Двойник для шута

* * *

— Если нам удастся уничтожить императора, мы изменим ход истории целого мира, — пробормотал словно бы про себя высокий и худой до болезненности человек в переливчатых дымчато-серых одеяниях. Лицо его было скрыто серебряной маской, на которой застыло вечное непроницаемое выражение.

— И вы считаете это возможным? — позволил себе усомниться его собеседник. Он был встревожен и растерян: это было ясно хотя бы по тому, как он мял пальцы, снимал и надевал обратно тяжелые перстни и постоянно поправлял то воротник, то пышный плащ. К тому же он все время почесывал кончик носа.

Человек в маске смотрел на него с нескрываемым презрением. Тот, другой, не видел этого холодного и тяжелого взгляда, но чувствовал его кожей. Он чувствовал его всегда, еще со времени своего младенчества. Этот взгляд оскорблял, унижал, уничтожал его — и ничего с этим нельзя было поделать.

Перед ним стояло воплощение его кошмаров и детских страхов — человек, которого боялись и почитали все, кто его знал. Правда, таких было очень не много.

Этот воплощенный ужас назывался человеком лишь потому, что такое определение более всего к нему подходило, а вовсе не потому, что его действительно считали одним из детей рода человеческого. Ничего живого и естественного не было ни в его странном, тощем и изможденном теле, закутанном в бесчисленные переливающиеся одежды, ни в костлявых руках со скрюченными пальцами, похожими на обугленные веточки, ни в жутком и лихорадочном блеске черных глаз за узкими прорезями серебряной маски. В самой его привычке никогда не расставаться с маской, наконец. Он странно ходил, передвигаясь, словно оживший деревянный манекен, странно поворачивал голову, будто приводил в действие заржавевший механизм, странно дышал — хрипло и прерывисто, как если бы ему не хватало воздуха.

Он напоминал живого мертвеца, и тем не менее человек этот держал в руках огромное количество жизней и судеб, и даже безумец не восстал бы против него.

— Нужно сделать так, чтобы невозможное стало возможным, — донеслось из-под маски. — Это не ваши заботы.

— Да, но императора любит народ, ему верна гвардия, он настолько сильнее, что абсурдно посягать на его власть. К тому же на днях он сочетается браком с принцессой Арианной и снова подтвердит этим союз с Лотэром. Воевать против него — значит воевать против целого континента. Это ли не безумие?

Человек в маске повернулся спиной к собеседнику. Его всегда злила слабость и нерешительность других, бессильных он моментально сбрасывал со счетов и вычеркивал из своей жизни. Он бы и этого нытика вычеркнул, причем немедля, но время еще не наступило. Сейчас эта разряженная и украшенная побрякушками рохля была ему необходима.

Пока необходима…

— Я не собираюсь объявлять войну, — произнес он почти минуту спустя, когда его ярость улеглась настолько, что он смог заставить себя говорить спокойно. — Воевать не просто бессмысленно, но и самоубийственно. С другой стороны, народ Великого Роана станет любить того, кто будет сидеть на троне Агилольфингов, — и ему, народу, все равно, каким именем назовут следующего императора: Ортоном, Лексом, Тирроном или как-то иначе. А теперь позвольте мне удалиться — у меня десятки неоконченных дел.

Он прошагал к дверям на негнущихся ногах, впечатывая каблуки в мраморные плиты пола, и вышел, не дожидаясь ответа.

Человек в роскошных одеяниях заломил руки и тревожно огляделся по сторонам. Взгляду его предстала пышная обстановка: дорогие ковры по всем стенам; тяжелая низкая мебель на гнутых золоченых ножках; малахитовые и агатовые вазы с охапками ярких тропических цветов, аромат которых наполнял помещение; стройные нефритовые колонны в углах комнаты, увитые живым плющом; тяжелые бронзовые двери, которые невозможно выбить даже тараном; и высокое стрельчатое окно. Единственное окно в этом помещении, забранное к тому же золоченой решеткой. Человек подошел к нему и, встав на цыпочки, постарался выглянуть наружу.

Он находился на последнем этаже высокой башни, возведенной на вершине скалы еще в незапамятные времена.

Мимо окна плыли крохотные облачка, похожие на прядки белых волос, летящих по ветру. Внизу с ошеломительным грохотом разбивались о камни могучие океанские волны.

— Западня, — прошептал человек. — Клетка. Золотая клетка, и я узник. Господи! Неужели ты не видишь этого?!

Порт Майн был заполнен толпами людей, явившихся встречать корабли. Здесь было шумно, разговор шел на нескольких языках сразу. Кто-то кричал восторженно и приветственно, кто-то возмущался, кто-то требовал носильщика, вина и проводника. Бросалось в глаза нарядное убранство порта: флаги, ленты, штандарты. И публика была праздничная — в одеждах ярких и веселых тонов, в серебре, золоте и драгоценностях. Все новые и новые суда входили в гавань, и казалось, скоро в ней не останется места, поэтому капитаны высаживали многочисленных пассажиров в шлюпки и переправляли на берег, а корабли уводили в соседние бухты, где все было приготовлено к их появлению.

Погода соответствовала всеобщему настроению. Стоял один из ясных и погожих дней, какие часто случаются в здешних местах. Дул теплый и ласковый ветер, бирюзовая гладь моря собиралась мелкими складками волн, и все вокруг было залито солнцем.

На носу одного из кораблей, небрежно облокотившись на деревянного, тертого всеми морскими ветрами дракона, стояли двое. Первый — почти старик: на вид ему было не менее шестидесяти. Но, судя по манерам и костюму, — настоящий вельможа: сухощавый, подтянутый, гладко выбритый и опоясанный мечом. Густые волосы, опускающиеся до плеч, были тщательно завиты и причесаны, а голубые глаза смотрели ясно и весело, как у ребенка. Тонкие губы часто складывались в улыбку, отчего на худых щеках прорезались две вертикальные морщины, впрочем, лишь украшавшие его. Одет он был пышно и дорого. Даже духи пахли чарующе-скромно, и было в их запахе нечто, неуловимо свидетельствующее об их баснословно высокой цене.

Второй был настолько молод, что его придется назвать не иначе как юношей. Его щеки еще не знали грубого прикосновения бритвы, и кожа на них была того редкого бело-розового, ровного оттенка, которому так завидуют женщины. Он был высок, широкоплеч, но еще по-мальчишечьи гибок. Он настолько походил чертами на своего спутника, что в них без труда можно было признать близких, кровных родственников. Только глаза у молодого человека были карие, глубокие, бархатистые. Юноша наверняка гордился своим длинным мечом в роскошных ножнах, но то и дело передергивал плечами, изнывая в шелках и бархате. Похоже, что огромная драгоценная цепь, усыпанная бриллиантами, рубинами и гиацинтами, натирала ему шею, а многочисленные перстни, украшавшие пальцы, мешали и раздражали.

Это были посол славного государства Альворан в Великом Роане граф Шовелен и его племянник — любимый, надо заметить, племянник, а теперь и помощник — Трои.

— Кажется, нам еще долго дожидаться своей очереди, — ворчливо заметил Шовелен. — Здесь собрались посольства со всего света, и, как минимум, половина из них прибыла раньше нас. Так что естественное чувство справедливости заставляет не лезть вперед.

— Справедливости и собственного достоинства, — откликнулся юноша. — Нет ничего хуже, чем толкаться в толпе, словно простой зевака.

— А поскольку делать нам все равно нечего, — продолжил посол, — позволь, я еще раз задам тебе необходимые вопросы. Очень многое зависят от того, как ты проведешь свою первую встречу, — наставительно молвил он, заметив, как недовольно сморщился племянник.

— Да, господин граф. Я понимаю.

— Не похоже. Мы не простые послы. На сей раз нас пригласили в составе свиты его королевского величества, и недопустимо ударить лицом в грязь.

— Дядюшка! Здесь столько посольств, столько свит и столько их величеств, высочеств, светлостей и сиятельств, а также прочих владетельных особ — многие имена, прости, я даже выговорить не могу, — что никто ничего не заметит.

Посол Шовелен изобразил на лице суровое порицание. Юный Трои упрямо не желал понимать, куда и по какому торжественному поводу они прибыли. Вельможа горестно вздохнул: горячо любимый им племянник, оставшийся сиротой в пять лет и выросший под его опекой, интересовался только оружием, лошадьми и поединками. Последние год или два его, правда, начали привлекать и женщины, но все же этого было слишком мало, чтобы сделать блестящую карьеру при дворе. Теперешний приезд в Великий Роан мог серьезно продвинуть Троя вверх по крутой придворной лестнице, где на каждой ступени ждут счастливца и награда, и титул, и власть. Но с таким же успехом он может столкнуться с предательством, позором, изгнанием и даже смертью. Однако граф всегда полагал, что глупцам, трусам и неудачникам просто не стоит играть в эту захватывающую игру. Сам он всю жизнь оставался среди победителей и для своего племянника иной судьбы не представлял.

С точки зрения графа, их родная страна — Альворан — находилась на зыбкой грани между пиком своего расцвета и началом упадка. Двор все еще был пышен, а государственный казначей пока не объявил государю о его полном и окончательном банкротстве, но вот уже три поколения альворанских правителей находились в состоянии блаженного ничегонеделания. И граф был уверен, что подобная политика к добру не приведет, ибо являлся убежденным сторонником теории, что если хочешь хотя бы оставаться на месте, то нужно все время идти вперед. Он-то хорошо знал, что судьба, как океанский отлив, норовит утянуть человека назад. Но поскольку граф был всего лишь послом, а не главным советником короля, то и мыслями своими с государем не делился. Для себя же твердо решил, что его племянник будет делать карьеру при каком-нибудь другом дворе, так что поездка в империю пришлась как нельзя более кстати.

Великий Роан был самым могущественным и богатым государством мира. Эта огромная империя имела выход к трем океанам, омывалась семью морями и обладала неограниченным влиянием во всех странах, которые только могли перечислить самые искушенные географы. Император Роана являлся существом, которое в сознании прочих людей было ближе к небожителям, нежели к простым смертным. Блеску и великолепию его двора завидовали все монархи, о тысячной доле его казны тосковали бессонными ночами все скряги, скупцы и министры финансов, а его империя процветала так, словно боги трудились над ней в поте лица. Самым главным же было то, что Великий Роан не воевал.

Войн на этой земле не было вот уже семь или восемь сотен лет подряд, с тех самых пор, как воцарился на престоле первый из Агилольфингов — легендарный император Браган. Именно он сумел защитить империю от нападения северных варваров, а выиграв эту войну, объявил ее последней в истории Роана. Он же дал своему народу новый свод законов как залог благоденствия и мира, а также написал законы для своих потомков или последователей. И выходило, что каждый следующий император Великого Роана подчинялся этим повелениям беспрекословно. Многие иноземные государи готовы были отдать правую руку за то, чтобы узнать хотя бы половину из того, что было написано в законах — ибо при ближайшем рассмотрении великолепная империя изобиловала тайнами и загадками.

Нынешнее скопление гостей образовалось по случаю торжества — бракосочетания императора Ортона I с принцессой Арианной из рода Майнингенов — тех самых северных, некогда варваров, а ныне могучих соседей Роана из королевства Лотэр. Брак этот был династическим. Достаточно сказать, что жених и невеста встречались лишь один раз — когда им исполнилось соответственно семь лет и полтора года.

Похожая на глуповатую куколку в чепчике и непомерно тяжелом праздничном платьице, расшитом бриллиантами, — эта принцесса не понравилась Ортону. Будущий император Роана увлекался в то время верховой ездой и стрельбой из лука. Он вечно ходил с поцарапанным носом и разодранными коленками и девчонок, особенно таких крохотных, не любил. Известие о том, что впоследствии он будет обязан жениться на этой маленькой плаксе, повергло его в настоящее уныние.

С тех пор прошло восемнадцать лет. По слухам, принцесса Арианна не просто выросла, но и несказанно похорошела. День свадьбы был назначен, и накануне гордая дочь Майнингенов прибыла в столицу, чтобы сочетаться браком со своим женихом.

Гости ждали пышных торжеств и мечтали оказаться свидетелями неслыханной щедрости Агилольфингов, прославленной в веках не меньше, чем их могущество.

Все это посол Шовелен сотни раз втолковывал своему племяннику, но Трои, к его великой досаде, слушал вполуха.

— Милый мальчик, — уговаривал граф. — Император молод. Император настолько богат, что служить ему — воплощение мечты любого придворного. Ты юн и хорош собой, остроумен и неглуп — отчего бы императору Ортону не заметить тебя и не пригласить к себе на службу? Такой шанс случается один раз в жизни, пользуйся же им, дубина!

Трои соглашался пользоваться единственным шансом, но как-то вяло. Скорее, чтобы угодить дяде, которого искренне любил, а потому не хотел огорчать. Лично его, Троя, немного пугали многочисленные недомолвки и намеки, а также упоминания о тайнах и загадках, которые сопровождали любой разговор, в той или иной степени касающийся событий в Великом Роане. Вот и теперь дядя затронул странную и даже скользкую тему.

— Виссигер подробно рассказал тебе о возможные трудностях при встрече с императором и его двором? — монотонно спрашивал граф Шовелен.

Трои не мог не признать, что дядя его — при многочисленных и безусловных достоинствах — всегда был, мягко говоря, занудой. И зудел, как укушенное место, часами, а то и днями, когда хотел удостовериться в том, что все продумано, предусмотрено и решено до мелочей. Такая предусмотрительность приносила свои плоды, но и доводила окружающих до полного изнеможения.

— Ты же знаешь Виссигера, дядя. Он невнятен, как пригоревшая каша, — булькает, пыхтит и выпускает пар. Четыре часа кряду толковал о том, что на шута императора нужно смотреть каким-то особенным образом, что с шутом императора нужно обращаться каким-то особенным образом, но я так и не понял ничего из его объяснений. Что ты так волнуешься? На месте разберемся.

— Нет, Трои. Положительно, ты даже меня можешь вывести из состояния душевного равновесия, — рявкнул посол. — Ты так ничего и не выучил? Опять думал Бог знает о чем, еще и перекладываешь вину на Виссигера!

Трои ждал продолжения разразившейся грозы, но Шовелен внезапно успокоился и сказал:

— Хорошо. Может, ты и прав. Может, тебе действительно следует увидеть все своими глазами. Иногда это помогает лучше, чем несколько лет корпения над книгами, — и, заметив, как заискрились радостью глаза племянника, поспешил добавить: — Но только иногда, то есть в очень редких случаях. Поэтому ты немедленно продолжишь свои занятия с Виссигером. НЕМЕДЛЕННО.

И когда сразу затосковавший Трои обреченно двинулся по направлению к каюте своего учителя, посол потребовал себе на верхнюю палубу кресло, прохладительного и доску с игрой морогоро. Игру эту он ценил превыше всех прочих забав, считая, что она укрепляет и развивает ум, наблюдательность, воображение и скорость реакции. Игра морогоро существовала в двух вариантах: в первом — на доске, покрытой причудливо сплетенными синими и бирюзовыми полосами, разыгрывались морские баталии; а во втором — сражения были сухопутными. Каждый вариант предусматривал свои правила и маленькие хитрости. Граф Шовелен гордился тем, что в этой игре у него было мало соперников. Переставляя тяжелые причудливые фигурки, он представлял себе конкретных лиц — персонажей той истории, которая разворачивалась перед ним на протяжении всей его жизни. Некоторые из них были настолько сильны, что их следовало опасаться, если они становились твоими врагами, — или на них можно было положиться, если они играли на твоем поле. Другие почти ничего из себя не представляли, но часто, слишком часто — и в жизни, и в игре — посол наблюдал, как эти мелкие, незначительные фигурки уничтожают превосходящего противника, заманивая в ловушки, расставляя капканы, окружая сетью обмана. И когда враг начинал видеть то, что ему внушали, он проигрывал.

Первая заповедь: заставляй своего врага думать то, что хочешь ты.

Только через несколько часов, когда солнце уже начало клониться к закату, опускаясь в бирюзовые воды моря Луан, посла Альворана пригласили на берег. Гостей было так много, что первыми, естественно, высадились монархи со своими многочисленными слугами и телохранителями, а посольства их стран остались ждать. Это было справедливо еще и потому, что послы, в отличие от своих владык, обучены терпению и ждать умеют.

Покинув комнату в башне, человек в серебряной маске отправился в свои покои. Они были гораздо просторнее, однако обставлены настолько просто, что наводили бы на мысль о бедности их обитателя — если бы не некоторые, несомненно, баснословно дорогие предметы. Однако бедности не было — было пренебрежение к мирским страстям, презрение к золоту и драгоценностям и стремление к чему-то большему, чем просто богатство и просто власть. О таком могуществе мечтают немногие: лишь те, кто каким-либо образом испытал подобное состояние и теперь не может жить иначе, довольствуясь жалким подобием всемогущества и власти земных владык.

Человек в серебряной маске знал, чего лишены обычные государи.

Человек в серебряной маске был магом.

