Дороги джунглей

ПУТЕШЕСТВИЕ НАЧИНАЕТСЯ

Был канун рождества. В городе царила предпраздничная суматоха. На узких улочках под пальмами продавали разноцветные бумажные фонари, сделанные в виде рождественских звезд. Фейерверк красными, желтыми и зелеными искрами рассыпался в темном звездном небе. Ребятишки на порогах домов, крытых пальмовыми листьями, жгли бенгальские огни. Церкви были до отказа набиты людьми. Там этим вечером шла служба. На лотках перед церквами были разложены картинки с изображением христианских святых, маленькие иконы, кресты, ярко раскрашенные глиняные фигурки Христа и девы Марии, рождественские поздравительные открытки. Все это так не вязалось с тропиками, с кокосовыми пальмами, с темнокожими людьми, со всем укладом жизни индийского города. На рождественских открытках были изображены незнакомые в этих местах елки, никогда невиданный в Керале снег, укутанные в одежды не для этих широт розовощекие Сантаклаусы. Около лотков толпились босоногие дети. Взрослые бережно перебирали лежащие на лотках «реликвии», долго раздумывали и приценивались. Потом вынимали из тщательно завязанных узелочков монетки и смятые рупии и бережно уносили картинки, фигурки, кресты. Это было, пожалуй, все, чем могло порадовать их рождество.

Так выглядел Тривандрам в декабре 1963 года. Я приехала туда второй раз после четырехлетнего перерыва. На этот раз я воспользовалась рождественскими каникулами в Мадрасском университете. Я намеревалась познакомиться с некоторыми племенами, живущими в джунглях горной части штата. В Тривандраме, столице Кералы, мне необходимо было найти людей, которые помогли бы в этом. Я перебирала в своей памяти десятки учреждений и наконец решила, что Отдел по переписи населения подходит для этой цели. Директор отдела, немолодой грузноватый мужчина, внимательно выслушал меня и сказал:

— А знаете, мне нравится ваш план. Значит, вы хотите побывать у маннанов, маласаров, кадаров и мудугаров?

— Именно так, — ответила я.

Директор стал барабанить пальцами по лежащей перед ним папке с бумагами.

— Н-да, значит, вы хотите побывать у маннанов… — И снова забарабанил по папке. Затем поднялся, будто на что-то решившись.

— А вот машины-то у нас нет. Есть два джипа, но они в разъезде.

— Но я не прошу джип, мне нужно ваше содействие на месте. А уж добраться я сумею.

— О, — обрадовался директор. — Тогда все в порядке. Но все-таки мы еще постараемся достать джип. Вы знаете Бюро по благосостоянию хариджан?

— Знаю.

— Мистер Джозеф! — позвал директор. — Вы на сегодня свободны. Сделайте все, чтобы помочь нашему русскому другу. Поезжайте в бюро.

В Бюро по благосостоянию хариджан джипа тоже не оказалось, но был Чинмайя. Он по крайней мере знал дорогу в район маннанов и маласаров.

— Так вот, — сказал ему директор бюро, — поезжайте вместе. Даю вам четыре дня. А там увидите, что делать дальше.

Чинмайя — коренастый, крепко скроенный малаяли, с темным скуластым лицом и хитрыми глазами, молча выслушал директора и только коротко спросил меня:

— Когда едем?

— Завтра.

— К семи часам утра будете готовы?

— Конечно.

Вечером Джозеф и Чинмайя сидели у меня в номере в отеле «Маскот». Перед нами лежала карта горного района Кералы. Тщательно обсуждался каждый пункт предстоящего маршрута. Мы все трое оказались порядочными спорщиками. Вначале никто не соглашался друг с другом. Джозеф решил оберегать меня от всех трудностей. Чинмайя допускал трудности, но, как он сам выразился, «каждая трудность требует своего отдыха». Я не могла себе позволить избегать трудностей, если они были связаны с интересными местами, и решительно отвергала тезис Чинмайи об отдыхе.

У меня был в распоряжении только месяц, и отдых не был запланирован. Чем больше я говорила, тем более тоскливыми становились глаза Чинмайи. Джозеф сидел с каменным лицом и наконец выпалил:

— Я уступаю вам только потому, что вы женщина.

— Это запрещенный прием, — парировала я.

— Тише, тише, — вмешался Чинмайя, — пусть не будет ни мужчин, ни женщин. Пусть будет добрая воля.

— Хорошо, пусть будет добрая воля, — согласились мы и все-таки продолжали спорить. Но часам к двенадцати ночи чувство доброй воли все-таки одержало верх. Приемлемый маршрут был выработан. Он проходил через два наиболее лесистых дистрикта Кералы: Коттаям и Палгхат.

«Конференция» кончилась, и Джозеф с Чинмайей ушли. Я бережно свернула чуть было не пострадавшую во время дискуссии карту и вышла на балкон. Высоко в небе над Тривандрамом стояла полная луна. Перистые кроны кокосовых пальм серебрились в ее свете. Ночные бабочки бились в лампочку фонаря, тускло горевшую под балконом. Мириады звезд на почти черном пологе неба лениво мерцали в душном неподвижном воздухе.

ОТ ТРИВАНДРАМА ДО ТХЕККАДИ

Автобус, в который мы с Чинмайей втиснулись утром следующего дня, большой и неуклюжий, с брезентовыми занавесками на широких окнах без стекол, долгое время не хотел заводиться.

— Эйо! — крикнул водитель. — Подтолкните кто-нибудь!

Но проход в автобусе был завален мешками, узлами, корзинами с живыми курами, связками бананов. И выбраться наружу было невозможно. Пассажиры вслед за водителем стали кричать в окна:

— Подтолкните нас! Что вы стоите и глазеете? Несколько человек отделились от очереди, ожидавшей следующего автобуса. К ним присоединились стоявшие здесь же грузчики. Общими усилиями автобус был сдвинут с места, мотор заработал, и машина, кряхтя и треща фанерными стенками, лихо понеслась по еще пустынным улицам Тривандрама. Вслед за нами тянулся хвост синего дыма. Наше путешествие началось.

От Тривандрама автобус круто повернул на северо-восток. Дорога шла через предгорья Западных Гхат. По холмам предгорья были разбросаны плантации кокосовых пальм, каучука, ареки, маниоки, черного перца. Зерна черного перца сушились прямо на шоссе. Их покрывала пыль, летящая из-под колес проходивших автобусов, автомобилей и бычьих упряжек. Рядом с плантациями сахарного тростника, среди зеленых квадратиков рисовых полей, текли тихие реки с тенистыми берегами. В заводях рек черноголовые босоногие мальчишки ловили удочками рыбу. Медленная прозрачная вода несла лодки, груженные кокосовыми орехами.

Джунгли начались за Коттаямом. Они обступили дорогу. Тени мощных крон огромных деревьев лежали на шоссе. Прямо от дороги в заросли вели узенькие, поросшие травой тропинки. Селения попадались все реже. Только кое-где у обочины дороги появлялись отдельные домики и хижины.

Горы стали выше. Табличка у дороги показала: три тысячи пятьсот футов над уровнем моря. Наш автобус, отчаянно урча и чихая на поворотах, стал взбираться на перевал. Солнце уже скрылось за верхушками деревьев, и на джунгли спустились сумерки. Водитель включил фары.

— Скоро Кумили, — сказал Чинмайя. Приблизительно через час сквозь деревья засверкала цепочка фонарей. Мы приехали. Фонари тянулись только вдоль шоссе. За ними, утопая во мраке тропической ночи, смутно вырисовывались хижины.

Здесь начинался один из крупнейших заповедников диких животных штата Кералы, расположенный на берегу озера Перияр, или Великого. Центральный район заповедника — Тхеккади был в трех милях от Кумили. Там, в доме для туристов, нам приготовили ночлег.

Утром я проснулась от разноголосого гомона птиц. Домик, где мы разместились, стоял прямо в джунглях. Разросшиеся ветви деревьев почти целиком заслоняли окно. По ветвям прыгали черные обезьяны. Они издавали гортанные пронзительные крики. Синие и зеленые попугаи порхали с ветки на ветку. Домик был обнесен глубоким рвом. Как я узнала позже, ров предохранял жителей дома от вторжения диких слонов. Солнце еще не поднялось, и сероватый предрассветный воздух был напоен предутренней лесной свежестью.

— Мэм! — услышала я голос снизу.

― Что такое?

Из кустов показалась взлохмаченная голова мальчишки.

― Хотите посмотреть, как дикие звери пьют воду?

― Конечно. А куда идти?

― Я сейчас вас провожу.

Каньяпен, так звали моего добровольного гида, указал на узенькую тропинку, уходящую в лес. Мы пошли по ней.

― А мне сказали, что вы из Москвы, — искоса поглядывая на меня, начал разговор Каньяпен.

― Тебе правильно сказали.

― А у вас дикие звери есть?

― Есть.

— И дикие слоны тоже есть?

— А вот диких слонов нет.

Каньяпен в замешательстве остановился.

― Как так нет диких слонов? Как же вы живете?

— Ничего, обходимся.

— И прирученных слонов нет?

— Нет.

— А кто же у вас работает в джунглях?

— В наших джунглях работают машины.

Каньяпен недоверчиво покачал головой, а потом хитро сощурился:

— Ой, что-то вы, мэм, от меня скрываете. Машины в джунглях работать не могут. Вы нарочно придумали, чтобы меня рассмешить, да?

И заливистый мальчишеский смех огласил джунгли.

— Вы очень веселая, мэм. Никто не смог такого придумать.

— А ну-ка, скажи, смешливый человек, кто ты и откуда?

— Я из племени маннанов. Наше селение недалеко отсюда. Надо пройти миль десять. Мой отец, — он махнул в направлении домика, — работает там. А я вот вожу иногда туристов.

Наконец деревья стали редеть. Тропинка вывела нас к берегу Великого озера. Расположенное в причудливой котловине между горами, оно было покрыто сейчас легкой вуалью утреннего тумана. Вершины дальних гор окутывали розовые облака. Постепенно на востоке стала разгораться алая полоса утренней зари. Туман исчезал. Розовые облака и красное небо отразились в зеркальной поверхности озера, и оно, казалось, до краев было наполнено розовой водой. Потом розово-красные цвета стали меркнуть, и из-за гор брызнули золотые лучи восходящего солнца. Как бы в ответ на это по джунглям прокатился мощный трубный глас. Вожак стада собирал диких слонов на водопой.

Мы прыгнули в небольшую, стоящую у узеньких причальных мостков лодку. Затрещал мотор, и его звук, дробясь о горы, мячиками запрыгал по разбуженной поверхности воды. Бурлящий след, вспоровший воду, тянулся за лодкой. Рулевой направил ее к восточному берегу. Мы прошли множество бухт и заливчиков.

Наконец лодка, заглушив мотор, вошла в небольшой залив, куда впадала стекавшая с горы узкая речушка с заболоченными берегами. Невдалеке послышался треск. Из-за деревьев показалась черная громада дикого слона.

— Тише, не шумите, — сказал Каньяпен, — они сейчас будут пить. Здесь два месяца назад лодка села на мель, и дикие слоны напали на нее. Спастись удалось с трудом.

— Да, — подтвердил наш рулевой, — мы не должны привлекать их внимания.

Вслед за первым слоном вышла слониха со слоненком. Они стали пить из речки. Затем слониха набрала в хобот воды и начала поливать слоненка. Тот, подставив под струю спину, неподвижно замер.

К этому слоновьему семейству через несколько минут присоединилось еще около пятнадцати слонов. Мы стояли с подветренной стороны, и слоны нас не чуяли. Но один из них все же увидел нас сквозь деревья, он заволновался и решительно шагнул в воду заливчика. Наш рулевой дернул рукоятку мотора, однако, как бывает в таких случаях, мотор не заводился. Рулевой чертыхнулся сквозь зубы. Каньяпен, схватив шест, стал отводить лодку на безопасное расстояние. При этом он приговаривал:

— Два месяца назад случилось то же самое… Два месяца назад…

Несмотря на усилия Каньяпена, слон неумолимо приближался к нам. Его примеру последовали два других.

Наконец злополучный мотор завелся. Рулевой вытер пот со лба. Лодка развернулась и вылетела из залива. Три слона, стоя по грудь в воде, провожали ее взглядами.

Мы снова вышли на большую воду, и лодка повернула к западу.

МАННАНЫ — «ЛЮДИ ЗЕМЛИ»

В этот день мы отправились к маннанам. Небольшой поселок Маннанкоди находился в двух милях от Кумили. Его хижины были разбросаны среди бамбуковых зарослей, манговых деревьев и банановых рощ. Около хижин — небольшие участки рисовых полей, за полями начинаются джунгли. От Кумили к поселку ведет узкая лесная тропинка.

В поселке нас сразу же окружили женщины и дети. У них была темная кожа, широкие, чуть приплюснутые носы. На женщинах были надеты короткие кофточки и яркие длинные юбки. Говорили они на какой-то странной смеси двух языков — малаялам и тамильского. Мужчины бросили свои обычные занятия и присоединились к женщинам. На меня обрушился град вопросов: кто я, откуда, зачем приехала, нравятся ли мне маннаны, хочу ли с ними подружиться. Моя белая кожа вызвала некоторое замешательство.

Одна из женщин приблизилась ко мне и дотронулась до руки.

— Что такое? — спросила я.

— Можно потрогать?

— Конечно.

И сразу раздалось несколько голосов:

— И мне, и мне.

Я отдала руку на растерзание. Фотоаппарат и кинокамера тоже были тщательно обследованы. Высокий парень в клетчатой рубашке принес циновку и расстелил ее посередине селения рядом с брошенными деревянными ступами, где несколько минут до этого женщины рушили падди[1].

— Садитесь, — сказал парень, — сейчас я расскажу вам, какая у нас беда.

Все ринулись на циновку, и мне не осталось места.

— Двигайтесь, двигайтесь, — засуетились женщины. — Пусть гость сядет в середину.

— Рассказывай, рассказывай, Канникерен, — оживились все.

— Вчера ночью на наши поля забрел дикий слон. Вытоптал рис и сожрал наш урожай. Что мы должны теперь делать?

Я не знала, что теперь делать. Все вздыхали и смотрели на меня.

— А у вас слоны есть? — спросил кто-то.

— Нет.

— Охо, охо, — снова зашумели все. — У них даже слонов нет. Откуда человек может знать, что теперь делать?

— Ну, а вы что делаете, чтобы охранять поля от диких слонов? — вышла я из затруднительного положения.

— Мы ночью бьем в барабаны и зажигаем огонь. Слоны пугаются и уходят.

— А что же случилось вчера ночью, почему слон не испугался?

— Пусть скажет тот, кто виноват.

Но виновника среди присутствующих не оказалось. Он благоразумно скрылся.

— Ему стыдно перед гостем, — объяснили мне. — Ведь он уснул, и наш барабан замолк.

Потом я заметила, что поля маннанов обнесены высокой бамбуковой изгородью. Это тоже от слонов. Однако животные нередко ломают изгородь.

Подошла высокая женщина. За ее спиной висел довольно упитанный малыш, привязанный к матери полосой ткани.

— Теперь пойдем ко мне в гости, — сказала она тоном, не терпящим возражений.

Я поднялась, и мы всем селением двинулись в гости к Лакшми — так звали женщину. Хижина Лакшми, как и все другие хижины в селении, была построена из бамбуковых жердей. Крыша и стены были оплетены пальмовыми листьями. Высота хижины составляла метра три. Окон не было, свет проникал через три открытых дверных проема. Стоял специфический запах дыма и еще чего-то мне незнакомого. Жерди на потолке закоптились, и с них свисали пропыленные лохмотья сажи. По правую и левую сторону от основного помещения были отгорожены небольшие каморки; стенки в перегородках, отделявших эти каморки, не доходили до потолка. В одной из каморок хранились циновки и домашняя утварь. Мебели не было. Под крышей висели глиняные горшки и бамбуковые сосуды. На земляном полу у тлеющего костра лежало несколько циновок — это была спальня. На противоположной стороне находился другой очаг. Здесь на трех вертикальных камнях стоял глиняный горшок, в нем варился рис. Недалеко от этого был подвешен тростниковый мат, на котором обычно сушат рис, а под ним разводят огонь.

― А в другой маленькой комнате у вас кто-нибудь живет? — спросила я Лакшми.

― Да, Танга и Раджу. Танга — моя дочь, — пояснила она, — а Раджу ее муж.

— Это я Танга. — В дверном проеме появилась тоненькая девушка лет шестнадцати.

― А где Раджу?

― Он спрятался, — засмеялась девушка. — Он стесняется. Раджу! — позвала она.

Однако в каморке по-прежнему не было движения. Раджу затаился.

— Пойдем к нему, — подтолкнула меня Лакшми.

Я заглянула в каморку. В углу, съежившись на циновке, сидел парень. Увидев меня, он прикрыл лицо ладонью, как стесняющаяся деревенская девушка.

— У вас все мужчины такие застенчивые? — спросила я.

— Большинство, — хихикнула Танга. — С ними очень трудно.

— Что же, они застенчивы как девушки?

— Как кто? — не поняла Танга.

— Почему как девушки? — вмешалась Лакшми. — Он застенчив как все молодые парни.

Теперь перестала понимать я. Только потом, когда я обнаружила, сколь сильны еще в родовой организации маннанов элементы матриархальных отношений, мне многое стало ясно. Эти отношения влияют на все стороны жизни племени. Застенчивый Раджу живет в доме матери своей жены. Обычай такого рода довольно распространен среди маннанов, очень многие мужчины в Маннанкоди живут в семьях своих жен. Девушка, выходя замуж, продолжает принадлежать к роду своей матери. Брачная церемония, как правило, происходит в доме невесты. Расходы по устройству свадьбы родители невесты поровну делят с родителями жениха. Жених же обязательно должен подарить невесте новое сари. Самая важная часть брачной церемонии — завязывание тали[2] на шее невесты. Этот обряд выполняет родственница жениха, в большинстве случаев — его сестра.

Старики племени хорошо помнят те времена, когда муж в обязательном порядке должен был жить в семье жены. Теперь времена меняются, и в племени появляются новые обычаи. Хотя старая традиция — селиться в семье жены — еще сильна, но уже появились случаи, когда мужчина требует, чтобы жена жила в его семье. Противоречия, возникающие на этой почве, приводят к частым разводам. Идет своеобразная борьба между матерями за дочерей и мужьями за жен. Нередко женщина, согласившаяся жить у мужа, уходит снова в семью матери. Поводом к этому служит то, что маннаны иногда на некоторое время покидают свои селения и трудятся в качестве поденщиков на соседних плантациях. Жены, воспитанные на матриархальных традициях, пользуются «благоприятным моментом», переселяются вновь в свои семьи и не хотят оттуда возвращаться, настаивая, чтобы мужья жили с ними там. А мужья не хотят. Они, владельцы небольшого заработка, начинают чувствовать себя материально независимыми и стараются занять в своей семье господствующее положение.

В племенах, где еще сильны элементы материнского рода, разводы допускаются свободно (как правило, они бывают сложны и трудны в обществе с устоявшимися патриархальными традициями). В племени маннанов разведенная женщина легко может вновь выйти замуж, правда не раньше чем через год-два.

Маннаны занимаются собирательством и земледелием. Из джунглей они приносят мед, кардамон, целебные коренья. Все это они сдают в Лесной департамент и получают за это гроши. В далекие времена собирательство было основным занятием племени, теперь все большую роль начинает играть земледелие. Когда-то маннаны практиковали подсечное земледелие. Они жили в джунглях, где было много свободной земли. Если земля истощалась, они выжигали новые участки джунглей и обрабатывали там свои поля. Но постепенно местные феодальные правители стали вытеснять маннанов с насиженных земель. Несколько сот лет тому назад правитель Мадурай согнал племя с плодородных земель долин, и маннаны постепенно откочевали в горы Кералы. Но здесь они тоже не избежали тяжелой участи. Крупные помещики и раджи, которым принадлежала земля горных джунглей, быстро «сориентировались» и оказали маннанам высочайшее «покровительство». За это «покровительство» племя заплатило дорогой ценой. Превращенные в полурабов-полукрепостных, маннаны умирали от болезней и недоедания в холодных горах. От некогда большого племени сейчас в Керале осталось около пятисот человек. «Покровители» и «защитники» бесцеремонно вмешивались в дела племени. Неугодные вожди и старейшины были смещены. Вместо них были назначены новые, в лояльности которых можно было не сомневаться.

Эта искусственно созданная верхушка стояла от остальных соплеменников несколько особняком. Раджа Пунджата сам назначил первого главу племени. Им стал Вараджилкишу Маннан из Теллраймалаи. Серебряный меч и серебряный браслет были подарены ему как символ власти. Вараджилкишу стали величать королем. Появились также новые старейшины, или каникараны. Королю и им было дано право распоряжаться земельным фондом племени. И они, конечно, себя не обошли.

Новый король и старейшины в знак благодарности стали приверженцами господствующей религии — индуизма. Старые боги были заменены новыми. Великая богиня Амма-мать была свергнута с пьедестала. Но женщины с этим не согласились. До сих пор они поклоняются своей богине. Однако годы сделали свое дело. В легендах маннанов стали фигурировать индусские боги, люди постепенно забывали древние божества. Старики уносили в могилы предания. Завещанное предками умирало вместе с ними. С годами молодые превращались в стариков, но они уже ничего не помнили. Полузабытая история племени и новые боги фантастически переплелись в их мозгу.

— Откуда появились первые маннаны? — спросила я двух стариков, сидящих передо мной на циновке.

— Мы ничего об этом не знаем, — сказал один из них.

Другой слезящимися глазами смотрел на вершину дальней горы. Там, над горой, светилась звездами зелено-голубая полоса неба. За селением глухо бил барабан. Ближние заросли бамбука тонули в сиреневой мгле сумерек. Старик поднял на меня слезящиеся глаза.

— Посмотри, — начал он, — как прекрасна эта земля. Она была еще прекрасней в ту ночь, когда Парвати, жена Шивы, сделала глиняного слона. Из слона вышел человек. Это был самый первый маннан. Все племя пошло от него.

— Разве Парвати богиня маннанов? — усомнилась я.

— Да, — ответил старик.

— Но ведь Парвати — богиня людей из долины. Как же она может быть богиней маннанов?

— Это так, — сказал старик. — Больше я ничего не знаю.

И он стал смотреть на зеленые квадратики полей, тянущиеся между хижинами и джунглями.

— Как мало теперь у нас земли, — вздохнул он. — Раньше мы сеяли там, где хотели…

Земли в Маннанкоди действительно мало. Всего в поселке сто двадцать три акра. Самый маленький участок — пол-акра и самый большой — четыре акра. Семьи у маннанов большие, и часто практически невозможно прокормить семью участком даже в четыре акра. В Маннанкоди культивируют рис, раги[3], маниоку, сладкий картофель. Чтобы подработать, мужчины и нередко женщины нанимаются поденщиками в Лесной департамент, на плантации. Неподалеку организован центр ремесла, и здесь жители Маннанкоди плетут тростниковые циновки с красивым геометрическим узором. Плетение циновок — традиционное ремесло маннанов. Мне показывали много циновок, и ни на одной из них узор не повторялся. В этом же центре маннаны делают легкую плетеную мебель. Это занятие для них новое, но они с ним прекрасно справляются. В плетеных стульях, столиках и скамьях проявляется их своеобразный, неповторимый вкус. За эту работу жители Маннанкоди получают гроши. На жизнь не хватает. Поэтому так бедны их закопченные хижины, а одежда светит дырами и изобилует неумело посаженными латками.

И только один человек в Маннанкоди резко отличается от других. Это — каникаран, или старейшина. Его зовут Перумал Купан. Высокий, худощавый, с седым венчиком длинных волос вокруг лысеющего черепа, он кажется гораздо моложе своих семидесяти лет. На его темном продолговатом лице выделяется длинный, хищно загнутый нос. Выцветшие глаза смотрят хитро, настороженно и оценивающе. Над верхней губой прилепились фатовски подстриженные усики. Не в пример соплеменникам на нем чистая добротная рубаха и дхоти. После первых слов приветствия он протягивает мне трость с серебряным набалдашником.

— Моя трость, — хвастливо говорит он.

— Очень приятно.

— Символ власти.

Кажется, этот человек предъявляет мне удостоверение в том, что он действительно каникаран.

У Перумала Купана есть солидный участок земли. На нем трудятся жители Маннанкоди. Каникаран их только кормит во время работы. Нередко вождь отбирает у маннанов то, что они смогли собрать в лесу. Ему несут мед, съедобные коренья, лечебные травы.

Согласно древним традициям, каникаран должен выполнять ряд обязательств перед своими «подданными». Теперь обязательства исчезли, остались только права.

У маннанов, живущих в районе Кумили, есть свой совет, во главе которого стоит Перумал Купан. Последний раз совет собирался два года назад. Когда были предыдущие советы, каникаран не помнит.

— У меня на совете обсуждаются самые важные дела племени, — гордо заявил мне вождь. — Два года назад мы решили перекрыть все крыши в Маннанкоди. А потом установили ночных сторожей, которые должны охранять поля от диких свиней и слонов.

Но разрушить древнюю родовую организацию племени еще не удалось ни раджам, ни старейшинам. Эта организация в какой-то мере сплачивает племя и служит ему своеобразным подспорьем в тяжелой борьбе за существование. У маннанов есть ряд экзогамных родов[4]. В районе, который мне удалось посетить, было только два таких рода: Панникуди и Аравакуди. Важный элемент уже угасающего материнского рода — наследование по женской линии. Пост вождя переходит к племяннику, или сыну сестры, собственность тоже переходит к нему. Но в последнее время появились явно выраженные патриархальные тенденции. В Маннанкоди имущество делится поровну между племянниками и сыновьями, а в некоторых семьях полновластными наследниками уже являются сыновья. Сын Перумала Купана Пандиен после смерти отца каникараном не будет, этот пост займет его двоюродный брат. А что касается имущества — тут у Пандиена другая точка зрения.

— Имущество отца будет принадлежать мне, — сказал он. — С него (имелся в виду двоюродный брат) хватит и того, что он станет каникараном.

И сам Перумал Купан подтвердил:

— Моя земля отойдет сыну. Я не должен заботиться о племяннике.

…Из селения Маннанкоди мы с Чинмайей возвращались поздно вечером. Выпала обильная роса, и наша одежда отсырела. Мы прошли окраинные дома Кумили и снова вступили в джунгли. Было совсем темно, тропинка еле угадывалась в густых зарослях.

Джунгли жили своей ночной жизнью. Трещали цикады, перекликались какие-то ночные птицы. В кустах что-то ворочалось и вздыхало. Наконец мы вышли на шоссе. В лунном свете оно казалось бесконечным длинным полотном. И на этом полотне лежали четкие узоры — тени гигантских деревьев. Прямо над головой сверкали россыпью драгоценных камней Плеяды. Совсем низко над джунглями висел ромб Южного Креста. Вдруг в какое-то короткое мгновение все изменилось. Деревья стали излучать зеленоватое сияние. Мне показалось, что мириады звезд спустились с неба и усеяли джунгли. Они были везде — на деревьях, кустах, на дороге. Зеленые огни светляков непрерывно двигались. И может быть, только это и отличало их от неподвижных созвездий в небе. Они перемещались с дерева на дерево, с куста на куст и манили, манили в чащу. Зеленые манящие звезды. Пойдешь за такой, а она обманет и улетит. И ничего не останется, кроме темноты и пугающей чащи джунглей…

Впереди, за черными силуэтами деревьев, совсем неожиданно лунным серебром блеснула вода Великого озера. Мы прошли еще с полкилометра и за поворотом сквозь заросли увидели освещенные окна нашего пристанища. Это было не ускользающее призрачное сияние светляка, а ровный необманчивый свет человеческого жилья. Свет ночлега, в котором мы так нуждались.

ЗНАКОМЬТЕСЬ, ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО КОРОЛЬ МАННАНОВ

Утром на кронах деревьев клочьями висел туман. Он опускался все ниже и ниже и наконец заполнил всю лощину, по дну которой вилось шоссе. Небольшой расхлябанный автобус шел полупустой. Туман каплями оседал на кузове машины. Казалось, ему не будет конца, и только часа через два стали пробиваться первые солнечные лучи. Туман постепенно исчезал, и наконец джунгли и горы засверкали всеми красками солнечного утра. Мы проезжали редкие селения и маленькие городки, затерянные в безбрежном пространстве зеленых лесных массивов. Сначала наш путь лежал на восток, затем мы резко свернули на север. Мы несколько раз пересаживались, с трудом втискиваясь в набитые местные автобусы. В одном из них мы сидели на винтовках лесной охраны. Винтовки лежали рядом с разогретым, пахнущим маслом мотором. От каждого толчка затворы и прицельные мушки врезались в тело. Охранники, молчаливые ребята в шортах цвета хаки и тяжелых ботинках, сохраняли полную невозмутимость. Они не беспокоились о том, что боевое оружие используется не по назначению. Дорога то карабкалась вверх по крутым склонам, то резко шла вниз. Иногда мы въезжали в прохладные полутемные ущелья, по дну которых текли горные реки с низкими каменными порогами. Через реки были переброшены широкие бамбуковые мосты-настилы.

Потом в нашем распоряжении остались лишь редкие попутные машины и ухабистая грунтовая дорога. Поселки и деревни исчезли. Начались глухие, ненаселенные джунгли. У водителей изредка попадавшихся грузовиков мы спрашивали прямо:

— Где живет король маннанов?

Никто из них не удивлялся нашему вопросу. Они безошибочно показывали, в какую сторону надо идти или ехать.

Солнце поднималось все выше и выше. Оно остановилось на некоторое время в центре неба, а затем стало неудержимо скатываться к западу. Мы пили чай и ели бананы в придорожных харчевнях-хижинах. Наши лица и руки были покрыты толстым слоем грязи и пыли. А мы все ехали и шли, шли и ехали. И все гуще становились заросли джунглей. Очередной попутный грузовик свернул на широкую лесную просеку, а мы высадились на пустынной дороге. Косые лучи солнца освещали заросли бамбука, причудливо изогнутые тросы лиан, резные листья огромных папоротников. Ни людей, ни машин. Двухметровая черная кобра медленно переползала дорогу. На какое-то мгновение она остановилась, пристально посмотрела в нашу сторону и скрылась в кустах. Вдруг из-за поворота совсем неожиданно вырвался джип. Мы «проголосовали». Машина остановилась. Рваный, промасленный брезент прикрывал кузов джипа. Водитель, молодой парень в красном тюрбане, чертыхнувшись, спросил, что нам надо.

— Где король?

— А! — пропыленную физиономию парня растянула улыбка до ушей. — Так бы и сказали.

Миль через пять джип остановился у тропинки, уходящей в заросли.

— Приехали, — сказал водитель. — Король живет недалеко отсюда. Мили две по тропинке. Не сворачивайте никуда, а то собьетесь.

Мы углубились в чащу.

— Эй! — раздался с дороги голос водителя. — Будьте осторожны! Тут полно всякого зверья!

Наконец из-за густых деревьев показались крытые пальмовыми листьями хижины королевской резиденции. Над крышами в вечереющем небе вился синий дымок. Весь поселок был расположен в низине, и только на каменистом пригорке стояла большая, не менее двадцати метров в длину, хижина.

— Полагаю, что это королевский дворец, — оживился Чинмайя.

Несколько темнокожих босоногих мальчишек в узеньких набедренных повязках выскочили из-за кустов. При виде нас они замерли. Но через мгновение они пришли в себя и сообразили, что честь первооткрытия принадлежит им. Вопросы посыпались немедленно:

— Вы к нам?

— К королю.

— А эта амма[5] откуда? Мы никогда таких не видели.

— Амма из России.

Времени на то, чтобы выяснить, что такое Россия и где она находится, явно не оставалось. Сверкая пятками, первооткрыватели понеслись в поселок. Джунгли огласились криками: «Амма из России к королю! Амма из России к королю!» Этикет был соблюден. Глашатаи по всем королевским правилам доложили о заморском госте. Только была одна трудность. «Амма из России» не знала, как разговаривать с королями. Ей просто никогда этого не приходилось делать.

— Мистер Чинмайя, вы не знаете как говорят с королями?

— Нет. Я с королями раньше не встречался. Но я думаю, — помедлил Чинмайя, — надо сказать «здравствуйте».

— Это уже кое-что, — обрадовалась я.

— Да, конечно, — засуетился Чинмайя — мы придем и скажем: «Здравствуйте, ваше величество».

— Обязательно «ваше величество»?

— Мне кажется, так лучше. А там как получится.

Мы поднялись на пригорок ко «дворцу». Перед «дворцом» стоял широкоскулый коренастый человек лет сорока пяти. Мускулистые руки были сложены на груди, которую обтягивала форменная рубашка цвета хаки. Домотканое дхоти прикрывало ступни ног. В его осанке, на мой взгляд, было что-то королевское. Правда, его босые ноги несколько смущали меня. Но ведь были даже и голые короли, не только босые.

— Вы король? — доверительно спросила я его. Последовал королевский кивок.

Тогда, вспомнив наставления Чинмайя, я сказала:

— Здравствуйте.

