Дворец наслаждений

Глава первая

Стояли первые дни месяца тот, когда я впервые увидел ее. Мой командир, генерал Паис, приказал мне сопровождать царского посланника на юг, в Нубию, куда он направлялся с незначительным поручением; на обратном пути мы остановились на ночь в селении Асват. Река еще не начала подниматься. Она медленно несла свои воды. И хотя мы возвращались в прекрасном настроении, после долгого пути испытывали сильную усталость, а потому были очень рады добраться до нашей благодатной родной Дельты.

Асват — не то место, куда хочется заехать лишний раз. Крошечное селение, или, проще говоря, кучка глинобитных лачуг, зажатых между пустыней и Нилом; впрочем, здесь имеется довольно красивый храм, воздвигнутый в честь почитаемого в этом краю бога Вепвавета и расположенный на самой окраине Асвата, там, где река, петляя меж тенистых пальмовых рощ, течет совсем близко от селения. Посланник вовсе не собирался останавливаться в этом месте. Однако, к его крайнему неудовольствию, у нас лопнул давно стершийся канат, за которым мы с тревогой наблюдали последние дни, да еще один из гребцов вывихнул плечо, так что мой начальник с большой неохотой приказал повернуть к берегу и развести походный костер недалеко от местного святилища.

Наступал вечер. Спрыгнув на берег, я увидел за деревьями пилоны храма и небольшой канал, по которому должны были проплывать те, кто направлялся к своему богу. В лучах заходящего солнца — бога Ра — вода канала горела алым огнем. В теплом воздухе плавала пыль, и если бы не гомон и возня гнездящихся птиц, стояла бы полная тишина. Зная, какую ненависть питают местные крестьяне к слугам фараона, я ни за что не стал бы здесь останавливаться, но, памятуя о том, что должен охранять посланника, принялся внимательно осматривать берег, пока слуги собирали хворост для костра, а гребцы прилаживали новый канат. Разумеется, никакой опасности я не обнаружил. Если бы в этой поездке вестнику фараона действительно что-то угрожало, то сопровождать его мой командир послал бы не меня, а опытного воина.

Мне было шестнадцать лет. Два года назад я закончил обучение и не знал ничего, кроме суровых законов военной школы. Мне хотелось служить в одном из отдаленных фортов на восточной границе владений фараона, куда часто совершали набеги соседние племена, привлеченные плодородными землями Дельты. Там я надеялся покрыть себя боевой славой, однако, как я подозреваю, отец пустил в ход все свое влияние, чтобы спасти мне жизнь, в результате чего я остался служить в своем родном Пи-Рамзесе в качестве одного из стражников личной охраны генерала Паиса, где и началась моя нудная служба. Я по-прежнему обучался военному делу, однако теперь большую часть времени проводил, совершая обходы генеральского дома или стоя на часах перед дверями, ведущими в личные покои генерала Паиса, и наблюдая за бесконечным потоком входящих и выходящих оттуда женщин — знатных дам и прекрасных простолюдинок, веселых и разбитных или элегантных и холодно-сдержанных, ибо мой командир был красив, пользовался успехом у женщин и никогда не спал один.

Я говорю «отец», хотя мне известно, что я приемный сын. Мой родной отец был убит в одной из первых войн, начатых фараоном, мать умерла во время родов. У моих приемных родителей не было сыновей, так что они с радостью приняли меня в свою семью. Отец — весьма богатый торговец — очень хотел, чтобы я пошел по его стопам, но что-то говорило мне, что я должен выбрать профессию военного. Чтобы доставить отцу удовольствие, однажды я отправился с его караваном в Сабейское царство, мы везли туда редкие лекарственные травы. Но чем больше отец пытался заинтересовать меня видами незнакомой страны и переговорами с торговцами, тем скучнее мне становилось. Кончилось все тем, что после нескольких колких фраз и препирательств отец наконец уступил моим мольбам и по возвращении в Пи-Рамзес записал в офицерскую школу при дворце правителя. Вот почему я оказался возле маленького храма Вепвавета, бога войны, тихим теплым вечером месяца тот, названного так в честь бога мудрости, и вот почему сейчас впереди маячила деревушка Асват, справа тихо плескался Нил, а слева лежали крошечные и безлюдные свежевспаханные крестьянские поля.

Честно говоря, мне хотелось заглянуть в этот храм. Единственное, что осталось у меня после смерти родителей, была маленькая деревянная статуэтка Вепвавета. Сколько себя помню, она всегда стояла на столике возле моего ложа. Я поглаживал ее гладкую поверхность, когда ребенком плакал от обиды, нервно расхаживал возле нее, когда кипел от бешенства, и каждую ночь засыпал, глядя, как светильник бросает яркий свет на длинную волчью морду бога и его острые уши. Когда эта фигурка была рядом, я вовсе не чувствовал страха. Я вырос с твердым убеждением, что это моя родная мать послала Вепвавета охранять меня, и, пока он стоит, глядя немигающими глазами из глубины комнаты, мне не страшен никто — ни злые духи, ни люди. Статуэтка была сделана просто, но очень выразительно; искусная рука мастера в точности изобразила не только копье и меч в руках бога, но и вырезала на его груди иероглифы, означающие «Озаритель Путей», что наделяло статуэтку еще большей силой, я чувствовал это. Кто вырезал ее? Моя приемная мать этого, разумеется, не знала и просила не забивать голову всякими глупыми фантазиями. Отец же рассказывал, что, когда младенцем меня принесли в их дом, фигурка была завернута вместе со мной в льняные тряпки. Вряд ли мои настоящие родители когда-либо занимались резьбой по дереву. Старшие офицеры никогда не снисходили до ремесленной работы, а что касается женщин — ну какая женщина станет вырезать статуэтку бога войны? Не верил я также и в то, что она могла быть привезена из нищего селения Асват. Монту — вот величайший бог войны, но ведь и Вепвавет почитаем во всем Египте, так что в конце концов я пришел к выводу, что мой погибший отец, человек военный, когда-то купил эту статуэтку для домашнего алтаря. Иногда, когда я прикасался к ней руками, я думал о других руках — руках, которые вырезали ее, руках моего отца, руках моей матери, и тогда мне казалось, что, трогая пропитанную маслом деревянную поверхность, я создаю некую связь между ними и собой. В тот тихий вечер у меня появилась неожиданная возможность вступить в жилище моего бога и помолиться ему в его собственных владениях. Обойдя канал, я пересек крошечный передний дворик и прошел через пилоны.

Внешний двор храма уже погрузился в вечерний сумрак, и я с трудом различал под ногами его каменные плиты; гладкие колонны, окаймляющие двор, терялись в темноте. Подойдя к двойным дверям, ведущим во внутренний двор, я наклонился, снял сандалии и уже собрался было взяться за ручку, когда неожиданно услышал чей-то голос:

— Двери заперты.

Я мгновенно обернулся. Возле колонны стояла женщина, она выливала грязную воду из ведра. Швырнув на землю мокрую тряпку, она выпрямилась, упершись рукой в спину, и легкой походкой подошла ко мне.

— На закате жрец запирает двери внутреннего двора, — сказала женщина. — Таков наш обычай. Ночью в храм мало кто ходит. Люди слишком устают за день.

Она говорила как-то небрежно, словно в сотый раз повторяла давно заученный текст и мое присутствие ее совершенно не интересовало, но я разглядывал незнакомку с большим интересом. Ее речь не была похожа на резкий, невнятный говор египетских крестьян. Женщина произносила слова отчетливо и твердо. Кожа на ее босых грязных ступнях была грубой, руки также загрубели от работы, ногти были неровными и грязными. На ней была бесформенная рубаха, какие носили жены феллахов,[1] поверх нее — платье до колен из грубого полотна, подвязанное веревкой, как и ее жесткие черные волосы. На темно-коричневом лице женщины ярко выделялись ясные, умные глаза, которые, к моему величайшему изумлению, оказались прозрачного голубого цвета. Встретившись с ней взглядом, я вдруг почувствовал сильное желание опустить глаза, что меня крайне раздосадовало. Я был младшим офицером охраны самого правителя и никогда не смущался в присутствии каких-то крестьянок.

— Вижу, — ответил я более резко, чем мне хотелось бы, и стал смотреть на запертую дверь храма, стараясь придать себе вид небрежный и вместе с тем, во всяком случае я надеялся, властный. — Так найди же жреца, пусть откроет дверь. Я сопровождаю царского посланника. Мы возвращаемся в Дельту, и я хочу почтить своего бога, раз уж мне представилась такая возможность.

Женщина не стала кланяться, пятясь, как я того ожидал; напротив, подошла ко мне поближе, и я увидел, что ее странные голубые глаза сузились.

— Вот как? — резко спросила она. — А как зовут этого посланника?

— Его зовут Мэй, — ответил я, заметив, что интерес, на мгновение вспыхнувший в ее глазах, потух. — Так ты приведешь жреца?

Женщина пристально посмотрела на меня, бросив взгляд на сандалии, которые я держал в руке, на кожаный пояс, на котором висел меч, на полотняный шлем на голове и на особую повязку на моей руке, которая указывала на то, что я важная персона, и которой я очень гордился. Я мог поклясться, что в эту минуту она прикидывала мое положение, возраст и степень власти.

— Не думаю, — спокойно ответила женщина. — Сейчас он наслаждается вечерним покоем и ужином, и я не хочу ему мешать. Ты принес Вепвавету какой-нибудь дар?

В ответ я только покачал головой.

— В таком случае советую тебе прийти на рассвете, перед отъездом, и вознести богу молитву в присутствии жреца. — Она повернулась, собираясь уходить, но затем вновь обернулась ко мне. — Я слуга тех, кто служит богу, — объяснила женщина. — Поэтому не могу открыть для тебя дверь. Зато могу принести вам чего-нибудь поесть, пива, лепешек или, скажем, целый обед. Мой долг — заботиться о тех, кто служит фараону. Где вы остановились?

Поблагодарив ее, я указал место нашей стоянки, а потом смотрел, как она, подхватив ведро, скрылась в ночной темноте. Эта женщина держалась с тем же достоинством, что и моя старшая сестра, которую учила хорошим манерам нянька, когда-то выкупленная из гарема самого правителя, и, глядя на ровную, прямую спину уходящей женщины, ее царственную осанку, я вдруг смутно почувствовал, насколько я жалок и ничтожен по сравнению с ней. Вконец расстроенный, я надел сандалии и отправился на берег.

Посланник сидел на походном стульчике перед костром и мрачно смотрел на огонь. Слуги, сидя на корточках в некотором отдалении, о чем-то тихо переговаривались. На фоне темнеющего неба смутно виднелась черная глыба — наша ладья, о которую тихо плескались волны. Услышав мои шаги, посланник поднял голову.

— Полагаю, еды в этой дыре нам не найти, — вместо приветствия сказал он. — Я мог бы послать к управителю селения и потребовать, чтобы нам принесли поесть, но оказаться в толпе глазеющих на тебя простолюдинов — это уж слишком. У нас же почти ничего не осталось, так что придется перебиваться лепешками и сушеным инжиром.

Ничего не ответив, я присел возле огня. Конечно, когда он хорошенько поужинает, то завалится и будет спать, а мне и моему подчиненному придется всю ночь сторожить, слушая его храп. Я тоже устал от однообразной пищи, скучного плавания по реке и сна урывками, но вместе с тем был все же достаточно молод, чтобы испытывать гордость от порученного мне дела и возложенной на меня ответственности, когда, позевывая и опираясь на копье, стоял в предутренние часы на палубе, прислушиваясь, как ветер шелестит в кронах редких деревьев, растущих по берегам Нила, и смотрел на мерцающие над головой созвездия.

— Через несколько дней мы будем дома, — ответил я. — По крайней мере, путешествие было спокойным. В храме я встретил женщину, она принесет нам пиво и еду.

— О, — отозвался посланник. — А как она выглядела?

Этого вопроса я не ожидал.

— Как любая крестьянка, только у нее необычные голубые глаза. Почему вы об этом спрашиваете, господин?

Посланник лишь нетерпеливо махнул рукой.

— Эту женщину знает каждый царский посланник, путешествующий по реке, — сказал он. — Сумасшедшая с голубыми глазами. В этом месте никто не останавливается именно из-за нее. Она служит в храме и обычно под видом незначительной услуги просит передать фараону какой-то деревянный ящик. Я уже встречал ее раньше. Вот почему мне так не хотелось высаживаться на берег в этой дыре.

— Ящик? — спросил я. — А что в нем?

Посланник пожал плечами.

— Она говорит, что в нем история ее жизни, что когда-то сам Великий Царь отправил ее в ссылку за некую провинность, но как только он прочитает ее записи, сразу простит и отменит наказание. Могу себе представить, что она там написала! — презрительно сказал посланник. — Она имени-то своего не нацарапает! Я давно должен был тебя предупредить, Камен, но она, в общем-то, неопасна. Покрутится здесь немного, зато хоть еды принесет.

— Так что же, в этот ящик так никто и не заглядывал? — спросил я.

— Нет, конечно. Говорю тебе, она сумасшедшая. Ни одному сановнику не придет в голову выполнить ее просьбу. И ты тоже, молодой человек, выбрось из головы всякие романтические бредни. Это только в сказках, которые рассказывают няньки, крестьянка может оказаться знатной дамой, в реальной жизни наши крестьяне — это тупые животные, годные лишь на то, чтобы выращивать урожай да пасти скот, на который они сами похожи.

— Она говорит как человек, получивший хорошее образование, — попытался я встать на сторону женщины, сам удивляясь тому, что делаю.

Посланник рассмеялся.

— Этому она научилась за те годы, что вертелась возле знатных особ, которые имели несчастье встретиться с ней, — ответил он. — И не вздумай ее жалеть, иначе она от тебя не отвяжется. И почему это жрецы храма за ней не присматривают? Если так пойдет и дальше, в Асвате вообще никто не будет останавливаться. Эта женщина безобидна, но назойлива, как муха. Она говорила что-нибудь о горячем супе?

Была уже непроглядная ночь, когда женщина пришла в наш лагерь, беззвучно появившись из темноты, освещенная оранжевыми отблесками костра, словно языческая богиня; на этот раз ее черные волосы были распущены и густой волной ниспадали на грудь. Я заметил, что на ней надето другое платье, столь же грубое, как и то, в котором она мыла пол в храме, а ноги по-прежнему босы. В руках женщины был поднос, который она церемонно поставила на складной столик перед посланником. Поклонившись сановнику, женщина сняла с горшка крышку и принялась разливать в две небольшие миски горячий ароматный суп. Вслед за супом на столе появилось блюдо с ячменными лепешками, финиковое печенье и, ко всеобщей радости, кувшин с пивом. Поклонившись, женщина подала миску сначала посланнику, затем мне, и, пока мы черпали ложками вкуснейший бульон, налила пива и осторожно расстелила у нас на коленях два безукоризненно чистых куска льняной ткани. После этого она почтительно встала в сторонке и лишь изредка подходила к нам, чтобы долить пива или убрать пустую миску. Я подумал, что она, видимо, когда-то работала служанкой в доме одного из местных вельмож, а может, и в доме главного жреца храма Вепвавета, который и сам был крестьянином, но все же, в силу своего положения, был образован получше, чем его односельчане, и заодно научил хорошим манерам и свою служанку. Когда со стола было убрано, а на поднос бросили заляпанную жирными пятнами ткань, посланник вздохнул и заерзал на своем стульчике.

— Спасибо, — буркнул он.

При этих словах женщина улыбнулась. В свете костра блеснули ослепительно белые зубы, и тут я впервые заметил, как она красива. Темнота скрывала ее натруженные руки, морщинки вокруг странных глаз и нечесаные длинные волосы, и я любовался ею, как завороженный. Бросив на меня быстрый взгляд, женщина обратилась к моему господину.

— Мы уже встречались, царский посланник Мэй, — тихо сказала она. — Однажды ты со своей свитой высадился возле нашего селения, когда в твоей ладье появилась пробоина. Что нового в Дельте?

— Ничего, — деревянным голосом ответил посланник. — Я возвращаюсь в Пи-Рамзес с юга. Я отсутствовал несколько недель.

Улыбка женщины стала шире.

— Значит, ты не знаешь о событиях, которые могли произойти на севере, — с насмешливой серьезностью сказала она. — И значит, не сможешь сообщить ничего нового. Или ты просто не хочешь со мной разговаривать? Я накормила тебя, царский посланник Мэй. Неужели за это я не могу немного посидеть возле тебя и насладиться твоим обществом?

Не дожидаясь приглашения, она легким движением опустилась на землю и села, скрестив ноги и расправив на коленях юбку. Это напомнило мне Каху, писца, который служил в доме моего отца, — он точно так же садился на пол, укладывал на коленях палетку и ждал, когда ему начнут диктовать.

— Мне нечего сказать тебе, женщина! — отрезал Мэй. — Твоя еда пришлась очень кстати, и я уже поблагодарил за нее. Уверяю тебя, в Пи-Рамзесе не происходит абсолютно ничего интересного.

— Я его смутила, — сказала женщина, повернувшись ко мне. — Смутила могущественного сановника. Я их всех смущаю, всех посланников, которые ездят вверх и вниз по реке и клянут всех и вся, когда им приходится высаживаться на пустынный берег возле нашего Асвата, потому что они знают, что я немедленно к ним приду. Им ведь даже в голову не приходит, как мне самой от всего этого неловко. Но кто ты, молодой офицер с красивыми темными глазами? Раньше я тебя не встречала. Как твое имя?

— Камен, — ответил я, внезапно испугавшись, что сейчас сумасшедшая обратится со своей просьбой ко мне, и покосился на посланника.

— Камен, — повторила женщина. — Дух Мена. Как я понимаю, Мен — это имя твоего отца?

— Ты понимаешь правильно, — ответил я. — А как я понимаю, ты просто надо мной смеешься. Благодарю тебя за еду, но мой долг — заботиться о моем господине, а он очень устал. — Я поднялся. — Будь добра, забирай свои миски и уходи.

Она немедленно встала, что меня очень обрадовало, взяла поднос, но так просто уходить не собиралась.

— У меня к тебе просьба, офицер Камен, — сказала она. — Прошу тебя, доставь царю одну вещь. Я бедна, и мне нечем тебе заплатить. Ты сделаешь это для меня?

«О боги», — в отчаянии подумал я и, сгорая от стыда, опустил голову.

— Простите, госпожа, но у меня нет доступа в царский дворец, — выдавил я из себя.

Вздохнув, женщина повернулась, собираясь уходить.

— Ничего другого я и не ожидала, — бросила она через плечо. — Куда катится Египет, если могущественный не хочет прислушаться к мольбам обездоленного? Просить же тебя, посланник Мэй, бесполезно, один раз ты уже отказал мне. Спокойной тебе ночи!

Во тьме послышался ее презрительный смех, и вскоре наступила тишина.

— Безмозглое существо! — выругался посланник. — Выстави караул, Камен.

Он направился к ладье, а я, сделав знак солдату, принялся засыпать костер песком. В желудке у меня стоял ком.

Сказав, что буду дежурить во вторую смену и показав солдату границы его участка, я взял одеяло и направился к деревьям, но мне было никак не заснуть. Затихли голоса гребцов. Со стороны селения не доносилось ни звука, и только на реке время от времени раздавался тихий всплеск, когда какое-нибудь ночное животное выходило по своим делам. В небе, расчерченном темными ветвями деревьев, переливались звезды.

Мне следовало радоваться. Я возвращался домой, к своим родным, к своей невесте Тахуру. Я с успехом справился со своим первым поручением. Я был здоров и бодр, богат и умен. И все же меня начала одолевать какая-то странная печаль. Я вертелся с боку на бок, пытаясь уснуть, но земля подо мной вдруг словно сделалась тверже и впивалась мне в бока и плечи. Я ложился то так, то эдак, но сон упорно не шел.

Наконец я встал, пристегнул меч и направился к реке. Она была совсем пустынной и, словно серая лента, тянулась среди пальм и зарослей акаций. Идти в селение мне не хотелось, ведь наверняка оно мало чем отличалось от тысячи таких же деревушек, которые мы встречали по дороге от Дельты на севере до Порогов на юге. Я повернул направо и вдруг почувствовал какую-то тревогу, когда в лунном свете передо мной возникли очертания храма, а над головой зашептали тихую ночную песнь ветви пальм. Вода выложенного камнем канала было черной и неподвижной. Я немного постоял возле него, глядя на свое бледное расплывчатое отражение. Мне не хотелось возвращаться к реке. Повернув налево, я пошел вдоль храма и внезапно наткнулся на ветхую хижину, одиноко приютившуюся возле его задней стены, за которой передо мной предстала бескрайняя пустыня, залитая волнами лунного света и уходящая за горизонт. Вдалеке, на окраине Асвата, где кончались обработанные земли, виднелись ряды редких пальм — слабый бастион для защиты от песка, также освещенный всепроникающими лунными лучами.

Я заметил ее, когда она внезапно появилась из-за дюны и легко заскользила по песку. Обнаженная, с поднятыми вверх руками и откинутой головой — я не сразу узнал ее, приняв сначала за один из призраков, которые по ночам выходят из заброшенных могил и бродят вокруг, желая отомстить живым. Но когда она начала танцевать, все мои страхи пропали. Казалось, ее гибкое, изящное тело впитало в себя лунный свет, сделавшись серебристо-голубым, волна ее черных густых волос была словно сама тьма, которая двигалась вместе с ней. Я знал, что мне следует уйти, знал, что вижу то, чего не должен видеть, но я словно прирос к земле, не в силах отвести глаз от дикой красоты этого зрелища. Величие бескрайней пустыни, холодный поток лунного света, страстный танец, который исполняла женщина во имя некоего прославления или очищения или просто ради собственного удовольствия, — все это околдовало меня.

Я очнулся, когда танец внезапно прекратился и женщина застыла на месте с поднятыми к небу и сжатыми в кулаки руками, а затем как-то сразу обмякла. Ссутулившись, она пошла в мою сторону, подобрала на ходу свою одежду и ускорила шаг. Я понял, что сейчас меня обнаружат. Резко повернувшись, я хотел убежать, но нога попала на скользкий камень, который покатился в сторону, а я, споткнувшись, налетел на шершавую стену хижины, в тени которой я прятался. Наверное, ударившись локтем, я вскрикнул от боли, потому что женщина остановилась, накинула на себя одежду и крикнула:

— Это ты, Паари?

Меня заметили. Выругавшись про себя, я вышел в полосу лунного света и оказался лицом к лицу с сумасшедшей. Ночью ее глаза казались бесцветными, но не узнать ее было невозможно. Пот струился с ее шеи и блестел на висках. Ко лбу прилипли мокрые пряди волос. Она слегка запыхалась, грудь вздымалась и опускалась под руками, прикрывающими ее куском ткани. Впрочем, женщина не слишком испугалась и быстро пришла в себя.

— Так это ты, младший офицер Камен, — сказала она. — Шпион Камен, презревший свой долг, обязывающий охранять нашего замечательного посланника Мэя, который сейчас храпит себе в своей лодчонке и не знает, что никто и не думает его охранять. Неужели в военной школе Пи-Рамзеса офицеров учат подглядывать за безобидными женщинами, Камен?

— Конечно нет! — воскликнул я, смутившись и в то же время рассердившись. — Но скажи, с каких это пор безобидные египетские женщины танцуют голыми при луне, если только они не…

— Кто? — спросила она. — Ненормальные? Сумасшедшие? О, я отлично знаю, что обо мне говорят. Но это, — она махнула рукой в сторону хижины, — мой дом. А это — моя пустыня. А вот это — моя луна. И я не боюсь ничьих глаз. Я никому не сделала ничего плохого.

— Значит, луна — твоя покровительница? — спросил я и сразу пожалел о своих словах, услышав, как горько засмеялась женщина.

— Нет, луна — это моя погибель. Я танцую под лучами Тота, чтобы бросить ему вызов. Значит ли это, что я сумасшедшая, юный Камен?

— Я не знаю, госпожа.

— Недавно ты уже называл меня госпожой. Ты очень добр. Когда-то у меня действительно был титул. Ты веришь мне?

Я взглянул ей в лицо.

— Нет.

Она усмехнулась, а я вдруг заметил в ее глазах странный лихорадочный блеск, от которого меня внезапно охватил суеверный ужас. В этот момент теплые пальцы женщины крепко сжали мою руку.

— Ты поранил локоть. Сядь. Подожди меня здесь.

Я сел, а она скрылась в хижине, откуда вернулась через мгновение с глиняным горшком. Присев возле меня, женщина сняла с горшка крышку, зачерпнула немного мази и осторожно нанесла ее на ранку.

— Это мед и молотый миррис, — объяснила она. — Надо, чтобы рана оставалась чистой, но если в нее попадет грязь, промой ее соком из листьев ивы.

— Откуда ты все это знаешь?

— Когда-то, очень давно, я занималась врачеванием, — просто ответила она. — Теперь мне запрещено заниматься этим ремеслом, поэтому, когда нужно, я потихоньку таскаю миррис из кладовой храма.

— Запрещено? Почему?

— Потому что я пыталась отравить фараона.

Я разочарованно взглянул на нее. Она сидела, обхватив колени руками, и смотрела на пустыню. Мне так не хотелось, чтобы это странное, эксцентричное существо оказалось сумасшедшей. Я хотел, чтобы она была в здравом уме и чтобы я мог узнать у нее что-то новое, достойное и вместе с тем неожиданное, непредсказуемое, такое, чего я еще не встречал в своей жизни. Предсказуемость — вот что всегда было мне опорой. Мне нравилось, что я ем хорошо знакомую, проверенную пищу, учусь в знакомой школе, что меня любит знакомая с детства семья, что каждый год мы веселимся на праздниках в честь наших и только наших богов. Я заранее знал, что моей невестой будет Тахуру, дочь весьма богатых родителей, что наш брак был задуман очень давно. И даже мое первое задание прошло спокойно, без приключений, я только выполнял свой обычный долг и рутинные обязанности. Ничто не подготовило меня к встрече со столь странной, непонятной мне женщиной, которая в диком танце кружилась под луной близ крестьянского селения. Однако ее сумасшествие все сводило на нет, она была всего лишь умалишенной, которой чурались и сторонились здоровые люди и которая не стоила моего внимания.

— Я не верю тебе, — сказал я. — Я живу в Пи-Рамзесе. Мой отец знаком со многими сановниками. Я никогда не слышал, чтобы царя пытались отравить.

— Конечно не слышал. Об этом знали очень немногие, к тому же это было давно. Сколько тебе лет, Камен?

— Шестнадцать.

— Шестнадцать. — Она протянула ко мне руку. Этот жест показался мне лишним, но вместе с тем удивительно трогательным. — Шестнадцать лет назад я полюбила царя и захотела отравить его. Мне тогда было семнадцать. Где-то сейчас спит мой сын, который живет и не знает, кто он, чья кровь течет в его жилах. А может, он уже умер. Я стараюсь поменьше о нем думать. Слишком сильна боль. — Она улыбнулась. — А впрочем, и верно, почему ты должен верить мне, какой-то сумасшедшей ведьме из Асвата? Иногда я и сама в это не верю, особенно в те дни, когда скребу пол в храме, пока еще не проснулся Ра. Расскажи мне о себе, Камен. Тебе нравится твоя жизнь? Твои мечты начали осуществляться? Где ты служишь?

Я знал, что мне пора возвращаться. Меня ждал часовой, которого я должен был сменить. Кроме того, в лагере могло что-нибудь случиться. И все же эта женщина чем-то удерживала меня. Не своим теперь уже очевидным безумием, нет, в этом, как ни печально, я вынужден был согласиться с посланником. И не своими странными речами, хотя я и нашел их весьма захватывающими. Эта женщина была чем-то для меня новым, чем-то таким, что будоражило и вместе с тем успокаивало мой Ка. И я начал рассказывать о своей семье, о нашем доме в Пи-Рамзесе, о моих ссорах с отцом, который хотел сделать из меня торговца, а также о моей победе в этих спорах и блестящем поступлении в военную школу при царском дворце.

— Я хочу служить на восточной границе, где смогу получить звание старшего офицера, — закончил я свой рассказ. — Но пока служу у генерала Паиса, в его личной охране…

Я не закончил. Вскрикнув, женщина вцепилась мне в плечо.

— Паис! Паис? Этот червяк из Апофиса! Эта амбарная крыса! Когда-то я находила его привлекательным. Это было до того, как… — Она пыталась справиться с волнением. Я осторожно снял с плеча ее похолодевшую руку. — Он все так же красив и любезен? И царевны все так же дерутся за место в его постели? — Она заколотила руками по песку. — Где же твоя жалость, Вепвавет? За свои поступки я заплатила сполна. Я так стараюсь все забыть, отказаться от всякой надежды, а ты посылаешь мне это!

Женщина вскочила на ноги и куда-то побежала. Я тоже встал. Она вернулась, неся в руках деревянный ящичек. Ее била дрожь, глаза сверкали.

— Послушай меня, Камен, прошу тебя, пожалуйста! Молю, заклинаю тебя, отвези эту вещь в дом Паиса! Но не отдавай ее самому генералу. Он ее уничтожит, а то и еще хуже. Отдай тому, кто служит царю и кого ты будешь часто видеть. Скажи, что этот ящичек нужно передать самому Рамзесу. Придумай, что хочешь. Если будет нужно, скажи правду. Только ничего не говори Паису! Если в тебе есть хоть капля сострадания, помоги мне! Я ведь прошу так мало! Фараона каждый день осаждают прошениями. Пожалуйста!

Я машинально потянулся к мечу. Но меня учили сражаться с мужчинами, а не с безумными женщинами. Рука замерла на рукоятке меча.

— Я не тот, кого следует просить, — спокойно ответил я. — Я не могу разговаривать со знатными сановниками так просто, как тебе кажется. А если я попрошу заняться этим одного из друзей отца, он наверняка захочет все тщательно проверить, прежде чем браться за это дело и показываться на глаза Великому. Почему ты не отдала свой ящик управителю селением, чтобы он переслал его вместе с другой корреспонденцией правителю нома, а тот бы передал его советнику фараона? Зачем ты пристаешь к посланникам, которые ничем не могут тебе помочь?

— Потому что я изгой, — громко сказала женщина. Я видел, как она была взволнована, как дрожал ее голос. — Да, я дочь Асвата, но мои односельчане стыдятся меня и гонят отовсюду. Управитель отказывал мне уже много раз. В селении распускают слухи о том, что я сумасшедшая, чтобы мне никто не вздумал помочь. Они не хотят срывать струпья со своих ран унижения. Поэтому здесь меня считают просто сумасшедшей, которая где-то научилась хорошим манерам, а не убийцей в изгнании, жаждущей получить помилование. Даже мой брат, Паари, хоть и любит меня, ничего не хочет сделать. Его чувство справедливости будет оскорблено, если царь согласится меня выслушать. Никто не станет ради меня рисковать своим положением, не говоря уже о жизни. — Держа ящичек обеими руками, она мягко прижала его к моей груди и заглянула мне в глаза. — Ты возьмешь его, правда?

В ту минуту мне страстно захотелось оказаться где-нибудь в сотне миль от Асвата, ибо жалость, этот враг всех мужчин, который лишает их силы, уже начала просыпаться во мне. Может быть, если я возьму ящичек, женщина почувствует себя лучше? Я не мог себе представить, что заставляло ее из месяца в месяц, из года в год приходить на берег реки и просить помощи у мужчин, в чьих глазах она не видела ничего, кроме насмешек, отказа, презрения и, что хуже всего, жалости. Я надеялся, что хотя бы в моих глазах она этого не увидит. Если я выполню ее просьбу, с плеч безумной спадет тяжкий груз. В конце концов, я же могу просто выбросить ящичек за борт. Разумеется, из дворца не будет никакого ответа, но женщина подумает, что царь просто не хочет ее помиловать, и тогда, может быть, в ее душе наступит покой. Конечно, подобный обман не к лицу человеку, который служит самому царю, но ведь я желаю ей только добра. Я вздохнул и с виноватым видом взял ящичек.

— Я беру его, — сказал я, — но ты должна понимать, что никакого ответа от царя не будет.

При этих словах широкая улыбка озарила лицо женщины, она шагнула ко мне и поцеловала в щеку.

— О нет, я так не думаю, — прошептала она, обдав мое лицо своим теплым дыханием. — Рамзес уже старик, а старики любят вспоминать былую молодость. Он ответит. Благодарю тебя, офицер Камен. Да защитит тебя Вепвавет и наставит на путь истинный, ибо ты согласился помочь мне.

И, плотнее завернувшись в одежду, она скрылась в хижине, а я, крепко зажав ящичек под мышкой, побежал к реке. Я чувствовал себя предателем, я ненавидел свою слабость. Я должен был отказать ей. «Ты сам виноват, что поддался чарам луны, — ругал я себя, когда, спотыкаясь, пробирался между деревьями. — И что, интересно, ты теперь будешь делать?» Я ведь прекрасно понимал, что бросить ящичек в Нил у меня просто не хватит духу. Прибежав в лагерь, я сунул его под одеяло и побежал сменять часового, после чего до самого рассвета шагал туда-сюда, предаваясь грустным размышлениям.

Утром, пока слуги готовили завтрак, я стоял во внутреннем дворе храма и слушал, как жрец с мутными глазами возносит молитву богу. Сквозь полуоткрытые двери храма виднелся алтарь, но своего бога я не видел, его закрывал собою жрец. Вдыхая запах благовоний, смешанный с утренней свежестью, и простершись ниц, я пытался сосредоточиться на молитве, но мысли путались, язык заплетался. Когда безжалостные лучи Ра, поднявшегося из-за горизонта, озарили небо, я устал проклинать себя за свою слабость, за то, что позволил какой-то крестьянке манипулировать собой, а также твердо решил вернуть ей ящичек. Я был очень зол на себя, но еще больше на нее — как ловко ей удалось всучить мне его! Теперь мне самому придется принимать решения, бросить же ящик в Нил я не смогу, я слишком честен. Я преклонял колени, вставал, опять опускался на колени и все время потихоньку осматривал двор, желая увидеть женщину, но она не появлялась.

Молитва закончилась, и двери храма закрылись. Бросив в мою сторону беглый взгляд и улыбнувшись, жрец скрылся в одном из маленьких помещений, располагавшихся по внешнему периметру двора, его помощники последовали за ним, и я остался один. Деревянный ящик стоял передо мной на каменном полу, словно безмолвный обвинитель или сирота, терпеливо ожидающий подаяния. Надев сандалии и подхватив ящик, я поспешил во внешний двор, быстро пересек его и побежал к уже знакомой мне одинокой хижине. Открыв было рот, чтобы позвать женщину, я вдруг обнаружил, что даже не знаю ее имени. Тем не менее я прокричал приветствие и стал ждать, думая о том, что гребцы уже наверняка закончили приготовления к отъезду и глашатай жаждет поскорее уехать.

— О, будь ты проклята! — пробормотал я сквозь зубы. — И будь я проклят, дурак несчастный.

Подождав еще немного, я подошел к хижине и отодвинул тростниковую занавеску, закрывающую вход. Я увидел маленькую темную комнатку с земляным полом и голыми стенами. В углу стояло низкое деревянное ложе с тонким тюфяком, отделанное искусной резьбой. Его изящные ножки и каркас тускло поблескивали в темноте. Странно было видеть в убогой хижине столь великолепную кровать. Возле нее располагались небольшой стол и скамейка, также покрытые искусной резьбой. На полу стоял грубый глиняный светильник. Хижина была пуста, а ждать у меня не было времени. Я хотел быстро поставить ящичек на кровать и убежать, но, мысленно прокляв себя в очередной раз, решил, что не сделаю этого. Выйдя из хижины и опустив за собой тростниковую занавеску, я помчался к реке.

Когда я взбежал по трапу на ладью, внезапно налетевший порыв ветра сорвал с ящика одеяло. Увидев его, посланник громко расхохотался.

— Она все же нашла одного дурака! — задыхаясь от смеха, проговорил он. — И что же ты будешь делать с этим ящиком, юный Камен, швырнешь за борт? Или твои принципы не позволят тебе этого? Как ей удалось уговорить тебя? Она что, отдалась тебе на своем вшивом тюфяке? Ты вляпался в историю, помяни мое слово!

