризиса и прихода испанцев, в Лиссабоне, где африканскими колониями, поставлявшими «черное золото» весьма дорожили, зная о Великой Смуте, «конголезский вопрос» изучали очень серьезно. Решать было необходимо: дела в развалившемся Конго складывали все хуже и хуже.Вслед за «антониановской ересью» началось восстание т.н. «мбула-матади» - «разбивающих камни» (то есть, уничтожителей замков)- нечто вроде французской Фронды, объединившее рядовых общинников, недовольных новыми порядками и знать, которую совсем не радовало усиление власти мани-конго по европейскому образцу. Естественно, португальцы поддержали короля Алвару I Ва Кингуни, и естественно же, когда он был побежден и низложен, а новый правитель, дон Алвару II Ва Мбемба, публично растоптав крест, принял «во славу Бу Вазунзу» имя Нами-не-Мпангу Лукени луа Мбемба, вопрос об эвакуации стал безотлагательно актуальным. В 1575-м, когда в воздухе уже отчетливо пахло резней, король Себастьян одобрил инициативу бразильских плантаторов, просивших разрешения вмешаться в события, придав ей статус «малого крестового похода», А спустя пару месяцев эскадра под командованием адмирала Паулу Диаша де Новайш бросила якоря в бухте Луанда, высадив на берег 100 семей колонистов из Бразилии и 400 солдат, в основном – оставшихся не у дел конголезских «ронинов»-христиан, потерявших в ходе междоусобицы своих мани. Поселок, названный Сан-Илья де Луанда, быстро рос, из ставшего опасным Конго туда всем путями пробирались христиане, в том числе и черные, но в основном, конечно, белые. Ну и, разумеется, «помбейру» - метисы, которых в Конго было очень много, ибо в сексе португальцы себе не отказывали, а по обычаям тех мест законным считался любой ребенок. Так что плоды межрасовых связей, сколь бы дики ни были, считали себя португальцами, добрыми католиками и подданными Лиссабона куда большими, нежели отцы и деды. Ничего удивительного нет в том, что поселок, который был нужен всем, довольно скоро, уже в 1605-м, обрел статус города, главного транзитного пункта торговли с Бразилией, колонией которой фактически и являлся. Место для поселения было выбрано с умом: удобная бухта, находясь на стыке владений бывших конголезских «малама», ныне, в итоге Смуты, ставших независимыми «почти королевствами» (еще не совсем государствами, но уже и не союзами племен), была как бы «ничейной землей». На неё претендовали все, и Нгойо, и Лоанго, и Каконго, и Касанжи, и самое крупное экс-«малама», Ндонго, но именно поэтому переселенцам и беженцам удалось, виляя и лавируя, закрепиться в облюбованном месте. А когда поселок оброс каменными стенами и ощетинился пушками, изгонять гостей было уже поздно. Тем паче, что никто и не собирался: земли у всех хватало, а отказываться от работорговли и связанных с ней доходов местные вожди, даром, что язычники даже не думали. Белые готовы были покупать «черное золото», как и раньше, а значит, пусть живут. По крайней мере, так рассуждал сильнейший из туземных лидеров, Нгуги Ва Калонжи – «нгола» (король) могучего Ндонго, а спорить с ним в тех краях было не принято.

Старый и мудрый «нгола» был человеком традиции. Молился древним богам, на белых смотрел свысока, на драку не нарывался, но и дружбы не поддерживал, от крещения наотрез отказавшись; короче говоря, вооруженный нейтралитет. Рабов, разумеется, поставлял охотно, но на своих условиях, только на побережье, и цену держал высокую, на попытки Луанды найти альтернативных поставщиков реагируя достаточно нервно. Любой соседний вождь или «князь», решившийся конкурировать, рисковал сам в итоге оказаться в колодках, в связи с чем, португальцам приходилось тратить немало сил на обеспечение безопасности более сговорчивых бизнес-партнеров. В 1617-м, после смерти старого нгола ситуация резко обострилась. Португальцы, воспользовавшись удобным моментом (молодой король чистил кадры, отстранив от соправительства старшую сестру Нзингу, сына которой убил, а сторонников беспощадно вырезал), заняли несколько удобных плацдармов на побережье и двинулись вглубь материка, как за рабами, так и в поисках легендарных серебряных копей. Взбешенный наглостью белых, нгола Мбанди, чувствуя себя уже достаточно прочно, в 1621-м начал войну, но проиграл. Его плохо организованное и вооруженное ополчение разбежалось, столица Мбанза-Кабана пала, а сам нгола, оставив в руках победителей семью, скрылся в джунглях, куда португальцы не пошли. Да, в общем, не очень и собирались. Им как раз нужен был мир, чтобы спокойно получать рабов и продовольствие, так что дело кончилось переговорами, на которые, однако, сам нгола поехать не рискнул, упросив сделать это старшую сестру, славившуюся умом, силой воли и красноречием. Посольство, хоть и языческое, в Луанде встретили торжественно, с с пушечным салютом, а вскоре официальная любезность сменилась искренним почтением к главе посольства. Нзинга умела произвести впечатление, и, судя по знаменитому эпизоду со стулом, делала это при первой возможности. На аудиенции и вице-короля, увидев, что кресло в зале только одно, так что ей остается либо присесть на «богатый, с бархатными подушками ковер» (то есть, по местным понятием, признать себя вассалом), либо вообще стоять, как служанке, черная принцесса, по воспоминаниям капуцина Кавацци, позже ставшего ее духовным отцом, сориентировалась мгновенно; «не смутившись и не сказав ни слова, сделала знак глазами одной из своих дам, которая тотчас же встала на четвереньки, подставив спину своей госпоже, которая уселась, как на стул». Да и сами переговоры умница Нзинга провела на высшем уровне, объяснив Совету, согласно тому же мемуару, «прекрасным португальским языком, что веские и очевидные причины делают мир столь же необходимым для португальцев, как и для пославшего ее короля, так что высшие должностные лица ничего не могли возразить». Да, в общем, и не хотели. Мир и союз были именно тем, что нужно, разумные расценки на невольников согласовали, так что договор состоялся, причем на равных, без признания «эфиопами» вассалитета, а в качестве гарантии вельможная дама в 1622-м окрестилась, получив имя Анна, в честь крестной матери, жены португальского губернатора. В целом, напряжение разрядилось, торговля устаканилась, влияние Анны очень выросло. А спустя два года, когда Мбанди – при очень странных и смутных обстоятельствах, кстати, - умер, именно она унаследовала корону.

Какое-то время все шло путем, но Анна была сильным и амбициозным человеком, в этом смысле превосходя даже своего отца, слывшего отнюдь не слабаком, не говоря уж о взбалмошном брате. У нее были свои взгляды на роль Ндонго в региональной политике . Поэтому, когда летом 1624 года корабли незадолго до того учрежденной и очень активно вписавшейся в жизнь Голландской Ост-Индской компании, явившись как снег на голову, сожгли на рейде Луанды шесть португальских кораблей и бомбардировали порт, не получив достойного отлупа, королева решила, что пришло время начать свою игру. Связавшись с голландцами, она договорилась с ним «о понимании и содействии», затем официально отреклась от христианства и «по воле и наущению ложных богов» потребовала у нового губернатора Анголы, Фернана де Соуза, покинуть форты Мбака и Мбула, основанные белыми в глубине материка, а невольников снова покупать только на побережье и только у неё, заодно и прекратив помогать соседям. Параллельно владетельница Ндонго начала готовить армию, с помощью инструкторов – все тех же бывших военных рабов конголезских «мани», подобно японским ронинам бродивших по джунглям в поисках новой службы, - стараясь сделать ее максимально похожей на что-то европейское, а в то же время привлекая на свою сторону соседние «княжества» и «дикарей». В общем, коса нашла на камень, переговоры утратили смысл. В 1625-м, когда в Луанде объявился некто Ари Калонжи, чудом недорезанный принц Нкондо по какой-то очень отдаленной побочной линии, прося защиты и помощи, португальцы признали его, разумеется, тут же крестившегося, «королем Фелипе I». Анне был направлен ультиматум: либо взять претендента в соправители, либо возобновить действие расторгнутого договора, креститься и признать себя вассалом «иберийской короны». Судя по всему, не сделай этого португальцы, шаг в подобном направлении сделала бы сама Анна, уже чувствовавшая себя в достаточной силе. Её войска успели обкататься в стычках с соседями, довольно легко принудив их к миру и сотрудничеству, голландцы поставили ей полсотни мушкетов и вволю пороха, а лить пули африканцы умели уже и сами, так что ответ был предсказуем и звучал едва ли не с облегчением. «Это, - продиктовала королева, - могли бы предложить правителю слабому и зависимому, но не мне. Чтобы я приняла эти условия, меня надо одолеть силой оружия, но что до этого далеко, ибо у меня есть не только хорошие войска, но и отвага , более чем достаточная, чтобы образумить врагов». Дальнейшее понятно. Ронины королевы, как выяснилось, воевать и в самом деле умели, но все же отряды Луанды были куда лучше обученные, не говоря уж о вооружении и дисциплине, а войны в джунглях «помбейру» и бразильцы, в отличие от европейцев, не боялись. После многих недель маневренной войны португальцы, в начале 1626 года разбив армию Нзинги в большом сражении на берегах, вынудили королеву уйти в северо-восточные джунгли. Но не более того. Впрочем, этого, с их точки зрения, было достаточно. Успех позволил расширить область влияния Луанды далеко на юг вдоль побережья, основать новые фактории и завязать контакты с новыми поставщиками, а также, разумеется, утвердить на престоле Ндонго своего ставленника «дона Филиппа I», немедленно начавшего христианизацию края. Причем вовсе не по приказу покровителей – просто, будучи побочным сыном из побочной ветви «священного рода», он, с точки зрения местных верований, не был полноценным «царем-жрецом», способным вызывать и прекращать дождь, а потому легитимность его правлению мог обеспечить только крест. Некоторое время проявлявшие недовольство, жители Ндонго вскоре приняли новые реалии, поскольку португальцы, не изменяя себе, союзников не обижали, а новый король был довольно добродушен.

Тем временем, бывшая Анна отступала в джунгли северо-востока. Потеряв королевство, армию, по меркам «диких» племен очень сильную, она, тем не менее, сохранила, и бегство её казалось нашествием.

К 1630-му нашла и союзников, воинственных «дикарей» жага, и новую базу в горах Матамбы, где очень быстро обустроила достаточно сильное «почти государство», устроенное по принципам старого Конго. С четкой иерархией, властью монарха над жизнью и смертью подданных, переведенных на положение вроде крепостного и даже чем-то типа бюрократии, в ряды которой мобилизовались, по свидетельству миссионеров, «простолюдины, достоинства и обязанности которых давали им право считаться благородными». Не говоря уж об армии, куда призывались как мужчины, так и женщины (что, впрочем, для тех краев не было новинкой – права слабого пола были достаточно широки вплоть до участия в большой политике, но и обязанности на них лежали немалые).

При таком подходе к делу, на восстановление сил, престижа и подчинение себе лесных «княжеств» потребовалось всего лишь лет пять. Всерьез обеспокоенные португальцы в 1637-м направили в Матамбу посольство, предлагая решить дело миром. Однако Нзинга, «с великим умом и иронией ответив, что прекрасно знает силы и доблесть своих врагов, отчего желала бы иметь честь быть союзницей португальской короны», заявила, однако, что «считает справедливым добиваться - или строго по суду, или с оружием в руках, - удовлетворения своих претензий на провинции, соседние с землями ее предков». А также, естественно, «и единоличного права поставлять невольников из дикарских земель».

Некоторое время дело ограничивалось небольшими стычками, в которых португальцы, как правило, одерживали верх, но и только. А в мае 1641 года, аккурат когда Португалия только-только отделилась от Испании и отголоски смут в Европе взбаламутили Бразилию, Нзинге, наконец, улыбнулась удача. На рейде Луанды вновь появились голландцы, имеющие от Компании задание, пользуясь случаем, поставить все точки над «ё». На сей раз набегом дело не ограничилось. Пришельцами были захвачены не только все суда, стоящие в порту, но и сам «великий и прекрасный город, насчитывающий около 5000 больших и красивых каменных домов... кроме того, пять замков и семь батарей, где было около 130 пушек и 60 ружей». Вскоре, не без труда сломив сопротивление солдат-помбейру, протестанты завоевали и южную крепость Сан-Фелипе-де-Бенгела.

Естественно, Нзинга не осталась в стороне; она предложила «новым белым» союз, уговорив присоединиться и короля уже давно одряхлевшего, но все еще сильного Конго. После чего, получив от голландцев подкрепление (300 конголезских «ронинов» с пятью мушкетами) достаточно быстро установила контроль не только над лесными регионами, но и над большей частью побережья, то есть, над основными торговыми путями. В руках португальцев оставался только хорошо укрепленный форт Массангано. Из союзников же остался только дон Фелипе I, заявив, что «как верный сын Церкви, вассал Португалии, и сам португалец, никогда не изменит», но ему, в сущности, ничего иного и не оставалось.

Это был пик. На какое-то время Анна стала монополистом в сфере работорговли, о чем никто до нее ранее и мечтать не мог, а огромные доходы подразумевали рост армии, новые завоевания, новых рабов и новые доходы. Но, как всегда бывает, после вершины начался спуск. Своими успехами королева в изрядной мере была обязана голландцам, а как раз с голландцами отношения не очень складывались. В отличие от католиков-португальцев, отношения с которыми, при всех сложностях, неизменно оставались уважительными, поскольку расовая проблема тех ничуть не волновала, суровые протестанты рассматривали туземцев, как животных, лишенных души, и вели себя соответственно.

Даже сама Анна, хотя это и пытались скрывать, была для них чем-то вроде большой, опасной и полезной макаки, что, будучи дамой более чем умной, прекрасно понимала, и старалась не поворачиваться к «союзникам» спиной. Не славно складывалось и с вассалами, недовольными крутым нравом «нголы», а еще больше введенной ею данью людьми, так что пока Нзинга воевала на побережье, правитель «княжества» Касанжи, самый сильный из покоренных ею соседей, поднял мятеж, опустошил Матамбу и сразу же после того договорился о мире и сотрудничестве с губернатором. Еще больше головной боли добавили начавшие регулярно прибывать в Луанду небольшие подкрепления из Бразилии. И тем не менее, при все том королева продолжала играть на победу.

Кампании 1647 и 1648 годов оказались для португальцев провальными, Массангано был блокирован и осажден. Однако попытка организовать внутри форта заговор, предпринятая Марией да Фунжи, сестрой Нзинги, когда-то вышедшей замуж за португальского офицера и жившей в крепости на положении всеми уважаемой вдовы-дворянки, провалилась. Сеньора да Фунжи вместе с сообщниками (пять черных, два помбейру, трое португальцев) пошла на эшафот. А спустя три недели, в августе 1648 года из Бразилии на рейд Луанды в августе 1648 года прибыл новый губернатор, боевой генерал Сальвадор Коррейя да Са, – с сильным флотом, большим отрядом и орудиями.

Не дав людям ни дня отдыха, он быстрым штурмом взял город, большая часть гарнизона которой находилась под Массангано, а затем, после быстрого перехода, разорил ставку мани-конго Ву Ва Нделу, потерявшего в бою за столицу все войско и признавшего себя «подданным Португалии». После чего, находясь на грани победы, да еще и узнав о завершении в Европе Тридцатилетней войны, выбросил белый флаг полевой отряд голландцев, подписав акт о «почетном отступлении». Не пожелавшие капитулировать «эфиопы» остались одни.

Полный развал коалиции не означал окончательного разгрома, но Нзинге, лично командовавшей войсками, все-таки было уже около семидесяти. «Я теперь стара, отец мой, - грустно сказала она позже отцу Антуану Гаэте, миссионеру-иезуиту, - и заслуживаю снисхождения. Когда я была молодой, я не уступала ни одному жага в быстроте ходьбы и ловкости руки. Было время, когда я не боялась сразиться с 25 вооруженными белыми солдатами. Правда, я не умела пользоваться мушкетами, но для ударов мечом тоже нужны храбрость, отвага и рассудительность. Но в те дни у меня совсем не осталось сил».

Никем не преследуемая, королева вернулась в разоренную Матамбу, категорически отказавшись признать себя побежденной и зависимой от Португалии, однако позже, столкнувшись с новой угрозой – «дикари» жага, видя, что королева их больше в походы не водит, начали разорять ее владения, - согласилась вернуться в лоно Церкви и запретить в своих землях языческие культы. Позже, после нескольких туров трудных, затянувшихся на полтора года переговоров, она дала согласие возобновить поставку рабов по «совместно определенным ценам», не щемить конкурентов, признать независимость отпавших вассалов и быть впредь «другом друзей и врагом врагов» португальцев.

От более жестких формулировок и выплаты хотя бы символической (один раб, одна обезьяна и три корзины фруктов в год) дани старая дама категорически отказалась. Матамба оставалась независимой, а португальцы помогли отразить набеги «дикарей», после чего королевой было дозволено присылать сколько угодно миссионеров и строить сколько угодно церквей, когда же в начале 1663 года король Конго, решив в последний раз рискнуть сбросить португальцев в море, прислал к Анне послов, предложив союз, ответом ему был отказ. Можно предположить, что в последние годы жизни, королева всерьез обратилась душой к христианскому Богу, поскольку неразлучным ее спутником и наперсником стал в эти дни отец Кавацци, о котором уже шла речь выше.

«Среди всех негров, с которыми мне приходилось беседовать, - написано в его книге, ставшей в Европе бестселлером, - я не встречал ни одного, который благородством души или мудростью правления превосходил бы эту королеву... в политических делах она проявляла большой ум, а в домашних – такт, проницательность и осторожность». Он же 347 лет назад, 18 декабря 1663 года от Р.Х., и отпел «рабу Господню, сестру нашу во Христе благочестивейшую королеву дону Анну Луизу Корнелию Себастьяну да Калонжи», отошедшую, как он вспоминает, «в полном и благородном сознании, завещав наследникам ревностно служить делу Христову, беречь любовь к Португалии, и дорожить достоинством монархов».

Смерть великой воительницы означала конец эпохи. Наследовавшая ей сестра, дона Барбара да Ва Камбо, стремясь к покою, поддерживала с португальцами прочный мир, поставляя «достаточное количество невольников по достойной цене» и опираясь на помощь губернатора в борьбе с «дикарями». Луанда, со своей стороны, хотя и не имея формального договора, соблюдала конвенции. Мир, однако, менялся. Португалия, освободившись от испанцев и опираясь на Англию, понемногу шла в гору, беря африканские владения под собственный, без участия Бразилии, контроль, местным властям было рекомендовано понемножку избавляться от «туземных королей, чья верность сомнительна», но и тут все выглядело прилично: Конго утратило независимость и было объявлено коронным владением в связи с собственной агрессией, а на суверенитет Ндонго и Матамбы никто не посягал.

Правда, сын доны Барбары, молодой нгола Франсишку Гутьериш Ва Канини, при жизни матери не игравший никакой роли в политике, решил, взойдя на престол взять реванш, «затмив славой славу Анны, именем которой грезил», поругался с португальцами и приказал нападать на невольничьи караваны, захватывая рабов для продажи по своей цене. Когда же Луанда попыталась одернуть забияку, в 1681-м объявил вице-королевству войну, закончившуюся блестящей победой африканцев при Котоло, бывшей, однако, хуже поражения, поскольку в этом бою дон Франсишку был убит, а его сестра и наследница дона Вероника Ва Гетери, опасаясь мести, вскоре после коронации направила в Луанду посольство с предложением вечного мира.

Договор, однако, заключен не был, поскольку кроме «свободного и без всяких пошлин прохода через земли королевы торговых караванов», против чего дона Вероника не возражала, губернатор потребовал еще и признания Матамбы вассалом Лиссабона, однако более мелкие соглашения состоялись. И надолго. Лишь в 1771-м, почти век спустя, когда Фелипе V, бездетный король Ндонго, отписал наследство португальскому сюзерену, Матамба, наконец, как планировалось веком раньше, сделалась основным поставщиком рабов для Бразилии из глубин материка.

Так все и шло. И только в цивилизованномв 1885-м, когда со стороны Озер развернулось т. н. «великое переселения дикарей», взломавших укрепления на границе королевства, португальцы, великой кровью остановив нашествие, объявили, что нгола-дитя Ипполито I Ва Бомбоко будет отправлен в Лиссабон на учебу (он, к слову, впоследствии стал известным инженером), а земли Матамбы официально включаются в состав «колонии Ангола». Но это все это к блестящей эпохе «христианнейших южных королевств», естественно, уже никакого отношения не имеет.

Южный крест

Крайний юг Африки, где Атлантика смыкается с Индийским океаном, привлекал европейцев издавна. Естественная гавань близ Мыса Бурь, позже, во избежание, переименованного в Мыс Доброй Надежды, была слишком лакомым кусочком, чтобы ее не пожелать, и первыми пожелали португальцы, сразу столкнувшиеся с несогласием местных жителей, койноин, будущих нама. В 1510-м, в одной из схваток, голые люди ни мечей, ни аркебуз не имели, каменными топорами перебили аж 66 фидалгу во главе с самим вице-королем Индии. Позже, с 1652, когда на мысе возник голландский порт Капстадт, стычки стали нормой жизни. Правда, не сразу: поначалу голландцев было мало, нарываться опасались, тем паче, что туземцы вполне могли покинуть мыс и угнать стада, а без мяса колонии пришлось бы туго.

Поэтому, сперва старались дружить, а Ван Рибек, первый губернатор, даже приглашал местного вождя Аутшумао на обеды. Однако соблазн был слишком велик, тем паче, что в кальвинистском понимании чернокожие, как потомки Хама, изначально пребывали вне закона. «Велико ль дело, - писал всего через 8 месяцев в Амстердам губернатор, прося разрешения не выменивать, а отнимать у туземцев скот, - отнять у них 6 или 8 тысяч голов, если есть такая возможность? А возможностей масса. Часто они вдвоем или втроем гонят тысячное стадо вблизи от наших пушек, и их очень легко отрезать от своих. Мы видим, что они полностью доверяют нам во всем и беспечно, без всякого страха приближаются к форту». Амстердам, разумеется, позволил, и отъем скота начался, вскоре став нормой, однако в ответ койкойны просто ушли и перестали торговать с белыми, вынудив голландцев, сообразивших, что сваляли дурака, искать дурачков в глубине континента.

А поскольку за «измену и намерение уморить добрых христиан голодом» ушедших полагалось наказать, сильный отряд колонистов в 1658-м добрался до поселка «предателей», разгромил его, а беднягу Аутшумао схватили, судили и сослали на пустынный остров Роббен. Впрочем, это были цветочки. Ягодки начались, когда колонисты стали закупать рабов и расширять пахотные угодья. Теперь земли потребовалось много, и туземцы, жившие поодаль, тоже стали лишними. Начались экспедиции (или как гордо называли их колонисты, «войны»), предлог для которых находили наилегчайше, обвинив соседей, скажем, в укрывательстве беглых рабов, в краже скота или вообще в «неуважении к кресту». Скот отнимали, поселки сжигали дотла, людей выгоняли на все четыре стороны, недовольных убивали.

Подводя итоги двухлетней «кампании» 1658-1660, Ван Рибек гордо докладывал: «Теперь они потеряли эти земли в итоге войны. Их земля досталась нам, она получена нами справедливым путем, в честной войне, и мы намерены сохранить ее за собой навсегда». Бывало, конечно, и так, что очередное племя казалось слишком сильным, и тогда начинали торговать. Сперва приучали вождей к бренди, а затем, когда те спивались, предлагали много «огненной воды» и табака за всего лишь немного земли, - и вскоре территория колонии выросла вдесятеро. Брыкаться не смел никто, белых боялись, повозить пришлось только с племенем кочоква, вождь которого Гоннем по каким-то причинам не пил. «Этот омерзительный дикарь, - докладывали в Капстадт переговорщики, - не хочет принимать бренди, не отдает землю и позволяет себе требовать за скот не бусы, а мушкеты и металлическую утварь. За такое преступное поведение его нужно примерно покарать».

Однако же кочоква оказались крепким орешком. Несколько голландцев, пытавшихся самовольно обустроиться на их территории, они избили и прогнали, а затем, в июле 1673, обратили в бегство сильный карательный отряд, - и пошло-поехало. Эту войну, первую настоящую войну на африканской земле, колонисты, в итоге, конечно, выиграли, но воевать пришлось почти пять лет, потерпев поражение в шести ожесточенных боях. Так что, в итоге, когда «африканский генерал», - так теперь с уважением именовали Гоннема белые, - запросил мира, условия оказались очень мягкими: всего лишь 30 коров в год дани и никаких уступок земли.

Впрочем, ход истории не остановить. Колонистов становилось все больше, на слывшие благодатными земли ехали уже не только голландцы, но и французы, и немцы, и хотя голландская Ост-Индская компания еще в 1707-м, опасаясь "французского нашествия", все равно, уже в 1773 в Капе и около жило уже 10 тысяч белых, вдесятеро больше, чем в 1700-м, и рабов не меньше. Так что судьба койкоин оказалась плачевной. Кто-то, самый упорный и гордый, ушел искать новую родину, превратившись со временем в воинственных нама, о судьбе которых рассказано в «намибийском» цикле, а кто-то и смирился с участью крепостных-издольщиков. Впрочем, сыграло роль и то, что буры, выжимая последние соки, все же кормили, а главное, защищали от еще более страшных врагов, все чаще приходивших неведомо откуда и вырезавших ненужных им койкоин под корень.

Нерадостно, чего уж там, но тут смотря, с чем сравнивать. Если койкоин колонисты, уже именовавшие себя бурами, как-то приспосабливали к делу, то бушменов, совсем отсталых охотников-собирателей, они, считая обезьянами или «чертями», в законодательном порядке приравняли к «дичи, запретной для употребления в пищу». Но если не хлеб, то зрелища, и «Охота на этих людей, - писал уже в начале мудрого XIX века британский путешественник, - составляет для многих из этих набожных бородачей поселенцев своеобразное развлечение». Да и выгода имелась: согласно ведомости о выплате премиальных, с 1785 по 1795 убили 9011 «обезьянок из зарослей», едва ли не треть от общего числа. А поскольку меньше народа, больше кислорода, земли колонии неуклонно расширялись аж до 70-х годов XVIII века, когда буры, уже уверовавшие в сое предназначение, выйдя к реке Грейт-Фиш, столкнулись с принципиально новым врагом – коса, тоже заирившимися на южные земли, только идущим не с юго-запада, а с севера.

Первая встреча с народом, абсолютно непохожим ни на мелких щуплых бушменов, бродивших небольшими группами, ни на красноватых койкоин, живших немногочисленными кланами, буров не испугала. Ну, высокие, мускулистые, очень темные, и что с того, если Господь за нас? Но, как выяснилось, волноваться следовало. Коса, самые южные банту, обитавшие в треугольнике между реками Грейт-Фиш и Кей и Драконовыми горами (буры назвали их «кафрами», от арабского «кяфир», что означает «неверный») могли и умели постоять за себя. Они, скотоводы и немного земледельцы, знали металлы, многое умели и многое имели. В том числе, и нечто типа очень ранней государственности, - такую себе военную демократию, - и навыки войн между собою.

Так что, когда выяснилось, что их пастбища и стада бурам нравятся, коса решительно не понравилось, что пришельцам нравится, и когда начались походы бурских командос за зипунами, как веком раньше против койкоин, они, осознав, что все это не случайно, показали зубы. И 1779 случилось первое открытое столкновение, положившее начало т. н. «кафрским войнам», а по сути Столетней войне с перерывами на обед. Первые три, - в 1779—1781, 1789—1793 и 1799—1803 закончились для буров крайне неудачно, им пришлось отступить, но затем, в начале XIX века Кап перешел к англичанам, и в игру вступили «красные мундиры», с хода начавшие начали привычную игру в «разделяй и властвуй», делая поблажки одним кланам и науськивая их против других.

Впрочем, этим же занимались и буры. Именно они в 1811-м спровоцировали «четвертую кафрскую», подкупив вождей Ндламбе и Тсунгва, чтобы напали на англичан (как бы общих врагов) и пообещав помочь, в расчете, что «кафры», в политике не разбирающиеся, проиграют, а земля достанется им. И впервые, несмотря на первые успехи, - им удалось, разбив большой отряд генерала Ванделера, выйти к берегам Кей, - коса, в итоге, потерпели серьезное поражение. Причем жестокость англичан, не бравших пленных, вошла в предания, а на востоке Капа в 1812-м был установлен limes, преодолеть который коса уже не могли.

Торговля кончилась. Она была запрещена, за контрабанду вешали и черных, и белых. Перегонять стада на пастбища за реку стало невозможно. А без стад уже как-то и смысла не было. И это крайне тревожило кланы коса, понемногу начинавшие понимать, что белые стали какие-то не такие, как раньше. Что вполне соответствовало истине, но сообразить, что теперь они имеют дело не просто с белыми, а с целой Великобританией, которую с их ресурсами хрен возьмешь, коса, естественно, не могли. Они искали простых ответов, и простой ответ принес Макана по прозвищу Левша.

Вообще-то, коса никого, кроме своих вождей не слушали. Но вот к тем, кто беседовал с духами относились с уважением, если, конечно, «пророк» мог доказать, что он не трепло. Макана сумел. Обычный пастух, гонявший в юности хозяйский скот на продаже в Кап, он нахватался там по верхам у миссионеров, и в сочетании с местными культами новые знания породили в нем уверенность, что ему ведома Истина. А с харизмой у парня все было в порядке, и очень скоро к нему стал прислушиваться сам Ндламбе, один из сильнейших амакоси (вождей) края, уже дважды бившийся с белыми, однажды выигравший, однажды проигравший, и больше всего на свете мечтавший взять реванш. Для начала хотя бы усмирив своего племянника Нгкику, заключившего «союз» с англичанами, признавшими его «главным королем черных».

К слову сказать, сам Нгкику был уже не рад такой чести (ему все равно никто, кроме его клана, не подчинялся, англичане же откровенно им помыкали, угрозами заставляя охранять границу от куда более сильного дяди, любившего сходить за скотом через речку), но поделать ничего не мог. Его отговорки, - «У нас все не так, как у вас. Я великий амакоси, у меня много воинов, но есть много вождей, не менее сильных, и они правят, как сами хотят», - «союзникам» было до лампочки. Типа, «назвался груздем». Так что, Нгкике приходилось делать, что велят, - и в октябре 1818 дядюшка Ндламбе наголову разгромил племянничка при Амалинде.

Естественно, напуганный Нгкика воззвал к англичанам, естественно, англичане вмешались, перейдя Грейт-Фиш и атаковав Ндламбе на его земле, естественно, ружья и несколько пушек оказались сильнее копий, и на том бы дело кончилось, но Ндламбе, не желая мириться с потерей аж 23 тысяч голов скота, не собирался складывать оружие. Тем паче, что при нем был Макана, а речистого и смелого Левшу к этому времени коса уже почти боготворили. И видимо, по заслугам: судя по тому, что мы о нем знаем, - а информации немало, - личность была неординарная, обладавшая не только харизмой, но и, скажем так, политическим мышлением.

