Дорога в небеса

Страшно, когда взгляд «кусает». Ещё страшнее, если это глаза некогда родного человека. Не по крови, но по жизни.

У неё был один единственный сын Санька, но и его лучшего друга она считала своим ребёнком. Она была им Матерью: всегда знала, что происходит у них в школе, принимала все шалости, любила безусловной любовью и очень вкусно кормила. Названый сын Серёжа был ей не в тягость, ведь с ним Санька охотнее ел, раскрепощался, был не таким замкнутым.

Ребята росли вместе, делили радости и невзгоды, были друг другу тем самым плечом, которое поддержит в трудную минуту и не даст оступиться.

А сейчас Она смотрит так, будто я во всём виноват. Ей не нужно ничего говорить, чтобы мне захотелось исчезнуть, превратиться во что-то невидимое, ей нужно просто пройти рядом. Всем телом ощущаю ненависть, исходящую от этой женщины, смешанную с обидой. И не понимаю, почему свинцовым туманом ложится на меня чувство вины, тогда как я просто выжил.

Вокруг шутки, смех и неистовое желание разгромить, наконец-таки, укропов. Атмосфера доброжелательная, несмотря на то, что ребята находятся в лесу, в блиндаже. Хотя блиндажом назвать это строение сложно, скорее землянка.

Находились они в выкопанной ими же яме. Вместо потолка бревна, дверь заменил висящий спальник, а лежали на нарах собственного изготовления. В тесноте да не в обиде сейчас разговаривало там, перебивая друг друга, около 20 человек.

Люди разного возраста, профессии и национальности объединились в единый организм для уничтожения фашизма двадцать первого века. Их цель — добить ту гадину, что не добили наши деды и прадеды. Они — добровольцы, легендарные «Чёрные гусары», 15 бригада.

Бойцы «Чёрных гусаров» выступают в зоне СВО в составе группировки ВС РФ «Центр» (известны под названием — «Отважные»)

Он лежал на нарах и вслушивался в разноголосье, доносившееся отовсюду.

— Белый билет у меня. Не хотели брать в армию, а теперь пригодился. Ну, задам я им завтра! — говорил крепкий юноша 25 лет с позывным Тихий. Глаза блестят, от адреналина улыбка не сходит с лица. Очень хочет почувствовать романтику войны.

— Ты, брат, смотри, чтобы тебя не взяли на мушку прежде, — ответил ему мужчина лет 50–55 с испещренным морщинами лицом. — Это только кажется, что воевать легко. Я уже на третье задание выхожу. И не знаю, вернусь или нет.

— Отчего же? — спрашивает Тихий. — Все вернёмся! Замочим их и вернемся героями. На Красную площадь поедем, маршировать будем в форме парадной и с медалями на груди.

— Эх, совсем зелёный ты ещё! Чего сюда сунулся-то? — всё тот же мужчина спрашивает юношу.

— Да говорю же: белый билет дали! А я так хотел в армию. Из калаша пострелять, марш броски побегать, окопы рыть. А ты почему здесь?

— Дурак я, вот почему. Четыре сына у меня да жена красавица. Все мальчишки погодки, а я их выучить нормально не смог. Нигде таких денег не заработаю, как здесь. А если вдруг Богу душу отдам, то не зря. Ребяткам моим хоть деньги оставлю. Старт во взрослую жизнь, — так рассуждал мужчина по прозвищу Дед.

— А я адреналина захотел, — рассмеялся третий рыжеволосый парень с позывным Рыжий. — Дома всем неприятности приношу, всегда меня из передряг разных родственники вытаскивают. Вот стану героем, гордиться будут.

— А ты чего из дома ушёл? — обратился он к мужчине лет 40. Голубые глаза, нос с горбинкой, взлохмаченные волосы и шрам в пол-лица. Позывной Тарзан.

— Жена от меня ушла, сына забрала. Не нужен им, говорит.

— Вернуть таким образом хочешь? — спросил Рыжий.

— Нет, сдохнуть хочу. Не жалея себя завтра пойду, всё равно никто не ждет дома.

— А родители?

— Мать одна, и то алкашка. Не хочу я на белом свете жить и точка. Все! Тишина. Завтра сборы и в темноте выходим, — отрезал Тарзан и удалился.

Все нехотя послушались приказа командира, и веселый гомон, хоть и не сразу, прекратился.

Лёжа на нарах, он вслушивался теперь в тишину и думал о своей жизни. Мысли переполняли голову. Да, он давно решил подписать контракт и уйти добровольцем. Это не сиюминутное решение. Раздумывал он примерно полгода. Взвешивал все «за» и «против». Прекрасно понимал, что это опасно и штурмовики долго не живут. Но он очень хотел.

Хотел доказать всем вокруг, и в первую очередь себе, что он — настоящий мужчина, что за Родину постоять сможет, что, в конце концов, ничем не хуже тех других Героев, о которых книги рассказывают.

Лежал сейчас и вспоминал испуганные глаза матери, когда сообщил ей о том, что идёт на СВО. Как побледнела она и заголосила, а он успокаивал. Сказал в тыл пойдет, машины перебирать. Что не опасно совсем. А она плакала и отговаривала. Но заявление уже было рассмотрено, и на следующей неделе его ждали в воинской части для прохождения обучения.

