Друг детства

Глава 1

Посвящается моему фамильному игрушечному медведю, которому предстоит со временем воспитывать пятое поколение моей семьи.

Между котом, который гадит в тапки, и начальством, которое гадит в личное дело, выбирать следует кота. Однако Тони Эпплгейт еще не был готов расстаться с работой в Интерполе – даже ради того, чтобы заменить шефа котом. Впрочем, сегодня потенциальный кот был как никогда близок к переходу в кинетическое состояние.

– И подумать только, – почти с ненавистью процедил Тони, – что об этом я мечтал с детства!

Что верно, то верно – он мечтал стать полицейским лет примерно с шести. Он был уверен, что у него обязательно получится. У него даже глаза были полицейские – серые, стальные. Самый подходящий взгляд для копа. Чтобы метать молнии, когда тебя ни за что ни про что разносит начальство, лучшего и не придумаешь.

– Ну, не преувеличивай, – усмехнулся Грант. – Нахлобучка от шефа в твои детские мечты вряд ли входила.

Если кто не мог похвалиться подходящими для копа глазами, так это Грант. Глаза у него были абсолютно штатские, мирные – карие, напоминающие своим оттенком маньчжурский орех. Лет двадцать назад Тони решил бы, что их мягкий теплый взгляд просто не может принадлежать тому миру, где ночь выплевывает огонь и свинец, а на руках злодеев защелкиваются наручники. Зато фамилия у Гранта была самая что ни на есть полицейская – Лестрейд.

– А такое позорище в них входило? – едва не взвыл Тони. – Мы ж у местных полицейских теперь просто любимые клоуны! Шоу года!

Проходящая мимо пожилая леди с огромным пушистым котом на цепочке ободряюще улыбнулась явно расстроенному молодому человеку. Тони ответил ей невеселой улыбкой, вздохнул и откинулся на спинку скамейки.

– Шесть ордеров, Грант! Шесть! И все до одного пустышка. А уж Олдербой как над нами потешается – даже думать страшно!

– А ты бы на его месте что – плакал? – фыркнул Грант.

– Животики бы надрывал со смеху, – мрачно ответствовал Тони.

Кевин Олдербой был притчей во языцех, занозой в заднице и бревном в глазу всего Интерпола. И он имел полное право потешаться: учиненный у него обыск не дал результатов шесть раз подряд.

– Точная наводка, – с горечью произнес Тони. – Верные сведения. Кевин Олдербой скупает по всему миру краденые произведения искусства. Дело за малым – взять этого поганца за шиворот. Шесть попыток – и мы за компанию с местной полицией остаемся с шиворотом в руках, а он уходит чистенький. Как только еще на нас в суд не подал! Шесть обысков – с собакой, с металлоискателем, со счетчиком Гейгера, с рентгеном… может, на следующий экстрасенсов пригласим? Нам терять уже нечего, глупее выглядеть не станем. Где ничего нет, ничего и не отыщется. Ну, вот с какой стати шеф вбил себе в голову, что он держит ворованное дома?

– Романтик у нас шеф, – усмехнулся Грант. – Старая школа, чего ж ты хочешь. Он ведь как мыслит? Должно у Олдербоя быть какое-то тайное укрывище, где он все эти шедевры содержит и на них любуется. И не через камеры слежения, а лично. Так сказать, во плоти. А значит, должен он этот бункер тайный постоянно посещать. Обложили его плотно, слежка поставлена на совесть, где и когда он бывает, известно до мелочей, буквально поминутно – и никаких отклонений от распорядка не замечено. А раз он никуда не наведывается, значит, при себе краденое держит. Иначе просто быть не может. Вот такая романтика.

– Сказал бы, что я о ней думаю, – процедил Тони, – но не могу: мне тогда придется арестовать самого себя за нарушение общественной нравственности.

Грант засмеялся.

– Ну, что ты думаешь о романтике, я уже понял, – ответил он. – А что ты думаешь о деле?

– Да чушь это собачья! – махнул рукой Тони. – Не станет Олдербой на шедевры любоваться. Незачем ему. Он же в искусстве разбирается примерно как я в инопланетянах.

– Думаю, и того меньше, – улыбнулся Грант.

– Не стану спорить, – кивнул Тони. – Главное, что в искусстве он ровным счетом ничего не смыслит. Для него это просто удачное вложение денег.

– Согласен, – отозвался Грант. – Какой смысл любоваться на чековую книжку?

– Любоваться – никакого, – ответил Тони, – а вот присматривать смысл есть. Дома у него точно ничего нет – но где-то в пределах досягаемости… где-то недалеко…

– В пределах обычных передвижений, – медленно произнес Грант.

Несколько долгих, как совещание у начальства, секунд Тони обдумывал эту мысль.

– Верно, – кивнул он. – Все верно, Грант. Странно даже, что это до сих пор никому не пришло в голову. Ну что, возвращаемся в отдел?

– В отдел? – удивился Грант. – А чем тебе в Гайд-парке не работа? Небо синее, солнце желтое, птички поют, бабочки летают, собачки прогуливаются, девушки улыбаются – и никому до нас ровным счетом нет никакого дела. Идеальные рабочие условия.

– А материалы по делу?

– У меня нетбук с собой.

– Погоди, так ты что – служебную информацию с собой таскаешь? – сообразил Тони.

– Разумеется, – невозмутимо ответил Грант, расчехляя нетбук. – Коп, напарник, – это профессия творческая. Вроде поэта. Или композитора. В общем, в режиме «двадцать четыре – семь». Оставить мозги в ящике стола до утра просто не получается. Ну, вот огрело меня вдохновение, как яблоко – Ньютона. Или просто срочная справка понадобилась. И что мне делать – в отдел нестись в три часа ночи? Нет уж.

– Шеф узнает – голову оторвет, – выдохнул Тони, восхищаясь самоуправством напарника.

– Своей пусть сначала обзаведется, а уж потом на чужие покушается, – хмыкнул Грант. – А до тех пор он у меня в машине ничего не найдет. И не только он. Я не самый скверный программист в нашем отделе.

По мнению Тони, Грант был не просто не самым скверным, а и вообще лучшим программистом их отдела – а возможно, и всего лондонского филиала. И действо, развернувшееся перед ним на экране нетбука, как нельзя лучше подтверждало эту истину.

