Дуэт для одиночества

Глава 1

Шумный, прорвавшийся сквозь густое марево июньской жары ливень обрушился на дерево за окном. Сразу пахнуло свежестью, настоянной на чем-то травяном, речном и северном. Широко распахнулись створки оконной рамы, надув парусами посеревший от пыли тюль занавесей. Они взлетели и поникли. Худенькие, почти детские ручки, ловко перебирающие черно-белые клавиши потока бравурной каденции, остановились на фальшивом аккорде.

– Ну вот, приехали, – рассмеялся учитель. Он подошел к окну и застыл, слушая дождь. Труба водостока утробно урчала в басах, капли рассыпались причудливым ритмом по железному козырьку подоконника. Его пальцы дернулись, забарабанили в такт. Он всегда что-то выстукивал. Его широкая спина заполнила оконный проем. Собранные в хвост и перетянутые резинкой длинные волосы, мятые джинсы, отвисшие на тощем заду. В нем все раздражало Лизу: скрипучий голос, дурацкая манера барабанить пальцами и стучать ногой. Она в растерянности поглядывала на раскрытые ноты и не знала, с какого места лучше начать. Часы на стене показывали, что урок закончился десять минут назад. Ей хотелось пить. Она обернулась к столу, где стоял графин с водой, но в это время учитель встал за спиной и, дыша в затылок, потянулся к роялю. Лиза сжалась. Он завис над ней, как коршун. Ее острые лопатки упирались в учительский живот, а перед глазами скачущим галопом пролетали триоли и закручивались трели. Она думала о том, что нет ничего противнее, чем эта музыка, высекаемая из рояля и разлетающаяся во все стороны, как искры от точильного камня. У ее покойной учительницы была другая манера – руки плескались в звуках, разбрызгивая легкое стаккато, а этот – как гвозди вколачивает.

Захотелось под душ или дождь. Наверняка он уже унюхал противный запах ее подмышек! Какое свинство так наваливаться, и вообще, урок закончен! Она заерзала на стуле, отодвигаясь в сторону, и подняла голову. Плохо выбритый подбородок учителя находился на уровне ее лба, а взгляд проник под отвисший ворот Лизиной майки. Глаза были чужие, без веселого прищура, пустые и как будто немного злые. Учитель снял руки с клавиатуры и отошел к окну.

– Ну что, Целякович, плохо наше дело, до экзамена меньше недели, а программа сырая. Фальшивим, сбиваемся. Что делать будем?

На последней фразе он с раздражением захлопнул ставни, Лиза вздрогнула. В носу защекотало, и слезы потекли по щекам так же бурно, как по оконному стеклу дождевые струи.

– А слезами ты вступительную комиссию не разжалобишь. Сама знаешь, какой конкурс. В общем, так, завтра опять придешь. Этюд – в медленном темпе, крепкими пальцами. А эти порхания по клавишам забудь. Знаю, что Эдуардовна так учила, кстати, чтоб ты знала, и меня тоже, но не всем ее штучки удаются. Она от бога получила, а нам самим добывать. Не реви, иди работай.

Лиза дрожащими руками закрыла ноты и отлепилась от стула.

Глотая слезы, медленно поплелась к двери, но учитель остановил.

– Лиза, – его голос прозвучал издалека, извинительно мягко. – Подожди, так нельзя, так ничего у тебя не получится. Сядь, поговорим.

Она стояла, держась за ручку двери. Ее коротенькая юбка измялась, перекрутилась и не могла прикрыть розовые пятна на узких бедрах, проступившие от долгого сидения на твердом стуле. На склоненной шее сквозь тонкую смуглую кожицу выступали бугорки позвонков. Паша Хлебников, он же Павел Сергеевич, учитель музыкальной спецшколы, отличный пианист и подающий надежды композитор, вздохнул и хрустнул костяшками пальцев.

– Ты пойми, – он пытался нащупать правильную интонацию, – невозможно играть зажатыми руками, так же как танцевать зажатым телом. Нельзя только думать и запоминать, надо чувствовать. Нет ничего чувственней музыки. Ее природа – это текучесть и ритм. Ты слышишь дождь? А дерево? Вот, к примеру, пауза – тишина, но в ней тоже ритм, ты должна ее слышать. В тишине – нерожденные звуки и голоса, которые станут музыкой, их много, но самый главный – твой. Ты должна им владеть. Должна разжалобить, утешить, позвать за собой. А если не почувствовала, как сможешь? Вот когда тебе больно, ты кричишь. Когда расплакалась, жалостливо так звучишь. А тебе страсть надо сыграть, любовь, безумие любви. Тебе скоро будет шестнадцать, ведь так?

