Две смерти

I

Позднимъ вечеромъ, когда уже совершенно стемнѣло, спотыкаясь о какiе-то сучки и корни, командиръ роты сторожевого участка прапорщикъ Стойкинъ прошелъ ходом сообщенiя въ свою роту, занимавшую передовую заставу. Наступала душная iюньская ночь. Сильно пахло отхожими мѣстами и отбросами бойни, и въ этомъ узкомъ душномъ ходе какъ-то совершенно забывалось о томъ, что теперь стоитъ лѣто въ полной красѣ, что луга покрыты цвѣтами, что, наливаясь колосомъ, мѣрно, какъ море, колышется рожь, что поютъ свои пѣсни веселыя птицы. Тутъ было тихо. Песчаные бугры, по которымъ шли, извиваясь зигзагами, ходы сообщенiя, лишь кое-гдѣ поросли чахлою травкою и только мыши да большiя черныя лягушки населяли эти узкiя канавы.

Уже полъ года здѣсь. Полгода — темный блиндажъ, сырой и холодный, вмѣсто квартиры, полгода обѣдъ съ солдатами изъ общаго котла, полгода, идущихъ однообразно-скучно въ трехстахъ шагахъ отъ противника.

Прапорщикъ Стойкинъ весьма озабоченъ. Сейчасъ его вызывали къ командиру полка. Пришла телеграмма отъ штаба армiи — во что бы то ни стало добыть плѣнных. Во что бы то ни стало! Штабъ какими-то своими невидимыми щупальцами учуялъ, что противъ этого участка произошла смѣна частей. Необходима провѣрка. Безъ нея всѣ сообщенiя штаба не будутъ обоснованы. Эта развѣдка поручена прапорщику Стойкину. Его ротѣ.

— Вызовите охотниковъ, — говорилъ ему усталым голосомъ командиръ полка. — Охотниковъ съ ножницами и ручными гранатами. И пошлите ихъ человекъ двадцать или тридцать нѣсколькими партiями. Знаете, тамъ у нихъ есть выступъ такой, противъ сухой яблони. Ну, такъ вотъ тамъ часовой есть. Его и сцапайте. Или во время смѣны подстерегите смѣняющихъ.

— Тамъ пулеметъ, — робко сказал Стойкинъ.

— Да, пулеметъ. Это верно. Но ведь, дорогой мой, у него вездѣ пулеметъ. Знаю, что опасно. Людямъ посулите кресты, ну, тамъ и денежная награда обѣщана, кромѣ того, въ отпускъ внѣ очереди. Знаете, надо…

Онъ поднялъ глаза на Стойкина. Передъ нимъ стоялъ мальчикъ. Мальчикъ-гимназистъ въ защитной рубахѣ съ сѣрыми погонами прапорщика. Безъусое и безбородое лицо сильно загорѣло и было покрыто золотистым пухомъ. Большiе сѣрые глаза были утомлены, волосы спутаны и росли вихрами, не поддаваясь гребенкѣ. Онъ былъ такъ юнъ, что не вѣрилось, что онъ командиръ роты и начальникъ слишкомъ 200 человѣкъ и отвѣтственнаго участка — окопа № 23, прозваннаго солдатами фортомъ Мортоммъ.

На фортѣ Мортоммъ, за блиндажомъ, у колодца съ врытой въ землю бочкой, была небольшая площадка. Она почти не обстрѣливалась, т.-е. попасть въ нее можно было, только бросивъ по очень крутой траекторiи бомбу изъ бомбомета. Навѣсным огнемъ. Противникъ пробовалъ это дѣлать нѣсколько разъ, но это ему никогда не удавалось. Тамъ собирался ротный резервъ на бесѣды, тамъ читали газеты, горячо обсуждали событѣя, одни громили братанье, другiе доказывали, что только оно одно приведетъ къ миру, тамъ иногда нестройно, одичавшими и огрубѣвшими голосами, пѣли пѣсни, тамъ неискусный гармонистъ игралъ все одинъ и тотъ же надоѣдливый мотивъ, тамъ Стойкину задавали вопросы, мучительные вопросы тугой крестьянской думы, на которые онъ не зналъ, какъ и ответить.

Вотъ на эту площадку онъ и вызвалъ свою роту. Ночь была блѣдная, свѣтлая, iюньская ночь. Заря все вспыхивала, не рѣшаясь догорѣть, и западъ былъ залитъ золотомъ невидимыхъ лучей. На востокѣ въ темныхъ тучахъ трепетно играла зарница.

Люди собрались неохотно. Это были пожилые, угрюмые, серьезные люди, не разъ видавшiе передъ лицомъ своимъ смерть, грязно одѣтые, кто в лаптяхъ, кто въ сапогахъ, неумытые, вѣчно сонные и никогда не высыпавшiеся. Настоящiе жители окоповъ, безсмѣнные стражи земли русской.

Стойкинъ объяснилъ имъ задачу. Онъ вызвалъ охотниковъ. Никто не вышелъ.

— Товарищи! Вѣдь вы понимаете, что штабъ требуетъ. Ему нужно.

— А коли требуетъ, коли нужно, пусть самъ и пойдетъ, — мрачно сказали изъ рядовъ.

— Ахъ, товарищи! Неужели вы не понимаете?

— Какъ не понять, — раздался спокойный голосъ изъ толпы, и Стойкинъ узналъ своего любимца Антонова, — какъ не понять, господинъ прапорщикъ, только вѣдь мы же не дѣти, мы понимаемъ чѣмъ это пахнетъ. Выступъ у сухой яблони занятъ его пулеметомъ. Это отлично даже видно. Часовой стоитъ, опутанный проволокой. Германъ не заснетъ ни за что, потому ему за это лейтенантъ всыплетъ по первое число. Вотъ и возьми тутъ плѣннаго.