Он указал мне на циновку, и мы сели. Я жалела, что мы не обсудили с Чинмайей, что надо сказать после «здравствуйте». Теперь приходилось полагаться только на себя. Я важно вынула записную книжку и ручку.

— Сколько лет вы работаете королем?

— Семь лет, — с готовностью ответил король. — С тех пор как умер мой дядя. Он умер, и я стал раджаманнаном, или королем. А меня зовут Наикманнан. А моего…

— Стоп, ваше величество, не так быстро и не обо всем сразу. Я не собираюсь сейчас же уходить.

— Значит, вы у нас еще останетесь? — оживился король.

— Если будет на то ваша королевская воля.

— Будет, будет, — заторопился Наикманнан.

Так я наладила отношения с первым в моей жизни королем.

Королевский «дворец» оказался большой просторной хижиной размером не менее ста метров. Как и в любой хижине маннанов, там было два очага. Один для приготовления пищи, другой для обогрева в холодные ночи. Около очагов лежали циновки. На плетеных полках сушился рис. На стене висел предмет королевской роскоши — зеркало с отбитым краем. Вдоль стены у входа стояло несколько плетеных кресел. У противоположной стены был королевский «трон» — плетеный мат, укрепленный на четырех бамбуковых жердях. «Трон» священен. Король восседает на нем во время советов и приемов подданных.

Хижина была совсем новая.

— Мне ее построил мой народ, — сказал раджаманнан. — Это его обязанность.

Мы разговаривали, а вокруг, сопя носами, стояли босоногие принцы и принцессы.

— Ну что уставились? — прикрикнул на них король. — Прибрали бы, что-ли. Гость вот у нас.

Принцессы ухватили травяные веники и стали ожесточенно мести земляной пол. В воздух поднялись клубы пыли, смешанные с пеплом очагов.

— А, чтоб вас! — в гневе закричал король. Голозадый, самый младший отпрыск королевского рода, воспользовавшись всеобщим замешательством, запустил руку в горшок с едой. Отцовский окрик заставил его вздрогнуть. И он уронил горшок на себя. Осколки разлетелись по полу. Принц возопил. Появилась всклокоченная королева и наградила его двумя увесистыми шлепками. Рев стал еще громче.

— Кончится этот шум или нет? — король вышел из себя. — Никакого послушания! Король я или не король?

— Король, — отвечало притихшее семейство.

— То-то, — удовлетворенно произнес Наикманнан, — а теперь убирайтесь отсюда.

Королевская власть демонстрировалась передо мной в полную силу.

Однако не прошло и пяти минут, как королевские отпрыски снова начали просачиваться во «дворец». Я дала одному из них цветную коробочку из-под пленки. Он схватил ее и издал победный клич. Немедленно в коробку вцепились трое других. Началась свалка.

Король в изнеможении тупо смотрел на дерущихся.

— Разве это королевская семья? — философски заметил он. — Сплошной позор.

Как выяснилось, у раджаманнана было семь детей. Пять мальчиков и две девочки. Двое сыновей были уже взрослыми. Одна из дочерей вышла замуж и жила вместе с мужем в доме отца в небольшой, отгороженной в этой же хижине комнатке.

Я заметила на руке короля серебряный браслет.

— Подарок махараджи?

— Да. Вот его эмблема. Махараджа был великий человек. Он очень уважал маннанов и их короля. Но король маннанов теперь не хуже. Махараджи нет, а король остался. Теперь правительство меня уважает.

— А вы не входите в правительство?

— Нет, я независим. У меня свое правительство. Только я несу кое-какие обязанности по отношению к высокому правительству.

— Какие обязанности?

Король задумался.

— Да, — начал он, — если слон подохнет, то я должен сообщить в Лесной департамент. Слоновая кость очень ценная. И еще я должен следить за культивацией. Или, например, люди моего племени собирают в лесу мед, кардамон, имбирь. Я должен проследить, чтобы они сдали все на правительственный аукцион. За это мне полагается один фунт продукции с каждых ста собранных.

— Ну, а что вы делаете кроме этого?

— О, у меня весь день занят. Очень много дел. Я ведь король.

После утренней молитвы его величество отправляется смотреть, как идут дела на его полях. У короля в этой местности тридцать акров, есть участки и в других местах. На королевских землях работают его подданные. Работают бесплатно, только за еду. Когда-то они были послушны и покорны, но теперь настали другие времена. Все норовят уйти и не работать. Королевский гневный глас с утра разносится по джунглям. Король уговаривает, потом грозит, пускает в ход тяжелые кулаки. После такой зарядки он ощущает резкий приступ голода и отправляется завтракать. Девочки, прислуживающие во «дворце», несут его величеству кофе, вареную тапиоку, путту, листья бетеля, бананы. Вечно голодные ребятишки поселка, глотая слюну, смотрят на обильную королевскую трапезу. Это раздражает раджаманнана, и он кричит, чтобы они убирались. После завтрака, ощущая приятную сытость в желудке, король решает обойти свою землю и побеседовать с подданными. Все-таки народ должен помнить, что у него есть король. В дальние селения его величеству идти лень, там он бывает раз в год, не больше. Зато ближние очень часто получают королевское благословение. Он идет по узенькой тропинке через джунгли, иногда его сопровождают приближенные. И думает: кого бы сегодня благословить. Мысли у короля невеселые. Благословляй не благословляй все равно прибыли от этого мало. Когда-то королевское благословение ценилось высоко. Маннаны платили за него медом и кардамоном, нежным мясом черных обезьян, своим урожаем. Королевская доля была неприкосновенной. Теперь тоже кое-что приносят, но каждый делает это по своему усмотрению.

Вот и сейчас раджаманнан идет в селение маннанов. Король вспоминает, что еще несколько лет назад, когда замечали его появление, к нему бежали дюжие парни с носилками. Его величество садилось в носилки, подданные издавали крики радости и втаскивали его на вершину. Носилки плыли на плечах маннанов по поселку, и король мог чувствовать себя королем. Сейчас он стоит у подножия и ждет. Но носилки не показываются. Ждет десять минут, двадцать, но никто даже не спускается к нему. «Делают вид, будто не видят», — раздражается король. Однако какая-то надежда теплится. Она окончательно исчезает, когда проходит еще полчаса.

Раджаманнан начинает подниматься в гору. Идти трудно. За последние годы его тело стало грузным и появилась одышка. Но что ни сделаешь для своего народа… У самого поселка его встречает каникаран. Лисья физиономия, бегающие глаза. Еле отдышавшись, король спрашивает:

— Носилки?

― Какие носилки? Мы не заметили тебя, раджаманнан. ― Каникаран отводит глаза в сторону.

Король знает, что с каникараном ссориться нельзя. С ним надо быть осторожным.

― Идем, — говорит он каникарану.

Угодливо сгибаясь, каникаран ведет короля в свою хижину. Там стоит специальный «трон» для короля. Такой же, как и у него во «дворце». На «трон» никто не смеет сесть, кроме него. Раджаманнан водружает на «трон» грузное тело и удовлетворенно закрывает глаза. Наконец он снова чувствует себя королем.

Перед королем ставят рис, уложенный на банановые листья. Карри из мяса черной обезьяны благоухает.

Король смягчается. После обеда он спит на своей королевской кровати, а потом идет в поселок благословлять народ.

Солнце уже клонится к горизонту. Длинные тени деревьев ложатся на крыши хижин. На другом конце селения грохочут два барабана. В честь короля после захода солнца начнутся танцы. Душевное равновесие окончательно возвращается к раджаманнану. И он дает согласие остаться здесь еще дня на два.

Каникаран обходит хижины и каждому дает указание, что надо принести для королевского прокорма. Люди недовольны, но приносят то, что надо. У короля изрядный аппетит, и в бюджете жителей деревни образуется ощутимая прореха.

Если раджаманнан не задерживается в поселке, он возвращается после обеда домой. И тогда снова туго приходится поденщикам на его полях. А вечером снова бьет барабан. Король желает смотреть танцы.

Как у каждого уважающего себя короля, у Наикманнана есть министры. Он так и говорит — министры. У махараджи Траванкура тоже были министры. Король маннанов не хуже. Уллантари Кудиянавам — премьер-министр. Он же и министр внутренних дел. У него есть титул — маниаран. Премьер, по выражению самого раджаманнана, стоит между королем и народом. Должность эта наследственная. Все жалобы к королю поступают только через маниарана. Во время отлучек короля премьер во всем замещает его. Он управляет всеми празднествами и церемониями, разрешает ссоры, устанавливает мир и порядок в племени. В его распоряжении находится полиция — несколько десятков молодых парней. У них тростниковые палочки с двумя набалдашниками, сделанными из красных семян «купи». Это и оружие и символ власти. Как символ власти палка освящается перед богами. В племени еще не научились воровать и убивать, поэтому функции полиции в основном сводятся к категориям нравственного порядка. Самое страшное преступление — прелюбодеяние. Времена свободных отношений между мужчиной и женщиной, свойственные материнскому роду, уже прошли. О полиандрии — многомужестве остались только воспоминания. Теперь мужчина получил право на несколько жен. Правда, такая форма брака у маннанов допускается только в том случае, если первая жена бесплодна. От женщин теперь требуют неукоснительного соблюдения супружеской верности. Еще лет десять назад женщина не наказывалась за неверность, наказание нес только мужчина. Маннаны были уверены в том, что только мужчина может быть соблазнителем. Теперь полиция премьера порет за прелюбодеяние и мужчину и женщину. Однако, сохраняя какую-то верность традициям материнского рода, правительство решило давать женщинам за измену в два раза меньше ударов, чем мужчинам. Так, если полиция зарегистрировала факт супружеской неверности и обе стороны, вовлеченные в это незаконное деяние, до этого ни разу не провинились, то мужчина получает четыре удара, а женщина два. Для «рецидивистов» премьер увеличивает количество ударов по своему усмотрению.

Премьер-министр и полиция — это еще не все, чем располагает король. У короля есть одиннадцать малых раджей. Все они — его кровные родственники. Целая правящая династия. И маннанам надо бесплатно работать на полях каждого из них, и надо давать им часть собранной в лесу продукции, и — соблюдать положенные каждому почести.

Духовная и гражданская власть в племени маннанов строго разграничены. Духовную власть возглавляет верховный жрец, или вати. Жрец — лицо важное. И он хорошо сознает свое положение.

…У вати узкое лицо и браминский узелок на волосах сзади. В уши продеты металлические серьги. Вати — явный проиндуист. Мы очень долго говорили с ним, пока мне удалось выяснить кое-что о старых богах маннанов. Вати упорно не хотел о них говорить, он все рассказывал о Шиве, Парвати, Вишну. Но наконец на сцену выплыла старая богиня маннанов Кулатимутты. Богиня до сих пор не забыла маннанов, как забыли ее их жрецы. Она помогает племени в трудные моменты, и ей приносят в жертву ткани и посуду — подарки, которые полагается делать женщине. У Кулатимутты есть брат — бог Майяр. Это очень сердитый бог. Когда он разгневается, то насылает на племя черную оспу. Судя по тому, что у маннанов многие лица обезображены оспой, Майяр сердится довольно часто. А богиня спасает племя от оспы и предотвращает всяческие бедствия. Вати сказал, что у короля есть все боги маннанов. Я попросила их показать. Король охотно согласился. В его хижине, за маленькой комнатой молодоженов, оказался небольшой алтарь. В нише было совсем темно, и раджаманнан зажег медный светильник с четырьмя фитилями. Я увидела земляную суфу — небольшое возвышение, на котором обычно сидят или спят. На суфе стояли боги, а на цветном листе бумаги была изображена богиня храма в Мадураи — Минакши. Минакши оказалась верховным божеством племени. Традиции материнского рода опять давали себя знать — из многочисленного пантеона индусских богов маннаны все же выбрали богиню. Тут же на суфе стояли бронзовые статуэтки индусских богов опять-таки мадурайского происхождения. Некоторые из них фигурировали в качестве предшествующих раджаманнанов. Видимо, своеобразное обожествление королевской власти у маннанов началось именно с того, что идолы богов были названы королями. И сделал это сам король. Традиция, вероятно, только зарождалась, и вати был первым ее поборником.

От рассуждений о богах меня оторвали самым неожиданным образом. На пороге королевского дворца появился невысокий молодой человек. Он был одет в белую чистую рубашку и дхоти. Открытое лицо его освещалось приветливой улыбкой.

— Так вот вы где! — сказал человек. — А я вас ищу повсюду. Извините. Я не мог прийти раньше. Был занят в школе.

— Какая школа? Где? И кто вы?

— Школа для детей из племени. Она тут, в двух милях отсюда. А я учитель. Меня зовут Питамбаран. — И, не переводя дыхания, воскликнул:

— Какой гость! Какой гость! Вы здесь первая русская. Да что русская, эти люди никогда и не видели человека с белой кожей. Идемте со мной, прошу вас. Моя жена тоже хочет с вами познакомиться. И снова стал приговаривать:

— Какой гость, какой гость.

Признаться, я была немного смущена происходящим.

— Идемте, идемте, — торопился Питамбаран, — моя хижина здесь же. Вот за тем пригорком. Я живу вместе с маннанами. Они очень хорошие люди. И я счастлив с ними. Но знаете, иногда хочется встретиться с новыми людьми. Ведь здесь это так редко случается. А тут я узнаю: гость, да еще русский. Подумать только! Человек из страны космических ракет забрел к нам в племя. Такого еще не было, поверьте мне.

Когда мы подошли к хижине учителя, наш эскорт из юных маннанов увеличился по крайней мере человек на сорок. И по тому, как ласково обращался с ребятишками Питамбаран и как они доверчиво льнули к нему, я поняла, что учитель своей искренностью и добротой заслужил настоящую любовь племени. И я не ошиблась.

У хижины нас встретила молодая женщина, жена Питамбарана.

— Посмотрите на нашу хижину, — сказала она. — Ее нам построили маннаны.

Хижина ничем не отличалась от хижин селения. Но видно было, что строители вложили в нее свою любовь к этому человеку — она была как-то складней и аккуратней, чем другие. Там был очаг, врытый в земляной пол, стояли два плетеных топчана и на бамбуковой стене висела небольшая полочка с книгами. На табуретке в углу стояла зажженная керосиновая лампа. Несколько циновок было брошено у порога. Вот и все.

— Мне больше ничего и не надо, — сказал Питамбаран. — Есть крыша над головой, есть на чем спать, ну и довольно. Мы с женой здесь очень счастливы. А если бы вы знали, какие это люди — маннаны! Я живу здесь три года и, наверно, останусь у них на всю жизнь. Вот только король… — легкая тень набежала на лицо учителя.

— Что король? — спросила я.

— Не люблю я его, — в его тоне появились извиняющиеся нотки.

— Я тоже.

— Правда? — обрадовался Питамбаран. — Власть его развратила и он утратил доброту к людям. У меня с ним часто бывают стычки.

― Типичный паразит, — подтвердила я.

― Вот именно паразит. Он самоуправствует и считает, что все племя — его рабы. А это не так, они же люди.

Жена учителя принесла угощение: жареные бананы и путту. Не успели мы доесть, как на пороге хижины появился голозадый, шмыгающий носом гонец лет семи. Он долго рассматривал нас и переминался с ноги на ногу.

— Король… — сказал он. Затем шмыгнул носом и умолк.

— Что король? — спросил учитель. — Что с ним случилось?

— Король, — начал гонец снова, — будет танцевать. Нет, — поправился он, — маннаны будут танцевать. Король вас зовет.

И, повернувшись, опрометью бросился через заросли.

Мы вышли из хижины. Дул прохладный ветер. Луна на ущербе освещала джунгли призрачным голубоватым светом. Раскидистые кроны деревьев, пальмы, заросли кустов приняли какие-то нереальные причудливые очертания. Лунный свет дробился искрами в быстрых струях бегущей горной реки. Густые заросли скрывали хижины, и казалось, что вокруг никого и ничего нет, кроме тусклого огонька в маленьком окошке хижины учителя. И по мере того как мы шли, этот огонек становился все меньше и тусклее и наконец исчез. Тропинка делала неожиданные повороты и изгибы в лунных зарослях. Стоял час той удивительной тишины, когда дневная жизнь джунглей кончилась, а ночная еще не началась. И вдруг в эту тишину ворвался грохот барабанов. Он нарастал как-то победно, эхом отзываясь в горах и лесных зарослях. Этот зовущий ритм наполнял собой все вокруг, и казалось, в мире ничего не существует, кроме этого лунного света, замерших деревьев и прерывистого звука барабана.

Мы шли, как завороженные, на этот звук. Он становился все громче и отчетливее.

— Барабаны в джунглях бьют каждую ночь, — сказал Питамбаран. — Так отпугивают зверей. Кстати, будьте осторожны. Эти заросли всегда полны всяких неожиданностей. Недели две назад в это же время на одного маннана бросилась пантера. Прыгнула прямо на спину. Хорошо, люди были поблизости. Еле отбили.

Хижина короля была освещена единственной ацетиленовой лампой, стоявшей на земляном полу. Горели оба очага, и сизый дым наполнял королевские апартаменты. Он ел глаза и выбивал слезы. Около очага для обогрева сидело человек двадцать маннанов, столько же стояло у стены. На «троне» восседал король, завернутый в красное одеяло. Вокруг «трона» в живописных позах разлеглись министры, жрецы, блюстители порядка и прочая придворная знать.

— Эй, вы, — крикнул король придворным, увидев нас, — место гостям!

Мы разместились на циновке около очага. Пляшущий веселый огонь согревал колени и грудь, но спина начинала мерзнуть. Холодный сырой воздух наползал из джунглей. Красноватые отблески костра ложились на музыкантов. Их тени то неожиданно вырастали, то становились совсем карликовыми. Темные, почти черные, руки ритмично били в туго натянутую кожу длинных барабанов. Перед королем под аккомпанемент барабанов плясали два парня. Один из них был в сари — он изображал девушку. Лица обоих танцоров были покрыты густым слоем пудры, их шеи украшали гирлянды желтых цветов. На ногах звенели браслеты. Парни ритмично двигались, иногда убыстряя или замедляя темп. Они пели. Это была любовная песня. Ее своеобразный тягуче-проникновенный мотив не напоминал ничего слышанного мною ранее. Но сам танец был лишен какой-либо оригинальности и своеобразия. Я не раз видела подобные танцы на ярмарочных балаганных представлениях в маленьких городках Кералы. Сходство с таким представлением еще больше возросло, когда к двум танцующим присоединился третий. На нем были темные очки — те самые очки, которые так любят актеры бродячих трупп там внизу, в долине. Песня и танец так противоречили друг другу, что я не удержалась и спросила Питамбарана:

— Вы не заметили никакого несоответствия во всем этом?

Учитель живо повернулся ко мне:

— Я видел слишком много несоответствий в этом племени. Вы правы. Песня — это настоящее, что принадлежит маннанам. А вот танцы… Вы видели, как танцуют иногда на базарной площади в дни индусских праздников? Сегодняшние танцы не вызывают у вас такой ассоциации?

― Я об этом подумала с самого начала.

― Это все королевские капризы. Он бывал у махараджи и там, в долине, видел такие танцы. И пожелал, чтобы здесь тоже так танцевали. Смотрите, ведь он главный балетмейстер.

Действительно, король стал делать какие-то указания танцорам, что-то объяснял и показывал. Танцоры покорно его слушались.

Сейчас вкус его величества проявится в полную силу, — зашептал Питамбаран. — Балаганные пляски его свели с ума. А знаете, у маннанов есть свои, очень своеобразные танцы. Но при короле они не смеют их показывать.

― А разве женщины не принимают участия в танцах?

― Что вы! Им не разрешено. Королевский указ. Кажется, это инициатива какого-то предыдущего раджаманнана. Но люди говорят, что когда-то женщины маннанов танцевали вместе с мужчинами. А теперь вот нет.

Я воспользовалась перерывом в танцах и спросила танцоров, знают ли они еще песни маннанов.

— Мы знаем много песен, — ответили они. Но тут вмешалось его величество.

— Спойте нашему гостю. Ну, например, песню о короле. Обо мне, — хвастливо сказал он.

Танцоры начали петь о том, какой хороший король у маннанов, как счастливы его подданные. Достоинств у короля оказалось так много, что певцы сбились при их перечислении и не смогли докончить песню. Король разгневался, а я решила больше не вмешиваться в королевские развлечения. Снова загремели барабаны. Едкий дым от костра наполнял хижину. Постепенно я стала обалдевать от всего этого. Фигуры танцоров с мертвенно бледными, напудренными лицами стали двоиться у меня в глазах. Временами, казалось, я впадала в забытье. Голову неудержимо клонило к циновке. Я очень устала. День был трудный и хлопотливый. Я прилегла на циновку. Это никого не удивило. Барабаны мне уже не мешали, и когда я закрыла глаза, то увидела бегущую через джунгли дорогу, чертыхавшегося парня в красном тюрбане, пламя костра. Потом появился премьер-министр, хотел что-то сказать, но не успел. Стало темно, и все исчезло. Я не помню, сколько я проспала. Проснулась я от какой-то тяжести в голове и от ледяного холода, ползшего по спине. Я открыла глаза. Ничего не изменилось. Все так же гремели барабаны и ритмично двигались танцоры. Правда, некоторые из придворных последовали моему примеру и мирно похрапывали около костра. Король в красном одеяле продолжал руководить балом.

— Послушайте, — сказал Питамбаран, — идемте ко мне в хижину. Там такая же циновка и такой же очаг. Только не так шумно. Вы хотя бы немного отдохнете.

— А который час?

— Скоро уже три часа утра. Идемте. Это будет продолжаться до самого рассвета.

Мы незаметно выскользнули из «дворца». Холодный пронзительный ветер шумел в джунглях. Питамбаран зажег факел, и минут через тридцать мы были уже в его хижине. Около очага, свернувшись калачиком, безмятежно спал Чинмайя…

Утром я открыла глаза и сразу увидела несколько голов, торчавших в маленьком окошке. Я приподнялась, и головы исчезли. Потом снова появились.

— Амма! — позвала меня одна из них.

Я вышла из хижины. Человек пятнадцать женщин стояли около входа. Я поздоровалась. Женщины окружили меня и стали совать бананы.

— Спасибо. Но зачем так много?

— Амма, у тебя длинный путь, — зашумели они. — Мы не знаем, где Россия, но это, должно быть, очень далеко. А в дороге надо есть.

— Но до России этих бананов все равно не хватит.

— Мы принесем еще, — всполошились маннаны.

— Не надо, не надо, хватит.

— Амма, — сказала молоденькая девушка, — оставайся с нами. Мы тебе построим такую же хижину, как у учителя.

Предложение было заманчивым. Но как бывает в жизни, обстоятельства всегда сильнее нас. Я вынуждена была отказаться.

…До деревушки Канчияр, где мы надеялись поймать машину, нас провожали человек двадцать взрослых маннанов и множество ребятишек во главе с Питамбараном.

Когда мы проходили одну из окраинных хижин селения, я вдруг услышала доносившийся оттуда горестный плач нескольких человек и невольно остановилась.

— Что здесь случилось, мистер Питамбаран?

— О, в этой хижине год назад умер старик, а сегодня годовщина смерти. По обычаю маннанов, родственники собираются в этот день и плачут над могилой. Вы ведь знаете наверно, что маннаны не кремируют своих покойников, а хоронят в земле.

А где же могила умершего старика? Почему плачут здесь, около хижины?

У маннанов нет кладбищ, и они хоронят умерших рядом со своими хижинами. Чтобы все оставались вместе. Вместе с покойником закапывают и его личные вещи. На похоронах главный плакальщик — племянник, а не сын. Мигом устраивают поминки. Родственники едят только варенный рис. То же меню они должны соблюдать в течение семи дней после погребения. Только вареный рис два раза и день. Это своеобразный обряд очищения. И каждый год плачут по умершему как сегодня.

Мы уже прошли хижину, а горестный плач еще долго слышался нам вслед.

…В Канчияре на деревенской площади стоял король в окружении своих подданных. Как только они увидели нас, то покинули короля и устремились за нами. Король было тоже побежал, но потом, очевидно вспомнив о своем королевском достоинстве, замедлил шаги и остался посреди площади в гордом одиночестве.

ДЛИННЫЕ МИЛИ ГОРНЫХ ДОРОГ

Снова дорога. Мы едем теперь из дистрикта Коттаям в дистрикт Палгхат. От Кумили дорога поворачивает на север. Населенных мест почти нет. С обнаженных гранитных утесов срываются шумные водопады и исчезают в зеленом море зарослей. Кое-где видны хижины, построенные прямо на деревьях: ночью внизу находиться опасно. По обочине горной дороги и по склонам гор тянутся заросли кардамона. Кое-где трава между кустами расчищена. Это кардамоновые плантации. Но в большинстве случаев кардамон растет диким образом. И место это называется Кардамоновы горы.

Перевалив Кардамоновы горы, автобус выезжает к Западным Гхатам. Здесь, на стыке Кардамоновых гор и Западных Гхат, — унылая и мрачная горная долина. Красноватые гранитные скалы, лишенные какой-либо растительности, угрюмо нависают над чахлыми, с жесткими листьями кустами. Не слышно обычного гомона птиц. Мертвая, давящая тишина. Ее нарушает только прерывистый рокот мотора нашего автобуса. На сухой, потрескавшейся от зноя земле не заметно никаких признаков жизни. Ни речки, ни ручейка…

— Место, проклятое богом, — ворчит крестьянин-старик. — Скорей бы уж проехать.

Тоскливо-тревожное настроение овладевает пассажирами. Умолкают разговоры, и только старик продолжает бубнить что-то себе под нос. Наконец автобус минует неприветливую долину. Мрачные, голые скалы остаются где-то позади, и снова в окна автобуса врываются лесная свежесть и птичьи голоса. Дорога идет вверх. Ее ускользающая петляющая лента прижимается к крутым склонам. Обочина дороги отвесно обрывается вниз километра на два. На крутых поворотах, когда исчезает лежащая впереди полоса дороги, кажется, что автобус сейчас сорвется с нее, как с взлетной дорожки, и полетит в сияющую голубую высь или рухнет в бездну.

Мотор надрывно гудит, а дорога все вьется и вьется, спиралью поднимаясь все выше и выше. Каждая миля дается с большим трудом. И эти мили здесь, на горной дороге, становятся нестерпимо длинными. Метры и секунды, метры и секунды, из которых складываются мили и часы. Мили и часы, зависящие от метров и секунд. Опоздал на секунду на повороте — и не хватило метра на обочине. И тогда мили и часы навсегда теряют свой смысл.

Пот покрывает лицо водителя, его большие руки, вцепившиеся в баранку так, что побелели косточки на пальцах, подрагивают.

Вдруг автобус неожиданно останавливается. Водитель выскакивает из кабины и кричит: «Поха!» (пошли).

— Куда? — спрашивают его. — В чем дело?

Но водитель не отвечает. И показывает в низину. Там, среди зарослей тика и бамбука, мирно пасется стадо диких слонов.

― Поха! Поха! — подхватывают пассажиры.

И все мы во главе с водителем устремляемся к низине. Покинутый автобус сиротливо маячит на дороге. А слоны не обращают на нас внимания и продолжают делать свое дело.

Потом все торопятся обратно.

Наконец джунгли немного расступаются, и я вижу изящный мост, переброшенный через ущелье. По дну ущелья стремительно несется горный поток. Перед мостом две надписи. Одна от штата Керала: «Спасибо. Приезжайте к нам опять». Вторая: «Добро пожаловать в штат Мадрас». Автобус громыхает по мосту, и мы въезжаем в штат Мадрас.

На следующий день мы вновь в Керале. В Пирамбикуламе, небольшом поселке, состоящем из нескольких десятков домиков, окруженных лесом, нас встретил мистер Кришна, районный чиновник по делам племен. Это был молодой парень с черной бородкой, с четками поверх клетчатой рубахи и в черном дхоти, которые носят паломники к храму Айяпана. Единственный язык, который знал Кришна, был малаялам. Поэтому проблему местных племен нам пришлось обсуждать на трех языках: малаяламе, который я не знала, тамильском и английском. Выжать что-либо из Кришны оказалось делом нелегким. Он или отмалчивался и отводил глаза в сторону, или отделывался односложными ответами. Тогда я обратилась к Чинмайе.

— Мистер Чинмайя, — сказала я. — Вы уедете сегодня вечером или завтра, поэтому надо найти человека, который хотя бы знал дорогу к кадарам или маласарам. Кришна мне не внушает доверия.

Чинмайя задумался. Потом хлопнул себя по лбу.

— Слушайте, кажется у меня здесь есть знакомый лесничий. Его зовут Вену Гопал. Уж он-то должен знать дорогу. Пойдемте к нему.

Вену Гопал сидел в плетеном кресле в тесном дворике своего небольшого коттеджа. В руках у него был стэк, и он целился им куда-то поверх деревьев.

— Бах! — говорил он. — Хорошо, попали. А теперь сюда. Стэк описал дугу, и Вену Гопал снова сказал:

— Бах!

Рядом с креслом стояла собачонка с задранным хвостом и с интересом смотрела на Вену Гопала и его стэк.

— Что стоишь? — спросил ее хозяин. — Скучно тебе?

Мне тоже. Все лес и лес кругом, а людей мало. Ну, что не отвечаешь?

Собачонка виновато завиляла хвостом. Снова поднялся стэк и нацелился в калитку. Вену Гопал раздул щеки, чтобы снова сказать «бах».

— Пощадите, не стреляйте, — сказала я.

Вену Гопал вскочил в замешательстве и пробормотал:

— О мадам! Чем обязан?

— Ладно, ладно, — вышел из-за моей спины Чинмайя, — принимай гостей.

— Так вы же меня спасли, — засуетился лесничий. — Я сижу тут и помираю со скуки. Слушай, Чинмайя, кроме джунглей, ты здесь ничего не найдешь. Даже паршивого кино нет. Мадам, вы можете себе представить такую жизнь?

— А почему и нет?

— О, это что-то новое. Но скажите, откуда вы?

— Из Советского Союза.

— О господи, что же вы стоите? Садитесь. Я сейчас принесу кресла.

Расставляя кресла, он продолжал говорить:

— Когда человеку двадцать три года и его поселяют одного в джунглях, что ему остается делать?

— Бах, — сказала я.

— Вот именно. Но это тоже надоедает.

— Ну теперь скучать не будешь, — резонно заметил Чинмайя. — Надо помочь.

— Вам? — повернулся ко мне Вену Гопал.

— Мне.

— Что надо — посадить на автобус, устроить с жильем, что же надо?

— Ничего такого не надо. Мне необходимо знать дорогу в поселки маласаров и кадаров.

— И я могу с вами пойти? — оживился Вену Гопал.

— Я бы просила об этом.

— Послушайте, я же знаю здесь все тропинки и дороги. Я вам покажу, как ловят слонов, как охотятся на тигров, как… — лесничий на секунду остановился.

Чинмайя воспользовался интервалом.

— Ничего такого не надо. Нужны племена. Понимаешь?

— Все понимаю. Все ясно. Теперь давайте пить чай и разговаривать. Проведите этот вечер у меня. Или у вас есть дела?

— Нет, сегодня уже дел нет.

Ну вот и хорошо. Вы даже не знаете, как я вам рад. Остаток вечера мы провели у гостеприимного лесничего. Разговор в основном сводился к тому: ну как там в Тривандраме, а как у вас в Москве и, наконец, а как дела в джунглях. Дела везде были неплохие…

ДВОЙНАЯ ЖИЗНЬ МАЙЯНА

Черные вершины гор на фоне розового предрассветного неба казались островами, плавающими в молочном туманном море. А когда из-за гор показалось солнце, море стало розовым. Постепенно клочки тумана стали уплывать куда-то за горы-острова. Безбрежный зеленый океан затопил все вокруг, и горы перестали быть плавающими островами. Они прочно стояли в этом зеленом океане леса. Синяя дымка курилась над их вершинами. Деревья и траву покрывала обильная роса, которая быстро высыхала под лучами солнца.

Мы шли по узкой тропинке, вьющейся в зарослях розовых и тамариндовых деревьев. Где-то недалеко проходила дорога, и оттуда доносился звон цепей.

― Слоны идут на работу, — сказал Вену Гопал.

Звон цепей становился все отчетливей, и вдруг я увидела странное зрелище: не менее пятнадцати слонов шли друг за другом по неширокой просеке. Они шли медленно, строго соблюдая интервал, печально опустив крупные головы. Хоботы раскачивались в такт неторопливым шагам.

― Дзинь, дзинь, — гремели цепи, обвивающие их мощные ноги.

― Дзинь, дзинь, — отзывалось где-то в джунглях.

И что-то невыразимо тоскливое и обреченное слышалось в этом звоне. Это была печальная процессия слонов-рабов. С утра до вечера гремят их цепи в джунглях. С восхода до захода, часто без отдыха, валят они гигантские стволы, свозят их в места заготовок, несут на спинах тяжелый груз.

Некоторое время мы шли молча.

— Осторожней, — нарушил молчание лесничий, — здесь у нас ямы для ловли слонов. Попадете — не выберетесь.

