Дверь в зиму

1 Степан

Когда-нибудь. Когда эти твари закончатся. В последнее время он сомневался, что доживет до этого безнадежного «когда-нибудь».

Степан подрéзал дёрн, отложил в сторону жесткий травяной «коврик». Земля сыпалась с корней. Он налег на заступ, вывернул пласт жирного чернозема, в котором отчаянно извивался дождевой червяк. Хорошая земля. Родючая. Здесь бы рожь посеять или картошку посадить. Однажды Рубежный луг станет просто лугом…

Ну да. Однажды. Когда-нибудь.

Он прищурился, критически оглядел вырытую ямку. Зрение шалило: то ничего, то слепой, как крот. Вроде порядок. Он всякий раз сомневался — и всякий раз ямка оказывалась точнехонько по размеру. Крякнув, поднял мешок с огненным зельем, уложил в ямку. В спине хрустнуло, словно на сухую ветку наступили. Мешок был городской, с алхимической фактории: мутновато-прозрачный, как бычий пузырь. Сквозь него просматривалось содержимое — комковатая бурая грязь. Зелье Степан готовил сам, добавляя в порошок Белого Волка печную сажу, земляное масло и древесную муку. Перемешивал, растирал: долго, тщательно. Когда Степан жил в городе, он и сам был неплохим алхимиком.

Те времена припоминались с трудом. Чужая жизнь.

Присев над котомкой, которую заранее пристроил меж оголившихся корней старого вяза, Степан с превеликой осторожностью извлек наружу обрезок высушенного пустотелого стебля борщевика — шершавую трубку длиной в ладонь. Трубка была плотно набита иным зельем — куда более чувствительным, что требовало бережного обращения.

Из гремучей трубки торчал тёрочный штырь-насторожник.

Засапожным ножом Степан пробил мешок и воткнул трубку в прореху — насторожником вверх, с наклоном в сторону Гиблых Болот. Логово огнеплюйных черепах и клопов-смердунов от Подсолнечного мира — мира людей — отделяла Мглистая Стена. Серое туманное лезвие в незапамятные времена полоснуло по земле с запада на восток и отсекло северную оконечность Рубежного луга. Потом через Буреломный лес, мелкую речку Вертлявку — и дальше, дальше: поля, луга, дубовые рощи, меловые холмы у Верхнекаменки…

Стена уходила в далекую даль, исчезая за небокраем.

Сейчас стена, истекавшая волглыми прядями, выглядела спокойной. Не бурлила забытым на огне казанком, не вспучивалась пузырями, не тянула жадные щупальца.

Есть время, есть.

Он залепил смолой разрез в мешке — на случай дождя, чтобы зелье не промокло. Забросал мешок землей, прикрыл дерном. И побрел копать следующую ямку.

Смолистая щепа занялась сразу.

Березовые полешки, до звона просушенные июльским солнцем, тоже не стали артачиться. Скоро в печи уже гудело пламя. Булькал закопченный казанок, наполняя хату сытным духом кулеша. Обедать Степан сел голым по пояс, в одних холщовых штанах, и все равно, пока ел, обливался пóтом. Жара, печь и кулеш — знатная троица! Того и гляди, вспыхнет кудлатая, давно не стриженая шевелюра.

Змей ты огнедышащий, усмехнулся он.

А хорошо бы и вправду научиться огнем дышать! Уж тогда бы он нечисть мигом извел, без всяких ловушек. Вот только не стал бы он и сам чудищем, как те, что с Гиблых Болот лезут? Ответа у Степана не было. Да и что гадать попусту? Хоть стручками перец жуй, огонь все равно не выдохнешь.

После сытной трапезы клонило в сон. Нет, Степан позволил себе лишь посидеть на скамеечке под старой грушей и выкурить трубку табаку. Дел сегодня невпроворот.

В погребе было прохладней, чем снаружи. Его вновь бросило в пот — так со Степаном бывало всегда, когда из сухой жары он нырял во влажную прохладу мастерской. Здесь он смешивал огненное зелье. Перегонный куб, реторты с жаровнями и змеевиками, запасы ядовитых и едких субстанций — все это пряталось в дальнем флигеле, который летом и зимой тщательно проветривался. Перегонять такое в погребе — верная гибель. Степан и во флигеле-то заходился надсадным кашлем, как при чахотке, спеша поскорее выскочить наружу.

Затеплив масляную лампу, он проверил запасы готового зелья. На три дня хватит. И гремучего снадобья для трубок тоже хватит: вчера трудился до полуночи. А вот снаряженных трубок осталось полдюжины. Надо озаботиться. Тем паче, дело это долгое, кропотливое.

Степан с сожалением выбрался наверх. Уселся на заднем дворе, разложил на чистых тряпицах инструменты и заготовки, отдельно — склянку с чувствительной гремучкой — и приступил к работе.

Он зарядил чертову дюжину трубок, когда от Мглистой Стены громыхнул утробный рык.

До погреба добежать не успел.

Бухнулся в канаву за плетнем. Через прореху, топорщившуюся обломками сухой лозы. наблюдал, как Стена вспухает сизыми гнойниками. Гнойники лопались со звуком откупориваемых бутылей, исторгали потоки мутной сукровицы и болотных чудищ. Три черепахи — каждая размером со Степанову хату — споро, совсем не по-черепашьи, ползли по лугу к хутору. Взрыкивали, ребристыми ползунами перемалывали луговое разнотравье в кашу, слепо шарили длинными хоботами, выискивая поживу.

Степан не знал, есть ли у черепах глаза. Или они нюхом добычу чуют? По-любому, лучше затаиться, не мелькать без нужды.

Передняя черепаха оглушительно рявкнула, извергла из хобота пламя. Огненный плевок пронесся над головой, обдал горячим ветром. Рвануло позади, за хутором. Из Стены выбрались еще две черепахи и три клопа-смердуна. Упыри не объявлялись. Зачастую они прятались под панцирями бóльших чудищ. Степан даже слово ученое вспомнил: симбиоз.

С рыком, скрежетом и подвыванием, волоча за собой облако вонючих газов, стая надвигалась. Крайнее слева чудище повело хоботом и Степан ахнул, уставившись в черное жерло. Сейчас плюнет — и нет моей хаты! Но тут земля под черепахой встала на дыбы, в уши ударил яростный гром. Черепаху подбросило в воздух — коверкая, ломая, разрывая на куски. Две ее товарки плюнули огнем. Вой, свист: плевки пронеслись над хутором и умчались незнамо куда.

Клопы-смердуны злобно застрекотали, извергая рои смертоносных шершней. Степан поплотнее вжался в землю.

Чудища засуетились, расползлись в стороны — и тут уж Степановы ловушки не подвели. Еще одну черепаху подбросило в воздух. Тяжело рухнув обратно, чудо-юдо занялось чадным рыжим пламенем. Из-под панциря полезли наружу, горя и вереща, упыри. Клопа вывернуло наизнанку, другого разорвало в клочья. Уцелевшие стали отступать, стрекоча в бессильной злобе. Следом за ними ковыляли обгорелые упыри.

До Стены добрались немногие. Ухнули во мглу, взбаламутили; сгинули.

Степан поднялся из укрытия, отряхнул штаны и рубаху. На лугу чадили, догорали останки монстров. Они уже начали погружаться в землю, которая сделалась зыбкой навроде трясины. К ночи от дохлой нечисти на лугу не останется и следа.

На сегодня все? Бывало, нечисть перла через Стену по два, три раза на дню. Сколько осталось ловушек? Хватит, если снова сунутся? Степан оглянулся и сдавленно охнул.

Хутору сегодня досталось.

2 Юрась

Юрась опорожнил в туалете пластиковое судно.

Промыл его дезинфицирующим раствором со слабым хвойным ароматом, ополоснул водой из-под крана и вернулся в бокс. Аккуратно, чтобы не отклеились датчики, перевернул набок пациента номер семнадцать. Влажными салфетками протер анус, промежность и ягодицы. Отметил для записи в журнале: «Кожа дряблая, но не пересушенная, здорового цвета. Фурункулы, воспаления, покраснения, опрелости, пролежни — отсутствуют.» Пациент на действия Юрася не реагировал, как и все предыдущие десять лет. Вернее, раньше он не реагировал на действия Юрасевых предшественников.

