Две женщины

В своей записной книжке я нашел заметку, что в конце сентября 1886 года я выезжал в Дартмур с сэром Генри Баскервилем. Незадолго до этого мое внимание было привлечено очень интересным делом, названным в моих записях «Делом о шантаже». Оно угрожало запятнать репутацию одной из самых уважаемых фамилий Англии.

Даже сейчас, спустя много времени, Шерлок Холмс настаивает, чтобы я сделал все от меня зависящее к сохранению в тайне имен действующих лиц этого повествования. Само собой разумеется, я выполню это желание моего друга. В процессе расследований нам с Холмсом волей-неволей приходилось узнавать чужие тайны, разоблачение которых могло бы привести к большим неприятностям. И я считаю делом чести не допускать, чтобы какое-нибудь мое неосторожное слово принесло вред любому из тех наших клиентов – из высших слоев населения или из простых людей, – которые излили свои горести в нашей скромной квартирке на Бейкер-стрит.

Я припоминаю, что впервые услыхал об этом деле в конце сентября. Был серый холодный день, в воздухе носился легкий туман, и я возвращался домой пешком после посещения пациента на Ситон-Плэйс. Внезапно мне послышалось, что за мной кто-то крадется. Меня догнал мальчишка, состоявший в «Иррегулярном отряде Бейкер-стрит», как Холмс называл группу грязных и чумазых мальчишек, услугами которых он пользовался в затруднительных случаях. Они были его глазами и ушами в лондонских трущобах.

– Хэлло, Билли! – сказал я.

Мальчишка не подал виду, что узнал меня.

– Нет ли у вас спички, хозяин? – спросил он, показывая окурок.

Я дал ему коробок со спичками. Возвращая его, он на мгновение взглянул мне в лицо.

– Доктор, скажите мистеру Холмсу, чтобы он остерегался лакея Бойса, – быстро прошептал он и исчез.

Я был доволен, что мне придется передать Холмсу загадочное сообщение. Дело в том, что для меня было ясно: мой друг занят расследованием какого-то дела. Уже несколько дней его настроение менялось; то он был охвачен энергией, то погружался в глубокие размышления и при этом много курил. Но, вопреки обыкновению, он не считал нужным поделиться со мною своими заботами. Теперь мне представлялась возможность включиться в это дело независимо от желания Холмса. Должен признаться, это обстоятельство доставляло мне немалое удовольствие.

Войдя в нашу гостиную, я увидел Холмса. Еще не сменивший своего красного халата, он полулежал в кресле перед камином, его серые глаза с набухшими веками были задумчивы, он глядел в потолок сквозь облако табачного дыма. В длинной тонкой руке он держал какое-то письмо. Конверт с отпечатанной на нем короной (я это тут же заметил) лежал на полу.

– А, это вы, Уотсон! – сказал он с раздражением. – Вы вернулись раньше, чем я предполагал.

– Может быть, как раз это и поможет вам, – сказал я, немного обиженный его тоном. И я тут же передал ему слова Билли. Холмс поднял брови.

– Любопытно! – сказал он. – Но при чем тут лакей Бойс?

– Поскольку я совершенно не в курсе ваших дел, я затрудняюсь ответить на этот вопрос, – заметил я.

– Клянусь честью, Уотсон, это довольно ясный намек! – воскликнул Холмс с усмешкой. – Знайте, если я еще не открыл вам, чем я сейчас занимаюсь, то не потому, что не доверяю вам. Дело это очень тонкое, и я считал необходимым тщательно продумать его, прежде чем просить вашей дружеской помощи.

– Вам незачем оправдываться.

– Я в тупике, Уотсон. Может быть, как раз сейчас нужны энергичные активные действия, а не глубокомысленные размышления. – Он умолк и, вскочив с кресла, подошел к окну. – Мне пришлось столкнуться с одним из самых серьезных случаев шантажа за всю мою жизнь! – воскликнул он. – Я надеюсь, вам известно имя герцога Каррингфорда?

– Вы говорите о покойном заместителе министра иностранных дел?

