Тюрин В Два долгих летних дня, или Неотпразднованные именины

В. Тюрин, доктор исторических наук

Два долгих летних дня, или Неотпразднованные именины

В пятницу 28 июня 1762 года император проснулся не в духе. Он засиделся накануне за ужином, выпил лишнего, и голова разламывалась от боли. Но во время развода настроение улучшилось, головная боль начала проходить: голштейнцы исполняли все экзертиции виртуозно, а командовавший барон фон Левей превзошел самого себя. Император повеселел, все заулыбались и засобирались в гости к императрице - из Ораниенбаума в Петергоф, чтобы присутствовать на большом обеде, а вечером - на ужине. На ужине - праздничном, потому что назавтра, в день Петра и Павла, готовились отпраздновать именины императора Петра III.

Император любил Ораниенбаум. Там, где Нева широко разливается и берега ее расходятся далеко-далеко, любимец деда императора, Меншиков Александр Данилович, построил себе дворец на левом берегу. При Петре II Меншиков впал в немилость, и дворец, как, впрочем, и все имущество светлейшего, был отписан в казну и стал собственностью царской семьи.

Император любил Ораниенбаум, где он провел молодость, где была для него выстроена крепостца, где существовал арсенал, не настоящий, а так, собрание военных раритетов, и где император забавлялся учениями трехтысячного войска соотечественников из герцогства Голштейнского.

Император не любил Петергоф. Он не любил Петергоф, потому что его любила императрица. А императрицу он не просто не любил - в последнее время он не мог ее выносить.

Но солнечным июньским днем, когда кажется, что лету нет конца, кавалькада карет, колясок и линеек в сопровождении конвойных гусар двинулась к Петергофу. Блестящее придворное общество...

А в Петергофе в тот день императрица поднялась рано. В шесть утра Алексей Орлов вошел в ее спальню в петергофском павильоне Монплезир и ровным голосом произнес: "Пора вставать - все готово для вашего провозглашения". Екатерина поспешно оделась. Орлов так гнал лошадей, что те выбились из сил. В пяти верстах от Петербурга она пересела в экипаж князя Барятинского, и свежие лошади помчали ее к престолу, мужеубийству и судьбе монарха. Судьбе, что нарекла ее в российской истории Екатериной Великой.

Вспоминала ли во время этой бешеной гонки София-Августа-Фредерика, или попросту Фике, дочь прусского генерала и князя Цербст-Дорнбургского1 и принцессы Голштейн-Готторпской, теперь уже далекий день 28 июня 1744 года? Тогда, получив благословение архиепископа новгородского Амвросия Юшкевича, она "ясным и твердым голосом, чисто русским языком, удивившим всех присутствующих, произнесла символ веры, не запнувшись ни на одном слове", и тогда на литургии впервые была провозглашена ектения за "благоверную Екатерину Алексеевну" - так стала именоваться перешедшая из лютеранства в православие супруга наследника российского престола. Наверное, нет, не вспоминала. Давно уже ее воспринимали как русскую, больше того, она сама чувствовала себя русской, вначале стремясь понравиться императрице Елизавете и подчеркнуть свое несогласие с манерами и привычками мужа, а потом... потом она стала и ощущать себя не немецкой принцессой крошечного княжества, а наследницей престола российского.

И пока император Петр. III только просыпался в Ораниенбауме после тяжелой ночи и медленно одевался, боясь потревожить головную боль, его супруга уже подъезжала к казармам гвардейского Измайловского полка.

А в полку бьют тревогу. Солдаты и офицеры, на ходу надевая рубашки и мундиры, бегут к Екатерине, "Матушка, избавительница!" - кричат, целуют руки, а сама Екатерина в слезах сообщает, что император отдал приказание убить ее и сына (не первая и не последняя в ее жизни ложь) и что единственная ее надежда - верные измайловцы. Два солдата ведут под руки престарелого священника с крестом, он принимает присягу от измайловцев. Появляется полковник, граф Кирилл Разумовский, и преклоняет колена перед императрицей.

В общей сумятице строят солдат в каре, в центре - экипаж Екатерины, и направляются к казармам другого гвардейского полка, Семеновского, за Фонтанку, где их встречают также с ликованием и громкими "Ура!"

А тем временем поднимается и третий гвардейский полк - Преображенский. Солдаты сами, без приказаний офицеров, в боевом порядке бегут к Зимнему дворцу, а часть их - прямо на Садовую.

