шифтер

Глава 4

Он не понимал, почему человек, имеющий все, от этого всего уезжает, а у меня наконец-то появилась возможность озвучить для себя недосказанные наитием мысли об отъезде. На том мы и сошлись, хотя и не договаривались. Все получилось само собой, как и уход из купе, чтобы женщина могла переодеться.

– Если твоя поездка не связана с бегством из компании в связи с растратой, то я тебя не понимаю, – выдавил, задыхаясь дымом, но все равно жадно глотая его, инженер.

Мне стало жаль его. Передо мной был несчастный человек, доведенный жизнью как раз до того состояния, когда восемьдесят процентов начинают преобладать и диктовать свои условия.

Еще мне не очень улыбалось, что свидетелем разговора являются посторонние люди. Тот же обладатель серого свитера снова курил, тоскливо поглядывал в окно, за которым ничего, кроме темноты, не было, и пускал медленный дымок из носа. Однако собеседнику моему посторонние не мешали. Он находился в том состоянии донельзя пьяного мужика, который стоит на остановке и беззастенчиво мочится в урну на глазах пятидесяти разнополых свидетелей. То есть он-то хорошо понимает, что делает, а вот другие понять его не могут ни при каких обстоятельствах. Он справляет нужду в урну, заметьте, что не может свидетельствовать о нем как о человеке непорядочном, поскольку мочится он не на асфальт. Что-то подобное из области культуры я видел в Алматы, когда она называлась еще Алма-Атой. Там вдоль всей улицы Курмангазы стоят урны. Приехав в город, я диву дался, сколько там урн. И мне сразу стало неловко за нас, проживающих в городах центральной части России, где в то время на каждую сухопутную милю городской улицы приходилось не более одной, лежащей на боку, урны. Однако, приглядевшись, я оцепенел. Дело в том, что у этих алма-атинских урн не было дна. Люди кидают фантик или сигарету в жерло урны, и предмет тотчас падает на землю, но ПОД УРНУ! Это облегчает работу уборщиков.

И сегодня каждое слово этого инженера, равно как и каждую штампованную фразу бывших моих сослуживцев, я воспринимал как окурок, брошенный в урну без дна. Тот же вакуум в мыслях, та же безнадежная уверенность в том, что они занимаются действительно нужным, приличным делом. Но чего стоят все эти фразы и дела, если один после первого же провала и непризнания мылит веревку, а этот, с красными глазами, утверждающий, что служит обществу, плюет на пол и стряхивает пепел себе на рубашку?

Там, откуда я уехал, в офисе компании есть менеджер отдела кадров Лариса. Она всем говорит «о’кей», «олл райт» и «как бы», очерчивая тем свои познания в английском. Второй год она говорит о «Солярисе» Тарковского, держит на рабочем столе томик Достоевского (однажды я раскрыл его, и он треснул, как вобла), и, несмотря на эти интеллектуальные выпады, однажды я застал ее на складе, случайно заглянув туда в поисках Бронислава. Грузчик, имени его, естественно, не знаю, порол замужнюю кадровичку Ларису, уперев ее для удобства лбом в штабель коробок с растворимой кашей. Англоязычная беби приводила в негодность своими перламутровыми коготками упаковку, кричала: «Еще, бля, еще, хорошо», и на пальчике ее сияло обручальное колечко. Незамеченный, я ушел, а потом из чистого любопытства зашел в кадры с пустяшным вопросом. Лариса сидела перед каким-то кандидатом-идиотом, отправившим свое убогое резюме по факсу, и беби Лара говорила ему: «Я хочу, чтобы вы поняли… Здравствуйте, Артур Иванович… Наша компания – как бы одна большая семья, подчиненная единой корпоративной дисциплине… Зарплата, на которую вы сейчас как бы можете рассчитывать, это пятьсот долларов… О’кей? Со временем, через три месяца, когда закончится испытательный срок, вы сможете получать от двух тысяч…» Отправители резюме по факсу не знают одной маленькой тайны, которую хранят компании, подобные моей. Через три месяца, спалив физические и интеллектуальные возможности идиота дотла, его вышвырнут, придравшись к мелочи. И он уйдет, заработав за три месяца 1500, хотя в объявлении «Крупной международной компании требуются…» стоит – $ 2000 в месяц. На его место придет другой идиот, поверивший в то, что сможет стать членом крупной международной семьи.