Островное государство Бангалор было совершенно особенным местом, которое коренным образом отличалось от всех прочих государств. Когда-то давно здесь находился древний материк Бангалор, ушедший под воду в результате катаклизма. Многие утверждали, что это было наводнение — потоп, от которого погибло все живое. Некоторые возлагали вину за гибель материка на землетрясение неслыханной силы; часть ученых просто ссылалась на известное пророчество, в котором с натяжкой можно было увидеть описание причины исчезновения Бангалора, и довольствовалась тем, что кто-то из предков заранее знал об этой катастрофе. А нам, дескать, незачем совать нос в чародейские игры…

Жизнь не стоит на месте. Через восемьсот с лишним лет жители островов с увлечением слушали легенды и сказки о канувшем в небытие материке, но не воспринимали их всерьез. Тропический климат, постоянное лето и ослепительное солнце, изобилие зелени и плодов, а также многочисленные родники с пресной, сладкой на вкус водой — все это позволило людям и дальше жить и даже процветать в этом уголке мира.

Когда потомок желтокожих Эрлтонских владык основал тайный Орден, занимавшийся изучением черной магии, сей Орден, заручившись поддержкой тогдашнего архонта, обосновался на Алоре — самом большом из островов Бангалорского архипелага. Выбор был сделан не случайно: утверждали, что звезды благоприятствуют этой земле и дают ей силу и власть. На ближайшие два — два с половиной тысячелетия любые занятия магией, астрологией и алхимией в этих краях гарантировали успешные результаты. Огромные усилия были приложены к тому, чтобы сузить число людей, причастных к тайне Ордена. А тем, от кого не удалось скрыть факт его существования, постоянно внушалась мысль, что Орден объединяет всего лишь ученых-единомышленников, смельчаков и реформаторов, а также людей, искушенных в политике, экономике и прочих науках. Поговаривали, правда, что здесь готовят наемных убийц — и это куда больше соответствовало действительности, чем могли допустить самые отчаянные сплетники, — но доказать данный факт было практически невозможно.

Название и символ Ордена также были выбраны не случайно.

Практически одновременно с основанием Ордена на Бангалоре официально утвердили новый государственный флаг и герб. Теперь символом островного государства стала смертельно ядовитая бангалорская умба — огромная черная змея, в изобилии встречающаяся в здешних местах. Символ и герб Ордена выглядели точно так же, и только посвященные могли обнаружить разницу, недоступную постороннему взгляду. Верховный магистр проявил завидную дальновидность и таким образом надежно защитил своих последователей и слуг от нескромных и чересчур любопытных людей, которые привыкли всегда докапываться до сути — даже если эта суть была им не нужна.

Теперь на Алоре процветало уже третье поколение магов. В своем деле они добились чрезвычайных успехов и, хотя их достижения не афишировались, известны были повсюду. Редкий правитель не пользовался услугами Ордена Черной Змеи (так официально именовались маги), не догадываясь, правда, что имеет дело с чернокнижниками. Услуги эти стоили чрезвычайно дорого, и предыдущие два поколения накопили огромные запасы золота, приблизив таким образом к осуществлению мечту нынешнего главы Ордена.

Человека в серебряной маске звали Эрлтоном, и он был верховным магистром — то есть господином и повелителем веек алорских магов. Среди посвященных в чести была одна безумная идея: что Эрлтон Серебряный, живший более трехсот лет тому назад, и Эрлтон теперешний — суть одно и то же лицо. Точнее, одна и та же маска, ибо глава Ордена никогда не появлялся перед своими подчиненными без нее. Никаких прямых доказательств этой гипотезы не существовало, но верно также и то, что напрочь отсутствовали факты, ее опровергающие. И потому каждый был волен соглашаться с тем мнением, которое более соответствовало его взглядам. Правда, среди двенадцати членов магистериума — высших по положению в Ордене и по мастерству — разногласий не было. Они не сомневались в том, что магистр у Ордена был и остается единственным и незаменимым.

Эрлтон был настолько искушен в своем деле, что если бы пожелал, то мог иметь все, к чему обычно стремится человек: золото, власть, красоту и любовь прекраснейшей из женщин. Но глава Ордена Черной Змеи давно уже был не человеком, а кем-то иным. И его влекли одна мечта и одна цель: Эрлтон ненавидел империю — ее законы, могущество, прекрасные города и плодородные земли, веселый народ и справедливых правителей; даже ее легенды и сказки были ему неприятны.

Обычные сказки и обычные легенды про доблестных рыцарей, спасенных ими принцесс, кровожадных людоедов и коварных магов, а также про лучших друзей рыцарей — благородных и смелых драконов.

Столица империи поразила Троя своими красотой и великолепием. Нигде в мире — а несмотря на свою молодость он побывал уже во многих странах — ему не доводилось видеть таких широких, чистых, до блеска отмытых улиц, таких красивых клумб и цветущих деревьев, таких великолепных домов. Послы въезжали в город со стороны порта Майна, но даже на окраине Роана не было ни хибарок, ни покосившихся лачуг, ни тощих собак, облаивающих и пышные кортежи, и дребезжащие телеги, ни нищих, которые обычно не давали прохода богатым путешественникам, особенно в праздничные дни. Короче, никаких признаков бедности Трои не обнаружил.

Особенно же его потрясли янтарные купола и яшмовые колоннады двух базилик, стены зданий, украшенные барельефами, статуи, украшавшие вымощенные белым камнем площади, и тенистые аллеи. Прежде Трои никогда не видел, чтобы такое количество деревьев и кустов росло прямо в черте города — укрепленные города Альворана и Аммелорда напоминали каменные мешки, которые раскалялись в летнюю жару и в которых зимой было чрезвычайно холодно.

И порт, и пригород, и сама столица были настолько хороши, что юноша не мог насмотреться: вертел головой и постоянно дергал дядюшку за рукав, чтобы поделиться впечатлениями.

Посол Шовелен вел себя гораздо сдержаннее. Во-первых, он был стар, и цвета казались ему уже не такими яркими и насыщенными, как любимому племяннику. Во-вторых, в Великом Роане он бывал несколько раз и из них два раза посещал столицу. Первое потрясение давно прошло, и теперь граф был, в основном, озабочен проблемой, как бы пристроить Троя ко двору Агилольфингов. На фоне империи собственное государство и собственный монарх казались ему не просто слабыми, но до смешного игрушечными. Шовелен считал, что им просто повезло, что западный сосед не воюет — иначе Альворан давно уже стал бы одной из провинций Роана, К слову, многие государства просто присоединились к империи, отдав себя под ее протекторат. Так поступили в свое время и графство Анамур, и княжество Эйда.

Трои каждую пышную постройку принимал за императорский дворец, и, когда кортеж проезжал мимо очередного здания, он не знал, радоваться ему или разочаровываться. Однако юноша пришел в совершеннейший восторг, когда они подъехали к берегу реки Алой. Могучий поток нес свои воды в море Луан; вверх и вниз по течению скользили баржи и гребные галеры, лодки и ладьи с резными носами. Это было завораживающе красивое зрелище. Но еще более удивительным Трою показался огромный, изогнутый мост, впившийся своими могучими лапами в оба берега. Посольство стояло теперь на левом; а правый, противоположный, высился перед ними.

Там и располагался императорский дворец, одновременно служащий крепостью. Красотой он не уступал постройкам левобережной части столицы, но был гораздо мощнее и надежнее. Его окружали высокие стены, сложенные из звонкого камня, а над стройными, вытянувшимися к небу башнями реяли зелено-золотистые стяги с изображением дракона. Огромная круглая луна лениво лежала на самом краю черепичной крыши, и вдоль моста протянулась бесконечная цепь людей с горящими факелами в руках.

Только сейчас Трои понял, что уже стемнело, и значительную часть пути они проделали в сгущающихся сумерках.

В резиденцию императора прибыли ближе к полуночи. Послам отвели две огромных комнаты в западном крыле; человек десять слуг бесшумно, словно совы, расставили багаж, проводили господ в бассейн для омовения и уложили спать. Трои был настолько переполнен чувствами, что порывался прорваться к дядюшке в комнату, чтобы побеседовать с ним часок-другой перед сном, однако граф пресек эти попытки в зародыше. Он лишь позволил себе напомнить, что их ожидают завтра к малому выходу императора и на эту встречу он, граф, возлагает особенные надежды. А потому категорически требует, чтобы возлюбленный племянник немедленно отошел ко сну, дабы на следующий день быть свежим и красивым, как цветок. Трои привык подчиняться Шовелену настолько, что не просто лег, но и, поворочавшись с боку на бок, провалился в сон, выпал из реальности и очнулся только утром, когда теплый солнечный луч примостился на его щеке.

Посол был уже у него в комнате, одетый и причесанный особенно тщательно. От внимания Троя не укрылось, что Шовелен предпочел одеться по столичной моде: в высокие сафьяновые сапоги, синий бархатный колет с прорезями на пышных рукавах и небесно-голубую шелковую рубаху простого покроя с широким отложным воротником. В правом ухе графа сверкал звездчатый сапфир. Избранная гамма подчеркивала и усиливала и без того бездонную синеву его глаз и убавляла лет этак пятнадцать-двадцать.

— Дядюшка! — вскричал Трои, садясь в необъятной постели. — Будь девицей, влюбился бы в вас всенепременно.

— Тогда хорошо, что ты не девица, — ворчливо ответил граф, стараясь сдержать довольную улыбку. — Вставай, лежебока. Умывайся, будем наряжать тебя со всей обстоятельностью, соответствующей важности момента. То есть — по-королевски.

Шовелен взялся за дело серьезно, и потому Трои был готов через полчаса. Костюм вишневого цвета с золотым шитьем чрезвычайно шел ему. Украшения из бриллиантов и гранатов придавали особый шик, но не бросались в глаза.

Граф особенно часто упоминал, что все истинно красивые и дорогие вещи не должны затмевать своего хозяина и привлекать к себе внимание. Изысканный вкус требует, чтобы предметы и украшения только подчеркивали внешность своего обладателя, и не более.

Принесшие завтрак молоденькие служанки немедленно зарделись при одном только взгляде на юношу, что было особо отмечено и оценено как хороший признак.

Посол позавтракал со вкусом и аппетитом. Будучи человеком искушенным, он догадывался, что как следует отдохнуть и поесть сегодня им не удастся: приемы длятся долго и отнимают много сил. Но, как он ни уговаривал Троя, как ни соблазнял разнообразными кулинарными шедеврами, юноша отказывался. Он был слишком взволнован предстоящим событием, и кусок просто не лез ему в горло. Наконец появился лакей с сообщением, что император готовится к выходу и гости собираются в парадном зале.

Выйдя из своих апартаментов, Трои и Шовелен присоединились к свите своего повелителя — короля Лодовика — и пошагали бесконечными коридорами по направлению к парадному залу. Вскоре юноша перестал удивляться увиденному, потому что обычный разум в состоянии вместить только определенное количество впечатлений, а затем, чтобы не повредиться, отсеивает все лишнее. Именно по этой причине Трои как должное воспринимал и полированные яшмовые полы, поражающие естественными узорами камня; и ониксовые колонны, поддерживающие потолки из небесно-голубого лазурита и бирюзы; и невероятное количество золота, серебра и камней, которыми сверкали и искрились почти все предметы. А картины, оружие, статуи и гобелены просто меркли на этом фоне, несмотря на всю свою красоту. Остальные вели себя приблизительно так же, как и молодой человек, — сперва восторгались, но после затихли — есть предел и восхищению. Только король Лодовик выглядел хмурым и подавленным: он давно уже прикинул приблизительную стоимость одного этого коридора и сразу понял, что, заложи он все свое королевство, может, и сумел бы воссоздать это великолепие в своем дворце.

В парадном зале внимание Троя привлекли только люди. Это вовсе не значит, что парадный зал больше ничем не поражал глаз, однако придворные императора и его гвардия превзошли все виденные до сей поры чудеса.

Вопреки очевидной роскоши, окружающей их, вельможи и военачальники Великого Роана были одеты скромно и неброско. И от этого только выигрывали, выделялись на фоне ослепительной обстановки. Граф Шовелен, пользуясь тем, что в огромной зале находилось не менее тысячи человек и все они перешептывались, отчего было довольно шумно, обратил внимание своего племянника на костюмы. В них преобладала сдержанная гамма, и предпочтение явно отдавалось черному, белому и жемчужно-серому цветам. Встречались и более яркие одежды, но они ни в коем случае не были пестрыми. Драгоценности, стоившие целое состояние, тоже не бросались в глаза, а только дополняли ансамбль, придавая ему изысканность и шик. Из всех членов свиты короля Лодовика только граф и его племянник могли похвастаться таким же стилем.

Придворные дамы моментально покорили сердце молодого повесы, причем все скопом. Он переводил восхищенный взгляд с одного свежего и милого лица на другое — очаровательное и сияющее зрелой, полновесной красотой — и никак не мог определить для себя, какое же нравится ему больше. Молоденькие фрейлины привлекали его своей безыскусностыо и естественностью; остальные женщины пребывали в удивительном состоянии неопределенного возраста, преимущества которого проявлялись в изысканности, пикантности и обаянии — короче, в том, что приходит только с годами.

Где-то там, на другом конце бескрайнего поля, император принимал поздравления от союзных монархов. Тот, кто не приехал сам, прислал пышные посольства. А среди множества подарков обязательно находился хотя бы один особенный, со смыслом, имеющий символическое значение, и его вручали лично Ортону I, произнося при этом речь. Каким бы кратким ни старался быть каждый оратор, в общей сложности они говорили слишком долго. А поскольку очередь Лодовика еще не наступила, то Трои даже разглядеть императора не мог из-за бушующего человеческого моря.

Поневоле блуждающий взгляд его, пресытившись женской красотой, перебрался на солдат императорской гвардии. Тут Трои аж задохнулся и с удивлением спросил себя: как же он их раньше не заметил?

Воины эти были не просто высокими и хорошо сложенными. Возможно, именно так и выглядят небожители, просто люди об этом не знают. Все, как один, гвардейцы были выше на голову самого высокого человека, которого когда-либо видел Трои. Широкие плечи и мощные грудные клетки казались способными выдержать тяжесть горных хребтов или удары таранов. Лица воинов — удлиненные, с тонкими, аристократическими чертами — были как-то непривычно красивы и безмятежно спокойны. И, хотя Трои видел множество непохожих друг на друга людей, роанские воины поразили его воображение — впрочем, если бы юноше пришлось объяснять чем, то он бы наверняка не справился с этой задачей. Зато поражаться и восхищаться нарядами он мог с чистой совестью: одеты и вооружены гвардейцы были и вовсе удивительно — это бросилось в глаза всем.

Выросший в графском замке, обученный воинскому искусству лучшими учителями, каких только можно купить за деньги, посетивший затем множество стран, Трои знал толк в доспехах и оружии. Тем более его потрясли латы гвардейцев — черные, с зеленоватым отливом, крылатыми наплечниками и с двумя рядами шипов вдоль позвоночника. Шлемы были выполнены в виде голов драконов, и над лбами горели в металле рубиновые или изумрудные глаза. Высокие гребни опускались до середины лопаток. Тонкие талии были перетянуты черными поясами, на которых висело в ножнах по десять метательных ножей. Основное же оружие у каждого гвардейца было свое, выбранное сообразно собственным вкусам и пожеланиям. Тот, кто знал толк в таких вещах, с уверенностью мог сказать, что мечи, секиры, копья и кинжалы императорских воинов стоят гораздо дороже многих сокровищ, хранящихся во дворце. Нигде и никогда в мире не появлялось что-либо подобное. И Трои откровенно любовался воинами до тех пор, пока дядя не привел его в чувство, тронув за локоть. Оказалось, что сейчас речь держит Лодовик Альворанский, а свита его, соответственно, находится у самого трона.

Юноша тут же поднял взгляд, разыскивая императора, и испытал следующее потрясение, надолго выбившее его из колеи. Ему, конечно, удалось удержать себя в рамках приличия, и он надеялся, что никто особо не обратил внимания на его вытаращенные глаза и приоткрытый от удивления рот.

Ортон I Агилольфинг выглядел совсем молодым. Он вовсе не походил на повелителя необъятных земель, облеченного абсолютной, неограниченной властью. По случаю торжеств император был одет во все белое, и этот цвет удивительно шел его черным длинным волосам и синим глазам, его бледному, вытянутому лицу с тонкими, правильными чертами. Когда природа или Господь создавали Ортона, они не пожалели усилий. Молодой человек с безупречной внешностью и такими же безупречными манерами с первого взгляда привлекал к себе не только умы, но и сердца людей. Поговаривали, впрочем, что искусство обаять собеседника — это обязательный предмет для Агилольфингов в пору их учения.

Трою он показался ненамного старше его самого. Зато фигура у Ортона была явно мощнее, и даже в скупых его движениях проглядывала та грация, которая приобретается долгими годами постоянных тренировок и свидетельствует о прекрасном владении собственным телом.