Остаются артиллерийские и инженерные части. Туда кидается Григорий Орлов и приказывает начальнику генерал-фельдцехмейстеру Александру Никитичу Вильбоа, человеку отменной храбрости и сообразительности, явиться к государыне. Недоумение Вильбоа длится одно мгновение: "Разве император умер?" - спрашивает он и тут же, обращаясь к своим инженерам, произносит: "Всякий человек смертен". Он следует за посланцем, чтобы броситься на колени перед императрицей и открыть арсеналы...

В этот самый момент, когда в Ораниенбауме император появляется на плацу, не совсем еще справившись с утренним похмельем, в Казанском соборе архиепископ Дмитрий Сеченов начинает молебен. Он провозглашает на ектениях самодержавную императрицу Екатерину Алексеевну и наследника- великого князя Павла Петровича...

Огромная толпа запрудила пространство перед собором.

Все в недоумении: что с императором? Радоваться? Как вести себя? Бог знает. Но - событие! И какое! На трон взошла Екатерина, и главное - исчез с трона Петр III.

Пока император в полном неведении, наконец развеселившись в окружении прекрасных дам, неторопливо приближается к Петергофу, в Петербурге события развиваются стремительно. Из Казанского собора Екатерина, сопровождаемая огромной толпой, направляется в Зимний дворец. Она прибывает туда около 10 часов утра. Армейские полки Ямбургский, Копорский, Невский, Петербургский, Астраханский и Ингер-манландский выстроились на площади, и архиепископ Санкт-петербургский приводит их к присяге.

В Зимнем уже собрались сенат и синод. Наспех составлен манифест и текст присяги. И здесь многих заговорщиков ждет первое разочарование - не законный наследник возводится на престол с матерью в качестве регентши, а немецкая принцесса, совсем недавно интриговавшая в пользу Фридриха II, с которым Россия вела долгую войну, становится российской самодержицею. Возможно ли такое? Каковы резоны? Основания? А резоны все те же, что и всегда в оправдание переворотов, - угроза идеологическая и угроза внешняя. Петр III обвиняется в намерении ввести "иноверный закон", обвиняется он также в "совершенном порабощении" славы российской заключением мира с "сильным ее злодеем" Фридрихом II. В сущности, это - все. Но, оказывается, этого достаточно.

Императрица действует быстро и продуманно.

Мы оставили императора двигающимся в открытой коляске в обществе дам и прусского посланника от Ораниенбаума к Петергофу, коего он и достиг около двух часов пополудни. У въезда в Петергоф к Петру кинулся выехавший немного раньше его генерал-адъютант Гудович и встревожено сообщил, что императрица с раннего утра исчезла, и никто не знает, где она. Император бросается к павильону Монплезир, открывает шкафы, протыкает тростью потолок, панели - никого, лишь на полу бальное платье, заказанное ко дню его именин - к завтрашнему дню. Смятение, бессвязные возгласы, замешательство, шепот за его спиной... Лакеи и прислуга осведомлены лучше, чем двор. Наконец прозревает и император. В общей сумятице, никем не замеченный и не остановленный, к Петру приближается крестьянин и передает ему записку от бывшего камердинера, ставшего директором гобеленовой мануфактуры, француза Брессана. В записке сообщалось, что "гвардейские полки взбунтовались, императрица во главе их..." Полная растерянность и паника овладевают императором и его окружением.

Не растерялись лишь три испытанных царедворца. Графы М. Л. Воронцов и А. И. Шувалов и князь Н. Ю. Трубецкой немедленно вызвались привезти "положительные о том сведения", а канцлер Воронцов добавил, что если императрица отправилась в Петербург, чтобы захватить престол, то он, пользуясь своим влиянием, попытается усовестить ее, если его величеству будет то угодно. Его величеству угодно, и три сановника уехали. Чтобы присягнуть Екатерине и никогда больше не увидеть императора...

После их отъезда паника усиливается. Прусский посланник рекомендует бежать в Нарву. Голоса разделяются: предлагаются Голштейн, Украина, Финляндия... Петр ни на что не решается. Он раздражителен и неспокоен.

