Двойная тень

Те, кто знал меня в Посейдонисе, называли меня Фарпетроном, но даже я, последний и самый способный ученик мудрейшего Авиктеса, не ведаю, под каким именем суждено мне встретить завтрашний день. Вот почему я пишу эти торопливые строки в свете мигающих серебряных ламп, в доме моего учителя над шумным морем, брызгая достойными волшебника чернилами на серый, бесценный, древний драконий пергамент. А закончив, я запечатаю страницы в трубку из орихалка и выброшу из высокого окна в море, ибо боюсь помыслить, на что обречет меня судьба, если написанное пропадет втуне. И может статься, моряки из Лефары, проходя в Умб и Пнеор на своих высоких триремах, найдут эту трубку или же рыбаки выудят ее из пучин своими неводами. И, прочитав мое повествование, люди узнают правду и начнут остерегаться, и нога человека больше никогда не ступит под своды бледного, проклятого демоном дома Авиктеса.

Шесть лет я жил здесь с моим престарелым учителем, позабыв про свойственные юности утехи ради изучения мистических дисциплин. Глубже, чем кто-либо до нас, мы погрузились в запретные таинства; мы вызывали обитателей запечатанных навеки гробниц и полных страха бездн за пределами нашего мира. Не многие сыны человеческие отваживались разыскать наше жилище среди голых, изъеденных ветром утесов, но мы видели достаточно безымянных гостей, что жаловали к нам из мест за пределами мира и времени.

Строгой белой крепостью возвышается на скале наш особняк. Далеко внизу, на черных обнаженных рифах, море то непреклонно ревет и вздымается на дыбы, то отступает с недовольным ропотом, подобно армии побежденных демонов, и дом, словно пустующий склеп, вечно полон эхом его скучливого голоса, а ветра стонут унылым гневом в высоких башнях, но не могут пошатнуть их. На стороне, обращенной к морю, особняк поднимается из отвесной скалы, зато с других сторон его окружают узкие террасы: там растут карликовые кедры, что вечно гнутся под штормовым ветром. Огромные мраморные чудовища стерегут парадный вход; портики над клокочущим внизу прибоем охраняют высокие мраморные женщины, а в залах и холлах повсюду стоят могучие статуи и мумии. Кроме них и призванных нами существ, нет у нас других компаньонов, а призраки и личи[1] прислуживают нам в ежедневных делах.

Не без ужаса (ибо все мы смертны) я, неофит,[2] смотрел поначалу на мерзкие лица гигантов, что повиновались Авиктесу. Я содрогался от извивания черного дыма, когда неземные вещества горели в жаровнях; я кричал от страха при виде серой бесформенной массы, что злобно ползала вдоль семицветного круга, исходя жаждой забраться внутрь, где стояли мы. Не без отвращения пил я подаваемое кадаврами вино и ел выпекаемый призраками хлеб. Но со временем ко всему привыкаешь, мой страх поулегся, и я начал верить, что Авиктес является безоговорочным господином всех заклинаний и заговоров и обладает неоспоримой властью развеять призванных им существ.

Мы бы и дальше жили в довольстве, если бы учитель ограничился сохранившимися со времен Атлантиды и Туле[3] знаниями либо же теми новинками, что доходили до нас из Мю. Не сомневаюсь, что нам бы хватило наук до конца жизни: в книгах из Туле, на страницах из слоновой кости, кровью были выведены руны, что вызывали демонов пятой и седьмой планеты, если прочесть их вслух, когда эти светила всходят на небе; колдуны Мю оставили нам описание опыта, который открывал двери далекого будущего; наши же прадеды из Атлантиды знали, как разделить атомы и как отправиться к звездам. Но Авиктесу хотелось знаний все темнее, все могущественнее… И вот на третьем году моего ученичества в его руки попала зеркально-гладкая дощечка давно пропавших с лица земли змеелюдей.