Я ничего не ответил. Я даже не взглянул в его сторону, когда он приказал поднять сходни и отчалить от берега; только сейчас я понял, что мне не нравится этот человек. Солдат принес мне хлеба и пива. Сидя на носу ладьи, я ел без всякого аппетита, а за кормой тем временем проплывали поля и одинокие пальмы Асвата и началась пустыня. Следующее селение находилось совсем недалеко, но, когда я смахнул с коленей последние крошки и допил пиво, я почувствовал такое острое одиночество, что страстно возжелал поскорее вернуться домой.

Глава вторая

Оставшиеся восемь дней мы плыли без всяких приключений, и утром девятого дня вошли в Дельту, где Нил разделяется на три мощных рукава. Мы свернули в северо-восточный, называемый Воды Ра, который впоследствии был переименован в Воды Авариса, и поплыли через величайший город в мире. С какой радостью оставил я унылый, засушливый юг и вдохнул наконец влажный воздух Дельты, насыщенный густыми ароматами садов и наполненный шумными звуками города. Хотя разлив реки еще не начался, все пруды и ирригационные каналы были наполнены прохладной водой, поблескивающей среди густо посаженных деревьев и зарослей папируса, тихонько покачивающихся под легким ветерком. На мелководье важно вышагивали белые цапли. Птицы с громким свистом проносились над снующими по реке суденышками, и нашему кормчему приходилось не отрываясь смотреть на воду, чтобы лавировать между ними.

В районе Вод Авариса пейзаж изменился: мы проплыли мимо храма богини-кошки Баст,[2] мимо огромного храма бога Сета, возле которого лепилось множество убогих хижин бедняков, заполнявших пространство между храмом и городом пылью, шумом и грязью. Вскоре мы достигли широкого канала, окружающего Пи-Рамзес, Город бога, и, свернув направо, поплыли мимо многочисленных складов, амбаров и мастерских, которые спускались к самой реке, словно желали схватить своими жадными пальцами все, что мог дать им цивилизованный мир; через их распахнутые двери сновали грузчики, перетаскивающие на своих плечах то, что называлось богатством Египта. За мастерскими я заметил разбросанные там и сям цеха по изготовлению фаянса. Их управляющий был отцом моей невесты Тахуру, и у меня сразу потеплело на душе, когда я подумал, что скоро увижу ее.

Поодаль от всего этого шума и суеты располагались небольшие усадьбы мелкой аристократии и сановников, торговцев и заморских купцов. Здесь был и мой дом. Здесь я проведу несколько приятнейших дней отдыха, прежде чем вернусь в дом Паиса, а также к своим обязанностям в офицерской школе, царский же посланник будет пробираться на своей ладье по узким, охраняемым стражниками притокам Нила, пока не достигнет озера Резиденции, где вода тихо плещет о ступени, сделанные из чистейшего белого мрамора. Лодки, которые причаливают здесь, выдолблены из лучшего ливанского кедра и покрыты позолотой, а вежливое безмолвие, рожденное ощущением огромного богатства, погружает в царственную тишину роскошные парки и тенистые фруктовые сады. Здесь живут главные управители и верховные жрецы, родовая аристократия и управляющие, и среди них — мой будущий тесть. Здесь же находится и окруженный мощной стеной дворец Рамзеса Третьего.

Плыть по озеру Резиденции без специального разрешения было запрещено. У моей семьи, разумеется, имелся специальный пропуск, а у меня — пароль, который давал мне право входить в дом генерала Паиса и в военную школу, но сегодня, когда кормчий подвел ладью к берегу, я думал только о хорошем массаже, кувшине доброго вина, вкусной еде и постели с чистым полотняным бельем, пропитанным ароматическими составами. Я быстро собрал свои вещи, отпустил на отдых подчиненного, небрежно сообщил посланнику Мэю, куда иду, и сошел на берег, с огромным удовольствием ощутив под ногами знакомый холодок каменных ступеней, спускающихся к самой воде. Когда подняли сходни и капитан ладьи дал команду отчаливать, я этого уже не слышал. Взбежав по ступеням, я прошел через открытые ворота, весело окликнул привратника, который мирно дремал неподалеку, и направился к своему дому.

В саду не было ни души. Деревья и кусты тихо покачивались от ветра, залетавшего сюда из-за стены, окружающей дом, а солнце, пробиваясь сквозь кроны деревьев, бросало рассеянный свет на хаотично разбросанные по всему саду цветочные клумбы — так любила высаживать цветы моя мать. Быстро пройдя через сад, я вышел к алтарю бога Амона, где обычно собиралась наша семья, чтобы возносить молитвы, повернул направо и подошел к портику, прятавшемуся в тени высоких деревьев. За их стволами в глубине сада виднелся большой пруд с рыбками, по берегам которого рос тростник, а в центре плавали огромные зеленые листья лотоса. Лотос должен был зацвести только через несколько месяцев, но над ним уже порхали стрекозы, трепеща прозрачными сверкающими крылышками, а в воде плавали лягушки.

Однажды я чуть не утонул в этом пруду. Мне тогда было три года, я был очень любопытным и непоседливым ребенком. Сбежав от своей няньки, с которой обращался, честно говоря, довольно сурово, я затопал к воде, желая потрогать цветы или половить рыбок или жуков, и тут же упал в пруд, споткнувшись о его каменное ограждение. Я помню мгновенный испуг, затем приятную прохладу, а затем приступ паники, когда попытался вдохнуть среди окружившего меня зеленого полумрака и обнаружил, что сделать этого не могу. Из воды меня вытащила старшая сестра; сначала меня вырвало водой, а потом я заорал не своим голосом, больше от ярости, чем от страха. На следующий день отец послал своего управляющего найти кого-нибудь, кто научил бы меня плавать. Улыбаясь этим воспоминаниям, я прошел через портик и, свернув направо, вошел в дом, чувствуя, как все мои былые тревоги и волнения остаются за его порогом.

Слева от меня находился большой зал с четырьмя колоннами, залитый ярким солнцем. За колоннами виднелся сад с колодцем, который заканчивался внутренней стеной, отделявшей помещение хозяев от жилища слуг. Наш сад был таким густым, что полностью скрывал стену, окружающую дом. Справа от меня находилась маленькая дверь, ведущая во внутренний двор, где располагались амбары, а также еще одна стена с тремя дверями, в настоящий момент запертыми. В полной тишине я оглянулся по сторонам, заглянул за одну из колонн, где находилась ванная комната, и пошел дальше, тихо поскрипывая сандалиями. Внезапно отворилась дверь, и передо мной предстал наш управляющий.

— Камен! — радостно вскрикнул он. — То-то я слышал, что в доме кто-то ходит. Добро пожаловать домой!

— Спасибо, Па-Баст, — ответил я. — В доме так тихо. Где все?

— Ваша матушка и сестры еще не вернулись из Фаюма. Разве вы забыли? Отец, как обычно, работает. Вы вернетесь в дом господина Паиса прямо сейчас или мне застелить ваше ложе свежим полотном?

Я совсем забыл, что наши женщины иногда уезжали в маленький домик на границе с Фаюмским оазисом, чтобы там пережидать сильную жару, которая обычно стояла в месяце шему, а значит, они вернутся не раньше чем в конце следующего месяца фаофи, когда, как все надеялись, начнет подниматься река. Мне стало грустно.

— Мне дали два дня отдыха, — сказал я, снимая и передавая слуге свой кожаный пояс с мечом, дорожную сумку и сандалии. — Пожалуйста, приготовь мое ложе и позови Сету. Скажи ему, что все мои вещи грязные, меч тоже нужно почистить, и на одной сандалии оторвался ремешок. И вели наполнить ванну горячей водой.

Управляющий, улыбаясь, продолжал стоять возле меня, и тут я вспомнил о деревянном ящичке, который держал под мышкой.

— А вот это отнеси в мою комнату, — поспешно сказал я. — Нашел во время путешествия, а теперь не знаю, что с ним делать.

Па-Баст неловко взял ящичек, поскольку уже держал в руках мои вещи.

— Тяжелый, — заметил он, — да еще и завязан какими-то странными узлами! — По его лицу я видел, что сказал он это скорее для себя. Па-Баст был вообще хорошим слугой и никогда не лез не в свое дело. — От госпожи Тахуру пришло послание, — продолжал он. — Она просит вас зайти к ней, как только вы вернетесь. Вчера приходил Ахебсет и просил передать, что сегодня вечером в пивной «Золотой скорпион», что на улице Корзинщиков, состоится пирушка и он умоляет вас прийти.

Я печально усмехнулся:

— Дилемма.

— Да, но вы можете зайти к госпоже Тахуру после ужина, а потом отправиться в «Золотой скорпион».

— Пожалуй. А что у нас сегодня на ужин?

— Не знаю, но могу спросить.

Я вздохнул:

— Не надо. Если мне приготовят копченых мышей с травой, я этого все равно не замечу — после стольких дней солдатской пищи. Иди, не забудь о горячей воде. И поскорее.

Управляющий удалился, а я подошел к одной из закрытых дверей и постучал.

— Войдите! — раздался голос отца, и я вошел в его контору. Увидев меня, отец вскочил из-за стола и протянул ко мне руки. — Камен! Добро пожаловать! Под южным солнцем ты стал темным, как корица, сын мой! Ну, как поездка? Каха, я думаю, на сегодня достаточно, можешь идти.

Писец встал и, бросив на меня приветливый взгляд, вышел, забрав с собой палетку, перья и свиток папируса. Предложив мне сесть, отец вернулся на свое место за столом, все так же радостно улыбаясь.

В конторе было прохладно, здесь царил полумрак, поскольку свет проникал только через верхние оконца, расположенные под самым потолком. Когда я был маленьким, мне разрешали играть под столом в конторе отца, пока тот занимался делами. Я помню, как любовался чистыми белыми квадратами, которые появлялись на противоположной стене, когда солнечный свет через оконца попадал в комнату, потом постепенно вытягивался, скользил по неровным книжным полкам и, расползаясь, словно жидкость, тянулся по полу ко мне. Иногда на его пути возникал Каха, который, сидя с палеткой на коленях и тростниковым пером в руке, что-нибудь записывал под диктовку отца, и тогда солнечный свет скользил по спине писца и застревал в его тесном черном парике. Я знал, что нахожусь в полной безопасности и могу спокойно играть со своим деревянным гусем и маленькой тележкой на деревянных колесиках, в которой я таскал коллекцию красивых камешков, ярко раскрашенных глиняных скарабеев и свою гордость — лошадку с раздувающимися ноздрями, дикими глазами и хвостом, сделанным из настоящего конского волоса. Но если Каха садился немного ближе к отцу, тогда я забывал об игрушках и, цепенея от страха, смотрел, как яркие белые квадраты, медленно искажаясь, сползали с книжных полок и начинали подбираться ко мне с какой-то только им известной целью. Правда, им никогда не удавалось до меня добраться, потому что входила мама и звала меня обедать, а когда я стал старше, то понял, что этого вообще бы никогда не произошло, потому что в те часы солнце стояло как раз над нашим домом. Теперь же, сделавшись взрослым человеком, шестнадцатилетним офицером, состоящим на службе у самого царя, я со смехом вспоминал свои детские страхи.

Было позднее утро. Сев напротив отца, я рассматривал его в мягком свете, льющемся из окон. За те годы, что он провел в пути под палящим солнцем, сопровождая свои караваны, его кожа загрубела и сморщилась, и все же глубокие морщины на лице по-прежнему излучали улыбку и теплоту, а мозоли на руках лишь подчеркивали их силу. Отец был честным человеком, грубовато-добродушным и прямым. Он очень умело вел торговлю лечебными травами и всякими иноземными штучками, никого при этом не обманывал и, занимаясь любимым делом, заслужил себе хорошую репутацию. Он говорил на нескольких языках, включая язык ха-небу и сабеев, и всегда настаивал, чтобы те, кто водил его караваны, принадлежали к народам, с которыми он вел торговлю. Как и жрецы, мой отец не относил себя ни к какому сословию, хотя его с радостью принимали в любых кругах; фактически же он был представителем мелкой аристократии, чем не особенно гордился, говоря, что не заработал себе титула. Тем не менее он ревностно следил за моей карьерой и очень гордился тем, что в результате длительных переговоров я получил разрешение жениться на дочери одного из представителей крупнейшей знати. Сейчас отец сидел, поглаживая загрубелой рукой лысину с остатками седых волос, и смотрел на меня из-под своих кустистых бровей.

— Итак? — начал он. — Как тебе понравилась Нубия? Путь туда не слишком отличается от пути в Сабею, ты не находишь? Песок, мухи и жара. Ты хорошо ладил с глашатаем? — Он засмеялся. — По твоему лицу вижу, что нет. И все это — за жалкое офицерское жалованье? Что ж, Камен, по крайней мере, армия учит тебя выдержке, а это тоже неплохо. Ведь одно грубое слово царскому слуге — и тебя вышвырнули бы вон.

В его словах сквозила такая досада, что я улыбнулся.

— Я не хочу, чтобы меня вышвыривали из армии, — сказал я. — В Нубии было очень скучно, посланник — раздражительный зануда, и вообще путешествие прошло без каких-либо приключений. И все же это лучше, чем целыми днями сидеть на осле, умирая от жажды и размышляя, нападут ли в этот раз на караван разбойники, разграбив товары, на которые ты потратил столько трудов, а потом, через несколько месяцев, снова собираться в путь.

— Если ты отправишься в один из отдаленных фортов, о чем так мечтаешь, то, будь уверен, получишь полную порцию жары и скуки, — возразил отец. — Подумай, Камен, кому я оставлю свое дело, когда умру? Мутемхеб? Торговля не женское занятие.

Все это он говорил мне уже не раз, и я не обижался — в его словах сквозили любовь к сыну и досада.

— Дорогой отец, — нетерпеливо сказал я, — ты сможешь передать дело мне, и я наберу хороших управляющих…

Отец махнул рукой.

— Торговля не то занятие, которое можно доверить слугам, — важно произнес он. — В нашем деле часто возникает желание обмануть, так что в один прекрасный день ты можешь проснуться и обнаружить, что разорен, а твой слуга стал хозяином соседнего поместья.

— Это смешно, — сказал я. — Сколько караванов ты водишь сам? Один из десяти? Отправляешься в путь раз в два года, да и то только тогда, когда устаешь сидеть дома. А почему? Да потому, что веришь своим людям, так командир должен верить своим солдатам…

— Ну, теперь ты становишься педантом, — улыбнулся отец. — Прости меня, Камен. Ты ведь, наверное, хочешь помыться? А как там река? Гребцы наверняка молили Исиду пролить слезы, чтобы течение быстрее несло вашу ладью домой и встречный северный ветер не мешал продвигаться вперед. Сколько дней занял у вас обратный путь? Меньше, чем путь туда?

— Меньше, на несколько дней, — ответил я, пожав плечами. — Но у нас не было времени останавливаться на ночь там, где нам хотелось. Посланник мечтал ночевать в домах управителей селениями, где обычно накрывают богатый стол, а вместо этого мы жевали хлеб и инжир на берегу Нила. Пока мы разбивали лагерь возле деревушки Асват, у него окончательно испортилось настроение. Но там мы встретили женщину, которая принесла нам еды…

Отец пристально взглянул на меня:

— Женщину? Какую женщину?

— Простую крестьянку, отец, к тому же полусумасшедшую. Я пошел в храм Вепвавета, чтобы вознести молитву, и там была эта женщина, мыла полы. Я заговорил с ней, потому что двери во внутренний двор храма были заперты и я хотел, чтобы их открыли. А почему ты спрашиваешь? Ты что-нибудь о ней знаешь?

Густые брови отца сдвинулись, взгляд внезапно посерьезнел.

— Я о ней слышал. Эта женщина досаждает всем посланникам. Она и к тебе привязалась, Камен?

Ситуацию можно было бы считать комичной, но глаза отца смотрели совершенно серьезно. «Неужели его настолько расстроили мои слова об этой встрече?» — подумал я.

— Не то чтобы привязалась, — ответил я, понимая, что именно так все и было, — но была очень настойчивой. Она все время пытается всучить какой-то ящик сановникам, которые путешествуют по реке. Говорит, что его нужно передать Единственному. Она пыталась отдать свой ящик и глашатаю Мэю, но он решительно отказался, и тогда она стала умолять меня помочь ей.

Взгляд, от которого тряслись поджилки даже у самых ловких иноземных торговцев, прожигал меня насквозь.

— Ты, разумеется, отказал ей, не так ли, Камен? Я знаю, как сострадательна молодежь! Ты ведь не взял его?

Я открыл рот, чтобы сказать, что как раз взял, что женщина чуть не силой сунула мне в руки свой ящичек, когда стояла передо мной, полунагая, освещенная луной, но тут со мной произошла очень странная вещь. Я никогда не лгал своему отцу, ни разу в жизни. Мои учителя крепко вбили в меня науку об истинной природе лжи. Боги не любят обмана. Обманывать — удел слабых. Добродетель всегда говорит только правду, а потом смело отвечает за свои поступки. В детстве я иногда лгал — от страха или впав в панику: «Нет, отец, я не бил Тамит за то, что она меня дразнила». Однако, как правило, после все равно признавался и получал свою порцию наказания; когда же я стал старше, то перестал лгать вовсе, а следовательно, и признаваться мне было не в чем. Человека, который сейчас сидел передо мной, я искренне уважал и любил и все же должен был ему солгать. Не потому, что поддался мольбам сумасшедшей, нет. Не потому, что боялся гнева отца или его насмешек. Не потому, что он мог потребовать принести ящичек, открыть его и тогда… Что тогда? Почему я должен скрывать от него правду? Но в глубине своего ка я понимал: если сознаюсь, что этот самый ящичек сейчас находится в моей комнате, то положу конец… чему? Проклятие, чему?

— Конечно не взял, — холодно ответил я. — Мне было жаль эту женщину, но потакать ее безумию я не стал. Хотя положение мое было весьма затруднительным.

Произнеся эти слова, я подумал, что ничего подобного не говорил Па-Басту и тот в разговоре с отцом вполне может случайно упомянуть о деревянном ящичке. Маловероятно, конечно, но возможно. Пристальный взгляд отца несколько смягчился.

— Хорошо! — бросил он. — Сумасшедшие — это угодные богам люди, и не следует их обижать, но и потакать им тоже не стоит. — Отец встал. — Во время последней поездки мне удалось добыть сурьму, а также большую партию шалфея из Кефтиу.[3] А еще сабеи продали нам немного желтого порошка, который они называют «имбирь». Понятия не имею, что они с ним делают. Сейчас я хочу немного поспать, а потом пойду к прорицателю. Отдам ему сурьму, он обещал хорошо заплатить, а заодно, надеюсь, он возьмет и имбирь. — Подойдя поближе, отец дружески хлопнул меня по спине. — От тебя плохо пахнет. Иди вымойся, выпей пива и отдохни. Если остались силы, продиктуй письмо матери и сестрам в Фаюм. Жаль, что на обратном пути ты не смог к ним заехать.

Это означало, что я могу идти. Когда отец крепко обнял меня своими сильными руками, я безжалостно вырвал из своего сердца ростки стыда. И вышел из отцовской конторы с ощущением внезапно навалившейся на меня усталости.

Пройдя через переднюю, я поднялся наверх, где у нас находились спальни. Моя комната располагалась справа и имела два больших окна. Поскольку верхний этаж дома был по размеру меньше нижнего, я мог выйти прямо на крышу нижнего этажа и, перегнувшись через парапет, увидеть амбары, жилище слуг, входные двери и за главной стеной — запруженные лодками Воды Авариса. Налево располагались комнаты моих сестер, окнами выходящие в сад, а прямо надо мной — комната родителей. Легко распахнув дверь, я вошел к себе.

Ящик стоял на постели, застеленной свежим полотном, словно хотел показать, кто здесь, в моем святилище, главный, и, прежде чем снять с себя одежду и отправиться в ванную комнату, я схватил его за завязанные странными узлами веревки и с грохотом швырнул в один из своих сундуков, изготовленных из кедрового дерева. Я так и не решил, что буду с ним делать. Даже невидимый, он отравлял воздух моей комнаты. «Катись ты к Сету», — подумал я о женщине, которая втянула меня в эту историю, ибо Сет — это рыжеволосый бог хаоса и раздоров, которому следовало бы быть покровителем города Пи-Рамзеса, а вместе с ним и далекого нищего Асвата. «Да не думай ты об этом, — сказал я себе, спускаясь по лестнице и вступая в горячий и влажный воздух ванной комнаты. — Ты дома, тебя ждет Тахуру, впереди веселая пирушка с Ахебсетом, а через два дня ты уже будешь в доме генерала Паиса. С этим ящиком разберешься после».

Горячая вода, налитая в два больших чана, уже поджидала меня. Когда я вошел, навстречу мне поднялся мой слуга Сету. Пока я, стоя на каменной плите, усердно тер себя натром, а он поливал меня ароматической водой, я рассказывал ему о путешествии и, отвечая на его вопросы, наблюдал, как вместе с грязной водой уходят в сток, проделанный в полу, и все мои треволнения. Вымывшись, я вышел во двор и лег на скамью в тени дома, чтобы Сету умастил меня благовонными маслами и сделал массаж. Начиналось самое жаркое время дня. Ветви деревьев едва шевелились, птицы умолкли. Стих даже городской шум, доносившийся из-за стены сада. Умелые руки слуги начали растирать и мять мои мышцы, избавляя их от усталости и напряжения, я почувствовал, что засыпаю, и зевнул.

— Не трогай ноги, Сету, — сказал я. — Я их вымыл, и хватит. Когда закончишь лупить меня кулаками, отнеси в мою комнату кувшин пива и, пожалуйста, пошли кого-нибудь к Тахуру. Передай ей, что я зайду на вечерней заре.

Вернувшись в свою комнату, я опустил тростниковые занавески на окнах, выпил пива и со стоном наслаждения повалился на постель. Маленькая статуэтка Вепвавета безмятежно смотрела на меня со своего места на столике возле ложа; казалось, что изящный нос бога к чему-то принюхивается, а острые уши насторожились, прислушиваясь к моим словам, когда я сонно поприветствовал его.

— Твой храм маленький, но очень симпатичный, — сказал я. — Зато почитатели твои — довольно странные люди, Вепвавет. Искренне надеюсь, что никогда с ними больше не встречусь.

Я спал долго и крепко; меня разбудил Сету, который раздвинул занавески и поставил возле меня поднос с едой.

— Я не хотел будить вас, господин Камен, — сказал он, когда я сел на постели и потянулся, — но Ра уже клонится к закату и ужин готов. Ваш отец ходил к прорицателю и уже вернулся. Он не велел вас будить, однако госпожа Тахуру наверняка уже извелась, дожидаясь, когда вы пожалуете к ней в сад, и я бы не советовал вам слишком долго испытывать ее терпение.

Улыбнувшись, я потянулся к подносу.

— Ничего, я быстро все улажу, — ответил я. — Спасибо, Сету. Найди мне чистую одежду и, если починили, принеси мои старые сандалии. В дом невесты я пойду пешком, мне нужно поразмяться.

На подносе было молоко и пиво, небольшая буханка пахнущего гвоздикой ячменного хлеба, горячий чечевичный суп и свежие курчавые листья темно-зеленого салата, на которых было выложено по куску желтого козьего сыра, жареной утки и немного зеленого горошка.

— О боги, — вздохнув от удовольствия, сказал я, — как хорошо дома!

Пока я с жадностью поглощал пищу, чем в свое время вызвал бы праведный гнев своей старой няньки, Сету ходил по комнате и открывал крышки сундуков. Я увидел, как удивленно он поднял брови, когда заметил ящичек и взял его в руки.

— Он испортит накрахмаленное белье, господин, — сказал Сету. — Можно, я поставлю его в какое-нибудь другое место?

Будучи поистине образцовым слугой, Сету не стал спрашивать, что находится в этом ящичке, а я решил не привлекать его внимания своими объяснениями.

— Поставь его на сундук, — небрежно сказал я. — Он мне пока не нужен.

Сету кивнул, а затем подошел ко мне, чтобы подать отделанную золотым шитьем короткую юбку, пояс с кистями, золотой браслет и золотые серьги со вставками из яшмы. Когда я покончил с едой, он подкрасил мне черной краской глаза и помог одеться. Оставив слугу прибираться в комнате, я сбежал вниз. Отец стоял возле лестницы и разговаривал с Кахой. Увидев меня, он оглядел мой наряд.

— Очень красиво, — заметил отец. — Идешь к Тахуру? Только не распускай руки, Камен. Помни, до вашей свадьбы еще целый год.

Я не стал отвечать на знакомое поддразнивание. Попрощавшись, я пересек переднюю и вышел в залитый оранжевым солнцем двор, дав себе слово, что, когда вернусь, обязательно поговорю с Па-Бастом о деревянном ящичке.

Выйдя из ворот и свернув налево, я пошел по дорожке вдоль реки, вдыхая свежий вечерний воздух. На ступенях, ведущих к воде, толпились обитатели соседних усадеб, которые в сопровождении своих слуг пришли к реке, чтобы приятно провести часы вечерней прохлады. Со многими из них мы обменялись дружескими приветствиями. Затем дорожка побежала среди густых деревьев, за которыми вскоре показались часовые, охраняющие подходы к озеру Резиденции. Меня окликнули, но то была пустая формальность. Я хорошо знал этих людей. Меня пропустили, и я пошел дальше.

Здесь Воды Авариса вливались в огромное озеро, волны которого с величавой равномерностью бились о священную землю резиденции самого Великого Бога Рамзеса Третьего; от любопытствующих глаз его охраняли высокая стена и многочисленные усадьбы, расположенные вокруг дворца и также обнесенные стенами. Верхушки пышных деревьев осторожно склонялись к массивным строениям из кирпича-сырца, бросая густую тень на дорожку, по которой я шел. Там, где деревья расступались, виднелись высокие ворота, а за ними — мраморные ступени, спускающиеся к озеру, где на волнах покачивались великолепные ладьи, украшенные яркими флажками, трепещущими под вечерним ветерком; спуск к озеру охранялся стражниками. Я весело поприветствовал их, они громко ответили.

На берегах сего благословенного озера жили те, кто держал в своих руках жизнь всего Египта. Их власть наполняла царство богатством и энергией. Они хранили равновесие, установленное богиней Маат, эту тонкую паутину, связывающую воедино законы богов и людей, находящихся под властью фараона. Здесь жили То, правитель Севера и Юга, вход в усадьбу которого преграждали ворота из чистого электрона; Верховный жрец Амона, Узермааренахт со своей почитаемой всеми семьей, приказавший вырезать на пилоне перед входом в дом все свои титулы, чтобы их мог видеть каждый входящий, а также изготовить для своих стражников кожаные доспехи, отделанные золотом; правитель священного города Фивы и главный сборщик налогов, Амонмос, превыше всего почитающий огромную статую бога Ра, который когда-то был покровителем Фив, но теперь стал Верховным богом и стоял между вымощенным плитами спуском к озеру и воротами усадьбы, скрестив на груди руки и слегка улыбаясь. Проходя мимо мощных коленей бога, я почтительно его поприветствовал. Дом Бакенхонса, управителя царскими стадами, был относительно скромен. Здесь явно намечалось какое-то празднество: женщины в пышных одеждах, украшенных драгоценными камнями, которые вспыхивали на солнце красным огнем, мужчины в париках и лентах, с лоснящимися от ароматических масел телами. Я почтительно пережидал, пока вся компания спустится по ступеням к воде, где, покачиваясь на волнах, их ожидали плоты с навесами. Бакенхонс ответил на мое приветствие любезной улыбкой и взошел на плот. Я направился дальше.

Тени становились все длиннее, дотянувшись уже до самого озера, когда я подошел к дому Великого Прорицателя. Здесь я остановился. Стены, окружавшие дом, ничем не отличались от стен других домов. В них не было ворот, стояли лишь пилоны, за которыми виднелся сад. В левом пилоне находилась ниша, в ней сидел молчаливый старик, служивший у прорицателя привратником с тех пор, как я себя помню, ни разу в жизни он не поздоровался со мной. Мой отец ходил к прорицателю постоянно и рассказывал мне, что этот старик отвечает только тем, кто заходит под пилон испрашивать разрешения, можно ли ему пройти. «Вряд ли этот старец смог бы кого-то не пустить», — подумал я. Для этого он был слишком слаб. И тем не менее прорицатель не держал уличной стражи. Отец говорил, что внутри дом прорицателя охраняют солдаты, которые ходят очень тихо и стараются не показываться на глаза. Стоя возле этого дома, положив руку на теплые кирпичи и глядя на неясную тень, маячившую возле входа, я понял, почему здесь не нуждаются в вооруженной охране. Пилон перед домом был похож на раскрытый рот, готовый проглотить любого зазевавшегося, и я заметил, как люди, проходя мимо, машинально отходят подальше. И я тоже, шагая мимо этого дома даже при полном свете дня, старался держаться поближе к озеру. Теперь же, когда тень от пилонов легла на дорожку, я сделал над собой усилие, чтобы не свернуть в сторону.

Отец никогда не позволял мне ходить вместе с ним к величайшему оракулу Египта.

— Это один из самых почтенных домов, — раздраженно ответил он мне несколько лет назад в ответ на мою просьбу взять меня с собой, — но оракул фанатично оберегает свое уединение. И мне бы очень не хотелось навлечь на себя несчастье.

— Какое несчастье? — не унимался я. Весь Египет знал, что прорицатель страдает каким-то физическим недугом. Во время публичных выступлений он с ног до головы закутывался в белое льняное полотно, скрывавшее даже его лицо. Поэтому я очень надеялся, что, посещая его дом вместе с отцом, когда-нибудь смогу открыть эту тайну. — Прорицатель чем-то болен?

— Этого я не знаю, — осторожно ответил отец. — Его речь более чем разумна. Он ходит на двух ногах и явно пользуется обеими руками. К тому же для человека среднего возраста он очень неплохо сложен. Судя по очертанию бинтов, разумеется. Без них я не имел чести его видеть.

Когда происходил этот разговор, мне было девять лет, поэтому, будучи весьма любопытным мальчишкой, я стал ждать случая, чтобы побольше выжать из Па-Баста. Однако он оказался еще менее разговорчивым, чем мой отец.

— Па-Баст, ты друг Харширы, управляющего Великого Прорицателя, — начал я, бесцеремонно влетев в маленький кабинет, где наш управляющий сидел, склонившись над разложенным на столе папирусом. — Он что-нибудь рассказывал тебе о своем замечательном хозяине?

Па-Баст поднял голову и спокойно взглянул на меня.

— Невежливо входить без стука, Камен, — с упреком сказал он. — Ты же видишь, я занят.

Я извинился, но не ушел.

— Отец рассказал мне все, что знал, — не моргнув глазом, произнес я, — и я очень расстроился. Я хочу просить за прорицателя, когда буду возносить молитвы Амону и Вепвавету, но ведь я должен быть точен. Боги не любят недомолвок.

Па-Баст откинулся на стуле и улыбнулся.

— Правда, мой юный господин? — сказал он. — А знаешь, чего они еще не любят? Лицемерных мальчишек, которые собирают грязные сплетни. Харшира действительно мой друг. Но он никогда не обсуждает со мной личную жизнь своего хозяина, а я никогда не рассказываю ему о своих делах. И очень прошу тебя: занимайся своими делами, например военной историей, в которой ты показываешь весьма слабые успехи, а прорицатель пусть занимается своими.

Он снова склонился над папирусом, а я, ничуть не устыдившись, решил, что все равно когда-нибудь все узнаю.

Оценки по военной истории понемногу улучшились, я более или менее научился концентрироваться на собственных делах, но все равно в часы отдыха я думал о великом и загадочном человеке, которому боги открывали свои тайны и который умел, как говорили, исцелять одним только взглядом. Он мог исцелить любого, только не самого себя. Торопливо проходя мимо жадно раскрытой пасти пилона, я думал о том, как оракул, весь замотанный в бинты, словно мумия, сидит сейчас в своем темном и молчаливом доме, где над верхушками деревьев тускло мерцают окошки верхнего этажа.

Однако, как только я миновал дом прорицателя, настроение у меня сразу улучшилось, и вскоре я свернул к воротам, ведущим в дом Тахуру. Стражники отдали мне честь, и я зашагал по песчаной дорожке, извивающейся среди густых кустов. Конечно, будь эта дорожка прямой, я давным-давно подходил бы к дому с колоннами, но отцу Тахуру очень хотелось создать впечатление большего богатства, чем у него было. Садовые дорожки петляли между пальмами, замысловато украшенными бассейнами и странной формы цветочными клумбами, потом вы попадали в мощеный двор, и только когда вы проходили последний поворот, перед вами неожиданно возникал дом. Все это очень смешило моего отца, который говорил, что усадьба напоминает ему мозаику, созданную одним не в меру восторженным художником, — от нее начинала болеть голова. Разумеется, все это отец говорил только дома. Мне же в этой усадьбе становилось немного душно.

И если сад утопал в зелени и разнообразных декоративных изысках, от которых негде было спрятаться, внутри дома было на удивление пусто, прохладно и просторно, а его покрытые плиткой полы и усыпанные звездами потолки дышали старомодным покоем и благородством. Немногочисленная мебель была простой и дорогой, а слуги — хорошо обученными, проворными и такими же молчаливыми, как и атмосфера утонченности, в которой они жили. Когда я вошел в зал, один из них бесшумно появился передо мной. Согласно этикету я сначала должен был засвидетельствовать свое почтение родителям невесты, но слуга сообщил, что они вместе с друзьями поехали обедать на реку. Госпожа Тахуру находится на крыше. Поблагодарив слугу, я пошел наверх по внешней лестнице.

Хотя солнце клонилось к закату и его последние красные лучи уже не обжигали, Тахуру пряталась в густой тени у восточной стены, утопая в подушках. Она сидела, сложив ноги крест-накрест, но ее спина при этом была прямой, узкие плечи не сутулились, а подол тончайшего желтого платья красивыми складками лежал на коленях. Возле девушки были аккуратно поставлены ее отделанные золотом сандалии. Справа находился поднос с серебряным кувшином, двумя серебряными чашами, двумя салфетками и блюдом с засахаренными фруктами. Перед Тахуру стояла доска для игры в сеннет с уже расставленными фигурами. Услышав мои шаги, девушка повернула голову и радостно улыбнулась, однако ее спина осталась по-прежнему идеально прямой, что, видимо, очень бы понравилось ее матери. Взяв Тахуру за руку, я слегка прикоснулся щекой к ее щеке. От нее пахло корицей и маслом лотоса, благовониями весьма дорогими и изысканными.

— Прости, что задержался, — поспешно сказал я, чтобы избежать упреков. — Я приехал грязный и усталый, поэтому сначала помылся, а потом проспал дольше, чем следовало.

Надув губки, Тахуру отняла свою руку и знаком пригласила сесть напротив. Доска для игры в сеннет оказалась между нами. На руке Тахуру был золотой браслет, который я подарил ей год назад в тот день, когда мы официально стали женихом и невестой. Он представлял собой тонкую полоску из электрона, украшенную крошечными золотыми скарабеями. Этот браслет стоил мне месяца работы у Верховного жреца Сета, когда в свободное от дежурства время я пас его скот. Зато на тонкой руке девушки браслет смотрелся восхитительно.

— Ну, если ты все это время видел меня во сне, то я тебя прощаю, — ответила Тахуру. — Я так скучала по тебе, Камен. Я думаю о тебе с утра до вечера, особенно когда мы с мамой заказываем ткани и утварь для нашего с тобой дома. На прошлой неделе приходил мебельщик. Сказал, что стулья готовы, и хотел узнать, сколько накладывать позолоты на подлокотники и какие делать сиденья — простые или с отделкой. Я думаю, пусть будут простые, хорошо?

Взяв в руки кувшин с вином, она ждала моего ответа. Я кивнул и стал смотреть, как, закусив своими белоснежными зубами нижнюю губу, она наливала мне вино, и тут взгляд ее густо обведенных черной краской темных глаз встретился с моим. Взяв из ее рук чашу, я пригубил вина. Оно было великолепно. Я сделал еще один глоток.

— Простые или затейливые, мне все равно, — начал я, но, заметив ее взгляд, понял свою ошибку и поспешно добавил: — Я хочу сказать, что не могу позволить себе слишком дорогую отделку. Пока не могу. Я же говорил тебе, мое офицерское жалованье невелико, и нам придется жить только на него. Да и дом мне обошелся недешево.

Губки надулись снова.

— Вот видишь, а если бы ты принял предложение моего отца и изучил производство фаянса, у нас бы сейчас было все, что нужно, — возразила она, что делала уже не в первый раз.