А сколько таких Ларисок занимаются творческим бизнесом в других компаниях? Это замкнутый корпоративный круг согласившихся на добровольное сумасшествие единомышленников с одними и теми же правилами поведения. И от одной только мысли, что занимаюсь с этими Ларисками одним делом, у меня начинает трястись ливер. Я – та же Лариска, только разница между мною и ею лишь в том, что ее упирают в коробки с кашей, а меня – с баксами, и потеет за моей спиной не грузчик, а хор совета директоров.

– У тебя есть машина? – спросил я, сообразив, как продолжить разговор с человеком, у которого отъезд москвича из столицы может ассоциироваться только с хищением социалистической собственности.

– Есть, – с вызовом ответил он, и я знаю почему.

– Представь, что дорога – это состояние твоего видения жизни. И вот сейчас она ровна, как зеркало. У тебя возникают какие-либо желания, когда ты находишь такую дорогу?

– Безусловное желание утопить в пол педаль газа.

– Но вот на дороге появляются ухабы, и конца им не видно, и ты знаешь наверняка, что ремонт подвески стоит дорого и что это твоя, а не чужая голова будет биться о потолок…

– Ну, что дальше, дальше-то что? – засуетился он.

– Что делать будешь – вот резонный вопрос, должный подсказать тебе правильное решение.

– Я сброшу скорость, – не думая, ответил он.

– Уже хорошо. А если не сбросишь?

– У меня пятнадцать лет водительского стажа, молодой человек, – зло произнес он, – хотя дураков на дороге много, преимущественно молодых, все больше на «Мерседесах»…

Я был доволен. Дурак на «Мерседесе», конечно, я, но я все равно был доволен. Он просто не знает, что «Мерседесы» я презираю.

– А вот дорогу круто повело вверх, – снова изменил я обстановку, провоцируя ответ.

– И я переключаюсь на низшую передачу, иначе мотор не потянет. – Он пьяно присмотрелся ко мне: – Это что, водка?

– Нет, это правда жизни. О тебе и обо мне, – сказал я. – Когда твоя жизнь превращается в дорогу с ухабами и ее постоянно тянет вверх, приходится сбрасывать скорость и переключаться даже «Мерседесам». Хотя дураков на дороге, ты прав, много…

– И ты переключился? – с пьяным сарказмом уточнил инженер. – Со ста тысяч долларов в месяц, с успеха в жизни, с понимания важности своего существования – ты соскочил только потому, что захотелось тишины и покоя?

– Я просто не вижу причин, которые заставили бы меня, преуспевающего бизнесмена, находиться в одном вагоне и разговаривать с измученным судьбой и не имеющим никаких перспектив человеком, который о важности своего существования говорит лишь после пятисот граммов водки и только в отсутствие своей жены.

– Если я пил твою водку, то это не значит, что меня можно оскорблять, – надулся, словно индюк, мой инженер.

Перейдя на соответствующий его аристократическим поползновениям тон, я похлопал его по плечу и сказал, что хочу спать. Эта дрянь мне порядком наскучила. Точно такое же ощущение я испытывал последние три месяца работы в компании.

Мужик в сером свитере молчаливо согласился с той мыслью, что два часа ночи – самое время для сна. Вмяв окурок в консервную банку, прикрученную к окну посредством крышки и играющую роль пепельницы, он вышел из тамбура последним.

В этом поезде тоже одна большая семья, чьи интересы и корпоративная дисциплина подчинены неписаным правилам. Накурился – вали спать. Проснулся – вали жрать. Пожрал – вали курить, читать и спать.

Как жизнь? – Жизнь проходит.

Через полчаса мой новый друг растянулся на своей полке и заснул сном человека, которого анестезировали перед предстоящим коронарным шунтированием.

Я по причине совершенства здоровья лишь потеплел. Пару раз в откинувшуюся дверь заглядывали «каталы», но, не обнаружив в купе никого, кто, по их разумению, мог, имея крупную сумму денег, сыграть в карты, удалялись. Пришел проводник, сообщил, что есть чай (в три часа ночи). Сам он, судя по его трепещущим губам, пил другой напиток. Ближе к утру проводник пришел еще раз, поинтересовался, не видел ли я его дерматиновое портмоне с кармашками для билетов пассажиров. Получив отрицательный ответ, постоял еще с минуту, глядя на мелькающие за окном столбы, и вышел. В следующий раз я увидел его только ближе к обеду следующего дня. К тому же времени проснулся и инженер.