Видимо, Петр III не вполне все-таки понимал, что происходит. Впервые с 25 декабря прошлого года, когда умерла его тетка, императрица Елизавета, его приказания не исполняются, а сановники и слуги потихоньку разбегаются. Наконец - радость: возвращается флигель-адъютант из Кронштадта с донесением генерала Девьера. Это был первый и последний гонец, возвратившийся к императору. Девьер сообщал, что в Кронштадте все готово для приема императора и что государь найдет там надежную защиту. Всеобщее ликование. Хлопоты по отъезду. И наконец все - сорок семь находящихся при императоре кавалеров и дам, а также прислуга - направляются морем к Кронштадту

В то время, когда маленькая флотилия императора (яхта и галера) плыла в Кронштадт, большая армия императрицы двигалась к Петергофу. В отличие от Петра Екатерина действовала решительно. В десять вечера, одетая в мундир Преображенского полка, полковником которого она при радостных криках гвардейцев себя провозгласила, в шляпе, украшенной дубовыми листьями, распустив свои длинные волосы, двинулась во главе войска на Петергоф. Рядом с нею гарцевала, также затянутая в Преображенский мундир, восторженная заговорщица, княгиня Екатерина Дашкова, сестра фаворитки императора. В десяти верстах от Петербурга в Красном Кабачке, войско Екатерины остановилось на ночь. Императрица и ее подруга пытались заснуть в каморке, где была одна постель для обеих, но тщетно: сна не было, слишком возбуждены они были событиями прошедшего дня, а еще больше - ожиданием дня грядущего.

Когда императорская флотилия подошла к кронштадтской гавани, мичман Михаил Кожухов, караульный на бастионе, отказывается убрать бон, загораживающий путь в гавань. Петр доволен: он уверен, что действует приказ, отданный им через находящегося сейчас в Кронштадте Девьера,- никого в Кронштадт не пускать, кроме царя. Петр кричит, что он и есть император, и показывает Кожухову свою андреевскую ленту. На что слышит в ответ, что императора Петра III уже нет, а есть императрица Екатерина (позже она распорядится дать дерзкому мичману "два чина, два года жалования").

И снова Петр впадает в страшную панику. Он упускает свой последний шанс отказывается последовать совету Миниха направиться в Ревель, там сесть на военное судно и двинуться к русским войскам в Померании. "Вы примете начальство над войском, - говорит Миних, - поведете его в Россию, и я ручаюсь, что в шесть недель Петербург и Россия опять будут у ваших ног".

Брезжило утро: закончился один длинный день, начинался другой - день именин загнанного, запуганного человека, вчера еще бывшего властелином огромной империи, а сегодня - жалкого беглеца без надежды на будущее.

Судьба рано свела Петра с его будущей женой и убийцей. Ему было десять лет, когда он впервые увидел ее - свою троюродную сестру. Позже в мемуарах, где правда искусно переплетена, нет, не с забывчивостью, а с добротной, продуманной ложью, императрица перенесет свое отвращение к взрослому мужчине на маленького мальчика, сообщив, что уже тогда она "слышала, как собравшиеся родственники говорили между собой, что молодой герцог склонен к пьянству (это в десять-то лет! - В. Т.) и что приближенные не давали ему напиваться за столом; что он упрям и вспыльчив... Этому ребенку приближенные его хотели придать вид взрослого и для этого стесняли его и держали на вытяжке, что должно было сделать его всего фальшивым, от внешнего вида до характера"

Оставим эти суждения на совести не Фике, конечно, а императрицы Екатерины. Но действительно, детство ее будущего мужа и императора было нелегким. Он родился 10 февраля 1728 года в столице Шлезвиг-Голштейнского герцогства Киле от брака между герцогом голштейнским Карлом-Фридрихом и Анной, дочерью Петра Великого. Спустя три месяца после рождения сына Анна Петровна скончалась. Мальчик рос без матери. А в 1739 году и отец его умер, ребенок остался сиротой. Рос он хилым и болезненным, о духовном его развитии заботились мало, отец все свое время проводил в казарме и передал сыну, как написал один из немецких биографов Петра III, "несчастную страсть к военщине". Мальчика с семи лет стали учить ружейным приемам и маршировке; его сделали унтер-офицером, во время развода или парада всякое учение прекращалось: принц бросался к окну и любовался солдатами. Как он сам позже рассказывал, его счастливейшим днем был тот, когда он, на девятом году своей жизни, стоял на часах вместе с взрослым унтер-офицером у двери в столовую залу, где давался обед по поводу дня рождения герцога. Неожиданно отец встал из-за стола, подозвал мальчика и, поздравив его с присвоением чина лейтенанта, позволил ему занять место за общим столом.