Пусть обычные пользователи ждут с замиранием сердца новых игр с невероятной графикой! Программисты до такой банальности не снисходят. У них другие развлечения. Нет слаще, чем раскопать какую-нибудь старую, прямо-таки первобытную игрушку, такую, что ее даже стандартный эмулятор не берет, приспособить ее под современную технику, навернуть на нее невообразимо крутой мод и подсунуть собратьям по разуму! Именно такая игра и обнаружилась на нетбуке Гранта. Третий «Police Quest». Тони гонял эту игру лет в семь, и уже тогда она считалась древней, как останки динозавра. Сейчас она выглядела как воскресший динозавр.

– Погоди немного, – произнес Грант. – Я тут сохранение поставил с упреждением.

На экране Майк Даунс объяснял, что он человек занятой, и советовал вставлять карту допуска так, чтобы стрелочка была сверху. На мгновение Тони снова сделался ребенком, который с нетерпением ждал, когда же этот зануда заткнется, и он вместе с Сонни пойдет дальше.

«Сонни Бондс, пожалуйста, немедленно перезвоните диспетчеру».

«Сонни, тебе срочно нужно подъехать в Аспен Фоллз по вызову. Все остальные заняты».

«Можно изъять копа с улицы, но невозможно изъять улицу из копа – верно, Сонни? Ладно, я и так засиделся в здешней духоте. Пора на свежий воздух».

Тони помнил, что после этой фразы Сонни должен встать из-за стола и выйти в коридор. Но тут Грант коснулся тачпада, навел курсор на компьютер на столе у Сонни и быстро кликнул на него – зачем, ведь это просто часть фона, кликай хоть до послезавтра, игра не отзовется!

Игра отозвалась. Она возмущенно заявила: «Би-и-и-ип!»

– Попрошу без непристойных выражений, – промурлыкал Грант.

Игра еще раз выразила свое возмущение и исчезла с экрана. Ее место занял текстовый файл.

– Думать подано,[1] – улыбнулся Грант.

– Ловко! – оценил Тони. – Таким манером у тебя долго можно искать спрятанное – и не сказано, что найдешь.

– Искать? – мягко переспросил Грант. – Ну, нет. Если хоть кто-то будет в моей машине хоть что-то искать, – то есть совершать любые действия, кроме заранее предусмотренных, – информация просто самоуничтожится. Останется только игра.

– Ты маньяк! – радостно ахнул Тони.

– Точно. Компьютерный Ганнибал Лектер. Посторонняя лапа, протянутая к моему нетбуку, совершила недопустимую операцию и будет откушена.

– Тогда я лучше не буду протягивать, – хмыкнул Тони. – Сам показывай, что тут у нас есть на этого шутника.

Пальцы Гранта заскользили по клавишам.

Неоднократно изученный вдоль и поперек распорядок Кевина Олдербоя безропотно явил себя для новой проверки.

– Деловые обеды… не подходит…

– Уверен?

– Полностью. Разное время, разные места, разные люди. По большей части те, кому Олдербой не доверяет. Причем место и время не всегда выбирал он сам. Да и возможность отлучиться из-за стола незамеченным хоть на десять минут – нулевая. Нет, это пустой номер.

– Посещение театров и выставок… разных. Бизнесмену положено выглядеть культурным.

– Вот разве что выглядеть. Судя по списку посещений, в искусстве он не смыслит ни бельмеса.

– Да неважно, в чем он там смыслит. Главное, что и эти вылазки – пустышка. Он же туда ходит, чтобы быть на виду. Покрутился на открытии выставки, журналистам поулыбался – мол, вот он я, современный деловой человек, однако не чужд, знаете ли, не чужд… новые веяния в искусстве… в общем, обычный набор благоглупостей. И куда он потом денется? К тому же видеокамеры повсюду.

– Пустышка?

– Однозначно. Я бы скорей уж присмотрелся к тем выставкам, которые он спонсировал.

– Отпадает. Сам посмотри – разные места. Причем не все даже в Лондоне. Ну, не таскает же этот хомяк-эстет свои сокровища в защечных мешках!

– Не таскает. Смотрим дальше.

– Так… раз в три месяца – профилактический осмотр у врача, раз в два месяца – у стоматолога… а он себя любит, оказывается.

– Любит, да. Холит и лелеет. Но нам это ничего не дает.

– Почему? Из-за посетителей?

– Да нет, они как раз скорее завеса, чем помеха. Но чтобы Кевин Олдербой два месяца ждал, пока он сможет проверить свою кубышку…

– Ты прав. Не станет он ждать так долго. Не тот человек. А жаль, так все складно получалось. Пресса бы вся изошла на заголовки. «Тайное укрытие похищенных шедевров под охраной маньяка-дантиста»!

– С бормашиной наперевес. Господи, что за трэш ты в кино смотришь?!

– Вообще-то по телевизору.

– А что, есть разница?

– Да, собственно, никакой. Что у нас там дальше?

– А дальше у нас – трижды в неделю тренажерный зал «Вершина Талиесина».[2]

Тони расхохотался, поперхнулся смехом и закашлялся.

– Вершина чего?! – выдавил он, отдышавшись. – Нет, серьезно?

– Абсолютно.

– Голову готов закладывать, Олдербой повелся именно на название, – все еще чуть хрипло заявил Тони. – Это же так в его духе. Интересно, кто владелец. Его, так сказать, собрат по разуму.

Пальцы Лестрейда еще раз быстро скользнули по клавишам, потом замедлились, а потом и вовсе остановились, напоследок огладив воздух над клавиатурой.

– Ну как же интересно, – отсутствующим голосом произнес Грант.

– Неожиданности? – спросил Тони.

– И еще какие! – ухмыльнулся Грант. – Да ты сам посмотри. Здание старое. Пару раз его едва не снесли, но вмешались общества по охране всего подряд и всякого-разного, так что дом не снесли, а только перестроили изнутри. Хотя не так уж и сильно – там и до Второй мировой был спортзал. А во время войны в подвале было бомбоубежище… хороший подвал, верно? И прочный, и поместительный. После войны… так, ну это уже не очень важно, сколько раз этот дом менял владельца. Главное, кто владеет им сейчас. А купил его – угадай, кто? – Эйви. Именно тот самый. Мистер Джо Эйви.

