Двое

Они уже довольно долго сидели на скамейке в парке Монсо и молчали. Этот день в начале мая, казалось, обещал много. По всему небу были разбрызганы белые облака; они медленно плыли, гонимые легким ветерком; в любой момент ветер мог прекратиться, и небо стало бы пустым и совершенно голубым; но было уже слишком поздно — солнце садилось...

Будь они помоложе, они нашли бы повод познакомиться, раз уж встретились так неожиданно в этом укрытом от глаз местечке, за длинной оградой из детских колясок, в парке, где обычно гуляют лишь дети да няньки. Но оба были далеко не молоды и не питали иллюзий, будто уходящую молодость можно удержать. Надо признать, он выглядел лучше, чем ему казалось: шелковистые старомодные усы придавали благородный вид истинного джентльмена; и она была гораздо привлекательнее, чем ей когда-либо говорило зеркало. В их лицах, позах, в умении молчать чувствовалось что-то, что их объединяло: скромность и печать разочарования, наверно. Несмотря на то, что их разделяли пять футов зеленого металла скамейки, они могли бы быть супружеской парой: прожив достаточно времени вместе, муж и жена становятся похожими друг на друга. Голуби, как серые теннисные мячи, крутились у их ног. Но, казалось, ни мужчина, ни женщина их не замечали. Оба они время от времени посматривали на часы, но ни разу не посмотрели друг на друга. Для обоих время спокойствия и одиночества было ограничено.

Он был высоким и стройным. У него были, как это говорят, чувственные черты лица, в данном случае эта избитая фраза действительно подходила; его красивое лицо было спокойным и довольным и оттого несколько банальным — заговорив, он едва ли смог бы вас чем-то поразить: бывают мужчины чувствительные, но совершенно лишенные воображения. С собой он носил зонт, что говорило о его предусмотрительности и осторожности. У женщины были прекрасные длинные ноги. Это сразу бросалось в глаза. Но то была холодная красота, как на светских портретах. Судя по выражению лица, она находила этот солнечный день грустным и к тому же была вынуждена подчиняться диктату своих часов и уходить — куда-то в себя.

Они бы так и не заговорили друг с другом, если бы мимо не прошли два неуклюжих подростка: у одного из них на плече висел орущий радиоприемник, другой распугивал голубей, озабоченных поисками пищи, стараясь пнуть их ногой. Одного голубя все-таки настиг его удар, и, когда эти нарушители спокойствия прошли, раненая птица осталась ползать по дорожке.

Мужчина встал, крепко сжимая свой зонтик, будто хлыст для верховой езды.

— Бесчеловечные маленькие негодяи! — возмущенно сказал он. Из-за легкой американской интонации фраза прозвучала в духе современника короля Эдуарда VII — ее вполне мог бы произнести Генри Джеймс.

— Бедная птица, — сказала женщина. Голубь бился на посыпанной гравием дорожке. От ударов крыла во все стороны разлетались мелкие камешки. Другое крыло безжизненно волочилось, лапка тоже наверняка была сломана, потому что голубь описывал на дорожке круги, не в силах подняться.

Остальные голуби удалились в поисках крошек, не проявляя к раненой птице никакого интереса.

— Вы бы отвернулись на минутку, — сказал мужчина. Он снова положил зонтик на скамейку и поспешно подошел к мечущейся птице; затем он поднял ее и быстро, опытной рукой свернул ей голову. И среди самых возвышенных и чистых людей всегда находится человек, способный взять инициативу в свои руки и выполнить черную работу, если это потребуется. Он огляделся по сторонам, увидел урну для мусора, подошел и, аккуратно положив туда тело птицы, вернулся к скамейке.

— Больше ничего нельзя было сделать, — сказал он, как бы оправдываясь.

— Я бы сама никогда не смогла этого. — Она так старалась произнести эту фразу грамматически правильно, что стало ясно: английский для нее — иностранный.

— Брать жизнь — наша привилегия, — ответил он, не то с иронией, не то с гордостью.

Когда он сел, расстояние между ними стало значительно меньше; они свободно могли говорить о погоде и о первом по-настоящему летнем дне. Последняя неделя была не по-летнему холодной, и даже сегодня... Он восторгался тем, как она говорила по-английски, и извинялся за свой плохой французский, а она разубеждала его: это — не врожденный талант. Она «получила образование» в английской школе в Маргите.

