С. В. Михалков М. В. Михалков ДВА БРАТА — ДВЕ СУДЬБЫ Мемуары

С. Михалков Я БЫЛ СОВЕТСКИМ ПИСАТЕЛЕМ Приметы времени

Я, гражданин бывшего Советского Союза, бывший советский писатель, Сергей Владимирович Михалков, родился в царской России, в городе Москве 13 марта (28 февраля по ст. ст.) 1913 года. Первые свои шаги сделал в доме № 6 по улице Волхонке, что неподалеку от Кремля. В старом справочнике московских домовладельцев сказано: «Волхонка. Дом № 6. Домовладелец Сергей Владимирович Михалков (брат моего деда). Строительная контора С. Маршак». Странное предзнаменование, связавшее эти две фамилии спустя двадцать лет!

Помню, как няня Груша водила меня гулять в Александровский сад, к храму Христа Спасителя… Но прежде несколько слов о моем отце.

«Владимира Александровича Михалкова я знаю в течение двадцати лет. Судьбе было угодно за это время сталкивать нас в самых разнообразных жизненных положениях. Я был его учителем, добрым знакомым, поверенным в делах и, наконец, подчиненным. Владимир Александрович глубоко порядочный человек, неутомимый работник, весьма опытный и талантливый администратор. Я совершенно уверен в том, что Владимир Александрович будет ценнейшим работником у Вас в правлении».

Я держу в руках пожелтевшую от времени служебную записку, датированную 31 марта 1923 года, и память воскрешает образ моего отца, так и не дожившего до своего пятидесятилетия. Умер он в городе Георгиевске на Северном Кавказе от крупозного воспаления легких 24 декабря 1932 года. Были бы тогда, в начале тридцатых годов, на вооружении нашей медицины антибиотики, может, и дожил бы до наших дней этот полный творческой энергии, целеустремленный и бесконечно преданный своему любимому делу человек.

Когда я думаю об отце, мысль невольно ведет меня в более отдаленное прошлое. Хочется вспомнить об отце отца, о дедах, прадедах, пращурах. На ум приходят пушкинские строки «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам», за которыми — мысль поэта о том, что каждый человек должен быть неравнодушен к истории своей семьи, своего рода, знать, какое участие принимали его предки в истории Отечества.

Со временем это побудило меня заинтересоваться моей родословной. Оказалось, что в различных архивах нашей страны хранится большое количество старинных документов Михалковых.

Михалковы — древний русский род, ведущий свое начало, согласно старинному преданию, из Литвы. Как известно, в XIV веке западные русские земли оказались под властью Великого княжества Литовского. В XV веке многие русские жители этого края, избегая притеснений со стороны литовских феодалов, не желая переходить в католичество, растворяться в чужой им этнической среде и терять свою принадлежность к русскому народу, переселялись на Русь — в Москву, Тверь и другие города.

Выехал в первой половине XV века из Литвы в Тверь, на службу к великому князю Ивану Михайловичу Тверскому, и некто Марк Демидович. От его потомков Киндыревых «ответвились» Михалковы.

«Михалковы в свойстве с Шестовыми, родом великой старицы Марфы Ивановны, матери царя Михаила Федоровича. Первым „постельничим“ вновь избранного царя был человек ему не сторонний, а именно Михалков.

Связи Михалкова с Шестовым не объясняют ли этот выбор, так как постельничие были люди царям не чужие».

Так записано в сборнике «Старина и новизна» (книга XVII, 1914 г.).

Боковые ответвления генеалогического древа рода Михалковых ведут к ближайшим родственным связям с Толстыми и к дальним… выходят к Янковским (к Николаю Васильевичу Гоголю).

В разное время Михалковы проявляли себя на самых разных поприщах военной и государственной службы. Многие из них пролили свою кровь в боях за Отечество, иные оставили о себе память как видные деятели русской культуры.

В допетровские времена были среди Михалковых и простые воины, и «служилые люди», и в разных чинах «люди начальные».

Первый постельничий молодого царя Михаила Федоровича — Константин Иванович Михалков — был наместником трети Московской (умер в 1628 г.).

Федор Иванович Михалков служил воеводой в Романове, Тотьме и Чебоксарах. В Смутное время, в годы иноземного нашествия на Русь, он, по выражению тех времен, «не покривил» и сохранил верность Отечеству, за что ему в 1613 году «за службу против польских и литовских людей» и за «московское сидение» была пожалована вотчина «по приговору» боярина князя Дмитрия Пожарского.

В Государственном историческом музее в Москве, Российском государственном историческом архиве Санкт-Петербурга, Государственном архиве Ярославской области, в ряде других архивов России, в том числе и в ЦГАЛИ, хранится большой семейный архив Михалковых (грамоты, челобитные, около 14 тысяч листов семейной переписки от середины XVII до начала XX века). По этим документам можно проследить жизненный путь многих представителей древнего русского рода. В г. Рыбинске, рядом с которым в селе Петровском была усадьба моих предков, есть музей, почти полностью состоящий из предметов, когда-то принадлежавших нашему роду. Так вот, в запасниках этого музея обнаружены иконы, которые являют собой духовную ценность нашей семьи и разыскиваются мною в течение многих лет. Думаю, особый интерес представляют две иконы, а именно: Спас Нерукотворный и Богоматерь Владимирская.

На обороте первой иконы написано: «Сим образом благословил сына своего Сергей Владимирович Михалков 29 августа 1881 года. Этот образ принадлежал стольнику и постельничему Константину Михалкову — четвероюродному брату царя Михаила Федоровича Романова».

На обороте второй иконы есть надпись чернилами: «Сим образом благословили служителя своего Феофана Григорьева г-н Сергей Владимирович Михалков и супруга Мария Сергеевна Михалкова в 1830 году апреля 27 дня, а написан оный образ около 1650 года прадедушкой Сергей Владимировича Михалкова Петром Дмитриевичем Михалковым, что в Петровском близ Рыбинска».

Даже в лихие годы Октябрьского переворота, когда национализировалось имущество владельцев усадеб, единственное, что им оставляли, — это духовную ценность, семейные иконы. Полагаю, что данным иконам не место в запаснике краеведческого музея, — они должны находиться в нашей семье и переходить по семейной линии от поколения к поколению. У меня есть дети, внуки и даже правнуки, и я хотел бы, чтобы жизнь их была освящена той духовной Верой, которую несли семейные иконы их славным предкам.

Как пример служения нашему Отечеству можно привести судьбу Дмитрия Васильевича Михалкова, умершего в 1684 году. За свою сорокалетнюю службу Отечеству этот русский воин участвовал во многих походах во время Русско-шведской и Русско-польской войн середины XVII века. В неудачном для России конотопском сражении 1659 года был тяжело ранен. «И на том Конотопском бою в приход хана Крымского, — пишет своей рукой Д. В. Михалков, — я… тяжело ранен саблею великою раною — больше половины пересечена шея на великую… силу и голова на плечах удержалась». Несмотря на тяжелое ранение, воин оставался в строю и вновь был ранен во время жарких боев между русскими войсками и татарской армией визира Кара-Мустафы под Чигирином летом 1678 года.

Продолжали Михалковы служить Родине в разных армейских чинах в допетровское и послепетровское время.

В эпоху Петра в знаменитый Семеновский полк был записан солдатом Петр Дмитриевич Михалков. В этом полку он, как гласит документ о его отставке, «во всех походах был везде безотлучно» и вышел в отставку в 1715 году в чине подпоручика.

Мой прапрадед, Сергей Владимирович Михалков (1789–1843), прошел путь в Семеновском полку от унтер-офицера до подпоручика, отличился в сражениях против наполеоновских войск под Аустерлицем в 1805 году, при Фридланде в 1807 году, за что был награжден боевыми орденами России.

Заметный след в истории русской культуры оставил его сын и мой прадед, действительный статский советник Владимир Сергеевич Михалков (1817–1900), женатый на княжне Елизавете Николаевне Голицыной. Он блестяще окончил в 1839 году Дерптский университет. В архиве этого университета (г. Тарту) до сих пор хранится его конкурсное сочинение на тему «Об американской системе наказания», удостоенное золотой медали. Высокообразованный человек, он посвятил себя деятельности на ниве народного образования, приобрел широкую известность как крупный коллекционер и владелец одной из лучших частных библиотек России.

«Достигнув преклонного возраста, желая не только сохранить свое собрание, но и предоставить его в общественное пользование, B. C. Михалков позаботился о его будущем и сделал соответствующие завещательные распоряжения», — писала рыбинская «Верхневолжская правда» (12 октября 1986 г.) в статье «Село Петровское и его обитатели», сопровождая статью портретом моего прадеда.

Мой дед, Александр Владимирович Михалков, штаб-ротмистр Кавалергардского полка, страдал душевным заболеванием, связанным с потрясением после смерти жены, и потому сам он был в отставке, а имущество его под опекой. Опекуном был назначен генерал-лейтенант В. Ф. Джунковский. Будучи в должности товарища министра внутренних дел, Джунковский снискал уважение в революционных рабочих кругах, и, когда в первые послереволюционные годы он был арестован ЧК, делегация рабочих добилась его освобождения. Последние годы своей жизни Джунковский был церковным старостой в одном из приходов Москвы. В тридцать седьмом году его вновь арестовали, и он разделил участь многих представителей своего класса. В. Ф. Джунковский был моим крестным отцом.

Мой отец, Владимир Александрович Михалков, получил образование на юридическом факультете Московского университета. Он выполнил волю своего деда, и родовая библиотека в 1910 году влилась в основной фонд Библиотеки Академии наук в Петербурге, где и хранится по сей день.

Помню себя ребенком в родовом имении Назарьево под Москвой. Я стою с няней возле дома, а отец со второго этажа бросает мне красивую конфету — «Чернослив в шоколаде».

Помню октябрьские дни семнадцатого года, когда с улицы доносилось «Вихри враждебные веют над нами» и мама уводила детей в комнаты с окнами, выходящими во двор.

Помню себя в имении Ольгино в Амбросиевске, Области войска Донского. В комнате пахнет персиками, разложенными по всему полу большой комнаты с выходом в сад. Помню охрану из донских казаков.

До сих пор целы и находятся под охраной государства могилы моих предков: прадеда, прабабки и брата прадеда, похороненных возле назарьевского храма. Храм, до сих пор не восстановленный, занят под всевозможные бытовые службы, а сам дом усадьбы вошел в комплекс санатория им. Куйбышева. Я недавно отдыхал в этом санатории и гулял по тем же дорожкам, по которым когда-то бегал в коротких штанишках.

Мне было одиннадцать лет, когда умер В. И. Ленин.

Спустя пятнадцать лет, в 1939 году, мне был вручен в Кремле первый орден Ленина…

В первые годы становления советской власти разрушенное народное хозяйство страны нуждалось в помощи образованных специалистов — представителей русской интеллигенции.

Мой отец оказался в их числе. Энергичный, деловой и дальновидный человек, начав фактически с пуля, отец стал впоследствии одним из основоположников промышленного птицеводства страны. В 1932 году ему была предложена кафедра профессора в Воронежском сельскохозяйственном институте. Он дал согласие, но в Воронеж переехать не успел. В том же году он умер в г. Георгиевске от воспаления легких.

26 декабря 1986 года в Тимирязевской сельскохозяйственной академии состоялось юбилейное заседание, посвященное 100-летию со дня рождения известного ученого-птицевода В. А. Михалкова.

1925 год.

Мне двенадцать лет. Я хожу по домам подмосковного поселка Жаворонки и предлагаю приобрести брошюру под названием «Что нужно знать крестьянину-птицеводу». Брошюра издана Книгосоюзом. Автор ее — мой отец.

Человек по своей натуре масштабный и инициативный, он был одержим идеей перестройки мелкого крестьянского птицеводства в крупное государственное. Уже вторая книга отца называлась: «Почему в Америке куры хорошо несутся?»

Однажды мы получили из-за границы, кажется из Лондона, оригинальную посылку: в ней лежал упакованный в вату десяток крупных яиц. Яйца поделили между курами-наседками. Три яйца оказались «болтунами», зато из остальных вывелись… утята! Это были предвестники ставшей потом столь популярной у нас в стране породы яйценосных уток индийский бегун, ярым поклонником и пропагандистом которых был мой отец.

Вспоминается и другой семейный случай, на этот раз характеризующий моральные устои моего отца. Мне, тринадцатилетнему юнцу, посчастливилось выиграть в лотерее московского ГУМа… бутылку портвейна! Гордый своей удачей, я вернулся домой и простодушно протянул ее отцу:

— Это тебе, папа!

— Где ты ее взял? — спросил отец.

— Выиграл в лотерее!

Отец молча вышел во двор, на моих глазах отбил горлышко бутылки об угол мусорного ящика и, вылив вино на землю, спокойно, но веско сказал:

— Никогда не играй! Запомни! И я на всю жизнь запомнил…

Моя мать, Ольга Михайловна Михалкова, — урожденная Глебова. Ее предки тоже служили на военной и государственной службе, активно участвовали в походах и войнах, которые приходилось вести России. Достаточно вспомнить прадеда моей матери, Михаила Петровича Глебова (1789–1852), участника Отечественной войны 1812 года, заслужившего в сражении при Гельзберге 29 мая 1814 года золотое оружие с надписью «За храбрость». Женщина безгранично добрая, мягкая и беззаветно преданная семье, она в прошлом была сестрой милосердия, некоторое время учительствовала, а затем целиком посвятила себя мужу и детям. Семья наша жила очень скромно, — всегда на что-то недоставало денег, и матери хватало забот: надо было воспитывать меня и моих младших братьев, Александра и Михаила, помогать отцу в его неутомимом изобретательстве всевозможных механических кормушек и других приспособлений для разведения домашней птицы. Большую часть своих гонораров за книги отец тратил на осуществление своих изобретений.

За заслуги отца мать получала персональную пенсию. Умерла мама в Москве, в 1943 году.

Писать стихи я начал рано. Мне было немногим больше десяти лет, когда беспризорники, проникшие в нашу квартиру, похитили шкатулку с моими «сокровищами», среди которых, вместе с перочинным ножом и рогаткой, хранилась общая тетрадь с начисто переписанными первыми моими стихотворениями.

В 1945 году, в Горьком, после моего выступления в зале Горьковской филармонии знавшая когда-то нашу семью А. Н. Румянцева передала мне бог весть как сохранившиеся у нее восемь моих стихотворений, датированных 1924–1925 годами. Была среди них и моя первая басня. Она заканчивалась моралью:

Мораль сей басни такова.

Что много тех людей на свете белом,

Которым надо рассказать,

Что людям лучше помогать

Не только словом, но и делом.

Жили мы тогда круглый год в Подмосковье на даче, принадлежавшей неким Яковлевым, занимая первый этаж дома, одиноко стоявшего в запущенном парке. Ходить в школу было далеко, и потому первоначальное образование я получил в семье.

Рядом с дачей Яковлевых в небольшом флигеле жила семья, с которой мы дружили. Мы не знали, чем занимаются наши соседи, возвращающиеся порой ночью из города. Время было неспокойное, полное всевозможных слухов. Однажды осенней ночью дача и флигель были неожиданно окружены вооруженными людьми, а соседи арестованы. Они оказались членами преступной банды, орудовавшей в Москве.

Кто-то из знакомых порекомендовал родителям взять для присмотра за детьми оставшуюся без работы прибалтийскую немку. Эмма Ивановна Розенберг вошла в нашу семью и с присущей ей немецкой педантичностью взялась за воспитание своих подопечных.

Я с душевной теплотой вспоминаю эту сухопарую, жилистую старую деву, заложившую в мой характер основы самодисциплины и обучившую меня немецкому языку настолько, что я еще в детстве мог свободно в первоисточнике читать Шиллера и Гете. Не прошли мимо меня и приключенческие романы немецкого автора Карла Мая. Я зачитывался ими при свете карманного фонаря, накрывшись с головой одеялом, в те часы, когда детям было положено спать.

Не обошлось в моем домашнем воспитании и без сельского священника. Две зимы кряду наезжал к нам на своей лошадке три раза в неделю молодой о. Борис, он же Борис Васильевич Смирнов (был арестован и расстрелян). В его задачу входило преподавать мне основы географии, истории русского языка. По своей инициативе он попытался было занять меня и Законом Божьим, однако старания его были безуспешны, ибо «агитки» Демьяна Бедного начисто вытеснили из моей головы и Новый, и Ветхий Заветы.

В обычную школу я пошел с четвертого класса, после переезда семьи в Москву.

Я читал Маяковского, Есенина, Демьяна Бедного в газете «Копейка». Влияние именно этих поэтов сильно сказалось на моих детских поэтических опытах. Но больше всего я любил сказки Пушкина, басни Крылова, стихи Лермонтова и Некрасова.

Коротая вечера, я выпускал домашний «литературно-художественный» журнал, был одновременно и редактором, и художником, и единственным автором этого издания. Читателями моего журнала были домашние и ближайшие родственники, посещавшие нас.

Приведу одно из стихотворений, «опубликованных» в моем «журнале».

РЕКА

Как змея извиваясь

Меж крутыми брегами,

Течет речка в озера

Голубыми водами.

По берегам растут ивы,

Что раскинули ветки,

Посредине же речки

Рыбаки тащат сети.

Ее воды прозрачны,

Дно песчано, глубоко,

По берегам же местами

Растет кучкой осока.

Верхоплавки играют,

Щуки ходят кругами,

Течет речка в озера

Голубыми водами.

Отец без моего ведома послал несколько стихотворений на отзыв известному московскому поэту Александру Безыменскому. «У мальчика есть способности. Однако трудно сказать, будет ли он поэтом. Могу только посоветовать: пусть читает и продолжает писать стихи», — гласил ответ.

Домашние публикации меня не удовлетворяли. Я мечтал напечататься по-настоящему.

Сочинив однажды в стихах «Сказку про медведя», я переписал ее печатными буквами и направился в одно из московских издательств. Оно помещалось в небольшом особняке под № 7 по Гоголевскому бульвару. Это было частное издательство Мириманова, выпускавшее детские книжки. Волнуясь, вошел я в помещение, в котором приятно пахло типографской краской. Меня провели к «самому главному». Маленький щуплый старичок с козлиной бородкой, в толстовке, принял меня как настоящего автора. Он предложил мне сесть, мельком просмотрел рукопись и попросил оставить на несколько дней. На прощание он протянул мне три рубля. Это был мой первый денежный аванс! Надо ли рассказывать, что я, выйдя за ворота, тут же оставил его у моссельпромщицы, торговавшей с лотка ирисками и соевыми батончиками.

А спустя неделю я держал дрожащими пальцами напечатанный на издательском бланке ответ, в краткой, но убедительной форме отклонявший мою рукопись как непригодную для издания. Письмо было адресовано мне, однако сперва случайно попало в руки отца. Он не обратил внимания на инициалы адресата и вскрыл его. Не разобравшись, отец принял ответ издательства на свой счет, — он как раз ждал письма из какого-то журнала, куда послал свою статью.

Сколько еще подобных отказов получил я из разных редакций, пока, наконец, в июльской книжке журнала «На подъеме» за 1928 год (г. Ростов-на-Дону) не проявились мои первые «по-настоящему» напечатанные стихи «Дорога»:

Черный ветер гнет сухой ковыль,

Плачет иволгой и днем и ночью,

И рассказывают седую быль

Зеленеющие бугры и кочки.

Гнутся шпалы, опрокидываясь вдаль,

Убегая серыми столбами.

И когда мне ничего не жаль,

Кочки кажутся верблюжьими горбами.

«Очень не восхищайтесь, учитесь работать и шлите нам свои стихи», — писал мне, пятнадцатилетнему начинающему поэту, секретарь редакции, высылая в Пятигорск авторский номер журнала (к этому времени наша семья переехала из Москвы в Пятигорск).

Город мой, Пятигорск!

Мой приветливый город

Руки к солнцу простер,

Украшая Кавказ.

И не зря говорят:

Ты и близок и дорог

Тем, кто видел тебя

Хоть один только раз!

Город мой, Пятигорск!

Это в сумраке синем

Неподвижный орел

На заветной скале.

Здесь великий поэт —

Сын великой России —

В смертный час остывал

На горячей земле!

Пятигорск, Пятигорск!

Ставрополье родное!

Золотые дубы на груди Машука,

Строгий профиль Бештау —

Вы повсюду со мною,

Память в сердце о вас

Глубока и крепка!