– Осенью, – буркнула нехотя Лиза.

– Извини, можно я спрошу тебя об одной вещи, только не обижайся. Это очень важно для нас сейчас. Я имею в виду, был ли у тебя уже мальчик? Влюблялась ли, целовалась?

Паша возбужденно ходил из угла в угол. Лизины щеки высохли, а уши покраснели. Она не знала, как правильно ответить. Мальчик был, но не целовались, ей даже попробовать не хотелось. Вообще, когда к ней кто-нибудь слишком близко подходил, она старалась отступить подальше. И мама всегда обижалась, когда Лиза ужом выскальзывала из объятий. Не нравились ей фильмы и книжки про любовь, а больше всего раздражало то, что сама она стала притягивать взгляды мальчиков и мужчин. Их взгляды прилипали, как мухи на липкую ленту. Уже так обсидели, места свободного не осталось. Вот и сегодня учитель ведь тоже не просто так смотрел. Лиза подумала и решила, что врать не будет.

– Мне не нравится целоваться. И когда на меня смотрят, тоже не нравится.

Павел Сергеевич улыбнулся. Напряжение, висевшее в духоте класса, вдруг лопнуло, грохотнув грозовым раскатом. Лиза вздрогнула и подняла испуганные глаза.

«А как же на тебя не смотреть, на красоту такую, – подумал Паша. – Это все равно как на листок, из почки вылупившийся, липкий, нежно-зеленый, еще не расправившийся и до жути нежный, не смотреть. Кто запретит?»

– Знаешь, я понял. Будем учиться чувствовать и любить. Начнем с тебя самой. Задание первое: запиши свое исполнение на кассету, встань перед зеркалом. Слушай и фантазируй. Ты птица, ты кошка, растение, вода. Иди за музыкой, разденься, старайся повторить телом ритм, движение фразы. Ласкай себя, а если в музыке боль, щипай, царапай. Танцуй, прыгай, лежи, отдыхай и люби, люби…

Павел Сергеевич поперхнулся, закашлялся, а потом преувеличенно строго добавил:

– Все поняла? Иди работай. Завтра в три.

Лиза с радостью выскочила из класса и перевела дыхание. Как жаль, что Майя Эдуардовна умерла, не доведя ее до поступления в консерваторию. Теперь вот с этим припадочным мучиться. Все ему не так, все наоборот, а ведь Лиза считалась самой талантливой в классе. Поступила, еще шести не было, а теперь десятилетку оканчивала в неполных шестнадцать, сдав, кстати, все другие, не музыкальные дисциплины, тоже на пятерки. Приемную комиссию фортепианного отделения консерватории возглавлял профессор Анисов – известный пианист и композитор. Павел Хлебников оканчивал у него аспирантуру. Говорили, профессор души не чаял в своем ученике и вообще чуть ли не сыном его называл, а это означало, что абитуриенты от Хлебникова для Анисова вроде как внучата. Лизина мама считала, что они поймали птицу удачи за хвост, когда Хлебников, прослушав Лизу, согласился готовить ее для поступления.

Вот только Лизе так не казалось. Павел был не похож на других учителей. Многим ученикам это нравилось, но только не Лизе. Он часто наигрывал какую-то дикую музыку, мотая головой и топая ногами, как лошадь. Лиза не раз слышала от ребят, что учитель – интересный композитор, поэтому пошла на его концерт. Там ей стало по-настоящему плохо. Голова раскалывалась, в горле стоял ком, мутило, хотелось выскочить из зала, что она в конце концов и сделала. Не могла больше слышать, как страдает рояль. Она расплакалась, когда увидела, что учитель, запустив руку в нутро инструмента, шарит по струнам и дергает их, как больные зубы. Это все называлось современной музыкой.