Если Кевин Олдербой был бревном в глазу Интерпола, то Джо Эйви можно было с полным правом назвать веткой, которую так и не удается спилить с пресловутого бревна.

– Эйви! – Таким голосом ребенок произносит название любимого мороженого. – Лучший крокодил на побегушках в команде Олдербоя. И здание с основательным подвалом. И тренажерный зал – наверняка для своих. Олдербой туда таскается три раза в неделю – а мы и ухом не ведем! И скорее всего, он и есть настоящий владелец, а Эйви – для отвода глаз. Теперь это выглядит таким очевидным… ну, вот как мы могли все это прохлопать?

– Слишком долго искали черную кошку в темной комнате, – ответил Грант. – А тем временем белая собачка средь бела дня стащила сардельки. И слопала. Бывает. Возможно, это в чем-то и к лучшему. Собачка обнаглела и перестала остерегаться. Самое время ее ловить.

Дальнейшее было чистой воды авантюрой.

Потому что по всем правилам, сколько их есть, поимка обнаглевших белых собачек проходит по ведомству местной полиции, а не Интерпола. Операция должна быть совместной. Но шеф уперся. Уж если он принял Решение (непременно с заглавной буквы!), сдвинуть его с облюбованной позиции еще никому не удавалось. А на сей раз – не очень-то и хотелось.

Нет, дело не в том, что, шестикратно потерпев поражение, отдавать в чужие руки только что найденный ключ к победе обидно. Не настолько шеф был мелочен. Просто он считал, что наилучший способ загубить любую идею – это передоверить ее исполнение.

Во-вторых, шеф отлично понимал, что при всей своей убедительности новая идея тоже может оказаться провальной. Седьмой по счету раз сесть в лужу лучше бы все-таки без свидетелей.

А в-третьих, если вы параноик, это еще не значит, что вас не преследуют. Если шеф и не был параноиком, то, по крайней мере, горячо к этому стремился. Что значит – местная полиция всегда готова к сотрудничеству? Кто сказал? Она сама и сказала? А что в ее доблестных рядах наверняка хоть кто-нибудь, да повязан с криминалом, она не сказала? Нет? А ведь есть же кто-нибудь, есть – ручной, прикормленный! Нипочем бы Олдербой не держался так нагло, не будь у него в местной полиции своего «крота». И сейчас, когда наконец-то забрезжила надежда прищучить Олдербоя, о том, чтобы заранее поделиться информацией с местной полицией, и речи идти не могло.

Одним словом, кто варит свой мед, тот сам его пьет. И раз уж мед сварили два сотрудника Интерпола, посторонним не достанется ни капли.

А потому спустя несколько дней в заведение мистера Эйви заявились два налоговых инспектора с внеплановой проверкой.

Налоговые служащие из Тони и Гранта получились хоть куда. Лучше настоящих. Приобрести абонемент в тренажерный зал «Вершины Талиесина» оказалось невозможно – как Тони и предполагал, здесь пыхтели под штангой и задыхались на беговой дорожке, накачивая мускулы и сбавляя вес, исключительно «свои». К тому же со стороны зала не было выхода на лестницу, ведущую в подвал. Для двух налоговых инспекторов этих проблем не существовало.

Разумеется, без некоторых помех все же не обошлось. Разумеется, мистер Эйви, шипя, как плевок на раскаленном утюге, позвонил в налоговый департамент, чтобы выяснить, какого черта. Разумеется, мистеру Эйви расплывчато ответили, что на него «был сигнал». Разумеется, мистер Эйви высказал все, что он думает о грязных стукачах и тех, кто к ним прислушивается. Запаса его мыслей по этому поводу, перемежаемых вполне безобидными местоимениями, хватило минуты на четыре. И только потом вновь прибывшие смогли приступить к аудиту.

Если бы Джо Эйви мухлевал с налогами, с проверяющих глаз бы не спустили. Но отчетность у «Вершины» была в полном ажуре, и потому после первой вспышки негодования он махнул на них рукой: хотят парни искать от жилетки рукава – пусть ищут. Им за это деньги платят.

Есть ли смысл обращать внимание на то, в чем не видишь угрозы? И двух часов не прошло, как о присутствии проверяльщиков не то чтобы забыли, но перестали его толком замечать. И совсем уж никто не заметил, когда офисные служащие по одному потянулись на ленч, что двое из налоговой благополучно успели потеряться.

Само собой, потерять сразу двух налоговых инспекторов – достижение в своем роде особенное. Можно сказать, рекорд. Но только не в том случае, если потерявшиеся поднаторели в искусстве быть «где-то здесь». В нем нет ничего мистического. Им с успехом пользуются мужья сварливых жен, кинозвезды, удирающие от папарацци, и именно те официальные лица, которые должны поставить срочную печать на наши документы. Эти люди не проходят сквозь стены, не проваливаются в подземный ход и не телепортируются в Антарктиду. Нет, все они «где-то здесь».

Искусством быть «где-то здесь» Тони и Грант владели хорошо. Ни один из работников мистера Эйви не забил тревогу. Даже когда операция была завершена, они были готовы поклясться, что двое из налоговой «где-то здесь».

Однако сейчас до завершения операции было еще далеко.

– Лестница там, – мотнул головой Грант.

– И как мы пройдем? Тут же камеры повсюду…

Видеокамеры на вертушках неторопливо елозили по вверенной их присмотру территории равнодушным стеклянным взглядом.

– Я тебя по «слепым зонам» проведу, – уверенно пообещал Грант.

– Точно? – недоверчиво прищурился Тони.

– Приблизительно, – ухмыльнулся Грант. – Главное, не отставай.

Вариант «развернуться и уйти» даже не рассматривался. Вариант «уйти, чтобы повторить проникновение в следующий раз» представлял собой совершенно бессмысленную трату времени – не говоря уже о ненужном риске. Оставалось и впрямь только одно – следовать за Грантом впритирку и надеяться, что чутье его не обманет.

Грант шел спокойно, почти не останавливаясь. Они уже одолели два лестничных марша. Оставался последний пролет с выходящей на него каморкой из тех, где обычно держат запасные швабры, и еще один марш. И тут Грант внезапно остановился и обернулся. Лицо его сделалось напряженным, как у человека, которому во время умывания попало мыло в глаза.