Про десять лет Юрась знал от Антона Сергеевича, профессора кафедры нейрохирургии и куратора Семнадцатого. По совместительству — руководителя Юрасевой практики.

Юрась хотел на «скорую», а попал в бункер Мозгача, как за глаза звали Антона Сергеевича и студенты, и коллеги по кафедре. О профессорском бункере в институте ходили фантастические слухи. Говорили, что профессор исследует там живого пришельца. Еще говорили, что Мозгач зомбифицирует нерадивых студентов. Когда их наберется шестьсот шестьдесят шесть, профессор выпустит их в мир для наведения порядка. Самые скучные утверждали, что Мозгач разрабатывает для Министерства Обороны психотронное оружие массового поражения…

В итоге все свелось к банальной прозе жизни. Пациент номер семнадцать находился в коме и требовал ухода. Не профессору же за ним судно выносить? А для практиканта — в самый раз. Вот от практикантов Мозгача байки и расползались по институту шустрыми тараканами. Юрась тоже внес свою лепту в «бункерный фольклор». По его версии, Мозгач выращивал супергероев.

«Я? А что я? Мне способности не развивают. Я на подхвате: принеси-подай, включи-выключи. Приберись, штукатурку подмети: телекинезом накрошили…»

Юрась обработал Семнадцатого антипролежневой присыпкой, проверил тонус мышц. Нормальный тонус. Можно сказать, замечательный. Массажер, встроенный в ложе, свое дело делает. Еще и живой массажист через день-два наведывается. Ручищи-лопаты, на плечах футболка трескается; физиономия — чистый помидор. Натуральный мясник! Но массажист, говорят, от бога. Другого профессор к своему любимцу не допустил бы.

Сменив простыню и наволочку, Юрась уложил пациента на спину. Проверил контакты датчиков: шлем с электродами плотно сидел на обритой наголо голове. Сверился с показаниями приборов: все в норме. Сделал записи в журналах — бумажном и электронном, на лабораторном компьютере, который не был подключен к сети: ни к всемирной, ни к локальной. Вещь в себе, так сказать. Компьютер с выходом в интернет тоже имелся — телефон здесь брал сеть через раз.

Юрась стащил медицинские перчатки, бросил в корзину. Вымыл руки, сунул ладони под струю горячего воздуха. Вернувшись, обвел взглядом бункер.

Ложе с изменяемой геометрией и жесткостью от «Vilion Medical». Устаревшее, но все равно крутое. В последних моделях автоматизировано вообще все, вплоть до отвода отходов жизнедеятельности и антисептической обработки, но как его заполучить?

Даже профессор спасовал.

Стойки с контрольной аппаратурой. Россыпи сигнальных огоньков. Письменный стол, компьютеры. Встроенные застекленные шкафы с инструментами и медикаментами. Мультирежимные лампы под потолком: от мягкого «интима» до мощного бестеневого освещения для хирургических операций. Ребристый короб системы принудительной фильтрующей вентиляции. Дверь в санузел. Другая дверь — в крохотную кухоньку с микроволновкой и холодильником. Мозгач сразу предупредил: питаться только в кухне, при плотно закрытой двери. В основном помещении маску не снимать!

И санобработка ультрафиолетом на входе и выходе.

В дальнем конце бункера пряталось второе ложе, попроще. Тоже с датчиками, нейрошлемом и блоками контрольных приборов: темных, со слепыми бельмами экранов. Вдруг «Vilion Medical» выйдет из строя? Техника надежная, немецкая, но мало ли…

И чего Мозгач с Семнадцатым носится? Да, ветеран. Да, герой войны. Но ведь он не один такой! Инвалид? Под простыней угадывались очертания двух культей: левой ноги выше колена и левой руки сантиметров на десять ниже локтя. Героев и инвалидов в Украине тысячи. И коматозников наверняка хватает. Что, каждый лежит в «Vilion Medical»? Каждого цельный профессор опекает?

Особое положение Семнадцатого интересовало Юрася с начала практики. Но не приставать же с расспросами к профессору?

Запрос в Гугл был делом времени.

Через два часа практикант Юрий Смоляченко откинулся на спинку кресла и устало потер слезящиеся глаза. Поиск результатов не дал. Пациентов-коматозников — инвалидов войны — в Украине насчитывалось одиннадцать человек. Семнадцатый не был уникален. Условия ухода и лечения выяснить не удалось, но пациент Мозгача явно находился в привилегированном положении.

Вот только Семнадцатого в Гугле не было. Ни единого упоминания.

Догадка о том, что Семнадцатый — родственник Мозгача, не подтвердилась. И сам профессор Стрижко, и вся его родня до седьмой воды на киселе легко гуглились. Никого, кто мог бы оказаться загадочным пациентом, среди них не обнаружилось. Что ж, изменим параметры запроса. Главное — правильно сформулировать поисковую фразу.

…Когда он снова вынырнул в реал, до конца смены оставалось двадцать три минуты. Их хватило на гигиенические процедуры с Семнадцатым. Углубленный поиск, новые запросы, изощренные формулировки, выдаваемые перевозбужденным мозгом — всякий раз Юрась упирался в глухую стену.

Семнадцатого не существовало. Никаких цифровых следов.

Укрывая пациента чистой простыней, Юрась задержал взгляд на давно заживших культях. И обозвал себя идиотом. Зациклился на коме, на профессоре, а про увечья Семнадцатого даже не вспомнил! Инвалидов в стране хватало, но зная, чего именно человек лишился; зная, когда; зная примерный возраст пациента; имея перед глазами лицо Семнадцатого для сравнения с возможной фоткой…

Сердце забилось чаще.

3 Степан

Он проснулся посреди ночи.

Медленно, сонно моргал, силясь разглядеть потолок хаты. Лежал без движения на спине, объят душной тьмой. Не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Чучело из отсыревшей соломы, таким и ворону не напугать.

Лег Степан затемно. Весь вечер латал издырявленную шершнями хату, сарай, грозивший развалиться. Амбару тоже досталось. Припасы не особо пострадали, но кое-что пришлось выбросить. Если шершни в съестное попали — пиши пропало. Гнить начинает. Тут главное — выкинуть поскорее, пока гниль дальше не перекинулась.

Как ты к хутору, так и он к тебе. Подправил, прибил, глиной да известкой замазал — через три-четыре дня все опять как новое. Не так быстро, как с землей, конечно: воронка от плевка во дворе уже затянулась. Земля сама справляется. А то, что людских рук дело, человечьей заботы требует. Поможешь — зарастет как на собаке. Чует хозяйскую заботу, навстречу тянется.

Временами, когда Степан просыпался разбитым, как сейчас, ему мнилось, будто все это — неправильно. Раньше было не так. Когда? Где?! В городе? Наверное. Он не мог вспомнить.

Снаружи рокотнуло, громыхнуло. Гроза, что ли? Сквозь муть бычьего пузыря в хату ворвался тревожный охристый отблеск. Высветил беленый потолок в паутинке трещинок, остывшую печь, стол с аккуратной стопкой мисок, древний рассохшийся стул, одежку на спинке…

Хата горит! Пожар!

Тело пробудилось. Степан вскочил с лежанки как подброшенный. Натягивая штаны, опомнился: нет, не пожар. Твари! Ночная вылазка! Прежде чудища не лезли из-за Мглистой Стены по ночам. Странно даже: нечисть, а предпочитает днем ломиться.

Спят они по ночам, что ли?

Босиком, в одних штанах, он выскочил на крыльцо, вгляделся в опасно шевелящуюся тьму Рубежного луга. Там тлело, искрило, неярко вспыхивало. Должно быть, чудище нарвалось на ловушку. Запоздало вспомнив об осторожности, Степан соскочил с крыльца и пригнувшись, побежал к укрытию — канаве позади плетня. Темень стояла кромешная — ни звезд, ни луны — но босые ноги сами находили дорогу. Могут ли чудища видеть в темноте? Чуять? Лучше на всякий случай отбежать подальше, затаиться.