В нескольких местах заросли были расчищены, и там, казалось, в беспорядке были набросаны срубленный кустарник, молодые тонкие деревца и трава. Под этим слоем — ямы. Глубина их — метра три-четыре.

— Вот сюда, — сказал Вену Гопал, — и попадают слоны. В основном это происходит ночью. А утром сюда пригоняют уже прирученных слонов. Пойманного слона опутывают веревкой, этой веревкой наши слоны вытягивают его из ямы и затем ведут в лагерь. Там новичков обучают. Если хотите, мы зайдем с вами в слоновий лагерь. Это по пути.

До слоновьего лагеря оставалось две мили. Прямо в джунглях была расчищена большая площадка. Там находились загоны для обученных слонов и большие клетки для новичков. В одной из таких клеток метался молодой черный слон. Он старался снести со своего пути массивные бревна клетки. Стоявший рядом погонщик ударами тяжелой палки отгонял его. На ногах слона были цепи. Он как-то недоуменно тряс ими и трубил. И в этом трубном звуке слышался отчаянный призыв о помощи и тоска неволи. Я никогда не думала, что слон может так выразительно трубить.

К нам подошел погонщик.

— Вот, полюбуйтесь, — сказал он, — поймали его два дня тому назад, а сладу с ним нет. Никого не хочет слушать. Даже Виджайялакшми не подпустил к себе.

— А кто такая Виджайялакшми? — поинтересовалась я.

— Это самая умная и опытная слониха. Она обучила не одного новичка. Когда слон молодой или подросткового возраста, его обучать нетрудно, но со взрослым справиться сложнее. Обычно он снова сбегает в стадо. А вон, посмотрите, идет Чандра — один из лучших наших слонов.

По тропинке медленной поступью шел слон. В его хоботе раскачивалось четырехметровое бревно. Рядом с Чандрой выступал погонщик. Вид у него был гордый и независимый. Седые пряди волос лежали по плечам. Грудь украшала пышная борода. Поверх дхоти болтался не по росту длинный синий сюртук с медными пуговицами.

— Эй, Майян! — крикнул Вену Гопал. — Иди сюда! Однако на Майяна приглашение Вену Гопала не оказало воздействия. Он продолжал также гордо и медленно выступать в своем сюртуке. Он прошел мимо нас с каким-то отрешенным видом, сказал что-то Чандре, тот положил бревно на землю, и только после этого погонщик, сохраняя все тот же достойный вид, не спеша приблизился к нам.

Не обращая внимания на лесничего, Майян почему-то обратился сразу ко мне:

― Здравствуй, амма. Ты к нам пришла первый раз?

― Да.

― Слонов смотреть или людей?

― Людей. Хочу познакомиться с маласарами.

― Я — маласар. — Старик ткнул пальцем в медную пуговицу своего сюртука. — Очень старый маласар и очень важный.

Так я познакомилась с Майяном, вождем и главным жрецом маласаров Пирамбикулама. А погонщик слонов? — спросите вы. Да, и погонщик слонов. Странно, не правда ли? Но в жизни бывают вещи куда более странные. Вождь племени и погонщик слонов, получающий ежемесячно семьдесят пять рупий от Лесного департамента и раз в несколько лет форменный сюртук, — одно и то же лицо. Трагедия двойной жизни? Да. И не только у Майяна, а у всего племени маласаров. Современные отношения с их новыми ценностями вторглись в жизнь племени, изломали ее и превратили некогда свободных земледельцев в поденщиков правительственного Лесного департамента, а старого мудрого вождя — в погонщика слонов. Но не так-то легко заставить людей забыть свой уклад жизни, своих предков и богов.

И поэтому погонщик слонов для других, он остается вождем и жрецом для своего племени.

Майяну семьдесят лет. Почти полвека он занят на поденной работе в джунглях. Как вождь, он в то же время руководит делами племени. В обязанности Майяна входит разрешение всех споров и соблюдение религиозных церемоний. Споры вождь разрешает с помощью двух стариков. Говорят, Майян всегда очень справедлив. Возможно, в силу этого обстоятельства в руках Майяна оказались и светская и духовная власть. Правда, считается, что жрецом у маласаров может быть человек, обладающий способностью впадать в транс и прорицать. У Майяна есть и это качество. Пост вождя он получил от своего дяди — брата матери (наследование власти по женской линии — один из немногих элементов материнского рода, еще сохранившийся у маласаров). После смерти Майяна вождем должен стать его племянник Карапен. Но Карапен в транс впадать не умеет и предсказать ничего путного не может, поэтому жрецом будет Махали. Махали тоже погонщик слонов.

Майян пригласил нас к себе в поселок Чедигам, расположенный по соседству со слоновьим лагерем. В бамбуковой хижине Майяна было чисто и светло. Около очага стряпала его жена. В первой небольшой комнате, отгороженной от основной легкой бамбуковой перегородкой, располагались две суфы: одна бамбуковая, другая земляная. Мы сели на бамбуковую. Майян засуетился, сбросил свой форменный сюртук и куда-то исчез.

И вдруг мы увидели другого Майяна. От погонщика слонов остался только сюртук, валявшийся на суфе. Превращение было неожиданным и чудесным. Перед нами теперь стоял настоящий вождь и жрец. И то прежнее выражение глаз старика, которое так не вязалось с нелепым синим сюртуком, сейчас вполне соответствовало его одеянию. Майян был обнажен по пояс, набедренная повязка спускалась до колен, длинные волосы и борода были аккуратно расчесаны, на груди висели крупные четки. В руках он держал медный поднос, на котором лежал колокольчик с вычурной ручкой. Из-за спины вождя выглядывал темнокожий парень с барабаном.

— Вот, — пояснил Майян, — в этот барабан бьют, когда совершаются наши церемонии. А это, — он показал на поднос — для молитвы. Идемте, я покажу вам храм. Каждый год мы собираем на этот храм пятьсот рупий. В нем живет наша главная богиня Аммаруппу. И у меня здесь тоже есть богиня.

— Покажите, Майян, вашу богиню, — попросила я.

— Вот здесь, — сказал вождь.

Я вошла в полутемный закуток, где на земляном полу лежали медные кувшинчики, стаканы, блюдца. В углу к бамбуковой стене была прислонена серебряная индусская икона. На иконе были изображены Шива и Парвати.

— Вот наша богиня, — показал на Парвати Майян.

С этим всепоглощающим влиянием индуизма на племенную религию я сталкивалась не раз. Индуизм начинает подчинять себе племя, как только оно входит в контакт с внешним миром. Это, очевидно, объясняется тем, что между племенной религией и индуизмом в его примитивных формах не существует особых противоречий. Тем более это ощущается в племенах, где сохранились элементы материнского рода и в укладе жизни, и в религии. Дело в том, что сам индуизм до сих пор испытывает значительное влияние прежних, матриархальных отношений. Часть индусов еще и поныне признает верховенство матери-богини, а не бога. Поэтому племена, где религия уже достигла стадии «идолопоклонства», естественно и быстро попадают под влияние примитивных форм индуизма. Индусские божества принимаются за собственных богов. Племенные храмы очень мало отличаются от деревенских индусских. Правда, степени этого влияния бывают различными, У одних племен это пока внешнее заимствование индусских идолов, подражание внешним обрядам индуизма, как, например, у маласаров. У других уже можно найти проникновение индуистских идей в концепцию примитивного миропонимания. Храм, который показал нам Майян, был простой бамбуковой хижиной, крытой пальмовыми листьями. На земляном возвышении стояли три вертикальных черных камня.

― Это Аммаруппу. — И Майян показал на средний, самый высокий камень. На камне были чуть намечены лицо и женская грудь. Рядом стояли глиняные изображения индусских богов, священных коров и фигурки людей.

― Аммаруппу сделали сами маласары, — объяснил вождь, — а вот этих богов мы достали в долине.

Видимо, племенные и индусские боги очень мирно уживались в храме племени маласаров. В этом же храме маласары поклоняются и духам предков. Глиняные фигуры людей, правда не совсем точно, изображали давно ушедших из жизни, но сохранившихся в памяти народа прародителей племени.

Святилище храма я осматривала с порога: Майян объяснил мне, что, кроме него, в храм никто входить не должен.

Вдруг Майян засуетился.

― Надо кормить Чандру. Да и в лес ему пора. Там, должно быть, уже нарубили много больших деревьев.

Жрец-вождь исчез так же неожиданно, как и появился. Снова синий сюртук с медными пуговицами превратил Майяна в простого погонщика слонов. И только взгляд остался прежним. Взгляд, полный независимого достоинства. Как и подобает вождю и верховному жрецу…

КОРОЛИ ИЛИ БРОДЯГИ?

Название племени — маласары можно перевести по-разному: в одном случае — короли, или хозяева гор, в другом — бродяги. И та и другая интерпретация, как ни странно, соответствует судьбе племени. Когда-то маласары действительно были королями гор и хозяевами своей земли.

Затем их согнали с принадлежащей им территории. Они брели из одного района в другой в поисках пристанища, и постепенно короли превращались в бродяг. Боги джунглей, которых маласары считали своими прародителями, не были в состоянии помочь им. Они не могли отстоять земли племени от посягательств феодальных правителей и колониальных властей. Боги остались на своих местах, а люди ушли, и бесконечные скитания стали их уделом. Племя бежало от воинов императоров династии Чола, изгонялось местными раджами, переселялось с плодородных земель в глухие джунгли английскими властями. И теперь маласары Пирамбикулама вновь ждут очередного переселения. Когда окончится строительство малой дамбы Пирамбикуламской гидросистемы, их район окажется под водой. Где теперь обретут маласары пристанище и надолго ли — никто из них не знает…

Шесть тысяч человек — это все, что осталось от некогда многочисленного племени. Отобранные у них земли маласары так никогда и не получили обратно, и подсечное земледелие, которым они когда-то занимались, теперь почти забыто. Среди маласаров можно по пальцам пересчитать тех, кто имеет еще крохотные земельные наделы. Подавляющее большинство людей в племени, включая и вождей, и жрецов, давно превратилось в поденщиков, занятых на окрестных плантациях и в Лесном департаменте. Они трудятся с утра до вечера на сборе чая и кофе, эксплуатируются многочисленными контракторами, ведающими сбором лесной продукции: меда, воска, ценных видов тростника. Прекрасное знание джунглей и еще не исчезнувшие традиции собирательства делают маласаров незаменимыми для Лесного департамента. Но зарплата, которую они получают, всегда очень низка и не обеспечивает им прожиточного минимума. Пожалуй, только маласары с их богатым опытом лесного племени могут безошибочно определить качество древесины, найти нужные заросли строительного бамбука. Своим умением обращаться со слонами и обучать их маласары намного превосходят любые другие группы населения Кералы. Превращенные почти полностью в наемных рабочих, маласары под воздействием чуждых им социально-экономических отношений утратили свою родовую организацию, потеряли связи между различными группами племени. Сохранились только некоторые традиции и обычаи этой родовой организации. Однако и они под влиянием внешнего мира претерпели ряд изменений. Собственность уже не передается по женской линии. Она принадлежит детям, а не племянникам. Правда, здесь еще не вошла в силу система полного патриархального наследования и собственность делится поровну между детьми — и дочерьми и сыновьями.

Местные феодалы бесцеремонно вмешиваются в дела племени. В период существования княжеств они нередко сами назначали старейшин отдельных селений маласаров. Потом эта должность до следующего каприза раджи становилась наследственной. Старейшина является главным лицом в разрешении всех споров. Споры бывают разные. Но больше всего споров из-за женщин. Совсем недавно Майян вступил в конфликт со своей дочерью. Дочь Майяна — высокая молодая женщина с таким же выражением независимого достоинства в глазах, как и у отца. Майян приискал ей жениха. Но дочь любила другого юношу и предпочитала выйти замуж за него. Ни уговоры, ни увещевания не помогали, и Майян собрал совет старейшин в храме. Один из старейшин сказал:

— Майян не прав. Мы не можем неволить девушку. Пусть идет замуж за того, кого любит.

Остальные согласились с ним. Майян пробовал возражать.

— В долине, — заметил он, — родители выбирают жениха для дочери.

— Но наши предки так не делали, — заявили старейшины. — У нас свои законы.

Конфликт был разрешен в пользу дочери Майяна.

Нередко возникают споры из-за детей. Ребятишки маласаров — народ живой и боевой. Очень часто между ними возникают драки. Но к детям у маласаров относятся как к равным. Поэтому драчуны предстают перед самим вождем, и он решает, кто прав, кто виноват.

При вожде существует своеобразная полиция, которую набирают из волонтеров. В Чедигаме ее возглавляет Карапен. Это долговязый парень с вышибленными передними зубами (видимо, была производственная травма). Блюстители порядка вооружены тяжелыми полуметровыми палками. Они устанавливают порядок во время празднеств и церемоний, по решению вождя и совета старейшин наказывают провинившихся, следят за выполнением распоряжений Майяна.

В селении Чедигам живет сорок семей, насчитывающих около ста пятидесяти человек. В поселке чисто, легкие бамбуковые хижины окружены тщательно выметенными двориками. Дворы отделяются друг от друга, бамбуковыми изгородями. В изгородях сделаны аккуратные воротца и калитки. Такими же изгородями огорожены маленькие участки огородов, разбитых возле хижин. В поселке растут банановые деревья и папайя. Плоды папайи срывают с помощью длинных палок. Тут же бродит немногочисленная живность маласаров: козы, свиньи, куры. Маласары не вегетарианцы. Мясо иногда идет в качестве приправы к рису и овощам.

В хижинах земляные полы. В небольшом углублении в полу помещается открытый очаг. В некоторых хижинах — бамбуковые перегородки, отделяющие подсобные помещения от основного. Мебели нет никакой. Циновки заменяют и кровати, и стулья, и столы. Нехитрая кухонная утварь — глиняные и медные горшки, бамбуковые сосуды, ложки, сделанные из скорлупы кокосовых орехов, короткие бамбуковые трубки для раздувания огня в очаге размещаются тут же на полу.

Одежда маласаров почти не отличается от одежды индусского населения Кералы, Только этой одежды у них очень мало. Все, что есть, надето на них. Одежда и еда — это то, что всегда заботит маласаров, но им не всегда удается их достать.

Сохранившиеся кое-где элементы материнского рода самым тесным образом переплетаются с нахлынувшими из долины в селения маласаров патриархальными отношениями. Когда-то среди маласаров бытовала одна из ранних форм брака — полиандрия, или многомужество. Затем местные власти запретили полиандрию, но ее традиции сохранились в наиболее глухих селениях маласаров. На смену полиандрии пришла иная форма — полигамия, или многоженство. Полигамия почему-то не волнует законников и блюстителей нравственности из долины. У маласаров разрешается иметь две-три жены. Официальная брачная церемония соблюдается только с первой женой. Остальные жены находятся в состоянии «гражданского брака». У начальника полиции Карапена — две жены. Одна из них, по его мнению, законная, а другая просто любовница. Для того чтобы мужчина мог взять к себе в дом еще одну женщину, он должен получить разрешение на это от законной жены. Нередко вопрос о браке решается родителями, когда будущие жених и невеста еще дети. Но такого рода патриархальный обычай еще не привился в племени, и поэтому взрослым детям предоставляется право самим решать вопрос окончательно. Здесь пока еще нет никаких форм родительского принуждения.

Если парень женится, он должен уплатить отцу невесты твердую сумму в тридцать семь с половиной рупий, купить для невесты сари и, если позволяет бюджет, кое-какие украшения. После свадьбы жена идет в дом к мужу. Только старики еще помнят те времена, когда муж жил в доме жены.

Что касается развода, то женщина пока продолжает сохранять свои привилегии. Жена может покинуть своего мужа, если она этого захочет. Как правило, вопрос о разводе в Чедигаме решает сам Майян со старейшинами. Официальным поводом для развода может быть измена мужа или жены. Если муж не внес положенные за жену тридцать семь с половиной рупий ее родителям, это тоже служит причиной развода. Есть и другие причины, и они всякий раз учитываются, если женщина обращается к вождю или старейшинам. Разведенная женщина может всегда снова выйти замуж. Так, сестра Карапена потребовала развода у своего мужа Айяпена: у Айяпена был тяжелый и подозрительный характер. Через два месяца после развода она снова вышла замуж.

Жизнь женщины в основном проходит в пределах собственного селения и в стенах своей хижины. Весь день она занята нехитрым хозяйством, смотрит за детьми, возится на небольшом огородике, ухаживает за козами, свиньями и курами. Мир мужчины гораздо шире. Занятый на лесных разработках, на плантациях, он находится в повседневном контакте с внешним миром. И эти контакты приносят с собой чуждые влияния, которые постепенно стирают племенные обычаи и традиции, заставляют маласаров забывать историю собственного племени, его предания и легенды.

Маласары пока еще придерживаются своих древних обычаев погребения. Умерших они хоронят. Говорят, что еще в некоторых местах остался очень давний обычай хоронить покойника в сидячем положении. Могилы в этом случае имеют циклическую форму, свойственную мегалитической культуре.

Мы подружились с Майяном. В разговорах старик часто вздыхал:

— Что осталось от племени? От законов предков, от памяти о них? Мы были когда-то королями и хозяевами гор, теперь мы бродяги. Бродяги, не помнящие ни своего рода, ни своих богов. А что нас ждет в будущем? Амма, — обычно обращался он ко мне, — ты можешь сказать, что будет потом?

Я не могла сказать, что будет потом.

— Не знаешь… — снова вздыхал Майян. — Я тоже не знаю. Кто же знает?

Действительно, кто же знает? Кто ответит Майяну и всему племени, каков их удел «потом»?

ПОТЕРЯННЫЙ РАЙ ПЛЕМЕНИ КАДАРОВ

Это было очень давно. Так давно, что еще не было людей на земле. Повсюду простирались леса и высились горы. И запах дыма костра еще не примешался к аромату девственных джунглей. И не было в джунглях тропинок, потому что некому было их протаптывать. Никто не срывал вкусных плодов с деревьев, только разноцветные птицы клевали их. Звери ходили везде — их не пугал грохот барабанов.

На запад от джунглей и гор простирался великий океан. Он был так огромен, что его нельзя было переплыть, и никто не видел берегов этого океана. Каждый день и каждую ночь над миром сияли солнце и луна — боги, создавшие все вокруг. Они же однажды и сотворили первых людей-полубогов. Его звали Малавай, а ее Маланкуратти. Они появились из горы Карималаи, что значит «черная гора». Она называлась так потому, что ее вершина всегда была затянута черными тучами. На северном склоне Карималаи зияли две глубокие пещеры. В этих пещерах и появились однажды Малавай и Маланкуратти. Они были нагими и еще ничего не умели делать (пещеры назывались Карожи Пуралара, что значит «место, где были рождены нагие»). Они долго жили в пещерах, а потом у них родилась дочь Аттувачери амма — Великая мать. Ее дух до сих пор обитает в ветвях огромного баньяна, который растет на берегу реки около Манджакутти, на восточной границе Кочина. Но однажды случилась беда. Боги разгневались на Малавая и Маланкуратти, и те не знали, за что. Все небо покрылось черными тучами, и они не увидели больше своих богов. Ураган бушевал в джунглях, и гигантские старые деревья падали, как травинки. Горы глухо ворчали, подземные толчки сотрясали землю. Океан поднялся, и его воды преодолели горы и затопили джунгли. Когда вода стала заливать пещеры, Малавай и Маланкуратти покинули их. Они сидели продрогшие и иззябшие на вершине Карималаи много ночей и много дней. Но наконец гнев богов утих. Небо расчистилось, и снова появились солнце и луна. Вода постепенно спала, и океан вошел в берега. Малавай и Маланкуратти больше не вернулись в свои пещеры. Они ушли жить в лес. Там они встретили дух черного старика Кариамупана, который дал им одежду, научил многим полезным вещам и посоветовал создать первых кадаров. Малавай, Маланкуратти и Аттувачери амма стали прародителями первых кадаров, лесных людей с темной кожей, с широкими носами, толстыми губами и курчавыми волосами. Кадары стали поклоняться богам своих прародителей. И до сих пор кадары молятся восходящему солнцу. Малавай и Маланкуратти научили первых кадаров делать одежду, добывать огонь и варить пищу. Мир, в котором появились первые кадары, был прекрасен и обилен. Земли было много, и кадары строили свои хижины там, где хотели. На деревьях в джунглях росли сочные и сладкие, как мед, фрукты. Они висели так низко, что стоило только протянуть руку, чтобы сорвать их. Фрукты были почти на каждом дереве, и не надо было далеко ходить за ними. Сорванные сегодня, они снова появлялись завтра в еще большем количестве.

В лесу жили огромные черные обезьяны. Их нежное и вкусное мясо очень нравилось кадарам. И не нужно было утруждать себя охотой на этих обезьян. У них были очень длинные хвосты, которые свешивались с деревьев, — кадары легко ловили их за эти хвосты. В джунглях росли кокосовые пальмы — прохладный сок их орехов утолял жажду, а ядро таяло во рту. В те времена не надо было карабкаться по высоким стволам кокосовых пальм. Когда люди подходили к ним, пальмы наклоняли свои гордые кроны и отдавали гроздья орехов. Никто никому не завидовал и не говорил «это мое». Людям хватало всего, и они жили беззаботно и счастливо. Так шел год за годом, век за веком.

Кадары были многочисленным и веселым племенем. Каждую лунную ночь они, не уставшие от дневных работ и забот, пели и танцевали вокруг своих костров. Но однажды случилось непредвиденное. Дочь вождя кадаров подошла к кокосовой пальме, желая сорвать орех. Но она в этот день была нечистой[6], и пальма не поклонилась ей. А после и остальные пальмы перестали кланяться и отдавать свои орехи. Теперь тот, кто хотел получить орех, должен был карабкаться по длинному гладкому стволу наверх. Это было трудно, но кадары не роптали и быстро освоились с таким искусством. Потом стали исчезать фрукты из джунглей, а те, которые остались, были далеко от селений кадаров и за ними надо было идти. Кадары начали ходить за фруктами, и сеть тропинок покрыла джунгли. Потом по этим тропинкам пошли охотники, потому что черные обезьяны стали меньше и их хвосты значительно укоротились. Их можно было достать только с помощью лука и стрел. Охота не всегда была удачной, и теперь кадары не могли есть мясо черных обезьян каждый день. Люди, утомленные дневным трудом, быстро засыпали; все реже звучали песни лунными ночами, все меньше становилось танцоров. Между людьми начались распри и споры. Жрецы племени ходили к священному баньяну советоваться с Великой матерью. Но и она не могла помочь кадарам. Тогда кадары стали взывать к богу о помощи. Бог сказал: «Я дам вам денег. Приходите, я насыплю вам полные пригоршни монет».

Бог давал деньги не только кадарам, но и другим племенам. Но кадары так хотели получить эти деньги и снова стать счастливыми, что не замечали деревьев на своем пути. Они подставляли пригоршни, соединив две ладони, а между руками оказывались деревья. Бог насыпал им полные пригоршни монет, но, когда они разъединяли ладони, чтобы отойти от деревьев, все монеты сыпались на землю в густую траву и кустарник. Кадары стали ползать в траве, но ничего не находили. Тогда они решили, что монеты провалились под землю. Они взяли заостренные палки и начали копать. Монет снова не было. Но зато кадары откопали много съедобных и вкусных кореньев. С тех пор к охоте прибавилось собирательство. Кроме кореньев кадары нашли в лесу кардамон, перец, мед. Чтобы легче было выкапывать коренья, кадары прикрепили к палке заостренный камень, а потом железный наконечник. И они снова были счастливы. Съедобных кореньев и всего того, что они находили в лесу, хватало на всех. Кадары собирали столько, сколько им надо было самим. Они не обменивали лесные продукты и не продавали их. Они сами делали себе одежду из коры, лыка и листьев. Сами строили свои бамбуковые хижины и ни в чем не нуждались.

А потом настали такие тяжелые времена, что ни боги, ни Малавай и Маланкуратти не могли уже помочь кадарам. В джунглях появились люди из нижней долины. Кадары не знали, кто их создал, но эти люди сказали, что все здесь, в джунглях, принадлежит не кадарам, а неизвестному им махарадже Кочина. Эти люди называли себя лесной охраной и контракторами. Лесная охрана распоряжалась во владениях кадаров, как в своих собственных, а контракторы заявили, что отныне лесные продукты должны поступать в их ведение. Они заставляли кадаров собирать теперь больше, чем они собирали до этого. Они отбирали у них перец, кардамон, мед, ценные сорта тростника. Они отбирали у них даже то, что было необходимо для поддержания существования самих кадаров. Взамен контракторы давали им немного серебряных и медных монет. Сначала кадары не знали, что с ними делать. Но потом пришли торговцы и стали давать за монетки куски ярких тканей, пьянящую арраку и затемняющий сознание опиум. Иногда они давали все это кадарам и без монеток, но тогда надо было расплачиваться кардамоном, съедобными кореньями, медом. Через некоторое время в джунгли пришли рабочие и стали рубить деревья. Они проложили две стальные полосы и по ним неведомо с чьей помощью стали ходить крошечные вагончики, которые увозили то, что было добыто кадарами. Аррака туманила мозги даже самым благоразумным мужчинам, и контракторы их обманывали. В этом мире изобилия все меньше и меньше оставалось места для племени. Людей выгоняли с насиженных земель и на этих землях создавали тиковые плантации. В поисках съедобных кореньев кадарам приходилось проделывать далекий и тяжелый путь. Некогда сильные и энергичные люди стали слабеть от недоедания. Женщины не были в состоянии рожать здоровых детей, дети умирали через два-три дня после появления на свет. В племени появились неизвестные до этого болезни.

Кадары, как и маласары, стали превращаться в бесправных, полунищих поденщиков Лесного департамента, в поденщиков-собирателей. Древний рай предков был безвозвратно и окончательно потерян. Боги утратили свою силу, вожди — мудрость. Новые хозяева, пришедшие из чужой, незнакомой жизни, по-своему распорядились судьбой племени.

МЫ ОТПРАВЛЯЕМСЯ К КАДАРАМ

— Знаете что, — сказал мне Вену Гопал, — двадцать миль пешком до Кудияркотти — это сплошная потеря времени, которого у вас и так немного. Мы попадем в поселок в лучшем случае к вечеру. Давайте попытаемся достать джип.

— Хорошо, — ответила я. — Но пройдет ли джип через тот участок джунглей?

Лесничий задумался.

— Настоящей дороги там нет, — неуверенно начал он, — это просто широкая тропа. Очень неровная, повсюду кустарник, корни деревьев, но проехать можно.

На следующее утро сияющий Вену Гопал пригнал джип главного инженера Пирамбикуламской плотины. Джип вел себя подозрительно с самого начала. Он не хотел заводиться. Оказавшиеся поблизости два парня помогли сдвинуть машину. В моторе что-то заурчало и зарокотало. Джип тронулся с места. Но посреди рабочего поселка он снова стал, и опять мы взывали к помощи и сочувствию местного населения. Асфальтированный участок пути мы проехали более или менее благополучно. Правда, на каждом крутом повороте мы рисковали выпасть из машины и измерить собственными телами округлость земли на склоне, поросшем жестким кустарником. Но это было бы не смертельно.

Мы добрались до строительства Малой дамбы, а там начиналась знаменитая «широкая тропа». Вначале тропы джип внезапно остановился и взбрыкнул задними колесами, а мы сделали, к счастью, не совсем успешную попытку пробить собственными лбами ветровое стекло.

— Давайте поднимем стекло до отказа, — сказал Вену Гопал, потирая ушибленное место, — и тогда, если такое случится, мы проскочим в раму.

Перспектива «проскочить в раму» меня не совсем устраивала, но все-таки это было лучше, чем врезаться в осколки ветрового стекла. Джип, так же внезапно, как и стал, сорвался с места и пьяными зигзагами устремился вперед по тропе. Под его колесами гибли придорожные кусты, деревья со стоном и скрипом цеплялись за кузов машины, ветви «проскакивали в раму» и хлестали по нашим лицам. Вену Гопал вцепился в руль, который упрямо норовил выскользнуть из его рук.

― Ну нет, — приговаривал шофер-любитель, — это не удастся. Мы даже не остановимся. Уж лучше так ехать, чем стоять. Правильно?

— Правильно, — согласилась я. — Всегда лучше ехать, чем стоять.

В это время джип подскочил вверх. Во рту стало больно и неприятно: я прикусила себе язык. Норовистый прыжок не прошел даром и джипу. Мотор заглох, и мы снова остановились. Лесные курочки, вынырнувшие из кустов, с любопытством уставились на нас.

— Давайте я вас сменю, — наконец решилась я.

— Пожалуйста. Я передохну пока. — И Вену Гопал развел пыль по вспотевшему лицу.

Я села за руль, но мотор опять не заводился. Мы начали но очереди нажимать на все кнопки и дергать за все рычаги. Вдруг джип сорвался с места, однако пошел задним ходом.

— Ура, едем! — закричал Вену Гопал. — Только не останавливайтесь! Разворачивайтесь!

Легко сказать, разворачивайтесь. Руль на колдобинах и корнях вырывается из рук. Шея, повернутая назад, начинает нестерпимо болеть. И я вижу, как неумолимо надвигается на нас тамариндовое дерево, стоящее совсем в стороне от тропы. Наконец удается благополучно проскочить дерево, но развернуться негде. Я начинаю подозревать, что мы сейчас задним ходом снова выскочим к Малой дамбе и рухнем в котлован.

— Разворачивайтесь! — снова кричит Вену Гопал. — Давайте прямо по кустам!

Мне удается развернуться. Теперь мы едем вперед, но все тем же задним ходом. В моторе что-то начинает угрожающе выть и стонать.

— Сейчас взорвемся. — Вену Гопал переходит на свистящий шепот.

— Лучше стоять, чем взрываться, — отвечаю я таким же шепотом.

— Да, лучше… — Но Вену Гопал не успевает кончить: непослушный джип на всем ходу врезается в огромную кучу помета, оставленного диким слоном. В нас летят увесистые куски навоза, и мы только беспомощно прикрываем головы руками. И снова стоим.

― Я уже отдохнул, — уныло вздыхает Вену Гопал и старается белоснежным платком стряхнуть слоновий навоз с чистого отутюженного костюма.

Мы с трудом восстанавливаем нормальный ход машины и также зигзагами выезжаем на берег горной реки.

— Теперь, — говорит лесничий, — главное, не застрять в реке.

Он жмет на газ. Джип, подняв фонтан брызг, врывается в реку и там, на самой середине, его мотор безнадежно замолкает. Быстрое течение начинает сносить джип к невысокому порогу. Мы прыгаем в ледяную воду, втаскиваем в реку валяющееся на берегу бревно, укрепляем его камнями и преграждаем джипу путь к порогу. Мокрые, измазанные пылью и навозом, мы садимся на один из камней и с молчаливой тоской смотрим на джип.

В джунглях прохладно, солнечный свет зайчиками прыгает по колышущимся листьям деревьев, поскрипывает прибрежная бамбуковая роща, журчит на камнях река, посвистывая перекликаются птицы. А мы все сидим.

— Хоть бы шофер какой-нибудь попался, — вздыхает Вену Гопал. — Всего пять миль осталось. Можно было бы дойти пешком. Но ведь джип в реке не оставишь. Того и гляди снесет. А джип ведь главного инженера!..

— Так и до вечера можно просидеть…

— Вполне возможно. И даже ночевать, может быть, придется. Дорога глухая, по ней редко кто ездит. Интересно, а спички у вас есть?

Я нахожу спички, но они отсырели. Мы осторожно раскладываем по спиченке на прибрежных камнях. Теперь у нас есть занятие. Мы смотрим, как сохнут спички.

Вдруг откуда-то из-за реки сначала неясно, а потом все более и более отчетливо доносится шум мотора. Мы вскакиваем, как робинзоны при виде паруса, и устремляемся вверх по тропе. Там есть поворот, и машина может уйти, не заметив нас. Мы достигаем поворота и начинаем истошно кричать. Наконец на тропе показывается джип, такой же видавший виды, как и наш. Шофер за рулем скалит ослепительно белые зубы.

— Что случилось?

— Надо переехать реку.

Шофер цепляет буксирный трос к нашей машине и рывком вытаскивает ее на противоположный берег.

― А завести ее сможете? — просительно говорит Вену Гопал.

― Отчего же нет? — Шофер садится за руль нашей машины и через несколько минут мотор начинает работать.

― А может быть, вы нас отвезете в Кудияркотти? — с надеждой спрашивает лесничий.

― Нет. Не могу. Это машина контрактора Абрахамса, и он велел приехать к нему сейчас же. Ну, счастливо!

Машина скрывается за поворотом. Мы обреченно впихиваемся в джип.

До Кудияркотти мы больше не останавливаемся. Но и в самом Кудияркотти мы не останавливаемся. Джип выносится на небольшую площадь селения, делает круг, почти разваливает стоящую на углу площади бамбуковую хижину и начинает делать следующий заход. Кадары, заподозрившие неладное, бросаются от нас врассыпную.

— Я не могу остановить, — зловещим шепотом произносит Вену Гопал.