В определенные часы, когда море отступало от крутых утесов, мы обычно спускались по лестнице, высеченной в скальной глыбе, к небольшому, огороженному неприступными склонами пляжу в форме полумесяца — он находился под обрывом, на котором стоял дом Авиктеса. И там, на сероватом влажном песке, куда не доставали пенистые языки прибоя, искали поднятые из пучин и выброшенные ураганами на берег чужестранные диковинки. Там же мы находили фиолетовые витые раковины, грубые комки амбры и белые соцветия вечноцветущих кораллов; как-то раз мы видели зеленого медного божка, что украшал когда-то нос галеры с дальних островов.

Однажды случился сильнейший шторм — из тех, когда море сотрясается до самых глубин. К утру буря улеглась: небо в тот роковой день сияло безоблачной синевой, дьявольские ветра попрятались в черных трещинах и пропастях, а море чуть слышно шелестело волнами, подобно шелковому подолу стеснительной девицы. И у самой полосы прибоя, в буром клубке водорослей, мы заприметили яркий, затмевающий солнце блеск.

Я бегом бросился к нему, чтобы подобрать предмет раньше, чем его утащит очередная волна, и принес его Авиктесу.

Табличка (речь идет о ней) была сделана из неизвестного материала, похожего на неподвластное ржавчине железо, но более тяжелого. Она была выполнена в форме треугольника; размером чуть больше человеческого сердца. Одна сторона чиста, как зеркало, а на другой ряды крючковатых символов въелись глубоко в металл, будто вытравленные едкой кислотой. Символы не походили ни на иероглифы, ни на буквы известных нам с учителем языков.

Мы не смогли определить возраст и происхождение таблички — наши познания оказались бессильны. В течение многих дней мы изучали надпись и спорили, но ничего не добились. И тем не менее ночь за ночью мы запирались в закрытой от вечных ветров комнате и изучали сверкающую табличку в свете серебряных ламп, поскольку Авиктес полагал, что в крючковатых значках скрывается редкое знание, таинство чуждой или же очень древней магии. Потом, так как вся наша ученость не принесла плодов, учителю пришлось прибегнуть к другим источникам, и он обратился к ворожбе и некромантии. Но поначалу, сколько бы мы ни расспрашивали демонов и призраков, никто не мог ответить. Любой другой на месте моего учителя уже отчаялся бы… И как было бы хорошо, если бы так случилось и Авиктес не искал больше путей разгадать надпись!

Под медленный рокот волн, бьющих о черные камни, и завывание ветра в белых башнях шли месяцы и годы. Мы продолжали изыскания; все дальше и дальше мы углублялись в беспросветные глубины пространства и духа, выискивая способ отомкнуть ближайшую из множества бесконечностей. Время от времени Авиктес возобновлял попытки разгадать тайну выброшенной морем таблички или опрашивал о ней очередного пришельца.

В конце концов волей случая учитель в качестве праздного эксперимента вызвал тусклый, тающий в воздухе призрак волшебника доисторических времен, и тот шепотом на грубоватом, забытом людьми наречии поведал, что письмена на табличке принадлежат языку змеелюдей, чей континент затонул за миллиард лет до того, как Гиперборея поднялась из грязи. Призрак ничего не сумел рассказать о значении надписи, ибо даже в его время змеелюди считались сомнительной легендой, а их нечеловеческие знания и волшебство не давались людям.

Надо заметить, что во всех чародейских томах Авиктеса не нашлось заклятия, которое позволило бы нам вызвать змеелюдей той баснословной эпохи. Но существовала древняя лемурийская[4] формула, малопонятная и неточная, при помощи которой чародей мог отослать тень человека во время, предшествующее его жизни, а после призвать обратно. Тень же, не обладая субстанцией, не пострадает от путешествия и запомнит все, что велит ей изучить чародей.

Итак, снова вызвав призрак того колдуна по имени Юбиф, мы с учителем поработали над древними смолами и горючими осколками окаменевшего дерева, прочитали вслух положенные части формулы и отправили тень Юбифа в далекие времена змеелюдей.

По прошествии отведенного учителем промежутка времени мы исполнили любопытные ритуалы, что должны были его вернуть, и они оказались успешными. Юбиф опять стоял перед нами, колыхаясь, как легчайший туман, который вот-вот развеет ветерком. Шепотом почти беззвучным, подобным последнему отзвуку засыпающих воспоминаний, он поведал нам значение символов, ради которого и отправлялся в прошлое. Мы не стали расспрашивать его дальше и отправили в то небытие, откуда он явился.