— Это на побережье, не так ли?

— Море всегда казалось таким серым, — сказала она, и на какое-то время они замолчали. Молчание снова разъединило их. Затем, вероятно думая о мертвой птице, она спросила, служил ли он в армии.

— Мне было четырнадцать, когда началась война, — сказал он. — Но потом я служил в дипломатическом представительстве в Индии. Я очень полюбил Индию. — И он стал рассказывать ей об Агре, Лаккау, старых кварталах Дели, его глаза засветились от воспоминаний. Новый город ему не нравился. Построенный британцами, он не представлял никакого интереса и напоминал ему Вашингтон.

— Значит, вам не нравится Вашингтон?

— Честно говоря, я не очень счастлив в своей стране. Понимаете, я люблю старину... Вы не поверите, но мне родней Индия, даже с британцами. И теперь во Франции — то же самое чувство. Мой дед был британским консулом в Ницце.

— Promenade des Anglais было тогда совсем новым, — сказала она.

— Да, но теперь состарилось. То, что строим мы, американцы, никогда красиво не старится. Крислер Билдинг, гостиницы Хилтона...

— Вы женаты? — перебила она.

Мгновенье он колебался, потом произнес:

— Да, — будто хотел быть очень-очень точным. Он вытянул руку и положил ее на зонт. Теперь он почувствовал себя увереннее: странно как-то, никогда он не разговаривал с незнакомцами так откровенно.

— Мне не следовало спрашивать вас, — она все еще следила за, своей грамматикой, поэтому показалось, что она с трудом произнесла эту фразу.

— Почему бы нет? — Он извинил ее как-то неуклюже.

— Вы так интересно рассказывали, — она слабо улыбнулась. — Захотелось спросить. Это получилось imprevu ¹.

— А вы — замужем? — Он видел кольцо на ее руке и спросил лишь затем, чтобы она не чувствовала себя неловко.

- Да.

Казалось, что теперь они знали друг о друге достаточно много, и он почувствовал, что следовало бы представиться, иначе он будет выглядеть просто невежей. Он сказал:

— Меня зовут Грейвз. Генри Грейвз.

— А я — Мари-Клэр. Мари-Клэр Дюваль.

— Сегодня был прекрасный день, — сказал Грейвз.

— Но, когда солнце садится, становится немного прохладно. — Они снова почувствовали, что ускользают друг от друга.

— У вас красивый зонт, — сказала она, и это действительно было так: ярко выделялась золотая полоска и даже с расстояния нескольких футов нетрудно было заметить выгравированную монограмму — четкая буква G, соединенная с Н или L.

— Подарок, — он произнес это с удовольствием.

— Я восхищена тем, как вы поступили с голубем. Сама я lache ².

— Я уверен, что это не так, — сказал он с доброй улыбкой.

— О, это так. Это так.

— Только в том смысле, что все мы перед чем-то трусим.

— Вы — нет, — она с благодарностью вспомнила о голубе.

— И я тоже, — ответил он, — на протяжении всего своего жизненного пути. — Ей показалось, он вот-вот начнет говорить о чем-то очень личном, и она вцепилась, словно прилипла к краю его плаща, чтобы вернуть его обратно; она и в самом деле прилипла; приподняв край плаща, она воскликнула:

— Вы где-то испачкались в свежую краску! — Хитрость удалась, он забеспокоился о ее платье, но, обследовав скамейку, они оба согласились, что скамейка здесь ни при чем.

— На моей лестнице что-то красили.

— У вас здесь дом?

— Нет, квартира на пятом этаже.

— С ascenseur ³?

— Нет, к сожалению, — он печально вздохнул. — Это очень старый дом в семнадцатом округе.

Дверь его неизвестной жизни со скрипом приотворилась, и она хотела отплатить тем же, рассказать что-нибудь из собственной жизни... но не слишком много. Она была так близка к откровению, что у нее голова закружилась.

— А моя квартира такая новая и современная! Даже тоску наводит. Двери в подъезд сами открываются, когда к ним подходишь, как в аэропорту.

Они говорили долго, и откровенность уже казалась естественной. Он узнал, как она покупает сыр на Пляс дэ ля Мадлен — для нее, из восьмого округа, рядом с авеню Георга V, это было целым путешествием. А однажды она буквально столкнулась у витрины с Танте Ивонне, женой генерала, та выбирала «Бри»⁴. А он покупает сыр на Рю дэ Токвиль, за углом своего дома.