Император сидел прямо, вытянув стройные, неприлично красивые для мужчины ноги, обтянутые белой лайкой шитых серебром сапог. Жемчуга и опалы, украшавшие строгий костюм, бросали на его лицо матовый отблеск, заставляя ярче сиять миндалевидные глаза. Выразительная мимика передавала самые тонкие оттенки его настроения.

Ортон Агилольфинг вежливо улыбался королю Лодовику, занимавшему трон, расположенный на возвышении напротив императорского (Великий Роан никогда не стремился ущемить и уязвить самолюбие коронованных особ). Но Троя поразило, конечно, не это. А то, что на нижней ступеньке императорского трона он увидел человека, бывшего, вне всяких сомнений, шутом. Шутом, обряженным, как и полагается, в огромный красно-бело-зеленый колпак с бубенцами, в яркие одежды из дорогих тканей, но болтающиеся этакими изысканными псевдолохмотьями, и с шутовским жезлом в руке.

В общем, ничего примечательного в этом шуте не было если бы не его лицо.

Тоже, кстати, лицо как лицо — приятное, даже красивое.

Лицо императора…

Надо заметить, что накануне величайшего дня своей жизни принцесса Арианна чувствовала себя иначе, чем большинство молодых невест. Нельзя сказать, чтобы она испытывала нетерпение, вполне понятное и объяснимое при подобных обстоятельствах, стремление поскорее соединиться со своим будущим супругом, радость или сердечное томление. Нет, она чувствовала себя прескверно. И, как только представилась возможность, сразу отослала фрейлин и служанок из своих покоев, а сама хлопнулась с размаху на широкое и мягкое ложе, сунула голову под подушку, по старой детской привычке, и лишь тогда позволила себе расплакаться. Если быть до конца откровенным, то даже разреветься.

Принцессе было одиноко и страшно.

Конечно, в Великий Роан ее сопровождала огромная свита, в которую вошли самые знатные ее сверстницы, ставшие теперь придворными дамами будущей императрицы, а также наиболее расторопные служанки, покинувшие Лотэр и последовавшие за госпожой. Но отец категорически настоял на том, чтобы старую няню она оставила дома.

Бедная старушка долго металась между обожаемой принцессой и собственными внуками, терзалась и мучилась, но наконец не выдержала и объявила о своем решении умереть на родине. Так что единственного человека, которому Арианна доверяла как самой себе, при ней не было. И откровенно поговорить о том, что ее тревожит, будущая императрица ни с кем не могла.

С малых лет ее готовили к тому, что когда-нибудь она станет женой Ортона I, повелительницей Великого Роана и матерью наследника самого завидного престола в этом мире — что, в общем-то, и являлось единственно главным для ее многочисленной родни. О чувствах жениха и, тем более, невесты речь вообще не шла: особы, облеченные такой властью, как они, несут огромную ответственность за судьбы своих подданных, а потому не имеют права на простые человеческие чувства, особенно на любовь.

Традиция эта сложилась очень, очень давно, когда, потерпев поражение от легендарного императора Брагана Агилольфинга, король Отто Майнинген решил дело полюбовно. Заключая брак с наследницей Лотэра, император — кем бы он ни был — покупал мир на северных границах, выход к океану Гломм, а также постоянный доступ к дешевому дереву и пушнине — пожалуй, единственному, чем был богат Лотэр. А Майнингены таким образом платили за собственное благополучие и гарантированную защиту в случае столкновения с кем-нибудь из агрессивных соседей. Эти связи между двумя странами за истекшие восемь веков только укрепились и разрослись. Теперь существовали правила и законы, согласно которым принцесса королевского дома Майнингенов в течение всей своей жизни готовилась стать женой императора.

Нельзя сказать, что Арианна не была готова. Та часть ее сознания, которая с первых же лет осознавала себя дочерью монарха и будущей женой монарха, оставалась спокойной и бестрепетной. Она наизусть выучила все, что ей полагалось, смирилась с тем, что ее ждет встреча со множеством тайн, загадок и просто непонятных явлений, что при дворе Ортона I существуют свои традиции и ритуалы, которые она обязана чтить и соблюдать, не задавая никаких вопросов — в этом отношении принцесса была вышколена лучше иного солдата. Вообще, редко кто задумывается над тем, что монархи с младых ногтей приучаются не только повелевать, но и беспрекословно подчиняться.

Но была еще одна Арианна: девятнадцатилетняя девушка в расцвете молодости и ослепительной красоты. И ей отчаянно хотелось любви и нежности, поддержки и сочувствия, дружеского участия и просто забав и развлечений, ибо принцесса отличалась веселым и добрым нравом. Всего этого ей не хватало при мрачном дворе ее отца, но там хотя бы были подруги и добрая мать. Рано постаревшая, грустная женщина с преждевременными морщинами, измученная вспышками ревности своего супруга и кончиной младшего из сыновей, королева обожала свою дочь, и, пока Арианне было позволено находиться на женской половине, она была просто счастлива. Но когда девочке исполнилось четыре года, ее отдали на попечение строгим воспитательницам, и короткое счастье закончилось.

Теперь принцесса боялась, что оно никогда больше не повторится, ибо все, что она слышала о Великом Роане и его императорах, ввергало ее в священный ужас.

В пятнадцать лет Арианна влюбилась в одного из придворных своего отца — молодого королевского стремянного. Это был статный златокудрый атлет, не блиставший умом, но пользовавшийся огромным успехом у особ противоположного пола. Принцесса же находилась в том возрасте, когда юное существо влюбляется непременно — неважно, есть рядом объект, достойный пылкого первого чувства, или же нет. В последнем случае любят мечту. В первом — возводят своего любимого до уровня идеала.

Арианна вряд ли перебросилась со своим возлюбленным несколькими фразами. Она обожала его издали, просто за то, что он был на этом свете. Перспектива долгой жизни с нелюбимым супругом побуждала ее отдать свое сердце хотя бы кому-нибудь. В самых сладких своих грезах принцесса представляла, как однажды падет в объятия прекрасному стремянному, и тот, осчастливленный этой любовью, увезет ее далеко-далеко, спасет от уготованной судьбы. На самом же деле ничего не произошло, и молодой человек вскоре женился на одной из придворных дам, заключив свой брак не столько из любви, сколько по расчету.

Сердце принцессы было разбито. Как ей казалось, навсегда.

Из всех приближенных только старушка няня догадывалась о чувствах, обуревавших ее воспитанницу. Но Арианна слишком рьяно оберегала свою тайну и не желала говорить о ней ни с кем. Потому и не услышала, что первое чувство редко перерастает во что-либо серьезное и еще реже приводит к счастью. Что великий смысл этой нежной и хрупкой любви — в опыте, мудрости и страданиях, которые, как известно, очищают душу и готовят ее к грядущим испытаниям.

Теперь Арианна оплакивала свою жизнь — погубленную, исковерканную традицией, проданную, пусть и за великую цену. Она даже не задумывалась над тем, что именно сейчас вступила в пору своего расцвета, что именно теперь стала особенно хороша и ее судьба еще впереди.

Слезы постепенно высохли, но Арианна еще судорожно всхлипывала и шмыгала носом, когда в дверь негромко постучали.

Принцесса быстро села на постели, вытерла лицо рукавом, хотела было глянуть в зеркало, но вдруг передумала и, собрав всю свою решимость, сказала:

— Войдите.

Она ожидала увидеть императора, но, когда его высокая стройная фигура возникла на пороге, все же вздрогнула и смертельно побледнела. Голова ее закружилась от волнения и неожиданности; мысли смешались, и сердце бешено заколотилось. Девушка попыталась улыбнуться, но улыбка не лепилась к побелевшим губам и соскользнула с них спустя мгновение облетевшим листком.

Ортон пришел к ней не один: за его спиной стояли два великана — воины личной гвардии — и кто-то третий. Кто именно, Арианна не знала — его смутный силуэт едва виднелся в дверном проеме.

— Я не разбудил вас, принцесса? — спросил Ортон. Арианна отметила не только его безукоризненно вежливый тон, но и явную холодность.

— Нет, господин мой. Я еще не спала. Слишком много впечатлений от дальней дороги, слишком много новых лиц. Все это поражает воображение, и трудно заснуть даже при сильной усталости.

— Да-да, вы правы, — рассеянно откликнулся император. — Вы позволите мне поговорить с вами? Поверьте, что я не стал бы беспокоить вас в столь поздний час по пустякам, но дело у меня важное и, к сожалению, безотлагательное.

— Я к услугам Вашего величества, — ответила Арианна.

— Тогда я зайду.

Император наконец переступил порог и закрыл за собой дверь, оставив своих спутников в соседнем покое. Некоторое время он молчал, собираясь с мыслями, и Арианна с удивлением заметила, что он вовсе не так холоден, а безразличен, как показалось с первого взгляда. Более того, император, кажется, нервничал, что ее сразу успокоило. Возможно, это и нелогично, но принцесса, как и все женщины, придерживалась не логики, а интуиции.

— Я хотел бы ознакомить вас, Арианна, с некоторыми правилами. Вам придется соблюдать их, как только вы станете моей супругой. Готовы ли вы выслушать меня со всем вниманием, чтобы уже завтра не совершить тех ошибок, которые в нашем положении просто недопустимы?

— Да, господин мой.

При этом обращении Ортон поморщился, но ничего не сказал.

Принцесса решила, что выказала недостаточно почтительности своему повелителю, и потому торопливо продолжила:

— Меня предупредили, что в первую брачную ночь, прежде чем разделить со мной ложе, супруг обязательно возьмет с меня клятву молчания, а потом расскажет мне все, что обязана знать императрица Великого Роана, дабы не посрамить свое имя и до конца жизни быть отрадой и опорой своему мужу. Хотя меня не уведомили о том, какого содержания могут быть эти правила или законы, но научили загодя принимать их и повиноваться беспрекословно, ибо так лучше для империи, для моей страны и всего мира.

Механически произнося эти пустые, заученные еще в детстве фразы, она чувствовала, как в ней подымается волна протеста — гордая дочь Майнингенов так и не научилась быть покорной, сколько ни пытались ей внушить это чувство строгие воспитатели. И она решила сразу объяснить человеку, с которым ей волей-неволей придется провести остаток жизни, что если он рассчитывает найти в ней бессловесную и кроткую рабыню, то этого не будет никогда. Хотя она и не нарушит данного слова и постарается выполнять взятые на себя обязательства. Поэтому Арианна перевела дух и сказала просто и спокойно:

— Меня действительно хорошо вышколили, Ваше величество. И я ко всему готова, так что вы не волнуйтесь и не беспокойтесь за меня — я знаю, что многое из того, что вы мне скажете, на первый взгляд диковинно и непривычно. Но, правда, я так давно привыкла к этой мысли, что теперь, кажется, меня уже ничто не удивит.

— Вот и слава Богу! — выдохнул император с облегчением. — Я, знаете ли, ужасно волнуюсь. Наверное, не меньше, чем вы. Я ведь отдаю себе отчет в том, что вы меня не любите — да и как вы могли полюбить того, кого совершенно не знаете? Могу даже представить, что вы чувствуете себя как жертва, отданная на заклание: вы лишены друзей, вырваны из привычной обстановки, и у вас нет права на личную жизнь. На самом деле это несказанно тяжело. Но поверьте, что, за небольшим исключением, я чувствую то же самое. Моя прежняя жизнь закончилась так же, как и ваша, и теперь нам придется учиться жить вместе, как бы трудно сперва ни пришлось. Вы согласны?

Принцесса смотрела на него со смешанным выражением надежды и недоверия на лице и ничего не отвечала. Ортон смущенно кашлянул, но все же решил продолжать:

— Я не прошу вас подарить мне свое сердце, но во всяком случае считаю, что нам выгоднее стать союзниками, нежели врагами.

— Да, — едва слышно ответила Арианна.

— Вы согласны! — явно обрадовался император. — Это значительно облегчает мою задачу. Я, знаете ли, человек незлобливый и ужасно не люблю, когда возникают непредвиденные трудности. Приятно быть окруженным друзьями.

— У меня не было друзей, — сказала принцесса. — Меня готовили к роли вашей супруги и не позволяли привязываться к кому бы то ни было.

— Я никогда не должен был становиться чьей-либо женой, — усмехнулся император, — но в состоянии понять, как это, должно быть, ужасно.

— Это очень горько, Ваше величество, — подтвердила Арианна.

— Ну, теперь у вас есть друг и союзник. Надеюсь, я не обману ваших ожиданий. А теперь перейдем к самому главному, но прежде, — он осторожно тронул ее за руку, — может, выпьем немного и передохнем перед последним рывком?

— Это было бы здорово! — обрадовалась принцесса. — А у вас найдется то шипучее вино, похожее на сидр? Я его очень люблю, хоть девушкам этого и не положено.

Ортон рассмеялся; и таким заразительным был его смех, что спустя несколько мгновений принцесса уже смеялась вместе с ним, сама не зная, отчего она хохочет.

— Уф-ф, — остановился наконец Ортон. — Не смешите меня. У меня важное дело. Так-так, где тут вино?

Он подошел к низенькому столику с янтарной крышкой, уставленному кувшинами, металлическими узкогорлыми сосудами и высокими темными бутылками.

— Какого шипучего? — спросил он через полминуты. — Голубого или черного?

— Какое будете пить вы, мой господин? — ответила Арианна с очаровательной улыбкой, скользнувшей мотыльком по ее свежим губам. Крайне соблазнительным губам, как подумал мимоходом император.

А принцесса поймала себя на том, что уже кокетничает со своим женихом. От былой скованности не осталось и следа. Похоже, что император, не прилагая к тому особенных усилий, если и не очаровал ее, то по крайней мере заинтересовал.

— Не называй меня господином, — взмолился Ортон. — Мне этого по горло хватает и днем. Зови меня по имени, ведь скоро мы с тобой станем как-никак родственниками.

Отчего-то это замечание вызвало новый приступ веселья. А ничто так не объединяет людей, как смех. Так что эти несколько минут сдружили их и привели к взаимопониманию больше, чем могут сблизить несколько месяцев жизни бок о бок в огромном дворце.

— С чего бы мне начать? Наверное, с того, что мне придется доверять тебе гораздо больше секретов, чем остальным…

— Да.

— Первое: думаю, ты слышала, что император Великого Роана бессмертен и уходит из жизни только по собственной воле, уступая трон преемнику. Но убить его невозможно — какой бы причудливый способ ни избрал покушающийся.

— Конечно, — согласилась Арианна. — Это вторая из многих заповедей, которые я учила.

— А какая была первой? — заинтересовался император.

— Первая гласила, что вольное либо невольное предательство будет немедленно изобличено и наказано по всей строгости. Меня даже заставили затвердить, что, каким бы мелким ни казалось мне нарушение установленных правил, оно может привести к катастрофе, и первым, кто пострадает от этого, буду я. А следом такое количество невинных людей, что… Словом, мне сумели-таки однажды объяснить, что непонимание не освобождает от ответственности.

— Ты и правда это чувствуешь? — спросил Ортон очень серьезно.

— Наверное. Если честно… — Арианна подошла к ложу, уселась на него с ногами и несколько раз подпрыгнула. — Если честно, то мои воспитательницы не сумели меня даже как следует запугать. Хотя очень старались. А знаешь, запуганное существо не всегда отвечает за свои поступки. Но потом мама сумела найти нужные слова и убедила меня, что не всегда получается делать то, что очень нравится, что даже самая счастливая, самая удавшаяся жизнь только наполовину состоит из радостей, а наполовину — из горя. И в этом есть свой великий смысл.

— Твоя мама — удивительная женщина, — тихо сказал Ортон.

— Да? Ты тоже так думаешь?! — радостно воскликнула принцесса. — Знаешь, Ортон, для меня очень важно то, что ты сейчас сказал… А какой была твоя мама? Я имею в виду, какой она была тебе матерью? У нас в картинной галерее висит ее портрет, но он написан, когда она была еще в моем возрасте. Очень красивая женщина.

Император отвернулся к окну:

— Не стоит говорить об этом. Я не очень хорошо ее помню: она долго болела, и меня редко пускали к ней. Она была хорошей, но очень печальной, хотя отец старался как мог. Наверное, ей было тяжело.

Арианна смотрела на него, широко открыв глаза:

— Но ведь у нее же был ты.

— Боюсь, ей этого было недостаточно.

Принцесса почувствовала, что тема неприятна молодому человеку, и постаралась незаметно сменить ее:

— Я еще не сказала спасибо, здесь очень красиво. Дома у меня не было таких прекрасных покоев. Замок Майнингенов вообще довольно мрачный, а в моих комнатах и подавно было мало красивых вещей.

— Но почему?

— Чтобы не баловать меня. Я должна стать императрицей, и отец долго готовил меня к тому, что считал самым важным в моей жизни, забывая о мелочах, какими бы приятными они ни казались мне самой. — Она покраснела и заговорила быстро и невпопад: — Я… я не представляла, что ты такой — такой простой и свой, и добрый. Я всегда думала, что император Роана — это кто-то очень недоступный, страшный и жестокий.

— Ты разочарована? — улыбнулся молодой владыка.