– Что такое?.. – очень тихо, почти одними губами спросил Тони.

Даже этот еле слышный шепот заставил Гранта досадливо поморщиться. Он приложил пальцы к губам – молчи, ни звука! – а потом замер, прислушиваясь. Тони еще не слышал ничего – но не сомневался, что Гранту не померещилось.

Грант мотнул головой в сторону каморки. Дверь ее была открыта настежь. Они не могли знать, что там, в каморке, – но спрятаться было больше негде.

В каморке тоже было негде спрятаться.

В ней не было ничего, кроме вертящегося стула и небольшого стенда с непонятными датчиками и переключателями.

А шаги – теперь их слышал не только Грант, но и Тони – неумолимо приближались.

Кто это, куда он идет – в подвал или в эту крохотную комнатушку?

Но даже если он идет в подвал, закрывать дверь уже поздно – наверняка заметит. Да и закрывают ли ее и вообще? Похоже, что нет. А если этот человек направляется именно сюда…

Додумать эту мысль до ее логического завершения Тони не успел. Грант дернул его за рукав, взглядом указал на дверь и почти беззвучно выдохнул: «Сюда!»

Старая детская придумка – если дверь открывается внутрь, так весело прятаться между распахнутой дверью и стеной!

Вот только места за дверью не хватает для двоих – тем более взрослых.

Только для одного.

Грант подтолкнул Тони к двери. Тот оглянулся на напарника растерянно и беспомощно: неужели Грант хочет, чтобы Тони спрятался один?!

Шаги на лестнице звучали уже совсем близко.

Грант внезапно толкнул Тони, и тот сам не понял, как он оказался за дверью и куда подевался Лестрейд. А Грант словно сквозь землю провалился. Спустя всего какую-то пару мгновений в каморку кто-то вошел – видеть его Тони не мог, но отлично слышал, как под его весом слегка скрипнул стул, как защелкали переключатели. Он слышал многое – и чуть тяжеловатое дыхание немолодого уже человека, и бормотание, и повторное поскрипывание стула. Но Тони не улавливал ни одного звука, исходящего от Гранта. Да, но ведь и тот тип, что сейчас бодро щелкает переключателями, тоже явно никого рядом с собой не видит и не слышит! Он держит себя так, будто никакого Гранта Лестрейда поблизости нет и вовсе.

Чертовщина, да и только.

Тони было не до загадок: всем своим существом он был сосредоточен на том, чтобы не выдать себя не то что шорохом – дыханием. Он не думал и не мог думать, где же прячется Грант, – с него было довольно уже и того, что Грант сумел спрятаться. И лишь когда стул в последний раз скрипнул с легким провизгом, а чуть погодя звук удаляющихся шагов послышался уже с лестницы, Тони очень тихо выдохнул и наконец-то выглянул из-за двери.

Да так и замер.

Никакого Гранта в каморке не было и в помине.

Зато там было кое-что другое.

Только теперь Тони с изумлением обнаружил, что его рука сжимает лапку невесть откуда взявшегося плюшевого медвежонка.

Очень, очень знакомого ему медвежонка…

…Однажды кузина Тони, покупая игрушечный автомобиль для своего трехлетнего сына, попросила продавца дать ей машинку, предназначенную для прямого попадания в руки ребенка. Такую, что хоть пару месяцев продержится. Нельзя сказать, чтобы она была не права – однако далеко не все дети ломают игрушки. Данек своего плюшевого медвежонка берег пуще глаза: другого взять было бы неоткуда. Какие тут игрушки – хватило бы за жилье заплатить да прокормиться! Впрочем, с тех пор, как Адась поступил учеником к портному Шнайдеру, одной парой рабочих рук в семье стало больше, и Данек уже не ложился спать голодным. А потом портной Шнайдер дозволил Адасю взять себе лоскутки, и Адась сшил братишке медвежонка. Отец отполировал два крохотных кусочка маньчжурского ореха, и у медвежонка появились глаза. Данек всякую свободную минуту проводил со своим плюшевым сокровищем. А после того, как старшего брата забрали на войну, и вовсе с ним не расставался.

Коротко обстриженная голова Адася выглядела непривычно лопоухой; шинель была ему велика, и тощая шея торчала из воротника, как карандаш из стакана. Несомненно, для стороннего наблюдателя Адась являл собой преуморительное зрелище, но Данек не смеялся. И медвежонок не смеялся. Они ждали Адася вместе. Бессонными ночами Данек горячо шептал в плюшевое ухо: «Адась вернется, вот увидишь. Обязательно вернется. Точно тебе говорю». Медвежонок не спорил. Он согласно молчал, прижимаясь к мальчишеской щеке.

Адась действительно вернулся – и даже нашел семью среди других беженцев, сорванных с места войной. Медвежонок видел, как хромой солдат в потрепанной шинели не по росту вдруг быстро пошел, приволакивая ногу, навстречу Данеку, а потом нагнулся и подхватил мальчика на руки.

Он и вообще много чего видел на своем веку, этот медвежонок. Две мировые войны и одну гражданскую, не говоря уже о революции. Гетто и побег из него. Дорогу во Францию и переход через Пиренеи. Битком набитый трюм и чужеземные трущобы. Минувшие годы сделали из него полиглота: еврейская, польская, русская речь сменилась в его окружении немецкой, французской, а затем испанской, и только в сорок третьем году двадцатого века люди рядом с ним заговорили по-английски.

Он был немного потертым, когда попал в руки Тони, но это не имело значения. Или нет – все-таки имело. Он был не чета новым игрушкам прямо из магазина, веселым и глупеньким. Медвежонок прадедушки Даниэля, бабушки Аньес, дяди Джейкоба, а потом и мамин. Он был старше Тони, умнее и опытнее, он гораздо лучше знал жизнь. Никогда Тони не играл с ним во всякие девчонские игры – ха, вот еще! Он был напарником Тони – потому что сам Тони неизменно был копом. С шести лет Тони не мыслил себя никем иным. С того самого дня, когда его подружку Лесли едва не похитили.