Пророчества его, в общем, особой оригинальностью не отличались: дескать, явился к нему Великий Утланга, сын Неба и белой женщины Марии, и уполномочил «отомстить за все обиды», пообещав прислать на подмогу армию умерших предков, живым воинам обеспечить неуязвимость от пуль, а победителям много сладкого меда. Согласитесь, очень тривиально. Зато видение сути политики, откровенно говоря, удивляет. Алексей Вышеславцов, побывавший в тех местах лет через сорок, в своей книге, выдержавшей в Петербурге два издания (1862, 1867), цитирует найденную в архивах Капа запись обращения Маканы к англичанам, «полной силы и оригинальной кафрской поэзии», и – да: по сей день внушает. Очень и очень.

Судите сами. «Белый вождь! Эта война — несправедливая война; вы воюете с народом, который сами же заставили воевать. Когда наши отцы и белые встретились впервые, ничто не омрачило мир, их стада паслись вместе по холмам и долинам, а хозяева курили из одной трубки; они были как братья. Но белые стали жадны, а мы умны, и когда мы отказались выменивать скот на старые пуговицы и бисер, у нас начали отнимать скот силой. Наши отцы были мужи; они любили свой скот: их жены и дети питались его молоком; они стали защищать свое, и началась война. Бородачи (буры) ненавидели нас, но покорить не могли. Но вы пришли сюда, как враги наших врагов, а теперь подружились с ними и предали нашу дружбу. А ведь мы не хотим многого. Мы хотим мира, хотим отдыха в своих хижинах, хотим молока для детей, хотим охотиться и желаем, чтобы наших жен оставили в покое. Но ваши войска заняли наши степи, заняли наши леса, и убивают всех подряд, и мужчин, и беззащитных женщин. Запрети своим людям делать это, белый вождь, и вражда прекратится!».

В общем, красноречив был Левша. Убедителен. И честно старался решить дело миром. А когда понял, что его не слышат и не услышат, кинул клич, и в апреле 1819, во главе более чем десяти тысяч воинов (столько и самому Ндламбе не удавалось собирать), перешел Грейт-Фиш, порвал в тряпки спешно собранное Нгкикой войско и 23 апреля атаковал Грэхэмстаун, главный город английской границы. Но. Да. Несмотря на, как вспоминали позже англичане, «героизм, граничивший с крайним фанатизмом, когда воины рядами шли с открытой грудью под пули», пули не превращались в капли воды и пушки не отказывались плевать огнем. Потеряв до двух тысяч только убитыми, коса откатились обратно за реку, зализывать раны, но не успели. Потери были слишком велики, да и вера в пророка пошатнулась.

Зато белые, воодушевившись, спустя два месяца сами перешли реку и методично опустошили междуречье Грейт-Фиш и Кейскан, угнав тысячи голов скота и перебив множество нонкомбатантов, и не уходили до тех пор, пока Макана не явился к ним в лагерь, объявив, что Утланга гневается только на него, пусть его и казнят. Казнить, однако, не казнили: впечатленный «великолепным мужеством и достоинством дикаря», суд Капа заменил петлю пожизненным заключением на острове Роббен. По договору же с Ндламбе, около четверти территорий коса в междуречье была передана Англии и на этих землях возникла «Нейтральная территория», буферная зона между колонией и «свободными племенами», куда туземцам с их стадами ходу отныне не было.

Потеря пастбищ крепко подкосила коса, они злились, бранили белых, винили в поражении себя, а не Макану и ждали возвращения пророка, поклявшегося обязательно вернуться, - и он сделал все, чтобы сдержать слово. 9 июня 1820 каторжники острова Роббен, вдохновленные его пылкой речью, - а говорить он умел, - подняли бунт, разбили кандалы, голыми руками обезоружили охрану и, плотно набившись в шлюпку, направились к близкому-близкому берегу. Однако не повезло. Уже в двух-трех сотнях метров от цели, шлюпка перевернулась, - и вплавь через кишащую акулами воду до суши добрались все, кроме Левши.

С этого момента понимание ситуации большинством амакоси стало глубже, а крайне неудачная попытка нескольких кланов взять реванш в 1829-м и вовсе расставила все по полочкам. Стало ясно, что порознь потеряют все, и ранее враждовавшие вожди начали как-то договариваться, тем паче, что в ходе столкновений воины более или менее научились воевать с белыми. Правда, после «войны Маканы» лет десять (не считая коротенькой «странной войны» 1829) длилось затишье, - довольно прочное, поскольку на севере появились зулу (о которых позже), и этот враг был страшен как коса, так и англичанам, в связи с чем, сэры решили временно не тревожить полезный «буфер»-

Однако после гибели Чаки зулусская опасность ослабела, и в 1834-м капский губернатор, сэр Бенджамен Д´Урбан, решил без всяких оснований, просто по своему хотению, конфисковать треть «кафрских» пастбищ. С понятными последствиями. 21 декабря объединенное (около 12 тысяч бойцов) войско семи амакоси, озверевших от постоянных наездов «коммандос», которые власти называли «преступными», но не пресекали, перешло границу, атаковав британцев на их территории. На сей раз они были очень хорошо организованы, действовали умно, избегая больших сражений, но крепко мешая врагу жить партизанскими методами, да и вожди не ругались, полностью подчиняясь избранному руководителю, - Макомо, старшему сыну известного нам Нгкики.

Он, кстати сказать, подобно батюшке и в отличие от младшего брата Сандиле, ссоры с белыми не хотел, наоборот, старался исполнять все их пожелания, все детство прожил в Кейптауне то ли гостем, то ли заложником, был крещен под именем Уильяма, умел читать и, в общем, был классическим «продажным вождем». Однако достало и его. «Я христианин и ты христианин, - ответил он позже английскому офицеру, спросившему, почему такой солидный человек участвовал в таком «сомнительном деле». – Я слуга Королевы и ты слуга королевы. Но вы поступаете не так, как велит Иисус и Королева. Учитель говорил мне, что Господь будет судить всех людей по их делам… И вы, и я предстанем перед Богом. Он будет судить нас… Я согласен: пусть Он судит».

Эта война была очень жестока, - лондонская пресса, живописуя «убийства всех белых мужчин

подряд» на сей раз не лгала. Действительно, коса убивали не только солдат (у солдат как раз был шанс, попав в плен, выжить), но, в первую очередь, торговцев и фермеров. Правда, в отличие от «красных мундиров», расстреливавших все живое, женщин и детей на захваченных фермах и факториях они не трогали, разрешая уйти под опекой миссионеров, которых тоже не обижали, - но из песни слова не выкинешь, что было, то было. Генерального сражения, которого очень хотели англичане, Макомо так им и не дал, понимая, что будет разгром, поэтому военные действия шли для коса очень успешно. Но вот спасти свои селения и посевы было невозможно. Потому, в конце концов, амакоси решили поговорить о «мире сильных», в апреле 1835 отправив к белым старенького, к событиям не причастного Хинцу, реальной власти не имевшего, но по возрасту считавшегося «верховным священным вождем» всех кланов.

Приехать старику разрешили, но условия продиктовали жесточайшие: утвердить самовольные решения губернатора и уйти еще дальше на восток, отдав англичанам все междуречье Кей и Кейскам, - то есть, весь хинтерленд коса, - да еще и уплатить контрибуцию в 50 тысяч голов скота. А когда Хинца отказался дать согласие и собрался покидать лагерь, его, - на следующий день после объявления условий мира, 11 мая, - просто застрелили «при попытке к бегству», - и война продолжалась. На счастье коса, однако, как раз в этот момент в Лондоне сменился кабинет, и либералы-виги, не столько из любви к справедливости, сколько желая нагадить тори, дезавуировали действия сэра Бенджамена, признав войну «оборонительной со стороны коса», после чего договориться на основе «вы там, мы здесь» стало легче.

Впрочем, и это затишье долго длиться не могло. Даже если бы в Лондоне и хотели. Колония расширялась, новые земли были жизненно необхолдимы, колонисты бомбили губернатора и кабинет Ее Величества петициями, требованиями, обращениями с одним и тем же рефреном: «Нам нужно расширить границы!», и вопрос о пересмотре отношений со «свободными племенами» вскоре встал на повестку дня, а casus belli при желании найти совсем не сложно, и в 1846-м поводом для конфликта стал топор. Обычный топор, украденный одним из коса на ферме, где он батрачил. Чепуха, конечно, но по английским законам кража на сумму более четырех пенсов каралась смертной казнью, воришку приговорили к повешению.В Англии такое, конечно, уже лет сто не практиковалось, но он был черным, а с черными не церемонились.

Наказание настолько очевидно превышало преступление, что сородичи, узнав об этом, дурака вызволили, напав на тюрьму. Правда, сразу же предложил выкуп, аж в пять коров, что многократно превышало цену его жизни, однако англичане, радостно уцепившись за случай, ответили, что Закон превыше всего, так что, пусть или преступника выдадут на казнь, или хуже будет. Параллельно, на границе сосредоточилась невиданно сильная армия, помимо «красных мундиров», включавшая наемников-финго или, иначе говоря, «скитальцев», - бездомных бедолаг, бежавших от нашествия зулу. Им было некуда деваться, они были обозлены на весь мир, кроме сэров, давших им приют и пропитание, и этот противник был очень опасен.

Тем не менее, на сей раз коса, избравшие единым военным вождем Сандиле, младшего сына Нгкики, не верившего белым и не любившего их, выстояли. Не все отнятые земли, но часть их они сумели отвоевать, а поскольку воришка погиб в одной из стычек, власти Капа, видя, что коса будут стоять до упора, в декабре 1847 решили взять тайм-аут, дабы лучше подготовиться. Однако что землю у «кафров» необходимо отнять полностью, дав им возможность «зарабатывать на жизнь честным трудом, в цивилизованных условиях», уже не оспаривал никто. Обсуждались только технические детали.

Да и то, недолго. Уже в 1850-м амакоси разослали уведомления, что все «коллективные договоры» аннулированы навсегда, а бумаги, подписанные отдельными вождями подлежат пересмотру. 22 «окончательных пункта» означали, что коса, подписавшие их, теряют все (даже остающиеся им угодья, согласно документу, считались арендованными с правом владельца расторгнуть сделку , - и сами понимаете. Верховным военным вождем вновь избрали Сандиле, очень быстро доказавший, что его успехи в «войне топора», заставившие англичан временно отступить, были не случайны.

«Военный талант этого кафрского Шамиля, - пишет помянутый выше г-е Вышеславцов, - признают сами англичане; он постоянно разнообразил свои маневры, сбивая с толку европейскую тактику: то стремительно нападал сильною колонной, то разделял ее на малочисленные отряды, направляя их на разные точки, и потом, в быстром отступлении, снова соединял их; то, наконец, рассыпал войско в застрельщики, смотря по местности, и вдруг, собравшись быстро в массу, ударял опять сомкнутым фронтом. Преследуя кафров, колонисты и английские войска истомлялись трудными переходами, в продолжение которых, иногда по нескольку дней, не видели неприятеля; между тем кафры, выждав удобную минуту, быстро и неожиданно нападали, скрываясь так же быстро, и снова появлялись в таком месте, где их всего меньше могли ожидать. Лучше нельзя было действовать в их положении».

Неудивительно, что именно эту войну военные истории в один голос называют самой серьезной из «кафрских», к тому же, сравнение с Шамилем имело под собой определенные основания. Сам Сандиле, правда, будучи очень конкретным человеком, духовным лидером себя не почитал, да и говорить особо не умел, зато очередной пророк, Мландшени, быстро набравший популярность, от имени Неба объявил белым «священную войну», при этом предусмотрительно не обещая, что пули превратятся в воду, но упирая на то, что Небеса вознаградят за храбрость и обласкают павших.

Короче говоря, несколько месяцев с того момента, когда на Рождество 1850 примерно 17 тысяч коса ворвались в Британскую Кафрарию, дела у англичан шли хуже некуда. А поскольку удача привлекает, ряды коса с марта начали расти за счет тех, кого Сандиле никак не ожидал увидеть под своими знаменами. По сути, уверовав в успех безнадежного дела, к нему шли тысячи африканцев, имевших основания сердиться на англичан, в том числе, и сотни дезертиров из «вспомогательных туземных рот» и «пограничной полиции», включая кавалерию (эскадрон Капской «цветной» конной полиции), вне зависимости от племенных насечек.

Учитывая современное вооружение и навыки «правильной» войны, это было немалым подспорьем, - а помимо этого, помощь пошла и от «метисов», воинских «капитанств» нама (читайте про Намибию!), и от соседей-тсвана, и даже от далеких «конных людей» суто, имевших сложные отношения с сэрами. Летом 1852 конница (около 5 тысяч клинков), присланная их нкоси Мшешве, несколько раз сильно испортила англичанам жизнь, очень облегчив Сандиле ведение войны, - и, в общем, ситуация развивалась совсем не так, как могли предполагать англичане.

Пали несколько укрепленных фортов, с трудом держались города, оказавшиеся в зоне военных действий, 60% ферм ушли дымом в небо, и когда беспорядки начались даже на самых западных рубежах колонии, а в ставке Сандиле всерьез заговорили о возможности похода на Кейптаун, сэры решили менять тактику. Используя тот факт, что характер у младшего сына Нгкики был не сахарный и многие амакоси задавались вопросом, что же он будет делать, если победит, власти завязали переговоры с «многими», гарантируя, что всем, кто «одумается и проявит лояльность» дадут возможность заключить «справедливые договоры со множеством новых льгот», пообещали (совсем уникальный случай) полную амнистию дезертирам и (совсем уже отчаянный шаг) послали к Мпанде, инкоси зулу, гонцов с требованием, согласно «союзному договору», помочь войсками, - что он и сделал.

Все это, - особенно зулу, наперерез которым пришлось бросить немалые силы, а также спешно подброшенные в Кейптаун подкрепления и боеприпасы, - в итоге, сыграло свою роль. Вожди один за другим складывали оружие, конница суто, получив приказ Мшешве, которому бритты предложили мир и уступки, ушла, и к концу года Сандиле, понимая, что пик успехов позади и лучше договориться раньше, пока еще более-менее на коне, чем когда все рухнет, согласился увести войска и подписать мир. Что на рождество 1852 и случилось, причем, на замечательно компромиссных, почетных и выгодных условиях: каждый остается при своем и всем амнистия.

Однако после того, как все было обговорено и коса разошлись по домам, последовало уточнение: насчет амнистии «кафрам» англичане не обманули, зато дезертиры, кто не догадался сбежать, пошли под суд, а затем и на каторгу (казней все-таки не было), и самое основное, большая часть «спорных» земель «красные мундиры» все-таки оккупировали, а губернатор пояснил, что «согласие, достигнутое путем шантажа и использования грубой силы, согласием считаться не может».

На сей раз, власти Капа извлекли уроки сполна. Контроль над притихшими коса установили столь жесткий, что последнюю (или, как некоторые историк, все же предпоследнюю) «кафрскую» войну, начавшуюся в январе 1856, и «войной»-то не назовешь. Англичане просто блокировали остатки территории формально «свободных племен», требуя от Сандиле и его сторонников, занявших глухую оборону, капитуляции, а сопротивляться никаких сил не было: запасы продовольствия иссякли, да плюс к тому и стада, - как, впрочем, во всей Британской Кафрарии, - косила непонятная хворь, предположительно подхваченная от рогатых, завезенных из Европы.

А тут еще начались засухи и набеги зулу, почуявших запах слабости. Кланам коса стало плохо до полного абзаца, просвета не просматривалось абсолютно, и в такой ситуации, когда, казалось, уже и выхода нет никакого, люди готовы были поверить во что угодно, вплоть до полного бреда некоего Умклазара, нищего бродяги, давно уже проповедовавшего свои видения всем, кто хотел слушать, но до сих пор не пользовавшегося никаким авторитетом. Кормили, конечно, как полагалось кормить всяких помешанных, но бессвязные выкрики никого не интересовали.

Теперь вокруг него собирались толпы, а он, дорвавшись до внимания, вещал жуткое: «Не сейте, в будущем году колосья взойдут сами. Уничтожайте весь маис и хлеб в закромах; забивайте скот; покупайте топоры и расширяйте краали, чтобы они вместили весь тот прекрасный скот, что восстанет вместе с нами. Близок уже наш час! Бог гневается на белых, которые убили его сына. Однажды утром, пробудившись ото сна, мы увидим ряды столов, уставленных яствами; самые лучшие бусы и украшения наденем мы на себя». И так далее, в том же духе. Правда, серьезные люди, амакоси и ясновидцы, без отмашки которых у коса не делалось ничего, «безумцу и глупцу» не доверяли, и может быть, как говорится, и это бы прошло, но в начале мая к своему дяде, опекавшему ее после смерти родителей, пришла 15-летняя девочка Нхонгкхавусе из клана гкалека и рассказала удивительное.

Дескать, пошла она с подружкой по воду, а из вод реки Гхарха «восстали мать, и отец, и некий старик, которого она не узнала, и ласково говорили с ней, объясняя, что все будет хорошо и что людям коса нужно сделать». Вкратце так: мертвые видят, как плохо стало живым, и готовы18 февраля следующего, 1857 года, в «единственный день, когда это возможно, в великий день, когда солнце станет алым от гнева», вернуться к потомкам и устроить внукам-правнукам старые добрые времена, с полным изобилием и абсолютно без белых. Которые сразу же «убегут в море». А чтобы предки сумели пройти с Неба на Твердь, живые выстроить им дорогу, пожертвовав чем-то очень серьезным. И даже не «чем-то», а конкретно уничтожить весь скот, «загрязненный колдовством», и все запасы зерна, тоже «нечистые», а также вытоптать все посевы.

В общем, нечто типа камланий Умклазара, но и не совсем. В отличие от блаженного со скверной репутацией, Нхонгкхавусе слыла очень хорошей, никогда не врущей девочкой, и рассказывала о встрече на реке без захлеба, связно и с подробностями, причем, подружка, тоже хорошая девочка, подтверждала, что, да, видела. Правда, не самих предков, но как Нхонгкхавусе «вдруг замерла, а потом заговорила с кем-то невидимым».В итоге, крайне дотошно расспросив обеих и задав несколько каверзных («о мужском и священном») вопросов, дядя Млаказа поверил. А поскольку был этот дядя не простой, но самый авторитетный жрец-ясновидец клана, он тут же отправился к вождю Сархили, изложив все и добавив, что счел бы рассказанное девочкам пустыми бреднями, навеянными встречей с бродячим адептом «безумца», но… Но!

Но племянница воспитана так, что не посмела бы врать, и к тому же, дала совершенно верные ответы на вопросы духовного плана, о которых она ничего не знала и узнать ни от кого не могла. Слово Млаказы имело вес. Амакоси созвал мудрых людей, и те, обсудив, на третий день пришли к выводу, что дым не без огня. После чего, собрали сход, дали слово Нхонгкхавусе, добавили собственные соображения по поводу, и Сархили отдал приказ «всем, кто хочет благоденствовать в будущем, недолго пострадать, а кто не хочет, может не подчиниться», и сам подал пример, собственноручно забив трех самых дойных коров.

Видимо, кто-то, все равно не поверивший, нашелся, но таких скептиков были единицы: резать, жечь и топтать грядки бросились все. И не только клан гкалека. Поветрие, вспыхнув, разнеслось по всей «Кафрарии и Транскею» (по британским данным, психоз охватил 85% семейств коса в целом, и только гкалека забили до 200 тысяч голов, и это далеко не рекорд). Вельд дымился испарениями от гниющих туш, но люди, не глядя на категорический запрет властей колонии, продолжали убивать скотину, жгли просо и курурузу, ели, ели, ели (этого духи не запретили) и ждали неизбежного «алого солнца». Однако 18 февраля, в предсказанный день, Солнце оказалось самым обычным, желтым, и предки даже не подумали явиться. Как и на следующий день, и на второй, и на третий.

И когда стало ясно, что они не явятся, началось страшное, о чем я не хочу писать в деталях и подробностях. Достаточно сказать, что по оценкам англичан, всего через год из 104 тысяч «кафров» (или чуть больше, данные не вполне точны) выжили 27002 человека. Еды больше не было. Никакой. Десятки тысяч семей, обезумев от голода и безнадеги, бросил свои дома и метались по стране в поисках любой работы и хотя бы глотка молока. Жрали траву. За горсть проса убивали, ни на миг не усомнившись. Дошло и до каннибализма, которым коса никогда не грешили. Самые сильные и отчаянные бросились к Сандиле, и старый вождь вновь вышел на тропу войны, - той самой, последней, - уже не ради этого сладкого слова «свобода», но чтобы накормить людей, - и естественно, «красные мундиры» разогнали скопище живых скелетов играючи. Всем, кто выжил, осталось только покориться, соглашаясь на любые условия, и конечно, власти колонии воспользовались случаем.

Прежде всего, брошенные земли, - две трети территорий, принадлежавших коса, - под благовидным предлогом «сами же бросили» были официально конфискованы в пользу Вдовы и отданы под поселение немецким наемникам, участвовавшим в Крымской войне, а также наемникам-финго. Беженцам же «из милосердия и христианского сострадания» предоставили немного еды, чтобы не мерли прямо на дорогах и распределили по рабочим местам (по контрактам на 10 лет «в обмен на питание дважды в день») на английских и бурских фермах и стройках. Но поставив обязательным условием отказ от «добровольно брошенных земель» и («ради безопасности мирного населения») полную сдачу оружия. В такой ситуации, коса, конечно, было не до споров, они подчинились, - и на этом, в общем, кончились, как военная сила.

Еще один, самый последний мятеж, в 1877-1879, когда подросло новое поколение, правда, имел место, и даже достаточно кровопролитный, но он был уже слабым отблеском старых гроз. Да и дрались «кафры», собственно, даже не против англичан, а против военных поселенцев-финго, которые, чувствуя себя любимчиками боссов, наглели и норовили отнять последнее. Дрались хорошо, от души, но спорное, естественно, осталось за соседями. Много позже сами коса говорили, - и лично я склоняюсь к тому, что так оно и есть, - что именно «голод завоевал наши земли; если раньше мы заключали мир, чтобы получить передышку для новой войны, то после «года девочки» нас уже не было, мы сами себя погубили».

Естественно, по итогам событий было и расследование, и оргвыводы. Все вожди, так или иначе причастные к «исполнению воли духов», потеряли посты и субсидии. Сархили, как «инициатора» закрыли на острове Роббен, и надолго. Мимоходом взяли под арест не поверивших «пророчице» и не убивавших скот, но слишком надоевших властям непокорностью Макома и Сандиле, выслав их позже куда подальше, благо, оказать сопротивление они уже не могли. Сандиле, правда, позже позволили вернуться, и он погиб в 1878-м, во время т.н. «десятой кафрской». А вот кто стоял за всем этим трагическим фарсом и стоял ли вообще, было ли помутнение коллективным психозом или итогом цинично разработанной технологии, - этого установить, как ни старались, так и не удалось.

Английские исследователи, естественно, склонялись к тому, что беду спровоцировал Сархили, планируя использовать голод как мотив для присоединения к бунтующим кланам. Нынешние историки-коса обвиняют сэра Джорджа Грея, губернатора, якобы «коварно использовавшего больную девочку для жестокого истребления коса», но обходят стороной вопрос о том, как это могло случиться. А сама Нхонгкхавусе и на следствии, и во время трехлетнего заключения, и выйдя на свободу, выйдя замуж и став служанкой на ферме, до последнего своего дня (она умерла в 1898-м) стояла на том, что, действительно, говорила с «духами из воды» и не может понять, почему они ее обманули, но думает, дело в том, что волю предков исполнили не все. Впрочем, все это уже детали. Главное, как писал сэр Джордж Грей, «проблема с кафрами закрылась раз и навсегда», а граница английских колоний сомкнулась с землями, населенными зулу.

Вернемся к бурам. Без них никак. Они, в конце концов, тоже стали к началу XIX века кореннее некуда, придя на юг Африки даже раньше коса, явившихся с севера немного позднее. Этих суровых бородатых мужиков ни в коем случае не следует романтизировать, но нужно понимать, не следуя слепо за английскими морализаторами типа Барроу и Персиваль, слащаво возмущавшихся «бурским бессердечием» и рисовавших буров исключительно черными красками, как грубых, невежественных, косных людей, обижавших «беззащитных туземцев». У англичан, в конце концов, имелся свой интерес: буры были их конкурентами, а конкурентов англосаксы мочат без пощады, на убой.

То есть, да, тяжелые, косные, ненавидящие новое и цеплявшиеся за старое. Да, наивно-хитроватые и, основном, дремучие. Да, набожные до дремучести, сделавшие из догматов кальвинизма аксиому «божественного провидения», своего рода мандат на эксплуатацию черных, которые, как «потомки Хама», даже крестившись, оставались «вечными слугами». Все так. Но. Их слово, особенно с поминанием Господа, было словом раз и на всегда. А те же догматы кальвинизма, определяя честный труд, как лучшую форму служения Творцу, придавали отношениям буров с «потомками Хама» уникальное своеобразие. Черные рабы трудились вместе с хозяевами, подававшими им пример, ели то же, что и хозяева, часто за одним столом, - как в библейские времена, которые буры копировали, - хозяин защищал раба от всяческого насилия и был с ним патриархально человечен. А если наказывал (подчас крайне жестоко), то только за леность, ослушание или, упаси Боже, строптивость.

Этим и объясняется странный, на первый взгляд, парадокс: лишившись земли и скота, чернокожие шли продаваться бурам в рабство, и даже при англичанах, когда рабство отменили, никуда от буров не уходили, оставаясь при доме уже в звании «батраков», хотя, по сути, все оставалось, как прежде. И когда начался Великий Трек, абсолютное большинство этих батраков, даром, что считались не совсем людьми, ушли с хозяевами в бесконечно опасное незнамо куда, хотя, будучи свободными, вполне могли потребовать расчет, получить его (буры никогда не зажимали честно заработанное) и остаться, - а если бы кто-то попытался увести силой, англичане бы не позволили.

Теперь о Треке. Трек, собственно, означает «Путь», в который однажды двинулись буры, уставшие жить совместно с англичанами. И было отчего. В первые полтораста лет своего существования Капская колония подчинялась Ост-Индской компании, однако в смутные годы европейских революций и войн вышла из-под контроля «амстердамских грешников» и «автономные общины Христовы» зажили сами по себе, что им очень легло на душу. Ибо по-божески, по-людски, по-справедливости, совокупным умом, как в Писании велено. Хлеб свой добывая в поте лица, плодясь и размножаясь. Однако пришли англичане, и как водится, все изгадили.

Даже не специально. Просто уж очень разные стили жизни были у старожилов и новичков: буры ценили стабильность, считали физический труд мерилом богоугодности, в свободное время, дико уставая, предпочитали поспать, а из всех культурных достижений человечества признавали только Библию. В связи с чем, и проигрывали конкуренцию шустрым бриттам, с 1806 подмявшим под себя всю власть в колонии, а с 1821 начавшими прибывать тысячами, причем на самое вкусное. А проигрывая, естественно, обижались, понемногу приходя к выводу, что так жить нельзя. К тому же, земля, полторы сотни лет обрабатываемая по старинке, истощалась, нужно было расширяться, а патриархальный уклад жизни, - жестокий майорат, по канонам которого все наследовал старший сын, - вынуждал подрастающую молодежь искать новые места под солнцем.

И вот по всему поэтому, в 1836-м, найдя в Священном писании соответствующие случаю слова, несколько тысяч буров, в основном, молодых, снялись с места и сделали ручкой английским властям, очень недовольным, но не имеющим законных оснований препятствовать. И далее все, как у Буссенара: солнце по правую руку, вереницы тяжелых фургонов, - этакие крепости на колесах, - запряженных быками, огромные стада, охраняемый бородатыми всадниками и множество черных слуг, не пожелавших оставаться под «освободителями». Правда, обсуждая, куда идти, повздорили и разделились на две группы.

Первая, двигаясь строго на север, перешла реку Оранжевую, и в 1837-м столкнулась с народом ндебеле, незадолго до того, под руководством Мзиликази, о котором речь впереди, пришедшим и занявшим завидно тучные пастбища, очень понравившиеся «трекерам». Поскольку черным они тоже нравились, а характер у них был не легче бурского, последовала битва при Мосиге, столице ндебелов, и белые вступили в право владения, а ндебелы, копья и храбрость которых под мушкетным огнем помогали мало, потеряв более тысячи воинов, вместе со стадами ушли на север, через Лимпопо, а новые хозяева начали обустраиваться. Вторая группа, во главе с Питером Ретифом, взяла курс восточнее, не спеша преодолела Драконовы горы и вышла в вельды Наталя. И вот теперь – про зулу.

Собственно, зулу как таковые были всего лишь небольшим кланом огромного народа нгуни, жившим на территории нынешних Наталя и Зулуленда, между Индийским океаном и Драконовыми горами, - то есть на южной окраине Трансвааля. Пришли в эти места с севера, лет за сто до времен, о которых мы говорим, поселились и жили спокойно, пока на исходе XVIII века спокойный, в общем, край не начало трясти и корежить. Сами зулу и их соседи считали, что всему виной гнев Небес, однако на самом деле все было куда проще. Кукуруза, позаимствованная у живших по соседству португальцев, обеспечивала питание куда легче, чем местные злаки, детей выживало больше, да и армии становились масштабнее (ведь с кукурузой могли справиться и женщины с подростками).

С другой стороны, конкуренция за достаточно бедные водные ресурсы усилилась, тем паче, что в начале XIX века край поразили долгие засухи. И мелкие, почти бескровные войны на меже вдруг стали беспощадно кровавы, а в фавориты забега после нескольких туров Большой Игры вырвался поначалу некий Дингисвайо, вождь крохотного клана тетва, сумевший силой и обаянием сколотить рыхлый союз трех десятков таких же небольших кланов. В том числе, и зулу, нкоси которых, молодой и удачливый воин Чака, судьба которого (знатный сиротка, которому было за что мстить родне) напоминает судьбу мальчик Темуджина, после гибели покровителя в 1818-м сумел удержать союз от распада.

О Чингисхане помянуто неспроста. Не политик и, в общем, не управленец, но гений войны, типологически полная копия великого монгола, он создал из обычного ополчения армию принципиально нового типа, в которой на постоянной основе служили все мужчины ( труд стал уделом женщин, подростков и стариков), придумал уникальную систему тренировок, а также идеологию, ориентированную на полное истребление врага, разработал принципиально же новую тактику боя, новый боевой строй и новое оружие, введя вместо легких дротиков им лично изобретенных ударный ассегай.

В общем, многое Чака придумал, многое внедрил и добился многого. Всего за 7-8 лет его военные реформы сделали армию зулу несокрушимым и легендарным гегемоном региона, взвинтило процветание народа на порядок, а всю общественную жизнь милитаризовала до такой степени, что смыслом этой жизни стала война, превратившаяся не только в средство наживы, но и в естественную потребность, не удовлетворяя которую невозможно было жить.

И цели по ходу менялись. Сперва просто ради ограбления, затем, - чтобы обезопасить себя от попыток реванша, - ради полного подчинения. С поголовной мобилизацией мужчин, перемешиванием племен или их истреблением, если побежденные почему-то были не нужны, и раздачей женщин по краалям зулу. В ходе постоянных войн невероятно быстро формировалась прото-государственность варварского типа, основой которого было, - как не вспомнить того же Чингисхана или, допустим, ранних готских королей? – войско, а вертикалью - индуны, командиры, а в мирное время коменданты краалей, руководившие всеми тремя ветвями власти.

Жестокость нравов и законов этого «первогосударства» была запредельна, на наш с вами взгляд, пожалуй, и непредставима. Сообщения современников изобилуют рассказами с натуры о «кровожадных, мстительных, жестоких деспотах, одержимых почти безграничным честолюбием», - и все это правда. Но правда и то, что именно это писали бы те же самые путешественники, доведись им побывать в ставке (опять-таки) Чингисхана, или какого-нибудь Рагнара Кожаные Штаны, или в Теночтитлане. Жутко на первый взгляд, но вполне естественно для всех племен и народов в переломные моменты истории, когда рушится кровная традиция и на ее осколках прорастают первые ростки государственности или, скажу как марксист, первые классовые отношения.