– Точно.

– Но ведь он умер три года тому назад, – заметил я.

– К вашему удивлению, я слышал об этом, – раздраженно сказал Холмс. – Но вернемся к делу. Несколько дней тому назад я получил письмо от герцогини, его вдовы. Письмо было написано в таких серьезных тонах, что я не замедлил выполнить ее просьбу и побывал у нее на Портлэнд-Плэйс. Герцогиня обладает высоким интеллектом и, как сказали бы вы, красива. Сейчас она ошеломлена страшным ударом, обрушившимся на нее буквально накануне, ударом, угрожающим ей гибелью и в финансовом отношении, и в глазах всего общества. Удар обрушился не только на нее, но и на ее дочь. И весь ужас заключается в том, что несчастье произошло совсем не по ее вине.

– Одну минутку! – прервал я Холмса, беря с кушетки газету. – В сегодняшнем «Телеграфе» упоминается о помолвке ее дочери леди Мери Глэдсдэйл с сэром Джеймсом Фортеском, членом совета министров. – Совершенно верно. И как раз здесь нужно ждать хорошо рассчитанного удара дамоклова меча.

Холмс вытащил из кармана своего халата два листа бумаги, скрепленных вместе, и перебросил их мне.

– Ваше мнение, Уотсон? – спросил он.

– Одна бумага – копия свидетельства о браке между Генри Горвином Глэдсдэйлом, холостяком, и Франсуазой Пеллетан, девицей. Документ помечен 12 июня 1848 года и составлен в Балансе во Франции, – заметил я, просмотрев документы. – Другая бумага, очевидно, запись того же брака в церковной регистрации. Кто этот Генри Глэдсдэйл?

– Глэдсдэйл получит в 1854 году после смерти его дяди титул герцога Каррингфорда, – мрачно сказал Холмс. – А пять лет спустя женился на леди Констанции Эллингтон, ныне герцогине Каррингфорд.

– Значит, он овдовел?

К моему удивлению, Холмс яростно стукнул кулаком по столу.

– Тут-то и заключается вся чертовщина! – воскликнул он. – Мы не имеем сведений о смерти его первой жены. Герцогине только теперь сообщили о тайном браке ее мужа в молодости во время его пребывания на континенте. Ее информировали, что первая жена жива и готова предъявить свои права, если это будет необходимо. Покойный герцог оказался двоеженцем, и его вдова не имеет никаких прав ни на его имущество, ни на титул, а дочь оказывается незаконнорожденной…

– Как! Это после тридцати восьми лет брака! Это чудовищно, Холмс!

– Добавьте к этому, Уотсон, что неведение герцогини не является доказательством ее невиновности как перед лицом закона, так и в глазах общества. Что касается продолжительности молчания первой жены, то это объясняют тем, что она, после внезапного исчезновения мужа, не представляла себе, что Генри Глэдсдэйл и герцог Каррингфорд – одно и то же лицо. И все же мне кажется, что, занимаясь этим делом, я столкнусь с чем-то еще более зловещим.

– Мне бросилось в глаза, – сказал я, – что, говоря о первой жене, которая сможет предъявить свои права, вы упомянули «если окажется необходимым». Значит, это шантаж с требованием большой суммы денег?

– Нет, тут дело серьезнее, Уотсон. Денег не требуется. Цена молчания – это передача герцогиней копии некоторых государственных документов, лежащих в настоящее время в запечатанном ящике кладовой банка Ллойда на Оксфорд-стрит.

– Чепуха, Холмс!

– Не совсем чепуха. Вспомните, что покойный герцог был заместителем министра иностранных дел. Для правительства имеет большое значение, чтобы не были разглашены копии документов и записок, подлинники которых находятся под охраной государства. Есть много причин, по которым человек в положении герцога может держать у себя некоторые документы. В свое время совершенно безвредные, они могут в изменившихся обстоятельствах последующих лет приобрести очень большое значение, особенно с точки зрения иностранного и к тому же враждебного государства. И вот несчастная герцогиня поставлена перед выбором: либо измена родине, за что ей будет передано свидетельство о первом браке ее мужа, либо полное разорение и гибель двух совершенно неповинных женщин, одна из которых накануне свадьбы. И все дело в том, Уотсон, что я бессилен помочь им.