Как я уже упоминал, в 1927 году Терселькредсоюзом на постоянную работу была приглашена из Москвы группа специалистов-птицеводов. Одним из первых откликнулся на этот призыв мой отец. Думаю, что он оставил Москву не без умысла: лучше было быть подальше от органов, следящих за «бывшими». Мы поселились на окраине Ново-Пятигорска, в небольшом, одноэтажном, сложенном из самана доме № 231 по Февральской улице, в непосредственной близости от ипподрома.

Большой знаток и любитель лошадей, отец брал нас — меня и моих братьев, Михаила и Александра, — по воскресеньям на скачки. В высоких желтых сапогах и в таком же желтом кожаном картузе, он сам походил скорее на заядлого «лошадника», чем на птицевода. Общительный и веселый, не терпящий никакой грубости в обращении, взыскательный к себе и другим, он всегда был окружен единомышленниками и учениками.

— Мне бы и в голову не пришло поехать работать на Терек, да разве устоишь, если Владимир Александрович приглашает?! — признался мне много лет спустя верный друг моего отца, зоотехник-селекционер И. Г. Зайцевский.

Отец целыми днями пропадал на птицефермах, на организованной им первой в СССР инкубаторно-птицеводческой станции, в командировках по Терскому краю. В свободное время он изобретал, писал. Наибольшей известностью у птицеводов пользовались его работы: «Чем хороши и почему доходны белые леггорны», «Предварительное кормление яйценосных кур», «Что такое пекинская утка и какая от нее польза», «Новые пути кооперирования птицеводства», «Разведение уток, гусей, индеек» и другие популярные брошюры. Менее чем за десять лет было опубликовано около тридцати его работ.

Много лет спустя в журнале «Птицеводство» (№ 10, 1967 г.) я в числе ветеранов советского птицеводства увидел имя отца.

«В конце двадцатых годов Владимир Александрович переехал в г. Пятигорск, он стал работать в окружном животноводческом кооперативном союзе. Человек, обладавший исключительной творческой энергией, постоянным стремлением принести максимальную пользу, он не жалел времени и сил для внедрения в практику всего нового, прогрессивного, передачи своих знаний и опыта молодым специалистам. Его деятельность оставила заметный след в развитии птицеводства в Ставропольском крае…»

В 1966 году решением исполкома Пятигорского городского Совета депутатов трудящихся мне было присвоено звание «Почетный гражданин города Пятигорска», а в 1981 году — звание «Почетный гражданин города Георгиевска». Эти звания я мысленно делю сегодня со своим отцом.

Благосклонно относясь к моим литературным упражнениям, отец предложил мне как-то написать десяток четверостиший для сельскохозяйственных плакатов, посвященных птицеводству, автором которых он являлся. Я охотно выполнил заказ. Четверостишия, прославлявшие птицеводов и агитирующие за современные методы птицеводства, были опубликованы. Отец крепко пожал мне руку, и это рукопожатие было для меня дороже всякого гонорара.

К тому времени я уже стал автором краевой газеты «Терек», выходившей в Пятигорске. Первой моей публикацией в этой газете была «Казачья песня» (1929):

Качалась степь осокою,

Гармонь драла бока…

Казачка черноокая

Любила казака…

Я был зачислен в актив при Терской ассоциации пролетарских писателей (ТАПП), которой руководил в те годы известный на Тереке драматург Алексей Славянский.

Это была колоритная фигура. Он ходил в черкеске с газырями, затянутый серебряным наборным поясом, при кинжале, и от всего его облика так и веяло казачьей удалью и Гражданской войной.

Вспоминаются литературные вечера, на которых читали свои произведения пятигорские литераторы Воробьев, Трумпельдор и другие. Все они были значительно старше меня, чаще публиковались, но, к сожалению, не оставили большого следа в литературе последующих лет.

Многим обязан я моему школьному учителю русского языка и литературы А. Сафроненко, по-отечески поддержавшему меня в стремлении стать настоящим писателем.

— У нас был Лермонтов, теперь у нас Михалков! — любил он пошутить в нашей школьной аудитории.

Мне не довелось встречаться ни с М. Горьким, ни с В. Маяковским. Потрясенный смертью великого поэта, я написал стихи и послал их в редакцию одной из московских газет с просьбою не высылать мне гонорар. Стихи напечатаны не были.

В 1930 году, по окончании пятигорской школы 2-й ступени имени 25 октября, я решил начать самостоятельную жизнь.

«…Посылаю сына в Москву, чтобы попытаться поставить его на ноги. Его задача — получить нужное для писателя образование — путем работы в библиотеке, посещения театров, диспутов и общения с людьми, причастными к культуре. Если в течение года он сумеет двинуться вперед и будут какие-либо надежды, то возможно учение в литературном техникуме, если нет — он поступит на завод рабочим и потом будет учиться по какой-нибудь специальности…» — писал отец в письме своей сестре М. А. Глебовой, проживавшей в столице.[1]

Мне исполнилось семнадцать лет.

— Больше всего ты любишь писать стихи. Попробуй свои силы. Учись дальше. Попробуй вылечиться от заикания. Работай над собой. Может быть, со временем из тебя что-нибудь и выйдет. Но главное, чтобы из тебя вышел человек! — напутствовал он меня, провожая в Москву.

Страдая с детства дефектом речи — заиканием, я никогда не стеснялся своего недостатка. В определенных трагикомических обстоятельствах я так умел обыграть свое заикание, что в школе никому из моих сверстников и в голову не могло прийти посмеяться надо мной.

Человек, лишенный чувства юмора, чаще всего обидчив и потому несчастен. Ему трудно жить среди людей. Он мнителен и любую безобидную шутку в свой адрес может воспринять как оскорбление. Зато бесценно свойство человека, умеющего посмеяться над собой. Это я хорошо усвоил с детства.

Полный надежд, готовый преодолеть любые житейские невзгоды, я покинул отчий дом.

* * *

Существовать на литературный заработок было трудно. В течение трех последующих лет я сменил ряд профессий: работал разнорабочим на Москворецкой ткацко-отделочной фабрике, был помощником топографа в геолого-разведочной экспедиции в Восточном Казахстане и в изыскательской партии Московского управления воздушных линий на Волге. Мне пришлась по душе дружная кочевая жизнь геологоизыскателей — жизнь, полная романтических неожиданностей, трудностей и приключений. Но я не оставлял мечты о литературном творчестве.

С 1933 года я стал более или менее часто печататься в столичной периодике. Опубликованная в «Огоньке» песня «Марш эскадрилий» была неожиданно перепечатана «Правдой». К этому времени относится начало моей долголетней дружбы с такими выдающимися мастерами советской эстрады и театра, как Рина Зеленая и Игорь Ильинский. В их исполнении впервые зазвучали со сцены и по радио мои стихи для детей.

Меня зачислили на внештатную работу в отдел писем редакции «Известий». Здесь я впервые встретил ставшего на многие годы моим близким другом молодого, но уже популярного писателя и фельетониста, доброго, умного, талантливого Льва Кассиля. На всю жизнь останется для меня примером этот чудесный человек, один из зачинателей советской детской литературы. Он был вторым браком женат на дочери великого русского певца Леонида Собинова — Светлане, и в их доме всегда царила неповторимая атмосфера счастья, любви и творчества. Лева Кассиль вел семинары молодых писателей, и многие литераторы должны быть ему благодарны за бесценные советы и помощь.

Молодые поэты и прозаики тридцатых годов выступали на страницах многотиражек, в рабочих и студенческих аудиториях, по командировкам редакций выезжали на новостройки и в колхозы страны. Для меня, как и для многих моих товарищей и сверстников по литературному объединению при журнале «Огонек» (А. Недогонов, Е. Долматовский, Л. Ошанин и др.), равно как и по Литературному институту имени А. М. Горького (К. Симонов, М. Алигер, С. Васильев и др.), стало насущной потребностью творчески откликаться на события времени. Я писал стихи о челюскинцах, о перелете Чкалова, о пограничниках, о событиях в Испании и Абиссинии, — обо всем, чем жило тогда наше поколение.

Вслед за первым сборником стихов, выпущенным в библиотечке «Огонька», стали выходить мои книжки, в которых все большее место занимали стихи для детей.

Мои творческие начинания в области детской литературы были замечены. В 1937 году я был принят в члены Союза советских писателей.

Я был увлечен студенткой нашего института, высокой, статной девушкой с большой русой косой за плечами.

Встречаю я ее как-то в Доме литераторов.

— Хочешь, я посвящу тебе стихи и опубликую их завтра в «Известиях»? — обратился я к ней, зная заранее, что стихи мои уже стоят на полосе очередного номера газеты.

— Попробуй! — улыбнулась моя избранница.

Я поспешил в редакцию, успел заменить название стихотворения и вставил имя девушки в текст стихов. Наутро в «Известиях» вместо «Колыбельной» появилось мое стихотворение «Светлана».

Надо признаться, что моя попытка снискать благосклонность моей избранницы мне так и не удалась. Но стихи привлекли внимание другого человека, от которого зависели жизнь и смерть миллионов советских людей.

Меня пригласили в Центральный Комитет партии. Принял меня ответственный работник ЦК — Сергей Динамов.

— Ваши стихи понравились товарищу Сталину! — сказал он мне после небольшой паузы, внимательно разглядывая сидящего перед ним молодого автора. — Товарищ Сталин поинтересовался условиями вашей жизни. Не надо ли чем помочь?

Дочь Сталина звали Светланой. Мог ли я предполагать такое совпадение?

Наступило тревожное время.

Газеты захлебывались гневом и негодованием, клеймя в своих публикациях «врагов народа», «шпионов» и «диверсантов». По стране шли судебные процессы. Навсегда исчезали люди любых профессий. Исчезли поэты — Павел Васильев, Борис Корнилов, Ярослав Смеляков. Я знал их, дружил с ними. За что их арестовали? Кто следующий? Может быть, и до меня дошла уже очередь? — невольно думал я. Думал и боялся, что однажды ночью придут и за мной.

Мы боялись не верить тому, что писали газеты, передавало радио. «Может быть, они действительно в чем-то виноваты?» — утешал я себя, узнавая о новых арестах. Доживи мой отец до 1937-го и последующих лет разгула сталинских, бериевских и ежовских беззаконий, не исключено, что наша семья разделила бы участь многих семей «врагов народа», «вредителей» и «классовых врагов». Аргументов для расправы над моим отцом по тем временам было бы предостаточно: знание английского языка, книга с подозрительным названием «Почему в Америке куры хорошо несутся?» (а у нас плохо?!), дворянское происхождение — все это могло сыграть трагическую роль в судьбе нашей семьи. Но как говорится, Бог миловал! Пронесло!

1939 год. В противовес арестам публикуется первый Указ правительства о награждении большой группы писателей: Шолохов, Катаев, А. Толстой, Стальский, Фадеев… Среди молодых — Симонов, Алигер, Долматовский… Самуил Маршак и я награждены орденами Ленина. Полная неожиданность! Такой высокий орден начинающему литератору!

Через год мне присуждают Сталинскую премию «за стихи для детей». Еще через год — вторую Сталинскую премию за фильм «Фронтовые подруги». Это ли не «охранные грамоты» по тем временам? Ну, теперь уж не посадят, думал я.

В отличие от большинства своих соратников, Сталин много читал. Он был в курсе всех литературных событий, принимал личное участие в награждении орденами деятелей литературы и искусства, присуждении премий своего имени. Его непредсказуемые оценки художественных произведений приносили авторам не только поощрения, но и беспощадно-разносную критику в партийной печати, партийных документах. Невозможно было предугадать реакцию Сталина на ту или иную прочитанную книгу, на просмотренный им фильм в кремлевском просмотровом зале. И легко себе представить душевное потрясение тех творцов, которым пришлось испытать на себе и пережить сталинские «проработки». Долгое время они не могли потом прийти в себя, войти в нормальное творческое состояние.

Известно, что не без ведома «Хозяина» попадали в тюремные застенки многие талантливые представители литературы и искусства всех национальностей, навлекшие на себя гнев и недоверие главного вершителя судеб миллионов советских граждан. Зачастую репрессивные санкции против честных и невинных людей принимались с подачи ближайшего окружения Вождя. И нетрудно предположить, чем бы в свое время могла завершиться судьба Л. Леонова, М. Булгакова, Б. Пастернака, И. Эренбурга и Ю. Олеши, избежавших ГУЛАГа Подозрительность и коварство Сталина не имели предела…

Но были художники, чье творчество отвечало вкусам Сталина, нравилось ему, и он не обходил их своим благосклонным вниманием, которое могло оказаться и временным. Здесь можно, в первую очередь, назвать писателей Н. Вирту, Алексея Толстого, Константина Симонова, А. Корнейчука, режиссеров кино М. Чиаурели, Гр. Александрова и И. Пырьева, актрис Любовь Орлову, Марину Ладынину, актера Бориса Андреева и некоторых других. Видимо, к этим именам справедливо причислить и мое имя — детского писателя.

* * *

22 мая 1941 года в Кремле состоялся правительственный прием по случаю первого присуждения Сталинских премий.

По окончании приема ко мне подошел человек в штатском и предложил последовать за ним. Мы прошли через Георгиевский зал и очутились в небольшой гостиной. Здесь уже находились писатели А. Корнейчук, Н. Вирта, кинорежиссер Г. Александров с Любовью Орловой. Помнится, был еще С. Герасимов с Тамарой Макаровой.

Нас принимал Сталин.

Сталин: Давайте посмотрим с вами один фильм! Он называется «Если завтра война». Располагайтесь, товарищи!

Мы разместились в креслах. Погас свет. Зажегся киноэкран. После просмотра довольно посредственного фильма в гостиной появился А. Жданов. Между присутствующими завязалась беседа.

Вирта: Товарищ Сталин! А как вы думаете, будет война?

Сталин (сухо): Вы, товарищ Вирта, занимайтесь своим делом, а мы будем заниматься своим.

Корнейчук: Товарищ Сталин! Вы бы не могли поручить мне какую-нибудь ответственную работу?

Сталин: Посмотрим, товарищ Корнейчук.

Я в разговор не вступал. Впервые видел я Сталина так близко, что мог дотронуться до него рукой. Этого было для меня достаточно.

Тем временем Жданов сел за рояль. Начались танцы.

Воспользовавшись паузой, Сталин подошел к роялю и сказал что-то Жданову. Тот улыбнулся и заиграл частушечную мелодию. Сталин вполголоса, но так, что я его хорошо слышал, пропел несколько нецензурных русских частушек.

Ровно через месяц началась Великая Отечественная война.

Корнейчук получил назначение в МИД СССР на пост заместителя министра.

Что хотел сказать нам Сталин, пригласив на просмотр фильма с таким названием? Почему он пригласил именно нас? Это так и осталось для меня загадкой.

На примере собственной литературной судьбы у меня сложилось представление о том, что большинство людей родится с задатками каких-либо способностей. Важно только, чтобы среда, в которую попадает человек, способствовала их выявлению. Любая способность может превратиться в дарование, если ее вовремя доброжелательно заметить, точно направить и разумно поддержать. Но направлять и поддерживать — это тоже талант, доступный не всем. Мы знаем, как иные доброжелательные литераторы, стремясь выпестовать молодого автора, начинают дописывать, «дотягивать» его слабые произведения вместо того, чтобы помочь «начинающему» понять, в чем слабость его творений. Если автор не дает себе труда исправить недостатки самостоятельно, а с удовольствием принимает в подарок чужие строчки, мысли и образы, он ничему не научится и повторит свои ошибки. Если же начинающий литератор вам заявляет, что ему легче написать новое произведение, чем исправить уже написанное, знайте, что он безнадежен, — писателя-профессионала из него не выйдет.

Сколько мы знаем одаренных художников, которые пишут посредственные пейзажи или натюрморты, в то время как пафос их дарования — в сатирическом жанре! Как часто артист, обладая: острокомедийным талантом, мнит себя на сцене героем-любовником. Один из любимейших и прославленных актеров, будучи юношей, пришел в Московский Художественный театр держать экзамен. Он читал, конечно, то, что ему казалось наиболее выигрышным, — героическое стихотворение «Человек», начинавшееся следующими строками:

Пусть перл созданья

Ты, могучий царь творенья,

Кто дал Тебе венец

Твой золотой?

Представляете эти стихи, полные ложного пафоса, в исполнении… Михаила Михайловича Яншина, ибо речь идет именно о нем. Явное несоответствие характера произведения и данных исполнителя было настолько разительным, что экзаменаторы во главе с Лужским дружно засмеялись и попросили Яншина прочитать лучше басню Крылова. Она-то и помогла увидеть яркое комедийное дарование этого актера Божьей милостью. Все сказанное имеет прямое отношение к автору этих строк. В двадцать лет я писал стихи для взрослых — довольно посредственные стихи. Одни были немного лучше, другие — немного хуже. Они публиковались в газетах и журналах, но все это был, так сказать, поэтический «средняк». Это я понимал.

На моем молодом литературном пути было много памятных встреч и знакомств, жизнь щедро одарила меня дружбой с людьми незаурядными. Многим из них я обязан на всю жизнь.

Александр Александрович Фадеев.

Он был душевно щедр и скромен, добр и отзывчив, резок и принципиален в суждениях даже тогда, когда в чем-либо ошибался. Он любил читать вслух стихи, петь русские песни, бродить с ружьем по лесам и болотам, общаться с друзьями. Он умел спорить и полемизировать, защищать то, что ему не нравилось, нападать на то, что было противно его натуре.

Он был демократичен в самом прямом смысле этого слова, и его обаяние покоряло собеседника раз и навсегда.

Таким я знал Александра Фадеева на протяжении двадцати пяти лет. Мне было двадцать три года, когда я, почитатель его «Разгрома», опубликовал в «Огоньке» стихотворение, посвященное А. Фадееву. Он заподозрил начинающего поэта в желании польстить ему, одному из руководителей Союза писателей. Увидев автора, он сказал ему это, глядя в глаза. Но автор незрелых виршей написал эти стихи вполне искренне, а Фадеев сменил гнев на милость, сказав при этом, что «стишки-то все-таки не ахти!».

Так состоялось наше знакомство.

Мои первые стихи для детей сразу обратили на себя внимание. Он взял на себя негласное шефство над молодым детским писателем и в 1938 году выступил в «Правде» со статьей «Стихи С. Михалкова», в которой с большой убежденностью поддерживал мои опыты в новом для меня жанре детской поэзии.

С начинающим литератором, в которого он верил, Фадеев говорил всегда как равный с равным. Его разговор носил часто нелицеприятный характер, но никогда не разочаровывал собеседника, а, наоборот, окрылял. И если уж Фадеев хвалил, то похвала его была стопроцентно надежной. Его тонкий вкус художника и поэтические привязанности давали право так думать.

Мы часто бывали на охоте. Ездили обычно одной и той же компанией: художник, актер, доктор и еще один-два человека из близких знакомых. Это были незабываемые поездки! Фадеев полностью отключался от городской сумятицы с ее нескончаемыми совещаниями и заседаниями, растворялся в природе, и не было веселее собеседника за чайным столом в натопленной избе, когда наступает традиционная минута охотничьих рассказов, забористых шуток и непосредственных воспоминаний. Фадеев умел слушать других, и его искренний заливистый смех был достойной наградой тому, кто, в свою очередь, сумел занять компанию своей «байкой».

На охоте можно было говорить с Фадеевым о чем угодно, только не о делах. В таких случаях он мрачнел, отвечал неохотно и, наконец, мог даже оборвать собеседника на полуслове Может быть, поэтому он и ездил на природу чаще всего с людьми «нелитературного цеха».

О его принципиальности можно судить хотя бы по такому факту, имеющему прямое отношение к автору этих строк.

В 1949 году на сцене Большого театра Союза ССР с успехом шла комическая опера Б. Сметаны «Проданная невеста». Спектакль был выдвинут на соискание Сталинской премии. В числе коллектива участников и создателей спектакля стояла и моя фамилия как автора русского текста. На одном из решающих заседаний Комитета по Сталинским премиям (членом которого был и я) по предложению Фадеева, являвшегося председателем комитета, моя кандидатура ко всеобщему удивлению была снята с голосования.

