Два гренадера

Вернер Бергенгрюен Два гренадера

В Пирмасенсе, в гренадерском полку, под командой ландграфа Людвига фон Роденштайна служили два закадычных друга, оба крестьяне родом из Оденвальда — Карл Йонас из Штирбаха, капрал, И Хайнрих Шубкель из Кнодена, рядовой. Ионас пошел в солдаты по своей охоте, так как был в семье младшим сыном и не мог ужиться с братом, хозяйничавшим в отцовской усадьбе… Что касается Шубкеля, он был человеком зажиточным, которого вербовщик ландграфа подпоил в Дармштадтской корчме и засунул в военный мундир. Поговаривали, будто, подобно многим своим землякам, он сведущ по части колдовства, однако вот уже полтора года тянул солдатскую лямку, а его умение так и не помогло ему избавиться от этой напасти.

И вот, когда однажды зимним воскресным вечером приятели сидели за кружкой пива в пустой корчме, кноденец придвинулся поближе к штирбахцу и сказал:

— Послушай, Йонас, я хочу унести отсюда ноги, и ты должен мне помочь.

Такое предложение не пришлось капралу по вкусу, ибо он знал, что кара за дезертирство ждала не только беглеца, но и его пособников. Но так же хорошо ему было известно, как ландграф бережет своих солдат от соблазна: по его приказу город был обнесен высокой стеной, к которой не дозволялось пристраивать никаких домов, и день и ночь напролет, внутри и снаружи, сменяя друг друга, должны были разъезжать гусарские патрули.

Так что капрал выколотил свою трубку и буркнул:

— Ты спятил, Шубкель.

— Пока нет, — возразил ему товарищ, — но если побуду здесь еще немного, уж точно рехнусь.

— Ты что же собираешься с помощью своих колдовских штучек перелететь через стену?

— Эх, была бы это обычная стена, ей Шубкеля не удержать — только б меня и видели! Но ландграф наложил на нее заклятье, так что мое искусство тут не поможет…

— Тогда кончай болтать. Пей лучше свое пиво да имей терпенье. Не ты один тянешь эту лямку — я вот сам служу здесь уже восьмой год.

Но Шубкель уперся и стоял на своем.

— Тебе нечего бояться, Йонас, — убеждал он приятеля. — Тебя это никак не затронет, потому что я решил бежать во время командировки.

Тут надо заметить, что закон велел карать любого офицера или унтер-офицера, в чьем подразделении служил дезертир, но если этот грех случался, когда солдат, так сказать, выпадал из поля зрения своего командира, начальник его оставался безнаказанным, а вся вина падала на того, в чье распоряжение дезертир переходил во время командировки.

— И кто же тот бедолага, кому придется держать ответ? — недоверчиво хмыкнул Йонас.

Шубкель ухмыльнулся.

— А ландграф! Не прикажет же он самого себя бить фухтелями или разжаловать. Самое большее — посидит трое суток под домашним арестом, так что весь гарнизон, включая майоров и генералов, скажет мне спасибо.

Йонас и помыслить не мог, что Шубкель говорит всерьез, а потому заметил с усмешкой:

— Да уж точно: всем будет радость, если старик на три дня уберется с глаз долой.

— Послушай, дружище, — продолжал между тем Шубкель. — Я прошу самой малости — во имя нашей дружбы. Дошло до меня, будто в четверг утром предвидится маленькая поездка…

— Почем ты знаешь? — насторожился Йонас.

— Да так, мизинчик шепнул, — ответил кноденец с неопределенной ухмылкой. — Короче: сейчас черед нашего капральства выделять ландграфу караульного. Это может быть только Георг Фогель, Петер Дингельдайн или я, потому как мы трое — самые старослужащие. Ты должен устроить, чтобы тех двоих услали на заготовку фуража — тогда фельдфебелю придется назначить меня.

Йонас вытаращил глаза.

— И во время этой поездки ты намерен ускользнуть у старика из-под носа? Ну нет, ты точно спятил!

На это Шубкель, который все хорошенько обмозговал, возразил:

— Говорю же, тебе не о чем беспокоиться. До сих пор, из дружеского расположения, ты защищал меня от назначения в караул, а теперь — опять-таки из дружеского расположения — я прошу тебя это устроить. Тебе ничто не грозит, а я буду по гроб жизни благодарен и обещаю оказать любую услугу, какой ты от меня потребуешь.