— Вы сами?

— Да, я сам хожу в магазин, — его голос прозвучал неожиданно резко.

Она сказала:

— Прохладно стало. Я думаю, нам пора идти.

— Вы часто приходите в этот парк?

— В первый раз.

— Какое странное совпадение, — заметил он. — Я здесь тоже впервые, хотя живу совсем рядом.

— А я — довольно-таки далеко.

Они взглянули друг на друга с каким-то благоговейным страхом, будто разгадав тайну провидения. Он сказал:

— Если бы вы были свободны, может быть, вы бы согласились пообедать со мной?

От волнения она перешла на французский:

— Je suis libre, mais vous... votre femme?..⁵

— Она обедает в другом месте, — сказал он. — А ваш муж?

— Он не вернется раньше одиннадцати.

Он. предложил ей пойти в Brasserie ⁶ «Лорэн».

— Это в нескольких минутах ходьбы отсюда. — Она была рада, что он не выбрал более шикарное, более яркое и шумное место. Спокойная буржуазная обстановка brasserie внушала ей доверие. Хотя ей самой почти не хотелось есть, она с удовольствием смотрела, как развозили кислую капусту на старой удобной тележке. Эту тележку, наверно, использовали еще со времен войны. В меню было очень много названий. Они читали его долго-долго, все сильнее ощущая пугающую интимность обеда вдвоем. Когда подали заказ, они одновременно заговорили:

— Мне трудно было даже представить...

— Смешно, как это все случается в мире, — добавил он. Сам того не желая, он будто тяжелой плитой придавил этот разговор.

— Расскажите мне про своего деда, консула.

— Я никогда его не видел, — сказал он.

В парке, на скамейке, говорить было намного легче, чем здесь, на ресторанном диване.

— Почему ваш отец уехал в Америку?

— Жажда приключений, наверное, — ответил он. — И, вероятно, та же жажда приключений вернула меня обратно в Европу. Америка, во времена юности моего отца, ассоциировалась с кока-колой и лозунгом: «Время— жизнь». Но сейчас все уже не так.

— И вы нашли приключения? Ой, как глупо, что я об этом спрашиваю. Конечно же, вы женились здесь.

— Нет. Я привез жену с собой... Бедная Пейшенс.

— Бедная?

— Она без ума от кока-колы.

— Но кока-колу и здесь можно купить, — в этот раз она намеренно сказала глупость.

- Да.

Подошел официант и спросил, какое вино они будут заказывать.

— «Sancerre». Если вы не против, — обратился он к ней.

— Я плохо разбираюсь в винах, — сказала она.

— Я думал, все французы...

— Этим занимаются наши мужья.

Теперь он почувствовал тайную боль. Между ними была уже не только его жена, но и ее муж, будто вчетвером сидели они на диване: на некоторое время sole meuniere ⁷ позволило им не разговаривать. Но и молчание не спасло: два призрака совсем не хотели уходить; они так и остались бы, но женщина нашла в себе смелость снова заговорить:

— У вас есть дети? — спросила она.

— Нет, а у вас?

— Нет.

— Вы жалеете об этом?

— Мне кажется, всегда жалеешь, когда упускаешь что-то.

— Я рад, что не упустил сегодня парк Монсо.

— Да, я тоже рада.

Они снова замолчали. Но теперь им было спокойно и уютно: призраки исчезли и оставили их вдвоем. Их пальцы случайно соприкоснулись над сахарницей (они заказали землянику). Им совсем не хотелось задавать никаких вопросов; им казалось, что они знали друг друга лучше, чем кого-либо еще. Это было похоже на счастливый брак: они уже узнали все друг о друге, прошли испытание ревностью и теперь, достигнув зрелого возраста, обрели спокойствие. Из врагов остались лишь время и смерть. В конце обеда принесли кофе; и это напомнило, что время идет. Во всем остальном им повезло. Их не оставляло чувство, словно они прожили вдвоем целую жизнь, которая, как у бабочек, измерялась часами.

Мимо прошел старший официант.

— Похож на владельца похоронного бюро, — сказал мужчина. — Да, — согласилась она.

Он оплатил по счету, и они вышли. Это была предсмертная агония, и они были слишком слабы, чтобы долго сопротивляться ей. Он спросил:

— Я могу проводить вас до дома?