— Нет, — тихо призналась принцесса. — Напротив. Очень рада. А теперь, когда я сказала тебе то, что думаю, я действительно готова выслушать ваши законы.

— Позже я расскажу тебе обо всех хитросплетениях дворцовых интриг и всех возможных случайностях. Пока же ты должна твердо помнить, что я не один. — И, заметив удивленный взгляд принцессы, император поспешил объяснить: — У меня есть двойники.

— Я помню, — сказала Арианна. — Твой шут. И это сделано для того, чтобы…

— Не перебивай меня, пожалуйста, — Ортон говорил по-прежнему мягко, но в его голосе принцесса уловила стальные нотки владыки, который привык к беспрекословному послушанию. — У меня несколько двойников. Их часто меняют, потому никто не знает, кого именно видят сейчас мои подданные: меня или его. Может случиться так, что за обедом ты встретишься с одним из двойников, в музыкальной комнате — со мной; в Зале Советов снова будет заседать двойник — только уже другой, и так далее. Только здесь, только по ночам ты будешь знать, что видишь именно меня. И поэтому только здесь возможны между нами проявления откровенности или любых чувств, какими бы они ни были.

— Да, но как это возможно? — испуганно спросила Арианна. — Неужели ты думаешь, что если я не смогу отличить тебя от твоего подобия, то это смогут сделать воины охраны? Что помешает чужому мужчине занять твое место — и на престоле, и возле меня? Где гарантия, что твой двойник просто не придет сюда, ко мне?

— Гарантии… Гарантии — это уже другой вопрос. И мы им немедленно займемся. Но для этого я бы хотел представить тебе одного человека. Можно ему зайти?

— Ты здесь полновластный хозяин, — улыбнулась Арианна.

И от императора не укрылось, что ее улыбка была милой и очаровательной, совсем отличной от той вымученной и жалкой гримаски, которой она встретила его совсем недавно. А еще он понял, что прекрасная девушка, предназначенная ему в супруги волей покойного отца и многочисленных предков, честна и умна и очень нравится ему. Ортон был всегда целомудрен и сдержан — не столько в силу многочисленных давних традиций, сколько по причине своего характера. Придворные дамы — роскошные, страстные, томные — никогда не привлекали его. Он и сам не мог объяснить, что именно казалось ему в них отталкивающим. Нынешний император Великого Роана еще не испытывал чувства любви ни к одной женщине и не особо рассчитывал когда-либо его испытать.

Он не сказал принцессе правду. Своих родителей Ортон помнил хорошо: ему было уже восемнадцать, когда они умерли. И он прекрасно знал, что отца и мать связывают узы дружбы и взаимопонимания, уважения и преданности, но никак не любви. Когда матери уже не стало, а отец находился на смертном одре, он счел возможным рассказать взрослому сыну о своем нежном чувстве к одной из дам Роанского двора, попросив Ортона заботиться о ней в дальнейшем. Но, будучи полновластным владыкой и зная о взаимности чувств, Морон IV — отец Ортона — всю жизнь хранил верность своей супруге, считая это вопросом чести и достоинства не императора, но истинного мужчины. Правда, его супруге не было легче от этого, потому что она чувствовала, что сердце мужа ей не принадлежит и ничто не изменит положения вещей. Она так и умерла в печали.

Нынешний император был глубоко убежден, что его ждет подобная судьба, и потому старался не смотреть на других женщин, чтобы не страдать, как страдал отец.

Кстати, возлюбленная Морона ненамного пережила, своего повелителя и скончалась год спустя, унеся тайну с собой в могилу.

То, что Арианна оказалась и красивой, и умной, и крайне приятной в общении, немного потрясло Ортона.

Он чувствовал себя странно — как подросток, краснел и, смущался, сам не понимая, что с ним происходит.

— Но ты же не пленница. И я хочу, чтобы ты чувствовала себя комфортно и уютно в этом дворце и во всей империи.

— Спасибо, — искренне сказала принцесса. — В любом случае, приглашай своего спутника, нужно же мне учиться понимать тебя и все происходящее…

Император приоткрыл дверь, ведущую в соседние покои, и сделал знак рукой. Повинуясь этому приказу, в комнату шагнул человек такого роста и сложения, что в спальне сразу стало тесно, а мебель, до того казавшаяся тяжелой и надежной, как-то вдруг приобрела хрупкие очертания. Очевидно, все дело в пропорциях, — так сказал бы художник.

На фоне этого великана император выглядел настоящим мальчишкой; даже выражение лица его представлялось более детским и наивным, нежели секунду назад. И принцесса с изумлением воззрилась на того, кто сотворил эти метаморфозы одним только фактом своего появления.

Это был черноволосый исполин с изумрудно-зелеными глазами. Лицо его было далеко не красивым, но неправильные, удлиненные, хищные черты несли в себе нечто большее, чем просто красоту. Так нельзя сравнивать с человеческим лицом цветок или драгоценный камень, бабочку или вечернюю звезду. Это просто разные понятия. Возможно, где-то великана посчитали бы уродом, .а где-то — прекрасным, словно божество. Но одно несомненно: им можно любоваться до бесконечности. Его телосложение тоже было необычным — слишком строен и слишком гибок при такой ширине плеч и таких мускулах. Вошедший был облачен в черные с зеленоватым отливом латы, но шлема не было — страж оставил его в соседней комнате, обнажив голову в знак уважения к своему повелителю и будущей повелительнице. Оружия при нем тоже не было, но при первом же взгляде всякому становилось ясно, что он в нем и не нуждается. Нечеловечья мощь таилась в этом теле.

— Это Аластер, герцог Дембийский, граф Согды и маркиз Эттельстан, сеньор Гравелота, командир моих гвардейцев и верховный командующий в случае, если когда-нибудь все же разразится война.

Великан сделал еще один шаг вперед, и завороженная принцесса протянула ему руку для поцелуя. Он прижался к ней неожиданно холодными губами, улыбнулся:

— Счастлив буду служить Вашему величеству.

— Спасибо, герцог.

Арианна понимала — ее учили, — что при встрече с полезным человеком либо очень знатным вельможей, от которого что-то может зависеть в будущем, необходимо придумать хотя бы пару приветливых и благожелательных фраз, чтобы произвести выгодное впечатление. Но слова не приходили на ум: те, что вспоминались принцессе, казались пустыми, как выеденная ореховая скорлупа, рядом с этим удивительным человеком.

— Я попрошу тебя в дальнейшем придерживаться следующего порядка, — попросил император, и его голос вывел принцессу из сладкого забытья. — Если тебе потребуется обычная услуга, скажем, новые платья, драгоценности, экипаж, еда, книги — словом, все, что может понадобиться человеку, то к твоим услугам будет целый двор. И любое твое приказание будет выполнено в ту же минуту. Но если тебе потребуется совет или помощь или если ты непременно захочешь поговорить со мной — не важно, по какому вопросу, — то обращайся к Аластеру или к его гвардейцам. К ним и только к ним, слышишь меня?

— Да, император, — ответила она покорно.

— Кто-то из моих людей всегда будет рядом и придет на помощь Вашему величеству, — заверил ее исполин.

Господи! Какой же у него был голос: низкий, бархатистый, немного рыкающий, как у барса, которого она однажды видела в зверинце своего отца.

— Позже я представлю тебе еще нескольких человек на которых ты сможешь всецело полагаться, а пока удовольствуйся этими. И еще, вдруг что-то очень спешное — можешь обращаться к моему шуту. Он, конечно, зубоскал и насмешник, каких мало, но зато надежен, как скала.

— Это правда, — подтвердил Аластер.

Вообще-то, Арианне показалось, что в его словах скрыт еще один смысл, но понять, о чем идет речь, она не смогла. Но не особенно расстраивалась из-за своего неведения, ибо на один день впечатлений и так хватало с головой.

— Аластер и его гвардейцы являются той гарантией, о которой ты говорила, — продолжал Ортон. — И не огорчайся, что им известно больше тайн, чем, например, тебе. Скажу по секрету, я тоже не посвящен во все тайны своих воинов, и ничего — почти никогда не жалуюсь.

— Теперь я просил бы позволения удалиться, — сказал великан.

— Да, конечно, — ответила принцесса растерянно. Этот невероятный человек повергал ее в трепет, словно она разговаривала со сверхъестественным существом.

— Спокойной ночи, Ваше величество. Я надеюсь, нам удастся сделать все, чтобы вы не сильно тосковали по отчему дому и нашли в Роане новую семью и новые радости.

С этими словами Аластер вышел, оставив молодых людей наедине.

— Ну, спокойной ночи, Арианна, — сказал император и тоже поцеловал ей руку. — До завтра. И помни все, что было здесь сказано.

— А… а ты разве не останешься? — спросила она, приходя в ужас от собственного бесстыдства или отчаянной смелости (это уж как назвать).

— Не думаю, что это было бы правильно, — улыбнулся Ортон. — Ты настоящее сокровищ, я даже надеяться не смел, что моя невеста будет такой очаровательной и рассудительной: обычно и портреты, и свидетели склонны преувеличивать. Портреты — особенно. Но мы так мало знаем друг друга, только что перешли на ты. А впереди у нас долгая, хочу надеяться, жизнь — зачем же торопиться? Но, перед тем как уйти, должен открыть тебе одну маленькую тайну: я правда рад, что мне в жены досталась ты, а не какая-нибудь другая принцесса.

С этими словами император развернулся на каблуках и вышел.

А принцесса несколько раз прошлась по спальне, рассеянно переставляя букеты в опаловых и яшмовых вазах, выглянула из окна, убедившись заодно, что внизу дежурят два гвардейца, затем сбросила одежду и влезла в постель. Там она свернулась клубочком и принялась размышлять. Ей было очень странно, но уже не страшно и не одиноко. Она досадовала на то, что Ортон не остался с ней этой ночью, и тут же досадовала на себя за свою досаду. Она вспоминала гиганта Аластера и спрашивала себя, что же с ней произошло при его появлении?

Арианна точно знала, что император очень понравился ей. Она с наслаждением втягивала носом воздух, в котором еще витал аромат его духов, и, сама того не замечая, поглаживала шелковое покрывало медленными и ласкающими движениями. Она радовалась, что завтра увидит Ортона, и еще больше радовалась тому, что она имеет на него все права, а это значит, что никто не может им помешать…

Мысли об Аластере были менее отчетливыми. Принцесса чувствовала трепет и начинала беспричинно улыбаться, едва в памяти всплывал его образ.

— Ну? — спросил граф Шовелен, едва они остались втроем в покоях.

На сей раз, кроме него и племянника, в разговоре участвовал учитель Виссигер, причем на его присутствии настоял именно Трои. Посол был только рад этому обстоятельству. В свое время, когда он искал знающего человека, энциклопедически образованного и способного завладеть вниманием шустрого юнца, ему рекомендовали Виссигера, присовокупив к блестящей характеристике замечание о безупречной честности и порядочности. Порядочных людей во все времена не хватает, и граф, наведя справки, решил во что бы то ни стало заполучить именно этого человека для занятий со своим племянником.

Виссигер был еще не стар, но уже отчаянно лыс. Невысокий и тощий, застенчивый, с добродушным выражением лица и неизменной кроткой улыбкой, он был бы очень мил, но его внешность сильно портил огромный, похожий на бесформенную картофелину нос. И когда учитель сильно сутулился, всем моментально приходило в голову, что это нос тянет его к земле. Руки у него были большие, красные, и он очень их стеснялся, пожалуй, больше, чем носа и лысины. Но огромные, круглые доверчивые глаза — бледно-голубые, как у ребенка, — пробуждали в людях странное чувство к учителю. При нем даже посол, который бывал невыносим в плохом расположении духа, понижал голос и старался подыскать более мягкие обороты, даже самые нахальные лакеи вели себя скромнее, а суровые воины — мягче.

Когда Трои в первый раз увидал его, то хотел подложить ему змею в карман — это была еще самая невинная из его шалостей.

Хотел и не смог — совести не хватило.

С той поры минуло без малого десять лет. Учитель и ученик очень сдружились, и хотя Трои не всегда проявлял усердие в занятиях, зато был откровенен с Виссигером и посвящал его в свои крохотные тайны. Ему весьма повезло, что с ним постоянно находились два близких человека — граф и учитель, — которым он привык доверять безоговорочно.

Итак, граф удобно устроился в глубоком и мягком кресле, вытянул ноющие от усталости ноги и спросил:

— Ну?

Что означало: «Делись впечатлениями, спрашивай, а мы поможем тебе разобраться в твоих чувствах и мыслях».

— Даже не знаю, с чего начать…

Трои был перевозбужден. Он тоже устал за сегодняшний длинный день, но все не мог угомониться и шагал вдоль стены взад и вперед.

— Не мелькай перед глазами, — попросил Шовелен. — Что тебя поразило больше всего? Кроме дам, разумеется.

— Гвардейцы. Гвардейцы и шут! И император, и гвардейцы… Оружие! Какое у них оружие! Дядя, вы же сами видели — этого просто быть не может. А шут и император?! Нет, только не говорите, что Виссигер обязан был предупредить меня: он, конечно же, предупреждал… но мне кажется, что просто услышать об этом — мало… Все равно тебя ждет потрясение, потому что этого не может быть.

Тут Трои ощутил, что говорит слишком сбивчиво и невнятно, и предпочел остановиться и перевести дух. Учитель и дядя с улыбкой глядели на него. Они искренне радовались, что их мальчик увидел столь прекрасную страну и столь блестящий двор, что он был удостоен чести лицезреть владыку, о котором по всему миру слагают легенды, одна таинственнее другой. И им было приятно, что Трои не остался к этому равнодушным.

— Думаю, — начал Виссигер, — теперь молодой граф с большим вниманием выслушает историю о шуте и императоре?

— Расскажи, расскажи немедленно, — потребовал юноша.

— Утверждают, что легендарный император Браган в своем своде законов, составленном для потомков, поставил обязательным условием существование двойника. По всей стране и всему миру ездят послы императора и ищут людей, похожих на него как две капли воды. Это очень трудная задача. Ведь может статься и так, что двойника нет в природе. И все же каждый новый император из рода Агилольфингов в день своего восхождения на престол входит в тронный зал в сопровождении своего близнеца. Этот близнец всю жизнь будет развлекать императора, играя роль шута при его дворе. Но не это есть главная его задача. Он должен служить живым напоминанием великолепному владыке — постоянным символом бренности и преходящести таких вещей, как слава и власть.

— Позволю высказать собственное суждение, — добавил Виссигер. — Великий Роан благополучен во многом благодаря тому, что все его правители были людьми благородными, умными, честными и пеклись о благе своих подданных. Стоит же императору забыться, как перед ним возникает лицо его шута — его собственное лицо, — которое напоминает ему, что и он может в любую минуту оказаться там, внизу, на нижней ступени трона. А возможно, и на дне жизни. Ибо судьба всегда переменчива, и не стоит дразнить ее понапрасну.

— О чем вы думаете, Трои?

— Наверное, это очень страшно, — тихо сказал юноша. — Очень страшно — все время видеть себя со стороны. Знать, как выглядишь не в лучшие моменты, как злишься и радуешься, как ешь и спишь.

— Но и очень полезно, — заметил Шовелен. — Все недостатки видны, как на ладони. Все проступки и неблагородные, недостойные деяния буквально выпирают наружу. Если бы у каждого из нас был такой двойник, возможно, жизнь повсюду стала бы лучше.

— У нас есть этот двойник, — твердо произнес Виссигер. — Это наша совесть, просто мы приучились не обращать на нее внимания. А от императора закон требует внимательно присматриваться к своему шуту: тот играет роль зеркала, выставляя напоказ недостатки, которые людям свойственно прятать. Это, в сущности, и делает совесть — внутренний голос человека. И посему, Трои, не пренебрегайте голосом совести, какие бы неприятные вещи он вам ни говорил. Не старайтесь отмахнуться от него. Ибо, как бы хорошо вы ни хранили свои тайны, всегда есть человек, который знает о вас все. Это вы сами. А от себя не сбежишь и себя не обманешь.

— Браво! — кивнул граф Шовелен. — Это прекрасные слова, и я счастлив лишний раз убедиться, какому достойному и прекрасному человеку я доверил воспитание Троя. А теперь, Виссигер, расскажите нашему мальчику о гвардейцах и их традициях. Я полагал, — обернулся он к племяннику, — что тебе следовало сначала их увидеть, а уж затем слушать. Иначе ты бы и эти главы истории пропустил мимо ушей, а, согласись, такие ребята заслуживают, чтобы рассказ о них слушали внимательно.

— Они великолепны! — воскликнул Трои.

— Это самое малое, что можно сказать о гвардейцах императора, — кивнул Виссигер. — Раз в полгода в Роане, а также в таких огромных городах, как Ремель, Ойтал, Сувейда или Эрренк, проводят воинские турниры и состязания — на них съезжаются рыцари и воины с двух континентов, а также с Бангалорского архипелага. Победа в таком турнире не просто почетна.