Не успел он рухнуть в канаву, расчихавшись от поднятой пыли, как на лугу вновь рвануло. В багровых отсветах занявшегося пламени дергалась, корежилась незнакомая тварь. Угловатая, несоразмерно большая голова, приземистое тулово, а над ним — задранный вверх и вперед ребристый гребень с массивными, угрожающего вида шипами.

Это Степан частью углядел, частью угадал, пока тварь корчилась в огне. Зашкворчало, словно на лугу поджаривалась яичница — и из гребня твари с отчаянным свистом брызнули огнехвостые птицы.

Сделалось светло, как днем.

В рыжем свете Степан разглядел крадущихся по лугу чудищ: пять? шесть?! Горящий монстр окутался дымом, подсвеченным изнутри. Птицы разлетелись кто куда; там, где они приземлялись, вспухали жаркие шары. Адские яйца лопались с треском и грохотом; гасли. Некоторые гаснуть не спешили, и тогда на месте взрыва занимался пожар.

Горела опушка Буреломного леса. Горело за спиной Степана — хутор? Дальше? Горел клоп, в которого угодила шальная птица. В дыму двигались уродливые тени: отступали к Мглистой Стене, спешили убраться восвояси. Рвануло еще раз: кто-то угодил в ловушку.

Остальные канули во мглу.

На лугу догорали останки монстров. Рдели россыпи углей на краю Буреломного леса. Дальше огонь не пошел: даже в июльскую сушь от леса тянуло сыростью.

В ноздри ударил едкий алхимический чад. У Степана в груди все сжалось. «Завтра посмотришь!» — оборвал он себя, боясь удариться в панику. Ночью все равно ничего не поправить. Надо выспаться. Отдохнуть. Предстоит трудный день.

Обычный день.

Спотыкаясь, еле волоча ноги, он поплелся в хату.

Проснулся ни свет ни заря.

Сквозь бычий пузырь в хату сочилась хмурая муть. На ноги Степан поднялся с третьей попытки. Холодная вода из рукомойника привела его в чувство. Докрасна растерся ветхим, жестким, как наждак, полотенцем, приготовил нехитрый завтрак. Чай заваривать не стал, выпил вчерашнего, холодного.

Вышел на крыльцо, глянул на облепленное тучами небо, на тихий луг, где не осталось и следа ночной баталии. Глянул и на флигель. Чего тянуть?

От флигеля осталась одна торцевая стена. Шальная птица пустила на ветер все его добро: оборудование для перегонки, очистки и выпаривания, запас субстанций. Порошок Белого Волка, к счастью, хранился в другом месте. Земляное масло, древесная мука и сажа — не проблема. Но что толку от зелья без гремучих трубок? Само по себе оно способно лишь вяло гореть, курясь бессильным дымком.

Степан бродил по пепелищу. Пинал обломки, в тщетной надежде отыскать хоть что-то из алхимических богатств. Затем встал, как вкопанный, и отвесил себе звонкую пощечину.

Соберись, тряпка! Иди работай.

Спустившись в погреб и затеплив лампы, он едва не вскрикнул от радости. Забыл, дурила, что готовое зелье для трубок успел перенести сюда! Снаряженные трубки тоже были здесь: девятнадцать штук. Вместе с гремучкой на неделю хватит. А там… Он соберет новый перегонный куб, вместо реторт приспособит горшки поменьше. Через что отцеживать осадок? Найдем. Исходные субстанции? Будем возгонять в несколько стадий из того, что есть под рукой. Алхимик он или кто?!

Бывший…

Бывших алхимиков не бывает!

У тебя память ни к черту, старик. Решето дырявое. Ты все забыл.

Вторая пощечина пошла лучше первой.

На лугу оставалось еще с полдюжины ловушек. Сколько у него трубок? Девятнадцать? Вот девятнадцать ловушек он и добавит.

Должно хватить.

Степан копал как заведенный. По грязным щекам текли струйки пота, затекали в рот. Дыхание хрипом рвалось из груди, перед глазами роилась мошкара. Руки и ноги превратились в дубовые колоды. Он упал на колени перед ямкой. Зажмурил глаза, переводя дух. Помотал головой, словно лошадь, отгоняющая слепней. С трудом поднялся, хрустнув коленями.

Взялся за заступ.

Он укладывал мешки, вставлял гремучие трубки, укрывал ловушки дерном. Утирал пот дрожащей рукой — и снова копал, укладывал. Небесная хмарь давно разошлась, солнце скатилось из зенита, повисло у горизонта, царапая брюхо о корявые ветви. Мешки закончились, Степан побрел к хутору, не глядя под ноги. Завтра он соберет новое оборудование. Завтра…

Если оно наступит, это завтра.

4 Юрась

До смены в бункере оставалось больше часа. Мир, умытый полуденной грозой, был чист и свеж, как в первый день творения. Месяц май благоухал сиренью и заговорщицки подмигивал солнцем с небес. Подталкивал к весенним безумствам.

Идея Лёхи выпить пива на безумство не тянула. Но спускаться в подземелья Мозгача, разя пивным перегаром — это куда хуже безумства. Если профессор вдруг заявится…

Пришлось отказаться.

Вместо пива Юрась купил в киоске ежевичную «Ласуню» — в темной шоколадной глазури, ледянисто-лиловую внутри, с кусочками кисло-сладких ягод. Смакуя мороженое, двинулся в обход медгородка: армированные «свечи» учебных корпусов, столовая, «кирпичи» общаг-пятиэтажек, «Дом студента», лаборатории, анатомичка, стадион…

Посидеть в скверике, глянуть новостную ленту? Початиться с френдами из Польши и Франции? Черкнуть пару слов предкам? «У меня все в порядке, скучаю, жду каникул, увидимся.» Написать Марьяшке? Послезавтра выходной: сходим в кино, а там уж какое у Марьяшки будет настроение. Оно как погода в марте: никогда не знаешь, куда свернет.

Юрась подозревал, что со временем это может достать, но пока ничего. Даже интересно.

Время от времени он поглядывал туда, где за хаотичными нагромождениями промзоны, разрушенной в войну, за полосой отчуждения и едва различимой линией укреплений высилась стена беспросветной мглы — от земли до неба. Рубикон. Таинственный рубеж, что десять лет назад отрезал Мордор от остального мира. Природу феномена до сих пор не разгадали.

Что ты, Рубикон? Кто ты? Как образовался, почему? Останешься навеки или расточишься без следа так же внезапно, как и объявился? Что происходит по другую твою сторону? Вопросы, вопросы. И уйма гипотез и зубодробительных теорий, от божественного волеизъявления до инопланетного вмешательства. Локальное изменение физических констант, перекресток миров, секретное оружие Великих Арифмометров…

И рептилоиды, конечно. Куда ж без них?

Рубикон пытались изучать. Ученые и военные, теоретики и практики; физики, химики, биологи, геологи, метеорологи. Даже гуманитарии и богословы. Брали пробы для анализов, просвечивали лазерами, радарами и гамма-лучами; пытались ловить сигналы, исходящие с той стороны…

Рубикон протянулся на тысячи километров, почти в точности повторяя границы Мордора, чье старое название старались не произносить. Для этого, кроме Мордора, изобрели еще с десяток эвфемизмов. Не хотели накликать беду.

Помяни чёрта — он и появится.

Все исследования давали один и тот же превосходный результат: нулевой. Неизвестная субстанция (поле?) с неизвестными характеристиками: спектральными, структурными, химическими, физическими. Непреодолимая преграда для живых существ и техники сложнее выключенного утюга. Утюг швырнул в мглистую стену отчаявшийся радиофизик. В итоге экспериментатор остался без утюга: тот исчез с концами. Реки тоже текли туда и обратно, не меняя состава воды. А для рыбы и прочей живности Рубикон оставался непреодолим.