Я пытаюсь помочь ему, но из этого ничего не выходит. Когда мы делаем пятый круг, лесничий не выдерживает и отчаянно срывающимся голосом кричит:

— Остановите нас!

Сначала его не понимают. Но потом два парня бросаются к хижинам и появляются оттуда с бревном. Они укладывают его на пути сбесившегося джипа. Когда передние колеса его упираются в бревно, он останавливается как вкопанный и тут мы «проскакиваем в раму».

Кадары ошалело смотрят на нас, мы — на них. Однако мы первые приходим в себя.

— Здравствуйте, — говорим мы вежливо и с достоинством.

— Здравствуйте, — удивленно-растерянно отвечают кадары.

«ЛЮДИ ДЖУНГЛЕЙ»

Когда-то вокруг поселка Кудияркотти были густые джунгли. В поселке стояли удобные бамбуковые хижины. Хижины и джунгли принадлежали кадарам, или людям джунглей, как они называли себя сами. Племя отличалось от соседних племен ярко выраженными негроидными чертами.

Теперь джунгли отступили от Кудияркотти, и по склонам гор, окружающих поселок, расположились тиковые плантации. Бамбуковые хижины тоже почти исчезли. Вместо них правительство выстроило каменные дома под красными черепичными крышами. Каждый дом на две семьи. В Кудияркотти четырнадцать домов и двадцать восемь семей в них. Неподалеку от поселка располагаются начальная школа и больница. В каждой половине домика-коттеджа — небольшая комната и кухня. Пол земляной, мебели нет, и повсюду разбросаны циновки. В кухне на полу очаг для приготовления пищи, в комнате — очаг-костер для обогрева в холодные ночи. Кудияркотти расположен выше Пирамбикулама, поэтому здесь значительно холоднее. В домах нет потолочных перекрытий. Крыша изнутри вся закопчена, так же как и стены. Дымохода нет. Если в бамбуковой хижине дым очага и костра быстро вытягивается через крышу, то в таких домах он медленно выходит через окна и двери, и поэтому в них всегда много дыма.

Посреди поселка на циновках сушатся плоские красные стрючки.

— Что это? — спрашиваю я.

— Это плоды мыльного дерева, — отвечают мне. — Мы их сушим, а затем делаем из них мыльный порошок.

— А где растет мыльное дерево?

— В джунглях. Мы ходим очень далеко, чтобы собрать эти плоды.

Собирательство — основное занятие кадаров. Они приносят из джунглей и с гор кардамон, съедобные коренья, мед, воск, лекарственные травы.

Когда-то кадары славились изготовлением бамбуковых гребешков. Они их делали очень искусно, украшая своеобразным тонким орнаментом. В Кудияркотти мне с большим трудом удалось отыскать только один такой гребень. Большинство кадаров теперь пользуется дешевыми фабричными гребешками, которые они покупают у бродячих торговцев. Старинное искусство и ремесло умирают на глазах, и спасти их невозможно.

Так же безвозвратно исчезают обычаи и традиции, связанные с господствовавшим ранее материнским родом. Еще лет двадцать назад самой распространенной формой брака была полиандрия матриархального типа. Мужья не были связаны между собой родственными отношениями. Официально брачная церемония соблюдалась только с первым мужем. Остальные мужья выбирались женщиной соответственно ее вкусу и желаниям. Теперь случаи полиандрии чрезвычайно редки. На смену полиандрии приходят полигамия и моногамия. Правда, древние традиции все еще продолжают влиять на образ жизни племени. Так, женщина, и особенно мать, пользуется в племени уважением. Женщина занимает очень важные позиции в семье, и нередко за ней остается решающее слово. Как правило, мнение женщин учитывается в совете поселка, а что касается дел матримониальных, то здесь обычно последнее слово тоже принадлежит женщине-матери. Официальной платы за невесту у кадаров не существует. Жених обязан подарить невесте сари. Если у него нет денег, он обычно отрабатывает определенное время на родителей невесты. Брачная церемония когда-то сопровождалась веселыми песнями и танцами, теперь этот обычай не всегда соблюдается. Важный момент в свадебной церемонии — завязывание тали на шее невесты. Много лет назад этот обряд выполняла мать жениха — так, видимо, подчеркивалось главенство матери для будущей семьи. Сейчас это делает сам жених.

Как и в любом матриархальном племени, у кадаров существовали времена, когда молодожены отправлялись жить в дом жены. Обычай этот постепенно исчезал, и остались только переходные к патриархальному браку его элементы. После замужества женщина десять дней живет в доме мужа, затем муж — десять дней в доме ее матери. Потом нередко через определенные промежутки времени супружеская пара кочует из одного дома в другой. В зависимости от того, чья семья окажется сильнее, они находят постоянное пристанище. Но определенных законов и предписаний на этот счет не существует. В этом случае традиции материнского рода оказались уже утраченными, а нарождающиеся патриархальные отношения еще не вылились в нерушимые правила и каноны.

Иногда «кочевой» образ жизни супругов бывает связан не только с традициями, но и с материальным положением родительских семей. Так, однажды в Кудияркотти возник интересный конфликт. Только что поженившаяся пара никак не могла найти себе пристанища. Муж не мог взять к себе жену, потому что его семья была так бедна, что не могла прокормить невестку, а в семье жены не могли прокормить зятя. Своих средств к существованию у молодоженов не было. На помощь был призван вождь поселка Налабула. Он долго решал вопрос, «как прокормить зятя и невестку», но так ничего и не смог придумать. Через несколько дней молодой муж нанялся на плантацию и забрал с собой жену.

У кадаров еще сохранилось право женщины на развод, однако ее свобода становится все более ограниченной. Вопрос о разводе она уже не может решить сама, последнее слово остается за ее родителями. Но поскольку матери оказывают решающее влияние, конфликт, как правило, разрешается в пользу женщины. Если же жена изменяет своему мужу, ее могут наказать за это только собственные родители, но не муж. После развода женщина может выйти замуж вновь.

Дети, мальчики и девочки, имеют равные права на собственность родителей.

«Людей джунглей» в Керале осталось немного — всего около восьмисот человек. И с этими восьмьюстами кадарами происходят необратимые превращения. Они на глазах ассимилируются более развитым в культурном и экономическом отношении населением Кералы. Их обычаи уступают место обычаям «людей долины», их боги присоединяются к индусскому пантеону богов, а название племени — кадары все чаще и чаще употребляется в сочетании с кастой. Новая каста кадаров со временем, возможно, пополнит собой статистические данные различных справочников. В графе «занятие» против этой касты появятся слова — сельскохозяйственные рабочие.

НАЛАБУЛА — ВОЖДЬ И ЖРЕЦ

У него тонкие губы и узкое лицо, так не похожее на негроидные лица его соплеменников. Седые волосы сзади собраны в браминский узелок. Он говорит, что ему больше семидесяти лет. Его зовут Налабула. Он — вождь и жрец в Кудияркотти. Обязанности Налабулы — разрешение споров в поселке, наблюдение за сбором лесных продуктов и совершение молитвы — пуджи. При вожде полагается быть совету старейшин. Но совета старейшин давно уже не существует, и Налабуле, если к нему обращаются, приходится разрешать споры самому. Но теперь к нему приходят за советами все реже и реже. Молодежь совсем отвернулась от вождя. У нее другие авторитеты. Налабула стар и уже не может работать. Целыми днями он сидит в поселке и смотрит, как женщины готовят еду и возятся с детьми. Он съеживается, когда на площади Кудияркотти появляется Утандан. Утандан одет в рубашку и шорты цвета хаки, на голове лихо заломлена шляпа. Утандан служит в лесной охране и считает себя персоной поважнее старого вождя. Он разговаривает с жителями поселка громко и повелительно — так, как говорят инспекторы Лесного департамента. Он перенял у них манеру одеваться и манеру говорить. Старик горестно качает головой, когда видит Утандана. Раньше кадары себя так не вели. Каждый вечер Утандан похваляется на площади, что скоро сам будет инспектором, разбогатеет и уедет жить вниз, к «людям долины». Молодежь собирается вокруг охранника, слушает его басни и громко смеется. И никто не обращает внимания на Налабулу, никто не интересуется, как жили предки кадаров. Эти парни мечтают о форме цвета хаки, как у Утандана. Они не хотят слушать рассказы вождя. А Налабула знает очень много сказаний и легенд о предках и богах кадаров. Годами он бережно хранит их в своей слабеющей памяти. Но рассказывать некому. Никто не просит его об этом.

— Вот ты, амма, — медленно говорит Налабула, — пришла из далекой страны и просишь рассказать о наших предках. Много лет меня никто об этом не просил. Разве это тебе интересно?

— Конечно, интересно, — отвечаю я.

— Зачем ты хочешь об этом знать? — Недоброе подозрение вспыхивает в узких глазах старика. — Я знаю, люди приходят из долины, все выспрашивают, а потом все это обращают во вред кадарам. Ты, наверное, тоже такая? Все спрашиваешь и спрашиваешь…

— Да нет, я не такая, — начинаю объяснять я. — Просто я хочу понять, что происходит с кадарами, почему они стали так плохо жить.

— Поймешь, а потом расскажешь инспектору, да?

— Нет, не расскажу.

— Ну смотри, — успокаивается Налабула, — не рассказывай, а то что-нибудь случится. И с тобой случится. Знаешь Черного старика? Он не простит.

Ленивой походкой вразвалочку, поигрывая бамбуковым стэком к нам подходит Утандан.

— Эй, мупан, — говорит он развязно, — опять за свои сказочки взялся?

— Не твое дело, уходи! — вобрав голову в плечи, отвечает Налабула.

Утандан, смачно сплюнув, отходит.

— Послушался… — удовлетворенно замечает вождь. — Тебя, амма, постеснялся. А то бы тут такое было…

До Налабулы вождем в Кудияркотти был его дядя. Преемником Налабулы должен стать его племянник. Но племянник не хочет быть вождем.

— Кому теперь нужны вожди, — говорит он, — их никто не слушает. Вот Утандан — это да. Ему дают красивую одежду, у него на поясе острый нож. Он сам мне показывал. Он дружит с инспектором. — И парень сплевывает так же, как Утандан.

— Да, — вздыхает мупан, — прошли наши времена и, наверное, никогда не вернутся. Беда настигла племя. Был когда-то сильный вождь для всего племени, теперь его нет. Остались три бесполезных вождя: один в Кудияркотти, один в Тхеккади, один в Пирамбикуле. Даже между собой мы не можем договориться.

Три вождя племени кадаров давно уже не решают практических дел. Этим занимаются Лесной департамент и контракторы. От мупанов ничего не зависит. Для этого теперь надо иметь материальную базу, а у них ее нет. Они так же бедны, как и остальные соплеменники, и так же беспомощны перед чужим безжалостным миром, вторгшимся в жизнь «людей джунглей».

Вожди, связанные между собой родственными отношениями, собираются только по случаю больших праздников или важных церемоний. Последний раз они видели друг друга в прошлом году на погребальной церемонии. Вожди собрали деньги, на которые купили еду, — ее клали в течение семи дней на листья, чтобы душа умершего не была голодна. Некоторое время спустя эту пищу съели старейшины и вожди. На эти же деньги купили подарки для умершего, и их также положили в могилу. Это были палки для рытья кореньев, нож, глиняный горшок, ложка, сделанная из скорлупы кокосового ореха, и маленький жестяной чайник. Покойника похоронили в отдаленных зарослях.

— Можно посмотреть его могилу? — спросила я Налабулу.

Вождь наклонился ко мне и зашептал:

― Нельзя. Это для нас табу. В том месте бродят души умерших, с ними нельзя встречаться. Мы никогда не ходим на наши могилы. Это закон предков. Еще никто не осмелился его нарушить. Идем, я покажу тебе наш храм.

Мы вышли за поселок и по узенькой тропинке, заросшей кустарником, поднялись на пригорок, а затем спустились вниз к тихому лесному ручью. Там, среди зарослей, была расчищена небольшая площадка, обнесенная простой бамбуковой изгородью. На площадке находилось нечто вроде пьедестала, на котором стоял черный вертикальный камень. Перед камнем рос куст, а вокруг пестрели цветы. Тут же стоял дипак — медный светильник на высокой ножке, а в двух половинках разбитого кокосового ореха курилось какое-то ароматное вещество.

— Вот храм, — сказал жрец. — Здесь я совершаю пуджу. Но храмом тоже мало интересуются. Работы у жреца немного. Поэтому вождь может быть и жрецом. На некоторых кадаров здесь снисходит вдохновение, дух богини вселяется в них, тогда они прыгают, пляшут и говорят вещие слова.

— А это что же? Бог? — показала я на вертикальный камень.

— Нет, богиня. Наша главная богиня Бхадракали. Еще есть бог, Айяпан, но он не такой главный, как богиня.

— Но это же боги долины.

— Нет, это наши боги, — настаивал вождь.

Я не стала спорить. Как и во многих местах, здесь индусские боги приходят на смену племенным или древние боги получают имена богов индуистского пантеона.

Меня заинтересовал браминский узелок мупана. Объяснение, которое я получила, было неожиданным и нелепым.

— Такой узелок носят жрецы в долине, — доверительно сообщил мне Налабула. — Они называются брамины. Я тоже брамин. Высшая каста. Самая высокая в племени кадаров. Выше меня никого нет. Только богиня. Даже Утандан не может равняться со мной, как бы ему этого ни хотелось. Я брамин, а он никто.

А Утандану нет дела до браминов. Он приходит в поселок как хозяин, громко разговаривает, советует, распоряжается. И каждый раз при его появлении вздрагивает старый вождь с браминской косичкой. Голова Налабулы невольно уходит в плечи. Тоска и ненависть светятся в его узких глазах.

ПОСЕЛОК У ЧЕРНОЙ ГОРЫ

— Смотри, амма, туда, — говорит Пуннала. — Вон там стоит Карималаи, Черная гора.

Мы сидим с Пунналой на стволе поваленного дерева. Три большие бамбуковые хижины скрываются от постороннего глаза в тамариндовых зарослях. Мимо поселка прямо к строительству дамбы проходит пыльная дорога. По ней время от времени тарахтят грузовики, груженные тиком и бамбуком. За дорогой снова начинаются джунгли, которые карабкаются по склонам Черной горы и тонут в низких облаках на ее вершине. Сырая вечерняя прохлада ползет с горы на дорогу и в поселок. Косые лучи заходящего солнца освещают гору, и я вижу неровный гранитный выступ, лишенный всякой растительности. Пуннала прослеживает мой взгляд и оживляется:

— Да, это то самое место.

— Какое место? — не понимаю я.

— След от стрелы Чулигена.

— И давно это случилось?

— Очень давно. Слушай, амма.

Пуннала усаживается поудобней и, не отрывая взгляда от горы, размеренным тихим голосом начинает:

— Когда-то жили брат и сестра. Карималаи и Кальянати. Вон там, за Черной горой, виднеется еще одна вершина. Это Кальянати. Тогда люди жили иначе, чем сейчас. Женщины могли иметь по нескольку мужей. Когда женщина выходила замуж за первого, была брачная церемония. А остальные были просто так. — Пуннала замолкает, подыскивая нужное слово.

— Были любовниками, — подсказываю я.

— Ну да. Были просто так, любовниками. И до брачной церемонии у нее могли быть такие мужья-любовники. Но потом она выбирала одного из них для брачной церемонии. И не было тогда ревности между мужчинами. Они жили с одной женщиной в полном согласии. А потом пришли люди раджи Кочина и инспекторы Лесного департамента, и они сказали, что так делать нельзя. Каждая женщина должна иметь только одного мужа, как у тех людей в долине. Они стали следить за женщинами кадаров и, когда видели, что у нее больше, чем один муж, наказывали ее. И мужей тоже. И поэтому кадары перестали соблюдать этот обычай.

Десять лет назад в нашем поселке была такая женщина. Она дала приют сразу трем мужьям. И когда инспектор узнал об этом, он стал кричать и грозился наказать эту женщину. От страха и горя она заболела. Никто не мог ее вылечить. Так она и умерла. Мужья очень по ней тосковали, а потом куда-то ушли, и я до сих пор не знаю, где они.

― Ну, а Карималаи и Кальянати, что с ними случилось? — напоминаю я Пуннале.

— Ах да, — спохватывается он. — У Кальянати было два любовника — Чулиген и Палиген. И каждый из них хотел пройти свадебную церемонию с Кальянати. Каждый хотел быть ее первым мужем. Потому что первый муж — это очень почетный человек. Они пришли к Кальянати и спросили: «Кого ты хочешь видеть первым?» Но она сказала, что любит их обоих и пусть они сами решают. Чулиген и Палиген ушли и затаили злобу друг на друга. Как-то однажды завязалось между ними сражение. Чулиген пустил стрелу в Палигена, но Палиген был ловкий и быстрый, он упал на землю, стрела пролетела мимо и попала в плечо Карималаи, брата Кальянати. Вон в то место, — показал Пуннала, — где нет деревьев и камень выступает серой глыбой. Это рана Черной горы от стрелы Чулигена.

Пуннала замолчал.

— Ну, а что было потом? Как решился спор?

— Я больше о них ничего не знаю. Кажется, Кальянати очень рассердилась на обоих за то, что они ранили ее брата. Но чем все кончилось, не помню.

И Пуннала опять стал задумчиво смотреть на вершину горы.

Сзади послышался осторожный треск ветвей. Это Суббарао. Мне так и не удалось выяснить, откуда у него такое некадарское имя. Он все время твердил: «Так меня назвали, и я ничего не знаю». Суббарао — двоюродный брат Пунналы. Он высокий и подвижный, с копной нерасчесанных курчавых волос. Суббарао живет в хижине со своим родным братом. Но в хижине два очага: семья Саббарао и семья его брата ведут нехитрое хозяйство самостоятельно и готовят отдельно. Суббарао подсаживается к нам.

— Я слышал, ты все о горах рассказываешь, — обращается он к Пуннале, — а о людях не хочешь?

— Я и о людях говорил, — оправдывается Пуннала.

— Ты плохо говорил и не то говорил.

— Тогда ты лучше скажи, — обижается Пуннала.

Суббарао посягнул на его авторитет вождя. Пуннала — мупан этого поселка, но у него, как и других жителей поселка, нет ничего, даже земли. Поэтому Пуннала служит в лесной охране и в свободное время занимается сбором в лесу меда, кардамона, кореньев. Суббарао работает на порубке бамбука, где ему платят девяносто рупий в месяц. Он несколько иронически настроен к своему кузену-вождю.

— Теперь в племени нет настоящих вождей, — говорит Суббарао и косится в сторону Пунналы. Тот делает вид, что замечание относится не к нему, и водит бамбуковой щепкой по земле. — Раньше было так: каждые десять семей имели своего вождя, каждый поселок имел своего вождя и был еще главный вождь племени. Тогда поселки были большие, не такие, как наш, — всего четыре дома. Три года назад и наш поселок был большим. А потом пришел инспектор и сказал: «Уходите отсюда. Мы будет здесь рубить лес». Нас несколько братьев, мы пришли сюда, а другие разбрелись по разным местам. А теперь нам снова говорят: «Уходите отсюда, здесь будет вода». Что же нам теперь делать — у нас сейчас даже главного вождя нет. А раньше его признавал сам раджа Кочина.

И Суббарао рассказывает о том, что вождь кадаров был вассалом раджи Кочина. Часть денег, вырученных кадарами от продажи лесной продукции, шла радже.

— А когда не было денег, — спросила я, — что вы делали с лесными продуктами?

— Тогда мы их обменивали на рис, посуду, одежду. Мы были хозяевами леса, и все принадлежало нам. Но контракторы и инспекторы Лесного департамента испортили нам жизнь.

Суббарао бессильно сжимает кулаки и замолкает. Молчит и Пуннала. Становится темно, и бамбуковые хижины время от времени освещаются фарами проходящих грузовиков. Заросли стараются укрыть хижины от этого яркого режущего света, ветви деревьев стремятся не пропустить придорожную пыль. Но это последние усилия. Дни поселка у Черной горы сочтены. И джунгли уже больше не смогут защитить своих людей…

СТРАНА «КОРОТКИХ»

Горная долина Аттаппади почти правильным четырехугольником втиснулась между юго-восточными отрогами Западных Гхат и горами Нилгири. Угрюмые гранитные пики господствуют над долиной. Самый высокий из них — Малаишвара, пик Великого бога мудугаров. Вершина его окутана облаками, а в предвечерние часы она становится кроваво-красной от лучей заходящего солнца. Густые, труднопроходимые джунгли покрывают склоны гор и каменистую почву предгорий. Маленькие островки селений и полей врезались в джунгли и уцепились за горные склоны.

Где-то в голубой туманной дали гор Нилгири берет начало беспокойная и шумная река Бхавани. Она с севера на восток пересекает долину, пробивает свое русло в гранитном ложе предгорий, обтекает веселой голубой лентой серые пики и скалы, гремит камнями в густых зарослях бамбука, манговых деревьев, тамаринда. От нее паутиной разбегаются речушки, ручейки, потоки. Бхавани питает долину прозрачной ключевой водой. И она — источник жизни в долине. Бхавани — богиня. Так же как и Великому богу, ей поклоняются мудугары.

Дорог в долине почти нет. Единственная покрытая гравием дорога пересекает долину с запада на восток, от нее ответвляется грунтовая дорога, уходящая к округу Коим-батур. В другие части долины можно попасть только тропинками через горы и джунгли.

Долина Аттаппади — страна мудугаров, или «коротких», как они себя называют. Около сорока уру — деревень мудугаров разбросано по всей долине среди гор, лесов, по берегу Бхавани. Мудугары — небольшого роста, хорошо сложены, с темной кожей, у некоторых ярко выраженные негроидные черты. Женщины изящны, и среди них много по-настоящему красивых. Мужчины носят набедренные повязки, или дхоти. Женщины заворачиваются в целый кусок ткани, закрепленный над грудью и спускающийся чуть ниже колен. До сих пор мудугары занимаются охотой, собирательством и частично земледелием. Говорят они на тамильском языке с некоторой примесью малаялам.

«Короткие» — первые обитатели и поселенцы долины Аттаппади. Несколько сот лет назад их загнала сюда феодальная междоусобица, охватившая страну в период разложения Могольской империи. Тогда долина Аттаппади была глухим углом и входила во владения каликатского заморина. Мудугары стали осваивать новое место. Земли здесь было много, и джунгли были богаты дичью, съедобными кореньями, ягодами, медом. Боясь, что их сгонят с этих земель, мудугары попросили защиты и покровительства у заморина. Заморин разрешил им остаться и обещал помочь. Однако это покровительство дорого обошлось мудугарам. Постепенно вассалы заморина стали отбирать у них земли. И даже всесильный заморин не мог, да и не хотел помогать мудугарам. А потом в Аттаппади появилось племя ирула, которое выгнали из долины Коимбатура англичане, новые хозяева страны. Воинственные ирула стали захватывать земли. Мудугары не смогли их отстоять и смирились с этим. Но вражда между ними и ирула осталась до сих пор. И поэтому никто из мудугаров не женится на девушках ирула и не выходит замуж за их парней. Теперь былая вражда постепенно исчезает, и ирула ходят в гости к мудугарам, а те — к ирула. Но мудугары считают, что они выше ирула, так как их священный огонь горит на самом высоком месте — пике Великого бога.

А потом в Аттаппади пришло племя курумба. Люди этого племени пришли как друзья и не воевали с мудугарами из-за земли. Они поселились в дальних лесах и изредка навещали мудугаров. И поэтому мудугары и курумба считаются друзьями.

У мудугаров до сих пор сохранилась стройная родовая организация. Эта организация была своеобразной защитой племени в его трудной борьбе за существование. В племени десять родов, или кулу. Каждый кулу ведет свое начало от общей прародительницы. Поэтому у мудугаров можно наблюдать не только элементы материнского рода, но и сам этот род в его раннематриархальной форме. Десять матриархальных родов тотемистичны. Каждый из них имеет свое название — тотем. Вот они: 1) кулу воды (веллага); 2) кулу цветка (чампага); 3) кулу кобры (курунага); 4) кулу птицы (карати); 5) кулу реки (арар); 6) кулу (большой семьи (перидар); 7) кулу людей богов (деванар); 8) кулу птицы (упили); 9) кулу птицы (купили); 10) кулу дерева (пунгар). Все десять кулу экзогамны.

Однако существующая в племени администрация не всегда связана с родовой организацией. Это объясняется вмешательством в жизнь мудугаров крупных помещиков ― дженми. Три феодальные семьи ― бывшие вассалы каликатского заморина захватили всю пригодную к обработке землю в этом районе. Семье дженми Манаргхат Мопил Найяр принадлежит в Аттаппади территория в сто пятьдесят квадратных миль. Сюда входят леса, горы, реки, дороги ― вообще все, что находится на этой территории. Семья Палат из касты найяров владеет тридцатью квадратными милями, и, наконец, у мелкого раджи Эралапада находится в распоряжении пятнадцать квадратных миль

Племя мудугаров оказалось в полной зависимости от этих трех феодалов. Не владея ни клочком собственной земли, мудугары ― бесправные арендаторы дженми. Распоряжаясь в Аттаппади как полновластные хозяева, все три феодала и до сих пор в какой-то мере заменяют мудугарам центральную власть. Они сами назначают вождя ― мупана каждого уру. У мупана остались старые традиционные обязанности: улаживание ссор и конфликтов, наказание за проступки соблюдение традиционного порядка и обычаев предков. Но в то же время у него появились и обязанности перед хозяином-помещиком. Все дела, связанные с арендой земли, идут через мупана. Он же отвечает и за уплату жителями уру ренты помещику. Неугодный мупан может быть в любой момент смещен и заменен другим. Второе лицо в уру после вождя ― бандари, или казначей. Каждый уру по древней родовой традиции имеет свой общий фонд ― казну. Жители вносят в нее свою долю. Это, прежде всего арендная плата ― от одной двадцатой до одной тридцатой части продукции семьи. Из общего фонда вносится рента, черпаются средства на праздники, религиозные церемонии и прием гостей.

В каждом уру должен быть свой курудале. Обязанности его очень разнообразны. Он и курьер, и охранник, и проводник. Если в уру появляется представитель землевладельца или вдруг сам землевладелец, курудале должен нести их вещи. Когда в уру приходит гость или чужой курудале ведет его через джунгли до следующего уру и сдает пришельца тамошнему курудале с рук на руки. Поэтому там, где есть уру мудугаров, очень трудно заблудиться. Курудале всегда приходит на помощь и служит добровольным проводником. По ночам курудале смотрит за тем, чтобы дикие звери не потоптали полей и не испортили урожай. В курудале нуждаются всегда и платят ему большим уважением.

И наконец, манукаран. Он — хранитель древних тайн земледелия мудугаров. Он агроном и жрец. Манукаран дает мудугарам агрономические советы и следит за культивацией. Мудугары практикуют систему подсечно-огневого земледелия. Они выжигают участки джунглей под поля и сеют рис, чамай, раги, тувари, чолам[7]. Они меняют участки каждый год и возвращаются на них через пять-шесть лет. Манукаран обычно сам выбирает участки джунглей для расчистки. Традиционные навыки и знания, передающиеся из поколения в поколение, помогают манукарану сделать безошибочный выбор. Знания эти держатся в тайне.

Манукаран обладает искусством освобождать расчищенный участок джунглей от вредных насекомых. Он забрасывает участок ветвями одному ему известного дерева, и насекомые гибнут. Знания, передающиеся в семье манукарана из одного поколения в другое, сделали эту должность строго наследственной.

Мупан, бандари, курудале и манукаран составляют совет каждого уру. Общего вождя и племенного совета у мудугаров нет. Дженми-землевладельцы не нуждаются в такой централизации власти в племени. Легче справляться с раздробленными советами отдельных уру, чем иметь дело с объединенной администрацией целого племени. Правда, в наиболее важных случаях мупаны уру могут собираться и решать вопросы всего племени. Но это бывает редко, да и созвать такой совет крайне трудно.

Поселки, или уру, мудугаров скрываются в лесных зарослях по склонам гор. Рядом разбросаны огороженные бамбуковыми плетнями небольшие клочки их полей. В селениях растут манговые деревья, тамаринд, хлебные деревья, бананы, кокосовые пальмы. Около уру шумят горные речушки и потоки. Большинство уру расположено далеко от дорог, и туда приходится пробираться по узким каменистым тропинкам. Несколько селений мудугаров расположены в труднодоступном районе, в глухих джунглях. Хижины в таких уру мудугары строят на деревьях, чтобы защитить себя от диких зверей. В обычных уру хижины стоят на земле, иногда на высоком каменном фундаменте. Стены домов сделаны из искусно переплетенных бамбуковых планок, крыши покрыты рисовой соломой. Сами хижины очень различны по размерам. Иногда в хижине живет только одна семья, иногда несколько семей, связанных между собой родственными узами. Тогда длина хижины достигает двадцати метров, но каждая семья имеет свой отдельный выход. В задней стене хижины обычно есть второй ход. Окон нет, и свет проникает через двери. Как и у многих племен Кералы, у мудугаров очаг располагается на земле, и дым вытягивается через крышу, двери и легкие бамбуковые стенки. Высота потолка хижин не более полутора-двух метров. Мудугары — «короткие», и поэтому они строят низкие хижины.

В каждом селении есть площадь, вокруг которой обычно располагаются хижины — не более пяти — восьми в каждом уру. Хижины повернуты лицевой стороной к площади. Площадь служит местом сборищ жителей уру, на ней сидят по вечерам, отдыхая от дневных забот, на площади женщины занимаются своими обычными делами: рушат падди в деревянных ступах, сушат рис, перец, тапиоку, чистят овощи и т. д. Тут же бродят куры, козы, собаки. За хижинами находятся отдельно построенные помещения для скота, если таковой имеется. Отдельно сделаны навесы для коров, небольшие домики на высоких сваях для коз и для кур.

В каждом уру живет в среднем десять — пятнадцать семей. В некоторых селениях количество семей не превышает пяти. Но есть уру с двадцатью семью семьями.

Мудугары встают с восходом солнца и ложатся с его заходом. Весь день проходит у них в заботах о хлебе насущном. Они трудятся на полях, ходят в джунгли собирать коренья и мед, охотятся и ловят рыбу в прозрачной воде горных рек. И так из месяца в месяц, из года в год и из поколения в поколение.

КАК МУДУГАРЫ ПОЯВИЛИСЬ НА ЗЕМЛЕ И ЧТО С НИМИ СЛУЧИЛОСЬ ПОТОМ

«Сначала был только океан. Вся долина Аттаппади и вся земля находились под водой. Вода простиралась от горизонта до горизонта. И только пик великого бога любви Камы возвышался над океаном. Кама очень скучал, потому что вокруг ничего, кроме океана и одинокой вершины, не было. Однажды Кама взял земли с пика и сделал из нее мужчину и женщину. Это были мудугары, самые первые люди на земле. Бог спросил мужчину и женщину: „Кто вы?“ И мужчина ответил: „Я отец, она моя дочь“. Тогда Кама сказал: „Отвернитесь друг от друга, а потом снова повернитесь“. Мужчина и женщина так и сделали. Снова Кама спросил: „Скажите мне теперь, кто вы?“ „Она моя жена, а я ее муж“, — ответил мужчина. И стали эти первые мудугары жить на пике Великого бога. От них пошло все племя мудугаров. Но богу одних мудугаров было недостаточно. Он стоял на пике и много дней смотрел то в одну, то в другую сторону. Но ничего не смог увидеть. Только огромные волны катились по океану. Тогда Кама послал стрелу из своего лука. Стрела взлетела высоко и превратилась в орла. Кама сказал орлу: „Полетай над Аттаппади и расскажи потом, что ты видел“. Орел стал кружиться над океаном. Он летал над ним много дней и ночей и наконец увидел сухую тыкву. Орел полетел к Каме и сказал: „Я видел только, как прыгает по волнам сухая тыква“. Бог решил посмотреть на тыкву. Когда он ударил ее ногой, тыква раскололась на две половины. Эти половины превратились в мужчину и женщину. Так Кама создал после мудугаров других людей. Когда вода на всей земле сошла, люди, созданные из сухой тыквы, взяли верх над мудугарами, и никто не мог защитить мудугаров. И мудугары обратились к Великому богу. „Кама, — сказали они, — ты создал нас и создал других людей, но эти другие мешают нам жить. Мы не можем быть спокойны за свои хижины и своих детей. Помоги нам“. Тогда бог сказал: „Идите и живите в долине Аттаппади. Я даю вам землю с такими границами: восточная пойдет по Большому камню, по Моталветти и королевской дороге Чакравартитеру, а северная граница будет лежать у реки Бхавани и у Натукала в Майсуре. С юга у вас будет королевство Самундари[8] и с запада — королевство Эралпад. На этой земле вы будете хозяевами“. Мудугары так и сделали. Потом они попросили покровительства заморина и за это стали платить ему в год три меры[9] чамая, одну меру падди, одну меру горчичного семени и один панам[10]. Но покровительство заморина мудугары получили позже».