Я ответил резче, чем хотел бы. Этот спор мы вели уже давно, и каждый раз у меня появлялось ощущение тоски и досады, когда я видел, как беспечна и эгоистична моя невеста. Внезапно в моем воображении встала другая картина: скромная хижина, в которой жила женщина из Асвата в своей чистенькой нищете, и сама женщина, с ее грубыми ступнями и натруженными руками, и тогда я крепче сжал в руках чашу с вином, чтобы унять вспыхнувший во мне гнев.

— Я уже говорил тебе, Тахуру, что не хочу быть управляющим фаянсовыми мастерскими, — сказал я. — И не хочу идти по стопам своего отца. Я солдат. Когда-нибудь я, может быть, и стану генералом, но до тех пор я счастлив тем, что имею, и тебе придется с этим смириться.

Увидев, как задели ее мои слова, я пожалел о них. Надутые губки сменило настороженное выражение лица. Тахуру побледнела и откинулась назад. Прижавшись спиной к стене, она сложила на коленях свои выкрашенные хной и усыпанные кольцами руки и вздернула подбородок.

— Я не привыкла к бедности, Камен, — ровным голосом сказала она. — Прости мое безрассудство. Ты же знаешь, моего приданого нам хватит на все. — Она скорчила милую детскую гримаску, и мой гнев сразу прошел. — Я не хочу показаться тебе избалованной капризулей, — извиняющимся тоном продолжала она, — просто я боюсь нищеты. У меня всегда было все, что мне хотелось, даже если это мне было и не нужно.

— Бедная моя сестричка, — с укором сказал я. — Мы не будем жить в нищете. Нищета — это один стол, одна табуретка и один сальный светильник. Разве я не обещал заботиться о тебе? Будь умницей, выпей вина и давай поиграем в сеннет. Ты ведь даже не спросила меня, как прошла поездка.

Тахуру послушно уткнула нос в чашку. Затем облизала губы и склонилась над доской.

— Мои — конусы, ты будешь играть катушками, — распорядилась она. — А не спросила я тебя потому, что не интересуюсь вещами, из-за которых ты должен меня оставлять.

Облегченно вздохнув, я принялся за игру. Мы с громким стуком кидали палочки на теплую крышу и болтали ни о чем, пока последние лучи Ра не скрылись за верхушками деревьев и на небе не появились первые звезды.

Мы с Тахуру знали друг друга с детства, когда малышами играли в саду, пока наши родители обедали, потом мы с ней вместе учились в школе при храме. Она вскоре вернулась домой, получив то образование, которое считалось достаточным для молодых девушек, а я продолжал учиться и затем поступил в военную школу. Мы стали реже видеться и встречались только тогда, когда наши родители вместе ходили на празднества или религиозные обряды. Через некоторое время мой отец начал переговоры, которые окончились нашей помолвкой. Мне это казалось вполне естественным до тех пор, пока Тахуру не начала говорить о домах и мебели, посуде и приданом, и тогда я вдруг понял, что с этой девушкой мне предстоит есть, разговаривать и делить ложе до конца моих дней.

Не думаю, что идея брачного договора зародилась в девичьих мечтах именно Тахуру. Она была немного испорченным поздним ребенком, к тому же единственным — ее родители много лет назад потеряли своего первого ребенка, дочь. Тахуру была нежна и очаровательна, и я считал, что люблю ее. Во всяком случае, жребий был брошен, и мы были крепко связаны друг с другом, хотели мы этого или нет. Тахуру, существу хрупкому и невинному, все это нравилось. Мне в основном тоже, до сегодняшнего дня. Я смотрел, как изящно она передвигает конусы, как стыдливо расправляет на коленях платье, словно боится, что я увижу больше, чем надо, как сжимает губы и хмурится, прежде чем сделать ход.

— Тахуру, — внезапно спросил я, — ты когда-нибудь танцевала?

Она недоуменно уставилась на меня.

— Танцевала? Что с тобой, Камен? Танцы не мое призвание.

— Я имею в виду не танцы в храме, — ответил я. — Мне известно, что тебя этому не учили. Я хочу сказать, ты когда-нибудь танцевала просто так, для себя? Например, в своей комнате перед окном, или в саду, или даже при луне, когда ты была в ярости или, наоборот, чему-то радовалась?

Она некоторое время смотрела на меня, затем вдруг расхохоталась.

— О боги, Камен, конечно нет! Что за нелепая мысль! Ну какая девушка станет заниматься таким неприличным делом? Берегись, я сейчас сброшу тебя в воду. Что-то ты мне сегодня не нравишься!

«Действительно, какая девушка?» — мрачно подумал я, когда Тахуру загнала мою катушку на квадрат, означающий темные воды Подземного мира, и снова начала смеяться. Ее ход означал конец игры, и, хотя я отчаянно сопротивлялся и просил продолжить, она сбросила все фигурки в коробку, захлопнула крышку и встала.

— Завтра будь внимательнее, — сказала она, когда мы, держась за руки, спускались по лестнице. — Сеннет — магическая игра, а ты сегодня проиграл. Ты зайдешь в дом?

Вместо ответа я наклонился, обнял ее и прижался губами к ее губам, вдыхая аромат корицы и ощущая сладкий привкус здоровой молодой кожи. Тахуру ответила на поцелуй, но затем быстро отстранилась, как всегда отстранялась, и я разжал руки.

— Не могу, — ответил я. — Мне нужно встретиться с Ахебсетом и выяснить, как шли дела в казарме в мое отсутствие.

— Ты хочешь сказать, что всю ночь будешь пьянствовать, — проворчала она. — Ну что ж, сообщи мне, когда сможешь пойти со мной смотреть стулья. Доброй ночи, Камен.

Ее неосознанные попытки управлять мною несколько утомляли. Я пожелал Тахуру спокойной ночи, посмотрел, как ее прямая, словно копье, спина скрылась в тусклом свете зажженных в доме светильников, и вышел в сад. Почему-то я чувствовал себя не просто уставшим, я чувствовал себя до крайности изможденным. Впрочем, свой долг я выполнил: навестил свою невесту, успокоил ее, извинился за то, за что, будь она моей сестрой или другом, извиняться бы и не подумал, так что теперь имею полное право хорошенько повеселиться в пивной с Ахебсетом и другими приятелями. Им-то уж точно не придется ничего объяснять, ни им, ни женщинам, которые прислуживают за столом или работают в публичном доме, где мы иногда встречали рассвет.

Дойдя до реки, я на минуту остановился, глядя, как на ее поверхности поблескивают отражения звезд. «Что с тобой происходит? — спросил я себя. — Она красива и целомудренна, благородного происхождения, ты знаешь ее много лет и всегда был счастлив находиться с ней рядом. Откуда это внезапное охлаждение?» Набежавший ветерок шевельнул листья деревьев, и в этот момент лунный луч осветил заросли тростника. Усилием воли заставив себя подавить приступ паники, я резко повернулся и пошел дальше.

Глава третья

Все оставшееся после пирушки время я провел, мучаясь от головной боли, диктуя письмо, адресованное матери и сестрам, настолько интересное, насколько хватило моей фантазии, и занимаясь плаванием в надежде вытравить из своего тела тот сладкий яд, который я в него запустил. Я написал Тахуру, что встречусь с ней в доме мебельщика, когда закончится мое дежурство у генерала. Вечером я пообедал с отцом и велел Сету подготовить к отъезду мой дорожный мешок. На рассвете я должен был сменить дежурного офицера, поэтому намеревался лечь спать пораньше, но прошло уже три часа после заката, а я все ворочался и ворочался на своем ложе, пока в светильнике не догорели последние капли масла и во взгляде Вепвавета, таращившего на меня глаза из темноты, не появилось выражение задумчивого размышления и некоторого осуждения. В конце концов я пришел к выводу, что, пока не решу проблему деревянного ящичка, покоя мне не будет. Я встал и откинул крышку сундука, в душе надеясь, что каким-то чудом ящичка в нем не окажется, но нет — он уютно расположился под сложенной одеждой, как какой-нибудь затаившийся в ее складках вредитель. С бьющимся сердцем я взял ящичек в руки, положил себе на колени и сел на край ложа.

Развязать все многочисленные сложные узлы, которыми он был обвязан, было, конечно, невозможно. Если бы я захотел выяснить его содержимое, мне пришлось бы воспользоваться ножом, однако меня учили, что ни в коем случае нельзя лезть в чужие вещи и разглядывать то, что не предназначено для твоих глаз. Вместе с тем я умирал от желания узнать, что находится в ящичке. А что если в приступе умопомешательства женщина наполнила его камешками и перьями, веточками и зерном, думая, что записывает историю своей жизни? Возможно, она и в самом деле могла нацарапать несколько слов корявым почерком, попытавшись описать свою несчастную жизнь в трогательной надежде, что Великий Царь сжалится над ней, а может быть, еще хуже — в горячке сама выдумала какую-нибудь историю о заговоре и преследовании. И все-таки я не имел права открывать ящичек. С другой стороны, можно себе представить, что будет с несчастным посланником, если ящичек откроет сам Единственный и обнаружит в нем лишь мусор. Хорошо, если дело ограничится смехом, ядовитыми насмешками со стороны царственной особы и хихиканьем придворных. В своем воображении я уже видел, как стою в тронном зале перед Престолом Гора, где, кстати сказать, никогда не был, и как царственные персты разрезают кинжалом, украшенным драгоценными камнями, веревки и поднимают крышку деревянного ящичка. Я слышу снисходительный смех, когда царь извлекает — что? Несколько камешков? Потрепанный кусок украденного папируса? После этого моя карьера будет, разумеется, окончена; я застонал. Я не мог, мои принципы не позволяли мне выбросить ящик в реку или открыть его, но не мог я и подсунуть его кому-нибудь другому, чтобы тот открыл его в присутствии Доброго Бога. Я подумал, что, может быть, стоит спросить совета у отца, но потом отказался от этой мысли. Слишком хорошо я его знал. Он скажет, что это мое дело, а не его, что я уже не ребенок, что мне с самого начала не нужно было брать этот ящик. Один раз я уже совершил ошибку в его глазах, выбрав карьеру военного. И теперь, если всплывет еще и эта история с ящиком, его мнение обо мне станет только хуже. Я знал, что отец очень любит меня, но мне хотелось, чтобы он еще и гордился мною. Нет, советоваться с ним я не стану.

Значит, остается генерал Паис. Завтра я отнесу ему ящичек, расскажу, как было дело, а там уж пусть изливает на меня свой гнев или насмешки. Тут я вспомнил, как умоляла меня женщина ничего не говорить Паису, но насколько можно верить сумасшедшей? Откуда она могла знать генерала? Разве что его имя. Облегчение, которое я почувствовал, приняв наконец решение, было безграничным. Поставив ящичек на пол, я забрался под простыни. Теперь Вепвавет смотрел на меня с одобрением. Через несколько мгновений я уснул.

Сету разбудил меня за час до рассвета. Я встал, позавтракал и облачился в одежду, которая указывала, что я состою на службе в генеральском доме. Безупречной чистоты юбка, смазанный маслом пояс, на котором висели меч и кинжал, белый полотняный шлем и особая повязка на руке — все это показывало, что я важная персона, и я с гордостью носил эти вещи. Надев сандалии и сунув за пояс перчатки, я вышел из дома.

Сад стоял темный и тихий, но на востоке алая полоска уже отделяла небо от земли. Нут, истекая кровью, собиралась подарить жизнь новому Ра. Я мог бы спуститься к реке и сесть в лодку, но, поскольку не опаздывал, решил пойти берегом, слушая, как начинают петь первые птицы, а заспанные слуги выходят подметать ступени и прибираться на стоящих у берега ладьях.

Дом генерала располагался недалеко, как, впрочем, и все, что находилось в Пи-Рамзесе. Он был за домом Тахуру. Проходя мимо, я заглянул в ее сад, потому что иногда, рано проснувшись, она просила слугу принести ей завтрак на крышу, откуда махала мне рукой, но сейчас в саду была только служанка, которая, стоя в облаке пыли, выбивала занавеску.

Оказавшись в доме генерала Паиса, я разыскал дежурного офицера, затем выслушал доклад солдата, которого должен был сменить. В доме все было спокойно. Сунув ящичек под куст, я занял пост у колонны и принялся наблюдать, как постепенно наполняется жизнью и теплом пышно разросшийся сад. На этой неделе я охранял самого генерала. Следующую мне предстояло провести в казарме, упражняясь во владении оружием. Ходили слухи, что вскоре нас должны отправить в западную пустыню на маневры. К концу вечера проблема опостылевшего мне деревянного ящика будет решена. Я ликовал.

Дежурство прошло спокойно. Через два часа после восхода прибыл паланкин и унес бледную зевающую женщину, вышедшую из генеральского дома, в сопровождении управляющего и служанки, которая раскрыла зонтик и держала его над неприбранной головой своей госпожи. Последняя забралась в паланкин, продемонстрировав часть своей мускулистой ноги, после чего служанка поспешно задернула занавеску, защищая госпожу то ли от яркого света, то ли от любопытных глаз — я не понял. А впрочем, какое мне дело. Паланкин подняли, служанка встала с той стороны, откуда ее было не видно, и процессия тронулась по направлению к реке.

Через некоторое время дом окончательно проснулся; забегали слуги, младшие офицеры, старшие посланники и простые курьеры, зашел один случайный проситель; я следил за людьми, здоровался с теми, кого знал, останавливал тех, кто был мне незнаком, пока не наступил полдень. Когда меня сменил один из стражников, я пошел на кухню, где получил свою обычную порцию хлеба, холодной утки и пива, которую съел, сидя в тени в укромном уголке сада, после чего вновь заступил на дежурство.

Было уже далеко за полдень, когда я освободился; забрав ящичек, я вошел в дом, где спросил управляющего, может ли генерал принять меня по личному делу. Мне повезло. Генерал находился в своем кабинете, но вскоре должен был отправиться во дворец. Хорошо зная расположение комнат, я легко нашел довольно унылые двойные двери, ведущие в жилые покои. Я постучал и, услышав разрешение, вошел в кабинет, где уже бывал и раньше. В большой удобной комнате стояли стол, два стула, многочисленные сундуки, окованные медью, изящная жаровня и алтарь бога Монту, перед которым курилась чаша с благовониями. Окна находились высоко под потолком и пропускали в комнату мягкий рассеянный свет — немаловажная деталь для того, кто начинал свой рабочий день с красными от бессонницы глазами и тяжелой головой. Смыслом всей жизни Паиса были только женщины, а полевым офицером он был еще худшим, чем военным стратегом или тактиком, и меня всегда занимал один вопрос: каким образом удалось ему выжить в суровых условиях действующей армии, прежде чем он получил повышение? Он не был мягкотелым хлюпиком, нет. Я знал, что Паис много времени посвящал плаванию, борьбе и стрельбе из лука, однако, как я подозреваю, делал это исключительно для того, чтобы не потерять вкус к своим действительно любимым вещам — хорошему вину и женщинам, ибо его чрезмерное увлечение и тем и другим уже начинало сказываться. Красивый и тщеславный, он тем не менее был неплохим начальником, требовательным в приказах и беспристрастным в оценках.

Отдав генералу честь, я твердым шагом подошел к его столу и встал навытяжку, держа ящичек под мышкой. Генерал улыбнулся. Очевидно, он собирался обедать во дворце, поскольку на нем была роскошная красная накидка, а черные с проседью волосы перехватывала красная лента с золотой бахромой в виде крошечных стрелок. Его широкая грудь была умащена маслом, смешанным с золотой пудрой, глаза густо подведены черной краской, на запястьях блестели тяжелые золотые браслеты. Он был разряжен, как женщина, и вместе с тем производил впечатление сильного, уверенного в себе мужчины. Не знаю, нравился ли он мне. Мы никогда не обсуждали своих начальников. Но в глубине души я надеялся, что когда-нибудь обязательно стану столь же богатым и важным вельможей.

— Ну, Камен, — дружески обратился ко мне генерал, разрешая встать вольно. — Мне сказали, что ты хочешь поговорить со мной по личному делу. Надеюсь, ты не станешь просить перевести тебя в другое место. Я знаю, что когда-нибудь это все равно случится, но пока мне бы не хотелось тебя терять. Ты прекрасно справляешься со своими обязанностями, и благодаря тебе мой дом находится под надежной охраной.

— Спасибо, генерал, — ответил я. — Мне нравится служить у вас, хотя и вправду хотелось бы заниматься чем-то более действенным, прежде чем я женюсь, а это случится через год. И тогда, боюсь, я не смогу надолго отлучаться из Пи-Рамзеса.

Генерал хмыкнул.

— Думаю, что так считает твоя будущая жена, — сказал он, — однако женитьба быстро умерит твои амбиции. К сожалению, у нас очень мало по-настоящему опасных мест, но ничего, может, что-нибудь подвернется: например, к твоей радости, на нас кто-нибудь нападет. — Говоря это, генерал продолжал снисходительно улыбаться. — Так что у тебя случилось?

Собравшись с духом, я поставил на стол свой деревянный ящичек.

— Я совершил одну глупость, генерал, — начал я. — Вы когда-нибудь слышали о сумасшедшей из Асвата?

— Из Асвата? — нахмурился генерал. — Этой грязной лужи на юге? Насколько я помню, там стоит прекрасный храм Вепвавета, но сама деревушка не стоит того, чтобы о ней вспоминать. Да, я слышал о некой женщине, которая досаждает всем сановникам, имеющим несчастье высадиться в том месте на берег. А в чем дело? И что это такое? — спросил генерал, пододвигая к себе ящичек, и вдруг замер, увидев на нем сложно переплетенные веревочные узлы. — Где ты его взял? — резко спросил он. Его унизанные кольцами пальцы как-то неловко потрогали веревку, и генерал отдернул руку.

Его слова прозвучали как упрек, и я пришел в замешательство.

— Простите меня, генерал Паис, если я совершил ошибку, — сказал я, — но мне был нужен ваш совет. Этот ящик мне дала та женщина, вернее, это я согласился его взять. Понимаете, она умоляет каждого проезжающего отвезти его фараону. Она рассказывает о какой-то попытке убийства и изгнании и говорит, что все это описала. Разумеется, она безумна, и ее никто не слушает, но мне стало ее жаль, а теперь я не знаю, что делать с содержимым ящика. Бросить его в Нил было бы нечестно, но еще более нечестно было бы разрезать веревки и посмотреть, что там внутри. Я не могу получить аудиенцию у фараона, даже если бы и захотел, впрочем, мне это и не надо!

На губах генерала заиграла ледяная улыбка. По-видимому, он начал приходить в себя после увиденного, но при этом как-то сжался, и я впервые заметил, какие у него усталые глаза.

— Я вовсе не удивлен, — скривившись, сказал он. — Только сумасшедший мог связаться с сумасшедшей. Но ведь честность и безумие имеют много общего, ты не находишь, мой юный солдат-идеалист? — Его рука вновь поднялась над ящичком, и вновь он ее отдернул, словно боялся заразиться. — Как она выглядит? — спросил генерал. — Я слышал о ней из рассказов посланников, которым приходилось встречаться с этой женщиной, но обычно они смеялись над ней, и я не обращал внимания на их россказни.

На этот раз нахмурился я.

— Она крестьянка, а следовательно, вы не обязаны знать ее имя, — медленно начал я. — У нее черные волосы и загорелая до черноты кожа. Но я хорошо ее запомнил. В ней было что-то необычное, даже экзотическое. Ее речь была слишком правильной для необразованной крестьянки. А еще у нее голубые глаза.

Когда я кончил свой рассказ, генерал молчал так долго, что я было подумал, что он меня не слушает или у него нечто вроде обморока. Наступило неловкое молчание. Не желая показаться грубым, я продолжал смотреть ему прямо в лицо, но затем смутился и отвел взгляд. Только теперь я понял, что генерал слушал меня очень внимательно: я увидел, как побелели его пальцы, намертво вцепившиеся в стол. У меня заколотилось сердце.

— Вы ее знаете! — вырвалось у меня, и тут генерал словно очнулся.

— Мне так сначала показалось, — тихо сказал он, — но я, разумеется, ошибся. Это совпадение, не больше. Оставь мне этот ящик. Ты показал себя сентиментальным идиотом, Камен, однако ничего страшного не случилось, и я могу понять твою неуместную жалость. Можешь идти.

В его голосе слышалось сильное волнение; генерал принялся растирать висок, словно у него разболелась голова.

— Но, генерал Паис, мой благородный господин, вы ведь не выбросите его? — не унимался я.

Он не смотрел на меня.

— Нет, — медленно ответил Паис. — О нет. Я его ни за что не выброшу. Однако, судя по тому, как ловко ты, молодой человек, спихнул на меня свои проблемы, судьба этого ящика теперь исключительно в моих руках. Ты веришь мне?

Генерал смотрел мне прямо в глаза, его губы сжались, а дыхание словно излучало ледяной холод. Я кивнул и вытянулся перед ним, ожидая дальнейших распоряжений генерала.

— Благодарю за помощь.

— Ты свободен.

Я отдал честь и, повернувшись на каблуках, вышел из кабинета. Мысли вихрем кружились у меня в голове. Правильно ли я поступил? Я не считал, что переложил ответственность на другого, но я и не считал, что, отдав ящичек в руки генерала, тем самым дал ему полное право распоряжаться им.

Попрощавшись с товарищем, сменившим меня у дверей, я направился к воротам и вдруг понял, что вовсе не доверяю генералу Паису. Не доверяла ему и та женщина. Она ведь умоляла меня не отдавать ему ящичек, а я не послушался. Генерал ее знал. Знал не понаслышке или из сплетен посланников, а лично. Теперь я был в этом уверен. Он просил меня описать ее, и я заметил, что мой рассказ вызвал у него какие-то тяжелые воспоминания. Прежде всего, он узнал веревку, которой был обвязан ящичек, а мои слова лишь подтвердили его опасения. Но что же произошло между ними? Что могло связать простую крестьянку и знатного вельможу Паиса? Что бы там ни было, генерал очень разволновался. Неужели хотя бы часть того, о чем рассказывала женщина, — правда? Мысли об этом не оставляли меня до самого дома. Попросив Сету принести мне пива, я сел возле пруда и стал смотреть, как его поверхность из прозрачно-голубой превращается в матово-темную и как по ней скользят оранжевые молнии Ра, скатывающегося в широкий рот Нут. Я не знал, что беспокоило меня больше: вероятность того, что женщина вовсе не была сумасшедшей, или то, что было известно о ней Паису, а может быть, и то, что, избавившись от ящика, я лишил себя возможности узнать его тайну. Мое приключение закончилось.

Ра скрылся за горизонтом. Светильники в доме погасли. Со всех сторон меня обступила темнота. Только почувствовав запах жареной рыбы, которую поставили у моих ног, я вспомнил о своем обещании Тахуру. Она будет в ярости. В тот момент мне не было до этого никакого дела.

Эти сны начались вскоре после моего тяжелого разговора с генералом Паисом. Сначала я не обратил на них внимания, приписав их граду упреков, которые обрушила на меня Тахуру, когда я зашел к ней извиниться за то, что забыл зайти к мебельщику. Не сдержавшись, я грубо схватил ее за руку и стал что-то кричать, в ответ она дала мне пощечину, пнула меня ногой и бросилась вон из комнаты. В другое время я побежал бы за ней, но на этот раз круто повернулся на каблуках и ушел из их дурацкого сада. В конце концов, за что мне извиняться? Только за то, что я забыл о какой-то мелочи, а она вела себя так, словно я не явился на подписание брачного договора, да еще кричала, что мне наплевать на всех, кроме самого себя. Нет, теперь пусть сама вымаливает прощение. Разумеется, этого она не сделала. Тахуру была благородных кровей, гордая и самолюбивая.

Прошла неделя. Месяц тот сменился месяцем фаофи, жарким и бесконечным. Река достигла пика своего подъема. Пришло письмо от матери, в котором говорилось, что они останутся в Фаюме еще на месяц. Я установил очередность дежурства в доме генерала, перевез свои вещи в казарму и следующую неделю провел, выполняя до седьмого пота военные упражнения, чтобы таким образом вытравить из себя злость. Нас не отправили в пустыню. Я вернулся домой, получив небольшую рану между лопаток от удара копьем. Рана не была опасной и скоро зажила, но очень при этом чесалась, и я мучился оттого, что не мог до нее дотянуться.

Мы с Ахебсетом как-то раз сильно перебрали и на следующее утро проснулись в чьей-то незнакомой лодке, да еще с уличной девкой, которая спала между нами. От моей невесты и генерала Паиса не было никаких известий. Я думал, что он сообщит мне, что сделал с ящичком, но, сколько я ни ходил по его дому, я ни разу не встретил генерала. На сердце у меня становилось все тревожнее. Я стал плохо спать, и тогда появились эти сны.

Я неподвижно лежу на спине, глядя в ясное голубое небо и ощущая полный покой и умиротворение. Но вот начинается какое-то движение, и в небе появляется огромная тень, которая неуклонно приближается ко мне. Я не боюсь, меня это даже забавляет. Когда тень оказывается совсем рядом, я понимаю, что это огромная, выкрашенная хной ладонь, сжимающая розовый цветок лотоса. Затем она исчезает, и я чувствую, как цветок касается моего лица. Я пытаюсь схватить его, но руки внезапно делаются неловкими, я не могу с ними справиться — и в этот момент я проснулся.

Я лежал, закинув руки за голову, на спине горела рана, простыни промокли от пота. В комнате было темно, в доме все спали. Я сел на постели, чувствуя жуткий страх, который так не вязался с мирным видением, и с трудом дотянулся до стоящей на столике чаши с водой. Пальцы не слушались. Выпив воды, я немного успокоился. Прочитав молитву Вепвавету, я постарался уснуть, и больше в ту ночь мне ничего не снилось.

Утром я постарался забыть этот сон, но на следующую ночь он повторился вновь, и я вновь проснулся в темноте с ощущением жуткого страха. Когда тот же сон я увидел и на третью ночь, то стал спать с зажженным светильником, чтобы, открыв глаза, сразу увидеть знакомые стены.

На седьмую ночь сон немного изменился. На оранжевых пальцах ладони были надеты кольца, а когда цветок коснулся моего лица, вместе с запахом лотоса я почувствовал легкий запах благовоний, от которого пришел в еще больший ужас, и попытался схватить цветок, но не смог к нему прикоснуться. Я проснулся, тяжело дыша, вскочил и, подбежав к окну, начал жадно вдыхать мягкий ночной воздух. Луна медленно уходила за верхушки деревьев. Прямо подо мной к стене дома жались амбары с зерном, отбрасывающие густую тень, за ними блестела дельта Нила, который, поблескивая, медленно стремился к Великой Зелени.[4] Вернувшись в комнату и собрав свои подушки и одеяла, я поднялся на крышу, но оказалось, что лежать и смотреть на звезды было слишком похоже на мой сон, поэтому я быстро вернулся назад. На этот раз мне не спалось. Свернувшись калачиком, я пролежал до самой зари, когда серый свет, предшествующий появлению Ра, начал струиться в мою комнату. С его приходом на меня напала дремота, и вскоре я уже крепко спал. В то утро я вышел на службу поздно.

Тогда я решил напиваться каждый вечер до такого состояния, чтобы уже никакие видения не могли преодолеть винный дурман. Теперь возле моего ложа вместо чаши с водой стояла чаша с лучшим вином с Западной реки, которое я выпивал одним глотком, не разбирая вкуса. В результате к моим видениям добавились больное горло и гудящая голова. После этого я подумал, что если буду изматывать себя физическими упражнениями, то стану засыпать без всяких сновидений или, по крайней мере, не буду их помнить, но и это не подействовало. Мои товарищи начали замечать мой измученный вид, днем я ходил в полусне, еле волоча ноги от усталости. Я знал, что мне нужно преодолеть ту трещину, что легла между мною и Тахуру, знал, что должен преподнести ей какой-нибудь подарок и сказать, что люблю ее, но Тахуру продолжала упорно молчать, а мне не хватало сил взять дело в свои руки.

На четырнадцатую ночь, в середине месяца фаофи, кое-что снова изменилось. Мои сны словно стали произведением некоего художника, который сначала делал набросок и только потом накладывал краски и выписывал детали, добавляя к своей картине запахи и звуки, ибо этой ночью, когда цветок лотоса опять коснулся моего лица, а я снова тщетно попытался его схватить, тихо зазвучал чей-то голос. «Малыш, милый малыш, — не то пропел, не то нараспев произнес голос, — хорошенький, хорошенький мальчик, отрада моего сердца». Даже во сне я заулыбался. Голос был женским, молодым, мелодичным и немного хрипловатым. Он не был похож на голос моей матери, сестер или Тахуру, и все же при его звуках по мне прошла дрожь. Я узнал его, почувствовал самым своим нутром; я проснулся в слезах, с болью в груди.

Сбросив с себя простыни, я встал и, пошатываясь, направился в спальню отца. Постучав в дверь, я стал ждать ответа. Вскоре за дверью мелькнул свет, и появился отец, заспанный и всклокоченный, однако его взгляд был, как всегда, ясен и внимателен.

— О боги, Камен, — сказал отец, — что у тебя за вид? А ну-ка заходи.

Войдя в его комнату, я плюхнулся на стул. Отец сел напротив и, положив ногу на ногу, ждал. Я молчал, стараясь справиться с тяжелым дыханием и дрожью. Постепенно я начал успокаиваться. Отец знаком показал мне на кубок с вином, стоявший на столике между нами. Он, видимо, читал перед сном, потому что рядом с кубком лежал свиток папируса, но я только покачал головой.

— Верно, пожалуй, не надо, — сухо заметил отец. — За последние недели ты наполовину опустошил мои винные подвалы. Что случилось? Ты поссорился с Тахуру?

Я заерзал на стуле.

— Расскажи мне о моей матери, — попросил я.

Отец удивленно приподнял брови.

— Твоя мать умерла, — ответил он, — ты это знаешь, Камен. Умерла во время родов.

— Знаю. Но какой она была? Я редко думал о ней. В детстве она представлялась мне богатой, молодой, красивой и всегда смеющейся. А какой она была на самом деле, отец? Ты хорошо ее знал?

Он долго молча смотрел на меня. Его редкие седые волосы торчали в разные стороны, короткая ночная юбка смялась, обнажив худые колени и отвислый живот. В этот момент я любил отца больше всех на свете. Взяв кубок, он пригубил вина, не отрывая при этом взгляда от моего лица.

— Я ее совсем не знал, — наконец проговорил он. — Человек, который принес тебя в наш дом, сказал, что она умерла при родах и что твой отец погиб.

— Но ведь тот человек не мог появиться ниоткуда и просто сунуть ребенка тебе в руки! Ты же должен был выяснить, откуда я и можно ли меня усыновить! Ты должен знать хоть что-нибудь о моем происхождении!

Отец вздохнул и поставил кубок на стол.

— Почему ты сейчас спрашиваешь меня об этом, Камен? Раньше тебя это не интересовало.

Путаясь в словах, я начал рассказывать ему о своих снах. И пока я говорил, они вернулись ко мне вновь, принеся с собой странную смесь ужаса и наслаждения, так что к концу рассказа я вновь задыхался, а сердце отчаянно колотилось.

— Мне кажется, что во сне я вижу себя младенцем, — хрипло произнес я, — а рука, которая тянется ко мне, — это рука моей матери. Но она выкрашена хной, отец, и на пальцах дорогие кольца. Моя мать была знатной женщиной? Или эти сны — всего лишь мои фантазии?

— Ты проницательный юноша, — медленно произнес отец. — Я никогда не встречал твоей настоящей матери, но я немного слышал о ней. Она действительно была молодой, богатой и красивой. Она была женщиной благородного происхождения.

— Кто же она была? Из семьи торговцев, как наша? У меня есть бабушка и дедушка здесь, в Пи-Рамзесе? У меня есть сестры или братья? Как могла она быть женой простого офицера, если была очень богата?

— Нет! — вдруг резко прервал меня отец. — Выброси это из головы, Камен. У тебя нет ни сестер, ни братьев, ни бабушек или дедушек. Мы ничего не знаем о твоей прежней семье.

— Но они были богаты, ты сам сказал. — Боль в груди становилась такой сильной, что мне захотелось прижать к ней руку. — Мой отец был богат? Что ты знаешь о его семье? Наверняка в военных архивах сохранились документы о его происхождении и службе!

Отец сжал губы.

— Нет. Я сам проверял все архивы. Там ничего нет. Я сказал тебе все, что знаю, сын мой. Молю тебя, живи с тем, что у тебя есть.

Он намеренно сказал мне «сын», но я уже не мог остановиться.

— Ничего нет? Даже его имени? Как его звали?

И почему я никогда не задавал этот вопрос, как, впрочем, и множество других, которые роились у меня в голове? Что я делал все эти шестнадцать лет? Отец наклонился и положил мне на колено свою горячую руку.

— Камен, — громко сказал он. — Пойми меня и поверь. Я ничего не знаю о твоем родном отце кроме того, что он был офицером; я знал, что когда-нибудь ты обязательно спросишь меня об этом, и старался узнать о нем хоть что-нибудь. Я рассказал тебе все, что знал, о твоей матери. Я люблю тебя. Шесира, моя жена, любит тебя. Мутемхеб и Тамит, мои дочери и твои сестры, любят тебя. Ты красив, здоров и ни в чем не нуждаешься. Ты станешь мужем девушки из знатнейшего рода. Радуйся тому, что имеешь, прошу тебя. — Откинувшись на спинку стула, он провел рукой по волосам, так он всегда делал в минуты волнения. — Что же касается снов, то они пройдут. Ты начинаешь взрослеть, только и всего. А сейчас возвращайся к себе. Разбуди Сету и вели ему сделать тебе массаж, чтобы лучше спать. — Отец встал, и я поднялся вслед за ним. Он обнял меня и поцеловал в обе щеки, а потом подвел к двери. — Воскури благовония в честь Вепвавета. Он всегда был твоим покровителем.

«Да, был», — думал я, возвращаясь в свою комнату. Он единственная связь с моим настоящим прошлым, он не только бог войны, но и Озаритель Путей. Как бы мне хотелось, чтобы он со мной поговорил! «А может быть, он с тобой и говорит, — сказал мне внутренний голос. — Может быть, это он посылает тебе сны, чтобы сообщить что-то срочное и важное».

Но когда я взялся за ручку двери, мне в голову пришла другая, более мрачная мысль. Ко мне приходил дух матери. Ему что-то нужно. Что-то лишило его покоя. Он будет беспокоить меня до тех пор, пока я не пойму, что ему нужно. Но где могила моей матери? Или моего отца? О боги, что со мной происходит? Я повернулся, сбежал по лестнице и разбудил своего слугу. Под его опытными руками тело мое расслабилось, боль из груди ушла, и все же я еще долго не мог уснуть.

Всю следующую ночь я проспал крепким благословенным сном и наутро чувствовал себя полностью отдохнувшим. Словно разговор с отцом рассеял все мои тревоги и черные мысли. Рана на спине зажила, от нее остался лишь небольшой розовый шрам. Семья Ахебсета пригласила меня на празднество в честь ежегодного разлива реки, который они собирались отмечать на лодках, и я с радостью принял приглашение. Направляясь в дом генерала, я поглядывал на соседние сады, где садовники сортировали семена, готовясь к высадке новых растений. Казалось, вместе со мной в веселье и празднество погрузился весь Египет. Однако на следующую ночь сон вернулся, словно новый приступ лихорадки; утро я встретил, стоя на коленях перед статуэткой Вепвавета, держа в руках чашу с благовониями и шепча молитвы. Свое дежурство я отстоял в полусне, словно находился под воздействием маковой настойки, после чего вернулся домой, помылся, переоделся и пошел к Тахуру.

Меня провели в приемную, где я прождал так долго, что уже собрался уходить. Наконец ко мне вышел слуга и, пригласив следовать за ним, провел в личные покои Тахуру. Я не чувствовал гнева за эту маленькую месть и, когда вошел в ее комнату, а она поднялась мне навстречу из-за своего туалетного столика, крепко обнял ее и прижал к себе. Сначала она отстранилась, но затем тесно прижалась ко мне, обвив мою шею руками. Волосы Тахуру еще не были заплетены в косы. Они облаком окутывали ее плечи, и я зарылся в них лицом, вдыхая знакомый запах корицы.

— Прости меня, Тахуру, — сказал я. — Я был груб и упрям. Прости, что накричал на тебя и так долго не приходил.

Она высвободилась из моих рук и, сделав знак слуге удалиться, со счастливой улыбкой вновь повернулась ко мне.