Потом, на следующий день, за завтраком, мама пыталась выяснить, как прошел концерт. Было начало лета, на столе лежал первый в этом году парниковый огурец. Он был нарезан тонкими ломтиками. Лиза положила кусочек в рот и медленно жевала, собирая слюну и втягивая воздух, чтобы почувствовать его свежий огуречный дух. Она закрыла глаза. Говорить не хотелось, но она знала, что мама не отстанет. Вдруг радиоточка зашелестела скрипочками моцартовской «Маленькой ночной серенады», и это было так хорошо! Первый летний огурец и Моцарт! Она опять заплакала, теперь уже от счастья. Мама всполошилась. Что происходит? По любому поводу слезы, но сама и ответила – переходный возраст, что поделаешь.

Но переходный возраст не затронул Лизину душу. Там еще царило детство классики. Это потом она заскучает от размеренности и предсказуемости гармонии, погружаясь в атональные безумства модерниcтов. Но пока, дожевав огурец, она рассказала, как измучилась, не только слушая, но и занимаясь с новым учителем. Она жаловалась, что не понимает его, что все время находится в напряжении и страхе. Он всегда вроде шутит, но как-то странно. Говорит, что Лиза сухарь и ничего не чувствует, а вот Майя Эдуардовна считала ее очень эмоциональной. Мама пропустила мимо ушей жалобы и еще раз напомнила, чей ученик Хлебников.

– Ты должна в рот ему заглядывать, делать все, что скажет, если хочешь поступить. А вдруг он заметил, что ты из зала вышла? Ну неужели досидеть не могла! Все же ученики досидели. Подумаешь, струны драл. Ты, Лиза, поосторожней, а то плакала твоя консерватория. Вот на конкурс он тебя не послал, помнишь? Значит, в тебе дело. Вместо того чтобы с книжками на диване валяться, можно еще поиграть.

Лизины глаза опять наполнились слезами.

– Ма, я ведь по шесть часов играю, при чем тут книжки? Просто в классе я сбиваюсь. Это все из-за него. Я играю, а он в спину смотрит. Чувствую, что смеется, все время смеется. У меня руки дрожат и мокнут. Господи, что будет! – и Лиза, не в силах больше сдерживаться, разрыдалась.

Мама вздохнула и повела дочь умываться. Надо было успокоить девочку и усадить за пианино. Сейчас самым важным было не потерять время и проконтролировать процесс ежедневной работы. Нельзя сказать, чтобы Лиза ленилась, просто быстро уставала.

Как поступит, хорошо бы ее к врачам сводить и на дачу отправить, к морю поближе, решила Вера. Худенькая она у меня, а за последний год как вымахала! Пальчики тонюсенькие. Майя Эдуардовна говорила, что ее мизинчик с черных клавиш соскакивает, слабенький. Эх, не жрет ничего! Вот массы и не хватает. А попа – это ж кости одни! На такой долго не усидишь, а как без нее, без усидчивости. Вот у Майи задница аж со стула свисала, – конечно, та могла и по десять часов не вставать.

Вера Николаевна, завмаг овощного магазина, имела свои представления о секрете успеха того или иного исполнителя. Музыку она любила послушать и на концерт хороший сходить, особенно если билеты народ расхватывал и в программе значилась знаменитость – певец или певица. Просто так – «на сухую», без песен, ей было скучновато. Главное, вовремя узнать, кто да что, а билеты ей в кабинет приносили. Лизу с пяти лет и в филармонию, и в концертный зал водила, а когда дочка в музыкальную спецшколу по сумасшедшему конкурсу прошла, так вообще всю жизнь свою этой музыке отдала. Только она знает, чего это стоило. Это сейчас завмаг, а раньше на складе овощном капусту перебирала, но из кожи вон лезла, а за уроки платила. И помочь было некому – мать-одиночка.

Бог, правда, послал ей святую женщину – Асю Марковну, дальнюю родственницу Лизиного отца. Если бы не она, вряд ли удалось бы всю эту «музыку» вытянуть. Отца Лизка так и не увидела. Он погиб до ее рождения. Вера сказала, что разбился он на Владикавказской дороге из-за погодных условий. А правда была в том, что артисты всю ночь водку трескали, а на следующий день спешили на место очередного выступления и сорвались на серпантине. По санаториям гастролировали. За рулем был заслуженный тенор, а рядом – аккомпаниатор Семен Целякович. Сема был пианист так себе, но со слуха играл все, что захочешь. Особенно ему удавался репертуар модного в то время эстрадного певца Валерия Ободзинского. Людям нравилось. Cемен вплетал одну мелодию в другую, создавая попурри из знакомых песен, но с выкрутасами: то тебе румба с фокстротом, то чарльстон или вальс. И это все с закидыванием головы, с закатыванием глаз! Или, наоборот, прицельно поглядывая на очередную жертву, облокотившуюся грудью на рояль, – в этот момент его пальцы непременно нащупывали мелодию популярной песни «Эти глаза напротив…». Бабы за Семеном табуном ходили.