В первые месяцы из-за Рубикона прилетали снаряды. Обычные болванки со взрывателем и тринитротолуолом — никакой «умной» электроники. На последнем издыхании вываливались из мглы, падали в трех-четырех метрах от стены. Как правило, не взрывались. Те, что взрывались, делали это тускло и неубедительно.

Жертв не было.

Поначалу ВСУ стреляли в ответ сквозь стену, но быстро прекратили ввиду неясности результата и очевидной бессмысленности. С той стороны обстрелы не прекращались месяца три, потом сошли на нет.

Исследования продолжились, но без прежнего размаха, скорее для отчетов об использовании выделенных грантов. Подкопы на глубине до полутора километров, а также попытки перелететь через Рубикон на разных высотах, вплоть до верхних слоев стратосферы, ничего не дали.

Войну и возникновение Рубикона Юрась вспоминать не любил. События потускнели, отдалились, подернулись пеплом. Но угли рдели, норовили обжечь. Вот, потрогай, убедись.

Четыре часа утра. Косматые огненные шары летят к ним на балкон. Да, на балкон, куда ж еще? Ночи без сна в подвале, наскоро оборудованном под бомбоубежище. Змеиное шипение «градов». Паника, ужас. Тело грызет февральский холод. Спасает теплый Джек, спит рядом мохнатой кучей. Юрась отличает крылатые ракеты от самолетов, а «грады» от одиночных снарядов. Успокаивает маму: это наши, ракету сбили, все в порядке. Отец, лейтенант запаса из универовских «пиджаков», идет в армию. На фронт не взяли — сидит в штабе над бумагами. Пишет рапорты о переводе на передовую: отказ за отказом. Звонит редко, выкраивает пару минут свободного времени.

Хочешь еще? Вспоминай.

Нет электричества, воды, газа. Еду готовят на кострах под обстрелами. Мама решается. Эвакуация, поезд под завязку набит непривычно тихими беженцами. Юрась с мамой и чемоданами, своими и чужими, на верхней полке. Как и уместились?! Двое суток дороги — в объезд, огибая районы боев. Ужгород ошарашен наплывом переселенцев. Школа на окраине города. Ночлег в спортзале на матах. Позже мама найдет жилье в Перечине— съемную комнатушку в квартире с хозяевами.

Жаркое, тревожное лето. Чужая школа, новые одноклассники. Из Николаева, Мариуполя, Херсона, Харькова. Хрупкая горечь осени. Сводки с фронта. Мама согласна на любую работу. Юрась с приятелями мастерят поделки на продажу, выручку отправляют в помощь ВСУ, мотаются с поручениями от волонтеров; девчонки плетут маскировочные сетки…

И — восстал Рубикон.

…он вынырнул из воспоминаний.

Отцветает сирень, на смену ей распускается жасмин. Ровный гул пчел. Мимо идут трое в новеньких спецовках с логотипами «Lennar», говорят по-английски. Поставки бетона и арматуры, логистика.

До смены тридцать семь минут.

Рубикон требовал: посмотри на меня! Да, я странный, чужеродный, пугающий. Посмотри, ну же! Юрась мотнул головой, гоня наваждение, и решительно свернул к клиническому корпусу, оставив Рубикон за спиной. Его подмывало обернуться, но он удержался.

Первым делом — проверка записей в журнале.

Гигиенические процедуры, сеанс массажа, суточная порция энтерального питания через зонд. Юрась кормил Семнадцатого через зонд дважды, когда выпадала внеочередная, утренняя смена. В остальное время это была не его забота.

Показания контрольных мониторов. Снижение пиков мозговой активности. Пять-семь процентов. Не критично. Остальные показатели в норме.

На столе — записка от Мозгача, написанная от руки. Типичный почерк медика: как курица лапой. «Следить за динамикой снижения пиков, фиксировать каждый час. При снижении активности более чем на десять процентов — немедленно сообщить».

Сколько у нас? Шесть процентов. Теперь — гигиена. Прежде чем нырнуть в сеть, Юрась еще раз снял показания. Шесть процентов.

О’кей, Гугл!

…Инвалиды войны. Сотни, тысячи.

На гугл-серфинге по инвалидам он сломался. Вскакивал, мерил шагами узкий бокс. Дышал глубоко и размеренно, унимая ярость и боль. Метался зверем, чудом не цепляя хрупкое оборудование. Слишком много увечий, страданий, боли. Пытаясь успокоиться, снимал показатели Семнадцатого чаще, чем требовалось. Заносил в журнал, снова нырял в сеть.

Стоп!

Не похож. Другой человек. Седеющий «ёжик», лоб прорезан тремя морщинами. Упрямый взгляд из-под редких, словно опаленных бровей. Костистый нос, губы плотно сжаты. Желваки на скулах. Подбородок с ямочкой; нет, с вертикальной «прорезью»…

Прорезь на подбородке. Точно такая же у Семнадцатого. Вывернувшись из кресла, Юрась в два шага оказался у ложа. Склонился над пациентом, всмотрелся в лицо. Метнулся к монитору. К ложу. Назад…

Убираем «ёжик». Череп Семнадцатого наголо выбрит и укрыт нейрошлемом. Забываем про взгляд: глаза Семнадцатого закрыты. Забыть о взгляде непросто. Ничего, справимся. Убираем желваки. Морщины на лбу? У Семнадцатого они сглажены, но есть, определенно есть. Жаль, фото анфас. Был бы профиль — по форме ушных раковин можно было бы определить точнее.

И все же, все же…

Что у нас с возрастом? Сорок три года. Фото десятилетней давности, сделано незадолго до конца войны. Сейчас человеку на фото пятьдесят три. Никаких гарантий. На вид Семнадцатому можно дать и пятьдесят три, и сорок восемь, и шестьдесят.

URL-адрес страницы? Родной, институтский. Вернее, клиники при институте. На минус третьем этаже этой клиники сейчас находился Юрась.

Осадчук Степан Тарасович, 1979 г. рождения. Капитан ВСУ, командир подразделения особого назначения «Феникс». Поступил на реабилитацию после ампутации левой руки (9 см. ниже локтевого сустава) и левой ноги (7 см. выше коленного сустава), а также контузии головного мозга средней тяжести. Симптомы: головные боли, головокружение при резких поворотах головы, частичная потеря слуха, фрагментарная амнезия, частичное нарушение координации движений.

Заживление культей после ампутации проходит планово, абсцессы и воспаления отсутствуют.

По результатам обследования рекомендованный курс лечения и реабилитации: покой, избегать резких движений, витаминное питание № 2, хвойные ванны, курс «Вобензима». Заявку на протезирование составить после окончательного заживления культей.

Лечащий врач: Стрижко А. С.

О коме ни слова. При поступлении пациент был в сознании! «Избегать резких движений». Какие могут быть резкие движения у коматозника?! Это что же получается? Мозгач напортачил с лечением? Довел Осадчука до комы? Пытается исправить собственную ошибку? Или не пытается?

Окружил пациента максимальной заботой, желая частично искупить вину…

И за десять лет ни разу не спалился? Откупился — деньгами, протекцией. Возможностей у него хватает. Нет, ерунда. Зачем тогда практикантов в бункер пускать? Кстати, страница-то архивная, ДСП. То, что Гугл ее в списке выдал — это нормально. Но с чего бы Юрась так легко на нее зашел? А пароли-логины-явки?!

Ну да, вход с профессорского компьютера. У Мозгача доступ есть. Пароль система не спросила, потому что он с этого IP вводится по умолчанию. Значит, профессор сюда регулярно заглядывает. На фото капитана любуется?!

Время снять показатели. Что скажете, капитан Осадчук? Падение — шесть с половиной процентов. Динамика настораживает, но звонить Мозгачу рано. До десятки далеко.

…Реабилитация пациента Осадчука С. Т. Положительная динамика… снижение дозировки «Вобензима»… исчезновение головных болей… восстановление координации движений… восстановление слуха до 95%… Жалобы пациента на галлюцинации…

Жалобы?!

