Дорога сна

Глава I. Усадьба теней

Есть вещи, которые будет не жалко забыть. И есть вещи <…>,

которые просто необходимо забыть. Только вот большинству людей

не предоставляется такой шанс. Даже во сне

Стивен Кинг, «Роза Марена»

Среди асфальтовых морей,

Люминесценции огней

Я сам не свой,

Вообще ничей.

И я плыву куда-то вдаль,

Меня ведёт моя печаль,

Мне ничего

Уже не жаль

Lumen — Мечта

Только на тридцать втором году жизни Леон, барон дю Валлон де Брасье де Пьерфон, капитан королевских мушкетёров и сын Портоса, по-настоящему понял, насколько важно для человека умение забывать.

Он никогда не жаловался на память — она была хорошей, цепкой, позволяла пару раз замеченным лицам или услышанным именам оседать где-то в своих глубинах, чтобы потом всплыть в самый подходящий момент. Именно эта замечательная память, одно из свойств, благодаря которым Леон сумел достаточно высоко взлететь в молодом возрасте, теперь стала его проклятием и терзала капитана еженощно и ежечасно. Кошмары мучили его едва ли не каждую ночь, а прибегать к помощи вина, чтобы забыться, Леон считал делом недостойным. В конце концов, неизвестно, что быстрее сведёт его в могилу — дурные сны или постоянные возлияния.

На следующий день после того, как завершилась вся эта сумасшедшая история с сокровищами кардинала Мазарини, возбуждение, охватившее Леона, прошло, пелена спала с глаз, и он понял, что перемены, произошедшие в его жизни, пожалуй, ведут вовсе не к добру. Он перестал быть капитаном королевских гвардейцев при весьма странных обстоятельствах, и многие бывшие подчинённые считали его предателем. Конечно, никто не осмелился бы сказать такое Леону в лицо, а кто осмелился, поплатился бы жизнью, но ему было тошно от одной мысли, что о нём шепчутся в коридорах Лувра, тайком переговариваются за спиной, передавая слухи из уст в уста, треплют его имя в трактирах и тавернах, гогоча за очередной кружкой пива. Ему казалось, что и старые, и новые подчинённые презирают его, что от него ждут нового предательства, перехода ещё на чью-то сторону, что никто не сможет уважать его после ухода от Кольбера, да и от последнего можно было ожидать любой подлости.

Титул, унаследованный от отца, и наполовину сгоревшее поместье тоже принесли с собой больше хлопот, чем пользы. Мамбо, старый чернокожий слуга Портоса, отнёсся к новому хозяину с недоверием, если не сказать враждебностью, на восстановление замка требовались время и деньги, и если первого имелось в избытке, то второго явно не хватало. Анжелика, сестра Леона, с её неистребимой верой в то, что всё рано или поздно будет хорошо, утверждала, что уж их дети точно увидят замок восстановленным, и при этом косилась на Рауля, думая, что никто не видит, как блестят её глаза, а лицо заливается нежным румянцем.

Дети мушкетёров! Это было хуже всего — насмешек старых подчинённых и неприятия новых, возможной угрозы от Кольбера, сгоревшего замка и ворчливого Мамбо. Анри д’Эрбле, сын Арамиса, певец и красавец, выходивший победителем из всех дуэлей, в прошлом покоривший немало женских сердец, ныне же влюблённый в свою супругу Жаклин, в девичестве д’Артаньян, дочь маршала Франции, отчаянную и отважную амазонку. Ясная, как солнечный свет, простодушная и всегда весёлая Анжелика, дочь Портоса, тайно, как она думала, влюблённая в задумчивого меланхоличного Рауля, графа де Ла Фер, благородного до кончиков ногтей и всегда готового заступиться за слабого. В этом квартете не было и не могло быть места для пятого, и Леон изнывал от бессильной досады, чувствуя себя ненужным и лишним, кем-то, с кем дети мушкетёров поддерживают связь только из жалости — или из выгоды.