Вспоминал теплые похлопывания брата по плечу, который говорил, что всё будет хорошо, а сам пытался всё время отвернуться. Видел желваки на его щеках. Они противоречили словам, но было приятно.

Вспоминал свою девушку Анюту, которая обещала ждать и верить. И именно эта вера сейчас окрыляла его, гнала на подвиги. Но холодный рассудок говорил, что просто так подставлять спину опасности нельзя.

С Анютой они знакомы со школы. Вместе играли, учились, потом и повзрослели. Не хотела она отпускать его, но такой человек её суженый: если вбил в голову свою какую-то идею, то пока не исполнит задуманное, не оставит.

В последнюю неделю из своих рук его руки не выпускала. Слишком весёлая была, смеялась всё время, а по ночам плакала тихо в подушку.

Потом о друге подумал, который спал сейчас на соседних нарах. Позывной ему дали Залп, потому что всегда коротко говорит, по делу. Добродушный, честный, справедливый. Разговор их последний перед выездом вспоминал. Вспомнил, как отговаривал он Саньку от участия в СВО. Не его это совсем, не понимает друг, что ждёт его впереди. Почти смог выбросить эту идею из его лохматой головы, да только тот, оказывается, даже с ним не поделился, всё равно своё сделал. «Что я тут буду без тебя делать, когда ты уйдешь? Тем более в военкомате сказали, что не разделят нас, помогать друг другу будем, как всегда это было». А наутро позвонил счастливый и сказал, что с ним идёт.

Про таких говорят «из одной песочницы». В школе за одной партой сидели, в техникуме тоже одном учились, потом квартиру снимали вместе, только на работу разную ходили. Вот так и получилось: пошёл один — за ним второй. Только распределили их не в одну группу: гранатомётчик и пулемётчик.

Он знал: по ним первым будут палить. Понимал, что, возможно, это последняя ночь, но надеялся на лучшее. На войне много военнослужащих. У каждого своя задача, своя должность, только вместе можно добиться такого желаемого мира. Одно он для себя решил точно: если враг возьмёт в окружение, то не сдастся в плен — взорвёт гранату и всё тут.

Вспомнил дом родной, свою комнату, местами отклеивающиеся обои и… провалился, наконец, в тревожный сон.

Наутро все собирали рюкзаки, аптечки, чистили оружие, морально готовились к заданию.

Тарзан был очень сосредоточен и проверял все вещмешки самостоятельно. Он понимал: очень многое сейчас зависит от него — командира добровольческого отделения. Хотел ещё раз взглянуть на сынишку, позвонить ему, сказать, что всё будет хорошо, папа вернётся домой, но использовать телефон — значит подставить товарищей, так как враги могут отследить звонок и отправить дроны.

Дед молился. Только молился не за себя, а за сыновей. Желал, чтобы если Бог не пощадит его, то пощадил бы родных. Что-то бормотал, часто высмаркивался в платок, вышитый руками жены.

Тихий в этот момент не мог вести себя согласно позывному. Громко смеялся, рассказывал разные истории из жизни, пытался быть везде и всюду. Как будто уже сейчас хотел увековечить память о себе. Иногда он начинал странно подергивать плечами, словно изображает движения какого-то танца.

Рыжий же несколько раз молча перебирал содержимое рюкзака и все равно чего-то не мог досчитаться. Испортил пару перчаток, прежде чем сделал всё, как нужно.

На тактических перчатках отрезали пальцы. Иначе ими вообще ничего не сделать: ни магазин зарядить, ни стрелять нормально. В бронежилетах 8 магазинов, 2 аптечки, сбросник, 3 гранаты (одна для себя, если возьмут в плен) и дофига патронов россыпью в сумке сзади.

Пришёл батюшка. Рассказал, за что мы воюем, почему не страшно умирать. Сначала мы не поняли, к чему это он. Потом командир всё объяснил.

Мы шли умирать. Нам сказали сразу, куда пойдем, там полная жопа. Вам нужно пойти туда, взять то. Там уже лежат 100 или больше наших. Мы понимали: не все вернемся. Поэтому на касках писали позывные. Каски пристегивали не все, потому что если голова маленькая, каска скачет и неудобно. А дрон прилетит в голову, она все равно где-нибудь рядом лежать будет. Так нас распознают.

Мы все немного на взводе в этот день. Кто-то прощался с родными, кто-то нарочито громко смеялся и рассказывал разные небылицы, а кто-то замкнулся в себе.

Ждали целый день. Слонялись по лагерю бесцельно, так как все уже собрано. Всё наготове, в голове мысли: «Вернусь или нет?». И поделиться не с кем. Родным не говорил, потому что не хотел напугать, а произнести вслух эти слова в лагере казалось опасно. Как будто от этого мысли тут же материализуются, и все мы разом исчезнем.

Как могли, мы с Санькой подбадривали друг друга. Он немного притих, и я был немногословен. Но слов и не нужно. Понимали всё с полувзгляда.

Вспомнили только, как на костер ходили вместе. Жарили шашлыки, подпевали своими далеко не прекрасными голосами группе «Фактор 2». Потеряли тем вечером новый санькин топор, потом вместе извинялись перед его родителями.