Словом, если не считать погони какого-то лопуха за одним из картежных дел мастером, закончившейся дракой в соседнем вагоне, дорога до Омска показалась скучной и однообразной. Мама с малышом сошли, и дальше до Павловска я ехал с инженером в полупустом купе.

Инженер по имени, которое я позабыл тотчас, как мы познакомились, с похмелья выглядел беспомощным ребенком. Выражение непрощаемой вины застыло на его лице резиновой маской и сохранялось на нем до тех пор, пока я снова не вынул свою бутыль. Две порции водки освежили глаза моего спутника, и – невероятно! – какое перевоплощение случилось с ним за пять минут! Он снова превратился в рыцаря без страха и упрека, пил, куражился, ходил в ресторан высматривать одиноких женщин. Впрочем, в полной мере ему удавались лишь первые два начала. Женщин же он в своих трико с вытянутыми коленями не интересовал, а очки его в роговой оправе на высоте полутора метров от земли женщин не столько интересовали, сколько раздражали. Через два часа он окончательно утратил со мною связь, чему я был очень рад.

Под Карасуком неожиданно выяснилось, что у инженера закончились деньги. Это стало очевидным, когда он за полчаса до прибытия направился было приобретать у проводника, который к тому времени уже находился в состоянии анабиоза от возлияний, очередную бутылку сибирской водки. Сие открытие настолько взволновало человека, знающего свое место в жизни, что у него обвисло лицо, после чего он стал думать. Мысли его далеко, как видно, не зашли, и он уставился на меня долгим взглядом. Взгляд был такой подозрительный, что им впору было затягивать узел галстука под воротником рубашки.

– Денег нет, – сказал он мне. – Сюда никто не входил?

Встретив на оба вопроса молчание, он решил прощупать меня еще одним способом:

– Милицию вызвать, что ли…

Никого вызывать он не стал. На вокзале его встречала жена. Радостным для женщины был только первый поцелуй. Но даже он выглядел каким-то сдержанным, поскольку супруга инженера была из тех женщин, что улавливают запах алкоголя изо рта любимого на расстоянии прямого выстрела.

Через пять часов я вышел на вокзале крошечного, наверное даже не обозначенного на карте городка. Народу со мной выбралось немного, и все с кладью. Две бабки, подросток с рюкзаком и мужик в сером свитере. Кажется, он всю ночь не спал. Иначе объяснить синеву под глазами и изнеможенный вид невозможно.

Главная примета таких городков – рынок у вокзала. Туда-то я и направился, сгорая от нетерпения узнать, чем тут кормят рабочий класс и приезжающую ему на помощь трудовую интеллигенцию.

Но сначала трудовая интеллигенция в моем лице направилась в привокзальный сортир, за посещение которого требовалось отдать пять рублей бабке с бородавкой на носу. Лицо старухи было изъедено рытвинами, бородавка свисала с носа, как сопля, один глаз был мутным, второй смотрел в сторону. Я мысленно похвалил за находчивость владельца этого туалета и еще месяц назад без тени сомнений предложил бы ему место начальника региональных продаж в компании. Желание сохранить пять рублей перед желанием обосраться от ужаса при виде этой бабки испарялось как-то само собой.

Стоя перед писсуаром, я смотрел в зеркало (еще один брайтный кейс президента этого толчка) и думал о том, сколько лиц оно помнит. Не исключено, что вот здесь же, вот так же, с легким равнодушием и без претензий, смотрели на себя «Братья Грим», шаманы, вызванные для семинаров в Москву, члены коллектива «Аншлаг»… да мало ли кто. Все приехали, посмотрели и уехали. А я остался.

Терзаясь любопытством, ради интереса я открыл дверцу одной из кабинок и на уровне пояса, то есть на уровне лица, если бы старуха напугала меня так, как задумывалось, обнаружил такое же зеркало. Этот президент был настырный малый со своей философией. Всех посетителей своего заведения он уверяет в том, что стоит подумать и о душе тоже. И теперь я точно знаю, в какой момент и где именно Цветаевой пришли в голову эти строки: