Валентинов Альберт Дуэль нервного века

Валентинов Альберт Абрамович

ДУЭЛЬ НЕРВНОГО ВЕКА

Фантастическая повесть

Нет на свете таких обстоятель

ств, которые нельзя было бы изме

нить в результате целеустремленных

действий.

Герберт Уэллс

- Вы исчерпали мои возможности, - сказал Координатор. - И я уже перестаю понимать, с какой целью вы стремитесь в прошлое. Вам предложили самых интересных лидеров той эпохи. И в то время, как ваши коллеги...

- Мои коллеги заблудились в ваших кандидатурах, как в трех соснах. Кстати, это поговорка из той эпохи, - усмехнулся Историк. - Они пали жертвой элементарного смешения понятий. Объективно оценивая роль личности в истории, они почему-то уверились, что только через личность можно и понять историю, познать суть эпохи, ее общественное самосознание. А что из этого получилось? Становясь попеременно тенью одного и того же лидера в расцвете его преобразовательской деятельности, они повторили все его шаги, зафиксированные документально. И разошлись в действиях, документами не отмеченных. Действиях локальных, не отразившихся на эволюции общества. И теперь ожесточенно спорят об этих мелочах: кто действовал адекватнее. Тратят время на чепуху. Так ли постигают эпоху?

- Несомненно, вы избрали лучший метод. - В голосе Координатора скользнула ирония.

- Да, я избрал лучший метод, - спокойно сказал Историк, игнорируя выпад собеседника. - Эпоха постигается через обывателей, не подозревающих о тайных политических пружинах и потому воспринимающих зигзаги общественного развития как нечто предопределенное. Стать средним, ничем не примечательным человеком, раствориться в его образе мышления, пережить его повседневные заботы - только так можно постигнуть эпоху. Через повседневность, адаптируясь к ее реалиям. А лидер к эпохе не приноравливается - он ее творит.

- Я предлагал то, что имел, - пожал плечами Координатор. - Большой Мозг проводит титаническую работу, воссоздавая человека по сохранившимся документам, воспоминаниям, видеокадрам. Знаете, сколько уходит энергии на синтез одной личности? Для корабля типа "Центурион" ее хватило бы, чтобы пересечь галактику. Но дело не в этом. Просто материальная память о ничем не примечательных людях на большом отрезке времени, как правило, не сохраняется. Вот почему в нашей мнемотеке одни исторические личности. Они тоже весьма обостренно воспринимают свою эпоху. Хотите артиста?

- Нет, артиста я не хочу, - отказался Историк, разочарованно поднимаясь. - Значит, больше вы ничего не можете предложить?

- Сядьте, - усмехнулся Координатор. - Вам повезло: есть один вариант. Средний чиновник, судьбу которого круто переломил поворот истории. Я бы сказал так; герой эпохи и ее жертва. Поэтому им и заинтересовался Большой Мозг. К сожалению, добытых нами сведений не хватило до адекватной нормы, степень вероятности крайне низка - девяносто восемь процентов. Но других вариантов нет. Возьмете?

- Пожалуй, - нерешительно протянул Историк. - Хотя чиновник, приученный к исполнительности и шаблонному мышлению, это не совсем то, чего бы хотелось. Но поскольку других вариантов нет...

- Решено, - сказал Координатор. - Мы создадим для вас ситуацию. Только не забывайте: девяносто восемь процентов. Возможно, они не повлияют на адекватность, но скорее всего созданная вокруг вас действительность будет несколько отличаться... Какие-то события пойдут по иному руслу.

- Я всегда был слаб в физике, - рассмеялся Историк. - И до сих пор не могу понять, как можно исказить запрограммированную заранее ситуацию. Со школьной скамьи я знаю, что время, подобно свету, отбрасывает тень - не только предметов, но и явлений, - которые оказываются в его поле. Но ведь тень не может быть самостоятельной. Она полностью копирует оригинал.

- Не совсем так. Тень отбрасывается временем в па* раллельное пространство. Да, это копия оригинала, но отстоящая от него на кванты времени. И в определенных условиях получающая некую степень свободы. В данном случае это недостающие два процента, которых невозможно запрограммировать и которые могут ощутимо повернуть ход истории. В свою очередь, копия тоже отбрасывает тень в соседнее пространство, а та свою тень и так далее до бесконечности. Вот почему можно попадать в прошлое. Время идет только в одну сторону, и двигаться против его хода невозможно - это поняли еще в древности. Но нет ничего более легкого, чем передвигаться в пространстве. Ходить, плавать, летать и, свертывая пространство, протыкать его силовым полем. Овладев переходом из одного параллельного мира в другой, мы стали передвигаться и во времени, попадая в любую нужную эпоху. Разумеется, только в прошлое. Путешествия в будущее, вы знаете, запрещены из моральных соображений.

- Не только моральных. Путешествия в будущее опасны для человечества.

- Я думаю, Большой Мозг сумел бы нейтрализовать любую опасность. Но это беспредметный разговор. Вернемся к делу. Имейте в виду: если переход в прошлое с выключенным сознанием проходит безболезненно, то возвращение, когда к теневому сознанию подключается ваше истинное "я", крайне тяжело. И если ваша генная наследственность не в порядке...

- В порядке, - сказал Историк. - Медики обследовали мои гены до седьмого колена, как положено, и дали "добро". Так что выдержу.

- Я обязан предупредить. Что ж, тогда готовьтесь. И не забудьте: в ваших интересах как можно скорее представить после возвращения отчет для Большого Мозга. Тогда мы полностью уберем теневое сознание, и вы войдете в норму. Две недели - оптимальный срок.

- А разве не вы будете читать отчет?

- Я читаю все отчеты, - вздохнул Координатор.

Что-то сдвинулось в сознании. Будто с треском лопнула черная завеса, и хлынувший свет стремительно швырнул мне в глаза незнакомое тесное помещение, заставленное неудобной, с острыми углами мебелью. И я невольно зажмурился и отступил на шаг, не в силах принять эту действительность, которая ждала, чтобы я вошел в нее, растворился в ней без остатка. Будто навязывала мне правила жестокой игры, в которую - никуда не денешься - придется играть.

Так продолжалось мгновение. А потом откуда-то извне начала приходить память, поднимаясь, словно из глубокого колодца, и высвечивая деталь за деталью. Так, наверное, приходит в себя после тяжелой операции больной, медленно выплывая из наркоза и постепенно, явление за явлением, осознавая реальность. И шевельнулось спасительное удивление: как же это я не узнал... Ну конечно, моя квартира - с осени не мытые окна, проходя через которые свет, казалось, обретал тягучую плотность; дурацкая люстра с пыльными, торчащими вверх плафонами, в которых валялись дохлые мухи; лежащий на ковре мужчина... Труп!

Труп был ужасен. Не только лицо - в сине-багровых пятнах с закатившимися под веки зрачками, так что в глазницах тускнели белки, как несвежие облупленные яйца. Ужасна была и фигура - неестественно вывернутая, с выпирающими из-под задранной рубашки ребрами и вдавленным животом. Ноги были скручены, будто их кости размолотили в порошок. Руки, перевитые жилами, вцепились в горло, разорвав воротник. Каждая часть тела словно умирала сама по себе, постепенно теряя привычную форму. Казалось, на полу лежала грубо раскрашенная глиняная статуя, растоптанная взыскательным скульптором.

Мне и раньше приходилось видеть мертвецов. Правда, сейчас я не мог вспомнить ни одного, но твердо знал, как должны они выглядеть в гробу, после наведения приличествующего макияжа - с умиротворенным лицом и благопристойно сложенными руками. Такие мертвецы вызывают минорное почтение и не блещущие новизной мысли о бренности всего земного. Здесь же смерть выступила в своей обнаженной сути - не как логическое завершение бытия, а как торжествующая разрушительница, орудие безжалостного времени, покрывающего мглой забвения судьбы людей и народов.

Я философствовал от страха, потому что этот труп в моей квартире кричал об опасности. Опасности холодной и неотвратимой, как болотный туман. И, привалившись к телефонному столику, сжимая в руке трубку, которую так и не положил на рычаг с тех пор, как вызвал милицию, я упорно старался преодолеть отвратительную дрожь, от которой тошнит, слабеют ноги и чувствуешь себя голым и беспомощным. Словно птенец, вывалившийся из гнезда в неведомый мир, где каждая секунда может оказаться последней. И ты пропускаешь их через себя, эти секунды, - одну за другой...

Я и был в неведомом мире. И одновременно в странно знакомом. Память продолжала выплескивать все новые и новые подробности. И я уже знал, почему так запущена моя квартира, хотя мне все еще казалось, что я впервые распахнул ее двери: из-за событий последних месяцев, полностью выбивших меня из колеи. А направлял события человек, лежащий на ковре. Я еще не мог вспомнить, кто он, этот мертвец, но уже твердо знал, что вся моя жизнь связана с ним.

Считается, что знакомая обстановка помогает обрести душевное равновесие. Но непривычное горизонтальное положение человеческого тела исказило геометрию комнаты. Я блуждал взглядом по стенам, будто и в самом деле впервые попал сюда. Квартира стала чужой, враждебной. Выпятилось неудачное расположение телевизора в углу, старенькой радиолы на табуретке от кухонного гарнитура (до сих пор не удосужился купить тумбочку), книжного шкафа рядом. Эта часть комнаты была перегружена вещами, поэтому противоположная, где был только диван и лежал труп, казалась до неприличия голой. "Надо бы переставить книжный шкаф", - мелькнула неуместная мысль.

Я старался не смотреть на мертвеца - естественная реакция здоровой психики после первого приступа любопытства. Но, даже глядя в сторону, отчетливо видел его. А потом увидел и портрет... Как же я его раньше-то не заметил - карандашный набросок, сделанный бывшей приятельницей, студенткой художественного училища. Она рисовала, лежа на диване, на листе обычной писчей бумаги. Мы как раз окончательно рассорились, и я не мог скрыть облегчения. Это ее взбесило, и, на мой взгляд, без всякой логики, поскольку она пришла с твердым намерением объявить о нашем разрыве и усиленно демонстрировала, как рада от меня избавиться. Очевидно, ей хотелось, чтобы я сыграл сожаление, раскаяние или чего там еще, может быть, уговаривал ее остаться, словом, выдержал джентльменский стиль. Бросая на меня мстительные взгляды, она несколькими штрихами изобразила мое лицо. Строго говоря, это был не шарж - его всегда можно оспорить. Здесь же был вполне реалистический портрет. Но слишком безвольные губы-шлепанцы, слишком круглые наивные щеки, слишком самоуглубленное выражение глаз... Только женщина может так без промаха отомстить. Потом она приколола листок к стене, оделась и ушла, чтобы больше не возвращаться. Кажется, через месяц или полтора я нашел за диваном какую-то часть женского туалета. Случайно или нет, но многие мои приятельницы после ссоры забывали у меня свои вещи, только никогда за ними не возвращались.

Рисунок мне не нравился. Но откалывать его я сначала поленился, а дальше привык и перестал замечать. И вдруг мне показалось, что они смотрят друг на друга - портрет и покойник. Затаенный взгляд одного в смятении погрузился в безумные, выскочившие из орбит глаза другого. Будто, прощаясь, подводят итог давнему спору... О чем они говорили, какое соглашение заключили между собой? Да и было ли соглашение?

Только они двое имели право находиться в этой комнате. Я был здесь лишним.

И словно мало было мне унизительного страха, так еще накинулось щемящее чувство бездомности. Никогда больше квартира не станет той уютной раковиной, в которую прячешься по вечерам, чтобы снова стать самим собой. Я вдруг почувствовал, как она дорога мне с этой неудобной мебелью и дурацкой люстрой, которую пришлось купить, потому что ничего приличного в магазинах не было. А тут еще эти люди - следователь, врач, фотограф и еще два-три человека, роль которых я не мог определить. То, что они делали, было знакомо по детективам, только действовали они как-то не по-книжному: медленно, будто нехотя, без четко видимого плана, без смелых гипотез и мгновенных решений. Так, исполняли рутинную каждодневную работу. Фотограф лениво пощелкал затвором из разных точек, а врач, совсем молодой парень в модных "варенках" и с модной бородкой, мельком оглядел труп, встав на колено, обнюхал губы мертвеца и отрешенно застыл на кухне. С лица его не сходила гримаса, обиженная и брезгливая одновременно. И он уныло барабанил пальцами по стеклу, трамта-ра-раму трам-та-ра-рам, как зубилом по нервам.

На меня они вообще не обращали внимания. Спросили, я ли их вызвал и являюсь ли хозяином квартиры, и тут же забыли обо мне. Впрочем, это к лучшему. Я начал постепенно успокаиваться. Исчезла наконец противная дрожь, и я представил, как глупо выгляжу с телефонной трубкой в руке, будто привязанный к столику. Это был уже признак самообладания, и я обрадовался ему, как хорошей примете. Чтобы еще больше самоутвердиться, не спрашивая разрешения, прошел на кухню, сел на табуретку и с наслаждением закурил. Здесь было легче - все знакомо и не видно мертвеца. Лишь бы унылый доктор перестал барабанить.

Следователь тотчас подошел ко мне, словно только и ждал, когда я расстанусь с телефоном. Был он невысок, худощав, лет под пятьдесят и больше всего походил бы на школьного трудягу-учителя, вечно озабоченного, как бы ребятишки лучше усвоили материал, если бы пиджак не сидел на нем как китель.

- Очухались? - доброжелательно спросил он, прикуривая от моей сигареты. Я кивнул, незаметно ущипнув себя за ногу, в которой опять появилась дрожь. - Ну и отлично. Такое зрелище хоть кого... - Он не закончил фразу и, затянувшись, показал глазами на стенку, за которой лежал труп. - Родственник?

- Избави бог, в первый раз вижу. Пришел вот с работы, а он лежит...

- Вот как! - Он был неподдельно заинтересован. Выдвинул из-под стола еще одну табуретку, плотно уселся на нее и сказал: - Прежде всего давайте познакомимся. Майор милиции Семен Николаевич Козлов.

- Корнев Юрий Дмитриевич, работник министерства...

- Так, так. - Он помолчал, неглубоко затягиваясь. На лицо его набежала тень, но уже через секунду оно не выражало ничего, кроме участливого любопытства. Облокотившись локтем на стол, он глядел мимо меня, но я чувствовал, что ни одно мое движение не остается незамеченным. И ощущение опасности не проходило, пронизывая мозг и сердце. - Так как же могло случиться, Юрий Дмитриевич, что незнакомый человек проникает в вашу квартиру, без взлома замков, заметьте, и гибнет от отравления?

Я пожал плечами.

- Надеюсь, вы мне это и объясните. На то вы и милиция.

Это было здорово сказано, и я обрадовался, что с ходу нашел такой великолепный ответ. Значит, со мной все в порядке.

- Так, так, логично. - Он улыбнулся, ничуть не обидевшись. - Тогда прошу проверить личные вещи. Возможно, просто кража со случайным отравлением...

Вот это он зря. Мне даже стало неловко: совсем дурачком меня считает? Но правила игры здесь устанавливаю не я. И я ответил в тон, по-моему, очень натурально:

- Какие у меня ценные вещи! Часы - на руке, фотоаппарат, пара костюмов - кому они нужны? А потом, мне кажется, грабитель не стал бы оставлять на память свой труп.

Майор засмеялся. Видно было, что он понимал и ценил юмор. Я с пиететом отношусь к таким людям, принимающим шутку в любой ситуации, даже если она направлена против них. И мне стало легко и свободно. Обычно с работниками органов невольно чувствуешь себя скованным, даже если ни в чем не виноват. Так уж воспитаны у нас честные люди, особенно если они прошли страшную школу культа личности. Впрочем, за кем не водится мелких грешков, хотя бы в мыслях! Да и работники правоохранения у нас, как правило, суровы и непреклонны, находясь "при исполнении"... А тут - широкое добродушное лицо, сеть ранних морщинок, маленькие голубые глазки под белесыми бровями, быстрый московский говорок... Ни дать, ни взять душа-мужичок, какой имеется в каждом доме, главный активист на жэковских субботниках, с которым все жильцы запанибрата. Наверное, если бы не этот его распроетецкий вид, я не решился бы так лихо ввернуть про труп на память.

- Преступник свой труп и не оставлял. Он оставил труп своего товарища.

- ?!

- Их было двое.

У меня, очевидно, сделался здорово обалделый вид, потому что майор невольно улыбнулся. Но тут же нахмурился: почему-то мое удивление ему не понравилось. Будто я его в чем-то обманул. Все это длилось несколько мгновений, а потом лицо его снова стало профессионально доброжелательным. Только взгляд изменился - начали в нем проскакивать колючие звездочки.

- Пойдемте, Юрий Дмитриевич, я вам объясню. Пойдемте, пойдемте, на тело можете не смотреть.

Он мягко потянул меня в комнату. Пришлось подчиниться.

- Видите? На столе бутылка коньяка, ваза с яблоками и одна рюмка. Одна, заметьте. Все обставлено так, будто ваш гость, - я вздрогнул, и майор ободряюще похлопал меня по плечу, - ...будто ваш гость выпил в одиночку и почил в бозе. Только этого никак не могло быть, и вот почему: если коньяк отравлен, а я уверен, что это так, то больше одной рюмки он выпить не мог - яд быстродействующий. А судя по бутылке, здесь выпито больше, как раз на одну рюмку больше. Значит, надо искать вторую рюмку.

- Вы уверены, что это единственный вариант?

- Абсолютно. Не будь вы так расстроены, что вполне естественно, вам не надо было бы объяснять, что в случае отравления, если оно не нечаянное, может быть только два варианта - убийство или самоубийство. В данном случае нечаянное отравление исключается, отраву в коньяк подмешивают только с намерением. Самоубийство тоже отпадает: кончать счеты с жизнью не приходят в чужую квартиру. Разве что хотят довести до инфаркта заклятого врага, чтобы вместе направиться на тот свет, но этоуже из области фантастики. Поэтому...

- Поэтому ищите вторую рюмку, - согласился я.

Конечно, это был абсурд. С таким же успехом можно искать единственное антоновское яблоко в вагоне. Но не спорить же с милицией.

Майор пытливо взглянул на меня и сказал очень просто:

- Уже нашли. Она в буфете на кухне.

Он повел меня на кухню, держа за руку, будто я не ориентировался в собственной квартире. Ладонь у него была теплая и неожиданно мягкая. Я вдруг вспомнил, как в детстве, испуганный и трепещущий, плелся в угол за воспитательницей детского сада. Не помню, что я натворил, но в память врезался этот бесконечный мучительный путь. А на самом деле всего-то было несколько шагов.

В дверях мы столкнулись с доктором. Тот направлялся к мертвому, держа впереди себя потертый чемоданчик из тех, которые так и называют докторскими. По крайней мере, я так предполагаю; поскольку никогда таких чемоданчиков не видел, но в детективах они обязательно упоминаются. Еще двое сотрудников сосредоточенно рассматривали мебель - один в комнате, другой в кухне. Остальные куда-то исчезли. Не составляло особого труда сообразить, что они пошли по соседним квартирам.

- Вот где у вас хранятся рюмки, - майор потянул дверцу буфета. - Шесть штук в проволочной подставке. Одной нет, она на столе. А вот эта... - он достал рюмку. - Видите?

Да, разумеется, яблоко отыскать труднее. Не нужно быть Эркюлем Пуаро, чтобы понять, в чем дело. Рюмка была недавно вымыта. Даже капля воды на донышке не успела высохнуть.

- Поскольку вы, придя с работы и наткнувшись на труп, наверняка не поддали для бодрости, то рюмку вымыл убийца. Одно только непонятно: убийца наполнил обе рюмки отравленным коньяком, но как сумел не притронуться к своей? Ладно, придет время - узнаем.

Черт побери, сколько же я проторчал в столбняке у телефона, раз они успели обшарить всю квартиру и даже построить версию драмы, разыгравшейся здесь!

- Сядьте, - майор пододвинул мне табурет, сам сел на второй. - Постарайтесь вспомнить, когда вы потеряли ключи от квартиры?

Я замотал головой.

- Исключено. Деньги терял, ключи никогда.

- Так, может, давали кому-нибудь?

Вот оно! Что ж, рано или поздно, он бы об этом спросил.

- Давал. Сегодня. Своему сослуживцу Борису Сергеевичу Гудимову, - и, предупреждая вопрос, который так и висел на языке майора, торопливо добавил: - Но это не он. Не он. И лицо, и рост... Он гораздо ниже.

Майор не сводил с меня взгляда. Это был спокойный, внимательный взгляд, уже ничем не напоминавший учительский. Я бы сказал, что это был гипнотизирующий взгляд, если бы наша официальная философия не относила гипноз к явлениям сомнительным, ближе к метафизическим, а потому скорее всего ложным. И вообще майор уже не походил на простачка. Так в сказке Иванушка вдруг оказывается умнее всех. Глаза его вынырнули из морщин - уже открыто острые, проницательные, и мне стало неуютно, как человеку в переполненном троллейбусе, забывшему взять билет и нарвавшемуся на контролера.

- Рост кажется больше, когда тело лежит на полу, - медленно проговорил он. - А лицо...

В кухню вошел доктор, все так же неся чемоданчик перед собой.

- Разумеется, отравление, - с гримасой сказал он. - Какая-то бытовая гадость. Работал дилетант, таким количеством яда можно уничтожить роту десантников. Как только его не вырвало...

- Когда наступила смерть? - спросил майор, не отводя от меня взгляда.

- Пять-семь часов назад.

Майор выпрямился, все так же держа меня под прицелом.

- Ну что ж, Юрий Дмитриевич, пойдемте посмотрим, что за птица залетела в ваше гнездо.

И пропустил меня вперед.

Вблизи мертвец был еще страшнее. Правая нога так неестественно вывернулась, что казалась тряпичной, приделанной от огромной куклы. Я как уставился на эту ногу, так и не мог оторваться. Майор ловко распахнул пиджак убитого, полез в карманы.

- Служебное удостоверение, - сказал он, глядя на меня снизу вверх.

И стремительно, будто пружина, распрямившись, на одном дыхании прочитал:

- Гудимов Борис Сергеевич.

Он глядел на меня, а я молчал. Перехватило горло. Я смог только через силу покачать головой. Потом, напрягшись так, что шею свело судорогой, вернул себе голос.

- Не может быть! Это не он.

Майор сел на дивен, у которого лежал мертвец, усадил меня рядом. Я поджал ноги, чтобы не коснуться трупа.

- Возьмите себя в руки, Юрий Дмитриевич, это, конечно, ваш друг. Не сослуживец, как вы сказали, а именно друг. Просто сослуживцу вы бы не дали ключи от квартиры. Но зачем понадобилось вашему другу находиться здесь, в этой квартире, да еще в рабочее время?

То, что он говорил, все было правда и все - ложь. Но не объяснять же ему...

- Видите ли, - я как можно шире развел руками. - Не знаю даже, как сказать, чтобы вы поверили...

- Да уж как-нибудь скажите, - добродушно отозвался он. Глаза его опять нырнули в морщины, но теперь я был настороже.

- К счастью, у меня есть свидетели... Гудимов попросил ключи, чтобы спокойно поработать. Так он сказал по крайней мере при сотрудниках.

- А что он сказал не при сотрудниках?

- Я проводил его немного по коридору. Он был чем-то расстроен. На мой вопрос только раздраженно махнул рукой и пробурчал: "Ох уж это бабье, свяжись только!" Дело в том, что у него была женщина на стороне. Очевидно, им нужно было увидеться в спокойной обстановке и выяснить отношения.

- Кто же эта женщина? - Похоже, майор ничуть не поверил мне. Да и я сам чувствовал, как глупо, по-детски, звучат мои объяснения.

- Понятия не имею. Я слышал о ней, но видеть не привелось. Не настолько мы были близки с Гудимовым, чтобы он представлял мне своих любовниц.

Зря я это сказал, хотя все было правдой. Но такой правдой, которая ничего не объясняет.

- Так, так... - майор с хрустом потер ладони. - Женщина, говорите? Пришла в чужую квартиру и отравила любовника, вы ведь это хотите мне внушить. Что же, она со своим коньякам приходила? Хотя, конечно, современная женщина может... Она и курит, современная женщина. В пепельнице свежие остатки пепла, разных сортов, заметьте. Окурков, правда, нет. Очевидно, их выбросили в унитаз. Значит, курили оба, но... разные сигареты. А женщина не будет курить свои, если рядом близкий человек. Не ради экономии, просто ей так приятнее.

Он рассуждал неторопливо, будто сам с собой, но все это прямо относилось ко мне.

- Ну а мокрую рюмку тоже женщина поставила в буфет? Ведь полотенце-то кухонное рядом висит. А женщина, если она все продумала, такую мелочь не упустит. Это уже рефлекс. Нет, Юрий Дмитриевич, не было тут женщины. Придется вам...

- Семен Николаевич, - позвали из прихожей.

- Извините, - майор поднялся и вышел.

Вернулся он почти тут же, неся в руке носовой платок маленький, розовый, с кружевами. И, словно чтобы не оставалось сомнений, посредине платка шла жирная полоса помады. Честное слово, майор был расстроен. Он явно заподозрил меня. Да и как не заподозрить - одна рюмка чего стоит. И вдруг платок...

- Значит, женщина все-таки была, - сердито сказал майор. - Придется вам, Юрий Дмитриевич, посидеть на кухне, пока мы займемся убиенным. Подглядывать не рекомендую: зрелище не из вдохновляющих.

Они возились около часу. Снова обыскали всю комнату, несколько раз перевернули труп (было слышно, как со страшным стуком ударялись о пол конечности), сняли отпечатки пальцев с буфета, стола, дверных ручек. Потом молодой человек ловко и необидно взял мои отпечатки и любезно проводил меня в ванную, где я долго отмывал пальцы.

Наконец Гудимова унесли на носилках санитары, вызванные майором по телефону. Потом ушли и работники розыска. На прощанье майор спросил:

- Кстати, Юрий Дмитриевич, вы сегодня с работы не отлучались? По служебным делам, разумеется.

- Абсолютно нет. Можете спросить сослуживцев: весь день был у них на глазах.

- Это уж позвольте нам судить, кого спрашивать, - буркнул он. Впервые ему изменила выдержка. - И последний вопрос: как часто вы устраивали из своей квартиры дом свиданий?

- Первый раз в жизни, - сконфуженно признался я. - И то, как видите, неудачно.

Я не солгал. Действительно впервые я дал Борису ключи от своей квартиры. Более того, он вообще впервые был у меня. Первый раз оказался и последним.

- Ну ладно, - сказал майор. - Отдыхайте, если сумеете. А еще лучше - сходите в кино или ресторан. Только ни в коем случае не надирайтесь дома, в одиночку. Это не для вас.

Совет пришелся тем более к месту, что мне и самому невмоготу было оставаться в квартире, где каждая вещь, казалось, причастна к преступлению. Особенно псртрет... Как не обратили на него внимания сыщики? Впрочем, это я уже впадаю в тихое помешательство. При чем здесь портрет? Мало ли что померещится с расстройства. Надо взять себя в руки. Однако перед уходом я содрал рисунок со стены, разорвал в клочья и на лестничной клетке выкинул в мусоропровод. Милиция уехала в одном лифте, едва закрылись его двери, я вызвал другой и провожал взглядом "Волгу" с красной полосой, пока она не скрылась за углом. Весь дом уже знал, что произошло. Жестикулирующие у подъезда женщины разом замолкли и вцепились в меня страждущими взглядами. Они показались мне незнакомыми, все на одно лицо, хотя раньше я с каждой здоровался при встрече. Они и были на одно лицо - одинаково одухотворенные смачным любопытством.

И улица тоже изменилась. Такой я ее не помнил.

Что-то чужое, холодное появилось в ней. Вновь показалось, будто перешагнул я запретную черту и попал в злой мир Зазеркалья, где все похоже на наше, но все - карикатура. Узкие тротуары, крутой изгиб мостовой, исчезающей за серым облупленным домом с колоннами, причудливый узор из трещин на асфальте - все это вдруг повернулось незнакомой стороной, обросло множеством новых деталей и стало неузнаваемым. Так иногда открываешь вдруг новое звучание в с детства знакомом слове, и оно становится совсем другим - загадочным и мудрым, будто пришло из другого, тысячи лет назад умершего языка, и ты мучительно ищешь в нем первозданный сокровенный смысл.

Нет, у меня просто не хватало сил идти по этой улице, как не хватает сил у осужденного пройти последние метры до эшафота. Я поспешно свернул в переулок, потом в другой. Лишь бы подальше отсюда, подальше от дома, где так неожиданно был разрублен клубок, в который сплелись судьбы пяти человек. Я не шел - бежал, размахивая руками и бормоча что-то про эти судьбы. Встречные провожали меня странными взглядами. Я чувствовал эти взгляды спиной и невольно спотыкался.

Выручил троллейбус. Он внезапно возник у кромки тротуара, и я кинулся в его двери, будто там ждало избавление. И действительно, как только машина тронулась, я сразу успокоился. Народу было много. Меня тискали, давили, просили передать на билет, и ощущение, что я растворен в толпе, окутывало призрачным облаком безопасности.

Но чем дальше двигался троллейбус, тем больше пустел. Я стоял на задней площадке, и пассажиры проходили и проходили мимо, исчезая за вечерними стеклами. Когда осталось всего несколько человек, я не выдержал и, подчиняясь внезапному импульсу, выпрыгнул на тротуар.

Около огромного, сверкающего огнями здания в форме раскрытой книги стояла толпа, по большей части молодежь. Наиболее нетерпеливые парочки тискались у всех на глазах, остальные чего-то ждали. Я забился в самую середину и тоже ждал, не зная чего, лишь бы не быть на открытом месте. Потом двери медленно разошлись, все куда-то двинулись, и я со всеми. И, только споткнувшись о ступеньки, я поднял голову и прочитал полыхающую в ультрамариновом небе надпись: "Арбат". Сколько раз я гулял в этом ресторане: почему-то приезжающие из провинции директора заводов предпочитали приглашать министерское начальство именно сюда, где все подавляло безвкусной помпезностью. Вот, значит, куда я бессознательно стремился в толпу, в шум, в музыку, ввино...

Мне повезло: достался столик в самом углу, у окна. Правда, за стеклами сновали люди, но теперь это меня не беспокоило: все-таки между нами была хоть и призрачная, но преграда. Я тянул коньяк, почти не закусывая, пока перестал отличать полуголых танцовщиц варьете от их затянутых в трико партнеров. Потом напротив меня неизвестно как оказалась некая особа, на которой платья было еще меньше, чем на танцовщице, а прическа... Что-то знакомое. Ну да, Женя Левина пришла недавно на работу с такой прической и объявила, что сейчас это - самое, самое. А называется... Я напряг память. Точно: "Я упала с самосвала, тормозила головой". И лицо этой особы было мне смутно знакомо, где-то я определенно ее видел. Такое холеное лицо, капризное. Я пытался выяснить, где мы встречались, но язык у меня заплетался, и никак не удавалось связать слова в толковую фразу. А женщина была чем-то встревожена, что-то пыталась у меня узнать, очень важное для нее, и в гневном отчаянии стучала по столу кулаками. Почему-то меня это очень смешило. Потом она исчезла, а меня будто током ударил ее взгляд, который она бросила, уже отходя от столика, - поток презрения. Я выпил еще немного и сам не знаю, как очутился в вестибюле. Швейцар ласково придерживал меня за плечи и уговаривал быть паинькой, идти домой. И я потащился домой, держась для верности поближе к стенам и распевая на все лады прилипшую почему-то фразу "Шерше ля фам, мистер Шерлок Холмс, шерше ля фам".

Защитная реакция мозга - вот что такое эти мои внезапные провалы памяти. Оберегая себя от перенапряжения в экстремальной ситуации, мозг резко ограничивает приток информации... Я случайно прочитал это в газете, в репортаже о работах Бехтеревой, и мне сразу стало легко: значит, я не свихнулся. Наоборот, мой мудрый мозг делает все, чтобы я остался нормальным человеком. Потому и память до сих пор пошаливает. Нет-нет да и приходится мучительно напрягаться: кто же этот человек, что поздоровался со мной? А через пару секунд вспоминаешь: мой же сотрудник. Интересно, что каждого человека мне приходится вспоминать только один раз - дальше память работает бесперебойно.

Мое алиби доказано. Правда, я в этом не сомневался, но все же на душе становилось легче, когда сотрудники, кто раньше, кто позже, подсаживались к моему столу и, озираясь, шепотом сообщали, что некие посторонние товарищи очень и очень интересовались, не отлучался ли я с работы в гот день. И как эти товарищи упорно сомневались, что я действительно не отлучался.

Министерский коллектив - сложный конгломерат индивидуальностей, где каждый мнит себя личностью, которую судьба в чем-то обделила. Как в театральных труппах, только у нас нет антрактов. Придя в это серое неуклюжее здание с огромных комбинатов и небольших заводов, с шахт и карьеров, мы очень скоро начали понимать, что променяли дело на видимость деятельности, а конкретное руководство производством, где многое зависит от твоих деловых качеств, на призрачную власть, в которой твоя личность не играет никакой роли. Производственники в нас не нуждаются, они свою работу делают. А от нас требуется только одно - дать. Или, если применять обтекаемую бюрократическую технологию, - обеспечить предприятия. Обеспечить всем - фондами на сырье, оборудованием, средствами... Считается, что мы проводим техническую политику в отрасли, финансовую политику, экономическую политику, только, с какой стороны ни глянь, все выливается в одно - дать, дать, дать... Конечно, чтобы правильно дать - кому нужно и сколько нужно, - необходим и опыт, и знания, и способности. Надо быть хорошим инженером или экономистом. Но такого значения, как на производстве, здесь это не имеет. Посидишь год-два в министерских стенах, и, если у тебя за плечами лет десять производственного стажа, ты уже можешь работать кем угодно - хоть старшим инженером, хоть главным специалистом. Может быть, я и ошибаюсь, но в таком случае ошибаются все в "департаменте", ибо это расхожее мнение. А оно определяет и взаимооценку людей, каждый из которых не сомневается, что справился бы и с более высокой должностью, поскольку на любом министерском уровне идет не дело, а видимость... В этом - ключ к нашим отношениям между собой.

Потому так и тронула меня доброжелательность сотрудников. Даже Головко, мой заместитель, а до этого заместитель двух моих предшественников, "вечный зам", как называли его за глаза, сказал мимоходом, криво усмехаясь (он всегда криво усмехался, когда говорил гадости):

- Спрашивали мое мнение о твоей личности, Юрий Дмитриевич. В частности, способен ли ты на поступок. Не обижайся, но я сказал честно: не способен. Друг начальника - вот главное твое достоинство.

И хотя похвала эта звучала весьма двусмысленно, я был благодарен и Головко.

Но особенно умилил меня Иван Афиногенович, наш старейший работник, живая история министерства еще с наркоматовских времен. Родных он давно потерял и, кажется, решил работать до последнего вздоха. Да и что бы он делал на пенсии один-одинешенек? К тому же он страшно боялся перемен. На столе у него царил раз и навсегда установленный порядок, и если вечером уборщица нечаянно сдвигала календарь, то утром он, огорченно вздыхая, первым делом водворял его на положенное йесто. От любого самого незначительного изменения существующего порядка он ожидал самых ужасных последствий. В тридцать восьмом его привлекли по делу соседа, который что-то такое ляпнул на коммунальной кухне. Поначалу следователи и сами не определились, в каком качестве его привлекать: не то свидетелем, не то соучастником. Допрашивали его две сменные бригады двенадцать часов подряд, и все двенадцать часов он упрямо твердил в полуобморочном состоянии, что в этот вечер был в кино и при скандале на кухне не присутствовал. О чем бы его ни спрашивали - какой образ жизни ведет сосед, кто к нему ходит, не цитирует ли троцкистскую литературу, - он твердил про кино... Вряд ли он даже понимал эти вопросы. В конце концов измотанные следователи решили, что такого упорного врага народа лучше оставить свидетелем. Он и в суде на все вопросы твердил, что ходил в кино и ничего не знает. Не лучшие показания дали и другие жильцы, кроме одной стервы. Та твердо заявила, что сосед постоянно включает чужие лампочки в кухне и уборной (в коммуналках это бывало: каждый жилец имел свою лампочку в общественных местах и, разумеется, свой счетчик) и вообще он не наш человек, так как постоянно ворчит про очереди. Этого оказалось достаточным.

Сосед был полностью изобличен как клеветник на советскую действительность и получил десять лет (тогдашняя норма), а Иван Афиногенович так перепугался, что даже выбросил модное в то время пенсне, придававшее ему благородный, несколько старомодный облик. Страх не покинул его и по сию пору.

Когда объявили перестройку, мы боялись, что старику - конец. Ведь перестройка - это сплошные перемены. Но, к нашему изумлению, Иван Афиногенович явно воспрянул духом. Он стал быстрее двигаться, шире улыбаться, вступать в разговоры, не касающиеся работы, я даже выслушивать анекдоты. Раньше он делал каменное лицо и бочком, словно краб, отползал в сторону, едва кто-нибудь начинал: "А вот свежий анекдот..."

Когда на партгруппе обсуждали, как будем перестраиваться, Гудимов неожиданно попросил старика высказать свое мнение. Он любил иной раз выставлять людей на посмешище, а что путного мог сказать Иван Афиногенович о перестройке, раз никто из нас еще не знал толком, что это такое? Но ведь сказал ветеран, не ударил в грязь лицом. Выйдя к столу президиума, он помолчал немного, а потом неторопливо выдал:

- Я так понимаю, товарищи, перестройка - это когда общая цель становится для каждого личной, заветной. И каждый работает с полной отдачей, чтобы эту цель осуществить. Вот как мы работали в первой пятилетке...

Получилось так здорово, что все зааплодировали. Только Борис побледнел: понял, что остался в дураках.

Но и он, помедлив, несколько раз хлопнул в ладоши - а куда денешься?

Вот такой человек работает старшим инженером в моем отделе. И его тоже расспрашивали некие вежливые товарищи. Старик долго крепился, жалобно помаргивая на меня из-за круглых очков в металлической оправе, перевязанной суровыми нитками. Такие носили передовые рабочие в довоенных фильмах. В этих очках он походил на обиженную сову. Я, разумеется, понимал, в чем дело, и пошлейшим образом жалел, что не с кем заключить пари: решится старикан или нет. Все же он решился. Подобрался ко мне в коридоре по-крабьи, бочком, и, запинаясь, подхватывая ускользающие слова, исповедался:

- Есть для вас сообщение, Юрий Дмитриевич. Вот так, строго конфиденциально. С меня, конечно, не брали обязательства не разглашать, но я, конечно, понимаю, что нельзя... Вот так!

- Кажется, я догадываюсь, - сказал я, пожалев старика.

- Вот именно! - обрадовался он. - Я считаю, что вы должны знать, потому как не верю... Не верю... Ну, в это самое.

- В мою виновность, что ли?

- Ну да, ну да! Такой человек, как вы, не мог совершить такое ужасное... Ну, вы понимаете. Легкомыслие с вашей стороны - это да. Как можно было доверять Борису Сергеевичу! Ведь для него люди что винтики, он не жалел... - Старика даже передернуло от ужаса. - Впрочем, о мертвых ничего, кроме хорошего, хотя этого нынче не придерживаются. В общем, да простятся ему прегрешения! Но вы - это совсем другое дело. И я дал вам самую положительную... ээ... ну, вы понимаете.

- Дорогой Иван Афиногенович! - горячо сказал я, по-настоящему расчувствовавшись. - Вы даже представить себе не можете, как я вам благодарен!

Я чуть не расцеловал старика в морщинистые щеки, и он, видимо, это понял, потому что отошел счастливый и гордый. Он даже стал выше ростом, честное слово.

Итак, мое алиби доказано, и мне на мгновение даже стало скучно. Жизнь снова втягивала в привычную тусклую колею, где один день отличался от другого только по количеству вызовов к руководству да по степени нервотрепки, с этим связанной.

Таню я увидел только на похоронах. До этого не мог заставить себя пойти к ней, хотя это было, конечно, свинством. Лучший друг мужа оставил вдову без моральной поддержки... Но ведь я был и ее другом. Я знал ее вдвое дольше, чем Борис. Да, точно, вдвое. Двадцать лет назад в тесный класс маленькой деревянной школы уральского городка вошла девочка с синими глазами и смело уселась на единственное свободное место. А оно было рядом со мной...

На кладбище она пришла в черном, как и положено вдове. Но не пролила ни слезинки. Ее глаза, уже не ярко-синие, как в детстве, а скорее серо-голубые, прятались за ресницами, лицо было спокойное, вернее, застывшее и какое-то отрешенное. На все сочувственные фразы она только наклоняла голову и стискивала переплетенные пальцы. Увидев меня, подошла, постояла минуту, касаясь плечом, и молча отошла к могиле.

Странное, почти сомнамбулическое состояние овладело мной. Я стоял в толпе сотрудников, не подходивших близко к гробу, отмечал выражение их лиц, ловил обрывки разговоров, запечатлевая все как на видеопленку, и в то же время созерцал со стороны это скопление разных людей, колышущихся в тесном проходе между оградами и постепенно, по каким-то сложным, никем не регламентируемым, но психологически обоснованным траекториям подтягивающихся к яме. Даже видел, как осторожно они переступают с места на место, чтобы тише был чавкающий звук, с которым жирная кладбищенская земля отпускает ногу. Разумеется, мне только казалось, что я вижу их со стороны. Скорее, я представлял, как это выглядит, но представлял настолько отчетливо, что не мог отличить реальность от воображения. Наоборот, старался укрыться в воображении от реальности. На меня поглядывали с удивлением, а кое-кто и с брезгливостью: почему это близкий друг покойного не приближается к гробу? Впрочем, не все удивлялись. Некоторые упорно держались мнения, что я и не на такое способен. Я сам вчера слышал через неплотно прикрытую дверь, как наш инспектор Лидия Тимофеевна, исполняющая за полставки еще и обязанности секретарямашинистки, а совершенно бесплатно - главной сплетницы объединения, которую ненавидели и боялись, кажется, все сотрудники, так вот эта Лидия Тимофеевна с наслаждением вещала набившимся в приемную и млевшим от пикантной ситуации женщинам: "Немудрено, что от него ушла жена. Кто же допустит бордель в доме даже для начальника? Вот так-то устраиваются сильные мира сего, а попробуй кто из нас, маленьких... Ох уж эти мне друзья юности! Знают, с кем дружить и как дружить. Так и пролезают в люди..." Тут я распахнул дверь, и она разгневанно замолчала.

Вот до чего дошло: я уже и карьерист! Удивительно, сколько человек слышало, что Борис просил ключи именно, чтобы спокойно поработать, как ни странно выглядела такая просьба. Да и майор, разумеется, не распространялся о женском платочке с полосой губной помады, и здесь уже все знают. И глазеют на меня еще более бесцеремонно, чем женщины у подъезда моего дома. Сказать, что мы распространяем сплетни - значит, ничего не сказать. Просто мы живем в такой особой атмосфере, где не может быть ничего тайного, и ни в какой другой жить уже не можем. Недаром в своей среде мы не говорим "министерство", а употребляем всеобъемлющее и полупрезрительное "контора".

"...Хоть бы приличия ради поближе подошел, друг тоже!" услышал я за спиной пронзительный шепот, явно предназначавшийся для моих ушей. My конечно, это Лидия Тимофеевна, блистающая в похоронной процессии шикарным импортным костюмом ярко-алого цвета. Вот стерва! Все объединение с наслаждением проголосовало бы, чтобы ее пинком под задницу. Только ведь у нас не так просто выгнать мерзавца. Тут и профсоюз, и народный суд... А в Законе о трудовых коллективах о таких - ни слова. Руководителя можем прокатить на вороных, а подонка тронуть не моги. Пор-рядочки! Даже если бы вдруг захотел начальник объединения... Но начальник уже ничего не хочет. Он лежит в гробу, и лицо его прикрыто цветами, потому что врачи так и не сумели придать ему благопристойное выражение для перехода в лучший мир - выражение, которое он носил при жизни, мой лучший друг Борис Сергеевич Гудимов.

...Борис нагрянул на наш завод внезапно. Когда его референт позвонил нашему директору, чтобы подготовили гостиницу, Гудимов уже катил на аэродром. Он любил такие налеты - чтобы не успели подготовиться, причесать документацию, навести глянец. И это работало на его репутацию - самый молодой в министерстве главный инженер главка (тогда еще были главки) внушал не только почтительное удивление своей молниеносной карьерой, но и страх. Он был беспощаден к руководителям, допускающим ошибки, но всегда точно определял виновного. Если авария произошла, скажем, по вине главного механика илиглавного энергетика, то летели с работы только они - ни директор, ни главный инженер даже выговора не получали. "Здесь не детский сад, где за всех отвечает воспитательница, - говорил Гудимов. - Здесь взрослые люди со всей полнотой ответственности". Так он отвечал секретарю обкома или горкома, жаждущему заслушать директора на бюро, чтобы "отреагировать", "принять меры". И это тоже работало на его популярность. И в министерстве, и на предприятиях многие были уверены, что у Гудимова могучая рука в верхах. В самом деле, еще нет тридцати, а уже забрался на такую вершину, держится независимо, строг, но справедлив... Лет через двадцать станет замминистром, а то и в министерское кресло сядет - кто бы мог возразить против такой перспективы? Только в министерском кресле ему уже не бывать, а через двадцать лет и память о нем сотрется... Отдадим ему справедливость: не было у него руки. Только за счет своих личных качеств так стремительно взлетал он по служебной лестнице.

Вряд ли он помнил, что я работал на этом заводе. Уже лет пять, как прекратилась наша переписка, хотя в институте мы были очень дружны. Но, увидев меня в конструкторском бюро за кульманом, Гудимов даже бровью не повел.

- А, Юра, рад тебя видеть. - И, обернувшись к свите, пояснил: - Старый друг по студенческой скамье.

- Товарищ Корнев у нас на хорошем счету, - мило улыбнулся директор завода, чудом вспомнив мою фамилию.

- А иначе и быть не может, Юра очень талантливый человек, - так же мило улыбнулся главный инженер главка и двинулся дальше, бросив мне уже на ходу: - Зайдешь вечером в гостиницу. Часиков в девять.

Не спросил, свободен ли я в это время, хочу ли встречаться с ним. Отдал приказ и не усомнился в его исполнении.

И я пошел. Приказ есть приказ. Гостиница в нашем городе одна, так что ошибки быть не могло. И тем не менее администратор лишь пожала плечами, когда я спросил, в каком номере остановился Гудимов.

- Нету такого.

- Как же нет? - удивился я. - Сегодня прилетел из Москвы. Посмотрите получше.

- Нечего мне смотреть, - обиделась она. - Я всех постояльцев знаю. Говорю нет, значит, нет.

Ситуация получалась дурацкой, и это, должно быть, отразилось на моем лице, потому что женщина что-то сообразила.

- Где он хоть работает, твой Гудимов?

- В министерстве. Главный инженер главка.

- А, чтоб тебя, неграмотный! Да нешто такие люди у нас стоят? В горкомовскую иди, на Кленовую, пять, второй этаж.

До сих пор я и не подозревал об этой гостинице. Да и не гостиница это была - трехкомнатная квартира в доме для партийных работников. Борис ждал меня в том же костюме, в котором ходил по заводу, даже галстука не снял. Была у него такая замечательная черта: при посторонних, хотя бы это был близкий друг, не появлялся иначе как в полном параде.

- Задерживаешься, - коротко бросил он.

- Извини. Искал тебя в обычной гостинице.

Сказал я это с подковыркой, но до него не дошло. Или он сделал вид, что не дошло. Не умел он сразу отвечать на насмешку, терялся.

- Я так и думал. Наивняк ты, Юрка. Ну да ладно, посмотрим, чем нас батюшка Урал привечает.

Он открыл холодильник, битком, как я заметил, набитый, достал бутылку, другую.

- Смотри-ка, "Белый аист"! Ну, молодцы!

- А что это такое - "Белый аист"?

- Не знаешь? Молдавский коньяк, очень мягкий. Надо же, пронюхали, что я предпочитаю молдавские коньяки. Небось досье на каждого министерского чина ведут... Тут и водка есть, но мы ее трогать не будем. Иначе завтра... Ты как насчет этого дела, не пристрастился в провинции?

- Умеренно.

- Молодец! И вообще ты здесь в цене - толковый, трудолюбивый, исполнительный... Исполнительный - это хорошо. Вот только насчет инициативы ничего не сказали, но это не суть важно - инициативы у меня с лихвой хватает.

Он ловко накрывал на стол, резал колбасу, сыр, полосовал на дольки лимон, вскрывал банку шпрот, и все это молча, сосредоточенно. А я ждал, когда он продолжит разговор. За этой фразой об инициативе многое стояло - но что? Долго ждать не пришлось. После второй рюмки он буднично, будто между прочим, сказал:

- Есть у меня вакантное место: начальник техотдела. Думаю, ты мне подойдешь.

Вот так, без подготовки, без расспросов о житье-бытье, сразу в лоб, сразу о деле. В этом был весь Гудимов: дипломатии он не признавал.

- Шутишь, Борис, - пожал я плечами. - Какой из меня начальник техотдела? Рядовой конструктор...

- А мне и нужен рядовой. Зачем мне личности? Я и сам личность. Главное - исполнительный, все остальное придет. Я из тебя еще такого начальника сделаю...

- Но я не собираюсь киснуть в конторе, мне и на заводе хорошо. - Я старался, чтобы голос звучал спокойно. Коньяк уже начал действовать, и меня так и подмывало оборвать этого сноба, поставить его на место, чтобы не распоряжался моей судьбой. Достаточно и того, что он отнял у меня Таню.

- Ну что ж, - согласился он. - Не хочешь киснуть в конторе, кисни за кульманом. Но сначала взвесь все "за" и "против". Во-первых, Москва, где ты получишь отдельную квартиру. Во-вторых, работа - интересная, ответственная, с кругозором. В-третьих, я буду рад принимать тебя дома. И Таня будет рада. Иногда она тебя вспоминает.

Как ни мало я тогда знал Бориса, нового Бориса, каким он раскрылся в министерстве, но понял, что он лжет: не могла Таня вслух вспоминать меня.

А он, словно спохватившись, начал расспрашивать, как я живу. И только вскидывал брови, слыша, что живу в общежитии для молодых специалистов, в комнате на двоих, оклад сто двадцать, премии почти не бывают, так что с удовольствиями туго.

- Девушка хоть есть?

- Откуда? Здесь же староверский край, демидовские места. И старинные традиции в большом почете. Ты не обратил внимания: лето, жара, а ни одна женщина простоволосой из дома не выйдет? А насчет девушки... Пройдешься с ней по улице, даже не под ручку, и уже жених, иначе ее репутация пропала. А если у нее еще братья есть... В общем, тогда от женитьбы не отвертишься, хоть под поезд ложись.

- Не затаил на меня зла за Таню?

Только Гудимов с его отношением к людям мог задать такой опасный вопрос. И коньяк здесь был ни при чем. Как бы ни был он пьян, никогда не терял головы. И сейчас глядел на меня холодно, испытующе, будто эксперимент на лягушке ставил. Я старательно пожал плечами и ответил строчкой из модной тогда песни:

- Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло.

- Молодец, Юра, хорошо сказал. Неизвестно, кому повезло... Да, брат, неизвестно...

Он помолчал, нахмурившись, вспомнив что-то невеселое. Молчал и я. Мы опрокидывали рюмку за рюмкой, курили сигарету за сигаретой и не пьянели. Или нам казалось, что не пьянели. Бутылка кончилась. Борис достал из холодильника еще одну. И опять мы молча опрокидывали рюмки.

- Да, Таня, - внезапно сказал он, когда и эта бутылка подходила к концу. - Она изменилась. Стала спокойная, плавная, строгая. Ты поразишься, когда увидишь.

Обмолвился он или действительно был уверен, что я пойду к нему работать? Лицо его расплылось, отяжелело, взгляд ушел внутрь, губы кривились. И я понял, что он не обмолвился: был уверен, что я возобновлю старое знакомство.

- Как у тебя с Таней? - Коньяк придал мне решимости, выплеснул то, что уже несколько лет копилось в душе. И он будто понял, как все эти годы я беспокоился: хорошо ли ей с ним? На мгновение потеряв выдержку, он зло глянул на меня.

- Все хорошо. Она счастлива, - твердо ответил он совершенно трезвым голосом. - Очень счастлива. Даже детей не хочет, чтобы ничего не менять.

И снова мне стало ясно: он лжет. Весь вечер лжет. Во всем. А Тане плохо, очень плохо.

- Хорошо, Борис, я принимаю твое предложение. Буду у тебя работать.

- Вот и чудесно, - спокойно ответил он, закуривая очередную сигарету. - Я знал, что ты согласишься.

И разлил остатки коньяка.

- Ляжешь в соседней комнате. Нечего в таком виде твоих староверов дразнить, - это прозвучало как приказ.

Через два месяца пришел вызов. Собирался я легко: чемодан да дорожная сумка - вот и все пожитки. И уже через неделю Борис привел меня в технический отдел главка.

- Знакомьтесь, товарищи, ваш новый начальник. Отличный работник. Мой старый и хороший друг.

Сотрудники переглянулись. Мне стало неловко. Ни для кого, разумеется, не секрет, что каждый начальник приводит в руководимые им подразделения своих - друзей, родственников, просто верных людей. Но зачем же так афишировать? Неужели не понимает, что ставит себя и меня в ложное положение? Тогда я еще не знал, что Гудимов ничего не говорит и не делает зря.

Можно ли называть другом человека, которого боишься, как боятся умную, отлично отрегулированную, но беспощадную в слепой рациональности машину? Тем более машину, имеющую над тобой власть, хотя по-своему и расположенную к тебе. Называть не вслух, не на людях, а мысленно для самого себя. Не знаю, Бориса я давно перестал называть другом. И не по моей вине приклеилась ко мне эта кличка - "друг начальника", определяющая для многих мое положение в главке. Положение, прямо скажем, двусмысленное. Ни разу на людях не переходил я грань служебных отношений. Зато переходил он. Чем дальше, тем больше. Дошло до того, что, заходя в отдел, он обнимал меня за плечи - начальник всесоюзного производственного объединения! - и громогласно, чтобы все слышали, вопрошал: "Юра, дружище, в мизере ты сумел меня посадить на пять взяток, а заставить северный завод освоить проектные мощности не можешь. Давай подтягивайся". Получалось фальшиво до неприличия, но Борис абсолютно не обладал музыкальным слухом. Впрочем, он и сам чувствовал, что перегибает палку, но лез напролом, и я знал, в чем дело: отношения у него с Таней не ладились. Разрыв был неминуем. Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло... Мне не повезло, это точно. Тане тоже не повезло. Но больше всего не повезло Борису. Он сделал не тот выбор. Я знал Таню с детства, знал, какая она... Борис тоже знал, только слишком понадеялся на себя и ошибся. Лишь недавно начал он понимать, к каким последствиям может привести эта ошибка, и чем больше понимал, тем ярче демонстрировал нашу дружбу. Теперь почти каждый вечер он буквально силой затаскивал меня в свой дом. И почему-то это тут же становилось известным в объединении. У людей создавалось впечатление, что я сам набиваюсь к нему. Не знаю, как Таня, но недавно я разгадал его замысел...

Перестроение закончилось, и теперь все расположились у могилы, как предписано на официальных похоронах. Впереди вдова, ее родители, руководство министерства и объединений. За ними начальники отделов и дальше все остальные. Родных у покойного не было, и ничто не вносило разлада в этот канонизированный церемониал.

"Во как больших людей-то провожают: сам министр... Некролог в "Вечерке"... А нас, грешных, свалят в яму, и поминай как звали", - шепотом позавидовал кто-то позади. "А червям один черт, кого жрать", - насмешливо отозвался другой. Его, видимо, подтолкнули, и он умолк. У изголовья гроба встал министр. По привычке вытащил из кармана бумажку с текстом, но, вспомнив, что наступили другие времена, сунул ее обратно.

- Товарищи! - приличествующим случаю голосом сказал он. Ушел от нас отличный работник...

Да, тут, как говорится, ни прибавить, ни убавить. Работником Борис был великолепным. Он был рожден для руководящей роли, потому так ошеломляюще быстро выдвинулся. Он мог работать сутки, двое, трое без отдыха, работать горячо, весело, с азартом, заражая своей энергией подчиненных. И это доставляло ему наслаждение - пусть трудности громоздятся одна на другую, пусть прорыв за прорывом, пусть... Когда все шло гладко, он сникал. И не только сам мог работать, но и организовать труд других. А это важнее всего для руководителя. Потому-то в таком бешеном, инфарктном темпе работало объединение. Все воспринимали это как должное: само собой разумелось, что Гудимов иначе не умеет. Один я знал, чего это ему стоило, недаром два года прожил с ним в каморке студенческого общежития. На моих глазах он готовился к руководящей роли, не сомневаясь, что все его далеко идущие расчеты сбудутся. Вот только на Тане он женился не по расчету, о чем и жалел в последние годы... И в том, что я стал хорошим начальником отдела, - его заслуга. Приучил меня работать и, думаю, ни разу не пожалел, что доверил мне, рядовому конструктору, этот пост. Хотя тогда, в уральской гостинице, сам вопрос, подхожу ли я для такой роли, показался ему несерьезным. Он представить себе не мог, что кто-то не находит в административной работе того, что находил он сам.