Юноша хотел было заявить, что уж эти подробности он с детства знает наизусть и лет пятнадцать просто грезит Роанским ежегодным турниром. Но у него хватило ума не перебивать учителя.

— Это знают все, — неторопливо вел свою речь Виссигер. — Но мало кому известно, что на следующий день победителю предлагают состязаться с любым из гвардейцев императора. Встреча эта редко когда происходит привселюдно и почти всегда — практически без свидетелей: это уж зависит от желания победителя турнира, а мало кому придет в голову оспаривать собственное право на победу. Такой поединок ни о чем, вроде, не говорит. Титул чемпиона остается за рыцарем в любом случае: ведь встреча с гвардейцем императора как бы неофициальная. И потому соглашаются все — или почти все, но за таким редким исключением, что оно как раз подтверждает правило.

— И?.. — жадно спросил Трои.

— И чемпиона утешает только его предыдущая победа.

— Неужели гвардейцы императора непобедимы?

— Теоретически, абсолютно непобедимых воинов нет, — вмешался граф Шовелен. — В теории, справиться можно с любым, если правильно избрать тактику и найти слабое место в защите противника. Но на практике все обстоит немного иначе. Чуть-чуть…

— Граф хочет сказать, что за восьмисотлетнюю историю существования императорской гвардии ни один из гвардейцев не был побежден — даже слухов, сплетен подобных не было.

— Фью-ю-ю, — присвистнул Трои. — Вот это да. Впрочем, чему удивляться? Я видел их собственными глазами — это не люди, это какие-то скульптуры, изображающие идеального воина. И потому…

— И потому мы теперь ляжем спать, — сказал граф. — День был долгий и насыщенный; я устал и валюсь с ног.

— Только один вопрос, — жалобно попросил юноша. — Всего один.

— Да, — кивнул Шовелен, поднимаясь со своего места, — хорошо. Один вопрос мы с Виссигером как-нибудь осилим. Верно?

— Если я правильно понял, — неуверенно начал Трои, — то существует традиция, согласно которой принцесса Лотэра обязательно выходит замуж за сына Агилольфингов. А если у императора не будет сына? Или если сыновей несколько?

Виссигер смущенно потер свой огромный нос.

— Этот вопрос верен только в том случае, когда касается обычных людей. Но императоры Роана — не простые люди, и об этом следует помнить, мой мальчик. Правду говоря, я бы и сам хотел знать ответ…

— Виссигер хочет сказать, — нетерпеливо перебил граф, — что на протяжении восьми веков у Агилольфингов всегда рождались сыновья. По одному в каждом поколении. И никаких дочерей.

В то же самое время император и командир его гвардейцев — великан Аластер — шли извилистыми, бесконечными коридорами потайного хода по направлению к опочивальне императора. Опочивален было две. Одна постоянно находилась в распоряжении кого-то из двойников, о которых Ортон так вскользь и небрежно сообщил своей супруге. Где находилась вторая, тайная опочивальня подлинного императора, знали очень немногие. Но не это странно. Вопреки известной истине — если тайну знают двое, ее знают все, — секреты повелителей Великого Роана никогда не выходили за пределы круга избранных.

В число посвященных абсолютно во все секреты, кроме Аластера и его воинов, входил также Аббон Флерийский — верховный маг империи, об истинной должности которого почти никто не подозревал. Официально он считался придворным астрологом и заслужил неплохую репутацию, составляя гороскопы и втихомолку приторговывая приворотным зельем.

Зелье он варил из лепестков розы и листьев лимона но его многочисленные клиенты в большинстве случаев добивались желаемого результата, а потому прославляли Аббона на всех углах. Может, он просто раздавал свое псевдозелье взаимно влюбленным? Кто же знает этого хитреца?

Аббону Флерийскому исполнилось около четырехсот лет в год совершеннолетия Ортона I, но он нимало не смущался своим возрастом, утверждая, что наконец-то вступил в пору истинного расцвета. Выглядел же он на сорок с небольшим, был крепкого телосложения, и единственной приметной чертой его были черные, как уголь или обсидиан, сияющие глаза.

Вторым посвященным был Аббон Сгорбленный, с ужасом воспринимавший малейшие намеки на его родственную связь с королевским астрологом. Это был тридцатипятилетний мужчина — блестящий ученый, политик и острослов. Свое прозвище он получил от того, что за спиной у него возвышался огромный горб, а сам Аббон едва доходил до груди императору. Лицо у него было красивым и свежим, как у юноши, и, подобно большинству горбунов, он обладал неслыханной физической силой. При дворе императора Аббон Сгорбленный занимал пост первого министра и отвечал сразу за все.

Он обладал уникальными способностями и необыкновенной памятью. И очень гордился тем, что одиннадцать поколений его предков с честью служили Агилольфингам. Девиз славного рода князей Даджарра, к которому принадлежал Аббон, гласил: «Могущественный и Безупречный». И то и другое соответствовало истине.

Вместе с императором и Аластером эти двое входили в состав Большого Ночного Совета, управлявшего делами империи и принимавшего самые важные и ответственные решения. Всего же в Совете состояло девять человек, и чужеземные владыки были бы весьма удивлены тем, кому император доверил судьбу Великого Роана. Между тем именно этот выбор и был самым верным.

У дверей опочивальни Ортона уже ждали. Закованный в латы мужчина непринужденно устроился под самой стенкой, на корточках, и, по всей видимости, отдыхал, закрыв глаза. Это был один из великанов-гвардейцев. Заслышав приближающиеся шаги, он встал и приветливо улыбнулся своему повелителю:

— Добрый вечер, Ортон. Как твоя невеста? Понравилась тебе?

Одной из тайн Агилольфингов было их отношение со своими верными воинами и телохранителями. Если на людях последние проявляли максимум почтения к повелителю, то наедине они вели себя с императором как близкие друзья.

— А ты что скажешь, мой добрый Теобальд? Ты же видел ее в день приезда.

— Моя бабушка всегда говорила: нравится она мне или не нравится, а жить с ней тебе. Скажу по секрету, моя жена ей очень долго не нравилась. Чего нельзя сказать о принцессе Арианне. Она способна покорить любое сердце, и я искренне рад за тебя.

— А остальные? — радостно спросил Ортон.

— Остальные скажут то же самое. Да полно тебе — ты же знаешь, что мы все думаем приблизительно одинаково, так что, выслушав мнение одного, считай, что слышал всех.

— К этому трудно привыкнуть, — пожал плечами император. — А что ты хотел, Теобальд?

— Собирается Большой Ночной Совет, уже приходил Аббон и разыскивал тебя. Я подумал, что тебя не будет всю ночь, а может, и утро. Ведь моя Террил хотела с тобой попрощаться и поздравить тебя со свадьбой.

— Она что, не сможет присутствовать на празднике? — изумился Ортон, и искреннее огорчение послышалось в его голосе.

— Увы, император. Подошел срок. Завтра, нет, уже сегодня на рассвете я отправляю ее в поместье.

— Мне жаль, но я все понимаю. Пойдем к ней, я непременно хочу попрощаться с милой Террил.

Император в сопровождении своих телохранителей отправился в правое крыло дворца, где помещались со своими семьями воины его личной гвардии. Было их около двух сотен, но точное число, кроме Аластера, императора и членов Совета, не знал никто. Была еще одна особенность, на которую не обращали внимания другие, ибо на половину гвардейцев редко забредал кто-нибудь чужой: все дети их были не младше четырнадцати лет. Известно было, правда, что существует давняя традиция: жены телохранителей на последнем месяце беременности отправлялись в Гравелот — горный район в центральной части Великого Роана, где находились их поместья. Там они производили на свет свое потомство и вскоре возвращались к своим мужьям, оставляя младенцев на попечение слугам. Только.. достигнув четырнадцатилетнего возраста, подростки могли воссоединиться со своими семьями.

Все это было весьма таинственно и загадочно, но кто станет интересоваться подробностями личной жизни телохранителей? Даже если все они имеют высокие титулы и звания. К тому же, гвардия императора была отдельным кланом, своеобразной империей в империи, и чужих они к себе и близко не подпускали.

Террил полулежала на низкой, но очень просторной кушетке. Она была очень высокой; ее длинное, гибкое тело имело формы безупречные, и беременность ее только красила. Черты лица чем-то напоминали ее мужа или Аластера — такие же удлиненные, точеные, находящиеся в ином измерении, чем красота. Глаза у Террил были янтарные, почти кошачьи, под огромными ресницами. И с первого взгляда было видно, что эта женщина ждет ребенка. Причем, не простого ребенка, а воина.

Ортон знаком попросил ее не вставать, подошел, обнял и крепко расцеловал.

— Как ты?

— Прекрасно, мальчик мой. Только немного грустно, что не смогу присутствовать на твоей свадьбе. Аластер и Тео говорят, что Арианна — настоящая красавица, к тому же весьма умна…

— Поживем — увидим.

— Я уезжаю на рассвете, но ты должен знать, что мои мысли и мое сердце не покинут тебя, Ортон Агилольфинг. Я буду с тобой так же, как любой из нас.

— Я знаю, — ответил император, еще раз прикасаясь губами к ее лбу. — Буду ждать от тебя известий о прекрасном младенце. Ты уже выбрала имя?

— О, — вмешался в разговор Теобальд. — Ты же знаешь мою супругу — она истинная женщина, когда дело касается ловкости. Она решила назвать ребенка Кедди.

— Прекрасное имя, — улыбнулся Ортон. — А если родится девочка?

— Слышу речь настоящего мужчины, — рассмеялась Террил. Голос у нее был звучный, грудной, сильный, словно орган. — Тоже Кедди. Поэтому я и выбрала именно это имя.

— Гениально, да? — восторженно спросил Теобальд. Трое мужчин расхохотались.

— Счастья тебе, — сказал император, откланиваясь.

— И тебе, — прошептала Террил. Оказавшись за пределами ее комнаты, Ортон тут же спросил у своих спутников:

— Сколько гвардейцев вы даете ей для охраны?

— Двух, — ответил Аластер.

— Этого мало, — наморщил лоб император, и между его густыми черными бровями пролегли две вертикальные морщинки. — Этого очень мало. Я бы настаивал, чтобы о Террил позаботились серьезно.

— Ты каждый раз настаиваешь на этом, — улыбнулся Теобальд. — Кто ни уезжал в Гравелот, ты непременно волновался. И твой отец — он тоже всегда волновался. И дед. И остальные предки. Не беспокойся, Ортон. Все будет хорошо.

Стояла короткая, душная тропическая ночь. Небо изнывало от жары, и яркие звезды казались не более чем капельками пота на его темном челе. Ветер запутался в густой листве и тяжко дышал, обдавая все вокруг своим горячим и влажным дыханием. Даже на берегу, у самой воды, песок и камни еще не остыли после дня, залитого расплавленным солнцем — что уж говорить о городе, в котором все постройки были из мрамора, гранита или базальта?

На Бангалорском архипелаге древесина ценилась дороже, чем камень, и потому здешние жители предпочитали строить дома из более дешевого, хоть и менее подходящего материала.

Однако в одиноком замке, стоявшем на окраине Оиты, на высокой скале, отделенной от столицы широкой полосой воды, было на удивление свежо и прохладно. В просторных залах с квадратными бассейнами толпилось множество людей. В такую жару, что царила нынче летом на Бангалорах, работать лучше было по ночам, и большинство членов Ордена Черной Змеи охотно следовали этому правилу. Множество голосов гулко звучало под высокими сводами, но внезапно наступила тишина, какая бывает только в склепах.

На винтовой лестнице показалась тощая, нескладная фигура, замотанная в мерцающие серебристые ткани.

Эрлтон спустился в зал и, подозвав к себе одного из послушников, приказал ему собрать членов магистериума. Послушник, как и остальные, к кому случалось обращаться Верховному магистру, едва понимал, что говорит ему его господин и повелитель. Какие бы отважные, волевые и серьезные люди ни приходили в Орден Черной Змеи, все они рано или поздно начинали испытывать ужас перед человеком в серебряной маске. Эрлтону такое отношение было безразлично: он не добивался его специально, и все же, если бы ему предложили выбор, то из любви, уважения, дружеского расположения или ужаса он, конечно, выбрал бы последнее.

Не дожидаясь прибытия членов магистериума, чародей отправился в подземелье. Он шел с огромным трудом, и дергающаяся неровная походка выдавала тайну слабого тела: оно отказывалось повиноваться, и только железная воля Эрлтона заставляла его выполнять движения. Спустившись на несколько этажей вниз, маг очутился в Змеином зале, где в центре сравнительно небольшого помещения, облицованного черным агатом, располагался необъятный стол в форме звезды с двенадцатью лучами. Столешница была сделана из золота. Стол этот весил изрядно, и он один вполне мог бы решить финансовые проблемы какой-нибудь небольшой страны, вроде Льяра, Уды или Эстергома.

Двенадцать членов магистериума собрались в течение нескольких минут. Все они были одеты в черные одежды, широкие, свободные и опускавшиеся до пола, опоясаны поясами из змеиной кожи, а головы их полностью закрывали причудливые уборы, с необычайным мастерством выполненные в форме голов разных змей. Были здесь и императорская кобра, и смертельно ядовитая бангалорская умба, и гремучник, и огромная саргонская гадюка, а также мощные питоны, анаконды и удавы — змеи хоть и не ядовитые, но не менее опасные.

Истинных имен членов магистериума не знал никто, кроме Эрлтона, и обращались к ним по имени той змеи, которую они представляли.

Все двенадцать были могущественными магами, и каждый из них втайне лелеял мысль занять когда-нибудь место человека в серебряной маске, оказаться на почетном месте за этим столом — в самом центре золотой звезды. Но они прекрасно понимали, что пока Эрлтон не уступит им власть добровольно, пока не назовет преемника, бессмысленно пытаться изменить что-либо, — если жизнь еще не надоела. Члены магистериума умели многое, им были ведомы страшные тайны, но владыка превосходил их в своем мастерстве на столько же, на сколько они превосходили обычного человека. Остальные члены Ордена приходили и уходили, рождались и умирали, возвеличивались и рушились в бездну, а Эрлтон был всегда, и они не смели спорить с таким порядком вещей.

Он приказывал, они подчинялись — слепо и беспрекословно.

Вот и теперь маги расселись по своим местам, ожидая, что скажет им человек в серебряной маске, но он молчал. Молчал так невыносимо долго, что, казалось, было слышно, как текут мимо секунды, как само время торопится покинуть это неприветливое место. Наконец, один из магов решился.

— Ты хотел видеть нас по особенному поводу? — позволил себе обратиться к человеку в серебряной маске Анаконда.

— Да. Вы выполнили мой приказ?

— Почти, — сказал Анаконда. — Некоторые мелочи все еще остаются нерешенными.

— Я не могу ждать, пока вы будете возиться с мелочами, — гневно ответил Эрлтон. — Скоро день свадьбы, глядишь, и наследник вот-вот появится, а вы все еще не нашли подходов к придворным императора!

— Ты несправедлив, великий. Мы проделали большую работу и выяснили главное: те, кого можно купить, ничего не могут сами. Они не занимают сколько-нибудь серьезных постов и лишены доступа к самому главному — к сведениям, — спокойно сказал маг Саргонская Гадюка. Он был одним из самых сильных, самых опасных — недаром Эрлтон дал ему такую маску. — А те, кто что-либо знает, неподкупны и верны. Должен признать, что поневоле восхищаюсь тем, как все у них продумано и взвешено. Агилольфинги постарались на совесть, будто кто-то бесконечно мудрый сумел предусмотреть абсолютно все.

— Ты хочешь убедить меня в тщетности следующих попыток? — донеслось из-под серебряной маски.

— Что ты, что ты, Эрлтон! Я просто говорю, что действительно нет смысла пытаться подкупить слуг императора, теряя драгоценное время. Но ведь есть у них какие-то слабые места. Мы с братом Коброй кое-что разузнали. Думаю, ты останешься доволен.

Со своего места поднялся брат Кобра и сделал легкий поклон в сторону своего магистра:

— Завтра на рассвете из дворца Агилольфингов выедет маленький кортеж. Всего четыре человека, хотя и много поклажи: кучер, два гвардейца и женщина на сносях…

Кобра сделал паузу, надеясь, что Эрлтон захочет его о чем-нибудь спросить, хоть как-то выразить свое отношение к сказанному. Но поскольку тот оставался столь же непроницаемым и холодным, как и его маска, магистр продолжил:

— Это Террил — жена одного из капитанов гвардейской охраны, Теобальда. Она следует в Гравелот, дабы там произвести на свет первого — заметь, именно первого ребенка.

— Гравелот велик, — бесстрастно заметил Эрлтон. — Горы. Леса. Хрустальные озера. Высокие и неприступные замки гвардейцев Аластера. Где мы станем их искать?

— Позволь ответить тебе. Ты, несомненно, прав: Гравелот очень велик, и замки несокрушимы. Но дорога из Роана туда только одна — не станут же они тащить по бездорожью слабую женщину. И вот на этой дороге, у подножия гор — то есть вдали от населенных и людных мест, — их встретят.