— Я тоже должна извиниться перед тобой, — сказала она. — Я все время воображаю тебя идеальным человеком, каким ты кажешься мне в мечтах, но ведь это не так. Тебе было не очень больно, когда я тебя ударила? — Ее глаза сверкнули. — Надеюсь, что нет!

— Ну да, не больно, да я хромал потом несколько дней! — воскликнул я, притворно надувшись; она засмеялась и, взяв меня за руку, подвела к стулу. Подобрав пышную рубашку, она уселась рядом, положив свои пальчики на мою руку.

— Я скучала по тебе, только не очень сильно, — сообщила она. — Моя подруга Тьети вышла замуж, и у них был праздник с горой всяких вкусных вещей, танцовщицами и кучей молодых людей, чтобы я не скучала. Я бы и тебя пригласила, но ты был просто невозможен.

— Прости, — повторил я. — А я приглашаю тебя на праздник, который устраивают родители Ахебсета. Не хочу идти без тебя.

— А почему бы и нет?! — ответила она, слегка рассердившись. — Мне кажется, ты прекрасно мог бы жениться на этом Ахебсете, если тебе веселее с ним, чем со мной.

«Да уж, что и говорить», — со стыдом подумал я, но потом мне пришло в голову, что, возможно, во всем виноват я сам. Возможно, я воспринимал Тахуру как нечто само собой разумеющееся и не стремился устраивать маленькие развлечения для нас обоих, как мы делали с моим приятелем Ахебсетом.

— Да? А ты бы пошла со мной в пивную, чтобы хорошенько выпить и повеселиться? — поддразнил я ее.

Тахуру серьезно взглянула на меня.

— Пошла бы, если бы знала, что тебе от этого будет весело. Но мама никогда этого не позволит.

Я видел, что она говорит совершенно серьезно, и, представив себе изысканную Тахуру, с ее драгоценными сандалиями и безупречно чистой одеждой, с ее аристократической утонченностью и сморщенным носиком, среди шума и гама грязной пивнухи, куда она пришла, чтобы доставить мне удовольствие, улыбнулся.

— Когда-нибудь я обязательно возьму тебя с собой, — пообещал я. — Но только после того, как мы поженимся, иначе твой отец потребует назад наш брачный договор и разорвет его в клочья!

Последовала пауза, в течение которой Тахуру пристально смотрела на меня.

— У тебя что-то случилось, Камен? — тихо спросила она. — Ты выглядишь больным. Нет, не больным, а каким-то загнанным. Ты не хочешь мне рассказать, что с тобой происходит?

Подобная наблюдательность поразила меня, поскольку обычно Тахуру была занята в основном собой. Я действительно хотел рассказать ей обо всем, но боялся, что она не станет меня слушать. Теперь же я горячо поцеловал ее пальцы.

— Спасибо, Тахуру, — сказал я. — Да, пожалуйста, выслушай меня. Я уже говорил об этом со своим отцом, но он ничем не может мне помочь.

И я рассказал ей о своих снах и своем разговоре с отцом. Тахуру, не шевелясь, выслушала мой рассказ до конца. Затем встала, подошла к своему туалетному столику и начала со звоном переставлять на нем шкатулки и кувшинчики. Я ждал. Наконец она заговорила.

— Мне кажется, ты прав, когда говоришь, что та рука принадлежит твоей настоящей матери. А что известно о человеке, Камен, который принес тебя в дом приемного отца? Где-то ведь он тебя нашел.

— Разумеется. Но отец говорил, что тот человек пришел в их дом и сообщил, что мать ребенка умерла при родах, а отец погиб, и после этого вручил им младенца.

Тахуру обернулась ко мне, скрестив на груди руки.

— И больше ничего? Никаких записок?

— Ничего. Отец начал наводить справки в городе, желая выяснить, может ли он усыновить младенца, а тот человек просто исчез.

Тахуру хотела что-то сказать, но передумала и, подойдя к моему стулу, опустилась возле меня на колени.

— Прости, Камен, а ты не думаешь, что он говорит неправду? Это крестьяне имеют право усыновлять детей, не интересуясь их происхождением, но ведь твой отец богатый человек, почти аристократ, и не стал бы принимать в свою семью неизвестно чьего ребенка, который может быть чем-то болен или потом окажется ненормальным. Мне не верится, что когда твои родители захотели усыновить мальчика и начали искать подходящего младенца, то вдруг — раз! — ты свалился на них как по волшебству.

Мне не хотелось все это слушать. Слова Тахуру будили во мне подозрения, которые преследовали меня последнее время. Я вспомнил, какой горячей была рука отца, когда он коснулся меня. «Радуйся тому, что у тебя есть», — сказал он, и что-то во мне содрогнулось. Но я люблю его. Я верю ему. Больше всего на свете он ценил честность, и в детстве меня строже всего наказывали именно за бесчестные поступки. Неужели теперь отец обманывал меня?

— Он не стал бы мне лгать, — громко сказал я. — Да и зачем?

— Стал бы, если бы знал что-то такое, что нужно было от тебя скрыть или что причинило бы тебе боль, — возразила Тахуру. — Но, как я уже говорила, он не принял бы в свою семью неизвестно чьего ребенка.

— Неизвестно чьего. — Я наклонился к ней, чувствуя внезапный холод во всем теле. — Тахуру, твой отец дал согласие на наш брак, несмотря на то что ты девушка благородного происхождения, более благородного, чем мой отец, а кто я — неизвестно. Поэтому, возможно, они оба знают, кто были мои родители, только скрывают это от меня. — Мы посмотрели друг другу в глаза, и я внезапно рассмеялся. — Это просто смешно! Мы с тобой строим пирамиду предположений на нескольких песчинках.

Тахуру откинулась назад и оперлась на подушки. Ее спина при этом осталась идеально прямой. Я про себя улыбнулся.

— Тем не менее я задам этот вопрос своему отцу, — твердо произнесла она. — Не беспокойся, Камен, я буду осторожна. Может быть, я сообщу ему, что не хочу выходить замуж за человека, который уступает мне благородством происхождения, из боязни, что это скажется на моих детях. Я же высокомерная и заносчивая девица, не так ли? Ну и пусть, зато отец не сочтет мои расспросы странными. Если он не станет отвечать, я тайком проникну в его контору. Там стоит много сундуков с разными документами. В основном это счета, списки работников, учет производства и все в том же роде, скучное и нудное. Но вдруг я найду что-нибудь такое, что касается тебя? В прошлом году наши отцы подписали брачный договор. Как ты думаешь, в нем может оказаться что-нибудь интересное?

Я взглянул на нее с неподдельным изумлением.

— Сегодня ты уже дважды изумила меня! — воскликнул я. — Я стану мужем хитрой маленькой ведьмы, которая не прочь захаживать в пивные!

Тахуру хихикнула и тряхнула головой, ужасно довольная собой. Я встал и, притянув ее к себе, крепко поцеловал. На этот раз она не отстранилась, не напряглась, а горячо ответила на мой поцелуй.

— У меня есть одно предложение, — сказала она, когда мы, разгоряченные и слегка запыхавшиеся, разомкнули объятия. — Приготовь какое-нибудь подношение и пойди к прорицателю. Обычных людей он не принимает, но твой отец часто ходит к нему, у них какие-то общие дела, так что, думаю, прорицатель согласится принять тебя. Спроси его о своих снах и своих родителях. Если кто-то в Египте и может тебе помочь, так это он. А теперь иди. Сегодня мы принимаем царского управителя хозяйством, а я еще не готова.

Я хотел поцеловать ее еще раз, но она уклонилась, и я не настаивал. Когда я проходил через приемную, по которой плавали соблазнительные запахи вкуснейших яств, и услышал, как из обеденного зала доносятся тихие голоса слуг, я вдруг подумал, что моя невеста неожиданно проявила такой вкус к интригам, о котором я раньше и не подозревал.

Глава четвертая

Предложение Тахуру пойти к прорицателю показалось мне разумным, и в тот же вечер я продиктовал Сету письмо, в котором просил оракула об аудиенции. Сету становился моим секретарем в тех случаях, когда мне не хотелось посвящать в некоторые свои дела Каху, писца и секретаря моего отца. Велев Сету лично отнести письмо прорицателю, я направился через погруженный в вечерние сумерки сад к реке, где на воде покачивались наши лодки. Отвязав одну из них, маленький скиф, я взялся за весла и вывел лодку на середину течения.

В ночной тьме река сливалась с берегами, а берега с растительностью, покрывавшей их, и мне казалось, что я плыву где-то посреди моря, сквозь теплую черноту, поглотившую меня. Мне не встретилось ни одной лодки, в тишине не раздавалось ни единого звука, кроме тихого поскрипывания весел и моего собственного тяжелого дыхания. И все же это странное, похожее на сон состояние было лучше, чем мои ночные кошмары, когда я почти терял сознание, поэтому я очень нескоро повернул ялик к дому.

В течение последующих дней от прорицателя не было ни слова; я ходил на службу, а мои сны продолжали все так же преследовать меня. Молчала и Тахуру. Однако мое беспокойство сменилось состоянием терпеливого ожидания и оптимизма. Я больше не испытывал чувства полного бессилия. Я продолжал возносить молитвы своему покровителю, а когда, задыхаясь, просыпался по ночам мокрый от пота, то испытывал и горячее желание увидеть свою мать, и вместе с тем страшился прыгать через эту пропасть. Говорили, что мертвые не опасны для живых до тех пор, пока живые сами не начнут призывать их, зовя по имени или пытаясь с ними заговорить, я же не знал, что сулила мне та огромная ладонь из сна — зло или добро.

На пятый день пришло короткое послание от прорицателя. «Камену, офицеру царя, — говорилось в нем. — Завтра, за час до заката, тебе надлежит явиться к дверям моего дома». Подписи не было. Папирус был простым, но великолепно выполненным — мягким на ощупь и с ровными, четкими письменами.

Спрятав послание на груди, я стал перебирать свои сокровища, чтобы выбрать подношение оракулу. Что дарили ему принцы и вельможи, которым он предсказывал будущее? Его сундуки наверняка ломятся от всяких дорогих безделушек, а мне хотелось вложить в его руки что-то такое, чего не видывал никто, разве что сам фараон или высшие жрецы его храма. Тут мои руки наткнулись на эбеновый ларец, и я, взяв его в руки, открыл крышку. Внутри лежал кинжал, который отец подарил мне в день моего поступления в военную школу. Этот подарок доказывал, как искренне он любил меня, хотя очень не хотел для меня карьеры военного, и, вынимая кинжал из ларца, я почувствовал, как к горлу подступил ком. Практического значения этот кинжал не имел. Он был декоративным, пригодным скорее для коллекционера, поскольку отец приобрел его у какого-то ливийского племени. Зазубренное лезвие зловеще изгибалось под резной серебряной рукоятью, украшенной молочно-белыми лунными камнями. Этим кинжалом я дорожил больше всех подарков отца, но именно он мог понравиться прорицателю. Положив кинжал перед Вепваветом, я убрал остальные драгоценности в сундук.

В ту ночь мне ничего не снилось, и я проснулся с ожиданием чего-то невероятного. Когда рано утром я собирался выйти из дома, мне встретился управитель караванами, который кивком поздоровался со мной. Он сидел на корточках перед дверью отцовской конторы — черное лицо над кипой грубых коричневых одежд, а там, где он прошел, по гладкому полу протянулась цепочка следов от запыленных сандалий. Я ответил на приветствие; из конторы доносились приглушенные голоса отца и еще кого-то, и я подумал, что, видимо, караван только что прибыл или, наоборот, скоро отправится в путь. Интересно, уедет ли с ним отец? Если уедет, а все остальные члены семьи еще на какое-то время останутся в Фаюме, будет просто отлично. Я настолько погрузился в бесконечные загадки своей жизни, что общение с другими людьми и даже своей собственной семьей становилось мне в тягость.

Итак, мое дежурство началось. Изнывая от скуки, я томился перед дверями генеральского дома, посетители которого меня больше не интересовали. Я бы предпочел ночное дежурство, когда мог бы в одиночестве ходить по спящему дому, но, как назло, подошла моя очередь дежурить днем. В тот день, когда я стоял, переминаясь с ноги на ногу, а меч все сильнее оттягивал пояс, я думал: «А станут ли мне сниться те сны, если я буду спать днем?»

Но вот наконец дежурство закончилось, и я побежал домой, чтобы помыться, перекусить и идти к дому оракула. Когда я взбегал по лестнице, дверь отцовской конторы приоткрылась, и я услышал его голос:

— Камен, подожди.

Я остановился. Отец стоял внизу, босой, с растрепанными волосами, одетый в короткую юбку до колен и простую рубашку без рукавов.

— Мой караван уходит в Нубию, — сказал он. — Думаю, что я поеду с ним до Фив. Хочу вознести молитву в храме Амона, а на обратном пути заехать в Фаюм и повидаться с твоей матерью и сестрами. Меня не будет недели две, может быть, больше. Ты не боишься остаться один?

— Нет, конечно, — быстро ответил я. — Ты же знаешь, со мной будут Сету и Па-Баст. А почему ты спрашиваешь?

— Потому что беспокоюсь за тебя, но сейчас вижу, что ты стал выглядеть лучше. Тебе по-прежнему снятся твои сны?

Этот вопрос он задал так робко, что я понял: отец боится получить утвердительный ответ. Мне стало обидно.

— Нет, — солгал я, потому что этой ночью мне действительно ничего не снилось.

Отец радостно заулыбался:

— Хорошо! Работай, занимайся физическими упражнениями, не переедай, и ночные демоны перестанут тебя мучить. Я уеду на рассвете и вернусь примерно в следующем месяце. И наверное, привезу наших женщин.

— Отлично. Да будут крепкими подошвы твоих ног, отец.

Он поднял руку в знак прощального благословения, и мы расстались. Отец вернулся в контору, а я пошел в свою комнату. Раздеваясь, чтобы помыться, я размышлял о том, с чего это ему понадобилось куда-то ехать, если в Пи-Рамзесе находится несколько святилищ бога Амона, но потом решил, что ему просто захотелось повидаться со своими собратьями-купцами, а заодно и провести несколько дней в Фаюме. Кроме того, городские святилища маленькие и в них всегда толпится народ, поэтому подойти к алтарю, чтобы возжечь благовония или возложить подношения, всегда очень трудно, да к тому же их почти никогда не посещают жрецы, и людям приходится молиться в шуме и тесноте. Но когда я вошел в ванную комнату и Сету подал мне свежий натр, эти мысли разом вылетели у меня из головы. Хватит и того, что теперь в моем распоряжении будет весь дом.

Итак, на закате я стоял возле пилонов дома прорицателя вымытый, умащенный, надушенный, в своих лучших белых одеждах, с папирусом в руке и кинжалом под мышкой. Мне не хотелось здесь останавливаться. Наоборот, мне хотелось убежать куда-нибудь подальше, поскольку я знал, что скоро вечерние тени начнут удлиняться и к тому времени, когда я выйду из дома прорицателя, мне придется пробираться через его сад в полной темноте, однако усилием воли я заставил себя встать возле прямоугольных каменных колонн. В тот же миг от одной из них отделилась чья-то тень и преградила мне путь. Из-под сутулых плеч на меня глянуло старческое лицо, на котором недобро поблескивали внимательные глаза. Зазвучавший голос был писклявым, но сильным.

— О, это ты, — сварливо произнес он. — Камен, офицер царя. Дай мне это. — Протянулась иссохшая рука и схватила папирус. Я озадаченно смотрел, как старик, развернув свиток, пробежал по нему глазами. — Я видел тебя много раз, ты все время ходишь мимо этого дома, — сказал он, подняв на меня глаза. — Ты работаешь у Паиса и ухаживаешь за надменной дочкой Несиамуна. Я знал, что рано или поздно ты остановишься возле дома моего господина. Сколько людей стремится к этому!.. Но лишь немногие заходят внутрь. — Старик сунул мне обратно свиток. — Иди вперед.

Эти слова звучали как часть некоего ритуала, и я церемонно поклонился желчному старику, но обнаружил, что кланяюсь пустоте. Старик уже шаркал обратно в свою нору.

Дорожка, по которой я шел, вскоре раздвоилась. Одна половина вела направо и кончалась у высокой стены, почти полностью скрытой густой листвой деревьев, растущих на полоске взрытой земли. Впереди также виднелись густые заросли, состоящие из гладкоствольных пальм и пышных кустов. Эта дорожка явно вела к дому, и я пошел по ней широкими шагами, чтобы придать себе уверенности. Однако я вышел не к дому, а к открытой площадке, в центре которой журчал фонтан, струи воды с плеском падали в большой круглый бассейн. Вокруг фонтана были расставлены каменные скамьи, а за ними дорожка вновь раздваивалась. Я свернул налево, но вышел к пруду с рыбками, густо заросшему водяными лилиями и лотосом. Над водой склонил корявые ветви большой платан. Решив, что если я пойду по центральной дорожке, то выйду к дому, я зашагал между зеленых кустов, образующих живую изгородь, и вскоре оказался у большого бассейна, предназначенного, по всей видимости, для купания. Возле него находилась маленькая хижина, а за ней виднелся алтарь, где за столиком для подношений стояла, как живая, статуя Тота, бога мудрости и письма, с головой ибиса. Его клюв отбрасывал кривую тень на маленький алтарь, а круглые черные глазки смотрели прямо на меня, когда я преклонил перед ним колени и пошел дальше.

Внезапно деревья расступились, и я вышел к низкой стене, окаймляющей выложенный каменными плитами двор. Передо мной предстал дом с белыми колоннами, которые в свете заходящего солнца казались розовыми; колонны были украшены рисунками взлетающих птиц и увиты виноградной лозой, взбирающейся вверх, к самой крыше. Я осторожно подошел поближе. Вокруг стояла полная тишина, только мои сандалии хлопали по каменным плитам. Возле широкого входа я остановился, почувствовав знакомую тревогу, но в тот момент, когда, сделав глубокий вдох, я шагнул вперед, передо мной возник слуга, протянул руку, улыбнулся и исчез за дверями. Я стоял и ждал, глядя в темноту дома.

Внезапно передо мной предстал человек столь огромный, какого я еще никогда в жизни не видел. Он сразу напомнил мне священного быка Аписа, ибо его широкие плечи и толстая шея, на которой сидела огромная голова, излучали мощь животного. Живот, свешивающийся над короткой юбкой, имел потрясающие размеры. Если бы я попытался обнять этого человека, мои пальцы наверняка не смогли бы соединиться за его спиной. Однако совершить столь непочтительный поступок я не решился бы никогда в жизни. Даже мысль об этом заставила меня содрогнуться, поскольку этому человеку ничего не стоило бы переломать мне кости. Слуга явно был уже не молод. На его лбу, висках и вокруг полных губ залегли глубокие морщины. Полотняный шлем наверняка сидел на совершенно лысой голове, потому что на его теле совсем не было волос. Страж склонил голову.

— Добрый вечер, офицер Камен, — пророкотал он. — Я Харшира, управляющий моего господина. Тебя ждут. Следуй за мной.

Глубоко посаженные черные глаза холодно оглядели меня, и Харшира пошел в дом, двигаясь на удивление легко и бесшумно. Я последовал за ним.

Мы вошли в огромный зал, выложенный узорчатой плиткой и также украшенный белыми колоннами. По всему залу были беспорядочно расставлены вырезанные из кедрового дерева кресла, отделанные позолотой и слоновой костью, а также столики со столешницами из голубого и зеленого фаянса. По залу ходил слуга и зажигал светильники на высоких подставках; в их свете роспись на стенах, изображающая сцены празднеств и охоты, словно оживала. Мне хотелось полюбоваться ею, но Харшира уже открывал двери в другой зал, и я поспешил за ним. Я увидел ряды стульев, теряющиеся в темноте комнаты. Впереди виднелся коридор с колоннами, выходящий в сад, который казался красным в свете лучей заходящего Ра. Справа от меня в стене находилось несколько закрытых дверей. Подойдя к одной из них, управляющий постучал. Ему ответили.

— Можешь войти, — сказал Харшира, открывая дверь и отступая в сторону.

Я вошел, и дверь тихо закрылась за моей спиной.

Первое, что поразило меня, был запах трав и специй. В комнате пахло корицей, что живо напомнило мне Тахуру, миррой и кориандром, а также другими растениями, которых я не знал, но над всеми этими запахами властвовал запах жасмина. Второе — это удивительный порядок, царивший в комнате. Все стены до самого потолка были уставлены полками с разнообразными ящиками и шкатулками, стоящими в удивительном порядке, и на каждой висел ярлычок из папируса. Справа от меня, почти скрытая полками, находилась маленькая дверь. Напротив нее была такая же. Прямо передо мной находилось большое окно, возле которого стоял письменный стол, все бумаги на нем были разложены с военной аккуратностью. Возле простой, но красиво вырезанной алебастровой лампы лежала палетка писца. Все сияло чистотой. Быстро окинув комнату взглядом, я склонился перед сидящим за столом человеком.

Во всяком случае, я думал, что это человек, ибо он весь, с головы до ног, был закутан в белое покрывало. На руках, вытянутых на столе, были надеты белые перчатки. На всем теле не было видно ни единого кусочка кожи, чему я был только рад. Что бы ни находилось под белой тканью, я не хотел этого видеть. Но хотя я не видел лица прорицателя, его глаза следили за мной. От них не ускользнул взгляд, которым я окинул комнату, поскольку человек засмеялся — сухим, хриплым смехом.

— Ну как, офицер Камен, нравится тебе моя комнатушка? — насмешливо спросил он. — Ты этого ожидал? Думаю, что нет. Молодые люди, которые приходят сюда, обычно разочаровываются. Им хочется мрака и тайн, мерцающих светильников и дыма благовоний, заклинаний и шепотов. Могу сказать, что когда я вижу их разочарование, то испытываю огромное удовольствие.

Мне захотелось кашлянуть, но я решил терпеть.

— У меня не было подобных мыслей, господин, — ответил я, удивляясь твердости, с которой прозвучал мой голос. — Ваш дар предсказывать будущее делает вас подобным богам. Какое же значение имеет все остальное?

Зашуршав белоснежными одеждами, оракул откинулся на спинку стула.

— Неплохо сказано, офицер Камен, — заметил он. — Мой брат Паис всегда считал тебя сообразительным и добросовестным, но ты к тому же еще осмотрителен и тактичен. Что? Ты не знал, что Паис мой брат? Конечно же, не знал. Ты честный юноша и хороший офицер, обученный не задавать лишних вопросов и убивать без размышлений. Ты умеешь убивать без размышлений, юный Камен? Сколько тебе лет?

Я чувствовал, что его глаза следят за каждым моим движением. От этого у меня началось какое-то странное покалывание в голове, и мне вдруг отчаянно захотелось положить руку на затылок.

— Мне шестнадцать лет, — ответил я. — Не знаю, умею ли я убивать, поскольку еще ни разу не имел такой возможности. Я очень стараюсь быть хорошим солдатом.

Мне сразу не понравился тот насмешливо-покровительственный тон, с которым заговорил со мной жрец, и он, очевидно, заметил это. Прорицатель скрестил на груди руки.

— Я вижу, что помимо всего прочего в тебе сидят еще и семена упрямства, которые ждут, когда на них прольется влага оскорблений, чтобы дать ростки несправедливости, — заметил он. — Я чувствую это. Ты не тот человек, каким считаешь себя, Камен. Вовсе нет. Но мне ты интересен именно такой, серьезный и пытающийся скрыть обиду. Скорее свет прольется в Подземный мир, чем ты отступишь хоть на шаг, хотя и пытаешься изображать из себя саму вежливость. Паис говорил, что ты покажешься мне забавным. Что тебе от меня нужно?

— Откуда генерал узнал, что я просил вас принять меня, господин? — спросил я.

Лицо под белой маской задвигалось. Жрец улыбнулся.

— Разумеется, это я сказал ему. Мы часто вместе обедаем и обсуждаем разные вещи. Когда нет ничего особенно важного, мы рассказываем друг другу о нашей жизни. И я подумал, что ему будет интересно услышать, что один из офицеров его гвардии решил пойти к прорицателю. — Он шевельнулся. — А ты хотел бы увидеть мое лицо, Камен?

Я почувствовал, как по телу побежал холодок.

— Вы играете со мной, — ответил я. — Если вы хотите показаться мне, я сочту это за честь. Если нет, я не стану настаивать.

На этот раз жрец глухо рассмеялся.

— Тебе нужно быть царедворцем, — заметил он. — Но ты прав. Я играю с тобой. Прости. Однако спрашиваю вновь: чего ты от меня хочешь? Кстати, можешь сесть.

Рука в белой перчатке указала на стул, стоящий перед столом. Поклонившись, я сел, поставив свой эбеновый ларец на колени. Теперь, когда наступил подходящий момент, я не мог найти нужные слова.

— Я сирота, — запинаясь, начал я. — Мои приемные родители взяли меня в свою семью, когда мне было несколько месяцев от роду…

Жрец положил руку на стол ладонью вверх.

— Не будем терять время. Твоего отца зовут Мен. Как и ты, он честный человек, который сколотил себе большое состояние с помощью страсти к приключениям и способностей к торговым операциям. Он один из моих самых надежных поставщиков редких трав и лекарств. Твою мать зовут Шесира, она добрая египтянка, которой не нужно от жизни ничего, кроме хорошего дома и семьи. У тебя есть старшая сестра по имени Мутемхеб и младшая, которую зовут Тамит. Как видишь, в твоей семье нет ничего необычного. Что же тебя беспокоит?

Правила вежливой беседы для этого человека явно не имели никакого значения. Он умел читать в человеческом сердце, а также видеть своего собеседника насквозь. Несомненно, общаясь с сильными мира сего, он мог быть гибким и мягким, как великолепно выделанный папирус, но при этом смотрел на людей глазами холодного оценщика, не испытывающего ни малейшей жалости к своим просителям.

— Да, господин, — сказал я. — Мне нравилась моя жизнь, в которой у меня не было ни в чем недостатка, но с недавних пор мне стал сниться один сон…

Я подробно описал свои ночные видения, руку, выкрашенную хной, женский голос и мое растущее убеждение в том, что ко мне приходила и говорила со мной моя родная мать.

— Я ничего не знаю ни о ней, ни о моем родном отце, — закончил я свой рассказ. — И мой приемный отец тоже ничего не знает…

Жрец сразу заметил мою нерешительность.

— И ты считаешь, что твой отец знает больше, чем говорит тебе, — спокойно сказал он. — А раньше ты спрашивал его о своем происхождении?

— Нет. Я спросил только тогда, когда начались эти сны.

И, захлебываясь собственными словами, я начал сбивчиво рассказывать прорицателю и о ночном разговоре с отцом, и о замечаниях Тахуру и ее желании найти наш брачный договор, и о своих собственных подозрениях; он слушал, не перебивая и не шевелясь, продолжая упорно смотреть мне в глаза, как светит солнечный луч в ясный полдень.

— Опиши кольца на той руке. Опиши голос, — велел он. — Если можешь, опиши линии на ладони той руки. Мне нужно четко представлять себе, что ты видел.

Я рассказал, и жрец погрузился в молчание. Положив ногу на ногу и скрестив на груди руки, он полностью ушел в себя. Я ждал, от скуки разглядывая комнату. Солнце село, и свет, посылаемый Ра, уже не проникал сквозь окно. Справа, за тяжелыми полками, виднелась маленькая дверь. Что-то в ней было не так, но что, я не успел решить, потому что в этот момент прорицатель шевельнулся и вздохнул.

— Значит, ты не хочешь знать свое будущее, — сказал он. — Ты хочешь знать, кто была твоя мать и, возможно, твой отец. Откуда они были родом. Какими они были. Ты задал мне трудную задачу, офицер Камен.

Эти слова я расценил как вопрос относительно моей платы за аудиенцию, поэтому, наклонившись вперед, я откинул крышку эбенового ларца.

— Я принес вам свою самую ценную вещь, — сказал я, — но я не боюсь с ней расстаться, ибо ваш дар стоит подобной жертвы. Мой отец купил это в Ливии.

Жрец даже не взглянул на кинжал.

— Оставь эту безделушку себе, — сказал он, вставая, и поправил свои белые одежды. — Мне не нужна плата. Ты уже оказал мне одну неоценимую услугу, хотя и не догадываешься об этом. — Я встал вслед за ним и слегка попятился, когда жрец подошел ко мне. — Следуй за мной, — сказал он.

Мы повернули направо и по коридору вышли в темный сад, где на верхушках деревьев еще играли алые отблески заката; через несколько минут мы оказались на небольшой площадке, посреди которой находился простой каменный пьедестал. На нем стояли ваза, большой кувшин и горшок с крышкой. Подойдя к пьедесталу, прорицатель взял кувшин и плеснул из него воды в вазу.

— Встань возле меня, но не слишком близко, — приказал он. — Не двигайся и ничего не говори, только отвечай на мои вопросы.

Я стоял, вдыхая запах жасмина, который поплыл в воздухе, когда жрец открыл горшок. Наверное, отсюда и исходил запах, пропитавший все его тело. Я смотрел, как прорицатель осторожно капнул на поверхность воды немного масла, подождал, пока оно осядет, посмотрел на небо, которое быстро светлело, приобретая прозрачный светло-голубой цвет, и склонился над вазой, обхватив руками пьедестал.

— Хвала Тоту, — услышал я. — Тому, кто управляет правосудием, наказывает преступление, дает вспомнить то, что забыто. Хранителю времени и вечности, чьи слова остаются навсегда. Слушай меня, Камен. Медленно и подробно расскажи о своих снах с самого начала. Ничего не упускай. Говори так, будто видишь их сейчас.

И я заговорил, сначала неуверенно и робко, но затем страх улетучился и мой голос зазвучал увереннее, смешиваясь с теплым вечерним ветерком, который нежно прикасался к моему лицу и шевелил края одежды моего господина. Я почувствовал, что словно растворяюсь, теряю свою телесную оболочку, мне казалось, что говорю не только я, что вместе со мной говорят темные деревья сада и камни у меня под ногами. Вскоре в мире не осталось ничего, кроме моего голоса и моего сна, и этот голос и сон смешались, став одним целым, а я больше не был человеком из плоти и крови, я превратился в призрак юноши, который стоял в ночном саду, находясь между реальностью и миражом.

Жрец поднял руку; на мгновение с нее соскользнул рукав, и в тусклом вечернем свете передо мной мелькнула полоска серой, как пепел, кожи.

— Достаточно, — сказал прорицатель. — Молчи.

Я замолчал, и мир постепенно принял свои прежние очертания.

Я ждал. Я уже привык долго стоять навытяжку, и, когда прорицатель поднял голову, провел руками по вазе и сложил пальцы в особый жест, означающий конец ритуала, на небе уже зажглись первые звезды. Жрец выпрямился и внимательно взглянул на меня.

— Изрекающий истину Тот дает вспомнить то, что забыто, — хрипло сказал он усталым голосом, опершись рукой о пьедестал, словно нуждался в опоре, чтобы устоять на ногах.

У меня заколотилось сердце. Все оказалось правдой. Он действительно мог заглядывать не только в будущее, но и в прошлое. Еще мгновение — и он скажет мне все. У меня задрожали колени, и только сейчас я почувствовал, как сильно болит у меня спина.

— Тот, истинный хранитель равновесия, — сказал жрец и засмеялся, словно залаял, сухо и отрывисто. — Мой дорогой офицер Камен, ты оказался намного интереснее, чем предполагал брат. Мне нужно отдохнуть. Прорицание всегда отнимает много сил. Пошли. Поговорим у фонтана.

Он пошатнулся, выпрямился и, опустив голову, быстро пошел за угол дома, спрятав руки в рукава своих одежд. Я последовал за ним, и вскоре мы вышли на площадку с каменными скамейками и фонтаном, струи которого в ночном свете казались серебряными. Жрец тяжело опустился на скамью, я осторожно примостился рядом, зажав руки между колен. Наблюдая, как постепенно он возвращается к жизни, я подумал о сухом листе, который, упав в воду, оживает вновь. Я больше не мог ждать.

— Что вы видели? — нетерпеливо спросил я. — Пожалуйста, господин, не мучайте меня загадками!

После некоторой паузы жрец неохотно кивнул.

— Прежде чем я тебе отвечу, ответь ты мне на один вопрос, — сказал он. — Почему ты решил стать солдатом? Сделаться торговцем было бы намного легче и разумнее.

В саду было темно, его освещала только луна и звезды. Теперь, когда солнечный свет пропал, сидевшее рядом со мной существо казалось мне бесплотным духом. Он был неподвижен, как мертвец, и расплывчат, словно призрак, а из-под надвинутого на лицо капюшона на меня смотрела лишь черная тьма. Лица не было. Я пожал плечами.

— Не знаю. Просто сильно хотелось. Я думаю, это из-за моего родного отца, он ведь был офицером армии фараона.

Капюшон шевельнулся.

— Не отец, — глухо произнес голос. — Твой дед.

Мне стало жарко. Задыхаясь, я схватил жреца за руку.

— Вы знаете! Скажите мне, что вы видели?

— Твой дед был иноземцем, ливийским наемником, который принял египетское подданство после первых войн фараона, то есть сорок лет тому назад, — ответил он, не пытаясь отнять руку. — Он не был офицером. Его дочь, твоя родная мать, была простолюдинкой. Она была очень красива, но амбициозна. И добилась богатства и знатности.

— Вы видели это в каплях масла? Все это? — спросил я, забывшись от волнения и дергая его за руку. На этот раз прорицатель отодвинулся от меня подальше. Опомнившись, я сел на свое место. Меня била дрожь.

— Нет, — отрезал он. — В масле я увидел твой сон, который был ясен, как развернутый папирус. Я видел тебя младенцем, как ты лежишь на травке недалеко от того дома, где живешь со своей матерью. Она подходит к тебе и опускается на край одеяла, куда положила тебя. Она улыбается. В ее выкрашенной хной руке — цветок лотоса. Вокруг тебя на траве разбросаны такие же цветы. Она щекочет тебя цветком, ты смеешься и пытаешься его схватить. Я узнал ее лицо, этот мягкий овал, изгиб нежных губ. Когда-то я знал ее, много лет назад.

— Где? Здесь, в Пи-Рамзесе? Где мы жили? А мой отец? Как ее звали? Она в самом деле умерла?

Жрец поднял руку, и вдруг, к моему ужасу, капюшон упал с его головы. Его лица я все равно не увидел, поскольку оно было скрыто бинтами, за исключением узкой щелочки для глаз, но его волосы густой волной упали ему на плечи, и были они такого чистого белого цвета, что, казалось, сами излучали свет. Ни малейшего оттенка иного цвета — только белый. «Интересно, а как он выглядит без бинтов? — лихорадочно думал я. — Значит, в этом и состоит его уродство? Что его кожа совсем не имеет цвета? А кровь?»

— Она жила в роскошном доме, — хрипло продолжал жрец, — здесь, в Пи-Рамзесе. Я не могу назвать тебе имени твоего отца, Камен, но могу заверить тебя, что Тахуру напрасно беспокоится о твоем происхождении. Ты принадлежишь к знатному роду. Твоя мать действительно умерла. Мне очень жаль.

— Значит, мой отец был аристократом? А я внебрачный ребенок?

«Теперь все понятно, — думал я. — Мой родной отец принадлежал к знати, вот почему приемный, не раздумывая, и принял меня в свою семью, а Несиамун, не колеблясь, согласился на мой брак с его дочерью. Возможно, мой приемный отец даже знал того, кто подарил мне жизнь. Поэтому и не хотел мне ничего говорить».

— Твой настоящий отец действительно был аристократом, — сказал прорицатель, — и, да, ты внебрачный ребенок. Когда ты родился, я лечил твою мать, но через несколько дней она умерла. — Он провел рукой по волосам и встал. — Я сказал тебе достаточно. Ты должен быть доволен.

Он хотел уйти, но я преградил ему путь, глядя в его слепую белую маску.

— Ее имя, господин! Я должен знать ее имя! Я должен найти ее могилу, возложить дары на алтарь, произнести молитву, чтобы она перестала приходить ко мне по ночам!

Жрец не отступил, не попятился, наоборот, он шагнул ко мне, и я мог поклясться, что в его глазах вспыхнул красный огонь.

— Я не могу назвать тебе ее имя, — твердо сказал он. — Тебе не следует его знать. Она умерла. Обещаю тебе, что теперь, когда ты знаешь ровно столько, сколько должен, она больше не будет являться тебе в снах. Будь доволен, Камен. Иди домой.