Зимой темнеет рано. Не стал исключением и сегодняшний день. Смотришь в темноту, и сердце помимо воли начинает биться быстрее, потому как темнота эта — наше будущее. Темное, загадочное, опасное. Когда тревога достигла своего апогея, когда показалось, что момент икс не наступит никогда, нам объявили, что все готово и нужно выдвигаться.

Приехали к нулю в какой-то НП, во втором часу ночи начали выходить по 4 человека. Я вёл группу последним.

На группы нас поделили заранее. Шли четверками туда, где до сих пор сидели хохлы. Нам нужно взять эту точку. Взять, во что бы то ни стало.

Парни уходили. Ушел и Залп. Мы не успели даже проститься, думали, что увидимся на поле боя и прикроем друг друга. Время бежало очень быстро, и вот уже нас осталось четверо: я, Дед, Рыжий и Тарзан. Выжидаем еще пару минут, тоже идем. В этот момент вся тревога улетучилась. Больше не нужно думать, что впереди, как все пройдет и ждут ли нас дома. Адреналин и чувство невесомости захватило все тело, хотелось только одного: дойти до места, убить как можно больше врагов. Страшно уже не было.

Когда заходишь в первый раз, не всегда по звуку можешь определить, что конкретно летит в небе. В твою сторону или нет. Не понимаешь, в какой опасности ты находишься. Страх отсутствует ровно до того момента, пока всё идет гладко. Но как только слышишь небесную артиллерию, всё сжимается от ужаса.

Я шел первым. За мной Дед, Рыжий, Тарзан замыкающим. Иногда казалось, что реальность куда-то уходит, вдалеке вовсе не смертельная опасность, всего лишь салют, как на день города. Летят эти птички красиво.

Шли долго, так как местами приходилось перебегать от одного объекта к другому. Вокруг шум, свистит артиллерия. Страшно, но уже не так заметно.

Кассета летит, светится красной точкой. Ночью, когда мы шли, небо было красным, даже фонарика не надо. Но красиво, сука, так, что аж за душу берёт.

И вот впереди заветный объект, куда мы должны прийти. От радости и от волнения я потерял бдительность. Повернулся к Деду, но жгучая боль пронзила всю правую сторону. Я упал лицом вниз. Товарищам не до меня, нужно выполнять задание. Спросили только, жив ли я, и пошли дальше. Тарзан ругнулся, занял моё место впереди и повёл группу. А я смотрел им вслед и не понимал, что произошло. Смотрел на небо, усеянное красными точками, которое казалось сейчас праздничным. Ужас смешался с восторгом.

Боли не чувствовал, только ощущал теплоту, которая разливалась по всей правой части тела и слышал запах меди и железа. Я понимал, это кровь течет, остановить которую не могу, как и пошевелиться.

Вспомнил Саньку — друга, который вышел раньше меня. Интересно, где он? Может, лежит, как и я сейчас где-то в поле и не понимает, что происходит?

Увидел лицо инструктора, который кричал: «Вспышка!». Все разбегались за 3 секунды и падали. А он ходил, смотрел и стрелял в землю около головы. Это делалось, чтобы мы привыкали к выстрелам и артобстрелам. Но, как оказалось, к этому невозможно заранее подготовиться.

Сейчас я лежу посреди поля на дрожащей земле. Вокруг шум, в ушах звон, голова свинцовая, ощущение беспомощности, отчаяния. Я понимаю, один, без помощи, я уже никуда не доберусь. До блиндажа не очень далеко, но каждое движение сопровождается нестерпимой болью.

И я сдался. Я принял поражение и просто ждал, когда потеряю сознание и всё закончится. Мысленно прощался с мамой, братом, Анютой. Моя красивая, такая добрая Анютка, ты, наверное, переживаешь сейчас за меня? Прости, что не рассказал тебе правды. Мама, ты даже не знаешь, что я ушёл на задание. Умоляю, будь сильной, не наделай глупостей! Брат, тебе придётся теперь заботиться о маме, жить за нас двоих. Я верю, когда-нибудь, ты обретёшь счастье.

Понимал, больше не увижу солнца, а так хочется! Именно в этот момент захотелось погреться под его лучами. Но на улице снег. Крещенские морозы. И война. В носу защипало. Я закрыл глаза.

Я быстро бежал по снегу, проваливаясь, спотыкась. Холод сковывал движения, я пытался бежать дальше. Мне просто необходимо добежать до Саньки, чтобы показать ему новый спиннинг, позвать на рыбалку. Глаза слепит солнце, мороз режет кожу, но я не могу не поделиться радостью с другом. Наконец, добежал до его дома, громко крикнул: «Сааанька!». Где-то резко взлетели птицы. Я всё кричу, но он почему-то не слышит. Голос садится, мне становится трудно дышать, я понимаю, это лишь очередное воспоминание. Сам лежу в поле, жду, когда моё тело сдастся, так же, как я.

Прошло, как мне показалось, пару часов, умирать мой организм не хотел. Коченеть тоже. Тогда я вытащил штык-нож, перерезал лямки рюкзака, сбросил все утяжелители, решил ползти. Будь что будет. Попытаться стоит.