Теперь Йонас сообразил, что Шубкель не шутит, и его даже пот прошиб.

— И ты думаешь, будто из дружеского расположения я помогу тебе подвести себя под прогнание сквозь строй?

— Ничего не поделаешь, дружище, я должен отсюда убраться. Исполни мою просьбу — не будет беды ни для тебя, ни для меня. А если откажешься, придется искать другой, ненадежный путь — тогда, может статься, меня схватят и впрямь прогонят сквозь строй, и этот грех падет на твою душу.

Шубкель продолжал уговаривать приятеля, а у капрала делалось все тоскливее и неуютней на душе, потому как он думал, что лишится друга. Но в конце концов он не мог больше противиться и скрепя сердце обещал Шубкелю исполнить его просьбу.

Ландграф, который был человеком въедливым и педантичным, строго различал большой и малый выезд. При большом он выезжал в карете, в сопровождении эскорта из гусар и приличного числа верховых офицеров. Но поскольку была зима, он отдавал предпочтение малому выезду: то есть ехал один в санях, где на козлах, рядом с кучером сидел только его гайдук. Однако сзади, на подножке, стоял гренадер с ружьем на караул, и так как в этом положении должен был он оставаться при самом жестоком морозе зачастую по многу часов, не имея возможности ухватиться за что-нибудь, когда сани подбрасывало на ухабах или при поворотах швыряло из стороны в сторону, он был пристегнут под коленями к двум железным ручкам — изобретение, которым ландграф очень гордился. Во время поездки он то и дело оборачивался, дабы удостовериться, что солдат не позволяет себе никаких вольностей, и если ловил беднягу в непредусмотренной церемониалом позе, то бил его собственноручно, будучи таким же ревнителем устава, что и король прусский, у которого он научился военному ремеслу. Так что солдаты ландграфа боялись назначения сопровождающим в поездках пуще любой другой службы.

В четверг рано утром сани ландграфа выехали из городских ворот, и Шубкель стоял на запятках с ружьем на караул, перебирая в памяти все необходимые к соблюдению предписания, которые ландграф изложил в 32 параграфах своей «Инструкции касательно поведения при малом княжеском выезде». Был ясный день, и морозный воздух струился вверх, точно золотой дым.

Они отъехали не очень далеко от города, когда его светлости понадобилось выйти по нужде. Он крикнул: «Стой!», сани остановились, и гайдук спрыгнул с козел. Ландграф, повернувшись, скомандовал: «Ружье к ноге!» — и Шубкель с такой силой стукнул прикладом о запятки, что сани все задребезжали. Гайдук стоял в снегу у подножки, вытянув руки по швам, пока ландграф не отдал очередную команду: «Правый — отстегнуть! Левый — отстегнуть!» Теперь гайдук должен был отстегнуть гренадера от удерживавших его ухватов, и поскольку его закоченевшие пальцы действовали недостаточно проворно, ландграф заставил его повторить эту процедуру не менее дюжины раз. После этого Шубкель промаршировал на правую сторону, но с ружьем на караул — вопреки инструкции. Гренадер получил увесистую оплеуху, и только теперь ландграф вышел из саней, где, отойдя на несколько шагов по заснеженному полю, совершил то, что положено было совершить, строго регламентированными движениями и с военной точностью. Прежде чем снова усесться в сани, он имел обыкновение с головы до ног осматривать стоящего на карауле солдата. Так было и в этот раз.

— Какой роты, молодец?

— Первой, Ваша светлость!

— А как тебя звать?

— Шубкелем, Ваша светлость!

Тут ландграф открыл свою объемистую записную книгу, полистал на букву «Ш» и сказал:

— Ты из Кнодена, верно?

— Верно, Ваша светлость!

— Солдат телом и душой?

— Точно так, Ваша светлость!

— Готов за меня в огонь пойти?

— Только прикажите, Ваша светлость!

— Ну, ступай! На плечо! Вперед — марш!

Шубкель снова промаршировал вокруг саней, встал на запятки, крепко пристегнулся — и поездка продолжалась.