В общем, рациональная (не считая краткого периода двух последних лет жизни Чаки, когда он, вероятно, сошел с ума) жестокость, включая «вынюхивание колдунов», - регулярные выборочные чистки, - ориентированная на максимально быстрое сплочение племен воедино, прививку войскам жесткой дисциплины и запугивание врагов. Хотя, конечно, соседям зулу, попавшим под каток, от того, что по ним прошлась не фигня какая-то, но историческая закономерность, было не легче. А потому прямым следствием экспансии Чаки стала кровавая жуть, вошедшая в память поколений, как «мфекане», – рассеяние, - и, в конце концов, сформировавшая нынешнюю этно-политическую карту Южной Африки.

Кланы нгуни побежали кто куда. Бежали не только побежденные, спасая хотя бы жизни, но и некоторые близкие великому завоевателю люди, вроде Мзиликази, нкоси клана ндебеле, блестящего полководца и любимца «императора», но при этом не любившего крови и понимавшего, что рано или поздно это его погубит. И все они побежали кто куда, в ужасе спасая себя, становились кошмаром всех, кто попадался на пути, потому что маячивший за спиной ужас не позволял быть великодушными, а те, кого они вытесняли с обжитых мест, в свою очередь, обращаясь в бегство, становились кошмаром для соседей.

Впрочем, обо всем этом подробно и увлекательно написал Риттер в своем классическом «Чака Зулу», так что, ограничимся тем, что к моменту появления буров Чаки уже не было в живых. В 1828-м его убили сводные братья, - тоже не редкость в мировой истории, - и правил «империей» старший из них, Дингаан. К слову сказать, не факт, что Чаку убивали без его ведома. Есть версия, - и достаточно достоверная, - что великий завоеватель, принеся в жертву умершей матери, которую он исступленно любил, несколько тысяч собственных подданных, придя в себя, решил, что теряет разум и, не имея по религиозным соображениям права на суицид, сам попросил приближенных покончить с ним.

Эта деталь, однако, хотя и любопытна, но не слишком важна, важнее, что Дингаан, подражая брату, тоже старался воевать и покорять, но, как говорится, труба была пониже и дым пожиже, в связи с чем, недостаток славы восполнялся повышенной свирепостью. Тем не менее, пришельцев Дингаан принял очень дружелюбно, и даже, по бурским источникам, 4 февраля 1838 будто бы «подписал» договор, поставив крестик под непонятным ему текстом, - однако спустя всего два дня поставил своей рукой крестик, заменяющий подпись. Но через два дня Ретиф и его спутники (всего около трехсот, включая детей и женщин) по приказу инкоси были убиты в его краале с крайней, присущей зулусским казням жестокостью: их тела, насаженные на колья, спустя полгода были найдены на месте исполнения.

Причины такой смены настроений не очень понятны. Есть мнение, что первоначальная приязнь его была обусловлена нелюбовью буров к англичанам, о которых он был наслышан и которых побаивался, хотя, с другой стороны, привечал и даже позволил англиканскому миссионеру Фрэнсису Оуэну проповедовать в своей столице, краале Гунгудлову. Ряд исследователей полагает, что в убийстве виновен Ндлела, соратник Чаки, люто ненавидивший белых. Однако не исключено, что никакого «радушного приема» не было вовсе, да и с самим договором далеко не все ясно. Оригинал его якобы был впоследствии найден в краале Дингаана, однако самый крупный специалист по истории вопроса, Джон Кори, автор шеститомного исследования «Становление Южной Африки», в 20-х годах ХХ века высказал и убедительно обосновал мнение о том, что этот документ – подделка. Не в том смысле, что Дингаан не понимал, ни что подписывает, ни значения этого акта, - это само собой: юридические закорючки черные просто не воспринимали, - а в самом прямом.

По мнению Кори, никакой бумаги с отпечатком пальца не было вообще, а та, что есть, сфабрикована позже, чтобы подкрепить «волю Божью» документально, но, как бы то ни было, после гибели Ретифа война стала неизбежной. Мало того, что земля зулу была обетована буром самим Господом, велевшим стойко претерпевать все горести и невзгоды, - а это само по себе серьезно, но и возвращаться бурам было просто некуда: в покинутом Капе их никто не ждал, все дома и фермы трекеры продали, поклявшись не давать задний ход никогда, да и реши они развернуть фургоны, уйти все равно не удалось бы: согласно заветам Чаки, для зулу святым, их импи (отряды), почуяв кровь, никогда не оставляли врага недобитым, преследуя до полного финала, чтобы подранок не вернулся и не отомстил.

Более полугода военные действия шли вяло. Буры, надежно укрепившись, ждали подмоги, и подмога понемногу прибывала. Некоторую помощь, не столько живой силой, сколько боеприпасами, подбрасывали даже англичане. Буров они не любили, но понимали, что Дингаан, мечтающий о победах и завоеваниях, одолев «бородачей» пойдет на Кап, и тогда мало не покажется никому. Зулу, со своей стороны, тоже не дремали, пару раз добившись серьезных успехов: в апреле 1838 у реки Италени и в августе в ущелье Веглаер главнокомандующему зулу Ндлеле удалось уничтожить большие караваны. А между тем, мобилизация, объявленная Дингааном завершалась, у Гунгудлову, его «стольного» крааля скапливались все новые импи, и виду всего этого, 26 ноября бурами было решено наступать.

Одновременно коммандант-генералом, то есть, главой общины и главнокомандующим, был избран Андрес Преториус, и как показала жизнь, лучшего выбора и быть не могло. Уже 6 декабря, после беседы с беглецами из Зулуленда, - таких было много, - он с отрядом в 464 отборных бойцов, крайне медленно и осторожно двинулся к Гунгудлову, на каждой остановке, даже самой короткой, выстраивая «вагенбург», крепость из фургонов. Миля за милей, - до тех пор, пока 15 декабря разведка (а он была поставлена очень хорошо) не доложила о появлении на горизонте «грозного темного облака, жужжащего, как рой диких пчел».

Читая об этом деле, позже названном «битвой на Кровавой реке», не удается прогнать мысль о чуде, которое даровал Господь в ответ на клятву всегда славить его в этот день и построить особую церковь в честь победы. Чуде, даже большем, чем через 40 лет при Изанзлване, где зулу в открытом бою уничтожили полк «красных мундиров» с артиллерией и ракетницами. То есть, конечно, многое определил талант Петориуса: идеально подобранное место (с одной стороны, глубокая река Инкоме, с другой узкое ущелье), идеально организована оборона (57 фургонов, укрепленных бревнами), да и мушкеты плюс две легкие пушки тоже кое-что значили. И тем не менее, это были обычные однозарядные мушкеты (винтовки тогда только появлялись и были бурам не по карману), а их пушчонки представляли собой, по сути, пукалки.

При практически том же соотношении сил, что и в 1879-м, - 464 белых против пусть не двадцати, но двенадцати (так полагают самые упертые скептики) тысяч черных, шансы были призрачны. К тому же, против пришельцев Дингаан послал лучших, ветеранов Чаки, включая элиту элит, - Белые Щиты и Черные Щиты, - а командующий, Ндлела, был личным выдвиженцем покойного «императора», живой легендой армии зулу, одним из двух, наряду с великим Мгобози-С-Холма, «идеальных воинов», никогда не проигрывавшим сражения. Да и командующий авангардом, Дабуза, вырос на той же грядке и мало в чем уступал главкому. И все-таки в начавшейся утром 16 декабря битве буры победили. Невероятно, блестяще, уничтожив около трех тысяч чернокожих и потеряв при этом «двухсотыми» всего троих, - хотя есть мнение, что и эти трое были всего лишь тяжело ранены. Согласитесь, объяснить все это, оставаясь реалистом, практически невозможно.

И тем не менее, небывалое бывает. Три атаки зулу были отражены плотнейшим огнем: мушкеты, по оценкам людей Преториуса, перезаряжались каждые пять секунд, и кстати, - к вопросу о рабстве у буров, - перезаряжали их те самые «вечные слуги», что ушли вместе с хозяевам, не пожелав свободы. Но даже это мало что объясняет. И уж во всяком случае, не объясняет невероятных промахов непобедимого Ндлелы, сперва с какой-то стати пославшего войска вместо удобного брода заводь с омутами, где многие воины, не умевшие ни плавать, ни отступать, просто-напросто утонули, а затем упустившего момент, когда ввод в бой резервов мог бы переломить ход сражения.

Впрочем, нас там не было, не нам и судить, а факт есть факт: к началу сумерек, аккурат когда у буров кончились боеприпасы и для победы достаточно было еще одного рывка, вельд увидел то, что еще накануне казалось невозможным – расстроенные импи зулу, бегущие в такой панике, что восемь десятков белых всадников гнали и рубили вопящую толпу, недавно еще бывшую лучшей армией Юга, а толпа и не думала сопротивляться. До такой степени не думала, что спустя четыре дня, когда фургоны доползли до Гингидлову, оказалось, что армия зулу ушла неведомо куда, а покинутая столица Дингаана уже догорает. И единственное, что осталось на пепелище, прямо под кольями с останками Ретифа и его людей, - это совсем не обгоревший листок бумаги с тем самым «договором» о праве на землю. Так что, как хотите, но напрочь отметать версию с Провидением я бы не стал…

Исход битвы на Кровавой реке был нежданным, обескураживающим, обидным, учитывая огромные потери, тяжелым. Но не фатальным. Всего за двое суток Ндлела сумел собрать разбежавшиеся импи, объяснить им, непобедимым, что вышло недоразумение, повторения которого Небо не допустит, и просил, настаивал, умолял инкоси о разрешении позволить атаковать буров на марше, упирая на то, что после такого боя боеприпасов у них мало, а подвоза нет, и что Чака обязательно поступил бы так же. И в этом был реальный резон: боеприпасы люди Преториуса практически израсходовали, а Чака никогда не признавал поражений, неуклонно превращая их в победу. Но Дингаан не был Чакой. По мнению историков, всю жизнь люто завидовавший великому брату и пытаясь подражать ему во всем, он достигал успехов только в показной жестокости, - колдунов при нем "вынюхивали" куда чаще, чем при "императоре", - и не более того.

Все его победы над соседями объяснялись исключительно армией, созданной первым инкоси зулу, а сам он, - как максимум, управленец средней руки, - неплохо держал вожжи в спокойное время и совсем не соответствовал занимаемой должности в кризисные моменты. Вот и запаниковал, а впав в панику, не слушая доводов Ндлелы, велел посадить на колья несколько индун (офицеров) второго плана, а всем собираться и уходить на север, плюнув даже на скот, который не удастся забрать. В результате, буры завладели десятками тысяч голов, и вдохновленные, продолжали преследовать перепуганного, не решавшегося дать новое сражение инкоси до тех пор, пока от него не пришли посланники с униженной просьбой о мире и согласием на любые условия.

А раз любые, значит, любые. Услышав мгновенное «да» в ответ на основное требование, - навсегда и безоговорочно уступить все земли южнее Тугелы, то есть, всю южную половину Наталя, - буры вошли во вкус. Двадцать, нет, тридцать, нет, пятьдесят тысяч голов скота, сто фургонов слоновой кости, тысячи кувшинов проса, - и отказа не было. А когда фантазия иссякла, и мир был, наконец, официально заключен, в первые месяцы 1839, на отвоеванных землях провозгласили независимую Республику Наталь со столицей в новеньком Питермарицбурге и удобным портом в Дурбане. Этакое «государство мечты», где власть принадлежала Фольксраду (Народному Совету), а вся земля была поделена на равные, по 3 тысячи моргенов (750 гектаров) участки под фермы. И всем стало хорошо.

Кроме Дингаана. Если раньше его боялись и по статусу уважали, то теперь, по прежнему боясь, - он сделался крайне нервен и сажал на колья при первом намеке на подозрение, - презирали. Даже не из-за проигранной битвы, - к этому зулу относились философски, - а из паники и проявленной во время бегства очевидной трусости. Сыграло свою роль и то, что выплата контрибуции легла, в основном, на подданных, без участия инкоси, пожадничавшего отрывать от себя и ближнего круга хотя бы малую долю. И недовольство густело. Причем, даже не на низах, мнение которых не слишком много значило, но в кругу влиятельных региональных индун, чьи краали в итоге нищали, а подопечные начинали голодать и роптать. Естественно, они не подавали вида, но Дингаан, чуя недоброе, занервничал еще больше, хотя, казалось бы, больше некуда. И (простейшее решение) начал закручивать гайки, гоня волну репрессий, а в конце концов, придя к выводу, что «принц» Мпанде, его младший брат, чересчур зажился.

На самом деле, решение было логичным, но ошибочным. Мпанде, последний сын Сензангаконы, от природы, как пишет Фрэнк Уорд, «обладал характером не зулуса, но английского джентри средней руки». Нерешительный (иные даже говорили: «безвольный»), странно для тех мест и того времени добрый, совсем не властолюбивый, он спокойно пережил все смуты, грянувшие после гибели Чаки, поскольку войско его, не глядя на личную храбрость, проявленную в боях, не очень уважало, а потому никто не видел в нем достойного соперника. Теперь, однако, Дингаану показалось (возможно, не без причин), что «размазня» стал опасен, - не столько сам по себе, сколько как возможный центр притяжения недовольных, - и Ндлела получил приказ убить несчастного вместе с семьей. Но (слишком уж дразнить гусей инкоси все-таки не хотел) обставив дело так, словно произошел несчастный случай типа пожара или невесть чьего нападения на крааль «принца».

Однако Ндлела ослушался. Лить кровь он не боялся, но, - мальчишка из племени нтули, сделавший себя при Чаке, военачальник, о котором «император» сказал, что «Любой, сражающийся в армии зулу, для меня – зулу, и его величие далее зависит только от заслуг, но не от дороги (ndlela)», - он превыше всего ставил интересы державы. А Мпанде был единственным сыном Сензангаконы, имевшим детей, и жизнь этих детей Ндлела считал залогом существования государства. Поэтому он тянул и медлил, отговариваясь сложностью подготовки, а когда стало ясно, что Дингаан намерен поручить исполнение кому-то другому, сказал Мпанде несколько слов, после которых наутро «принца» с семьей уже никто не знал, где искать.

Впрочем, в поисках не было нужды. Очень скоро стало известно, что Мпанде объявился в Питермарицбурге, заявив (иных вариантов у него просто не было) о претензиях на престол, а беглецы-зулу, прикормившиеся там же, поклонились ему и признали своим инкоси. Также волной пошли сообщения о том, что к претенденту, обосновавшемуся в лесистом районе Хлатикулу, целыми краалями, со стадами и всеми пожитками, уходят подданные, а сами буры, проведя фольксраад, приняли решение помочь «по воле Господней, уподобившись доброму самаритянину, помочь честному принцу и его молодому наследнику прогнать тирана».

Естественно, Дингаан начал собирать войска, но на сей раз, - впервые в истории «империи», - мобилизация шла ни шатко, ни валко: кто все еще боялся, собирался медленно, не спеша, как прежде, а кто-то, выслушав гонца, вообще решил, что если уж сражаться, то не за жадного трусоватого психа, и тоже ушел к Мпанде. В связи со всем этим, очень много драгоценного времени ушло в никуда. Лишь в начале 1840 большая, но не очень воодушевленная армия законного монарха, наконец, выступила на север, - и первое же сражение, случившееся 18 февраля у Бузикази, окончилось убедительной победой войск претендента, поддержанного к тому же несколькими десятками бурских мушкетов.

После чего, прямо на поле боя, над неубранными телами павших воинов, минхеер Преториус объявил Мпанде «волею Господней королем зулусов», а его первенца Кетчвайо «наследным принцем». возложив им на голову большую и малую «короны» - тоненькие золотые обручи со словами из Писания. Смешная вроде бы церемония, ан нет – в понимании зулу Дингаан, конечно, был законным инкоси и отблеском Неба, но лично Преториус, как ни крути, его победил и вынудил «стать женщиной», а значит, пока не случилось реванша, по воле того же Неба был сильнее его. А стало быть, имел право, и коронованный им Мпанде становился ровней старшему брату.

Конечно, политика есть политика. Даже в такой ситуации шансы Дингаана далеко не были потеряны. Его, конечно, уже не любили и даже не очень уважали, но не любили и буров, да к тому же, кровная месть у зулу многое значила, - и факт коронации давал простор для самых сложных интриг, в итоге которых многих отступников можно было бы переманить. Однако для этого следовало вести себя тише рыбы и осторожнее шакала, не проявляя характер. А вот этого инкоси категорически не умел, и вместо того, чтобы собирать камни, начал их разбрасывать, изыскивая и карая измену. Добравшись, в конце концов, и до Ндлелы: «храбрейшему из храбрых» припомнили саботаж с ликвидацией Мпанде и, не слушая разъяснений, казнили способом не только мучительным, но и по максимуму унизительным, - зашив в коровью шкуру.

По мысли Дингаана, это должно было показать всем, что воля инкоси непреклонна, что он никому не позволит ставить себя выше владыки и, если нужно, будет даже круче Чаки, но вышло совсем иначе: репутация Ндлелы в народе и войсках была слишком высока, а индуны высшего ранга, даже вполне лояльные, присутствовавшие при расправе, справедливо умозаключили, что если уж с личным выдвиженцем Чаки – так, то от вконец обезумевшего психопата нужно бежать немедленно. Вслух, разумеется, никто ничего не сказал, казнь «предателя» признали справедливой, но…

Наутро Дингаан обнаружил, что в лагере, не считая Серых Щитов, - личной гвардии, - осталось всего несколько сотен совершенно деморализованных воинов; все остальные, в том числе, и Белые, и Черные Щиты ушли к претенденту, вернее, уже «королю». Бывшему инкоси оставалось только бежать, что он под прикрытием последних верных импи из клана матери и сделал, вскоре найдя приют в землях свази. Где в 1843-м и был убит. Ночью. В собственном краале. неизвестно кем, оставившим в трупе орудие убийства – ассегай Ндлелы.

Как ни парадоксально, Мпанде, добродушный и не кровожадный, оказался хорошим королем. Хотя, если вдуматься, никакого парадокса и нет. Зулу просто устали от затянувшегося на два поколения накала, перегорели, им надоело быть кошмаром всего региона и они хотели покоя. Подсознательно, конечно, но тем не менее, - и тут Мпанде со своим характером соответствовал, как нельзя лучше. Тем паче, что был очень неглуп, видел края, умел сохранять баланс интересов в элитах и не слишком обдирать краали налогами. При этом, разумеется, холя и лелея армию, то есть, не посягая на священные духовные скрепы. За что достаточно скоро и полюбили.

Нашел младший сын Сензангаконы общий язык и с бурами, хотя заплатить за это пришлось щедро, - и дополнительным скотом, и еще ряд территорий вдобавок к тому, что было уступлено Дингааном, и разумеется, полной лояльностью. Ничего большего «бородачам» на тот момент и не надо было, поскольку у них и земли хватало, и появилась новая проблема, куда более неприятная, чем зулу, - англичане тоже зарились на южный Наталь с отличным портом в Дурбане. А что по праву меча все это принадлежало бурам, так библейские ценности Великобритания брала в расчет, только если они совпадали с ее интересами.

Впервые сообщение об этом, как предупреждение, прозвучало еще в 1838-м, накануне провозглашения республики, но «бородачи» не вняли, а зря: в 1842-м в Дурбане высадился британский десант, и после неудачной попытки Преториуса изгнать интервентов, бурам спустя год пришлось смириться с включением Наталя в состав Капской колонии. Гнать их, правда, не гнали, и фермы тоже отнимать никто не собирался, однако жить, подчиняясь «тиранам», буры не пожелали и, покинув насиженные места (колониальные власти землю чин-чином выкупили), вновь двинулись в Трек со своими стадами, фургонами и «вечными слугами», - но уже не в неизвестность, а к сородичам, осевшим в Трансваале. И на сей раз никаких неприятных сюрпризов по пути не случилось, поскольку всех, кто мог мешать, уже выгнали.

В такой ситуации, Мпанде избрал идеальную линию поведения. Он был мил с «бородачами», не слишком дорого продавая им нужные товары, но был и крайне почтителен с англичанами, выражая полную готовность помочь вразумить буров, если те обидят Королеву, а при первой просьбе и помогал, посылая отряды против всех, кто мешал сэрам, - в основном, против коса. Буры, поскольку насчет многого переговоры шли тайно, считали Мпанде «добрым черным парнем», британцы весьма ценили, не обижали и гарантировали, что никогда на его владения не посягнут.

Так что, первые лет десять каденции, - пока не подросли дети, - «веселый король» восстанавливал страну, поднимал экономику и укреплял социальный оптимизм, уверенно держа рейтинг на уровне 86% и не забывая и о простительных всякому человеку удовольствиях. На зависть бурам, которым времени на удовольствия не хватало: они пытались получить гарантии, что Вдова хоть как-то оставит их в покое. Хотя бы на тех землях, которые ее и ее правительство не интересуют, - то есть, за Ваалем, где возникли три крохотные республики, - Лейденбург, Заутпансберг и Утрехт, - и за Оранжевой рекой, где народ жил просто общинами, без отдельной государственности, чтобы, когда лишат, не очень тужить. Но поскольку без стабильности никак, постоянно теребили англичан на предмет дать гарантии и выделить какую угодно полянку, где не придется сталкиваться с «красными мундирами».

В Лондоне на все это смотрели, взвешивали, прикидывали, подсчитывали, и в конце концов, в январе 1852, - в обмен на формальный отказ буров от Наталя (юридический аспект их все же волновал, ибо выглядело некрасиво), - подписали Сандриверскую конвенцию о признании права «бородачей» на независимость за Ваалем. После чего, в 1853-м три крохотные «республики» объединились в Южно-Африканскую Республику Трансвааль, а еще год спустя «автономные общины» за Оранжевой рекой слились в Оранжевое свободное государство.

И вновь жизнь потекла своим чередом, как завещал великий Кальвин. Побудка с рассветом, на покой с закатом, пашня, быки, ружье всегда под рукой, молитвенный дом, молитва на дому, Библия наизусть, фольксраад, где суровые старики равнее всех, молодежь, коей не следует думать о греховном, хмурые взгляды в сторону заезжих торговцев. И все такое прочее. Именем Господа и во славу Его. А в плане расширения lebensraum, с невысказанного, но все же, как казалось, дозволения Англии, - земли восточных соседей. Которых можно.

На фоне судеб других народов региона, суто, - или басуто, если говорить про весь народ, - до этого момента могли считаться счастливчиками. Живя на отшибе от прочих нгуни, они раньше всех поняли, что мир изменился, бросили родные места, ушли в южные предгорья, забрались в горы, освоив восхитительные долины, называемые ныне «Африканской Швейцарией», и потому практически не пострадали в кровавом кошмаре «мфекане». Повезло и с золотом, которого не было, и с выходом к морю, которого не было тоже, и со скалами, куда ни зулу, ни буры гонять привыкший к раздолью скот желанием не горели. А если вдруг загорались, так на горных тропках небольшие, как правило, случайно забредшие коммандо несложно было и затормозить.

В общем, счастливчики. Нашли спокойный уголок и целое поколение жили спокойно, присматриваясь к происходящему и очень многое понимая. Уж во всяком случае, бессменный вождь их, Мошеш (или Мшешве), к описываемому времени почтительно именуемый Morena e Moholo (Великий вождь) или Morena oa Basotho (Король всех суто), понимал все более чем хорошо. Еще с юных лет, когда, догнав скотокрада, угнавшего отцовское стадо, в одиночку убедил его вернуть краденое и, больше того, сделал другом и соратником на всю жизнь (так, кстати, он поступал до конца жизни, прощая врагов и предоставляя защиту слабым). И потом, когда, будучи мелким вождем мелкого клана, сумел уговорить вождей, куда более авторитетных, бросить лучшие земли и уйти в предгорья, - благодаря чему страшные импи зулу не нанесли басуто никакого вреда.

Короче говоря, этот странный, еще не старый человек, без единой капли крови создавший из ничего государственность, учил соплеменников быть людьми и мыслить политически. «В последние годы, - пишет Эжен Казалис, о котором поговорим отдельно, - непрерывный натиск белых, кажется, открыл туземцам глаза. Их внимание привлекает тот, кто отстаивает общие интересы. Идея объединения племен для отпора чужеземцам с каждым днем все больше внедряется в их сознание, приобретая четкие очертания. Один из вождей, отвечая мне на вопрос, как он понимает слова Короля, указал мне на окна комнаты, где мы сидели, и добавил: „разбейте одно окно, холод проникнет в дом, несмотря на то что другое окно останется целым».

Мудр, в общем, был чернокожий горец, силен, глядел, наблюдая на происходящее со своих скал, в корень, и очень не хотел беды для своего народа. А когда беда все же пришла, старался, пока это было хоть сколько-то возможно, решать вопросы без крови. «Мир — это дождь, - сохранились его слова, - от него растут тучные травы. Война – это ветер, рождающий засуху. Давайте не говорить о войне. Нет разногласий, которые нельзя обсудить и решить спокойно». Однако если уж очень припекало, Мшешве, помолчав, повышал голос, - и эти слова память суто тоже сберегла: «Хорошо. Пусть будет по-вашему. Но учтите, даже собака, когда ее бьют, показывает клыки, а собака может укусить очень больно». И в четвертом десятилетии ХIХ века показать клыки, - при всем нежелании, - все-таки пришлось. Слишком соблазнительны были пастбища предгорий близ «общин» Оранжевой реки, чтобы буры, прирожденные крестьяне, не обратили на них внимания.

И обратили. Летом 1830 небольшая группа «бородачей» во главе с Яном де Винаром попросила Мшешве позволить им поселиться на берегу ручья Матлакенг, и Король не отказал. Он вообще полагал, что контакты с белыми полезны, не раз говорил, что хотел бы получать от белых не только оружие и другие товары, но и мудрые советы, - и, к слову, спустя несколько лет сам пригласил к себе миссионеров. Но не британских, которые усиленно набивались, а из Парижа, - согласитесь, для африканца тонкость понимания нюансов геостратегии удивительная, - и когда в 1837-м три миссионера прибыли, все они стали верными друзьями басуто. Разработали алфавит, написал словари, открыли школы. А один из них, тот самый Эжен Касалис, - и вовсе сделался конфидентом Короля, главой его «канцелярии», министром иностранных дел, переводчиком и советником.

Впрочем, это было потом. А тогда, в 1830-м, кучка (не более десятка семей), приведенных де Винаром, просто просились пожить «под доброй рукой» суто, временно, пока не наберутся сил для дальнейшего Трека, обещая взамен научить многим полезным вещам. И получив разрешение, даже не обманули, обучив желающих множеству полезного, от слесарного дела до особой выделки сбруи (басуты были народ конный). Вот только «временно» затягивалось, постояльцев становилось все больше, поселки превращались в городки, и…

Лет через шесть-семь, как отмечает Касалис, «эти люди, почувствовав себя достаточно сильными, чтобы сбросить маску», уже не попросили, но потребовали уступить им территории муждуречья Оранжевой и Мохокаре. Поскольку-де, «уже привыкли к этим местам, а суто сами ушли, и значит, им эта земля не была нужна». Учитывая, что суто ушли по приказу Короля, чтобы белые могли беспрепятственно пересидеть трудное время, звучало, как минимум, нагло.

И (опять слово месье Касалису!) «выслушав эти претензии в присутствии собравшихся вождей, Король сделал следующее разъяснение: «Земля, которую они заняли, принадлежала мне, но я не возражал против того, чтобы их стада там паслись до тех пор, пока они не смогли бы двинуться дальше, и при том условии, что они жили бы в мире с моим народом и признавали мою власть. То, что они говорят сейчас, если они не одумаются, может лишить их права на гостеприимство».

Намек квартиранты поняли, а поскольку было их не так много, чтобы качать права, - «общинам» у реки хватало своих дел на еще не обустроенных землях, так что помощи ждать не приходилось, - в бутылку «бородачи» не полезли, сославшись на то, что их не так поняли. Христом-Богом даже поклялись, положив руку на Библию. Однако всем всё было ясно: сразу же после неудачного визита на «спорных» территориях начались стычки с коммандос «общин», как бы случайно оказавшимися на землях суто и как бы случайно угонявших стада, при необходимости убивая пастухов.

Дальше больше. Чередой пошли налеты на поселки малочисленных, считавшихся независимыми «равнинных» суто, бежавших от этой напасти в горы. Однако все попытки «бородачей» проникнуть в предгорья завершались плачевно: в конце концов, всегда поялялись всадники Мошеша, сжигали фермы, уводили скот и прогоняли незваных гостей, а если те решали отстреливаться, убивали, как сами они убивали прежних хозяев. Однако, сознавая степень опасности, главную ставку в этот момент Король делал не на оружие.

В 1843-м, когда «общины», собрав серьезные силы, затеяли большой поход против суто, он изумил англичан, прислав к ним послов с просьбой о защите, объясняя просьбу тем, что «наслышан о добром нраве и справедливости великой Королевы и хотел бы, если уж нельзя не подчиняться никому, подчиняться только ей, но не тем, кто её не уважает». Учитывая обстановку в тот момент, согласитесь, классическое туше. Буры еще не остыли от обиды за отжатый Наталь, парни Преториуса только-только штурмовали Дурбан, для властей колонии «бородачи» стали главным пунктом повестки дня, - и тут появляется такой союзник.

Неудивительно, что лорд Нэпир, губернатор Капа тотчас заключил с Королем договор, согласно которому суто признавали главенство (но не протекторат!) Вдовы, а его превосходительство, от имени Вдовы, признал «все земли, самовольно захваченные в последние годы в районе Оранжевой, частью владений народа суто», пообещав поддержку, причем, Мшешве сразу же уступил Великобритании все земли, занятые бурскими «общинами», и взял их обратно, но уже в аренду.

Такой же договор сэры подписали и с другом Мшешве, Адамом Коком, «капитаном» нама-гриква, «почти белых» потомков связей буров с темными женщинами. Оба получили от сэра Джеральда право собирать налоги с поселившихся на их (и арендованных ими) землях буров при условии передачи 50% собранного в бюджет Капа. «Общинам» явочным порядком сообщили, что теперь не раньше, за обиды, нанесенные «друзьям и союзникам Королевы» придется отвечать, и словами дело не ограничилось: в 1848-м, когда буры взялись за старое, к Оранжевой двинулись «красные мундиры», и 29 августа «бородачи», проиграв стычку, пообещали, что больше не будут.

В общем, сложно не согласиться: Мошеш был гениальным политиком, возможно, уровня Бисмарка, только слишком уж местечкового уровня, чтобы развернуться вовсю. И все же, опасно играть в карты с Дьяволом, в рукаве у которого всегда четыре туза и джокер. Сознавая, что Трек может в итоге помешать освоению Британией глубинных территорий Африки, новый капский губернатор, Гарри Смит, преемник лорда Нэпира, решил сделать ставку на «новый подход» к бурскому вопросу, задобрив «бородачей» уступками и убедив их, что под властью Королевы жить будет лучше. А поскольку одним из главных камней преткновения были претензии «общин» Оранжевой реки к суто, м-р Смит в 1851-м, - вопреки мнению ветеранов своей конторы, доказывавших, что бура сколько ни корми, пользы не будет, а суто народ верный, - приказал Мошешу, как «другу и союзнику», отдать бурам все, чего они хотят.