Тогда, узнав смысл крохотных изогнутых букв, мы сумели прочесть написанное на табличке и записать его звучание современными символами, хотя и не без трудов и мучений, поскольку сами созвучия языка змеелюдей, их символы и идеи оказались во многом чужды нам, людям. Когда же мы разобрали надпись, обнаружилось, что она содержит выражение для вызова, без сомнения записанное их колдунами. Но кого вызывает это заклинание, не говорилось — ни намека на природу существа, что должно откликнуться на ритуал. Также там не нашлось соответствующего заклинания для экзорцизма.[5]

Великая радость охватила Авиктеса, когда он наконец получил доступ к знанию, хранившемуся за пределами памяти человеческой. И сколько ни пытался я его отговорить, учитель решил попробовать заклинание на деле, утверждая, что наша находка отнюдь не случайна, а, напротив, предопределена судьбой. Он не придавал должного значения опасности, которую мы могли навлечь на себя, вызвав существо, чье происхождение и возможности совершенно нам неизвестны. «За все годы, что я посвятил волшебству, — говорил Авиктес, — ни разу не являлись мне ни черт, ни Бог, ни демон, лич или тень, которых я не сумел бы покорить и потом изгнать. Я и думать не хочу, что раса змеелюдей, какими бы искусными ни считали они себя в некромантии и колдовстве, сумела породить дух, неподвластный моим заклятиям».

Видя настойчивость человека, которого я признавал учителем и господином во всех отношениях, я согласился, хотя и не без сомнений, помочь Авиктесу в его эксперименте. К определенному часу, при надлежащем расположении звезд, мы собрали в зале для заклинаний всяческие названные в табличке вещества или найденные для них замены.

Лучше смолчать о подготовке и собранных нами материалах, также не следует повторять резкие, шипящие слова, которыми начинался ритуал. Они тяжело давались нам, не принадлежащим к расе змеелюдей. Ближе к концу эксперимента мы свежей птичьей кровью нарисовали на мраморном полу треугольник: Авиктес встал в одном углу, я — в другом, а огромная коричневая мумия атлантийского воина по имени Ойгос — в третьем. Мы с Авиктесом взяли в руки тонкие свечи, сделанные из трупного жира, и держали их, зажав между пальцами. В вытянутых ладонях Ойгоса, словно в неглубоком кадиле, горели слюда и асбест — мы вызвали это пламя известным нам способом. Чуть поодаль на полу с помощью бесконечного повторения двенадцати неназываемых вслух знаков Умора был вычерчен неразрывный овал — там мы собирались укрыться, если наш гость покажет себя недружелюбным или непокорным. Мы дождались, пока вращавшиеся вокруг полюса звезды повернулись, как было предписано в табличке. Когда свечи погасли в наших обожженных пальцах, а слюда и асбест полностью расплавились в изъеденных огнем ладонях мумии, Авиктес произнес слово, чье значение оставалось скрытым от нас. Ойгос, связанный с волей учителя колдовской силой, повторил его через нужный промежуток голосом глухим, как эхо в гробнице, а за ним в свой черед и я.

Надо заметить, что перед ритуалом мы отворили в зале воплощений маленькое окно с видом на море, а также оставили открытой высокую дверь в выходящем на другую сторону дома коридоре на случай, если явившемуся на призыв существу потребуется материальный вход. Во время церемонии море замерло и ветер утих, будто в предвкушении безымянного гостя. Но вот прозвучало последнее слово, а мы стояли и напрасно ждали хоть какого-то знака, возвестившего бы о появлении неведомого существа. Лампы горели ровно; все тени в комнате принадлежали нам, Ойгосу и гигантским мраморных девам у стен. В хитроумно расставленных заколдованных зеркалах, что отражали невидимое, не появилось никаких изображений.

Через краткое время Авиктес выразил разочарование: он полагал, что вызов провалился. Я же почувствовал заметное облегчение, но предпочел это скрыть. Мы допросили Ойгоса: возможно, благодаря присущему мертвым чутью он обнаружил в комнате доказательство (или хотя бы сомнительный намек на него) присутствия в комнате чего-либо, невидимого нам, людям. Мумия ответила отрицательно.