Недаром министр с этого начал. Впрочем, что он еще мог сказать? Не будешь же превозносить моральные качества покойного, раз такая история... А сказать надо: не куда-нибудь, в последний путь провожаем. Интересно, как он выкрутится?

Я недооценил министра. Головастый мужик. Заговорил о справедливости и принципиальности покойного.

Что ж, и тут, пожалуй, никто не возразит. Борис был справедлив и принципиален во всем, что касалось работы. Каждому точно отмерял по заслугам. Не боялся признать и свои ошибки, причем не на трибуне, где вроде бы положено каяться и никто это особо всерьез не принимает, а в рабочей обстановке, перед подчиненными. Не стеснялся любому работнику, хоть заместителю министра, сказать, что он думает о том или ином решении. И очень редко ругал подчиненных на людях, чаще в своем кабинете, с глазу на глаз. Уважал, или, вернее, понимал, что надо щадить самолюбие человека. Спокойно выслушивал и критику в свой адрес, даже поощрял ее. Впрочем, ошибки начальника всегда почему-то оказывались незначительными, не влияющими на конечный результат, а подчиненные... Подчиненные иногда уходили с работы. У Бориса была замечательная черта: он никогда не пытался задержать сотрудника, подавшего заявление на расчет. Подписывал с ходу. И рассуждал вполне здраво: если человек не хочет здесь работать, то он уже не работник. Так что никто, пожалуй, не скажет, что на работе Гудимов был несправедлив или непринципиален. Впрочем... Я невольно обернулся, ища в толпе Гришу и Женю Левиных. Они могли бы сказать... Но я тут же забыл о них, потому что за мной стоял... майор Козлов. Вот уж кого я не ожидал увидеть! Очевидно, он понял, что я сейчас вскрикну, потому что быстро приложил палец к губам, а потом повернул меня лицом к могиле.

Сколько раз читал, как у людей от неожиданности мысли вихрем кружатся в голове, и если допускал такой факт, раз пишут, то всегда с поправкой на то, что авторы-то сами этого не испытывали, а знают с чужих слов, если просто не придумали. А тут у меня самого мысли закружились в таком хороводе, что я вынужден был на кого-то опереться, чтобы не упасть. Это были даже не мысли, а растерзанные обрывки, и судорожные попытки остановить их дикую пляску, разложить все по полочкам причиняли самую настоящую физическую боль. Но все же мне это удалось, хотя я весь покрылся потом. Почему я раньше не заметил майора? Зачем он здесь? Ведь мое алиби доказано. Неужели все-таки подозревает? Вот сейчас возьмет за плечо, шепнет на ухо: "Следуйте за мной", а там допросы, допросы, допросы... Ледяная волна безнадежности окатила меня с ног до головы. Если бы в этот момент майор действительно взял меня за плечо, я бы грохнулся в липкую кладбищенскую грязь и забился в истерике. Но момент прошел, и та же ледяная волна заострила мои нервы, и только что отошедшие страхи показались детски смешными. Ну почему обязательно я? У меня алиби... Прошло то время, когда можно было безнаказанно сажать невинных, чтобы повысить процент раскрываемости преступлений. Он наверняка ищет ту женщину. "Шерше ля фам, мистер Шерлок Холмс, шерше ля фам", - вспомнилось вдруг. Знать бы, кто она. Но Борис только раз мельком обмолвился, что у него "шикарный романец с дочерью такого человека!". Помню, как меня это удивило: почему-то я думал, что он равнодушен к женщинам. Да и как можно думать о ком-то, если рядом Таня! Я это на себе испытал: два года прожил с женой и каждый раз, когда обнимал ее, обнимал Таню... Потом я сообразил, что Борис не зря сказал мне про свой роман. Неужели он хотел, чтобы я сообщил это Тане? Только я не стал ей ничего говорить. Не знаю, причинил бы этим ей боль, но себе - это уж точно.

Однако такая неопределенность невыносима. Майор за спиной, как гвоздь под лопаткой, - мешает дышать. Я резко обернулся, чтобы покончить с неопределенностью. Он дружески подмигнул.

- Каково разливается, а?

Фраза неожиданно получилась двусмысленной, потому что как раз в этот момент на старой рябине, под которой вырыли могилу Гудимову, громко запела какая-то птица. Министр сбился и недовольно оглянулся, будто хотел приказать референту навести порядок.

- О мертвых, конечно, плохое не говорят, - продолжал майор, - но все-таки... Кое-кто здесь, - он повел головой на задние ряды, - определенно не разделяет такого радужного мнения о покойном.

Смотри, какой глазастый, уже подметил! Я подумал, что мое дальнейшее молчание может быть неверно истолковано.

- Начальник не может угодить всем.

- А угождать не надо, - быстро отозвался он. - Начальник должен вызывать уважение. Это обязательно. Я знавал начальников, больших руководителей, на которых подчиненные смотрели с обожанием, даже когда те в пух и прах разносили их. А девушка, которая стоит позади нас, взявшись за руки с молодым человеком, черненькая такая, только что от души вздохнула: "Есть бог на небе!" И паренек кивнул.

Это он о Левиных. Я стиснул зубы. Не хватало еще, чтобы я рассказал ему эту пакостную историю, воспоминания о которой до сих пор ложатся на мою душу как плевок.

- Я вот все думаю: вдруг в этой толпе между могилами стоит и убийца, такой же, как все, с таким же траурным лицом, доверительно продолжал майор. Он все-таки положил мне руку на плечо, но так, мимоходом, что я сначала даже не заметил. - Кстати, убийцам очень легко дается траурный вид. Представляете: стоит, слушает, и никаких угрызений совести. А ведь должны быть очень серьезные причины, чтобы совесть молчала. Так в чем же эти причины - в личности убитого? В трагическом стечении обстоятельств? Или человек, подмешавший яд в коньяк, был уверен, что выполняет свой гражданский долг?

Я с изумлением уставился на него. Следователь, карающий меч... и философия. Философствующий меч!

Что-то противоестественное. А он, будто не замечая, продолжал:

- Впрочем, все это домыслы. Исхожу из древней теории, что преступника тянет на место преступления. К сожалению, преступники нынче образованные, теорию знают, заранее ходы следствия рассчитывают. И приходится под них подстраиваться. Идти их ходами, чтобы потом сделать неожиданный поворот. Так что, дорогой Юрий Дмитриевич, нам предстоит кропотливая работа.

Я только открыл было рот, чтобы спросить, кому это "нам", как он оборвал сам себя: "Тс-с, последний акт".

Началось прощание с покойным. Кто-то предусмотрительно сдвинул цветы, обнажив лоб, чтобы вдова могла запечатлеть на нем последний поцелуй. Я затаил дыхание: поцелует или... Не поцеловала! На какой-то миг я ужаснулся верности моего предвидения. Вот характер! Подошла, наклонилась низко-низко, но губы подобрала внутрь и не коснулась голубовато-фиолетовой кожи. Девочка с синими глазами никогда не умела прощать. Неужели она тоже догадывалась... Я быстро взглянул на майора: заметил, дьявол. Определенно заметил. Что-то блеснуло в его глазах.

Гроб опустили в могилу, все бросили по комку земли, возложили венки и потянулись к выходу. Министр посадил Таню в свою "Чайку", члены коллегии нырнули в "Волги", остальные, соблюдая приличествующую степенность, полезли в автобусы. В один - кто поедет на поминки, в другой - кто уклонился от приглашения. Списки составлялись заранее. Я направился ко второму автобусу. Пусть болтают, что хотят, но пить за то, чтобы земля была ему пухом...

- Есть к вам разговор, Юрий Дмитриевич, - сказал майор, шагавший рядом. - Я отвезу вас домой, по дороге и поговорим.

Я растерялся, и, пока придумывал, как бы отказаться, он аккуратненько провел меня мимо автобуса и так ловко посадил в машину, что я опомнился, только когда уткнулся носом в ветровое стекло. К счастью, машина была без красной полосы, обыкновенная бежевая "Волга", иначе завтра на работе наверняка собирали бы мне на передачу. И больше всех старалась бы, разумеется, Лидия Тимофеевна.

- Мне нужна ваша помощь, - сказал майор, выруливая на дорогу и обгоняя автобусы. - Дело это необычное, специфическое, мотивы преступления, очевидно, очень сложны. Короче говоря, чтобы отыскать убийцу, необходимо знать жертву. В каждой версии надо безошибочно определять, могли ли события разворачиваться именно так, а не иначе. Я прошу вас принять самое активное участие в следствии. С руководством министерства вопрос согласован.

- Ну, коли так... - только и смог я сказать, захлебнувшись острым подозрением, что он просто морочит мне голову. Нашел помощника! А может, я должен сыграть роль подсадной утки или это настолько ловкий ход, что мне нипочем сейчас не догадаться, а когда пойму, будет поздно? Как бы то ни было, я замолчал с открытым ртом, а он, ничуть не смущаясь, продолжал:

- Кстати, вам не приходилось видеть, чтобы кто-либо из ваших знакомых курил американские сигареты "Кэмел"?

- Представьте себе, приходилось, а что?

- Помните пепел в вашей пепельнице? Так вот, он был от сигарет "БТ" и "Кэмел". Что касается "БТ", то их курите вы, курил Гудимов...

- Я курил и "Кэмел" месяц назад, на дне рождения у Гудимова. Угостила какая-то девушка.

- Что можете сказать о ней?

Голос его оставался на удивление спокойным, а я-то думал, что от такого известия он, во всяком случае, возликует. Но вопрос задан, надо отвечать.

Я покачал головой.

- Боюсь, что очень мало.

Я действительно не запомнил ее. На торжестве у Гудимова было много людей, почти все высокого полета - из Совмина, Госплана. Из старых друзей остались только я и двое наших заместителей министра, явно чувствовавших себя не в своей тарелке: ранг остальных был выше. Я слышал удивленные возгласы гостей, привыкших встречаться друг с другом на ответственных совещаниях и вдруг столкнувшихся здесь. И они уже по-новому глядели на хозяина, сумевшего собрать их под одной крышей. Впрочем, удивлялись не все. Некоторые гости молча обменивались рукопожатиями, будто не сомневались, что встретятся здесь. Однако я заметил, что они тут же расходились по разным углам и друг с другом почти не разговаривали.

Впрочем, мне было не до этого. Я ухаживал за Таней. Ухаживал по просьбе ее мужа.

- Старик! - сказал он, дружески стиснув мне плечо. Татьяне будет очень трудно. Она почти никого не знает, к тому же у нее неприятности на работе, до веселья ли сейчас. Постарайся быть почаще возле нее. Ей это поможет.

Признаться, сначала я встретил его просьбу с недоверием. Тогда у меня возникали уже подозрения насчет его замысла. Но, увидев Таню, я убедился, что он прав. Она казалась какой-то потерянной. Хлопотала на кухне, разносила тарелки, накрывала на стол - все это со спокойным, приветливым лицом. И для каждого гостя находилось у нее нужное слово. Но в глубине ее глаз стыла растерянность и тоска. И по временам она на мгновение замирала, будто наталкивалась на невидимую преграду.

Я и сам чувствовал себя неважно, как бедный родственник на барской свадьбе. Представляя меня гостям, Борис говорил только одно: мой старый друг. Для опытных людей большего не требовалось. Женщины мне еще улыбались, но мужчины равнодушно отводили глаза. И меня все сильнее тянуло к Тане, как и ее тянуло ко мне.

Удивительно, но я почти не помню застолья. Какие тосты провозглашались, какие разговоры вели - все изгладилось из памяти. Очевидно, и вспоминать было нечего: застолье всегда одинаково. Но два момента врезались в память: епростые это были ситуации. Первый - тост Теребенько, хозяина одной из оборонных отраслей. Низенький, расплывшийся, с багровой рожей, он был уже здорово пьян, когда, толкнув соседку толстой задницей, встал с рюмкой в руке. И кое-кто из гостей поморщился: Теребенько здесь хорошо знали. Вот у него действительно была рука, и не где-нибудь, а на самом верху: он был женат на племяннице какого-то лидера. И хотя то время давно уже осудили как застойное, Теребенько прочно сидел в министерском кресле.

- Кажу, громадяне, тост, - гаркнул он, раскачиваясь и мучительно подбирая слова забытого родного языка, об этой его слабости в наших кругах ходили анекдоты. - Здесь усе казали за именинника, найкращего нашего Бориса Сергеевича, окромя наиважнейшего. А я кажу: примем по чарке за майора Гудимова.

- Я не майор, - сдержанно улыбнулся Борис.

- Брешешь, хлопец, майор ты, - упрямо боднул головой Теребенько. - Уси великие дела вершили майоры. Кто первый полетел у космос? Майор. Кто на этом... как его? А, острове Свободы пинком под зад лидера? Майор. А в этой, в Южной Америке, кто все переворачивает? Опять же одни майоры...

Вроде ничего особенного не сказал пьяный, но почему некоторые гости побледнели и обменялись тревожными взглядами? Я буквально кожей ощутил, что вот-вот взорвется каменная тишина, обрушившаяся на праздничный стол.

- Ладно, Трофим, выпьем за майора, - улыбнулся Борис. Только обижаешь, начальник, мало даешь. Я бы и от генерала не отказался.

- Генерал - это чуток погодя. Когда дело сделаешь. Тогда мы тебе не то что генерала - генералиссимуса навесим. - Теребенько вдруг уронил голову на грудь и как-то осел. И стало ясно, что он не просто пьян, а пьян смертельно - в лоскуты.

Не слова его меня поразили. В конце концов чего ждать от пьяного, которого даже собственные референты за глаза обзывают. Но когда один с острым как топор лицом и злыми, глубоко посаженными глазами, уронив стул, кинулся к нему и буквально на руках вынес из комнаты, а большинство присутствующих сделало вид, что ничего не произошло, и наперебой заговорили кто о чем, вот тогда мне стало не по себе. И особенно когда по телефону срочно вызвали машину Теребенько и его тут же отправили на дачу - я сам слышал, как в дверях Гудимов жестким голосом давал наставления водителю: домой не заезжать, мигом на дачу - и под холодный душ.