После заседания Александр Александрович как ни в чем не бывало пригласил меня пообедать. Мы сидели у него дома вдвоем за обеденным столом, и я, естественно, не удержался, чтобы не вернуться к интересующему меня вопросу. Ведь ни у кого, кроме Фадеева, не было сомнений в том, что я, как автор русского текста «Проданной невесты», наряду с балетмейстером и художником спектакля, режиссером и исполнителями могу считаться полноправным кандидатом на соискание высокой премии.

— И не думай! — сказал простодушно Фадеев, когда я изложил ему мои «веские доводы». — Ты можешь писать оригинальные произведения, а этот твой текст, может быть, сам по себе и хорош, да не самостоятелен! За эту работу премии тебе не полагается, и ты ее не получишь! Это я тебе говорю! Да, да! Вот так! Пиши больше для детей…

Спектакль получил Сталинскую премию. В списке удостоенных звания лауреата я себя не искал. Но Фадеева полюбил и зауважал еще больше. Он был не из тех, кто мог «порадеть родному человечку», поступаясь своими принципами.

В самые ответственные моменты Саша, как мы привыкли называть его в нашей семье, мог на несколько дней исчезнуть из поля зрения кремлевского начальства, и тогда чекисты искали его по всей Москве. Иной раз он мог завалиться к нам на ул. Горького посреди ночи, и моя жена Наташа укладывала его спать в маленькой комнате при кухне.

Я не знаю, мучила ли его совесть, подписывал ли он, как руководитель Союза писателей СССР, какие-либо документы, давая согласие на арест оклеветанных писателей, но его явно постоянно что-то тревожило, бередило его память, и в какой-то момент он скрывался — ему надо было забыться.

Трагедия не заставила себя долго ждать: выстрелом из старого нагана он рассчитался со своей нелегкой жизнью человека, который искренне верил Сталину. А он верил…

Вечная память моему старшему другу Саше Фадееву!

Самуил Яковлевич Маршак.

Я познакомился с ним в середине тридцатых годов.

Пионерский отдел Московского комитета комсомола предложил мне принять участие в конкурсе на пионерскую песню. С комсомольской путевкой в кармане я выехал в один из пионерских лагерей Подмосковья, где прожил с ребятами около месяца. Вместе с ними ходил в походы, купался, удил рыбу, зажигал пионерские костры.

По возвращении я написал несколько песен и совершенно неожиданно для себя несколько веселых стихов, которые отнес «на пробу» в редакцию журнала «Пионер». Редактором журнала был талантливый писатель и журналист, один из неутомимых организаторов детской литературы — Борис Ивантер (погиб на фронте в первые же месяцы войны).

Мои стихи «Три гражданина» Ивантеру понравились, и они появились на страницах журнала. Успех меня окрылил. Теперь я дерзнул сочинить целую поэму для ребят. Это был первый вариант «Дяди Степы».

Прочитав поэму, Ивантер мне сказал:

— Ну вот! Теперь мы начали всерьез писать для детей. Надо бы вас познакомить с Маршаком.

Маршак жил в Ленинграде. И вот редакция «Пионера» командирует меня с рукописью «Дяди Степы» на консультацию к Маршаку. Это была вторая в моей жизни творческая командировка. Признаться, не без душевного трепета вошел я в здание ленинградского Дома книги на Невском проспекте, где в нескольких тесных комнатах размещалась редакция детского отдела, возглавляемого С. Маршаком.

Высказав мне несколько точных, проницательных суждений, он обычно добавлял в конце:

— И никогда не забывайте, голубчик, что по книгам детских писателей ребенок учится не только читать, но и говорить, мыслить, чувствовать.

«Друг мой Маршак!» — так говорил о Самуиле Яковлевиче Горький.

Со смертью Самуила Яковлевича Маршака опустел капитанский мостик большого корабля советской литературы. Но корабль уверенно продолжал свой путь по солнечному курсу, по-прежнему открывая детям чудесные архипелаги новых стихов, новых повестей, новых сказок.

Мы знали бойца — Маршака,

И вдруг его рядом не стало —

Упал знаменосец полка,

Но знамя полка не упало!

Бойцы продолжают поход,

На знамени солнце играет.

Маршак с нами рядом идет:

Поэзия не умирает!

Мне не забыть Корнея Ивановича Чуковского, который, узнав о том, что я награжден орденом Ленина (1939 г.), приехал ко мне домой, чтобы поздравить с высокой наградой. Веселый и озорной Мойдодыр, добрый и мудрый Айболит, Корней Иванович отличался от Маршака большей академичностью и несколько меньшей общественной активностью. Оставаясь кумиром для всех поколений малышей, он последние десятилетия мало пи — сал для них, посвятил себя главным образом литературоведческой работе, однако его выступления по вопросам и проблемам детской литературы, его уникальная книга «От двух до пяти» навсегда останутся яркими страницами истории «суверенной державы» — литературы юного поколения.

Последнее время Корней Иванович жил в подмосковном дачном поселке писателей Переделкино. Наезжая в Москву только по самым неотложным делам, он вел жизнь литератора-труженика, начинал свой рабочий день чуть ли не с восходом солнца.

Незваных гостей он умел со свойственной ему лишь одному лукавой учтивостью вовремя выпроваживать за ворота, однако с приглашенными был неизменно радушен и остроумен.

Многие годы Чуковский вел своеобразный дневник-альбом автографов, известный под названием «Чукоккала», заполняя его записями, стихами, пародиями и рисунками своих современников, чем-либо заинтересовавших его на жизненном пути. Попасть на рукописные страницы этой книги считалось честью.

19 апреля 1937 года, при очередном посещении дома Чуковских, мне была предоставлена возможность записать что-либо в «Чукоккале». И вот что я написал:

Я хожу по городу, длинный и худой,

Неуравновешенный, очень молодой.

Ростом удивленные, среди бела дня

Мальчики и девочки смотрят на меня…

На трамвайных поручнях граждане висят,

«Мясо, рыба, овощи» — вывески висят,

Я вхожу в кондитерскую, выбиваю чек,

Мне дает пирожное белый человек.

Я беру пирожное и гляжу на крем,

На глазах у публики с аппетитом ем.

Ем и грустно думаю: «Через 30 лет

Покупать пирожные буду или нет?

Повезут по городу очень длинный гроб,

Люди роста-среднего скажут: „Он усоп!“

Он в среде покойников вынужден лежать,

Он лишен возможности воздухом дышать.

Пользоваться транспортом, надевать пальто,

Книжки перечитывать автора Барто.

Собственные опусы где-то издавать,

В урны и плевательницы вежливо плевать.

Посещать Чуковского, автора поэм,

С дочкой Кончаловского, нравящейся всем».

Естественно, что подобные стихи можно было написать только в том возрасте, в каком я пребывал в первые годы моего знакомства с Корнеем Ивановичем Чуковским.

С гордостью храню я письмо мудрого Корнея, в котором он пишет:

«…Я с большим волнением прочитал, не отрываясь, всю Вашу книгу „Вчера, сегодня, завтра…“. Раньше я прочитал те классические стихотворения, которые знают наизусть с самого дня их рождения… и бессмертного „Дядю Степу“».

Москва. Малый Черкасский переулок, дом № 1. Третий этаж. Это — Детгиз, Детиздат, издательство «Детская литература».

Отсюда в 1936 году вышел и зашагал по свету изданный отдельной книжкой с рисунками А. Каневского мой «Дядя Степа». Здесь я свел знакомство и завязал дружбу с неуемным и легендарным, самым юным командиром полка времен Гражданской войны — Аркадием Гайдаром. Здесь в коридоре издательства я впервые был представлен тогда уже популярной детской писательнице Агнии Барто и почтительно пожал руку познавшему тайны природы волшебнику слова Михаилу Пришвину.

Созданное при непосредственном участии М. Горького и руководимое в разные годы талантливыми организаторами и издателями детской книги, издательство детской литературы стало в ряд крупнейших издательств мира, выпуская из года в год многомиллионными тиражами лучшие произведения русской, национальной и мировой классики, современных советских и зарубежных авторов.

С благодарностью вспоминаю и энергичную и волевую женщину, Людмилу Викторовну Дубровину. Сменив военный китель на гражданское платье, она возглавила после войны самое мирное учреждение на свете — Детиздат. Я высоко ценю ее доверие ко мне.

Особое уважение и признательность вызывает у меня образ другого фронтовика, тяжело раненного в боях, бывшего минометчика, Константина Федоровича Пискунова. Он двадцать шесть лет руководил издательством. Человек исключительной скромности и большого личного обаяния, беззаветно преданный любимому делу, он удачно сочетал в себе деловые и моральные качества умелого администратора и вдумчивого, талантливого воспитателя не только вверенного ему коллектива редакторов, но и многих литераторов и художников, ставших впоследствии известными писателями и иллюстраторами книг для детей. Я редко встречал человека, который мог бы так искренне радоваться и считать для себя праздником каждую новую творческую удачу молодого, начинающего или уже маститого, признанного автора. Многие из нас обязаны его вниманию, его советам и дружеской принципиальной критике, продиктованной лишь одним желанием: подарить ребенку новую, добротную книжку!

В апреле 1936 года я женился на дочери художника Петра Петровича Кончаловского — Наталье. Она была старше меня на десять лет и имела пятилетнюю дочь Катю от первого брака. Красивая, зрелая женщина успела уже прожить шесть лет в Америке со своим мужем А. Богдановым, работавшим представителем «Амторга». Ее брак с двадцатитрехлетним юношей был полной неожиданностью как для родителей, так и для многих ее друзей. За ней ухаживали и добивались ее благосклонности известные московские художники, «Стихи в честь Натальи» посвятил ей выдающийся поэт Павел Васильев. Но всем им не повезло. Повезло мне.

Надо признаться: Наташа не хотела выходить за меня замуж. Да и ее мать, Ольга Васильевна, дочь великого русского художника Василия Сурикова, не слишком одобряла сложившиеся отношения своей взрослой дочери с начинающим поэтом, ездившим по Москве на велосипеде. Зато сам Кончаловский всегда весьма радушно принимал меня в своем доме и признавался, что ему нравятся мои стихи для детей.

Я настаивал на регистрации брака, боясь потерять любимую, обаятельную, умную женщину, и в конце концов Наташа сдалась. Перед тем как идти в ЗАГС, мы зашли в «забегаловку», выпили водки, а после регистрации купили четверть белого свирского вина и отправились отмечать событие к нашему другу — поэту Михаилу Герасимову и его красавице жене Нине. Через год оба они были арестованы. Миша погиб в лагере, а Нина, со сломанной судьбой, утраченным здоровьем, вернулась из ссылки и некоторое время потом жила у нас.

Маленькую Катю удочерил, и впоследствии она вышла замуж за писателя Юлиана Семенова.

В 1939 году родился мой сын Андрей.[2]

Творческая непринужденность, насыщенная искусством атмосфера дома Кончаловских, где частыми гостями бывали композитор С. Прокофьев, пианист В. Софронский, писатели А. Толстой, Вс. Иванов, Илья Эренбург, скульптор С. Коненков, артисты Иван Москвин, Борис Ливанов и многие другие выдающиеся современники, во многом способствовали творческому развитию Натальи, да и меня, вращающегося в этом обществе. Наталья становится писательницей, пишет популярную поэму в стихах «Наша древняя столица» и повесть «Дар бесценный», посвященную жизни и творчеству ее деда, великого русского художника В. И. Сурикова, создает текст к классическим операм «Дон Жуан», «Фальстаф», «Фра-Дьяволо», «Манон» и др.

В ту пору я дружил с милым, богемистым представителем ленинградской плеяды обэриутов поэтом Александром Введенским. Мы часто бывали вместе. Он буквально на ходу сочинял веселые детские стихи, и в Детиздате их охотно печатали. В первые дни войны Саша был арестован и где-то погиб.

Часто навещал меня легендарный футурист Алексей Крученых. Он приходил с толстым портфелем, набитым очередным уловом: книгами с автографами авторов, рукописями и прочими биобиблиографическими материалами, которые он собирал. Я часто пополнял его «запасник» черновиками своих стихов и автографами. Алеша был высокообразованным человеком, живым представителем футуристического цеха, приятелем Маяковского. Он ценил наши дружеские с ним отношения, и я, не скрою, любил этого неряшливо одетого, интеллигентного человека — живую историю отечественной поэзии.

Петр Петрович Кончаловский, выдающийся русский художник, член Академии художеств, был яркой, колоритной фигурой. Он оказался не в чести у «сильных мира сего», и руководители Союза художников, признавая его как мастера, часто обходили своим вниманием. Кончаловский не писал портреты вождей. Однажды ему предложили написать портрет Сталина.

— А он будет мне позировать? — спросил Петр Петрович.

— У Сталина нет на это времени — ответили ему.

— А я реалист и не могу писать портрет по фотографии! Я пишу только того, кто мне может позировать! — твердо сказал Кончаловский.

В доме Кончаловских в свое время часто можно было встретить В Хлебникова. Лежа на диване, он что-то записывал на бумажных листочках В. Маяковского после какого-то инцидента в доме Кончаловских не принимали. Его невзлюбили.

Как художник Петр Петрович был неутомим и до конца своей жизни работал у себя в мастерской и на даче, в Буграх под Малоярославцем, где проводил все лето. Уже в зрелом возрасте он выучил испанский язык Его широкая русская натура и обаяние привлекали к себе многих представителей искусства и культуры. Я счастлив, что имел возможность с ним часто встречаться. Одна из его знаменитых «Сиреней» висит у меня в кабинете…

Война на пять лет разлучила меня с семьей. Я бывал дома наездами, возвращаясь из действующей армии и вновь уезжая на фронт.

В год Победы у меня родился сын Никита.[3]

Воспитанием детей в нашей семье занималась жена Наталья. До самых последних своих дней она была тем духовным стержнем в доме, вокруг которого шла жизнь.

Я никогда не мешал сыновьям, понимая, что у каждого человека своя дорога и он сам себе ее выбирает. Вообще о сыновьях говорить трудно: они давно взрослые, семейные люди, у каждого — свои взгляды на жизнь и искусство. Но вот на что я хочу обратить внимание особо: бытует обывательское понятие «писательские дети». Почему мы часто с гордостью говорим о рабочих династиях? Почему для людей искусства другие критерии?

Осенью 1939 года я был призван в армию и участвовал в походе наших войск в Западную Украину. Это явилось началом моей литературной деятельности военного писателя-корреспондента.

22 июня 1941 года я с группой литераторов находился в Риге. Услышав рано утром сообщение о том, что нужно ждать важных известий — выступления Молотова, я тут же покинул гостиницу и первым же поездом уехал в Москву. Я понял: вот-вот начнется война, если уже не началась, потому что услышал по радио на немецком языке фразу: «Всем судам немедленно вернуться в порты своей приписки».

Бомбили станцию Даугавпилс, но наш состав благополучно ее проскочил.

27 июня по предписанию ГЛАВПУРа я выехал на Южный фронт.

Мне 28 лет. Я получил назначение в редакцию армейской газеты 22-й армии, позднее попавшей в окружение.

— Почему не в одну из центральных газет? — возмущаюсь я.

— От службы не отказывайся, на службу не навязывайся! — говорит мне мать, провожая на войну.

В Виннице меня перехватывает редакция фронтовой газеты «Во славу Родины». Приказом Политуправления меня зачисляют в штат ее сотрудников. В Одессе я контужен во время налета вражеской авиации.

* * *

Мы познакомились накануне, на одном из последних спектаклей одесского театра оперетты, понравились друг другу, и вот мы одни, в полутемной большой комнате старинного особняка, душным июльским вечером, при раскрытых во двор окнах, за которыми звездное небо над притихшим приморским прифронтовым городом.

— Знаешь, — полушепотом говорит мне Марина, — больше всего я боюсь, что достанусь немцам. А потом они меня у бьют, когда узнают, что я дочь бригадного комиссара… Оставайся сегодня у меня. Кто знает, что будет завтра…

Я глажу ее теплую девичью руку и молчу. Я вспоминаю жену Наташу. Ее прекрасное заплаканное лицо и прощальный поцелуй. Ее крестное знамение, которым она меня благословила при последнем «Я буду тебя ждать!».

Я поднимаюсь, обнимаю девушку, прижимаю ее голову к своей груди.

— Завтра! Приходи ко мне завтра в гостиницу «Красная», — говорю я. — Спросишь внизу меня. Нет, лучше я встречу тебя у подъезда, на улице. Пойдем к морю…

— Я приду! — шепчет она и целует меня в губы… …Пять… Пять с половиной… Шесть без четверти…

Шесть! Она не пришла.

— Кого ты тут поджидаешь? — не без намека спрашивает меня капитан Друз.

— Назначил свидание одной прекрасной незнакомке! — в тон заданного вопроса отвечаю я.

— Не пришла, значит, и не придет! — уверенно парирует капитан. — Пошли к морю! Подышим!

Мы идем по Пушкинской улице вниз, в сторону набережной. И вдруг до меня доносится едва уловимое шмелиное гудение. Я непроизвольно поднимаю голову и вижу заходящее на большой высоте с моря на город звено немецких самолетов. И в тот же момент сливаются в одно свист и разрывы бомб, вой сирен, стрельба зениток, грохот разрушающихся зданий, и нет уже ни солнца, ни света…

Взрывная волна бросает меня на землю. Что-то рушится, падает, бьет меня по спине, по животу. В рот набивается известковая пыль. И так же внезапно все стихает. Я слышу «отбой воздушной тревоги» и начинаю ощупывать себя. И тут я замечаю, что моя гимнастерка, мои брюки в теплой крови. Первая мысль: если ранен в живот — застрелюсь! Достаю пистолет. Еще раз ощупываю себя.

Нет, я не ранен. Это не моя кровь. Это кровь капитана Друза. Он мертв.

Я выбираюсь из-под обломков стены разрушенного здания, возле которого нас застал налет. Бреду с пистолетом в руке назад, по Пушкинской улице. И тот я вижу ее! Она лежит на асфальте, раскинув руки. Я узнал ее по зеленой кофточке, в которой она была в театре…

Она боялась, что ее убьют немцы. Они убили ее… Если бы Марина могла не опоздать ко мне на свидание 22 июля.

Вместе с редакцией отступаем до Сталинграда. После контузии новым приказом Политуправления меня переводят в редакцию центральной газеты Военно-воздушных сил Красной армии «Сталинский сокол», где я служу до конца войны. За выполнение заданий командования меня награждают орденами Красной Звезды и Красного Знамени.

Работа в военной печати сблизила меня с такими видными журналистами, как Николай Кружков и Габриэль Эль-Регистан. В газете «Во славу Родины» работали вместе со мной известные писатели — Борис Горбатов, Константин Паустовский, Илья Френкель, Николай Кружков, Владимир Поляков. Некоторые из них уже побывали на Карельском перешейке. В «Сталинском соколе» был не менее авторитетный писательский коллектив: братья Тур, Натан Рыбак, Г. Эль-Регистан.

Выполняя задание командования, я писал очерки, заметки, а также стихи и юмористические рассказы, тексты к политическим карикатурам и листовки. Мы, армейские журналисты, не просили у редактора двух недель для того, чтобы написать стихотворение или очерк. Мы писали, сидя где-нибудь на пеньке в лесу или в землянке, все, что тогда было нужно нашему читателю в солдатской шинели. И пусть не много из того, что в те годы написано, осталось жить в наших авторских сборниках, но это была великолепная школа оперативности, внутренней собранности, воспитания чувства ответственности и медленного, трудного, капля за каплей, накопления опыта.

Здесь уместно вспомнить известное суждение А. Пушкина: «Скажут, что критика должна единственно заниматься произведениями, имеющими видимое достоинство: не думаю Иное сочинение само по себе ничтожно, но замечательно по своему успеху и влиянию; и в сем отношении нравственные наблюдения важнее наблюдений литературных».

Памятна мне морозная ночь на полевом аэродроме, когда я с непередаваемым волнением провожал на боевое задание моих друзей — летчиков Северо-Западного фронта, вылетавших в партизанский край. На борт самолета грузили пачки сочиненных мной листовок. Помню их заголовки: «Пусть не дрогнет твоя рука», «Ты победишь!», «Не быть России покоренной!».

…Забудь сегодня слово «жалость»

И ненависть зажги в груди

Враги сильны

И их осталось

Еще немало впереди.

Так бей врага без сожаленья,

Не пощади и не прости

К несовершенным преступленьям,

К еще нетронутым селеньям

Орду убийц не допусти.