Он повернулся и пошел по дорожке. Я побежал за ним.

— Почему вы не хотите назвать мне ее имя? — яростно крикнул я. — Какая вам разница, если она все равно умерла?

Жрец остановился. Свет звезд падал на его белоснежные волосы и зловещую маску, оставляя всю фигуру в тени.

— Ты храбрый и очень глупый юноша, — презрительно сказал он. — Какая разница? Если я назову ее имя, твое любопытство только разгорится, и ты с новой силой примешься выяснять историю ее жизни, искать ее родственников, ты начнешь сходить с ума, пытаясь представить себе, какой она была, искать в себе ее черты. Ты этого хочешь, Камен? Разрушить свою семью? Не думаю.

— Да, хочу! — крикнул я. — Я должен знать! Если вам достаточно того подарка, который я принес, возьмите, возьмите его, господин, только, пожалуйста, назовите ее имя!

Прорицатель повелительным жестом вскинул руку.

— Нет, — решительно сказал он. — Ее имя не принесет тебе ничего, кроме горя. Верь мне. Радуйся тому, что она дала тебе жизнь, и живи по-своему. У тебя своя судьба, следуй ей и не думай больше о матери. Аудиенция окончена.

Вслед за этими словами жрец удалился, растворившись в ночных тенях, и я остался один, дрожа от гнева и досады.

Не помню, как я возвращался домой. Мне и в голову не пришло хоть раз усомниться в словах прорицателя или его способностях. Его репутация настоящего ясновидца и оракула была непререкаемой. Но его надменная, высокомерная речь звучала в моих ушах в такт шагам, пока я, усталый и отчаявшийся, не добрел наконец до своего дома. Думаю, мне следовало радоваться, что жрец вспомнил мою мать, что он знал ее, но зачем мне все это, если он отказался сказать мне самое главное? Что мне теперь делать?

Ввалившись в свою комнату, где Сету оставил для меня зажженный светильник, я закрыл за собой дверь и обвел глазами предметы, ставшие внезапно чужими. Все изменилось. Всего несколько часов назад это было моим ложем, а это — моим столом, а вон то — сундуком с поднятой крышкой, откуда я достал кинжал. Теперь же мне казалось, что все это принадлежит кому-то другому, какому-то Камену, которого больше не существовало.

Я принялся ходить из угла в угол, не в силах лечь спать. Мне хотелось побежать в комнату отца, разбудить его, прокричать ему, сонному, все, о чем я узнал, но что если в его лице я прочитаю то же самое? Что если он и сам все это знает? Зачем мне лишний раз убеждаться в обмане? Отец все объяснит мне позже. Кроме того, утром он уезжает, а значит, я смогу еще некоторое время жить с сознанием того, что он никогда не лгал мне, хотя, скорее всего, моего родного отца он тоже знал. Он был аристократом, как сказал прорицатель. Несиамун не стыдился того, что я стану мужем его дочери.

Интересно, а не были ли они вообще друзьями — мой родной и приемный отец? Я стал вспоминать людей, с которыми отец вел дело: кто покупал его товары, финансировал караваны, приходил к нам обедать. Все они обращались со мной с более или менее равнодушной вежливостью. А не был ли кто-то из них более ласковым или разговорчивым со мной? Не интересовался ли больше остальных моими делами? Как насчет генерала Паиса? Он ведь известный женолюб и наверняка сделал не одного ублюдка. Лучше бы я был его сыном. Однако он и мой отец вращались в разных кругах, хотя отцу и удалось устроить меня на службу в дом генерала. Как это ему удалось? Своим влиянием или, может быть, небольшим шантажом? Тут я рассмеялся, мысленно погрозив пальцем собственной глупости. Нет, такое возможно лишь в самых диких фантазиях.

А моя мать? Может быть, вернуться к прорицателю и не отставать от него до тех пор, пока он все не расскажет? Он ведь явно что-то скрывает. Но как заставить столь могущественного человека заговорить? Не бить же его дубинкой или принуждать силой! Нет, он скажет правду только в том случае, если захочет сам. Еще можно рассказать обо всем Ахебсету и другим приятелям и попросить их поискать в городе следы моей матери. Да, такое вполне возможно, но Пи-Рамзес большой город, и подобные поиски вряд ли будут успешными. Можно сделать то, чем сейчас, быть может, занимается Тахуру. Можно обыскать контору отца. В конце концов, его не будет несколько недель. И все же от этой мысли мне стало не по себе. Нет, этого я не сделаю. Сначала я поговорю с ним напрямую, а уж потом можно будет рыться в его бумагах.

Я зевнул, внезапно почувствовав, как устал. Я не стал звать Сету, чтобы он смыл черную краску с моего лица. Сбросив с себя одежду и сняв драгоценности, я все кучей сложил на полу и повалился на ложе. Передо мной поплыли события сегодняшнего вечера — огромный Харшира с его черными глазами, моя первая встреча с прорицателем и его руки в белых перчатках, мой ужас при виде сброшенного капюшона и волосы жреца, похожие на застывший лунный свет, слуга, который догнал меня в темном саду, и мой кинжал в его руках. Постепенно все видения слились воедино, и я уснул.

Снов я не видел. Что-то подсказывало мне, что больше они не будут меня преследовать, и я крепко проспал до самого утра, когда, проснувшись и сев на постели, обнаружил, что спал, вцепившись в простыню. Светильник давно погас, пахло горелым маслом, за окошком мерцал тусклый свет, и я понял, что заставило меня проснуться. Не страх, а внезапное озарение. Я вдруг понял, почему маленькая дверь в кабинете прорицателя показалась мне немного странной. Сначала я не придал этому значения, но теперь вдруг ясно увидел тот кабинет — ровные ряды полок, простой стол из кедрового дерева с крючком, вделанным в его край, такой же крючок на противоположной стене и веревка, протянутая между ними, чтобы держать дверь закрытой.

Веревка. И узлы. Много сложных, комбинированных узлов, развязать которые можно было, лишь зная, как они были завязаны; узлы, предназначенные для того, чтобы скрывать от посторонних глаз. Что? Например, то, что за дверью. Или внутри чего-то. Все пользовались узлами, чтобы обвязать какую-нибудь коробку или сундук. Я сам так делал. Обычно это были простые узлы, которые применялись для того, чтобы закрепить крышку и уберечь вещи от пыли, песка или вредителей. Если человек не хотел, чтобы его сундук открыл кто-то Другой, узлы заливали воском и прикладывали к ним печатку. Но узлы, которыми была закрыта дверь в комнате прорицателя, были завязаны так сложно, так переплетены, что развязать их можно было бы только с большим трудом. А может, их вообще нельзя было развязать. Они были уникальны. И я мог поклясться своей жизнью, что эти узлы были в точности такими же, какими был обвязан тот кедровый ящичек из Асвата, который я привез с собой.

Я боялся пошевелиться. Я застыл на постели, стараясь не сбиться с мыслей. Те же самые узлы. Тот же человек. Тот же? Но ведь это невозможно — чтобы именно прорицатель обвязал узлами ящичек, который вручила мне сумасшедшая из Асвата. Она говорила, что в этом ящичке история ее жизни. Значит, это она вложила внутрь письмена, закрыла крышку и завязала узлы. Она ни разу не упомянула о том, что это прорицатель дал ей ящичек, уже обвязанный веревками, или что она нашла его на берегу реки, скажем, после того, как возле Асвата останавливался какой-нибудь сановник из Пи-Рамзеса. Она все время повторяла, что в ящичке находится история ее жизни, история отравления и ссылки.

Как же могли та женщина и прорицатель уметь завязывать одинаковые узлы? Этому могло быть только одно объяснение. Та женщина была абсолютно нормальным человеком. При этой мысли во мне словно что-то распрямилось, освободилось нечто, что было сжато, скомкано с первых минут нашей встречи. Та женщина не была сумасшедшей. Она говорила правду, и какой же страшной была эта правда! Она говорила, что когда-то была лекаркой, но где? Этого она не сказала. Прорицатель также был врачом. Неужели когда-то она жила здесь, в Пи-Рамзесе, ходила к нему за советом и видела, как он завязывает узлы на дверной веревке в своем кабинете? Если это так, то вполне возможно, что она знала и мою мать. Значит, мне нужно немедленно отправляться в Асват, поговорить с женщиной, рассказать ей мою историю и спросить о моей матери. Как я объясню генералу, зачем мне нужно уехать, я не знал. Но дал себе слово, что обязательно поеду, даже если для этого мне придется оставить свою должность.

Снова я не мог уснуть. До самого рассвета я просидел на постели, обхватив руками колени, и думал, думал. Наступило утро, по двору заходили люди. Встав с постели, я подошел к окну, через него вышел на крышу и свесился через край. Возле амбаров горели факелы, слуги бегали туда-сюда, таская тюки и нагружая их на лошадей, стоящих у ворот, лаяли собаки, которым предстояло идти вместе с караваном, чтобы отпугивать незваных гостей и предупреждать об опасности. Я увидел Каху с его неизменной палеткой и довольно взъерошенного Па-Баста, который склонился над кучей мешков, а потом появился мой отец в накидке и сапогах, и я отошел от края крыши. Я не хотел, чтобы он меня заметил, не хотел слышать просьб отца заботиться о себе в его отсутствие, не хотел видеть его улыбки. Между нами возникла какая-то преграда, и пока я не выясню всю правду, я не смогу смотреть ему в глаза.

Наконец караван тронулся, проследовал через двор за ворота, и вскоре какофония гулко стучащих копыт и криков людей затихла вдали, оставив после себя взрытую землю, по которой Каха и Па-Баст вернулись в дом. Небо на востоке начало светлеть.

Вошел Сету, поставил на стол поднос с едой и без лишних слов принялся разбирать одежду и украшения, которые я сбросил вечером. Я заставил себя проглотить кусок свежего теплого хлеба и козьего сыра и съесть несколько сладких сморщенных яблок, продолжая думать о том, что скажу генералу. Мне нужно съездить в Асват и вернуться обратно до того, как из Фив вернется отец. Его не будет самое большее три недели. Асват находится ближе, чем Фивы, но мне нужен еще день, чтобы поговорить с женщиной, да и отпустит ли меня генерал? Что я буду делать, если нет? Ослушаться — значит стать дезертиром, а это карается смертью. Какой аргумент смог бы его убедить? Я до сих пор не придумал, что скажу. Я был настроен очень решительно, и вместе с тем мне было страшно.

Однако, как оказалось, я мог не волноваться, поскольку примерно через час после того, как я занял пост у дверей, ко мне подошел управляющий.

— Офицер Камен, — сказал он, — вас вызывает генерал. Он в своем кабинете.

Удивившись, я последовал за ним в дом и вскоре стоял перед знакомой дверью из кедрового дерева. Я постучал, и мне разрешили войти.

Паис сидел за столом. На полу стоял поднос с остатками завтрака, а сам генерал не был еще полностью одет. На нем была лишь короткая юбка, обернутая вокруг талии. В комнате стоял густой запах масла лотоса, от которого лоснилась широкая грудь генерала и которое еще не было смыто с его непричесанных волос. Генерал тяжело взглянул на меня из-под опухших век.

— А, Камен, — бросил он. — Просмотри список своих дежурств и подумай, кто тебя заменит на некоторое время. Через четыре дня ты пойдешь к моей лодочной стоянке, где тебя будет ждать мой наемник. Вы поедете в Асват и арестуете ту сумасшедшую. После этого ты доставишь ее сюда, проследив, чтобы с ней ничего не случилось по дороге. Можешь выбирать любое из моих судов, но учти: оно должно иметь каюту, а не навес с занавесками. За время пути вы не будете останавливаться возле селений, а также ты должен проследить, чтобы женщина ни с кем не разговаривала. Как только вернетесь, немедленно явишься ко мне. Это все.

Я смотрел на него, словно громом пораженный. Все это было столь неожиданно, что на мгновение я потерял дар речи. Наконец я выдавил:

— Почему, генерал?

— Почему? — переспросил он, удивленно подняв брови. — Потому что это приказ.

— Да, — запинаясь, проговорил я. — Если это приказ, я его выполню, но позвольте спросить, зачем ее нужно арестовывать?

— Вот это мне нравится! — рассердился генерал. — Да если каждый солдат будет обсуждать приказы, в Египте уже через неделю наступит хаос. Ты что, отказываешься?

Я понимал, что отказ приведет к немедленному докладу о моей неблагонадежности старшему офицеру школы, что скажется на моей карьере, но, с другой стороны, судьба удивительным образом давала мне возможность оказаться там, куда я так стремился. И все же зачем посылать в Асват солдата из Дельты, да еще с наемником, которому, кстати, надо платить, и немало, когда было бы достаточно направить к правителю нома посланника, передав ему соответствующее распоряжение? Неужели в районе Асвата не было тюрем? И, ради Амона, зачем ее вообще арестовывать? Я уже собрался ступить на зыбкую почву, то есть, не отдав чести, выйти из кабинета, но остановился.

— Нет, генерал, — сказал я. — Я прекрасно понимаю, что невыполнение приказа будет означать отрицательный отзыв обо мне, который будет передан начальству школы. Но посылать двух человек из Пи-Рамзеса с таким незначительным поручением мне кажется не совсем разумным.

— Вот как, мой дорогой подчиненный? — ответил генерал, и на его губах заиграла холодная улыбка. — Видимо, я должен быть крайне благодарен за то, что ты так печешься об экономии времени и денег страны. Ты мне нравишься, Камен, но иногда ты просто забываешься. Здесь твое мнение никого не интересует. Делай, что тебе говорят.

Мне следовало немедленно уйти. В конце концов, я нормальный человек, а женщина, которую предстояло арестовать, сумасшедшая, как считали все, кроме меня. Спорить с генералом было равносильно безумию, но я уже не мог остановиться. С каждой минутой мое поручение казалось мне все более бессмысленным.

— Простите, генерал Паис, — не отступал я. — Но мне хотелось бы сделать два замечания.

— Давай, только побыстрее! — рявкнул генерал. — Я еще даже не мылся.

«Тогда зачем нужно было так срочно меня вызывать?» — подумал я, но промолчал. Вместо этого я сказал:

— Во-первых, женщина из Асвата вполне безобидна. Она простая попрошайка, только и всего. Разве она совершила какое-нибудь преступление? И, во-вторых, почему вы посылаете именно меня?

— Это не замечания, а вопросы, ты, юный идиот, — устало произнес генерал. — И я не обязан на них отвечать; та женщина — преступница, которую нужно опознать, чтобы, как полагается, отправить в тюрьму. Ты ее не только видел, но и говорил с ней. Значит, посылать за ней другого солдата нельзя, во избежание ошибки.

— В таком случае ее мог бы опознать кто-нибудь из членов ее семьи. Или из односельчан.

— А кого бы из своей семьи ты выбрал для этой цели? — спросил он. — Что же касается односельчан, то огласка мне не нужна. Ее односельчане и так от нее натерпелись. Не говоря уже о царских посланниках и сановниках, которым очень хотелось бы, чтобы в Египте царил мир и покой, а не смута из-за какой-то назойливой сумасшедшей. Так что их жалобы были наконец услышаны. Эту женщину на некоторое время поместят в тюрьму, где с ней будут обращаться хорошо, но строго, а когда ее выпустят, то предупредят, чтобы она никогда больше не смела докучать проезжим сановникам, в противном случае она будет отправлена в еще более далекую ссылку.

— Понятно, — ответил я, продолжая думать о том, с чего это власти Асвата сами не попытались разобраться с жалобами сановников и такой влиятельный человек, как генерал Паис, вынужден заниматься столь пустяковым делом. Вдруг меня осенило: — В еще более далекую ссылку, мой генерал? Значит, Асват был местом ее ссылки? И значит, часть ее истории — правда? Вы открывали ящичек и читали ее записи?

Генерал встал из-за стола и подошел ко мне; от него пахло маслом лотоса и мужским потом.

— Я не открывал никакого ящичка, — сказал он, раздельно и четко произнося слова, словно говорил с маленьким ребенком. — Я избавился от него, именно так следовало поступить и тебе. Я его выбросил. Слово «ссылка» у меня вырвалось нечаянно. Она родом из Асвата, и в эту так называемую ссылку отправило ее собственное сумасшествие. Вот что я имел в виду. А ты сейчас рискуешь не только местом в этом доме, но и своей репутацией верного и опытного солдата с прекрасными видами на будущее, и все из-за своей глупой юношеской жалости к этой женщине. — Генерал взял меня за плечи, но выражение его лица немного смягчилось. — Я забуду, что ты имел дерзость обсуждать мой приказ, если ты послушно его выполнишь и выкинешь из головы все мысли об Асвате. Согласен?

Теперь генерал улыбался по-настоящему теплой, человеческой улыбкой, и я, отступив на шаг, поклонился.

— Вы очень добры, мой генерал, — сказал я. — Я знаю того наемника, которого вы выбрали для исполнения приказа?

— Нет. Я его еще не выбрал. Но через четыре дня ты должен быть готов отправиться в путь. А теперь можешь идти.

Я отдал честь и направился к двери. Генерал, скрестив на груди руки, провожал меня взглядом, но выражение кротости исчезло с его лица. Его властные черные глаза были пустыми.

Я закончил свое дежурство, затем собрал роту и установил новую очередность караулов, после чего отдал распоряжения относительно ладьи. У Паиса было несколько небольших лодок, плотов и ладей; почему-то он отказался от военных судов, которые стояли в маленькой гавани у казарм на озере Резиденции. Также меня удивил приказ незаметно привязать ладью в таком месте, где ее никто бы не увидел. Все это пахло какой-то тайной и очень мне не нравилось. Зачем скрывать арест жалкой сумасшедшей? Особенно если ее собираются подержать в тюрьме, а потом выпустить? Почему бы не приказать управителю Асвата посадить ее под домашний арест? В общем, чем больше я думал, тем неяснее мне казалось все это предприятие, и мой восторг по поводу того, как легко мне удастся встретиться с этой женщиной, постепенно сменился тревожным недоумением.

Разумеется, Паис не уничтожил ящичек. Очевидно, он не только открывал его, но и обнаружил внутри что-то важное, причем настолько, что сам приказал тайно арестовать женщину. Конечно, это было всего лишь предположением, но ведь раньше он часто намекал мне, что все приказы приходят, как правило, сверху, а он только их передает. Пока женщина была обычной сумасшедшей, которая приставала к проезжим сановникам, не обращающим на нее никакого внимания, генерала она не интересовала. Но я все изменил. Я взял у нее ящик. Я отдал его в руки генерала, хотя женщина настойчиво просила меня не делать этого, и тем самым спровоцировал его действия. А значит, именно я стал причиной ее немедленного ареста. Конечно, я выполню приказ. Отказаться от этого немыслимо. Но я буду крайне осмотрителен. Теперь я отчаянно жалел, что, вопреки своим принципам, не разрезал веревки и не прочел свитки папирусов, которые, несомненно, находились в деревянном ящичке.

Когда я пришел домой, был уже поздний вечер. Хотя в передней горел светильник, дом казался каким-то пустым, заброшенным и молчаливым. Обычно я не скучал без легких шагов своих сестер или голоса матери, раздававшей нам поручения на день, но сейчас мне ужасно захотелось услышать, как она спрашивает: «Камен, это ты? Почему так поздно?» — и увидеть, как навстречу мне выбегает Тамит со своим котенком. Я вдруг почувствовал, что остался один на всем белом свете, без семьи, которая меня оберегала, без своего милого и уютного детства.

Миновав контору отца, я остановился. И он тоже уехал. Он не войдет к себе, и я могу спокойно копаться в его сундуках, где он хранит счета, перебирать свитки папирусов… Тихие шаги за спиной вернули меня к действительности. Это был Каха, со своей палеткой под мышкой, кожаной сумкой с папирусами на запястье одной руки и светильником в другой.

— Добрый вечер, Камен, — улыбаясь, сказал он. — Тебе что-то нужно в конторе?

Я ответил ему такой же улыбкой.

— Нет, ничего, спасибо, Каха. Я тут просто стою и думаю, каким пустым сделался дом, когда все уехали, а теперь и мне нужно уезжать. Мне приказано через четыре дня отправляться на юг.

— Вот несчастье, ты ведь только что вернулся, — вежливо ответил он. — Не забудь послать письмо Тахуру и сообщить о своем вынужденном отсутствии.

В его глазах сверкнул огонек, и я рассмеялся.

— Ты прав, я действительно бываю забывчивым влюбленным, — сказал я. — Напомни мне об этом еще раз. Спокойной ночи, Каха.

Слегка поклонившись, он вошел в контору и закрыл за собой дверь.

Я позвал Сету, разделся, вымылся и поел. Затем я сказал ему, что он может навестить свою семью, пока меня не будет, после чего он, пожелав мне спокойной ночи, вышел, а я бросил в чашу для благовоний несколько зерен мирриса и, поставив ее перед фигуркой Вепвавета, разжег под ней угольки. Простершись ниц перед своим богом, я молил его сделать так, чтобы моя поездка помогла мне наконец открыть тайну моего рождения, а также защитить меня во время поисков. Окончив молитву, я встал и уставился на статуэтку. Взгляд Вепвавета был направлен куда-то мимо меня, крошечные глазки смотрели на что-то такое, чего не видел я, но мне показалось, что божество шепчет: «Я Озаритель Путей», — и от этого я успокоился.

Дальнейших инструкций от генерала не последовало, и следующие три дня прошли спокойно. Каха сказал Па-Басту, что я уезжаю, и управляющий заверил меня, что по возвращении я найду дом в полном порядке. Эти слова были пустой формальностью. Па-Баст, сколько я себя помню, управлял нашим хозяйством безупречно.

На второй день я пошел навестить Тахуру. Услышав о моем отъезде, она надулась меньше, чем могла бы, и обняла меня нежнее, чем я ожидал, поскольку, как я понимаю, кипела от возбуждения по поводу «нашей тайны». Когда я говорю, что Тахуру «кипела от возбуждения», это означает, что на ее щеках играл легкий румянец и что она чуть-чуть отступила от своих обычных церемоний. Я смотрел на нее, посмеиваясь про себя и, должен признать, немного волнуясь, и все же не жалел, что расстаюсь с ней. В мой разум, вытесняя все, что было до этого, начинал входить новый мир со всей своей реальностью, а мне оставалось только надеяться, что наемник окажется более приятным попутчиком, чем брюзгливый глашатай.

На третий день, сдав дежурство, я проверил каждый локоть ладьи, которую выбрал для поездки, открыл каждый мешок с мукой, осмотрел каждую корзину с фруктами и тщательно проверил, надежно ли запечатаны все кувшины с пивом. Этого требовали военные правила, хотя часто оказывалось, что все это было ни к чему. В отношении оружия я решил так: у меня будет свое, а у наемника — свое. Мы отправимся в путь с одним поваром и шестью гребцами, которых я отберу сам, поскольку вести ладью против течения всегда очень трудно. Разлив реки достиг своего пика, и мощное течение широким потоком устремилось на север, к Дельте. До своего первого путешествия на юг мне казалось, что сидеть в ладье часами, наблюдая, как мимо проплывает Египет, крайне интересно. Так оно и было в первый день. Затем мне стало скучно, потом тоскливо, поскольку не с кем было вести приятную беседу, чтобы скоротать время. Но зато наемник, познавший самые низы египетского общества, наверняка окажется веселым и свойским парнем, и мне не придется скучать.

Потом я провел несколько часов в пивной вместе с Ахебсетом, после чего, пошатываясь, возвратился домой под луной, сияющей в безмятежном небе, и собирался завалиться спать, но, когда я вошел в свою комнату, мне навстречу со своего тюфяка поднялся зевающий Сету.

— Вот, — сказал он, протягивая мне папирус. — Принесли несколько часов назад. Я решил дождаться вас на тот случай, если понадобится немедленный ответ.

Я взял свиток и, сломав печать семьи Тахуру, развернул его.

«Дражайший брат, приходи немедленно, если можешь, — говорилось в нем. — У меня есть удивительная новость. До заката я буду дома, а потом мне нужно будет идти на празднество в усадьбу моего дяди».

Письмо было написано очень коряво, знаки выведены неровно, и я сразу понял, что Тахуру не диктовала его писцу, а старательно написала сама. Значит, она не хотела, чтобы об этом письме узнал отец. А это означает, что она все-таки забралась в его контору и просмотрела документы. Что она обнаружила? В письме говорилось о какой-то «удивительной новости». Какой же удивительной должна быть эта новость, если из-за нее Тахуру взялась за самую ненавистную работу — водить пером по папирусу? Тахуру вообще не любила читать и никогда ничего не писала, хотя и получила лучшее образование, чем большинство девушек.

Свернув папирус, я молча уставился на слугу, терпеливо ожидающего распоряжений. Моим первым порывом было скорее бежать к Тахуру, но затем я задумался. Было уже за полночь. Если я начну будить Тахуру, то вместе с ней подниму и весь дом. Кроме того, на рассвете я покидаю Пи-Рамзес. В конечном итоге рассудительность взяла верх. Что бы ни обнаружила Тахуру, это может подождать до моего возвращения. Разве не ждал я целых шестнадцать лет? Терпение, как говорил мой учитель, есть добродетель, которую следует воспитывать в себе, если в зрелые годы ты желаешь стать достойным человеком. Правда, в тот момент мне не было никакого дела до моего достоинства в зрелые годы, но вместе с тем мне не хотелось начинать поездку со смятением в душе или, что еще хуже, быть застигнутым управляющим Несиамуна на стене их сада. Я протянул папирус Сету.

— Сожги его, — сказал я, — а утром пойди к Тахуру и передай, что я получил ее послание, но зайти к ней у меня уже не было времени. Мы увидимся, как только я вернусь с юга. Спасибо, что ждал меня.

Сету кивнул и взял папирус.

— Хорошо, господин Камен. Я собрал ваш дорожный мешок, а утром уеду повидаться со своей семьей. Я вернусь через неделю. Желаю вам успеха.

Он тихо вышел за дверь, а я, повалившись на постель, погрузился в пьяный сон.

Тем не менее на рассвете я уже стоял на берегу реки, с ясной головой и полностью готовый к отплытию. Один за другим явились гребцы и, поздоровавшись со мной, заняли свои места. Повар со своим помощником были уже на борту. Я стоял у сходен и наблюдал, как постепенно просыпается все живое и птицы в кустах, подступающих к самому берегу, сонно начинают свои утренние песни.

Наконец, к моему немалому изумлению, я увидел, как по тропинке от своего дома к ладье спускается сам генерал Паис. Следом за ним шел какой-то невысокий человек в коричневом шерстяном плаще с капюшоном, который чем-то напомнил мне прорицателя; генерал и незнакомец остановились возле сходен, незнакомец кивнул Паису и, проскользнув мимо меня, скрылся в каюте ладьи. Его босые жилистые ноги были темно-коричневого цвета, и на одной из них я заметил серебряную цепочку. Рука, появившаяся из-под плаща, чтобы поправить капюшон, также была темно-коричневой, почти черной; такая кожа бывает у людей, которые подолгу находятся на солнце. Прежде чем рука спряталась вновь, я успел заметить, как на большом пальце блеснуло серебряное кольцо. Что-то подсказало мне, что этот человек вряд ли окажется более дружелюбным, чем его предшественник, и я с разочарованным видом повернулся к генералу.

— Доброе утро, генерал, — сказал я, отдавая честь.

Вместо ответа он протянул мне свиток папируса.

— Здесь твои инструкции, офицер Камен, — сказал он. — В случае непредвиденных обстоятельств ты имеешь право воспользоваться любым судном на свое усмотрение, а также требовать любой помощи.

Такое разрешение было обычным делом, и я, кивнув, сунул папирус за пояс.

— Я полагаю, у наемника также имеются инструкции, — сказал я. — Из какой он дивизии?

— Не из какой, — ответил Паис. — Его прислали специально для меня. Он не умеет читать, поэтому получил инструкции в устной форме. Тем не менее приказываю выполнять все его распоряжения.

— Но, мой генерал, — горячо возразил я, — в случае опасности я должен принимать решения, это мой долг и…

Яростным жестом генерал прервал мою речь.

— Только не в этот раз, Камен, — раздраженно произнес он. — Сейчас ты только сопровождающий, а не начальник охраны. Если все пойдет гладко, принимать решения тебе не придется, если же нет, ты будешь обязан повиноваться этому человеку беспрекословно. — Увидев выражение моего лица, он дружески хлопнул меня по плечу. — Не расстраивайся, Камен, никто не сомневается в твоих способностях. Наоборот, данное поручение показывает, насколько я тебе доверяю. Жду тебя с докладом о выполнении задания.

Что-то в его тоне встревожило меня, и я бросил на него быстрый взгляд. Генерал улыбался, как улыбается добрый начальник своему подающему надежды юному подчиненному, однако желтоватая кожа и провалившиеся, обведенные черными кругами глаза, которые избегали моего взгляда, говорили совсем о другом — о тяжелой бессонной ночи. Генерал упорно смотрел не на меня, а на ладью и гребцов, которые, подняв весла, ждали команды; рулевой, сидя на корме и положив руку на руль, принюхивался к утреннему воздуху.

— Пора ехать, — быстро сказал генерал. — Путь будет трудный, река широко разлилась, и течение сильное. Да будут крепкими подошвы твоих ног.

Его голос сорвался, генерал закашлялся, но затем рассмеялся. Я снова отдал честь, но он уже уходил, низко опустив голову.

Я повернулся, собираясь взойти на палубу, кормчий выпрямился, гребцы приготовились поднять сходни, но я вдруг остановился. Еще не поздно передумать. Например, можно притвориться, что внезапно прихватило живот или начался приступ лихорадки. Я мог бы послать вместо себя кого-нибудь из моих подчиненных, кто был бы счастлив провести пару недель на реке. Да, но что потом? Невнятные извинения перед Паисом? Папирус, посланный моему наставнику: «Камен не в состоянии справляться со своими обязанностями, а посему уволен со службы в моем доме. Понижаю его в звании до тех пор, пока…» Солнце жарило мне плечи, по затылку стекал пот, но не из-за жары, нет. Постояв так немного и придя к выводу, что ослушаться приказа сил у меня все равно не хватит, я взбежал по сходням, махнул рукой слуге на берегу, чтобы тот отвязывал канат, и крикнул кормчему:

— В путь!

С задней стороны каюты находился навес, где я и уселся, пока гребцы отводили ладью от берега и готовились войти в канал, по которому нам предстояло выйти в Воды Авариса, а оттуда — в полноводный Нил. Я постучал в стену каюты.

— Может быть, хотите полюбоваться берегами и подышать свежим воздухом? — спросил я, но ответа не последовало. «Ладно, — подумал я, делая знак помощнику повара, чтобы тот принес мне воды, — если ты предпочитаешь задыхаться от жары в своей конуре, дело твое». Я стал смотреть на проплывающие мимо виды города, попивая прохладную воду.

Глава пятая

В любое другое время года путь до Асвата занял бы дней восемь, но из-за сильно поднявшейся реки, а также инструкций генерала Паиса мы продвигались очень медленно. Дельта и расположенные за ней густонаселенные небольшие города вскоре сменились маленькими городками, после которых потянулись обширные поля, залитые стоячей водой, в которой отражалось ясное голубое небо. Иногда нам приходилось причаливать к берегу ранним утром, поскольку дальше по ходу пути не было пустынных мест, а мне приказали не останавливаться возле селений. Иногда берега реки были покрыты пышной и густой растительностью, но, как назло, в этих местах не находилось удобной бухточки. Гребцам приходилось тяжело, ладья ползла еле-еле, и моя скука, а вместе с ней и тревога росли с каждым днем.

Через три дня на нашем судне установился общий распорядок. С наступлением ночи мы останавливались в каком-нибудь безлюдном месте, и повар со своим помощником принимались разжигать жаровню и готовить пищу. Я ел вместе со всеми, наемнику относили еду в каюту. После этого я брал немного натра и шел на реку мыться. К моему возвращению жаровня была уже погашена, а остатки пищи убраны. Гребцы усаживались на песок возле ладьи, чтобы поболтать или сыграть в какую-нибудь игру, я же расхаживал по палубе, всматриваясь в темный берег и сверкающую в лунном свете поверхность реки, пока не чувствовал, что засыпаю. К тому времени гребцы обычно уже спали, завернувшись в одеяла и тесно прижавшись друг к другу; я доставал свой тюфяк, совал под голову мягкий мешок, который служил мне подушкой, прятал под него кинжал, а потом смотрел на звезды до тех пор, пока глаза не закрывались сами собой.

Я знал, что в это время наемник тихо выходил из своего убежища. Однажды я его услышал. Раздался едва слышный скрип, дверь каюты открылась, и по настилу палубы тихо зашлепали босые ноги. Я был начеку, но лежал, не шевелясь. Потом послышался тихий всплеск, потом — ни звука. Я уже засыпал, когда услышал, как он карабкается на палубу, и открыл глаза. Наемник, весь мокрый, шел к своей каюте, на ходу выжимая из волос воду. Он пригнулся, собираясь войти внутрь, и в этот момент стал похож на некое скользкое и зловещее порождение темных сил. Впрочем, это впечатление быстро улетучилось. Думаю, что он просто выходил помыться, но от этого я не почувствовал к нему дружеского расположения.

Он так и продолжал безвылазно сидеть в каюте даже в самые жаркие часы дня, когда я без сил валялся под навесом за ее стеной и нас разделяла всего лишь тонкая деревянная перегородка. Но чем дальше мы продвигались на юг, тем больше меня беспокоило его присутствие. Мне начинало казаться, что его аура, мощная и таинственная, просачивается сквозь стены каюты и проникает в меня, сковывая мой разум и усиливая ту смутную тревогу, с которой я так отчаянно боролся и которая выдавала себя, когда я не мог найти себе места. Иногда из каюты доносилось тихое покашливание и возня, но даже эти звуки казались мне загадочными. Мне хотелось приказать, чтобы навес перенесли на корму, но там отдыхали гребцы, и, кроме того, такой поступок свидетельствовал бы о моем страхе, а этого допустить я не мог. Если бы наемник хоть раз вышел на палубу или постучал в стену каюты и заговорил со мной, то, думаю, я перестал бы воспринимать его столь неприязненно, но день проходил за днем, а он выходил из своего убежища лишь по ночам, когда все спали, чтобы быстро окунуться в воды Нила.

Я спал чутко и сразу просыпался, едва заслышав тихий скрип двери, а потом исподтишка наблюдал, как наемник, совершенно обнаженный, перегибается через борт ладьи с грациозной легкостью, вызывавшей у меня невольную зависть. Я был крепким и сильным парнем, а он был по крайней мере вдвое старше меня, но его легкие и гибкие движения говорили о превосходной физической подготовке. Вновь и вновь я задавал себе вопрос, где мог найти его Паис и зачем ему дали столь скучное и простое поручение, как арест какой-то крестьянки. Возможно, этот человек принадлежит к какому-нибудь ливийскому племени, живущему в пустыне, поскольку маджаи, то есть отряды полиции, патрулирующие пустыню, формировались именно из ее жителей, ибо даже египтяне не выдерживали тяжелых условий службы в безводной местности на западных границах царства, где жили племена ливийцев. И все же вряд ли этот человек служил в маджаи, в противном случае это бросалось бы в глаза. Дикая пустыня накладывает сильный отпечаток на человека.

Вновь и вновь вспоминал я разговор с генералом, приказавшим мне отправиться в Асват, и все более во мне росла уверенность в том, что что-то здесь было не так. Паис стал генералом не из-за своих любовных похождений. Он человек с развитым логическим мышлением, очень расчетливый. И знает не хуже любого младшего офицера, что для ареста и доставки в тюрьму женщины из Асвата было бы достаточно письменного приказа управителю селения, который без лишних хлопот доставил бы ее в ближайший город. Но вместо этого я, уже которую ночь пытаясь уснуть на своем мешке, тащусь в Асват, не имея на борту ни охраны, ни запаса провизии, и все это только для того, чтобы арестовать какую-то сумасшедшую, словно она важная преступница. Да еще и этот человек в каюте. Он явно не управитель селения. И не глашатай. И даже не солдат какой-нибудь дивизии, действующей в настоящее время на территории Египта. Кто же он, в таком случае? Я терялся в догадках.