– А вы видели подлинники этих документов из Баланса?

– Их видела герцогиня, и они показались ей действительными, а в подлинности подписи своего мужа она не сомневается.

– Но ведь все это может оказаться подделкой?

– Правильно. Но, как я уже проверил, в Балансе действительно жила в 1848 году женщина, носившая имя Франсуазы Пеллетан; она вышла замуж за англичанина и потом переселилась в другую местность.

– Но ведь бесспорно, Холмс, что француженка-провинциалка, брошенная мужем и решившаяся на шантаж, потребовала бы денег, запротестовал я. – Какой ей толк от копий государственных бумаг?

– Тут вы попали в самую точку, Уотсон. По этой-то причине я и взял на себя расследование дела. Скажите, вы слыхали когда-нибудь об Эдит фон Ламмерайн?

– Нет, не припоминаю такого имени.

– Это в своем роде удивительная женщина, – сказал Холмс. – Ее отец был каким-то значительным офицером русского Черноморского флота, а мать содержала небольшую гостиницу в Одессе. Двадцати лет от роду Эдит сбежала от родителей в Будапешт. Там она скоро приобрела печальную известность как виновница дуэли, в результате которой погибли два соперника. Затем она вышла замуж за пожилого прусского юнкера, который увез ее в свое имение, где очень кстати умер спустя три месяца. Интересно, по каким причинам? И за последние два года, – продолжал,Холмс, – самые блестящие званые вечера Лондона, Парижа или Берлина считались недостаточно блестящими, когда на них не присутствовала Эдит фон Ламмерайн. Если когда-нибудь природа создавала женщину как бы по заказу ее самой, то такой женщиной была Эдит.

– Вы думаете, она шпионка?

– Нет. Она настолько выше обыкновенного шпиона, насколько я выше обычной ищейки. Я долго подозревал, что она вращается в высших кругах, ведя какие-то тайные политические интриги. И вот в руках этой женщины, умной, честолюбивой и в то же время беспощадной, находятся документы, которые могут погубить герцогиню Каррингфорд и ее дочь, если только герцогиня не согласится предать свою родину.

Холмс сделал паузу, чтобы выбить свою трубку в ближайшую чашку.

– И я здесь беспомощен, Уотсон, я не в состоянии защитить ни в чем не повинную женщину, обратившуюся ко мне за советом и помощью, – закончил он.

– Действительно, гнусное дело, – вздохнул я. – Но если донесение Билли имеет к этому отношение, то тут замешан какой-то лакей.

– Да, и, должен признаться, я очень удивлен этим, – сказал Холмс, задумчиво глядя на поток кэбов и колясок под нашими окнами. – Между прочим, человек, известный под именем лакея Бойса, вовсе не лакей, дорогой мой Уотсон, хотя и носит такое прозвище, так как начал свою карьеру в качестве слуга. На самом деле он – главарь второй по величине опасной шайки дельцов, спекулирующих на скачках. Думаю, он не особенно дружелюбно относится ко мне, так как главным образом благодаря мне получил два года по делу Рокмортона о допинге. Но ведь шантаж не входит в сферу его деятельности, и я понимаю… Холмс резко прервал свою речь и, вытянув шею, стал всматриваться в толпу пешеходов. – Клянусь честью, это он сам! – воскликнул Холмс. – И, если не ошибаюсь, направляется прямо к нам. Может быть, Уотсон, вам лучше скрыться за дверью спальни, – усмехнулся Холмс. – Мистер Бойс не принадлежит к числу лиц, красноречие которых возрастает от присутствия свидетелей.

Снизу послышался резкий звонок, и, уходя в спальню, я услышал тяжелые шаги по ступенькам, после чего последовал стук в дверь и приглашение Холмса войти.