Я пополз. Через боль, грязь, вопли, раздающиеся отовсюду. Видел неподалеку таких же ребят, как я сам, которые цеплялись за жизнь. Видел, как некоторые, стиснув зубы, карабкались из последних сил; видел тех, кто сдался, ждал госпожу с косой. Но я ничем не мог помочь ни одному из них, потому что не мог нормально помочь даже себе.

Вдобавок рядом с нами взрывались кассеты. Земля не утихала. Казалось, мы ползём по какому-то живому существу, которое воет от боли и предательства. Но я не останавливался. На меня сверху сыпалась земля, заваливала иногда почти полностью, но нужно идти вперёд. Я пообещал себе выжить.

На полпути к блиндажу почувствовал жгучую боль в спине. Через бронежилет под лопатку влетел осколок, понял потом. А сейчас понимал только то, что у меня осталась одна рабочая рука, левая половина тела и характер. Вот так, на одной только силе воли полз около трёх часов к своим. У меня получилось.

Дальше помню только, как Лебедь меня жгутовал, колол обезболивающие. Он всё повторял: «Не спи, не спи, не спи».

Прямо там, в грязи, в воде, за мою жизнь теперь боролись ребята. У них практически получилось, но от потери крови я начал терять сознание. Обычное обезболивающее уже не действовало. Тогда Лебедь вколол мне промедол, который носил для себя, я более менее пришел в сознание.

По сути, этот парнишка 28 лет спас мне жизнь ценой собственной. У него больше не было этого укола, а значит, он мог погибнуть из-за болевого шока. Всегда сосредоточенный, готовый отдать последнее, крепкий белокурый мужчина сейчас спас меня. Теперь мы братья. В другой раз я, не задумываясь, сделаю точно так же.

Пять километров с кровоточащими ранами в области живота, с осколком под лопаткой, ничего не чувствующей правой рукой и хромой на одну ногу я шёл до группы эвакуации, чтобы меня вывезли с передовой и оказали помощь.

Наконец, увидел парней. Я не мог ни смеяться, ни плакать. У меня просто не было сил. Молча подошел к ним. Они, посмотрев на меня, начали говорить между собой о том, что я нежилец. Эвакуационная группа тоже провела какие-то манипуляции со мной и сказала, что мест в машине больше нет. Но меня всё же вывезли.

Погрузили на двухсотых. У большинства глаза закрыты, но один немигающим потухшим взглядом смотрел прямо на меня. А я гадал, сколько ему лет, есть ли у него дети или родители и как долго эти глаза будут преследовать меня. Ребята в кабине думали, что в конце пути я пополню ряды моих кузовных попутчиков, поэтому ничего их не смущало. Я же просто мечтал добраться до госпиталя и отдохнуть.

Во сне снова и снова возвращаюсь на боевое задание. Вспоминаю, по каким улицам мы шли. Снова и снова прокладываю маршрут, получаю увечья. Снова и снова вижу их глаза, которые смотрят укоризненно: «Почему ты жив, а нас не могут найти?»

И правда, почему? Почему я живу, а о них ничего неизвестно? Чувство вины съедает меня, хоть и понимаю, что ни в чем неповинен. Не могу нормально есть, спать, иногда не хочу дышать, настолько тяжела эта ноша. Понимаю, что жить мне с этим до конца моих дней.

На вторые сутки пребывания в госпитале, встретил Тихого, который сказал, что вся четвёрка Саньки без вести пропала. Не верю в то, что не увижу его больше. Мы же всю жизнь вместе, плечом к плечу. Помню, как он был счастлив на учениях, как радовался, когда нужно было стрелять из пулемёта или собирать и разбирать автомат. Восторгался, сидя в яме и наблюдая снизу за гусеницами танка, проезжающего прямо над нами. Потом звонил маме, рассказывал о новой прекрасной жизни, полной опасности и недосыпа.

Я начал искать. Начал составлять списки тех, кого помню, искать номера телефонов, звонить в Министерство обороны, прочие ведомства. Я просто не понимал, как взгляну в глаза Матери лучшего друга, что ей скажу, ведь она воспитывала нас обоих. К ней мы бежали сначала за советом, потом выпить пивка после бани. Хотя мне не надо ничего говорить. Все и так сами решат, кого сделать виноватым. Закрывать рот всем подряд не получится.

Часто получаю сообщения от гражданских друзей с вопросом о том, где я потерял Залпа. Мало кто понимает, что это не детский сад, где мы гуляем за веревочку все вместе. Но кого это волнует?

Чувствую себя песчинкой в этом огромном мире. Слабой, ни на что негодной песчинкой. Лишь в одном случае я смогу искупить вину: мне нужно разыскать товарищей, оставшихся на поле боя, в частности Саньку.

Мне провели несколько операций, разрезали живот, чтобы промыть внутренние органы, наложили швы, теперь жду. Жду, когда смогу попасть домой, чтобы попрощаться с родными. Знаю: штурмовики долго не живут.

Закрываю глаза, вижу поле. Вижу огромное количество ребят, которые там остались. Рота 80–250 человек. Все веселые, у каждого своя жизнь, свои горести, свои радости. От моих, дай Бог, осталось трое.