Тем не менее на седьмую ночь, когда наемник, как обычно, тихо пройдя по палубе, скользнул в воду, я встал и, пригнувшись, шмыгнул в его каюту, дверь которой осталась открытой, поэтому я мог не беспокоиться о том, что она заскрипит. Внутри было совершенно темно и душно; каюта насквозь пропиталась запахом пота. Я стоял, оглядываясь по сторонам и пытаясь привыкнуть к темноте, хотя все внутри меня кричало, что нужно торопиться. Наконец я начал различать разбросанные подушки, на которых наемник, видимо, проводил большую часть времени, и плащ, бесформенной кучей валяющийся рядом с ними. Осторожно взявшись за краешек, я встряхнул его. Из него ничего не выпало, но под ним я обнаружил кожаный пояс с двумя кинжалами. Один был коротким, чуть больше обычного охотничьего ножа, которым вспарывают брюхо убитого животного, зато второй имел грозное изогнутое лезвие с крупными зазубринами; раны от такого ножа получались рваными и очень опасными, поскольку зашить их было практически невозможно.

Такое оружие не могло принадлежать солдату. Солдат должен наносить удары быстро, точно и многократно. А чтобы вытащить из раны такой нож, нужна немалая сила и, что более важно, время, которого в бою обычно нет. Таким ножом наносят только одну рану, зато смертельную. Когда? Когда убийца находится один на один со своей жертвой. С бьющимся сердцем я встал на колени и принялся шарить под подушками. Под одной из них я обнаружил кусок медной проволоки, с двух концов привязанный к деревянным палочкам. Удавка. Трясущимися руками я сунул ее обратно, сверху положил плащ, тщательно его расправил и тихо убрался из каюты.

Едва я успел улечься на свое место и натянуть одеяло, как послышались тихие шаги наемника. Крепко зажмурив глаза, я изо всех сил старался унять дрожь. Скрипнула дверь, в дальнем конце ладьи вздохнул и захрапел один из гребцов. Я не смел шевельнуться, опасаясь, что человек из каюты заметит, что я не сплю. Все ли я оставил, как было? А вдруг он догадается, что, пока он плавал, я копался в его вещах? Вдруг он просто учует мой запах? Ибо теперь я знал, кто он. Не солдат и даже не обычный наемник. Он наемный убийца, которого Паис нанял не для того, чтобы арестовать ту женщину, а чтобы убить ее.

И все-таки я не мог в это поверить. Неподвижно застыв под одеялом, глядя, как медленно кружатся надо мной звезды, и от ужаса боясь не только встать и уйти куда-нибудь, чтобы привести в порядок бешено скачущие мысли, но даже шевельнуть пальцем, я пытался понять, перебирая одну причину за другой, почему все сложилось именно так. Как я ошибался! Этот человек оказался иностранным наемником, который, разумеется, предпочитал пользоваться тем оружием, к которому привык у себя в стране. Да, именно так. Кому-то очень важному, может быть, даже самому принцу надоела назойливость этой женщины, в результате он потребовал ее ареста, а Паис, учитывая всю серьезность ситуации, решил лишний раз подстраховаться. Срочного послания управителю селения было недостаточно. Но к чему такая таинственность? Зачем наемник прятался? Почему мне велели ехать в Асват, соблюдая строжайшую секретность?

Как ни пытался, я так и не смог придумать сколько-нибудь разумных объяснений; в конце концов, после нескольких жалких попыток, вызванных скорее чувством самосохранения, я был вынужден сделать один-единственный вывод: человек, которому я безгранично верил и в чьих руках в значительной степени находилось мое счастье, лгал мне. Я ехал в Асват не для того, чтобы на некоторое время ограничить свободу женщины, я нес ей смерть. Я не знал, что мне теперь делать.

Моей первой реакцией был холодный гнев. Во всем виноват генерал Паис. Он использовал меня, и не потому, что я был хорошим солдатом, а потому, что был молод и неопытен. Бывалый офицер уж наверняка заподозрил бы что-то неладное и под благовидным предлогом отказался бы от поручения или хорошенько бы все обдумал и, ничего не боясь, отправился бы прямиком к кому-нибудь более влиятельному, чем Паис. К другому генералу, например.

Но выбрать такого простофилю, как я, у Паиса была и другая причина. Ему нужно было точно знать, что нож убийцы поразил именно ту, кого он так боялся. Убей он по ошибке кого-то другого, сразу возникло бы множество осложнений. Генерал мог бы послать в Асват одного из посланников, знавших женщину в лицо, но ни один из них, как со стыдом думал я, не был бы столь наивен, чтобы поверить в россказни об аресте, если бы вместе с ним туда был отправлен незнакомый человек, тщательно скрывающий свое лицо. «Какой же ты дурак, — говорил я себе. — Напыщенный дурак, вообразивший о себе невесть что. Как ты мог подумать, что генерал Паис выбрал тебя из-за твоих способностей? Ты всего лишь орудие в его руках».

Человек в каюте глубоко вздохнул во сне и заворочался на подушках. «Вот сейчас возьму и убью его», — пришла мне в голову дурацкая мысль. Например, можно пробраться в каюту и пронзить его мечом. Да, но хватит ли у меня духу убить человека в бою, не говоря уже о том, чтобы хладнокровно заколоть спящего? До сих пор я принимал участие только в учениях, боевого опыта у меня не было. И генерал Паис это прекрасно знал. Ну еще бы. А что если попробовать? А что если этот человек вообще никакой не убийца и я построил дом из дыма своих страхов и фантазий? При одной мысли об этом мне чуть не стало плохо. «Ты же солдат, выполняющий приказ», — сказал я себе. И этот приказ состоит в том, чтобы сопроводить в Асват некоего наемника, оказывая ему всяческую помощь. А что приказано самому наемнику, мне неизвестно. Глупые сказки генерала, разумеется, не в счет. Какой-нибудь исполнительный и разумный молодой офицер выбросил бы из головы все сомнения и делал, что ему велят, а об остальном пусть думают другие. А я? Я разумный? Я исполнительный? Если мои страшные предположения окажутся верными, смогу я стоять в сторонке и наблюдать, как убийца будет выполнять приказ без решения суда, без хотя бы письменного распоряжения? И, о боги, я же хотел поговорить с той женщиной о своей матери! Я хотел сделать это на обратном пути, но если ее собираются убить, а я это допущу, потому что обязан исполнять свой долг, как я смогу с ней поговорить?

Мне еще никогда в жизни не было так одиноко. «Интересно, как бы поступил на моем месте отец?» — спросил я себя и сразу нашел ответ. Отец был человеком, который построил свою жизнь на риске. Он не боялся вложить все, что у него было, в новый караван, не имея никаких гарантий на успех. Он всегда был честен и принципиален. «Камен, — говорил он, — не важно, какую цену тебе придется платить, но, прежде чем спорить с начальством и тем самым рушить свою карьеру, ты должен быть абсолютно уверен, что имеешь основания для подозрений».

Тяжело вздохнув, я перевернулся на бок, подложив под щеку ладонь. В ушах звучал голос отца, который постепенно превратился в мой собственный. Мне нужно твердо знать, что мои подозрения верны. Разумеется, я не стану, как дурак, спрашивать наемника, каковы его намерения; мне придется ждать, пока он выдаст их сам, что, конечно, очень опасно, поскольку, если он и в самом деле наемный убийца, то не позволит мне встать у него на пути и тем самым лишить его возможности заработать. Я для него никто, пустое место, и он, не задумываясь, сметет меня с дороги. По моим подсчетам, до Асвата осталось примерно три дня пути. Еще три дня, чтобы принять окончательное решение. Я начал молиться Вепвавету, горячо и упорно.

Мы встали на якорь за какой-то деревушкой душным и жарким вечером, когда солнце уже уходило за горизонт и его последние лучи окрасили реку в розовый цвет. Я смутно помню бухточку, полузатопленные деревья, тесно обступившие ее берега, и крутой изгиб, который делала река и который полностью скрывал от посторонних глаз любое судно, зашедшее в эту бухточку. Я запретил повару разжигать жаровню, и мы принялись за холодный ужин — копченая гусятина, хлеб и сыр, — а дневной свет в это время угасал, птицы замолкали, и вот наконец наступила полная тишина, нарушаемая лишь тихим журчанием воды.

С трудом заставив себя поесть, я допивал пиво, когда в стену каюты, возле которой я сидел, постучали. Вздрогнув от неожиданности, я уставился на стену; во рту, несмотря на пиво, внезапно пересохло. Из каюты раздался глухой голос.

— Офицер Камен, — произнес он, — вы меня слышите?

У меня перехватило дыхание.

— Да.

— Хорошо. Мы в Асвате. — Это было скорее утверждение, чем вопрос, но я ответил:

— Да.

— Хорошо, — повторил наемник. — За два часа до рассвета вы меня разбудите и отведете к жилищу той женщины. Вы знаете, где она живет.

Человек произносил слова с сильным акцентом. По-египетски он говорил с трудом, словно давно не пользовался этим языком или плохо его знал, но его властная, уверенная манера не оставляла никаких сомнений в его прекрасной осведомленности. Должно быть, Паис рассказал ему все. Иначе как он мог знать, что я приведу его к жилищу женщины? Я глубоко вздохнул.

— Не очень-то хорошо будить человека только для того, чтобы арестовать, — сказал я. — Женщина испугается и растеряется. Почему бы не арестовать ее утром, когда она умоется, оденется и позавтракает? В конце концов, — смело добавил я, — она не совершила ничего страшного. Возможно, она не настолько безумна, чтобы оказаться под особым покровительством богов, ну, может, просто немного не в себе. Арестовывать за это, да еще ночью, довольно жестоко.

Последовало молчание; холодея от ужаса, я представил себе, как наемник улыбается. В каюте что-то зашуршало.

— Ее соседей и родственников беспокоить нельзя, — сказал наемник. — Так велел генерал. Если мы придем за ней утром, это увидит все селение. Там повсюду люди, и они очень испугаются. Ее семью мы известим об аресте позднее.

Я испустил глубокий вздох.

— Хорошо, — послушно сказал я. — Но с ней следует обращаться мягко и спокойно.

Ответа не последовало. У меня так пересохло в горле, что я мог бы выпить целую бочку пива, и я уже собрался сделать знак повару, но передумал. Нет, сейчас мне нужен ясный ум.

Мне нужно еще одно доказательство. Спустилась ночь, голоса гребцов смолкли, наступила тишина, а я лежал с закрытыми глазами и напряженно думал. Шло время, но спать не хотелось. И когда я уже было подумал, что, к своей великой радости, ошибся, раздался знакомый тихий скрип каюты. Я приоткрыл глаза. По палубе двигалась неясная тень, в которой я через несколько секунд узнал наемника. На этот раз он не был обнажен, на нем был его широкий плащ. Наемник спустился с ладьи. Я встал и тихонько подполз к борту. Человек как раз входил под деревья; через мгновение он исчез.

Опустившись на корточки, я уставился на доски палубы. Вряд ли наемник отправился убивать женщину, он не мог этого сделать, пока я не покажу ее. Нет. Он пошел на разведку, осматривать селение, все входы и выходы, а может быть, и подыскивать место для тайной могилы, где-нибудь в пустыне. Через два-три часа он вернется и будет спать, пока я его не разбужу.

Вернувшись на свое место и устраиваясь поудобнее, чтобы провести оставшиеся до рассвета долгие часы, я вдруг замер. Мысль пришла мне в голову внезапно, словно налетевший порыв ветра хамсин. Я громко вскрикнул, но сразу же зажал себе рот одеялом. Когда наемник избавится от женщины, он должен будет избавиться и от меня. Я нужен только для того, чтобы показать ее. Если он под каким-нибудь предлогом — а этого вряд ли можно ожидать — не отошлет меня подальше, пока будет исполнять свою работу, я стану опасным свидетелем, который, вернувшись в Пи-Рамзес, может разболтать обо всем сановникам более влиятельным, чем Паис, и таким образом направить удар на него. А как поступит наемник? Спокойно вернется на ладью и сочинит для гребцов какую-нибудь историю? Например, что женщина внезапно заболела и я остался ее охранять? Или просто исчезнет, оставив в пустыне две безымянные могилы? А Паис? Неужели моя смерть входила в его планы? Неужели он заранее придумал, что скажет моей семье, когда я не вернусь из поездки? Лгать легко, если тебя некому опровергнуть. «О, Камен, — думал я, — ты и в самом деле доверчивый, наивный дурак. Ты сам сунул голову в пасть льву и благодари богов, что он ее пока не захлопнул».

Сначала мне захотелось броситься к гребцам, разбудить их, рассказать обо всем и велеть немедленно поворачивать прочь от Асвата, но затем здравый смысл взял верх. У меня нет ни единого доказательства. Мне придется идти до конца, а это означает, что к восходу солнца я либо навсегда уверюсь в том, что я круглый идиот, либо один из нас будет уже мертв. Я проклинал Паиса, проклинал себя, проклинал события, приведшие меня на эту ладью, но, вспомнив о храме своего покровителя, который находился уже совсем близко, принялся горячо молиться и от этого немного успокоился.

Он вернулся, когда луна уже миновала точку зенита, и на этот раз не пошел к себе в каюту. Заметив, что он направился ко мне, я быстро закрыл глаза и, слегка приоткрыв рот, начал глубоко и ровно дышать, как человек, погруженный в глубокий сон. Он остановился возле меня. Я чувствовал запах ила, исходивший от его ног, пока он неподвижно стоял рядом, глядя на меня, даже своей неподвижностью излучая угрозу. Я чувствовал, что еще немного, и я не выдержу — вскочу и начну вопить, но, на мое счастье, раздался тихий скрип двери. Я был спасен. Однако, даже если бы мне не пришлось дожидаться, пока наемник уснет, я бы все равно не смог пошевелиться. У меня тряслись колени, тряслись руки. Понемногу успокоившись, я встал, прошел по палубе, где еще оставались следы босых ног, и перелез через борт.

За деревьями виднелась тропинка, по которой я побежал, зная, что времени у меня очень мало. Тропинка вывела меня, как я того и ожидал, к маленькому скромному каналу, соединяющему Нил с каналом храма Вепвавета; канал огибал здание храма, проходил мимо хижины женщины, потом шел вдоль берега реки и наконец приводил к селению Асват. Тяжело дыша, я бежал вдоль канала, думая о том, как это хорошо — оказаться на земле, свободно бегать, вообще быть свободным, видеть вот эти кружевные ветви пальм. «Нужно бежать», — твердил я себе. Бежать, пока Асват не останется далеко позади и я не почувствую себя в безопасности, а потом вернуться в Пи-Рамзес, но тут я остановился, увидев, что нахожусь перед убогой хижиной, так хорошо мне знакомой.

Я прислушался. Стояла полная тишина; справа расстилалась бесконечная пустыня, крошечные поля на ее подступах казались огромными лужами, в которых отражались звезды. Все вокруг было серым и безмолвным. Тень от хижины падала мне на ноги. Мне почему-то вновь захотелось увидеть, как та женщина, словно безумная богиня, танцует под луной среди песчаных дюн, но они были безлюдны. Я больше не мог ждать. Подняв тростниковую занавеску, которая служила дверью, я вошел в хижину.

Зная, где находится ложе, я нашел его сразу. На нем лежала она, отбросив во сне одну руку и согнув ноги в коленях. Когда глаза привыкли к темноте, я смог различить ее лицо, наполовину скрытое разметавшимися волосами. Не дав себе опомниться, чтобы не потерять решимость, я наклонился, крепко зажал ей рот и коленом прижал ее к постели. Мгновенно проснувшись, она дернулась, но тут же затихла.

— Не бойся, — прошептал я. — Я не сделаю тебе ничего плохого, только не кричи. Ну что, можно тебя отпустить?

Она отчаянно задергала головой, и я отнял руку. Она тут же приподнялась и резко меня оттолкнула.

— Убери колено, — прошипела она. — Давишь на меня, как камень. Быстро говори, что случилось, или убирайся прочь.

Завернувшись в одеяло, женщина встала с постели. Затем потянулась было к огарку свечи на столе, но я схватил ее за руку.

— Нет! — прошептал я. — Не надо света. Давай выйдем, нам нужно поговорить. Не хочу, чтобы нас застали врасплох.

Женщина молчала, а я продолжал держать ее за руку, каменную от напряжения.

— Мне нечего скрывать, — тихо сказала она. — А если ты собирался меня изнасиловать, то учти, момент упущен. Кто ты? Что тебе нужно?

Женщина бросала на меня подозрительные взгляды, но было видно, что она начала успокаиваться. Я отпустил ее руку и, подняв занавеску, вышел из хижины. Плотнее завернувшись в одеяло, женщина последовала за мной.

Взяв ее за локоть, я повел ее по взрытому песку к редким деревьям, которые росли возле храма и вдоль дорожки, ведущей в селение; зайдя в густую тень, где нас не было видно, я остановился. Женщина внимательно взглянула мне в лицо.

— Да, — прошептала она, — да. Мне показалось, что я тебя знаю, а сейчас я вижу, что была права. Подожди. Больше двух месяцев назад, в начале месяца тот. Ты был в храме, а потом подсматривал за мной, когда я танцевала. — Она махнула рукой в сторону песчаных дюн. — Ты был так добр, что взял мой ящичек для фараона. Ты единственный, кто сжалился надо мной. Прости, но я не помню твоего имени. Зачем ты здесь? И к чему такая таинственность? — На ее лице, словно раскрывшийся цветок лотоса, заиграла улыбка. — Это из-за него, да? Из-за ящичка? Я даже думать боялась, что найдется хотя бы один честный человек, который не швырнет его в воду. Ты передал его Рамзесу, не так ли? И он хочет меня видеть? Ты привез от него послание?

— Нет, — ответил я. — Выслушай меня, у нас мало времени. Я пренебрег твоим предостережением и отдал твой ящик генералу Паису. Я думал, ты сумасшедшая, и не знал, что еще я могу с ним сделать. Прости меня!

Улыбка на лице женщины сменилась недоверчивым выражением.

— Я думал, что совершаю благородный поступок, а на самом деле подверг тебя смертельной опасности. Я приехал сюда по приказу генерала Паиса, — торопливо говорил я, — со мной человек, который, как я думаю, прислан для того, чтобы тебя убить. Перед рассветом я должен провести его к твоему дому. Я думал, тебя собираются посадить под арест за нарушение общественного спокойствия, но, как видно, содержимое твоей коробки вызвало бурю. Я уверен, что тебе угрожает смерть.

Некоторое время мы внимательно смотрели друг на друга. В ее глазах не было страха, только напряженное раздумье.

— Значит, во имя чести ты переложил свою ответственность на другого, причем именно на того, кого я особенно просила избегать, — наконец произнесла она. — Ты поступил, как трус. Но ты еще очень молод, поэтому я прощаю тебя — ты спутал честь с трусостью. Меня нисколько не удивляет, что Паис решил от меня избавиться, ведь ты по глупости вернул из небытия все его прошлые прегрешения. Но почему, мой прекрасный юный офицер, ты посмел столь чудовищно ослушаться приказа и пришел ко мне, чтобы предупредить?

Я молчал, не зная, что ответить на эти спокойные слова.

— Однако вполне возможно, что ты вовсе не ослушался, — сухо продолжала она. — Возможно, тебя прислали, чтобы ты запугал меня историей о наемном убийце и вынудил бежать куда-нибудь подальше, где меня никто не знает. А тогда уж проще простого меня арестовать, бросить в тюрьму и забыть о моем существовании.

Потирая пальцами подбородок, она принялась ходить туда-сюда, я же продолжал смотреть на нее и молчать. Она совершенно правильно поняла причину, заставившую меня передать деревянный ящичек Паису. Да, я совершил постыдный поступок, но как я мог знать, что кроется за всем этим, когда ставил ящичек на стол генерала? Я и сейчас не до конца понимал, что же все-таки происходит, поэтому следил за женщиной глазами и молчал. Она вздохнула, покачала головой и невесело засмеялась.

— Нет, — сказала она, — он не стал бы изгонять меня из Асвата. Он знает, что я никуда отсюда не уйду. Шестнадцать лет я соблюдала закон. Паис знает, что никакие выдумки не заставят меня отказаться от любой возможности вернуть милость фараона. А вот если бы я сбежала, тогда он с полным правом мог бы отдать приказ о моем аресте, который управитель селения и исполнил бы. Но все это наделало бы слишком много шума, который дорогому Паису вовсе ни к чему. Он жаждет похоронить ошибки прошлого. В буквальном смысле. Нет. — Она остановилась и, подойдя ко мне, взглянула в лицо. — Ты пришел, чтобы предупредить меня, потому что, во-первых, ты действительно честный юноша, который хочет загладить свою вину, а во-вторых, потому что и сам понял, что за моей смертью немедленно последует твоя. — Заметив на моем лице удивление и восхищение, она рассмеялась. — Ну что, может быть, я не такая уж и сумасшедшая, а? Как все-таки бесконечно самонадеянна молодость! Итак, на рассвете, когда ты укажешь на меня своим роковым перстом, я должна умереть? — Она нахмурилась. — Убийца вряд ли осмелится действовать, пока мы будем вместе, из боязни сорвать дело. Значит, он, скорее всего, попросит тебя привести его к порогу моего дома, где и убьет тебя, прежде чем расправиться со мной. Так ему удобнее, к тому же потом будет легко закопать оба тела. Не надо далеко тащить. — Пожевав нижнюю губу, она протянула ко мне руку. — Так что же? Ты принес мне какое-нибудь оружие?

Ошеломленный, я покачал головой.

— У меня только мое оружие, меч и кинжал. Меч остался на ладье.

— Тогда давай кинжал. Иначе как же я буду защищаться? Кидать в него светильник? — Видя, что я мнусь в нерешительности, она сердито прикрикнула: — Ты что, все еще сомневаешься в его намерениях? То есть ты не двинешься с места, пока не будешь полностью уверен? Но тогда будет уже поздно, и мы погибнем оба. Верь мне. Послушай. Если ты дашь мне свой кинжал, то, клянусь моим покровителем Вепваветом, я верну его тебе, как только выяснится, что человек, которого ты приведешь, вовсе не убийца и что он просто хочет меня арестовать. Тебя устраивает моя клятва?

При этих словах я вдруг ясно представил себе маленькую деревянную фигурку, которая стоит дома возле моего ложа, и вспомнил все горячие молитвы, которые обращал к ней за прошедшие ужасные дни. Женщина следила за моим лицом, приоткрыв губы и стиснув кулаки, и тогда я улыбнулся, с моих плеч словно упала огромная тяжесть, которая давила на них все это время. Словно имя моего бога послужило паролем в мир новых отношений между нами, основанных на полном доверии друг к другу; вместо ответа я отстегнул ножны с кинжалом и протянул их женщине. Она умело, словно опытный солдат, вытащила кинжал, осмотрела лезвие, потрогала его пальцем, после чего сунула обратно в ножны.

— Спасибо, — просто сказала она. — Так каков наш план? Я думаю, сделаем так. Ты приведешь наемника сюда. Я спрячусь и буду следить за вами. Думаю, ты тоже считаешь, что убийца набросится на тебя сразу после того, как ты приведешь его к моему дому. Когда он вытащит нож, я закричу, и ты сможешь отразить удар, а потом убьешь его.

— Нет, — возразил я, — я нужен убийце, чтобы опознать тебя. А вдруг я покажу ему дом, он меня убьет, а тебя в доме не окажется? Ты же можешь уйти ночевать к подруге или родственнику. Как он тебя потом найдет? К тому же если он мастер своего дела, то после твоего крика я не успею даже оглянуться. Этот человек отлично умеет ориентироваться в темноте. И я не уверен, что смогу с ним справиться даже лицом к лицу. Не думаю… Я еще не проливал ничьей крови.

Женщина ободряюще взяла меня за руку своей теплой рукой.

— А я проливала, — тихо сказала она, и ее рука сжалась. — Я убивала уже дважды. Знаешь, убить легко, вот только потом начинаются угрызения совести, которые могут свести с ума. Не позволяй им взять над тобой верх. Думай о том, что он животное, и больше ничего. И уж его-то точно не будут мучить угрызения совести. — Она отняла руку. — Если ты думаешь, что нужен убийце, чтобы избежать ошибки, тогда ему придется встретиться с нами обоими, чего он и опасается! И будет стараться разделить нас. Что ж, видимо, придется действовать по обстановке, так что давай молиться о том, чтобы мы правильно угадали его намерения. Я многим тебе обязана, — добавила она, прикасаясь губами к моей щеке, — и я сделаю все возможное, чтобы твой смелый поступок не стал последним в твоей или моей жизни. Крепче держи меч и молись!

Она взглянула на небо, и тут я вспомнил о времени.

— Мне пора возвращаться, — заторопился я, увидев, что луна скрылась и небо чуть посветлело. — А ты не вздумай уснуть!

Она кивнула, и я бросился бежать.

— Как тебя зовут? — крикнула она вслед.

— Камен! Я Камен! — крикнул я, не оборачиваясь, и скрылся в тени храма.

Когда я подбежал к месту стоянки ладьи, солнце еще не начало всходить, однако его авангард уже подготовился к выступлению. Поднялся легкий ветерок, зашевелилась листва. Зайдя в воду по колено и держась руками за борт, я стоял возле ладьи, напряженно прислушиваясь к ночным звукам, но все было тихо. Ухватившись за перила, я осторожно взобрался на палубу. Гребцы, в темноте похожие на бесформенные кучи, спали на корме; каюта наемника напоминала часового, который застыл, припав к земле. Я тихо забрался под свой навес и тщательно вытер ноги об одеяло. Наемник не должен заметить, что они мокрые и выпачканы в иле. Затем, пристегнув меч, я громко постучал в дверь каюты.

— Приближается рассвет, — сообщил я. — Пора.

Что-то едва слышно задвигалось, и вместе с волной горячего и спертого воздуха передо мной появился наемник в своем плаще. Молча кивнув, он направился к борту.

— Нужно спустить сходни, — сказал я. — Женщина не сможет без них взойти на палубу.

Наемник остановился.

— Не сейчас, — отрывисто бросил он. — Потом их спустят гребцы.

С этими словами он перемахнул через борт. Я с мрачным видом последовал за ним. Я попытался дать ему еще один шанс оправдаться в моих глазах, и он снова показал, что мои худшие опасения сбываются. Пройдя по прибрежному илу, я зашлепал по песку. Наемник поджидал меня, стоя на берегу. Когда я подошел, он махнул рукой:

— Иди вперед.

Внутри у меня все сжалось, когда я послушно прошел мимо него и направился к дому женщины, путь до которого показался мне на удивление коротким. Боюсь, что до сих пор все события — предательство Паиса и моя неминуемая гибель — представлялись мне чем-то нереальным, какой-то игрой. Я все надеялся, что вот сейчас я проснусь, разбужу наемника, он арестует ту женщину, и мы спокойно отправимся домой, в Дельту.

Однако теперь, когда я трусил по дорожке в полной темноте, казавшейся еще чернее от заслонявших небо пальм, а впереди поблескивал маленький канал, ведущий к храму Вепвавета, до меня наконец дошел весь ужас происходящего. Все это не было учебной ситуацией, выдуманной старшим офицером, и не было розыгрышем, устроенным мне приятелями. Это было правдой, было реальностью: за мной тихо шагал человек, который покончит со мной еще до того, как Ра, огромный и сияющий, поднимется над верхушками деревьев. И все. Меня больше не будет. Я никогда не узнаю, что было потом. От этой мысли я похолодел. Наемник шел так тихо, что я почти не слышал его шагов. Я даже не знал, как далеко он находится от меня. Поэтому, когда рядом внезапно раздался его шепот: «Уйди с тропинки», — я чуть не вскрикнул.

— Эта тропинка ведет к ее дому, — ответил я. — Мы почти пришли.

Мы двинулись дальше, и, когда сворачивали за угол храма, я заметил, как возле тропинки шевельнулись кусты. Она? И сразу моя паника улеглась, уступив место тупой покорности судьбе. Я сделал все, что мог. Остальное пусть вершат боги.

Перед входом в хижину я остановился. Над пустыней царила ночь, но небо на востоке уже начало сбрасывать ее черное покрывало.

— Здесь, — сказал я, не понижая голоса. — Не станем вваливаться в хижину вдвоем, это нехорошо. Давай хотя бы постучим.

Не обращая на меня внимания, он скользнул внутрь. Я знал: в хижине никого нет.

Выйдя обратно, наемник взял меня за локоть.

— Хижина пуста, — прошипел он. — Где женщина?

Я вывернулся из его рук и уже собрался ответить, когда кусты зашевелились и из них вышла она. На ней была та же грубая накидка, которую она надевала после танца под луной, два месяца тому назад. На этот раз накидка была завязана под горлом. Одной рукой женщина придерживала полы одежды, другая была опущена. Я знал, что в ней она сжимает мой кинжал.

— Странное время для визитов, — сказала она, переводя взгляд с меня на наемника. — Кто вы и что вам нужно? Если вы ищете жреца, то он скоро придет на утреннюю молитву. Идите по этой тропинке и ждите его во дворе храма.

Она говорила абсолютно спокойно и убедительно.

Я чувствовал, что наемник занервничал. Слишком долгой была пауза, прежде чем он ответил. Я просто читал его мысли. Нас было двое, она и я, и мы стояли перед хижиной. Что он будет делать? Скажет: «Я прибыл, чтобы арестовать тебя за нарушение общественного спокойствия» — и тем самым положит конец моим сомнениям? Мы ждали, все трое. В предрассветном сумраке я с трудом различал лицо женщины и ее фигуру. Она как-то слишком крепко сжимала рукой накидку.

— Это и есть та женщина? — ясным голосом спросил наемник. Я не осмелился взглянуть ему в глаза.

— Да.

— Ты уверен?

Я заскрежетал зубами.

— Да.

Наемник кивнул и обратился к ней.

— Женщина из Асвата, — сказал он, — я прибыл сюда, чтобы арестовать тебя за нарушение общественного спокойствия. Я отвезу тебя на север. Собери свои вещи.

Я был потрясен, во взгляде женщины появилось недоумение. Ее глаза расширились.

— Что? Арестовать меня? За что? Где этот приказ? — почти закричала она.

— Приказа и не требуется. Тебя задерживают лишь на некоторое время.

Она взглянула на меня, на свою хижину, затем на наемника.

— В таком случае я ничего не буду с собой брать, — решительно заявила она. — Пусть мне все дают власти. Но ведь меня никто не предупредил! Что подумает моя семья, если я исчезну? Вы известили управителя Асвата?

— Мы всех известим позднее. Офицер Камен, ступайте на ладью, прикажите гребцам спустить трап и готовиться к отплытию.

Ну конечно. Какой ловкий трюк и как замечательно все разыграно — не подкопаешься. Что ж, мы тоже будем играть до конца. Я отдал честь и повернулся на каблуках. Лицо женщины ничего не выражало.

Отойдя подальше, я вытащил меч и осторожно, прячась за кустами, вернулся обратно, к тропинке. Светало. Вот-вот Ра появится над горизонтом, уже запели первые птицы. Скорее всего, наемник отведет женщину немного подальше, где густо растут деревья, и пропустит ее вперед, чтобы оказаться у нее за спиной. Интересно, он свяжет ей руки? Если да, то мой кинжал будет обнаружен.

Они появились внезапно — она впереди, он за ней. Она шла, опустив голову. Я сжал в руках меч. Бросив быстрый взгляд по сторонам, наемник вытащил удавку. Его движения были проворными и точными, походка уверенной. Развернув проволоку, он взялся за деревянные палочки и одним движением накинул удавку на горло своей жертвы.

Должно быть, она успела что-то почувствовать — движение воздуха, какой-то едва слышный звук, потому что за мгновение до того, как петля обвилась вокруг ее шеи, женщина подставила руку и, зашатавшись, упала вперед, увлекая за собой убийцу. Когда я выскочил из кустов, она, лежа на земле, судорожно шарила в складках своей одежды. Наемник тем временем действовал без промедления. Бросив удавку, он схватил женщину, запрокинул ей голову, и я увидел, как в его руках блеснул нож с зазубренным лезвием. Женщина пыталась кричать, но вместо этого лишь сдавленно хрипела.

Внезапно я стал удивительно спокоен и крепко сжал в руке рукоять меча. Время замедлилось. Я бежал к ним, но при этом почему-то смотрел на грязное пятно на плаще наемника, на абсолютно круглый оранжевый камешек у себя под ногами. Услышав мои шаги, убийца обернулся, но жертву не бросил, приготовившись вонзить в нее нож. Вот тогда я и ударил его мечом, держась обеими руками за рукоять и стараясь попасть в основание шеи. Наемник глухо вскрикнул и упал на одно колено. Нож выпал из его рук на землю. Я вытащил меч, из раны на шее убийцы фонтаном брызнула кровь, но, даже лежа на земле, он пытался дотянуться до своего ножа. Я поднял этот нож и с криком вонзил ему в спину. Наемник повалился лицом вниз, прямо в лужу какой-то темной жидкости, которая образовалась на тропинке. Его пальцы заскребли по песку, он застонал — и затих. Шатаясь, я привалился к стволу одного из деревьев; меня начало рвать. Когда мне немного полегчало и я смог оглядеться, то увидел, что солнце уже взошло. Теплый ветер шевелил пряди, выбившиеся из блестящей черной косы наемника, играл краями его плаща.

Женщина сидела возле тела, глядя на свою руку, из которой сочилась кровь.

— Смотри, — хрипло сказала она, показывая мне пальцы. На ее горле виднелись багровые кровоподтеки. — Разрезало до самой кости. Но он мертв. Я проверяла. Пульса нет. — Она одобрительно глянула на меня. — А ты молодец. Я сначала испугалась, что ты ему поверил и действительно пошел на берег. Мне трудно говорить, Камен. Нужно похоронить его, пока здесь не появились люди. Пойди в мою хижину и принеси одеяло и метлу. Быстрее.

Я понемногу успокаивался, только ноги по-прежнему дрожали; я послушно побрел к хижине. Мне казалось, что прошло уже больше тысячи хентис с того момента, когда мы втроем стояли возле этого домика, а тот Камен, который умирал от страха и нерешительности, так и стоит в темноте.

Что-то изменилось. Я чувствовал это так же точно, как видел взошедшее солнце. Я перешагнул ту пропасть, которая разделяет мальчика и мужчину, и не потому, что убил человека. Я прошел испытание, немыслимое для моих офицеров-сверстников, и я его выдержал. Когда я вернулся к женщине, притащив с собой одеяло и лопату, приступы тошноты у меня почти прошли.

Мы завернули труп в одеяло, оставив нож в ране, чтобы из нее на тропинку не вытекала кровь, и метлой тщательно замели песок, на котором остались следы убийства. Затем поспешно оттащили труп в хижину.

— Не будем хоронить его в пустыне, — сказала женщина. — Шакалы могут раскопать могилу, к тому же сколько нам понадобится времени, чтобы выкопать подходящую яму? Провозимся все утро, а мне еще нужно подметать в храме. Если я не приду, меня еще, чего доброго, будут искать. — Из-за раны на горле она не говорила, а хрипло каркала, в то же время промывая пальцы и осторожно накладывая на них мазь. — Теперь действуй один, — добавила она. — У внешней стены стоит лопата. Закопай труп в моей хижине, я здесь все равно больше жить не буду. Когда я вернусь, решим, что делать дальше.

Думать о будущем мне не хотелось. Теперь все мои мысли сосредоточились на одном: как спасти ее и себя, хотя в тот момент в голову ничего не приходило. Наступило утро. Гребцы уже позавтракали и наверняка гадают, почему меня нет и что могло со мной случиться. Я схватил лопату и принялся копать яму.

Пол в хижине был земляной, но плотно утрамбованный. Прокопав первые несколько дюймов, я наткнулся на песок, и работа пошла гораздо быстрее. Когда единственная комнатка превратилась в кошмарное нагромождение земли и песка, которые я, разумеется, не мог выбрасывать наружу, я решил, что теперь пора закапывать тело, что я и сделал, опустив его в яму и принявшись за прежнюю работу, но в обратном порядке. В этот момент женщина вернулась, и мы закопали яму вместе, под конец хорошенько утоптав землю и забросив ее остатки под ложе.

Некоторое время мы молча сидели на краешке постели, глядя на земляной пол, затем я встрепенулся.

— Мне нужно идти, — сказал я. — Когда буду отчитываться перед генералом, скажу, что наемник сошел на берег возле Асвата, а потом бесследно исчез. Я хотел арестовать тебя сам, но не нашел. — Внезапно мне ужасно захотелось пить. — Все кончено, — сказал я. — У тебя есть родственники, которые могли бы тебя на время приютить и помочь построить новую хижину? Что ты им скажешь, почему не хочешь жить в старой?

Она посмотрела на меня, как на сумасшедшего, и крепко сжала мою руку.