Сквозь щель в двери я взглянул на вошедшего. Это был плотный мужчина с красным добродушным лицом и густыми бакенбардами. На нем было клетчатое пальто и щегольский коричневый котелок, в руках – перчатки и тяжелая коричневая трость из пальмового дерева. Я ожидал увидеть человека совершенно иного типа, не вульгарного, самодовольного субъекта, похожего на фермера средней руки. Пока он стоял в дверях и глядел на Холмса, я обратил внимание на его глаза. Они были похожи на две сверкающие бисеринки – очень яркие и холодные, неподвижные и злобные, похожие на глаза ядовитой змеи.

– Нам нужно перекинуться с вами словом, мистер Холмс, – сказал он визгливым голосом, который странно контрастировал с его плотной фигурой. Можно мне сесть?

– Я предпочитаю разговаривать с вами стоя, – сурово ответил мой друг.

– Хорошо, хорошо. – Вошедший медленно обвел взором комнату. – А вы здесь неплохо устроились, очень неплохо. Как я понимаю, благодаря заботам этой почтенной женщины, отворившей мне дверь, вы ни в чем не нуждаетесь. И к чему вашей хозяйке лишаться такого хорошего жильца, мистер Холмс?

– Я не собираюсь менять местожительство.

– Да, но зато есть другие, которые могут позаботиться об этом. «Мистер Холмс – весьма привлекательный мужчина», – говорю я. «Может быть, – говорят другие, – только у него слишком длинный нос, который всегда залезает в чужие дела, вовсе его не касающиеся».

– Забавно! – заметил Холмс. – Между прочим, Бойс, вы, очевидно, получили указание немедленно приехать сюда из Брайтона.

Ласковая улыбка исчезла с лица негодяя.

– Как вы узнали, откуда я приехал?! – пронзительно закричал он.

– Тише, тише! Из вашего кармана выглядывает программа скачек Южного кубка. А теперь слушайте: я разборчив в выборе собеседников и поэтому прошу вас закончить этот разговор.

Бойс злобно оскалился.

– Я закончу нашу беседу по-иному. Вы, ищейка, сующая повсюду свой нос, держитесь подальше от дел мадам… – Он сделал многозначительную паузу. Его круглые маленькие главки пристально глядели на моего друга. – В противном случае вы пожалеете, что родились на свет, мистер Шерлок Холмс, – закончил он тихо.

Холмс усмехнулся и потер руки.

– Это очень интересно, – сказал он. – Значит, вы явились сюда по поручению мадам фон Ламмерайн?

– Черт возьми, какая наглость! – воскликнул Бойс. Его левая рука скользнула к трости. – Я думал, вы остережетесь, а вы начинаете произносить разные имена. Поэтому я, – тут он мгновенно выдернул ручку трости, и теперь в его руках оказалось длинное стальное лезвие, – поэтому я, мистер Шерлок Холмс, сдержу свое слово.

– И на это слово вы, Уотсон, наверное, обратили внимание? – спросил Холмс.

– Конечно! – громко откликнулся я.

Бойс замер на месте. А когда я появился из спальни, вооруженный тяжелым латунным подсвечником, он бросился к входной двери. На пороге он на мгновение остановился и повернулся к нам. Его глаза злобно сверкали на широком багровом лице, с губ срывался поток гнусной ругани.

– Довольно! – строго оборвал его Холмс. – Кстати, Бойс, я не мог догадаться, чем вы убили тренера Мзджерна. При вас не было найдено оружия. Теперь я понял.

Багровый цвет медленно сошел с лица Бойса, сменившись сероватой бледностью.

– Боже мой, мистер Холмс! – воскликнул он. – Ведь не думаете же вы… ведь это только шутка, дружеская шутка!

Выскочив за порог, он захлопнул за собой дверь и с грохотом промчался по лестнице.

Мой друг рассмеялся.

– Ну-ну! Вряд ли мистер Бойс обеспокоит нас в дальнейшем, – сказал он. – Но его посещение дало новое направление моим мыслям.