Ты способен жаловаться, капитан? Даже если в файле стандартная формулировка — верится с трудом. Что тут по датам? Полтора месяца от начала курса реабилитации. Две недели от предыдущей записи. До этого записи шли раз в три дня — и вдруг двухнедельный перерыв!

Жалобы, новые симптомы.

Я, Осадчук Степан Тарасович, даю согласие на проведение моего лечения по экспериментальной методике. Я полностью осознаю связанные с этим риски и заявляю, что не имею и не предъявлю в будущем никаких претензий к медицинскому персоналу клиники и лично к моему лечащему врачу Стрижко А. С.

Дата, подпись.

Расписка капитана снимала ответственность с Мозгача. С другой стороны, репутация нарабатывается годами, а теряется в один миг, сколько расписок ни предъяви.

Больше сведений о капитане Осадчуке на странице не было. Что это мелким шрифтом? «Дополнительная информация». Небось, техническая белиберда…

Краткое описание экспериментальной методики и программно-аппаратного обеспечения восстановительной нейроиндукционной терапии по методу Стрижко-Здановского.

Здановский? Кто такой?

Не важно. Достаточно профессора Стрижко.

Юрась с энтузиазмом погрузился в чтение, но минут через двадцать вынужден был признать: его знаний не хватает для понимания. Гремучая смесь нейрофизиологии и… квантовой физики, что ли?! — теоретических выкладок и технических деталей — оказалась ему не по зубам.

Фиксация показателей. Минус семь процентов.

Что это? Два слова чуть другого цвета, нежели остальной текст. Ссылка? Медицинское ложе «Vilion Medical». Характеристики, схема, инструкция, пояснения к инструкции. Мелким шрифтом…

Экспериментальный модифицированный программно-аппаратный комплекс Стрижко-Здановского для нейроиндукционной терапии. Инструкция по применению.

«Контрольный модуль».

Второе ложе без названия — это не только «запасной аэродром». Через его нейрошлем можно «подключиться в пассивном режиме к нейрошлему пациента для непосредственного отслеживания происходящих нейрофизиологических процессов в их субъективном образно-символическом представлении».

Подключиться? К чужому мозгу?!

…и провалиться в кому за компанию с капитаном?

Четыре режима: пассивное наблюдение, частичное совмещение, полное совмещение и замещение. Юрась выбрался из-за стола, подошел ко второму ложу. Все подключено, толстый жгут кабелей тянется к «Vilion Medical», кабели вставлены в разъемы. Надо только включить питание и задать настройки. Он провел пальцем по краю консоли с выключенным дисплеем и мини-клавиатурой. Палец остался чистым. Пыли нет. Это ничего не значит: регулярную уборку никто не отменял. И все же складывалось впечатление, что контрольным модулем пользуются.

Показания. Семь процентов, ухудшения нет. Может, удастся узнать причину падения мозговой активности пациента?

Он включил питание. Устроился на ложе поудобнее. До конца смены два часа. Часа вполне хватит. Нейрошлем плотно обхватил голову. Зуд в затылке? Работает. Таймер на шестьдесят минут. Выключение автоматическое. Панель задач: «Контрольный вход». Подменю: панель режимов.

Последние два режима оказались неактивными. Мера безопасности? Отлично. Вполне хватит «пассивного наблюдения».

«Enter».

5 Степан

Выспаться не удалось.

Валясь без сил на лежанку, Степан был уверен, что проспит как убитый до позднего утра. Заснул он и впрямь, не успев коснуться головой ветхой подушки, но среди ночи подорвался без видимой причины. Резко сел на постели, сдавил ладонями виски. В голове истаивали, улетучивались остатки сна: удивительного, невозможного.

Дома-башни подпирают небеса. Толпы непривычно одетых людей. Самобеглые повозки-големы. Моргают совиные глаза светильников. Механические мастерские и алхимические лаборатории, от одного вида которых сладко захватывает дух. А потом — огонь, смерть. Орды монстров крушат все на своем пути. Взлетают в небо птицы-огневки. Грохот, лязг, надсадный вой…

Забытая жизнь в городе? Начало нашествия? Так было, или сон причудливо и страшно изменил все в его памяти? Он не знал. Не мог вспомнить, как ни старался.

Кошмар оставил по себе ломоту в теле, не успевшем отдохнуть, чувство тревоги — и чужого присутствия. В хате стояла темень, но темень обычная, ночная. Степан огляделся, все лучше различая очертания комнаты, печи, скудной мебели.

Вроде, никого. Мерещится?

Со стороны Рубежного луга взвыло, раскатисто ахнуло. В отсветах далекой вспышки Степан успел ухватить, вобрать всю обстановку в мельчайших подробностях. Кроме него, никого в хате не было. Да и не важно это — вскоре Степан уже лежал в канаве за плетнем.

На лугу урчало и завывало, рокотало и рявкало. Болотные чудища шли дикой ордой, плевались огнем, исходили ржавым зловонным дымом. В отблесках пламени силуэты и тени тварей накладывались, громоздились друг на друга.

Сейчас хоботы, извергающие смерть, нашарят хутор. Руины перемелют в крошево ребристые ползуны. И орда двинется дальше, на мирные села и города. Никто не предупредит о ее приближении, некому будет остановить, заслонить…

Головной монстр встал на дыбы, поднят выросшим из-под земли огненным цветком. Рухнул, вспыхнул, разваливаясь на куски. Грохот ударил по ушам горячей волной. Он словно послужил сигналом: ловушки принялись срабатывать одна за другой. Луг осветили вспышки, силуэты монстров сделались черными и плоскими, вырезанными из бумаги. Они корчились, горели, распадались. Вскоре на лугу громоздилась стена чадящих останков, не позволяя уцелевшим тварям продвинуться дальше. В попытках обогнуть преграду они нарывались на ловушки и гибли, достраивая стену.

Неужели он так удачно выстроил ловушки, сам того не сознавая? Сколько их сработало? Сколько осталось?

Одинокая черепаха вывернула из-за стены. Пробралась по краю, у самой кромки Буреломного леса. Резво поползла к хутору. Одной гадины вполне достаточно…

Степан прополз канавой, по уши вымазавшись в грязи. Метнулся к стогу сена, накрытому от дождя рогожей. Принялся лихорадочно раскидывать сено. Ладони легли на деревянные рукоятки ворота. Кряхтя от натуги, он взводил механизм. Крутил и крутил, обливаясь пóтом, пока не услышал характерный щелчок.

Есть!

Черепаха была близко. Степан сорвал со стога рогожу вместе с ворохом сена. Тупорылый «скорпион» до отказа выгнул двойной лук. Огневой заряд был уже в лотке. Степан налег на рычаг, на глазок поправляя прицел, увидел, как разворачивается к нему смертоносный хобот — и рывком выдернул запорную чеку.

Лук распрямился, отправив снаряд в цель. Во лбу черепахи торжествующе вспух яркий клубок пламени, прожигая панцирь. Тварь дернулась, замерла. Степан устало облокотился о раму «скорпиона». Погладил метательную машину, словно живое существо.

— Отбились, брат. Спасибо.

Он бодрился, но в глубине души понимал: времени ему отведено с гулькин нос. Годы не те. Пальцы дрожат, зрение ни к черту. Сколько он еще продержится? Сколько нужно?

Хорошо бы еще самому в это поверить.

6 Мозгач

— Я впечатлен, молодой человек.

Над ложем, задумчиво глядя на Юрася, возвышался профессор Стрижко. Львиная грива седых волос, серебристая бородка клинышком, очки в тонкой оправе. Из-под белого халата выглядывали лацканы пиджака, ворот светло-сиреневой рубашки и пухлый узел галстука: шелкового, «с искрой».

О щегольстве профессора в институте ходили анекдоты.

— Маска, — с перепугу брякнул Юрась. — Маска где?

— Что, простите?

— Вы маску надеть забыли, Антон Сергеевич. Сами же говорили: стерильность…

— Проклятый склероз! Вы совершенно правы, Юрий Викторович.