Когда нескладный долговязый парень схватил Лесли за руку и потащил в машину, девочка так испугалась, что даже закричать не смогла. А Тони совсем не испугался… ну, разве что потом, когда все уже закончилось. А тогда он вцепился Лесли в другую руку и потянул так сильно, что потом ей пришлось вправлять вывих. Уволочь одного ребенка совсем нетрудно. Куда сложнее справиться с двумя. Особенно если второй упирается, как маленький бегемотик. А Тони упирался изо всех сил, брыкался, лягался, ни на миг не отпуская Лесли, и орал, орал, орал, не переводя духу, он звал на помощь так, что уши закладывало. На его счастье, поблизости оказался коп. Хотя Тони был железобетонно уверен, что счастье или хотя бы везение тут совершенно ни при чем: коп обязательно должен был оказаться. Это закон природы.

Впоследствии выяснилось, что долговязый тип – жуткий маньяк, которого искали уже полгода, и Тони с Лесли купались в лучах заслуженной славы. Правда, Тони не считал свои оголтелые вопли невесть каким подвигом, а внезапную известность – чем-то серьезным. Подумаешь, большое дело – в газетах пропечатали! Куда важнее, что тот полицейский назвал Тони храбрым и находчивым. С этой минуты участь Тони Эпплгейта была решена. Он станет копом и тоже будет оказываться.

В своих детских играх Тони всегда был исключительно полицейским и никогда – частным сыщиком. Его не привлекала доля Майка Хаммера, Эркюля Пуаро или даже Шерлока Холмса. На Холмса Тони был даже немного в обиде. Кто же спорит, Шерлок Холмс – гений, и вообще он лучше всех, но это ведь не повод так измываться над инспектором Лестрейдом, верно? Инспектор – хороший коп, добросовестный и храбрый, он честно исполняет свой долг. И самая лучшая книга про Холмса – это «Собака Баскервилей». Самая любимая. Потому что именно инспектор своим метким выстрелом спас сэра Генри. Но Тони все равно думал, что с инспектором обошлись не по справедливости. И своему плюшевому напарнику он дал имя Лестрейд.

Грант Лестрейд.

Как же он мог забыть!..

Рука Тони невольно разжалась, но игрушка не шлепнулась на пол: то, что выскользнуло из внезапно ослабевших пальцев, было не лапкой медвежонка, а ладонью сотрудника Интерпола Лестрейда, и он крепко стоял на ногах.

– Ты кто? – хриплым рваным шепотом спросил Тони, когда шаги окончательно затихли в отдалении.

– В твоем языке нету такого слова, – помолчав, ответил Грант.

– А в каком есть? – чуть более твердо произнес Тони.

Дурацкий вопрос, что и говорить. Однако впоследствии Тони не отказался бы посмотреть на того, кто сумел бы задать более умный.

– Японцы называют таких, как мы, цукумогами,[3] – сообщил Грант.

– Кого-кого ногами?[4] – не понял Тони.

Грант мягко усмехнулся.

– Цукумогами, – терпеливо повторил он. – Согласен, звучит не так чтобы очень. Но все-таки лучше, чем инопланетное разумное существо, верно?

Тони протянул руку и кончиками пальцев коснулся плеча Гранта. Настоящий, никаких сомнений. Не призрачный. И даже не плюшевый.

– Так ты этот… инопланетянин? – потерянно спросил Тони.

– Этот, – кивнул Грант.

Настоящий детектив всегда сохраняет самообладание. По крайней мере, так говорилось в любимых с детства книгах. Там не говорилось, что хороший детектив сохраняет способность думать даже тогда, когда самообладание утеряно напрочь. Меньше всего сейчас Тони мог похвастаться душевным равновесием. Но цепкий разум полицейского ухватил сказанные Грантом слова: «…называют таких, как мы…» – и не позволил им скрыться с места преступления.

– И вас… таких… много? – бесцветным голосом промолвил Тони.

– Много, – кивнул Грант.

– То есть вы нас… – прямой и ясный логический вывод не хотел выговариваться, он застревал даже не во рту – в глотке, но он должен быть высказан, невзирая ни на какие хотения. – Вы нас… захватили?

– Можно сказать и так.

– Зачем? – звонким детским шепотом спросил Тони. – Что вам дома не сиделось?

– Как всегда, – пожал плечами Грант. – Зачем вообще завоевывают? Жить хотелось. Есть хотелось.

– И кого же вы едите? – с мучительным спокойствием поинтересовался Тони.

Его друг и напарник Грант Лестрейд оказался его же собственным игрушечным медвежонком. Его медвежонок оказался инопланетянином. Захватчиком. Нет, Тони не боялся, что плюшевый монстр его съест. Ему и вообще не было страшно. Ему было мерзко. Что поделать, предательство – гнусная штука. А гнуснее всего – предательство друга детства, того, кому веришь беззаветно. Даже не сам ты веришь, а тот ребенок, которым ты был когда-то.

– Не кого, – педантично поправил Грант, – а что. Мы едим восхищение. Привязанность. Любовь. Радость. Все то, что испытывают при виде чего-то красивого, сердечно дорогого, близкого. Мы умираем с голоду, если нас не кормить этими чувствами.

Медвежонок был Тони сердечно дорог. Что правда, то правда. Дорог и близок. Каких только детских тайн Тони не поверял ему шепотом! Он первым узнал, что Тони обязательно станет копом.

И коп, которым стал Тони, испытывал сейчас ни с чем не сравнимое облегчение.

Ведь одно дело – думать, что тебя съест предатель. И совсем другое – знать, что твоя детская привязанность спасла друга от голодной смерти.

– А своих чувств вам недостаточно? – неуклюже буркнул он. – Непременно нужны наши?

– Тебе знакомо такое слово – «каннибализм»? – поинтересовался Грант.

Тони осекся.

– Практически все разумные существа так или иначе проходят стадию каннибализма, – продолжал Грант. – И стараются ее как можно скорее забыть.

Тони кивнул. Это было понятно.

– У нас долгое детство, Тони, – вновь примолкнув ненадолго, произнес Грант. – По вашим меркам – очень долгое. Около ста лет. И эту сотню лет мы беззащитны. Это взрослыми мы ничем не отличаемся от тех, кто кормил нас своими чувствами. Ты можешь просвечивать меня рентгеном, изучать мою кровь под микроскопом – я такой же человек, как и ты. Сейчас. Хоть и могу при случае принять на время прежний вид.

– А если бы я был зеленым осьминогом? – уточнил Тони.