– Какое?

– Это первый луч света в том мраке, который меня окружал, Уотсон. Интересно, почему они так недовольны моим вмешательством, если им незачем бояться разоблачений? Берите шляпу и пальто, Уотсон, мы вместе едем к этой бедняжке Каррингфорд.

Наш визит оказался очень кратким, и все же я буду долго помнить мужественную, все еще прекрасную женщину, оказавшуюся не по своей вине в самом трагическом положении. Только по темным кругам под глазами и по слишком яркому блеску ее карих глаз можно было догадаться об огромной тяжести, лежавшей у нее на сердце.

– У вас какие-нибудь новости для меня, мистер Холмс?

– Пока у меня нет ничего нового, ваша светлость, – мягко сказал Холмс, склонившись перед собеседницей. – Я пришел, чтобы задать вам один только вопрос и обратиться к вам с просьбой.

– А именно?

– Мой вопрос можно простить постороннему человеку только потому, что он вызван необходимостью, – сказал Холмс. – Вы были замужем за покойным герцогом свыше тридцати лет. Было ли его поведение благородным в смысле личного отношения к общепринятому моральному кодексу? Я прошу вашу светлость быть со мною очень откровенной при ответе на этот вопрос.

– Мистер Холмс, за время нашей совместной жизни у нас бывали и ссоры, и неприятности, но я никогда не замечала, чтобы мой муж унижался до какого-нибудь недостойного поступка или отступал от тех моральных норм, которые он так высоко ценил.

– Это все, что мне нужно было знать, – ответил Холмс. – Я не склонен к эмоциям и не считаю, что любовь ослепляет. При спокойном рассудке получается обратное – любовь помогает лучше распознать другого человека. Но сейчас, ваша светлость, – прервал себя Холмс, – время не терпит. – Холмс наклонился к своей собеседнице. – Мне необходимо увидеть подлинные документы этого брака в Балансе.

– Это безнадежно, мистер Холмс! – воскликнула герцогиня. – Та ужасная женщина никогда не выпустит их из своих рук, разве только за назначенную ею бесчестную плату.

– Придется прибегнуть к хитрости. Вы должны послать ей письмо, составленное в очень продуманных выражениях. Это письмо должно создать впечатление, что вы согласитесь с ее требованиями, если убедитесь в подлинности документов. Умоляйте ее принять вас у нее на Сент-Джеймс-скуэр сегодня в одиннадцать часов вечера. Вы сделаете это?

– Сделаю все, за исключением того, что она требует.

– Прекрасно. И еще один решающий вопрос. Очень важно, чтобы вы нашли какой-нибудь предлог точно в двадцать минут двенадцатого удалить ее из библиотеки, где находится сейф, в котором она хранит эти документы.

– Но она возьмет их с собой…

– Это не имеет значения.

– Откуда вы знаете, что сейф находится в библиотеке?

– Когда-то я оказал небольшую услугу фирме, которая сдает в аренду дом госпоже фон Ламмерайн. От этой фирмы я получил план дома. Больше того, я видел сейф.

– Вы его видели?

– Вчера утром кто-то выбил стекло в окне, – улыбнулся Холмс. – Стекольщик тут же нашелся. Мне пришло в голову, что этим можно будет воспользоваться.

– Что вы собираетесь сделать? – спросила она с волнением.

– По этому вопросу мне придется принять решение на месте самому, – сказал Холмс. – Если меня и постигнет неудача, то, во всяком случае, попытка будет сделана в благих целях.

Мы уже прощались, когда герцогиня слегка коснулась руки моего друга.

– А если вы осмотрите эти ужасные документы и убедитесь в их подлинности, вы их изымете? – спросила она.

В суровых чертах Холмса мелькнуло выражение сострадания, когда он взглянул на свою собеседницу.

– Нет, – ответил он спокойно.

– И вы будете правы! – воскликнула она. – Я тоже не взяла бы их. Ужасная несправедливость прошлого должна быть выправлена хотя бы ценою моей жизни… Но меня совсем покидает мужество, когда я подумаю о своей дочери.