— Такъ какъ же, товарищи? Кресты обѣщаны.

— Не надо! Ихъ теперь и не носятъ.

— Деньги. Награда въ сто рублей!

— Жизнь дороже стоитъ.

— Отпускъ…

Послѣдовало молчанiе.

— Ну, я одинъ пойду.

Молчанiе. Кажется оно такимъ тяжелымъ, такимъ мучительнымъ. Бесконечно долгимъ.

— Вы вотъ что, господинъ прапорщикъ, — говоритъ сзади фельдфебель. — Вы назначьте сами. Ребята пойдутъ. А только охотою теперь нельзя. Потому примѣта такая нехорошая. Вы назначьте… Вы сами назначьте…

Стойкинъ сталъ выкликать изъ толпы тѣхъ, кого зналъ за смѣлыхъ и сильныхъ солдатъ. Всѣ вышли какъ будто даже охотно. Только одинъ изъ тридцати мрачно и застѣнчиво сказалъ, ни къ кому не обращаясь:

— Недужится что-то сегодня. Лихорадка опять.

— Ослобонить, ослобонить Тарасенку! Вѣрно, онъ сегодня хворый и обѣда не поѣлъ, — загудѣли в солдатской толпѣ.

Тарасенку замѣнили другимъ солдатомъ.

Люди разобрали гранаты, винтовки, патроны, иные снимали фуражки и крестились, другiе у колодца лихорадочно, жадными глотками пили холодную, грязную, пахнущую болотомъ воду. Стойкинъ взялъ винтовку, разсчиталъ партiю, взялъ ручную гранату. Онъ былъ совершенно спокоенъ. Онъ не думалъ о смерти, не думалъ объ опасности, не думалъ о томъ, что это подвигъ, что впереди его ожидаетъ слава или смерть. На минуту образъ матери и младшихъ братьевъ и сестеръ мелькнулъ передъ нимъ своими милыми, вѣчно голодными личиками. Мать, вдова чиновника, жила на маленькой пенсiи и прирабатывала штопкой и починкой бѣлья. Теперь Стойкинъ былъ опорой всей семьи, посылая имъ остатки своего прапорщичьяго жалованья.

«Какъ-то они безъ меня будутъ?» — на минутку мелькнуло в головѣ.

«А почему безъ меня?» — задалъ он сам себѣ вопросъ и не нашелъ отвѣта.

Люди были готовы. Надо было торопиться. Лѣтнiе ночи такъ коротки. Черезъ два часа уже и свѣтло. Потихоньку, безъ шума, одинъ за другимъ вылѣзли изъ глубокихъ окоповъ, прошли черезъ узкiй проходъ въ проволочномъ загражденiи и поползли къ непрiятелю.

Всего триста шаговъ. А какъ далеко. Вотъ его проволока. Рѣжутъ. И все такъ же тихо, точно и нѣтъ непрiятеля, точно онъ заснулъ. Ползутъ черезъ проволоку. Жутко. Тихо… И страшно… И вдругъ слѣва ликующiй, молодой, веселый голосъ:

— Пымали! Господинъ прапорщикъ! Волокомъ пымали! Здо-о-ровый!..

И снова тишина. Но уже не та сонная тишина, полная лишь таинственныхъ звуковъ природы. Эта тишина вдругъ ожила, вдругъ закипѣла тихими неслышными шагами, шепотомъ пробудившихся людей. Вспыхнуло яркое пламя, и рѣзкiй выстрелъ разбудилъ тишину… И застукалъ вдругъ проснувшiйся пулеметъ, и засвѣтили синимъ свѣтомъ ракеты. Звенитъ разрываемая пулями проволока, свищутъ и щелкаютъ пули тутъ, здѣсь, тамъ.

Въ окопахъ кто-то хрипло спросонокъ ругался по-нѣмецки, а пули свищутъ и свищутъ.

Триста шаговъ всего, и дома. Триста шаговъ — и толстый безопасный блиндажъ, гдѣ уже согрѣтъ чай, гдѣ нетерпѣливо ждутъ героевъ поиска.

Триста шаговъ.

Вотъ и прошли… Спрыгнули внизъ. Ухнулъ бомбометъ: Только смѣются. Теперь стрѣляй — ничего! Не прошибешь…

— Что привели?

— Поймали, вотъ онъ.

— Кто поймалъ-то?

— Семенчукъ и Андреяшенко.

— Здо-оровый.

— Мусью германъ? Инфантерiя?

— А чисто одѣтъ.

— Товарищи, всѣ цѣлы?

— Надо-быть, всѣ.

— Надо на провѣрку, товарищи.

— А прапорщикъ гдѣ?

— Товарищи, ротнаго не видали?

— Надо искать.

— Не-е. Вона несутъ.

— Раненый?

— Убитый…

На другой день въ сообщенiи Ставки послѣ короткаго извѣщенiя, что на западномъ и румынскомъ фронтѣ обычная перестрѣлка, значилось:

… «Въ раiонѣ С. наши молодцы-охотники одного изъ молодыхъ полковъ ночью, подъ командою прапорщика Стойкина, преодолѣвъ проволочныя загражденiя противника, лихимъ налетомъ напали на полевой постъ противника. Часовой захваченъ въ плѣнъ. Прапорщикъ Стойкинъ смертью заплатилъ за свой геройскiй подвигъ. Другихъ потерь не было».