И второй момент отпечатался в памяти - разговор между мной и Таней на кухне.

Она стояла возле стола, заваленного грязной посудой. Надела белый, с кружевами, фартук, хотела, наверное, мыть тарелки, но руки опустились, и на лице дрожала гримаса. Именно дрожала - гримаса отвращения. Очевидно, Таня хотела согнать ее, натянуть маску доброжелательной хозяйки, но сил уже не было. Увидев меня, она отвернулась к окну: не хотела, чтобы я понял ее состояние.

- Помочь вымыть посуду? - предложил я.

- Спасибо, Юра, не к спеху. Посиди со мной.

Я сел. Она закурила сигарету, отошла в противоположный угол. Ее волосы были безукоризненно уложены, длинное платье с разрезом сбоку подчеркивало изящество фигуры, сохранившей девичью грацию при сложившихся формах зрелой женщины. Ей было тридцать пять - возраст, когда женщина дает беспощадную оценку достигнутому и четко прогнозирует свою дальнейшую судьбу. Таня защитила кандидатскую диссертацию, жила в полном достатке, включая "Жигули", на которых лихо гоняла по московским улицам, но не имела детей... И я уверен: она была несчастна.

- Скажи, Юра, ты доволен своей жизнью?

Я не заметил, как она повернулась ко мне. Теперь в глазах ее горели огоньки - то ли отражался свет люстры, то ли она решилась на поступок, который давно вынашивала. И сейчас в этой роскошной кухне, облицованной багровой плиткой в тон импортному гарнитуру, в который был вмонтирован мягко урчащий "Розенлев", определялась ее судьба.

- Что значит доволен, - сказал я, понимая, что за этим вопросом стоит гораздо большее. - Работа есть работа, а личная жизнь... я уже потерял надежду ее устроить.

- Но все же... Ты занимаешь неплохой пост, с Гудимовым у тебя прекрасные отношения. Есть ли причины для недовольства?

- А ты считаешь, этого достаточно, чтобы быть счастливым?

Что-то в моем тоне придало ей решимости. Что-то, чего она ждала. Она сделала несколько шагов ко мне и теперь стояла совсем близко. Мы почти одного роста, я чуть повыше, и ее губы были где-то рядом с моими.

- А решился бы ты все бросить? - я скорее угадывал, чем слышал ее шепот. - Ради другого человека... Пошел бы простым инженером на завод, на рядовую зарплату?

Я хотел ответить и не мог. Комок застрял в горле. Но она поняла. Закрыв глаза, прикоснулась щекой к моей щеке, постояла так минуту. А когда отступила, была уже прежней Таней спокойной, холодноватой, выдержанной.

- Сейчас намелю кофе, настоящего, из Аргентины привезли, попьем с тобой. А эти, - она кивнула на комнаты, откуда доносились звуки магнитофона и голоса, - перебьются растворимым.

Дальше мы говорили о пустяках, пили кофе, улыбались друг другу, будто между нами все было уже решено. А потом она прогнала меня и занялась кофе для гостей. Я вышел на лестничную площадку покурить. Там было много народа, мужчин и женщин. У всех - безмятежные, довольные лица. Инцидент с Теребенько будто бы прочно забыт. Вот здесь меня и угостили "Кэмел". Какая-то девица протянула пачку и сказала, нагло улыбаясь:

- Угощайтесь по-родственному. Пора бы нам и познакомиться.

Не ручаюсь, что до меня сразу дошел смысл этой фразы: так был занят Таней. И не стал уточнять, что значит "по-родственному"? Да и на нее почти не обратил внимания. Помню, что была она слегка навеселе, в прекрасном настроении, высокая, худая и совсем без бюста, будто его тщательно спрятали. Очевидно, так и было - сейчас в моде плоская грудь. Прическа у нее тоже была какая-то взлохмаченная, но я особенно не приглядывался. И забыл о ней, как только вернулся в квартиру. Пустили пленку, и я танцевал с Таней - один танец, другой, третий... Наверное, это было неприлично: танцевать все время с хозяйкой дома, кое-кто из женщин понимающе перешептывался. Ну и черт с ними! Тем более что Борис в конце вечера пожал мне руку и шепнул:

- Спасибо, старик, ты и не представляешь, как много сделал для меня сегодня.

Только глаза у него были при этом непривычно тревожные.

Это я и рассказал майору. Разумеется, не все - про Таню ни слова. И рассказ получился куцый, в несколько фраз.

- Вот видите, ниточка есть, - сказал майор без особого, впрочем, энтузиазма. - Женщина потеряла платок, женщина угощала вас сигаретами, которые бывают далеко не у каждого, и эта женщина хорошо знала убитого, была в числе приглашенных.

- Шерше ля фам, мистер Шерлок Холмс! - вдруг выпалил я. Получилось здорово глупо, но майор только засмеялся.

- Найдем! - сказал он.

Таня позвонила дня через три после похорон. Я за своим рабочим столом делал вид, будто читаю документ, составленный Гришей Левиным, а сам исподтишка наблюдал за ним. Он тоже делал вид, что работает, уткнулся в бумаги, усердно водил ручкой. Но по тому, как колпачок ручки кивал в разные стороны, словно поплавок на волне, было ясно, что все это - липа. Временами он вскидывал взор к потолку, как бы обдумывая текст, и открывались его глаза - до краев наполненные скорбью. Иногда его взгляд скользил по мне, и я поспешно опускал ресницы: до сих пор не прошло это ощущение боли и бессильный ярости - ощущение червяка, попавшего под безжалостный сапог.

Гришин взгляд бередил душу, будто водил по ней тупой бритвой. Уже который день меня не оставляло ощущение, что теперь, когда Гудимова нет, нужно немедленно куда-то бежать и что-то делать, чтобы отвести то страшное, гнетущее, что нависло над человеком. Неожиданно я вспомнил, что видел уже такой взгляд. Да, точно такой же. И он так же меня разбередил.

Это было месяца три или четыре назад. Я возвращался на метро с работы. Пришлось задержаться на совещании, и в это время, сразу же после часа "пик", в вагоне было относительно свободно. Люди входили и выходили на остановках, молчаливые, озабоченные своими делами, а я, прикорнув на сиденье, блаженно расслабился. И вдруг меня резанул взгляд, как вопль о помощи. У дверей, раскачиваясь, стоял человек. Интеллигент, это было сразу понятно. Не по одежде: он был очень скромно одет. Но было в его лице что-то такое, что сразу выдавало человека, живущего одухотворенной жизнью. Даже то, что он пьян, не могло стереть эту печать одухотворенности. А пьян он был здорово, но водка не заглушила душевную муку этого человека. Когда эмоции доходят до взрыва, алкоголь действует прямо противоположно: обостряет их. Но какие-то тормоза у него отключились. Он плакал, как плачут дошедшие до предела мужчины, не замечая этого. Слезы катились по его лицу, искаженному страданием и, как мне показалось, ужасом перед чем-то страшным, необъяснимым... Он хватал окружающих за руки, за плечи и что-то говорил, говорил, вхлипывая и давясь от слез. Ничего нельзя было разобрать, водка все же сковала его язык, понятна была только одна фраза, которую он все время повторял: "Товарищи, где же правда, где же правда? Ее же обещали..." Очевидно, это больше всего мучило человека. Люди отворачивались, отходили. Не так, как отворачиваются от обычного пьянчуги, а как-то растерянно, с сочувствием. Черт побери, когда же мы научимся открыто сочувствовать человеку? А он снова и снова пытался что-то рассказать, еле ворочая языком, что-то страшно важное не только для него - для всех. Но отчетливо звучал лишь настойчивый рефрен: "Товарищи, где же правда?"

Мне пора было выходить. Я пошел к дверям, мимо него, повернувшись к нему лицом. Я просто не мог пройти отвернувшись, как другие. Он схватил меня за рукав и забормотал, и глаза у него были такие, что я неожиданно для себя погладил его по редким, с густой проседью волосам, как обиженного мальчика, и начал уговаривать успокоиться. Но он не слушал. "Они же обязаны, обязаны, ведь перестройка..." - всхлипывал он, и его расширенные ужасом глаза видели за моей спиной что-то страшное, наползающее, как зловещая тень. И я ощутил, что до боли в сердце понимаю этого человека, раздавленного чудовищным несоответствием между тем, как должно быть, и тем, как есть еще на самом деле.

Точно такой же взгляд - затравленный, потрясенный чудовищной несправедливостью - был у Гриши, и я спрятал его в сердце. В тот затаенный уголок, где копил всю боль и обиду в сладостной надежде когда-нибудь выплеснуть все это в глаза людям, которые в этом виноваты.

Эта мерзкая история произошла два месяца назад, Министерство построило дом, и на наше объединение выделили три квартиры - как водится, однокомнатную, двухкомнатную и трехкомнатную. Левины в нашей очереди стояли третьими. Детей у них не было, и однокомнатная представлялась им волшебной пещерой Али-бабы. У них были жуткие жилищные условия. Коренные москвичи, они практически не имели жилья. И у его, и у ее родителей ютились по две семьи в квартире, но санитарной нормы как раз хватало, чтобы райисполком не ставил на очередь. Женя и Гриша снимали в коммуналке комнату у богомольной старухи, промышлявшей свечами на Ваганьковском кладбище. Какие уж тут дети! А Женя страстно мечтает о ребенке, она создана для материнства. Только время проходит, ей уже под тридцать, еще несколько лет, и будет поздно. Так вот, четвертой в списке была старший инспектор Лидия Тимофеевна.

Меня охватило тревожное удивление, уже когда наши женщины стали оживленно обсуждать перекупку Лидией Тимофеевной у кого-то очереди на кухонный гарнитур. Забеспокоилась и Женя. Лицо ее заострилось, каждая черточка стала резче, взгляд черных глаз сделался колючим и злым. Лишь идеалист Гриша ничего не почувствовал. Да и я недооценил эти зловещие намеки, был занят своими сердечными делами. Иначе, конечно, предупредил бы Гришу, чтобы он был осторожнее. Но кто мог подумать, что он совершит такую вопиющую глупость, которая, теперь я в этом уверен, была хладнокровно инспирирована.

...Все было как положено. Райком прислал разнарядку на овощную базу. Партком министерства распределил ее между подразделениями. Секретарь нашей парторганизации по согласованию с Гудимовым раскидал количество людей по отделам. Мне досталось выделить трех человек.

- Кого пошлешь? - спросил меня Борис накануне.

Помню, я удивился: раньше он никогда не интересовался такими мелочами. Но в конце концов какое это имеет значение?

- У нас трудовая повинность по строгому графику, - рассмеялся я. - Завтра пойдут Головко, Женя Левина и Пискарева.

- Не годится, - мотнул головой Борис. - Что это вы все на бабах выезжаете? Работа тяжелая, тут мужики нужны. Да и Левина завтра будет занята: повезет письмо в Госстандарт. Замени ее мужем, чтобы никому обидно не было.

Вот и все. Что можно было заподозрить из этого разговора? Письмо в Госстандарт составляла Левина - ей и проталкивать его. А о том, что произошло на базе, передаю со слов Гриши.

- У меня и в мыслях ничего такого не было, - стонал он, хватаясь за голову. - Еще в метро встретились с Головко, проехали две остановки, почти не разговаривали - о чем с ним говорить? Выходим из вагона, а он вдруг: "Левин, ты как насчет того, чтобы нарушить Указ о борьбе с пьянством и алкоголизмом?" Я говорю, что вроде бы неудобно, только вчера, мол, собрание провели по этому поводу, в общество трезвости записывались, а он только ухмыляется: "Если у тебя нет при себе пятерки, я тебе, так и быть, займу". И правда, часа через два подходит ко мне с деньгами. "Левин, общественность делегирует тебя как самого молодого и шустрого. Шесть бутылок водки и закусь минимальную сообрази. Да в темпе, очередь надо заранее занимать. Только насчет закуси не проявляй широту натуры: у каждого есть с собой, да и я в соседнем складе бочку с солеными огурцами присмотрел. Кстати, здесь и твоя пятерка, завтра отдашь". Я еще удивился, что это он вдруг с юмором заговорил. От такого дуболома даже приятно было слышать.

- Идиот, как же ты не насторожился? Ведь Головко в жизни никому денег не одалживал, да и пил до Указа всегда на халяву.

- И в голову не пришло, - Гриша чуть не плакал. - Все выглядело так естественно: на складе холодно, сыро, картошка мокрая, склизкая, перебираешь ее, и тошнит... Я и пошел.

Короче говоря, он пошел и купил водки. И вся команда нашего объединения, пятнадцать человек, с удовольствием выпила - мужчины побольше, женщины поменьше. Гриша говорил, что и остальные команды - а там было не только наше министерство втихую пили, и я ему верю. Нельзя же быть ханжами в конце концов. Ну, записались мы накануне в общество трезвости, но бывают же обстоятельства... А после работы на овощной базе полстакана водки - как дар божий.

А на другой день было заседание профгруппы, где утверждалось распределение квартир. Так, формальность, которую давно следовало провести, но почему-то оттянули на последний момент. И перед самым голосованием вдруг слово взял Гудимов.

- Позвольте не согласиться с вами, товарищи, по поводу кандидатуры Левина, - говорил он, и слова его падали на притихших людей глыбами серого шлака. - Квартиры даются не только тем, кто плохо живет. У нас еще, к сожалению, определенный контингент трудящихся обитает в стесненных условиях. Квартиры даются тем, кто вместе с нами самозабвенно работает на перестройку, кто разделяет наш образ мыслей, не держит камня за пазухой. А сегодня я убедился, что Григорий Львович Левин не наш человек.

Наступила жуткая тишина. Такая, наверное, бывает в мрачных глубинах океана, где колоссальное давление расплющивает все живое. Сотрудники со страхом переглядывались. Именно со страхом, я не оговорился: на их глазах крушили гласность и демократию. Все понимали, что Гудимов уничтожает Левина, чтобы не дать ему квартиру. И все знали, кому он хочет ее дать.

- Каждый из нас знает, какое значение придает партия борьбе с пьянством и алкоголизмом, - продолжал Гудимов. Совсем недавно мы провели собрание ва эту тему, многие из нас вступили в общество трезвости. Левин тоже записался и что же? Вслед за этим осуществил прямую провокацию.

