Валерий Хайрюзов Двое в осеннем городе

Я еще раз перелистал записную книжку, больше звонить было некому. За стеклом телефонной будки шел осенний дождь, по освещенной неоновыми огнями мокрой площади спешили машины. Я не знал, что делать дальше, где искать ночлег. Оставалась последняя надежда — попытаться разыскать Рютину Зинку.

О том, что Зинка живет теперь в Москве, я узнал от ее матери — Полины Михайловны. Встретились мы с ней случайно, она кого-то провожала в аэропорту.

— В Москве, в Москве Зинуля, уже полгода, как там живет, — запела она, едва я спросил ее о дочери. — Устроилась хорошо, зарабатывает неплохо. Каждый месяц переводы посылает. Недавно вот кофточку индийскую послала. Чистый мохер. Пишет, замуж собирается. На Малой Грузинской живет, — поглядывая на мою форменную фуражку, продолжала Полина Михайловна. — Говорит, самый центр. Все магазины рядом, театры.

Я почувствовал себя обделенным. Мне было уже двадцать четыре, а я до сих пор еще не был в Москве. Другие, посмотришь, от горшка два вершка, а уже и в Третьяковке побывали, и Царь-пушку видели, и в метро катались. А я — взрослый парень, летчик — все это только по телевизору видел. С другой стороны, вроде бы грех было обижаться на судьбу, к тому времени на своем Ан-2 я облазил почти весь север, но, не побывав в Москве, я вроде бы не бывал нигде.

Через несколько дней наш экипаж послали в Ульяновск, где мы должны были получить самолет и перегнать его в Иркутск. Прилетели мы неудачно — в пятницу: начальство, которое должно было подписывать бумаги, разъехалось.

«А не слетать ли мне в Москву? — подумал я, разглядывая карту в штурманской аэропорта. — Полстраны отмахал, осталась самая малость. Чего зря три дня в гостинице болтаться».

Мне повезло, угадал на ближайший рейс и уже через каких-то пару часов катил из Домодедова. Таксист вез с ветерком, почти впритык обходил попутные машины, лобовое стекло собирало на себя мелкий осенний дождь, который тут же сбрасывали «дворники». Я смотрел на ровную, будто натянутое полотно, дорогу и думал: еще полчаса — и сбудется моя давняя мечта. Но почему-то не было на душе праздника, может, оттого, что запоздал и уже никому не расскажу взахлеб, что был в Москве. А все мои друзья уже побывали, вон Зинка даже живет там. И здесь опередила всех.

Я часто думал: ей бы надо было родиться мальчиком. Все ее интересы были на нашей, мужской, стороне. Через нее мы обычно узнавали, какая сейчас самая ходовая песня или какой нынче должна быть ширина брюк. Все она знала наперед, во всем старалась быть первой, даже в таких традиционно мужских играх, как футбол.

Конечно, она не так ловко, как Олег Воков, останавливала и вела мяч. И удар у нее был слабоват — как ни говори, девчонка. Но она ничего не боялась, лезла туда, где жарче всего, в самую гущу игроков. Стыдно было при ней играть плохо. Едва она появлялась на поле, в нас вселялся какой-то бес. Мы ложились костьми, и обыграть нас в такой момент было невозможно. А потом вдруг как обрезало: перестала Зинка ходить на футбольное поле.

— Ей теперь не до нас, — сказал всезнающий Сашка Иманов, — на танцы ходит.

Сашкино сообщение было громом средь ясного неба, в моем сознании не укладывалось: Зинка — и вдруг танцы! Да я ее в юбке ни разу не видел! Бывало, едва выйдешь на улицу, она уже тут как тут — нога на мяче, серые кошачьи глаза нетерпеливо прищурены: ну, скоро, мол, вы там?

Еще не до конца веря тому, что услышал, я решил поговорить с ней.

Встретил я ее около дома, она шла с автобусной остановки, Иманов был прав: Зинка изменилась. На ней были новые джинсы, не те шестирублевые, которые были почти на каждом из нас, а настоящие. На барахолке они стоили сто рублей!

— Зина! — окликнул я ее. — Можно тебя на минутку?

Она остановилась, повернув голову, вопросительно подняла брови:

— А, это ты? Привет.

Засунув руки в карманы, я будто нехотя приподнялся с лавочки. Пусть не думает, что специально ждал ее. Но Зинка, кажется, и не обратила на это внимания. Она уставилась на крышу соседнего дома, и я вдруг почувствовал, что это уже не та Зинка, к которой можно было подойти и запросто хлопнуть по плечу: давай, мол, переодевайся и выходи на улицу, постучим мячом. Что-то легло между нами, и я не мог сообразить, что.

— Что-то не видно тебя в последнее время, — сказал я, не зная, с чего начать разговор. — Случилось что?

— Все нормально, все на месте, — не глядя на меня, ответила Зина.

— Тебя и не узнаешь, совсем другая стала.

— Какая? — Зинка повернулась ко мне, посмотрела в упор.

— Ну, другая, — смутившись, пожал я плечами.

— Да брось выдумывать. — Она улыбнулась и на миг стала прежней Зинкой. — Надоело. Уехала бы отсюда.