— Кто?

— Мы уже все решили. Охрана будет маленькая, почти никакой, но я отлично помню, что гвардейцы императора способны на многое. С другой стороны, не боги же они. И потому я решил, что пятидесяти человек будет более чем достаточно. Двадцать пять из них сразу атакуют кортеж, вторая половина будет ждать в засаде.

— Что будет с женщиной?

— Ее возьмут в плен, но обращаться станут как с королевой. Надеюсь, что Теобальд захочет все-таки увидеть своего первенца…

Некоторое время Эрлтон сидел молча, и все двенадцать магистров, затаив дыхание, ждали, какое решение он вынесет. Наконец маг заговорил:

— Это дельное предложение, и я согласен, что попробовать в любом случае стоит. Но предусмотреть нужно все — дети мои, берите пример с Агилольфингов! И поэтому я бы хотел познакомить вас с моим собственным планом. По-моему, император уже зажился на этом свете…

В комнате, где обычно проходил Большой Ночной Совет, было темно, хоть глаз коли. Она потому так и называлась, что ее никто не видел освещенной, и об убранстве этой комнаты можно было судить только наощупь. Был там круглый стол с девятью креслами, расставленными так, что члены Совета уже по привычке находили их и удобно усаживались на свои места.

Зал находился глубоко под землей и, таким образом, был надежно защищен от подслушивания: даже самому искусному магу крайне тяжело преодолеть сопротивление огромной толщи скал и породы — к тому же если это сопротивление усилено чарами не менее искусных магов.

Каждый член совета приходил сюда через собственный потайной ход, заканчивавшийся низенькой дверью. Приходили и уходили они в строгой очередности, в сопровождении охраны, поэтому выследить их лицу постороннему было просто невозможно. Да и сами они не могли предпринять никаких неожиданных действий.

Все заседания, сколько бы их ни проходило в этом зале, вел великан Аластер. И сейчас его мощный, рыкающий голос возвестил:

— Император здесь. Все ли готовы?

— Да, да, да, — ответил нестройный хор из восьми голосов.

Помимо уже упоминавшихся нами Аббона Флерийского и Аббона Сгорбленного, здесь сейчас находились мудрец Далмеллин — официально императорский историк и летописец; герцог Гуммер — наместник Ашкелона; уже известный нам Теобальд; а также министр обороны империи Локлан, граф Лэрд; и начальник Тайной службы Сивард Ру — одноглазый, огненно-рыжий, веснушчатый и въедливый тип неопределенного возраста, который в подобных случаях стыдливо определяют как средний.

Каждый из этих людей мог бы стать героем отдельной летописи, ибо деяния их были воистину беспримерны. И доказательством их заслуг является настолько же беспримерное доверие, которое им оказали, включив в Большой Ночной Совет. Однако видеть лицо императора они все равно не могли, и большинство из них никогда не знали, кто из близнецов явился сейчас в подземный зал, кто именно является их государем. Единственное исключение составляли Аластер и Теобальд: гвардейцы — все без исключения — обладали странной способностью узнавать своего господина.

— Кто будет говорить? — спросил Аластер.

В темноте послышались легкие шорохи, скрип кресла, шелест материи — все, что сопровождает обычные движения человека, удобно устраивающегося на своем месте и раздумывающего, с чего начать свою речь.

— Говорить буду я, — наконец заявил один из собравшихся. — Я, Аббон Флерийский, собрал вас здесь, дабы сообщить, что грядущий год, начиная от послезавтрашнего дня, не только не благоприятствует, но и просто опасен для любого из Агилольфингов и членов его семьи. Звезды и планеты, а также другие предзнаменования… и просто моя интуиция, которой я привык доверять за несколько сот лет совместной жизни, — словом, все вопиет о невероятных трудностях, горестях и боли.

— Это действительно серьезно? — раздался голос императора.

— Очень. Это говорю я, Далмеллин. Как историк могу подтвердить, что раз в двести пятьдесят лет звезды восстают против Великого Роана и его владык. Все, что по-настоящему дорого императору, все, что может стать его счастьем или радостью, находится под угрозой. Говорят, принцесса Арианна не просто мать будущего наследника, не просто залог мира и сотрудничества с Лотэром, но способна стать подлинной императрицей и другом, если не сказать больше, Вашему величеству.

— Быстро же разносятся новости в моем дворце, — заметил Ортон.

— Если это так, — продолжал невозмутимо Далмеллин, — то Ее величеству будут угрожать еще большие опасности, нежели вам. Она ведь более уязвима, как бы ее ни готовили к жизни при вашем дворе.

— Это правда, — произнес третий голос. — Это утверждаю я, Сивард Ру. Я не силен в астрологии и никогда не загадываю желание, когда перед моим носом падают звезды, но зато мне стали известны некоторые факты, полностью подтверждающие правоту моих друзей и коллег, о чем я весьма и весьма сожалею. Кто-то, пожелавший остаться неизвестным (и я его понимаю, кстати), хотел было подкупить ваших придворных, Ваше величество. Очевидно, он руководствовался той нехитрой мыслью, что там, где крутится целая толпа слуг и приближенных, какие-то сведения обязательно просачиваются и становятся достоянием того, кто не поскупится заплатить за них. Он обращался с ненавязчивым предложением и к капитану дворцовой стражи, и к вашему гардеробщику, и к куаферу фрейлин. Могу и продолжить список, но особой нужды в том не вижу.

Действовало это, с позволения сказать, лицо грубо, даже топорно. И потому моим людям удалось не только проследить его странствия по дворцу, но и нагнать в пути и выяснить, куда он направляется. Должен сказать, что я не слишком удивился, когда узнал, что в конце долгого путешествия он сел на корабль, идущий на Бангалор.

Что же касается тех, кого он пытался подкупить, то их было всего двенадцать человек. Восемь из них сразу явились ко мне с предупреждением о том, что во дворце шляется незнакомец с коварными намерениями, остальные не отрицали и не запирались, когда я прямо спросил у них об этом человеке. Просто они больше его не видели и не сочли нужным беспокоить меня по пустякам. У вас верные слуги, Ваше величество, в связи с чем я и приношу вам свои поздравления.

— Опять Бангалор, — рыкнул Аластер в наступившей тишине. — Неужели им все еще неймется?

— После той страшной войны жители островов не должны желать новой, — неуверенно откликнулся Далмеллин.

— Ничего подобного, — сказал Аббон Сгорбленный. — Это не второе и даже не третье поколение. Они уже успели все забыть, а что еще помнят, то перепутали так, что ни один демон не найдет концов. И даже наш славный Сивард Ру не справится. Слишком много наслоений лжи на одну тонкую ткань правды.

— Значит ли это, что мне нужно готовиться к войне? — задал главный вопрос Локлан Лэрдский.

— Великий Роан не воюет, — мягко напомнил император.

— А если его вынудят? — спросил Гуммер. — Не терять же все добытое столетиями упорного труда наших предков только потому, что согласно закону мы не воюем. К тому же закон гласит немного другое: мы не нападаем и не ведем захватнических войн.

— Война — это не самая страшная беда, — внезапно сказал Сивард Ру. — Войну мы пережуем и выплюнем и глазом при этом не моргнем. Но у меня иные соображения. Я рассуждаю так: что бы стал делать я на месте любого гипотетического врага? Воевать? С такой огромной империей, с такой силой, с таким народом, а потом я бы еще учел присутствие гвардии, славной на весь мир, наличие грозных союзников… Я бы многое учел и решил, что Великий Роан мне не по зубам. Но вот одна точка на огромном теле всегда может стать уязвимой, если направить все усилия на то, чтобы поразить ее и только ее.

— Удар молота не принесет вреда шелковому плащу, — заметил Далмеллин. — Но острая игла проколет его с легкостью.

— Император — вот кто может стать основной целью наших врагов, кем бы они ни были. Символ Великого Роана, надежда подданных, воплощение мудрости, величия и славы всего государства, залог благополучия. Если мы, его слуги, не убережем нашего повелителя, то кто поверит нам в остальном? Кто доверит нам свою жизнь и жизнь своих детей? Тогда и наступит момент торжества нашего противника. На его месте я бы просто предложил себя, а лучше своего ставленника в качестве защитника, и был бы уверен в успехе: дело беспроигрышное. Еще удобнее навести нас на ложный след в поисках врага, а когда цель будет достигнута, отдать сообщника на заклание, а самому сделаться положительным героем. Добавьте к этому возможные личные счеты — и план готов. А звезды только подмаргивают этому подлецу и подначивают его. Аббон! — спросил Сивард. — Ты не можешь как-нибудь запретить этим сверкающим поганцам мешать нам спокойно жить?

— Увы, мой друг, увы, — отвечал маг. — Могу только предупредить. И поделиться своими предчувствиями.

— Взять бы твои предчувствия, — пробормотал рыжий Сивард про себя, но его услышали, — взять бы и засунуть их…

— Итак, Ваше величество, — торопливо подвел итог наместник Ашкелона, — вам надлежит со всей осторожностью относиться к тому, что вы прежде полагали мелочами. И предупредите принцессу Арианну. А мы обещаем вам сделать все от нас зависящее, чтобы больше не докучать вам этими неприятными разговорами.

— Ваши бы слова да Богу в уши! — вздохнул Локлан Лэрдский. — Но, боюсь, так просто мы не отделаемся. Если кто-то решился на такой отчаянный шаг, то вряд ли он бросит свою опасную игру на середине.

— Он не играет, — подал голос молчавший до сих пор Теобальд. — Он очень серьезен, серьезнее нас с вами и знает, что делать дальше, а вот мы можем только догадываться. И я не стану скрывать, что это меня беспокоит: не люблю даже упоминаний об этом прекрасном уголке мира — Бангалорском архипелаге. Мне кажется, что зло все еще незримо витает над этим местом.

— Благодарите Всевышнего, что зло это не зовется Далихаджаром Ядовитым, а все остальное мы преодолеем, — негромко сказал Аббон Флерийский. — Меня тошнит от одного этого созвучия — насколько же дурной у него был вкус, раз он позволил своему имени звучать так по-дурацки претенциозно?

— Далихаджар давно мертв, но кто знает, что еще могло случиться на краю мира? Нет никаких гарантий, что время от времени мир не будет порождать такое же или большее зло, — откликнулся Локлан Лэрдский. — Если Вселенная существует лишь потому, что в ней свято соблюдается принцип равновесия, то на Великий Роан должно приходиться очень много горя и зла где-то там, по иную сторону… В защиту же злого гения Далихаджара могу только заметить, что по-дурацки звучит не само его имя, а перевод на наш язык. На бангалорском это звучало не так уж и плохо.

— Сегодня днем, — серьезно сказал Аббон, не ввязываясь в дальнейшую дискуссию об именах и иностранных языках, — я намереваюсь посетить принцессу Арианну и подробно расспросить ее о времени рождения, сопутствующей тому погоде и прочих мелочах. Буду весьма признателен вам, герцог Аластер, либо вам, Ваше величество, если вы познакомите меня с этой очаровательной юной особой и попросите ее подробно и обстоятельно ответить на мои вопросы.

— Ты что, не сделал этого раньше? — возмутился Сивард Ру

— Конечно сделал, — с неподражаемым достоинством ответил маг. — Однако теперь все может измениться в течение одной-двух ночей. Остаток сегодняшней я собираюсь провести в наблюдениях за созвездиями и планетами, а днем поговорю с принцессой.

— Я займусь этим, — пророкотал Аластер.

На том и разошлись — каждый в свою потайную дверь.

Зал Совета опустел.

Арианна проснулась около восьми утра и сладко потянулась. Несмотря на обилие впечатлений вчерашнего дня и на то, что спать она легла далеко за полночь, принцесса чувствовала себя свежей и отдохнувшей. К тому же она находилась в состоянии приятного возбуждения, прежде ей незнакомого. Будущее рисовалось самыми светлыми красками, а тайны императорского двора казались теперь не страшными, но захватывающе интересными.

Ее опочивальня, еще вчера видевшаяся тесной золотой клеткой, в которой ей предстояло провести чуть ли не всю оставшуюся жизнь, сегодня была оценена по достоинству: ее недаром заново отделывали и обставляли к приезду ее высочества. Действительно небольшое помещение, находящееся в конце длинной анфилады комнат, отведенных принцессе и ее ближайшим фрейлинам, было убрано в светлых, пастельных тонах. Толстые ковры — бежевые с бледно-голубыми розами — устилали весь пол; небесно-голубой шелковый балдахин над кроватью был украшен султаном из бежевых, розовых, белых и голубых перьев. Повсюду стояли высокие вазы из оникса, опала и молочно-белого агата с восхитительными цветами. Шелковые шпалеры были затканы серебристыми пчелами, бледно-голубые занавеси в розовых цветах мерно колыхались под дуновением нежного теплого ветра. Все вещи радовали глаз и успокаивали мятущуюся душу. Внимание принцессы привлекло зеркало в раме из розового дерева и маленький столик перед ним, уставленный крохотными, изящными безделушками, коробочками, шкатулками и флаконами изысканной и благородной формы.

Арианну немного лихорадило, ей казалось, что кровь бежит по жилам как-то быстрее, даже пузырится, как кипящая вода в гейзере, каких было много на ее родине.

Первым делом ей пришло в голову поинтересоваться своей внешностью. Это тоже было ново: воспитанная в суровых традициях предков, знающая о том, что она предназначена Ортону с первых же лет своей жизни, принцесса никогда не задумывалась над тем, хороша ли она собой. Прежде это не имело никакого значения. К тому же девушка чуть ли не всерьез полагала себя дурнушкой: этому сильно способствовало ее первое неудачное чувство, закончившееся разочарованием. Но вчерашний разговор с императором, его доброта и искреннее восхищение ею, а также несомненная внешняя привлекательность заставили Арианну всерьез поволноваться. Она уже думала, что слезы и усталость после долгого пути безнадежно ее изуродовали и состарили, что она не произвела на Ортона выгодного впечатления. Поэтому девушка резво соскочила с постели и встала перед огромным зеркалом, в котором она отражалась во весь рост.

Из серебристой глади глянула на нее совершенно незнакомая, очаровательная особа — немного, правда, заспанная и встрепанная, но невероятно привлекательная. Принцесса была истинной северянкой: волосы у нее были того светлого оттенка, который принято называть льняным, безупречный овал лица и изысканная форма точеного, с тонкими, маленькими ноздрями носа поражали воображение. Глаза казались осколками серого северного неба, брови были густыми и изогнутыми, а ресницы — длинными и пушистыми. Могла Арианна гордиться и своей белой, атласной кожей, и совершенным сложением. На пухлых розовых губах играла мечтательная улыбка.

— Что ж, — сказала принцесса, вдоволь налюбовавшись своим отражением, — я очень даже мила, и будет вполне естественно и прилично позвать служанок и принарядиться к утреннему выходу.

И она нетерпеливо дернула шелковый шнур с привязанной к нему гроздью маленьких золотых звоночков. Через несколько минут на пороге бесшумно возникли две фрейлины и три служанки, приехавшие вслед за своей госпожой из Лотэра.

— Распакуйте мои сундуки и принесите мне побольше нарядов: я хочу выбрать лучший, — приказала Арианна.

Уезжая из дому, расставаясь с матерью и старой няней, она горько рыдала. Поглощенная собственным горем и скорбью разлуки, принцесса понятия не имела о том, какое приданое дал ей отец, что находится в бесчисленных сундуках, ларцах, шкатулках и плетеных коробах. Ее это не интересовало. Теперь же она вспомнила о некоторых вещах, которые ей явно потребуются сию минуту, и заволновалась, додумались ли служанки захватить их с собой.

Через двадцать минут ее опочивальня могла с успехом конкурировать с любой городской ярмаркой по яркости и количеству разбросанных в живописном беспорядке вещей, по бестолковости ведущихся тут разговоров и по тому, как разбегались глаза у всех присутствующих.

— Я надену это… Нет, вот это, — то и дело восклицала принцесса, крутясь перед зеркалом. — Уложи мне волосы, нет, распусти… Ну, не знаю…

Фрейлины улыбались и переглядывались: в отличие от своей госпожи они неоднократно влюблялись сами и были любимы, а потому прекрасно знали, что является причиной внезапной страсти к нарядам и влечения к столичной моде. Арианна еще сама не понимала, что творится с ней, а ее служанки уже шептались между собой о том, что, кажется, брак вовсе не династический и о принуждении и долге говорить не приходится.

Когда принцесса наконец нарядилась, даже женщины, которые, как известно, скупы на похвалы соперницам любого ранга, тихо вздохнули от восхищения. Арианна превзошла сама себя.

Длинные густые волосы были собраны надо лбом в замысловатую прическу, но зато свободно спускались по спине до самых подколенок, в этом светлом водопаде то и дело мелькали слезинки жемчужин и небольших бриллиантов. На принцессе было пышное платье с жемчужным лифом и тремя юбками — жемчужной, жемчужно-голубой и голубовато-серой. Тонкие руки были полностью закрыты пышными рукавами, зато плечи кокетливо обнажены. Крохотные башмачки, расшитые жемчугом и опалами, ловко сидели на ее изящных ножках. Драгоценностей же почти не было: перемерив целую груду ожерелий, браслетов и серег, Арианна решила отказаться от них и не прогадала — ибо варварская пышность считалась в Великом Роане признаком отсутствия всякого вкуса. Не зная об этом наверняка, но руководствуясь интуицией, принцесса с честью вышла из трудного положения.