Несчастьем для Петра стал и выбор наставника. Обер-гофмаршал граф Брюммер был злобный интриган, невежественный наглец с явными садистскими наклонностями. Под его наблюдением ребенка плохо и нерегулярно кормили, часто и без причины жестоко наказывали, подавляли чувство собственного достоинства, постоянно делали выговоры. Петр замыкался в себе, но часто срывался, впадал в истерику и, что хуже, приучался лгать, чтобы избегнуть наказания. И природные, и воспитанные в нем застенчивость и трусость находили выход в бравадах и эпатажах; от ненавистного ему общества Брюммера он скрывался в лакейской и кордегардии - позднее взрослый Петр Федорович будет обвинен в неумении вести себя в приличном обществе и тяготении к компании лакеев и конюхов. Так или иначе, когда Петр в четырнадцатилетнем возрасте появился в Петербурге, даже не отягощенная образованием императрица Елизавета Петровна очень удивилась, что племянника в Голштейне ничему не научили. Небрежность сопровождала не только воспитание и образование Петра. Небрежность сопутствовала его предназначению. Наследником двух престолов был принц Карл-Петр-Ульрих. И имя свое он получил неспроста: Карл - если взойдет на шведский трон, Петр - если на российский. Внуком (родным и двоюродным) соперников - Петра Великого и Карла XII - был маленький герцог Голштейнский.

Когда в 1730 году в Москве возвели на престол Анну Иоанновну, отстранив дочерей Петра Великого, в Киле решили: быть младенцу шведским королем. А потому русскому языку не учили, воспитывали в лютеранской вере и о родине матери и деда при нем не говорили.

Но в ночь с 24 на 25 ноября 1740 года положение изменилось: цесаревна Елизавета Петровна, дочь Петра Великого, арестовала императора - младенца Иоанна VI - и его родителей и провозгласила себя императрицей. Чтобы придать законность перевороту, вспомнила завещание Екатерины 1, и Елизавета поспешила упрочить престолонаследие за своей, петровской линией: из Киля спешно вызвала она племянника, поторопила его принять православие, нарекла великим князем Петром Федоровичем и. наследником престола.

В 1745 году Петр Федорович достиг совершеннолетия и стал правящим герцогом Шлезвиг-Голштейнским. В том же году тетка женила его на выбранной ею невесте анхальт-цербстской принцессе Софии-Федерике-Августе. Брак оказался неудачным. Супруги оставались чуждыми друг другу. Ничего не изменило и рождение ребенка, названного Павлом, которого императрица Елизавета отобрала у родителей и воспитывала сама. В отличие от неловкого, скрывавшего робость и смущение бравадами и неожиданными выходками Петра Федоровича, его супруга, Екатерина Алексеевна, была особой не по годам развитой, расчетливой, лукавой, умевшей скрывать свои мысли и завоевывать расположение окружающих. И когда 25 декабря 1761 года умерла Елизавета и на престол взошел Петр III, при петербургском дворе явственно запахло новой грозой, а точнее - новым переворотом, на которые так щедр был русский XVIII век.

Июньские события 1762 года - кульминационный пункт в истории российских переворотов XVIII века. Современники и впоследствии многие историки не понимали смысла этих перемен и всерьез уверяли почтенную публику на Западе (а иногда и нас), что "...при помощи нескольких гренадеров, нескольких бочек вина и нескольких мешков золота в России можно сделать все, что угодно". Анализ переворотов - тема необъятная; хочу лишь обратить внимание на одну силу, которая ими двигала,- общественное мнение, или то, что именовалось публикой. И поняла это Екатерина II, которая в своих мемуарах постоянно подчеркивала, что с момента своего приезда в Россию она только и думала о расположении публики, приучая ее видеть в ней, Екатерине, свою надежду. И поступая так. она поступала логично и целенаправленно. Конечно, от келейного совещания, когда на трон после смерти Петра 1 возводится Екатерина 1, до возмущения Елизаветой Петровной гвардейских частей - дистанция огромного размера. Самым широким по размаху и вовлеченности в него именно публики стал переворот 1762 года.

Петра Федоровича погубило несоответствие его поведения той модели самодержца, которую стала создавать себе публика или, иначе говоря, сплачивающееся в корпорацию дворянство, получившее при Елизавете Петровне и других преемниках Петра 1 некоторую передышку от всесокрушающего деспотизма Петра Великого. Существует какая-то личностная нить в линии дед - внук правнук: Петр 1 - Петр III - Павел 1. Они - не просто самодержцы, они самодержцы, которых неуклонно несло к деспотизму. И если деспотический характер Петра Великого придавал его царствованию звучание трагедийное, то его правнук, Павел 1, употребил свойства своей деспотической натуры на создание романтико-трагедийно-фарсовой ситуации, а Петр III успел за свое недолгое царствование достичь лишь комедийно-фарсовых результатов (которых было, кстати, немало в деятельности и других его потомков и предков).