Парень с моей палаты рассказывает: «Кассеты долбят, а мы в конурочке лежим, выкопанной нами, уже вторые сутки. С перебитыми ногами ждём эвакуацию. Эвакуация вчера пришла и сказала: „Сейчас мы ходячих выведем и вернёмся за вами“. А по факту идут вторые сутки, обед второго дня. Снарядов очень много. Наша арта молчит. А они долбят сутки напролёт. Ни воды, ни еды. Лежим, ждём. Летают птички. Сзади нас и рядом всё сыплет. Вывезли нас только на четвёртый день. Вот и хожу теперь с Илизаровым».

Многие не понимают, что не везде может пройти эвакуационная группа и что иногда приходится кем-то жертвовать. Всё понимаю, но от этого на душе неспокойно. Ту четверку до сих пор не нашли. Мои попытки тоже не приносят никаких результатов.

Один парень позвонил с передка товарищам. Сказал, что получил осколочное ранение в ногу. Его в госпиталь не эвакуировали. Перебинтовали в полевом, отправили обратно на ноль. Просил двести тысяч на бронежилет. Мы не успели отправить. Его разорвало.

Рыжий жив. Получил множественное осколочное. Сейчас тоже в госпитале. За ним ухаживает мама. Ему больно от этого, он не хотел, чтобы так вышло. На гражданке было то же самое. Он хотел показать, что может справиться сам. Не получилось.

У меня осколок в правой почке, в левой — киста. Полруки правой не чувствует, не сгибается в локте, вдобавок плохая память. Не могу вспомнить всех своих пацанов. Тяжело. Мы же сроднились, а я их как будто таким образом предаю.

Завтра снимут швы. Ранение попадает под тяжёлое, но меня не комиссуют. Осколок в почке трогать не будут. В руке тоже осколки. Как-то нужно доставать, иначе как я там буду?

Родные до сих пор не знают, что случилось. Сказал им, что простудился. Потом соврал про осложнения и приплёл пневмонию.

Анютка собиралась приехать, но я запретил. Не хочу, чтобы кто-то видел меня в таком состоянии. Поправлюсь, увидимся. Думаю, она обижается. Но я не немощный. Выздоровлю, погуляем еще на свадьбе.

В итоге провалялся в госпитале и меня отправили в санаторий. Хочу домой, но не отпускают. Надо как-то проваляться здесь 21 день, потом как-то в часть попасть, оттуда уже в отпуск по реабилитации. Думаю, что из части меня сразу на ноль кинут.

Наконец, получил бумажку: «Продолжить лечение по месту службы». Отправляюсь в часть.

Ребята встретили меня, конечно, грандиозно! Мне пришлось махнуть стакан водки, наполненный до краёв, и крикнуть: «Я — гусар!», но потом пришёл комбат, и нам мало не показалось.

Лебедь, который меня перевязывал, со мной выходил на эвакуацию. Потом его отправили назад на передок. Его группа дошла до точки, а он отстал, не мог быстро ходить из-за травм. По пути он нашёл Деда — 200. Как и хотел старик, его дети получат деньги. Через пять минут Лебедя поймал дрон. Он упал, и с двух сторон хохол скинул на него две гранаты. Ладонь посекло осколками. Он отполз назад, в тот же блиндаж, где я сидел и потом пошёл на эвакуацию. Дальше Лебедь так же по госпиталям, родных тоже не пустил. Завтра в 4 часа он уезжает обратно на передок. Ему вылечили руку, а то, что нога отказывает — это его болячки. Дома он так и не был. А его ждет молодая жена. Они расписались за месяц до отправки. Он зарабатывает на медовый месяц. Он медик с опытом работы в год, поэтому организовать празднество у него не получилось, вот и отправился на СВО.

И Руса нашёл, который с нами выходил. Он завтра тоже на передок. Руки-ноги осколочные.

Я спросил у них, где они живут. Не просто так. Они не приедут оттуда. Им самим сказали, мол, вы едете туда же, где и были, дальше воевать. Нужно дать их родственникам мой номер телефона, вдруг что быстрее узнаю.

Так что никто и спрашивать не будет. Руки-ноги есть — всё. Щёчки надуй и вперёд.

Я отсюда уже тоже на передок уеду, если домой не пустят.

Сейчас Адвоката нашёл. Ему камикадзе полбашки вскрыл, у него пластина теперь там. Контузия, потеря памяти и кровоизлияние в мозг. Заново учился разговаривать. Ему 23, у него уже второе ранение. Славный парень, надеюсь, поправится. Нельзя так говорить, но я не знаю, что лучше: погибнуть или быть в таком состоянии. Я бы не смог быть обузой для родных.

Недавно видел два автобуса с новыми контрактниками. Приехали им на замену. Прямо с плаца их погрузили и увезли. Нету нашей пятнашки больше, похоже. Состав практически полностью сменили.

Ходил на разговор к майору. Он людей набирает, кто готов на ноль идти обратно, кто уже подлечился и ничего уже не болит. Таких выявляет, собирает группу в двадцать пять человек и обратно на передок. Дома никто почти не был. Я тоже уже не надеюсь. Мне сказали, что если хочу увидеть родных, пусть приезжают в воскресенье в отведённое время. Но я не хочу срывать их с места, да и ехать сюда довольно долго. Не буду никого напрягать.