— Ничего не кончено, — быстро сказала она. — Ты думаешь, Паис тебе поверит? Он наверняка велел наемнику привезти доказательства того, что его приказ исполнен, и, если ты явишься к нему со своей «правдивой» историей, он поймет, что дело сорвалось. Если ты будешь лгать уверенно, то, возможно, и спасешь свою жизнь, но ведь он может послать еще одного убийцу или шпиона, чтобы найти меня. Нет, Камен. Я не могу остаться здесь и жить в постоянном страхе. Я поеду с тобой.

Я оторопел. Конечно, она была права, однако перспектива брать на себя ответственность за ее жизнь меня вовсе не радовала. Я-то думал, что сейчас расспрошу ее о своей матери, а потом спокойно отправлюсь в обратный путь, домой, оставив позади все эти кошмарные события.

— Да, но каковы условия твоей ссылки? — поспешно спросил я. — Если ты внезапно исчезнешь, власти Асвата начнут тебя искать, и им придется сообщить об этом правителю нома. Кроме того, я, конечно, могу везти тебя в качестве пленницы, но что ты будешь делать потом, когда мы доберемся до Дельты?

— У меня нет выбора! — почти крикнула она. — Ты что, не понимаешь? Здесь я в ловушке, я беззащитна. Односельчане стыдятся меня и не станут мне помогать. Моя семья сможет дать мне кров, но ведь Паис все равно до меня доберется. Особенно сейчас.

— Но почему? — спросил я. — Почему он хочет тебя убить?

— Потому что я слишком много знаю, — мрачно ответила она. — Но он не учел моей настойчивости и решимости бороться. Он недооценил меня. Я дам тебе почитать мою рукопись, и ты все поймешь.

— Но я думал…

— Я сделала копию. — Она смотрела на свои руки, грубые, мозолистые, с ярко-красными полосами в том месте, где в пальцы врезалась проволока. — Я провела в этом месте почти семнадцать лет! Семнадцать лет! Каждое утро, просыпаясь, я давала себе клятву, что не успокоюсь до тех пор, пока меня не освободят. Каждый день, страдая от стыда и унижения, я мыла полы в храме, ухаживала за жрецами, которые должны проводить по три месяца в священном месте, работала на своем огороде, чтобы обеспечить себе пропитание, и, чтобы не сойти с ума, потихоньку таскала листы папируса и в свободное время записывала на них историю своей жизни. Я не дура, Камен, — добавила она, и я заметил в ее глазах слезы. — Я понимала, что, даже если смогу уговорить какого-нибудь добросердечного путешественника взять мой ящичек с записями, нет никакой гарантии, что он попадет к царю, поэтому я сделала с них копию. С тех пор как меня сюда привезли, я слала и слала прошения на имя царя, но ответа не получала. Наверное, их никто не читал. Но я уверена, что он давно простил меня! Простил и забыл. Говорят, он болен. Мне нужно увидеть его, пока он жив.

— Но когда он умрет, новый сокол станет пересматривать все решения суда, — возразил я. — Не лучше ли тебе обратиться к преемнику фараона?

Она рассмеялась:

— Да, я знала царевича, когда он был юн, красив и под маской спокойствия и сердечности скрывал холодную жажду власти. Ему будет неприятно вспомнить, как однажды какая-то крестьянская девчонка заключила с ним сделку на царскую корону. Нет, Камен. Мой единственный шанс — это старший Рамзес, и ты должен мне помочь увидеть его. Подожди здесь.

Солнечный луч упал на пол хижины; женщина вскочила и выбежала за дверь.

Вот теперь я могу сбежать. Через несколько минут я буду на ладье, гребцы быстро поднимут трап, налягут на весла, и вскоре мы будем далеко от берега. Я сделал все, что требовали от меня боги. Больше им ничего не нужно. Я спас женщине жизнь. Все остальное меня не касается. У меня есть и свои дела. Довольно рисковать карьерой, потакая прихотям какой-то бабенки, которая привязалась ко мне, как нищенка на улице. Я вовсе не хочу знать историю ее жизни. Я хочу вернуться в Дельту, к своей прежней нормальной жизни. Эта женщина была как болезнь, подхваченная на юге, от которой невозможно избавиться.

Однако я знал, что никуда не сбегу. И не от слабости характера, а оттого, что понял: женщина говорит правду, и я не смогу бросить ее на смерть после всех волнений, которые мы с ней вместе пережили. У меня был выбор, в отличие от нее. Я прочитаю ее записи, и если они меня не убедят, я выдам ее властям Пи-Рамзеса, и, она будет наказана за то, что сбежала из ссылки. Паис же ее ни за что не получит, да он и не осмелится возражать, учитывая, что тайно, своей властью приказал ее арестовать. Вспомнив о трупе, что лежал в земле у меня под ногами, я решил покориться неизбежности.

Женщина вернулась очень нескоро, когда мне уже надоело ждать, внезапно возникнув на фоне жаркого неба, и кивком подозвала меня. С радостью оставив темную и душную хижину, я вышел на свежий воздух. Женщина уже умылась и причесалась. В одной руке она держала плащ, в другой — кожаный мешок, который протянула мне.

— Я держала его в доме брата, — объяснила она. — Он согласился всем рассказывать, что я заболела и буду жить у него, пока не смогу вернуться к своим обязанностям в храме. Конечно, как только об этом узнают мои родители, они забеспокоятся, а мать уж наверняка примчится, чтобы меня лечить, она ведь раньше была деревенской лекаркой и повитухой, но брат обещал это уладить. Я последнее время редко виделась с матерью. Она никогда не одобряла моего поведения. А вот отцу, видимо, придется все рассказать. — Она передернула плечами. — Я очень люблю своего брата. Он всегда поддерживал меня, что бы я ни вытворяла, и если с ним что-нибудь из-за меня случится, на мои плечи ляжет еще один тяжкий грех, но иначе я поступить не могу. — Она завернулась в плащ и набросила капюшон. — Пошли.

— Ты больше ничего с собой не возьмешь? — спросил я; в ответ она лишь махнула рукой.

— Я прожила уже две жизни, — с горечью сказала она. — Однажды я уехала из Асвата, ничего с собой не взяв, потом меня вернули обратно, и тоже ни с чем. Сейчас я вновь выхожу из этого безводного чрева, и снова у меня ничего нет.

Таков был ее ответ.

Мы обошли храм и вскоре вышли на тропинку, которая вела к реке. Поля были пустынны, на тропинке, к моей радости, нам тоже никто не встретился, и только со стороны храма слышалось тихое пение жрецов. Нашей ладьи не было видно, но я, взяв женщину за локоть, повел ее напрямик через густые заросли, и вскоре мы вышли к бухточке. Совсем рядом раздавались голоса гребцов. Только тут я заметил, до чего же я грязный. Весь в песке, в земле, да еще и потом разит. Поэтому, оставив женщину дожидаться меня в сторонке, я с наслаждением окунулся в благословенную прохладу реки и хорошенько помылся. Затем мы вышли к ладье. Приказав спустить сходни, я завел женщину на палубу.

Когда я приказал кормчему занять свое место, а гребцам взяться за весла, над палубой повисло короткое молчание. Но вот ладья закачалась, под ее днищем заскрипел песок, и вскоре, подхваченная течением, она полетела на север, наполнив ветром прямоугольные паруса. Мы были свободны. Мы ехали домой. Обессиленный и вместе с тем счастливый, я повалился под навес, женщина примостилась рядом. Ко мне подошел капитан ладьи; заметив в его глазах вопрос, я поспешил ответить:

— Наемник отправился выполнять другой приказ генерала Паиса. Он вернется в Пи-Рамзес самостоятельно. Скажи повару, чтобы принес еды и пива мне и пленнице, а также прикажи проветрить и прибраться в каюте, женщина будет жить там.

Капитан поклонился и пошел исполнять поручение, я же откинулся на спину и закрыл глаза.

— Я сейчас попью и поем, а потом буду спать, — с блаженным вздохом сказал я. — Когда каюта будет готова, можешь ее занимать.

— Спасибо, — ядовито заметила она. — А я и не собиралась целых десять дней торчать на виду у всей команды.

Я улыбнулся про себя.

— Торчала бы, если бы я приказал, — ответил я, не открывая глаз. — Здесь я хозяин, а ты моя пленница.

Она не ответила. Услышав, что рядом со мной поставили поднос, и почувствовав запах пива, темного и пенного, я тем не менее некоторое время не шевелился. Женщина тоже. Когда же я наконец поднялся, то увидел, что она пристально наблюдает за мной, слегка сузив свои прозрачные голубые глаза и скривив полные губы.

— Хорошо, — сказала она.

Чем дальше мы уходили от Асвата, тем веселее становилось у меня на душе. Ни разу на берегу не появились солдаты, крича и требуя, чтобы мы остановились, чего я, по правде говоря, опасался. Ни одно судно не бросилось за нами в погоню. Течение и попутный ветер помогали нам быстро двигаться на север, и мы останавливались только по вечерам, чтобы разжечь костер и поесть. Мы не соблюдали никакой секретности. Да и зачем? Пока гребцы занимались костром, женщина обычно прыгала с ладьи в воду и плавала; ее черные волосы тянулись за ней, как хвост, а загорелые руки мелькали, словно коричневые рыбки. Ее упорные упражнения напомнили мне моего школьного наставника, который учил, что нужно обязательно тренировать мышцы рук, чтобы потом легко натягивать тетиву.

Я начал читать ее записки и уже не мог оторваться. Иератические письмена, которыми она пользовалась, были выполнены превосходно, она удивительно точно умела выражать свои мысли. Нет, это не были корявые записи полуграмотной крестьянки, здесь явно чувствовалась рука образованного человека.

Я узнал о том, что она родилась в Асвате, что ее отец был ливийским наемником, состоял на службе у фараона и за это получил три надела пахотной земли. Ее мать была деревенской повитухой. Она описывала свое детство, рассказывала, как ей хотелось научиться читать, как отец отказался отдать ее в школу при храме и как потом брат начал потихоньку учить ее грамоте. Она не хотела, согласно обычаю, идти по стопам своей матери. Любознательная и невероятно энергичная, она постоянно жаждала чего-то большего, и эта жажда была наконец удовлетворена, когда в Асват приехал сам Великий Прорицатель, чтобы посоветоваться по какому-то вопросу со жрецами храма Вепвавета. Однажды ночью девушка тайно пробралась на его ладью и стала умолять предсказать ей будущее, однако вместо предсказания оракул предложил ей уехать с ним. Здесь я приостановил чтение, ибо с огромным удивлением и вспыхнувшей надеждой узнал, что звали того оракула Гуи.

Я подошел к ней как-то вечером, когда солнце только начало окрашивать небо в оранжевые тона, а вода, кипевшая под ладьей, потемнела. Она стояла, держась за поручни и повернув лицо навстречу ветру. Мимо проплывали мирные пейзажи Египта — поля с пальмовыми рощами по краям, голые серовато-коричневые холмы, журавли, выглядывающие из густых зарослей тростника. Увидев меня, женщина улыбнулась и откинула назад свои густые волосы.

— Я все не могу поверить, что уже не лежу на своем тюфяке в хижине, мечтая о свободе, — сказала она. — Я понимаю, что все это может разом кончиться, но сейчас я счастлива и не хочу ни о чем думать.

Я заглянул ей в глаза.

— Знаешь, я ведь ни разу не спросил твоего имени, — сказал я. — Но я начал читать твои записки, так что теперь знаю, что тебя зовут Ту.

Она засмеялась.

— О Камен, прости мою грубость! — воскликнула она. — Да, меня зовут Ту, как видишь, простое, короткое и скромное египетское имя, хотя мой отец был ливийцем. Мне давно следовало представиться.

— Ты пишешь, — осторожно продолжал я, — что Великий Прорицатель Гуи забрал тебя с собой из Асвата. Когда-то ты мне говорила, что была лекаркой. Это прорицатель обучил тебя медицине?

Улыбка на лице женщины пропала.

— Да, — просто ответила она. — Он был, а может быть, все еще остается одним из самых великих врачевателей Египта. Он хорошо учил меня.

Умирая от страха, я приготовился задать ей вопрос, который уже давно вертелся у меня на языке. «Молчи, — твердил мне внутренний голос. — Оставь все как есть. Пусть это будут всего лишь твои фантазии». Я не стал к нему прислушиваться.

— Не так давно я тоже ходил к прорицателю, чтобы он помог мне истолковать один сон, который постоянно меня мучил, — сказал я. — Я приемыш. Во сне ко мне приходила мать, моя родная мать. Я думал, что она умерла при родах, как мне всегда говорили. Но прорицатель сказал, что моя мать была простолюдинкой, а дед — ливийским наемником. Он сказал, что моя мать умерла и что он немного знал ее лично. Она была красива и богата. — У меня перехватило дыхание, и я немного помолчал. — Когда генерал Паис послал меня в Асват со своим поручением, я очень обрадовался, потому что собирался спросить тебя, не встречала ли ты женщины, похожей на мою мать. Может быть, ты даже ее лечила. А может быть, я сейчас с ней говорю. Неужели ты моя мать, Ту? Ведь это вполне возможно, не так ли? Твой отец ливиец. Твоему сыну сейчас было бы примерно столько же, сколько и мне.

С жалостью взглянув на меня, женщина мягко провела ладонью по моей щеке.

— О бедный Камен, — сказала она. — Прости меня. Да, в твоей и моей жизни есть некоторые совпадения, но ведь это только совпадения, не больше. Совпадения. В начале своего правления наш фараон нанимал тысячи наемников, которым потом давал египетское подданство. Получив земельные наделы, они расселялись по всему Египту и женились на местных девушках. Когда-то я действительно была красивой и богатой, но все мое богатство либо принадлежало Гуи, либо было подарено мне фараоном, что же касается моего титула, то я его сначала заслужила, а потом потеряла. Я родилась крестьянкой. Я знаю, дети-сироты часто мечтают о том, что когда-нибудь встретят свою мать, которая окажется богатой и знатной дамой. Прости, Камен, но я не могу тебе помочь, — мягко продолжала она. — Я понимаю, что тебя очень беспокоит тайна твоего происхождения. Мне от всего сердца хотелось бы внести в твою душу мир и покой, но нас с тобой соединяют лишь несколько совпадений. К несчастью, доказательств нашей кровной связи не существует. Как бы мне хотелось, чтобы они были! Я гордилась бы таким сыном, как ты.

— Но ведь все возможно, разве не так? — не отступал я. — Совпадения есть, и их как-то слишком много. А что если это действительно так? Что если ты действительно моя мать, и боги по каким-то только им известным причинам дали нам с тобой встретиться, чтобы, возможно, исправить ошибки прошлого…

Ту вопросительно взглянула на меня, и мой голос осекся.

— Такой прыжок мы делать не будем, дорогой Камен, — мягко сказала она. — Если ты прав, боги сами откроют нам правду, когда сочтут нужным это сделать. А пока я бы посоветовала тебе считать, что твоя мать умерла.

То же самое говорил мне и прорицатель, и снова все во мне взбунтовалось.

— И не подумаю! — с жаром сказал я. — Она уже ожила в моих снах, она дышит и говорит со мной! Мне нужно снова увидеться с прорицателем.

Женщина молча отвернулась и стала смотреть на воду, а я пошел к капитану, который готовился подвести ладью к берегу на ночную стоянку. Шагая по палубе, я вдруг вспомнил о записке, которую прислала мне Тахуру перед моим отъездом. Она писала, что нашла что-то интересное, а значит, у меня еще есть какая-то надежда.

К тому времени, когда мы достигли устья Фаюма, я закончил чтение рукописи. Несмотря на описываемые ужасы и интриги, история Ту показалась мне правдивой, и, засовывая папирус обратно в кожаный мешок, я уже знал, что ни за что не выдам женщину властям. Да, она была амбициозна, но в то же время молода и неопытна, а потому оказалась послушной игрушкой в руках мужчин, плетущих заговоры против фараона. Когда же она перестала быть им нужной, ее обвинили во всех тяжких грехах; последним же ударом стало для нее предательство Великого Прорицателя, единственного человека, которого она любила и которому верила. Несколько часов просидел я под навесом, целиком погрузившись в историю страсти, измены и убийства, и, только закончив чтение, задумался о том, что же мне теперь делать. Больше всего на свете мне хотелось привести Ту к себе домой и представить ее домочадцам как свою мать, но она была права: нас соединяло всего лишь несколько совпадений.

Я постучал в стену каюты, и Ту вышла ко мне, заспанная и растрепанная. Мы плыли по каналу, ведущему к широкому озеру Фаюм. Завернувшись в одеяло, Ту некоторое время любовалась берегами, затем опустилась на пол возле меня.

— Рамзес подарил мне усадьбу на этом озере, — сказала она. — Я была хорошей любовницей, он был доволен. А когда я попыталась его убить, у меня все отобрали. Мои земли, мой титул, моего ребенка. — Ее голос звучал совсем равнодушно. — За свой поступок я заслуживала смерти, но царь смилостивился и заменил ее ссылкой. Те же, кто пытался избавиться от ненавистного им фараона моими руками, остались безнаказанными — Паис, Гуи, Гунро, Банемус, Паибекаман.

— Знаю, — сказал я, — я читал.

— Ты мне веришь?

Этот вопрос она задавала мне уже не раз и этим только лишний раз подчеркивала, какая же она, в сущности, беззащитная. Обхватив колени руками, я смотрел туда, где на фоне голубого неба четко выделялись белые прямоугольники парусов, хлопающих на ветру.

— Если бы генерал Паис не подослал к тебе убийцу, не верил бы, — ответил я. — Твоя жизнь необыкновенна, но без фактов, подтверждающих попытку убийства, я бы тебе не поверил. А сейчас хочу спросить: как ты собираешься призвать к ответу бывших заговорщиков? У тебя есть друзья в Пи-Рамзесе?

— Друзья? — переспросила она. — Нет. Есть Старшая жена, Аст-Амасарет, если она еще жива и по-прежнему управляет фараоном с помощью своих бесчисленных шпионов и собственных способностей к политике. Мы с ней не были друзьями, но ей выгодно, чтобы на троне оставался Рамзес, поэтому, возможно, она согласится меня выслушать. — Ту вздохнула. — Столько лет прошло. Может быть, она уже умерла или потеряла власть. Царский двор — это сложная игра, где каждый делает ход, а потом отражает удар и плетет интриги, тайно или явно, чтобы получить хотя бы малую толику власти, исходящую от Престола Гора. Танцовщицы приходят и уходят, мгновенно возвышаются, потом скатываются вниз. Знакомые лица исчезают, их место занимают другие. — Она задумчиво прижала палец к виску. — Болезнь фараона — всего лишь его старость, за годы своей жизни он ни разу серьезно не болел, поэтому я думаю, что заговорщики решили отказаться от своих планов. Они живут и процветают. Единственный человек, который может их обличить, это я, но меня уже никто не помнит. Конечно, я хочу расплатиться с ними за все зло, которое они мне причинили, только не знаю как. Все, что я могу сделать, это броситься к ногам Рамзеса и умолять его вернуть меня из ссылки. Как отомстить Гуи, я еще не придумала. — Она бросила на меня острый взгляд. — Ты, наверное, ломаешь голову, что со мной делать, когда мы вернемся в город? Тогда посмотри на меня, Камен. Я больше не та изнеженная дама, какой была раньше. Я могу сесть на рынке и предлагать себя в качестве прислуги, пока буду думать, что мне делать дальше. Я обязана тебе своей жизнью и не хочу портить твою.

Да, конечно, но как я смогу бросить ее в городе одну, только с парой сандалий? Спрятать ее в нашем доме под видом служанки тоже не получится. Острые глаза Па-Баста ее сразу заметят. Может быть, мне поможет Тахуру? Усадьба Несиамуна большая, гораздо больше нашей, там работает множество слуг.

Но как я вообще смогу ее спрятать? А капитан, а гребцы, а повар со своим помощником? Они же ее видели. И не разболтают ли по пьянке в какой-нибудь пивной, что наемник, выполнявший приказ генерала Паиса, остался в Асвате выполнять еще один его приказ? Паис узнает об этом моментально. Мне остается только молиться, чтобы к этому времени женщина уже успела попасть во дворец.

Ту сидела, подперев голову руками. Она казалась совершенно спокойной, и я подумал, что годы ссылки научили ее терпению и мудрому фатализму, которых у меня еще не было. Если она и чувствовала на себе мои пристальные взгляды, то виду не подавала. Я смотрел на мягкий овал ее лица, маленький ровный нос, лучики морщинок вокруг глаз. Она откинула назад свои густые волосы, обнажив стройную шею, загорелую до черноты, и тогда я представил себе, как выглядело ее лицо, когда вот эти необыкновенные голубые глаза были обведены черной краской, губы выкрашены красной хной, а в пышных и мягких волосах сверкали драгоценные камни. Словно прочитав мои мысли, женщина сказала, не глядя на меня:

— Когда-то я была очень красива.

— Ты и сейчас красива, — ответил я, несмотря на подкативший к горлу ком. — И сейчас.

Глава шестая

Был полдень, когда я, связав женщине руки, свел ее по сходням на берег в районе складов Пи-Рамзеса. Путешествие прошло спокойно и приятно. Обратный путь занял восемь дней; по прибытии я поблагодарил гребцов и дал им трехдневный отпуск, сказав при этом, что на берегу нас должен ждать специальный отряд тюремных стражников. На причале всегда дежурили солдаты на случай прибытия ценного груза для храмов или дворца, поэтому выдать их за тюремщиков было проще простого. Отпустив гребцов и велев им отвести ладью на стоянку военных судов, я отвел женщину подальше, снял с ее рук веревку, и мы быстро смешались с толпой. Чтобы скрыть лицо, она накинула капюшон.

Стоял приятный теплый день. Месяц азир заканчивался, уступая место месяцу хоак, период летней жары подходил к концу. Путь до дома Тахуру был очень неблизким, но я, сколько ни ломал голову, так и не смог придумать, куда еще можно было бы отвести женщину, чтобы скрыть ее от посторонних глаз. Мы пробивались в толпе мимо орущих ослов, скрипящих повозок и пронзительно зазывающих покупателей лавочников, а я продолжал размышлять. Окажется ли дома Тахуру? Как провести Ту мимо стражников у ворот? Сколько у меня будет времени, прежде чем Паис узнает, что ладья вернулась и я жив?

Когда мы вошли в район рынков, стало немного свободнее. Люди толпились в основном возле прилавков с товарами, и мы смогли ускорить шаг. В тени деревьев сидели старики в грязных набедренных повязках, жестикулируя и о чем-то споря хриплыми голосами, а вокруг них кипела городская жизнь. Время от времени я оглядывался назад, но Ту не отставала от меня ни на шаг; ее босые ноги и подол плаща покрылись густым слоем белой пыли. Мы прошли мимо группы молящихся, которые собрались возле небольшого святилища Хатхор, откуда доносился запах курящихся благовоний. В первый день месяца хоак весь Египет собирался праздновать день богини любви и красоты Хатхор.

Мне вспомнились мои женщины. Тахуру, такая очаровательная и своенравная, с нежной, изящной фигуркой. Моя мать Шесира, всегда изысканно одетая, обожающая дорогие украшения, которые ей часто дарил муж. Мои сестры, Мутемхеб и Тамит, со светлой кожей, которую они так боялись открывать на солнце, в одеждах из тончайших тканей, с огромным количеством ларчиков с маслом для волос и кувшинчиков с дорогими благовониями. А за моей спиной шлепали босые ноги женщины с телом сухощавым и мускулистым не от физических упражнений, а от тяжелой работы, и лицом, к которому слишком часто прикасались жгучие пальцы Ра. И все же я не лгал, когда говорил ей, что она красива. Ее сверкающие голубые глаза таили в себе столько мудрости и жизненного опыта, сколько изнеженным красоткам моего круга и не снилось. Она притягивала к себе взоры без всяких искусственных ухищрений. Прошедшая великолепную выучку в царском гареме, она, должно быть, и в самом деле когда-то была весьма лакомым кусочком.

Когда мы подошли к озеру Резиденции, я оставил Ту под деревом, где она уселась, опустив ноги в воду, а сам, пройдя мимо часовых, поднялся по знакомым мраморным ступеням. Проходя мимо дома прорицателя, я заметил движение возле одного из пилонов и на ходу поприветствовал старика-привратника. Он не ответил. Улыбнувшись про себя, я пошел дальше.

Слуга Несиамуна встретил меня крайне радушно и заверил, что госпожа Тахуру дома. Пройдя сквозь строй многочисленных статуй, я вошел в дом, после чего послал слугу сообщить о том, что стою внизу.

Я приготовился к ожиданию, поскольку давно привык ждать Тахуру подолгу. Она всегда и везде опаздывала, никогда при этом не утруждая себя извинениями и объяснениями, очевидно полагая, что является центром мироздания. Пройдясь немного по залу, я уже собрался было усесться на один из деревянных стульев, стоящих в дальнем углу, когда внезапно передо мной появилась Тахуру. Увидев меня, она замерла на месте. Я удивленно уставился на нее, потому что на ней была лишь легкая туника, никакой косметики, а волосы были небрежно завязаны на макушке. Никогда еще Тахуру не выглядела столь небрежно.

— Камен! — выпалила она. — Я заставила тебя ждать? Извини. Мне делали массаж. Прости мне мой вид. Я не ожидала, что ты вернешься так скоро…

В ее взгляде не было того мягкого укора, с которым она обычно смотрела на меня, если замечала на моей одежде хотя бы крошечное пятнышко; моя юбка была смята и покрыта грязью, ноги и волосы запылились, но Тахуру, кажется, этого не замечала. Она так и стояла передо мной, босая, переминаясь с ноги на ногу и покусывая губы. После некоторой паузы я встал, взял ее за горячую руку и прикоснулся губами к ее щеке.

— Я скучал по тебе, Тахуру, — произнес я дежурную фразу. — Что с тобой? Мне кажется, ты чем-то взволнована.

— Правда? — переспросила она. — О да, Камен, спасибо, у меня все хорошо. Послушай, мне нужно поговорить с тобой, прямо сейчас. Я должна тебе кое-что показать. Я тебя еле дождалась. Пойдем в мою комнату.

Я с нежностью взглянул на Тахуру — она смотрела мне в лицо, раскрасневшаяся, со сверкающими глазами, а ее чуть дрожащие пальцы и некоторое замешательство при нашей встрече выдавали сильное волнение.

— Сейчас пойдем, — ответил я. — Но сначала мне нужно сообщить тебе нечто. Тахуру, случилось кое-что ужасное. Я могу тебе довериться?

Она убрала руку.

— Конечно.

— Учти, речь пойдет не о каком-нибудь легкомысленном секрете, о котором можно посудачить с подружками, — серьезно проговорил я. — Поклянись, что никому не скажешь. Скоро праздник Хатхор. Поклянись ее именем!

Тахуру отступила на шаг.

— Клянусь, — произнесла она. — Камен, ты меня пугаешь.

— Прости. Давай выйдем в сад, где нас никто не подслушает.

Тахуру послушно последовала за мной; я видел, что она чем-то очень взволнована, иначе она никогда бы не вышла из дома полуодетая, да еще без косметики на лице, из боязни, что кто-нибудь увидит ее в таком виде. Мы зашли за густой куст, сели на траву, и я рассказал Тахуру все. Я знал, что очень рискую, но, с другой стороны, если сейчас я не могу положиться на свою невесту, то как смогу я после этого доверять ей как своей жене? Паис частенько заходил в их дом, где его принимали как старого знакомого. Кроме того, Паис был братом прорицателя.

Пока я говорил, у меня было чувство, что я разворачиваю некое вышитое полотно, и вдруг мне пришла в голову одна мысль: а что если прорицатель знал о планах своего брата? Что если все козни против Ту исходили именно от него? Я читал рукопись. Гуи был холодным, безжалостным человеком, который сначала использовал молодую девушку в своих интересах, а потом бросил ее на волю царского суда. Что если убить ее для него все равно что прихлопнуть муху? Особенно сейчас, когда так велика опасность того, что всплывут его старые грехи? Если фараон прочитает рукопись, едва ли он будет просто разгневан. Значит, если Паис открывал ящик и читал рукопись, а потом рассказал обо всем брату, они вместе решили, что сначала должна умереть Ту, а потом и я, как ненужный свидетель.

Тахуру внимательно наблюдала за мной, переводя взгляд с моего рта на глаза и обратно. Наконец я умолк, и тогда она тихонько тронула меня за колено.

— Ты веришь этой женщине, Камен?

Об этом меня все время спрашивала и Ту. Я кивнул.

— Верю. Теперь от всей этой истории зависит не только моя карьера, но и моя жизнь.

— Тогда я тоже верю. А где она, у реки? Это крестьянка? Что я должна делать?

В тоне Тахуру невольно проскользнули нотки презрения и страха, но я не винил ее.

— Тахуру, в вашем доме очень много слуг. Скажи управляющему, что эта женщина привязалась к тебе на рынке и ты уступила ее мольбам. Посели ее вместе со слугами, но следи, чтобы она выполняла такую работу, при которой не надо выходить из дома. Например, пусть ухаживает за садом.

Тахуру сморщила носик.

— А почему ты не можешь поселить ее в своем доме, Камен? Пусть ухаживает за вашим садом.

— Потому, — мягко сказал я, — что в нашем доме мало слуг и Па-Баст ее сразу заметит и либо выгонит, либо отдаст в другой дом. Пожалуйста, Тахуру, сделай это для меня.

Однако моя просьба Тахуру не только не смягчила, а, наоборот, разозлила.

— Для тебя, Камен, или для нее? Или для вас обоих? Она красива? В конце концов, вы провели на реке много дней.

Я вздохнул. О женщины!

— Дражайшая моя Тахуру, — сказал я. — Ты меня внимательно слушала, я же знаю. Когда-то эта женщина действительно была очень красива, она даже была возлюбленной царя, но с тех пор прошло семнадцать лет. Теперь она просто женщина, которая отчаянно нуждается в нашей помощи. Кстати, ты не могла бы придумать способ, как ей попасть во дворец?

Тахуру просияла.

— Если она была царской наложницей, то должна хорошо знать дворец, — сказала она. — Мы с ней обсудим эту проблему. Знаешь, Камен, я еще никогда не видела наложниц, и мне это очень интересно. — Она наклонилась ко мне. — Я понимаю: все это очень серьезно и необычно. Но, Камен, моя новость еще более важная. Ты хочешь ее узнать?

— Нет, — ответил я и встал. — Не сейчас. Достань мне знак служанки, Тахуру, чтобы женщину пропустила стража. Она, должно быть, голодна и хочет пить. Пойду приведу ее.

Тахуру собралась что-то сказать, затем передумала и, поднявшись, направилась к дому. Вскоре она вернулась и протянула мне тонкий медный браслет.

— Я сказала управляющему, что наняла новую служанку, — сообщила она. — Проведи женщину в мою комнату, Камен, а потом мне обязательно нужно с тобой поговорить.

Удивившись ее серьезному тону, я кивнул и направился к выходу из сада.

Женщина крепко спала в тени платана, завернувшись в плащ и подложив под щеку ладонь. Ее густые волосы разметались по траве. Я присел на корточки, посмотрел, как подрагивают ее длинные ресницы, и тихо тронул ее за плечо. Она мгновенно проснулась. Я протянул ей браслет.

— Я поговорил с Тахуру, — сказал я. — И все ей рассказал. Она согласилась взять тебя в служанки и хранить твою тайну.

— Ты доверяешь ей.

Это было утверждение, а не вопрос, и я кивнул.

— Не знаю, что тебе предложат делать, — сказал я, чувствуя, что должен извиниться за то, что ее вообще заставят работать, но она, как всегда, прочитала мои мысли, потому что улыбнулась и надела браслет на руку.

— Я привыкла к тяжелой работе, — просто сказала она. — Мне все равно, какой она будет. Я прошу только об одном: чтобы твоя невеста каждый день позволяла мне плавать и, если возможно, прятала меня от гостей и посетителей дома.

— Хорошо. Идем.

Мы прошли мимо стражников, которым Ту на ходу показала свой браслет, и вскоре уже проходили мимо пилонов дома прорицателя. Ту отвернулась, и я понял, как тяжело ей было вспоминать те дни, когда она ходила по этим ступенькам, в дорогих одеждах, окруженная всей роскошью, какую только мог дать ей фараон. Дом прорицателя мы прошли в молчании.

Было время полуденного сна, и в саду никого не было. Мы тихо проскользнули в дом. Тахуру ждала нас; в ответ на мой стук дверь ее комнаты быстро распахнулась. Я с удовольствием отметил, что за время моего отсутствия она успела привести себя в должный вид. Ее белоснежное, из тончайшего полотна платье было перехвачено на талии тонкой золотой цепочкой из маленьких священных крестиков — анков. Стройную шею украшали ожерелья из таких же анков и лунного камня, в уши были вдеты массивные серьги. Лицо и шея были припудрены золотым порошком. Контраст между этой элегантной роскошью и грязным платьем моей спутницы был так велик, что я сначала растерялся; и все же именно крестьянка вскоре начала доминировать в комнате. Сложив руки, она поклонилась Тахуру. Та кивком ответила на поклон, после чего женщины принялись молча разглядывать друг друга. Затем Тахуру спросила:

— Как ваше имя?

— Меня зовут Ту, — ответила женщина.

— Я — госпожа Тахуру. Камен поведал мне вашу историю. Мне стало жаль вас, и я обещала ему помочь. Своему управляющему я сказала, что какая-то женщина пристала ко мне на рынке и я из жалости привела ее в дом. Возможно, это вас обидит, ведь раньше у вас были собственные слуги, — поспешно добавила высокомерная Тахуру, желая, видимо, смягчить свои слова, что с ней случалось довольно редко, — но больше мне ничего не пришло в голову. Вы будете выполнять поручения управляющего, пока мы с Каменом не решим, как вытащить вас из этого кошмара.

Пока она говорила, я вдруг понял, зачем она нацепила свои лучшие наряды и драгоценности. Не из высокомерия, нет, а просто потому, что чувствовала себя очень неуверенно, а также чтобы показать, кому здесь принадлежит офицер Камен. Я был польщен.

— Благодарю вас, госпожа Тахуру, — ответила женщина. — Уверяю вас, меня нисколько не обидит положение служанки, пусть даже когда-то у меня и были свои слуги. Я сделаю все, чтобы мной остались довольны. В конце концов, Камен спас мне жизнь.

Тахуру улыбнулась:

— Вот как? В таком случае, мы с вами потом поговорим и вы расскажете мне об этом во всех подробностях. А теперь, будьте любезны, пройдите в конец сада — там находится жилище слуг и там же сейчас должен быть наш управляющий. Скажите ему, чтобы дал вам еды и пива, и пусть покажет, где вы будете спать. И скажите, чтобы дал вам одежду.

— Спасибо.

Изящно поклонившись, женщина вышла. Тахуру повернулась ко мне.

— Она совсем не такая, какой я ее себе представляла, — сказала она. — Я думала, она грубая и сильная, но если отбросить ее бедность и годы изгнания, то ее можно даже назвать утонченной. Она говорит и ведет себя совсем не как крестьянка.

— Я люблю тебя, Тахуру, — сказал я. — Ты не только щедрая и красивая; с каждым днем я нахожу в тебе что-то такое, о чем раньше не подозревал.

Она покраснела от удовольствия.

— Это потому, что мы с тобой знаем друг друга с детства, — ответила она. — Вот я, например, знаю, что под твоей маской занудного служаки скрывается человек, который в случае надобности не моргнув глазом отбросит в сторону все условности. Ты это уже проделывал. Я тоже тебя люблю. И мне очень нравится наше приключение. Как ты думаешь, не предстанем ли мы в один прекрасный день перед троном Единственного?

— Нет, — быстро ответил я, внезапно испугавшись, что Тахуру, вероятно, не до конца поняла всю серьезность ситуации, в которой мы находились. — Если нам повезет, то я останусь в живых, а твоя семья ничего не узнает об этой истории. Послушай, мы с тобой не в игрушки играем.

— Понимаю, — шепотом ответила Тахуру, сразу превратившись в ту девушку, которая совсем недавно вышла ко мне в одной тунике. — Камен, — сказала она, глядя мне в глаза, — вспомни о записке, которую я послала тебе перед самым твоим отъездом на юг. Мне нужно тебе кое-что показать. Это касается твоего отца.

Я встревожился.

— Что? С ним что-нибудь случилось? Он ранен? Погиб?