Петр III - невежественный (в отличие от сына) и нелюбознательный (в отличие от деда) человек, лишенный ясных нравственных устоев, ленивый, невоздержанный, хотя и обладавший, правда, весьма своеобразным чувством юмора и демократизмом (общая черта деспотов), не выдержал испытания властью. Он решил, что сам сан самодержца - его лучшая и единственная гарантия и что он может всегда, в любой миг его жизни поступать так, как он того хочет. Император не был злобен. Он никого не казнил, не преследовал, более того, это ему принадлежит манифест "О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству", освободивший это сословие от обязательной государевой службы. Это он окончательно упразднил страшное пугало петровской эпохи - Тайную розыскных дел канцелярию. Это он предвосхитил мысль Екатерины II о секуляризации церковных имений и запретил преследование возвращавшихся из-за рубежа раскольников. Это он закончил обременительную и ненужную России войну с Пруссией за чужие - австрийские и французские - интересы.

Но именно потому, что все его действия носили взрывной скоропалительный характер, ни у кого не было уверенности, что однажды выбранная система действий будет и дальше существовать. К порывам императора относились с опаской, а то и с прямым неприятием. Петр Федорович меньше всего был дипломатом и шармером: он полагал, что самодержцу это не нужно. А вот к эпатажу и кунштюкам сердце его так и льнуло, и он себе в них не отказывал. У гроба тетки, императрицы Елизаветы, он шутил, передразнивал священников, а в Духов день, как доносил французский посланник, "с громким смехом вышел из церкви". Адъютант начальника полиции Петербурга Андрей Болотов, часто наблюдавший императора, пишет о стыде, который охватывал присутствующих, когда Петр беседовал с иностранными дипломатами и проводил время в застольях с людьми случайными, например, с актерами и переводчиками итальянского театра. "А однажды, как теперь вижу, дошли до того, что вышедши с балкона прямо в сад, ну играть все тут же на усыпанной песком площадке, как играют маленькие ребятки; ну все прыгать на одной ножке, а другим согнутым коленом толкать своих товарищей. А по сему судите, каково же нам было тогда смотреть на зрелище сие из окон и видеть сим образом всех первейших в государстве людей, украшенных орденами и звездами, вдруг спрыгивающих, толкающихся и друг друга наземь валяющих?"

Но, думается, публика не просто шокировалась эксцентричностью человека, который столь не похож был на государя. Дело, конечно, глубже: опасались тиранства, своеволия, ибо действия и поведение государя были непредсказуемы и выходки его могли рассматриваться как симптомы деспотизма. Страх перед самодержавным произволом и личной незащищенностью - вот что ощущали люди.

Боялись и возвращения к засилью немцев - пруссаков и голштейнцев. И Петр Федорович делал все, чтобы страхи эти умножить. Плохо было не то, что он вывел Россию из тяжелой войны, это-то хорошо, плохо было то, как он это сделал. В столкновении с Россией Пруссия потерпела поражение. Петр же превратил победу тетушкиных фельдмаршалов и генералов в национальное унижение. 25 февраля 1762 года в Петербург прибыл прусский посланник адъютант короля Гольц, и Петр III предложил Фридриху II самому составить мирный договор, условия которого Гольц затем прочитал императору без свидетелей. Гольц становится ближайшим другом Петра. Император публично клянется в верности своему кумиру - Фридриху II, носит его портрет в перстне, вешает другой - над изголовьем. И наконец, император объявляет, что начинает новую войну - с Данией, чтобы отвоевать Шлезвиг, ранее принадлежавший герцогству Голштейн. После странного окончания войны с Пруссией государство вовлекается российским императором (или принцем Голштейнским? - вопрошает все та же публика) в нелепую войну с Данией.

В Петербурге неспокойно. Русский современник оценивает июнь 1762 года как время "шаткое и самое критическое".

В Петербурге не просто неспокойно, в Петербурге - заговор. К июню 1762 года он созрел окончательно. И возглавляет его женщина, которую Петр III не терпит и всерьез не принимает, - его жена Екатерина Алексеевна.

Именно Екатерина оказалась тем центром, в котором соединились разнородные потоки оппозиции Петру III - и как личности и как воплощению (неважно, реальному или воображаемому) самодержавия деспотического.