И вот здесь-то я допустил оплошность. Зинка протянула нить — связывай только. Тут бы мне перевести разговор на другое, может, все бы и наладилось, но я не воспользовался этой возможностью. Непонятно почему, но мне захотелось ссоры, захотелось загнать ее на прежнее место.

— Гляжу, тебе начихать на наш поселок.

— Тоже мне, нашел центр вселенной, — взъерошилась Зинка. — Тебе, наверное, кажется, что лучше нашего поселка и места на земле нет. А по мне дыра, какой свет не видывал.

— Пятнадцать лет устраивал, а теперь — дыра? Ничего себе заявочка.

— Я говорю то, что есть, — не обращая внимания на мой тон, продолжала она. — Клуб не работает, магазин у черта на куличках, парикмахерская — в бане. Да что там говорить! — Зинка обреченно махнула рукой. — У нас даже негде музыку послушать. Единственное развлечение — кафе «Бабьи слезы». И вообще скучно. То ли дело в городе!

— Ну, конечно, там танцы-манцы!

— Да, а что, нельзя? Думаешь, мяч гонять лучше?

— Ну и катилась бы туда, — раздраженно сказал я.

И тут Зинка захлопала глазами, губы дрогнули и жалобно растянулись.

— Грубиян!

Мимо моего носа мелькнули красные, завязанные на городской манер банты. Пригнув голову, Зинка быстро, почти бегом бросилась к своему дому. Перепрыгнув через канаву, остановилась, смерила меня уничтожающим взглядом.

— Уж от кого, от кого, а от тебя я этого не ожидала.

— Подумаешь, парикмахерская в бане, — выпалил я. — Тоже мне, городская нашлась! Не дотронься!

Но мои слова повисли в воздухе, лишь в ответ бухнула калитка, и все смолкло.

Я постарался успокоить себя: ничего страшного не произошло, ведь ссорились мы и раньше, иногда по нескольку раз в день. Но те ссоры были непохожи на сегодняшнюю.

«И что ее здесь не устраивает? — уже остывая, думал я. — Еще в прошлое лето она готова была выцарапать глаза каждому за наш поселок. Ну что здесь изменилось? Ровным счетом ничего. Все так же, как и год назад, сидели под мостиком рыбаки, все так же над домом Имановых носились в вечернем воздухе голуби. И солнце, опускавшееся зимой почти к городским трубам, вновь грело так же, как в прошлом и позапрошлом году, И все эти танцы. И кто их только придумал?»


Москва появилась неожиданно, будто из-под земли выросли и полезли вверх серые, похожие на пчелиные соты, дома. Посчитав этажи, я подумал, что в один из таких домов вошел бы весь наш поселок, в котором я родился, и еще осталось бы место для других.

При въезде в город нашу машину стиснули со всех сторон другие машины; потеряв волю, мы стали двигаться рывками от перекрестка к перекрестку. Временами между домов появлялись белокаменные, с золочеными куполами церкви, и день пасмурный, дождливый вдруг начинал расступаться, становиться светлее и шире, я невольно приподнимался, заглядывая вперед, ожидая, что впереди, за золочеными куполами, откроются другие, и я наконец-то увижу Кремль.

— Вам куда? — не поворачивая головы, спросил таксист.

За всю дорогу от аэропорта это были первые слова, произнесенные им. Я молчал, чтоб таксист во мне не распознал провинциала.

— В гостиницу «Россия», — небрежно сказал я.

Про себя решил: сначала устроюсь в гостинице, а уж потом попытаюсь разыскать Зинку. Куплю цветы, шампанское и завалюсь в гости. На миг я представил Зинку, ее удивленное лицо — «Откуда свалился?» — спросит она. «Пролетом, — небрежно отвечу я. — Остановился в гостинице „Россия“».

Минут через двадцать таксист высадил меня около высокой, закрывающей полнеба, гостиницы. Я огляделся: чуть наискосок за дорогой, точно на огромной открытке, стоял собор Василия Блаженного, за ним Кремль, позолоченная колокольня Ивана Великого. Наконец-то все стало на свое место, я был в Москве. И вдруг почувствовал, что все это: Кремль, зубчатые стены, шпили высотных зданий и московское небо — я уже видел не раз, все было знакомо, близко, только раньше все это видел с той стороны, с которой показывали, а сейчас смотрел с той, с какой хотел.

В «России» свободных мест не оказалось.

— Пройдите через Красную площадь и выйдите к гостинице «Москва», — посоветовал мне седой, похожий на отставного генерала швейцар.

На Красной площади я задержался на добрый час. Послушал звон курантов, посмотрел смену караула у Мавзолея, обошел Лобное место, затем мимо Исторического музея спустился к гостинице «Москва». Повторилась старая история — мест не было. Мне предложили съездить на ВДНХ. Но и там не повезло, все гостиницы были заняты. Отчаявшись, я решил испробовать, как мне говорили, «верный» способ, сунул в паспорт десятку. Администраторша через окошко выбросила паспорт обратно. Я готов был провалиться сквозь землю.

«Вот тебе и цветы, вот тебе и шампанское, — подумал я, выскочив на улицу. — Придется спать на вокзале».

На Ярославском вокзале все скамейки, подоконники, лестницы были заставлены чемоданами, узлами, между ними копошились сонные, будто на одно лицо, люди. Отыскать свободное место было невозможно. Я обошел все три вокзала, стоящие вокруг одной площади, — везде было одно и то же — сыро и неуютно.