Мадан вздохнул, положил листья бетеля в рот и стал жевать. Мадану около шестидесяти лет, но у него по-детски ясные глаза, небольшая седая бородка и буйно вьющиеся неостриженные волосы. Он — мупан уру Кариаварам, или Благословенное место. Рядом с Маданом на корточках сидят два других старика — Кадан и Пулиен из уру Мукали, что значит уру на трех дорогах. Они тоже могут многое рассказать о мудугарах. Когда Мадан говорит, они кивают седыми головами, а иногда поправляют его. Пулиен пользуется затянувшейся паузой и произносит:

— Много разного приключалось с мудугарами потом. После них пришли в Аттаппади ирула.

— Амма уже знает про ирула, — вмешивается Мадан, — ты про другое расскажи.

— А я и хочу про другое, — и старческим, надтреснутым голосом начинает:

— Было время, когда мудугары и ирула ничего не умели делать. Великий бог собрал оба племени и сказал: «Теперь вы все должны чем-нибудь заняться. Я дам вам кое-какие вещи, и каждое племя выберет то, что ему понравится». Кама положил на землю с одной стороны деревянный плуг и мотыгу, с другой — палку для копания кореньев. Плуг и мотыга были выпачканы землей, а палка была чистая. Мудугары первые стали выбирать, но решили, что плуг и мотыга слишком грязны для них. Они взяли чистую палку, а ирула досталось остальное. И тогда бог повелел тем, кто взял мотыгу и плуг, быть земледельцами и обрабатывать землю. А мудугарам сказал: «Раз вы взяли палку, то идите в лес и в горы, копайте палкой коренья и собирайте там мед, кардамон, перец, тростник и тем живите». Стали мудугары собирать лесные продукты, а ирула обрабатывать землю.

Великий бог, или Ишвара, был очень добр и великодушен. После того как он дал людям занятие, он решил дать им богатство. У бога была целая гора четыреханновых серебряных монет. Он послал своего гонца в селения мудугаров и ирула. Гонец бежал через горы и джунгли и кричал: «Эй, мудугары и ирула. Великий бог решил дать вам денег. Идите к богу. Он ждет вас!» Мудугары очень обрадовались. Они говорили друг другу: «Вы слышали новость? Великий бог дает мудугарам деньги, и мы станем богатыми».

Все старейшины племени мудугаров собрались на совет. Они были очень мудрыми и умными, эти старейшины, как, впрочем, и все племя. Долго спорили они о том, что взять с собой, чтобы положить деньги и донести их до уру. А денег мудугары хотели иметь много. Поэтому они решили захватить с собой самую большую вещь, которая у них была, — сеть для ловли обезьян. Мудугары взяли ее и отправились к Ишваре за монетами. По дороге они встретили ирула. Те несли корзины и мешки. «Куда это вы спешите?» — спросили их мудугары. «Мы идем к богу за деньгами», — ответили ирула. «А куда же вы положите деньги?»— поинтересовались мудугары. «Вот в эти мешки и корзины», — сказали ирула. И тогда на всех мудугаров напал страшный смех. Они ведь были умными и несли с собой очень большую сеть, куда войдет больше денег, чем в мешки и корзины ирула. Мудугары так смеялись над тупостью ирула, что чуть не потеряли в лесу сеть. Но ирула тоже смеялись над мудугарами, а вот почему они это делали, мудугары поняли позже. Оба племени шли и смеялись, и горное эхо тысячекратно повторяло их смех по всей долине. И пока они поднимались на пик к Великому богу, у них почти не осталось сил. На вершине горы сидел бог, а перед ним серебром сверкали горы монет. Ирула стали набирать монеты в мешки и корзины, а мудугары уложили на сеть для ловли обезьян целую гору серебряных монет и стали хвалиться перед богом, какие они умные, и говорили, какие ирула глупые. Но бог молчал и только покачивал головой. Наконец мудугары и ирула поблагодарили бога и двинулись в свои селения. Мудугары несли свою сеть, а она с каждым шагом становилась все легче и легче. И снова мудугары подумали, что они самые умные. Ирула гнутся под тяжестью корзин и мешков, а они со своей сетью легко и свободно шагают по лесу. Только мудугары не заметили, что серебряные монеты падают сквозь ячейки сети и исчезают в густой траве. Когда племя вернулось к себе, то все увидели, что в сети нет больше денег, и только одна-единственная четыреханновая монетка панам запуталась в ее ячейке. Вот и все, что осталось мудугарам от богатства Великого бога. А ирула донесли свои деньги и стали богатыми. И с тех пор в каждом доме мудугаров вешают панам в память милости Ишвара. А когда у мудугаров умирает мужчина или женщина, они кладут четыре анны на лоб покойнику, потому что это все, что он имел при жизни, — закончил Пулиен.

— Я так рассказал? — спросил он.

— Так, так, Пулиен, — закивали старики.

И действительно, я не раз видела в хижинах мудугаров бережно завернутую в грязную тряпицу монетку в четыре анны, которую они подвешивают обычно к потолку. И эта монетка, которая часто оказывается единственной в доме, символизирует постоянную бедность и нужду племени.

— Но это еще не вся история, — сказал Кадан.

— Да, да, это еще не все, — подтвердили Мадан и Пулиен.

— Пусть Кадан расскажет, что было потом.

— Так вот, — начал Кадан, — мудугары все же поняли, сколь глупы они были. Все, чем они обладали, — это палка для копания кореньев и монета в четыре анны. Конечно, с этим прожить было нельзя. И стали мудугары говорить о том, что надо пойти снова к Великому богу и просить у него помощи. И опять отправились мудугары к Ишваре. Они сказали богу, что поступили очень опрометчиво и что теперь у них ничего нет. Ишвара посмотрел на мудугаров и сказал: «Вы думали, что вы мудры, вы смеялись над ирула. А теперь посмотрите, кто вы и кто они. Вы были очень глупы и не понимали этого. Но я попытаюсь вам помочь еще раз».

Мудугары слушали эти слова бога и не смели поднять голов. Они ждали, что еще скажет Ишвара. И бог сказал: «Вы будете работать шесть месяцев. Я скажу вам, что делать». «Мы согласны!» — закричали мудугары. Ишвара дал им семена риса, раги, чамая, тувари, горчичного семени. Они посадили эти семена на участках, которые очистили от джунглей, и стали ждать. Через шесть месяцев они собрали урожай, и в этот год в их уру было много еды. Так мудугары стали земледельцами. Они были счастливы и не знали, как отблагодарить Великого бога. Они пошли к нему и сказали: «Мы хотим тебя отблагодарить. Научи нас молиться тебе». Ишвара ответил: «Пик будет вашим богом, и этого достаточно. Каждый год в день создания первых мудугаров вы будете ходить на пик Великого бога и там молиться». С тех пор мудугары каждый год делают это. Вот и все.

— Нет, не все, — возразил Мадан. — Потом настали такие времена, что и Великий бог не мог помочь мудугарам. Пришли помещики и чиновники из Лесного департамента. Они отняли землю у мудугаров, а за участки, которые мы обрабатывали, заставили платить им. Раньше уру мудугаров были окружены густыми джунглями и вокруг было много диких зверей: тигров, пантер, слонов. Но мы были счастливы. Мы не боялись зверей. Мы отпугивали их от наших посевов боем барабанов и песнями. И мы убивали их. Но помещики и чиновники хуже тигров, пантер и змей. Мы не можем отпугнуть их песнями — наши песни им нравятся. Мы не можем убивать их, ибо они люди. И мы бессильны против них. Они отняли у нас счастье и беззаботную жизнь. Они превратили нас в нищих. Если ты, амма, пойдешь по нашим уру, ты увидишь, что я прав.

— Да, Мадан прав, — подтвердили старики. — Пойди, амма, посмотри, как мы живем.

И я пошла.

РАЗВЕ МЫ МОГЛИ БЫ ЖИТЬ БЕЗ ОХОТЫ?

В 1959 году глава дистрикта — коллектор по распоряжению коммунистического правительства Кералы, существовавшего в штате в 1957–1959 годах, проехал по поселкам мудугаров и обследовал их экономическое положение. В своем отчете коллектор писал:

«Люди племени очень просты, почти как дети. Страшно боятся властей и легко поддаются обману. Их образ жизни теперь усложнен в результате страшной задолженности, в которой они оказались, занимая деньги у торговцев и ростовщиков». И еще он отмечал: «Все члены племени — арендаторы дженми». Как я потом и сама выяснила, во всем племени нет ни одного человека, владеющего землей. Все мудугары — арендаторы трех крупных дженми, которым принадлежит земля в Аттаппади. Когда-то племя сообща владело большими участками земли, но постепенно помещики захватили эти земли. Никакого аграрного законодательства в районе племени мудугаров не существует. Действующий на территории штата закон об аграрных отношениях на мудугаров не распространяется. Всевластие и произвол крупных дженми-землевладельцев остается в силе по-прежнему. Мудугары просто бесправные арендаторы. В пятнадцати уру, где мне удалось побывать, я обнаружила, что никаких документов на аренду нет и земля арендуется на основании «устной договоренности». Эта «устная договоренность» дает широкие возможности дженми для самой безжалостной эксплуатации мудугаров. «Устная договоренность» породила так называемые устные права арендаторов, иными словами, их бесправие. Официально считается, что мудугары должны платить от восьми анн до одной рупии за акр в год в качестве ренты. Однако на самом деле эта плата гораздо выше. Нередко помещик без всяких объяснений изымает у арендатора большую часть его продукции. При этом успешно используются незнание мудугарами каких-либо юридических прав вообще и их полная неискушенность в делах мира эксплуатации и наживы.

У мудугаров сохранилась еще довольно своеобразная система распределения арендуемой земли. Каждая семья берет столько, сколько может обработать. Большинство в племени имеет участки размером не более одного-двух акров. Самый большой участок — пять акров. При такой системе можно было бы удивляться скромным размерам арендуемых участков. Однако все гораздо сложнее. Манукаран из уру Чиндаки однажды кое-что объяснил мне.

— У меня, — сказал он, — два акра земли. Мы своей семьей могли бы обработать и больше. Но у нас и заберут тогда больше. И получится то же самое. Ведь помещик сам определяет, что для нас лишнее, и забирает все это «лишнее» себе. Поэтому два акра у меня или пять — в этом особой разницы нет. Только когда у меня два акра, я могу меньше работать и сумею сходить в лес и накопать съедобных кореньев. Правда, иногда и то, что я нахожу в лесу, отнимает дженми. Но все же что-то остается. А нашего урожая еле хватает на прокорм. На семена уже ничего не остается.

Как правило, в начале сельскохозяйственного сезона мудугары начинают занимать у местных торговцев зерно и деньги. Каждая семья имеет долги. Надежды на выплату этих долгов нет. Нередко сумма долга всего уру достигает пятисот — восьмисот рупий, а иногда полутора тысяч рупий. При том низком жизненном уровне, который существует у мудугаров, — это огромные суммы. Задолженность приводит к тому, что торговцы под видом долга изымают у мудугаров все излишки, если таковые имеются, а также часть необходимой продукции. Но иногда обстоятельства складываются так, что в некоторых семьях все же остаются «излишки». Они появляются в результате полуголодного существования семьи. Такие случаи, правда, редки. Из пятнадцати уру, где мне удалось побывать, только в четырех могли продавать излишки. Покупают такую продукцию обычно агенты лавочников Коимбатура и Маннаргхата. Но это не покупка, а грабеж. Пользуясь бедственным положением мудугаров и их неосведомленностью в рыночных делах, торговцы платят им за проданную продукцию в два-три раза ниже рыночной цены. В результате такой сделки мудугары оказываются прочно закабаленными маннаргхатскими и коимбатурскими торговцами.

Однажды в уру Читтур я разговорилась с молодым парнем, по имени Пачай. У Пачая пять акров земли. Часть урожая он может продать. Он выручает за излишки шестьдесят рупий ежегодно.

— Я знаю, — говорит Пачай, — в долине я мог бы продать мой урожай за двести рупий, но что я могу сделать? Я должен Шивалингаму. И когда я приношу ему мой рис или раги, он платит мне столько, сколько захочет.

Каждая семья обрабатывает свой участок. Техника обработки самая примитивная. На полях мудугаров используются деревянный допотопный плуг, лопата и мотыга. В уру очень развита взаимопомощь. Как правило, приглашают соседей помогать в полевых работах и сами им помогают тоже. Если женщина одна или она вдова, на ее полях по очереди работает весь уру. Никто никогда не просит вознаграждения за помощь. Эта родовая солидарность помогает мудугарам противостоять в борьбе с чужим миром современных хищников.

Поля не могут прокормить племя, и поэтому то, что дают окрестные джунгли, занимает немаловажное место в его жизни. До сих пор палка для копания съедобных кореньев верно служит мудугарам. С первыми лучами солнца они отправляются в лес на поиски дневного пропитания. Однако и собирательство много не дает. Как-то я спросила одного из мудугаров:

— Вы охотитесь?

— Амма, — ответил он, — разве мы могли бы прожить без охоты? Нашим детям нечего было бы есть.

И это правда. Охота — традиционное занятие мудугаров. Но на крупного зверя теперь не поохотишься. Лесной департамент объявил заповедными огромные массивы джунглей. Охота в них запрещена. Олени, дикие слоны, пантеры ушли в глухие чащи заповедных лесов. Обезьяны почти все выловлены и съедены. Прежде на них охотились с луком и с острой бамбуковой стрелой. Нередко их ловили сетями. Но теперь это почти безнадежное занятие. Мудугарам остались только птицы и мелкие животные. Для птиц и мелкой живности есть специальный лук. Вместо тетивы на лук натягивается двойной шнур. Между шнурами укрепляется веревочная сетка. В нее вкладывают камень и стреляют. Пользоваться таким луком-пращой очень трудно. Необходимо иметь большой опыт и навык. Мудугары владеют этим искусством в совершенстве. Каждый мальчик с детства учится обращаться с таким оружием.

Однажды я наблюдала, как девятилетний мальчишка очень ловко сшиб камнем сине-зеленого попугая, который сидел высоко на кроне кокосовой пальмы. На диких коз и оленей мудугары охотятся с луком, напоминающим арбалет. К основе лука прикрепляется поперечная палка с зарубками, с ее помощью можно туго натянуть тетиву и держать ее наготове. Стрела накладывается на поперечную палку, и, когда тетива спускается с зарубки, стрела летит очень далеко. Ее сила настолько велика, что обычная бамбуковая стрела нередко пробивает шкуру дикого слона. Очень часто, отправляясь в лес, мудугары не берут с собой оружия. Когда я поинтересовалась, как они защищаются, если на безоружного нападет тигр или пантера, несколько охотников ответили мне, что таких случаев не бывает.

— Ну, а если все же такое случится? — настаивала я.

— Тогда мы кричим, — ответили мне.

— И звери пугаются?

— Всегда пугаются. Это крик наших предков. Особенно его боится тигр.

Я не совсем поверила. Но, идя как-то с Маданом через джунгли, я услышала странный, леденящий кровь гортанный крик. Я затрудняюсь сказать, что он напоминал, только человеческого в нем было мало. Мы остановились, и Мадан сказал:

— Мудугар кричит. Тигра встретил.

Новость была не из приятных.

— А вдруг тигр на него напал?

— Нет, — спокойно отвечал Мадан. ― Раз он так кричал, тигр ушел.

Приблизительно через полкилометра мы наткнулись на мудугара. Через плечо у него висел мешок из грубой ткани, в руках была палка для копания кореньев.

— Это ты кричал? — спросил Мадан.

— Я.

Вели из уру Розового дерева рассказал, как все произошло. У ручья, из которого он пил воду, Вели услышал какой-то шорох. Он резко обернулся и увидел тигра, приготовившегося к прыжку. Вели закричал, и тигр исчез в зарослях.

Во многих местах джунглей, которые подходили вплотную к уру мудугаров, я не раз видела разрытую землю. Это оказались норы кротов. Мудугары считают, что мясо кротов очень вкусное. Они разрывают ходы и достают животных из нор. Но другие мелкие животные не дают брать себя голыми руками. Поэтому на них ставятся ловушки. Есть ловушки и капканы для кроликов и для крыс. Крыс мудугары тоже едят.

В быстрой реке Бхавани они ловят рыбу. Снасть для этого несложная — веревка с грубыми самодельными крючками. На крючки надевается мелкая рыбешка. Веревку перебрасывают с одного берега на другой. Рыба покрупнее съедает рыбешку и ловится на крючки.

Земледелие, собирательство, охота и рыболовство требуют сноровки и умения. Требуют терпения и трудолюбия. От одного из чиновников я однажды услышала: «Мудугары бедны, потому что ленивы». Это часто повторяют торговцы и помещики — все те джентльмены, которые причастны к тому, что мудугары бедны. Все те, кто никогда не отличался ни терпением, ни трудолюбием, свойственным этому маленькому племени, люди которого заняты на работе с восхода и до захода солнца.

МАТЕРИ ПЛЕМЕНИ МУДУГАРОВ

Первый уру, который мне пришлось посетить в Аттаппади, назывался Чиндаки, или Маленький уру. Я появилась там неожиданно. Хитрая и пройдошливая Сали, рушившая падди в деревянной ступе на центральной площадке уру, первая заметила меня. На минуту она остолбенела от удивления, и тяжелый деревянный пестик замер у нее в руках. Памятуя свой прошлый опыт в других племенах, я ждала, что она обратится в бегство. Но Сали, лихо прищелкнув языком, бросила пестик и решительно направилась ко мне. Через несколько мгновений я была окружена толпой женщин. Посыпались вопросы:

— Ты к нам в гости? Как тебя зовут? Откуда ты пришла? Где ты живешь? Почему у тебя такая белая кожа? и т. д. и т. п. Мужчины выглядывали из-за спин женщин.

У мудугаров женщину, как правило, называют «амма», или мать. Матери племени мудугаров — народ смелый, самостоятельный и активный. В жизни племени они занимают важное и почетное место. Место, которое определено им древними и еще не умершими традициями материнского рода. Если тщательно разобраться в отношениях между мужчинами и женщинами у мудугаров, то можно прийти к одному несомненному выводу — это отношения полного равноправия и взаимного уважения, которого на долю матерей перепадает гораздо больше, чем на долю отцов.

Узкая извилистая тропинка ведет через заросли к Коттиюру. Коттиюр значит «уру, где бьет барабан». Еще не видно хижин уру, но присутствие жилья уже чувствуется по специфическому запаху дыма. Не доходя немного до уру, можно увидеть сквозь деревья несколько акров рисовых полей. Я иду по тропинке и слышу голоса, которые доносятся с поля. Спорят женщина и мужчина. Женский голос, повелительный и требовательный, а мужской — приглушенный и оправдывающийся.

— Как ты держишь мотыгу, она у тебя из рук валится, — говорит женщина.

— Держу, как умею, — отвечает мужчина.

— Лучше смотри, как я делаю.

— Я уже смотрел.

— Ты не так смотрел. Ты все время ленишься. Я скажу мупати.

— Не говори мупати, я сделаю, как ты говоришь.

Сказать мупати о том, что кто-то ленится, — угроза существенная. Мупати — жена мупана (вождя) — нередко пользуется авторитетом не меньшим, если не большим, чем сам вождь. Вместе с мупати жены членов совета уру представляют собой своеобразный женский совет. Практически существует параллельная администрация. Мужской совет для мужчин, женский — для женщин. Вместе решаются только важные дела, касающиеся всего населения уру.

Женщины, так же как и мужчины, занимаются собирательством. Они одни, без всякой охраны, уходят в дальние джунгли, где нередко проводят целый день, а то и несколько дней. Они хорошо знают джунгли и свободно обходятся без помощи мужчин.

Однажды целая группа женщин из уру Коравампади отправилась в лес собирать мед. Они ушли от своего селения миль за пятнадцать. Поскольку джунглей, где мудугарам разрешено собирать лесные продукты, становится все меньше и меньше, между селениями существует «джентльменское соглашение». Каждое из селений имеет свой традиционный участок, и люди из других уру не должны туда заходить. Женщины из Коравампади не нашли меда на своем участке, и тогда самая бойкая из них, Лакшми, сказала:

— Пойдемте в лес соседнего уру, нас никто не увидит. Мупати, которая была вместе с женщинами, возразила:

— Мудугары так никогда не делали. И так делать нельзя. Мед в том лесу принадлежит не нашему уру.

Но Лакшми была упряма, и ей очень хотелось достать меду. Однако ослушаться мупати открыто она не могла. Ночью, когда женщины расположились на ночлег, Лакшми подговорила двух подруг, и они на рассвете ушли в чужой лес. Когда все женщины вернулись в уру, мупати собрала женский совет. Мужчины к разбирательству дела Лакшми отношения не имели. Женщины все решили сами. Виновницы, посягнувшие на чужие владения, были оштрафованы. На эти деньги приготовили угощение для всех женщин уру. Мужчины на угощение приглашены не были.

По этому поводу мупати Коравампади сказала мне:

— Почему ты, амма, беспокоишься о мужчинах? Это наши женские дела. Мы ходили в лес, мы провинились, мы сами придумали наказание, мы сами и съедим угощение. А ты спрашиваешь, почему мужчины не участвуют в нашем празднике. Зачем ты так спрашиваешь? Ты же не мужчина. Садись с нами. — И мупати протянула мне зеленый лист, на котором лежал банан и горка наструганного кокосового ореха.

Когда-то женщины мудугаров принимали участие и в охоте. Теперь эта традиция постепенно исчезает, но матери до сих пор умеют владеть оружием. В уру Розового дерева живет очень гостеприимный манукаран, по имени Вете. Я не раз бывала в его темной прокопченной хижине. Однажды я заметила висящий на бамбуковой перегородке лук-пращу. Я заинтересовалась луком и спросила Вете, как из него стреляют. Манукаран как-то смущенно переминался с ноги на ногу. Его жена, крепко скроенная сорокалетняя женщина, насмешливо скосив глаза на мужа, сказала:

— Амма, кто спрашивает об этом у манукарана? Идем, я покажу тебе, как это делается.

Ловко и сильно оттянув тетиву, она сшибла камнем кокосовый орех, висевший на самой верхушке пальмы.

— Вот, — торжествовала она. — Бери лук и стреляй так.

Но у меня не получилось «так». Камень почему-то попал в основу лука и рикошетом ударил по лбу манукарана.

— Аё! — упрекнула меня его жена. — А еще женщина!

Я была посрамлена. И только объяснение, что в моем племени женщины не стреляют из луков, в какой-то мере восстановило мою репутацию в глазах мудугарки.

Уважение к женщине, и особенно к матери, у мудугаров очень действенное. Об этом уважении говорят мало, но каждый поступок человека свидетельствует о нем. Оскорбить честь и достоинство женщины — преступление очень тяжкое. Нередко оно грозит изгнанием из племени. Виновники более мелких проступков, задевающих женщину, всегда наказываются.

Есть в уру Чиндаки очень привлекательная молодая женщина, по имени Каде. Хотя Каде замужем, она не прочь пококетничать с мужчинами. Особенно если они из другого уру. У Каде стройная грациозная фигура, черные лукавые глаза прячутся в тени длинных ресниц, нос задорно вздернут. Улыбка обнажает правильный ряд мелких ослепительно-белых зубов. И Каде очень хочется, чтобы все это видели мужчины. И мужчины это видят и, может быть, поэтому особенно ласково разговаривают с Каде. Но Каде никому из них предпочтения не отдает, потому что у нее есть муж, которого она выбрала сама. Только Пачче из Читтура несколько иначе относился к Каде. Ему все время казалось, что эти лукавые взоры и улыбки предназначены только ему. И Пачче зачастил в Чиндаки. Он целыми вечерами просиживал на площади уру и ждал появления Каде. И когда та выходила, он все время старался держаться к ней поближе. Но для Каде Пачче был такой же, как и другие. Пачче подолгу пристально смотрел на Каде, и ей становилось не по себе. И Каде стала избегать парня из Читтура. Но Пачче был настойчив. Однажды, воспользовавшись отсутствием мужа Каде, Пачче пришел к ней и сказал:

— Каде, ты станешь моей женой.

— Нет, — ответила она. — Ты мне не нравишься. Уходи.

— Через два дня ночь полнолуния, — усмехнулся Пачче. — В эту ночь ты станешь моей женой. Я заберу тебя в свой уру силой.

Пачче ушел, а весь уру сразу узнал, что Пачче оскорбил Каде, предлагая ей быть его женой, когда она этого не хотела. В ночь полнолуния Пачче не удалось стать новобрачным. Ему пришлось предстать перед советами двух уру: Чиндаки и Читтура. Собрались и мужчины и женщины. Никто не осудил Каде.

— Каде со всеми ласкова и приветлива, — сказали люди на совете, — и всем приятно с ней разговаривать. И кто мог подумать, что Пачче так возгордится. Пусть теперь и отвечает.

Пачче стоял красный и смущенный. Он не смел глядеть в глаза мупати, которая сидела на циновке напротив него. Пачче приговорили к штрафу в четыре анны. Где возьмешь такие деньги? Пачче с трудом удалось их достать. Больше он не думает о ночи полнолуния. Но иногда приходит в Чиндаки. Он садится поодаль и тоскливыми глазами смотрит на Каде. Она разговаривает и смеется с другими мужчинами. Пачче она не замечает. Он перестал для нее существовать.

За самое небольшое нарушение правил этики в отношении женщины наказывают. Вот что случилось в уру Чиндаки во время церемонии по поводу годовщины смерти одного из жителей уру. На поминки собрались родственники умершего, пришли издалека и те, кто знал покойного. На площади уру были разложены банановые листья с угощением. Вареный рис, карри, сделанное из нежного мяса черной обезьяны, плоды хлебного дерева, кокосовые орехи. Чуть в стороне лежала еда для души покойного. Не было обычного шума и суеты. Мужчины и женщины молчали и курили биди. Тут же сидела дочь мупана. Последнюю биди она старалась докурить до конца, и огонек подбирался к самым пальцам. Чтобы не обжечься, она поплевала на кончики пальцев. Биди таяла, и наконец огонек погас. Рядом с ней сидел парень из уру где бьет барабан. У него оставалось еще несколько биди. Дочь мупана нравилась ему, и он протянул ей биди. Но оказывается, у мудугаров есть обычай — биди женщине может предложить только муж. Виновник был уличен на месте.

— Мупати, — сказал кто-то, — твою дочь оскорбили. Пусть соберется совет.

Совет решил: оштрафовать виновника на полторы рупии. Родственники провинившегося с трудом собрали нужную сумму. И гости наконец получили то, чего не хватало в праздничном угощении, — бетель. Он был немедленно приобретен на деньги оштрафованного.

Мудугары очень мирный народ. Драки и убийства не в характере племени. Но за надругательство над женщиной и за ее смерть племя всегда мстит самым жестоким образом.

Когда это произошло, никто толком не может сказать. Может быть, несколько лет тому назад, может быть, десять. Жил в уру Каменная гора мупан. Его дом стоял в зарослях на отшибе. Мупати была очень мудрой женщиной. И всегда блюла верность мужу. Однажды мупан ушел в соседний уру по своим делам. Мупати осталась дома и вдруг услышала, как бродячий торговец кричит: «Браслеты, браслеты, кому дешевые красивые браслеты!» Такие торговцы теперь часто заходят в поселки мудугаров. Мупати позвала торговца и стала выбирать браслеты. Торговец был юркий малый, с потными руками и бегающими глазками. Он хорошо знал, что полиция никогда не станет заступаться за женщину племени, а мужа этой женщины, как он выяснил, дома не было. Никто не мог помочь мупати. Он обесчестил ее. Мупати не вынесла этого и покончила с собой. Несколько разбитых браслетов осталось на полу хижины. Торговец очень быстро исчез. Когда вернулся мупан, он обнаружил мертвую мупати и осколки браслетов. Мупан быстро догадался, в чем дело. Он собрал жителей окрестных уру, и все бросились в погоню за преступником. Они настигли его на лесной тропинке в трех милях от дороги. Честь убить торговца была предоставлена самому мупану. Гирлянда внутренностей оскорбителя украшала тело мупати во время погребальной церемонии.

Еще не исчезнувшие традиции материнского рода поддерживают и своеобразные взгляды мудугаров на проблемы имущества и материального благосостояния.

— Кому принадлежит имущество? — этот вопрос я задала Мадану, мупану уру Благословенное место.

— Как кому? — не понял сразу Мадан и, подумав немного, ответил: — Женщинам, конечно, кому же еще?

Для Мадана все было ясно и понятно, а вот для меня нет. И поэтому я спросила:

— А как вы это объясните?

Мупан посмотрел на меня как на безнадежную, вздохнул и начал.

— Я мужчина. Я свободен и независим. Я хороший охотник и без труда найду в джунглях мед, кардамон и вкусные коренья. Я всегда себя прокормлю. Мужчина может работать весь год, а женщина нет. Она не может этого делать, когда беременна, когда у нее грудной ребенок и так далее. Поэтому у нее должно быть имущество. Оно поддерживает ее существование. А зачем мне имущество? Разве я не смогу себя прокормить? У моей жены есть дом, и я всегда найду себе там место. Больше мне ничего не надо.

— И все мужчины мудугары так думают?

— Да, если они настоящие мужчины, — последовал ответ.

Объяснение мне очень понравилось. Но такое возможно только на очень примитивной стадии развития. Именно там, где материальное положение всех членов племени более или менее одинаково, где еще не появились излишки и собственность не стала источником власти и силы. Поэтому то немногое, чем владеет племя, остается в распоряжении женщин. Им принадлежат бамбуковые хижины, немногочисленный скот, маленькие клочки земли, нехитрая домашняя утварь. Все это переходит от матери к дочери из поколения в поколение. Мужчина, будущий патриарх, еще не предъявил своих прав на собственность. Мать еще в состоянии справиться с тем, что ей принадлежит, самостоятельно. О мудугарах слишком мало знают в Индии, и поэтому никто пока не издал для них закона о замене наследования по женской линии наследованием по мужской.

Однажды Сали из Чиндаки спросила меня:

— А в твоем большом уру, который называется Москва, люди женятся?

— Конечно.

— А как? — в узких глазах Сали загорелись огоньки любопытства.

— Очень просто. Например, девушка и юноша любят друг друга, а потом юноша просит девушку стать его женой. И они женятся.

— Иэх, — с досадой сказала Сали, — что за странный обычай? У нас все наоборот. Девушка выбирает юношу и просит стать ее мужем.

Девушки мудугаров выбирают себе мужей сами, и я не знаю случая, когда бы парень отказался от предложения. Жених должен уплатить за невесту ее родителям. Традиционная цена — семь с половиной рупий. Иногда она поднимается до пятидесяти рупий, но такие случаи редки. Однако у мудугаров часто не бывает и семи с половиной рупий. Тогда вопрос решается просто. Жених отрабатывает два месяца на поле родителей невесты. Его только кормят в это время. От невесты зависит сократить жениху «отработочный» срок. Это случается часто.

Брачная церемония совершается в ночь полной луны. На жениха и невесту надевают чистые одежды и сажают на центральное место в уру. Невесту приветствуют красивой песней:

Если в цивилизованной Индии жена обязана идти жить в дом к мужу, то у мудугаров нередко муж живет у жены. И после замужества женщина сохраняет имя своего рода, а родившиеся дети принадлежат роду матери.

В некоторых племенах с патриархальной организацией только что родившая женщина считается «нечистой». Ее часто изолируют в отдельной специальной хижине. У мудугаров есть другой обычай.

У жены бандари Каки из Читтура родился ребенок. Еще до этого события мы условились с Каки встретиться. Он обещал мне рассказать о своей работе. Но в назначенный день ко мне пришел младший брат бандари и сказал:

— Каки прийти не сможет, его жена родила. Он теперь очень занят.

— Ну и что? — ответила я. — Жена же родила, а не Каки. Чем же он занят?

— О, у него теперь много дел, — смутился брат.

Как потом выяснилось, муж не может покинуть свою хижину в течение семи дней после рождения ребенка. Он должен ухаживать за женой и, как говорится, поставить ее на ноги.

Каки был очень рад, что у него родилась девочка.

— Девочка — мое богатство, а от мальчика все равно проку нет, — заявил он.

Высказывание прямо-таки противоположное тому, что я слышала от одного «цивилизованного» индийца. Когда я упомянула об одной нашей общей знакомой из Мадраса, этот индиец сказал:

— Да что о ней говорить. Она же разведенная. Ее теперь никто не уважает.

Мудугары находятся на более примитивной стадии, у них развод еще не является скандалом для женщины. Кстати сказать, разводов среди мудугаров очень мало. Ну, а если такое случается, то собирается совет уру и решает, что делать. И, как правило, решение бывает в пользу женщины. Разведенная ничего не теряет в общественном мнении, она снова может выйти замуж, как любая другая женщина.

Племя мудугаров не знает, что такое собственность, и матери племени не знакомы еще с жизнью, где женщина превращается в собственность. Они продолжают оставаться независимыми и равноправными членами своего маленького племени, людьми, сохранившими право распоряжаться собственной судьбой.