Анри, как был уверен Леон, втайне ненавидел его за убийство отца — Леон заколол Арамиса на берегу моря, когда тот оказал сопротивление при аресте. Позже, после чудесного, но недолгого возвращения отцов-мушкетёров на землю, Арамис великодушно заявил, что не держит зла на своего убийцу, ведь тот всего лишь выполнял свой долг и победил в честном бою. Так-то оно так, вот только Леон считал, что Анри не разделяет чувств своего отца. Он рос, считая отцом герцога де Лонгвиля, о своём настоящем отце узнал только после смерти Арамиса и воссоединился с ним лишь на краткое время после воскрешения мушкетёров. То же самое, правда, можно было сказать и о самом Леоне — за исключением того, что он рос вообще без отца, а с Портосом успел побыть ещё меньше, чем Анри с Арамисом. И всё же это не могло служить оправданием того, что Леон, пусть и невольно, отнял у Анри отца.

С остальными детьми мушкетёров отношения тоже не складывались. Дерзкая и острая на язык Жаклин не упускала случая поддеть Леона, вспомнив какой-нибудь позорный случай, каких за то время, пока он преследовал детей мушкетёров, накопилось более чем достаточно. Капитану рядом с ней волей-неволей приходилось быть в постоянном напряжении, готовясь ответить на очередную остроту своей собственной. Рауль шутил редко, но имел дурную привычку читать нравоучения, а ещё больше Леона раздражало то, что граф частенько оказывался прав. Что касается Анжелики, то против неё Леон не имел ничего, но всем сердцем ощущал, что он ей не нужен: зачем ей мрачный и вечно погружённый в свои размышления брат, когда есть друзья и возлюбленный, который, Бог даст, через пару лет созреет до того, чтобы признаться в своих чувствах!

Итак, мечта Леона найти отца сбылась, но счастья он не испытал и даже жалел о случившемся. Чаще всего это происходило на рассвете, когда он резко садился на постели, отирая пот со лба и лихорадочно оглядываясь после того, как ему в очередной раз явился во сне мертвенно-бледный улыбающийся Арамис с торчащей из груди шпагой или окровавленный Портос, задыхающийся под грудой навалившихся на него камней. Во сне Леон обычно падал на колени, отбрасывая шпагу, и отчаянно пытался растащить эти камни, освободить отца, в кровь сдирая пальцы и хрипло шепча обрывки молитв, но молитвы не шли на память, а камней наваливалось всё больше и больше, пока Леона тоже не заваливало ими, и он, с трудом переводя дыхание, не приходил в сознание в своей постели.

Спасти отца во сне ему не удалось ни разу.

Через пару месяцев такой жизни Леон понял, что так больше продолжаться не может — он или сойдёт с ума, или пустит себе пулю в лоб. То, что самоубийцы попадают в ад, мало беспокоило сына Портоса, но он всегда считал, что накладывать на себя руки — удел слабых и трусливых людей. Если уж искать смерти, то от чужой руки, а не от своей. И приняв такое решение, Леон стал действовать так же, как всегда — смело и прямолинейно. Он ушёл со службы: хотя отказ от должности капитана королевских мушкетёров вызвал недоумение и неудовольствие Людовика XIV, тот всё же подписал необходимые документы, и теперь Леон был свободен хотя бы от командования людьми. Сваливать на Анжелику все дела, связанные с восстановлением замка, казалось ему недостойным, но когда он осторожно заговорил об этом с сестрой, та уверила его, что вполне способна справиться сама, а если даже что-то пойдёт не так, ей помогут Анри, Жаклин и Рауль.

Известие, что Леон оставил службу и собирается на неопределённое время покинуть их, дети мушкетёров восприняли спокойно. Анжелика, похоже, вообразила, что брат собирается навестить бывшую возлюбленную, поэтому даже не очень расстроилась. Рауль, судя по всему, думал в том же направлении, но подозревал, что Леон пошёл по стопам отца, и помимо возлюбленной его ждёт незаконное дитя. Жаклин закатила глаза, приняв решение Леона за очередную блажь, и пробормотала что-то вроде: «Вот же кому-то на месте не сидится…». Слышать такое от девушки, которая отправилась сама и заманила четырёх друзей в головокружительную охоту за сокровищами, протянувшуюся аж до самой Англии, было странно, и Леон не преминул бы заметить это, но его сбил Анри, который посчитал, что сын Портоса хочет разобраться с оставшимися тайнами прошлого.

— И надолго вы нас покидаете?

