Дверь

Ох, и надоела Петрову эта дверь! Не вся, только половина. Не сразу, а только сейчас, в пору судьбоносных преобразований. До того Петров на нее лет тридцать внимания не обращал. Ну дверь. Ну закрыта. Ну неудобно, конечно. Особенно в час пик. Но, думал Петров, раз полдвери закрыто, значит, так и надо. Значит, были соображения и резоны, и не Петрову эти соображения оспаривать.

А вот сейчас, когда кругом замазывались черной краской белые пятна, на партсобраниях призывали неустанно выявлять врагов перестройки — бюрократов, неформалов и прочих фашистов, Петров задумался: а почему, собственно? И написал предложение. Прошу, писал Петров, в порядке всенародного обсуждения проблем, связанных с повышением культуры обслуживания, рассмотреть и вопрос об открытии второй половины двери в булочной номер 8. Открытие вышеуказанной половины, писал Петров, приведет к повышению производительности труда, улучшит моральный климат и вообще будет очень хорошо.

Целый месяц Петров ждал ответа, как соловей лета. Но ему не ответили и дверь не открыли. И Петров написал жалобу. Он сделал это не без колебаний. Однажды он уже написал жалобу, будучи в гостинице далекого города. На его беду, клопиный король, живший как раз в этом номере, давал торжественный ужин по случаю каких-то там своих клопиных народнохозяйственных успехов и пригласил на свеженину всех своих подданных. Среди ночи обезумевший и окровавленный Петров вырвал у администратора книгу жалоб и исписал в ней четыре страницы мелким почерком. Даром ему это не прошло. Через две недели, вернувшись домой, Петров, как всегда, поел, помылся, обнял жену и запустил руку во всякие ее укромные места. Но жена сурово сказала Петрову, чтобы ЗА ЭТИМ он шел к тем потаскухам, которые, дескать, не переводились в его номере, а в качестве улики предъявила анонимное письмо из далекого города.

Но на этот раз Петров опасался зря. Ответ, пришедший на официальном бланке, был вполне безобидным. В нем признавалось, что в булочной номер 8, действительно, имеются определенные недоработки, но, руководствуясь решениями всех без исключения съездов, администрация булочной намерена непримиримо бороться, постоянно улучшать и не позднее двухтысячного года примет на работу второго кассира.

Петров добился аудиенции у заведующей и спросил, какие конкретно меры примет администрация к открытию второй половины двери.

— Не ваше дело! — сказала заведующая.

— А чего Вы грубите? — спросил Петров, несколько опешив.

— А я не грублю. — сказала заведующая. — Я вас даже на Вы называю!

— А, это Вы, оказывается не грубите! — сказал Петров. — Интересно тогда, а как же Вы грубите?

— Очень интересно?

— Очень!

И заведующая продемонстрировала. Петров вышел, увешанный эпитетами, и немедленно позвонил в инстанции.

— Дверь? — спросили инстанции. — Какая дверь? Грубит? Вы что, с ума сошли?

И трубку бросили. Но не на того напали силы реакции. Петров был чалдонских кровей, хотя эти чалдонские крови и были изрядно разбавлены водичкой за времена застоя, волюнтаризма, культа, нэпа и военного коммунизма. И, уж если Петров решил, что дверь должна быть открыта, то будьте спокойны: она откроется.

Через час он стоял на крыльце булочной с листом бумаги.

— Товарищи! — говорил он. — Закрытая половина двери унижает наше человеческое достоинство. Подпишем требование в горсовет об открытии этои позорной двери!

— Ну чего встал? — говорили одни. — Ни пройти ни проехать!

И не подписывали.

— Даешь! — говорили другие. — Давно пора!

И тоже не подписывали.

— Мы долго терпели! — говорил Петров. — Но нашему терпению пришел конец! В то время, как открываются двери за рубеж, наши бюрократы не хотят открыть полдвери в булочную!

Толпа стремительно росла.

— Что дают?

— А черт его знает, вон списки какие-то составляют!

— Да, наверно, булки французские!

— Маня! Давай сюда! Здесь на импортные булки записывают!

— Кто крайний?

— Куда прешь!

Но, видно, кто-то смекнул и позвонил куда надо, и подъехали автомобили, и выскочили из автомобилей крепкие ребята в комбинезонах, в шнурованных полусапогах, с дубинками и щитами. Толпа мигом рассеялась, остался только Петров да еще десяток копуш, которых вместе с Петровым и осудили за организацию неразрешенного митинга. В связи с возрастающим плюрализмом Петров отделался пятьюстами рублями штрафа, да еще при задержании ему сломали пару ребер. Знающие люди говорили: лет бы десять или сорок назад — у-у-у-у! Но Петрову хватило и этого. Петров, хотя и состоял в авангарде советского народа и нес в себе понемногу ума, чести и совести нашей эпохи, после суда почувствовал, что способен не только поступиться принципами, но и усомниться в основах. Его поразило большое количество свидетелей, утверждавших, что митинг произошел прямо на проезжей части (из-за чего в Ветлужанке бабушка столкнулась с автобусом, а на Енисейском тракте водитель КамАЗА поехал по встречнои полосе), что на нем призывали свергнуть советскую власть и открыть двери западным монополиям, в основном почему-то французским.

А утром, придя на работу, он узнал из заводской многотиражки с названием не то «какой-то там трудящийся», не то «Куда-то там светлый путь», что он демагог, отщепенец и экстремист, пытавшийся продать свою Родину с крыльца булочной номер 8. Некий слесарь Иванов заявлял, что он Петрова не знал, не знает и знать не желает, поскольку Петровым не место в нашем коллективе. Далее слесарь от лица рабочего класса излагал свой взгляд на перестройку: ее следовало начать со своего рабочего места, добиваясь все более и более высоких производственных показателей. Петров же, по мнению слесаря, хотя и висел на Доске Почета, к работе относился с прохладцей, отдавая все свое рабочее время сочинению клеветнических измышлений. Особенно слесаря почему-то возмущало, что Петров не сажал какие-то деревья.

— А чего ты хотел! — сказал ему парторг Семенов, с которым они, будучи друзьями, не раз и не два ставили на себе научные опыты, изучая действие алкоголя на человеческий организм. — Чего ты хотел! Вон тобой уже и органы интересуются.

— Я на эти органы свои положил! — взвился Петров. — Понял?

— Не понял! — признался Семенов.

— Половые! — заорал Петров.

Парторг Семенов, хоть и был, по должности своей, атеистом, перекрестился:

— Господь с тобой, Прокопьич! Ты что несешь-то? Ты мне друг, но ведь билет дороже!

— Исключат! — думал Петров, ворочаясь ночью на скрученной простыне. — Как пить дать, исключат. Хоть за дверь, хоть за форточку. Что будет! Ой, что будет!

А что будет? А действительно, что будет? Ну, взносы не платить… Да и не это главное. Главное — это дверь. Вот тут надо идти до конца. Если каждый да полдвери откроет…

И Петров засмеялся и уснул. А утром встал, надраил зубы, умылся, побрился и вышел в зимний рассвет. Булочная уже работала и полдвери, конечно, было закрыто. Петров поднатужился и, охнув от боли в ребрах, отодвинул шпингалеты. Хотя, конечно, он понимал, что это уже не антисоветская агитация, а террористический акт. Но, если уж Петров решил, что дверь должна быть открыта, будьте спокойны: она откроется!

₁₉₈₉