Разумеется, Мошеш отказался Из Капа отправилась военная экспедиция с инструкцией разъяснить непослушному Королю, что к чему. И грянул великий пшик. Стоило «красным мундирам» углубиться в предгорья, их разнесли в пух и прах у Конояны, а в рядах коса, - как раз в это время шла очередная «кафрская», - внезапно появилась конница, о которой Мошеш «ничего не знал». В следующем году, когда губернатор послал на «вразумление» крупные силы, эти силы потерпели при Береа такое фиаско, что вообще убежали с земели суто. И сразу после этого Король отправил послов к властям, заявляя, что нет у Вдовы слуги, вернее, чем он, что «негодяи, самовольно связавшиеся с кафрами, примерно наказаны штрафами», и что хочет он только одного: чтобы Великобритания верила надежному черному другу, не подыгрывая своим белым врагам.

Ясно, что губернатор был взбешен до белого каления. Но слишком уже в нехорошей ситуации он оказался: на «ошибочную линию» м-ра Смита указывали в отчетах министерству колоний все его заместители, а также командование войск, действовавших против суто, решительно все упирали на то, что Король – вернейший союзник, которого нельзя обижать, и Лондон, рассмотрев доклады с мест, одернул зарвавшегося чиновника. Перед Мошешем извинились, и все остались при своих. В очередной раз обиделись разве что буры, но вскоре свой пирожок с полочки получили и они: в 1854-м, отложив решение вопроса на потом, англичане вывели войска из региона и признала право «бородачей» жить самостийно, подписав в 1855-м соответствующий договор. Это означало карт-бланш на разборки с суто, - формально независимыми, - и буры не преминули использовать создавшееся положение себе на пользу. Началась т. н. «Длинная война», изредка разделяемая историками на несколько, но, по сути, - один конфликт с временными затишьями и переменным успехом.

В 1858-м суто одержали победу, но в 1865-м удача отвернулась: коммандос Оранжевой республики, избегая сражений, в которых стабильно проигрывали, в ходе рейдов уничтожали урожаи и угоняли стада, ставя черных перед угрозой голода, и останавливаться не собирались. «Мой великий грех в том, что я владею хорошей и плодородной страной», - писал Король в Кап, прося поддержки, но Кап отвечал в том духе, что ни к бурам, ни к суто отношения не имеет и Великобритания не позволит втянуть себя в войну. В итоге, в 1866-м, дело кончилось перемирием. Спасая свой народ от голодомора, Мошеш согласился отдать «бородачам» весь запад своей страны, самые плодородные ее земли, в связи с чем, никто не удивился, когда в 1867-м бои возобновились, уже с участием союзных Оранжевой коммандос Трансвааля.

Бороться с объединенными силами двух республик было трудно, на горизонте маячила тень поражения, и мудрый Король написал англичанам большое письмо, прямо указав на то, он и его люди «готовы искать новый дом, но кто тогда встанет между бурами и землей Королевы, которую буры по-прежнему считают своей?». Но самый, что называется, был забит в финале: «Если бы Королева согласилась считать нас не просто друзьями, а верными своими подданными, это был бы лучший выход из положения». Плюс детальный расклад: никаких полезных ископаемых, нужных Вдове, в горах все равно нет, налоги скотом суто готовы платить, сколько скажут, а заодно вполне справятся с функциями военной полиции, ежели где вдруг что.

Иными словами, Мошеш просил о протекторате, - просил сам, чего ранее не бывало, - и его письмо в Кейптауне сочли настолько достойным внимания, что переправили в Лондон, и там тоже заинтересовались. К тому же, в Европе, - с подачи месье Казалиса и многих других, - о суто, их алфавите, их школах, их симпатиях к христианству ходили самые лестные слухи, и говорят, даже сама Вдова, получив посланный ей портрет Короля и узнав, что он сам увлекается дагерротипированием, изволила молвить: «Этот чернокожий джентльмен, кажется, очень мил». Поэтому, в итоге, было решено просьбу уважить, и в 1869-м Мошеш подписал с полпредами Великобритании договор в Аливале, определяющие права суто в рамках Империи и границы их земель.

Многим, конечно, пришлось поступиться: поскольку Лондон считал нужным кинуть кость и бурам, «кондиции» 1848 года этим актом денонсировались; «спорные» земли отходили им; за ними же осталось 30% территорий, захваченных в 1865-м. Зато все прочее объявлялось неприкосновенным (нынешнее Лесото существует именно в этих границах), а кроме того (очень важно для горцев) протекторат Басутоленд сохранял полную автономию и традиционное внутреннее устройство. Такой вариант, в принципе, устроил всех, временно даже «бородачей», и Король, умирая в 1870-м, имел все основания, как написали газеты, «покинуть сей мир с удовлетворенной улыбкой».

Даже тот факт, что через год после его смерти власти Капской колонии ввели в Басутоленда прямое управление, - что вообще-то противоречило Аливальскому договору, - никого особо не встревожило. Летси, сына Мошеша, правда, «королем» не признали и увезли в Кейптаун, но Совет вождей во главе Лерогоди, оставались на месте, а м-р Кингсли, британский резидент, вполне довольный тем, что суто в полной мере исполняют свои обязательства, ни во что не вмешивался, более того, увлекшись культурой горцев, зубрил их язык. Так что, никто не ждал никаких проблем, а между тем, беда была на пороге. Еще летом 1867 на берегу Оранжевой реки обнаружились первые алмазы, а год-другой спустя оказалось, что находка не случайна.

И началось. В бурские земли устремились тысячи старателей, барыг и разного мутного люда, возникли нахаловки и сахалинчики со всеми присущими им атрибутами, и это чудовищно не понравилось «бородачам». Да и сами алмазы они, в рамках своего понимания, определили не как милость Божью, но как искушение Дьявола, соблазняющего добрых христиан легкой наживой, - в связи с чем, попросили искателей удачи держаться в стороне от республик. Наивно полагая, что если они официально независимы, их кто-то будет слушать.

Дальнейшее понятно. «Алмазная лихорадка» перешла в стадию истерии, Британия в 1871-м объявила «алмазные» земли «спорными», аннексировала их и присоединила к Капу, а затем в Лондоне возник проект Южно-Африканской Конфедерации в составе английских колоний, протекторатов и бурских республик, каковые (так, по крайней мере, указывалось в отчетах) «проявили полную финансовую и политическую несостоятельность».

Сказано – сделано. В 1877-м, после того, как буры потерпели тяжелое поражение в боях с все еще «свободным» племенем бапеди, да еще и оказались на грани дефолта, британский отряд, всего лишь 26 конных полицейских, явился в Петрмарицбург, а затем и в Блюмфонтейн, и сообщил, что с «химерической независимостью покончено на благо всем». Естественно, власти республик резко возражали, но, в сущности, радовались, считая такой выход из безвыходной ситуации спасительным, в связи с чем, и призывали население «воздержаться от активных действий». Но этот протест носил чисто формальный характер, и сам президент считал присоединение республики к британским владениям наилучшим выходом из сложившейся ситуации.

Население, впрочем, и само воздерживалось, выжидая, как там оно все обернется, но, поскольку в окрестностях внезапно появилось слишком много чужих и неприятных людей, а налоги выросли, ворчало и обращалось за советом к Библии. А поскольку в Библии, ежели что, можно отыскать всякое, власти приняли решение подсластить «бородачам» пилюлю, предоставив земли, куда недовольные могут уйти, чтобы жить спокойно. И так вышло (хотя другого варианта и не было), что в «целину» определили предгорья Басутоленда, считавшегося, - хотя самих суто никто не спросил, - «коронной землей», которой Кап мог распоряжаться по своему усмотрению.

«Бородачам» это, в общем, пришлось по нраву, а вот суто, естественно, нет. Начались стычки, в итоге которых охотники до спокойной жизни бежали и жаловались британским властям на черных, которым закон не писан. Не принять меры власти просто не могли благо, как раз в то время, в с связи с началом «последней кафрской», был принят Закон о защите мира, лишавший чернокожих права владеть оружием, и губернатор Генри Барт Фрер уведомил вождей суто, что буры имеют право занимать «пустующие территории», а горцы должны к 1 апрелю 1880 сдать железо. Ответом, - после отказа и попыток начать конфискации, - стала «оружейная война», охватившая всю страну.

В общем-то, суто воевать не хотели, что подтверждается их лояльностьюи помощью британцам в момент как раз тогда гремевшей войны с зулу, а также помощью в разморках с коса. Суто с Англией хотели дружить, даже не претендуя на равноправие. Но для любого чернкожего горца, что вождя, что простолюдина, винтовка была символом его свободы и достоинства, поэтому в стороне не остался никто, кроме молодого «короля» Летсе, который ничего не решал, - и ход события с самого начала был для белых плачевен, поскольку стволов у суто было много, горы помогали, а засады и снайперские гнезда сводили на нет все преимущества врага.

Прогнав из предгорий бурское ополчение, глава Совета Вождей, он же и главнокомандующий Легороди перенес военные действия на равнину, где нанес несколько тяжелых ударов регулярным войскам. Особенно неприятно вышло 1 октября при Калабани, где был разбит и понес тяжелые потери (39 только «двухсотыми») полк белой «Капской конной полиции», чем потряс власти до глубины души и заставил задуматься. К тому же, после каждого успеха Совет Вождей слал в Кейптаун жалобные письма, рассказывая, как суто хотят мира и как несправедливо с ними обходятся, а пресса Кейптауна, ненавидевшая буров, гнала волну насчет «Бьем своих, чтобы чужие боялись?!». Да и денег «дурацкая война», как ее называли вслух, забирала все больше.

В конце концов, Совету Вождей предложили компромисс, однако от основного условия, - «буров придется принять»,- они категорически отказались. Но настоять на своем для властей колонии стало уже делом принципа, и кто знает, как бы оно все повернулось, если бы, уловив удобный момент и почуяв, что сэры завязли в горах прочно, не зачудили сами «бородачи». 16 декабря 1881 в бурском Потчефструме начался мятеж за восстановление независимости, и очень скоро, - поскольку войск, чтобы подавить в зародыше, к Капа не было, территория двух бывших республик вышла из-под английского контроля. Все попытки перехватить инициативу кончались крахом.

28 января у Нэк-Лейнг буры разбили большой отряд «красных мундиров», перебив 84 «томми», а сами потеряв 14 бойцов, а 26 февраля и вовсе разгромили англичан при Маджубе, где погиб командующий вооруженными силами колонии, герой Крымской войны генерал-лейтенант Джордж Колли. Каша, казавшаяся жидкой, заваривалась круто, а в Лондоне к тому времени, вследствие слишком затратной войны с зулу, о которой речь впереди, сменился кабинет. Теперь, вместо «романтика колоний» Дизраэли у руля стоял очень спокойный сэр Гладстон, считавший, что окончательный рывок к разделу Африки (переговоры о конгрессе в Берлине уже шли) следует готовить обстоятельно. И…

И 6 марта 1881 года с бурами было подписано перемирие, а 3 августа и Преторийская конвенция, предоставившая обеим республикам статус протекторатов с широчайшей автономией. Фактически, почти независимость, а спустя три года, согласно Лондонской конвенции, «бородачи» обрели и полную самостийность, кроме разве лишь права заключать договоры с внешним миром без одобрения кабинета Ее Величества. Идея создания Южно-Африканской конфедерации, таким образом, легла в долгий ящик, хотя и не похерена. Однако такой зигзаг судьбы имел и побочный эффект. Всем, кто как-то влиял на британскую политику, стало ясно: с суто, действительно, как-то нехорошо получилось, ситуацию нужно срочно исправлять, и практически одновременно с уступками «бородачам» Лондон приказал Кейптауну «пойти навстречу справедливым просьбам дружественного народа».

Стрельба прекратилась мгновенно, переговоры шли, что называется, в братской, сердечной обстановке, без сучка и задоринки: землю признали полной и бесспорной собственностью коренного населения, получившего право на неограниченный доступ к огнестрельному оружию и его закупки, а в обмен вожди выплатили утешительный приз в 5000 голов скота. Впрочем, на этом дело не кончилось. Переговоры продолжались еще два с половиной года, и когда все, наконец, было подписано, в 1884-м, «кронпринц» Летси вернулся домой, уже в статусе короля без кавычек, а Басутоленд, выведенный из состава Капской колонии, стал «независимым королевством под верховной опекой Великобритании». С теми же правами, что и бурские республики. Обязанным ей только дружбой, скромными налогами и обязательством «пополнять патрульные силы колонии», а также, «при необходимости помогать против общих врагов», - и 15 лет спустя, во время великой англо-бурской войны, англичане поняли, до какой степени не ошиблись, приняв такое решение.

Как уже говорилось, долгая (формально аж 32 года, хотя есть нюансы, о которых ниже) эпоха Мпанде была временем мирным, спокойным. В походы, конечно, хаживали, добычу брали, соседей стращали, но экспансия как таковая завершилась, ибо подходящих соседей практически не стало. Буров инкоси уважал и очень боялся, англичан не очень боялся, но очень уважал, во всем прислушиваясь к советам своего фаворита, Джона Роберта Данна, - молодого, но крайне хваткого охотника и авантюриста, прижившегося среди зулу и сумевшего завоевать их уважение настолько, что кланы считали за честь подарить ему свою девушку в жены, в связи с чем его гарем, к неудовольствию венчаной белой супруги, насчитывал 47 чернокожих красавиц.

В общем-то, м-р Данн уважения заслуживал. Он свободно говорил на языке зулу, невероятно метко стрелял, с ассагаем и щитом управлялся, как мало кто из ветеранов Чаки, а в схватке один на один часто одолевал даже лучших из Белых Щитов, и это учитывалось. Как учитывались и заслуги: именно он, имея связи везде и всюду, привозил в краали зулу ружья,- но советы его сводились, в основном, к тому, что белым нужно уступать во всем, не то осерчают. И Мпанде уступал. А это многих злило, поскольку британских вассалов вокруг было абсолютное большинство, но воевать с ними не позволялось, и общество при нем погружалось в состояние тихого застоя.

Лично для инкоси девизом жизни, насколько можно понять, являлось «Как бы чего не вышло», и власть свою он понимал исключительно как средство обеспечить баланс. Индуны, вожди и прочие сильные мира того этому были, разумеется, рады, Мпанде выражали максимальное почтение, но в своих краалях превращались в маленьких «королей», властных над жизнью и смертью подданных без запроса в центр, о чем при Чаке и даже при Дингаане никто и помыслить не смел. Так что, хотя нравы смягчились изрядно, - пресловутые «леса кольев», ужасавший всех, как-то сами собой исчезли, а «вынюхивание колдунов» стало редкостью, - жестокость из привилегии высшей власти стала правом власти на местах. Которой, правда, не злоупотребляли, поскольку особой нужды не было.

Итак, перегревшееся и надломленное «большим скачком» поколение «строителей империи» отдыхало. Оно достигло всего. Однако подрастали дети, переформировывались за счет новых призывов полки, и молодежи начинало не хватать простора. Если раньше экспансия обеспечивало резкий рост общего, - то есть, и каждого в отдельности, - богатства, а социальные лифты были (через армию) распахнуты настежь для всех, то теперь, в застойном болотце молодежь никаких перспектив не имела. А между тем, память о временах Чаки была еще совсем свежа, зулу по-прежнему считали себя превыше всего, - возможно, кроме англичан, - и тянуть лямку под стариками всю жизнь никто не хотел.

В итоге, юнцы злились, бесились, хулиганили, - и это явление стало настолько широко распространенным, что появился даже специальный термин – «узуту» (невоздержанные), - по английской версии, намек на пьянки и гулянки, но африканские историки упирают на иной смысл слова. Подрастало поколение, которому было душно, которое не хотело жить в рамках, и символом всех надежды на то, что ситуация изменится, воплотивший в себе, по определению Чарльза Биннса, лучшего из биографов владык зулу, «воплощением веры зулусов в их будущее», стал второй сын «толстого короля» (Мпанде, сибаритствуя, жирел все больше), «принц» Кечвайо.

На самом деле, четкого закона о престолонаследии у зулу не было. В теории, на власть мог претендовать любой, кому знатность позволяла, при единственном условии, что он принадлежит к верхушке «настоящих зулу», с которых за полвека до того все началось, и по мужской линии. Но преимущество, конечно, по традиции принадлежало «крови Чаки», считавшейся «озаренной небом», так что претенденты типа Сибебу (правнука Джему, деда Чаки), вождя клана мандлакази, и Хему (сына сестры Мпанде), пользовавшиеся высочайшим почетом и имевшие личные армии, по определению считались «скамейкой запасных». Но вот с сыновьями, которых у «толстого короля» имелось аж девять, вопрос назревал и перезревал.

Безусловно, Кетчвайо, хотя и не первенец, был «коронован в кронпринцы» Преториусом, а будучи призван в полк, в тренировках и походах проявил такое усердие и такую уникальную отвагу, что его зауважали даже ветераны, признав, что он «словно отражение молодого Чаки», - и в том, что для сверстников он был кумиром, ничего удивительного нет. Но сам Мпанде больше благоволил к старшему сыну Мбуязи, совсем обычному, без амбиций, по характеру очень похожему на него самого, - и «придворная аристократия», включая м-ра Данна, опиравшегося на мнение колонистов Капа, всячески поддерживала симпатии инкоси.

Мбуязи означал стабильность, покой, сохранение уютного мирка, в котором «лучшие люди» купались, как сыр в масле, а вот чего ждать от Кечвайо, божка «невоздержанных», предугадать не мог никто, почему очень многим и не хотелось видеть его на престоле. К тому же, все прочие «королевичи», кроме Дабламанци, с которым Кечвайо был очень близок, завидовали лидеру «узуту», превосходящему их во всем. В итоге, ситуация напрягалась, начались споры, склоки, драки, личные склоки приобрели политический смысл, сформировались две «партии», которые слабовольный, да еще и открыто стоящий на стороне одной из них Мпанде не мог примирить, предпочитая, как и все неприятное, не замечать.

И поздней осенью 1856 года случилось то, чего не могли рано или поздно не случиться. Несколько сотен молодых людей из группы поддержки Мбуязи атаковали краали, сочувствовавшие Кечвайо, разорили поселки, потопали посевы, угнали скот. В ответ «узуту», кинув клич «Наших бьют!», ринулись мстить, все более возрастая в числе. Кечвайо, помчавшись уговаривать, вместо того дал уговорить себя и вместе с Дабуламанци возглавил свою группу поддержки. Мбуязи, собрав своих, вместе с братьями помчался на помощь своим, Мпанде, проснувшись, наконец, дав ему в сопровождение полк Белых Щитов, а Джон Данн, спешно смотавшись за помощью в колонию, привел на помощь старшему «принцу» отряд конной полиции Наталя, то ли 35, то ли 40 всадников.

И 2 декабря на берегу Тугелы, у Ндондакусука, состоялось настоящее, на зависть «старым добрым временам» сражение, поставившее точку на всех затянувшихся спорах: ни опыт ветеранов, ни английские винтовки не помогли «золотой молодежи» одолеть противников, которых было гораздо больше. Погиб Мбуязи. Погибли пять его братьев, - уцелеть удалось только самому младшему, Мтонге, быстрее лани бежавшему к папе; свидетельству очевидцев, «весь берег был завален черными телами, и белые перья, знак благородства, усеивали его, словно стая гусей опустилась на ночлег», Джон Данн, чудом сумевший спастись, бежал за кордон, по пути извещая английских фермеров, что «беда, возможно, близка», - однако беды не случилось.

Напротив, сразу после победы Кечвайо послал вслед ему людей, велев сообщить, что не держит никакого зла, и если «белый зулу» хочет и дальше служить Мпанде, пусть возвращается, ничего не опасаясь, но лично ему, Кечвайо, хотелось бы, чтобы такой мудрый и уважаемый человек был в его окружении. Выслушав гонца, м-р Данн поверил, и как показала жизнь, не прогадал: Кечвайо мало того, что приблизил его к себе, щедро вознаградив авансом, но даже и выплатил пенсию скотом семьям англичан, погибшим в сражении на берегу Тугелы. В планы «принца» никак не входила враждовать с англичанами.

С этого момента в землях зулу установилось зыбкое равновесие. Никто не отказывал Мпанде в титуле и почете, но примерно две трети страны ему и не подчинялись, а заставить у «короля» не хватало ни сил, ни, видимо, желания: гибель сыновей подкосила его, и он, в основном, пил просяное пиво, запивая бренди, к которому пристрастился с подачи м-ра Данна. А «придворные», видя такое дело, опасались брать ответственность на себя, и когда такое положение дел стало нормой, всерьез забеспокоились власти Наталя. Британцы всегда боялись ситуаций, которые не контролируют, а влияния на события в землях зулу у них больше не было, и это следовало исправлять, пока не случилось что-то, могущее раскачать лодку в Капе. Для начала, на всякий случай, построили вдоль границы, ранее считавшейся очень надежной, несколько фортов, - но, поскольку глобально это ничего не решало, сообщили Мпанде и Кечвайо, что хотели бы выступить в роли сильного, но беспристрастного судьи, которого уважают обе стороны. Если, конечно, обе стороны уважают.

И когда обе стороны откликнулись в том духе, что, конечно, очень уважают и будут благодарны за арбитраж, в 1861-м к зулу выехала специальная миссия во главе с Теофилусом Шепстоуном, капским министром по делам туземцев, свободно владевшим языком зулу. Встретили его как отец, так и сын, очень хорошо. Мпанде, видимо, был рад, что все хоть как-то придет к знаменателю, а Кечвайо, скорее всего, стремился показать сэрам, какой он хороший и предсказуемый. Заодно показав народу, что слухи о спасении Мбуязи, который якобы ждет своего времени у англичан, пусты, а кроме того (есть и такое мнение) поговорить по душам о бурах, которые уроды и которых неплохо бы совместно прижать.

М-р Шепстоун съездил удачно. Стороны официально помирились. Мпанде, по настоянию представителя Капа, признал Кечвайо единственным наследником (благо, выбор у него был уже невелик), Кечвайо, в свою очередь, публично подтвердил, что верен отцу и готов ему всячески помогать. Чем и занялся, в неформальном статусе соправителя, а позже, поскольку Мпанде толстел, спивался и не проявлял интереса к общественной жизни, и регента. Проявляя, по общему, - и друзей, и врагов, - признанию, «чувство собственного достоинства, проницательность, силу духа», и справляясь с делами совсем недурно. Быстро добился уважения в обществе, приструнил возомнивших о себе «придворных» и «региональных» индун. При необходимости сомнений «вынюхивая» и казня (кольев, правда, не восстановил, ограничивался копьями), но при возможности предпочитая миловать.

Ну и, конечно, решал новые задачи, которые Мпанде не мог бы решить по определению. Новаций не чурался: в 1863-м, когда край зулу посетила оспа, принял предложение англичан, боявшихся эпидемии в Натале, и приказал подданным сделать прививки, первым поставив плечо под укол, после чего (раз отблеск Неба попробовал, опасаться злых чар нечего) о здоровье позаботились даже колдуны. Привечал и захожих пасторов, позволив им открыть близ краалей свои миссии, и сам пытался учиться: в 1859-1860 брал уроки у норвежского миссионера Оскара Остебро, не давая тому передыху и азартно заявляя, что «Буду воевать с книгой, пока она не покорится, а потом завоюю письмо».

Однако, поскольку пришельцы слишком докучали советами, вскоре охладел. Гере Оскару, которого уважал, объяснял перемену настроения примерно так: «Разве мы похожи на вас? Разве мы едим то, что едите вы, строим свои дома, как вы, работаем как вы и наши обычаи таковы, как у вас? У нас все разное, так почему мы должны рождаться и умирать, как вы? У нас своя смерть, у вас своя, наше не подходит для вас, а ваше для нас». Правда, как полагал сам пастор «делалось это не от собственной неприязни, а из уважения к мнению подданных, не желавших принимать Христа, потому что он был слаб и прощал врагов».

Но, как бы там ни было, ограничения были введены: пасторам запретили проповедовать вне миссий, а крестившихся зулу исключили из кланов, страшнее чего, по местным понятиям, придумать ничего нельзя был, - и поток прозелитов иссяк, а миссионеры плюнули, уехали и с тех пор стали лютыми врагами Кечвайо, гадившими ему, где только можно. На что, впрочем, «регент», имея дел выше затылка, особого внимания не обратил, - и жизнь шла своим чередом, а потом, в октябре 1872, тихо скончался переживший самого себя Мпанде, и над вельдом запахло новой грозой.

О тайнах зулусского двора, относящихся к смерти «толстого короля», известно очень мало, но многое можно понять из того факта, что в Капе про смерть Мпанде узнали лишь спустя четыре месяца, и то, от трансваальских буров, к которым бежал, прося защиты, младший брат «регента» Мтонга. Известно также, что кузен Хему затеял какие-то интриги, обхаживая «консервативное крыло» индун и доказывая, что он и только он может по-настоящему чтить заветы предков, а также послав в Кап людей с обещанием «быть как Мпанде». В какой-то момент, по мнению Джона Куке, «могла вспыхнуть очередная кровавая гражданская война», однако, видимо, Кечвайо уважали не только «узуту».

Кровь не пролилась, и в феврале 1873 «регент», официально уведомив Кап о своем сиротстве, попросил англичан официально возвести его в сан инкоси народа зулу. Никакого ущерба независимости и гордости «державы» в просьбе не содержалось, - сэры, победившие «бородачей», победивших импи Дингаана, считались владельцами мандата Небес, - зато демонстрация дружелюбных намерений получалась хоть куда, и в начале августа 1873 лично м-р Шепстоун, министр по туземным делам Наталя, поехал в землю зулу. Правда, еще в пути ему донесли, что «коронация» Кечвайо уже состоялась, по всем древним правилам и под руководством Масипулы, премьера Мпанде, очень не любившего всех белых, и англичанин был всерьез разозлен, но Кечвайо сделал все, чтобы замять неловкость.

Впрочем, и сэр Теофилус, в политике не бэби, понимая, что смысл первой коронации заключается в том, чтобы доказать «консерваторам», главой которых считался Масипула, что законы предков для нового инкоси священны, дулся недолго, и как намеревался, принял участие в повторной церемонии, проведённой по образу европейской коронации. После чего, на большом Совете, в присутствии белого гостя, Хему, официально отказался от всех претензий на «престол», а Кечвайо, уже в статусе короля публично пообещал исполнить «дружеские просьбы, высказанные моим другом из Наталя», - помимо прочего, и относительно смягчения традиционного судопроизводства.

Впоследствии, накануне войны, обосновывая ее необходимость, власти Капа утверждали, что инкоси обманул Британию, тем самым, унизив Королеву. Он, якобы, «публично согласился, что беспорядочное пролитие крови должно прекратиться, что приговор не должен выноситься без открытого суда, публичного опроса свидетелей, а казнь не должна осуществляться без личной санкции короля…», - и нарушил слово, а значит, заслужил наказание. На самом же деле, все было совсем не так, что признавал и сам м-р Шепстоун, в своем «коронационном» отчете сообщая, что «следует считать эти соглашения гибкими, рассчитанными не столько на сегодняшний день, сколько на будущее, поскольку сегодня его народ не готов смягчать свои нравы.

Да, в общем, и сам Кечвайо, кровожадностью не отличавшийся, позже, уже в плену, разъяснял свои белым доброжелателям, что (свидетельствует Фанни Коленсо), «был уверен, что получил от уважаемых друзей-англичан советы, а не указания», поскольку объяснил м-ру Шепстоуну, что «вовсе не так самовластен, как считают белые». То есть, живое почти божество, он мог практически все, но только с общего согласия народа и войска. И никаких изменений без их согласия. А общество хотело порядка и стабильности, понимая власть, как жестокое предотвращения своеволий, и он, балансируя между группировками, он, ради сохранения легитимности, не мог позволить себе ни беспредел (погубивший Дингаана, да, в общем, и самого Чаку), ни слабость, которую зулу не прощали никому.

Впрочем, можно предположить, что ограничение казней по «просьбе» белого гостя интересовало его и как средство ограничить всевластие индун и вождей, в эпоху Мпанде присвоивших себе права инкоси. Но, как бы там ни было, м-ра Шепстоуна новый король зулу обаял изо всех сил. Указывая, в частности, что «к Королеве зулу относятся, как к матери, но и он сам, и каждый его воин скорее умрут, чем подчинятся бурам», и готовы дело доказать Капу свою любовь к Англии и лично к Вдове. То есть, очень просился в верные и покорные вассалы, и тем не менее, практически сразу противоречия начали обостряться, из года в год все сильнее. Ибо основное требование Капа, - организовать поставку в Наталь батраков, - исполнить не мог: зулу не мог ни на кого работать, даже если речь шла о выпасе скота, а тут требовались рабочие руки на шахты и плантации, что было вообще немыслимо.

А что еще главнее, напрочь исключало какой угодно мир наличие у зулу самой сильной армии региона. Не не зря после «коронации» м-р Шепстоун намекнул инкоси, что отмена призывной системы, созданной Чакой, в Кейптауне встретят с «благожелательным пониманием», и не зря Кечвайо «сделал вид, что не услышал», что англичанин расценил, как «намек на угрозу в будущем». И был не прав. Армия зулу, по сути, была самим народом и его главной духовной святыней, а сверх того, по мысли Кечвайо, аргументом всем вокруг на предмет, что лучше договариваться, чем воевать с тем, кто может больно огрызнуться.

Короче говоря, ни капельки не будучи пацифистом, мир с Капом (и Англией в целом) Кечвайо ставил во главу угла своей внешней политики, и готовил армию, поскольку, во-первых, не мыслил себя и свой народ без нее, а во-вторых, сознавая, что мир может быть только миром сильных. Но готовил на совесть. Вместо 12 тысяч, как при Мпанде, и 20 тысяч, как при Дингаане, он постоянно держал под ассегаем 25-30 бойцов. Пытался организовать егерские части, через Джона Данна закупая у португальцев тысячи ружей, - в основном, старого образца, но если получалось, за винтовки платил, не скупясь, выписал из страны суто инструкторов по верховой езде, в надежде создать кавалерию.

И англичане, зная обо всем этом, элементарно боялись. Миролюбие Кечвайо было безусловным, и никакой поддержки бунтовавшим как раз в это время коса он оказывать не собирался, да и он для них был страшнее сэров, но сам факт наличия под боком такой силы нервировал власти Наталя. Еще в 1875-м сэр Уолсли, временно возглавлявший колонию, уведомил Лондон, что «все трудности в отношениях с африканцами могут быть решены аннексией Зулуленда», и это отражало общее мнение. Даже м-р Шепстоун, знающий ситуацию лучше кого угодно, в декабре 1877 писал в министерство колоний, что «это государство являестся корнем всего зла в Южной Африке, и его необходимо уничтожить как можно скорее».

В полной мере разделял это мнение и глава колонии, Бернард Фрер, убежденный сторонник «ястребиной линии» премьер-министра Дизраэли, и сам премьер, а значит, на тот момет, и Вдова, - так что, война была неизбежна. Правда, сам инкоси так до конца жизни и не смог понять, почему. «Как получилось, что короновав меня утром, они свергли меня вечером без всяких причин?», - спрашивал он позже всех влиятельных белых, с которыми встречался в Кейптауне и Лондоне, и те в ответ пожимали плечами, ссылаясь на волю Божью.