ИСТОРИЯ КАДАНА И ЛАКШМИ

Из уру Розового дерева видны горы, покрытые джунглями. Когда их освещают лучи восходящего солнца, они становятся розовыми. В сумерках вершины тонут в сиренево-голубой дымке. Горы и джунгли — на многие мили вокруг. Кадан часто поднимался на соседнюю гору и смотрел вдаль. Он хотел узнать, что там, за этими вершинами и лесом. Но он опять видел горы и джунгли. Старики говорили, что на востоке, за горами, лежит долина. Она совсем плоская, там нет гор, а джунглей осталось совсем мало. В центре долины стоит большой уру. Такой большой, что если собрать все уру мудугаров вместе, то все равно этот уру будет больше. Уру в долине называется Коимбатур. Оттуда когда-то вторглись в Аттаппади завоеватели — ирула. Кадан не мог себе представить этой плоской долины и уру Коимбатур. Но каждый раз, когда он смотрел на вершины дальних гор, то ощущал смутную, неясную тревогу. Он не мог объяснить, что это такое. Временами тревога превращалась в тоску. Она захватывала его врасплох во время работы, в часы вечерних бесед, в ночи полнолуния, когда горы тонули в голубом лунном тумане. Юноши и девушки в такие ночи собирались на площади в уру. Юноши пели песни. Одна из них очень нравилась Кадану.

Ему нравился ритм этой песни, но девушки его не интересовали. Он не подходил к ним, а сидел в стороне и думал о плоской долине за горами. Однажды, когда молодежь смеялась и шутила, Кадан подсел к старикам.

— Вы знаете дорогу в долину за горами? — спросил он их. Никто не помнил дороги. Мудрый седой манукаран уру сказал:

— Зачем тебе, Кадан, дорога в долину? Великий бог повелел мудугарам жить в Аттаппади. Там, за горами, не наш мир. Великий бог гневается на мудугаров, уходящих на восток за горы. Иди танцуй с девушками. Ты еще совсем молод.

Короткими ночами Кадану часто снился один и тот же сон. Он стоит на горе около уру и смотрит на восток. На востоке простирается нечто странное и плоское. Кадан знает, что ему надо обязательно туда. Он взмахивает руками, и они становятся похожими на крылья. Крылья отрывают его от горы и поднимают ввысь. Он летит на восток над пиком Великого бога. Но угрюмая серая громада пика начинает расти. Гранит оживает. Над ним поднимается Великий бог. Он похож на старого манукарана. Такое же морщинистое лицо и длинные пряди седых волос.

— Куда летишь, Кадан? — спрашивает бог голосом манукарана.

— Куда летишь, Кадан? — вторит эхо в горах. — Там, за горами, не наш мир. Я повелел мудугарам жить в Аттаппади. — И Великий бог протягивает руки к Кадану. Руки становятся все длинней и длинней. Вместо пальцев на них когти, как у тигра. Кадан понимает, что ему не уйти. Когти впиваются в тело. Кадан начинает падать и кричать. Но не слышит своего голоса. Ужас сковывает руки и ноги, и он просыпается. Потом долго лежит с открытыми глазами на циновке около хижины и смотрит на звезды. Угол неба на востоке темен. Изломанная линия вершины Великого бога заслоняет звезды. Кадану больше не хочется спать. Узкая полоска алой зари начинает разгораться в стороне большого уру Коимбатур.

Однажды в уру из долины пришел бродячий торговец. Он продавал бетель, биди, спички и еще какую-то мелочь. Кадан спросил его о Коимбатуре.

— Э, парень, — сказал торговец, — как туда добраться, я расскажу. А вот деньги у тебя есть?

Денег у Кадана не было. Торговец посоветовал ему поискать меду и продать его лавочнику, что живет около Агали. «Но об этом никто не должен знать», — предупредил его торговец. Целый год Кадан носил дикий мед в лавку около Агали. Лавочник дал ему за все тридцать рупий вместо ста. Кадан бережно завязал смятые рупии в дхоти, сложил свой нехитрый багаж в маленький узелок и на рассвете одного летнего дня двинулся через джунгли и горы на восток. Он шел долго. Пик Великого бога становился все меньше и меньше и наконец исчез за горизонтом. Кадан упорно шел в ту сторону, откуда каждый день поднималось солнце. Он почему-то был уверен, что солнце можно увидеть перед утром, отдыхающим на сухой земле плоской, неведомой ему долины. Он хотел прийти туда на рассвете и посмотреть на пробуждающееся солнце. Идти было нетрудно. В лесу он чувствовал себя как дома, знал приметы тех мест, где можно найти съедобные коренья, и помнил повадки горных ручьев с чистой прохладной водой. Спал он иногда в лесу, иногда в затерянных глухих деревушках. Однажды с вершины горы он увидел петляющую по лесистым склонам широкую тропу. Он спустился к ней и замер в изумлении. Тропа была ровная и совершенно гладкая. Кадан присел на корточки и потрогал ладонью ее твердую поверхность. Черный слой чего-то неизвестного покрывал тропу. Вдруг Кадан услышал приближающийся сзади шум. Он едва успел отскочить в сторону. Мимо него, пуская клубы синего дыма, пронеслась машина. Тропа была небезопасна. Кадан и до этого видел машины. На одной из них приезжал к лавочнику из Агали человек от дженми Маннаргхат Мопил Найяра. Кадан никак не мог понять, что за сила двигает машину. Он всегда замирал, когда шофер включал мотор. Он ждал чуда, и оно всегда свершалось. Машина начинала двигаться. Однажды, когда у машины никого не было, Кадан решил посмотреть, кто сидит в ней и двигает ее. Но машина была закрыта. Тогда Кадан приложил ухо к радиатору. Там никто не дышал и было тихо. «Спит, наверно», — подумал он и тихонько постучал в радиатор.

— Айя, а-айя, — позвал Кадан.

Но никто не откликался. В это время вышел шофер и отогнал его.

Машина у дженми были небольшая. А эта — огромная и шумная. В ней сидело много людей. Он осторожно, с оглядкой пошел дальше по тропе. Из-за поворота он увидел маленькую бамбуковую харчевню. Кадан не осмелился в нее войти. Там сидели люди, которых он не знал. Но его окликнул хозяин, и тогда Кадан, осмелев, спросил, куда едет эта большая… Он не знал, как она называется.

— А, автобус? — догадался хозяин харчевни. Кадан запомнил слово.

— Автобус едет в Коимбатур. Ты тоже туда собрался?

— Да, — несмело ответил Кадан.

— Ну, тогда стой здесь и жди следующего. На нем и доедешь, — и хозяин снова скрылся в харчевне. Солнце уже склонялось к горизонту, а автобуса все не было. Но Кадан был терпелив. Наконец послышалось урчание, и из-за поворота, поднимая клубы пыли, показался автобус. Скрипнув тормозами, он остановился у харчевни.

Кадан неловко, боком, стараясь удержать равновесие на металлической подножке, втиснулся в автобус. Он боялся пройти дальше и встал у входа.

— Ты что здесь стоишь? — прикрикнул на него кондуктор. — Платить не хочешь? Тогда уходи.

Кадан осторожно начал развязывать узелок на дхоти.

— Аа, — удовлетворенно протянул кондуктор. — Иди, садись.

Кадан никогда не сидел на скамье, где ноги надо опускать. Но он повиновался. Кондуктор дал ему билет. Он бережно увязал его вместе с деньгами.

Автобус тронулся. У Кадана что-то оборвалось внутри и сладко заныло. Как в том сне, когда он летел на восток. От неудобного сидения ноги у него стали затекать. Он следил по солнцу, правильно ли едет автобус. Но тропа вдруг повернула на юг и автобус тоже. Кадан заволновался. Он хорошо знал, что плоская долина на востоке. Автобус вез его куда-то не туда. Кадан пожалел, что доверился людям, которых не знал. Он не выдержал и крикнул.

— Остановите! Вы везете меня не туда!

— Ты чего кричишь парень? — поднялся кондуктор.

— Куда тебе надо?

— Мне надо на восток.

— Восток? — переспросил кондуктор. — Такой остановки нет.

В автобусе засмеялись. Кадан готов был заплакать. Над ним никогда так обидно не смеялись. И потом, надо было что-то предпринять. Автобус неотвратимо уходил на юг. Кадан бросился к двери. Кондуктор оттолкнул его.

— Ты что, ненормальный? Подожди до остановки.

Через несколько минут Кадан сошел. Он сразу же опустился на корточки, чтобы дать отдых затекшим и ослабевшим от волнения ногам. У прохожих Кадан спросил об автобусе на Коимбатур. Те сказали, что надо ждать здесь.

Снова пришел автобус, и снова Кадан втиснулся в него. Он был так измучен, что теперь ему было все равно куда ехать. На скамью он не сел, а опустился на корточки прямо на пол.

— Билет, — сказал ему кондуктор.

Кадан вынул из узелка старый билет и показал его.

— Ты что мне голову морочишь? — рассердился кондуктор. — Где ты взял этот билет?

— Я купил его у человека в зеленом автобусе, — вежливо ответил Кадан.

— А это красный автобус. — Кадан не заметил насмешки в голосе кондуктора.

Он заплатил за второй билет. Стараясь запомнить, какой билет на красный автобус, какой на зеленый, он увязал их вместе с деньгами. Он был уверен, что билеты намного важнее денег. Ведь только с помощью этих бумажек он сможет попасть в уру Коимбатур. Становилось темно, и в автобусе зажгли свет. Кадан на мгновение закрыл глаза — так ярок был свет. Он смотрел на прозрачные шарики, но язычков пламени разглядеть не мог. Они были как маленькие солнца. Такого чуда он еще не видел. Даже у Великого бога не было такого. Священный огонь на пике Малаишвара был ясен и понятен. Керосиновая лампа ему была знакома. Там все понятно — огонь рождает другой огонь. А здесь Кадан не заметил, чтобы кто-нибудь подносил огонь к прозрачным шарикам. Он все смотрел и смотрел на эти шарики, пока не стало больно глазам и в них не заплясали колкие цветные искры. И тогда Кадан подумал, что тоска, которая мучила его по долине за горами, была ненапрасной. Здесь все было необычно и чудесно. Чужой и непонятный мир, в который он вступил теперь, манил его с новой силой и захватывал своей необъяснимостью.

Плоскую долину, по которой шел автобус, Кадан не смог как следует разглядеть. За окнами стояла черная тьма, и только кое-где в отдалении мерцали огоньки. Но вот на горизонте стало разгораться зарево. Оно неотвратимо приближалось и становилось все ярче. От волнения язык у Кадана стал сухим и ноги ослабли. Он понял, что скоро увидит отдыхающее в плоской долине солнце, и подумал, что никому из мудугаров не удавалось еще этого увидеть. Он представил, как будет рассказывать об отдыхающем солнце в своем уру Розового дерева. Как внимательно будут его слушать и восхищенно приговаривать: «Аё, аё». И незаметно для себя Кадан сказал:

― Аё, аё

— Ты что? — спросил его сидящий рядом крестьянин. Кадан показал на зарево.

— Я сейчас увижу, как отдыхает солнце.

— Что? — переспросил крестьянин. — Какое солнце?

— Там, — снова показал Кадан.

— Да разве это солнце? — И задумчиво протянул. — Солнце… Оно тебя так пригреет, что не обрадуешься. Это Коимбатур.

Но Кадан не поверил крестьянину. Уру, даже очень большой, не может так сиять в ночи. Конечно, это отдыхающее солнце.

И Кадан снова повторял:

— Аё, аё, — и восхищенно покачивал головой. Отдыхающего солнца он так и не смог увидеть. Зарево стало рассеиваться и дробилось на множество огоньков, мелькавших в долине. Затем огоньки превратились в светящиеся глаза больших хижин и засверкали на длинных, как кокосовые пальмы, факелах, стоящих вдоль многих троп, пересекающих большой невиданный уру.

— Коимбатур, — объявил кондуктор.

Кадан понял, что он наконец приехал в уру на плоской долине. Автобус остановился на большой площади. Кадана оглушили крики носильщиков и торговцев. Он никогда не видел такого множества людей. Он стоял на площади, подавленный и растерянный, и не знал, с кем надо поздороваться в этом необычном уру. На него никто не обращал внимания, все были чем-то заняты, все куда-то торопились. В его родном уру гостей так никогда не принимали. Никто не предлагал ему свою хижину для ночлега, никто не спрашивал, как поживают его родственники, никто не нес ему угощения на банановых листьях. Кадан был голоден, и в его узелочке не осталось больше съестного. Усталость многодневного пути как-то сразу навалилась на него и сделала его тело тяжелым и непослушным. Тут же, около автобуса, на котором он ехал, он сел на корточки и закрыл в изнеможении глаза. Вокруг шумела многоголосая площадь, проезжали большие и маленькие машины, трещали мотоциклы и мотороллеры, тренькали звонки велорикш. Кадан был не в состоянии понять и постичь этот странный и чужой мир, который теперь окружал его. Но каким-то интуитивным чутьем, которое появлялось у него каждый раз, когда он попадал в глухие незнакомые джунгли, он ощущал затаенную враждебность этого мира. Он не мог сказать, с какой стороны надвигалась опасность. Непрерывный шум и мелькание множества незнакомых лиц мешали ему определить это. Но он был уверен, что опасность существует совсем рядом. И странное, еще никогда не изведанное им чувство одиночества и беспомощности в присутствии других людей охватило его. Кадан прижал мокрые от холодного пота ладони к неожиданно ставшей горячей и тяжелой голове.

— Аё, аё, — застонал он.

— Ну что, увидел отдыхающее солнце? — произнес кто-то над его головой.

Кадан открыл глаза и увидел того крестьянина, который ехал с ним в автобусе.

— Ты что же, — сказал крестьянин, теперь в его голосе не было насмешки, — так здесь всю ночь и просидишь?

— Я не знаю, куда идти, — ответил Кадан и подумал, что, может быть, этот человек предложит ему свою хижину. Но, как выяснилось, хижина у крестьянина была в другом уру. И его, как и Кадана, никто не приглашал к себе ночевать. Они пошли на вокзал. На вокзале было так же шумно, как и на площади. Везде горели огни, и люди с большими узлами и ящиками, в которые могло бы поместиться имущество всего уру Розового дерева, сновали по платформе взад и вперед. Здесь Кадан увидел тропу еще более необычную, чем та, которая была в горах. По бокам тропы лежали две железные полосы, уходившие куда-то в бесконечную даль. И вдруг на этой тропе показался сверкающий огненный глаз. Перед Каданом замелькало множество странных хижин, соединенных друг с другом. Окна хижин зловеще светились и подмигивали. Над ними стлался длинный хвост резко и неприятно пахнущего дыма.

— Поезд, — сказал крестьянин.

— Поезд, — автоматически повторил за ним Кадан. Когда хижины остановились, крестьянин вошел в одну из них.

— Прощай! — крикнул он. — Если захочешь отсюда уехать, садись в поезд.

Кадан подумал, что неплохо было бы переночевать в такой двигающейся хижине. Но тут что-то загудело, и поезд стал медленно отходить от платформы. Кадан снова остался один. Он увидел раскрытую дверь хижины, вошел туда и наткнулся на спящих людей. В хижине была еще одна дверь, он толкнул ее и замер. В комнате находились какие-то блестящие белые сосуды с водой. Он напился из одного из них. Это был унитаз. Он вернулся в комнату, где спали люди, и здесь его снова охватило ощущение надвигающейся опасности. На пороге стоял человек, одетый как инспектор Лесного департамента. Только на голове у него был красный тюрбан и в руках палка. Но не такая, какой мудугары роют коренья, а короткая и тяжелая.

— Ты что здесь делаешь? — спросил тот строго и сердито.

— Я хочу спать, — ответил Кадан.

— Убирайся отсюда! Знаю я таких бродяг. Подстерегавшая Кадана опасность теперь реально воплотилась в этом человеке в красном тюрбане.

— Ну, что стоишь? — Человек угрожающе поднял палку. — Шляетесь тут, а потом вещи пропадают.

Кадан никак не мог понять, почему пропадают вещи и зачем Кадану говорят об этом. В уру мудугаров вещи не пропадают. Он хотел это объяснить сердитому человеку, но не успел. Он ощутил сильный толчок в спину, потерял равновесие и растянулся у дверей на платформе. Узелок вылетел из рук и покатился на железную тропу под колеса проходящего поезда. За спиной он услышал хохот. Произошла нелепость, смысла которой он не мог понять. С ним никто и никогда так не обращался. Но, поднимаясь и дрожа от возмущения, Кадан увидел нечто такое, что заставило его забыть на мгновение собственную обиду. Второй человек в красном тюрбане ударил палкой растрепанную, в рваной одежде женщину, которая сидела на платформе, прижимая к себе ребенка.

«Люди, он ударил мать!» — хотел крикнуть Кадан. Но потрясение было столь велико, что голос ушел внутрь, и он только хватал воздух раскрытым ртом.

Кадан забыл об отдыхающем солнце. Все вокруг утратило реальность и было похоже на страшный сон. Инстинкт самосохранения подсказал ему, что нужно делать. Он спрыгнул с платформы и увидел под ней спасительную темноту. Он нырнул в эту темноту и, споткнувшись, обессиленный, упал на кучу мусора. Придя немного в себя, Кадан почувствовал, что он здесь не один. Он хотел найти место, где не было людей. Он стал бояться людей этого странного и чужого уру. Их обычаи противоречили всему тому, что он знал о людях до сих пор. Но в это время его кто-то поймал за руку.

— Ты куда? — спросил мальчишеский голос.

Кадан с трудом разглядел перед собой паренька лет четырнадцати. Еще двое таких же вынырнули из глубины.

— Там, — неожиданно для себя сказал Кадан, — человек в красном тюрбане ударил мать.

— Ну и что? — удивился первый мальчишка. Он, казалось, не понимал Кадана.

— Мать, — повторил Кадан.

— Ну и что? Это, наверно, полицейский. Хорошо, что он тебя не ударил.

— Он и меня толкнул.

— А! — удовлетворенно сказал мальчишка. — Тогда другое дело. Тебя как зовут?

— Кадан.

— А ты кто?

— Мудугар.

— Что-то не слышал про таких.

— Какой он мудугар? — вмешался другой парень. — Он такой же бродяга, как и мы.

— Я не бродяга, — несмело возразил Кадан. — У меня есть хижина в уру Розового дерева.

Непочтительный хохот раздался в ответ.

— Слушайте, у него есть хижина! Так почему же ты болтаешься в Коимбатуре?

— Я хотел посмотреть плоскую долину и отдыхающее солнце.

— Ты случайно не больной? — спросили его. — Может быть, ты скажешь, что у тебя и деньги есть?

— Есть, — простодушно ответил Кадан.

— Ну тогда дай мне рупию. Она мне очень нужна. Кадан и без этого разъяснения знал, что, если человек просит деньги, значит, они ему очень нужны. Он стал развязывать узелок на дхоти. Мальчишки, затаив дыхание смотрели на узелок. Они быстро сообразили, что в узелке была не одна рупия.

— Нет, ты дай нам пять рупий или даже десять. Кадан дал им десять рупий. Они пошептались, и один из них распорядился:

— Слушай, Кадан, ты будешь спать здесь. Это место не такое уж плохое. А мы пойдем. Утром принесем тебе десять рупий. Не беспокойся.

Но Кадан не беспокоился. «Они же знают, — думал он, — что и мне нужны деньги в этом уру. И конечно, принесут их утром. Мудугары всегда верят друг другу. Надо верить и людям в этом уру». С этими мыслями он стал засыпать. Короткий тревожный сон, прерываемый грохотом проходящих поездов и криками людей, охватил его. Во сне он не видел гор и джунглей Аттаппади. Великий бог с седыми длинными волосами не поднимался над пиком. На него наезжали движущиеся хижины, полицейские в красных тюрбанах били женщин, и он снова кричал: «Люди, он ударил мать!» — и просыпался.

Когда неясный свет раннего утра проник под платформу, он поднялся и вышел на железную тропу. Он видел, как с первыми лучами солнца просыпался чужой уру. Его мучил голод, и он купил идли и бананы в маленькой лавчонке по соседству с вокзалом. Вчерашних мальчишек нигде не было. Он решил подождать их. «Будет неудобно, — думал он, — уехать, не дождавшись их. Они ведь принесут деньги». Но денег никто не принес.

Кадан побрел вдоль привокзальной улицы. На ней стояли каменные хижины. И так же как и вчера, никто не обращал на него внимания. Но он смирился с негостеприимностью и непонятной враждебностью уру Коимбатур.

Теперь он хотел только одного: вернуться в Аттаппади, в свой уру и свою хижину. Он понял, что великий и мудрый бог был прав, не отпуская его в плоскую долину.

Кадан случайно забрел в маленький индусский храм. Здесь он увидел странного танцующего четырехрукого бога. По бронзовым губам бога змеилась недобрая и лукавая усмешка. Он не был похож на Ишвару. Сидящий перед богом жрец читал заклинания на непонятном Кадану языке. Кадан вспомнил пик Малаишвара и священный огонь в честь Великого бога мудугаров, и у него снова тоскливо сжалось сердце. Он решил уйти, но жрец остановил его.

— Плати деньги, — сказал он.

— Но у меня осталось совсем немного, — возразил Кадан.

— Был в храме — плати деньги, — настаивал жрец. Кадан развязал узелок. Чужой бог неистово плясал, и Кадану казалось, что он жадно протягивает к нему все четыре руки.

Кадаи плохо помнил, как он снова очутился на вокзале. Вместе с толпой он втиснулся в один из вагонов, сел на пол и подумал, что теперь все кончилось и он скоро будет в своих горах. Он не знал, что для него все только начиналось, — он не подозревал, что поезда идут в разных направлениях. Этот поезд отправлялся в Бангалур. На одной из станций в вагон вошел контролер.

— Покажи билет, — обратился он к Кадану.

Тот спокойно протянул ему автобусные билеты. Один билет на красный автобус, другой — на зеленый. Кадан полагал, что двух билетов для поезда достаточно. Контролер рассердился и пригрозил отправить его в полицию. Что такое полиция, Кадан уже знал и не хотел туда попадать. Контролер отобрал у него все деньги и оставил Кадана в покое.

Поезд шел по незнакомой местности. Долина сменилась горами. Но они не были похожи на горы Аттаппади. Потом снова была долина. И наконец замелькали каменные дома большого уру. Поезд остановился и дальше не пошел.

— Какой это уру? — спросил Кадан у носильщика.

— Бангалур, — ответил тот. Кадан никогда не слыхал о таком уру. Ему стало страшно. Он понял, что заблудился и теперь не сможет вернуться обратно в уру Розового дерева. От сознания того, что ему придется навсегда остаться в этом чужом враждебном мире, он заплакал. Чья-то рука опустилась на его плечо. Он отшатнулся, пытаясь сбросить эту руку. Он теперь боялся рук людей. Но рука сильно и в то же время ласково удерживала его за плечо. Он поднял голову и увидел перед собой человека в дхоти и клетчатой порванной рубахе. Что-то в лице этого человека понравилось ему. В нем не было той насмешливой враждебности, которую он видел в лицах полицейского, мальчишек-бродяг, жреца в храме и контролера.

— Кто тебя обидел? — спросил человек.

С тех пор как Кадан покинул Аттаппади, с ним никто так не разговаривал. Он рассказал человеку обо всем. Раман, так звали этого человека, все внимательно выслушал и сказал:

— Да, неважные у тебя дела. Пойдем со мной. Что-нибудь придумаем.

Он повел его куда-то в сторону от вокзала и этого большого уру. Они пришли туда, где не было ни каменных домов, ни поездов, ни автобусов. На грязной узкой улице, тесно прижавшись друг к другу, стояли простые глинобитные хижины, чем-то напоминавшие дома родного уру. Здесь жили, как потом узнал Кадан, рабочие плантаций. Раман вместе с матерью занимал небольшую хижину. В его доме нашлось немного риса, и Кадана накормили.

Раман устроил его на плантацию: деньги на обратный путь можно было заработать только там. Теперь Кадан уходил вместе с Раманом на рассвете и приходил, когда в хижинах зажигались огоньки очагов и керосиновых ламп. Весь долгий день они рыхлили землю под кустами кофе.

Кадану было легко с этими людьми, но их обычаи он не всегда понимал. Душными вечерами усталые мужчины пили воду, которая называлась арака. Арака обладала чудесным свойством изменять человека. Молчаливые становились болтливыми, грустные — веселыми, тихие и застенчивые — нахалами и драчунами. Однажды Кадану дали попробовать араки. Она обожгла ему горло, и глаза его стали плохо видеть. Он испугался и подумал, что с такими глазами в джунглях пропадешь. Через некоторое время ясность зрения вернулась, однако Кадан уже больше не пил араки. Здесь считали деньги — так никто не делал в его уру — и не всегда доверяли друг другу. Иногда они всей улицей ходили в небольшой храм неподалеку. И теперь, когда он был среди этих людей, он не чувствовал той враждебности четырехрукого бога, которая так поразила его в Коимбатуре. Четырехрукий стал чем-то нравиться ему, и Кадан даже находил в нем черты Великого бога.

Кадан стал привыкать ко многому, но с одним он не мог никак смириться. Это выходило за границы его миропонимания. И каждый раз, когда он встречал проявление этого качества в жителях приютившей его улочки, он физически болезненно ощущал нелепость и несправедливость происходящего. Этим непонятным и темным для него было пренебрежение к матери и неуважение к женщине. Он удивлялся, когда видел, как часто приниженно и робко обращаются женщины к мужчинам, жены к мужьям. Он не мог разобраться, в чем провинились женщины этого уру перед мужчинами. Когда он пытался спрашивать об этом, его не понимали. Его поражало и то, что женщины несмелы и несамостоятельны. Многие из них боялись без мужчин уходить за пределы своей улицы. Когда решались важные вопросы, женщин почти никто не слушал. Он хотел объяснить, что у мудугаров все не так, но ему не верили. Даже женщины не верили. Они покорно принимали существующее положение дел, и никто из них не думал протестовать.

Недалеко от хижины Рамана жила с мужем Лакшми. Невысокого роста, крепкая, с широким лицом и добрыми улыбчивыми глазами, она давно нравилась Кадану. Он иногда приходил к ее хижине и молча наблюдал, как она возится у очага, стряпая ужин мужу. Они почти никогда не разговаривали. Когда Кадан спрашивал ее о чем-нибудь, Лакшми отвечала односложно и неохотно. Она совсем не была похожа на разбитных и бойких женщин его племени. С каждым днем Кадана все сильнее и сильнее тянуло к Лакшми. Короткими ночами, лежа на циновке, он думал о ней, и тоска по горам и лесам Аттаппади теряла свою остроту и притаивалась где-то глубоко под сердцем. Ему хотелось видеть Лакшми каждый день. И каждый вечер он сидел перед ее хижиной. Однажды муж Лакшми, высокий рябой парень, остановил Кадана.

— Ты что все время торчишь у моей хижины? — недружелюбно спросил он.

— Я прихожу к хижине Лакшми, а не к твоей.

Парень от удивления раскрыл рот.

— Это моя хижина, а не ее. И она моя жена. Ты знаешь об этом, чужак?

Кадан об этом знал, но он не мог понять, почему хижина, в которой живет Лакшми, принадлежит ее мужу, а не ей.

И почему муж вмешивается в его отношения с Лакшми. Ведь Лакшми его не прогоняет, значит, он ей нравится. Бесцеремонность, с какой муж распоряжался чувствами и привязанностями Лакшми, вызывала в нем внутренний протест.

Он не раз замечал облачка тоски, стиравшие улыбку в глазах Лакшми. Но не мог найти этому объяснения.

Однажды он услышал крики. Кадан выскочил из хижины и увидел, как рябой парень, пошатываясь от выпитой араки, намотал волосы Лакшми себе на руку и бил ее головой о стену хижины. Поодаль стояла группа людей, равнодушно наблюдавшая за происходившим. Кадан уже не пытался кричать: «Люди, он ударил мать!» Он видел такое потом не раз и, кажется, даже стал к этому привыкать. Но теперь били Лакшми. На мгновение у него стало темно в глазах, и он в несколько прыжков очутился у хижины. Кадан ударил рябого. И оттого, что это произошло с ним первый раз, он вдруг почувствовал, как ослабели ноги и какой-то комок подкатил к горлу. Рябой потерял равновесие, странно осел на землю и выпустил Лакшми. В его удивленно раскрытых глазах заметался страх, и он прикрыл голову руками, ожидая еще удара. Кадан с беспощадной отчетливостью понял, что рябой — трус. Он не ударил его второй раз. Осмотрелся по сторонам. Лакшми нигде не было. Рябой, лежа на земле, плакал пьяными слезами.

Ночью Кадан долго не мог уснуть. Он смотрел, как тогда, в своем уру, на черное звездное небо, но мысли порванной нитью проносились в голове, и связать их воедино он не мог. Вдруг он уловил в темноте какое-то движение. Кадан насторожился. В чужом уру можно ожидать всего.

— Кадан! — позвали его. Он узнал голос Лакшми.

Она первый раз назвала его по имени. В ту ночь он узнал о страшной, полной унижений жизни Лакшми в доме рябого. В ту ночь она сказала, что любит Кадана и будет его женой. И он теперь стал часто думать о ночи полнолуния, которая ждет его и Лакшми в уру Розового дерева. Но до ночи полнолуния был долгий и трудный путь. Выяснилось, что по законам четырехрукого бога женщина дается мужчине навечно. Для него все равно, какой муж у женщины и любит ли она его. Кадан не мог понять, почему бог Лакшми вмешивается в такие дела. Великий бог мудугаров предоставил это решать самим людям. И теперь снова, когда Кадан смотрел на четырехрукого, он видел холодную и жестокую усмешку, змеящуюся по бронзовому лицу. В этом уру был странный обычай. Если четырехрукий бог сказал «нет», люди тоже говорят «нет».

Для Лакшми и Кадана наступили тяжелые дни. Рябой не хотел ей давать развода. В поселке говорили, что Раман сделал неправильно, приведя с собой чужака. Он сманивает женщин. На плантации рабочие стали сторониться его и ревниво наблюдали, когда Кадан зачем-либо подходил к работающим женщинам. Раман, человек добрый, но слабый, однажды сказал ему:

— Кадан, или откажись от Лакшми, или уходи отсюда.

— Я сделаю так: не откажусь от Лакшми и уйду отсюда. Но у меня еще нет денег на дорогу.

— Я не знаю, чем тебе помочь. Но лучше уходи. — Раман отвел глаза в сторону.

В тот же вечер, когда муж Лакшми ушел в лавочку пить араку, Кадан рассказал ей об этом разговоре.

— У меня есть немного денег. Нам хватит доехать до Аттаппади. И я не хочу ждать, когда Шива станет милостив к нам. От такой жизни я умру.

— Великий бог мудугаров не запрещает женщине уходить от мужа, если она его не любит, — сказал Кадан.

— Если так, мы поедем туда, где правит Великий бог. Но открыто уехать им не удалось. За каждым шагом Лакшми и Кадана следил весь поселок. Это была настороженная и враждебная слежка.

Наступил сезон дождей. И однажды, глухой и дождливой ночью, когда в хижинах все спали, Лакшми и Кадан, как два вора, выскользнули из поселка. Они промокли до нитки, но добрались до вокзала и сумели сесть на поезд. Больше Кадан не видел этого уру. Уже в полутемном и тесном вагоне третьего класса Лакшми вдруг заплакала. Ее пугал длинный трудный путь, она не знала, что ждет ее впереди. Ей стало страшно. Кадан сидел перед ней притихший и подавленный. До долины Аттаппади они добирались целую неделю. На этот раз почти без приключений. Потом долго шли до уру Розового дерева. Лакшми не умела хорошо ходить и боялась джунглей. Но они дошли. Весь уру встречал их. Никто не удивился, что Кадан привел с собой жену. Ее приняли как равную. Женщины и мужчины уру просидели около Лакшми всю ночь и слушали ее рассказы о большом уру. На Кадана не обращали внимания. Но он не обижался. Лакшми была женщиной, ей должны быть оказаны почет и уважение. Лакшми сначала не верила, что в племени так могут чтить женщину, даже чужую. Она ожидала подвоха и ловушки. Но ничего не случилось. Следующие дни были такими же, как и первый. А однажды, когда мупан уру пришел к Лакшми серьезно посоветоваться, она ведь была грамотной, Лакшми поняла — все то страшное, что было в ее жизни, навсегда осталось где-то позади, за горами. И она сказала Кадану:

— Мы с тобой как Сита и Рама.

— Кто? — не понял Кадан.

— Были такие Сита и Рама. Они ушли в лес и были счастливы. Так и мы с тобой счастливы в этих джунглях.

— Конечно, — серьезно согласился Кадан, — мы тоже счастливы.

А потом была церемония в ночь полнолуния. Лакшми говорит, что ничего прекрасней в ее жизни не было.

Поначалу многие обычаи племени были непонятны Лакшми. Некоторые из них ей казались смешными. Она долго не могла примириться с тем, что муж предоставляет ей полную свободу и не ревнует ее. Лакшми казалось, что Кадан ее разлюбил. Но потом она поняла своеобразную логику такого отношения. Поняла и оценила.