— Пока не знаю, — Леон с нарочито небрежным видом пожал плечами, подавив желание ответить «Навсегда».

— И куда вы направляетесь, если не секрет? — тон Анри был дружелюбным, но Леону, знавшему, каким язвительным может быть сын Арамиса, почудилась в нём скрытая насмешка. «А он ведь только рад будет, если я уеду и пропаду без вести!» — с внезапной злобой подумалось ему.

— В Бургундию, — назвал он первое, что пришло в голову.

— Там сейчас, должно быть, очень красиво, — Анжелика мечтательно прикрыла глаза и вздохнула. — Холмы, виноградники, всё только-только начинает покрываться осенней листвой…

Не так давно сестра Леона в последний раз посетила монастырь, под сводами которого когда-то надеялась найти покой, и объявила настоятельнице, что не создана для монашеской жизни. После этого решительного поступка в жизнь Анжелики словно вернулись прежние краски: она теперь могла заливисто хохотать, позволяла мужчинам целовать себе руку, не одёргивая себя вечным «Ой, я же монашка!», всё чаще и чаще упражнялась в фехтовании, ходила в театр, и лишь изредка в голубых глазах её появлялся прежний туман, свидетельствовавший о том, что мысли дочери Портоса сейчас витают где-то в небесных сферах.

«Я обещал отцу заботиться о ней, но правда в том, что Анжелика сама может прекрасно о себе позаботиться», — думал Леон, искоса наблюдая за сестрой. «Я ей не нужен, как не нужен и никому из них. Всем будет лучше, если я уеду, — возможно, даже мне самому».

И на следующее же утро после разговора в гостиной молодой четы д’Эрбле Леон дю Валлон покинул Париж, захватив с собой лишь шпагу да кошель, доверху наполненный монетами. Он и впрямь направил свою вороную кобылицу в Бургундию — отчасти потому, что в тот миг больше никакие места не пришли ему в голову, отчасти из-за смутного желания посмотреть на красоту, о которой с такой тоской говорила Анжелика. В любом случае Леон не намеревался нигде задерживаться подолгу, хотя и сомневался, что дети мушкетёров станут его искать.

Дни стояли тёплые: была самая чудесная погода, какая только может быть в начале осени. Солнце светило приветливо с ясного голубого неба, лишь изредка его застилали тучи, а короткие дожди шли в основном по ночам. Дороги ещё не развезло, и по ним спокойно можно было проехать и верхом, и в повозке. Леса, только начавшие окрашиваться в золотой, рыжий и алый цвета, казались чистыми, словно умытыми ночными дождями, и безопасными, пусть безопасность эта и была обманчива: Леон знал, что под этими яркими кронами могут скрываться и глубокие овраги, и быстрые реки, и хищные звери, и коварные разбойники. Леса сменялись пологими холмами, меж которых пробегали узкие речушки со звонко журчащей и переливающейся на солнце водой. Аккуратные домики с красно-коричневыми черепичными крышами жались друг к другу, как птицы, пытающиеся согреться, а над ними возвышались круглые остроконечные башенки, сложенные из камня.

В один из таких солнечных осенних дней Леон решил срезать путь и свернул с дороги в небольшую рощицу, которая, как и остальные леса, была чуть тронута позолотой. В кронах деревьев перекликались птицы, по стволу дерева время от времени прошмыгивала белка, ещё не сменившая ярко-рыжий летний наряд на серый зимний. Едва заметная тропинка вывела Леона к берегу речушки, которая петляла между деревьями, исчезая где-то в глубине леса. Вода была спокойной, лишь иногда на ней появлялась рябь, вызванная дуновением ветерка. Солнечный свет играл на воде, так что она вся искрилась, по реке порой проплывали отдельные листья, сорвавшиеся с деревьев, сквозь прозрачную воду виднелось илистое дно.

Леон расседлал лошадь, привязал её к ближайшему дереву, и она тут же принялась щипать траву и подбирать большими мягкими губами опавшие листья. Что касается её хозяина, он сперва решил искупаться, смыть с себя пот и пыль, оставшиеся после долгих часов, проведённых в седле. В роще, насколько он мог судить, он был один, ждать чьего-то внезапного появления не было причин, и Леон, раздевшись догола, шагнул в воду.