Хотя, на самом деле, ответ, очень простой и ясный, - о котором Кечвайо, правда, никогда не узнал, - позже, когда все уже кончилось, дал м-р Шепстоуном в интервью, посвященном окончанию войны: «Своими действиями мы продемонстрировали черному миру Южной Африки, что мы, белые, являемся расой, созданной для господства». Согласитесь, просто и честно. Однако это случилось, повторяю, позже, а пока что Кап раскручивал политическое давление на короля зулу, действуя примерно так же, как век с лишним спустя США, создавая условия для атаки на Ирак.

Два года подряд, с полного одобрения, если не по прямому указанию «ястребиного» правительства Дизраэли, стремившегося рубить колониальный Гордиев узел сплеча, пресса Капа и Лондона накручивала общественное мнение против «кровавого тирана, превзошедшего своим тиранством даже ужасного Чаку» и рассказами о «мирных милых зулу, через храбрых миссионеров молящих весь мир о спасении от жестокого безумца». А когда все было готово, очень кстати, как оно всегда и бывает, подвернулся удобный предлог: четверо зулу, перейдя границу, похитили с английской фермы двух белых женщин, и в Улунди, столичный крааль Кечвайо, тотчас пришло требование о возвращении похищенных и выдаче виновных.

Естественно, срочно собрался большой Совет. С тем, что англичане нарываются на войну, не спорил никто. Спорили о том, что делать. Хему стоял на том, что женщин нужно вернуть, а виновных выдать, и вообще, выполнить все, чего потребуют белые. Однако его не поддержал никто: сдаваться без боя зулу просто не умели, это означало для них закрыть себе дорогу на Небеса, - и в том, что «война так война» сошлось большинство. А ломать волну, учитывая, что главным «ястребом» выступал Сибебу, основной соперник инкоси, Кечвайо просто не мог, прекрасно сознавая, что авторитет зарабатывается всей жизнью, а потерять его очень легко.

Поэтому, посовещавшись, пришли к решению, казавшемуся идеальным, и 7 декабря 1878 года правительство Капа получило ответ: по заветам Чаки, зулу не могут быть выданы врагу ни при каких обстоятельствах. Но поскольку все преступники, будучи допрошены, признались, они уже казнены, а похищенных женщин, выкуп скотом и, если нужно, головы казненных доставят туда, куда укажут англичане. Казалось бы, инцидент исчерпан. Однако так только казалось, и тот факт, что сразу после окончания Совета, принявшего такое мудрое решение, из Улунди, бросив огромную семью и все добро, сбежал к англичанам Джон Данн, «белый зулу», говорил сам за себя. И верно: 11 декабря сэр Бернард направил Кечвайо новый ультиматум, уже совершенно иного содержания.

С благодарностью за «наказание негодяев», инкоси предлагалось распустить армию, отказаться от системы призыва «по Чаке», предоставить полную свободу действий миссионерам, а главное, принять британского резидента, имеющего право окончательного решения по всем вопросам внешней и внутренней политики. Насчет ответа губернатор, судя по всему, не сомневался: хотя на размышление инкоси был дан месяц, в тот же день на границе началась концентрация войск. А когда стало ясно, что зулу добровольно на колени не встанут, час в час с истечением срока, «красные мундиры» во главе с Фредериком Огастасом Тезигером, лордом Челмсфордом, тремя колоннами (5000 белых и 8200 африканцев) вступили в пределы земли зулу.

Кечвайо, однако, еще надеялся на лучшее. Он запретил нападать на английские войска и объявил, что «это друзья, а с друзьями и ссорятся, и мирятся». Но остановить импи, вставшие на тропу войны, было уже невозможно. Завет Чаки, - «Живой враг завтра убьет тебя», - вбивали им с детства, и 22 января 1879 года, столкнувшись с колонной англичан у холма Изандлвана, как отмечал Фридрих Энгельс, военный эксперт не самый слабый, зулу «сделали то, на что не способно ни одно европейское войско. Вооруженные только копьями и дротиками, не имея огнестрельного оружия, они под градом пуль… английской пехоты — по общему признанию первой в мире по боевым действиям в сомкнутом строю — продвигались вперед на дистанцию штыкового боя, не раз расстраивали ряды этой пехоты и даже опрокидывали ее, несмотря на чрезвычайное неравенство в вооружении…».

Это была, по сути, классика «небывалое бывает»: «Зулусы, - излагал читателям военный корреспондент авторитетнейшей Edinburgh Review с места событий, - надвигались, как прилив, не останавливаясь ни на одну минуту, молча, пока не окружили наших со всех сторон. Тогда они с громким кличем бросились па лагерь, и через пять минут в живых не осталось ни одного человека». То есть, не совсем так уж «ни одного», но из 916 белых и 562 черных солдат выжило, в целом, не более сотни, и знамена двух британских полков, не говоря уж об оружии, оказались трофеями черных.

Сами зулу позже вспоминали этот день с изумлением. «Казалось, - писал зулу Джон Мгнока, участник сражения, позже уехавший в Америку, получивший образование и ставший журналистом, - что солдатские штыки — ничто в сравнении с коротким ударным копьем, которое стало оружием зулусов с начала правления Чаки, сыгравшего для нашего народа роль Наполеона или Вашингтона. Наши воины с такой яростью действовали этим оружием, что я видел своими глазами, как одним ассегаем были проколоты два английских солдата. Человеческая плоть и кровь не смогли выстоять против такой атаки, и этот полк, застигнутый на речном берегу, был потоплен в реке, кроме двух-трех человек, которым удалось спастись вплавь».

В тот же день, - под аккомпанимент отзвуков происходящего при Изанзлване, - 4 тысячи зулу под командованием Дабуламанци, брата и самого верного друга Кечвайо, атаковали пограничный пост Роркс-Дрифт, но 139 «томми», заняв круговую оборону, удержали позиции; импи отступили, оставив примерно 400 трупов. Это был серьезный звоночек, но на фоне невероятного успеха его никто не услышал, тем паче, что через несколько дней, 28 января, зулу, выйдя к занятому сэрами краалю Эшове, увидели, что англичане, не рискуя принимать прямой бой, сели в глухую оборону. То есть, испугались. В этот момент многие индуны, включая Сибебу, настаивали на перенесении военных действий в практически беззащитный Наталь, указывая, что у англичан не осталось больше солдат, и если «займется их дом, они пойдут на мировую».

С точки зрения тактики, звучало здраво, однако сам Кечвайо, не только военный, но и политик, иллюзий не испытывал. Заявив на совете, что «Англичане напали на мою страну, и я буду обороняться в своей стране. Я не буду посылать свои импи убивать их в Натале, ибо я сам, и предки, что ушли до меня, всегда были друзьями англичан», он категорически запретил переходить границу и направил к англичанам гонцов, сообщив, что сражение при Изанзлване было начато без его ведома и предлагая начать переговоры о мире «на тех условиях, которые выгодны людям Королевы».

Однако гонцы вернулись без ответа, - с ними вообще отказались говорить, - и Кечвайо решил порычать. Утром 12 марта, на берегу реки Интомбе, импи атаковали на марше колонну «красных мундиров», без особых потерь убив 62 солдата, а 28 марта, близ Хлобане, колонна британцев, инициировав бой, в итоге проиграла с треском (15 офицеров и 210 рядовых убитых), причем зулу погибло всего несколько человек. По мнению исследователей, остановись зулу на этом, учти они уроки Роркс-Дрифта, что-то могло далее пойти несколько иначе, но успехи окрыляют, и на следующий день 20 тысяч воинов, не получив позволения инкоси, попытались захватить лагерь побежденных (1800 европейских и 900 туземных солдат) у Камбулы, - и проиграли вчистую. Убитых «томми» насчитали 84 человека, зулу не считал никто, но пало явно более тысячи, а моральный удар был такой, что пару дней спустя импи, практически не оказав сопротивления, бежали от англичан у Гингилову, а 2 апреля, опять-таки почти без боя сняли осаду Эшове.

Это был пат. Инкоси еще раз послал гонцов, прося о переговорах и выражая готовность идти на уступки, и на сей раз их приняли, но лишь для того, чтобы сообщить, что никакие переговоры невозможны, а возможна только капитуляция на тех условиях, что уже известны. Для начала. А там как получится. Мира не получилось. Атаковать вновь, не переформировав армию, не представлялось возможным, а перенести войну на территорию противника, как ему вновь советовали индуны, Кечвайо по-прежнему отказывался. Но и войска лорда Челмсфорда были вымотаны до упора. Выведя гарнизон из Эшове, он приказал войскам отступать в Наталь, - и над краем зависла тяжелая пауза.

Отличие войны с зулу, казалось бы, одной из многих колониальных войн Британии, от всех прочих, заключается в том, что война, запрограммированная на быструю и красивую победу, дала сбой, вместо быстрого результата начав вытягивать из бюджета метрополии немалые средства. Но даже и это было бы полбеды, если бы не позор Изанзлваны и Хлобане, наотмашь хлестнувший по «национальной гордости великобритта» от самой Вдовы до последнего кокни в ист-эндском пабе.

А добавьте сюда и злорадное улюлюканье в прессе всех стран, имевших основания не любить Англию, да еще и воодушевление всех обиженных, - дескать, раз голые дикари могут, так чем мы хуже? – вылившееся в громадные митинги в защиту зулу по всей Ирландии. Да не забудьте еще и тот факт, что как раз в это время резко обострилась критика «ястребов»-тори, желавших всего и сразу, со стороны либералов-«вигов», желавших того же, но спокойно и взвешенно, и Дизраэли, любимец Вдовы впервые отстал в опросах от своего заклятого оппонента Гладстона, - и пикантность ситуации станет ясна.

Ну и, конечно, лондонские дискуссии перекинулись на территорию Наталя. Местные виги несли генерал-губернатора по кочкам, премьер, в полном бешенстве, срывал на нем злость. А поскольку во главе их стоял никто иной, как сам Джон Коленсо, популярный и авторитетный епископ колонии, один из крупнейших теологов Англии и убежденный идеолог равенства рас перед Богом, властям, - и гражданским, и военным, приходилось туго вдвойне.

Дребезжала карьера сэра Бернарда Фрэра, трещала по швам репутация лорда Челмсфорда, на смену которому отправили его заклятого соперника, виконта Уолсли, и ситуацию нужно было срочно исправлять. Как ради спасения своих лиц, так и ради восстановления престижа Британии, не говоря уж о судьбе кабинета тори. Поэтому, к новому туру готовились очень серьезно, без былого шапкозакидательства, стягивая лучшие силы откуда только возможно, и стянув, в конце концов, примерно 25 тысяч солдат, - для колониальных войн цифра совершенно фантастическая.

Столько не посылали и в Китай. О техническом оснащении нечего и говорить, - и всей этой махине из железа и обученного мяса зулу, кроме ассегаев, противопоставить было нечего: притом, что винтовок и боеприпасов, включая трофейные, у них имелось много, пользоваться этим добром по-настоящему могли не более нескольких сотен. Ни о чем больше и говорить не приходилось, а орудия, взятые при Изанзлване, мертвым грузом стоял в Улунди, ибо пользоваться ими вообще никто не умел.

В такой ситуации, не приходится удивляться ни попыткам Кечвайо все же добиться мира (он сознавал, каким будет финал), ни категорическому и постоянному, - дважды в апреле и дважды в мае, - отказу властей колонии даже говорить на эту тему. И сэру Бернарду, и сэру Фредерику нужда была только победа, оглушительная, чтобы зачеркнула все огрехи, и за ценой они стоять не собирались. Так что, когда 1 июня «красные мундиры» получили, наконец, приказ переходить границу, ни в колонии, ни в Улунди это ни для кого сюрпризом не стало. Как и то, что шли колонны, на сей раз, плотно, медленно, при первой возможности останавливаясь и сооружая вагенбург.

Короче говоря, лорд Челмсфорд делал ставку на генеральное сражение за «столичный крааль», потеря которого означала бы тяжелый удар по репутации Кечвайо, и не собирался ни дробить силы, ни подставляться под внезапный удар импи, единственный шанс который на выигрыш заключался во внезапности, окружении и рукопашной. Но и Кечвайо, сознавая, что именно в этом его единственный шанс, категорически, под страхом смерти запретил индунам втягиваться в крупные сражения, а тем паче, атаковать лагеря, - и тысячные импи стягивались к Улунди.

Правда, ежедневно шли мелкие стычки с крохотными отрядами, ловившими маленькие группы британцев, и в одной из них, в первый же день похода, как известно, погиб молодой «принц Лулу», - Эжен-Наполеон Бонапарт, воспитанник Вдовы, которого Лондон прочил на престол, когда «гадкая республика сама себя съест». Следует сказать, парень, как пишут о нем, очень славный, поехав в Африку исключительно за воинской славой, без которой Наполеон не Наполеон, погиб достаточно глупо, из-за проявленной совсем не к месте фамильной храбрости, - и драчка, в которой его не стало, в плане стратегии не значила ровно ничего. Но политически, естественно, это было форменное цунами с соответствующими последствиям.

После получения скорбной вести, отношение Лондона к лорду Челмсфорду охладело до уровня скрипа саней; виконт Уолсли вообще запретил ему вступать в сражения с зулу, однако сэр Фредерик, - неслыханное дело, - притворился, что письма не получил. В конце концов, остановить его уже никто не мог, победа списывала все, а при поражении, как писал он в дневнике, «всегда остается возможность уйти достойно», и когда 4 июня от Кечвайо прибыли очередные гонцы, это уже ничего не меняло.

А между тем, инкоси, сознавая, что англичане уже не остановятся, готов был спасать страну даже ценой капитуляции, а если нужно, и собственной власти. Он готов был практически на все, однако ответ (на сей раз главный «красный мундир» снизошел) превышал всякое понимание: дополнительно к пунктам «декабрьского ультиматума», лорд Челмсфорд требовал выдать все огнестрельное оружие и, главное, «весь скот, кроме находящегося в частной собственности». Что было категорически невозможно, поскольку никакой частной собственности на скот у зулу не было.

Вернее, если уж совсем точно, была, - но единственным стадом в стране, принадлежавшим частному лицу, считался священный «небесный гурт», - сто белоснежных быков, находившихся во владении инкоси по статусу. Вся остальная рогатая живность, - главное, да, в общем, и единственное богатство краалей, - являлась собственностью полков, всех воинов вместе и никого в отдельности. И таким образом, требование английского командующего означало, по факту, что зулу должны отдать весь свой скот вообще, лишив семьи и самих себя источников пропитания.

Тем не менее, гонцы, имея полномочия не отказываться ни от чего, отбыли к инкоси, и 27 июня, после многодневного Совета индун, появилась очередная делегация: Кечвайо послал «своему дорогому другу, главному индуне доблестных англичан» караван слоновой кости, подтверждение, что готов принять «декабрьские условия» и отдать все до единого ружья, прося только позволения обсудить вопрос насчет скота, потому что «войско не дает на это согласия».

Чего, в общем, «дорогой друг» и ждал. Бивни, даже не распаковав, отослали назад с приговором: «три недели ожидания ответа унизили Великобританию, которая вправе была рассчитывать на ответ в течение трех дней», а по вопросу о «всем скоте» дискуссий не будет, и на размышление инкоси даются 24 часа. Но Кечвайо откликнулся значительно раньше: всего через 19 часов к позициям англичан подогнали тот самый «белоснежный гурт», что, по понятиям зулу, означало не только абсолютную, униженную покорность, но, по большому счету, передачу сэру Фредерику «мандата Небес», некогда полученного Чакой.

Тем не менее, ответ был прежним: сто быков никому не нужны, пусть гонят весь скот, причем, в течение оставшихся 5 часов, ни минутой больше, - а нет так нет, им же хуже. После чего, сообщив виконту Уолсли, что «вынужден дать бой, поскольку зулу скапливаются вокруг нас, готовясь к нападению», главный «красный мундир» приказал сворачивать лагерь и выступать на лежащий всего в сутках пути Улунди. И 4 июля все было кончено.

В сущности, бой был не столько боем, сколько бойней. Попытка индун скрытно подвести импи к британскому каре провалилась сразу, - на сей раз английское командование учло все ошибки, - и рукопашной так и не случилось, а без прямого контакта даже призрачный теоретический шанс уходил в ноль. Судя по тому, что среди 13 убитых и 87 раненых «томми» не было ни одного с раной от холодного оружия, даже не в ноль, а ниже, к абсолютному. Потери зулу, правда, были не слишком велики, - под 500 павших сразу и еще стольких же, умерших потом, от ранений, - то есть, примерно столько, сколько при Роркс-Дрифте, но дух войска был уже не тот, что в феврале, и армия психологически сломалась, а сломавшись, рассыпалась.

Победители заняли Улунди, ограбили его дочиста и запалили пожар, полыхавший, по свидетельству очевидцы, «пять дней и четыре ночи, в течение которых кони бесились от запах гари и пепел засыпал весь лагерь, мешая дышать». Кечвайо бежал. Мелкие стычки под его и других индун командованием продолжались до конца лета. Но уже 28 июля инкоси, взятый в плен в лесном массиве Нгоме, в кандалах поехал в Кейптаун, а 1 сентября, узнав о воле нового «главного красного мундира», - кто сдастся до начала осени, того помилуют, всех остальных повесят, - сложили оружие все индуны.

Сломав зулу, англичане расправились со страной свирепо. На убой. Как и обещали, никого не расстреляли и не повесили, но земля была включена в состав Наталя и разделена на 13 «мини-протекторатов», по количеству кланов, приставив к «чифу» каждого по резиденту. Самый маленький и бедный клочок достался «принцу» Динузулу, единственному сыну Кечвайо, а самый большой и вкусный шмат, отделивший «чифскин» территории от Дурбана, получил Джон Данн, объявленный «главным белым зулу». Разумеется, все «чифы» обязались отменить «призыв по Чаке» и вообще постоянные армии, полностью отказаться от огнестрельного оружия, платить налог «на хижины и скот» и поставлять трудовые резервы для работы в Капе по британским разнарядкам, но сверх того их ничем обременять не стали, предоставив «полную внутреннюю автономию».

И началась беда. Крах вертикали повлек анархию и хаос: Сибебу, получивший весь север, нагло округлял владения, Хему тоже рвал куски, где только мог, м-р Данн резвился, вводя новые налоги и поборы, а в 1880-м в Зулуленде, как теперь официально называлась бывшая «империя», и вовсе началась «гражданская война», если можно так сказать про общество военной демократии. Все брали суверенитета столько, сколько могли унести, народ от такой беды разбегался кто куда, стада дохли, просо никто не сеял, и в конце концов, стало ясно, что так дальше жить нельзя, поскольку колония от такого бардака несет убытки. Вариантов было два: либо аннексировать, либо восстанавливать хоть что-то, похожее на жесткую вертикаль.

В принципе, происходи все это хотя бы годом раньше, при Дизраэли, безусловно, аннексировали бы. Но к этому моменту, после поражения при афганском Майванде, переполнившего чашу терпения, кабинет «ястребов» пал, у руля в Лондоне стоял сэр Уильям Юарт Гладстон, именуемый Вдовой «опасным либералом», в Капе тоже до власти дорвались виги, разделявшие взгляды епископа Коленсо, убежденного, что с зулу поступили мерзко. И с его помощью, а также с помощью молодого, но очень быстро набирающего вес лидера либералов Уильяма Шрейнера, к новому губернатору, Энтони Балверу, - естественно, вигу, - печальной чередой (в апреле 1882 группой аж в 2000 душ) пошли ходоки из Зулуленда, - не только лидеры «узуту», но и мелкие «чифы», которых обижали плохие парни, - с единственным требованием: помогите вернуть Кечвайо.

Епископ, имевший на губернатора огромное влияние, замолвил словцо, м-р Шрейнер добавил от себя, губернатор изложил свою точку зрения в письме министру колоний, и в мае того же 1882, по инициативе самого премьер-министра, Кечвайо, сидевшего за решеткой в Кейптауне, повезли в Лондон. А там, на британской земле, еще в Плимуте, куда съехались полторы сотни акул пера, легендарный «дикарь и тиран» поразил всех пониманием геостратегических нюансов, сразу же заявив, что «Вся эта беда случилась из-за маленького седого человечка Фрера, который хотел стать большим». Уж не знаю, то ли и впрямь был сын Мпанде таким тонким политиком, досконально разбиравшимся в деталях кулуарных лондонских склок, то ли кто по дороге подсказал, что и как стоило бы озвучить, - но…

Но такой мощный удар по «авантюристу» Дизраэли и такая нужная помощь Гладстону, противнику авантюр, привела британских «клыкастых голубей» в восторг на грани экстаза. «Благородный чернокожий король, ставший жертвой интриг бывшего кабинета» вошел в моду, его приглашали и принимали на ура ведущие министры вплоть до лорда Кимберли и сэра Гринуэлла, ему дала аудиенцию сама Вдова, по итогам выразившая восхищение «манерами этого экзотического лорда и искусством его портного».

К слову сказать, о портном. Отправляя бывшего короля зулу в метрополию, власти Капа, конечно, его приодели по первому разряду, чтобы не стыдно было хоть на Даунинг-стрит идти. Однако когда встал вопрос о походе к Королеве, естественно, возник ажиотаж. Требовалось срочно упаковать чернокожего гостя уже по самому высочайшему классу.

И вот, как вспоминает м-р Сол Голдмэн, лучший лондонский портной того времени, «осмотрев и обмерив внушительную фигуру клиента, я определил фасон, наиболее отвечающий заказу. Но, скорее по традиции, нежели по необходимости, повел его в зал манекенов, спросив через переводчика, какой из образцов ему по душе. И каково же было мое удивление, когда выбор этого странного клиента, никогда не носившего ни костюмов, ни сюртуков, пал именно на тот гарнитур, который я уже определил, как наиболее подходящий. Он указал на соответствующий манекен сразу же и громко заявил, что ничего лучшего и не надо».

По меркам Лондона того времени, событие весьма громкое, и салоны дружно восхитились, а Times на следующий день объявила «африканского денди» Человеком Месяца. Впрочем, - business and friendship don't mix, - на итогах переговоров все эти симпатии не отразились, и в обмен на согласие вернуть его к власти Кечвайо пришлось дать те же обязательства, что и обычные «чифы» его изнемогающей от беспредела земли.

В самом конце 1882, после триумфального возвращения Кечвайо из метрополии, - в Кейптауне его, естественно, встретили чуть ли не цветами, - власти колонии объявили о «реорганизации» Зулуленда, которому отныне надлежало состоять не из чертовой дюжины клановых «княжеств», а из трех «королевств», каждое во главе с «законным королем» из правящего дома. Около половины ополовиненной страны, - правда, самая разоренная войной, - досталась Кечвайо, а весь север, - примерно треть (земли мандлакази плюс еще кое-что), - получил Сибебу; малую толику отслюнили и дождавшемуся своего часа Хему.

Прочим «чифам» позволили определиться, кто под чьей крышей хочет быть (подавляющее большинство пожелало уйти под Кечвайо), а всем «королевствам» официально вернули «независимость». Но, разумеется, на основе ранее данных обязательств, разве что резидент теперь был один на всех. В принципе, на фоне недавнего кошмара это было уже что-то, и Кечвайо начал как-то восстанавливать экономику.

Увы, человек лишь предполагает. Уже через пару месяцев Сибебу, которому новые ветры активно не нравились, решил переиграть партию. Утром 30 марта 1883 он напал на долину Мсебе, лучшие пастибища инкоси, разграбив все до последней козы, затем, по настоянию англичан, попросивших Кечвайо не воевать, извинившись, покинул занятые земли, которые от его извинений богаче не стали.А 21 июня его импи атаковал Улунди, перебив множество не ожидавших такого кондратия узуту. Убить Кечвайо и Динузулу, на что расчитывал Сибебу, правда, не вышло: инкоси, по-прежнему могучий воин, вырвался из кольца и, раненый в руку, ушел вместе с сыном, найдя пристанище в землях клана цубе, у старого «князя» Сигананды, связываться с которым Сибебу боялся.

Естественно, инкоси срочно связался с англичанами, однако те, «выразив сочувствие и предложив гостеприимство», помощь оказывать не спешили, ссылаясь на то, что раз Зулуленд «внутренне независим», то права на вмешательство у Британии нет. То есть, изучали варианты. Некоторые из ближнего круга советовали инкоси обратиться за помощью к бурам, однако он очень четко заявил, что все будет так, как хотят «дети Вдовы», а от буров ему не нужно никакого добра, потому что добра для зулу от буров быть не может.

И трудно сказать, как бы оно все развивалось дальше, - в Зулуленде нового «инкоси», самодура и скупца, не любили, - но жизнь жестока. 8 февраля 1884 Кечвайо, совсем не старый здоровяк, отправившись все-таки к сэрам для переговоров, умер в краале Эшове непонятно от чего. Предания зулу по сей день утверждают, что его отравили люди Сибебу, расходясь лишь в том, с помощью англичан или без таковой. А впрочем, какая разница…

Как бы то ни было, принимать решение, как быть и что делать дальше, пришлось Динузулу по прозвищу «Младенец». Или «Слоненок». Достойный парень, но совсем «зеленый», без собственной репутации, он имел в активе немногое: «священную кровь» по прямой линии и отблески харизмы покойного батюшки. Плюс собственный клан, ненавидевший Сибебу. Да еще приятеля в Трансваале, - молодого, однако уже многими уважаемого бура по имени Луис Бота, в свою очередь, имевшему много молодых и активных друзей и поэтому считавшегося генералом.

Как вышло, что зулу и бур подружились, сказать точно не могу, - есть версия, что кто-то кому-то помог (возможно, даже спас) на охоте, - и тем не менее, отношения были более чем приличные, и в конце концов, беглый королевич без королевства попросил Луиса помочь, пообещав за поддержку, в случае победы, отдать земли мандлакази, - где его все равно не любили. Как впрочем, и он их. И Пит, получив просьбу, помог, даже не прося залога. Собранное им коммандо отменных сорви-голов, с пальбой из трех сотен стволов явившись в Зулуленд, разгромило импи Сибебу, так и не сумевшего собрать никого, кроме своих соплеменников. А заодно и ополчение прочно лежащего под узурпатором Хему.

В итоге, Динузулу вернулся в Улунди, Сибебу убежал в «коронные» земли, Хему куда-то сгинул вовсе с концами, а на уже своих землях (Динузулу слово сдержал) буры основали независимое государство, Республику Ниёве, сразу же объявившую себя протекторатом Трансвааля, а через четыре года и вовсе вошедшую в его состав. И вот это всерьез встревожило «весь Наталь», которому усиление буров, недавно отбивших себе самостийность, не нужно было ни в коей степени.

Предъявить претензии Динузулу было никак не возможно (сами же вернули «незалежность»), а воевать с бурами сил не хватало и Лондон, имея массу дел в других местах шарика, запретил, но пускать дело на самотек и далее никто не собирался. В июле 1885 года законодательное собрание Натала приняло обращение к кабинету Ее Величества, «почтительно прося» немедленно аннексировать Зулуленд, а поскольку дело затянулось, 5 февраля 1887 года Майкл Осборн, британский резидент в Улунди, не дождавшись официальной санкции, заявил, что с «независимостью» покончено. Навсегда.

Иными словами, явочным порядком Зулуленд присоедили к Наталю, аего инкоси отныне считался обычным «чифом». В Кейптауне хорошо подготовленную импровизацию, ясен пень, поддержали, а когда из Лондона, где о «выходке Осборна» никто ничего не знал, пришло указание не спешить, было уже поздно. Рыбка задом не плывет, и метрополия, будучи поставлена перед фактом, дала добро.Но, правда, м-р Осборн получил выговор.

Не видя выхода, Динузулу и другие «лучшие люди» признали аннексию и (против лома приема нет) попытались приспособиться к новым реалиям, однако кошка в Кейптауне, чуя, чье мясо съела, опасалась подвоха. Поэтому, не глядя на подчеркнутую лояльность, низложенного «короля» щемили по-черному, мелко унижая, обижая и всячески провоцируя. Какое-то время он, понимая, что происходит (да и отцовские советники разъясняли), терпел. Но когда в мае треть его дедовских земель передали безземельному Сибебу, а тот,начал качать права, тэрпець урвався.

Динузулу, собрав ополчение, показал интригану, что зарываться не надо, тотчас сообщив англичанам, что против них ничего не имеет и во всем покорен, однако, когда «красные мундиры» пришли помочь сопернику, оказал очень серьезное, аж на два месяца, сопротивление, подавить которое удалось лишь в конце июля, да и то с артиллерией. На краали наложили контрибуцию, множество «бунтовщиков» погибло или пошло на каторгу, полковые щиты, заменявшие знамена, конфисковали и сожгли, а сам Динузулу бежал в Трансвааль.

Бурские старейшины, однако, не видя от беглеца прямого профита, беглеца его выдали, а заступничество Питера Боты не то, что не помогло, но, скорее, помещало (патриархи «бородачей» не любили молодых с амбициями и лишней инициативой). Так что, в конце концов, сын Кечвайо предстал перед трибуналом по обвинению в «неподчинении властям», «мятеже» , а также (на суде помянули и север страны, отданный бурам) «действия против интересов Великобритании» и получил «червонец» химии на острове Святой Елены. Куда и отбыл в 1890-м.

Ровно через семь лет, сын Кечвайо, - очень разжиревший и уже не ищущий странного, - вернувшись по УДО, поселился на своей ферме в центре нового микро-Зулуленда, женился и зажил тихой жизнью провинциального джентри. Ни во что не вмешиваясь, но, помимо своей воли, постепенно превращаясь в «Младенца» - живую легенду зулу, высшую силу, которая похищена врагами, но рано или поздно, когда придет время, вернется и сделает хоть что-то, чтобы жизнь стала полегче.

Но время шло, а жизнь легче не становилась. Напротив, когда казалось, что беспросветнее невозможно, вскоре выяснялось, что возможно, да еще как. Будь речь только о налогах, зулу бы не роптали: что побежденный обязан платить дань, они принимали, как должное, и если бы англичане решили посадить их всех на колья, тоже бы пошли на смерть спокойно. Возможно, и с песней.

Однако сэры вовсе не собирались кого-то сажать на колья. Напротив, им были нужны люди, как можно больше молодых и крепких мужчин, способных трудиться на все более расширяющихся плантациях, но самое главное – на рудниках и шахтах. Ибо аккурат в то время были открыты знаменитые рудные залежи Южной Африки, включая золотые и алмазные копи, и в европейских столицах начался ажиотаж высшего пилотажа.

Изобилие руды подталкивало рост производства, внедрялись новые, ранее за ненадобностью лежавшие под сукном технологии, акционерные компании возникали одна за другой, сливались, превращались в тресты, за концессии шли форменные бои на кулачках, правительства колонии и метрополии восторженно отчитывались о рекордных пополнениях бюджета, - и…

Ну что «и»? В итоге все это, естественно, подмял под себя дом Ротшильдов, интересы которых на Юге Африки представлял знаменитый Сесиль Родс, авантюрист хрустального разбора, фанатик идеи «от Капа до Каира» и полного покорения всего, что еще не вполне стояло перед Британией по стойке «смирно». А для того, чтобы прогресс не замедлял ход, нужны были рабочие руки. Много рабочих рук, как можно больше рабочих рук, и еще сверх того.

Африканцев, - формально свободных людей, - загоняли в рудничные казармы всеми средствами, ради этого, к слову сказать, развязав войну с ндебеле, последним еще не охваченным заботой народом Юга (о чем мы еще обязательно поговорим), - а осознать смысл происходящего люди, одной ногой еще стоявшие в эпохе «военных демократий» просто не могли. Особенно зулу. И тем не менее, именно зулу не бунтовали. Все остальные, даже растертые жизнью и привыкшие к полному смирению коса, время от времени срывались. И буры, когда дело дошло до них, как известно, уперлись рогом. А вот зулу, легендарные и страшные, терпели все. И это многих удивляло.