– Я тоже был бы зеленым осьминогом, – усмехнулся Грант. – И вполне мог бы пообедать рыбкой – или что уж там осьминоги едят. Но эти сто лет детства мы не похожи на вас. Эта форма… называй ее призрачной, энергетической или там какой-нибудь молекулярной структурой – все будет верно и все неточно. Вы просто не знаете такой формы жизни, и я не смогу тебе объяснить, что мы такое в это время. Мы – цукумогами.

– Да что это за штуковина такая? – взмолился Тони.

– Цукумогами – это предмет, ставший человеком. По крайней мере, так это понимают японцы.

– Зонтик-оборотень? – обалдел Тони.

– Хотя бы, – кивнул Грант.

– Но тогда… – в голове Тони окончательно воцарился хаос, – получается, что его покусал другой зонтик? Или шкаф?

Грант негромко, но от души расхохотался.

– Тони, ну вот что за ерунду ты несешь? Как зонтик может покусать? И как можно покусать шкаф, чтобы он потом укусил зонтик? Ты как себе это вообще представляешь? Где ты такого набрался?

– В кино, – буркнул Тони, чувствуя себя донельзя глупо.

– Да хоть бы и в Википедии, – махнул рукой Грант. – Оборотничество, если хочешь знать, вообще кусательным путем не передается. Особенно среди шкафов и зонтиков. А вот стать цукумогами зонтик может. Если кто-то из нас выберет его для слияния. Это и есть наша детская форма. Мы вливаемся в предмет. Красивый. Сделанный рукой мастера. Тот, которым будут любоваться. Или пользоваться – долго. Передавая из поколения в поколение. Если он уцелеет сто лет, его обитатель станет человеком.

– А если нет? – Тони страшился услышать ответ – потому что предугадывал его.

Грант вздохнул.

– Иногда удается уцелеть и найти другой предмет, – нехотя сказал он. – Но тогда взрослая форма будет больным человеком. Возможно, калекой. А чаще и этого не удается. То же самое – если предмет непоправимо поврежден. Японцы и тут верно подметили. Ну – почти верно: мелкие царапины и прочее – не в счет. Но серьезное повреждение увечит или убивает нас.

– И ты рискнул стать игрушкой… – медленно, словно не веря себе, произнес Тони.

– Любимой игрушкой, – поправил его Грант. – Твой прадедушка Даниэль со своим медведем не расставался. Души в нем не чаял. Он хранил меня… а я – его. Мы не можем защитить себя – нас теряют, выкидывают, ломают. Но мы можем защитить тех, кто нас любит. Как оберег.

– Уцелеть в погромах, – все так же медленно произнес Тони. – Сбежать из гетто. Пересечь столько границ…

– Верно, – кивнул Грант. – Такова наша природа. Мы защищаем вас в детстве и даем то, что вам нужно, став взрослыми.

– А что было нужно мне? – тихо спросил Тони, вновь предугадывая ответ – только на сей раз он хотел его услышать.

– Друг, – ответил Грант. – Напарник. Грант Лестрейд.

Нет, Грант определенно медвежонок и инопланетянин. Человек бы смутился, говоря такие бесконечно естественные слова, а ему ну хоть бы что!

– Знаешь, а ты совсем не похож на медвежонка, – неловко буркнул Тони, старательно не глядя на Лестрейда.

– А я должен быть маленький, толстый и плюшевый? – развеселился Грант. – Ошибаешься. Наша взрослая форма не зависит от того, кем бы были в детстве. Непременно тебя познакомлю с одним моим приятелем – здоровенный такой лоб под два метра ростом, мускулы – Халк обзавидуется. В детстве – фамильное обручальное кольцо. Представляешь?

Тони не представлял.

– А актриса Линда Оуэн в прошлом была амбаром для зерна в Южном Уэльсе.

Тони только головой покачал. Линда Оуэн, миниатюрная изящная девушка, меньше всего была похожа на амбар.

– Кстати об амбарах, сараях, чердаках и прочих подвалах, – напомнил Грант. – Здешний подвал нас уже вовсю дожидается.

– И то правда, – согласился Тони. – Пора прощаться с этой загадочной аппаратурой, пока нас тут еще кто-нибудь не застукал.

– Вообще-то это не загадочная аппаратура, – фыркнул Грант, – а косвенное доказательство.

– В каком смысле? – удивился Тони.

– Это панель управления установкой климат-контроля. Сам подумай – для чего в подвале нужен особый микроклимат и почему им нельзя управлять из общей аппаратной.

Конечно, можно было напридумывать много самых заковыристых объяснений. Но пусть уж этим занимаются адвокаты. А полицейским нужно одно-единственное объяснение – верное.

Подвал ошеломил Тони напрочь.

Он выглядел не просто старым – а старинным. Даже древним.

Кто и когда возводил эти стены из плотно пригнанных камней? И было ли в те давние времена это помещение подвалом – или же стало им, когда уровень замостки неумолимо поднялся, и дом огруз в землю, как обычно и бывает со старыми строениями? Наверное, все-таки здесь был подвал уже и тогда: в каменных стенах нет и намека на окна. Никакой более поздней кладки на месте бывших проемов. Только тяжелый камень и черный от времени мореный дуб. Невероятная мощь. Рядом с ней бронированная стена со стальной дверью казалась неуместно хрупкой и почти кокетливой. Тони знал, что такие двери обычно бывают в добрых полметра толщиной, но достижение современной техники все равно выглядело мимолетным и сиюминутным, проигрывая древней каменной кладке с разгромным счетом.

Тони, как завороженный, уставился на старинную стену и даже коснулся кончиками пальцев шершавого камня.

– С ума сойти! – восторженно ахнул он. – Грант, ты только посмотри!

– Обязательно, – отозвался Грант, внимательно разглядывая кодовый замок на двери.

– Ох, прости, – смутился Тони. – Опять я не ко времени…

– Ну отчего же, – возразил Грант. – Накормить голодного – всегда ко времени.

Голодного?..

Накормить?..

Когда-то в этом подвале спортсмены отмечали свои победы – музыка, танцы, смеющиеся девушки, много шума и веселья. Когда-то в этом подвале жители города Лондона прятались во время бомбежек. Когда-то…

А потом Олдербой купил здание, перестроил его, усадил в директорское кресло Джо Эйви и запер подвал.