Я вышел на площадь. Все так же лил дождь, справа за мостом, вспарывая острым шпилем облака, плыло высотное здание, прямо передо мной, как восточный паша, дремал Казанский вокзал.

И тут мне на глаза попалась телефонная будка — чего я маюсь, ведь можно позвонить знакомым. Собираясь в Москву, я на всякий случай запасся адресами. Но и здесь не повезло. Одних не было дома, другие почему-то не приглашали в гости, а я вместо того, чтобы сказать сразу, что мне негде ночевать, передавал приветы, говорил о погоде.

— Звоните, заходите, — говорили мне и желали спокойной ночи.

И тогда я решил ехать к Зинке. Искать цветы было уже бесполезно, а вот шампанского взять еще можно было. Я бросился в ресторан. Официанты убирали посуду. Остановив одного, я объяснил, что нужно шампанское или коньяк, сунул ему четвертную. Через несколько минут официант вынес мне бутылку коньяка. Минут через десять я был на Малой Грузинской. Дом, в котором, судя по адресу, жила Зинка, был пятиэтажный, старой постройки. Заглянув для верности в записную книжку, я отправился к первому подъезду. Мне нужна была квартира двенадцать «а». Но квартиры шли, как это им и положено, по определенному порядку, без всяких там «а» или «б». Поднявшись на последний этаж и не увидев нужной квартиры, я спустился на первый. И тут услышал музыку, доносившуюся откуда-то из подвала.

По крутым ступенькам я спустился вниз, толкнул обитую дерматином дверь. И будто открыл крышку у кипящей кастрюли. Оглушив, музыка выплеснулась наружу и понеслась в темноту ночного подъезда. В комнате, где я очутился, было полно народу. Мелькнула мысль, что я попал в клуб на танцы, приглядевшись же, понял: это было какое-то общежитие. Вдоль стен стояли кровати, на них вперемежку сидели парни и девчонки, дымили папиросами. Несколько пар, не обращая ни на кого внимания, танцевали.

— Вам кого? — спросила коротко подстриженная девушка, сидевшая неподалеку от двери на табуретке.

— Мне нужна квартира двенадцать «а».

— А это и есть двенадцать «а».

— Как двенадцать «а»? — удивленно протянул я. — А Рютина Зина здесь живет?

Собираясь к Зинке, я, кроме адреса, ничего не знал: где живет, у кого. Полина Михайловна тоже не сказала, по-моему, она и сама ничего не знала, кроме адреса.

— Здесь, но ее сейчас нет. А вы кто ей будете?

— Брат, — помявшись, сказал я. — Вот заехал проведать.

Не знаю, почему я решил назваться братом, скорее всего потому, что хотелось спать, а за спиной была ночь и ехать обратно на вокзал не хотелось. Расчет был прост: не погонят же брата на ночь глядя.

Меня приняли как своего, раздели, усадили за стол. Через несколько минут я знал о Зинке все: и что работала она, как и другие девчонки, в прачечной, гладила белье, и что сегодня она в ночной смене. Оказывается, я попал на день рождения. Парней не хватало, меня стали приглашать танцевать.

— Девчонки, имейте совесть, человек с дороги, — сказала Нина — так звали стриженую. — Ему отдыхать надо.

Спать меня уложили в дальний угол за ситцевой занавеской. Я разделся, сложил одежду на тумбочку и присел на кровать. Конечно, я не предполагал, что Зинка живет в отдельной квартире, мое воображение завернуло ее в такую обертку — прежде всего виделась Москва, а все остальное прилагалось само собой. Я попытался представить, как она здесь ходит, как ложится в эту постель, и почему-то не мог.

Девчонки выпроводили парней, потушили свет, шушукаясь, стали раздеваться, окликнули меня, смеясь, предлагали лечь с именинницей, погреть ее. Девчонки вскоре утихомирились. А я лежал и вспоминал давнее лето.

После той ссоры со мной произошло непонятное. Я, как и прежде, гонял мяч, бегал купаться на Ангару, но без Зинки жизнь стала пресной и пустой. Я вдруг понял: все, что делал раньше, делал для нее, чтоб она заметила и оценила.

«Надо организовать танцы в поселке, — пришла как-то в голову ослепительная по своей простоте мысль. — Тогда Зинке незачем будет ездить в город».

Дело представлялось простым: притащить в клуб проигрыватель, пластинки — и пляши, танцуй, сколько угодно.

Своей мыслью я поделился с Боковым. Он пришел в восторг от моей идеи. Но, просмотрев свои семейные ящики, в которых хранились пластинки, мы приуныли: почти сплошь вчерашний день, фокстроты да вальсы — этим разве кого удивишь? Собрав в складчину около двадцати рублей, мы поехали в город. Но той музыки, которую нам хотелось иметь, в магазине не оказалось. Мы уже хотели было ехать домой, как тут к нам подошел парень и вкрадчивым голосом предложил посмотреть самую современную музыку на английском языке. Мы не заметили, откуда он появился, казалось, вылез из стены. Глаза у него смотрели странно — один на нас, другой — мимо, сторожа окружающее пространство.

— «Охотник до танцев», «Дженни», «Рок костей на крышке гроба», «Битлзы», — сыпал он. Наши животы сладко заныли. Одни названия чего стоили! Я робко спросил, есть ли «Маленькая девочка». Мне нравилось, что в этой песне есть и про небо, и про самолеты, и еще почему-то казалось, что эта песня про Зинку. Парень ответил, что у него есть все. Через несколько минут мы стали обладателями самой модной в мире музыки, записанной на рентгеновской пленке. Но пластинки можно было слушать только в комнате, в клубе звук терялся, растворялся в воздухе. Кто-то сказал, что нужно достать репродуктор, уж тогда-то музыка будет слышна не только в клубе, но и во всем поселке. Но где взять его? Иманов вспомнил: репродукторы есть в плодово-ягодном саду «Томсон», расположенном на окраине города. Этот сад мы знали как свои пять пальцев, каждую осень лазали туда за ранетками.

Раньше во время сезонных работ по саду гоняли музыку, но в последние годы репродукторы, или, как мы их еще называли, колокола, сидели на столбах, как вороны, темные и немые. На территории сада их было штук пять, и один из них, висевший около забора рядом с кирпичным заводом, я решил снять. В сад залез вечером, так как казалось надежнее — меньше народу. Поначалу все складывалось как нельзя лучше, я добрался до столба, сделал из алюминиевой проволоки петлю и при помощи ее забрался наверх. Колокол был закреплен на металлическом хомуте двумя болтами. Плоскогубцами я отвернул один болт и уже принялся за другой, как услышал посторонний шорох. Я глянул вниз. Около столба стоял молодой сухопарый парень и щерил редкие зубы. В руках у него была двухстволка. Каким-то звериным нюхом я учуял: этот не поведет в контору или милицию, этот будет судить сам. Я решил не спускаться, будь что будет. Сторож навел на меня ружье.

— А ну слазь, — скомандовал он, — не то ссажу.

Шуткой здесь и не пахло, я стал спускаться. Где-то на середине столба вытащил ногу из петли, бросил на дорогу плоскогубцы. Но едва сторож нагнулся за ними, я оттолкнулся от столба и прыгнул за кусты боярышника. Сторож выругался и бросился ко мне. Я рванулся в сторону и через дыру выскочил из сада на территорию кирпичного завода. И чуть было не попал в руки шоферов, которые бросились ловить меня. Я увернулся и побежал вдоль забора. Шоферы стали бросать в меня камнями. Спасаясь от камней, я юркнул в первую же дыру и вновь оказался в саду. И попал под выстрел! Мне ожгло бок, я упал на живот, вскочил и, заорав от страха, рванулся через сад. Сторож несся следом, распаляясь все больше и больше. Ревом я сбивал себе дыхание, но, понимая, что пощады не будет, бежал. В дыре меня настиг другой выстрел — в спину. Я вывалился за забор. Впервые в жизни я пожалел, что поблизости никого нет. И тут среди ровного, как стол, пустыря, на самом его краю я увидел женщину. Она медленно шла мне навстречу. Собрав последние силы, я рванулся к ней и упал в ноги. Голосом Зинкиной матери женщина закричала на сторожа. Я понял: спасен.

Полина Михайловна, а это была она, привела меня к себе домой, заставила снять рубашку.

— Ой, господи, что на белом свете делается, — заохала она, увидев мою спину. — Он ведь убить тебя мог. Чего ты туда полез, что, тебя дома не кормят? — Она думала, что я полез за ранетками. В это время стукнула дверь, в дом влетела Зинка.

— Кто это его так? — испуганно спросила она.

— Сторож, солью, — Полина Михайловна достала из шкафа бинт, протянула дочери. — Перевяжи, а я в магазин схожу.

— Он просто садист, его судить надо! — протирая ватой мне спину, плакала Зинка, и слезы ее были мне как бальзам. Все не так уж плохо, Зинка снова была рядом, остальное пустяки, заживет.

— Ну зачем, зачем ты полез в сад? — спрашивала она. — Ведь ранетки еще совсем зеленые.

Я помалкивал: то, что мы собирались сделать, было тайной от всех девчонок и прежде всего от Зинки. Закончив перевязку, Зинка поставила греть воду, чтоб выстирать рубашку. Я сидел и рассматривал комнату. На тумбочке стоял магнитофон «Айдас».

— Вруби, — попросил я.

— Послушай, а ты умеешь танцевать? — неожиданно спросила Зинка.

— Нет. А зачем мне это?

— Хочешь, я тебя научу? Это просто.

Зинка включила магнитофон, постояла немного, прислушиваясь к музыке, и вдруг, загибая носки ног под себя и приседая, точно по канату, пошла на меня.

— Это чарльстон, — на ходу объяснила она. — Но его сейчас уже не танцуют. — Зинка сделала паузу, перекрутила пленку, отыскала нужную мелодию, затем отскочила от магнитофона и юлой завертелась на одном месте. — А это твист, — крикнула она.

Ходуном ходил пол, тряслась тумбочка, а на стене от резких толчков вздрагивала икона. Мне почему-то казалось, еще немного и Григорий Победоносец не выдержит и ударит Зинку копьем.

Просидел я у Рютиных до темноты, ждал, когда высохнет рубашка. Пришла Полина Михайловна, напоила меня чаем. Затем я засобирался домой. Зинка пошла провожать. По дороге стала рассказывать о себе, я внимательно слушал, хотя, честно, ее жизнь я знал как собственную. Просто было приятно идти и слушать ее торопливый шепот.

— Ты любишь кого-нибудь? — неожиданно спросила Зинка. Я растерялся, облизнул мигом пересохшие губы.

— Нет. Я тебя люблю.

Эти слова вырвались сами собой. В ту пору мне представлялось так: девчонке, которая тебе нравится, нужно сначала предложить дружить, а уж потом… Но слова-то вылетели.

— Ребенок ты еще, — тихо засмеялась Зинка и, чмокнув меня в щеку, побежала домой.

— Зин, ты приходи в субботу в клуб, — крикнул я.

— А кто там будет?

— Нет, ты скажи, придешь или нет?

Мне не понравилось, что она назвала меня ребенком. Тоже мне, нашла ребенка. А кто ж тогда она?

— Ну, если будет время, — неуверенно проговорила Зинка. — Только ты больше не лазь, ладно?

На другой день Боков сказал, что колокол можно взять у дядьки в центральном парке. Мы поехали в город, зашли к Алькиному дядьке, и он отдал нам списанный репродуктор. На радостях мы взяли мороженое и расположились на лавочке неподалеку от танцплощадки.

Парк был разбит на месте старинного кладбища, и кое-где еще в кустах виднелись надгробные плиты. Будто вечный двигатель, крутилось колесо обозрения, в зарослях черемухи шныряла ребятня. Неожиданно где-то рядом заплакала, застонала труба, сотрясая воздух, ухнул барабан. Сметая с деревьев тополиный пух, куда-то в небо рванулся и поплыл вальс, и сразу весь праздно гуляющий народ хлынул в сторону музыки.

И тут я неожиданно увидел Зинку. Она шла с курсантом из авиационного училища, шла так, как ходят взрослые, под ручку. Он что-то весело рассказывал ей, она смеялась. Нас они не видели, ветки клена, как шторы, закрывали нас.

— Ты смотри, Зинка! — приподнялся со скамейки Боков и странно посмотрел на меня.

— Я же вам говорил, — вскинул свои птичьи глаза Иманов.

Зинка была в черном тонком свитере, белой юбке. На ногах туфли на высоком каблуке. Под бинтами, отдавая болью, застучало сердце, я понял: теперь мне не поможет даже самый мощный репродуктор.


Проснулся я точно от толчка. Придерживая рукой занавеску, возле кровати стояла Зинка и растерянно смотрела на меня. Я не видел ее лет семь, но у меня было такое ощущение, что мы расставались ненадолго, будто Зинка выходила в другую комнату переодеться, а я, поджидая ее, задремал.

— Ты откуда свалился? — заметив, что я раскрыл глаза, спросила она.

— Тебя решил проведать. Приехал, а тебя нет. Ждал, ждал, а потом уснул.

Я почувствовал, что оправдываюсь, и причиной тому были Зинкины глаза, не было в них радости. Мне стало неловко, будто не она меня, а я ее застал раздетой. Я быстро соскочил с кровати, начал одеваться. Зинка хотела напоить меня чаем, но, сославшись на то, что мне надо в город, я отказался. Зинка не настаивала.

— Ты как, по делам или по магазинам? — спросила она.

— Город посмотреть, я ведь в Москве первый раз.

— Пойдем вместе, — Зинка выключила электроплитку. — Только ты подожди немного, я переоденусь.

— Ты отдыхай, с ночи все же, — попытался отговорить ее я.

— Заблудишься еще, — скупо улыбнулась она, и я вдруг подумал: зря ехал, уж лучше бы переночевал на вокзале — и ей лучше, и мне спокойнее.

Минут через пять мы вышли на улицу. Дождь перестал. Сквозь оголенные деревья пробивался рассвет, и вместе с ним откуда-то из-за домов сквозь заваленный желтыми мокрыми листьями скверик надвигался шум огромного города.

— Утром выхожу и будто подключаюсь в сеть с высоким напряжением, — пошутила Зинка.

На Зинке был кремовый, перехваченный в поясе плащ, через плечо висела коричневая, на длинном ремешке кожаная сумка. Все было в тон, сидело на ней ладно и красиво. Зинка всегда отличалась тем, что умела хорошо и со вкусом одеваться.

Я заметил, что чем дальше уходили мы от общежития, тем спокойнее и веселее становилась она. Мы свернули за угол и нырнули в метро.

— Тебе идет форма, — сказала она в пространство, точно не для меня, а для кого-то другого. — Встретила на улице и, пожалуй, не узнала бы.

— А я бы узнал. Ты почти не изменилась.

Я, понятно, врал: конечно же, Зинка изменилась. Здесь, в этом длинном, ярко освещенном тоннеле, я понимал, что она уже не та девчонка, которая когда-то учила меня танцевать. Я видел, как на Зинке останавливались взгляды проезжающих мимо мужчин. Зинка пропускала эти взгляды сквозь себя, казалось, она не замечает их, но я знал: она все видит и все понимает. Рядом со мной стояла красивая, знающая себе цену, женщина. Я отвернулся, стал смотреть вниз, туда, куда катил эскалатор. И, видно уловив перемену в моем настроении, Зинка повернулась ко мне, улыбнулась.