Впервые за несколько месяцев он испытал такое чистое, ни с чем не сравнимое удовольствие. Вода, согретая солнечными лучами, совсем не была холодной, она льнула к телу, словно шёлк или атлас, и Леон с каждым новым движением ощущал, как расслабляются мышцы, как из них уходит напряжение — а он ведь и не замечал до этого, насколько сильным оно было! Он плавал долго, пока всё тело не охватило ощущение приятной усталости, потом, выбравшись на берег, надел только штаны, оставив рубашку, плащ и прочее на траве, перекусил хлебом и сыром из своих скудных запасов, и его тут же неудержимо заклонило в сон. Не желая противиться этому, Леон поудобнее улёгся на разостланном плаще, пристроил под голову седло, оттолкнул голову лошади, ткнувшейся было ему в лицо, и закрыл глаза.

На этот раз ему приснился не Арамис. Давным-давно, когда Леон только получил звание капитана, ему было поручено выследить очередного преступника. Он не вспомнил бы сейчас, как его звали, за что его хотели осудить, но помнил лицо этого человека — худое, нервное, с взлохмаченными рыжеватыми волосами и такого же цвета усами, топорщившимися под носом. Глаза у преступника были какие-то водянистые, рыбьи, и в них стоял невыразимый ужас, смешанный с отчаянием. Леон подумал, что с такими глазами люди, наверное, бросают бочки с порохом в пещере, закрывают собой юнцов от летящего ядра, бросаются грудью на остриё шпаги или несутся, занеся над плечом костыль, на противника, вооружённого пистолетом.

Тот человек прятался по подвалам и погребам, бродяжничал, скрывался среди нищих, но его всё равно нашли, и гвардейцы уже обошли улицу с двух концов и стали медленно сближаться, захватывая преступника в кольцо. Он тогда выскочил прямо на Леона и стоял, сжимая в руке нож с длинным острым лезвием, а в глазах его были ужас и отчаяние, и Леон понял, что это страх не смерти, но боли и пыток, которым его неминуемо подвергнут, страх бесконечно долгого заточения, гниения заживо в стенах Бастилии.

Несколькими быстрыми движениями он выбил у рыжеусого нож — тот совсем плохо им владел, затем замахнулся снова и, хотя в этом не было никакой нужды, вонзил клинок прямо в сердце преступнику.

Несколько мгновений спустя, когда гвардейцы сбежались и окружили своего капитана, с опущенной головой стоявшего над распростёртым телом, никто из них долгое время не мог произнести ни слова. Они молчали, и Леон почти физически ощущал их страх, чувствовал, что вокруг него будто сгустилась чёрная туча, и все боятся подойти к нему, боятся и ненавидят его за то, что он сделал. Ему хотелось выругаться, закричать гвардейцам, что они ничего не понимают, что он спас этого человека от пыток и страданий, что теперь его душа на суде, который стократ справедливее суда земного… Но вместо этого он резко тряхнул головой (тогда это движение только начало входить у него в привычку) и коротко сказал:

— Мёртв.

Потом Кольбер долго выговаривал Леону, упрекал его за поспешность и излишнюю жестокость, утверждал, что из арестованного можно было бы вытянуть множество полезных сведений, а Леон стоял навытяжку, глядя в стену перед собой, и думал, что в последний миг, когда умирающий ещё мог что-то соображать, в его водянистых глазах мелькнуло облегчение и даже — возможно ли? — благодарность.

— Этот человек нужен был нам живым, понимаете вы, господин капитан? Живым! Мёртвые не говорят ничего полезного!

— Виноват, господин Кольбер, — ровным тоном ответил Леон, чуть наклонив голову. — В следующий раз этого не повторится.

— А ему, хе-хе, и одного раза хватило! — министр финансов неожиданно засмеялся мелким неприятным смехом.

Именно этот безымянный рыжеусый преступник с рыбьими глазами и приснился Леону во время короткой передышки на берегу речки. Но во сне, как это обычно бывает, всё расплывчато и переменчиво, словно текущая вода, поэтому черты лица убитого переменились, и вот на Леона уже смотрел Арамис в залитом кровью камзоле, Арамис с его всклокоченными седыми волосами и болью в выцветших голубых глазах. Во взгляде его были гнев и обвинение, и во сне он шептал слова не благодарности, а проклятия. Потом черты его снова исказились, и вот Леон видел перед собой бывшего приютского священника, с которым они расстались совсем нехорошо. Священник этот любил наказывать детей розгами, и спустя много лет Леон показал ему, каково это — когда те, кого ты когда-то нещадно бил, вырастают и становятся сильнее тебя.