– Я уважаю ваше мужество, – мягко сказал Холмс, – и потому советую вам быть готовой к худшему.

Остаток дня мой друг провел в самом беспокойном настроении. Он непрерывно курил, пока в гостиной оказалось невозможным дышать. Просмотрев все газеты, он швырнул их в ведерко для угля и принялся шагать по комнате взад и вперед, заложив руки за спину. Затем, подойдя к камину, он взглянул на меня. Я в это время сидел в кресле.

– Пойдете ли вы на серьезное нарушение закона, Устсон? – спросил он.

– Ради благородной цели – конечно, – ответил я.

– Но это вряд ли будет для вас полезно, мой друг! – воскликнул Холмс. – Если вас поймают в доме этой женщины, нам обоим несдобровать. Но мне необходимо посмотреть подлинные документы.

– Тогда у нас может не оказаться выбора, – заметил я.

– Ну что ж, Уотсон, если этот вечер последний в нашей честной жизни, – усмехнулся Холмс, – пусть он будет по крайней мере приятным. Нам нужны столик в ресторане Фратти и бутылка монтраша.

Мои часы уже показывали начало двенадцатого, когда кэб доставил нас на улицу Карла II. Была холодная дождливая ночь, легкий туман окружал уличные фонари смутными желтыми светящимися кругами и блестел на шлеме полисмена, который медленно прошел мимо нас, включив свой фонарик. Выйдя на Сент-Джеймс-скуэр, мы прошли по тротуару в западном направлении. Вдруг Холмс положил мне руку на плечо и указал на освещенное окно в фасаде большого особняка, мимо которого мы проходили.

– Это свет в гостиной, – прошептал он. – Нельзя терять ни минуты.

Кинув быстрый взгляд вдоль пустого тротуара, он вскочил на стену, граничащую с особняком, и, подтянувшись на руках, исчез. Я быстро последовал за ним, пока мой друг не остановился под тремя высокими окнами. Там я по его указанию подставил спину, и в один миг он вскарабкался на подоконник. Бледное лицо его отражалось в темном стекле окна, руки работали над шпингалетом. Через мгновение окно распахнулось, я ухватился за протянутую руку Холмса и с дрожью почувствовал, что мы уже в комнате.

– Библиотека, – прошептал мне Холмс на ухо. – Спрячьтесь за занавесками у окна.

Кругом был полный мрак, слабо пахло кожей. Полная тишина нарушалась только мерным тиканьем старинных часов. Прошло, вероятно, минут пять, когда из глубины дома послышались шаги и приглушенный шепот. Под дверью на секунду блеснул луч света, исчез и, спустя некоторое время, снова появился. Дверь распахнулась, ив комнату вошла женщина с лампою в руке.

Время стирает очертания прошлого. И все же я помню свое первое впечатление от Эдит фон Ламмерайн, как будто я видел ее только вчера.

Следом за Эдит фон Ламмерайн двигалась высокая стройная тень, лампа в ее руке бросала тусклый призрачный отблеск на стену, вдоль которой тянулись полки с книгами.

Не знаю, достиг ли ее слуха шорох занавесок, но, когда Холмс вышел на середину комнаты, она тут же повернулась, держа лампу над головой и направляя на нас луч света. Она была совершенно спокойна и молча глядела на нас. Ни тени испуга не было на ее лице, только засверкала ярость в черных глазах.

– Кто вы, – прошипела она наконец, – и что вам угодно?

– Нам нужно отнять у вас пять минут, мадам фон Ламмерайн, – мягко ответил Холмс.

– Вот как! Вы знаете мое имя! Если вы грабители, то чего вы ищете? Я хочу услышать это прежде, чем подниму на ноги весь дом.

Холмс указал на левую руку Эдит.

– Я пришел сюда, чтобы осмотреть бумаги, которые вы держите в руке, – сказал он. – И предупреждаю вас, что сделаю это.

– Негодяй! – воскликнула она. – Я все поняла. Это она наняла вас.