— Молодец, что заехал, — сказала она. — Только надо было дать телеграмму, я бы встретила. А то как снег на голову.

Мы вынырнули из-под земли на площади Свердлова. Зинка повела меня по переулкам, каменным дворам. Экскурсию по городу мы начали с магазинов. Сначала зашли в ЦУМ, потом мимо Большого театра пошли в ГУМ. Она небрежно проговорила: «А это Большой театр», — так, будто она бывала здесь чуть ли не каждый день. И я почувствовал, как во мне шевельнулась зависть, надо же, захотел — поехал в театр или еще куда-нибудь. Права Полина Михайловна, все рядом. Углядев красный кирпич кремлевской стены, вспомнил, что вчера уже был здесь, только с другой стороны. Разорвав облака, выглянуло солнце, и вмиг все преобразилось: засверкали окна, провода, стекла проезжающих мимо автомашин. Казалось, Москва подала тайный знак, и я почувствовал, как во мне что-то дрогнуло и радостно отозвалось: нет, не зря я ехал, летел сюда. Через длинный переход мы вышли на узкую, заполненную людьми улицу и нырнули в темные дубовые двери ГУМа. И тотчас же уперлись в живую стену, которая держала в осаде прилавок.

— Польскую косметику продают, — окинув взглядом очередь, уверенно сказала Зинка. — Давай встанем, может, ты своей жене возьмешь, — Зинка бросила на меня короткий, изучающий взгляд.

— Я, Зина, не женат.

— Что так?

— Да вот не встретил лучше тебя.

Я думал, ей будут приятны мои слова, но она, точно налетев на что-то, вздрогнула, и взгляд ее, еще секунду назад живой и заинтересованный, как бы обломался. Резко отвернувшись, она пошла вдоль прилавков. Я покорно шел за ней, лез к прилавкам, разглядывая туфли, которые Зинка примеряла, она хотела купить себе на осень, но не покупала, то не устраивал цвет, то фасон. Наконец ей приглянулись черные замшевые югославские туфли, но они, видно, стоили дорого, и Зинка отошла от прилавка. Я взял у продавщицы талон, пошел в кассу и выбил чек.

— Это тебе в подарок, — сказал я.

— Этого еще не хватало! — вспыхнув, проговорила Зинка. — А ну, иди, сдай обратно.

Я почувствовал себя так, будто мне влепили пощечину, сразу же вспомнилась гостиница на ВДНХ, окошко администратора и летящий паспорт: делать подарки или давать взятку надо уметь.

— Да я же от чистого сердца!

— Вот и иди с чистым сердцем сдай чек, — жестко сказала Зинка, — если не хочешь, чтоб я с тобой поругалась.

— Могу я себе сделать приятное?

— Вот именно, себе. — Зинка, холодно скользнув взглядом, пошла к выходу.

— Ну что, берете? — спросила продавщица.

— Беру, — вздохнув, сказал я и, схватив коробку, пошел следом.

Нет, все же Зинка оставалась прежней, ни в чем не уступала, хотела остаться независимой. Но зачем это сейчас и здесь, я не понимал.

Зинка стояла неподалеку от выхода, там, где площадь шла под уклон к гостинице «Москва», и разворачивала мороженое. Я подошел к ней, она сделала вид, что не заметила коробку, которую я держал под мышкой, протянула мне второе мороженое и ровным, точно ничего не произошло, голосом сказала:

— Остудись немножко.

Я взял мороженое и, желая все обратить в шутку, сделал строгое лицо, назидательно произнес:

— На первый случай объявляю вам замечание.

— Какие строгости, — насмешливо протянула Зинка, не принимая, но и не отклоняя предложенный мной тон. — Вот что, нас сейчас повезут показывать Москву. Я билеты взяла на экскурсию.

Через пять минут наша группа столпилась вокруг высокой, затянутой в черное кожаное пальто женщины-экскурсовода. Она провела нас сначала к Мавзолею, затем стала рассказывать о Красной площади.

Небо вновь потемнело, пошел порывистый, густой дождь. Сбившись в кучу, мы двинулись к гостинице «Россия», там нас поджидал автобус.

Заскочив в сухой, теплый автобус, мы расселись по сиденьям, наполнили машину сыростью и холодом. Отсекая дождь, хлопнула дверь, где-то над головой с металлическим шорохом ожил микрофон, рявкнул сзади мотор и мы покатили по Москве. Серое, затянутое в сеть троллейбусных проводов небо, оттолкнувшись от гостиничной стены и распадаясь на отдельные полоски и квадратики, понеслось нам навстречу. Зинкино плечо уперлось в мою грудь, я уловил запах ее волос, и тут до меня дошло, что все эти годы в глубине души надеялся, что рано или поздно мы обязательно встретимся. Но откуда было знать, что это произойдет все вот так. Хотя могло бы, наверное, все быть иначе… И тут больше всего был виноват я сам.

Увидев ее в парке с курсантом, мы объявили Зинке бойкот, перестали с ней разговаривать, сделали вид, что ее вообще не существует на свете.

Без нее же мы организовали джаз-оркестр… Боков играл на аккордеоне, я — на барабане, а Иманов — на стареньком рояле, который каким-то чудом сохранился в клубе. И пошло дело — к нам на танцы стали приезжать даже из города, и лишь одна Зинка не ходила. На следующее лето она поступила в медицинское училище и уехала в город.