Мертвую тишину вдруг прорезали хриплые, задыхающиеся звуки. Это пыталась что-то сказать и не могла Женя.

- Не мешайте проводить собрание, Левина! - обрушился на нее начальник. - Вы, конечно, попытаетесь обмануть общественность, оправдать вашего распоясавшегося супруга, который во время перестройки тянет нас назад, к застойным временам, бросает тень недоверия на новый этап общественного развития, в который вступила наша страна. Не выйдет! Здесь собрались честные люди, настоящие патриоты, и они не позволят вам... Впрочем, не все еще знают, что сделал Левин. А сделал он вот что: дискредитировал важнейшее общественно-политическое мероприятие, каким является участие горожан в осуществлении Продовольственной программы. Во время работы иа овощной базе устроил коллективную пьянку. Организовал сбор средств, лично принес водку и сагитировал всех напиться. Я не буду давать оценку этому поступку, она вам ясна. Так же вам ясно, каким должно быть наказание за пьянство на рабочем месте - а овощная база являлась в тот день рабочим местом. Я перечислю виды наказаний, принятые повсеместно, - лишение квартальной премии, лишение тринадцатой зарплаты, перенос отпуска на зимнее время, перенос очереди на улучшение жилищных условий в конец списка. Поскольку ни квартальной премии, ни тринадцатой зарплаты мы не получаем, а отпуск за этот год Левины успели отгулять, у нас осталась одна мера воздействия квартира...

Он на мгновение замолчал, и все затаили дыхание, пораженные неслыханным бесстыдством, торжествующим на наших глазах. Не знаю, как другим, но мне было невыразимо стыдно, будто весь цинизм, все пренебрежение к людям канувшей в прошлое эпохи вырвались из небытия и сконцентрировались в этом человеке, стоящем перед нами. Казалось, шевельни рукой и все начнет рушиться и разбиваться вдребезги и некуда будет укрыться от зазубренных осколков. Вскрикнула ли в этот момент совесть в Борисе или он просто перевел дыхание? Очевидно, все-таки совесть или страх, потому что он побледнел и глаза его остановились. Но это продолжалось очень короткий миг.

- У нас есть еще один претендент, всеми уважаемая Лидия Тимофеевна. Простая советская труженица, скромно и самоотверженно делающая свое незаметное, но крайне важное дело. Ей квартира нужна больше, чем Левиным, потому что у тех есть семья. А Лидия Тимофеевна одинока. Ей надо создавать семью, и я уверен, что это будет настоящая советская семья. Поэтому предлагаю отдать квартиру ей.

И отдали. Борис никому не дал рта раскрыть, как топором отсекал каждое слово против. На меня цыкнул так, что я ахнул. Он рисковал, здорово рисковал, только с таким железным характером можно было решиться на эту авантюру. К сожалению, это было не профсоюзное собрание, голосовали только члены профгруппы, и когда они в первый раз не подняли рук, их по настоянию Бориса вызывали поименно...

Я догнал Гудимова у дверей его кабинета. Только сейчас я понял, как ненавижу его - режиссера, поставившего спектакль из отринутой историей эпохи. Господи, какими наивными мы были, когда полагали, что те осужденные времена канули в прошлое! Что в наше время невозможно вот так, нагло, идти по трупам. И мы оказались совершенно не подготовленными к торжеству бесчеловечности. Мы просто не знали, как надо бороться с явлением, считавшимся навеки похороненным. И сейчас, схватив Бориса за плечо, я в первую минуту растерялся. Он кинул на меня недобрый взгляд. Знакомый взгляд. Будто он репетировал в уме обвинение, которое так и не успел использовать.

- Немедленно, сейчас же иду в партком, - задыхаясь, сказал я.

- Отлично! - Он испугался, я уверен в этом, только виду не подал, лишь угрожающе прищурился. - За друзей в огонь и воду? Похвально! Только с чем ты пойдешь в партком? Сейчас за пьянство из партии выгоняют, с должности снимают, а уж квартира-то... Считай, что Левин дешево отделался. - Он вдруг схватил меня за галстук, рывком втащил в кабинет, резко захлопнул дверь. - На этом деле меня не подловишь, а вот ты... Ты будешь бегать по Москве, высунув язык, искать работу. И не скоро найдешь, ручаюсь. Или же, еще лучше, тебе предложат почетное право возглавить какой-нибудь задрипанный заводик в глуши, вывести его из прорыва. И я тебя в этой глуши закопаю на веки вечные.

И опять это был монолог из старого репертуара, который мы считали навеки похороненным. И я с трудом нашел, что ему ответить.

- Не те времена, Гудимов. Отстал ты от жизни. Сейчас такие фокусы не проходят. И надо быть последним идиотом...

- Не кричи! - Он грудью оттеснил меня в глубь кабинета. Сядь. Давай покурим и разберемся. - Он говорил быстро, без передышки, и вся моя воля уходила на то, чтобы поймать, усвоить смысл его слов. - Левин твой подчиненный, и ты за него цепляешься. Он прекрасный инженер, не спорю, но таких много. Только свистни, из провинции тысячи набегут. А Лидия одна. Мне нужно - понял? - мне, чтобы она получила квартиру.

- Конечно, кто же еще будет шпионить за нами...

Он досадливо поморщился.

- Любишь ты обличительные определения! Да не шпионит она, пойми это. Неужели я бы унизился до вульгарного доносительства! Но сейчас, когда гласность, перестройка, ускорение... Да еще этот призыв мыслить по-новому... Ты представляешь, до чего может додуматься рядовой инженер, не подозревающий, на каких тонких нитях, каких сложных, зачастую личных связям держится управление отраслью? Так ведь додумываются уже. Вспомни, на последнем партсобрании выступил Куторгин из планово-производственного управления: зачем вообще нужно министерство с его огромным штатом, если отрасль фактически неуправляема? Каково? Крикун, демагог, и такому предоставили трибуну...

- Да, но как зал ему аплодировал!

- Вот это и страшно. Сколько у нас еще безответственных работников, готовых рубить сук, на котором сидят! Не понимающих, что перестройка - это не ломка аппарата. Наоборот, при перестройке аппарат надо всемерно укреплять, потому что появляются новые тенденции, которые необходимо вводить в русло единой политики. А когда любому развязывают язык... Вот здесь и нужен человек, который вовремя предупреждает тебя, в какую сторону понесло Иванова, Петрова, Сидорова, чтобы ты мог остановить, поправить их, а то и уволить... Да, и на это придется пойти, не считаясь с рангами. Потому что вся эта игра в перестройку, в ускорение в конце концов кончится провалом, и к нам же прибегут: помогите ввести жизнь в нормальные рамки. И тогда нам - тебе, мне, другим здравомыслящим работникам - придется восстанавливать разрушенное. Так вот, чтобы меньше было разрушений, мне и нужна Лидия. А подобрать такого человека потяжелее, чем десяток толковых инженеров. Ну и приходится с ним расплачиваться...

Он говорил доверительно, будто искал моего сочувствия и не сомневался в нем. Словно я вместе с ним состою в каком-то тайном обществе, для которого наша справедливость и наши законы не дороже бумаги, на которой написаны, и которое в конце концов повернет эти законы в нужную ему сторону. И, как всегда, безошибочно выбрал тональность.

- До чего ты докатился! - только и смог сказать я и понял, что проиграл. Понял это и он.

...Страх! С него я начал осмысливать жизнь. Я родился в пятидесятом и через полгода осиротел. Мои родители, медики, попали под гребенку "врачей-убийц": наши местные чекисты решили не отставать в бдительности от московских коллег. Они арестовали лучших врачей области. Некоторые потом вернулись, моих родителей и многих других посмертно реабилитировали.

Меня воспитала тетка. В ее доме царили бедность и страх. Она боялась всего - соседа, с которым двадцать лет здоровалась на улице, и незнакомого человека, случайно шедшего за ней два квартала, боялась громкого смеха и тихого слова. Особенно она боялась слова. Ее отец и ее муж сгинули в тридцать седьмом, и оба - за недостаточно патриотичные выступления на собраниях: мало восхваляли вождя. С тех пор она почти не раскрывала рта. Если бы было можно, она бы объяснялась жестами, как глухонемые. И этот свой страх она передала мне с первыми каплями молока, которое для меня сцеживали две сердобольные женщины с нашей улицы.

Я начал лицемерить раньше, чем прочел первую страницу в букваре. Тетка сделала страшное дело, заставив меня скрывать мысли и желания. И всю жизнь страх окутывает меня, как комариное облако. Разумеется, я прячу его лучше, чем Иван Афиногенович: научился соразмерять потенциальную опасность с действительностью. Я сжился со страхом, привык к нему, как привык аплодировать ораторам на трибуне, хотя только что в коридоре они говорили совсем обратное, как привык не задумываться, почему некоторые живут совсем не по тем идеалам, которые они пропагандируют...

- Хватит! - Борис плотно уселся в свое кресло, хлопнул ладонью по столу. Хлопнул уверенно, по-хозяйски. - В будущем году построят еще один дом. Даю слово, что Левины получат там квартиру. А месячишка через два, когда все уляжется, я им персональных подкину, чтобы они могли снимать квартиру получше. Договорились? Не пойдешь в партком?

И я не пошел... Не пошел! И не только потому, что испугался. Не смог справиться с безнадежностью. Уверенный тон Бориса будто околдовал меня. Он высился надо мной, как гранитный монолит, который не прошибешь лбом... Ходили другие. Борис и здесь оказался прав; перестройка изменила людей, и простые инженеры стучали кулаками по столу в парткоме, требуя поставить на место начальника объединения. Еще недавно это было бы немыслимо. Но пока что стучание кулаками действия не возымело. И не только потому, что, покуда разобрались, осмыслили, Лидия Тимофеевна уже получила ордер. Борис и тут организовал все блестяще, как умел только он. Нет, но пьянство на овощной базе! На парткоме разбирали этот случай. Я присутствовал, так как Левины мои подчиненные. Какие были смущенные лица у членов парткома! Особенно у тех, кто был вынужден выступать, а значит, клеймить... И клеймили бы до выговора, если бы не Романов, секретарь парткома.

- Ладно, товарищи, давайте кончать, - сказал он, покусывая губы. - Левины наказаны более чем сурово, не будем усугублять. Наоборот, считаю необходимым отметить неправильное поведение товарища Гудимова. Что это за ярлыки: не наш человек и тому подобное? Не надо из простого недомыслия делать политическую акцию. Предлагаю, товарищи, не наказывать ни Гудимова, ни Левина, просто предложим им осознать свои ошибки.

Ох как разозлился Борис! Романов одним словом высек его прилюдно, и нельзя было даже уйти, хлопнув дверью. Зато это сделала Женя. После парткома Романов оставил их и тоже пообещал, что они вселятся в первую же квартиру в новом доме.

- Отнимите ордер у этой стервы, - потребовала Женя.

- Не могу, - Романов развел руками. - Было бы что другое, но пьянство... Сама понимаешь, время сейчас такое...

Вот тут Женя и хлопнула дверью. Романов только сокрушенно вздохнул, провожая ее глазами, а тюфяк Гришка вместо того, чтобы уйти с ней, жалобно протянул:

- Ладно, подождем. Только уж сделайте так, чтобы первая квартира не оказалась на первом этаже.

И вот с тех пор я ломал голову, как помочь Левиным получить квартиру. Знал, что не успокоюсь, поки не добьюсь этого.

...Документ был составлен ужасно. Автор не только не сумел ясно и четко изложить технические идеи, но даже путался в падежах, будто кончил церковноприходскую школу. Нечего и думать посылать этот лепет в Госплан. Я свирепо схватился за красный карандаш, чтобы перечеркнуть документ крест-накрест и вернуть Грише, как зазвонил телефон.

- Юра! - услышал я, и все важные и неважные дела сразу уплыли далеко-далеко. Голос у нее был такой же, как всегда, - спокойный, тихий, только чуть печальный.

- Таня! - сказал я и замолчал. Горло у меня перехватило.

- Юрий Дмитриевич, к руководству, - проскрипело вдруг издалека. Я беспомощно оглянулся. Лидия Тимофеевна неодобрительно взирала на меня из распахнутой двери.

- Танечка, меня вызывают к начальству. Я сам позвоню тебе через полчаса.

- Хорошо, - сказала она и повесила трубку.

Я встал, и все вокруг изменилось. Солнце заливало комнату, загнав под столы черные тени. Вокруг меня были хорошие добрые люди. Даже Лидия Тимофеевна... Нет, только не она. Эта стерва способна притушить любое светило. И не поможет ей отдельная квартира. Никто на ней не женится, самоубийство нынче не в моде. Я зашагал к дверям, потом, вспомнив, вернулся и забрал со стола письмо, которое так и не успел перечеркнуть.

- Думай, голова, думай, на работе это иногда рекомендуется, - и, бросив бумагу ошеломленному Гришке, выскочил в коридор. Там я несколько раз глубоко вздохнул, чтобы прийти в себя, и машинально одернул пиджак. Перед руководством надо являться в подобающем виде, особенно если в первый раз тебя вызывает новый начальник объединения.

Собственно, не такой уж он новый - бывший главный инженер, отличный парень, с которым я был на короткой ноге. Сколько раз в былые времена забегали после работы в близрасположенную "Рыбную", где водился весьма приличный коньячок, или расписывали у меня дома пульку. Впрочем, весь коллектив, кажется, был с ним на короткой ноге. Как гларчого инженера мы его и не чувствовали: Гудимов всех подминал под себя. Его дьявольской энергии хватало на всю руководящую работу. Даже уходя в отпуск, он решал дела на месяц вперед. Некоторых это устраивало, но не всех. Я сам много раз чувствовал себя оскорбленным ролью механического исполнителя при умном начальнике. Так же и главный инженер, работавший ранее директором крупного завода, чернел лицом и скрипел зубами, когда Борис с ходу отменял его распоряжения. Каким-то теперь окажется Леонид Ефимыч? Сколько раз мне приходилось с горечью наблюдать, как власть преображает человека.