Нам ночи жгла зола пожарищ,

Дым пепелищ слепил глаза

Но не от дыма мне, товарищ,

Зрачок туманила слеза.

И нам с тобой забыть едва ли,

Как на асфальте площадей

Мы жертвы с виселиц снимали

И в детских лицах узнавали

Черты родных своих детей.

Вот почему мы твердо знаем,

За что деремся на фронтах,

За что ночей недосыпаем

В сырых, холодных блиндажах,

Шагами меряем болота,

Седеем, мерзнем, устаем

И неприступные высоты

Своими жизнями берем

Представляя в 1942 году на Северо-Западном фронте редакцию центральной газеты Военно-воздушных сил Красной армии «Сталинский сокол», я подружился с коллективом фронтовой газеты «За Родину» и не раз выступал на страницах этой газеты.

В конце лета военные летчики вывозили из партизанского края осиротевших детей. Вместе с корреспондентами фронтовой газеты и я поехал на полевой аэродром встречать сирот.

Среди детей была дочь зверски замученного фашистами учителя из села Быстрый Берег Белобелковского района Валя Петрова, двух с половиной лет. Фотокорреспондент П. Бернштейн сделал снимки. Когда снимки были отпечатаны, я попросил его дать мне портрет Вали Петровой, и 9 сентября 1942 года он появился на первой полосе фронтовой газеты Северо-Западного фронта «За Родину» с моими стихами:

Посмотри хорошенько на этот портрет

Русской девочки двух с половиной лет

Быстрый Берег — лесная деревня звалась,

Та деревня, где жизнь у нее началась

Где се молодая крестьянская мать

Научила ходить и слова понимать,

Где ее Валентиной с рожденья назвали,

Где росла она, русская девочка Валя.

Посмотри хорошенько на этот портрет

Русской девочки двух с половиной лет.

Шоколадом маня, подзывая к себе,

Немец бил ее плетью, ночуя в избе,

Поднимал над землею за пряди волос,

Вырвал куклу из рук и с собою унес

Это немцы ее «партизанкой» назвали,

Это немцы отца у нее расстреляли.

Разве сердце не скажет тебе: «Отомсти»?

Разве совесть не скажет тебе «Не прости»?

Слышишь, матери просят. «Она не одна!

Отомсти за таких же других, как она»

Посмотри и запомни, товарищ, портрет

Этой девочки двух с половиной лет.

В ходе наступательной операции 4-го Украинского фронта по освобождению Крыма 2-я гвардейская армия 8 апреля 1944 года освободила город Армяпск. В это время мы с Эль-Регистаном находились при штабе 17-й воздушной армии в Аскании-Нова.

11 апреля 19-й танковый корпус с ходу взял Джаикой и пошел на Симферополь. Вслед за танками тем же путем двинулись и мы на нашем джипе, в сопровождении двух автоматчиков.

По всему фронту развернулось преследование отступающего противника. Немецкие и румынские войсковые соединения были деморализованы. Отрезанные друг от друга и потерявшие связь войска плохо ориентировались в положении на фронте.

— Давай свернем налево к тому населенному пункту! — предложил я Габо, когда мы остановились на перекур.

Недолго думая мы сошли с основной трассы, по которой еще утром прошли наши танки, и вскоре оказались на тихой окраине населенного пункта. Через несколько минут мы выскочили из переулка на небольшую площадь и резко затормозили — площадь кишела солдатами в зеленых шинелях. Группа румынских офицеров обратила на нас внимание.

Что делать? Еще мгновение, и мы в руках противника!

— Не глуши мотор! — только успел сказать Габо водителю, когда к нам уже приблизился пожилой румынский офицер. Не успел он раскрыть рот, как Габо огорошил его по-французски: — Какая часть? Кто командир?

Офицер растерянно, тоже по-французски, отрапортовал. Он хотел что-то спросить, но Габо приложил руку к козырьку и толкнул локтем водителя. Тот понял, дал полный газ, и мы рванули в тот же переулок, из которого только что вынырнули.

Одеты мы были в меховые летные куртки, на головах офицерские фуражки с «крабами». Только при внимательном рассмотрении можно было на них заметить красные звездочки. Наши солдаты были в плащ-палатках. А армянин Эль-Регистан был сам похож скорее на румына, чем на советского офицера. Его смелость и находчивость помогли нам избежать в лучшем случае плена.

— Это надо отметить! — сказал Габо, доставая флягу. И мы ЭТО достойно отметили по пути в Симферополь.

Через два дня столица Крыма была освобождена.

Официально Вена была взята 13 апреля 1945 года. 4-я гвардейская армия под командованием генерал-полковника Н. Захватаева вела уличные бои, когда 11 апреля мы с Эль-Регистаном, в сопровождении двух автоматчиков, искали в аристократическом квартале Партер место для ночлега.

Небольшие комфортабельные особнячки, покинутые наспех бежавшими хозяевами, зияли раскрытыми окнами. Двуспальные кровати, казалось, хранили еще тепло человеческих тел. Подушки пахли дорогими лосьонами. Предметы дамского туалета были разбросаны по комнатам. В шкафах висели немецкие военные мундиры с орденскими колодками вперемежку с вечерними дамскими платьями.

В одном из домов мы наткнулись на полулежавшего в кресле мертвого военного в форме войск СС. У его ног на ковре валялся офицерский «Вальтер». На тахте, лицом вниз, лежала убитая выстрелом в висок молодая обнаженная женщина.

Видимо, не надеясь спастись бегством от стремительно наступавших гвардейцев Захватаева, эта немецкая пара покончила жизнь самоубийством.

Мы заняли соседний дом. На той же улице остановился и член Военного совета армии генерал-майор Дмитрий Трофимович Шепилов.

Утром мы зашли к Шепилову. В одной из комнат наше внимание привлекла горка с коллекцией охотничьих ружей. Заядлый охотник, Эль-Регистан не удержался от восклицания:

— Дмитрий Трофимович! Да тут ведь у нас целый клад! Вам повезло! Смотрите, какие ружья! Какие трофеи!

— Я не занимаюсь на войне барахольством! — твердо ответил Шепилов.

В отличие от известных нам фронтовых генералов, Шепилов брезговал добыванием трофеев в освобождаемых от фашистов городах.

Летом сорок третьего года в разгар военных событий правительство страны приняло решение о создании нового Государственного гимна СССР взамен «Интернационала», который должен был остаться партийным гимном.

Я и мой давний друг Габо (Габриэль Аркадьевич Уреклян, выступавший в печати под псевдомимом Г. Эль-Регистан) большую часть времени находились на фронте и лишь наездами бывали в Москве. Габо останавливался в гостинице «Москва», я — на своей квартире.

Зайдя как-то в ресторан «Арагви» за «подкреплением», я встретил там группу известных московских поэтов. Товарищи собрались в ресторане пообедать после «важного» совещания у К. Ворошилова.

— Что за «важное» совещание? — поинтересовался я.

— Будет создаваться новый гимн Советского Союза. Объявлен конкурс на лучший текст! — последовал ответ. — Были приглашены все «песенники»!

По возвращении в гостиницу я поделился этой новостью с Габо.

— Но почему же не пригласили меня? — не без некоторой обиды задал я вопрос своему другу.

— Ты же сам сказал, что пригласили «песенников», а ты детский поэт! — ответил Эль-Регистан.

— Но я же все-таки сочинил несколько песен! — возразил я…

В ранний утренний час следующего дня звонок в дверь поднял меня с постели. На пороге стоял Габо.

— Мне приснился сон, что мы с тобой стали авторами гимна! — прямо с порога заявил он. — Я даже записал несколько слов, которые мне приснились!

Габо протянул мне гостиничный счет, на котором я прочитал: «Великая Русь», «Дружба народов», «Ленин»…

«А почему бы нам действительно не попробовать свои силы? — подумал я. — Ведь не боги же горшки обжигают?»

Но как пишутся гимны, никто из нас двоих не знал. Каково должно быть его содержание? Какую стихотворную форму лучше избрать?

Первым делом надо заглянуть в энциклопедию.

«Гимн — торжественная песнь… Гражданская молитва народа…»

Содержание? Надо взять за основу Конституцию СССР.

Стихотворный размер? Мы вспомнили часто звучавший по радио «Гимн партии большевиков» со словами В. И. Лебедева-Кумача на музыку A. B. Александрова. Решили взять за основу стихотворного размера первый куплет этой торжественной песни.

Мы принялись за работу. Я сочинял, Габо вносил предложения, редактировал формулировки.

Сказано — сделано.

Сочиненный текст послали по почте Дм. Дм. Шостаковичу.

Вернувшись из очередной поездки на фронт, мы узнали, что великий композитор написал музыку на наши слова и что все варианты текстов и музыки, представленные на рассмотрение высокой комиссии во главе с К. Ворошиловым, в самом разнообразном исполнении еженедельно прослушиваются комиссией в Бетховенском зале Большого театра СССР.

Нам удалось попасть на одно из них.

Правительственная комиссия после очередного прослушивания выносила свое предварительное суждение: «Представленные варианты гимна пока не отвечают необходимым требованиям. Надо продолжать работу».

Не имея возможности находиться в Москве, мы снова по заданию своего командования вылетели на фронт. И вдруг мы получаем приказ срочно вернуться в Москву. Нас вызывают в Кремль, к Ворошилову.

Клим Ворошилов! В нашем представлении — легендарный полководец, с именем которого связано многое в истории нашей страны: период Гражданской войны, военные парады на Красной площади. Мы были тогда далеки от мысли, что не без его ведома, а подчас не без его прямого участия уходили в небытие действительно легендарные военачальники, маршалы Советского Союза, командующие армиями. Его подпись скрепляла документы, становившиеся смертными приговорами многим соратникам. Только смерть Сталина уберегла его самого от подобной трагической участи.

Рассказывают, что однажды Сталин, испытывая на верность своего товарища по партии и по руководству страной, спросил Ворошилова:

— Ты можешь застрелить ради меня свою любимую собаку?

И Ворошилов на глазах у Сталина застрелил любимого пса.

Сама судьба свела счеты с верным сатрапом Верховного главнокомандующего. Ворошилов полностью оглох.

В глубоком безмолвии, наедине со своими мыслями, медленно уходил он из жизни, увенчанный многими высшими наградами за подвиги, которых он не совершал. И ушел, оставив после себя недобрую память… Итак, мы в Кремле.

— Товарищ Сталин обратил внимание на ваш вариант текста! — говорит, обращаясь к нам, Ворошилов. — Очень не зазнавайтесь! Будем работать с вами!

Перед маршалом на столе лежит отпечатанная в типографии книга в красной обложке. В ней собраны все варианты текста будущего гимна СССР, представленные десятками авторов на конкурс. На 83-й странице закладка: наш текст с пометками Сталина.

— Основа есть, — продолжает Ворошилов. — Но вот, посмотрите, замечания товарища Сталина. Вы пишете: «Свободных народов союз благородный». Товарищ Сталин делает пометку «Ваше благородие?». Или вот здесь: «созданный волей народной». Товарищ Сталин делает пометку: «Народная воля?». Была такая организация в царское время. В гимне все должно быть предельно ясно. Товарищ Сталин считает, что называть его в гимне «избранником народа» не следует, а вот о Ленине сказать, что он был «великим».

До поздней осени мы были заняты доработкой текста. Пишем новый припев. Уточняем, переписываем заново. Всем композиторам страны предложено писать музыку на наши слова. Продолжается прослушивание вариантов музыки, но теперь уже только на наш текст.

Пошли первые отклики. Нам приходилось слышать от собратьев по перу, что, дескать, не стоило в советском гимне употреблять слово «Русь», поскольку это понятие архаическое, древнее и сегодня звучит диковато. Но нам казалось, что именно это слово привлекло внимание Сталина. «Великая Русь» — понятие собирательное, в нем есть и сегодняшний день. За этим понятием стоит огромная слава и история русского народа. Как не вспомнить здесь некрасовские строки:

Сила народная,

Сила могучая,

Совесть спокойная,

Правда живучая.

26 октября 1943 года в десять часов вечера состоялось очередное прослушивание музыки Государственного гимна. Мы с Эль-Регистаном сидели в пустом зрительном зале Большого театра. В правительственной ложе находились руководители партии и правительства по главе со Сталиным. Варианты гимна исполнял Краснознаменный Ансамбль песни и пляски Красной армии под руководством профессора A. B. Александрова.

Около двенадцати часов ночи прослушивание окончилось. Было ясно, что хоровое исполнение не дает полного представления о музыке. Принимается решение назначить еще одно прослушивание в исполнении симфонического и духового оркестра.

Мы с Габо сидели дома за чайным столом и делились впечатлениями о минувшем вечере. Многое нам казалось необъяснимым и удивительным. В те дни в Москве проходила конференция трех великих держав. На фронте разворачивались ожесточенные сражения. Позади были Сталинградская и Курская битвы, сражение за Днепр, впереди — окончательное снятие блокады Ленинграда, освобождение Белоруссии, Советской Прибалтики, выход советской армии на государственную границу, начало изгнания врага за пределы СССР. Народное хозяйство прилагало героические усилия для выполнения напряженного плана. И в это время правительство уделяет столько внимания созданию гимна Советского Союза!

Наши размышления прервал телефонный звонок.

— Сейчас с вами будет говорить товарищ Сталин!

— Надеюсь, не разбудил?.. — Знакомый голос с явным грузинским акцентом. — Прослушали мы сегодня гимн. Куце получается.

— Как понять, товарищ Сталин?

— Мало слов. Ничего не сказано о Красной армии. Надо добавить еще один куплет. Отразить роль нашей армии в героической борьбе против захватчиков. Показать нашу мощь и веру в победу.

— Когда это нужно? — спрашиваю я.

— Когда напишете — пришлите. А мы посмотрим, — сухо ответил Сталин и положил трубку.

До рассвета мы сочинили и варьировали новый куплет гимна. Поработав еще целый день, передали Ворошилову новое четверостишие, а заодно и несколько вариантов строф и отдельных строк нового третьего куплета.

28 октября главный редактор газеты «Сталинский сокол», бригадный комиссар В. П. Московский, находит нас по телефону и сообщает о срочном вызове к Сталину.

За нами послан автомобиль «линкольн». Знакомый нам уже полковник из охраны Сталина нервничает:

— Никак не могли вас найти! Вас ждут!

Чекисты, а не могли найти! Въезжаем в Кремль. Подъезжаем к одному из подъездов. У нас не проверяют документов. Проводят прямо в приемную Сталина.

Здесь в ожидании вызова на доклад к главнокомандующему сидят два прославленных военачальника. Мы узнаем их. Маршалы не без удивления смотрят на майора и капитана в нечищеных сапогах, навстречу которым поднимается из-за стола помощник Сталина Поскребышев.

Указывая нам на массивную дверь с большой бронзовой ручкой, он сухо говорит:

— Проходите. Вас ждут. Где вы пропадаете?

В темпом тамбуре между дверьми машинально крестимся и переступаем порог державного кабинета.

На часах 22 часа 30 минут.

У стены, под портретами Суворова и Кутузова, длинный стол для совещаний. Справа, вдали, столик с разноцветными телефонными аппаратами. За длинным столом в каком-то напряженном молчании сидят «живые портреты»: Молотов, Берия, Ворошилов, Маленков, Щербаков… Прямо напротив нас стоит с листом бумаги в руках сам Сталин.

Мы здороваемся:

— Здравствуйте, товарищ Сталин!

Сталин не отвечает. Он явно не в духе.

— Ознакомьтесь! — говорит Сталин. — Нет ли у вас возражений? Главное, сохранить эти мысли. Возможно это?

— Можно нам подумать до завтра? — отвечаю я.

— Нет, нам это нужно сегодня. Вот карандаши, бумага… — приглашает нас к столу Сталин.

Мы садимся напротив «живых портретов». Необычная обстановка смущает.

— Что? Неудобно здесь работать? — спрашивает Сталин, улыбаясь. — Сейчас вам дадут другое место.

Майора и капитана проводят в комнату рядом с приемной. Приносят чай, бутерброды. Мы голодны. Сначала едим, пьем чай.

Запев третьего куплета не ложится в размер предыдущих. Однако выход из положения есть. Множество вариантов этого четверостишия, написанных накануне, помогают нам быстро решить задачу. Но мы не торопимся. Для солидности выдерживаем время. Возвращаемся в кабинет Сталина. Маршалы в приемной все еще ждут приема у главнокомандующего. Но тот занят: утверждается новый гимн Советского Союза!

После короткого обсуждения нового варианта нового четверостишия Сталин обращается к членам политбюро:

— Каких захватчиков? Подлых? Как вы думаете, товарищи?

— Правильно, товарищ Сталин! Подлых! — соглашается Берия.

— На этом и остановимся! Товарищ Щербаков, пусть этот текст отпечатают сейчас на машинке. А вы пока посидите с нами, — обращается к нам Сталин.

Так появился куплет, в котором были строки:

Мы армию нашу растили в сраженьях,

Захватчиков подлых с дороги сметем!

В приемную мы выходим вместе с Берия.

— А если мы вас отсюда не выпустим? — зловеще шутит кремлевский инквизитор.

В иных обстоятельствах эта «шутка» стоила бы нам дорого.

Зоя Федорова, заслуженная артистка РСФСР, лауреат Сталинской премии, любимица кинозрителей, была на редкость миловидной и обаятельной женщиной. Мы были в давних дружеских отношениях. Зоя снималась в моем фильме «Фронтовые подруги».

Популярную киноактрису, как и многих других привлекательных женщин, не миновал похотливый взгляд наркома внутренних дел Лаврентия Берия. Когда-то она обратилась к нему в связи с арестом своего отца, рабочего Путиловского завода. Берия благосклонно пошел навстречу просьбе убитой горем молодой женщины, и невинно арестованный был освобожден. У Берия была хорошая память на женские лица, — он запомнил Зою. Память Зои сохранила благодеяние всемогущего хозяина Лубянки. Поэтому, когда однажды ее попросили украсить своим присутствием «дружеский ужин в кругу влиятельных лиц», она согласилась принять приглашение.

Помощник Берия, поставщик живого товара полковник Саркисов, в назначенный час любезно препроводил Федорову к месту встречи, в особняк Берия на улице Качалова. Однако обещанное общество не собралось. Стол в столовой бы сервирован на двоих. Лаврентий Павлович Берия предложил первый тост за здоровье и процветание таланта выдающейся советской кинозвезды. А затем… затем, разгоряченный выпитым коньяком и присутствием желанной ему очередной жертвы, кремлевский Казанова сбросил китель и прижал к своей густо-волосатой груди сопротивляющуюся актрису.

— Да вы похожи на обезьяну! — вырвалось у Зои. — Теперь я понимаю, зачем вы меня заманили!

Берия вспылил. Он привык к более покорным жертвам. Отбросив Зою на диван, он стремительно вышел из комнаты.

Тот же полковник Саркисов проводил испуганную женщину до автомобиля и швырнул к ее ногам букет роз.

— Эти цветы вам на гроб! — сухо сказал полковник.

Актриса Зоя Федорова была арестована как американская шпионка. Несколько раз ее допрашивал сам Абакумов. Во Владимирской тюрьме она встретила певицу Лидию Русланову, жену арестованного генерала Крюкова из окружения маршала Г. К. Жукова, с которым Берия имел свои счеты.

Все это спустя несколько лет рассказала мне вернувшаяся из мест заключения сама Зоя Федорова, измученная, постаревшая звезда советского киноэкрана. Наша семья была одной из первых, к кому она пришла за советом и помощью.

К тому времени Берия и его ближайшие сатрапы были по суду расстреляны за все злодеяния, которые они успели совершить. Невинно осужденные люди мало-помалу стали возвращаться из мест ссылки.

А спустя несколько лет труп Зои Федоровой был обнаружен на ее московской квартире. Убийство произошло при загадочных обстоятельствах. Жертва сидела в кресле, когда преступник выстрелил ей в затылок.

Преступление до сих пор покрыто тайной.

Очередной вариант текста был передан в Ансамбль A. B. Александрова. Наиболее удачно звучала музыка Д. Д. Шостаковича и А. И. Хачатуряна. Однако имелась в виду возможность использования уже известной музыки A. B. Александрова для «Гимна партии большевиков». Куплеты нового варианта текста, кроме припева, хорошо ложились на эту мелодию, ибо авторы слов еще на первой стадии работы взяли за образец его стихотворный размер. Переписать припев в нужном размере удалось быстро.