Петр капризничал и кривлялся у гроба Елизаветы; Екатерина "в глубоком трауре приходила к гробу своей нареченной тетки и, став на колени, долго и глубоко молилась". Петр потешался над духовенством и выказывал презрение к православию, оставаясь в душе лютеранином. Екатерина была предупредительна с иереями и подчеркивала свою приверженность православию. Петр третировал гвардию, грозил распределить ее по армейским полкам. Екатерина, став любовницей Григория Орлова, завоевывала популярность гвардейцев; Петр, очертя голову, кидался в союз с Фридрихом II, готовился к бессмысленной войне с Данией. Екатерина подчеркивала приверженность австрийскому дому и не одобряла датский поход. Петр к месту и не к месту обращался к памяти деда, главным образом - памяти деда-самодержца. Екатерина показывала, что ей по душе просвещенное правление, что ей знакомы идеи Монтескье, Вольтера, она цитировала и Тацита.

Екатериной движет честолюбие, о котором мало кто догадывается, и страх за свое будущее.

Силы и личности заговора были разнородны. Орловы и близкие к ним вовлекли в него гвардейских офицеров, а те - часть солдат. Восторженная поклонница Просвещения, юная княгиня Екатерина Дашкова вела доверительные разговоры в петербургских салонах в пользу Екатерины. К заговору примкнули сановники из числа наследников тех, кто пытался обуздать самодержавие еще в 1730 году. Первое место среди них занимал Никита Иванович Панин, ранее посланник в Копенгагене и Стокгольме, а ныне - воспитатель наследника Павла Петровича. Панин был убежденным сторонником шведской системы, ограничивающей власть монарха, и надеялся, что Екатерина - регентша при малолетнем императоре после устранения Петра III - последует его советам. Граф Кирилла Григорьевич Разумовский, полковник Измайловского полка, малороссийский гетман, сочувствовал заговору,

Екатерина проявляла блестящие дипломатические способности. Она не разрушала иллюзий Панина и полунамеками обнадеживала Орловых, что возможен ее брак с Григорием, она не сводила Орловых с Разумовским, она предоставляла свободу рук Дашковой, не посвящая ее в свои связи.

Тревожен и страшен был петербургский июнь 1762 года.

После окончательного решения о походе в Данию гвардия открыто ропщет. Очевидец сообщает, что "безрассудство, упрямство и бестолковое поведение императора сделали его....настолько ненавистным, что в Петербурге, не остерегаясь более, все открыто уже высказывали свое недовольство".

12 июня.. после трехдневных празднеств в честь мира с Пруссией, император уехал в Ораниенбаум, а через пять дней, 17 июня, Екатерина отбыла в Петергоф. Вероятно, именно в эти пять дней окончательно созрел сценарий переворота арестовать императора в момент его возвращения в Петербург для начала датского похода.

В Петергофе Екатерина живет уединенно, никого не принимая, ни с кем не общаясь, никуда не выходя. Лишь 19 июня, по требованию императора, она появляется в Ораниенбауме - на домашнем спектакле, император играет в оркестре на скрипке - и в тот же день возвращается в Петергоф. Это был последний раз, когда она видела своего мужа.

А слухи, искусно подогреваемые сторонниками Екатерины, растут и ширятся в столицах и провинции, факты переплетаются с нелепицами, а то и с прямой ложью. Но общественное мнение. над которым Петр III глумился, полагая, что в России самодержцу все позволено, вершит свое дело.

Обстановка в Петербурге накалена до предела, достаточно искры - и последует взрыв. И искра вспыхнула.

Вечером в среду 26 июня капрал Преображенского полка, имени которого история не донесла, спросил поручика Измайлова, скоро ли свергнут императора. Измайлов, хотя и ощущавший атмосферу всеобщего неудовольствия, но в заговор не посвященный, передал о словах капрала ротному командиру, секунд-майору Воейкову, а тот - полковнику (впоследствии генерал-аншефу и сенатору) Федору Ивановичу Ушакову. Утром 27 июня, в четверг, капрала допросили в полковой канцелярии. И тут выяснилось, что он уже задавал этот вопрос капитану Пассеку, который, как и Изманлов, хотя прогнал его, но в отличие от Измайлова не донес по начальству. Более того, в канцелярии нашли показание какого-то солдата, что Пассек хулил императора. Кому-то из полковых чинов захотелось выслужиться, делу дали ход и послали подробный отчет Петру в Ораниенбаум. Пополудни из Ораниенбаума пришел приказ арестовать Пассека, что и было сделано в тот же вечер. И тогда заговорщики встревожились: ведь капитан-поручик гренадерской роты лейб-гвардии Преображенского полка (потом он станет камергером) Петр Богданович Пассек был одним из наиболее посвященных и активных участников заговора. Неизвестно, случайность ли арест Пассека или власти напали на след? Неясно, даст ли показания капитан-поручик или останется стойким (Пассек не проболтался, но об этом не знают заговорщики)?