Прошёл всех врачей. Годен. Из-за санатория отпуск не дали. Я — штурмовик. Завтра отправка. Снова кровь по венам бежит с бешеной скоростью. Я счастлив, потому что хочу сам поискать там Саньку. Не может он пропасть бесследно. Недавно на просторах Интернета нашёл фотографию с военнопленными, на ней точно он. Я знаю, он жив.

Еду в город N, там будет слаживание. Вышел на Тарзана. Он сказал обо мне всем своим командирам. Попробуют дёрнуть меня обратно к своим. Слаживание — это когда набирают группу, чтобы вместе жить, тренироваться, выйти на боевое задание. У Тарзана получилось. Меня отправили туда же. Держись, брат, я найду тебя.

Только что пришли парни и сказали, что я снова гранатомётчик. Это капец. Тяжело говно это таскать. С боевого задания целыми не возвращаются. А гранатомётчик — первая цель для хохлов.

Второе задание. Идём колонной по одному друг за другом до точки. Снова ночь. Нам сказали, что впереди чисто.

Редкий сосновый лес. Мы идём вдоль заброшенной железной дороги. Вокруг темнота. Тишина. И вдруг взрыв.

— Твою мать! Триста, триста, триста, быстрее подходи, — передаёт Тарзан по рации.

Жук не кричит. Почти не стонет. Тяжелый. Наступил на мину и вмиг лишился половины ступни. Сам себе наложил жгут, пока Тарзан подходил к нему.

— Афиеть, брат, давай я, — говорит командир и начинает жгутовать у основания бедра. — Братан, как же так?

— Ай, бл*ть!

Жук извивается на земле, не хочет стонать от боли. Сжимает зубы, берёт себя в руки, но всё равно пытается обнять раненую ногу и посмотреть место увечья. Вместе с тем не теряет рассудка, пытается вколоть промедол.

— Держаться! — говорит Тарзан. — На колокольчик наступил? — в рацию: Трубач! Трубач Жуку. Трубач-Трубач! Жуку!

— Где твоя рация, брат? Забирает её у раненого, начинает в нее посылать знак бедствия: «Трубач, Трубач Жуку! Трубач, Трубач Жуку!»

— Так, промедол, Вова, вкалываю?

Тем временем рация ожила: «Вы где? На приёме».

«Выдвигайтесь к мотоциклу, где мотоцикл. Я тут лежу. Трёхсотый»

«Тяжёлый! Тяжёлый трёхсотый!»

— Братан, коли уже, не могу!

— Не смотри, только не смотри!

— Здесь я, пацаны! Триста! Триста! Выходите. Двести метров, двести метров от вас! Тяжелый! — кричит раненый.

— Бежим, бежим, бежим!

Тем временем командир оказывает первую помощь:

— Как так-то? — не понимает Жук.

— Всё нормально, братан, — успокаивает его Тарзан.

— Война закончилась для меня теперь.

— Всё хорошо.

— Не, не сюда, не сюда. В другую сторону надо было колоть. В противоположную колоть, брат, надо было, — говорит Жук с оторванной левой ступнёй. В левую руку вколол укол командир.

— Я сейчас постреляю в воздух. Мы в поле, в поле.

— Тихо, тихо — говорит он Жуку, начинает потихоньку снимать то, что осталось от берца. Развязывает шнурок:

— Тихо, брат. Тихо-тихо-тихо, не шевелись.

— Парни! Парни! Тут мы, тут, парни!

— Тихо-тихо-тихо, не шевелись только, пожалуйста, — осторожно снимает ботинок.

— Не снимай его.

— Не снимать? Надо забинтовать ногу.

Но тут уже подбежала эвакуационная группа.

— Парни, быстрее. Аккуратно только, аккуратно. Аккуратно, под ноги только смотрите!

Два человека с носилками приближались к раненому. Между ними уже расстояние в несколько метров.

— Промедол не понял он, он сам себе вколол, — объясняет им командир.

— Давай, давай сюда иди.

— Тихо-тихо, подожди, ногу забинтовать надо, — не унимается Тарзан.

В метре от головы Жука взрывается еще одна мина. Черный дым и крик:

— Ааа! Сука! Нога — один из группы эвакуации тоже подорвался.

— Еще один, блин!

И снова душераздирающий крик боли:

— Аааа!

— Быстрее уколи его! — кричит Тарзан второму эвакуатору.

— Где рация-то?

— Нога! Аааа!

— Давай быстрее! Ааа!

— Ребята, сюда! Куда вы пошли-то обратно?

— Аааа! Больно! — не унимается второй раненый.

— Коли-коли! Промедол у него бери!

— Трубач! Трубач тоже! — кричит он уже в рацию. — Трубач триста! Трубач триста тоже!

— Перетягивай ногу мне!

— Быстрее жгутуй, жгутуй!

— Давайте, пацаны, навстречу идите кто-нибудь! — говорит командир.

— Мне не вкололи, видимо, не вкололи — бормочет Жук.

— Я тебе уже нефопам вколол — отвечает Тарзан.

У первого нет половины стопы, у второго раздробило ногу, но она на месте.

— Нога на месте, Трубач, не ссы.