Я познакомилась с Лакшми в один из тихих вечеров в уру Розового дерева. О том, что Лакшми «чужая», мне никто никогда не говорил. Потому что мудугары считают ее своей. Лакшми пригласила меня в свою хижину. Во всем облике Лакшми было что-то неуловимое, отличавшее ее от остальных женщин племени. Я сказала ей об этом.

— Аё, — засмеялась Лакшми, — я же из Бангалура.

И тут она рассказала мне историю своей жизни. Своей и Кадана.

— Богаче я не стала, — закончила она свой рассказ. — Люди этого племени живут так же, как и рабочие плантаций. Иногда даже хуже. Но разве в этом дело? Здесь больше человеческого счастья. Все помогают друг другу. Никто не наживается на беде других.

— Лакшми, — спросила я ее, — а что тебе больше всего здесь нравится?

Она задумалась. Ее улыбчивые глаза стали серьезными и даже немного грустными. Видимо, она о чем-то вспомнила.

— Амма, ты, конечно, была там, за горами, — через несколько минут сказала Лакшми. — И женщин там видела.

— Видела, — подтвердила я.

— Женщину там не считают человеком, — продолжала Лакшми. — Когда родится девочка, это — несчастье. У женщины всегда есть хозяин. Сначала отец или брат, а потом муж. И надо слушаться мужа, во всем повиноваться ему. А здесь все равны — и женщины и мужчины. И женщина здесь — человек, как и все остальные. Я пришла оттуда и первое время все пряталась за спину Кадана. Надо мной даже стали смеяться. Я не верила, что женщина может сама постоять за себя, что она может сказать что-то умное и полезное. Теперь я знаю, что это так. Женщина может быть человеком. Это мне нравится больше всего.

Из уру Розового дерева видны горы. Из-за них каждое утро поднимается солнце. За горами чужой и непонятный мир. Мир насмешливого четырехрукого бога, полицейских, железных машин. Мир, где нужны деньги, где обманывают и бьют матерей. Кадан больше не хочет ехать в большой уру на плоской долине. Он знает, что солнце отдыхает не там. Но иногда Кадан думает о том, что где-то должно быть место для отдыхающего солнца. И мир отдыхающего солнца, созданный в его воображении, совсем не похож на тот, который он видел в плоской долине.

СОВЕТ В УРУ РОЗОВОГО ДЕРЕВА

— Вы забыли заветы предков, поэтому мужчины этого уру так снисходительны. Если Пачи нарушил закон племени и покинул ночью винебандарикуре, он совершил тяжкий проступок. Разве это вам не ясно?

Женщина вытянула вперед сухую темную руку и резко разрубила ею воздух. Сидевшие на циновках в просторной бамбуковой хижине люди не отрываясь, смотрели на говорившую.

— Разве не ясно! — повторила опять женщина.

— Она права! — раздались возгласы.

— Женщины мудугаров всегда правы, — сказал высокий мужчина, прислонившийся к низкому проему входа. Густые вьющиеся волосы падали ему на лицо, узкая набедренная повязка резко выделялась на почти черной коже его мускулистого тела. Эти слова никого не удивили и не насмешили. Жрец, откинув пряди волос, глухо произнес:

— Пусть будет так, как хотят женщины. Мупати говорила от их имени. Пачи будет наказан.

Присутствовавшие зашумели и стали подниматься с циновок. Совет уру Розового дерева кончился.

Традиции и обычаи, связанные с материнским родом, можно встретить у мудугаров на каждом шагу. К этой категории, вероятно, можно отнести и винебандарикуре, или мужские дома. В этих домах обычно живет неженатая мужская молодежь. Членами винебандарикуре мальчики становятся с двенадцати лет. Они обязаны ночевать в мужском доме и никуда в это время не отлучаться. Мупати из уру Розового дерева объяснила мне, что по традиции племени юноша до женитьбы должен сохранять свою чистоту. А вот Пачи нарушил закон, сбежал ночью из винебандарикуре на свидание с возлюбленной. Мупати горестно качает головой. И вот наказание, очень тяжелое — штраф в десять рупий. Теперь, уже зная некоторые стороны жизни племени, я подозревала, что таких денег нет у всех мудугаров, вместе взятых.

— Откуда же Пачи возьмет десять рупий, мупати? — спросила я.

Брови мупати чуть удивленно приподнялись.

— Как откуда? Мы соберем эти деньги. Всем жалко Пачи. Он ведь теперь опозорен.

— А девушка?

— Охо, — выдохнула мупати, — что ей сделается? Уже с утра к ней два жениха приходили из соседних уру. Она теперь самая желанная невеста. Бедный Пачи… — и опять горестно покачала головой.

Винебандарикуре есть почти в каждом уру. Юноши ночуют там. Это своеобразный мужской мир, куда женщин не допускают. Даже совет уру редко вмешивается в дела мужского дома. Только серьезное нарушение, какое, например, случилось в уру Розового дерева, требует обсуждения на совете. Остальное решается на совете самого винебандарикуре. Администрация этих домов автономна. Обычно вождем винебандарикуре избирается старший юноша. Он следит за дисциплиной в доме и обычно отвечает за соблюдение норм нравственного поведения. Здесь юношам передаются традиционные знания племени, их знакомят с легендами и преданиями мудугаров, с историей предков, обучают песням и танцам. Они постигают все то, что нужно знать мужчине. Утром юноши сами готовят себе завтрак. Днем они могут есть дома и помогать семье в ее повседневных заботах. Во время сельскохозяйственного сезона им разрешается ночевать на дальних полях, особенно тогда, когда поля нуждаются в охране. Молодые мудугары очень привязаны к своим мужским клубам, поэтому их можно найти там не только ночью, но иногда даже днем.

Первый в моей жизни винебандарикуре я увидела в уру Розового дерева. Небольшая бамбуковая хижина винебандарикуре оказалась рядом с домом Вете. У самого входа манукаран вдруг низко поклонился мне и коснулся кончиком пальцев моих ступней.

— Женщина, которую допускают в винебандарикуре, достойна высшего уважения, — объяснил мне Вете.

Это явно не соответствовало обычаям мудугаров, и я заподозрила Вете в наивной хитрости. В хижине несколько женщин подметали пол.

— Вете, — спросила я его, — почему ты не кланяешься этим женщинам? Они ведь тоже допущены в дом.

Манукаран смутился. Он с опаской поглядывал на женщин и переминался с ноги на ногу. Буди, молодая грациозная женщина, отбросила травяной веник в сторону и тоже спросила:

— Вете, почему ты не отвечаешь?

Вете тоскливо озирался по сторонам.

— Амма, — сказала одна из женщин, — он тебе все неправильно сказал. Так приветствуют гостей. — И насмешливо посмотрела на манукарана. — Он, наверно, забыл сразу это сделать.

— Прости, амма, я забыл, — признался Вете.

Вете, как и подобает особе духовного звания, был немного фантазер. К счастью, его нетрудно было поймать на этом.

В хижине размером четыре на четыре метра вдоль стены тянулась длинная бамбуковая суфа, на которой спали обитатели мужского клуба. Рядом с суфой помещался очаг. Над очагом висел барабан. Вот, пожалуй, и все, что здесь было. Обстановка самая деловая.

Внезапно в дверь сунулась маленькая голова с быстрыми, всепроникающими глазами. Голова сидела на нескладном долговязом теле. Увидев меня, голова исчезла так же неожиданно, как и появилась.

— Вели! — позвал манукаран. — Это вождь винебандарикуре, — объяснил он мне.

Но Вели и след простыл. Через некоторое время он был доставлен к хижине под женским конвоем.

— Вели, что ты делаешь как вождь в этой хижине, — спросила я его.

Вели раскрыл рот, но почему-то забыл его закрыть.

— Вели, закрой рот! — засмеялись женщины.

Вели закрыл рот. Но потом мы все-таки разговорились. Сказать, сколько человек у него под началом, Вели сразу не смог. Он всех перечислял: Вели (это он сам), Пачи, Кали, Купа, Патти и т. д. Называя имя, он загибал палец на руке. Так мы выяснили, что в винебандарикуре живет десять парней. Вели строго блюдет дисциплину в своей команде.

Наиболее частые нарушения — ночные побеги. Если эти побеги не связаны с амурными похождениями (как у Патти), виновника штрафуют на четыре анны. На эти деньги приобретается бетель для всего мужского клуба. Вели следит за тем, чтобы парни не ссорились. Но если такое случается, все стараются их примирить.

— А вот у Патти очень скверный характер, он всегда кого-нибудь задирает, — говорит вождь.

В группе окружавших нас людей вдруг возникает какое-то движение. Паренек лет пятнадцати с задорно вздернутым коротким носом, растолкав всех, устремляется к выходу. Это Патти.

— Ему стало стыдно, — замечает Вете.

К Патти применяют крайнюю меру. В периоды наиболее бурных проявлений неуживчивости и задиристости Патти колотят.

— А иначе нельзя, — говорит Вели. — Если у него останется такой характер, что будет потом делать его жена? Мужчина должен быть мягким и покладистым. Иначе женщины его не будут уважать и любить.

Хотя у Вели маленькая голова, соображает он хорошо. Да и Патти не безнадежен. Однажды я наблюдала такую картину. Патти и Кали стояли друг перед другом, держа у груди сложенные ладони. Потом они поклонились друг другу и каждый коснулся пальцами ступней другого. Затем они постояли с вытянутыми ладонями и разошлись. Это состоялось очередное примирение между оскорбленным Кали и оскорбителем Патти.

В уру Коравампади самый веселый, на мой взгляд, винебандарикуре. Там живут шесть юношей. Уж такой там подобрался народ. Все время поют и танцуют. Вождь Ранган и его закадычный друг Чалан — люди с голосами и тонким музыкальным слухом. Чалан, правда, выглядит несколько мрачновато. Копна кудрявых черных волос падает ему на лицо и скрывает живые, все время смеющиеся глаза. Характер у Чалана легкий и миролюбивый. Жена на него жаловаться не будет. Чалану очень нравится жить в винебандарикуре. Его мать иногда сетует:

— Чалана дома не увидишь ни ночью, ни днем. Чалан не возражает, но регулярно не появляется дома. По ночам его сильный чистый голос доносится из винебандарикуре:

Потом раздаются ритмичные удары барабана. Барабан не совсем обычный. На большой без дна глиняный горшок натянута козья шкура. Юноши становятся в круг и, двигаясь в такт этим ударам, поют:

Мотивы в песнях разные и довольно сложные. Но Чалан и Ранган прекрасно с ними справляются.

Часто юноши ведут долгие разговоры о своих возлюбленных. Они встречаются с ними днем и по вечерам. Но ночь — табу для таких встреч. Каждый из них ждет, когда возлюбленная скажет о ночи полнолуния. Брачная церемония этой ночи навсегда станет между мужчиной и винебандарикуре, в котором прошла его юность.

МУПАТИ РАМИ

Худощавой и подвижной мупати Рами можно дать на вид лет пятьдесят. Она живет в Мукали — уру На трех дорогах. Муж Рами умер несколько лет назад, и мупати осталась вдовой. Сначала Рами очень тосковала. Она вспоминала погребальную церемонию во всех подробностях. Мертвого мупана завернули в циновки и положили на бамбуковые носилки. Над носилками был сооружен навес. Женщины рода мупана и мупати сидели в молчании около мертвого. Она смотрела на него и не могла себе представить, что он больше не поднимется.

Мупан был сильный и подвижный человек. Но несколько лет тому назад его тело стала подтачивать неизвестная болезнь. Даже самые старые мудугары не могли сказать, что это. Не помогли ни целебные травы, ни заклинания, Мупан угасал со дня на день. Видно, духи предков призывали его к себе. И теперь он лежал перед ней, завернутый в циновки, неподвижный и безгласный. И Рами было трудно осмыслить случившееся. Временами острая печаль сжимала ее сердце, к горлу подкатывал комок, и глаза застилала тонкая влажная пелена. Но мупати удерживала слезы. По закону предков женщины мудугаров не плачут над мертвым. Они просто сидят и молчат. Где-то рядом глухо и ритмично стонал барабан. И как во сне мупати видела двигающиеся в погребальном танце ноги мужчин. Она не помнит, сколько времени это продолжалось. Она находилась в каком-то оцепенении. И только звуки стонущего барабана временами пробивались к ее сознанию.

Потом она увидела себя в Долине молчания. Здесь было приготовлено коппале, куда опустили тело мупана. Земля поглотила его, и только несколько камней отметили теперешнее жилище мупана. Кажется, именно в тот момент Рами поняла всю глубину постигшего ее горя. Но и тогда она не заплакала. В уру на погребальном пиру для души мупана была положена лучшая еда. О мупане хорошо говорили. Он был всегда добр и справедлив. Теперь его душа отправилась к Великому богу. Мупан был всегда мягок с ней и с другими людьми. И Рами утешала себя тем, что душа его возродится в достойном человеке, у которого будет легкая жизнь. Только мупати не знала, кто будет этот человек. Живым это знать не дано. И еще она с удовольствием подумала, что душа агента их дженми явно воплотится после его смерти в собаке. Мупан не раз говорил, что агент жаден, труслив и несправедлив. Рами представила себе голодного и облезлого пса, бегающего от уру к уру и не находящего себе приюта. Мысли об этом смягчали остроту печали и заставляли думать о том, что мир духов предков более справедлив, чем мир людей.

После того как мупана не стало, она целыми днями неподвижно сидела на пороге своей хижины. Ее руки, привыкшие к разнообразной и тяжелой работе, теперь праздно лежали на коленях. Люди уру не мешали ей. Они понимали состояние мупати. Они приносили ей еду, но Рами не притрагивалась к ней. Она сидела и неотступно смотрела на пик Великого бога. Она хотела увидеть там душу мупана. Над пиком плыли облака. Они принимали причудливые очертания, и ей казалось, что она видит среди этих белых движущихся глыб фигуру человека, похожего на ее мупана. Но через некоторое мгновение очертания расплывались, меняли свою форму и исчезали. А Рами сидела и терпеливо ждала, когда в синем бездонном небе вновь появится сверкающая белая фигура человека. Когда солнце садилось, над пиком загорались звезды. Души-облака уходили на покой, и Рами ничего не могла разглядеть в темной глубине неба.

Но то, что происходило с Рами, долго продолжаться не могло. У мупати всегда много обязанностей и хлопот. На какое-то время мысли о своем уру и его людях покинули ее. Но теперь они стали постепенно возвращаться. Ведь смерть мупана не унесла забот женщин уру. Все они по привычке шли к Рами. Одни за помощью, другие за советом. И именно в те горькие дни мупати остро ощутила, как нуждаются в ней женщины уру, и была им благодарна за это. Повседневная сутолока дел постепенно отвлекала ее от грустных размышлений и тоскливых воспоминаний. Однажды в Мукали появился новый человек. Он был высок, сед, с открытой, располагающей улыбкой. Человека звали Бабу Шетти. Он был главой недавно созданного здесь Блока по развитию племени. Бабу Шетти всем понравился. Он держал себя с мудугарами как с равными и ничем не напоминал высокомерных чиновников из долины, изредка появлявшихся здесь. Как-то в разговоре с женщинами он шутливо спросил:

— А где здесь председатель женского клуба?

Рами смутилась и спряталась за спины подруг. Но те со смехом подтолкнули ее к Бабу Шетти. Он задумчиво и серьезно посмотрел на нее и сказал:

— Так вот ты какая…

— Ну и что? — с вызовом ответила Рами.

Былая смелость уже вернулась к ней.

— Будем работать вместе, — улыбнулся Бабу Шетти. — Я рассчитываю на твою помощь.

— Помощь? — удивилась мупати. — Разве мужчины долины тоже нуждаются в помощи женщин-мудугарок?

— Представь себе, да, — ответил глава блока.

С тех пор у Рами прибавилось дел. Блок имел свой план по работе с женщинами. Мупати план понравился, и она рассказала о нем в уру. План оказался шире того, что она до сих пор делала. Но у Рами был талант незаурядного организатора.

— Ни один чиновник блока не может сделать того, что делает мупати из Мукали, — сказал мне Бабу Шетти. — Если Рами берется за дело, будьте уверены, все выполнит как надо.

14 ноября мупати организовала празднование Детского дня. Она — главный шеф недавно построенной в Аттаппади больницы. Рами следит за чистотой в уру, заставляет женщин ходить к врачу. И только однажды Рами не справилась с заданием. Блок поручил ей создать в уру курсы кройки и шитья. Вспоминая об этом, Рами очень смущается.

— Нет, не смогла я это сделать. У нас в уру нечего шить. Как же можно организовать такие курсы?

Действительно, никак не организуешь. Все, что можно было шить, сшили год тому назад, а теперь придется еще долго ждать.

Когда Бабу Шетти посоветовал выбрать в каждом уру руководителя женщин, в Мукали первой назвали мупати Рами.

— Она у нас и мупати и мупан, — говорят женщины. — Мупан того не может сделать, что делает Рами.

Теперь в Мукали есть новый мупан. У мупана — жена. Но никто не называет ее мупати. Если вы спросите у жителей уру, где мупати, вам сразу укажут на Рами. Если в уру решается важный вопрос, обращаются в первую очередь к Рами. Действительно, Рами — и мупан и мупати.

Рами давно уже не сидит на пороге хижины и не смотрит на пик Великого бога. Для этого у вдовы мупана нет времени. Целый день она в движении и работе. Ведь у людей ее уру так много забот. И эти заботы — ее хлопоты, ее волнения.

Плывут облака над пиком Великого бога, каждый вечер зажигаются над ним звезды, а жизнь в уру идет своим чередом. И Рами, худощавая маленькая женщина с умными глазами, в уголках которых затаилась хитринка, занимает не последнее место в этой жизни.

БОГИ И БОГИНИ. УРУ, ВОССТАВШИЙ ПРОТИВ ВЕЛИКОГО БОГА

Матриархальные отношения всегда оказывают влияние на религию племени. Господство материнского рода и связанный с ним культ матери, как правило, приводят к поклонению женским божествам. Когда-то у мудугаров верховным божеством была богиня. Богиня-мать — Бхавани, Бхавани — река. Она течет через всю страну мудугаров и служит источником жизни в Аттаппади. Вода ее многочисленных притоков орошает поля племени, поит буйную растительность джунглей, утоляет жажду людей. В легендах и сказаниях проскальзывают иногда неясные намеки на то, что богиня Бхавани была и прародительницей племени. Великий бог Кама появился позже и был результатом своеобразного влияния более развитого индусского общества. Бхавани постепенно из разряда высших божеств была переведена в рядовые богини, правда с некоторыми признаками исключительности, а ее место занял Ишвара. Великий бог отнял у нее прародительские права и присвоил их себе. Такое внезапное ниспровержение богини явно результат воздействия сил извне.

Там, где господство материнского рода в силу внутренней диалектики развития было заменено патриархальными отношениями, с богинями поступали иначе. Среди дравидов-индусов до сих пор есть группа, которая считает Парвати[11], согласно древним верованиям, верховным божеством, а Шиву — второстепенным. Позже появилось божество, представляющее собой половину Шивы, половину Парвати. Вероятно, это случилось в период, когда установился временный баланс между материнским и отцовским родом. Это было время, когда материнский род еще не был разрушен, а отцовский не проявил еще явных признаков господствующего рода. Шли годы, патриархальные отношения одержали верх, Шива стал верховным богом, а Парвати превратилась в его жену. Ее участь оказалась более счастливой, чем судьба Бхавани. Бывают случаи, когда богиня попросту превращается в бога. Есть на дравидийском юге в штате Андхра знаменитый на всю Индию храм в Тирупати. Храм посвящен богу Венкатесвару. Огромная статуя бога, покрытая богатыми одеждами, находится в главном святилище храма. Дравиды, признающие в качестве верховной силы материнское начало, уверены, что под мужской одеждой находился идол матери-богини. Эту версию подтверждают изображения львов в храме, являющихся, согласно индусской мифологии, символами богинь.

В каждом уру мудугаров есть свое божество, и это, как правило, богиня, олицетворяющая женское начало. Великому богу поклоняются раз в год, а богиням — ежедневно. Они спасают мудугаров от всех бед и невзгод и принимают самое непосредственное участие в жизни уру. А Великий бог высок и недоступен. Над страной мудугаров высится его пик — Малаишвара. Туда мудугары приходят раз в год, чтобы зажечь священный огонь в честь этого бога. Путь на пик труден и утомителен. Крутые горные тропы, ускользающие из-под ног камни, обрывающиеся отвесно вниз скалы. И только жители одного уру Благословенное место не признают Великого бога. Они не ходят всем племенем на пик Малаишвара, не гнут перед ним колени, не смотрят на священный огонь. Но никто в племени не упрекает их за явное пренебрежение к Великому богу. А дело в том, что в распре с уру Благословенное место Ишвара был виноват сам.

…Все случилось очень давно. Так давно, что даже старики мудугары не могут сказать, когда это было. Великий бог сделал много добра мудугарам. Он их создал, он дал им средства к существованию. И мудугары решили отблагодарить его. В те времена в уру Благословенное место жила прекрасная девушка, самая красивая среди мудугаров. Собрался совет племени и решил отдать девушку в жены богу. Красавица не возражала — быть женой Великого бога не так уж плохо. И действительно, они стали счастливо жить — мудугарка и бог. Она уже ждала ребенка, когда однажды Ишвара сказал, что он пойдет на охоту. И добавил при этом: «К моему возвращению подыщи мне другую жену. Ты мне надоела». Жена проводила бога на охоту, но искать новой жены не стала. Некоторое время спустя она родила девочку. Ишвара охотился по-божески и вернулся домой только через шестнадцать лет. На пороге своего жилища он увидел молодую девушку и решил, что это его новая жена. Но мать девушки сказала: «Нет, это твоя дочь». Но Великий бог был упрям. «Я женюсь на ней», — сказал он. «Нет, ты не можешь сделать этого, она твоя дочь», — отвечала жена. Они долго ссорились. Наконец рассерженная жена забрала дочь и ушла в родной уру.

Бог долго думал, как бы их выманить оттуда. И придумал. Около уру Благословенное место есть гора. Наверху ее находится огромная ровная площадка. На этой площадке Ишвара решил дать представление для жителей уру. Он думал, что жена и дочь придут посмотреть на спектакль. Ишвара сам поставил великолепную танцевальную драму. Случилось все это в лунную ночь. Жители уру услышали грохот барабанов и звуки флейт, доносившиеся с горы. Они посмотрели туда и увидели множество горевших огней. Вся театральная труппа Великого бога, разодетая в цветные богатые одежды, сверкавшие драгоценными камнями, пела и плясала на плоской площадке. Но лучше всех танцевал сам Ишвара. Его лицо было раскрашено, однако люди узнали его. Представление длилось до утра. Никогда еще жители уру не получали такого удовольствия. Но Ишвара старался напрасно. Жена и дочь не пришли на представление. И Великий бог остался ни с чем. Он очень рассердился и решил уничтожить уру. Ишвара стал бросать туда стрелы. Но люди ловили эти стрелы и швыряли их в Великого бога. Ишвара оказался бессильным. И до сих пор длится ссора между уру Благословенное место и Великим богом. В этой ссоре на стороне жителей уру их богиня Каридаювам.

Эта легенда, по-видимому, в своеобразной форме отражает не борьбу между богом и богиней, а столкновение традиций материнского рода с чуждым влиянием патриархального общества. Богиня пока выстояла. Уру Благословенное место тоже. Но что можно сказать о будущем?

ЭТО ВАШЕ ПЛЕМЯ. МУДУГАРЫ-КОММУНИСТЫ

Мы с Бабу Шетти возвращались из очередной поездки в один из дальних уру. Джип подпрыгивал на ухабистой горной дороге, густые заросли джунглей на поворотах надвигались на нас, и казалось, еще минута — и мы врежемся в них. Долина уже погрузилась в темноту. И только на западе широкая полоса розового неба незаметно переходила в темно-голубой цвет. На розовом небе одна за другой зажигались желтые звезды. Чернели причудливые силуэты гор. А над горами мерцала зелеными лучами яркая Венера. Временами дорогу перебегали то дикий кот с пушистым полосатым хвостом, то лиса, то кролики. На секунду зверьки застывали, ослепленные светом фар, а потом, придя в себя, опрометью бросались в спасительную темноту ночи. День был трудный. Долгий пеший путь через горные джунгли, напряженная работа в уру. Теперь каждый из нас наслаждался относительным покоем ночной дороги. Темные ухабистые мили ползли навстречу.

— А вы знаете, — вдруг нарушил молчание Бабу Шетти, — ведь мудугары ваше племя. Я совсем забыл вам об этом сказать.

— Как наше? — не поняла я.

— Конечно же, ваше. Они — коммунисты. Я перестала вообще что-либо понимать.

— Я говорю правду, — засмеялся Бабу Шетти. — Что вы на меня так странно смотрите?

Это было открытие, трудно поддающееся осмыслению. Мудугары-коммунисты! Племя, которое в своем развитии недалеко ушло от предков, живших в каменном веке, и вдруг — коммунисты. Если бы сам Великий бог спустился с пика и приветствовал меня, я бы, наверно, поразилась меньше.

…В жизни мудугаров было много тяжелых и трудных лет, Но этот 1942 год был особенным. До уру доходили неясные и смутные слухи о какой-то большой войне, которая идет там, за горами. Но это были слухи, и никто ничего определенного сказать не мог. Зато вести о великом голоде вскоре получили более достоверное подтверждение. Из редких, разбросанных по долине лавчонок исчез рис. Лавочники больше не давали в долг. Земля родила в этом году очень скудно. Мудугары собрали урожай в несколько раз меньше, чем в обычные годы. Дженми неожиданно повысили ренту и требовали ее уплаты зерном. Потом, много времени спустя, когда пришли те люди, стало известно, что дженми продавали зерно мудугаров на черном рынке по очень высоким ценам. Того зерна, что осталось в уру, хватило всего на два месяца. Потом начался голод. Великий голод. В окрестностях уру были выловлены все крысы и кроты, перебиты все кролики. В джунглях вырыли все съедобные коренья. Смельчаки отваживались проникать на территорию леса, принадлежавшего дженми, но охранники раджи подстерегали их и избивали палками. Попавшие в их лапы возвращались домой искалеченные и окровавленные. Некоторые совсем не возвращались. Заступиться было некому, и приходилось терпеть. Великий бог оставил племя. Ослабевшие от голода люди с трудом поднялись на пик Малаишвара и всю ночь жгли священный огонь в его честь. Они просили Великого бога помочь им в беде. Но серый гранит оставался холодным и молчаливым. Обессиленные долгим путем и иззябшие, они спустились с пика и разошлись по своим уру. Безнадежность и отчаяние стали их уделом. Сырыми промозглыми ночами в уру плакали голодные дети. Все, что было съедобного, люди отдавали им. Но этого съедобного было так мало. Первыми от голода стали умирать сильные мужчины. Души умерших уходили ненакормленными. И в завываниях ветра мудугары часто слышали стон и плач голодных душ. Духи предков разгневались и наслали на уру разные болезни. Самой тяжелой была лихорадка. Смертоносные испарения заболоченных джунглей унесли жизнь многих. Ослабевшие люди умирали быстро. Живые не были в состоянии соблюсти погребальный ритуал. Племя было брошено на произвол судьбы. Никого не интересовали гибнущие люди. Их было слишком много в тот год по всей стране — и в долинах и за горами. Но, тем не менее, мудугарами заинтересовались. В их уру сначала появилось несколько человек, которые называли себя странным и незнакомым словом «коммунисты». Эти люди преодолели тяжелый, полный опасностей путь. Тогда, более двадцати лет назад, в Аттаппади не вели дороги. Пришельцы прошли запутанными тропками через малярийные джунгли, они карабкались по горам, преодолевая ущелья и расщелины. Они пришли с разбитыми в кровь ногами. Напуганные и отчаявшиеся люди приняли их за новых агентов дженми. Их встретили угрюмо и недоверчиво. И без них в племени было достаточно горя. Коммунисты шли от уру к уру и видели везде одно и то же: распухших и ослабевших от голода людей, детей со вздутыми животами, умирающих от болезней и недоедания. Сейчас уже трудно себе представить, как удалось коммунистам добыть и доставить в Атталпади продовольствие. Но это продовольствие спасло племя от гибели. Такой была первая встреча мудугаров с коммунистами. И с тех пор слово «коммунист» прочно вошло в лексикон племени. От уру к уру поползли слухи, что этих людей прислал к мудугарам Великий бог, сжалившийся наконец над страданиями племени. Но слухи надо проверять, тем более что к этому была полная возможность.

— Кто вас прислал? — спросил однажды коммунистов манукаран уру Где бьет барабан.

— Партия, — ответили они.

— Значит, партия могущественней Великого бога мудугаров? — поинтересовался манукаран.

— О да, конечно, — рассмеялись коммунисты.

Они не стали разуверять старого манукарана, что Великого бога не существует. Здесь надо было начинать не с этого. Некоторые из пришельцев поселились в уру мудугаров. Они ели то, что и мудугары, изучали их язык. Шаг за шагом коммунисты разъясняли племени необходимость бороться за свои права. И они научили их это делать. Агенты дженми, лавочники и ростовщики обычно мало церемонились с мудугарами. За любое неповиновение они их били. Мудугары постепенно привыкли к этому и не сопротивлялись. Научить мудугаров сопротивляться своим традиционным хозяевам стоило большого труда. Но коммунисты сумели сделать и это.

Самым большим авторитетом в племени пользовался коммунист Уни Гопалан. Мудугары не знали, кто он и откуда. Но однажды случилось такое, о чем до сих пор помнят в уру Розового дерева.

…Агент маннаргхатского дженми явился в уру с утра. Это был неопрятный, средних лет человек, беспрестанно жевавший бетель. От этого зубы агента стали красными. Он бесцеремонно, как хозяин, прошелся по уру и заметил молодого парня Шатана, работавшего на поле.

— Эй, ты! — позвал он Шатана. — Подойди-ка сюда.

Шатан разогнулся и подошел к агенту.

— Ты дашь мне две рупии, — потребовал тот.

— Но я внес деньги за землю в общую казну, — возразил Шатан.

— Ах, ты еще противишься, недоносок!

И агент ударил Шатана по лицу. Раньше, может быть, парень и стерпел бы. Но после того как Уни Гопалан говорил с жителями уру, Шатан не мог допустить, чтобы его били. Он помедлил немного и ответил агенту тем же. Тот на мгновение растерялся, а затем, подняв свою тяжелую палку, с ругательствами набросился на Шатана. Парень прикрыл руками голову, защищая ее от удара. В это время он услышал, как кто-то крикнул:

— Не смей!

Это был Уни Гопалан. Шатан ожидал, что агент теперь набросится и на Уни. Он хорошо помнил, как угрожали дженми коммунистам, если те не уйдут из уру мудугаров. Но произошло совершенно неожиданное. Агент опустил палку и, низко кланяясь Гопалану, слезливым голосом запричитал:

— Я не нарочно, господин, я не нарочно, это он меня первый ударил.

Шатан обмер от изумления. Он понял, что коммунист сильнее дженми. Только потом стало известно, что Уни Гопалан принадлежит к семье маннаргхатского дженми. Объяснить, почему в одной семье такие разные люди, мудугары не смогли. Да это было и неважно. Они верили Гопалану. И то, что он принадлежит к семье землевладельца, еще более повысило в их глазах авторитет коммуниста Гопалана. Такова уж сила традиций. Потом в стране произошли изменения. Индия стала республикой, и мудугары, как и другие племена, получили политические права. Но сами они не имели представления об этих правах. Коммунисты были первыми, кто разъяснил их мудугарам.

В 1957 году в Аттаппади появились чиновники из долины. Вместе с ними приехали какие-то люди, которые говорили, что надо голосовать за их партию. Они говорили с мудугарами туманно и неясно, что-то обещали. Но мудугары давно не верили обещаниям людей из долины. Только Уни Гопалан и его друзья были достойны доверия племени.

Когда наступил день выборов в Законодательное собрание и штата Кералы, Уни Гопалан был избран большинством голосов по избирательному округу долины Аттаппади. Мудугары теперь хорошо знали эмблему компартии «Серп и молот». Тот, кто голосовал за коммунистов, тоже стал считать себя коммунистом. Мадан, мупан уру Розового дерева, даже пошел дальше. Он вступил в партию. Как выяснилось позже, за коммунистов голосовали не только мудугары, но и многие люди в долинах, за горами. Поэтому в Керале было создано коммунистическое правительство. Мудугары тоже узнали об этой новости. Однако представить себе это правительство они не могли. Они поняли только, что их друзья стали важными людьми. В племени начали поговаривать о том, что этим «важным людям» теперь не будет дела до мудугаров. Но говорившие об этом ошибались. Коммунистическое правительство вплотную занялось племенами долины Аттаппади. По его указанию коллектор дистрикта покинул удобное кресло в своем кабинете и отправился с несколькими помощниками в Аттаппади. Они ездили и шли пешком от уру к уру, и коллектор изумлялся. Он даже не подозревал, что в этом районе такое тяжелое положение. Правительство потребовало от коллектора объективных выводов и рекомендаций. На основе этих рекомендаций правительство приняло решение — немедленно заняться коренным улучшением условий жизни племен в Аттаппади. В маленьком поселке Агали был создан Блок по развитию племен. Бабу Шетти, вскоре ставший большим другом мудугаров, возглавил этот блок. Мудугары не были в состоянии разобраться в той острой политической борьбе, которая разгорелась в Керале в период деятельности правительства коммунистов. Они не читали газет и не посещали митингов. Весть о роспуске правительства дошла до них тоже не сразу. Коммунисты продолжали помогать племени, а созданный ими блок работает без перебоев и сейчас. Правда, после того как коммунистическое правительство перестало существовать, блоку приходится довольно трудно. Но, тем не менее, удалось сделать немало. В последние два года мупан в каждом уру стал лицом выборным. В некоторых уру на смену ветхим бамбуковым хижинам пришли надежные каменные дома, построенные с помощью блока. В Аттаппади появились первые школы для детей мудугаров, ирула, курумба. Открыта бесплатная больница. Ко многим уру теперь проведены дороги. Коммунистам в свое время удалось включить проект развития долины Аттаппади в пятилетний план экономического развития Индии. По плану на этот проект были отпущены средства.