И вот наконец-то мы вместе, сидим рядом и молчим, и у меня такое ощущение, что автобус везет нас в разные стороны.

Усиленный микрофоном голос экскурсовода предлагал нам посмотреть то вправо, то влево, то вверх, то вперед, хотя что-либо разглядеть было невозможно — стекла автобуса отпотели. Машины, дома, стоявшие вдоль тротуаров, деревья — все это выплывало, как из тумана; оставалось одно — верить на слово.

— Попросим остановить, — неожиданно прошептала Зинка, — мне плохо.

Шофер остановил автобус, провожаемые любопытными взглядами, мы вышли под дождь.

— Что с тобой? — встревоженно спросил я.

— Ничего, ничего, пройдет. — Зинка слабо улыбнулась. — У меня в последнее время это бывает, не переношу автобуса.

Я сказал экскурсоводу, чтобы они ехали без нас. Автобус уехал, мы остались одни. Потирая руками виски, она, испуганно улыбаясь, смотрела на меня. Я почувствовал себя виноватым: ей бы сейчас спать, а она пошла со мной по городу, чтобы сделать мне приятное, поехала на экскурсию.

— Ну вот, прошло, — сказала она. — Пошли. Там, кажется, есть метро.

— Давай возьмем такси, — предложил я.

— Нет, нет, лучше пройдемся.

Я раскрыл Зинкин зонтик, взял ее под руку, и мы пошли мимо магазинов, киосков, телефонных будок. Минут через пять подошли к невысокому красивому зданию. Спереди к фасаду был пристроен трехглавый домик.

— Зин, а ведь это же Третьяковка! — прочитав на карнизе старославянскую надпись, воскликнул я.

Мы постояли немного в очереди, купили билеты и вошли в помещение. В галерее было светло и тихо. С древнерусских икон строго и печально глянули на нас лики святых — и мне на секунду показалось, что они знают про нас все; ну чего, мол, вы суетитесь, ссоритесь, жизнь и так коротка, а вы ее еще укорачиваете.

Мы переходили из одной залы в другую, глаза отыскивали знакомые еще со школы картины, вспоминался снег, замерзшие окна, уроки рисования, репродукции в учебнике «Родная речь», издали, из детства, почти с самого его дна протягивалась нить и замыкалась здесь, в этом здании. С какой-то облегчающей душу благодарностью я оглядывался вокруг, надо же, все это, оказывается, есть, существует на самом деле. Нет, нет, все же стоило ради этого приехать в Москву, То, что продается в магазинах, — на один день. Это же на всю жизнь. Время от времени я поглядывал на Зинку. Она шла тихая и задумчивая, изредка шепотом спрашивала меня: кто это нарисовал или что он хотел этим сказать.

— Времени совсем нет, — пожаловалась она, когда мы вышли на улицу. — А тут еще родственники да знакомые замотали. Одному то достань, другому — другое. Вот и носишься из одной очереди в другую.

Я поглядел на импортную коробку, вспомнил лицо Полины Михайловны, когда она показывала мне индийскую кофточку, и рассмеялся: хорошо то, что делается вовремя.

— Ну что, мне их теперь выбрасывать! — сказал я, показывая глазами на туфли.

— Пожалуйста, выбрасывай, — равнодушно ответила Зинка.

— Не могу, — помедлив немного, притворно вздохнул я, — что твои подруги обо мне подумают? Приехал любимый брат, известный полярный летчик — и зажался. Тут уж дело не только меня касается. Здесь на карту честь авиации поставлена.

— Ты посмотри, как заговорил, — приподняв брови, усмехнулась Зинка. — Прости, но я не верю в подарки, которые дарят просто так. Или покупают, или откупаются.

«Да кто же это тебе втемяшил? — захотелось крикнуть мне. Но я сдержался. — Кто сказал, что я хочу купить или откупиться? Почему все это ты говоришь мне? Зачем? Разве я в чем-то виноват перед тобой?»

Стараясь не осложнять отношения, предложил зайти пообедать в ресторан. Поколебавшись, Зинка согласилась и повела в кафе «Огни Москвы», потому что оттуда, как сказала она, весь город как на ладони.

Мы сели в углу у окна. Народу было немного. Неслышно, словно тень, появился официант. Стараясь показаться бывалым, я сделал заказ. Зинка молча и, как показалось, удивленно наблюдала за мной.

— Знаешь, — поглядывая на Зинку, сказал я. — Вот ехал к тебе, думал: увижу и все вернется. Футбол, танцы, детство. У меня сегодня такое ощущение, что мы сюда приехали на одном поезде, разве что в разных вагонах.

— Ты все такой же, — засмеялась Зинка. — Прихожу сегодня, а мне девчонки в голос — брат приехал. Какой брат, откуда? А они: чего притворяешься, мы бы, говорят, уши прожужжали, если бы у нас такой брат был. Откуда у тебя мой адрес?

— Мать дала.

— Грязно, наверное, сейчас там?

— Да нет, сухо.