«Но я не убивал его!» — беззвучно прокричал он и отступил назад, по-прежнему сжимая в руке залитую кровью шпагу. Лицо убитого вновь начало меняться, и Леон отвернулся, не желая видеть перед собой всех тех людей, которых он когда-то убил или заставил испытывать боль. Он посмотрел на песок, но песок был красен от крови, а когда Леон запрокинул голову, увидел, что кровь капает с неба, густая, вязкая и солёная на вкус. Она была удивительно холодной, и он весь задрожал, когда капли одна за одной стали падать на него. Всё тело внезапно пронзила резкая боль — в ней Леон разом ощутил и жжение от удара розгой, и онемение, вызванное падением из седла, и холод металла, протыкающего тело. Он хотел закричать, даже открыл рот, но воздуха не хватило, и он очнулся, весь дрожа и задыхаясь.

Изо рта вырвался звук, похожий на всхлип, и Леон, мотнув головой, выругался себе под нос. Его всего трясло, тело продолжало болеть, но он быстро понял, что боль вызвана неудобной позой, в которой он умудрился заснуть, а холод — неожиданно начавшимся дождём. Именно он, а вовсе не льющая с небес кровь, и разбудил сына Портоса. Снова ругнувшись, он быстро натянул одежду, благо та не успела сильно вымокнуть, оседлал кобылу и поехал прочь от берега, надеясь найти укрытие под кронами деревьев и вытряхнуть из головы все воспоминания о дурном сне.

Вскоре стало ясно, что листва деревьев не может служить достаточной защитой от дождя, который усиливался с каждой минутой. Голубизна неба сменилась серостью, солнце скрылось за тучами, холодные тугие струи дождя хлестали по плечам Леона и бокам лошади. Кобыла нервно фыркала, прядала ушами и взмахивала хвостом, пытаясь хоть как-то защититься от всепроникающей влаги, всадник сквозь зубы бормотал ругательства и то и дело встряхивал головой, отбрасывая от лица мокрые волосы.

К счастью, рощица оказалась небольшой. Через непродолжительное время деревья расступились, и Леон, к огромному своему облегчению, увидел возвышающийся на холме замок. Сложенный из серовато-жёлтого камня, он, казалось, целиком состоял из башенок, плотно прижатых одна к другой, увенчанных остроконечными крышами чёрного, тёмно-серого и коричневого цветов. Окна были высокие и узкие, над башенками возвышались шпили, и всё это здание словно стремилось оторваться от земли и взлететь ввысь, прямо к тучам, которые по цвету не сильно отличались от самых тёмных крыш. Подъехав ближе, Леон разглядел возле замка аккуратно подстриженные кусты и цветы, за которыми явно кто-то ухаживал.

Ему пришлось довольно долго стучать в дверь, но вот она наконец распахнулась, и на пороге появился коренастый седой мужчина весьма благообразной наружности, с короткой бородой и голубыми глазами, которые лучились добротой. Увидев насквозь промокшего путника, он без лишних слов посторонился, позволяя Леону пройти внутрь, ещё до того, как тот успел что-либо сказать.

— Господи боже… вот гроза-то, — дождь в самом деле превратился в грозу, издалека доносились отчётливые раскаты грома, ветер усилился, и деревья теперь трепетали и гнулись под его напором. — Проходите, сударь, проходите скорее, вы весь промокли! Мария! — громко позвал он, и эхо подхватило крик, разнеся его по коридорам замка.

— Благодарю, — Леон, оказавшись внутри, с трудом сдержал желание отряхнуться по-собачьи. — Погода и впрямь ужасная. Надеюсь, хозяин замка позволит мне переждать дождь под его крышей?

— Хозяйка, — поправил его слуга. — Госпожа Аврора всегда милосердна к попавшим в беду, у неё очень доброе сердце, конечно, она не будет возражать… Я Жан, а это моя жена Мария, — он указал на спешившую к ним женщину — чуть моложе его, полную телом, но красивую, с едва серебрящейся в волосах сединой. — Мария, позаботься о господине… эээ…

— Леоне.