— Сука, жена ругаться будет.

— Это колокольчики, внатуре.

В итоге никто из эвакуационной группы больше не пришел. Целые принимают решение нести раненых по одному в блиндаж. А остальные отправляются дальше на задание.

Я шел предпоследним. За мной совсем еще мальчишка, который вышел на свое первое боевое задание. Зовут Алмаз. Смешной малый, только отслужил срочку и убежал на СВО. Он цыган. Барон сказал, что нужно жениться, но жениху не понравилась невеста, вот он и удрал из дома.

В ушах всё еще слышался крик Трубача. И вдруг снова взрыв. Сзади.

Оборачиваюсь, а Малого не видно. Слышу его крик и вижу последствия нового взрыва. Мина. Всё вокруг белое, как будто туман. Наша группа идёт вперёд, я принимаю решение оттащить Алмаза в кусты и оказать ему первую помощь.

Почти наощупь нахожу Малого:

— Что у меня там? Что с ногой? — спрашивает он.

— Потерпи, всё хорошо будет, — отвечаю я. А сам вижу лишь месиво из мяса и костей.

Беру его на руки, выношу подальше от того места. Пока он вызывает эвакуационную группу к нам, ищу его аптечку, но в темноте не могу найти.

— Где аптечка, Малой?

— Там, — показывает он рукой на место взрыва. — И автомат тоже там.

— Твою мать!

Мне ничего не остается, как снова идти на это поле. Белая пелена почти рассеялась, я быстро побежал за оставленными вещами. Взял аптечку, автомат, побежал обратно …снова взрыв! Теперь и я трёхсотый.

Вся жизнь пробежала перед глазами, потом пришла в голову мысль, которую я сразу попытался отогнать. Не хочу думать о том, что я калека, на мне же всегда, как на собаке.

Быстро наложил жгут себе, вколол лекарство, через боль пополз к Малому, который к тому времени уже притих.

— Живой? — спросил его.

Он утвердительно кивнул. На разговоры не было сил. Я бинтовал ему ногу, чувствовал, как с каждой минутой слабею. Кровь так и не остановилась.

Оказав первую помощь, позвав по рации эвакуационную группу, мы легли рядышком, пытались тормошить друг друга, чтобы не заснуть. Очень боялись, что не дождемся спасателей и вытечем. Оба понимали, что теперь мы больше, чем просто товарищи. Теперь мы братья. По несчастью и по жизни.

Лежали на заледенелой земле, прижимались друг к другу, потихоньку умирали. Понимали: вокруг минное поле, сейчас наша жизнь не так важна, как жизнь других ребят. Если встанет вопрос спасать нас или осколочных подальше от мин, спасут осколочных.

Тишину нарушали лишь наши разговоры и дроны. Они летали в небе, искали нас. Один нашел. Пролетел мимо пару раз, потом резко начал спускаться, хотел, видимо, проверить, живые или мертвые.

Мы даже не дернулись. Сковал страх за свою жизнь, беспомощность: уже не могли пошевелиться. Рассказывали друг другу о своей жизни на гражданке, о тех, кто нас ждёт, как крепко мы обнимем их, когда вернёмся. Ко мне по очереди приходили мама, брат, Анюта, Санька, что-то сладостное заволакивало меня, уносило вдаль от этого места. Малой в эти моменты шептал мне требовательно на ухо: «Сега! Сега! Ты жив? Будешь свидетелем на свадьбе?», я возвращался к реальности. Эти двенадцать часов показались нам адом. За двенадцать часов мы несколько раз умирали, теряли силы, надежду, желание жить. Но мы смогли. Оба.

Сначала пришла одна группа нас эвакуировать. Но они не могли к нам подобраться, предложили бросить канат, чтобы мы за него ухватились. Они хотели протащить нас по минному полю. Если нам повезет, останемся жить.

В это время подоспела еще одна группа с другой стороны. Они смогли подойти. Нас закинули на спину, несли несколько километров. Я чувствовал жгучую боль и радовался, потому что боль — это жизнь. Даже пытался шутить.

Потом я оказался в госпитале Белгорода. Сначала вздохнул с облегчением, затем стало не по себе. Было страшно лежать вот так без защиты в палате, когда отовсюду прилетает. Обидно было бы выжить там и умереть здесь. Хохлы целятся специально по госпиталям. Снова мысли только о том, выживу ли я на этот раз.

Уже в Москве. Левую ногу при взрыве отрезало чуть ниже колена. Перманентная боль от фантомок и неистовое желание почесать левую пятку. Наклоняюсь в кровати, протягиваю руку, ощущаю на месте зуда пустоту.

Сейчас смотрел раненых в группе в интернете, подумал, что когда я наступил на мину, у меня пальцы разлетелись в разные стороны, их сейчас, наверное, мыши в поле грызут. Странное ощущение.

Говорят, как минимум полгода тут лежать. Я собрался с мыслями, позвонил брату. Все ему рассказал. Он все понял, мой брат.

А Анюта перестала так часто звонить, когда узнала, что я лишился ноги. Но я не осуждаю. Зачем я ей такой?