— Лучше не надо. Правда, не надо. Вы живете так близко...

— Мы могли бы выпить что-нибудь на террасе? — предложил он. Грусть сжимала его сердце.

— Нам это уже не поможет, — сказала она. — Вечер был прекрасным. Tu es vraiment gentil ⁸. — Она слишком поздно заметила, что произнесла «tu», и понадеялась, что он не очень-то хорошо знает французский и едва ли это заметил.

Они не обменялись ни адресами, ни телефонами, потому что просто не посмели этого предложить: слишком поздно они встретились. Он нашел ей такси, она села в машину и, проехав под освещенной яркими огнями аркой, скрылась из глаз. Он медленно побрел домой по Рю дэ Жоффрэ. То, что в молодости считают трусостью, в зрелом возрасте называют мудростью, но и за мудрые поступки порой бывает стыдно.

Мари-Клэр подошла к дому; двери открылись перед ней сами, и Мари-Клэр, как всегда, вспомнила аэропорт. Лифт поднял ее на шестой этаж, она открыла дверь своим ключом; в глаза бросилась висевшая перед дверью картина: нечто абстрактное в резких, жестоких ярко-красных и желтых тонах. Она испугалась, будто увидела картину впервые.

Мари-Клэр сразу же прошла в свою комнату, ступая так мягко и тихо, как только могла, и села на свою односпальную кровать. Сквозь стену она слышала голос мужа и смех. «Интересно, кто с ним сегодня — Тони или Франсуа?» — подумала она. Это Франсуа нарисовал абстрактную картину, а Тони (он танцевал в балете) всегда заявлял, особенно в присутствии посторонних, что именно с него слепили маленький каменный фаллос ⁹. Фаллос с нарисованными глазами, действительно похожий на Тони, стоял на почетном месте в гостиной. Она начала раздеваться. За стеной трещали голоса, а к ней вернулись воспоминания о парке Монсо и тележке с квашеной капустой в Brasserie «Лорэн». Если бы ее муж слышал, что она пришла, он бы тотчас приступил к действию: он получал особое удовольствие, когда знал, что она — свидетель. Голос за стеной произнес с упреком: «Пьер, Пьер». Пьер — для нее это имя было новым. Она протянула руку над туалетным столиком, чтобы снять кольцо,. и замерла, подумав о сахарной пудре для земляники, но за стеной послышались негромкие взвизгивания и смешки, и сахарница превратилась в фаллос с нарисованными глазами. Она легла, заткнула уши восковыми шариками, закрыла глаза и подумала, что все могло бы быть по-другому, если бы пятнадцать лет назад она сидела в парке Монсо и смотрела, как мужчина из жалости убивал голубя.

— От тебя пахнет женщиной, — заявила Пейшенс Грейвз, удовлетворенно улыбаясь. Она полулежала в кровати, облокотясь на две подушки. Верхнюю подушку она прожгла сигаретой, в нескольких местах остались коричневые следы.

— Не говори ерунду. Это только твое воображение, дорогая.

— Ты сказал, что будешь дома в десять.

— Но сейчас только двадцать минут одиннадцатого.

— Ты был на Рю дэ Дуэ. Да-да, в одном из этих баров, искал fille ¹⁰.

— Я сидел в парке Монсо, а потом обедал в Brasserie «Ло-рэн»». Тебе дать твои капли?

— Ты хочешь, чтобы я заснула и не смогла тебя проверить. Ты уже слишком стар, чтобы заниматься этим два раза в день.

Он развел капли водой из графина, стоявшего на столике между кроватями. Когда Пейшенс в таком настроении, что бы он ни сказал, все равно останется виноватым. «Бедная Пейшенс, — подумал он, держа капли перед лицом, обрамленным тугими рыжими локонами. — Она так скучает по Америке — она никогда не поверит, что здесь у кока-колы тот же вкус». К счастью, эта ночь будет не из худших, потому что она выпила капли, больше не споря. Он сидел рядом с женой и вспоминал улицу перед Brasserie и то, как — он уверен, случайно — ОНА сказала ему «tu».

— Ты о чем думаешь? — спросила Пейшенс. — Ты все еще на Рю дэ Дуэ?

— Я думал, что все могло бы быть по-другому, — сказал он.

Впервые он осмелился протестовать против жизни.