— Леоне, а я отведу в стойло его лошадь, — Жан накинул плащ с капюшоном, который ему подала жена, и отважно шагнул под дождь, Мария же приняла промокший плащ Леона и повела его по коридору, бормоча себе под нос:

— Вот же погодка, святые угодники… Разверзлись хляби небесные… И это только начало осени, а что же дальше будет… Вы из каких краёв будете, сударь?

— Из Парижа, — честно ответил Леон, и служанка замолчала, возможно, впечатлённая и смущённая присутствием столичного гостя. — Здесь проездом, по делам. Ещё раз благодарю за гостеприимство, — добавил он, когда Мария открыла перед ним дверь одной из комнат, по-видимому, предназначенной для гостей.

— Да как же иначе, не могли же мы с Жаном вас в такую погоду на улице оставить! — она всплеснула руками. — К нам в Усадьбу теней редко кто заезжает…

— Усадьба теней? — переспросил слегка удивлённый Леон. — Так называется замок?

— Так, именно так, его ещё первый хозяин так назвал, давно это было, в незапамятные времена… Вы подождите, сударь, я вам сейчас воды нагрею, — и Мария скрылась с глаз, оставив Леона размышлять о причинах, которые побудили первого владельца замка дать ему такое странное название.

Хозяйка дома явилась через некоторое время, когда Леон уже успел немного прийти в себя, отогреться и узнать от Жана, что с его вороной кобылой всё в порядке, и сейчас она надёжно укрыта от дождя и холода в конюшне. Едва дверь открылась, и на пороге появилась женская фигура, Леон вскочил из кресла, куда он только что опустился, и поклонился со всей возможной учтивостью.

— Леон дю Валлон, бывший капитан королевских гвардейцев, к вашим услугам, — о недолгом периоде своего пребывания в рядах мушкетёров он предпочёл не говорить.

— Аврора Лейтон, вдова, — мелодичным голосом представилась женщина перед ним и присела в изящном реверансе. Леон вскинул голову — и на мгновение забыл, как дышать. Позднее он радовался, что назвался раньше, чем взглянул на хозяйку, потому что после первого же взгляда лишился дара речи и вряд ли мог бы сказать о себе что-либо связное.

Очевидно, потеря супруга произошла совсем недавно — хозяйка замка всё ещё носила траур и была одета в строгое чёрное платье. Но Леон едва обратил внимание на её одежду — так его поразила красота Авроры Лейтон. Среднего роста, изящная и стройная, казавшаяся ещё стройнее в этом платье, она была похожа на мраморную статую, изваянную рукой искусного скульптора. Тёмный цвет платья оттенял белизну кожи, густые чёрные волосы спадали с двух сторон узкого вытянутого личика с острым подбородком, из-под ровных чёрных бровей смотрели необыкновенные глаза — тёмно-серые, обрамлённые длинными чёрными ресницами, выразительные, полные тревоги и настороженности. Таких красавиц Леон не встречал даже при королевском дворе. Пока он смотрел, не в силах отвести взгляда, хозяйка подошла чуть ближе, и капитан, сообразив, что уже довольно долгое время беззастенчиво таращится на неё, поспешно опустил глаза.

— Гроза застала меня в дороге, и я был вынужден просить ваших слуг о гостеприимстве, — пробормотал он, чувствуя неловкость от того, что молодая женщина так пристально рассматривает его.

— Разумеется, вы можете остаться здесь до тех пор, пока не кончится дождь, — кивнула она. — У нас тут редко бывают гости. Надеюсь, вы присоединитесь ко мне за ужином.

— Почту за честь, — он склонил голову ещё ниже. Аврора рассматривала его ещё некоторое время, затем отступила, продолжая глядеть на него, и лишь у самых дверей повернулась спиной и вышла. Леон, вскинувший глаза, успел заметить, как взметнулись и стукнулись о спину блестящие чёрные локоны, а затем хозяйка замка исчезла, оставив в комнате едва уловимый аромат полыни и гостя, с трудом приходящего в себя после воздействия столь ослепительной красоты.