Противно было перевязку делать с гемостатиком Малому в темноте. Всё течёт, всё болтается. Ну ничего, главное живой остался, не вытек. А мне никто не делал. Только жгуты сам наложил. Нас распределили в разные госпиталя, мы поддерживаем связь. Непереставая благодарим друг друга за жизнь, вспоминаем те страшные часы. Он, кстати, решил, что с одной ногой женится-таки на той девушке.

Лежу в том же центре, где был после первого ранения. Никак не могу привыкнуть к тишине. Деградировали мы там, в лагере. Очень сложно вернуться к старому себе. Я привык к позывным. Там нет имён, старых кличек. Только позывные. Нет старой жизни. Человек, с которым ты минуту назад пил кофе, непринуждённо болтал, сейчас 200. Там это нормально. Но ненормально здесь. Только в госпитале, когда ты так много времени предоставлен сам себе, начинаешь задумываться о других. В сердце появляется и всё больше разрастается зияющая пустота.

Рус сегодня звонил. В него опять камикадзе влетел. То же самое. Говорит, что два раза повезло. Тоже нога раздроблена сильно, но пока непонятно, может, соберут. Если до второго задания это звучало страшно, то теперь с уверенностью могу сказать: жить без ноги можно.

Лебедь, парнишка благодаря которому я вышел с первого задания, погиб. Отправили-таки его на задание с отказывающими ногами. Крепкий, сильный физически и морально, благородный юноша, мой Ангел-хранитель, теперь предан земле.

Я писал списки тех, кого помню после первого задания. Заполняю списки дальше. С каждым новым позывным груз 200 как будто ложится мне на плечи. К глазам подступают слезы, я пытаюсь затолкать их обратно.

Сегодня узнал, что Тор, с кем я на первое задание заходил, только в другой группе, с которым заходил недавно в одной группе — двести. В него прилетел кассетный боеприпас. Он кричал, очень хотел жить. Почти сразу за первым прилетел второй. Тор замолк. Навеки.

Китаец, парень из нашей группы, пошёл дальше, попал под кассетный обстрел. Рука переломана, тело с ногами всё в осколках. Живой, сейчас в больнице. Я уже не знаю, что лучше: живым остаться и снова пойти на задание или сразу погибнуть.

Чёрный был мужичок сорока пяти лет. Ему руку оторвало миномётом. Вытек. Не дождался помощи наш весельчак. Наверное, так же, как и мы, умирал, восставал из царства Аида не раз, но однажды не смог.

Клон первоход был. Танком разорвало. Тоже двести. Тут и хоронить нечего будет. Его прах уже разлетелся по чужой стране.

Перед нашим выходом так же группа АГСников уезжала на нашу точку, их камикадзе разнёс. Насколько знаю, было 17 человек. Много двести, много триста. Целых нет.

Я когда в части был, у нас был командир роты — парнишка моего возраста, с палочкой ходил из-за того, что дрон в ногу влетел, и нога не заживала. На днях узнал, что его на передок отправили, хотя он ждал, что его снимут.

Тихому дрон руку сломал, теперь она не сгибается. Тридцать дней дали на реабилитацию, потом обратно на передок. Он уже каску купил с бронёй. Руку вылечат, как почку мою.

Парень, который меня вывозил с передка на втором задании, тоже в больницу едет. Осколочное получил. Нервы перебиты. Там из эвакуационной группы опять никого не осталось.

Группу Тарзана в ноль разбили. Никого не осталось в живых.

Слон звонил. Нашли Пушкина. Тело его. Тарзана же самого, оказывается, пулемётчик в спину ударил. Такого справедливого человека нагнал столь несправедливый конец. Теперь на сына будет смотреть с небес.

Санька тоже двести. Никогда не забуду, как проводили вечера в кабинете директора, как жгли костры, гоняли на тырчике. Как он купил мотоцикл, решил тюнинговать его после СВО. Было очень много планов и надежд, а осталась лишь могила и табличка с его именем, высеченная на памятнике.

Пока жив хоть один человек, который помнит о пропавших без вести или погибших, они будут продолжать жить в наших сердцах, в нас самих. Да, их больше нет рядом с нами, но нужно жить так, чтобы они знали, что погибли не напрасно.

Мы всегда по сути были мясом. Остаться без конечности — единственный шанс выйти оттуда живым. Несмотря на всю боль внутри меня, всю вину, которая съедает меня каждую ночь, я стараюсь не терять оптимизма. Буду жить вопреки.

Совсем непросто жить дальше, радоваться новому дню. Сейчас я одинок, как никогда раньше. Анюта не может сказать прямо, что не хочет жить с калекой, я же не глупый. Всё равно на что-то надеюсь.

На похоронах Саньки не был. Он лежал в могиле, я — в госпитале. Если родные потеряли сына, брата, племянника, я потерял лучшего друга, названого брата. К сожалению, не только его. Память возвращается, с ней люди, которых уже нет с нами. Мы шли по дороге в небеса. Только некоторым удалось свернуть с пути, остаться здесь.

Я нашел в себе силы позвонить Матери. Она задала лишь один вопрос: «Навоевались? Понравилось?». Эти слова, как укор, теперь всегда со мной.

А про свое участие в специальной военной операции говорю так: «Схожу на войну по-быстрому и вернусь: одна нога здесь, другая там». Всё бы ничего, но вот эти глаза…