Итак, в соревнование вступали два варианта гимна. Один, основной, — тот, на который писали музыку многие композиторы, и второй, как бы запасной, на музыку A. B. Александрова. Таким образом, мелодия «Гимна партии большевиков» могла стать мелодией гимна Советского Союза.

…Однажды в музее Сталина в Гори меня попросили оставить запись в книге посетителей. Я написал: «Я в него верил, он мне доверял». Так ведь оно и было! Это только теперь история открывает нам глаза, и мы убеждаемся в том, что именно он, Сталин, был непосредственно повинен во многих страшных злодеяниях.

Тиран, садист, сатана. Режиссер кровавых политических спектаклей и сам непревзойденный актер в жизни. Вождь, снискавший фантастическую любовь народных масс и уважение государственных деятелей мира. Не человек, а явление. Персонаж, достойный пера Шекспира.

А как осмыслить, например, такой эпизод? В дни работы над тестом гимна СССР меня разыскали на фронте и привезли к командующему фронтом генерал-лейтенанту Курочкину. Тот говорит:

— Срочно звоните Ворошилову, он интересовался, где вы пропадаете?

Дозваниваюсь до Ворошилова, слышу в трубке:

— Товарищ Сталин просит у вас узнать, можно ли изменить знак препинания в такой-то строке?

Естественно, я не возражал. Но что это? Блажь? Или в этом факте заключен какой-то скрытый смысл?

Наступил день окончательного утверждения гимна.

В пустом зале Большого театра сидели оба автора текста гимна. Это был их последний экзамен. В правительственной ложе — члены правительства и политбюро.

В исполнении симфонического оркестра Большого театра под управлением А. Ш. Мелик-Пашаева, военного духового оркестра под управлением генерал-майора С. А. Чернецкого, Краснознаменного Ансамбля песни и пляски Красной армии под управлением A. B. Александрова один за другим звучат для сравнения гимны иностранных держав. Исполняется старый русский гимн «Боже, царя храни!», гимны Д. Д. Шостаковича и А. И. Хачатуряна на слова С. Михалкова и Г. Эль-Регистана. Наконец, на музыку «Гимна партии большевиков» звучит отдельный вариант нашего текста с новым припевом. Этот вариант и утверждается правительством.

Авторов приглашают в гостиную правительственной ложи. Здесь руководители партии и правительства. Кроме тех, с кем мы уже встречались за последнее время, присутствуют В. М. Молотов. К. Е. Ворошилов, М. И. Калинин, А. И. Микоян, Н. С. Хрущев. Здесь же М. Б. Храпченко — председатель Комитета по делам искусств, дирижеры А. Ш. Мелик-Пашаев, С. А. Чернецкий и A. B. Александров, композитор Д. Д. Шостакович.

В гостиной щедро накрыт стол.

— Ну что же, по старому русскому обычаю надо «обмыть» принятый гимн! — говорит Сталин и приглашает всех к столу. Меня и Эль-Регистана он сажает по правую и левую руку.

Здесь рассказ следует продолжать в форме диалога.

Регистан (пытается положить на тарелку Сталина кусок ветчины): Разрешите за вами поухаживать, товарищ Сталин?

Сталин (отодвигает свою тарелку): Это я за вами должен ухаживать, а не вы за мной. Здесь я хозяин… Кстати, кто вы по национальности?

Регистан: Я армянин.

Сталиниронией): А почему вы Эль-Регистан? Вы кому подчиняетесь: муфтию или католикосу?

Регистан: Католикосу, товарищ Сталин!

Сталин: А я думал, муфтию…

Регистан (встает, поднимает бокал): Разрешите мне произнести тост?

Сталин: Разрешаем.

Регистан: Я хочу поднять этот бокал за тех, кто с нами работал: за товарища Волошилова, за товарища Молотова и, наконец, за товарища Сталина…

Щербаков (резко): С этого надо было начинать!

Регистан (растерянно): Я хотел сказать…

Сталин (перебивая Регистана): Разрешите мне реплику?! У Чехова есть рассказ про купца, который больше всех пожертвовал на храм, а его фамилию в газете написали последней. Купец обиделся. Я не купец… Продолжайте, товарищ Регистан!

Регистан (оправдываясь): Я хотел назвать по порядку тех, кто с нами работал…

Сталин (обращаясь ко всем): Мы приняли новый гимн страны. Это большое событие… Александр Васильевич Александров создал в свое время музыку «Гимна партии большевиков», которая больше всего подошла для гимна Советского Союза. (Обращаясь к Шостаковичу.) Ваша музыка звучит очень мелодично, но что поделать, гимн Александрова более подходит по своему торжественному звучанию. Это — гимн могучей страны, в нем отражена мощь государства и вера в победу… Товарищ Щербаков! Нам, видимо, надо принять постановление Совнаркома? И назначить день первого исполнения гимна. Мы можем успеть дать команду нашему радио исполнить гимн в новогоднюю ночь?

Щербаков: Можем, товарищ Сталин!

Щербаков выходит. Через некоторое время он возвращается с проектом документа. Сталин читает его.

Сталин (мне): А вы, Михалков, не заглядывайте! Тут мы и без вас обойдемся.

Я: Извините, товарищ Сталин! Я случайно…

Сталин: И не заикайтесь! Я сказал Молотову, чтобы он перестал заикаться, он перестал.

Молотов улыбается.

Сталинсторону Калинина): Наш Михаил Иванович в последнее время стал плохо слышать.

Калинин улыбается.

Щербаков: Предлагаю выпить за товарища Сталина!

Все поднимают бокалы. Пьют.

Сталин (мне): Не надо пить до дна за каждый тост. С вами неинтересно будет разговаривать. И не робейте!

Я: Я не робею, товарищ Сталин!

Сталин: Мы нахалов не любим, но и робких тоже не любим. Вы член партии?

Я: Я беспартийный.

Сталин (помолчав): Это ничего. Я тоже был беспартийный…

Регистан: Товарищ Сталин, пусть Михалков прочитает свои стихи.

Сталин: Про дядю Степу? Послушаем.

Я читаю стихи. Сталин одобрительно смеется.

Я: Можно я прочитаю еще военные стихи?

Сталин: Прочитайте.

Я читаю стихотворение «Письмо жене». По мере того как я читаю, Сталин мрачнеет.

Сталин (серьезно): Эти стихи мне не нравятся. В них настроение сорок первого года. Вы напишите стихи с настроением сорок четвертого года и пришлите их нам с Молотовым.

Я обещаю написать такие стихи.

(Вскоре я сочинил «Быль для детей» и послал ее в Кремль на имя Сталина. Стихи были затем без моего ведома опубликованы одновременно в «Правде», «Комсомольской правде», «Пионерской правде». Видимо, на это было указание Сталина.)

Можно сказать, что все присутствующие за столом члены политбюро не принимали никакого участия в разговоре. Они ограничивались короткими репликами, поддакивали. Приглашенные товарищи тоже чувствовали себя скованно. Только мы с Регистаном вели себя свободно, если не сказать развязно. Выпитое вино оказывало свое действие. Мы настолько забылись, где и с кем находимся, что это явно потешало Сталина и неодобрительно воспринималось всеми присутствующими, особенно сидящим в конце стола М. Б. Храпченко, так и не притронувшимся к еде.

Когда я, по предложению Регистана, разыграл с ним юмористическую сценку, основанную на фольклоре военного времени, Сталин хохотал буквально до слез.

Было пять часов утра, когда «отец всех народов» молча поднялся, прервав этим выступающего Регистана. Все вышли из-за стола. Провожая нас до дверей, Сталин неожиданно для всех картинно раскланялся с нами, изображая поклон испанского идальго. Этого уж никто не ожидал.

Нас развезли по домам.

— Где ты был? — спросила жена, открывая мне дверь.

— У Сталина, — ответил я.

— Ложись спать. Завтра поговорим.

Только на следующий день мы с Габо осознали все безумие и рискованность нашего поведения в обществе Сталина.

— Вы ходили по острию ножа! — сказал нам М. Б. Храпченко, — но, кажется, все обошлось. Есть указание выдать вам для встречи Нового года на пятьсот рублей продуктов по твердым ценам. Поздравляю вас с огромной победой, значения которой вы себе еще не представляете.

Как ни странно, эта встреча со Сталиным, его вопрос о моей партийности не предопределил мое немедленное вступление партию.

В члены КПСС я вступил спустя семь лет. В мае 1950 года мне был вручен партийный билет…

Будучи беспартийным, я к своим сорока годам уже имел высокие правительственные награды, был одним из авторов Государственного гимна СССР, и ради каких-либо карьерных соображений мне не надо было вступать в партию. Тем не менее, я твердо знал, что смогу принести обществу гораздо больше пользы, если вступлю в ряды КПСС. В самом деле, разве я мог бы организовать и возглавить всесоюзный сатирический киножурнал «Фитиль», будучи беспартийным? Как бы я смог критиковать, осуждать и изобличить в неблаговидных поступках и преступлениях членов партии, задевать самолюбие многих начальников, вплоть до руководителей союзных и автономных республик? Это было исключено!

Ни для кого не секрет, что в советском обществе на все мало-мальски видные и ответственные посты рекомендовались в первую очередь члены КПСС. Трудно было себе представить на посту главного редактора газеты, в должности ректора института, на командной должности воинского соединения, в звании командира производства человека без партийного билета в кармане. Вся номенклатура в структуре советских учреждений должна была быть партийной.

Везде и во всем члену партии отдавалось предпочтение, будь ли это поездка за рубеж или присвоение ученой степени, представление к награде или даже улучшение жилищных условий. Поэтому для того, чтобы полнее проявить себя в той или иной деятельности, многие подавали заявление о приеме в члены КПСС. Эти люди не были карьеристами, это была единственная возможность укрепить свои жизненные позиции в обществе, которое развивалось в рамках тоталитарной, жесткой идеологической системы.

Иные выбирали себе путь продвижения по партийной лестнице — шли работать в партийный аппарат, выдвигались на руководящие должности и низовые партийные организации, со временем восходили на партийный олимп.

При всем этом человек, вступивший в партию, тут же становился ее заложником. Исключение из партии грозило провинившемуся крахом служебной карьеры, бесперспективным будущим, а то и элементарным лишением личной свободы. В силу этого член партии, подчиняясь партийной дисциплине, старался делом и словом доказывать свою преданность «руководящей и направляющей» идеологии. Инакомыслие в партии не допускалось.

Было в свое время такое понятие, как «советский человек». Это понятие относилось к категории нравственной. Предполагалось, что «советский человек», особенно за рубежом, был эталоном советской морали. Можно было быть «советским гражданином», но не обладать качествами «советского человека». По этой аналогии член коммунистической партии мог не быть настоящим коммунистом, ибо «коммунист» — понятие идейно-нравственной категории, и не всякий член партии оправдывал звание «строителя коммунизма».

Высшее партийное руководство провозглашало и утверждало высоконравственные призывы и лозунги во имя претворения в жизнь коммунистических идеалов. Однако известный «Моральный кодекс коммуниста» во многих случаях не становился руководством для видных представителей высшего партийного эшелона. Хорошо известные нам руководители КПСС откровенно злоупотребляли своим положением в партии и государстве. Дорогие преподношения, «царские охоты», бытовые излишества, сам образ жизни, возможный благодаря особым привилегиям, не позволяли считать их коммунистами.

Видимо, не случайно в результате политических изменений в нашем обществе многие партийные идеологи, ранее призывавшие с партийных трибун к преодолению трудностей во имя «светлого коммунистического завтра», вышли из партии, изменили свое мировоззрение, устремились в предпринимательство и, став приверженцами частной собственности, неожиданно проявили интерес к религиозным обрядам. Как говорится, опомнились!

Были ли эти люди когда-нибудь коммунистами?

Однозначно: не были!

Но было в партии и немало подлинных коммунистов. Они делали свое дело, искрение веря в превосходство социализма над капитализмом. В годы войны они вступали в партию на поле боя, шли в лагерных колоннах заключенных с пением «Интернационала». Они погибали в застенках советских тюрем, не отказываясь от своей партийной принадлежности. Вот они-то и были подлинными коммунистами. Их можно уважать за верность пусть утопическим, но тем не менее светлым идеалам.

Я знал настоящих коммунистов и в руководстве партийных организаций, и в аппарате ЦК КПСС, но не они определяли политику высшей партийной элиты, которая считала себя «Умом, Честью и Совестью нашей эпохи».

В 1991 году я не вышел, а выпал из КПСС. И в моем преклонном возрасте предпочитаю оставаться вне какой-либо партии.

В ночь на новый, 1944 год по Всесоюзному радио прозвучал новый гимн Советского Союза. Он прозвучал мощной здравицей в Честь советского народа, армия которого освобождала оккупированную территорию и ломала хребет фашизму.

А в 1945 году в застенках Лубянки палач Абакумов продолжал вершить свои черные дела, но авторы только что утвержденного Сталиным Государственного гимна были ему уже не по зубам. У них была «охранная грамота». Однако Абакумов не упустил случая расправиться с братом одного из авторов. По его распоряжению привезли с фронта на Лубянку моего младшего брата Михаила. Ему, прошедшему немецкие лагеря и организовавшему в лесах Латвии партизанскую группу, предъявляется обвинение в измене Родине. Михаила осуждают на пять лет. (Впоследствии его полностью реабилитируют «за отсутствием состава преступления» и награждают орденом Славы.)

Арестован и наш общий друг Николай Кружков.

— Твои дружки, Михалков и Регистан, давно уже у нас и во всем признались! — шантажирует Абакумов полкового комиссара Николая Кружкова, редактора газеты «Красная звезда».

Ни мой брат, ни Кружков не знают, что мы на свободе и являемся авторами Государственного гимна СССР.

Никогда не забуду тяжелого взгляда Абакумова, когда в 1949 году в ресторане отеля «Метрополь», на приеме в честь Мао Цзэдуна, Сталин подозвал меня к столу правительства и познакомил «вождя китайского народа» со мной.

— Это человек смотрит на нас как на детей! — неожиданно сказал Сталин.

В его представлении я, видимо, так и остался автором стихотворения «Светлана» и других детских стихов.

Мог ли я тогда подумать, что спустя двадцать семь лет (в 1970 г.) мне придется по решению новых руководителей партии и правительства убирать из текста гимна имя Сталина и вносить в него другие коррективы? А спустя еще двадцать лет (в 1990 г.) читать в советских газетах нелестные замечания в мой адрес и рекомендации, предлагающие заменить текст гимна как не соответствующий по своему содержанию политике партии и государства? Нет, этого я предвидеть не мог. Впрочем, действительно, какая уж сегодня «дружба народов»? Какая «сила народная»? Какой «Союз нерушимый»?

В год создания гимна СССР мне было 30, а Г. Эль-Регистану — 45 лет.

Невысокого роста, стройный, худощавый, Эль-Регистан был олицетворением стремительной энергии и искрящегося жизнелюбия. Но близкие друзья знали, какие огромные физические нагрузки выдерживали его по-мальчишески хрупкие плечи, какое огромное эмоциональное перенапряжение выдерживало подчас его неугомонное сердце.

Армянин по национальности, он родился в Самарканде 15 декабря 1899 года.

Журналист Эль-Регистан был выдающийся. Недаром Алексей Толстой в одной из своих статей включил его в тройку лучших журналистов страны.

Мы были близкими друзьями, такими, о которых говорят, что они и часа не могут обойтись друг без друга. И все-таки я видел его урывками. Он стремительно врывался в мой дом, бросал на тахту какой-нибудь необычный сувенир — расплющенную о скалу пулю басмача, привезенную с памирской пограничной заставы, или обломок фюзеляжа самолета Молокова, на котором они совершили вынужденную посадку во льдах в районе Таймыра, обрушивал на нас лавину блестящих рассказов о своем недавнем путешествии и, не успев их даже записать в блокнот, снова куда-то спешил — убегал, уезжал, улетал.

За те короткие двадцать лет, что отпустила ему жизнь на творчество, он написал десятки рассказов, очерков, фельетонов, которые чуть ли не ежедневно появлялись во всех газетах Средней Азии и во многих центральных газетах и журналах. В них бился пульс времени; они были убедительно достоверны; в них всегда присутствовал автор — не только очевидец, но и участник событий.

Беломорканал, Балхаш, Караганда, Кузбасс, Магнитка, Сталинградский тракторный, Уралмаш, Сибмаш — таким был главный репортерский маршрут Эль-Регистана.

Его полеты на север дали книги «Необычное путешествие» и «Следопыты далекого Севера». Тянь-шаньские впечатления легли в основу сборника «Стальной коготь». 30-е годы принесли Эль-Регистану книги очерков «Большой ферганский канал» и «Москва — Каракум — Москва», фильм «Джульбарс». Только один раз он позволил себе не отрываться от письменного стола целых два месяца.

Это было, когда мы трудились над текстом Государственного гимна Советского Союза. Я часто вспоминал это время, работая над повой его редакцией.

Умер Габриэль Эль-Регистан совсем молодым — в сорок пять лет. Его смерть была тем более нелепа, что он прошел невредимым всю войну — от первых ее дней до последних. Прошел не только как военный корреспондент, но и как беззаветно храбрый офицер, всегда стремившийся попасть первым туда, где было особенно трудно. Лишь фронтовики могут в полной мере оценить его боевой путь. Болота Калининского фронта, горящие леса и нивы Западного. А потом победное наступление наших войск: 3-й Украинский фронт — с ним он прошел от Сиваша до Черного моря; 3-й Белорусский — от советских войск — Румыния и Венгрия.

Вот таким был мой соавтор по работе над гимном.

Далеко позади остались военные годы. Но каждый раз, приходя к Вечному огню у Кремлевской стены, зажженному в память о Неизвестном солдате, я думаю о своих друзьях, оставшихся на полях сражений, и гляжу на свои строки, что выбиты на граните: «ИМЯ ТВОЕ НЕИЗВЕСТНО, ПОДВИГ ТВОЙ БЕССМЕРТЕН». Когда я сочинял эти слова, я испытывал чувство великой благодарности к миллионам наших людей, отдавших жизнь за будущее всей земной цивилизации.

Доброе знакомство связало меня с прообразом Сталина — народным артистом Михаилом Геловани. Он, так же как Демьян Бедный, был моим соседом по дому, в котором все мы жили.

С Демьяном Бедным мы не раз варили раков, с Геловани ели шашлыки из «Арагви» и пили грузинское вино.

Он был лучшим исполнителем роли вождя и даже в быту, казалось, не мог выйти из образа оригинала. Эта медлительность в жестах, многозначительные паузы в разговоре во многом лишали его собственной индивидуальности.

В ресторане «Арагви» к нему относились с особым почтением, и все его заказы выполнялись незамедлительно. Грузинский ресторан Самтреста «Арагви», в доме № 8 по ул. Горького, пользовался славой у москвичей. Иначе и быть не могло! Он же был грузинским! Продукты везли в ресторан самолетами прямо из Грузии. В отдельных кабинетах отмечались торжественные события: юбилейные даты, награждения. Даже в дни войны, когда в Москве с питанием было трудно, в «Арагви» можно было хорошо выпить и закусить, а то и прихватить с собой домой свежий лаваш, готовый шашлык, бутылку вина или водки «Тархун». Все московские и приезжие грузины были его гостями. Не скрою, и я был частенько в этом ресторане, когда наездами с фронта бывал в Москве. Меня любили официанты, верили мне «в долг», и перед моим отъездом на фронт, когда я зашел с ними попрощаться, они накрыли стол и угостили меня за свой счет…

* * *

Народный артист СССР Борис Николаевич Ливанов, друг нашей семьи, был ярким, самобытным представителем русского театра. Его могучий талант восхищал и покорял. Лучше Ливанова никто не смог бы сыграть Ноздрева в «Мертвых душах», да и в нем самом, в его характере было что-то «ноздревское» — неистребимо русское. Ливанов был не только талантливейшим актером, но в такой же степени и одаренным карикатуристом. Его дружеские карикатуры на деятелей Московского Художественного театра, писателей и просто знакомых заявляли о нем как о большом мастере этого жанра.

Не могу не вспомнить один из курьезных эпизодов, связанных с Ливановым, свидетелем которого я случайно оказался.

Часто бывая среди приглашенных на правительственных приемах, великий артист не отказывал себе в удовольствии опрокинуть одну-другую рюмку спиртного.