Хотя, на самом деле, удивляться не стоило. В отличие от всех окружающих, мысливших категориями клана и племени, у зулу за восемь десятилетий сформировалась совершенно особая психология. Любой из них потенциально был героем, - сильным, умелым, абсолютно бесстрашным, - но для того, чтобы потенциал реализовался, требовался совершенно четкий набор условий.

Если инкоси отдавал приказ, если индуна созывал полк, если полк, разобрав щиты, строился в боевые порядки, если колдун совершал некие обязательные обряды, а над строем гремела военная песня - остановить зулу, надевшего воинский убор, можно было только пулей, и не всегда первой. Но сам по себе, без приказа, без призыва, без своего полка, без щитов, без строя и обряда средний зулу мог разве что дать в морду оскорбителю, даже двум-трем, да еще уголовничать на большой дороге. И не более.

Такая вот «полковая» психология, помноженная на муравьиную аксиому «Начальству виднее», - а поскольку как-то приспосабливаться к новой жизни надо было, вчерашние герои безмолвно платили налоги, послушно брели туда, куда велели вожди кланов, покорно пахали на плантациях и рудниках за мельчайшие (не рабы же!) гроши, тут же пропивали их, благо скверного, но дешевого бренди было в избытке, ну и, конечно, ворчали, в редкие минуты досуга грезя о том, кааак встанут, ежели в один прекрасный день кто-то все же отдаст приказ собирать полки...

Год, однако, шел за годом, а полки никто не созывал. Ветераны старели, росло уже новое поколение, не знавшее ни призыва, ни боевых песен, зато с детства знавшее, что на работу надо идти, а с белым хозяином спорить нельзя. Да и не только с белым. Хорошим тоном считалось отдать батраков-зулу под начало десятников-коса, чтобы они вволю поглумились над теми, кого раньше боялись. Считалось, что таким образом воспитывается покорность. И зулу терпели.

А потом, после англо-бурской войны, все стало совсем плохо. Властям колонии необходимо стало еще больше рабочих рук (новые фермы росли как на дрожжах), а зулу в батраки идти не хотели. Их, крепких и выносливых, вербовали на золотые прииски, где платили больше, - и потому, идя навстречу фермерам власти ввели дополнительный подушный налог в дополнение к тем, которые уже были, причем, если денег не было (а откуда бы им взяться?), недоимку можно было отработать, но только там, куда укажут колониальные власти.

Это был уже перебор, и вожди, возмутившись, решились на протест. Но, поскольку всем им было что терять, в качестве спикера предложили выступить молодому Бамбате, сыну Мазинги, за пару месяцев до того умершего вождя небольшого (самый максимум, 6000 душ, включая женщин и детей), не слишком благородного клана зонди, и тот согласился, рассчитывая, если выгорит, повысить авторитет в кругу «лучших людей».

Однако на его просьбу никто из руководства не обратил внимания, зато самого взяли на карандаш, как «потенциального смутьяна». И когда в первых числа февраля 1906 года непонятно кто (по сей день так и не выяснено) на стыке границ зонди и еще двух кланов, близ городка Ричмонд, атаковал отряд налоговой полиции, убив двух белых офицеров, в Капе, не долго думая, решили, что во всем виноват именно Бамбата. А если и не он, то все равно, наказать следует именно его, - чтобы крупная рыбка все поняла и не рыпалась.

В регионе ввели военное положение, патрули военной полиции начали прочесывать местность, в ответ на все вопросы Бамбату уведомляли, что он «обязан явиться и предстать перед судом по обвинению в убийстве». Дело так густо пахло петлей, что молодой «чиф», ничего хорошего для себя не ожидая, бежал на север, надеясь встретиться и посоветоваться с Динузулу: авторитет к «священного вождя» для большинства зулу по-прежнему был безграничен. И таки добрался, и был допущен, и поговорил, но о деталях этой встречи известно только из показаний сына Мпанде на следствии, а он, ясное дело, показаний против себя не давал.

С его слов получалось, что «задорного юношу» он принял гостеприимно, посочувствовал, объяснил, что всякий мятеж противоречит воле Неба, а потому обречен, тем более, что «вожди зулу стали женщинами», так что Бамбате, если уж он боится, лучше остаться в его краале и вызвать семью, а уж инкоси позаботится, чтобы о гостях никто не узнал. Но поскольку убедить «задорного юношу» оставить своих людей в беде не удалось, бывший «король» порекомендовал ему, прежде, чем что-то затевать, посоветоваться с «мудрейшим из зулу», благо, тот живет по соседству с зонди. И тут без отступления не обойтись.

Сигананда, индуна клана цубе, очень мощного, - даже Чака в свое время не смог одолеть их (они присоединились к нему добровольно, перед тем отбив атаку), - в свои 96 лет, действительно, считался «мудрейшим». Его называли «Великим Слоном», - почетнее некуда, - и с полными основаниями. В ранней юности он служил ординарцем у Чаки, отличился в сражениях, был одним из «генералов» Дингаана, видел смерть Пита Ретифа, уцелел на Кровавой реке, поддержал Мпанде и вошел в его Совет, однако потом встал на сторону Кечвайо (именно он первым сказал, что «Чака вернулся»), попал в опалу, долго скрывался, затем вновь вошел в Совет, а после крушения «империи», пока Кечвайо был в плену, держал фронт против Сибебу.

В общем, дед был живой историей зулу, носителем «великого духа», и его мнение считалось истиной в последней инстанции. А поскольку именно в краале Мазинги, отца Бамбаты, индуна цубе когда-то пересиживал трудные времена, «задорный юноша» имел все основания надеяться, что старец подскажет, что делать. И хотя детали их встречи нам тоже неизвестны, домой, в долину Мпанза, Бамбата вернулся не один, в в сопровождении одного из приживалов Сигананды, щуплого старичка, пасшего коз, - но, на самом деле, последнего из «голосов Неба», умевших проводить обряд благословения на войну.

Как выяснилось, уже и не ждали. На его место англичане назначили нового «чифа», а за голову беглеца назначили награду в 100 фунтов, - но возвращение сына Мазинги изменило всё. Долина взорвалась. Отряд «туземной полиции» (150 бойцов), направленный из Ричмонда, чтобы взять и доставить, вернулся с четырьмя «двухсотыми» и жуткими рассказами об импи, «затмивших весь горизонт и распевающих военные песни», насмерть испугав и власти, и общественность. Правда, у страха глаза велики, - взбунтовались только зонде, да еще старый Сигананда вскоре прислал своих людей, а прочие «чифы», мало что не поддержали, но послали ополчения в помощь сэрам.

Однако в первое время Бамбате везло. Укрепившись с парой-тройкой воинов в лесистых горах Нкандла и сформировав крохотные «полки», - костяк, на который надеялся нарастить мясо, - он изо дня в день делал успешные вылазки, прервал всякое сообщение, в пух и прах побил несколько «туземных» отрядов, посланных властями, и к концу апреля народ к нему пошел толпами. С ассегаями, старыми боевыми палицами, полковыми щитами, - их изымали, но многие сумели припрятать, - но, правда, без огнестрела: чтобы у зулу не появлялись ружья, англичане заботились очень жестко.

Причем, - и это делает сюжет неординарным, - пополнения шли не столько из кланов зулу («чифы» держали подданных в кулаке крепко). К сыну Мазинги стягивался новый, только-только народившийся люд, которого он сам, человек традиционный, не очень ждал: шахтеры, озверевшие от скотских условий на приисках, рабочие с плантаций и рабочие из городов, появились и пасторы «эфиопской церкви», в унисон колдунам вещавшие, что «черных Христос» не оставит своих детей. И, - принципиальный момент, на который обращают внимание все исследователи! – в разбухающем день ото дня лагере все громче шли разговоры о том, что надо не отсиживаться, а идти на Ричмонд, и далее, в зону рудников, где к возрожденной армии зулу примкнут тысячи работяг, которым терять нечего.

Трудно сказать, понимали ли власти Наталя истинный смысл этой тенденции, - скорее всего, нет, слишком уж она была нова и не исследована, - но сам по себе факт не просто мятежа, а возрождение армии зулу, с полками, щитами, обрядом, боевой песней, перепугал всех не на шутку. Срочно проверили, как ведет себя Динузулу. Динузулу сидел на ферме тише травы. Сверхсрочно созвали «чифов», прокачали на лояльность: «чифы», примчавшиеся на зов мгновенно, рыли землю, клянясь в верности и готовности давить мятеж. Не явился, правда, Сигананда, вместо того ушедший к Бамбате, но он был исключением, а остальным дали задание: если уж справиться сами не можете, по крайней мере, блокируйте дороги в горы, чтобы пресечь поток пополнений, - и начали собирать силы.

К слову , волну попытались оседлать и те, кого события, казалось бы, не касались вовсе: молодой индус Мохандас Карамчад Ганди, - ага, тот самый, только еще не Махатма, - от имени бурно растущей индийской общины предложил властям сформировать несколько отрядов «для усмирения бунтующих дикарей». Без всяких условий, кроме нижайшей просьбы в обмен на участие в войне предоставить экономическим мигрантам права гражданства. Вооружать индийцев сэры, однако, отказались, - и были правы (позже Ганди вспоминал, что «мысль заключалась, главным образом, в том, чтобы дать нашей молодежи основы военной подготовки»), но предложили создать санитарный батальон, что и было сделано.

В общем, к началу июля карательная экспедиция во главе с полковником Дунканом Маккензи, - всего примерно 4 тысяч бойцов (в том числе, полторы тысячи белых), выдвинувшись в горы, с помощью проводников-зулу обнаружила и окружила армию Бамбаты (около 6 тысяч щитов) в ущелье Моме. Хотя, нельзя даже сказать, что так уж «обнаружили»: как раз в это время сын Мазингим и Сигананда приняли решение покидать лагерь и все-таки идти на Ричмонд.

Так что сражение 11-12 июля было, в сущности, встречным боем. Естественно, лавой зулу не шли, - в горной местности знаменитые «рога быка» развернуть было просто невозможно, - они маскировались и атаковали из зарослей, и все же 12 пулеметов и 6 орудий, не говоря уж о винтовках, сделали свое дело. За двое суток погибло, по разным данным, от 3 до 4 тысяч зулу.

Погиб и Бамбата. Правда, когда его специально для показа отрезанную голову предъявили в поселках, зонди не признали, что исковерканная осколком голова без челюсти принадлежит именно ему, а его жена отказалась петь траурную песню, но и только. В любом случае, сын Мазинги исчез и больше не появился. Спустя несколько дней был пленен и Сигананда, никуда не бежавший, а просто пробившийся сквозь кольцо в крааль цубе.

Как вспоминает Чарльз Генри, натальский ополченец, «к этому старику невозможно было относиться без почтения. Он беседовал с нами добродушно, слегка свысока, называя ´внучками´ и ´мальчиками´. Его рассказы о давних королях, которых он знал всех, поражали воображение, и мы просили рассказывать еще. При одной мысли, что этот почти столетний герой должен предстать перед судом и понести наказание, нам становилось неловко, но он не позволил себя судить».

И действительно, прожив в плену всего 11 дней, Сигананда мирно скончался во сне, успев накануне пояснить, как пишет еще один мемуарист, «почему он, такой старый и мудрый человек, подтолкнул Бамбату к такой глупой, не имеющей никаких шансов на успех затее, а затем и сам к ней примкнул. ´Ах, внучок, - сказал он с доброй улыбкой, - три четверти жизни я был мужчиной и одну четверть жизни - женщиной. Но умереть я хотел мужчиной. Теперь все хорошо´. Сказав это, он попросил укрыть его пледом, кивком поблагодарил, закрыл глаза, дважды протяжно вздохнул и умер».

Тело Сигананды отдали правнукам для погребения, тело Бамбаты (или то, от чего отделили голову) зарыли на месте, а в целом по итогам разбора полетов на каторгу пошли более 7000 зулу и около 4000 из них были выпороты бичами из кожи бегемота. Хотя, как писал будущий Махатма Ганди, «никто не старался выяснять степень вины каждого. Англичане брали под арест всех мужчин, подходивших для работы на рудниках».

По ходу досталось и совсем уж ни к чему не причастному Динузулу. Как символу и на всякий случай. Его доставили в Кейптаун, обвинили (исходя из того, что принял Бамбату, говорил с ним, приглашал жить к себе и не донес полиции) в «моральной поддержке мятежа и измене Британии» и в марте 1908 приговорили к 4 годам крытки. При полной надуманности обвинений и невзирая на то, что защитником вызвался быть сам Уильям Шрейнер, - уже не молодой либерал, как когда-то, но лучший юрист колонии и ее бывший премьер-министр.

Приговор был предсказуем: все понимали, что судят не лично «Младенца», и кончилось все относительно хорошо: меньше чем через год после приговора, в 1910 Луис Бота, старый друг, став премьером Южно-Ариканского Союза, помиловал сына Кечвайо, выделив ему для жизни небольшую ферму близ Кейптауна. Где он вскоре и умер. И вот на этой оптимистической ноте попрощавшись с зулу, двинемся на север, в страну ндебеле.

Что такое «мфекане», надеюсь, помнят все. На всякий случай: это бег куда глаза глядят всех нгуни, не вписавшихся в «жизнь по Чаке», когда из десятков кланов в ручном режиме, через колено создавались зулу. Разбегались кто куда. Кто-то убежал так далеко, что Чака уже и не добрался, кто-то, как уже знакомые нам суто, а также свази, о которых говорить почти нечего, забившись в горы, с грехом пополам отбился, пересидел волну и зажил спокойно.

А вот с большим кланом ндебеле получилось иначе: они стали полноценными зулу, браво и храбро вели себя в походах, подавая пример всем прочим, а их инкоси, молодой Мзиликази, сын Матсобаны, и вовсе выскочил в любимцы «императора». Исключительно за талант и доблесть. Чака умел искать и ценить толковых людей, а Мзиликази показал себя и шикарным управленцем, и полководцем экстра-класса: практически все считают его военачальником, мало в чем уступавшим самому сыну Сензангаконы, а д-р Ливингстон в мемуарах очень тепло и уважительно указывает, что инкоси ндлебеле произвел на него совершенно исключительное впечатление.

Так что, ндебеле ушли в никуда не от какой-то угрозы, а по причине, изрядно удивительной: согласно Риттеру, Мзиликази «претила жестокость Чаки, и он не хотел принимать участие в кровавых играх своего повелителя». А уж уйдя, в 1823-м и побежали, - ибо Чака такого не прощал, а устоять против взбешенного «императора», если уж он шел на принцип, не мог никто, - а уж побежав, как водится, сметали на своем пути все. И остановились только в нынешнем Трансваале, основав собственное государство, названное Мтвакази со столицей в краале Мосига, где и решили пустить корни. Но не случилось. Начался Великий Трек, буром поперли буры, так что, ндебеле, и без того с трудом отбивавшиеся от импи Дингаана, выяснив в 1837-м, что такое плотный ружейный огонь и поредев на тысячу воинов, вновь снялись с места и погнали стада дальше на север, за Лимпопо, остановившись только в нынешнем Зимбабве.

Тут, правда, тоже не было пусто, но местные, - тсвана и шона, наследники Мономотапы, давно забывшие о древнем величии, - не устояли. Кто-то, в основном, тсвана, в свою очередь, убежал, кто-то, большинство шона, подчинился, и Мткавази, подобно Фениксу, восстала из пепла на новом месте, а стольным краалем стал Булавайо, располагавшийся в дивно живописной долине. Там Мзиликази, прозванный «Великим Львом» и «Отцом Народа», вершил суд, оттуда посылал импи в походы, там 9 сентября 1868 и скончался, оставив сыновьям прочное, вполне отстроенное государство, во многом похожее на державу зулу, но, скажем так, насколько возможно, гуманнее и даже демократичнее.

Если общество зулу при Чаке и Дингаане строилось по принципу «военного муравейника», то у ндебеле существовала частная собственность: чем больше власти, тем больше скота, и наоборот (сам «король» формально считался собственников всего мычащего, но реально обладал примерно полумиллионом голов). Власть инкоси, - очень большая, - тем не менее ограничивалась «индаба», Советом индун, имевшего не только совещательные функции, но и право вето, ни о каких «вынюхиваниях» или кольях речи не было (Мзиликази это запретил сразу же), казнить преступников позволялось только после гласного суда, трофеи, взятые воином в походе, не сдавались в полковые склады, но принадлежали тому, кто их взял, а жениться, в отличие от зулу, ндебеле имели право не в качестве награды, но когда пожелают.

И так далее. В том числе, и в плане отношений с покоренными: если Чака племена либо изгонял, либо «перетирал», растворяя в общей массе зулу, то Мзиликази всего лишь брал посильную дань, не запрещая «младшим детям» оставаться самими собой и жить, вне общих для все законов, еще и по старым традициям. То есть, примерно, как тутси и хуту: хозяева-ндебеле - воины и пастухи, покоренные шона – пастухи и земледельцы, а тсвана, отойдя на восток, сумели все же закрепиться на новом рубеже и остановить натиск пришельцев, с тех пор понемногу с ними воюя.

Естественно, после смерти «Великого Льва» его сыновья от разных матерей повздорили. Война, - опять-таки, не настолько кровавая, какие бывали у зулу, - длилась два года, и победил, в конце концов, братец Лобенгула, в отличие от братца Мангване, взявшего за обычай стоять на холме и отдавать полкам указания, лично ходивший в атаки, что очень воодушевляло воинов. В 1870-м, в «священном» краале Мланландлеле победитель торжественно короновался, а спустя еще два года, в 1872-м, успешно отбил вторжение не желавшего смириться с неудачей Мангване. Тот был абсолютно уверен в победе, поскольку привел с собой буров, но выяснилось, что Лобенгула тоже имел джокера в набедренной повязке, и британские наемники из Наталя оказались круче «бородачей», - после чего дважды лузер куда-то делся и власть победителя уже никто не оспаривал.

Так что Лобенгула, широкоплечий здоровяк с (пока не облысел) длиннющими, не характерно для африканца волнистыми волосами до плеч, - по впечатлению одного из встречавшихся с ним англичан, «выглядевший с ног до головы истинным королем», - с тех пор руководил в свое удовольствие. Причем, в отличие от покойного батюшки, уже не воспринимал белых, как диковинку: немало их жило в его землях и даже в стольном краале. Всякий народ, - в основном, португальцы, но и англичане, и даже пара немцев, - по большей части, из числа «белых негодяев», не поладивших с законом и нашедших приют у ндебеле, сумев показать, что может быть чем-то полезен.

Типажи, к слову сказать, встречались среди этих «ушельцев», - как правило, ремесленников, хотя был и непонятно откуда взявшийся итальянец-скрипач, - экземпляры уникальные: некий Хью Ньюмен, бывший матрос, прибрел в Булавайо еще при Мзиликази, был «необычайно богат», имел большие стада скота, два дома, обставленные по-европейски, двух белых жен, еще двух черных и множество детей, считавших себя, независимо от оттенка кожи, ндебеле. А был и Томас О’Коннор, журналист из Калифорнии, пытавшийся стать «новым Стенли», но чуть не погибший в пустыне, а потом навсегда оставшийся в Булавайо, потому что полюбил местную девушку. И еще был Джон Маккарти, в самом начале правления Лобенгулы считавшийся одним из его доверенных индун: в одной из пограничных схваток на границе Капской колонии его взяли в плен, судили «за измену расе» и расстреляли.

Но самым колоритным персонажем среди такого рода мигрантов следует, наверное, признать Джона Джекобса, королевского секретаря. Капский мулат, выброшенный матерью, воспитанник известного миссионера, преподобного Эсселена, забравшего его в Амстердам, где смышленый парнишка выучился на пастора, он, прежде чем взлететь в такие верха, спекулировал алмазами, играл в наперстки, дважды сидел в кутузке, и вообще, вел себя непохвально. Однако потом, каким-то ветром залетев в Булавайо, сумел обаять инкоси, доказав ему, что будет нужен ему больше, чем кто угодно. И был прав. Ибо мир менялся на глазах, и ндебеле, жившие в отдалении от побережья, в связи с чем еще не попавшие под каток, это чувствовали, хотя, конечно, не могли понять, почему.

Ларчик же, меж тем, открывался просто. К этому времени, - середине 80-х годов, - вовсю бушевала «алмазная лихорадка» и начиналась «золотая», так что в Южную Африку ринулись тысячи и десятки тысяч искателей удачи. А о богатстве недр в междуречье Замбези и Лимпопо, даром что никто ничего точно не знал (или как раз поэтому) ходили легенды, - к слову сказать, как позже выяснилось, не столь уж далекие от истины, - и если раньше белых привлекало, в основном, стратегическое расположение «ultima terra incognita Юга», то теперь их подгоняли слухи о «новом Эльдорадо». Не говоря уж о вполне достоверных данных насчет гигантских запасов слоновой кости, добраться до которых белым тоже очень хотелось, - на первых порах, хотя бы мирными методами, торгуя всякой всячиной, но не бусами (ндебеле были отнюдь не наивны).

Впрочем, геополитика тоже играла серьезную роль. Англия уже разрабатывала план сомкнуть свои африканские владения по меридиану, «от Каира до Капа», но междуречьем Лимпопо и Замбези интересовался и Берлин: подданные Рейха, только-только обосновавшись на восточном и западном побережьях, уже стремились в спринт-режим застолбить коридор «от можа до можа», только по параллели. А Берлину подыгрывал Трансвааль: буры прекрасно понимали, что их зажимают со всех сторон, в связи с чем, вели активную переписку с Лобенгулой, разъясняя ему, что после тсвана (которых сэры уже слегка пригнули, посулив помощь), на очереди он. И вот в общении с захожим людом, представлявшим все заинтересованные стороны, Джон Джекобс оказался совершенно незаменим. Был он, разумеется, жуликоват, своего старался не упустить, но при этом, вспоминают видевшие его, интересы шефа соблюдал и был ему, насколько умел, искренне предан.

В свою очередь, и Лобенгула цену своему consiglieri знал, держал в ежовых рукавицах, но и ценил, поскольку тот, владея английским, голландским и десятком «туземных» наречий, а кроме того, азами бухгалтерии, юриспруденции и хороших манер, мог на равных вести переговоры с европейцами. Он же, кстати, объяснил инкоси, что такое алмазы, после чего Лобенгула повелел каждому ндебеле, нашедшему камешки, отдавать их в бюджет. А вот на залежи золота, обнаруженные на его землях в 1886-м, инкоси внимания не обратил. И зря. Слухи о «копях», - вернее, уже не слухи, - понеслись быстро, в Булавайо появились серьезные люди, посланные на разведку правительством Наталя, и...

И «король», не столько веря «бородачам», сколько видя, что реально происходит, вполне обоснованно тревожился. Он видел, что англичане, играя на его вражде с соседями, уже добились «союза» с тсвана, признавшими протекторат Вдовы, он понимал, чем это может кончиться, и когда власти Наталя, предложили ему и Кхаме, вождю тсвана, помочь демаркировать границы, не повелся на приманку. Наоборот, сознавая, что любой спор на меже чреват кровью, а выгодна эта кровь только англичанам, он, забыв про давние распри, первым обратился к старым врагам с очень дружелюбным письмом: «Я слышал от белых людей, что Вы ставите вопрос о проведении пограничной черты. Теперь я это слышу опять, но со мной Вы это не обсуждали. Почему Вы не известили меня? Ваш сосед — я, а не белые. А Вы решаете, не советуясь со мной. Вы отдаете свою страну, и даже часть моих земель. Как мне понимать это? Я хотел бы слышать Ваш ответ как можно скорее».

Что интересно, Кхама, вождь тсвана, полностью поставивший на англичан, тем не менее, взвесив все, признал правоту Лобенгулы. А вскоре в Булавайо подчеркнуто тепло (о чем раньше никто и помыслить не мог) встретили Пита Гроблера, посла Трансвааля, в июле 1887 подписавшего с «королем» ндебеле договор «о равноправном мире и дружбе», а также «праве на разработку недр». Это, естественно, встревожило англичан, - тем паче, что за миссией буров явственно торчали немецкие уши, - и на обратном пути Гроблер погиб «при странных обстоятельствах». Просто где-то в земля тсвана какой-то негр выскочил из кустов, пырнул ассегаем и был таков. Бывает, решили все. Случайность. Африка все же. Хотя, если учесть, кто в Кейптауне интересовался землями ндебеле и шона, скорее, закономерность. Ибо человека, который интересовался, звали Сесиль Родс, а если м-р Родс делал ставку, карта брала банк при любом раскладе.

Как ни относись к этому, но конец XIX века был уникальным временем. Галерея персонажей, рванувших из Англии в Африку делать себя, поражает воображение не меньше испанской галереи эпохи конкисты. Полный набор пассионариев всех цветов и всех размеров. На любой вкус. Фанатичные идеалисты типа д-ра Ливингстона и «псы войны» вроде Френсиса Данни. Отмороженные экстремалы, жизни не мыслившие без адреналина, как Стенли, просто искатели наживы, но со вселенским размахом, как Людериц, «крестоносцы расы», как Карл Петерс, о котором речь впереди, - но даже среди этих ярких персон Сесиль Джон Родс выделяется особо.

Абсолютно честно: несколько раз я пытался вкратце охарактеризовать этого человека, жизнь которого похожа на сказку, и руки опускались, потому что коротко не скажешь, а писать его биографию не входит в мои планы, тем паче, что лучше Аполлона Давидсона и Майкла Шоу, которым я следую в этой главе, все равно не выйдет. Поэтому предельно кратко. Паренек из плебейской английской семьи, в 17 лет прибывший в Южную Африку, чтобы хоть как-то усмирить тяжелую чахотку, он уже 10 лет спустя был «алмазным королем» и совладельцем знаменитой De Beers, а еще через 10 — становится премьером Капской Колонии и членом Тайного Совета Британской Империи.

Ну и, чтобы вовсе уж стало ясно, предоставлю слово ему. Очень выборочно. Но так, чтобы все всё поняли. В начале пути: «Я поднял глаза к небу и опустил их к земле. И сказал себе: то и
 другое должно стать британским. И еще мне открылось... что британцы — лучшая раса, достойная мирового господства». На взлете: «Мир почти весь поделён, а то, что от него осталось, сейчас делится, завоёвывается и колонизуется. Как жаль, что мы не можем добраться до звёзд, сияющих над нами в ночном небе! Я бы аннексировал планеты, если б смог; я часто думаю об этом. Мне грустно видеть их такими ясными и вместе с тем такими далёкими». Подводя итоги: «Я не мог сделать ничего неправильно: всё, что я хотел сделать, выходило верно. Моим делом было делать — как мне хотелось! Я чувствовал себя Богом — ни больше ни меньше». И завещание потомкам: «Империя, говорил и говорю, это вопрос желудка. Если вы не хотите гражданской войны, вы должны стать империалистами».

Вот с таким человеком попытались соревноваться буры, и нет ничего удивительного в том, что Пит Гроблер погиб. Шансов выжить у него фактически не было. Вот только, как выяснилось, погиб он зря: документ сразу после подписания уехал в Трансвааль с нарочным, так что Родсу оставалось только одно: срочно заключать аналогичный договор. Для чего был мобилизован единственному человеку, которому в Булавайо могли сколько-то поверить: пожилой миссионер Джон Моффет, выросший среди африканцев и даже сидевший на коленях у самого Мзиликази.

Расчет оправдался. Его согласились выслушать, и 11 февраля, выслушав аргументы гостя, - и что бурам верить нельзя и что в случае отказа Королева рассердится, - Лобенгула поставил крестик под бумагой, гласившей, что «мир и дружба будут вечны между Ее Британским Величеством, Ее подданными и народом амандебелов». В завершении, мелким почерком, значилось обязательство «не вступать в какие-либо переговоры ни с каким иностранным государством…», но полного смысла этой формулировки руководство ндебеле не осознавало. А между тем, «По международно-правовым понятиям тогдашней Европы, - подчеркивает Аполлон Давидсон, - Англия могла считать, что такой договор включит земли ндебелов в ее «сферу влияния».

Формально, этот договор, разумеется, не отменял «пакт Гроблера», но все, как всегда, решала крыша, а у Родса крыша была круче всех. Так что, с этого момента немцам становилось гораздо сложнее, а буры и португальцы вообще могли курить в сторонке. Правда, оставался еще Лондон, где теперь, когда полдела было сделано, многие не отказались бы прийти на готовенькое, - и тут пошла густейшая волна интриг, невероятно интересных, но совершенно не укладывающихся в формат ликбеза. Поэтому, отсылая всех интересующихся деталями к классическим трудам того же Аполлона Давидсона, ограничусь констатацией: временно отбив наезды, Родс поставил перед собой задачу в экспресс-режиме, - чтобы никто не обогнал, - добиться от Лобенгулы еще и концессии на разработку недр, то есть, того, в чем инкоси категорически отказывал всем.

На эти переговоры поехал уже Чарльз Радд, главный компаньон Родса, с письмо от губернатора Наталя, рекомендовавшего посланцев, как «в высшей степени уважаемых джентльменов», и 21 сентября делегация прибыла в Булавайо, где ее приняли очень вежливо, но не более того. Узнав причину явления высокого гостя, Лобенгула сперва вообще не хотел говорить, но его улещали и запугивали, угрожая «отрядом красных мундиров, стоящим на границе», а потому, в конце концов, старый инлуна Лоте, «премьер-министр» ндебеле, получил указание обсудить условия.

Однако переговоры шли тяжело. Правда, свои предложения сам Радд оценивал, как «невероятно щедрые: 100 старых, но хороших карабинов, сто тысяч патронов, лодку с пушкой на Замбези и сто фунтов королю ежемесячно», но взамен от Лобенгулы хотели получить эксклюзивное право добывать полезные ископаемые в землях шона (о землях самих ндебеле речи пока не шло). На что «король», в сущности, права не имел, поскольку, во первых, далеко не все шона были его данниками, а во-вторых, помимо дани, они считались абсолютно самостоятельными, а их земля принадлежала только им. Но Радд имел указание работать на результат, и в Булавайо приехал представитель властей Капа, отряд которого, в самом деле, занял позиции на границе. При этом, что самое интересное, происходило все это в глухой тайне от парламента в Лондоне, которому заинтересованные Родсом сотрудники аппарата правительства откровенно лгали.

Впрочем, Лобенгуле лгали еще круче: официальный переводчик, некий пастор Хелм, сидел на подкормке у того же Родса. Ндебеле, однако, не обманывались. Они понимали, что происходит. И когда в октября, наконец, состоялась индаба (разрешения «парламента» не требовалось, но созвать его было обязательно), гостям, как они ни доказывали, что буры скоро придут и всех съедят, упирая на то, что только тысяча карабинов может спасти ндебеле, как бы ни клялись всем самым светлым, пришлось туго. Как только заходила речь о «концессиях», индуны возмущенно кричали «Нет!».