Однако сперва ее ждало глубокое разочарование. Когда она, сияя красотой и очарованием, торопилась по огромному, уходящему вдаль коридору по направлению к малой трапезной, император вышел ей навстречу. Принцесса порозовела и взглянула на него блестящими глазами, но Ортон остался совершенно равнодушен. Он просто любезно приветствовал ее, обронив пару ничего не значащих фраз, и пригласил позавтракать.

Если бы не это огорчение, Арианна воздала бы должное тем кулинарным шедеврам, которыми потчевали ее императорские повара. Но от того, что Ортон был с ней так холоден, она расстроилась и с удивлением поняла, что вот-вот расплачется. Прежде уравновешенной и невозмутимой принцессе было трудно понять, что творится у нее на душе, — и посоветоваться не с кем… Она в отчаянии обвела глазами трапезную, ища, кого бы позвать на помощь, но, увы, никого подходящего не обнаружила.

Правда, у стен и за спинками кресел стояли бесстрастные великаны-гвардейцы; Арианна помнила, что в случае нужды она должна обращаться именно к ним — но не во время же завтрака, когда на нее глазеют десятки вельмож. Нет, она вовсе не забыла и о том, что император может оказаться не настоящим, а двойником, тогда довольно легко объясняется его равнодушный взгляд. Но Арианна втайне надеялась на встречу со своим будущим супругом, она ведь так старалась, чтобы ему понравиться, и то, что все старания пошли прахом, наполняло ее маленькое сердечко каким-то зимним холодом, заставляя его сжиматься от тоски. Арианна уже грустила по императору Великого Роана — Ортону I Агилольфингу, но рядом не было доброй няни, чтобы объяснить, что означает подобная грусть.

Она уткнулась в тарелку, надеясь, что никто не заметит ее не вовремя покрасневших глаз.

— Доброе утро, венценосный гриб! — внезапно произнес кто-то громким и отчетливым голосом.

В зале засмеялись. Вельможи, придворные и даже лакеи оживились и зашевелились. Арианна обернулась на звук этого удивительно знакомого голоса и увидела, что в двери входит шут.

Правду говорили о тайнах императорского двора, если бы она вчера не слышала от Ортона своими ушами о существовании двойников, если бы ее с детства к этому не готовили, принцесса наверняка потеряла бы сознание от неожиданности и изумления. Единственное, что различало двух молодых людей, — это их одежда. Император этим утром был наряжен в темно-синий строгий костюм, шитый серебром и украшенный черными жемчужинами по вороту, а шут красовался в своей разноцветной, пестрой одежде да позванивал бубенчиками.

— Позволю себе заметить, братец мой, — обратился он к императору, — что ты на самом деле гриб грибом. Перед тобой сидит сокровище — настоящее украшение нашей страны, и ты, вместо того чтобы говорить ей любезности, жуешь вот эту куриную ножку! Ты невежа… А ножку отдай, отдай…

— Простите его, Ваше высочество! — обернулся он к принцессе. — Что с него возьмешь? Государственная персона — никакого воображения.

— Я как раз собирался сказать принцессе Арианне, что она великолепно выглядит, — молвил император. — Но не хотел уточнять очевидное — нужно быть слепым, чтобы не заметить ее красоту и очарование. Я покорен, и весь наш двор тоже. Просто ты, братец, несправедлив ко мне — верно, встал не с той ноги.

— С какой бы ноги я ни встал, я счастлив! — пропел шут, кружась по залу с куриной ножкой, отобранной у государя. — Я вот стану тут, в стороночке, у окошка, буду любоваться на принцессу и завидовать тебе, а заодно расскажу, что во дворе делается. Например, Лодовик Альворанский отправляется на охоту: ловчие и егеря собрались внизу, а его все еще не могут добудиться. Звери скоро спать лягут, а он все еще не готов…

Принцесса невольно улыбнулась. Странное дело, казалось бы, что ей до мнения шута, но приятно. И она уже весела и радостна. Может, все дело в том, что она смотрит на него, слушает его голос и представляет, что это говорит с ней Ортон, ее Ортон — не подделка, а настоящий император. Принцесса была почти уверена в том, что ее супруг и намного красивее, и гораздо учтивее обоих своих двойников.

— Аббон Флерийский входит во дворец с бокового входа, — продолжал комментировать шут. — Сталкивается с Аббоном Сгорбленным, и оба шарахаются друг от друга в разные стороны. Посланник Аммелорда идет со свитой в парк — так что ты, братец, туда не ходи. Замучает.

На сей раз все в трапезной расхохотались уже вслух: слишком уж уморительную рожицу скроил шут. А всем было известно, каким утомительным и скучным собеседником может быть младший брат аммелордского короля. Сам король не смог прибыть по причине сломанной ноги: злые языки утверждали, что это он пытался спустить своего братца с лестницы да промахнулся ненароком.

Следующие полчаса ничем не отличались от предыдущих: шут комментировал увиденное и острил — когда удачно, когда не очень. Наконец император встал и произнес:

— Дорогая принцесса, я вынужден покинуть вас, несмотря на глубокое сожаление, которое я в связи с этим испытываю. Меня ждут дела чрезвычайной важности.

— Конечно, государь, — склонилась в поклоне Арианна. Император вышел, за ним последовали большинство вельмож и гвардейцев.

— Вы свободны, господа, — обратилась принцесса к тем придворным, которые из вежливости присоединились к ней.

Когда их шумная толпа покинула трапезную, там остались только она сама, шут и несколько гвардейцев. Великаны по-прежнему неподвижно стояли у дверей.

— А я останусь с тобой, — обратился шут к принцессе. — Видишь ли, я очень ценная персона: неудачно шучу и говорю глупости, так что самую трудную работу за тебя буду выполнять я. А ты можешь поговорить с Аббоном Флерийским — он очень хотел побеседовать с тобой, но стесняется. Хочешь, познакомлю? Он такое приворотное зелье варит! Но, тс-с-с, — приложил шут палец к губам, — это секрет. О нем знает всего лишь половина империи, а вторая половина до сих пор находится в счастливом неведении.

— Как тебя зовут? — спросила Арианна.

Она не слушала, что говорит шут, но думала о том, что император разрешил ей обращаться за помощью именно к этому человеку.

— Как могут звать копию Ортона? Ортоном, конечно.

— Я… — волнуясь начала принцесса. — Я хотела бы поговорить с ним, ну, ты понимаешь… Он сказал, что тебе можно всецело доверять, а у меня уже голова кругом.

— Как не понять, — серьезно и печально молвил шут. — Он тоже все понимает, но иначе нельзя, ты уж потерпи. А вечером вы встретитесь. Честное слово.

— Правда? — расцвела принцесса. И тут же горячо попросила: — Ты только ему не говори, что я им интересовалась. Просто мне нужно было побеседовать, а так я вполне всем довольна и не собираюсь докучать Его величеству.

— Не скажу, — заверил ее шут. — Я все понимаю. Двери отворились, и в зал вошел черноглазый человек лет сорока с небольшим, одетый со вкусом и весьма нарядно. На нем была фиолетовая мантия, отороченная по рукавам мехом и расшитая таким количеством драгоценных камней, что они стучали, словно град по мостовой. Он быстрыми шагами пересек пространство от дверей до окна и остановился возле принцессы.

— Ваше высочество, позвольте представиться: я Аббон Флерийский, императорский астролог. Это я считаю своим главным титулом, ну, есть и другие: князь, оарон и так далее, но их так много, что я все время путаюсь и не рискую произносить их вслух. Если пожелаете, зачитаю, где-то они у меня записаны в свитке… И я рад засвидетельствовать не только свое искреннее почтение, но и глубокое восхищение, ибо как истинный ценитель красоты удовлетворен еще больше, чем верноподданный императора.

— Это комплимент, — перевел шут. Принцесса улыбнулась. С этими двумя она чувствовала себя легко и непринужденно.

— У меня к вам огромная просьба, — сказал придворный астролог. — Его величество ее полностью поддерживает, и потому я нижайше прошу выслушать меня.

— Говорите, говорите.

— Мне необходимо составить ваш гороскоп, Ваше высочество, и сделать это, по возможности, два раза — до и после вашего бракосочетания. Могу ли я рассчитывать на ваше содействие?

— Конечно, тем более, что мне все равно пока делать нечего.

Принцесса оперлась на предложенную ей руку и вышла из трапезной вместе с Аббоном. Шут проводил их долгим взглядом.

— Ну, а мне чем бы заняться? — обратился он к гвардейцам. — Принцесса мне недоступна, пойти что ли побеседовать с Сивардом — давненько он меня не слышал. Наверное, живет спокойно. Непорядок.

Уже сгущались сумерки, когда император посетил астролога в его лаборатории, где все явственно — мудрый человек сказал бы, даже слишком явственно — : указывало на занятия ее обитателя. Здесь во множестве содержались перегонные кубы и причудливо изогнутые колбы и реторты, невероятное количество запечатанных и распечатанных сосудов с едкими и остро пахнущими жидкостями, огромная карта звездного неба, два глобуса и одна небесная сфера таких размеров, что на нее было страшно смотреть. А также три стола, заваленные горами свитков, и груды книг в тяжелых, темных, пыльных переплетах — кожаных, с золотым тиснением и металлическими накладками — во всех углах.

— Что? — поинтересовался Аббон. — Прием закончился? Или поток гостей иссяк?

— Ни в коем случае. Но там ведь не требуется мое присутствие. В крайнем случае Аластер и Теобальд справятся с проблемой. Да и Сиварда я попросил присмотреть за близнецом.

— Твоя правда.

Маг потоптался возле самого большого перегонного куба, выцедил из него полстакана светлой, прозрачной жидкости и спросил:

— Хочешь?

— А что это?

— Приворотное зелье, конечно.

— Нет, спасибо. Я как-нибудь обойдусь.

— И зря, — сказал маг, залпом осушая стакан. — Хорошо охлажденный напиток, освежает и бодрит. Я теперь добавляю еще немного кардамона и ма-аленькую щепоточку перца. — Он сложил пальцы щепотью, показывая, насколько маленькой является упомянутая порция пряностей. — Стало гораздо вкуснее, и клиенты утверждают, что быстрее действует.

— Не томи, — сказал император. — Когда ты начинаешь рассказывать историю от праотца и делиться секретами колдовского мастерства, дела обстоят из рук вон плохо. Я успел тебя изучить за время знакомства.

— Ага, — фыркнул Аббон. — Я сам себя за четыреста лет не познал, и для меня моя душа — потемки, а ты уже во всем разобрался… Правильно, мальчик, к сожалению, правильно. Все очень плохо.

— Так я и знал, — поморщился император. — Мне сегодня сон дурной снился.

— Страшный?

— Да нет, вроде, глупый и неприятный, так будет вернее. Только не выспрашивай, что именно, я все равно не помню. Только вот ощущение и осталось, как от грязи или нестерпимой боли. Что с Арианной?

— Пока ничего. Но это только пока, мальчик мой. Через несколько месяцев наступит трагический, переломный момент в ее жизни — и тогда все повиснет на тоненьком волоске. А нам останется только молиться, чтобы волосок этот не порвался над бездной.

— Может, ее отправить куда-нибудь? В Гравелот, например. Там и звезды другие, и планеты — все немного иначе. Или я путаю?

— Вроде бы и нет. В принципе, так и поступают, сломя голову убегая от беды, но я еще ни разу не слыхал, чтобы такой способ давал положительные результаты. Есть даже история — как раз на такой случай. Рассказать?

Император кивнул головой, и Аббон продолжил:

— Говорят, как-то одному добродетельному и нестарому еще человеку предсказали, что ему суждено умереть вечером следующего дня. И даже описали обстоятельства, при которых это произойдет. Но человеку очень не хотелось умирать, и потому он решил обмануть свою смерть. Согласно предсказанию, он должен был умереть у себя дома, и вот он наголо побрился, надел пеструю и яркую одежду, совсем не похожую на то, что он носил прежде, и отправился в кабак. Заказал там кувшин вина и стал попивать его. Рассуждал он при этом приблизительно так: «Смерть меня в этом виде никогда не признает: и пришел я в другое место, и веду себя совершенно иначе».

Но наступил урочный час. Заходит в кабачок злая-презлая смерть и говорит сердито: «Уф, обыскалась везде этого негодника — нигде его нет. Посижу чуточку, отдохну, а если он не появится, заберу вместо него того лысого дурака».

Я это к чему, мальчик мой? Речь идет и о тебе, и обо всей империи, а Арианна — это как зеркало, которое все отражает. Что будет с тобой, то и с ней, а тебя надолго не отправишь на другой край мира. Да и возможно ли это? От судьбы уйти можно, но не убегая, а сражаясь.

— Что же ты посоветуешь мне делать?

— Прежде всего предупреди принцессу. Пусть не очаровывается внешним покоем и благополучием двора, пусть постоянно помнит о том, чему ее учили — не дураки же составляли все эти правила. Пусть не доверяет никому, даст Бог, и проскочим тяжелое время. А там мы снова на коне…

— Хорошо, сегодня же поговорю с ней.

— И не откровенничай, не откровенничай. Она-то заслуживает доверия — чудесное создание, но кто знает, что дальше произойдет? Чем меньше девочка будет знать, тем ей же спокойнее.

Император, который уже собирался уходить, внезапно остановился и вернулся к столу:

— Аббон, мне пришло в голову… Вчера, когда Теобальд и ты говорили о Бангалорских островах, о чем вы думали? С тем злом навсегда покончено, правда? Ведь ничего не может вернуться из небытия?

— Не должно, — ответил маг. — Но я не хочу лгать тебе, Ортон, не хочу кривить душой: не бывает пустых мест в природе — там, где нет добра, обязательно поселяется зло. Я не думаю, что сила Далихаджара могла воскреснуть и вновь воплотиться в ком бы то ни было. Но всегда могут найтись последователи, приверженцы, тем более, что восемьсот лет спустя многое видится иначе. Время — самое кривое зеркало.

— Сивард уже занялся этим вопросом со своей стороны.

— Вот человек! — воскликнул маг. — Когда он все успевает? Я не удивлюсь, если он половину архипелага населил своими шпионами и соглядатаями.

— Почти так, — не мог не признать император.

— Ну, и мне грешно отставать от какого-то рыжего сорванца. Я сегодня тоже расстараюсь. Одно скажу: я уж и забыть успел про эти самые Бангалорские острова и тамошнего мага — нет, снова эта нечисть лезет на свет.

— А ты разве не родился три века спустя? — искренне удивился Ортон.

— Родился, — охотно согласился Аббон. — Но при твоем прапрадеде, Брагане III, была похожая история. Как раз двести пятьдесят лет тому назад, когда я был еще зеленым юнцом — мне и полутора сотен не исполнилось. Правда, звезды тогда были не столь агрессивны и кровожадно настроены, как теперь, но тоже радости хватило — это я тебе серьезно говорю.

— И что вы сделали?

— Послали экспедицию на острова. Маленькую такую, даже неудобно как-то было. Но когда воины высадились на Алоре, то все уже было тихо и скромно. Все сидели, как мыши под метлой. Словом, никого мы там не нашли, и инцидент был исчерпан, как говорится в дипломатических депешах. Но осталась-таки одна неувязочка. До сего дня я ей мало уделял внимания, вообще не уделял, если быть предельно откровенным, но теперь — дело другое.

— Расскажи мне, — попросил император.

— Знаешь, — протянул Аббон неохотно, — что толку вываливать на тебя кучу сомнений и разрозненных фактов? Вот соображу сам, обдумаю все как следует, посоветуюсь с этим рыжим бродягой, а там и тебе все по полочкам разложим. Император ты или нет? Если да, то мы должны за тебя думать.

— А мне что делать?

— Ты и сам знаешь, — Аббон обнял Ортона за плечи. — Ну, ступай, ступай к ней. Поговори, причем серьезно и обстоятельно. Не упусти ничего из виду, а то знаю я, что у нее на уме. Дело молодое, это и астрологу ясно…

Арианна никак не могла отойти ко сну. Все перебирала свои украшения под тем предлогом, что нужно навести порядок в вещах, перекладывала их из шкатулки в шкатулку. Ее лучшая подруга, или, вернее, самая близкая приятельница — ибо подруг принцесса не жаловала, — по имени Эфра бросала на Арианну косые взгляды, пока наконец не решилась.

— Ваше высочество, излейте мне душу, мы же с вами не чужие. Если все держать в себе, с ума сойти можно. Поговорите, а я вас выслушаю, и сразу станет легче. О Господи, и за что вам такая судьба?!

Арианна, которая уже собралась было поведать фрейлине о тех странностях в своем поведении, которые заметила сегодня днем, при последних словах напряглась и окаменела.