Правда, коммунистическое правительство не успело провести реформу арендных отношений. Бесправная аренда остается еще уделом племени. Но блок, располагая определенными финансовыми средствами, старается облегчить положение арендаторов, вырвать их из-под власти помещиков — дженми, защитить от произвола и беззакония. Многим семьям был предоставлен государственный кредит. И это ослабляет ростовщическую эксплуатацию. Сто семей получили бесплатные удобрения, семена и скот. Многим был предоставлен заем для строительства каналов, колодцев и т. д. В районе племени организованы четыре кооперативных общества. Вводятся новые методы культивации и новые культуры, ранее незнакомые мудугарам, — картофель, капуста, морковь. Делается попытка вырастить виноград. В каждом уру есть опытный участок, на котором мудугары обучаются современным методам ведения сельского хозяйства. Сто пятьдесят мужчин и тридцать женщин уже овладели этими методами.

После роспуска правительства коммунистов блоку становилось работать все тяжелее и тяжелее. Блок оказался забытым, и если он еще держался, то только благодаря энтузиазму Бабу Шетти и тех, кто с ним работал. Несколько месяцев спустя после моего отъезда из Аттаппади я получила письмо:

Препятствия возникали на каждом шагу. Дистриктные власти не помогали блоку. В высоких инстанциях задерживались необходимые для Аттаппади суммы. Кому-то не нравилась деятельность блока. Из дворцов раджи Эралпада и маннаргхатского дженми шли открытые угрозы. Уставший от бесплодной борьбы с дженми, с чиновниками, с министрами, Бабу Шетти потерял веру в людей и собственные силы. Давали себя знать годы, проведенные без отдыха, без нормального сна. Состояние его здоровья оставляло желать лучшего. В августе 1964 года Бабу Шетти подал в отставку и уехал за горы в долину Коимбатура в ашрам Рамакришны. Там он хотел обрести желанный покой. Мир с его страданиями, борьбой и обманутыми надеждами остался за стенами обители. Бабу Шетти окружали санияси в оранжевых одеждах, простаивающие часами в сосредоточенном молчании. Их ничто не волновало, они заботились только о своей душе. Бабу Шетти не привык так много думать о себе. Его не покидали беспокойные мысли об Аттаппади и мудугарах. В ашраме он начал писать о них книгу. И чем больше писал, тем чаще думал о том, как они теперь. Он вспоминал этих людей с доверчивыми детскими глазами, иногда совсем беспомощных и наивных. Временами у него возникало щемящее чувство, что он, как человек, не имел права бросать их на произвол судьбы. Он понял, что не в состоянии сидеть вот так, как санияси, сосредоточась на чем-то отвлеченном. По ночам в тревожных снах мудугары приходили к нему, и в их глазах он видел немой упрек. И Бабу Шетти не выдержал. Через два месяца он вернулся в Аттаппади. И снова напряженная тяжелая работа: враждебность сильных мира сего, бессонные ночи, долгие утомительные разъезды. Но Бабу Шетти теперь твердо знал, что нельзя отдавать в чужие, равнодушные руки дело, которое начали его друзья-коммунисты. Нужно сохранить то, что было сделано, и попытаться сделать еще кое-что. А наградой ему будет благодарность и признательность людей, ради блага которых он пожертвовал всем.

То, что начали коммунисты, продолжает жить. И поэтому минимум половина людей племени мудугаров говорит: «Мы — коммунисты».

Было очень заманчивым узнать, что все-таки мудугары думают о коммунистах и, может быть, даже о коммунизме. Как они все это понимают.

— Вы, конечно, можете пойти и спросить их об этом, — сказал Бабу Шетти, хитро прищурившись. — Но я вам должен сказать, что они вряд ли понимают коммунистическую идеологию. Это просто вера в людей, которые называют себя коммунистами, и в то доброе и полезное, что они сделали для мудугаров.

Я, безусловно, ни минуты не сомневалась, что это именно так. Но все же было интересно узнать самой.

В уру Читтур самым ярым приверженцем коммунистов был молодой парень по имени Паччай. Паччай делает все медленно, но основательно. Думает он тоже медленно. Как-то я спросила его, почему он голосует за коммунистов. Паччай задумался. Стрелка на моих часах отсчитала секунды, а потом минуты. А Паччай все думал. Я решила, что он не понял моего вопроса. Я хотела повторить его, но Паччай остановил меня.

— Слушай, амма, что я скажу, — с усилием произнес он. Паччай был не из разговорчивых. — Ты знаешь, что у нас в племени нет богатых и земля, на которой мы работаем, не наша? — неожиданно спросил Паччай.

— Знаю.

— Дженми обращались с нами хуже, чем с собаками. Их люди били нас по всякому поводу.

— И тебя, Паччай, били?

— Нет, меня не били. Но я не люблю смотреть, когда бьют других. Коммунисты сказали нам, что надо делать. И теперь дженми не смеют с нами так обращаться. Я всегда буду голосовать за коммунистов. Паччай сказал все, амма, что думал. Ты больше ничего не спросишь?

— Спасибо. Больше ничего.

Паччай улыбнулся и вытер со лба мелкие капельки пота.

— А ты за кого, амма, голосуешь? — спросил он вдруг и пристально посмотрел мне в глаза.

— За коммунистов.

— Ты правильно, амма, делаешь. — Голос его стал тихим и доверительным. — Матери нашего племени тоже за коммунистов. А матери твоего племени?

— Тоже.

— Вот и хорошо. Очень хорошо, — убежденно сказал Паччай.

Однажды я навестила уру Благословенное место. Мупана не оказалось дома, и меня встретил курудале. Он был очень исполнительным и очень хитрым. Небольшого роста, верткий, с плутоватыми глазами, которые он всегда отводил в сторону. Он был очень привязан к Бабу Шетти и никогда с ним не хитрил. Он сопровождал его повсюду и делал много не только для Бабу Шетти, но и для его гостей. С гостями он держался почтительно и был готов на любую услугу. Но в племени, где хитрость считалась явным отклонением от нормы, его не любили. Особенно не жаловал его мупан Мадан. Курудале отвечал ему тем же самым. Мадан был коммунистом, и поэтому курудале коммунисты не нравились. Он был наивным хитрецом, и эта наивность часто определяла его собственное отношение к людям, страдавшее нередко большой долей субъективизма.

— Курудале, — спросила я его, — а где же мупан?

— Нет и не будет.

— Что же он, пропал?

— Пропал. — И его хитрые глаза стали совсем узкими.

— Ты хитрец, курудале, знаешь, где мупан, и не говоришь.

— Амма, зачем тебе мупан? Я могу сделать все, как и мупан.

Пока мы пререкались, пришел Мадан. Курудале почел за благо скрыться. Мы перебросились с мупаном несколькими словами. А потом я стала такой же хитрой, как курудале, и сказала ему:

— Мадан, я никогда не видела коммунистов. Объясни мне, кто они такие.

Мупан с сожалением покачал головой.

— Аё, амма, как же ты не видела коммунистов? Коммунисты — это, — он на мгновение помедлил, — серп и молот. Я всегда голосую за серп и молот. Коммунисты спасли нас от голода. Все племя было благодарно им за это.

— Так, понятно. А что такое коммунизм? Может быть, ты мне тоже объяснишь?

Недаром мупан уру Благословенное место славится умом и сообразительностью. Он даже не задумался перед тем, как ответить.

— Это когда, — очень уверенно заявил Мадан, — все люди живут хорошо и всем хватает еды.

Ответ был точен и конкретен. Так Мадан со своей точки зрения понимал коммунизм. Бабу Шетти оказался прав. Я нашла в маленьком племени, разбросанном по джунглям и горам Аттаппади, своих единомышленников. И я была очень рада этому.

ПАТТИ ИЗ РОДА КОБРА

— Амма, ты большой учитель из большой школы?

Эту фразу произнес звонкий детский голос. Я обернулась и увидела перед собой прямо на тропинке мальчишку лет девяти-десяти. Как и на всех детях-мудугарах на нем был минимум одежды. И только измазанный ярко-красный кусок грубой ткани, напоминавший короткий плащ, был переброшен с шеи на спину. Мальчишка держался независимо и нимало не был смущен тем обстоятельством, что встретил в джунглях незнакомых людей. В его руках был небольшой лук-праща.

— Кто тебе сказал, что я большой учитель из большой школы? — спросила я.

— Так тебя называет наш мупан. Он сказал, что большая школа стоит в большом уру Мок, нет, Мов… — запнулся мальчишка. Незнакомое слово не давалось ему.

— Москва?

— Москва, Москва, — обрадовался он. — Теперь я знаю, что это ты, амма, большой учитель.

— Да я вовсе не большой учитель. Мупан что-то перепутал.

— Нет, мупан перепутать не может. А меня зовут Патти, — вдруг выпалил он.

Так мы познакомились. Патти любил основательно закреплять свои знакомства. Лук-праща был щедро отдан мне в полное владение. Это было все, что имел Патти. Пожалуй, этот мальчишеский лук стоил многого. Он свидетельствовал о великодушии и бескорыстии его владельца. Взамен мальчик ничего не просил.

Патти живет в уру Коравампади. От дороги в уру ведет тропинка через джунгли протяженностью две мили. Уру небольшой: три хижины скрыты в зарослях банановых деревьев. Одна из хижин принадлежит матери Патти. Недалеко от уру маленькие клочки полей. Мать и отец Патти с утра заняты на них. Но еды не хватает, и Патти всегда бывает голоден. На его худых боках можно легко пересчитать ребра. Кроме Патти в семье еще четверо детей. Одни младше его, другие старше. Но все нуждаются в пище, а ее так мало. Патти с раннего детства привык заботиться о себе и о младших. Он просыпается, когда на востоке только начинает алеть заря. Патти не любит много спать. Да и не может. Часто голод мешает спокойному сну. Некоторое время Патти лежит на циновке и прислушивается. Предрассветный ветер шумит в широких изорванных листьях банановой рощи. Патти ждет, когда оживут джунгли. Первые лучи солнца пробуждают их, и они как-то сразу наполняются разноголосым гомоном птиц. Патти берет свой лук и выскальзывает из хижины. Он спускается вниз по узкой каменистой тропе к говорливому прозрачному источнику. Ранним утром бывает особенно прохладно, и Патти старается завернуться в свой импровизированный плащ. Но плащ короток, и его ткань согревает плохо. Патти ускоряет шаг. Его босые ноги осторожно ступают на холодные мокрые камни, между которыми бурлит и играет вода источника. Здесь надо быть особенно осторожным. Иногда в это время сюда приходят на водопой крупные звери — тигр или пантера. Патти хорошо знает, что лук ему вряд ли поможет. Его отец, опытный охотник, научил Патти кричать, чтобы звери пугались. Но он не уверен, что тигр или пантера испугаются его еще неокрепшего голоса. Лучше быть осторожным. И Патти чутко прислушивается ко всем посторонним звукам, временами возникающим в зарослях. Пока что эти звуки не вызывают у него особых подозрений. Он касается сбитыми коленками гладкой влажной поверхности камня и, зачерпнув ладошкой воду, сначала пьет ее, а потом плещет себе на лицо, руки и грудь. Патти ежится — вода холодная, но хорошо освежает и заставляет на минуту забыть о голоде.

Траву покрывает роса. Она бывает особенно обильной в эти ранние часы. Холодная вода взбадривает Патти, и он, прыгая с камня на камень, пересекает источник. Джунгли принимают его как своего. Здесь ему все знакомо с малых лет. Правда, каждый раз, попадая сюда, Патти делает все новые и новые открытия. Он вдруг обнаруживает маленький холмик, полный красных прожорливых муравьев. От них лучше держаться подальше. Босые ноги Патти ничем не защищены от их обжигающих укусов.

На дереве дикого манго уже появились завязи. Месяца через два-три можно будет есть сочные, сладкие как сахар плоды. Вдруг над головой Патти раздается мерное жужжание. Он поднимает голову и видит рой диких пчел. Они скрываются в стороне, где садится солнце. Но Патти не решается их преследовать. Он не умеет еще этого делать. Чтобы добыть мед, надо быть сильным, опытным и искусным. Однажды отец нашел мед. Патти до сих пор помнит его душистую золотую струю. Детям дали попробовать очень немного, остальное отец отнес скупщику. Нужны были деньги. При воспоминании о меде Патти сглатывает слюну. Ему очень хочется есть. Он судорожно сжимает лук, но птицы, которые вьются в ветвях деревьев, очень малы. В них трудно попасть, да и мяса на них почти нет. Патти сходит с тропинки и пристально вглядывается в густые заросли, но не видит, ни попугаев, ни диких голубей. Он осторожно продвигается в зарослях. Здесь сыро и царит полумрак. Теперь его слух старается уловить каждый шорох. Сырые полутемные заросли — опасное место. Обычно здесь водятся змеи. Самая страшная из них — черная кобра. Патти принадлежит к ее роду. Однако он не уверен, что родственные чувства возобладают в змее при встрече с ее потомком. Он знает только, что убить ее не может. Это — табу для рода Кобры. Но для кобры табу не существует, и она может укусить. Старый манукаран его уру лечит от укуса змеи. Но уру далеко позади. Патти не успеет добежать до манукарана. Поэтому он неслышно и бесшумно двигается по сырому мягкому ковру гниющих листьев и ветвей. И внимательно смотрит под ноги. Что-то его настораживает. Он останавливается и видит глубокие вмятины. Здесь прошли дикие слоны. Он различает следы слонихи, рядом слоненка, чуть поодаль следы нескольких молодых слонов. Патти определяет их направление. Встреча с дикими слонами не сулит ничего хорошего. Прежде всего надо узнать, в какую сторону дует ветер. Ветер дует оттуда, куда ушли слоны, и Патти успокаивается. Он проходит еще немного и слышит наконец характерное пощелкивание. Целая стая сине-зеленых попугаев облепила высокий куст. Длинные стручки, висящие на ветвях куста, исчезают с молниеносной быстротой. Но Патти не торопится. Отец всегда говорил ему, что охотник не должен торопиться. Он медленно поднимает лук, натягивает тетиву и целится в попугая, сидящего на кривой ветке, вытянутой далеко от ствола куста. Патти надеется, что остальные не сразу заметят его исчезновение и тогда ему удастся убить еще одного. Камень, выпущенный из лука, сбивает попугая с ветви. Но Патти не спешит за добычей. Он боится спугнуть остальных. Второй камень попадает в цель. Стая с резкими криками снимается с куста и исчезает за кронами деревьев. Патти поднимает убитых попугаев. Он делает это вовремя. Дикий кот с хищно оскаленными зубами прыгает с дерева, но поздно… Патти весело смеется и отбегает от угрожающе рычащего кота. На обратном пути Патти удается достать из нор двух слепых кротов. День начинается удачно. Но так бывает не всегда. Патти помнит дни, когда джунгли ему ничего не давали. Манукаран говорил, что духи предков в такие дни недовольны Патти. Патти старается вести себя так, чтобы эти не виданные им никогда духи не гневались. Но это не всегда получается…

Патти бережно несет свою добычу. Конечно, он мог бы зажарить кротов на костре, еще не доходя до уру. Огонь уже послушен Патти, он знает, как вызвать его дух. Надо потереть две сухие палочки. Отец долго обучал его этому искусству. Он мог бы съесть кротов сам, но Патти никогда этого не делает, даже если очень голоден. Все, что добыто им в лесу, принадлежит матери. Мать распорядится добычей по своему усмотрению. Мать всегда справедлива.

Солнце стоит уже выше верхушек кокосовых пальм, когда Патти появляется в уру. Хижина пуста. Все занимаются своими делами. Мать и отец, как всегда, на поле. Иногда Патти помогает им. Но они не заставляют его много работать: Патти еще мал и не окреп. Больше всего родителям помогают старший брат и сестра. А Патти в прошлом году послали в школу. Он вспоминает об этом и начинает торопиться. Наспех съедает комок серо-коричневого чамая, лежащего на дне бамбукового сосуда, кидает добычу на тростниковую полку, подвешенную к самому потолку, и выбегает из хижины. Патти очень торопится. Ему надо дойти до большой дороги, а потом до поселка Агали. Там школа. Но удивительная жизнь джунглей снова захватывает его, и он незаметно для себя замедляет шаги.

Патти приходит в школу, когда все уже давно сидят на своих местах. Школа — это большой двор. К стволу дерева прибита доска. На ней учитель белым мелом пишет слова. Такие же доски, но маленькие, лежат на острых темных коленках учеников. Там они тоже пишут слова. В школе дети из разных племен: мудугары, ирула, курумба. Раньше Патти был уверен, что на земле живут только мудугары. Но теперь он знает, что есть еще ирула и курумба. Учитель говорил, что там, за горами, в больших уру живут разные народы, не похожие ни на мудугаров, ни на ирула, ни на курумба. Патти это очень трудно представить. Чтобы поверить, надо увидеть. Но Патти не видел ни больших уру, ни людей, населяющих их. И он подозревает, что учитель тоже не мог все видеть, и удивляется, откуда же он об этом знает. Первый раз, когда учитель нарисовал какие-то значки, Патти приуныл. Он не мог понять, зачем все это. Он мог найти причину для каждого своего поступка, а здесь он причины не находил. Когда он пытался срисовать значки на свою доску, руки не слушались его. Руки Патти привыкли держать лук, палку для копки кореньев, мотыгу. А этот верткий белый камешек все время выскальзывал из пальцев. Вместо непонятных значков Патти нарисовал на доске то, что он видел в джунглях. Рисунки ему самому очень понравились. Он показал их учителю. Но тот рассердился и велел ему снова рисовать значки. Учитель все же заставил Патти выучить значки, но это произошло не скоро.

Иногда Патти надоедало сидеть, он поднимался и уходил из школы. Учитель останавливал его:

— Куда ты идешь, Патти?

— В джунгли, — отвечал он.

— Но ведь сейчас урок, и все сидят на месте.

— А мне надо в джунгли, — упрямо повторял Патти.

— Но ты ведь знаешь — в школе надо соблюдать дисциплину.

«Дисциплина» была для него новым словом, и он не мог понять, почему ее надо соблюдать. Каждый раз, когда ему хотелось уйти в джунгли, это неумолимое слово вставало между ним и лесом. Наконец оно воплотилось для него в определенном образе. У «дисциплины» были скучные унылые глаза, тонкие худые ноги, руки с длинными костлявыми пальцами. На шее у нее висели доски с непонятными значками. В таком виде «дисциплина» являлась Патти во сне. Она хватала его жесткими холодными пальцами и кричала:

— Почему ты не соблюдаешь меня? Я — дисциплина!

Патти старался вырваться, но ему не удавалось, и он с криком просыпался. Обеспокоенная мать спрашивала Патти, что случилось.

— Я видел дисциплину, — отвечал он.

— Я не знаю такого имени, — говорила мать. — Откуда оно у тебя? Это женщина или мужчина? И почему ты боишься эту дисциплину?

— Она не пускает меня в джунгли, — всхлипывал Патти.

— Спи, спи, — успокаивала его мать. — Во всей долине Аттаппади нет человека по имени Дисциплина.

Однажды учитель пришел в их уру и сказал матери Патти, что тот не ходит в школу. Мать очень рассердилась на Патти.

— Ты знаешь, почему нас, мудугаров, все обманывают? — спросил она. — Потому что мы не умеем ни читать, ни считать. Ты должен научиться этому.

Патти снова пошел в школу. Он не хотел, чтобы мудугаров обманывали. Он учил значки, и наконец, совершилось чудо. Значки начали складываться в слова, и слова заговорили. Они рассказали Патти о многом. С тех пор он не убегал с уроков в джунгли. Но вовремя ему удавалось приходить редко.

Иногда Патти пишет вечерами при свете очага значки на своей доске и складывает из них говорящие слова. Матери и отцу они кажутся чудом, как когда-то казались и Патти.

Как-то Патти принес мне большой кокосовый орех. Он положил его на землю у моих ног и сказал:

— Это тебе, большой учитель из большой школы.

— Спасибо, Патти, но мы его разделил пополам.

— Нет, — возразил он, — это тебе, амма, подарок.

Но мы все-таки его разделили. Патти очень любил кокосовые орехи, а их было так мало в уру мудугаров.

— В твоем уру, — спросил он, выскабливая ядро ореха из своей половины, — все делятся друг с другом?

— Большинство.

— А в твоем большом уру теперь прохладный сезон?

— Очень прохладный, Патти. Такой прохладный, что вода становится твердой, и дождь лежит на земле как белая циновка.

Патти перестал есть. Он удивленно и недоверчиво посмотрел на меня.

— Разве так бывает?

— Бывает.

— А до твоего уру долго нужно идти?

— Очень долго.

— А если я приду в твой уру посмотреть твердую воду и белый дождь, я буду гостем в твоей хижине?

— Конечно, Патти.

— Тогда я приду.

И может быть, Патти придет в мой уру, увидит белый дождь и твердую воду и еще много удивительных вещей…

ТАНЕЦ ДЖУНГЛЕЙ

— Амма, — сказала мне мупати Рами, — приходи сегодня в джунгли. После захода солнца мы будем танцевать.

Приглашение было более чем заманчивым. А день тянулся нестерпимо долго. Солнце не желало уходить с неба. Оно посмеивалось над моим нетерпением и не спеша двигалось к остроконечным вершинам гор. У пика Великого бога оно задержалось. Видимо, у солнца были свои дела с ним. Договорившись обо всем с Великим богом, оно ускорило свое движение и наконец, сжалившись надо мной, посигналило последними лучами и ушло за Западные Гхаты. Долина погрузилась в темноту.

Мы осторожно продвигались по тропинке, петлявшей в зарослях, чутко прислушиваясь к звукам джунглей. Неожиданно за деревьями мелькнул огонек, потом другой. Послышались голоса. Мы вышли на обширную поляну, на которой горели костры. У костров толпились возбужденные люди. Отблески пламени играли на их полуобнаженных темных телах. И в этих джунглях, в пылающем огне, в далеких звездах и, наконец, в стройных мускулистых фигурах людей было что-то, глубоко, древнее, не имеющее отношения к той жизни, откуда я пришла к ним. Очевидно, то, что происходило сейчас, могло происходить сотни и даже тысячи лет назад. Может быть, и тогда были такие же темные таинственные джунгли, так же вилось пламя костров, такой же призрачный холодный свет шел от звезд и такие же темнокожие люди в узких набедренных повязках дополняли картину.

Здесь я увидела Рами, Чалана, Мадана, Сали, Каде, Пачая и многих других, кого уже хорошо знала. Но теперь я вдруг почувствовала, что в них появилось нечто неуловимое и еще не познанное мной. И это нечто непостижимым и странным образом отдаляло их от меня, ставило между нами невидимую, но почти осязаемую преграду. Они были в своей первобытной стихии, из которой вышли и куда без труда могли вернуться. А я этого сделать не могла. Прошлое было слишком далеко от меня. Целая цепь веков непреодолимо стояла на моем пути, и пройти через нее я уже не была в состоянии. Мне казалось, что и поляна, и эти гигантские деревья, и люди под ними существуют отдельно от меня и живут своей непонятной и необычной для меня жизнью. И хотя внешне все оставалось по-прежнему, чувство, что я наблюдаю происходящее с какого-то расстояния, уже не покидало меня.

…Раздался дробный стук барабанов, взвизгнула и жалобно залилась флейта. Мужчины закричали тонкими тоскливыми голосами ночных птиц и беспорядочно закружились вокруг музыкантов. К мужчинам присоединились женщины.

Согнутые фигуры танцоров движутся по кругу, хлопают в такт ладони. И снова всплеск крика. В нем — отчаяние и страх затерянного в джунглях человека. «О Великая богиня, защити нас от ужаса темного леса, от когтей тигра и клыков дикого слона. Мы слабы и ничтожны. У нас нет мужества разогнуться и принять вызов джунглей. Мы не хозяева здесь. Деревья и звери сильнее нас. Защити нас, защити!» А джунгли наваливаются на танцующих темной массой страха и ужаса. Человек кричит в тоске, и горное эхо многократно повторяет этот крик. Человек боится оглянуться. Он протягивает в мольбе беспомощные руки к небу. А оттуда на него смотрят равнодушные далекие звезды. И человек начинает сознавать, что ему никто не поможет. Защитить себя он должен сам.

Ритм танца становится все быстрее. Крики раздаются все реже. Неожиданно в танец врывается стройная мелодия песни. Что-то сильное и победное взмывает вверх. Люди преодолели свой ужас и отчаяние. Согнутые спины танцоров начинают распрямляться. Чувство приниженности и беззащитности исчезает. Темнокожие фигуры людей как бы становятся выше, распрямляются плечи. И теперь джунгли видят, что человек силен и смел. Человек победил свой страх. Пусть теперь джунгли боятся его. Песня внезапно ломается, и новая радостная мелодия оглашает ночной лес. Она звучит в полную силу. Это песня человека, выжившего вопреки враждебной и коварной природе. Мелодия постепенно замирает, и только ритмичные звуки хлопающих ладоней сопровождают танец. Лица танцующих сосредоточенны и суровы. Брови сдвинуты. Отсветы тлеющих углей красными тенями скользят по лицам. Движения замедляются, и круг распадается на небольшие группки. Кто-то подбрасывает сухие ветви в костер, и он, ярко вспыхнув, освещает всю поляну. Заросли отступают. И мне кажется, что перед моими глазами прошла рассказанная лаконичным и выразительным языком танца история племени мудугаров.

КАМЕНЬ ПРАВДЫ

Недалеко от уру, где бьет барабан, на берегу Бхавани, лежит большой серый валун. Валун называется «камень правды». На этом месте в далекие времена принесла себя в жертву женщина-вождь. Вот как это произошло.

По соседству с племенем жил раджа. У него было большое войско, и поэтому мудугары подчинялись ему. Раджа потребовал, чтобы племя регулярно приносило ему подарки. Однажды во дворце раджи был большой праздник. Раджа прислал гонца к мудугарам и приказал доставить к празднику сто один предмет. Делать было нечего. Девяносто мужчин и девяносто женщин собрались на берегу Бхавани, там, где лежит теперь «камень правды». И вождь-мужчина и вождь-женщина сказали, что люди должны пойти в лес и отыскать там сто один предмет для раджи. Если они этого не сделают, раджа пришлет своих воинов, и те разрушат уру мудугаров. Все эти вещи можно найти при одном условии: люди должны быть честными и правдивыми. Когда через две недели мудугары вернулись из джунглей, они принесли только сто предметов. Не хватало одного подарка — дикого слона. Кто-то был нечестен. Но никто не признавался. Тогда женщина-вождь сказала, что из-за одного нечестного человека не должно страдать все племя.

— Я принесу себя в жертву, и племя будет спасено.

Люди, притихшие, стояли на берегу Бхавани. Прозрачные струи реки играли на камнях. Разноцветные птицы пели в прибрежных зарослях. Мир был прекрасен, и никто не хотел умирать.

Но женщина-вождь вырыла яму и произнесла:

— Если я была честна и правдива в моей жизни, то через два дня после того, как я умру, вы найдете в яме дикого слона.

Сказав это, она вонзила себе в грудь стрелу и как подкошенная упала на серый валун. А через два дня люди нашли в яме дикого слона. Мудугары отправили все подарки во дворец раджи, и тот не разрушил их уру. С тех пор валун, на котором погибла ради спасения своего племени женщина-вождь, стали называть «камнем правды». И теперь всякий раз, когда мудугары видят этот камень, они в молчании останавливаются перед ним, отдавая дань уважения древней женщине-вождю.

Традиционные честность и правдивость, не изуродованные влиянием мира денег и наживы, еще сохранились у мудугаров. В племени нет случаев воровства. Никому не приходит в голову взять что-нибудь чужое или обмануть кого-нибудь. Двери хижин никогда не запираются. Мне не раз приходилось забывать вещи то в одном, то в другом уру, и каждый раз мне их возвращали. А я не помнила, где я их оставила. Мне иногда даже приносили пустые коробочки от фотопленки, думая, что я их забыла.

В уру Чиндаки несколько лет тому назад произошел такой случай. Умер старый мупан и вскоре назначили нового. Почему-то в уру были уверены, что у старого мупана были деньги. Говорили, что кто-то их украл. Эти слухи взбудоражили все племя. Наконец, собрался совет уру и выяснил, что никаких денег не было. Все были рады этой доброй вести, а жители Чиндаки до сих пор подробно рассказывают эту историю и каждый раз с облегчением говорят:

— Разве могут быть воры в нашем уру и в нашем племени.

Мудугары знакомы с деньгами. Но деньги еще не оказали решающего влияния на их психологию и сознание. Деньги для них только ниточка, которая связывает их с другим миром. В этом мире нельзя без денег, и мудугары стараются их получить. И прежде всего, чтобы заплатить дженми за арендованную землю. Никто из них не копит денег, никто не держит их у себя, если в них нуждается другой. Есть деньги — хорошо, нет — тоже не страшно. Мудугар всегда поможет другому и отдаст последнее. Постоянная готовность оказать поддержку — характерная черта племени. И если мудугары делают что-то для вас, они меньше всего думают о вознаграждении.

Я как-то спросила в уру Коравампади, можно ли достать флейту, которая так хорошо пела во время танцев в джунглях. Мне показали маленького горбатого мудугара, славившегося своим искусством делать флейты.

— Мне надо на это два дня, — сказал он.

Я согласилась.

Через два дня горбатый Виру принес флейту.

— Это тебе, амма, — и положил инструмент к моим ногам.

Ничего не подозревая, я вынула две рупии и протянула их Виру. Он отшатнулся.

— Нет, нет! — воскликнул Виру и закрыл лицо руками, как от удара. — Это подарок, амма. Я делал ее не для денег.

Очень трудно описать то, что я почувствовала. Передо мной стоял человек, чье тело прикрывала только набедренная повязка. Его детям не хватало еды. Но он упорно не хотел брать деньги, на которые можно было бы купить рису. И еще я отчетливо поняла, что, предложив Виру деньги, я оскорбила его. Стараясь выйти из неловкого положения, я сказала:

— Виру, это тебе подарок от меня.

— Нет, амма, деньги не подарок. Деньги не дарят. Ими платят.

И только когда Бабу Шетти пришел мне на помощь, нам удалось уговорить Виру взять деньги. Несколько дней спустя я узнала, что он отдал их в общую казну уру. После этого случая я больше не предлагала денег никому из мудугаров.

В племени почти не возникает споров по экономическим вопросам. Нет споров о земле. Люди довольствуются тем малым, что они имеют, и больше всего на свете ценят хорошее отношение к ним.

Мудугары, как правило, держат свое слово. В племени, где нет понятия о дисциплине и долге в нашем представлении, это кажется странным. Но, тем не менее, это так. Если мудугар что-нибудь обещает, он обязательно выполнит. Поэтому работать среди них мне было легко.

«Камень правды», символизирующий моральные устои племени, еще лежит на берегу Бхавани. Еще жива в народе память о трагическом событии, и уважение к человеку честному и правдивому не умерло. Но судьбу племени уже решает мир, который находится за горами. И с каждым годом расстояние между ним и мудугарами сокращается.

Я уехала из долины Аттаппади в середине января. Мое путешествие, маршрут которого был выработан в отеле «Маскот» в Тривандраме, закончилось. Меня ждали жаркий Мадрас и работа в университете.

Готовясь к следующей поездке, я часто сидела в свободные от работы часы в библиотеке Мадрасского государственного музея, где была богатая коллекция книг по этнографии и антропологии народов Индии. Просматривая описания различных племен, я особенно заинтересовалась племенами, обитавшими в штате Орисса. Большинство из них находилось на стадии патриархата. Увиденные мною в Керале племена обладали ярко выраженным матриархальным характером. В одних случаях это были устойчиво сохранившиеся элементы материнского рода, в других этот род продолжал существовать полностью. И у меня возникла мысль: может быть, стоит съездить к племенам Ориссы и посмотреть, сохранились ли там какие-либо элементы ранней матриархальной организации.

После долгой дискуссии в отделе этнографии музея и на кафедре антропологии в университете я выбрала три племени — кхондов, бондо и гадаба.