Вдруг она сделала шаг в нашу сторону, держа лампу перед собою, и стала пристально вглядываться в моего друга. Ярость в ее лице сменилась сперва недоверием, а затем ликующая улыбка озарила ее лицо.

– Мистер Шерлок Холмс! – воскликнула она, задыхаясь.

Холмс повернулся и зажег свечи на небольшом столике из золоченой бронзы, стоявшем у стены.

– А я еще раньше имел честь узнать вас, – сказал он.

– Это будет стоить вам пяти лет! – воскликнула она.

– Может быть. В таком случае я должен хоть недаром их получить. Документы! – потребовал он.

– Неужели вы думаете, что достигнете чего-нибудь, похитив документы? У меня есть их копии и с десяток свидетелей, которые могут подтвердить их содержание, – расхохоталась она. – Я думала, вы умный человек, – продолжала Эдит, – а вы просто глупец, никчемный сыщик, жалкий воришка!

– Посмотрим, – Холмс протянул руку, и она, насмешливо пожав плечами, передала ему документы.

– Я полагаюсь на вас, Уотсон, – спокойно произнес Холмс, подходя к столу. – Думаю, вы не допустите приближения мадам фон Ламмерайн к шнуру звонка.

Он внимательно прочитал документы, потом, держа их против света, стал тщательно изучать. Его тощее, мертвенно-бледное лицо казалось силуэтом на освещенной тяжелым светом бумаге. Он взглянул на меня, и сердце мое сжалось, когда я заметил огорчение на его лице.

И я знал, что он думал не о своем собственном незавидном положении, а об отважной женщине, полной беспокойства, ради которой он рискнул свободой.

– Ваши успехи вскружили вам голову, мистер Холмс, – сказала она насмешливо, – но на сей раз – вы допустили грубую ошибку, результаты которой вскоре почувствуете на самом себе.

Мой друг разложил бумаги у самых свечей и снова склонился над ними. И вдруг в его лице я заметил внезапную перемену. Огорчение и досада, которые омрачали его, исчезли, их сменила напряженная сосредоточенность.

– Каково ваше мнение об этом, Уотсон? – спросил он, когда я поспешил к нему. Он указал на почерк, которым были вписаны отдельные строчки в обоих документах.

– Это очень четкий почерк, – сказал я.

– Чернила! Посмотрите на чернила! – нетерпеливо воскликнул он.

– Ну, они черные, – заметил я, наклоняясь над его плечом. – Но, я думаю, это вряд ли поможет нам. Я мог бы показать вам с десяток старых писем моего отца, написанных такими же чернилами.

Холмс усмехнулся и потер руки.

– Прекрасно, Уотсон, прекрасно! – воскликнул он. – Будьте любезны взглянуть на фамилию и подпись Генри Корвина Глэдсдэйла на брачном удостоверении. А теперь посмотрите, как записано его имя на странице регистратуры Баланса.

– Как будто тут все в порядке. Подписи совершенно тождественны в обоих случаях.

– Правильно. А чернила?

– В них легкий оттенок синего цвета. Да, это, конечно, обычные черно-синие чернила индиго. И что из этого?

– Весь текст в обоих документах написан черными чернилами, за исключением имени жениха и его подписи. Вам не кажется это странным?

– Может быть, это и верно, но здесь нет ничего необъяснимого. Возможно, Глэдсдэйл имел обыкновение носить свои собственные чернила в портативной чернильнице.

Холмс кинулся к письменному столу, стоявшему у окна, и через мгновение вернулся с пером и чернильницей.

– Скажите, это тот же самый цвет? – спросил он, погрузив перо и сделав штрих на кончике документа.

– Совершенно тот же, – подтвердил я.

– Прекрасно. А чернила в этой чернильнице черно-голубые индиго.

Мадам фон Ламмерайн, которая стояла в стороне, вдруг устремилась к шнуру звонка, но, прежде чем она дотронулась до него, прозвучал голос Холмса:

– Даю вам слово, что если вы только коснетесь шнура, вы себя погубите, – сказал он сурово.