А потом, 30 октября 1888, Лобенгула, по словам Аполлона Давидсона, «вдруг, неожиданно для всех» уступил и поставил крестик на договоре, по которому ндебелы взамен ружей, патронов, лодки и денег предоставляли Родсу исключительное право на разработку недр. Почему? Вероятнее всего, сыграл свою роль переводчик, м-р Хелм. Ему ндебеле более или менее доверяли, он очень долго жил среди них, лечил детей, учил грамоте, пользовался определенным авторитетом. И он же, - как потом сам сообщал в центральный офис Лондонского миссионерского общества, - заверял «короля», что Радд «приведет с собой не больше десяти человек для работы, что они не будут копать поблизости от населенных пунктов, а также что они будут подчиняться законам его страны». Лукаво добавляя: «Я по его требованию указал ему строки, где это было записано, но, разумеется, в тексте соглашения ничего этого не было».

Зато было, что Лобенгула отдает Родсу «в полное и исключительное пользование все полезные ископаемые» и право «делать все, что им может показаться необходимым для добычи таковых». В общем, как верно отметил по этому поводу лондонский экономист Джон Гобсон, «поразительная история плутовства и преступления». Правда, м-р Гобсон представлял интересы конкурирующих компаний, и тем не менее, правда есть правда, кто бы и почему бы ее ни озвучивал. Правда, - повторюсь, - даже в таком раскладе права были даны именно на разработку недр, без всяких политических нюансов, но главным для Родса был сам документ, а содержание особого значения не имело, - и сразу же газеты Лондона сообщили, что «король матабелов добровольно уступил представителям Великобритании часть своих земель».

Вот тут-то, - поскольку конкурентов у Родса было много и их кейптаунские агенты ринулись к Лобенгуле получать пояснения, - разразился скандал. Слух о том, что «белые отбирают у нас нашу страну», взбесил всех, толпы народа шли в Булавайо, дело дошло до сквернословия в адрес инкоси, чего вообще-то быть не могло в принципе. И когда (случай невероятный) без клича «короля» собралась индаба, Лобенгуле пришлось срочно жертвовать «премьер-министром»: по обвинению в «плохих советах инкоси» старика, некогда пестовавшего юного Лобенгулу, казнили.

Сразу после казни на индабу вызвали всех европейцев, постоянно или временно живших в Булавайо, - немцев, португальцев, агентов компаний, конкурировавших с Родсом, - потребовав растолковать, в чем реальная суть договора и как его могут перевернуть англичане. Белые люди попросили дать им ознакомиться с текстом, и им предоставили такую возможность: текст (единственный экземпляр) Радд увез с собой, но, как выяснилось, хитрый Джон Джексон, на всякий случай, сделал копию. Так что, после обсуждения кто-то из белых дал «королю» чрезвычайно толковый совет: сообщить обо всем в прессу Кейптауна, где у жуликов «есть влиятельные враги».

Этот же мудрый человек, судя по всему, и продиктовал ставшее знаменитым письмо: «Как я слышал, в газетах сказано, что я даровал концессию на минералы по всей моей стране Чарлзу Даннеллу Радду, Рочфору Маджиру и Фрэнсису Роберту Томпсону. Поскольку это явно неверное толкование, все действия на основе концессии приостановлены, пока в моей стране не будет проведено расследование. Лобенгула. Королевский крааль. 18 января 1889 г.».

Послание тут же было опубликовано в капской прессе, и вся конструкция, бережно выстроенная Родсом, покачнулась: для завершения огромного проекта, который он задумал, нужно было одобрение Лондона, а там далеко не все были его друзьями, так что, «концессию Радда» вполне могли признать ничтожной, и это было бы крахом. Снова начались интриги, торги, подкупы. Родс метался по Лондону, подкупая влиятельных людей, вышел аж на Ротшильдов и сумел заручиться их поддержкой.

А тем временем, Лобенгула, - по предложению все тех же конкурентов Родса, взявших на себя все расходы, - сделал ход конем: отправил в Англию двух почтенных индун, - Умшета и Бабияна – поручив послам добраться до «великой белой королевы». И они таки добрались, даже до Букингема, и получили аудиенцию. Да и вообще, принимали с помпой, по-королевски. Но и по тщательно разработанному сценарию, подчиненному одной цели: показать, что Великобритания неизмеримо выше их страны, а потому, если ей что-то нужно, брыкаться бессмысленно. Им даже продемонстрировали в действии самое крупное в мире орудие, а в музее мадам Тюссо и вовсе убедили в том, что восковые фигуры африканцев – воины зулу, превращенные в изваяния за дерзкое противодействие Вдове.

Так что, возвращение послов не принесло «королю» ничего, кроме разочарований. Он, правда, писал Вдове еще и еще, но, судя по тону, верил в справедливость все меньше. Мало понимая в делах «белого мира», но будучи очень не глуп, он понемногу осознавал, что «подлые обманщики» работают не сами по себе, а от конкретной «крыши». Об этом, во всяком случае, свидетельствуют слова, цитируемые всеми без исключения биографами и его, и Родса: «Видели ли вы, как хамелеон ловит муху? Он подкрадывается к ней сзади и замирает, потом очень осторожно начинает продвигаться вперед. Наконец, подойдя туда, куда нужно, он выбрасывает язык — и мухи нет. Так и здесь. Англия — хамелеон, а я — муха».

Он все понимал, этот немолодой ндебеле. Он только не знал, как все произойдет. Зато Сесиль Родс знал очень хорошо. Его юристы уже подготовили пакет документов для учреждения Привилегированной компании, и оставалось только его протолкнуть. А это было очень серьезное оружие, в противостоянии с которым у ндебеле заведомо не было никаких шансов. Таких компаний, «развивающих отданные на их попечение страны собственными методами собственными средствами, по собственным планам и в значительной мере на свой собственный риск», в Англии было немного, - ибо риск был огромен, - но вес и значение их были очень серьезны.

Совсем не зря популярнейший в те годы журналист Альберт Уайт, творчество которого ценила сама Вдова, писал, разъясняя непонимающим самую суть: «Публике необходимо понять, что привилегированные компании, по крайней мере в Африке, абсолютно необходимы для укрепления того, что, выражаясь сдержанно, называют британскими интересами. Если уничтожить эти компании, то, как очевидно со всех точек зрения, соперничающие европейские державы займут их место, так как уж они-то, во всяком случае, не поколеблются водрузить свой национальный флаг на любой территории, которую можно выклянчить, захватить или украсть». Иными словами, новые конкистадоры и корсары, калька с орлов ХVI века, игравшие по принципу «все или ничего», как бы от себя, без вмешательства государства, но с государством за спиной.

Это был серьезный проект, но и противники у него были не простые. В высших слоях английских элит единого мнения не было. Кто-то не хотел отдавать огромные и богатые территории на откуп «группе авантюристов», предпочитая забрать их под Корону напрямую. Кто-то, особенно, в Натале, опасался «черных, вооруженных ружьями». Кто-то еще по каким-то причинам. А очень многие из «больших людей» просто открыто намекал, что готов лоббировать, но не даром. И Родс всем платил, всем обещал и всем давал задатки.

Так что, уже 30 апреля 1889 года на стол премьеру легло первое «предварительное» обращение от «компании, которая должна быть создана» с просьбой о «санкции и моральной поддержке правительства Ее Величества и признания на этой территории полученных законно прав и интересов». Компания обязывалась построить железные дороги и провести телеграф, организовать «правильную колонизацию» и «предотвратить реализацию интересов всех других государств», а министр колоний в приложении указывал, что «такая компания сможет освободить правительство Ее Величества от дипломатических затруднений и тяжелых расходов». С этого момента начался финишный этап.

Отдадим должное: на этом, последнем этапе Родс совершил больше, чем может человек. Он уговорил и купил всех конкурентов пакетами акций будущей компании, отдавая столько, сколько они требовали, без торговли. Уговорил и купил влиятельных лордов, вошедших в ее будущий директорат. Уговорил и купил верхушку всех фракций парламента и всю влиятельную прессу, после чего на темы, так или иначе ему неудобные, уже никто не заговаривал. И наконец, нашел общий язык с премьером, после чего правительство уже «не считало необходимым выражать какое-либо мнение» по вопросу о «правомочности концессий м-ра Родса».

Так что, 29 октября 1889 Вдова подписала Хартию, подтверждающую исключительные права British South Africa Company (она же Chartered Company, или Привилегированная компания) в «районе Южной Африки к северу от Британского Бечуаналенда, к северу и западу от Южно-Африканской Республики и к западу от Португальской Восточной Африки». В частности, даровав ей право использовать «все выгоды от упомянутых концессий и договоров», а взамен «поддерживать мир и порядок», «постепенно ликвидировать все формы рабовладения», «следить за торговлей спиртными напитками», «никоим образом не вмешиваться в религиозные дела племен», «уважать обычаи и законы групп, племен и народов» и даже «охранять слонов».

А для этого, чтобы сказку сделать былью, БЮАК получала право организовать собственный административный аппарат, формировать свою полицию, создавать банки и акционерные общества, «дарить земли на определенные сроки или навечно», «давать концессии на горные, лесные и другие разработки» и «заселять все вышеуказанные территории и земли». О таких мелочах, как собственный герб, флаг, гимн и девиз, а также и собственная валюта (боны компании) и говорить не приходится, это само собой подразумевалось.

Иными словами, государство в государстве, которому теперь, чтобы стать государством, следовало уничтожить любую государственность в регионе, на который она претендовала. Правда, юридических оснований для этого не было совершенно. Хартия закрепляла всего лишь «помощь правительства Её Величества в реализации концессий и соглашений, заключенных с лидерами туземных народов», а единственный лидер, с которым у БЮАК имелся договор, - Лобенгула, - предоставил англичанам всего лишь право на разведку и добычу полезных ископаемых, и никакими административными аппаратами, тем паче, полициями, тут даже не пахло.

Впрочем, на эту несообразность закрыли глаза, как на ничего не значащий пустяк. Равным образом не сыграло никакой роли и то, что после всех взяток, данных в Лондоне, ничего не жалевший Родс остался нищ, как церковная крыса. Об этом не говорилось вслух, как о чем-то неприличном. Подключили прессу, пресса раскрутила кампанию круче всякой МММ, акции взлетели до небес, - притом, что Родс честно предупреждал, что дивидендов три года не будет, - и вскоре денег, которых совсем не было, стало очень много. Ибо теперь барыши БЮАК кровно интересовал слишком много влиятельных людей, - и это было предельно очевидно как хижинам, так и дворцам.

Это понимали все, и в самой Англии, и за рубежом. «Не исключено, - докладывал в Петербург российский посол, - что две африканские компании, северная и южная, действуя в согласии, смогут в один прекрасный день соединить руки и таким образом дать английской короне протекторат почти непрерывный над громадными территориями, простирающимися от Судана до колоний Южной Африки». К чести своей, дипломат, барон Стааль, все угадал точно.

Впрочем, Родса в Лондоне уже не было. Оставив рутину на проверенных и лично заинтересованных компаньонов, он налаживал дела в Африке, где почти сразу по возвращении без особого труда стал премьер-министром Капской колонии, собрав голоса англичан обещанием скорого захвата бассейна Замбези, а капским бурам дав гарантии, что позволит их «самостийным» сородичам из Трансвааля захватить земли все еще независимых свази. Теперь он мог все.

И первым, что сделало новоявленное божество, стала командировка в Булавайо чрезвычайного и полномочного легата компании. В докторе Линдере Джемсоне, самом близком из своего самого ближнего круга, «первый директор» не сомневался абсолютно, зная, что тот сделает все и даже больше. Такой уж это был человек, прекрасный врач и отмороженный авантюрист, фанатично веривший в «звезду Родса». К тому же он уже бывал в Булавайо: еще осенью 1889 именно его Родс направил к Лобенгуле требовать разрешения инкоси на приход «золотоискателей» в его земли, и доказал, что не отступает ни при каких обстоятельствах.

Его гнали - он уезжал и приезжал снова. Уговаривал, льстил, угрожал, подчеркнуто плевал на угрозы себе, сумел стать нужным, подлечив «королевскую» подагру, - и отделаться от него было невозможно. А когда в начале февраля 1890 в Булавайо прибыли послы лично от Вдовы, - три офицера с уведомление о создании компании, ее поддержке королевой и назначении в Булавайо английского резидента, - Джемсон перестал юлить и стал сухо откровенен: «Король, если вы не прислушаетесь к моим справедливым требованиям и не откроете мне дорогу, я приведу свои белые войска, и, если понадобится, мы будем драться».

Ставлю себя на место Лобенгулы, - и мороз по коже. Он был умен и опытен, отнюдь не трус, но и никак не авантюрист. Он все прекрасно понимал, и он, располагая информацией, привезенной из Лондона послами, сознавал (помните про «хамелеона и муху»?) что каток, наезжающий на его страну, остановить невозможно. Если уж Англия подмяла зулу, с их огромной, вымуштрованной и абсолютно бесстрашной армией, то у ндебеле и вовсе шансов не было. Как не было и вариантов.

Теоретически можно было, конечно, бросить все и всем народом уйти со стадами куда-нибудь на север, за Замбези, - такие предложения некоторые советники высказывали, - но суха теория. В реале же об этом и думать не приходилось: за полвека выросли уже два поколения, не помнившие «мфекане» и знавшие, что ндебеле непобедимы. Лобенгула сам растил молодежь в таком духе, и теперь просто не мог отдать приказ покидать насиженные места, даже не попробовав дать отпор зарвавшимся белым.

Подавляющее большинство воинов требовали, если придется, воевать, - и противиться их воле для «короля» означало нарываться на серьезные сложности, вплоть до бунта. Оставалось только ждать, надеясь на кривую, которая, возможно, все-таки как-то вывезет, рассосется само собой, - и лавировать, лавировать, уступая понемногу и всячески оттягивая тот неизбежный момент, когда воевать все же придется. Поэтому в мае 1890 инкоси все же сказал Джемсону «да», поставив единственное условие: пусть «золотоискатели» идут в «арендованные» земли через Булавайо, чтобы он мог убедиться в том, что это, как клялся и божился добрый доктор, «всего лишь несколько безобидных рабочих с десятком фургонов».

Разумеется, Джемсон тотчас согласился, от имени компании признав условие «здравым и приемлемым», и разумеется, Родс, мгновенно подтвердивший согласие, держать слово даже не думал. Да и нельзя было сдержать. Машина уже крутилась. Группа «безобидных рабочих», готовая к выходу из Капа, была фактически армией, и не такой уж маленькой, - 700 человек, да еще и в сопровождении двухсот воинов-тсвана, истребованных Родсом у «союзника» Кхамы. С пушками, картечницами, кое-чем (о чем речь позже) еще, не говоря уж о винтовках и прочей мелочи. Позволить ндебелам увидеть это означало спровоцировать войну, на тот момент Родсу, желавшему сперва получить первое золотишко, совсем ненужную.

То есть, против войны как таковой «первый директор» ничего не имел: позже выяснилось, что еще в декабре 1889 он подписал контракт с двумя «дикими гусями», британцем Фрэнком Джонсоном и майором-янки Морисом Хини, контракт на захват «неизвестными» Булавайо, убийство Лобенгулы и пленение главных индун. Как сказано в документе, «для обеспечения безопасности осуществления законных прав компании». И многое даже было сделано: придумали предлог (убийство пары-тройки белых торговцев), придумали, как успокоить общественность Европы (освобождение всех рабов и помощь «угнетенным шона»), выплатили задаток, - но...

Но не срослось. Причем, по совершенно идиотской причине: будучи в непристойно пьяном виде, м-р Джонсон проболтался о том, что скоро станет миллионером, в казино, а рядом оказался ушлый журналист, раскрутивший бахвала на подробности, и затею пришлось закрыть. Так что, идти «пионерам» Родса предстояло тупо и грубо, подобно бульдозеру. И они пошли.

Позже об этих «отважных первопроходцах» слагали песни и писали пухлые романы. В общем, по заслугам. В набранной Родсом «группе работяг», куда зачисляли всех, не глядя на прошлое, - был бы силен, здоров и отважен, - были люди, готовые на все и ничего не боящиеся. Беглые уголовники и (анонимно) младшие сыновья лордов, разорившиеся миллионеры и бросившие службу вояки - все они шли в неизвестность, поставив жизнь против шанса стать богатыми и знаменитыми, и остановить их можно было разве что проколов ассегаем.

И когда Лобенгула получил, наконец, от разведчиков донесения о том, что такое в реале обещанная Джемсоном «небольшая группа „золотоискателей"», он, как вспоминает миссионер Уокер, бывший при «короле» в этот момент, «покачнулся и даже побледнел, насколько может побледнеть негр». Было отчего: предвидя нечто подобное, он даже не предполагал масштабов проблемы. А главное, вопреки обещаниям Джемсона, официально подтвержденным самим Родсом, «несколько работяг» даже не думали идти через Булавайо.

Естественно, был вызван Джемсон, выслушавший предельно прямое мнение инкоси: «Если вы уверены, что я отдал вам всю страну, зачем вы крадетесь, как воры? Если моя страна, в самом деле, не моя, а ваша, зачем вам ее красть?». Его правота была настолько очевидна, что возражать, при всей своей наглости, добрый доктор не решился, взамен того заявив, что «немедленно поедет к своим людям и все исправит», - однако, уехав, остался с «пионерами», о чем и сообщил в Булавайо.

И вновь: ставя себя на место Лобенгулы… Впрочем, не хочу. Страшно. Пытаясь остановить колесо, он пытался давить на совесть. На совесть англичан, прошу заметить. В Кейптаун поехал сам Умшета, сумевший добиться «Рerhaps you are right, sir» от самой Вдовы. Он прошел по всем кабинетам, добравшись до аж до сэра Лоха, верховного комиссара Великобритании, и выступил в провинциальном парламенте, снова и снова разъясняя, что «концессия Радда» ничтожна, ибо фальсифицирована, что она не имеет законной силы, что она, в конце концов, не реализована, поскольку ндебеле отказались принять тысячу ружей, прописанную в договоре, а следовательно, сделка не состоялась.

С помощью неизвестно кого (впрочем, возможно, помогли несколько крупных алмазов) ему даже удалось дать интервью крупнейшим газетам, и он пожаловался широкой общественности, что «Родс хочет не золота, он хочет съесть весь народ ндебеле». И все тщетно. Единственным итогом поездки стало письмо верховного комиссара Лобенгуле, в котором сэр Лох, «вполне понимая и разделяя глубокую озабоченность короля», указывал, что «никаких причин для столь резких демаршей нет». Добавляя, что он, как верховный представитель Королевы в Южной Африке, лично изучил вопрос и одобрил отправку «полиции» БЮАК, чтобы «охранять Вашу страну от всех Ваших врагов», подчеркнув, что «эти люди хотят вашему народу и лично Вам, как партнеру Великобритании, только добра».

И после этого все встало на свои места. Когда «пионеры» добрались до границ ндебеле, Лобенгула отправил командирам послание: «Почему вас так много? Почему вы идете не той дорогой, которая вам разрешена? Разве король допустил какую-нибудь оплошность или кого-нибудь из белых людей убили? Или белые люди потеряли что-нибудь и теперь ищут?». На что Джемсон ответил совершенно издевательски: «Эти люди – всего лишь рабочие, которые идут под защитой десятка солдат по пути, разрешенному лично Вами, в рамках взаимовыгодного партнерства».

Теперь инкоси оставалось только терпеть или послать войска на перехват, и он, не без труда убедив запредельно возмущенных индун не горячиться, выбрал терпение. Так что уже к середине сентября 1890 «пионеры», без всяких приключений добравшись до места, заложили на землях шона четыре форта: сперва Тули, потом Чартер, потом, на крайнем юге, Викторию, а на крайнем севере – Солсбери, ставший финишным пунктом похода, а вскоре и столицей «привилегированной компании». А под рождество директорат БЮАК издал «Меморандум об условиях, на основании которых желающим разрешается изыскивать минералы и металлы в Машоналенде».

Пунктов и подпунктов там значилась масса, но серьезно, выявляя юридические закорючки, в документ вчитывались только солидные господа: все, могущее заинтересовать мелочь, был прописано четко, без подвоха. Энтузиастам быстрой удачи предлагали искать золотишко на самых благоприятных условиях, но еще шире компания раскрыла объятия потенциальным переселенцам. Им предлагали сколько угодно «самой лучшей и плодородной земли», сулили (и выплачивали!) подъемные на самых льготных условиях, завлекали «изобилием туземной рабочей силы» и «превосходным приемом со стороны добродушных туземцев».

Активно работала и густо подмазанная пресса метрополии, в самых восторженных тонах повествуя об «истинно Обетованной земле», «дивной стране Офир» и «копях царя Соломона», в которых кроется «единственная возможность изменить жизнь для множества добрых англичан». А поскольку «добрые англичане» уже привыкли верить своим честным и неподкупным СМИ, люди поехали. Как в Кимберли эпохи алмазной лихорадки и в Ранд, когда начался первый приступ лихорадки золотой. Сперва, конечно, сорви-головы, опьяненные слухами о желтом металле, - вдумчивый народ размышлял и прикидывал, - но и первой волны хватило, чтобы земли машона резко «побелели».

Тысячи старателей рыли землю, из уст в уста передавались байки о неведомых краях, где кто-то видел жилу, за безумные деньги продавались «достоверные кроки», нарисованные «старым шаманом» или «неким буром», - и самый пестрый люд метался по стране, терпя лишения, голодая, но видя цель и веря в себя. Мерли, конечно, сотнями, - от голода, от плохой воды, от болезней, - но на это никто не обращал особого внимания. А на место умерших тут же приходили новые чечако. Ибо кое-где золотишко таки нашли. И уже к концу 1891 по поселкам старателей поползли слухи (возможно, инспирированные Родсом, возможно, нет, но очень стойкие) о том, что «тут только ручейки, а истоки жилы, настоящее царство золота лежат в землях матабелов».

Если Первой Мировой войны, как пишет Барбара Такмэн, «не хотел никто, и все-таки она была неизбежна», то война с ндебеле была неизбежна, потому что этого хотел Родс. При этом, однако, тщательно высчитывая, в какой момент можно будет начать, чтобы наверняка и без лишних затрат. И в 1893 пасьянс, наконец, сложился: прибыли De Beers резко подскочили, дав Родсу возможность ассигновать средства на любой проект, а подобрать повод особого труда не составляло: в мире ведь постоянно что-то случается.

Вот в мае того же 1893 и случилось так, что группа шона якобы (во всяком случае, по официальной версии) уволокла катушку медной проволоки, заготовленной для проведения линии телеграфа. Так оно было или не так, но руководство компании, направив, как и следовало, жалобу Лобенгуле, потребовала от местных шона, - данников ндебеле, - компенсацию скотом. А поскольку скота у них было совсем мало, они, опасаясь репрессий, отдали и «королевское» стадо, которое выпасали по указанию инкоси.

Узнав об этом, Лобенгула послал на место большой отряд – разобраться, вернуть скот, найти проволоку и наказать виновных вассалов, строго-настрого приказав, что бы ни случилось, не вступать в конфликт с белыми. Однако шона, понимая, что дело может обернуться плохо, обратились за помощью к англичанам, и 10 июля, когда ндебеле приблизились к форту Виктория, доктор Джемсон 18 июля направил Лобенгуле письмо, требуя запретить воинам «пересекать границу и посягать на имущество и жизнь подданных компании».

С точки зрения юриспруденции это было полной нелепицей, - шона являлись подданными Лобенгулы, а земли компания только арендовала для разработки недр, - но Джемсону было на такие нюансы плевать. Он знал, чего хочет Родс, и сам хотел того же, в связи с чем, открыто провоцировал инкоси, фактически заявляя, что земли шона отныне не принадлежат Лобенгуле. Параллельно, Джемсон (сразу после отправки письма, в тот же день) потребовал от индун уйти «за пограничную черту», заявив, что если не уйдут, он будет атаковать, а на вопрос, где же находится «граница», ответил: «Сами знаете», причем, в максимально грубой форме.

Тем не менее, помня о приказе «короля», индуны согласились, - и тогда Джемсон добавил еще одно требование: покинуть «территорию компании» до захода солнца, хотя до заката оставалось около полутора часов, а река Шаши, которую он определил, как «границу», лежала почти в полусотне километров от форта. После чего, как только импи стали отступать туда, куда было указано, вслед за ними был послан конный отряд капитана Ленди с приказом «принимать необходимые меры, если с закатом дикари все еще не перейдут реку». А поскольку за полтора-два часа 50 километров не пробежать и опытному марафонцу, всадники, легко догнав уходящих, расстреляли арьергард, бежавший медленнее (из-за носилок с товарищем, сломавшим ногу).

Далее, как сказано в интервью одного из участников сафари, появившемся вскоре в капской прессе, «было вроде охоты на оленей. Бедняги бросились бежать, а мы неслись за ними галопом и стреляли почти в упор. Я думаю, что каждый из них получил не меньше четырех-пяти пуль», - однако ндебеле, повинуясь приказу инкоси, сопротивления не оказали.

Позже, уже в ходе полетов, капитана Ленди назовут «скверным, жестоким человеком», но о приказе Джемсона никто не вспомнит. Как никто не станет копаться в том, что сразу по возращении отряда Джемсон отправил верховному комиссару, м-ру Лоху, донесение о том, что «матабелы напали на наших людей», а директорам компании сообщил, что «вторжение матабелов ставит под угрозу все наши достижения в этом районе». Естественно, в докладе министру колоний м-р Лох полностью, - правда, не вдаваясь в детали, - одобрил действия Джемсона, а параллельно закрутились и жернова СМИ. Всемогущая лондонская пресса ежедневно вбрасывала жуткие телеграммы доброго доктора, сообщающего о «жестоких нападениях, убийствах и насилии».

Джинса, от альфы до омеги брехливая, как пробирки Колина Пауэлла, но на рядового британского фикуса впечатление производила. Подключились и миссионеры, вопившие о «жутких каннибалах», хотя ндебелы, как и прочие нгуни, отродясь человечины не ели. Не отставали и окученные парламентарии: «Почему, наконец, правительство не даст компании свободы рук, чтобы покончить с ужасными дикарями?», - так начинал каждый рабочий день некто Эдмунд Ашмед-Бартлетт, и он еще считался «самым взвешенным из всех, кто интересовался этой проблемой».

В такой обстановке правительству было бы сложно упираться, будь оно против затеи Родса, но оно как раз было очень за, и уже в конце июля «красные мундиры», стоящие в Бечуаналенде, начали подготовку, а партию ружей, заказанных Лобенгулой у немцев, арестовали, объяснив это «политической необходимостью». К тому времени уже были набраны новые части, - поскольку обещали сколько угодно земли и долю от трофейного скота, добровольцы шли косяками, - так что, к октябрю 1894 слово было только за Родсом.

Лобенгула, естественно, тоже готовился, как мог. Он очень не хотел войны: «Король крайне зол, но не похоже, что жаждет конфликта», писали европейцы из Булавайо, а некто Доусон, доверенный его человек и в то же время агент Родса уточнял: «Я твердо уверен, что Лобенгула не хочет воевать — его могут лишь вынудить защищаться», - но стягивал войска откуда только мог, что английская пресса, естественно, трактовала, как «милитаристскую истерию».

Он посылал белым десятки писем, пытаясь хоть как-то остановить маховик, но его доводы уже никто не слушал. Он отправлял гонцов, но их «случайно» убивали по пути. Он обращался к самой Вдове, обещавшей ему, ежели что, лично разбираться в его спорах с компанией, но его письмо положили под сукно, а когда отправили, было уже поздно, а в Лондоне даже не прочли. Он, наконец, попытался отправить в Лондон еще одно посольство, во главе с Умшета, который понравился Королеве, но послов в Великобританию никто и не подумал пускать. Их помариновали пару недели и выпроводили. А подводя итоги всего этого шоу, м-р Лох сообщал министру колоний: «Вынужден признать, что мир становится все более шатким. Лобенгула не шлет ответа на мое дружеское послание».

Ничего личного. Просто решение уже было принято, и никакие телодвижения обреченного африканца не могли ничего изменит. И хотя бы хоть немного отсрочить тоже не могли: директорат компании, знал, что войска ндебеле измотаны недавно завершившимся походом и прорежены оспой, решил, что лучшего времени ждать нечего. Будучи предупреждены об этом, из Булавайо крысами с корабля побежали белые из числа тех, кому инкоси особенно доверял: их миссия при «королевском» дворе была завершена, теперь они требовались Родсу в качестве проводников и советников.

2 октября м-р Лох направил Джемсону письмо, больше похожее на инструкцию: «Однако, прежде чем я разрешу наступление на Булавайо, должно стать очевидностью, что у матебелов враждебные намерения…» После чего, как изящно указывает Аполлон Давидсон, «очевидность организовать было совсем нетрудно». Уже через день, 4 октября недалеко от форта Виктория «сосредоточились семь-восемь тысяч ндебеле». А 5 октября они «попытались вырезать английский патруль», после чего м-р Лох с удовлетворением подвел итог: «Поскольку война началась… Вы вправе предпринимать те шаги, какие сочтете целесообразными».

И войска двинулись. Тремя колоннами. Обшей численностью около пяти тысяч бойцов. Не встречая по пути никаких «озлобленных дикарей», - но это уже не имело никакого значения. И когда растерянный Лобенгула попытался все же выскользнуть из петли, направив к Вдове еще одно посольство, послов просто-напросто расстреляли, одного «при попытке к сопротивлению», второго — «при попытке к бегству», а сразу же после расстрела резидент Бечуаналенда дал «красным мундирам» приказ перейти границу и «помочь полиции компании усмирить мятежников».

Правда, письмо, направленное инкоси в Лондон, верховному комиссару все же передали, но тот, прочитав, отписал начальству: «Лобенгула прислал письмо, где отрицает, что его войска выдвинуты к границе. Он готов дать любому, кого я пришлю, возможность убедиться в этом. Он также сообщает, что слышит о наступлении белых людей, видит, что они хотят драться, и спрашивает, почему ему ничего не сказали об этом», столь же честно добавив от себя: «Мне кажется, теперь нет смысла отвечать, по крайней мере, если наши люди будут успешны; если удача им улыбнется, дальнейшие переговоры бесполезны, предосудительны и даже аморальны».

Короче говоря, пути назад для «короля» уже не было, - и он стал тем Лобенгулой, которого его люди привыкли знать, сыном великого Мзиликази и лучшим воином ндебеле. 24 октября на берегах Шангани: около 5 тысяч ндебеле атаковали англичан, и стал первыми в истории, испытавшими на себе, что такое пулеметный огонь. Сотни чернокожих легли, даже не успев понять, что случилось; «Я повел своих воинов, - рассказывал позже индуна Каянда, - и вдруг увидел, что они падают рядами, как скошенный маис». И тем не менее, атака захлебнулась аж через двадцать минут, в течение которых ндебеле успели опрокинуть «вспомогательные отряды» тсвана, которых погибло более двухсот.

Среди англичан убитых оказалось четверо. Поражение, - вернее, новое страшное оружие белых, - потрясло ндебеле, но не сломало их воли к борьбе. Спустя всего неделю, 1 ноября, на реке Бембеси, примерно в полусотне километров от Булавайо, шесть тысяч воинов вновь пошли в атаку на пулеметы, вновь были отброшены, потеряв около тысячи бойцов, однако на следующий день, на реке Рамаквабане, опять повторили попытку. С тем же результатом, но на сей раз, воины тсвана, которыми англичане прикрывались, понесли такие потери, что покинули белых и ушли восвояси.

Это, впрочем, уже ничего не меняло. На следующий день, 4 ноября, войдя в Булавайо, - пустой, сожженный ушедшими ндебеле, - победители обнаружили там только англичан, купца и миссионера, сообщивших, что их никто не обижал. А Лобенгула с остатками войск и стадами, которые успели собрать, в это время уходил на север, спасаясь от погони. Сдаваться, памятуя о послах, из которых ни один не вернулся, он не хотел, и наверное, был прав.