Профессор извлек из кармана халата легкий респиратор — такой же, как у Юрася. На лицо респиратор лег плотно, впритирку — чувствовался опыт.

— Как самочувствие? Голова не кружится?

— Нет.

— Зрение в порядке? Сколько пальцев видите?

— Три.

— А сейчас?

— Четыре.

— А сейчас?

— Один.

Юрась не удивился бы, окажись этот палец средним. Мизинец? Он не знал, чего ждать от мизинца. Выгонят из бункера? Не зачтут практику? Отчислят из института?!

— Я рад, что вы в порядке. Первый контакт не всегда проходит гладко. Вставайте, Юрий Викторович. Только без резких движений! Инструкцию к контрольному модулю помните?

— Д-да…

— Корректно выйдите из системы и отключите модуль. Сумели войти — сумейте и выйти.

Сбитый с толку Юрась судорожно вспоминал последовательность действий. Обесточить и снять шлем. Выйти из контрольного меню. Перейти в меню диагностики и фиксации. Проверить параметры. Сохранить. Выйти из меню. Выйти из системы. Проверить индикаторы контрольных приборов. Отключить питание.

— Для первого раза неплохо. Присаживайтесь.

Профессор указал на свободный стул. Сам Стрижко устроился в офисном кресле. Юрась настороженно присел на краешек жесткого сиденья.

— Вы, Юрий Викторович, сейчас один большой вопросительный знак. Формулируйте, я готов отвечать.

Даже так? В груди затеплилась робкая надежда.

— Ваш эксперимент провалился? Капитан Осадчук впал в кому? Все эти годы вы не можете его вывести?

Профессор едва заметно поморщился.

— Скверная логика, молодой человек. Это и есть метод: введение пациента в контролируемую медицинскую кому на неопределенно долгое время.

— Но вы можете вывести его из комы?

— Могу.

— В любой момент?!

— Да.

Стройная картина, которую выстроил Юрась, рассыпалась в прах.

— Почему же вы этого не делаете?!

— Думаете, я не хочу признавать неудачу? Опасаюсь за свою репутацию? По глазам вижу: думаете. И объясняю: никакой неудачи нет. Все идет так, как было задумано.

— Держать пациента в коме? Год за годом?!

— И это в том числе. Но это не цель, это средство. Как по-вашему, что происходит с Семнадцатым?

— С капитаном Осадчуком!

— Хорошо. Что, по-вашему, происходит с капитаном Осадчуком?

— Он… Он живет в мире своих галлюцинаций?

— Это не вполне галлюцинации, но не будем придираться к терминам. Да, живет. Чем он там занят?

— Ведет войну! Сдерживает нашествие. Танки, БТРы, солдаты противника — его воображение превратило их в монстров. Сам он — бывший алхимик… Это его внутренняя искаженная реальность.

— К вам возвращается здравый смысл. До войны Степан Осадчук был химиком-технологом. В армии попал в подразделение особого назначения, позже его возглавил. Они занимались диверсиями в тылу противника и на передовой.

— Так вот откуда взялась алхимия!

— В грубом приближении ассоциативные цепочки были такими. Продолжайте, Юрий Викторович.

— Капитан Осадчук стал инвалидом. Родных у него не осталось, верно?

— Это сейчас не важно. Я слушаю.

— И он добровольно согласился впасть в кому? Сражаться с воображаемыми чудовищами? Здесь он обуза, калека. Там же у него есть силы и цель. Он не хочет возвращаться! Поэтому вы и держите его в коме.

Три сухих хлопка в ладоши эхом отразились от стен.

— Браво, Юрий Викторович. Да, капитан Осадчук — доброволец. Да, он согласился оставаться там, сколько хватит сил. Судя по контрольным наблюдениям, его решение до сих пор неизменно. У вас сложилось такое же впечатление?

Юрась кивнул, с трудом проглотив комок в горле.

— Он не сдается. Он выполняет самое важное задание в своей жизни. Объективно важное — не только для него. Для наблюдателя это выглядит как псевдогаллюцинации, отягощенные конфабуляциями. Подобное наблюдается при парафреническом синдроме. Однако Степан Тарасович психически здоров. То, что вы видели, имеет по большей части физическую природу.

— Физическую?!

Профессор наклонился вперед:

— Юрий Викторович, что вам известно о Рубиконе?

Северо-западная окраина города пострадала не слишком сильно. Панельная девятиэтажка, построенная в конце восьмидесятых, уцелела. Даже стекла не вылетели. Семью Стрижко отправил в эвакуацию. С тех пор в двухкомнатной квартире поселилась гулкая пустота. Антон Сергеевич лишь ночевал здесь, и то не каждую ночь.

Обходы. Операции. Консилиумы. Лекции и практикумы в полуразрушенном институте. Все это слилось в нескончаемый поток. Изредка Стрижко выныривал на поверхность, с вялым удивлением отмечая: ага, март. Снег во дворе. А вот и апрель на подходе. Под ногами хлюпает. Надо ботинки сменить…

На летние туфли. Потому что июль.

С тем, где поселить нагрянувшего друга детства, проблем не возникло. Две комнаты — выбирай любую. Вечером засели на кухне. Всю неделю шли дожди, было зябко, сыро, а кухня — есть ли место теплее? Бутылка водки пришлась кстати. Сало, лук, жареная картошка, полбуханки черного хлеба.

Классика!

Гость сказал: есть разговор. Без бутылки лучше и не начинать. Стрижко сперва решил: шутит. Зря он так решил.

— Тоша, перемирие — не выход. Даже на сносных условиях. Два-три года, и они снова попрут. Сил поднакопят, и попрут. Нужно радикальное решение.

— Всех уничтожить?

— Во-первых, невыполнимо; во-вторых, неприемлемо.

— Ждать революции? Развала страны-агрессора?

— Сколько? Пятьдесят лет?!

— Ну почему сразу пятьдесят?

— Готовиться надо к худшему. И вообще, ждать у моря погоды — не наш метод.

— У тебя есть решение?

— Есть.

Это был уже не Саня Шпунтик, каким он запомнился в школе. Это был доктор физико-математических наук Александр Яковлевич Здановский. Трезвый и серьезный.

— За тем и приехал, — он наполнил стопки. — Мне нужна твоя помощь.

7 Здановский

Идея разделенных суб-реальностей не нова. Фантасты затрепали ее до бахромы по краям. Здановскому запомнился некий Саркофаг на богом забытой планете. Область, окруженная непреодолимой стеной, которую даже исследовать не получалось: стены как бы не было. Но в то же время она была.

Кое-кто из физиков-теоретиков использовал подобную концепцию, но как гипотетическую. Перевести в теорию? Обосновать с помощью математического аппарата? Практическое воплощение?!

Бред безумца.

Невозможность Саркофага фантастического Здановский понял сразу. Разница потенциалов, энтропийные процессы, стремление системы к равновесному состоянию. Для поддержания подобного искусственного образования потребовалась бы энергия космических масштабов. Правда, в книге изначально существовали две реальности: «реал» и «галлюцинаторный комплекс», оказавшийся в итоге не менее реальным. Создавать дополнительную суб-реальность не требовалось. Достаточно было разделить уже имеющиеся.

Увы, Здановский был героем не этого романа.

Проложить шлюз? Канал заземления, способный мягко уравнять чудовищную разницу потенциалов суб-реальностей? Тогда, возможно, удалось бы создать динамическую равновесную систему. Энергии на ее поддержание требовалось бы неизмеримо меньше. Главное, поддерживать стабильный канал заземления. Реальность в нем оказалась бы текучей, «гибридной». Создался бы «градиент реальности», обеспечивающий плавный переход от области А к области Б.

Он приступил к расчетам. Работал на износ, забывая есть и спать; держался на кофе и энергетиках. Угодил в больницу с сердечным приступом. Трудился в больнице, пряча планшет от врачей. Закончил расчеты, перепроверил. Выписавшись, приступил к работе над установкой. Случилось чудо: в институте поддержали, выделили финансирование. Кажется, догадывались, что он многое скрывает, но вопросов не задавали.

Точность настроек. Синхронизация.