Ландграф хотел посетить недавно возведенный мост, под которым намеревался устроить крюйткамеру. Он приказал осадить лошадей перед самым мостом, повернулся и скомандовал: «К ноге!» Однако Шубкель не шелохнулся. При виде такого вопиющего нарушения устава ландграф разинул рот и глаза у него полезли из орбит. «Ружье к ноге!» — заорал он. Гренадер стоял неподвижно, как вкопанный. Ландграф побагровел и, схватив свою трость, что было сил огрел его по голове. От удара трость переломилась, но Шубкель не шевельнулся. У ландграфа язык отнялся, он позабыл все команды, только прохрипел: «Отстегнуть… свинья!» — и выскочил из саней. Гайдук трясущимися руками отстегнул ремни — и Шубкель во весь рост грянулся на снег, точно подрубленное дерево, так и не выпустив ружья. Но когда ландграф и гайдук бросились к нему и начали тормошить, их пальцы ощутили пустой мундир, из которого высыпалась горстка пепла.

За мостом лежала деревня. Ландграф велел гайдуку сбегать туда и привести священника, а сам повалился в сани, и зубы у него стучали от ужаса. Наконец он овладел собой настолько, что смог вытащить из кармана «Инструкцию касательно поведения при малом княжеском выезде», и погрузился в спасительное чтение. Это его немного успокоило, хотя ни в одном из тридцати двух параграфов не было предусмотрено действий на подобный случай.

Между тем гайдук воротился с пастором — рослым здоровяком лет тридцати, у которого не было даже времени надеть парик и сутану. Ландграф потребовал объяснений.

— Как человек ученый, вы должны в этом разбираться, — заявил он, указывая на пустой мундир — все, что осталось от Шубкеля, гренадера первой роты.

Увы, под гневным взглядом ландграфа пастор повесил голову, будто сивая лошадь перед кузницей. Бледный и растерянный, он пробормотал что-то о возможном оптическом обмане и кознях злого духа, а затем добавил, что с потерпевшим могла приключиться неизвестная смертельная болезнь.

Ландграф кивнул головой. Именно так — неизвестная болезнь. Умер на посту, как и подобает бравому солдату. Подумав немного, он сказал гайдуку:

— Вот что: поезжай в Пирмасенс за новой тростью и караульным, а я пока останусь в деревне… Нет, постой-ка! Лучше сделаем по-другому. Господин пастор, пожалуйте сюда! Фигура у вас подходящая, так что надевайте мундир мертвеца, берите ружье и полезайте на запятки. Будете гренадером!

Пастор бухнулся на колени, прося пожалеть его жену и детишек, плакался о своем долге перед прихожанами. Однако ландграф был непреклонен: нечего такому молодцу зазря пропадать в попах — крестить да венчать и горбун сможет.

Между тем Хайнрих Шубкель вернулся в родную деревню, и поскольку ландграф не имел в Кнодене никакой власти, зажил спокойно на своем подворье. С годами Шубкель женился, обзавелся ребятишками. Теперь он пользовался своим умением лишь для крестьянских надобностей и, всякий раз, заколов свинью, отвозил несколько колбас в Штирбах, матери Йонаса, прося переслать их в Пирмасенс сыну и, при случае, передать привет из Кнодена.

И вот однажды, в послеобеденную пору — а было это на второй день Рождества — в дверь его постучали, и когда Шубкель отворил, на пороге стоял капрал Йонас.

Приятели сердечно обнялись. Шубкель угощал гостя яблочным сидром и сливовицей, копченым мясом и омлетом, а его жена и дети дивились яркому мундиру с надраенными до блеска пуговицами. Йонас рассказал, что за верную службу получил отпуск на несколько недель, впервые за много лет побывал в родном Штирбахе, а теперь вот решил навестить старинного друга. Он описывал всякие мелкие происшествия из жизни полка — вроде того, что ландграф недавно произвел пастора в ефрейторы или сочинил свой пятисотый военный марш, который церковные органы должны теперь играть по воскресеньям — однако робел затронуть достопамятную поездку Шубкеля и его побег. Шубкель заметил, что приятель его подавлен, глядит прямо перед собой, а говорит бессвязно и быстро, чего прежде с ним не бывало.

Улучив минуту, когда хозяйка и дети вышли, Йонас вздохнул и сказал:

— Хорошо тебе, Шубкель, рассуждать о счастье, потому что тебя там больше нет. А я моей гарнизонной жизнью сыт по горло, все четыре стенки экзерциргауса выучил до шляпки последнего гвоздя, и меня от них с души воротит. Хоть бы уж война пришла что ли! Тогда не будет каждый шаг определен инструкцией и регламентом. Когда повезет, я сделался бы фельдфебелем, а если бы пали в бою старшие офицеры, то — чем черт не шутит — мог и ротой командовать. Ну, а случись мне быть раненым, дал бы мне старик орден и назначил пенсию да еще пожаловал место сборщика податей у ворот впридачу.