И тогда решили действовать, не дожидаясь появления Петра в Петербурге. Риск большой: не изолировав императора, низвергнуть его, провозгласить Екатерину, не будучи уверенными, что Петр не ринется в Кронштадт или в действующую армию. Но выбора не было, понадеялись на атмосферу всеобщего недовольства, на нерешительность и трусость императора и, конечно, на великое русское "авось". И надежды их оправдались.

Утром 29 июня (это была суббота) Екатерина получила донесение от заседавшего непрерывно Сената, где содержалось поздравление с днем тезоименитства наследника цесаревича Павла Петровича (о Петре III - ни слова) и сообщение, что в столице все "состоит благополучно". В шесть утра войска двинулась к Петергофу. По пути Екатерину встретил вице-канцлер князь Александр Михайлович Голицын, который вез письмо Петра с предложением примирения и обещанием исправиться. Голицын, передав письмо, принес присягу верности Екатерине и присоединился к ее свите. В одиннадцать утра Екатерина в сопровождении конногвардейцев въехала в Петергоф, уже занятый ее передовыми частями. К тому времени гусары Алексея Орлова блокировали все подступы к Ораниенбауму и изолировали потерявшего всякое присутствие духа императора. В Петергофе Екатерина получила второе письмо Петра. Он просил прощения, отказывался от престола и умолял отпустить в родной Голштейн с Воронцовой и Гудовичем; он не знает, что решено заточить его в Шлиссельбург, куда отправлен посланец, чтобы приготовить каземат. Осталось только выманить Петра из дворца и избежать столкновения с голштейнцами. Миссию эту взялся исполнить генерал Измайлов. Генерал, которому Петр доверял... С готовым актом отречения Измайлов явился к Петру и через несколько минут получил желаемую подпись от императора, впавшего в состояние прострации.

В Петергофе, куда Петра привезли в первом часу дня 29 июня, он подвергся унижениям. История российская - и древняя, и новейшая - небогата примерами великодушия к проигравшим. Грубо приказали ему раздеться и, не дождавшись, сорвали Преображенский мундир. Некоторое время он сидел в одной рубашке, босиком, под насмешки и издевки солдат. Потом упал в обморок. Очнувшись, умолял не разлучать его с Елизаветой Воронцовой.

Н. И. Панин, обращаясь спустя много лет к этому дню, сокрушенно писал: "...Считаю величайшим несчастием моей жизни, что был обязан видеть Петра в это время". А в пятом часу дня из ворот Петергофа выехала большая карета "с завешенными гардинами, у которой на запятках, на козлах и по подножкам были гренадеры во всем вооружении, а за ними несколько конного конвоя". Отрекшегося от престола императора увозили в Ропшу. Она станет для него последним и недолгим местом жительства.

Кончился для Петра еще один долгий июньский день, день его именин... Екатерина на полпути к Петергофу, возбужденная, торжествующая, измученная напряжением, заснула не раздеваясь.

А потом начался пир победителей. 30 июня, в воскресенье, императрица торжественно въехала в столицу во главе гвардейских войск и линейных полков. Из окон, с крыш, заборов народ шумно приветствовал императрицу. Звон колоколов смешивался с полковой музыкой. В полдень Екатерина прибыла во дворец, где ее встретили наследник, сенат, синод и придворные, а оттуда проследовала в церковь, к молебну. Сержант Преображенского полка Гавриил Романович Державин в своих "Записках" вспоминал: "...День был самый красный, жаркий. Кабаки, погреба и трактиры для солдат растворены - пошел пир на весь мир; солдаты и солдатки в неистовом восторге радости носили ушатами вино, водку, пиво, мед, шампанское и всякие другие дорогие вина и лили все вместе без всякого разбору в кадки и бочонки, что у кого случилось". Пил простой народ, не держалась на ногах и полиция.