Однажды на одном из кремлевских приемов, вскоре после разоблачения культа Сталина, Ливанов с бокалом в руках приблизился к столу президиума. Ему явно хотелось обратить на себя внимание Хрущева. Но и сам он находился в поле зрения товарищей, следящих за порядком. Один из них подошел к нему и тихо сказал:

— Борис Николаевич! Мы тут поблизости. Если вы себя нехорошо почувствуете, то мы к вам подойдем и отвезем на машине домой!

Ливанов кивнул и еще ближе подошел к столу правительства. Выбрав подходящий момент, когда Хрущев узнал великого артиста и помахал ему рукой, Ливанов вдруг своим громовым, сочным голосом произнес:

— Я пью за здоровье товарища Сталина… Хрущева! Осознав трагичность своей невольной оговорки, он растерянно посмотрел вокруг себя и упавшим голосом спросил:

— Где этот… с машиной! С кем не случается?

Живой классик Алексей Николаевич Толстой пользовался всеобщим авторитетом. Он завораживал собеседника своей простотой, глубиной и блеском ума, яркой, сочной, образной речью и еще чем-то, что присуще, хотя и в разной степени, всем замечательным людям.

В пору нашего с ним знакомства я уже не был новичком в литературе: мои книги для детей были отмечены читателем и общественностью, но имя Толстого вызывало у меня почти суеверное благоговение.

Жил Толстой в Москве. Тогда он много и напряженно работал, но для постороннего глаза эта напряженность была вряд ли заметна. Он часто созывал гостей, любил щедрое застолье, острое слово и сам был замечательным рассказчиком: рассказывал в лицах, как настоящий актер. Алексей Николаевич был вежлив в обращении, зато порой резок и удивительно прям в суждениях. В Союзе писателей Толстой бывал довольно часто. Его утомляли будничные, нетворческие дела и заботы. Но если он брался за что-нибудь, то быстро добивался своего.

Хорошо помню Алексея Толстого в первые недели войны. Он был озабочен, в его движениях появилась стремительность, в высказываниях — предельная, солдатская определенность. Его патриотические статьи волновали глубиной и содержательностью. Он отлично чувствовал истоки народной стойкости, в его страстной публицистике, как правило, отсутствовали риторика и общие места.

В те трудные времена писательская братия была сплочена более обыкновенного: перед лицом грозных событий, всколыхнувших всю страну, забылись все неизбежные споры и пристрастия, как нечто второстепенное, малозначительное или даже пустяковое. Многие уходили на фронт, многим из ушедших не суждено было вернуться: московская писательская организация за годы войны потеряла почти треть своего состава.

Почему-то особенно запомнилась первая статья Алексея Толстого из большого публицистического цикла, написанная через несколько дней после нападения фашистской Германии. Называлась она «Что мы защищаем?». В статье чувствовалась тревога большого русского писателя за судьбы народа и его культуру.

В творчестве Толстого меня всегда поражала самобытная широта его русской натуры, энциклопедические знания, редкое умение сочетать беллетристичность, увлекательность повествования с поразительной глубиной социального анализа. Сколько бы ни прошло времени, какие бы таланты ни выдвинула отечественная литература, Алексей Николаевич Толстой всегда останется ее драгоценностью.

Умер Толстой неожиданно. Чувство потери было всеобщим, но было и сознание того, что его творчеству суждена долгая жизнь. В военную пору Алексей Николаевич однажды посоветовал мне попробовать свои силы в басенном жанре.

— Тебе лучше всего удаются стихи, в которых ты идешь от фольклора, от народного юмора. Не начать ли тебе писать басни? — посоветовал мне Толстой.

Честно говоря, аллегорическая поэзия представлялась мне чем-то в достаточной степени архаичным. Затем произошло следующее. Страна отмечала юбилей Крылова. По радио, с подмостков эстрады, с газетных страниц звучали гениальные крыловские творения. Они заражали людей смехом, рождая в сердцах радость, гнев, иронию, сарказм. Видимо, и в число крыловского юбилейного комитета я попал по рекомендации Алексея Толстого.

Часто с благодарностью думаю я о его проницательности, — он сумел в моих стихах для детей разглядеть басенное начало и подсказать мне новую верную жанровую дорогу.

Зная, сколь опасен эзоповский язык самого жанра басни, я, посоветовавшись с Эль-Регистаном, рискнул послать свои первые басни непосредственно Сталину. «Ответ» я получил через газету «Правда», где вскоре были опубликованы с рисунками Кукрыниксов басни «Заяц во хмелю» и «Лиса и Бобер».

Читательский успех «Зайца во хмелю» и «Лисы и Бобра» во многом определил судьбу этого незаслуженно забытого жанра. Правда, на первых порах мне не раз приходилось слышать: «Время аллегорий прошло. Этот жанр устарел. Зачем его возрождать? Басня сегодня никому не нужна!» Однако сама жизнь доказала обратное. Меня поддержала газета «Правда»: она стала публиковать мои басни, как бы открывая дорогу этому жанру. Басня звучала по радио и с эстрады в исполнении Игоря Ильинского и других артистов — мастеров художественного слова. Обнаружилось, что у нее есть немало поклонников, что авторы басен живут и работают в разных концах страны, нуждаются в поощрении и признании.

Правда, во внезапно хлынувшем на страницы периодики басенном потоке было много издержек: иные сочинители, пользуясь аллегорическими средствами, с завидной легкостью очеловечивая животных и предметы, заставляли своих «героев» блеять, мычать и кудахтать по самому ничтожному поводу: вели наивный нравоучительный разговор, сводя его в конечном итоге к убогому морализаторству, поверхностной дидактике.

Такого рода просчеты тоже были поучительными. Я понял на практике, что басня отнюдь не фельетон, что сама по себе басенная форма еще ничего не решает, ибо нужны художественные поиски, открытия. Надо сказать, что простота, лаконичность, сюжет, юмор не даются баснописцу легко. Басенный хлеб приходится добывать на ниве в поте лица своего.

Жизнь жанра можно сопоставить с жизнью человека. Жанр, как и человек, переживает золотую пору детства. Время молодости. Прекрасной зрелости. Наступает старость, приходит смерть. Не так ли угас жанр оды и мадригала? Однако жанр, в отличие от человека, обладает способностью и к возрождению. Для этого должны, видимо, возникнуть соответствующие условия. Крылов столько сделал в сфере басни, что многие считали ее возможности исчерпанными. У Крылова были предшественники и последователи. Но имя Крылова затмило все имена. Работа Демьяна. Бедного дала басне новую силу. Недаром он в свое время писал:

Как можно басне умереть?

С народным творчеством она в родстве немалом.

И это я имел в виду,

Когда в двенадцатом году,

Ища кратчайшие пути к народным массам,

Им в баснях ненависть внушал к враждебным классам!

Теперь, говоря об истории литературно-политической сатиры в XX столетии, мы не можем не вспомнить и политических басен Демьяна Бедного.

Я старался придать басне многогранность, обращаясь к различным сторонам действительности. Поэтому приходилось пристально приглядываться к всевозможным житейским ситуациям, высматривая в них то, что волнует многих, что является в данное время типическим, носит обобщающий характер.

Особенность мышления художника такова, что какая-нибудь деталь, частность, случайно подслушанный диалог могут неожиданно возбудить его фантазию, подсказать тему и сюжет будущего произведения.

Сюжет басни «Тихий водоем» родился у меня во время осенней охоты. Сидя на вечерней зорьке в шалашике и прислушиваясь к доносящимся до меня по ветру из ближней деревни мычанию коров, щелканью пастушьего кнута и лаю собак, я почему-то представил себе дикую кряковую утку, нашедшую себе приют в стаде домашних уток. Зачем ей лететь в далекие края, рисковать в пути жизнью, если она может присоединиться к своим сородичам — домашним уткам — и спокойно, сытно жить среди них возле тихого водоема, подумал я. Так родилась басня, в которой я хотел высмеять самоуспокоенность иных моих собратьев по перу.

Пес-попрошайка, постоянный гость одного из ресторанов Кисловодска, откликнулся на кличку Шарик и подошел к моему столу за подачкой, а через минуту повернул голову к другому столику, откликнувшись на брошенный ему «Бобик!». Этот маленький факт позволил мне написать басню «Шарик-Бобик» о людях без гордости и самолюбия, не желающих честно трудиться, промышляющих подачками.

Писателю необходимо живое общение с читателями. Он не может жить вне общения с тем, для кого творит. Наш читатель — читатель особенный. Он не только ревностно следит за судьбой и творчеством любимых писателей, но, читая книги, весьма охотно откликается на просьбу издательства сообщить свое мнение о прочитанном произведении, сам нередко вступает в переписку с автором книги, радуется его успехам, огорчается неудачей, советует, подсказывает, делится личными переживаниями. Иные читательские письма впрямую подсказывали мне тему или сюжет той или иной басни. Так, например, одно из читательских писем подсказало мне сюжет басни «Лев и ярлык».

В работе над басней меня воодушевляло и то, что басни мои стали переводиться на языки народов нашей страны, что у них появились превосходные художники-иллюстраторы, что также было возрождением давней отечественной традиции. Нельзя было не восхищаться работами К. Ротова, Евг. Рачева, А. Каневского, Кукрыниксов, А. Лаптева, И. Митурича. Каждый из художников создавал свой особый басенный мир, опираясь, разумеется, на литературные образы.

Мало-помалу в широком басенном потоке стала просматриваться и глубина. Появились запоминающиеся произведения. Превосходно потрудились сатирики Украины, Армении. В Белоруссии басни писал веселый и мудрый Кондрат Крапива, чья сатира получила всесоюзное звучание. Все разговоры, что басня не созвучна современности, что она отдает архаикой, были начисто сняты. Думаю, что сам по себе жанр обладает способностью получать новое наполнение.

Каждому автору приятно увидеть свой труд, любовно и со вкусом изданный. Мне пришлось испытать волнующее чувство глубокой признательности, когда я получил небольшую иллюстрированную книжечку, выпущенную издательством «Гутенберг» в Тегеране. Мою басню «Лев и ярлык» перевела на персидский язык студентка факультета русского языка Высшей школы по подготовке переводчиков Жале Назирфард под руководством декана факультета Искандера Заихияна. Басню сопровождало предисловие и послесловие, воспроизводился русский оригинал, подстрочный перевод и стихотворный пересказ произведения.

Язык басенных образов исключительно доходчив, — его принимают буквально все. Об этом, в частности, писал мне г-н Нисимото Сиодзи, переводчик моих басен на японский язык.

Басни — значительная полоса в моей литературной биографии. Они дали мне возможность выхода ко взрослому читателю.

Острая политическая карикатура всегда была на вооружении нашей армии и народа. Известно, что жанр политической сатиры требует от художника и поэта максимальной оперативности, понимания международной обстановки и актуальных задач внешней политики, остроты и дипломатического такта.

Рассчитанная на массового читателя политическая карикатура на международную тему должна быть решена в рисунке и в сопровождающей его подписи просто, ясно и доходчиво. Удачное сочетание рисунка и подписи под ним — гарантия успеха сатиры.

Они дошли до стен рейхстага,

Друзья: боец и командир.

И стены были им бумагой

Для первых подписей за мир!

(рис. М. Абрамова, 1945 г.)

Чтоб в мире дело мира крепло

И чтоб нигде и никогда

Не превращались в груды пепла

Сады, деревни, города —

Народы мира без поблажки

Сегодня сообща должны

Держать в смирительной рубашке

Всех поджигателей войны!

(См. вкл. рис. Б. Ефимова, 1949 г.)

Мне пришлось многие годы работать с Борисом Ефимовым, сочиняя стихотворные подписи под его карикатурами в газете «Известия». Его фантазия всегда поражала меня. С ним было приятно сотрудничать. Доброжелательный, веселый, мастер своего дела, Борис Ефимов был для меня образцом подлинного газетчика-снайпера.

Однако мои стихотворные подписи чаще появлялись в газете «Правда» под рисунками Марка Абрамова. Оригинальные решения его сюжетов на международные темы, лаконизм и выразительность графического исполнения в сочетании с поразительной, чисто журналистской настойчивостью, применяемой им в личном общении с автором этих строк во имя оперативной «подтекстовки» рисунка, приводили к желаемому результату: карикатура, сопровождаемая стихами, вовремя попадала на страницу газеты.

За три десятилетия нашей творческой дружбы с М. Абрамовым было издано более двадцати альбомов и подборок карикатур со стихотворными подписями на международные и внутренние темы.

За заслуги в области сатиры мне в 1979 году была присуждена Международная болгарская премия «Хитрый Петр», и я заслужил звание почетного гражданина веселого города Габрово.

Наша во многом идеологизированная детская литература воспитывала детей в духе преданности коммунистическим идеалам, советского патриотизма, обожествления Ленина, любви к партии, к ее революционным традициям.

Таковы были требования школьных программ. У детской литературы было две цензуры — общая и педагогическая.

Я тоже внес свою лепту в дело идеологического воспитания подрастающего поколения. Однако большинство моих произведений для детей дошкольного и младшего школьного возраста дали мне возможность включить их в мой трехтомник «Избранные произведения», вышедший в 1991 году в издательстве «Художественная литература», поскольку они отражают подлинный духовный мир ребенка.

Работая в поэзии для детей, я всегда мечтал о том, чтобы написать повесть-сказку, которая была бы понятна и интересна детям всего мира, составляющим, на мой взгляд, лучшую часть человечества, которую нельзя не любить. Хотелось написать сказку, в которой происходили бы самые невероятные и фантастические приключения. И была бы она — волшебной и вполне современной историей.

Вчерашняя фантастика сегодня — будничная реальность. Современные воздушные лайнеры — какое привычное дело, а ведь только вчера дети с замиранием сердца слушали о волшебных коврах-самолетах. На самом простеньком и небольшом экране можно теперь увидеть куда больше, чем в чудесном сказочном зеркальце.

Изменилась жизнь, и теперь сказка должна быть совершенно иной, чем она была раньше. Самый легкий путь — путь стилизации и переделки старых сюжетов. Но кого может увлечь штопанье и перелицовка ветхого старья?

Скучная сказка — такая же нелепость, как горячее мороженое. Много лет в моем воображении рисовалась фабула, виднелись лица героев будущей сказки, но я никак не отваживался взяться за перо. Сюжеты, придуманные мною, почти всегда реализуются, хотя и не сразу. Некоторые из них месяцами, а то и годами ждут своей очереди. В этом случае они хранятся в папке «невыполненных заданий». В течение нескольких лет я не раз доставал из этой папки записанное на одной страничке вступление к сказке для того, чтобы начать над ней работу. И всякий раз с несколькими новыми пометками эта страничка попадала обратно в папку — сказка «не вытанцовывалась».

Произведение нельзя сочинить. Оно должно родиться.

Однажды, когда я проводил отпуск в Карловых Варах, как-то само собой возникло название заветной сказки — «Праздник непослушания». Рука сама потянулась к перу и бумаге. Написалась первая фраза, которую я так мучительно искал столько лет: «Этого никогда не было, хотя могло бы и быть, но если бы это на самом деле было, то…»

Переехав из Карловых Вар в Дом творчества болгарских писателей в Варне, я за два месяца завершил работу над первым вариантом сказки.

В нескольких словах сюжет сказки заключался в следующем.

В небольшом сказочном, но в то же время вполне реальном городе произошло невероятное событие: взрослое население, измученное дорогими, любимыми, но грубыми, капризными и упрямыми детьми, в знак протеста и своего бессилия покидает город. Город во власти детей. Свобода без ограничений! Однако дети в сказке начинают скоро замечать, что без родителей, без взрослых они не могут обходиться. Самый радостный момент всей сказки, ее сюжетная кульминация — возвращение родителей, получивших письмо в стихах: «Мамы! Папы! Нам без вас — все равно, что вам без нас!»

Сюжет был продуман от начала до конца.

Но надо было найти интонацию. Добиться художественной простоты. Моя цель была вовсе не в том, чтобы развеселить маленьких читателей, хотя и это немаловажно. Убежден, что веселье, забавность должны присутствовать в произведении для детей, ибо ощущение счастья — естественное состояние ребенка. Но у меня была и сверхзадача. Я хотел, чтобы взрослые, читая сказку, вспомнили, что они сами когда-то тоже были детьми. В качестве эпиграфа к сказке я мог бы взять известное высказывание Жан-Жака Руссо: «Вам не удастся никогда создать мудрецов, если будете убивать в детях шалунов». Дети не должны чувствовать себя воспитуемыми. Ведь искусство воспитания заключается еще и в том, чтобы оставаться незаметным. Сказка моя должна была нести в себе глубокий педагогический смысл, воспитывая образами и сюжетными коллизиями, но отнюдь не унылой дидактикой, утверждать право общества на разумный порядок, выступать против анархии в любом ее проявлении.

Издательство «Арена» в ФРГ выпустило сказку «Праздник непослушания» под озорным названием: «Ура, бастуют родители!» Сказка переведена в настоящее время уже на несколько европейских языков, и, не скрою, мне приятно было узнать похвальный отзыв президента Международной организации детской книги, профессора Ниило Висепаа, отметившего в моем произведении продолжение традиций, берущих начало в творчестве великого Ганса Христиана Андерсена.

Служа детской литературе, я руководствуюсь мудрым высказыванием А. Герцена: «Художественная потребность идет у детей вперед, они в книге ищут наслаждения, а не пользы. Оттого они очень рано различают два рода книги — один, который они читают, а другой, который им велят читать».

В 1971 году я был избран действительным членом Академии педагогических наук СССР. В 1993 году — академиком Российской академии образования и Международной славянской академии.

Театр я люблю с детства.

Еще в 1925 году в подмосковном поселке Дарьино группа детей решила своими силами поставить спектакль. Для постановки выбрали театральную сказку «Любовь к трем апельсинам» Карло Гоцци. Ребятам выпало редкое счастье: в этом же дачном поселке отдыхал тогда величайший мастер русского театра Константин Сергеевич Станиславский. Его заинтересовал детский спектакль; он пришел на репетицию, дал нам много полезных советов. Спектакль получился веселый, интересный. Ставил спектакль старший из ребят Гриша Кристи, мой двоюродный брат, впоследствии ближайший помощник и ученик К. С. Станиславского, доктор искусствоведческих наук. А злую ведьму в спектакле пришлось играть мне.

Спустя двадцать лет на тему сказки «Любовь к трем апельсинам» я написал комедию для детей «Смех и слезы», известную также под названием «В стране игр, или Веселое сновидение». Но первую свою пьесу сочинил в 1938 году. Она была написана по мотивам повести Марка Твена «Принц и нищий» и называлась «Том Кенти». Критика упрекала меня, молодого драматурга, за несколько вольное обращение с материалом мировой классики, однако спектакль, талантливо поставленный моим другом, режиссером Валентином Колесаевым на сцене Государственного центрального театра юного зрителя (Госцентюз), окончательно утвердил мое пристрастие к драматургии и театру. А пьеса «Том Кенти» через тридцать пять лет вновь обрела жизнь на сцене Московского театра юного зрителя, в том же помещении, на той же сцене, где она когда-то заявила о себе.

За «Томом Кенти» последовали пьесы: «Коньки» (1938), «Особое задание», «Смех и слезы» (1945), «Красный галстук» (1946), «Я хочу домой» (1949), «Зайка-Зазнайка» (1951), «Чужая роль» (1953), «Сомбреро» (1957), «Забытый блиндаж» (1962), «Первая тройка, или Год 2001-й» (1970), «Дорогой мальчик» (1973), «Товарищи дети» (1981), «Сон с продолжением» (1988). Поставленные на сцене многих театров страны и за рубежом, большинство из них обязаны своему рождению в первую очередь Центральному детскому театру, его талантливому коллективу. 2 апреля 1978 года на сцене Центрального детского театра, в год пятидесятилетия моей литературной и общественной деятельности, спектакль «Сомбреро» прошел в тысячный раз.

Мне посчастливилось работать с выдающимися мастерами советского театра: А. Акимовым, А. Брянцевым, Ю. Завадским, И. Ильинским, В. Плучеком, Б. Покровским, Б. Равенских, Р. Симоновым, В. Топорковым, Г. Товстоноговым, В. Андреевым. Репетиции моих пьес, над которыми они работали, были для меня и школой, и праздником.