Первое испытание.

Семь с половиной секунд работы, и во всем институте вырубилось электричество. На семь с половиной секунд область пространства размером с монету, выделенная на рабочем столе Здановского, перестала существовать. Выпала из континуума, окружена туманным эллипсоидом рубежного не-пространства.

Шлюзовой канал заземления не образовался. Отсюда и скачок мощности.

Во второй раз туманный эллипсоид продержался двадцать три секунды. Автомат на электрическом счетчике выбило только в лаборатории. Третья попытка. Восемь минут одиннадцать секунд. Тестовые замеры. Непрохождение лазерного луча. Локальные аберрации акустических и радиоволн.

Канал заземления не желал открываться.

Здановский выпал в собственную суб-реальность. Бродил по квартире сомнамбулой, не слыша взрывов и воя сирен воздушной тревоги. Курил одну сигарету за другой. В кратком сне мозг продолжал лихорадочную работу. Формулы и выкладки — горящие письмена, огненные осы.

«Критическая масса».

Аналогия возникла из темных глубин подсознания, горячечных сновидений на грани бреда. Чтобы запустилась цепная реакция деления ядер урана, необходима критическая масса. Что, если в случае расщепления реальностей это тоже работает? Идея выглядела безумной. Но разве меньшим безумием было все, чему он посвятил себя?

«Зависимость результатов от наблюдателя».

Известная в научном мире, хоть и оспариваемая концепция. Превратить наблюдателя в активного участника эксперимента с целью направить процесс в нужную сторону. С какого момента начинается активное участие, если «пассивный» наблюдатель заранее знает, что его присутствие влияет на результат?

Философский вопрос.

Первая практическая задача: рассчитать и обеспечить «критическую массу» области реальности, изымаемой из привычного континуума. Вторая: разработать и воплотить методику управляющего воздействия наблюдателя на процесс.

Здановский как заново родился. Принял душ — горячей воды не было, но ледяные струи отлично бодрят. Позавтракал яичницей из трех яиц с помидорами. Выпил одну — одну! — чашку кофе. Выкурил сигарету, дав зарок: пять штук в день, не больше.

Всё, пора работать.

Город, где он жил, держался. Стоял насмерть всем своим железобетоном. А в городе держался доктор наук Здановский, упрямый как сто чертей Сашка Шпунтик. Город стоял, Здановский работал.

Первый запуск модифицированной установки. Неудача. Второй запуск. Третий. Десятый. Корректировки настроек. Смена режимов, способов воздействия. Когда открылся — распахнулся! — канал заземления, Здановский не поверил. Решил: галлюцинация. Он сошел с ума от непосильного напряжения, принял желаемое за действительное. Поверил, когда штатным образом отключил установку и дважды перепроверил зафиксированные аппаратурой параметры.

И понял: одному не справиться. Необходим помощник и дополнительное оборудование. Он уже знал, какое. И еще — наблюдатель.

Нет. Оператор.

8 Капитан Осадчук

— И он приехал к вам?

— И он приехал ко мне.

— Вы помогли ему с оборудованием? С оператором?

Профессор долго молчал.

— Я виделся со Здановским и раньше, — наконец произнес он, глядя в стену. На стене, как на экране, крутили какое-то кино, видимое только Стрижко. — В самом начале войны. Я был во Львове, провожал жену с дочерью в эвакуацию. Они поехали дальше, в Польшу, я остался. Задержался во Львове на три дня. Друзья пригласили меня в гости. Хозяин дома, кадровый военный, приехал на побывку. Отпуск закончился, он возвращался на фронт. За столом с нами был и Здановский.

Слабый взмах рукой:

— Хозяйка выпила лишнего. Плакала, смеялась, все сразу. Говорила, что понимает: это глупо, нелепо, но она так этого хочет…

— Чего?

— Стены вокруг Мордора. Такой, чтобы не перелететь, не подкопаться. Стена, говорила она, и ров с крокодилами. Да, глупо, по-детски, наивно… Да, невозможно. И снова: стена. Она просто помешалась на этой проклятой стене. Муж пытался ее успокоить, отвлечь, сменить тему. Потом отчаялся, просто молчал. А у Саньки… У Здановского блестели глаза. Они так блестели, что я решил: он пьяный. А он просто уже тогда строил Рубикон… Вы даже не представляете, Юрий Викторович, насколько он увлекался сам и умел увлекать других! Конечно, я помог ему — позже, летом. Если бы у него получилось… Впрочем, у него получилось.

Одним движением Стрижко поднялся, словно вырос из кресла. Навис над Юрасем:

— Мы работали днем и ночью. Чего мне стоило раздобыть «Vilion Medical» с нейрошлемом! Шла война, в бюджете черная дыра… А как мы подгоняли параметры интерфейсов под его «бритву»? Проще было бы вползти на Эверест! Поиск оператора — это уже в конце.

— Среди ваших пациентов?

— Да.

— Почему?!

— Они были военными. Они получили раны, травмы, контузии. Все хотели вернуться на службу, но мало кому это светило. Мы давали им шанс: снова встать на защиту страны. На другом фронте, может быть, более важном. Плюс морально-волевые качества, как ни казенно это звучит. Особенности организации психики… Я сохранил все выкладки и записи. Если захотите, ознакомитесь подробнее.

— Капитан Осадчук был семнадцатым. Он вам подошел и дал согласие.

— Да.

— Десять лет? Он держит десять лет этот канал заземления?!

Стрижко ответил не сразу. Глядел на Юрася, словно что-то прикидывал. Юрась поежился. По затылку пробежало стадо зябких мурашек.

— Ошибаетесь, молодой человек. Капитан Осадчук не держит канал. Он и есть заземление.

Чувство долга, сила воли и вера.

Три кита, на которых стоит Рубикон.

Юрась шел к клиническому корпусу: через скверик, по дорожке, усыпанной белым снегом отцветающего жасмина. Пару раз он не выдержал, оглянулся через плечо. Рубикон оставался на месте — мглистая стена от земли до неба. Мгла была неспокойна. В вертикальном море тумана гуляли штормы и водовороты. Рубикон вскипал гигантскими пузырями; они беззвучно лопались, исходили серой дымкой, втягивались обратно в бурлящую поверхность.

Новостные агентства, блогеры и соцсети с упорством, достойным лучшего применения, обсасывали Рубикон, как дочиста обглоданную кость. Предположения высказывались одно другого причудливей и ужасней. Кое-что по этому поводу могли сказать двое: профессор Стрижко и практикант Юрий Смоляченко. Третий, Александр Здановский, умер в прошлом году.

Сердце.

Четвертый. Капитан Осадчук. Этот бы промолчал. Этот был слишком занят для пустых разговоров.

Упрямство капитана превратило возможность в действительность. Рубикон встал по границам Мордора, расколов единую прежде реальность на две неравные части. Как удалось добиться такой географической точности, Юрась не понимал. Да и зачем? Он знал главное: телом капитан здесь, а душой… Ладно, душа — не научная категория. Ментально капитан был в канале.

Заземление.

В канале кипел вечный бой. Потоки его энергий поддерживали незыблемость Рубикона. Сейчас Рубикон готовился пасть.

Вторую неделю Стрижко отчаянно боролся за жизнь капитана. Приводил в бункер коллег, кардиолога и эндокринолога, чего раньше никогда не делал. Тщетно: Осадчук угасал. Капитан выработал свой ресурс.

— Что случится, если капитан умрет?

Если? Надо было сказать: «когда».

— По расчетам Здановского, Рубикон продержится не более часа. Затем он исчезнет, суб-реальности сольются и станут единым целым.

— И они снова попрут на нас?!

— Не знаю, Юрий Викторович. Никто не знает, что происходило там эти десять лет.

— Может, сменилась власть? Они больше не хотят воевать?

— Возможно.

— Распались на дюжину государств? Выясняют отношения друг с другом?

— И это возможно. Но также возможно, что все это время они наращивали свой военный потенциал. Рубикон исчезнет, и они снова нападут. Захотят взять реванш. Кстати, по расчетам Здановского, время у них идет медленнее, чем у нас. Коэффициент замедления равен числу «пи».