С Верой он познакомился в шестьдесят восьмом. Семен играл на открытой площадке горсада. Она тогда ему букетик астр подарила, за то, что сыграл ее любимый фокстрот «Тишина». Вере тогда уже к тридцати подкатывало, а семейная жизнь все не складывалась. Почему – непонятно. Лицом, фигурой и характером Вера была просто создана для того, чтобы стать верной женой и подругой, – розовощекая, ладно сбитая, устойчивая, как табурет. Она крепко стояла на своих коротковатых ногах-бутылочках, а голова с русой «халой» гордо возвышалась над широким плечевым поясом и роскошным бюстом. Глянешь на такую женщину и понимаешь – на нее можно опереться. И хозяйка она была хорошая – ее вареники с вишнями таяли во рту, а скатерти и салфеточки, которыми она украшала свой быт в общежитии, отсвечивали прямо-таки арктической белизной, потому что умела она влить при полоскании сколько нужно синьки и крахмала, чтобы не переборщить и добиться легкой голубизны и гибкой твердости. Кроме всего этого, была в Вере особенная изюминка – редкий по красоте и тембру роскошный голос, но она его стеснялась. Никогда в полную силу не пела, даже в застольной компании, хотя все всегда просили: «Верунчик, а ну-ка, давай ты – запевай!» Она краснела, отнекивалась, но потом набирала воздуха в легкие, затягивала песню, и все затихали. После таких концертов мужички присаживались поближе и норовили стопочку «освежить», но, как правило, сами наклюкивались и руки распускали. Не нравилось ей такое ухаживание. «Чего тянешь? – удивлялись подруги. – Таксиста ждешь?» – подсмеивались они, после того как Вера сходила с ними на фильм «Три тополя на Плющихе». «Ты учти, – говорили они, – актриса Доронина может песни петь – у нее муж, семья, а у тебя – ничего, даже квартиры в городе нет. Замуж тебе надо за человека с жилплощадью».

А в голове у Веры все крутились песня «Нежность» и мысли про то, что одиночество бывает и замужем, как в том фильме, да и у некоторых Вериных подруг, которые маялись с мужьями без единого ласкового слова за всю жизнь. Песню «Нежность» она переписала в специальную тетрадку для любимых песен и выучила наизусть. Старалась петь, как Майя Кристалинская или как Татьяна Доронина. И так и так получалось хорошо, только решила при этом в зеркало не смотреть. Вере казалось, что ее простоватое лицо и нос картошкой мешают песне – как-то несерьезно и некрасиво выходит, а вот если не смотреть, а только слушать, то можно запросто cо знаменитыми певицами перепутать.

Когда она с Семеном познакомилась, то он поверх ее головы – на Ляльку Шубину загляделся. Ляля была соседкой по комнате в общежитии торгового техникума. Черноволосая, чернобровая, цыганистая. Они обе поднялись на эстраду, чтобы пианисту цветы вручить. Вера букетик протягивает, а он Ляльке спасибо говорит и глаз с той не сводит. И шепчет скороговоркой: «Вы не уходите после концерта, я за вами спущусь. За кулисы пойдем, там у нас стол накрыт. У меня день рождения, посидим, гостями будете».