Считая себя драматургом театра для детей, я тем не менее написал несколько пьес для взрослых. Среди них «Раки» (1953), «Охотник» (1954), «Памятник себе…» (1959), «Эцитопы бурчелли» (1961), «Пощечина» (1974), «Балалайкин и Ко» (по мотивам романа М. Е. Салтыкова-Щедрина «Современная идиллия», 1973), «Пена» (1975), «Постоялец» (1977), «Пассаж в Пассаже» (по мотивам рассказа Ф. М. Достоевского, 1978), «Эхо» (1980), «Товарищи-граждане» (по мотивам рассказов В. Шукшина, 1980), «Скверный анекдот» (по мотивам рассказа Ф. М. Достоевского, 1987).

В том же 1938 году, когда была написана моя первая пьеса для детей, я впервые переступил порог киностудии. Нужно было написать текст к мультипликационному фильму «В Африке жарко». С той поры моя творческая связь с кинематографом не прерывалась. По моим сценариям поставлено более тридцати мультипликационных и художественных фильмов, в их числе: «Фронтовые подруги» (1940 г., в соавторстве с М. Розенбергом, «Лен-фильм»), «У них есть Родина» (1949 г., в студии имени М. Горького), «Комитет 19-ти» и «Вид на жительство» (1972 г., в соавторстве с А. Шлепяновым, «Мосфильм»).

Придавая большое значение развитию сатирического жанра в кино и его действенной силе, я возглавил Всесоюзный сатирический киножурнал «Фитиль» и с 1962 года являюсь его организатором и главным редактором.

— Что вам нужно для того, чтобы начать выпускать сатирический киножурнал? — спросили меня в ЦК КПСС.

— Не мешать! — ответил я. — Если не справлюсь, меня можно будет заменить!

И все тридцать лет, как ни странно, не мешали.

Сатира не может развиваться под всеобщие аплодисменты: кому-нибудь она обязательно должна не понравиться, кого-то обязательно заденет за живое, обидит, обозлит. В этом ее назначение. Однако писатель-сатирик должен быть, как минер, уверен в том, что заряд сработал точно и в заданном направлении. В противном случае он рискует подорваться сам. Видимо, не случайно большая популярность «Фитиля» у народа, он неизменно пользуется успехом.

В 1946 году группа советских военных кораблей совершала переход из Балтийского в Черное море. Переход обещал быть интересным, и командование приняло на борт флагмана «Лена» двух писателей, корреспондентов. Мне впервые удалось побывать в Англии и в Гибралтаре, на острове Мальта и в Стамбуле. Написанная за время похода в содружестве с моим добрым другом Львом Кассилем книга «Европа — слева» открыла для моего творчества перспективы еще одного литературного жанра.

Пришлось мне в последующие годы побывать в США и Мексике, в Японии и Испании, Монголии и Бразилии, Ирландии и Алжире, Франции и Греции, на Кубе, а также во многих других странах мира, однако очерковых книг о своих путешествиях я больше не писал. И все же впечатления от знакомства с новыми странами, с бытом и нравами народов, их образом жизни, наконец, личные контакты с деятелями культуры этих стран не проходят бесследно для писателя.

Так, например, неоднократные поездки в Чехословакию и личное знакомство с виднейшим чешским ученым-музыковедом, профессором Зденеком Неедлы побудили меня написать русский текст к чешским операм «Проданная невеста» Б. Сметаны (1948) и «Черт и Кача» А. Дворжака (1954). Эти две комические оперы, поставленные на сцене ГАБТа СССР и Пермского государственного театра оперы и балета, дали возможность советским зрителям и ценителям музыки ознакомиться с подлинными жемчужинами чешской музыкальной культуры.

Мне неоднократно приходилось представлять нашу страну на различных форумах, конгрессах, симпозиумах и конференциях, посвященных проблемам мировой литературы, театра и кинематографа для детей. Я работал в жюри Международного фестиваля детских фильмов в Тегеране, в качестве председателя неоднократно возглавлял жюри Международного московского фестиваля фильмов для детей, выступал на заседаниях исполкома Международной организации детского театра в Брюсселе, Бордо и Софии, участвовал в работе исполкома Международной организации детской книги в Праге, Амрисвилле, Ницце, Вене, Афинах, Рио-де-Жанейро, Токио.

Мне довелось познакомиться со многими писателями, чье творчество служит нравственному воспитанию молодежи. Здесь мне хотелось бы назвать в первую очередь лауреатов Международной премии имени Ганса Христиана Андерсена, шведскую писательницу Астрид Линд-грен, итальянского писателя Джанни Родари и немецкого поэта Джеймса Крюса — озорных выдумщиков и мастеров литературы, заслуженно пользующихся любовью и признанием миллионов читателей.

В мировой детской литературе есть сегодня отличные книги, созданные на десятках разных языков. И каждая новая хорошая детская книга — это праздник для тысяч и тысяч новых граждан планеты Земля!

Верный своему убеждению, что настоящий профессионал-литератор должен пробовать свои силы во всех жанрах, я не мог отказать себе в удовольствии попытаться донести до русского читателя звучание детских стихов выдающегося польского поэта Юлиана Тувима, тонкого и лирического еврейского поэта Льва Квитко и задорного любимца болгарской детворы Асена Босева. И если мне это в какой-то мере удалось, то, вероятно, лишь потому, что юмор и интонация переводимых мною стихов были мне творчески родственны и близки по духу.

Многие читатели интересуются: «Как вы работаете? Есть ли у вас режим рабочего дня?»

Я работаю круглосуточно. Это, естественно, не значит, что двадцать четыре часа в сутки я просиживаю за письменным столом. Напротив, иной раз подолгу к нему не подходишь, неделями вовсе не берешься за перо. Но клетки мозга, ведающие творческой лабораторией, работают постоянно в заданном направлении. И если начал работу, скажем, над новой пьесой, мысли, независимо от окружающей обстановки, все время возвращаются к неродившимся еще персонажам, воображение вынашивает характеры героев, разрабатывается и уточняется сюжет, придумываются отдельные фразы будущих диалогов, откристаллизовывается драматургическая ситуация, — одним словом, идет «процесс сочинения». Даже во сне иной раз мои герои не оставляют меня в покое. Так продолжается до тех пор, пока замысел не созреет до того долгожданного момента, когда уже пора сесть за стол.

Когда произведение «созрело» и само просится на бумагу, от него уже трудно оторваться. Для этого, как ни странно, совсем не обязательно находиться в атмосфере спокойного рабочего кабинета. Важная сцена в комедии «Эцитоны бурчелли» дописывалась мной за столом президиума одной конференции. Многие из присутствующих, видимо, полагали, что «строчу» текст своего выступления.

Известно, что, если разбудить спящего человека, ему потом не так легко погрузиться в сон и тем более продолжать прерванное сновидение. Точно так же писателю в момент активной творческой работы мучительно трудно отрываться от нее, а потом вновь начинать жить жизнью своих героев. И как сложно объяснить людям, вторгающимся в твое творческое состояние (сновидение!), что писательский труд не так прост, как это кажется некоторым.

Люблю переделывать, переписывать написанное, создавать новые и новые варианты, испытываю от этого трудно передаваемое наслаждение. Правлю, вычеркиваю даже то, что было написано когда-то давно, много лет назад. Мне часто звонят из издательства редакторы и спрашивают: «Какой же у вас вариант окончательный?» Отвечаю: «Самый последний!»

Убежден, что для писателя черновик — поле битвы, сражение, которое он должен выиграть. Сам постепенно чувствуешь, как слова приобретают многозначительность, появляется подтекст, который раньше был почти незаметен. Он — этот подтекст — существовал, но о нем знал только автор. Смысл же работы в том, чтобы сделать читателя соучастником своего творческого процесса. Великое счастье — находить отклик в сердцах читателей.

Сводила меня судьба и с Хрущевым. Поначалу мне нравилась эта самобытная личность, его мужество, когда он первым осмелился восстать против культа Сталина, против сталинских репрессий. Он первым заговорил о всеобщем разоружении. С приходом Хрущева явно начала меняться обстановка в стране.

Помню, на одном из писательских съездов Хрущев делал доклад. Он отложил в сторону, видимо, заготовленный ему текст и начал говорить «от себя». Он говорил долго, любопытно, не всегда грамотно и обо всем. Но все-то все-таки не сказал. Говоря о литературе, он ничего не сказал о таком жанре, как сатира. А это было для меня важно, поскольку я выпускал всесоюзный сатирический киножурнал «Фитиль», и он далеко не всем нравился.

После доклада ко мне подошли наши чиновники от литературы и недвусмысленно заметили: «Хрущев ничего не сказал о сатире. Нужна ли она теперь?»

Чиновники только и прислушивались к каждому слову свыше: не сказано — значит, не надо.

Я понимал: положение надо исправить.

И вот на приеме в Кремле, в Георгиевском зале, я подошел к Хрущеву:

— Вы ничего не сказали о сатире.

— Что такое? — удивился Хрущев. — А почему я должен был что-то еще сказать?

— А потому, — ответил я. — Вы же знаете, что каждое ваше слово будут теперь цитировать, изучать, и если вы ничего не сказали о сатире, то значит, вы, Никита Сергеевич, к этому жанру плохо относитесь, и это может иметь роковые последствия не только для литературы.

— А где же мне это сказать? — заинтересованно спрашивает Хрущев.

— А вот скажите прямо в микрофон!

Хрущев подошел к микрофону и обратился в зал:

— Вот тут товарищ Михалков говорит, что я ничего не сказал о сатире. Сатира нам нужна, она нам очень помогает! — И повернулся в мою сторону: — Ну, вот я и сказал!

Я опять обращаюсь к нему:

— Надо, Никита Сергеевич, чтобы ваши слова попали в стенограмму доклада.

Хрущев подозвал редактора «Правды» П. А. Сатюкова и дал указание:

— То, что я сказал сейчас о сатире, вставьте в доклад! Этот эпизод лишний раз возвращает нас ко времени, когда мнение малокомпетентных в делах литературы и искусства партийных руководителей могло решать многое в нашей жизни.

Вспоминается один из пленумов ЦК. Раньше на пленумы приглашалось много гостей. Однажды перед началом очередного пленума ЦК ко мне обратились некоторые товарищи, ратовавшие за сохранение памятников старины. Они попросили меня передать Хрущеву письмо, в котором предлагалось создать общество охраны памятников культуры. Об этом я, собственно, и говорил, выступая на трибуне.

Передаю Хрущеву в президиум письмо, а он не берет:

— Не возьму!

Я настаиваю, а он опять:

— Не возьму!

Я в дурацком положении: на глазах всего пленума идет у нас обмен репликами. В конце концов Хрущев уступил и с сердитым видом принял письмо. И вот я жду, когда кто-нибудь из выступающих меня поддержит. Ни один человек не поддержал! Все в кусты ушли!

В заключительном слове Хрущев говорит:

— Вот тут Михалков защищает памятники старины… — и выступил против содержания переданного мной письма. И тут же на трибуне что-то порвал. Не знаю, что именно: то ли текст письма, то ли свои заметки.

По всей Москве поползли слухи: дескать, Михалков вылез, а ему дали по мозгам. Злые языки всегда найдутся!

Однако со временем общество по охране памятников истории и культуры было создано и достойно служит Отечеству.

Остался в памяти и более веселый эпизод. На одном из пленумов ЦК два первых секретаря крайкомов сидят в зале и хохочут. Хрущев из президиума к ним сердито обращается: «Вы что, на концерт пришли? Что вы там смеетесь?» Один из них отвечает: «Извините, мы тут басни Михалкова читали!» Книжку мою они купили в киоске во время перерыва. Вот так всегда: серьезное и смешное часто идут рядом.

Екатерина Алексеевна Фурцева была далеко не заурядной личностью. Красивая, молодая ткачиха, выбирая свой жизненный путь, пошла по «партийной линии». Войдя в руководство районной партийной организации, она вскоре выбралась на партийный олимп. Ее приметил Хрущев.

Однако, когда на партийном Олимпе стали меняться привязанности и симпатии, Фурцева должна была оставить партийный пост в ЦК КПСС, — ее назначили министром культуры СССР. Для Екатерины Алексеевны это назначение однозначно означало отторжение от «святая святых».

Как член коллегии Министерства культуры я принимал участие в заседаниях, которые проводила Фурцева. Культурой огромной многонациональной страны она руководила на ощупь. Партийное руководство, видимо, считало, что культурой могут руководить все, у кого есть «партийное чутье».

Слабо разбираясь в проблемах искусства, министр Фурцева вела ответственные беседы с видными представителями культуры зарубежных стран, открывала художественные выставки, выносила эмоциональные министерские суждения по просмотренным спектаклям, представляла на международных фестивалях советскую культуру, принимала решения, касающиеся судеб талантливых режиссеров и актеров, художников и музыкантов. В этой среде у нее были любимчики и те, кого она не понимала, не хотела понять и потому не любила. Мне не один раз приходилось выступать в защиту талантливейшего Ильи Глазунова, к которому Фурцева относилась недоброжелательно. Правда, этому во многом способствовали наветы со стороны административно-командного руководства Союза художников СССР.

И все же надо признать, что Екатерина Алексеевна, учась на ходу править советской культурой, старалась прислушиваться к советам профессионалов, входящих в состав коллегии министерства и приглашаемых со стороны на заседания и совещания в стенах министерства. При этом она могла отстоять и разрешить к показу тот или иной спектакль, вызывающий сомнения у цензуры и партийных инстанций, поддержать награждение творческого работника вопреки мнению партийного руководства его организации. Однажды в своем кабинете Екатерина Алексеевна со слезами на глазах по-человечески мне призналась:

— Понимаете, Михалков, сил больше нет! Ничего не могу в верхах пробить. Раньше могла, а теперь не могу! Не слушают! Не хотят понимать!

К сожалению, и сама она далеко не все понимала и, не понимая, выносила подчас нелепые решения.

Шел, к примеру, в Ленинградском театре комедии острый, очень смешной сатирический спектакль драматурга Д. Аль «Опаснее врага». Ленинградские партийные власти были недовольны театром, хотели спектакль запретить. Послушная печать уже внесла свою лепту в осуждение спектакля. Разгорелись страсти. Для разрешения конфликта потребовалось вмешательство министра. Приехала Екатерина Алексеевна в сопровождении двух штатских товарищей, посмотрела спектакль и в Доме искусств собрала театральный актив.

— Главная ошибка театра, — заявила она собравшимся, — состоит в том, что роли отрицательных персонажей в этом спектакле были поручены лучшим актерам. Этого не надо было делать. Надо заменить актеров!

Этот эпизод стоит в ряду аналогичных нелепостей вроде запрещения актеру, игравшему в кино роль Ленина, сниматься затем в фильме в роли Николая II.

Ну что ж! Если, по Ленину, государством может управлять кухарка, то искусством могла руководить ткачиха.

Мне не раз приходилось встречаться и с Л. И. Брежневым. Он производил на меня впечатление доброжелательного и контактного человека.

Вспоминаются некоторые эпизоды моего с ним общения.

Одно время Ленинские и Государственные премии обходили произведения литературы и искусства для детей. Им предлагалось соревноваться в общем потоке на равных условиях с произведениями для взрослого читателя и зрителя. Талантливое произведение для детей не могло встать вровень с объемным романом известного автора или симфонией видного композитора. Это было явно несправедливо. Несмотря на мои обращения к лицам, от которых могло зависеть изменение положения по присуждению высоких премий, старания были безуспешными. Предварительно заготовив целый пакет проблем, касающихся детской литературы и искусства, я попросился на прием к Генеральному.

В назначенные день и время я явился в ЦК КПСС и был принят Леонидом Ильичом.

— Что там у тебя? — добродушно обратился ко мне Брежнев. — Рассказывай, с чем пришел!

— Детская литература нуждается в авторитетной поддержке! — говорю я. — Многие издательства отмечены правительственными наградами, многие, кроме издательств, выпускающих книги для детей и юношества. Нуждается во внимании и театр для детей. У нас великолепный профессиональный детский театр, пользующийся популярностью не только в нашей стране, но и за рубежом. Почему почетные звания народных артистов СССР даются главным образом актерам взрослого театра? А ведь в детском театре есть непревзойденные мастера сцены!

Брежнев слушал внимательно, и по выражению его лица я понимал, что пришел не зря.

— Ну, все у тебя? — спросил Брежнев, когда я закончил свою вдохновенную речь. — Давай сюда все твои бумажки! Я их еще потом сам посмотрю, — сказал Генеральный и протянул руку за моими заметками.

Вскоре были утверждены специальные Ленинские и Государственные премии СССР за произведения для детей и юношества. Ведущие издательства детской и молодежной литературы получили правительственные награды. Ведущим актерам детского театра были присвоены награды и почетные звания народных артистов СССР.

Однажды в издательстве «Детская литература» меня настиг звонок из ЦК. У телефона был Брежнев.

— Ну как, будут еще указания? — не без юмора спросил знакомый голос. — Я, кажется, все выполнил? Вопрос о награждении детских писателей решим несколько позже.

Мне оставалось только поблагодарить Генерального за проявленное ко мне внимание.

В день моего шестидесятилетия отдельным указом Президиума Верховного Совета СССР мне присвоили звание Героя Социалистического Труда с вручением Золотой звезды Героя и ордена Ленина. Этому предшествовал звонок по телефону.

— С вами будет говорить Леонид Ильич! — предупредил меня помощник Генерального. — Не занимайте телефон.

Напрасно просидел я возле телефона до позднего вечера. Ожидаемого звонка так и не последовало. Было много посторонних звонков, но звонка Брежнева я так и не дождался.

Не скрою, награждение столь высоким почетным званием лишило меня спокойного сна, и я, поднявшись утром раньше обычного, занимался утренним туалетом, когда меня оторвал от бритья первый телефонный звонок.

— Слушаю! Кто это? — не слишком любезно спросил я, подняв трубку.

— Ты чего с утра лаешься? — ответил мне знакомый голос.

— Кто это? — переспросил я.

— Не узнаешь? Зазнался? — ответил тот же голос. Только тут до меня дошло: звонит Брежнев.

— Простите, не узнал! — извинился я. — Слушаю вас, Леонид Ильич!

— Вчера никак не мог дозвониться! — сказал Брежнев. — Я уж своим чекистам велел тебя разыскать. Ты что, был на даче, что ли?

— Дома сидел, вашего звонка ждал, — ответил я.

— У тебя весь вечер телефон был занят, — повторил Брежнев. — Ну, поздравляю тебя с Героем. Мы тут решали этот вопрос на политбюро, чем тебя наградить. Твои книги для детей есть в каждой школе, в каждом доме, в каждой семье. Тебя знает вся страна. Решение приняли единогласно, так что поздравляю! Вчера тоже о тебе у меня на даче говорили. Был у меня кое-кто, ты их не знаешь. Как-нибудь еще увидимся. Дел у меня, понимаешь, навалом, все — от коров до послов. Ну, бывай здоров, Сережа!

На одном за кремлевских приемов секретарь Союза писателей поэт Николай Тихонов предложил присутствующим выпить за здоровье Генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева.

Стоящий рядом со мной с бокалом в руках немного уже подвыпивший балкарский поэт Кайсын Кулиев неожиданно громко произнес:

— А я не могу!

— Почему? — спросил Брежнев.

— Михалков пьет лимонад! — пояснил Кулиев.

— За мое здоровье не пьют лимонад! — тоном не терпящим возражений сказал Генеральный.

Оправдываться, а тем более пререкаться не имело смысла. Я был вынужден принять и осушить протянутый мне бокал с коньяком. Вот так, даже за праздничным столом, партийное руководство страны вынуждало нас идти на компромиссы!

Малообразованный, тяжелобольной партийный функционер К. У. Черненко, являясь членом политбюро, имел большое влияние в партийном и государственном аппарате. Он был правой рукой Генерального и пользовался его особым доверием, получая из его рук высокие правительственные награды. Его грудь украсили три Золотых Звезды Героя Социалистического Труда, золотая медаль лауреата Ленинской премии.

В общении со мной Черненко бы доступен и доброжелателен. Обращаясь к нему по ряду вопросов, я находил с ним общий язык. У него тоже в семье были читатели моих книг. Вот почему я однажды взял на себя миссию весьма деликатного свойства.