— Меня мало заботит, что в мире творится, — отвечал ему Шубкель, — и не слышал я, чтобы дело шло к войне.

Йонас помолчал минуту, будто собирался с духом, и сказал решительно:

— Ты не хуже моего знаешь давнюю примету: всякий раз, когда призрак старого барона перебирается со своим скарбом из Шнеллертса в Роденштайн — скоро грянуть войне, а когда обратно — воцариться миру. Я слышал про то от матери и старых людей, и так себе обмозговал: одно здесь причина, а другое — следствие.

Ты знаешь толк в колдовстве, иначе не сумел бы сбежать от ландграфа. Кроме того, за тобой должок, вот я и прошу оказать мне услугу. Вызови заклятьем духа: тогда ему придется явиться в Роденштайн — а, значит, быть войне.

Шубкель сделался мрачным, будто туча, и проворчал угрюмо:

— Все это — чушь! Роденштайнский барон не может вызвать войну, он только возвещает о ней заранее.

— Я не такой ученый, как ты. Но одно вижу: выбирается дух из Шнеллертса — разразиться войне. Стало быть, вымани его оттуда — и она начнется.

— Послушай. Лет сорок назад жил в Райхельшайме один раби, который умел приказывать духам. И во время войны явились к нему крестьяне вместе с женами и детьми, повалились на колени и обещали половину своего добра — только б он выманил духа из Роденштайна обратно в Шнеллертс, чтоб снова настал мир. Но раби сказал: «Когда б вы отдали мне все золото, какое есть в королевстве, я и тогда не властен исполнить вашей просьбы, ибо это ужасная тайна, и никто не должен ее касаться».

— Еврей был волен делать, как хочет. Однако ты — мой должник.

— Вот как? — воскликнул Шубкель. — Уж лучше было мне мыкать солдатчину или выбираться собственными силами! Потому как даже если б меня схватили и прогнали сквозь строй — все не так страшно, как услуга, которой ты требуешь!

— Не увиливай, Шубкель! Это черная неблагодарность. Без меня не видать бы тебе своего подворья, не завести жены и детишек.

— Так-то оно так, да не всякого духа вызвать можно…

— Ладно! Тогда поклянись, что не можешь вызвать роденштайнского барона — и я освобожу тебя от данного слова.

Шубкель ничего не ответил.

— Я научу тебя всему, что умею, — сказал он наконец, — только избавь меня от этого дела.

— Но мне как раз это и нужно! Послушай, пойдем нынче со мной — говорят, двенадцать ночей между Рождеством и Святками хороши для всякого колдовства.

— Ты не представляешь, чего просишь. Заклятие это самое тяжкое, изо всех, какие можно сотворить. И даже если оно удастся — ты не знаешь, что такое война. Спроси у старых людей, тех, кто пожил на свете — у своей матушки или ее отца — они тебе скажут. Ты и вообразить не можешь, какую дверь хочешь отворить. Это все одно, что греться у пожарища! И как только тебе такое в голову взбрело!

— Зато я знавал солдат, которые во время войны из рядовых сделались офицерами и графами, а еще крестьян, так удачно сторговавших рожь и овес, что смогли купить себе дома в городе и разъезжать в карете, запряженной четверней. Пойми: я — солдат. Твое ремесло — пахать и косить. Так ладно ли было тебе без толку в манеже плугом песок ворошить или в воздухе косой махать? Вот и я хочу делать то, что мне по званию положено. Стрелять и колоть взаправду, а не для виду. Ты побожился исполнить мою просьбу и если откажешься — нарушишь клятву, как нарушил когда-то присягу ландграфу. Но ландграф-то вынудил тебя к ней обманом, а мне ты слово дал по своей доброй воле и клятва твоя тебя перед Божьим судом отяготит.

Шубкель встал.

— Ладно! — бросил он в сердцах. — Раз так — получай, чего хочешь!

Пошел он к своей жене и детям, расцеловал их и сказал, что хочет проводить друга. Потом рассовал по карманам всякую всячину, и они с капралом отправились в путь. За приятелями следом увязалась черная собачонка и нипочем не желала отставать. Шубкель покосился на нее, но позволил бежать рядом, погладив по курчавой шерсти. Ему было жаль щенка, потому что его младший сынишка когда-то вытащил его из ручья.