Она застыла, протянув руку к шнурку.

– Это что еще за глупости? – спросила она насмешливо. – Вы хотите сказать, что Генри Глэдсдэйл подписал документы о своем браке вот за этим письменным столом? Глупец, любой может пользоваться чернилами такого цвета.

– Совершенно верно. Но эти документы датированы двадцатым июня тысяча восемьсот сорок восьмого года.

– Ну и что же?

– Боюсь, вы допустили небольшую ошибку, мадам фон Ламмераин. Черные чернила с примесью индиго были изобретены только в 1856 году.

Что-то страшное мелькнуло в прекрасном лице, глядевшем на нас при свете свечей.

– Вы лжете! – прошипела она.

Холмс пожал плечами.

– Любой химик подтвердит это, – сказал он, бережно укладывая бумаги в карман своего плаща. – Бесспорно, это подлинные документы о браке Франсуазы Пеллетан, – продолжал он. – Но настоящее имя жениха подчищено и в брачном свидетельстве, и на странице регистрационной церковной книги в Балансе, после чего было вписано имя Генри Корвина Глэдсдэйла. Не сомневаюсь, если окажется необходимым, микроскопическое исследование обнаружит следы подчистки. Но сами чернила являются решающим доказательством и служат примером того, как из-за небольшой ошибки могут рухнуть самые хитроумные планы. Так могучий корабль может разбиться о небольшую роковую скалу. Что касается вас, мадам, то, когда я припоминаю все, что вы проделали для осуществления своих планов против беззащитной женщины, мне трудно подобрать для сравнения какой-нибудь другой пример столь хладнокровной жестокости.

– Вы смеете оскорблять женщину!

– Вы строили планы погубить человека. Этим вы лишились права на привилегию женщины, – сказал он жестко.

Она глядела на нас со злой улыбкой на восковом лице.

– Во всяком случае, вы поплатитесь за это, – сказала она уверенно. – Вы нарушили закон.

– Верно. А теперь звонок, – сказал Шерлок Холмс. – Моим оправданием будут: подделка вами документов, попытка шантажа и – заметьте – шпионаж. Так вот, в знак признания ваших «дарований» я даю вам неделю сроку, чтобы покинуть эту страну. После этого срока о вас будет сообщено властям.

Наступило напряженное молчание, после чего, не произнеся ни слова, Эдит фон Ламмерайн подняла белую изящную руку и молча указала нам на дверь.

На следующее утро в двенадцатом часу, когда посуда еще не была убрана со стола, Шерлок Холмс, вернувшийся с визита, сменил сюртук на старую куртку и сидел в кресле.

– Вы видели герцогиню? – спросил я.

– Да, и рассказал ей обо всем. Исключительно из предосторожности она передала на хранение своему юристу документы с поддельными подписями ее мужа, а также мои письменные показания по этому делу. Но ей теперь нечего бояться Эдит фон Ламмерайн.

– Этим она обязана вам, мой дорогой! – воскликнул я от всего сердца.

– Ну, ну, Уотсон. Дело было достаточно простое. Сама работа явилась для меня наградой.

Я пристально посмотрел на него.

– Вы выглядите немного утомленным, Холмс, – заметил я. – Вам нужно было бы съездить на несколько дней в деревню.

– Может быть. Но это потом. Я не могу уехать из города, пока мадам не покинет наши берега: ведь она особа весьма ловкая.

– Что за прекрасная жемчужина в вашем галстуке? Не помню, чтобы я ее видел прежде.

Мой друг взял два письма с каминной доски и перебросил их мне.

– Их принесли, когда вы ходили к своим пациентам, – сказал он.

Одно из них со штампом Каррингфорд-хауз гласило:

В другом письме без штампа и подписи было написано:

– Все дело в точке зрения, – усмехнулся Холмс. – И мне еще, возможно, придется встретиться с обеими женщинами, которые говорят одно и то же.

Затем, опустившись в кресло, он лениво потянулся за своей трубкой.