Как-то на приеме в итальянском посольстве я разговорился с митрополитом Белорусским и Минским Филаретом. В беседе от поделился со мной заботами Русской православной церкви в связи с приближающимся тысячелетием Крещения Руси. Святейший синод ставил перед Советом по делам религии вопрос о передаче церкви одного из московских монастырей. Для этого должно было быть решение Совета министров СССР и других вышестоящих инстанций. Совет, благосклонно относясь к этой просьбе, не решался поднять деликатный вопрос на должном уровне, боясь получить прямой отказ. Тем более что бывший Первый секретарь Московского городского комитета партии, член политбюро Гришин был категорически против открытия в Москве каких-либо новых культовых центров. Вопрос повис в воздухе.

— Вы бываете в верхах, — закончил свою «исповедь» митрополит Филарет. — Не могли бы вы нам помочь?

Вскоре я попросился на прием к Черненко и рассказал ему о разговоре с митрополитом.

— Почему же патриарх Пимен сам не обратился с этой просьбой? — удивился Черненко.

— Он не имеет на это права, — пояснил я. — Церковь отделена от государства, и все церковные дела вершатся через Совет по делам религии.

— Так чего же Куроедов не помогает? — спросил Черненко.

— Куроедов боится, что ему откажут. Вы же знаете Гришина? — сказал я. — Константин Устинович, вы русский человек, помогите в решении этого вопроса!

— Ладно, — согласился Черненко. — Скажите Куроедову, что я разрешил патриарху Пимену обратиться лично к Брежневу. Он напишет, а мы тут разберем…

Я незамедлительно передал содержание моего разговора с Черненко В. А. Куроедову.

На послании Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Пимена Генеральный начертал: «Внести предложение».

Православной церкви был передан Свято-Данилов монастырь в центре Москвы, и великий праздник тысячелетия Крещения Руси прошел по всей стране с должной торжественностью.

Праздничный концерт в Большом театре СССР в присутствии представителей всех религий, партийной и советской общественности был открыт песнопением «С нами Бог!».

В 1988 году 11 ноября, в Троицком соборе Свято-Данилова монастыря митрополит Филарет сказал слово на отпевании моей жены Наташи. Патриарх Московский и всея Руси Пимен прислал мне свое соболезнование:

«…Молюсь о упокоении Вашей супруги, новопреставленной Наталии Петровны.

Призываю Божие благословение на Вас, Вашу семью и на труды Ваши».

Я давно заметил, что большинство людей, общающихся с власть имущими, не решаются ставить перед ними вопросы, связанные с просьбами других людей, дабы не навлечь на себя неудовольствие начальства и не лишиться возможности при необходимости обратиться самим по личному вопросу.

Не отказываясь от сыпавшихся на него высоких отечественных и зарубежных наград, Брежнев проявлял «высочайшую» щедрость и к своим соотечественникам.

Мой двоюродный брат Петр Петрович Глебов был отмечен двумя высокими правительственными наградами в один и тот же день.

Этому предшествовал звонок Брежнева бывшему заведующему отделом культуры ЦК КПСС В. Ф. Шауро.

— В фильме «Тихий Дон» играет Григория Мелехова артист Глебов. Есть у него звание? — поинтересовался Генеральный.

— Он народный артист РСФСР, — последовал ответ.

— Представьте к народному СССР! Пришлите документы!

Документы были незамедлительно посланы наверх. Вскоре последовал новый звонок Генерального.

— Оказывается, Глебов защитник Москвы? Представьте к ордену Ленина.

И документы были незамедлительно посланы наверх.

В один и тот же день последовали друг за другом два указа Президиума Верховного Совета СССР о присвоении П. П. Глебову звания народного артиста СССР и награждении орденом Ленина. Небывалый случай!

Петр Глебов, находившийся в это время на гастролях далеко от Москвы, посчитал дружеским розыгрышем поздравление друзей, сообщивших ему эту весть из Москвы по телефону.

— Тебе присвоили народного артиста СССР! — сообщали друзья по телефону.

— Бросьте меня разыгрывать! — отвечал Глебов.

— И еще с орденом Ленина! — добавляли товарищи.

— Идите к черту! — отвечал Глебов. — Давайте спать!

Но наутро пришли уже официальные поздравления, рассеявшие все сомнения моего брата.

К концу жизни Брежнев находился в явно склеротической прострации. Продолжая оставаться на своем посту, он не мог уже общаться с политическим собеседником без заранее подготовленного текста. Он плохо слышал, еще хуже говорил. Состояние его здоровья давало повод сочинять о нем анекдоты, недалекие от истины.

В Московском Художественном театре идет премьера спектакля «Так победим!». В ложе руководители партии во главе с Генеральным.

На сцене появляется Ленин.

— Надо аплодировать? — спрашивает Брежнев у сидящего рядом члена Политбюро Тихонова.

Во время действия Брежнев поднимается и выходит в комнату отдыха. Его больше интересует хоккейный матч, транслируемый Центральным телевидением.

В это время на сцене происходит встреча Ленина с американским бизнесменом Хаммером. Эпизод уже прошел, когда Брежнев вернулся в ложу.

— Что там было? — спрашивает Брежнев у Тихонова.

— Была сцена Хаммера у Ленина.

— А Хаммер что, опять приехал? — интересуется Брежнев.

Все эти реплики Генерального хорошо слышит зрительный зал, потому что, несмотря на слуховой аппарат, Брежнев плохо слышит и потому неестественно громко говорит.

Как-то, вернувшись из Софии, где проходила детская ассамблея, я привез Брежневу медаль участника этого детского праздника и, будучи у него на приеме, вручил ему этот памятный знак.

— С какой стороны ее носить? — спросил Генеральный, рассматривая красивую медаль на голубой ленте.

— Видимо, справа! — ответил я.

— Справа у меня уже нет места, — задумчиво сказал Брежнев и отложил медаль в сторону.

Думается, места не оказалось бы и на левой стороне.

Необъяснимо быстро Брежнев утратил связи с реальностью. Наверное, потому, что по характеру он был сибаритом. Как говорится, «красиво жить не запретишь». Но когда такой личности придается бесконтрольная власть, создаются все условия для удовлетворения любых ее потребностей. А угодничество и вседозволенность окружающих как бы стимулируют безнаказанность в тех слоях общества, для которых личное благополучие превыше всего. Нарушения социалистической законности — приписки, казнокрадство и коррупция, парадная показуха, тотальный бюрократизм в годы застоя при попустительстве высшей иерархии в государственном аппарате — разъедали общество, тормозили его развитие. Здоровые же силы практически не имели возможности противостоять этой беспринципности чиновников и руководителей. Колесо истории катилось не в ту сторону. Рождалось недоверие и к тому, что провозглашалось с трибун, и к средствам массовой информации, и к руководству страной.

Перелистываю подшивки газет за последние десятилетия…

«…И слова благодарности мы прежде всего обращаем к партии, ее Центральному Комитету, Политбюро, верному ленинцу, выдающемуся борцу за мир на земле, за счастье советских людей товарищу Леониду Ильичу Брежневу…»

«…Новый подъем, переживаемый советской прозой, поэзией и драматургией за последние годы, — это результат созидательного, творческого климата, в котором живет наша страна…»

Сколько же подобной идеологической дребедени наопубликовали мы и наговорили с трибун собраний, конференций, пленумов, съездов?

Сколько сольных и хоровых приветствий-поздравлений исполнили мы в честь высших партийных руководителей страны, по случаю присуждения им высоких наград, званий и премий?

Все это было! Было! В этой насыщенной призывами и обязательной для всех партийной апологетике текла наша жизнь.

Тексты основных докладов и выступлений на съездах творческих союзов, как правило, согласовывались в Идеологическом отделе ЦК КПСС, где выступающим давались рекомендации в духе последних партийных установок. И тем не менее, на съездах и форумах прорывалась живая, творческая мысль, нарушая композицию намеченного сверху сценария, вызывая недовольство представителей Старой площади. И появились, несмотря ни на что, свежие, яркие талантливые произведения, и общественное мнение оказывалось сильнее картонных идеологических догм. Судьбу этих произведений решал сам читатель и зритель

Мне сегодня неловко за многие «пассажи» в моих публичных выступлениях того «застойного» времени. Надеюсь, что делю эту неловкость со многими моими товарищами по работе в Союзе писателей, в Комитете по Ленинским премиям, в Министерстве культуры СССР. Да, все это было! Было! И не хотелось бы, чтобы это время вернулось. Хотя нельзя, как это делают сегодня новоиспеченные демократы, единым махом перечеркнуть многое, ради чего мы жили и творили в то сложное и противоречивое время.

«Серым кардиналом» партийной верхушки был М. Суслов. Его боялись, перед ним заискивали, не любили. Многие годы держал он в своих руках нити идеологического правления страной. Ни одно важное решение не принималось без его участия. Касалось ли это награждения писателя, издания его произведения, выдвижения на ту или иную должность в идеологической сфере или проведения съезда творческого союза. Он ходил в галошах и ездил с дачи в Москву со скоростью 50 километров в час, что выводило из себя следовавших за ним других водителей: они боялись обгонять члена политбюро.

…Я считал, что имя Гумилева должно быть возвращено русской поэзии. С этим вопросом я был на приеме у Суслова. Он равнодушно выслушал меня и сухо произнес: «Посмотрим, посмотрим…»

Так ничего и не было сделано, пока само время не распорядилось вернуть отечественной литературе имя великого русского поэта, а с ним имена многих других.

Профессор Рыбаков — видный стоматолог — рассказывал мне, как его однажды пригласили к Суслову, у которого заболел зуб. Усадив пациента в кресло, профессор попросил его открыть рот.

— А нельзя ли как-нибудь без этого? — спросил Суслов.

Видимо, ему казалось неприемлемым сидеть с открытым ртом перед врачом. Умер он, как известно, от тяжелого нарушения мозгового кровообращения.

Мой брат Михаил в 1950 году приехал в г. Пятигорск и навестил дом № 231 по улице Февральской, где прошло его детство и откуда он уехал девятилетним мальчиком. На крыльцо вышла женщина и окликнула его:

— А вы что здесь стоите, молодой человек?

— Я здесь жил в детстве.

— Когда же это было? Зайдите в дом.

Мой брат вошел в дом и увидел в комнате на стене портрет двух мужчин. В одном из них он узнал М. Суслова.

— Да, это он самый! — подтвердила хозяйка. — Старший брат моего мужа.

— А кто же ваш муж?

— Сапожник.

— Начальник?

— Нет, рядовой сапожник.

— Старший брат, наверное, вам помогает?

— Нет, ни разу не был у нас в семье, в этом доме.

— Как же так?

— Да так. Мы о его приезде в Пятигорск в санаторий ЦК только по газете узнаем или по радио. С тех пор, как вознесся в партии, так от своих близких отказался… Стесняется…

Этот разговор говорит сам за себя. Партийная сталинская элита изолировала себя даже от своих родных.

* * *

— Твои сочинения я знаю с детства! — говорит Михаил Сергеевич Горбачев и протягивает мне свою книжку «Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира», изданную в 1987 году.

На титульном листе автограф: «Дорогому Сергею Владимировичу Михалкову с чувством дружбы и уважения. М. С. Горбачев».

Мне неоднократно приходилось общаться с этим улыбчивым партийным руководителем «с человеческим лицом», встречая понимание и поддержку. Я верил в его преданность социалистическим идеалам, видел в нем убежденного партийного деятеля, взявшегося за коренные преобразования в партии, за решительные перемены в жизни советского общества. Однако в течение последующих лет, поднявшись на высшую ступень государственного и партийного руководства, завоевав во всех влиятельных международных кругах авторитет выдающегося советского лидера, Горбачев, под давлением развивающихся в советском обществе центробежных сил, начал трансформировать свои политические взгляды, покорно менять свою политическую позицию и в итоге стал в глазах народа чуть ли не главным виновником развала великой Советской державы. На каких же глиняных ногах держалась идеологическая система нашего государства, если за столь короткий срок она могла до основания развалиться, похоронив под своими обломками провозглашенные ею «коммунистические идеалы»?

Полагаю, что Горбачев не мог предвидеть финала как своей личной судьбы политического деятеля, так и судьбы того общества, гражданином которого он являлся.

Разительна амплитуда отношения граждан бывшего Советского Союза к имени Горбачева — от признания заслуг до открытой ненависти!

Бесспорно одно: имя это определяет во многом непредвиденный исторический поворот «для нашей страны и для всего мира».

Будущее моего Отечества на сегодняшний день непредсказуемо.

Да поможет нам Бог!

Я не мыслю советскую поэзию без Твардовского. Когда у меня плохое настроение, я снимаю с полки вечную солдатскую книгу «Василий Теркин» и перечитываю ее. На посту редактора «Нового мира» он был, как теперь говорят, человеком нового мышления. Смелым, честным, бескомпромиссным, требовательным к себе и к людям. На таких, как он, держалось и держится искусство.

Русская литература XX века создавалась в Советской России и в лучших своих образах перешагнула границы всех стран. Эту литературу создавали советские писатели.

Современники часто не видят или не хотят видеть великое, которое рядом с ними.

К сожалению, в нашей творческой среде все еще могущественна зависть, даже когда речь идет о неоспоримом таланте.

Я много лет дружу и принимаю участие в судьбе не имеющего себе равных художника Ильи Глазунова. Признание народа он получил. Широко известен за рубежом. Глазунов искренне хочет возродить традиции русской живописи. Он признан мастером портрета. У него много талантливых учеников. Он есть, и никуда от этого не уйдешь. Однако до сих пор не получил признания от собратьев по цеху. Являясь почетным членом двух испанских академий, он не был избран в Академию художеств страны, не получил ни одной Государственной премии. Это ли не конкретное проявление цеховой зависти?

Не могу не сказать о Владимире Высоцком. Он в искусстве — уникальная творческая личность, хотя я не считаю его великим поэтом. Он великий бард, глашатай своего времени. Это такой же народный талант, как Шукшин, которого я очень люблю. Когда Высоцкий умер, меня удивило отсутствие некролога. Я даже пытался помочь появлению его в печати. Звонил, убеждал. Мне отвечали: «Хорошо. Да, да, разберемся, посмотрим». Но некролог так и не появился.

Так называемые «инстанции» вершили свой неправый суд даже над ушедшим из жизни талантом!

Пришлось утешаться тем, что похороны Высоцкого превзошли все мыслимые некрологи. И когда мой сын Никита выступал на панихиде в Театре на Таганке, я сказал ему: «Ты молодец, что нашел такие слова в час прощания с Володей!»

Чувствую ли я свою вину в том, что подчас шел на поводу у «инстанций»? Шел не один, а со многими вместе.

В первую очередь вспоминаю Бориса Пастернака. В атмосфере морального террора, развязанного вокруг имени этого выдающегося поэта современности, многие писатели, в том числе и я, не нашли в себе мужества противостоять и проголосовали за исключение Пастернака из Союза писателей. Сегодня стыдно и горько об этом вспоминать.

Искрение сожалею, что вместе с теми литераторами, кто сегодня так превозносит Солженицына, в свое время и я выступал в его осуждение. Идеологический пресс Старой площади давал о себе знать!

Однако, возглавляя впоследствии Литературную секцию Комиссии по присуждению премий в области литературы и искусства при новом правительстве РСФСР, я лично внес предложение о присуждении российской премии А. И. Солженицыну за книгу «Архипелаг ГУЛАГ». Мое предложение было единогласно поддержано.

Не знаю, искупил ли я свою вину перед великим Гражданином и общественным деятелем, но полагаю, что никогда не поздно осознать свои ошибки.

Хорошо, что время ставит все на свои места.

Впрочем, было и такое: помню, как громили талантливую повесть Владимира Дудинцева «Не хлебом единым». В Дубовом зале Центрального дома литераторов буквально уничтожали автора этого произведения. Я не счел тогда возможным участвовать в этой «кампании» и резко выступил в поддержку автора. Недавно Дудинцев сам напомнил мне об этом.

За время моей многолетней депутатской деятельности в Верховных Советах РСФСР и СССР мне не раз приходилось вмешиваться в судьбы людей, обращавшихся ко мне за помощью. В целом ряде случаев я брал на себя обязанности ходатая по чужим делам, и меня часто можно было видеть в приемных руководителей министерств, ведомств, правоохранительных органов всех рангов, куда я приходил в поисках справедливости и законности, ибо всегда руководствовался принципом: «У бумаги должны быть ноги».

Вспоминается такой случай. Известный медик, профессор С., работавший в одном из московских медицинских институтов, еврей по национальности, был публично оклеветан, и, хотя клевета вскоре была дезавуирована, руководство института выразило профессору недоверие, освободив его от занимаемой должности. Все его попытки восстановить свое доброе имя и вернуться в институт разбивались как о каменную стену.

Видя явную несправедливость, я решил взять на себя хлопоты по его делу. Однако и мне отказывали во всех инстанциях, куда бы я ни обращался. Всюду меня любезно принимали, внимательно выслушивали, обещали разобраться и помочь, но на этом все кончалось. Решив довести дело до конца, я счел возможным обратиться лично к члену политбюро Егору Кузьмичу Лигачеву. Его партийная ортодоксальность не мешала ему проявлять человечность по отношению к людям. В общении с ним я всегда отмечал это свойство его характера.

Справедливость была восстановлена: профессор С. вернулся в институт, где он до этого проработал около тридцати лет. Руководство института признало случившееся недоразумением.

Оглядываясь с высоты своего преклонного возраста на прожитую жизнь и соотнося свою судьбу с судьбами других советских людей, могу признаться, что мне в жизни везло. Я не разделил участи сотен тысяч моих соотечественников в сталинских лагерях, не попал в фашистский плен и не был убит на войне, как десятки военных корреспондентов. Я рано нашел себя как детский писатель и сатирик. Мне повезло на друзей, на умных, талантливых, доброжелательных наставников. Я дорожил и дорожу любовью моих читателей, а это люди всех возрастов. Это ли не счастливый итог жизни? В 1993 году мне минуло 80 лет.

Поздравляя меня с днем рождения, Патриарх Московский и Всея Руси Алексий Второй вручил мне награду православной церкви — орден Св. Сергия Радонежского. Правительство России наградило меня орденом Дружбы Народов.

Однажды на пресс-конференции в Италии меня спросили:

— Почему вы, известный при Сталине человек, уцелели?

— Даже самые злостные браконьеры не могут отстрелять всех птиц! — ответил я.

Мне кажется, что судьба человека зависит от цепи случайностей. Сегодня, перебирая в памяти события своей жизни, вобравшей все перипетии нашей эпохи, я всерьез думаю о банальной вещи — о его величестве случае.

* * *

Красное знамя великой Страны Советов, могучей ядерной державы — СССР!

Оно полыхало на баррикадах революции, осеняло в боях героев Гражданской войны и многонациональной советской армии на фронтах Великой Отечественной. В мае сорок пятого оно взвилось над рейхстагом в поверженном Берлине, возвестив миру о победе над фашизмом.

Под этим красным знаменем утверждали советскую власть, строили и боролись за «светлое будущее» миллионы честных бесправных тружеников, и под этим же знаменем шли на пытки и смерть невинные узники сталинского ГУЛАГа. Их тоже были миллионы!

Красное знамя моей многострадальной, терпеливой Родины! Мы привыкли к нему с детства. Мы клялись ему на верность в пионерских лагерях, в военных гарнизонах, на полях сражений. Семьдесят четыре года оно было символом нашей имперской государственности. Под ним прошла и моя долгая жизнь гражданина и художника. А я присягал этому Красному знамени.

И вот, в одночасье, развалилась советская империя! Нет больше государства с названием СССР! Рухнул «Союз нерушимый», похоронив под своими обломками, казалось бы, незыблемые структуры партийно-государственного аппарата с его равнодушной к судьбе человека правоохранительной и карательной системой, прогнившей экономикой, «развитым социализмом» и призрачными коммунистическими идеалами.

12 июня 1991 года хозяином Московского Кремля стал первый Президент России, бывший кандидат в члены Политбюро КПСС — Борис Николаевич Ельцин.

Кремлевские куранты отбили последний час СССР. В предновогодние дни 1991 года с купола Кремлевского дворца был спущен Государственный флаг бывшего Советского Союза. На его место взмыл в ночное небо флаг России — трехцветное знамя моих предков, верой и правдой служивших под ним Российскому государству.

В 1970 году писатели России избрали меня на своем съезде председателем правления Союза писателей РСФСР.

Черед двадцать лет, в декабре 1990 года, на очередном съезде, я оставил этот пост.

Я был советским писателем…

Загрузка...