И маленький цукумогами остался один.

Больше никто не кормил его радостью и надеждой. Никто не смеялся в этих стенах, никто не танцевал. Думать о том, что вся эта тяжкая громада – всего лишь пристанище заброшенного ребенка, было жутко. Ребенок был одинок и голоден, но он не мог покинуть ставшее ловушкой каменное тело. Ну, разве что потянуться наверх хоть немного – наверх, туда, где люди… хотя бы посмотреть на них через глупые глаза видеокамер…

Видеокамер?

Так вот как Грант провел их обоих через «слепые зоны».

Точнее – так вот кто их провел на самом деле!

Вот кто отворачивал камеры от идущих полицейских. И предупредил Гранта, что в аппаратную кто-то идет – предупредил раньше, чем Грант мог расслышать шаги.

Тони сдавленно вздохнул. Проклятый комок засел в горле и нипочем не хотел сглатываться.

– Спасибо, Тали… – хрипло произнес он, приложив ладонь к каменной стене.

И теплой волной в сердце он ощутил внезапный ответ, сильный и несомненный – такой же точно, как тот, что исходил от улыбки игрушечного медвежонка в давние дни, когда шестилетний Тони точно знал, что его плюшевый инспектор – живой.

– Тали, – медленно повторил Грант, словно пробуя звуки на вкус, и улыбнулся. – Хорошее имя. Думаю, твой крестник будет рад в свое время вписать его в паспорт.

Паспорт? Откуда вообще у инопланетянина паспорт?!

Так, стоп. Разве сейчас следует думать именно об этом?

– И ты прав, это Тали за нами присматривал. Без него нам бы сюда не дойти и уж тем более замок не открыть.

– Такое хитрое устройство?

– Устройство классическое, – пояснил Грант. – Я такое видел, у нас инструктаж был, когда я еще в другом отделе работал. Вот смотри – на наборном диске числа от нуля до девяноста девяти. Всего сто. В сердечнике замка – специальные диски с прорезями. Их четыре штуки. Значит, возможных комбинаций – сто в четвертой степени.

– То есть сто миллионов? – присвистнул Тони.

– Именно. Сам понимаешь, нужную комбинацию подобрать вручную нереально. Эта железяка раньше проржавеет, чем мы ее таким манером откроем. Но нам подбирать и не придется. Тали ее столько раз видел…

Договаривать Грант не стал, а Тони его не переспрашивал. Он глядел во все глаза, как Грант поворачивает наборный диск, следуя неслышным для него, но внятным для цукумогами инструкциям.

– Пять раз вправо до девяноста шести, – повторил Грант за Тали вслух, и его худые гибкие пальцы уверенно выполнили указание. – Четыре раза влево до пятнадцати. Три раза вправо до восьми. Два раза влево до сорока девяти.

– А что дальше? – не выдержал Тони.

– А дальше – будем открывать, – ответил Грант.

Он нажал на ручку справа от замка.

– Есть! – объявил он весело. – Тащим!

Он взялся за громадную круглую блямбу на двери и с помощью Тони потянул за нее. Дверь открывалась тяжело, нехотя – и вдруг поддалась, словно к стараниям двух полицейских присоединил свое усилие кто-то третий.

– Спасибо, Тали! – на сей раз эти слова произнес Грант. – Да, ты прав, это лучше бы заблокировать. Чтобы уж нипочем не закрыть.

Он обернулся к Тони:

– Ну как, Аладдин, посмотрим, что в пещере?

– Раз уж Сезам открылся – почему бы и нет? – в тон ему ответил Тони.

Что ж – в «пещере» было на что посмотреть.

И Тони к этому зрелищу оказался абсолютно не готов.

«Маленькие голландцы». Этюд Делакруа. Рисунки Дали, поражающие уверенной точностью каждого штриха. Китайская ваза из белого нефрита – неправдоподобная, удивительная чистота ее линий была легкой, как дыхание спящего ребенка. Бесценная японская ширма с росписью на сюжеты из «Гэндзи-моногатари». Античные камеи – совершенная четкость резьбы, иной раз многослойной. Серебряный сервиз работы Челлини. Яшмовый шумерский амулет. Задумчивая балерина Дега. Украденная с выставки в Швеции «Регина в белом»[5] – портрет темноволосой женщины в белом костюме на фоне белой стены. И многое, многое другое…

Эта обнаженная красота сминала сердце, как властная ладонь сминает мокрую бумагу, – потому что «обнаженный» значит «беззащитный».

Красота, представшая перед Тони, была беззащитной.

Все предметы были аккуратно разложены, расставлены, развешаны и снабжены ярлычками – а Тони казалось, что они беспорядочно сгрудились, сбились вместе, прижимаясь друг к другу, словно заложники под дулом автомата, столько в них было отчаяния и безнадежности. Тони доводилось по долгу службы бывать в музейных запасниках, где очередные шедевры ждали своей очереди – но даже там он не видел ничего подобного. Там их изучали. Там они могли надеяться на просторные залы музея. Здесь они были заброшенными, как дети алкоголиков – испуганные и ненужные.

Раньше Тони приписал бы это ощущение своей впечатлительности.

Теперь он знал, откуда оно берется.

– Да как же с ними так можно… – вымолвил он почти умоляюще.

Он был полицейским, он видел кровь и смерть, он многое повидал. И все же сейчас душа его дрожала, как слеза на кончиках ресниц.

За его спиной Грант резко и тяжело выдохнул. Даже самая неистовая ругань не передала бы и десятой части убийственного гнева, который вместил в себя этот выдох.

– Сколько здесь… – Тони не договорил, не мог заставить себя договорить вопрос до конца. Но Грант его понял.

– Много, – хмуро ответил Грант. – Больше половины.

Тони знал, как утешить спасенного ребенка. Ему доводилось это делать. Но как утешить детей, которых он даже не видит? Изголодавшихся перепуганных детей, которых здесь больше половины?

– Все будет хорошо, – негромко произнес Грант, и Тони не понял, кого он сейчас успокаивает – маленьких цукумогами или его, Тони Эпплгейта.

– А еще, – внезапно добавил Грант с торжествующей злостью, – сейчас будет весело. К нам сюда идет хомяк-эстет. Собственной персоной.