— Поистине дальше ждать бессмысленно, — заявил Авиктес. — Мы либо неверно поняли смысл надписи, либо не сумели воссоздать вещества для ритуала, а может быть, неправильно произнесли какое-нибудь слово. Возможно, за прошедшие эпохи то существо, что должно ответить на призыв, исчезло без следа. Или с ним произошли перемены, за счет чего заклинание стало пустым и бесполезным.

Я с готовностью согласился с учителем в надежде, что история с дощечкой подошла к концу. После мы вернулись к привычным занятиям, и больше ни один из нас не упоминал загадочную табличку и пустое заклятие.

Наши дни потекли как прежде: море ревело и карабкалось в белой ярости на утесы, ветра завывали угрюмыми невидимыми призраками и гнули темные кедры, как сгибает ведьм дыхание Таарана, бога зла. Завороженный новыми чудесами и чарами, я почти забыл о неудавшемся заклинании и полагал, что Авиктес также выбросил его из головы.

Все шло как в былые времена, и ничто не тревожило наше наполненное мудростью, могуществом и безмятежностью существование, которое мы считали не подвластным никому из королей. При чтении созвездий гороскопа мы не обнаружили в будущем ничего угрожающего, да и геомантия, а также прочие методы предсказания не предвещали ни тени вреда. Наши фамильяры,[6] пусть устрашающие для глаза обычного смертного, служили нам с полным послушанием.

Однажды ясным летним утром мы с учителем прогуливались, по обыкновению, на мраморной террасе за домом. Облаченные в лиловые, цвета океана, мантии, мы неторопливо шагали между причудливо изогнутых ветром кедров; я бросил взгляд на пол, на наши голубые тени, и вдруг увидел расплывчатое пятно-тень, которое никак не могло принадлежать ни нам, ни деревьям. Я встревожился, но ничего не сказал Авиктесу, лишь продолжал украдкой наблюдать за странным явлением.

Оно следовало по пятам за тенью учителя, не приближаясь и не удаляясь ни на шаг. И оно не дрожало на ветру, но перетекало подобно тяжелой, густой гнойной жидкости. Цвет его не походил ни на черный, ни на фиолетовый или синий — такой цвет не знаком людским глазам, — скорее, это был цвет разложения более темного, чем сама смерть. Судя по форме, силуэт принадлежал чему-то чудовищному, что ходило выпрямившись, но имело приплюснутую голову и длинное изгибающееся тело. Такому существу больше пристало пресмыкаться, нежели ходить.

Авиктес не замечал новой тени, но я боялся сказать ему о ней, хотя сразу понял, что незваный спутник несет беду. Я придвинулся ближе к учителю в надежде через прикосновение или другим чувством обнаружить невидимое нечто, что отбрасывало тень. Но я встретил только пустой воздух, причем как со стороны, откуда падало солнце, так и с другой, — а искал я очень тщательно, зная, что некоторые существа отбрасывают тень против солнца.

В обычное время мы вернулись к изогнутой лестнице и охраняемым чудовищными статуями портикам, что вели в дом. Странное пятно последовало за тенью Авиктеса, поднялось по ступенькам и прошло неостановленным мимо ряда нависающих над входом монстров. В полутемных залах, куда не доходили солнечные лучи, где не место теням, я по-прежнему с ужасом наблюдал отвратительную размытую кляксу тлетворного цвета без названия, что следовала за учителем вместо его исчезнувшей тени. И весь день, где бы мы ни находились: за столом, где прислуживали призраки, или в охраняемой мумиями библиотеке, — пятно преследовало Авиктеса, словно проказа — больного. И по-прежнему учитель ничего не замечал, а я воздерживался от того, чтобы указать ему на тень. Я надеялся, что со временем ужасный гость исчезнет так же необъяснимо, как и появился.

Но в полночь, когда мы сидели под серебряными лампами и изучали написанные кровью руны Гипербореи, я заметил, что пятно подобралось ближе к Авиктесу и теперь возвышалось на стене за его креслом. Оно колыхалось, будто истекало кладбищенской гнилью, мерзостью, превосходящей черную проказу ада, и я не выдержал. Я закричал от страха и отвращения и указал на него учителю.

Заметив наконец тень, Авиктес внимательно ее осмотрел. На его покрытом глубокими морщинами лике я не заметил ни страха, ни омерзения, ни восхищения. «Это тайна за пределами моего мастерства, — сказал он мне. — Но никогда еще за время чародейства ни одна тень не являлась ко мне незваной. И поскольку все наши заклятия, кроме одного, получали должные отклики, я вынужден заключить, что перед нами существо либо тень существа, что пусть запоздало, но откликнулась на формулу со змеиной таблички, которую мы посчитали пустой и никчемной. Я думаю, что нам следует направиться в комнату для вызовов и расспросить тень подобающим образом».

Мы немедленно перешли в комнату для вызовов и совершили все необходимые приготовления. Когда мы были готовы к вопросам, неизвестная тень передвинулась еще ближе к Авиктесу, так что зазор между ними остался не шире скипетра некроманта.

Всеми доступными нам способами мы расспрашивали тень, говорили с ней сами, а также ртами статуй и мумий. Но ответа не получили; и, даже призвав некоторых демонов, что служили нам фамильярами, говорили через них, но тщетно. Зеркала не отражали ничего, что могло бы отбрасывать тень, а наши ораторы никого не учуяли в комнате. Ни одно из заклятий, казалось, не имело власти над нежданным гостем. Наконец Авиктес встревожился и, очертив на полу кровью и пеплом овал Умора, куда не может вступить ни один дух или демон, перешел в его центр. Но пятно, подобно текучей заразе разложения, последовало за ним внутрь овала, и зазор между ними стал не шире карандаша чародея.

На липе Авиктеса ужас прорезал новые морщины, а на лбу выступил предсмертный пот. Он, как и я, понимал, что перед нами существо, не подчиняющееся никаким законам и не приносящее ничего, помимо несказанного зла и бед. Учитель воззвал ко мне дрожащим голосом и сказал: «Я не знаю, что это и каковы его намерения по отношению ко мне. Я не владею силой, чтобы остановить его. Уходи, оставь меня; я не хочу, чтобы кто-либо видел, как падут мои чары, и наблюдал роковые события, которые могут последовать. Уходи, пока есть время, или же и ты тоже падешь жертвой этой тени…»

Хотя ужас сковал меня до глубины души, я не хотел оставлять Авиктеса. Но я поклялся подчиняться ему всегда и во всем; к тому же я понимал, что вдвойне бессилен перед тенью, раз сам учитель оказался перед ней беспомощен.

Попрощавшись с Авиктесом, на трясущихся конечностях я выбежал из проклятого зала и с порога увидел, как чужеродное пятно, расплываясь по полу тошнотворной кляксой, наползло на Авиктеса. В тот же миг учитель закричал, будто снедаемый кошмаром, и его лицо потеряло сходство с прежним Авиктесом и превратилось в перекошенное, искаженное лицо безумца, который борется с невидимым инкубом.[7] Больше я не мог на это смотреть. Я побежал по коридору и выскочил через портик на террасу.

Красная луна, зловещая и горбатая, нависла над утесами; в ее свете тени деревьев вытянулись, а штормовой ветер раскачивал кедры, будто рвал с плеч заклинателей длинные плащи. Пригнувшись от ветра, я заторопился по террасе к внешним ступеням, что вели крутым спуском на каменную, полную провалов осыпь за домом Авиктеса. С прытью, усиленной страхом, я добежал до края террасы, но не смог шагнуть на верхнюю ступень: с каждым шагом мрамор под ногами плавился и лестница отдалялась, словно блеклая линия горизонта перед путником. И хотя я, задыхаясь, бежал изо всех сил, спасительных ступеней так и не достиг.