Шел снег, большие хлопья кружились в воздухе и медленно оседали на землю. Когда Шубкель с Йонасом добрались до Линденфельса, начало уже смеркаться. Приятели заглянули в корчму — передохнуть немного и согреться парой стаканов шнапса.

За всю дорогу они не обменялись ни словом. Только когда проходили через Штирбах, капрал спросил:

— Может, зайдем к моим, поужинаем?

Окна Йонасова дома были ярко освещены, за столом сидела его мать, старший брат со своей женой и дети. Но Шубкель покачал головой.

— Не один двор должен будет сгореть, — проворчал он угрюмо. — Может, и ваш тоже…

— Что с того? — возразил Йонас. — Усадьба принадлежит брату, а мое дело гренадерское.

Капрал думал, что Шубкель пойдет вверх по дороге, ведущей к Шнеллертсу, однако они остались в долине Кайнсбаха, а потом свернули направо, через заснеженные луга, к Халям, деревушкам-близнецам — как имели обыкновение ходить жители Роденштайна, чтобы сократить себе дорогу.

Тем временем настала ночь, и звезды напару с молодым месяцем голубовато сверкали сквозь снеговые тучи над белой равниной. По обе стороны ее грозно темнели поросшие лесом горы, чью суровую мрачность не мог смягчить серебрящийся покров на елях и буках. Было безветрено и морозно.

Неподалеку от Халей стоял на лугу безлистый кустарник, бросая на белизну резко очерченные, тонкие черные тени. Здесь Шубкель остановился и, буркнув: «Принимайся, капрал, за работу!», начал руками разгребать снег, пока не обнажилось круглое пятно в поперечнике с рост человека… Потом он пошел в лес за околицей и вернулся с охапкой валежника. После этого Шубкель начертал ножом на снегу всякие буквы и знаки. Все это проделал он молча, без единого слова, только раз засмеялся и промолвил язвительно: «Ну, приятель, нынче ты изведаешь другой страх, какого не нагнать ни фельдфебелю, ни капитану, ни даже самому ландграфу!»

— Делай свое дело! — отмахнулся Йонас, — Это мой страх — не твой, а я уж с ним как-нибудь управлюсь!

Шубкель покачал головой, разжег огонь и подвесил над ним медный котел, в который набрал снега, чтобы он растопился. Когда вода закипела, он побросал туда всякие предметы — Йонас не мог распознать, что это такое — и принялся творить заклинания. Однако напрасно капрал пытался разобрать, что за слова бормочет его приятель сквозь стиснутые зубы, уставив пристальный взгляд на котел, пламя и дым. Маленькая собачка сидела рядом на снегу и доверчиво смотрела на своего господина.

Вид у Шубкеля был точно у человека, занятого тяжкой работой, и вскоре лоб его покрылся крупными каплями пота.

— Ляг на землю и приложи к ней ухо! — велел он Йонасу.

Капрал повиновался и услышал сперва смутные, слабые шорохи, затем скрипы, тяжелую поступь и бряцание.

— Это седлают коней, — промолвил Шубкель. — Ты не передумал? Я еще могу их остановить.

Но глаза капрала мрачно блеснули.

— Пусть будет война! — отвечал он упрямо.

И Шубкель продолжал творить заклинания.

Чуть позже он сказал:

— Вот уже всадники ставят ногу в стремя. Подумай хорошенько: пока есть время, не отослать ли мне их назад?

Однако Йонас твердил свое:

— Пусть будет война!

Пока Шубкель бормотал слова заклятия, он лежал, прижавшись правым ухом к холодной сырости немного оттаявшей от жара костра земли, и взгляд его был устремлен на пламя. Скоро живая, трепетная яркость огня так приковала к себе глаза капрала, что он уже не мог оторваться. Будто издали, дошел до него голос Шубкеля, проговоривший со вздохом:

— Сейчас они пустят коней в галоп. Но еще в моей власти заставить их поворотиться…

На этот раз Йонас ничего не ответил. Он слышал нарастающий топот, однако больше не обращал на него внимания, ибо все его чувства были устремлены к огню. А тот вдруг дрогнул и заметался — голубоватый, кроваво-красный и бледно-желтый, и над колеблющимися его языками, словно траурный флер, расстелился черный дым. Потом вверх ударил ослепительный столб пламени, заполняя собой горизонт, и захлестнул багровым заревом небо и землю, весь мир.