Я знал, зачем он меня вызвал. Происходило естественное перемещение. Главный инженер стал начальником объединения, я как начальник технического отдела котировался на главного инженера. Но... эта история с убийством в моей квартире. Тем более что следствие еще не закончено, убийца не назван, и общественность, которая, по идее, должна негодовать, не получила морального удовлетворения. А с другой стороны, без главного инженера тоже нельзя. Как-то они выкрутятся? С утра замминистра, курирующий наше объединение, секретарь парткома Романов и новый начальник обговаривали эту пикантную ситуацию, искали тонкий ход. Конечно, проще пригласить какого-нибудь директора провинциального завода, но прописка... Сейчас с этим туго. Лимит в Москву закрыт. Да и тенденция нынче другая: смело выдаивать молодых и энергичных. А я как раз в том счастливом возрасте, который считается самым перспективным для выдвижения. Впрочем, какое мне дело. Я вовсе не рвусь в Наполеоны.

- Привет, Леонид, - сказал я, решив не менять привычного обращения. Оборвет, так оборвет.

- Привет, - буркнул он, не поднимая глаза от бумаг. - Садись.

Я сел. Леонид черкнул размашистую подпись на документе и поднял на меня хмурый взгляд.

- Значит, так, Юрий Дмитриевич, прошу к пятнице изложить в письменном виде мнение о перестройке нашей работы.

Так вот зачем он меня вызвал. Вовсе не для того, чтобы поздравить с новой должностью. На миг я почувствовал разочарование и здорово разозлился на себя за это.

- У нас же было партсобрание по перестройке. Два часа говорили, вроде бы все решили.

- А что решили? Ты почитай протокол, вот он, вникни. По сути же, ничего не решили. "Повысить требовательность к руководителям подведомственных предприятий", "Принять дополнительные социалистические обязательства", "Добиться стопроцентного выполнения плана..." - Он с отвращением отбросил бумагу. - Перестройкой здесь и не пахнет. Нужна была Гудимову перестройка, как зайцу, - он фыркнул. - А нам нужна. Сейчас вопрос стоит просто: по какую сторону баррикады ты определяешь свое место. Так вот, наше место - не на той стороне, где был Гудимов. Лицемерить я не буду и вам не дам. Поэтому будем считать, что партсобрания не было, а в пятницу устроим мозговой штурм. Ты, я, начальники отделов будем думать, с чего начать, какие цели поставить. Иначе говоря, начнем с нуля. И тебе здесь - главная роль.

- Это почему же мне?

- Да потому, что испачкан ты с ног до головы и надо отмываться. А отмыться можно только работой. Как тебя угораздило в такую помойку лезть? Баба-то хоть стоящая была, а то, может, зря погиб человек?

- Иди ты к черту! - в сердцах сказал я.

- Нет, вы только посмотрите на этого неблагодарного! - он развел руками. - Почтенные люди два часа ломали заслуженные головы, как бы увеличить ему зарплату, не оскорбляя стыдливого целомудрия общественности, и если бы не Скважина...

Скважиной мы втихомолку называли нашего куратора за преклонный возраст и дотошность, доводящую подчиненных до исступления.

Об этом человеке стоит сказать несколько слов хотя бы потому, что, где бы он ни работал, о нем непременно слагали легенды. Он пришел в промышленность с фронтов гражданской войны и навсегда остался лихим кавалеристом, нацеленным на мировую революцию. Начал с простого рабочего и быстро выдвинулся благодаря острому уму и отличному знанию дела. Но не это отличало его от других руководителей, выросших в годы первой пятилетки. И даже не то, что он не признавал авторитетов - одно время это стало модным. Кстати, в это время он уже начал их признавать. Но то, что в каждой ситуации он поступал так, как считал правильным, не поддаваясь условностям, создало ему репутацию неуживчивого, опасного чудака. Эта репутация и помешала ему продвинуться дальше заместителя министра, хотя по своим деловым качествам он был способен на гораздо большее.

Когда он был еще начальником цеха передового в стране гигантского комбината, директор прислал ему ордера на пальто и костюм. Высокое начальство, приехавшее из центра, собирало производственное совещание, из тех, которые в печати именовались "поворотными", и Скважина, как начальник ведущего цеха, обязан был выступить. То было трудное время, когда все выдавалось по ордерам. Директор получил ордера обратно с запиской, что такие премии выдаются только по решению профсоюза за отличную работу и получение их каким-либо другим путем незаконно. Скважина выступил на совещании в старой выцветшей гимнастерке, другого костюма у него не было. Говорят, он произнес самую толковую речь, но в газетах она не цитировалась, и его фамилия даже не попала в репортаж.

Став директором этого же комбината, он первым делом велел заколотить особый "директорский" вход в комбинатоуправление, а ковры и статуи оттуда передал в детский сад.

Через полмесяца после его назначения заместителем министра, еще в старом министерстве, секретарь со значительным видом положила перед ним плотный конверт.

- Что это? - не понял Скважина.

- Конверт, конечно.

- Вижу, что конверт, не слепой. Что в нем?

- Деньги, конечно, - удивилась она.

- Какие деньги? За что деньги? - нехорошим голесом спросил Скважина, и в глазах его появился блеск, тот самый, что испугал некогда директора комбината. Секретарь чуть не плакала.

- Ну деньги же! Полагается вам.

Скважина протянул руку, щепетильно сложив пальцы. Брезгливо оттолкнул конверт на край стола.

- Отнесите обратно и скажите, что мне вполне хватает зарплаты.

У него были неприятности из-за этого. Его вызывали, втолковывали и наконец обязали брать конверты. Он вынужден был подчиниться, как подчинялся многому.

Года два назад он ездил в Японию, знакомился с промышленностью. С собой взял группу работников министерства, в том числе Бориса. Я тоже должен был ехать, уже оформил документы, но как раз развелся с женой (она потребовала после пятилетнего фактического разрыва), и меня не пустили. По приезде Скважина собрал всех руководителей министерства, директоров заводов и сделал великолепный доклад. И хотя говорил он о Японии, о ее блестящих успехах, у каждого слушателя возникали горькие аналогии. Под конец Скважина что-то вспомнил и неловко, с натугой, сказал:

- Ну и, разумеется, товарищи, не следует забывать, что Япония капиталистическая страна и империалисты жестоко эксплуатируют рабочий класс.

Не знаю почему, мне стало его жалко. Я вдруг ясно увидел, что Скважина уже старик. Нудный, брюзжащий и, в общем, не такой уж счастливый старик.

И вот теперь Леонид сообщил, что Скважина нашел выход, как сделать меня главным инженером, "не оскорбляя стыдливого целомудрия".

- Ну, при его-то опыте... - сказал я.

- Вот-вот. Мы с Романовым и так и эдак крутились, как бы тебя преподнести. Сам понимаешь: обсуждать на парткоме надо? Надо. Выговор будет? Как пить дать, иначе какая же это воспитательная работа! Как же повышать с выговором? Конечно, можно сначала повысить, а потом выговор, но ведь не поймут...

Скважина думал, думал, кряхтел, сопел, всю лысину отшлифовал сначала левой рукой, потом правой. Обматерил и нас, и все эти условности, и министра, и повыше... Наконец просветлел ликом, вздохнул душевно и проканючил:

"Вы того, братцы, попроще. Мы его повышение в наказание превратим. Так бы мы его повысили, и все. А в данной ситуации нет, недостоин. Так в приказе и отметим, что за проступок делается он врио".

- Ловко! - вырвалось у меня.

- То-то и оно! Суровое наказание: временно исполняющий обязанности вместо постоянной должности, Полгодика покантуешься, а там по закону постоянно утвердим.

Я нервно рассмеялся. Полгода! Хорошо, если так.

- В общем, подчищай дела, - бодро продолжал Леонид. Приказ сегодня будет подписан.

- А кому дела-то сдавать?

- Это уме твоя забота. Техотдел - вотчина главного инженера. Но раз ты врио, то с периферии приглашать нельзя: по идее, можешь вернуться на старое место. Значит, кого-то из своих, тоже временно исполняющим.

И тут меня осенило.

- Левин.

Леонид недоуменно поднял бровь, потом нахмурился.

- Ты это брось. Нехорошо! Я знаю твое к нему отношение, но тут надо по-деловому.

Ага, прореэался-таки большой начальник. По-деловому! Ему можно двигать приятелей...

- Левин прекрасный инженер, - настойчиво сказал я.

- Знаю. Но не лучше Головко, Свидригайло, Тарутина.

Это правда. Но у меня в запасе еще козырь. Держись, начальник, начинается первый экзамен!

- Левин, конечно, не лучше, но и не хуже, - медленно, сдерживая дыхание, заговорил я. - Но, во-первых, у него перспектива роста, остальным вот-вот на пенсию. А, во-вторых, у этих всех есть квартиры...

На какой-то миг в кабинете наступила нехорошая тишина. Потом Леонид достал сигарету, сосредоточенно закурил.

- Помнишь, значит. А я, честно говоря, уже забыл. Чужая беда не тянет. Только какая будет атмосфера в отделе? Ведь он самый молодой. Нас просто не поймут.

- Поймут! - убежденно сказал я. - Ну, может, подуются недельку, а жаловаться никто не пойдет. В конце концов преподнесем как выполнение постановления о выдвижении молодых на руководящие должности. Лишняя "галочка" для отчета.

- Да, это, брат, ты в корень копнул, - будто не слыша меня, протянул Леонид. - Конечно, с квартирой это ему мало поможет, хотя чем черт не шутит. А вот атмосферу в конторе мы очистим. И совесть свою очистим: покажем наше отношение к этой истории. А, черт! - он двинул кулаком по столу. - Попробую!

Дверь кабинета приоткрылась, и медовый заботливый голосок, я даже не сразу понял, что это голос Лидии Тимофеевны, промурлыкал: "Леонид Ефимович, чайку с лимончиком".

Леонид побагровел и подпрыгнул, будто в кресле лопнула пружина. Кажется, он еле удержался от искушения запустить в нее телефоном.

- Закройте дверь! - рявкнул он великолепным начальническим басом. - Когда захочу чаю, пойду в буфет.

Дверь испуганно захлопнулась, а начальник объединения вытер лоб и шумно задышал.

- Вот тоже, понимаешь, проблема... Работать надо, из-под бумаг стола не видно, а я только и думаю, как бы избавиться от этой... - он с наслаждением выругался.

- Безнадежно, - сказал я.

- В том-то и дело. Тут и местком, и суд... Все понимают, а как до дела дойдет - в кусты. Что вы, что вы, скажут, ей общественность квартиру дала, за хорошую работу морду ее поганую на Доску почета вывесили... Ну да черт с ней! Все равно уволю. Подыщу ей место с окладом побольше, пусть другие помучаются. - Он швырнул недокуренную сигарету в пепельницу и поднялся. - Пойду к Скважине. Он сейчас в благодушии от того, что тебя пристроил, авось согласится на Левина. Ему-то с его высоты начальник отдела - это чуть ли не старший инженер, простой исполнитель. В крайнем случае покаюсь про квартиру. Мужик отзывчивый... Да, вот еще что. Тут тебя угрозыск затребовал в Шерлоки Холмсы. Сам понимаешь, отказать мы не можем, убийцу отыскать надо. Бог ему простит... Но ты смотри, не увлекайся, работы невпроворот. Мы с тобой не гудимовы, необъятного не обоймем.

Когда я вернулся в отдел и взглянул на часы, оказалось, что прошло ровно тридцать минут. Надо было звонить Тане.

Это был странный разговор. Будто не было той встречи на кухне и фраз, определяющих нашу судьбу. И мига ошеломляющей близости, когда наши лица встретились и я обнимал ее за плечи. Нет, конечно, все это было, потому что сейчас произносились одни слова, а что-то мятущееся в подсознании подставляло на их место другие. И ни я, ни она не были уверены, правильно ли понял собеседник. О том, почему я не зашел к ней после смерти мужа и уклонился от поминок, не было, разумеется, ни слова, но мне постоянно чудились эти вопросы. Я напряженно ловил интонации ее голоса, стараясь угадать, что скрывается за той или иной внешне незначительной фразой, и, судя по ее напряженному тону, она так же ловила мои интонации. Разговор направляла она. "Как живешь?" - "Ничего". "Чем занят по вечерам?" - "Как обычно". - "Заходи как-нибудь". - "Спасибо". - "Когда в отпуск?" - "Не думал еще, работы много". - "А я совсем одна, все оставили. Заходи". "Хорошо, зайду сегодня". - "Часиков в семь, ладно?" - "Ладно".

Однако пришел я к ней не в семь, а гораздо позже. Меня вызвал майор Козлов. Он позвонил минут через десять после разговора с Таней.

- Юрий Дмитриевич, вы не смогли бы забежать ко мне после работы?

- Вообще-то я занят вечером. Но если ненадолго...

- Отлично. Жду без четверти семь. Пропуск вам выпишут. Познакомитесь с дамой, которая угощала вас сигаретами.

- Уже нашли?! - ахнул я.

Он от души рассмеялся.

- Вы же начитанный человек. Неужели не сообразили, что это очень легко?

Тьфу, черт! Майор, оказывается, ехидный мужик. Действительно, все сейчас читают детективы. Насколько милиции, наверное, стало труднее работать, когда авторы художественно показывают преступникам, какие ошибки нельзя совершать. А найти ту девицу, разумеется, пустяковое дело. Спросил, кто был на торжестве, и по ниточке добрался. Стоило ахать!

Опять затрещал телефон. Что за напасть, не дают работать! Я рванул трубку. Это был Леонид.

- Зайди ко мне, - приказал он.

Я даже вздрогнул: так всегда вызывал Борис, Леонид был все такой же хмурый, как и час назад. Но в его глазах, против воли, светилось торжество.

- Согласился! - сухо сказал он, и я сразу понял, о ком речь. - Сначала было заартачился: молодой, мол, нас не поймут, это только в газетах, мол, хорошо призывать молодым дорогу, и так далее. А я ему все толкую: перестройка, мол, инженер, мол, замечательный, неординарный ум. Он ведь любит, чтобы в каждом было что-то эдакое, необычное. Вижу, задумываться начал, уже так, для формы, возражает, чтобы его переубедили. И вдруг смотрю, у него по лысине разводы пошли: вспомнил. Это не тот, спрашивает, кого Гудимов с квартирой обвел? Я, конечно, говорю: тот самый. Как он на меня посмотрел! Со мной, говорит, хитрить не надо, можно в открытую. Ну, если вы, говорит, утверждаете, что это неординарный ум... В общем, все в порядке. Даже с квартирой обещал подтолкнуть, есть у министра пять резервных, да ты знаешь. Эх, теперь только бы эту стерву, которая в моей приемной, выжить!

Загрузка...