Со временем я сдался, поскольку видел, что неведомое заклятие изменило пространство вокруг дома учителя, чтобы никто не мог покинуть его. Покорный уготованной мне судьбе, я вернулся в дом. И когда взбирался по белым ступеням при свете низкой, заблудившейся в утесах луны, увидел, что под портиком меня кто-то ожидает. Только по струящейся лиловой мантии — но не по другим признакам — я узнал в этой фигуре Авиктеса. Его лицо потеряло сходство с человеческим, стало отталкивающей маской, где черты учителя слились с чем-то неведомым на земле. Изменение выглядело более страшным, чем смерть или разложение; лицо приобрело тот безымянный, гнойный оттенок, которым поразила меня ранее тень, а черты частично походили на ее плоский профиль. Такие руки не могли принадлежать ни одному земному существу, а тело под мантией вытянулось и покачивалось с тошнотворной гибкостью. В лунном свете казалось, что с лица и пальцев сочится тление. Сегодняшний преследователь, как неотвязная болезнь, исказил и изъел тень моего учителя — но не стоит описывать, как она двоилась.

Я бы охотно закричал, если бы не потерял от ужаса дар речи. Существо, когда-то бывшее Авиктесом, молча поманило меня, не размыкая живых, но притом гноящихся губ. Оно не сводило с меня глаз — они превратились в сочащуюся гнусь… Мягкой проказой пальцев оно ухватило меня за плечо и повело, едва не теряющего сознание от омерзения и страха, по коридору в комнату. Там вместе с несколькими товарищами находилась мумия Ойгоса, помогавшего нам провести ритуал с табличкой.

В неподвижном бледном свете негаснущих ламп я увидел, что мумии стояли у дальней стены, все на своих местах, и от каждой по стене тянулась высокая тень. Но у длинной тонкой тени Ойгоса появился спутник, как две капли воды похожий на пагубное пятно, что преследовало мастера, а теперь слилось с ним. Я вспомнил, что Ойгос исполнил свою часть ритуала и вслед за учителем повторил неизвестное слово. Я понял, что ужас вот-вот настигнет и его и изольется на мертвого, как уже излился на живого. Мерзкое безымянное существо, которое мы самонадеянно вызвали, стало видимым для смертных глаз, но этого ему было мало. Мы вытянули его из бездонных глубин пространства и времени, в неведении использовав зловещее заклятие, и оно пришло в выбранный им самим час, чтобы заклеймить призывавших самым страшным образом.

Ночь отошла, и настал день. Он тянулся вязким, липким кошмаром… Я видел, как чужеродная тень полностью слилась с телом и тенью Авиктеса… Я видел медленное наступление второго пятна: оно сливалось с тощей тенью и сухим, смолистым телом Ойгоса и обращало мумию в подобие того существа, в которое превратился учитель. Я слышал, как кричит от боли и страха человеческим голосом мумия, видел, как она бьется в судорогах второй смерти.

Уже давно Ойгос затих и стал безмолвным, подобно первому пришельцу, и я не знаю ни о чем он думает, ни что замышляет… И увы, мне неизвестно, пришло ли то существо, что откликнулось на наш необдуманный призыв, в одиночку или их несколько. Остановятся ли они на нас троих, или ужас из глубин времени распространится на других людей?

Но все это вскоре откроется мне, ибо и за мной теперь следует тень, подбираясь все ближе. Воздух густеет и стынет от страха, наши фамильяры бежали из особняка, а огромные мраморные женщины, стоящие у стен, дрожат. Но ужас, ранее бывший Авиктесом, и второй ужас, бывший Ойгосом, не трясутся и не оставляют меня. Они не спускают с меня глаз, непохожих на глаза, и ждут, когда я стану одним из них. Их неподвижность пугает меня больше, чем пугало бы желание разорвать меня в клочья. В ветре поют странные ноты, а море ревет чужим голосом; стены дрожат, подобно тонкому покрывалу, под черным дыханием далекой бездны.

Зная, что время на исходе, я заперся в библиотеке и записал все случившееся. Я также взял яркую треугольную табличку, чья загадка погубила нас, и выбросил из окна в море. Надеюсь, что больше ее никто и никогда не найдет. Сейчас я закончу, запечатаю записки в трубку из орихалка и брошу в вечно вздымающиеся волны. Ибо зазор между моей тенью и ужасным пятном на мгновение дрогнул… и теперь он не шире карандаша колдуна.