Для такого грузного человека, как Кевин Олдербой, походка у него была удивительно легкой и бесшумной. Он словно бы не подошел, а сразу возник в дверном проеме – низкорослый, коренастый, почти квадратный. Его массивное лицо было совершенно неподвижно – как если бы он, не в силах выбрать между страхом, изумлением и гневом, не чувствовал в итоге вообще ничего.

– Вы… вы… – наконец выговорил он с усилием, – вы… что… откуда… как вы сюда вошли?

– Вообще-то через дверь, – учтиво сообщил Грант.

– А я думал, вы хоть поинтересуетесь, кто мы такие, – попенял ему Тони и жестко добавил: – Интерпол. Попрошу проследовать с нами.

– Интерпол не уполномочен производить аресты! – неожиданно отмер Олдербой.

– А кто тут говорит об аресте? – приятно удивился Грант. – Мы всего лишь оказываем вам любезность. Предлагаем подвезти вас до ближайшего полицейского участка.

– Верно, – подтвердил Тони. – А уже там вам все будет. И арест будет, и ордер, как полагается, и права зачитают…

– Идиоты! – набычился Олдербой, стремительно темнея лицом. – Вы что же думаете, я сидеть буду?! С моими адвокатами? С моими деньгами? С моими связями?

– В самом деле? – ласково осведомился Грант. – А я полагаю, будете. Причем полный срок. Без апелляций и амнистий. В противном случае я буду очень удивлен. Очень.

Тони не мог видеть Гранта, стоявшего у него за плечом. Но он слышал его голос. И видел, как брыластая физиономия Кевина Олдербоя приобретает цвет размокшего крахмала.

– Д-д-ддда… – с трудом выдавил Олдербой и быстро угодливо закивал.

Тони не знал, чем именно грозит Олдербою возможное удивление Гранта. Но Олдербой знал, что он увидел в глазах полицейского – и боялся этого куда больше, чем тюремного срока.

– Эк ты его, – хмыкнул Тони, обернувшись к Гранту. – Не круто?

– Нет, – отрезал Грант. – В самый раз.

Сейчас Тони нипочем не назвал бы его взгляд мягким. В глубине глаз цукумогами медленно ворочалось, затихая, нечто такое, чему нет названия ни на одном человеческом языке.

– Тони, – почти спокойно произнес Грант. – Представь себе, что твоих племянников какой-то придурок похитил, запер и морил голодом просто потому, что это хорошее вложение денег.

– Ну, на то мы и копы, чтобы ловить таких придурков, – рассудительно ответил Тони.

Грант кивнул.

– Ну что, хомяк-эстет, – обратился он к Олдербою уже вполне нормальным тоном, – поехали.

* * *

В участке Олдербой закатил такое представление, что оно вошло в местные легенды. Он пытался вешаться растерянным полицейским на шею, подвывая и всхлипывая от облегчения. Он признавался сразу всем и сразу во всем. Да что там – он был готов сам себя арестовать, а возможно, даже повесить, лишь бы никогда и ничем не удивить Гранта Лестрейда. Угомонился он только в камере – предварительно взяв со всех присутствующих самое честное слово, что они вот прямо сей момент поедут в «Вершину», чтобы изъять краденые шедевры.

Впрочем, вывоз их удалось завершить только далеко за полночь. В последнем по счету бронированном автомобиле, увозившем из «Вершины» «Регину в белом» и этюды Пикассо, ехали, сопровождая их, Тони Эпплгейт и Грант Лестрейд.

– О чем загрустил? – окликнул Грант напарника.

Действительно, печалиться было не о чем. Дело раскрыто, Олдербой арестован, украденные произведения искусства найдены, цукумогами спасены. И все же Грант угадал.

– Знаешь, – негромко ответил Тони, не сводя глаз с «Регины», – я ведь всегда знал, что ты живой.

Всегда. Только став взрослым, Тони забыл свое знание. А детям, которые родятся у него когда-нибудь, нечего будет забывать. Они будут не знать, а всего лишь верить. Это не было вполне осознанной мыслью – скорее, ощущением. Однако именно оно наполняло Тони невнятной печалью. Он не мог ничего толком сказать об этой печали – но Грант и не нуждался в словах. Ведь он был когда-то плюшевым инспектором. Другом детства. Грант помнил о Тони такое, чего он и сам о себе не помнил, и понимал в нем то, чего он сам в себе не понимал.

– Дети твоей семьи очень бережно относятся к игрушкам, – улыбнулся Грант.

Это было обещанием. Четким и недвусмысленным.

Где-то далеко, в пока еще неопределенном будущем, в котором Тони предстояло сделаться не просто копом, а женатым копом, его детей уже ждет цукумогами. И они обязательно поймут, что их любимая игрушка – живая.

Просто не смогут не понять.

1

Разумеется, в английском языке, на котором разговаривают Тони и Грант, выражение «кушать подано» благополучно отсутствует. Игра слов в их разговоре выглядит иначе: Грант сказал «Thinking delivery», по аналогии с «Pizza delivery» («доставка пиццы»).

2

Имя Талиесин, принадлежавшее древнему барду, и означает «сияющая вершина». Поэтому название «Вершина Талиесина» – крайняя безграмотность, приблизительно того же рода, что и «прейскурант цен» или «архитектурное зодчество».

3

Цукумога́ми (яп. – «дух вещи») – вещь, приобретшая душу и индивидуальность, ожившая вещь. Это не просто заколдованный предмет, а именно живое, сверхъественное существо. Согласно поверьям японцев, цукумогами – это вещи, которые существуют достаточно долго (от ста лет и более) и потому стали живыми и обрели сознание. Любой объект этого возраста, от меча до игрушки, может стать цукумогами, но только если не был непоправимо поврежден. Поврежденный предмет стать цукумогами не сможет. Разумеется, канонические японские цукумогами становятся оборотнями сами, а не являются временным приютом чужого сознания.

4

Безусловно, и здесь приведенная игра слов является, по сути дела, переводом. На родном английском Тони ослышался иначе – его вопрос звучит как: «What monogamy?!»

5

«Регина в белом», она же «Портрет актрисы Регины Разума в белом» – картина художницы Майи Табака. Портрет произвел настоящий фурор на выставке в Швеции, откуда и был украден в 1979 году. Дальнейшая судьба портрета неизвестна. Картина находится в розыске до сих пор.