Екатерина отблагодарила население, не только разрешив трехдневное пьянство в Петербурге. Был обнародован указ "об облегчении народной тягости": снизили на десять копеек с пуда цену на соль, "яко самой нужной и необходимой к пропитанию человеческой вещи". Сколько же соли надо было съесть, чтобы ощутить это благодеяние! А вот сподвижники по заговору были действительно одарены щедро: повышения по службе, чины, пенсии, дворянские звания и, главное, души, сотни душ рабов-крепостных. Раздачи крестьян и укрепление власти дворян над ними будут сопровождать все царствование поклонницы Дидро и Монтескье, и пропасть, вырытая Петром 1, будет углубляться.

А самовластие, боясь которого свергли Петра III? В манифесте Екатерины II о восшествии на престол назидательно сообщалось, что "самовластие, необузданное добрыми и человеколюбивыми качествами в государе, владеющем самодержавно. есть такое зло, которое пагубным следствием непосредственною бывает причиною". Екатерина не стала жестоким деспотом, но осталась самодержицей в полной мере.

Неудобством для Екатерины оставался свергнутый император. Судьба Петра Федоровича была предрешена, видимо, в тот день, когда его отвезли в Ропшу, не в Шлиссельбург, как вначале предполагалось. В России уже жил в это время в шлиссельбургском каземате один бывший император - полубезумный, несчастный Иоанн Антонович. Теперь второй? И это при полном отсутствии прав на престол у Екатерины при сыне-наследнике?

Решение, конечно, приняла сама Екатерина. Но никогда вслух не высказала. Ближние к ней люди это хорошо поняли, к тому же Орловых продолжали заманивать возможностью брака Григория с императрицей. Так свершался заключительный этап трагедии.

Орловы торопятся. Живой Петр Федорович - препятствие честолюбивым замыслам братьев. Уже 30 июня по Петербургу разносятся слухи, что Петр Федорович нездоров. А он чувствует себя отнюдь неплохо и просит привезти любимую кровать из Ораниенбаума. В тот же день, 30 июня, ораниенбаумская кровать появилась в Ропше. Получает он (также по его просьбе) скрипку, собаку и камердинера. Петра держат в тесной комнате, не разрешают выйти даже на террасу или в другое помещение. Над ним издеваются. Шестого июля утром вышедший в сад "подышать чистым воздухом" камердинер Петра внезапно схвачен солдатами, посажен в уже приготовленный экипаж и увезен. Петр остается один на один с тюремщиками...

Вечером из Ропши прискакал гонец с письмом Екатерины от Алексея Орлова. Пьяной рукой Орлов написал:

"Но, государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князь Федором; не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали, но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня хоть для брата. Повинную тебе принес и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить". На ужине, кончившемся умышленным (и уж меньше всего случайным) убийством Петра, кроме Алексея Орлова и Федора Барятинского, присутствовали и другие, те, которые "все до единого виноваты": будущий камергер Григорий Теплов, лейб-медик Карл Крузе, сержант гвардии Николай Энгельгардт, конногвардейский капрал Григорий Потемкин, отец русского театра Федор Волков и еще несколько человек. Кто из них задушил Петра, в точности неизвестно, но убивали все.

На следующий день "скорбный" манифест Екатерины II сообщил, что "бывший император Петр Третий обыкновенным прежде часто случавшимся ему припадком гемороидическим впал в прежестокую колику" и скончался. В ночь с 7 на 8 июля тело Петра было перевезено в Александро-Невскую лавру. Гроб, обитый красным бархатом, с наброшенным на него парчовым покровом, вокруг которого не поместили ни орденов, ни других знаков отличия, был поставлен на катафалк. Как сообщали очевидцы, лицо одетого в форму голштейнских драгун императора "черно, чернее, чем у апоплектика. На шее широкий шарф, но офицеры не дают времени всмотреться, приглашая проходить, проходить..."

Народ, толпившийся вокруг церкви, долго не расходился, словно ожидая чего-то. Уже ходили, как отмечали полицейские донесения, по городу "неосновательные толки и пустые враки".

Ни новая императрица, ни придворные, ни простой люд - словом, никто из расходившихся после погребения и представить себе не мог, что эти толки и враки спустя годы вдруг обретут реальность в плутоватом, бородатом и трусоватом лицедее, который в странном и необъяснимом порыве примет имя погребенного в июльский день 1762 года человека и даст свое настоящее имя пронесшемуся по России жуткому и кровавому смерчу - пугачевскому бунту.

1 В 1742 году умер последний представитель Анхальт-Цербстского княжеского дома, и братья Иоганн-Людвиг и Христиан-Август (отец Фике), князья из побочной линии, Цербст-Дорнбургской, стали соправителями крошечного княжества Анхальт-Цербст.

Загрузка...