Более разговаривать с белыми ему было не о чем. Хотя еще один раз он все же попытался: отправил к Джемсону одного из сыновей, признавая поражение и прося только одного – разрешений уйти спокойно, предложив за это много-много золота. И вновь увы: сперва золото украли какие-то англичане (после войны их даже на пару лет посадили, но золотишко они, как ни старалось следствие, так и не выдали), а затем люди Джемсона отказались от переговоров, поскольку «послы не имели письменных полномочий», да еще и не отпустили «принца» домой, объявив военнопленным.

Зато по следу уходящего «короля» помчалась погоня, завершившаяся очень худо - единственный отряд, догнавший караван Лобенгулы, был перебит почти поголовно. Как выяснилось, без пулеметов, только с ружьями и револьверами, герои БЮАК, при всей своей бесспорной храбрости, способны не очень на многое, даже если ндебеле не так уж много. «Король» ушел, - а спустя пару недель исчез. Вроде бы умер, - то ли от оспы, то ли покончил с собой, - а возможно, и просто затерялся, но с тех пор его уже никто и никогда не видел, а отряды ндебеле, потеряв верховного, начали складывать оружие и сдаваться. К апрелю все было кончено. Сдались и сыновья инкоси, которых по приказу Родса увезли в Кейптаун.

И всем понравилось. Хотя очень многие признавали, что «в течение всей войны до публики доходило крайне мало правдивых сведений», Великобритания, в целом, воспевала «блестящую кампанию по уничтожению отвратительной тирании». Восторгалась и Европа. «Допустим, - писал Пьер Леруа-Болье, ведущий политический эксперт Франции, - Родс сделал войну с матебеле исключительно ради того, чтобы отнять у них землю. Но ведь, в конце концов, он разрабатывает эти страны, из которых они ничего не извлекали; он наживается, но и страна наживается; все труды и опасности падают на долю его компании, а Британская монархия получит эти земли спокойными и цивилизованными». тогда, когда туда уже проникнет цивилизация и водворится спокойствие».

Согласитесь, красиво. И уж во всяком случае, откровенно. Но, в диссонанс хору, звучали и другие голоса. Очень мало, очень негромко, в четверть четверти голоса, и тем не менее. Летом 1894 в Кембридже вышла брошюра под названием «Матебелелендский скандал и его последствия», подписанная длинно и вычурно: «Тот, кто, во-первых, помнит о наказании, которое понес Каин за братоубийство, и, во-вторых, оберегает честь Великобритании»… Сравнивая Лобенгулу с Верцингеторигом и Каратаком, восставшим против Рима, анонимный автор (цитирую по сборнику документов под редакцией Дж. Л. Маккензи) писал:

«Британский лев, алчущий крови, пришел на кровавый пир, как всегда, под маской высшей благотворительности… Если любая другая европейская держава рискнет аннексировать какую-либо территорию в Азии, Африке или Океании, британская публика разразится взрывом пламенного негодования: Великобритания одна имеет право на вторжение, конфискации и аннексии… Метод создания привилегированных компаний — искусный метод; их роль — заглушать шум, неизбежный при совершении преступления. Как может компания иметь совесть, когда она не имеет ни души, ни зада, по которому можно было бы поддать ногой?..

Идея истребления так называемых низших рас ради захвата их земли и золота не является новой идеей, плодом творческого гения мистера Родса… Британская матрона, читая за завтраком свою газету, заметит, что еще две тысячи дикарей убиты. — Горнорудные акции поднялись на десять процентов, — отпарирует Отец Семейства… О да, я знаю, мой никому не нужный памфлет исчезнет. Но один или два экземпляра, может быть, сохранятся в двух или трех больших библиотеках, как напоминание о том, что и в 1894 году несколько голосов вопияли в пустыне, обличая преступление, совершенное их соотечественниками».

После уничтожения державы ндебеле Сесиль Родс на какое-то время стал национальным символом, легендой и мифом. Он мог все, и у него было все. Всеобщее, от пропойцы-кокни в дешевом ист-эндском пабе до самой Вдовы, восхищение, восторженное преклонение «колониального Джо», - министра колоний Джозефа Чемберлена, - мало с чем сравнимое богатство и практически диктаторская власть в Кейптауне. Плюс собственная страна «Родезия», которую он понемногу расширял уже даже без выстрелов: оценив судьбу ндебеле, пока еще свободные племена решили не играть с огнем. В пределы «Родезии» вошли территории многочисленного народа баротсе на северном берегу Замбези, и даже португальцам, спасая «свой» Мозамбик, пришлось повоевать с совершенно не видящей берегов компанией.

Нельзя сказать, чтобы это так уж всем нравилось, - «выскочке» завидовали многие, - но Родс в свой звездный миг мог позволить себе не обращать на мосек внимания. Даже когда неизвестные доброжелатели протолкнули-таки следствие по поводу «сомнительных причин начала войны», пар ушел в свисток: из всего набора убойный фактов «достаточно весомым» сочли только вопрос о том, кто же стрелял первым в июле 1893-го, когда Джемсон послал капитана Ленди «проследить за уходом матабеле». Но, когда выяснилось, что «Как только мы их увидели, капитан Ленди приказал открыть огонь, не щадя никого, матебелы же не стреляли вообще», следователь, Джеймс Ньюмен, в отчете указал, что «приказ м-ра Ленди оправдывает то обстоятельство, что эти туземцы считали просьбу о пощаде позором и никогда пощады не просили».

Так что, хотя по итогам все обвинения подтвердились, единственным, кто был хоть как-то наказан, стал все тот же злополучный капитан Ленди, да и то очень специфически: пресса опубликовала о нем несколько статей, назвав «плохим, жестоким человеком», а директорат компании сделал своему офицеру «строжайшее внушение». В целом же, вывод министра колоний был таков: «Мне доставило истинное удовлетворение обнаружить, что результаты столь тщательного и беспристрастного расследования, изобличив вину м-ра Ленди, проявившего неоправданную горячность, в то же время целиком сняли с д-ра Джемсона и чиновников Привилегированной компании тяжкие обвинения, которые им предъявлялись в связи с этими событиями».

Лучше объяснить, что англичанину можно все, было просто невозможно, - и к слову сказать, такой подход сохранился и по сей день. «Для всех них, как англичан, так и уроженцев колоний, - писал уже в 1969-м кейптаунский исследователь Роберт Клуни, - белый человек был высшим. Он основал величайшую империю, которую только видел мир, и в процессе этого принёс мир и просвещение миллионам тех, чьи жизни терзали болезни, голод и жестокость… Они не боялись принимать на себя ответственность, неизбежно шедшую бок о бок с заявлениями о превосходстве. Когда шансы обернулись не в их пользу, они стояли твердо и умирали неколебимо». Вот так. Только так, и никак иначе.

В общем, не будет преувеличением сказать, что в этот период сам Родс на какое-то время ощутил себя (как сам он честно признавался) кем-то, почти равным самому Творцу. Он уничтожал и создавал страны. Он, одним мановением руки, - исполняя обещание, данное капским бурам, - самовольно позволил бурам из Трансвааля захватить маленькое горное «королевство» свази, на которое зарился и Лондон (правда, пояснив в приватной беседе, что ничего страшного: рано или поздно придет и очередь буров, и тогда свази очень пригодятся). И в конце концов, полностью перестав видеть берега, совершил главную и роковую в своей жизни ошибку, поручив все тому же безотказному д-ру Джемсону захватить Трансвааль.

Правда, ошибкой, да еще и роковой, затея, разумеется, стала лишь потому, что рейд в январе 1896 провалился, практически сведя на нет военную силу компании, спровоцировав трансконтинентальный скандал и серьезно ударив по престижу Великобритании: буры как-никак были белыми людьми, и обращаться с ними, как с какими-то ндебеле не следовало. А уж тем паче, терпеть при этом поражение. Так что, с этого момент Удача «вечного победителя» пошла на закат, - однако это случилось позже, а пока что, могу лишь повторить: на Юге Африки м-р Родс был почти Богом. Добрым. Для белых. А вот для черных совсем наоборот.

Собственно говоря, Родс не был расистом в точном смысле слова, как его ухудшенная немецкая копия Карл Петерс, речь о котором впереди. Цвет кожи сам по себе, как подчеркивают практически все биографы, его мало интересовал. Он просто считал африканцев, - если они не приносили реальной, физически ощутимой пользы Британии, - чем-то совершенно бессмысленным, лишним, своего рода недоразумением. В связи с чем, работяг на приисках и храбрых полицаев даже по-своему уважал, подчас говоря с ними по-свойски, но вот насчет «белых ворон», - то есть, туземцев, желающих поменять свой шесток, - был категоричен.

«Путешествуя по Южной Африке, - объяснял Родс свою позицию, - я видел несколько отличных колледжей для туземцев — там учеников обучали греческому и латыни, создавая таким образом забавную разновидность двуногих: кафров-священников. Быть может, кафр-священник и весьма почтенное существо, но он принадлежит к классу, решительно ни к чему не пригодному. Ученых негров пекут дюжинами. Они носят черный сюртук и белый галстук. А в результате, поскольку для этих господ нет никакого постоянного дела, они становятся агитаторами, начинают толковать о том, что правительство худо и что народ их порабощен. Одним словом, ученый негр — крайне опасное существо».

В соответствии со взглядами, строилась и «новая туземная политика», скопированная с политики США по отношению к индейцам, с той разницей, что африканцев заставляли работать за гроши. Разумеется, в чисто английском стиле, с богатым гуманитарным обоснованием: «…если они не будут работать под надзором европейцев, но будут жить бесполезной жизнью павианов, тогда силою обстоятельств… им придется вновь узнать, что такое рабство, которое в предстоящей борьбе будет альтернативой полного уничтожения». И британское общественное мнение сходилось в том, что так оно и есть. «Туземцы весьма довольны новым режимом, они с радостью идут работать для поселенцев», - сообщала пресса. Но сами «туземцы» полагали совсем иначе.

Несколько позже, в августе 1896, глаза в глаза объясняя Родсу, почему случилось то, что случилось, Карл Кумало, образованный ндебеле, бывший секретарь Лобенгулы, уложил проблему в несколько коротких фраз: «У нас отобрали нашу родину, у нас отобрали наш скот, наш народ скитается, нам не для чего жить… мы стали рабами белого человека, мы — ничто. Поставь себя на наше место, и ты поймешь, что твой вопрос смешон».

И в самом деле, ведь ничего сложного. Если коса англичане ломали почти век, постепенно, если для зулу крах державы означал крах всего, если, наконец, шона привыкли подчиняться и приход белых означал для них всего лишь смену господина, то ндебеле, в отличие от зулу, не вымуштрованные по принципу улья, принять новые реалии «жизни по Родсу» не могли. Ускоренная колонизация страны, помноженная на грубость и жестокость пришельцев, которых становилось все больше, не говоря уж о конфискациях земель, реквизициях скота, трудовых повинностях, телесных наказаниях и сгоне «туземцев» в «резерваты», вводимых в экспресс-темпе, сыграли свою роль.

Некоторая дифференциация, конечно, соблюдалась: если с шона белые вели себя, как считали нужным, полагая тех по гроб жизни обязанными за «освобождение от кровавой тирании Лобенгулы», то с ндебеле, считавшимися «опасными и непредсказуемыми», какие-то нормы еще соблюдались (вернее, их рекомендовалось соблюдать), однако народ, - и простонародье, и знатные индуны, потерявшие все, - понемногу накалялся. И…

20 марта 1896 в Булавайо группа молодых ндебеле атаковала отряд «туземной» полиции, убив несколько человек, 23 марта начался мятеж, охвативший несколько округов, а потом к бунтовщикам примкнули посланные на подавление «туземные части», после чего дело начало становиться серьезным. И сил (да и средств) для подавления в зародыще у компании (после краха экспедиции Джемсона, вылившегося в немалую копеечку) не было, так что, к концу марта заполыхала вся страна. Поднялись даже некоторые кланы шона. Белых не щадили, - в целом, за первую пару недель, погибло 244 поселенца, сотни ферм и шахт сгорели, - и когда перепуганные беженцы плакались на «озверение дикарей», у них были на то все основания.

Однако, согласимся, и у ндебеле были все основания озвереть. Хотя и то правда, что при всем озверении, поголовно убивали только мужчин; женщина погибло мало и, вопреки визгам СМИ, ни одна не была изнасилована (насилие над женщиной, кем бы она ни была, у ндебеле считалось тяжелейшим преступлением), а детей не трогали вообще. Кроме того, и восстание не было стихийным. Как стало позже известно, его готовили долго и тщательно, под руководством «подпольного штаба» - самых уважаемых людей из самых знатных родов, включая Дом Мзиликази. Тщательно блюд конспирацию и сумев-таки сохранить подготовку в тайне, настолько полной, что даже отдельные мелкие проколы не насторожили англичан, помнивших, как мгновенно сломались «страшные» зулу, да к тому же, слишком презиравших «туземцев», чтобы ждать от них подвоха.

А что еще важно, обиду и желание отомстить за все и сразу подкармливали знамения: жрецы Млимо, одного из важнейших богов пантеона ндебеле, считавшегося вестником Судьбы, бродили по краалям, сообщая, что Хозяин принял решение покончить с пришельцами, принесшими с собой все беды, от долгой засухи до саранчи и падежа скота. Естественно, исполнителями воли Хозяина должны были стать люди, но его слуги гарантировали, что волшебные чары защитят героев, мудро добавляя: «кроме тех, кто попадет под быстрый (то есть, пулеметный) огонь, против которого сам Млимо бессилен», и намекая, что на помощь своему народу с далекого севера может вернуться Лобенгула, собравший огромную армию.

Впрочем, теория теорией, а практика практикой. Позже, уже из рассказов членов «штаба», стали известны детали плана. Готовили его далеко не дети, и учтено было все. Предполагалось, что в новолунную ночь с 29 на 30 марта, сразу после Большой Пляски, одного из священнейших ритуалов ндебеле, воины пойдут на Булавайо и окружат его с трех сторон, оставив белым дорогу для бегства. А потом, бреднем пройдя по стране, полностью очистят ее от пришельцев, которые не захотят или не успеют убежать.

При этом, по ходу разработки операции, учитывались все плюсы и минусы. Звучали мнения, что не следует начинать накануне сухого сезона, когда англичанам будет легче маневрировать, кое-кто напоминал о том, что на носу сбор урожая, без чего вполне вероятен голод. И эти аргументы были достаточно вески: к ним прислушивались, и возможно, мятеж был бы отложен, не издай компания «распоряжения о профилактике скота». Само по себе, в общем, неглупое: массовый забой стад в ареале реально имевшей место эпизоотии, действительно, мог спасти все остальное поголовье там, куда болезнь еще не добралась, - но у ндебеле были свои, вполне эффектиые методы борьбы с «коровьей чумой», а использовать их англичане не позволяли, считая «дикарскими».

И поскольку боязнь остаться без скота вообще прямо сейчас перевесила страх перед возможным голодом когда-нибудь, в конце концов, сошлись на том, что нужно начинать, чтобы выгнать белых до мая, когда придет время жатвы. Окончательной же гирей на весы стало то, что «выгнать до мая» не казалось невозможным: после «рейда Джемсона» в Трансвааль власть компании держалась, можно сказать, на соплях, и лидеры ндебеле, имевшие осведомителей везде, об этом знали. На том и порешили. А что вспыхнуло само по себе, за неделю до "часа Х", так маленький сбой ровно ни на что не повлиял: к середине апреля под властью англичан остались лишь Булавайо и еще пара сильно укрепленных поселков, да и те в глухой блокаде.

Все было очень четко. Индуны объявили призыв, полки откликнулись, жрецы провели должные обряды и импи, - возможно, и не 15 тысяч, как утверждали перепуганные англичане, но, как минимум, десять, - в полном порядке подойдя к Булавайо, опрокинули защитников, решивших было дать сражение (20 убитых и 50 раненых), и блокировали город. Оставив, однако, согласно утвержденной «штабом» диспозиции, дорогу на юго-запад, в британские пределы. Дисциплина при этом соблюдалась железная: за все месяцы войны на этой дороги не было ни одного нападения на белых, хотя в других районах пощады не было никому.

Все шло, на первый взгляд, успешно: несколько колонн, снаряженных Родсом на выручку столице, завязли с сражениях и, понеся потери, отступили. Однако вскоре выяснилось, что осажденные не намерены уходить, - напротив, они укрепляли позиции и ежедневно вешали напоказ мятежникам «шпионов», то есть, черных слуг и работяг, не успевших покинуть город, - а штурмовать обстоятельно укрепленный Булавайо никто даже не думал: о пулеметах индуны помнили слишком хорошо. И столь же хорошо понимали, что рано или поздно к белым придет подмога, против которой не выстоишь.

В связи с чем, возникли разногласия. И не только по относительно второстепенному вопросу, кому из родственников Лобенгулы следует быть инкоси (об этом быстро договорились, сойдясь на том, что время покажет), а на тему, куда более важную: если не штурмовать, то что делать дальше, тем паче, ввиду необходимости собирать урожай?

Спорили ожесточенно. Самые здравомыслящие члены «штаба» предлагали, плюнув на все, пока не поздно, уйти на север, за Замбези. На что им вполне резонно возражали, что: (а) на всенародный исход не хватит припасов, (б) для переправы через широкую реку нет лодок, (в) за рекой как раз «малярийный сезон», к которому ндебеле не привыкли, а главное, северяне-баротсе, давние враги, неизбежно воспользуются случаем отомстить за старые обиды.

Впрочем, не легче было и Родсу. В неизбежной победе над мятежниками он не сомневался ни секунды, но сам факт восстания в стране, разрекламированной на весь мир, как «истинная земля Обетованная», ломал имидж компании, - и следовательно, подрывал доверие к ее акциям. А между тем, на биржевых спекуляциях держалось слишком многое, и рычагов для влияния на ситуацию было уже не так много, как всего год назад. Скандал после «рейда Джемсона» вынудил Родса уйти в отставку с поста премьер-министра Капа, после чего все завистники, и все обиженники, и все недоброжелатели, ранее державшие языки на привязи, набросились стаей, норовя растерзать «выскочку и гордеца».

Как-то исправить положение можно было только быстрым и жестким «преподать урок на тысячу лет вперед», и «первый директор» делал все возможное, а равно и все невозможное. Привычно подключили прессу, окучивая добрых подданных Её Величества жуткими «свидетельствами очевидцев» о чудовищных зверствах, горах скальпированных трупов, групповых изнасилованиях «несчастных леди» и храбром гарнизоне Булавайо, который вот-вот вырежут под корень, «не пожалев даже шесть тысяч невинных малюток».Что все белое население столицы было вчетверо меньше этой цифры, а детей насчитывалось всего 27, никого, бесспорно, не волновало: денег на джинсу Родс не жалел никогда.

И когда количество визга перешло в качество настолько, что население Капа поверило, что сразу после падения Булавайо «сотни тысяч дикарей пойдут на Кейптаун и Дурбан», на вербовочные пункты толпами пошли добровольцы, готовые воевать с отсрочкой оплаты, а из старой доброй Англии сотнями поехали юноши из самых благородных семей. В связи с чем, у Родса, наконец, появилась возможность бороться с мятежом своими силами, не дожидаясь «красных мундиров», участие которых показало бы всему миру, что хваленая БЮАК, по сути, импотент, и он сообщил в Лондон, симпатизировавшему ему «колониальному Джо», что нужды в присылке войск из метрополии нет.

В конце мая, наконец, появился просвет. Не без труда прорвавшись через заслоны, несколько отрядов, - один во главе с самим Родсом, - общим числом около трех тысяч бойцов, добрались до Булавайо, вынудили ндебеле отступить и начали планомерные карательные экспедиции по всей стране, беспощадно уничтожая краали, в которых практически не было мужчин. Естественно, выжигали посевы, естественно, расстреливали и угоняли скот. В общем, классическая тактика «выжженной земли» с целью устроить голодомор, - а обнаружив т. н. «крепости», - пещеры, куда прятались семьи мятежников, - не особо заморачиваясь, взрывали их при помощи динамита.

Это было уже несколько чересчур: несколько шокированных ополченцев даже написали в Англию, где недоброжелатели Родса дали письмам ход, - однако на все вопросы министр колоний отвечал кратко и монотонно: «Обычаям южноафриканской войны сжигание селений туземного врага соответствует», и парламент рукоплескал. В принципе, можно было считать, что победа не за горами, и в письмах Родса этого периода, - середина июня, появляются шутливые нотки, но тут, совершенно неожиданно, взялись за оружие покладистые, терпеливые шона, от которых никто ничего подобного не ждал, причем, не отдельные настоящие буйные, а весь народ.

Такого оборота не предвидел никто. Какие-то соглашения отдельных кланов с ндебеле вроде бы имелись, но у шона не было высшего руководства, да и подготовки никакой не велось. Просто, как пояснил позже на суде один из вождей, Неханда, выступивший первым, им «надоело быть хуже собак», - затем появился отряд Кагуби, затем отряд Муквати и, наконец, 20 июня встал на тропу войны Машайямомбе, формально считавшийся верховным вождем, а спустя три дня в Булавайо прилетела истерическая телеграмма: «Вся страна вокруг Солсбери восстала, шансов на спасение нет».

Удар был тяжек, по свидетельствам очевидцев, Родса даже свалил гипертонический криз. Причем главная беда заключалась даже не в том, что теперь, когда бить приходилось не кулаком, но растопыренными пальцами, эффективно гасить пожар в землях ндебеле не получалось. То есть, и это было крайне неприятно, но куда неприятнее оказался очередной международный скандал. Ранее-то «весь цивилизованный мир» искренне считал Родса чуть ли не Дон Кихотом, «благородным освободителем добродушных шона из-под ига жестоких матабелов», и вдруг выяснилось, что против компании и те, и другие выступают вместе, - на чем, конечно, не замедлили оттоптаться ведущие газеты главных столиц планеты, включая Токио и Стамбул.

А между тем, ндебеле, - около 5000 бойцов, - в идеальном порядке отошли из-под Булавайо на юг, в труднопроходимые горы Матобо, где «штабом» загодя, в предвидении именно такого поворота судьбы, были заготовлены склады припасов. И скоро стало очевидно, что ндебеле многому научились. Они не только отказались от фронтальных атак большими силами, но и освоили искусство «малой войны» в горной местности, постоянно маневрируя и нанося короткие, но болезненные удары из засад. А кроме того, среди них уже были умельцы, навострившиеся стрелять не просто хорошо, но на высоком европейском уровне, в связи с чем, количество карателей, вышедших из строя, росло и росло, - и вскоре стало понятно, что ндебеле, взбешенные истреблением своих семей, намерены «с величайшим неистовством обороняться сколь угодно долго».

Теперь они уже не только защищались, но и нападали. В ночном бою с 19 на 20 июля, заманив в засаду отряд в почти полтысячи стволов, они сильно потрепали его и вынудили отойти, а 21 июля, атаковав импи Бабияны (того самого, что ездил послом в Лондон), британцы потерпели еще одно унизительное поражение. Правда, вновь отыгрались на гражданских, взорвав несколько пещер, где прятались женщины и дети, но изобразить это успехом не посмел никто: по крайней мере, официальное донесение в Лондон не гремело фанфарами: «К сожалению, результаты неудовлетворительны. Потери врага очень малы, не более 50 человек, в большинстве женщин. Моральный эффект сражения сомнителен».

Короче говоря, вновь уткнулись в тупик. Процесс замер, бойцы выбывали из строя, деньги иссякали, акции ползли вниз, - еще не фатально, но с пугающей неуклонностью, из метрополии все настойчивее запрашивали, способна ли компания справиться сама или все-таки нет, - и к исходу июля Родс пришел к выводу, что с ндебеле следует договариваться. Чего ему, презиравшему черных, это стоило, можно только гадать, но совсем оглушительной пощечиной прозвучал категорический отказ индун от каких-либо переговоров, как с самим «белым инкоси», так и с его представителями.

Через местных жителей ему передали письмо, где спокойно, без хамства, но и без всякой учтивости сообщалось, что ему не верят, что он подлый убийца и не умеет держать слово, а значит, не мужчина. В связи с чем, пусть говорит с женщинами. Так открыто Родса еще никто не оскорблял, но встреча была нужна ему настолько, что он стерпел и приказал уполномоченным продолжать искать выходы. Что, в конце концов, удалось, однако встречу с несколькими «младшими индунами», присланными для беседы, посланцы компании провалили. То ли не нашли нужного тона, то ли брякнули по ходу что-то не то, но ответ представителей «штаба» был резок: «Зачем нам сдаваться? Наши позиции хороши, у нас много припасов, мы бьем белых, а не белые нас. Если вам надоела война, приходите и сдавайтесь, мы обещаем, что будем великодушны».

А между тем, положение стало критическим: хоть как-то восстановить репутацию, а значит, и прибыли, можно было только взяв ситуацию под контроль силами компании, до того, как придется вмешаться государству. Уровень паники, охватившей директорат, включая Родса, показывает история с «охотой на Млимо». Как ни парадоксально, - барыги, даже храбрые, все же не MI6, - о том, что Млимо сущность инфернальная, никто не знал, его считали живым человеком, идеологом и сакральным лидером мятежа, обнуление которого заставит черных бросить оружие и поднять руки.

Поэтому объявили награду, аж 100 фунтов, и когда некий зулус принес информацию о том, что искомый персонаж тогда-то и там-то будет плясать «танец духов», на поимку его была направлена группа захвата, - некие Армстронг и Бэрнхем, - слывшие сорви-головами и получившие строжайший приказ: «Возьмите Млимо живым. Если нужно, убейте. Но ни в коем случае не упустите». Ну и… сказано – сделано: нашли и убили. Вот только война и не думала прекращаться. Больше того, как выяснилось через пару месяцев, расстрелянный, некто Джобани, был жрецом клана каланга, единственного, не принявшего участия в мятеже, поскольку сам жрец запретил.

После чего, всем стало так неловко, что информацию о «рейде смелых» засекретили аж на 75 лет, а в 1994-м особая комиссия подвела итог: «К сожалению Бернхэм расстрелял невиновного человека, но он сделал это без злого умысла. Несчастный Джобани стал жертвой не Бернхэма, а общего непонимания белыми нюансов религии ндебеле». Однако все это, повторюсь, выяснилось позже, а в тот момент, на безрыбье, «ликвидация главного зачинщика» была сочтена и представлена Лондону крупным успехом.

Последний платит за всё

Тем временем, после многих неудач, вновь удалось выйти на контакт со «штабом» мятежа и все же договориться о переговорах, при условии, что вести их будет лично Родс и что приедет он в сопровождении максимум трех человек без всякого оружия. Что и произошло 21 августа, после чего восхищение «истинно британским мужеством м-ра Родса, смело пошедшего в логово голодных львов» раскатилось по Британии повсеместно и способствовало укреплению его сильно пошатнувшегося авторитета.

Хотя, по сути, ничего особенного не случилось: ндебеле дали честное слово, что не причинят ему вреда, а всем, знавшим реалии Африки, известно было, что они, дав слово, его не нарушают. К тому же, «штабисты», бывалые и мудрые, сознавали, что их силы на исходе, а припасы иссякают, и очень боялись голода. Так что, жизни «первого директора» ничего не угрожало, а вот неприятной правды ему пришлось наслушаться много: как писал он сам, «Не стану скрывать, было неприятно слушать и сознавать, что возражений у меня нет. Особенно тяжело приходилось, когда речь шла о женщинах и детях, убитых по ошибке».

Что интересно, сам факт завоевания почти не обсуждался: ндебеле сразу сказали, что война есть война и слабый обязан признавать власть сильного, но претензий и без того набралось много, и Родс изворачивался, как мог. Говорил о том, что ничего не знал о злоупотреблениях, которые недопустимы, и теперь «с ними покончено. Они не повторятся». Пошел в народ, пожимал руки. Каялся. Уверял, что «сердцем и душой с африканцами, да он и сам, по сути, африканец», что прогонит виновных и отныне возьмет все под личный контроль. Клялся именем Божьим, что никто не будет наказан, а индунам вернут полномочия, которые они имели при Лобенгуле.

Через неделю, 28 августа, состоялась вторая встреча, уже более конкретная, и прошла она намного тяжелее, поскольку, кроме «штабистов», пришли и делегаты от импи. Особое впечатление на Родса, как он потом признался, произвел ответ какого-то воина на вопрос, зачем он взял на мирную встречу ружье: «Потому что только из-за этого ружья вы со мной и разговариваете. Когда я без ружья, я никто, пес, которого можно пинать». В итоге, потребовали встречи с «индуной Королевы», - Ричардом Мартином, - прибывшим из Лондона для расследования шалостей компании, и Родс, неприятно удивленный осведомленностью индун, согласился.

Однако разговор, состоявшийся 9 сентября, разочаровал «штаб»: сэр Ричард длинно и пусто говорил, что мир это хорошо, а война это плохо, а в африканских делах совсем не разбирался. Зато Родс разбирался досконально, и заключительный тур переговоров, 13 октября, завершился успешно – оговорив все условия, индуны единогласно согласились прекратить борьбу. Естественно, на своих условиях, однако очень взвешенных и разумных: полная амнистия всем мятежникам, расформирование большинства «резерватов» и реституция значительной части конфискованных земель, создание «туземных» округов, управляемых индунами, с выплатой им «королевских премий», уменьшение «налога на хижину», а также бесплатное обеспечение ндебеле продовольствием на период до следующей жатвы.

Согласимся: ничего невозможного. Родс сказал «yes», - и что интересно, сдержал слово. Больше того, как признавался он сам, - и все, кто знал его, подтверждают, - впервые пообщавшись с черными на равных, он серьезно изменил свои взгляд, придя к выводы, что «некоторые африканцы, нельзя не признать, во многом равны нам, белым, это следует понимать и обращаться с ними нужно соответственно». Правда, относилось это только к ндебеле, - однако, пока Родс был жив, политика компании по отношению к ним резко отличалась от той, что была раньше.

А вот с шона, - в понимании англичан, не воинами, а «зарвавшейся прислугой», - расправились по полной программе, без всяких разговоров по-хорошему. У них не было ни военной закалки, ни серьезного оружия, ни, главное, единства (слабые попытки вождей договариваться разбивались об амбиции), и в ходе «рутинной полицейской работы», как называл операцию по подавлению мятежа командовавший ею генерал Каррингтон, с ними не церемонились, просто и без затей расстреливая из пушек пещеры, где они и их семьи пытались прятаться.

По свидетельству очевидцев, после «умиротворения» невозможно было даже приближаться к таким пещерам, «так густ был запах разлагающихся трупов и так жалобны слабые голоса еще живых, извлекать которых из-под завалов не разрешалось». Погибали целые кланы. И тем не менее, шона дрались аж до сентября 1897, когда капитулировал последний «полевой командир», верховный вождь Машайямомбе. Ему обещали жизнь, и слово сдержали, а вот Неханду и Кагуби, «зачинщиков мятежа», в 1898-м повесили, и только Муквати удалось как-то раствориться в горах. На чем все и кончилось.

Разве что, - самой последней вспышкой уже почти затоптанного костра, - в 1901-м, «не выдержав собачьей жизни», некто Макондера, вождь небольшого клана кадунгуре, вышел из-под власти компании и целых два года жил «независимо», отбиваясь от полицейских отрядов. Однако в 1903-м он был взят в плен, а в 1904-м умер в тюрьме после двух недель сухой голодовки. И после этого на Юге Африки воцарился, наконец, «прочный и справедливый мир».