— Нет, речь идет не о Мене, — ответила Тахуру и, подойдя к сундуку, откинула крышку и стала рыться в ворохе одежды, после чего достала со дна свиток папируса. Осторожно взяв его в руки, она прижала его к груди. — Я нашла его, когда осматривала отцовскую контору, — дрожащим голосом сказала Тахуру. — Он лежал в коробке со списками рабочих и старыми отчетами о фаянсе. Если этот документ подлинный, то когда-нибудь ты действительно предстанешь перед ликом Единственного. Ты имеешь на это право. Ты его сын.

С этими словами она почтительно, словно преподносила ценный дар или укладывала подношения на алтарь бога, подала мне папирус. Я принял его, внезапно перестав соображать, что делаю.

Папирус затвердел, видимо, его долго не разворачивали. Когда-то на нем была печать, от которой сейчас осталась половина. Я заметил, как дрожат мои пальцы. Я понял, что сказала мне Тахуру, и вместе с тем мой разум отказывался в это поверить.

— Что ты говоришь? Что ты говоришь? — как идиот, повторял я.

Нащупав за спиной стул, я плюхнулся на сиденье. Перед глазами заплясали четкие иероглифы, написанные черной краской. Тахуру взяла меня за плечо.

— Читай, — сказала она.

Знаки перестали кружиться у меня перед глазами, но я продолжал крепко сжимать папирус в руках. «Достопочтенному Несиамуну, управителю фаянсовыми мастерскими Пи-Рамзеса, привет, — говорилось в документе. — Относительно вопроса о происхождении Камена, в настоящее время находящегося в доме торговца Мена, удостоверяю, что вышеназванный Мен является человеком честным и не имеет коварного намерения связать брачными узами своего приемного сына неизвестного происхождения с вашей дочерью, принадлежащей к благородному и древнему роду. Владыка Обеих Земель,[5] Великий Бог Рамзес, принял решение по священным причинам, которые не подлежат обсуждению, поместить своего сына, вышеназванного Камена, в дом торговца Мена в качестве приемного сына, которого оный Мен обязался воспитывать как родного. Хотя вышеназванный Камен и является сыном царской наложницы, в нем течет священная кровь, а посему нет никаких причин отказываться от подписания брачного контракта между ним и вашей дочерью. Вместе с тем вам предписывается сохранять строжайшую тайну относительно происхождения приемного сына Мена. Писано царским писцом Мутмосом, в четвертый день месяца пахон, в двадцать восьмой год правления Царя. — И подпись: — Амоннахт, Хранитель дверей».

Я долго не мог прийти в себя. Голова, сердце, конечности — все онемело. Я тупо смотрел прямо перед собой. «Так вот это как — быть мертвым, быть мертвым, быть мертвым», — стучало у меня в голове. Постепенно ко мне пришло осознание, что я нахожусь в доме Тахуру, что ее мягкая женская рука лежит на моем плече, а я — это не я, а царский сын, прежний же Камен умер; у меня закружилась голова, я согнулся пополам и сидел, прижавшись лбом к коленям, пока мне не стало легче. Тахуру терпеливо ждала.

— Я тоже сначала не могла прийти в себя, — сказала она, увидев, что я поднял голову. — Я понимаю, что ты сейчас чувствуешь. В твоих снах, Камен, к тебе приходила твоя мать, поэтому тебе так захотелось ее найти. И кто бы мог подумать, что сначала ты найдешь ответ на вопрос, которого не задавал!

Я облизал губы и судорожно сглотнул. Мне казалось, что я сделался пустым и легким, как провеянная шелуха.

— Я полагаю, этот документ подлинный? — с трудом произнес я.

— Конечно. Амоннахт действительно Хранитель дверей царского гарема. Его слово — закон в его владениях. Да и кому могло бы прийти в голову подделать такой документ? Здесь же упоминается не только Хранитель дверей, но и сам фараон! Даже его законные сыновья не имеют права жениться без разрешения отца. А это означает, что, когда встал вопрос о нашем браке, твой отец сказал моему, что препятствий для этого нет, так как твое происхождение даже выше моего. Мой отец ему не поверил и обратился к Хранителю дверей. Тот пошел к Единственному за разрешением на брак и получил его, а потом написал моему отцу. Ты сын фараона, Камен.

— Мой отец все знал, — сказал я, чувствуя, как во мне закипает гнев. — А значит, он знал, какая наложница меня родила. Знал и молчал, лгал мне! Зачем?

Тахуру пожала плечами.

— В папирусе говорится, что твой отец был связан клятвой. Он не имел права рассказывать.

Но я не был готов прощать. Во мне клокотала слепая, бешеная ярость. Мне хотелось схватить отца за горло и бить его, бить, бить. Сжав кулаки, я задыхался от гнева и вдруг понял, кого на самом деле хочу сокрушить. Своего родного отца. Самого Великого Бога. Я же сын фараона.

— Почему Рамзес так тихо от меня избавился? — глухо спросил я. — В гареме всегда полно ублюдков, которые потом спокойно служат офицерами в армии, обычно при штабе. И все прекрасно знают, кто они. Их, конечно, не почитают, как принцев крови, но и тайны из их происхождения тоже не делают. Что же случилось со мной?

Тахуру крепко взяла меня за руки.

— Не знаю, но это можно выяснить, — сказала она. — Тебе нужно время, чтобы привыкнуть к своему новому положению, Камен. Только не делай никаких глупостей. Может быть, ты родился под несчастливой звездой. Может быть, фараон так любил твою мать, что не хотел видеть возле себя ничего, что бы о ней напоминало. Эта крестьянка Ту, она была наложницей фараона примерно в то время, когда ты родился. Я спрошу ее, что она помнит о том времени. Ты и в самом деле царский сын и имеешь право просить отца об аудиенции, и никто не посмеет тебе отказать. А я полюбила тебя еще до того, как узнала, чья в тебе течет кровь, и ты это знаешь, правда?

Я попытался улыбнуться, но губы меня не слушались.

— Ты ужасная задавака, Тахуру, — прохрипел я. — Что же мне делать? Кто я? Все мои привычки, симпатии и антипатии, — это что, следствие царского происхождения? Что мне теперь, начинать жить заново? Кто я?

Тахуру придвинулась ко мне и обняла так крепко, как только могла.

— Ты мой Камен, храбрый и благородный, — тихо сказала она. — Давай не будем хвататься за все сразу. Пойди сначала домой и вели Сету тебя вымыть. А завтра утром ты пойдешь в контору своего отца и разыщешь там такой же папирус, как тот, что я нашла у моего.

— Завтра утром я должен стоять перед генералом и лгать, — ответил я, и она рассмеялась.

— Ты будешь стоять перед ним и знать, что в тебе течет самая благородная во всем царстве кровь, — сказала Тахуру. — Генерал не посмеет поднять руку на сына фараона!

Я не был в этом уверен. В этот тихий и сонный полдень мы сидели на полу, целовались и мечтали. Комната Тахуру была для меня последним островком, где я чувствовал себя прежним, нормальным человеком. Я ушел от нее только тогда, когда рассудок подсказал мне, что пора идти домой.

Помню, как я шел. Словно кто-то забрал мои прежние глаза и дал мне новые — я впервые так ясно видел солнечные блики на воде, очертания деревьев на фоне неба, темно-желтый песок у дорожки. Под своими сандалиями я ощущал каждую неровность, уши улавливали мириады новых звуков — люди, насекомые, птицы, плеск озера. Я словно переродился, оставшись при этом прежним человеком. Я перестал жить в мире, куда меня милостиво допустили, я больше не чувствовал, что занимаю чужое место.

Придя домой, я помылся, переоделся и снова ушел, на этот раз направившись к дому Паиса. Можно было подождать до следующего утра, но я решил, что лучше явлюсь к нему сам, прежде чем он узнает от кого-то о моем возвращении. Наверняка он ждал прежде всего доклада наемника. Однако вместо него в кабинет твердым шагом вошел я.

Генерал не замер от неожиданности, привстав со своего места, но я заметил, как он напрягся. Впрочем, ему удалось быстро с собой справиться, что я немедленно оценил, продолжая сохранять на лице торжественное выражение.

— Камен, — небрежно сказал генерал, — я вижу, ты вернулся. Докладывай.

Его голос звучал спокойно, но как-то немного визгливо.

— Мой генерал, — начал я, — сожалею, но мне не удалось выполнить ваш приказ. Уверяю вас, что все это произошло не по моей вине. Я знаю, в чем состоит мой долг.

Генерал нетерпеливо махнул рукой. Он уже не только овладел собой, но и начал поглядывать на меня с подозрением. Я принял вызов.

— Перестань болтать, — прервал он меня. — Лучше объясни, почему ты не выполнил столь простого поручения?

Меня начал разбирать смех, наверное, это было признаком легкой истерики.

— Я доставил наемника в Асват, как мне было приказано, — спокойно сказал я. — По пути мы ночевали в безлюдных местах, как вы и велели. Когда мы добрались до Асвата, за три часа до рассвета я отвел наемника к хижине женщины, но ее там не оказалось. Наемник рассердился. Спросив у меня, где она может быть, он велел мне остаться возле хижины. Я остался. Он больше не вернулся, женщина тоже.

— То есть как это — не вернулся? — рявкнул генерал. — Сколько ты его ждал? Ты искал его?

— Разумеется, — с гордостью ответил я. — Но я помнил о вашем предупреждении относительно строжайшей секретности. Это несколько затруднило поиски. Я мог бы опрашивать жителей села и обыскивать их дома, но вместо этого мне пришлось ограничиться простым обходом дорог и окрестных полей. Я прождал еще день, но наемник так и не появился. В тот вечер я снова пошел к дому женщины, но результат был прежним. Она не вернулась. Мне пришлось выбирать: привлекать и дальше внимание любопытных крестьян или возвращаться в Дельту. Я выбрал второе. Вся ответственность лежит на мне. Надеюсь, я поступил правильно. Позвольте предложить: направьте в Асват послание с требованием арестовать женщину. Как только она вернется, ее арестуют.

Не слишком ли далеко я зашел? Темные глаза генерала внимательно и холодно смотрели на меня, но я выдержал его взгляд. Надеюсь, в моих глазах он видел выражение почтительного сожаления.

Тут я подумал вот о чем: скорее всего, наемник был лишь орудием в руках самого Паиса. Не думаю, чтобы он люто ненавидел женщину или меня. Генералом двигали вовсе не эмоции; наоборот, мне кажется, я ему даже нравился. Нет, его поступок был продиктован чувством самосохранения. Он почувствовал, какая опасность ему угрожает, и тщательно рассчитал ответный ход. На то он и старший офицер. Ту говорила, что если его первая попытка окажется неудачной, он сделает вторую. Глядя в глаза генерала, я понял, что она права.

Генерал скривился и откинулся на спинку стула.

— Уверен, что ты стараешься себя выгородить, — сухо заметил он. — В то же время меня крайне удивляет поведение наемника, и я, разумеется, проведу расследование столь странного исчезновения. Как ты думаешь, с ним не могло что-нибудь случиться?

Я постарался придать себе вид человека, изумленного до глубины души. Я вообще становился хорошим актером.

— Случиться? — переспросил я. — О, не думаю, генерал. Что могло случиться с человеком, который приехал выполнить столь незначительное поручение? Должен вам сказать, что мне этот наемник не понравился. Сидел в каюте целыми днями и ни с кем не разговаривал. Мне кажется, что, когда мы прибыли в Асват, он просто почувствовал зов пустыни и ответил на него. Дикарь, что с него взять!

Паис пристально взглянул на меня.

— Что ж, возможно, ты и прав, — сказал он, — я тоже думаю, что мы его больше не увидим. Скажи, Камен, ты открывал тот ящичек, который привез мне?

— Нет, мой генерал. Это был бы бесчестный поступок. К тому же, что могла туда положить какая-то сумасшедшая? И веревки на нем были очень уж сложно завязаны. Я бы не смог их развязать.

Генерал улыбнулся.

— Как это удобно, быть честным человеком, — пробормотал он. — Кто точно знает, что хорошо, а что нет, всегда действует не задумываясь. За него думает Маат. Можешь идти, Камен, но я хочу тебя предупредить: время твоей службы в моем доме подходит к концу. Ты хорошо охранял меня, но нам обоим нужны перемены. Ты вернешься в свою школу для дальнейшего обучения.

Мысли лихорадочно завертелись у меня в голове. Он придумал это только сейчас. Он мне не поверил и теперь боится меня. Он не поверил, что я не вскрывал ящик, и хочет вернуть меня в казарму, чтобы убийство произошло не в его доме. Например, несчастный случай во время учений. Генерал наверняка поднимет все свои связи, чтобы отправить меня служить в Нубию или на восточную границу. Постаравшись остаться равнодушным, я отдал честь.

— Я рад, что служил у вас, генерал, — сказал я, — и надеюсь, что моя служба вас не разочаровала.

— Мне не на что жаловаться, Камен, — ответил он, вставая. — Но ты еще молод. Тебе нужна другая служба, требующая больших усилий, чтобы твои способности не пропали даром. Разумеется, я буду следить за твоей карьерой. Ты очень и очень меня интересуешь.

Теперь он улыбался уже откровенно, с какой-то мальчишеской самоуверенностью, и мне ужасно захотелось немедленно стереть с его лица эту улыбку.

— Спасибо, генерал, — ответил я. — Вы мне льстите. Мне будет жаль оставить службу в вашем доме.

С этими словами я повернулся и вышел из кабинета, дрожа от бешенства и вместе с тем испытывая огромное облегчение.

Шагая по тропинке вдоль воды, я представлял себе, что будет, когда я встречусь со своим отцом, фараоном. Он объяснит, почему удалил меня из дворца. Он не станет умолять меня о прощении, ибо воля царя священна, но он будет смотреть на меня с любовью, когда я преклоню перед ним колени. «Что я могу сделать для тебя, Камен?» — спросит он. «Прошу тебя, отдай мне в руки генерала Паиса, — отвечу я. — Он причинил мне много неприятностей». В этот момент я очнулся. По озеру проплывала лодка, сидящий в ней человек узнал меня и прокричал приветствие. Я помахал ему рукой, а потом рассмеялся над своими дурацкими фантазиями и Паисом с его самонадеянностью. От смеха у меня полегчало на душе, и, входя в наш дом, я весело кивнул привратнику.

Дома меня ждали послания. Отец благополучно добрался до Фаюма, проводил свой караван и дальше отправился на ладье. Он пробудет неделю в нашем поместье, вместе с управителем проверяя состояние хозяйства и почвы после разлива реки, а также изучая виды на урожай, а затем повезет домой наших женщин. Моя мать и сестры прислали мне такие длинные и запутанные послания, что мне начали слышаться их голоса. Я любил их всех, но теперь между нами возникла тайна, о которой, возможно, знал не только отец, но и мать, так что теперь, пока все не решится, мы будем находиться на разных берегах.

Сету был отправлен сообщить Па-Басту, что вечером меня не будет. Мне хотелось повидаться с Ахебсетом, а заодно хорошенько отвести душу в веселой и разбитной пивнухе. Паис, женщина из Асвата, мое происхождение и все мои страхи пусть подождут до утра. Я как следует напьюсь со своим приятелем и забуду обо всем. Сняв с себя оружие и форму, я нацепил короткую юбку, надел старые сандалии и, прихватив плащ, вышел из дома.

Пивом я накачался будь здоров, но забыть о прошедших днях так и не смог. События, эмоции, часы страшного напряжения, шок — память об этом никак не хотела выветриваться из головы. Под грубый смех и пьяные крики я сообщил Ахебсету, что скоро уйду со службы в доме генерала. Мне хотелось рассказать ему все, поскольку мы были знакомы со дня поступления в военную школу, но вместе с тем я страшился потерять его дружбу или подставить приятеля под удар. Поэтому мы пили, орали песни, ссорились, но домой я вернулся вполне трезвым и сразу повалился в постель.

На следующее утро я проснулся с тяжелой головой и, вдыхая ароматы завтрака, который принес мне Сету, смотрел, как он раздвигает занавеси на окнах и прибирает в комнате. Вставать мне не хотелось. Я выполнял долгое и трудное задание, поэтому имел полное право на пару дней отдыха. Наконец Сету спросил:

— Вы заболели, господин Камен? Или просто не хотите вставать?

Я мгновенно поднялся и сел на постели, спустив ноги на пол.

— Ни то ни другое, — ответил я. — Спасибо, Сету, но я не хочу есть, оставь мне только воду. Я пойду искупаюсь, а потом зайду к Кахе, узнаю, не занят ли он. Одежду мне не готовь, я сам оденусь.

Кивнув, Сету забрал поднос с завтраком и вышел, а я выпил кувшин воды, надел сандалии и отправился на озеро.

Утро было ясным и теплым, и я с блаженным вздохом окунулся в прозрачную воду озера. Сначала я просто полежал, покачиваясь на легких волнах и разглядывая свои белеющие под водой руки и ноги, потом поплыл. Ритмичная работа рук, тяжелое равномерное дыхание, плеск воды у самого рта — все это действовало на меня успокаивающе. Почувствовав усталость, я выбрался на берег, а когда пришел домой, то был уже совсем сухим. Я обернул вокруг талии чистую юбку, причесался и спустился вниз, предварительно послав слугу сообщить Кахе, что я хочу его видеть. Я был совершенно спокоен. Я знал, что мне делать.

Каха явился сразу, зажав под мышкой палетку и вежливо улыбаясь.

— Доброе утро, Камен, — бодро приветствовал он меня. — Ты хочешь продиктовать послание?

— Нет, — ответил я. — Я хочу, чтобы ты помог мне отыскать в отцовской конторе один папирус. Ты хорошо знаешь, Каха, где какие документы он хранит, у меня же это займет много времени.

— Твой отец запрещает входить в контору в его отсутствие, — задумчиво ответил Каха. — Я просматриваю только те послания, на которые нужно ответить немедленно. У тебя что-то срочное?

— Да. И уверяю тебя, его деловая переписка меня не интересует.

— В таком случае, могу я узнать, что именно тебя интересует?

Я помедлил, но потом решил, что лучше ответить честно. Каха — верный слуга отца и в любом случае скажет ему, что я рылся в его счетах.

— Мне нужно найти одно послание из дворца, — сказал я. — Я знаю, что иногда отец поставлял дворцовому управителю разные редкие товары. Это меня не интересует. Папирус, который я ищу, написан в год моего рождения.

Каха бросил на меня острый взгляд.

— Я поступил на службу к твоему отцу через три года после этого, — сказал он. — Деловая переписка моего хозяина была в полном порядке, поэтому я не стал ею заниматься. Однако думаю, что коробки с более ранними посланиями сохранились. Но знаешь, Камен, я ведь рискую своим местом, — добавил он. — Если твой отец узнает, что я открывал его контору, я навлеку на себя его гнев. И все-таки я помогу тебе, если ты поклянешься, что у тебя что-то столь важное, что отцовским запретом можно пренебречь.

«В подобном случае правда больше похожа на ложь, — подумал я, — но если сейчас я начну рассказывать все как есть, никуда он меня не пустит. Нет, лучше приказать. В конце концов, отец не запрещал мне выяснять мое происхождение, а просто просил этого не делать».

— Это очень важно, — заявил я. — Я знаю, что отец запрещает входить в его контору, но мне жизненно необходимо найти этот документ. Мне никто не запрещал заниматься этим вопросом, и я изучал его долго и тщательно, но теперь мне срочно нужна некая информация, которой располагает отец. К сожалению, он в отъезде, а я очень спешу.

Каха нахмурился, явно пребывая в нерешительности. Его длинные пальцы барабанили по деревянной палетке.

— И больше ты мне ничего не скажешь? — наконец спросил он. — Я хочу помочь тебе, Камен, но у меня есть строжайший приказ твоего отца.

— Ты всегда можешь войти в его контору, — возразил я. — Ты делаешь это постоянно. Можно мне один раз проникнуть туда и поговорить с тобой, пока ты будешь работать?

Каха явно шел на попятный. Я видел это в его глазах. Наконец он сдался.

— Ну хорошо, — неуверенно сказал он. — Ты настоящая капля, которая точит камень! Но потом, когда отец приедет, ты ему расскажешь об этом?

— Зачем? — спросил я, когда Каха срывал с дверной защелки восковую печать. Мы вошли в контору.

— Затем, что это необходимо, — ответил он. — Если хозяин не может доверять своему писцу, кому же тогда он будет верить?

Каха начал разворачивать лежащие на столе свитки папирусов, а я подошел к полкам.

На них рядами стояли коробки, на каждой из которых была проставлена дата. Каха очень аккуратно вел записи. «Год тридцать первый правления фараона» — прочитал я. Это прошлый год. Выше стояли коробки, обозначенные «Год двадцатый правления фараона». Мне тогда было шесть. С бьющимся сердцем я провел пальцем по следующему ряду и прочитал: «Десятый год правления». Это запись была сделана чьей-то чужой рукой. Я взял коробку с надписью «Год четырнадцатый правления фараона» и бросил взгляд в сторону писца. Тот читал какой-то документ. Поставив коробку на пол, я поднял крышку.

— Смотри не перепутай папирусы, — не поднимая головы, вдруг сказал Каха.

Я промолчал и начал просматривать документы, надеясь на одном из них увидеть царскую печать. Ничего. Я просмотрел еще раз, затем поставил коробку на место и взял другую, следующего года, и снова ничего. Поставив коробку на полку, я подошел к Кахе.

— Его там нет, — сказал я, чувствуя, что задыхаюсь от волнения. — В деловых бумагах его нет. А где отец держит свои личные бумаги?

Каха резко встал.

— Довольно! — сухо и решительно сказал он. — Довольно, Камен. Тебе придется подождать возвращения отца.

— Я не могу ждать, Каха, — сказал я. — Прости, не могу.

Обойдя вокруг стола, я внезапно подошел к писцу сзади и одним движением обхватил рукой его шею, крепко прижав к себе его голову.

— Я могу сломать тебе шею, — сказал я. — Послушай, Каха, ты скажешь отцу, что я силой заставил тебя отдать документ. Где личные бумаги отца?

Каха не шевелился.

— Что ж, убей меня, — глухо сказал он. — Только не думаю, что ты это сделаешь, потому что прекрасно знаешь, каковы будут последствия. Не надо, Камен. Лучше объясни мне, что с тобой происходит, и, может быть, я сумею тебе помочь.

С тяжелым вздохом я разжал руки и отступил на шаг. Опустившись на стул, я провел рукой по лицу.

— Я пытаюсь выяснить, кто были мои родители, — сказал я. — У меня есть веские основания считать, что отец это знает, хотя и скрывает, поэтому мне обязательно нужно найти папирус, который откроет мне правду.

— Понятно. — Каха смотрел на меня серьезно и спокойно. Мои угрозы его ничуть не испугали, и теперь, под пристальным взглядом этих темных глаз, я чувствовал себя полным дураком. — Но, Камен, если отец отказывается сказать тебе правду, как мог ты подумать, что это сделаю я?

— Каха, — мрачно сказал я, — я больше не ребенок, который играл вот под этим столом, пока вы с отцом занимались делами. Если ты не принесешь мне коробку с личными бумагами отца, я разнесу в клочья всю контору, пока не найду этот документ. Мне все равно, что скажет отец. Я его не боюсь. И ты не смеешь мне приказывать.

— Я очень люблю тебя, Камен, — сказал Каха, — но позволь тебе напомнить, что и ты не смеешь мне приказывать. Я служу только твоему отцу, и больше никому. От него зависит, останусь я в этом доме или нет.

Я встал. Спокойно подойдя к сундукам, которые стояли под полками, я рывком сорвал печать с первого же из них и разом высыпал на пол все его содержимое. Каха молча наблюдал за мной. В сундуке лежали свитки пергаментов и какие-то маленькие коробочки, завернутые в холст. Я начал грубо срывать с них ткань. В них оказались золотые безделушки, слитки серебра, необработанный кусок ляпис-лазури, стоивший, наверное, не меньше, чем весь наш дом, драгоценные камни без оправы, сабейские монеты, но ничего похожего на то, что я искал. Пошарив на дне сундука, я выдвинул второй. В стену с грохотом ударила крышка. Я нагнулся над сундуком.

— Ладно, согласен! — крикнул Каха. — О боги, Камен, ты что, сошел с ума? Я дам тебе, что ты просишь. Позови Па-Баста, пусть он будет свидетелем, что я сделал это по принуждению.

Однако специально звать управляющего не пришлось. Он стоял в дверях, с ужасом глядя на тот хаос, что я устроил в конторе. Я не дал ему заговорить.

— Видишь это? — дрожащим голосом спросил я. — Это сделал я. Каха пытался меня остановить. А сейчас он принесет мне то, что я ищу, потому что иначе я переверну вверх дном всю контору. Я не шучу, Па-Баст.

Управляющий окинул быстрым взглядом меня, Каху, разгромленные сундуки.

— Ты пьян, Камен? — поинтересовался он. Я покачал головой. — Тогда дай ему поскорее, что он там просит, а то он и в самом деле все разгромит, — сказал он Кахе. — И если после этого ты не успокоишься, мне придется запереть тебя в твоей комнате, где ты будешь сидеть до тех пор, пока из Фаюма не вернется твой отец.

— Не придется, — ответил я. — Я в своем уме. Все будет хорошо. Неси, Каха.

Тот холодно кивнул, открыл один из сундуков и вытащил из него эбеновый ларец, отделанный золотом. Открыв крышку ларца, Каха протянул его мне.

— Я буду держать, а ты ищи, что тебе надо. Только ничего больше не трогай.

Я увидел его сразу. Он был почти таким же, как свиток Тахуру. Папирус превосходного качества, мягкий и гладкий. Такая же восковая печать, с таким же оттиском. Я медленно развернул папирус, и сразу люди в комнате, беспорядок на полу, содержимое ларца, который держал в руках Каха, перестали для меня существовать, словно кто-то накрыл меня покрывалом. Я принялся разбирать четкие иероглифы.

Документ был подписан незнакомой рукой, такой тяжелой, что перо проткнуло папирус. Титулы царя заняли четыре строки.

Значит, это правда. Я сын фараона. А имя наложницы, родившей меня, Ту. Неужели боги сотворили чудо и Ту из Асвата — это та самая Ту? «Подожди, не торопись, — твердил я себе. — Ту — вполне обычное имя. Тысячи женщин в Египте зовут Ту». Но я не мог успокоиться. Папирус свернулся у меня в руке, и Каха подставил ларец, но я покачал головой.

— Он пока побудет у меня, — сказал я. — Позови слугу, пусть все приберет.

Я бросил взгляд на Па-Баста — тот равнодушно смотрел на папирус. Значит, про документ он ничего не знает. Молча пройдя мимо него, я направился к лестнице.

Я уже начал подниматься, когда внезапно застыл на месте. Словно чья-то рука в один миг все изменила; вскрикнув от внезапной догадки, я бегом бросился в свою комнату.

Швырнув папирус на кровать, я упал на колени перед сундуком и вытащил из него кожаный мешок, который совсем недавно дала мне женщина из Асвата. Вытряхнув свитки папируса, я начал лихорадочно перебирать их и вскоре нашел то, что искал. «Каждое утро, когда солнце еще не начинало жечь, я выносила его во двор и укладывала на одеяло, расстеленное на траве, а потом смотрела, как он машет ручками и ножками и ловит цветок, который я подносила к его лицу». Она рассказывала о своем сыне, о сыне фараона, сыне, которого у нее отобрали перед тем, как отправить в ссылку. «Нет, этого недостаточно, — думал я. — Это же мой сон, но, может быть, это все-таки совпадение?» Но я уже не верил самому себе.

Нет, неправда, все сходится. Тогда, на обратном пути в Пи-Рамзес, когда Ту рассказывала мне свою печальную историю, я не обратил внимания на весь ужас и трагедию, произошедшую с этой женщиной. Я прочитал еще один отрывок из ее записей: «Статуэтка была покрыта несколькими слоями масла, чтобы ее поверхность была ровной и гладкой. Уши Вепвавета были подняты вверх, его прекрасный длинный нос к чему-то принюхивался, но глаза смотрели прямо на меня, в них отражалось его великое могущество. На нем была коротенькая юбочка с безукоризненными складками. В одной руке он держал копье, в другой меч. На его груди была вырезана надпись: „Озаритель Путей“, сделанная отцом, который, должно быть, долго учился этому у Паари».

Я уставился на спокойное, умное лицо бога, с которым не расставался все эти годы, а Вепвавет с самодовольным видом смотрел на меня. «Озаритель Путей», — прошептал я. Неужели это возможно? Сунув папирус обратно в мешок, я положил туда же и статуэтку и выбежал в сад. Она отдала статуэтку, которую для нее вырезал отец, Хранителю дверей, Амоннахту, умоляя его завернуть фигурку в тряпки вместе с ребенком. И тот отнес дитя в дом торговца Мена? Скоро я это выясню.

Я быстро добежал до дома Тахуру, шлепая сандалиями по песку и размахивая кожаным мешком. Солнце стояло высоко, и навстречу мне то и дело попадались спешащие по своим делам слуги, солдаты, жители соседних усадеб. Многие окликали меня, но я не останавливался.

Тяжело дыша, я вбежал в ворота усадьбы Несиамуна, на ходу крикнул пароль изумленному привратнику и едва успел нырнуть за ближайший куст, когда из дома вышел сам Несиамун с двумя людьми. За ними слуги несли пустой паланкин с алой бахромой и золотыми занавесками.

— Нас задерживает нехватка порошкового кварца, — говорил Несиамун, — но эта проблема к завтрашнему дню будет решена, если, конечно, не подведут каменотесы. Приходится биться с управляющими, которые купили свое место, ничего при этом не смысля в производстве фаянса. А попробуй уволь их — сразу поднимаются родственники, старые связи, да еще многие из них мои друзья. Что же будет с производством, неизвестно…

Несиамун замолчал, когда один из посетителей отвесил ему поклон.

В саду Несиамуна прятаться было очень легко. Я сидел за кустом, вспоминая свои былые визиты к Тахуру, которые больше напоминали тайные встречи двух влюбленных, и содрогался от отвращения, поняв, во что превратилась моя жизнь в последнее время. Она словно покрыла меня слоями грязи, а ведь мне так хотелось быть чистым и свободным!

Я подошел к дому. Оттуда слышался звон посуды и смех матери Тахуру, Адьету. Она что-то рассказывала своим подругам, и я не стал заходить, потому что тогда меня усадили бы за стол и принялись угощать медовым печеньем и вином под любопытными взглядами благородных дам. К тому же я не был одет как подобает, а потому решил вернуться обратно в сад. Шагая по дорожке, я вдруг заметил, как возле бассейна сквозь ветви деревьев мелькнуло что-то белое. Я подкрался поближе. Тахуру только что вышла из воды и оборачивала вокруг обнаженного тела огромный кусок белого полотна. На мгновение я увидел ее маленькие торчащие груди, живот и лоно, по которому стекали сверкающие капли воды. В тот момент Тахуру была так прекрасна, что я не мог оторвать от нее глаз. Но вот ткань скрыла ее тело, и Тахуру растянулась на подстилке возле воды, взяв в руки гребешок. Я вышел из кустов.

— Камен! — вскрикнула она. — Что ты здесь делаешь?

Я приложил палец к губам и оглянулся, чтобы проверить, нет ли поблизости служанки.

— Она ушла за моим зонтиком, — сказала Тахуру. — А я решила искупаться, пока мама болтает с подругами. Что случилось? Еще одна тайна?

Я кивнул.

— Возможно. — Вынув из мешка статуэтку Вепвавета, я вложил ее в мокрую ладонь Тахуру. — Поставь это среди своих шкатулок и кувшинчиков, — сказал я, показывая на туалетный столик. — Потом вели позвать женщину из Асвата и попроси ее что-нибудь сделать, например, пусть расчешет тебе волосы или смажет маслом руки. Я хочу, чтобы она заметила эту статуэтку. Я спрячусь и буду наблюдать.

— Зачем?

— Потом скажу, а сейчас мне нужно увидеть ее реакцию.

— Ну хорошо. — Тахуру поморщилась. — Вон идет Изис с зонтиком. Так ничего мне и не скажешь, Камен?

Вместо ответа я чмокнул ее в щеку и спрятался за кустом. Пришла служанка и стала разворачивать над Тахуру белый полотняный купол. Порывшись в своих вещах, Тахуру достала кусочек корицы и положила его в рот.

— Изис, — услышал я, — ступай, приведи мне ту новую служанку с голубыми глазами. Кажется, сегодня она работает на кухне. Я хочу ее видеть. Потом можешь вернуться в дом.

Поклонившись, Изис ушла.

Тахуру легла, опершись рукой на локоть. Я видел, как, зажав зубами кусочек корицы, она принялась его сосать. Немного полежав, глядя в пространство, она приподнялась и надела на щиколотку золотую цепочку, после чего вновь откинулась на спину. Ее движения были плавно-ленивыми, чувственными, и тогда я подумал, что она просто дразнит меня, что, впрочем, как-то не очень вязалось с моей невестой, учитывая ее возраст и неопытность в подобных вещах.

— Ты сегодня как сама богиня Хатхор, — тихо сказал я.

Тахуру улыбнулась.

— Я знаю, — ответила она.

Мы ждали. Наконец появилась Ту и быстро подошла к бассейну. На ней было платье служанок дома Несиамуна — короткое, с желтой полосой и желтым пояском. На ногах Ту были желтые сандалии. Волосы забраны на голове в пучок и подвязаны желтой лентой. Подойдя к Тахуру, Ту изящно поклонилась.

— Вы посылали за мной, госпожа Тахуру, — сказала она.

Тахуру села.

— Вчера вы так хорошо сделали мне массаж, — сказала она, — а сейчас у меня все мышцы зашлись от плавания. Пожалуйста, помассируйте меня снова. Масло вон там, на столике.

Женщина снова поклонилась и подошла к столику. Вепвавет стоял там, полускрытый подушкой. Я увидел, как женщина протянула руку к склянке с маслом и вдруг замерла. У меня перехватило дыхание. Пальцы Ту задрожали, и вдруг, глухо вскрикнув, она схватила статуэтку и обернулась к Тахуру. Ее глаза расширились, лицо побледнело. Прижав статуэтку к лицу, она начала раскачиваться, словно пьяная, пытаясь при этом что-то сказать. Тахуру молча наблюдала за ней. Наконец женщина хрипло заговорила.

— Госпожа Тахуру, госпожа Тахуру, где вы это взяли? — сказала она, проводя пальцами по гладкой поверхности дерева, как часто делал я сам.

— Мне ее дал один приятель, — небрежно ответила Тахуру. — Красивая, правда? Вепвавет — покровитель вашего селения, не так ли? Но что случилось, Ту?

— Мне знакома эта статуэтка, — мрачно сказала Ту. — Ее вырезал мой отец, в честь дня моего имени, когда я еще служила в доме прорицателя.

— Вы уверены, что это та самая статуэтка? — спросила Тахуру. — Их ведь так много повсюду. С другой стороны, этот бог — Озаритель Путей. — Она тронула Ту за руку. — Сядьте, Ту, а то вы сейчас упадете.

Женщина опустилась на траву.

— Я узнала бы эту фигурку, даже если бы ослепла, — дрожащим голосом сказала она. — Одного прикосновения достаточно, чтобы понять, что это работа моего отца. Эта фигурка стояла возле моего ложа много лет, я молилась возле нее. Госпожа, умоляю, скажите, кто дал вам ее? — Она протянула к Тахуру руки. — Последний раз я видела фигурку перед тем, как отдать ее Амоннахту, Хранителю дверей царского гарема, когда меня отправляли в ссылку. Я умоляла его сделать так, чтобы эта статуэтка непременно была рядом с моим маленьким сыном, чтобы Вепвавет охранял его. — Внезапно женщина заколотила руками по земле. — Да неужели вы не понимаете, что, если я найду того, кто дал вам статуэтку, я, может быть, найду и своего сына?! Может быть, он жив! — кричала она.

Тахуру опустилась возле нее на траву и взглянула в мою сторону.

— Боги, — прошептала она, — о боги, Камен, это ты…

С трудом поднявшись на ноги и пошатываясь, как человек, перенесший тяжелую болезнь, я вышел из-за куста. Подойдя к женщине, я опустился на колени и посмотрел в ее лицо.

— Это моя статуэтка, — сказал я, едва слыша собственный голос. — Она была завернута в тряпки вместе со мной, когда меня принесли в дом Мена. Я знаю, что мой отец — фараон. А ты… ты моя мать.