— Брось. Я как вспомню дорогу, так мороз по коже. Помнишь, туфли на шпильках в моде были. Так я на остановке снимала их и босиком шла домой. У нас же шлак насыпан, раз пройдешь — пятьдесят рублей как не бывало. Мать ругалась: на тебя, на одну, говорит, не наработаешься.

— Ну, здесь-то тебе хорошо?

— Как тебе сказать. Хорошо там, где нас нет. По-разному. Зато через три года временную прописку дадут, потом, глядишь, постоянную. Все-таки в Москве, а не где-нибудь в провинции.

Я подумал: она обязана была сказать это, иначе зачем, для чего жила здесь, тогда все теряло бы смысл, а так, кто знает, как она живет, а дома верят, что здесь ей хорошо, вон даже гордятся.

— А ты молодец, — продолжала она. — Я часто вспоминаю тебя, того, подстреленного. И как танцевать учила. Ты только не обижайся. Мне тебя тогда жалко было. Не думала, что летать будешь. У нас из поселка в лучшем случае шоферами становятся.

— А я и есть шофер, — помедлив, сказал я. — Работаю в санитарной авиации. Вожу больных, рожениц. Все как на «Скорой помощи». Врачей, сама знаешь, в деревнях не хватает. В общем, стараюсь делать свое дело. Если говорить честно, я в летное из-за тебя пошел. Увидел тебя с курсантом в парке. Вы на танцы шли. Где он сейчас?

— Не знаю, — пожала плечами Зинка. — Служит, наверное, я уже давно его забыла. Все принца искала, думала, здесь найду. А они нынче, видно, вывелись. Не знаю, кто тут виноват, может быть, я, но у меня такое ощущение, что я нужна всем как вещь. Разные попадались: у одних это сразу проявлялось, другие с высоких материй начнут, а все к одному сходится. Помнишь, я на танцы бегать стала. Думала, наконец-то вот она, настоящая жизнь. Нет, попервости даже нравилось, ухаживают, комплименты говорят, подарки дарят. Голова кругом, с кем захочу, с тем пойду. После училища поехала по распределению. Там врач ко мне приставать начал. А у самого жена, двое детей. Бросила я все, домой приехала. Без диплома, без работы. А следом сплетни пошли. Обстановочка, хоть в петлю лезь. Потом сюда перебралась, можно сказать, от людей спряталась. — Зинка усмехнулась. — Нелегко мне здесь было, три месяца на чужих кроватях. Уйдут девчонки в ночь на работу, я сплю на свободной. Да мне стыдно это говорить, но никто меня здесь не упрекал, не стоял над душой. Наша улица, поселок, куда меня отправили работать, я не хочу об этом вспоминать. Я другой жизни хочу. Пойми, я не могу без Москвы.

Я смотрел в окно. Внизу, меж каменных домов несся тугой металлический поток разноцветных машин, время от времени, подпруженный красным светофором, он замирал, накапливаясь около перекрестков. И тотчас же наперерез выплескивался человеческий поток, он кружил, метался из стороны в сторону на темном асфальте, через минуту уменьшался и, словно не в силах сдержать рычащее железо, рвался.

— Знаешь, Зина, множество людей не были в Москве, — сказал я. — И они от этого не чувствуют себя несчастными. — Я запнулся, мне хотелось сказать ей, что Москва ничего не приобрела от того, что она приехала сюда, и ничего бы не потеряла, если бы уехала обратно. Но не сказал, побоялся — не поймет.

— Ну, что ты замолчал, я внимательно тебя слушаю, — с вызовом сказала Зинка. И я вдруг подумал, что нет в ней той силы, которая заставляла нас ложиться костьми на футбольном поле. — Мне нравится, что ты нашел себя. Вам, мужчинам, во всех отношениях легче, — продолжала говорить она. — А я женщина. Я люблю красиво одеваться, люблю, когда рядом много народу, когда смотрят на меня. Вот если бы тебе представилась такая возможность, ты бы не поехал сюда? Разве можно равнять наш поселок, чего там поселок, город — с Москвой. Здесь вон театры, галереи… Да ты и сам в этом убедился!

Я молчал. Мне вдруг почудилось, что разговариваю я не с Зинкой, а с ее матерью Полиной Михайловной. Мне было почему-то жаль того лета, потому что стало ясно, что она никогда не будет моей.

Из Москвы я улетел в тот же день. Мы еще сходили с Зинкой в кино, потом я проводил ее до общежития, помахал рукой и пошел ловить такси. Я дал себе слово: никогда не пытаться возвратить то, что не возвращается. Печальное и бесполезное это занятие. Прощаясь, она все же взяла злополучные туфли, взяла, чтобы я не чувствовал себя дураком. И за это я ей был благодарен, мне стало легче. Таксист заехал на центральный аэровокзал, взял пассажиров, и мы покатили в Домодедово. Было уже темно, и Москва устроила торжественные проводы: мигала разноцветными огнями, пульсировала строчками реклам.


Получив самолет, мы вылетели в Иркутск, держась тонкого шва железной дороги. Поднявшись на Уральский хребет, дорога запетляла между склонов, на которых уже лежал снег. Выскочив на равнину, дорога выпрямилась, и мы почувствовали, что и ветер, который придерживал нас, развернулся и подул в хвост. «Ну вот мы и дома», — подумал я, хотя нам еще оставалось лететь больше трех тысяч километров,

Загрузка...