Из жара и дыма выросли три гигантских фигуры, три всадника, и понеслись над кружащимся земным шаром: один был с короной, на белом коне, другой — с мечом, на рыжем, и третий — с весами, на черном. И поднялся великий стон от всех народов, содрогнулись горы и рухнули во прах города, и башни разлетелись на осколки, будто стеклянные сосуды, и пополз тяжкий смрад от пожарищ и трупов — добычи червей, и вот все крики поглотили громовые раскаты труб — и тогда раздался глас: «Се великий и ужасный день, день гнева Господня. Отныне время прекратит течение свое!»

И тут Йонас лишился чувств…

Он пришел в себя совершенно разбитый; ему казалось, будто промчались целые годы. Приподнявшись, он увидел заснеженный луг и темные дома близнецов-деревушек в объятиях гор по обе стороны Кайнсбахской долины; у мирно потрескивавшего огня сидела черная собачка, а над ним, стоя на коленях, склонился Шубкель. И сердце Йонаса охватила жаркая радость при мысли о том, что мир стоит невредимый, и зимы по-прежнему будут обильны снегом, а лето — хлебами. Но тут он услышал, как Шубкель промолвил: «Теперь они в лесу». И маленькая собачка, жалобно скуля, поползла прочь, и шерсть ее — до последнего волоска — встала дыбом.

Тогда Йонас понял, что прошло всего несколько мгновений с тех пор, как Шубкель спросил его, не повернуть ли вспять призрачных всадников. Ужас обуял его; он открыл было рот, но с языка не слетело ни звука, и Йонас молча смотрел на искаженное лицо колдуна.

Тут со стороны Шнеллертса будто наплыла грозовая туча, и шумы, прежде едва слышные, как если бы доносились из-под земли, загрохотали во всю мощь: яростные крики, щелканье кнутов, конский храп и топот, барабанная дробь, лязг железа и стрельба, рокочущий звон набата, треск рушащихся, охваченных пламенем домов, вопли женщин и детский плач, стоны умирающих и хруст костей. С каждым мгновением шум и туча приближались. И Шубкель сказал:

— Сейчас они будут здесь.

И в этот миг понял капрал, что все увиденное им только теперь должно совершиться. Он вскрикнул, закрыл глаза и повалился на землю.

Шубкель глянул на бледное, как у мертвеца, лицо друга. Затем поднял голову и непослушной рукой сотворил в воздухе крест. Члены у него были тяжкими, словно свинцом налиты, однако он превозмог свою слабость. И в то время как нарастающий гул и темные облака надвигались все ближе, задыхаясь, он стер начертанные на снегу знаки, написал вместо них новые, бросил в котел травы и амулеты, подул на дым, который до сих пор, прямой, будто свеча, столбом поднимался в небо, а теперь изогнулся в сторону Шнеллертса, и, наконец, схватил маленькую дрожащую собачку, которую сын его когда-то спас из воды. Шубкель вонзил в нее нож, так что горячая алая кровь тугой струей хлынула в котел, и, собрав последние силы души своей и тела, выкрикнул страстное и грозное заклятие против наползающей тучи, которая пожрала все звезды и весь лунный свет и бросила черную тень смерти на бледную, точно саван, снежную равнину.

Гул, до этого становившийся все более громким и диким, звучал еще одно мгновение с нарастающей силой, а потом начал стихать, превращаясь в неясный рокот, и отдалился в конце концов, будто затухающая гроза, в том направлении, откуда пришел.

И тогда Шубкель с криком, в изнеможении рухнул на землю…

На его крик из деревушки прибежали люди. Они нашли обоих приятелей, распростертыми на снегу, точно два мертвеца, и перенесли их в дом, где те восемнадцать часов кряду пролежали без движения. Потом они встали и ушли.

— Карл Йонас, — сказал Шубкель, волосы которого за одну ночь сделались совсем седыми, — больше я тебе ничего не должен; теперь мы квиты.

В Штирбахе расстались они, не попрощавшись друг с другом.

Капрал воротился в свой гарнизон, хотя срок его отпуска еще не истек. Он нес службу исправно, как прежде, но в свободные часы избегал компании товарищей, и никто уже не слыхал, чтобы он пошутил или рассмеялся.

Так прошло еще несколько лет. Потом началась война с французами, и в первой же стычке капралу прострелили голову.