Вере захотелось уйти, но Ляльку оставлять было не по-товарищески. Осталась и, как оказалось, не зря. После пары выпитых рюмок Семен сел к роялю и заиграл «коронку» про глаза напротив, а Лялька давай Веру теребить: «Cпой, ты чего? Пусть знают наших». Вера попросила «Нежность», Cемен подыграл. Она хотела спеть, как Кристалинская, но получилось как-то по-другому, по-своему. Семен и все, кто там был, зааплодировали, закричали «Браво!» и потребовали еще песен. Она пела, а он играл до глубокой ночи. Они смотрели друг на друга – ей казалось, что Семен брови хмурит, как тот таксист из фильма, а Семен с каждой новой песней влюблялся все сильнее. С того вечера они почти не расставались. Семен утверждал, что Вера талант-самородок и ей надо учиться, бросить торговлю, овощную базу, сесть за нотную грамоту и поступать в консерваторию. Обещал во всем помочь. Вера никак не могла понять: влюбилась ли она в Семена по-настоящему или ей только так кажется. Совсем не таким она представляла своего будущего мужа. Этот, неожиданно подвернувшийся, много пил, много говорил и сорил деньгами. Что касается Семена, он не задавал себе таких вопросов: любит – не любит. Жену свою вообще никак не представлял и поэтому решил, что Вера – самое то. Ему нравилось всем рассказывать о ней, как о чуде, и таскать по друзьям, заставляя петь. Вера не противилась и пела в полный голос. Вскоре он предложил ей сойтись.

Жил он у своей дальней родственницы Аси Марковны Ковач, которая прописала его на своих 35 метрах коммунальной квартиры. Занимал он маленькую комнатку, бывшую раньше смотровой и являющуюся продолжением кабинета знаменитого врача-офтальмолога. В комнате не было окна, что правильно для проверок зрения, но никак не для жизни. Знаменитого глазного доктора расстреляли еще в Гражданскую за укрывательство «белых» офицеров, а большой дом, в котором была его частная клиника, разбили на несколько квартир с одной общей кухней и больничным сортиром на две дырки в полу. Ася Марковна была единственной оставшейся в живых дочерью доктора и приходилась Семену Целяковичу двоюродной теткой. Больше родственных связей в этом когда-то большом семейном клане не сохранилось. Ася и Семен оказались крайними.

Он привел Веру к Асе Марковне и представил ее как невесту. Ася Марковна, семидесятилетняя энергичная женщина, в прошлом акушер-гинеколог, через добрые руки которой прошли сотни младенцев, своих детей не имела, а Семена опекала с того момента, когда он появился на пороге с нотной папкой, чемоданчиком и семейным альбомом. Про существование тети Аси он узнал от мамы, которая рассказала перед смертью о разрыве отношений с «неблагонадежным» семейством доктора. Мама Семена раскаялась, что прекратила всякие контакты с Асей много лет назад из-за элементарного страха, который и сейчас не прошел. Зная, что сыну предстоит командировка в их родной город, она написала письмо и попросила Сему передать его лично Асе в руки. Поездка несколько раз откладывалась, а когда состоялась, Семен просто забыл о письме, и пришлось соврать, что Асю Марковну не нашел. Так по его вине мама ушла на тот свет, не покаявшись и не испросив прощения. После похорон Семен появился на пороге Асиной квартиры. Тетка рыдала, читая письмо, потом поила чаем с коржиками, потом предложила заночевать, а на следующий день всеми силами пыталась удержать собравшегося в обратную дорогу двоюродного племянника. Ася сделала все, чтобы его не отпустить. Она сочла, что только в их музыкальном городе может развиться талант начинающего пианиста. Жизнь в райцентре и работа в сельском клубе – не для него. По ее просьбе администратор местной филармонии – отец двойняшек, роды которых когда-то «по блату» принимала Ася Марковна, уговорил начальство взять Семена в штат аккомпаниатором. Ася Марковна лихо провернула и прописку Семена на своей жилплощади. Ася никогда не пожалела о своем решении, даже когда у Семена начинались запои. Ей хотелось женить его и дождаться деток. Вдвоем с будущей женой, считала она, будет легче бороться с его недостатками.

Когда Семен привел Веру, Ася Марковна профессиональным взглядом отметила ее крепкое сложение и осталась довольна. Вера хорошо помнила, как была удивлена, что двоюродная тетка Семена с ходу предложила им переехать в большую комнату, бывший отцовский кабинет, а сама собиралась перебраться в «смотровую».

Может, не случись такого горя, все бы так и произошло – они бы с Семой поженились и жили все вместе, но он часто срывался и пил страшно, а между срывами – без законных «ста грамм» по пять раз на день не обходилось. Муж-алкоголик – это ж кому такое счастье надо?! Вера не торопилась переезжать, как Ася ее ни уговаривала. Больше года они то сходились, то расходились, а Семен все жаловался и пытался Вере оъяснить, что на трезвую голову по клавишам не попадает, что страх на него…