— За десять наших лет у них прошло чуть больше трех?

— В теории, да. В любом случае, все это время они были полностью отрезаны от остального мира. Самые жесткие «санкции», какие только можно представить: на физическом уровне. Экспорт-импорт, новая электроника, передовые технологии, приток финансов, союзники, контакты, информация — ничего. Полная, стопроцентная изоляция. Даже если они не развалились, и не произошла смена власти… Думаю, мы подготовились лучше. Здановский понимал: Рубикон не вечен. Рано или поздно кто-то шагнет за Рубикон. Он хотел выиграть время.

— Мы его выиграли?

— Надеюсь…

Минные поля, думал Юрась. Рубежи укреплений вдоль всей границы. Доты, противотанковые рвы, артиллерия. ПВО и ПРО, новейшие лазерные системы. Подземные склады боеприпасов. Армия. Бомбоубежища под каждым зданием, возведенным после войны. Регулярные учения по гражданской обороне, начальной военной подготовке и основам тактической медицины. Оружие — почти в каждом доме. Восстановленная инфраструктура. Энергетическая независимость…

Мы не знаем, с чем столкнемся, молчал Стрижко. Не знаем, какие силы они собрали. Что изобрели, построили, сконструировали. Если они перевели экономику на военные рельсы… Да, отобьемся. Но какой ценой?

— Капитана можно заменить? Другим добровольцем?

Стрижко молчал.

— Вы уже ищете замену?

Стрижко молчал.

9 Юрась

Меню. Настройки.

Двадцать минут кропотливой возни.

Полчаса. Час.

«Доступны все режимы обоих модулей.»

Режим, которого раньше не было, сразу бросился в глаза: «пробуждение». Ты хочешь увидеть наш мир, капитан? Свой мир? Тот, что ты защищал?

Восковое лицо. Полная неподвижность. Пики активности все ниже, скоро они достигнут критической зоны. Часть индикаторов сменила зеленый цвет на желтый.

Молчи, капитан. Я и так знаю: хочешь.

Инструкция по пробуждению. Подача «спецкоктейля» в капельницу. Активирующие импульсы через нейрошлем. Чистая автоматика. Надо только запустить.

Мерзким комаром запищал зуммер. На приборной панели замигали красные огоньки: один, два, три… Замедление сердечного ритма. Поверхностное дыхание. Понижение мозговой активности. Аденозин 6 мг, атропин 1 мг, адреналин 1 мг. Шприц. Хорошие у тебя вены, капитан, не промахнешься. Спирт. Заклеить бактерицидкой.

Что на мониторах? Вроде, выравнивается.

Это ненадолго.

Мама, папа. Марьяшка. Друзья. Долгая непрожитая жизнь. Ради того, чтобы Рубикон стоял? Я не вечен. Как и профессор. Мы состаримся, умрем. Рубикон рухнет. Что окажется по другую сторону? Может, там уже не будет никаких орд, готовящих вторжение?

Хватит.

Надо поторопиться. Иначе я найду тысячу аргументов.

Иначе нога моя не ступит на Рубежный луг.

Луг проступил сквозь равнодушные мониторы. Дымились язвы воронок. Горели и взрывались, густо чадили искореженные остовы танков и БТРов. Из мглы им на смену шли новые.

Шли. Новые.

Ничего, капитан. Держись. Я скоро.

Консоль. Меню. Режим пробуждения. «Enter». «Режим пробуждения активирован». Течет в капельницу стимулирующий коктейль. Изменилась тональность гудения нейрошлема. Словно живая, зашевелилась простыня. Заработал встроенный в ложе массажер.

«Процедура займет не менее 30 минут. Ожидайте.»

Контрольный модуль. Меню. Второй нейрошлем.

Режим замещения.

Что увидишь ты, очнувшись, капитан?

Что увижу я? Ну, это я знаю. Приберись там в хате напоследок, ладно? Ненавижу делать уборку.

10 Рубикон

Мгла. Гулкая, беспросветная.

Рубикон?

Боль. Тупая, давящая.

Рубикон?!

Мгла проникает внутрь, сгущается, распирает голову. Силится разорвать череп, слиться с мглой внешней. Прийти с ней в равновесие.

Равновесие?

Знакомое слово. Равновесная система? Нет, дальше не вспоминается.

Белое. Потолок. Паутинка трещин.

Хата? Твари идут на луг?!

Писк: тонкий, противный. Почему писк?

— Как вы себя чувствуете, Юрий Викторович?

Над ним склонился профессор Стрижко.

— П-п… плохо…

Губы не слушались. Язык одеревенел. Рот — безводная пустыня.

— Вы живы, это главное. Что же до самочувствия… Да, плохо. Со временем будет лучше. Врать не стану: совсем хорошо уже не будет. Коллегам врать грешно. И все-таки повторю: вы живы. Вы дома. Это большое счастье.

— Р-ру…

— Рубикон стоит. Капитан держится, Юрий Викторович. Я бы сказал, вашими молитвами, но я атеист. Скажу иначе: вашими усилиями.

— З-замещение…

— Состоялось. Вы полагали, что заместите Осадчука собой? Он пробудится, а вы останетесь поддерживать Рубикон? Режим пробуждения работает иначе. И режим замещения — тоже. Капитан по-прежнему там, на своем фронте. Вы по-прежнему здесь. Скажите, только честно: вы действительно полагали, что справитесь, заменив Осадчука полностью? С вашей биографией, с вашим жизненным опытом? В вашем возрасте?

— Я…

— Не отвечайте, вам вредно волноваться. Думаете, я вас упрекаю? Я вами горжусь. Вы сделали больше, чем хотели, больше, чем могли. Вы сделали выбор. Теперь не важно, справились бы вы или нет. Почему? Потому что вы справились. Вы даже не представляете, какая это могучая сила — выбор! Капитан однажды выбрал: раз и навсегда. Выбрали и вы. Ваш выбор — вот оно, замещение. Приток новых сил, свежее пополнение. Я бы сказал, что вы поделились со Степаном Тарасовичем жизненной силой, но это антинаучно. «Идущий за мною сильнее меня; он будет крестить вас духом святым и огнём…»

— Что?

— Не обращайте внимания. Я уже сказал вам, что я атеист.

— Почему…

— Почему вы?

— Почему только я?

— И вовсе не только вы. Вы седьмой. Седьмой за десять лет. Эх, мальчики…

Голос Стрижко предательски дрогнул. В нем пробилось старческое дребезжание:

— Какая разница, способен Юрий Смоляченко заменить Степана Осадчука или нет? Разве речь идет о замене? Вы что, детали? — сносившуюся выбросили, новую вставили! Важно другое: вы согласились это сделать. Думаете, вы здесь, в клинике? Вы там, перед Мглистой Стеной. Если бы вы знали, как я вам завидую… Кстати, к вам рвется некая Марианна Горобец. Сегодня я ее не пущу, и завтра тоже. А дня через три посмотрим. Надеюсь, вам приятно это слышать.

В дверях профессор задержался.

— Я рассказывал вам про Львов, — глухо произнес он. — Про хозяйку дома, которая мечтала о стене. Катерина Осадчук, моя двоюродная сестра. Это Степана мы со Здановским провожали на фронт. Кто же мог знать, что так обернется…

11 Мозгач

Я больше не могу.

Я подвожу их к выбору, одного за другим. Я знаю, как это сделать, как поставить перед дверью. Но выбирают они сами, тут я бессилен. Я бессилен, а они выбирают. Иначе Осадчук давно лег бы в Рубежный луг безгласным, бесполезным прахом.

И Рубикон пал бы.

Я веду их, они идут за мной, потом за Осадчуком. Он идет за нами всеми: день за днем, год за годом. Иногда я путаюсь, не понимаю — кто же за кем идет? Какая, в сущности, разница…

Мальчики. Мои храбрые мальчики.

Я больше не могу. Я буду это делать столько раз, сколько понадобится.

Июль — август 2022 г.