— Что ты имеешь в виду? — спросила сухо и неприязненно.

Будь Эфра чуточку умнее, она бы уловила излишнюю твердость голоса, да и на опасный блеск в глазах принцессы тоже обратила бы внимание. Но фрейлина была хитра и ловка, умом же никогда не блистала. А ведь известно, что первое никогда не заменит второго.

— Ну как же, — сразу вступила она в разговор, желая узнать побольше от своей госпожи, — вы так старались для этого неотесанного мужлана, а он при всех вас так унизил: слова доброго не сказал, пока шут ему не напомнил. А шута следовало примерно наказать: вот при дворе вашего батюшки никогда шуты себе подобного не позволяли. И королю лишнее уважение, и вам почет. А здесь какой-то павлин в лохмотьях может вас привселюдно оскорбить.

— И чем же меня унизил шут? — едва сдерживаясь, спросила Арианна.

— Да как же он посмел говорить, что вы собой хороши и украшением двора являетесь? Да какое ему до этого дело?

— Значит, Эфра, ты считаешь, что он не должен был этого говорить.

Фрейлина отчаянно закивала головой, подтверждая: именно это она и имела в виду.

— Выходит, ты считаешь, что шут не прав, — я вовсе не хороша собой, и меня унизили тем, что оценили те качества, которых нет?! Немедленно покинь меня…

— Да нет же, Ваше высочество! Вы неправильно меня поняли!

— Я приучена все правильно понимать с первого раза, — холодно произнесла принцесса. — Да будет тебе известно, если ты забылась на время, что я дочь великого монарха и невеста, а в скором времени жена монарха еще более великого. И я редко ошибаюсь, уж во всяком случае не тебе судить меня. Вон!

Фрейлина вышла, заливаясь слезами, а Арианна задумалась. У нее было тяжело на душе, и она уже собралась выйти из своих покоев, чтобы поговорить с кем-нибудь из гвардейцев и попросить отвести ее к Аластеру или шуту, как гвардейцы сами появились в предпокое, приказав служанкам удалиться. Те тут же покинули апартаменты принцессы. Правда, Эфра и одна из служанок постарше хотели было задержаться в одной из комнат, чтобы послушать, о чем будет разговор, но гвардейцы, казалось, и на затылках имели глаза: выудили их из-за какой-то портьеры и выпроводили прочь.

Принцесса только и успела бросить короткий взгляд на зеркало: она раскраснелась, а глаза сверкали непролитыми слезами, но и это ей шло. Ортон стремительно шагнул в опочивальню, и гвардейцы затворили за ним дверь.

— Добрый вечер, Арианна, — сказал он, целуя невесту в лоб. — Свадьба через несколько дней, ты готова? Или все-таки сбежишь в последнюю ночь, не выдержав намеков и недомолвок?

— И такое искушение возникает, — призналась принцесса с улыбкой. — Сегодня я была страшно разочарована: мне хотелось понравиться тебе, я так наряжалась, а тот, с кем я завтракала, вовсе на тебя не похож… — И, заметив изумление, отразившееся на лице императора, поспешила пояснить: — Внешне похож полностью. Но… как бы тебе это сказать, я не чувствовала, что ты рядом. Со мной прежде ничего подобного не было, поэтому мне самой многое непонятно. Просто я очень наряжалась, а когда появился император, ну, ты то есть, вместо удовольствия, что ты видишь меня нарядной и красивой, я ощутила разочарование и тоску. Это был не ты, правда?

— Ты меня пугаешь, Арианна, — сказал Ортон. — Тебе не нужно знать, я это или не я. Это только увеличит и без того огромную тяжесть возложенной на тебя ответственности. Просто не обращай на меня внимания днем.

— Не могу, — искренне сказала принцесса, в простодушии своем не догадываясь, что это равносильно объяснению в любви.

Император заметил это, но постарался не подать вида.

— Чтобы тебя утешить, дорогая моя, должен признаться, что я все равно буду видеть тебя, хотя бы со стороны. Как сегодня.

— Ты видел? — изумилась принцесса.

— Да. И мне очень понравилось твое платье. Ты была очаровательна и грациозна, что же касается прически, то с уверенностью могу утверждать, если хочешь, даже побьюсь об заклад, что ее делала твоя фрейлина. Та, которая только что отсюда вышла, такая веснушчатая, неуклюжая…

— Да, — изумленно протянула Арианна. — А как ты догадался?

— Ничего трудного в этом нет. Когда посидишь на троне год-другой и пообщаешься со множеством придворных, станешь разбираться в людях еще лучше, чем я. А что касается твоих фрейлин, никогда не позволяй им в угоду моде делать тебе такие грубые прически. Ты так свежа и хороша, что тебе не стоит прибегать к подобным средствам.

— Она мне не идет?

— Я бы выразился иначе. Есть множество причесок, которые пошли бы тебе больше. Надеюсь, я не расстроил тебя. своим советом? Поверь, это было бы весьма печально.

— Нет, — замотала она головой. — Просто я готовилась к роли императрицы и матери наследника, а чувствую себя маленькой, запутавшейся девочкой. И мне очень страшно, когда ты уходишь, и очень плохо. А еще прическа не удалась…

— Мне жаль, Арианна, но я еще сильнее испорчу тебе настроение. У меня дурные новости.

— Свадьба отменяется?! — воскликнула принцесса с таким жаром, что даже самый непроницательный человек увидел бы ее смятение и его причину.

— Нет, хотя это могло бы стать разумным решением. И все же… Аббон говорит, что это не спасет, я ему верю. Дело в том, что гороскоп, который он составил для тебя, не так уж и радует нас. А этот хитрец никогда не ошибался. Арианна, я бы хотел попросить тебя быть осторожнее — насколько это возможно…

Император сделал паузу, раздумывая про себя, что можно рассказать девушке, а что стоит оставить при себе.

— При дворе какое-то время крутились шпионы Бангалора. Не то чтобы это было слишком серьезно, но и полностью пренебрегать такими вещами не стоит, небрежность всегда дорого обходится. Какое-то время воздержись от легкомысленных решений, взвешивай каждое слово и каждый поступок. Я понимаю, что такая жизнь кажется похуже иного заключения, особенно такой юной и прекрасной женщине, как ты, но это наша судьба. Нет… это хуже, чем судьба.

— Что это? — спросила принцесса.

— Бремя императора. От нас зависит слишком много жизней, чтобы мы могли свободно распоряжаться своей. И я почти ничего не могу объяснить тебе, по крайней мере сейчас.

— Я верю тебе, — сказала принцесса, беря его за руку. — Но когда-нибудь ты мне все объяснишь, правда? Обещаешь?

— Конечно, — сказал Ортон, целуя ее в губы. Правда, поцелуй вышел недолгим, хотя и очень нежным. У принцессы голова пошла кругом, но она постаралась справиться с охватившим ее волнением и сказала:

— Я бы хотела поговорить с тобой об одной мелочи, прежде она не показалась бы мне заслуживающей внимания, но теперь все стало иначе.

— Да, конечно. Я слушаю тебя, — проговорил Ортон. И Арианна, стараясь излагать события внятно и не перевирать слова, передала ему свою беседу с Эфрой.

— Неприятная особа, — сделал вывод Ортон. — Но что именно тебя встревожило? Возможно, она по-женски завидует твоей красоте — разве так не случается?

— Наверное, — пожала плечами принцесса. — Однако я не так уж проста и мила в обращении. Знаешь, я выросла подле отца, а он, в отличие от мамы, человек жестокий и даже грубый. Настоящий Майнинген. И потому я не склонна спускать своим придворным такие высказывания безнаказанно. Эфра это знает, знает и то, что теперь мое влияние в любом случае еще более упрочится — ведь я стану императрицей — отчего же она не постеснялась так со мной говорить? И не побоялась… Неладно что-то, Ортон. Я это чувствую.

— Хорошо, — сказал молодой человек. — Не переживай. Твоей Эфрой мы тоже займемся. Я скажу о ней Сиварду Ру — а от него ничего не укроется. Вскоре я тебя с ним познакомлю.

— Ты его любишь? — спросила Арианна, заранее зная ответ.

— Конечно! Он похож на рыжего плутоватого кота, у которого в драке выбили глаз. Но он не унывает, делает свое дело, как никто другой. Он умница и бесконечно добрый и открытый человек — для нас, разумеется.

— Тогда я уже люблю его, — сказала принцесса.

Ортон не остался с ней и в эту ночь, но, уходя, несколько раз нежно поцеловал. Арианна была совершенно счастлива — как скоро забылись все ее страхи, сомнения и беспокойства.

Вернувшись, Эфра бросилась к своей госпоже:

— Ах, Арианна! Теперь же ты не станешь отрицать, что он — настоящий тиран! А эти его великаны просто вгоняют меня в ужас. Тебе нужно позаботиться о себе, иначе никто о тебе заботиться не станет, вспомни свою мать.

Арианна вспомнила. Но не мать, а сурового и жесткого отца и его науку. Она была слишком хорошей ученицей, чтобы так быстро позабыть все его наставления. И дала себе слово хорошенько присмотреться к Эфре.

— Ты права, — спокойно произнесла она, изо всех сил стараясь выглядеть грустной и подавленной.

Бремя императора — так, кажется, назвал это состояние Ортон.

Тяжкое бремя. Но она была готова нести его.

Оставив позади небольшую деревню, маленький кортеж выбрался на большую дорогу, идущую сначала по ровному полю, а затем углубляющуюся в лес. Именно его темная полоса, в туманной дымке видневшаяся на горизонте, и обозначала границу Гравелота.

Накануне вечером экипаж Террил пересек мост через бурный Хорг и остановился на ночлег в селении, стоящем на левом, пологом берегу реки. Жители селения, носившего немного странное название — Драконий хвост, — проявили при виде беременной дамы и ее спутников чудеса гостеприимства. Дело в том, что здешний люд хорошо знал владетелей Гравелотских поместий; время от времени кто-то из жен императорских гвардейцев следовал в один из родовых замков, дабы там произвести на свет потомство, а спустя полгода или около того тем же путем возвращался назад, в столицу. И дамы, и их спутники — обычно их не бывало больше трех — были чрезвычайно щедры, и жители на них только что не молились.

В Драконьем хвосте все знали, что императоры Великого Роана набрали гвардейцев из числа здешних горцев. Это древнее, теперь вымирающее племя сильно отличалось от обычных людей. Поэтому никто не удивлялся и тому, что все знатные дамы, несмотря на разницу возрастов и внешности, имели общие черты, по которым в них легко можно было угадать женщин Гравелота.

Все они были на голову выше местных мужчин из долины, имели немного вытянутые, удлиненные черепа и миндалевидные, очень большие глаза изумительных редких цветов: изумрудного и янтарно-желтого. В селении в течение веков не стихали споры — красивы эти дамы или нет. Но чаще всего, после нескольких часов прений, уже охрипнув, спорщики приходили к одному и тому же выводу: красивы или нет, женщины Гравелота изумительны и более всего похожи на лесных дев, какими их описывали предки — такие же стройные, гибкие, с безупречными телами, лишенные признаков возраста.

Приехавшая вечером дама была графиней: на дверцах ее экипажа сверкал и переливался золотом и эмалью стариннейший герб, почтение к которому было в крови у жителей Драконьего хвоста. Жена старосты выбежала навстречу знатной гостье и захлопотала вокруг нее, лучась искренней радостью.

— Прошу сюда, госпожа Террил. Как же давно мы не видали вас в наших краях, я еще девочкой была. А вы не изменились — чисто королева, так и остались ею. Небось господин граф Теобальд ревнует к столичным-то вельможам? Вы так хороши, что они могут и его не побояться…

Террил милостиво улыбалась и уверяла спутников, что хорошо себя чувствует, но шла с трудом.

— Устала я с дороги, Лиандра, — сказала она жене старосты. — Не хочу тревожить своих друзей, да и ничего особенного в том нет — сама знаешь, как это бывает.

— Ой, вы и имя мое помните! — расцвела Лиандра. — Недаром на всю округу слава идет о гравелотских господах. Кто ни наезжает, все нахвалиться ими не могут: и щедрые, и добрые, и заступятся за простых людишек. А за хребтом Хоанг, в герцогстве, хоть и неплохо живется — богато и по-столичному, а все же не так, как у нас. Вот и воины такие где еще родиться могут? Только в Гравелоте. А что? Горы, воздух какой — ровно пьешь его, сладкий и душистый. Вода чистая-чистая, как зеркало, ни пылинки в ней, ни соринки. Правда, мужики наши в горы не особенно шастают — ну нам и долина хороша. Вот, все я постелила, питья вам приготовила: бабушкин рецепт. Она, земля ей пухом, всегда наставляла: "Лиандра, — говорит, — как появятся господа из Гравелота, обязательно даме отвар подай, чтобы в нем и драконий молочай был, и змеиный глаз, и цветок тысячелетника, и чтобы обязательно корешок тайный — альраун. Бабка моя известной травницей была.

Террил с удовольствием выпила предложенный отвар и попросила заварить еще. Ей явно полегчало.

— Ну, умница бабка, — радовалась Лиандра.

— Мне о ней говорили, — сказала Террил. — Ее звали не по-здешнему, Аймак. И твой дед привез ее из самой Сувейды. Красавица была — только глаза раскосые. И многие сельчане не могли привыкнуть к этому чуть не до самой ее смерти.

— Все истинная правда, что вы говорите, — прослезилась Лиандра. — И как же вы, гравелотские господа, все о нас помните, все знаете… Откуда памяти столько и уважения к люду здешнему?

— Когда долго живешь вдали от родных мест, — мягко улыбнулась графиня, — поневоле ищешь спасения в воспоминаниях и бережешь их пуще иных сокровищ. А бабка твоя, Аймак, многим помогла. И моим родичам тоже. Хороший отвар, удивительный.

— А могу я госпоже графине вопрос один задать? — решилась Лиандра. — Только ведь я глупая, не серчайте, коли не так скажу…

И, увидев, что Террил глядит на нее с улыбкой, продолжала:

— Отчего бабка заповедала строго-настрого никому из сельчанок этот отвар не давать — а только госпожам из Гравелота? «Увижу, — говорит, — что ты своих баб этим поишь, прокляну из могилы». С тем и померла. А трав-то по весне много, аж буйствуют, пахнут — словами не выскажешь. И корешков-то этих я накопала — на два века хватит. И такая порой оторопь берет, бабы просют, одолевают, дай им, и все тут.

— Нельзя им это пить, — сказала Террил. — У горцев кровь другая, мы ведь вон какие разные. Представь себе, Лиандра, что для ваших женщин этот отвар может оказаться смертельным ядом. А мне полезно, и ребенку моему — тоже.

— Да, — облегченно вздохнула женщина. — Ну и ладно, ну и хорошо. Я сама так думала, но как госпожа сказала, так от сердца и отлегло — не лишаю я, значит, баб своей помощи.

— Другие травы им собирай.

— Так ведь конешно…

Спутники графини переночевали под открытым небом; и утром встали свежие и отдохнувшие, повеселевшие. Видимо, тоже были рады оказаться в родных местах. У дороги, на краю деревни, толпились почти все местные жители. Дети, кто помладше, глазели на императорских гвардейцев; мужчины солидно беседовали друг с другом, держась на почтительном расстоянии — им каждый раз приходилось убеждаться, что гравелотские господа — сущие великаны рядом с ними. Бабы разглядывали наряд Террил и обсуждали подарки, которые она им оставила. Староста помогал кучеру грузить корзинку с сочными и спелыми фруктами, на случай, если путешественникам захочется легко перекусить в дороге. В Гравелот они должны были прибыть к вечеру.

Провожая графиню к карете, Лиандра вдруг обратилась именно к великанам-воинам:

— Я, господа хорошие, баба неразумная, да дело одно меня беспокоит и все из головы нейдет. Надысь тут люди чужие мелькали, да не по-хорошему. Рази человек добрый не зайдет в деревню, старосту не отыщет, еды не спросит али дороги? Да и что им тут искать — небось не теряли? Мой постреленок старший сказывал, они вашим путем поехали, а все народец мелкой — как мы. А мы в горы не суемся — грозные они, ваша вотчина.

— Спасибо, — поблагодарил один из воинов, и от звуков его мощного голоса зашлись лаем все собаки. — Где твой сынишка?

— Сабби! Сабби! — закричала старостиха. Мальчонка лет девяти отделился от группы сверстников и подошел к гвардейцам. Задрал голову, чтобы разглядеть лицо:

— Да, господин!

— Хочу поблагодарить тебя за острый глаз да за верную службу. Вот тебе три золотых.

Нужно сказать, что тогда в Роане на эти деньги можно было купить хорошего коня. Но мальчонка хорошо помнил дедовские традиции:

— Да нет, господин. Мне иное надобно.

— Тогда вот тебе мое благословение с добрым словом. И судьба будет к тебе милостива…

Паренек отбежал к матери и уткнулся пылающим лицом ей в подол. Сама Лиандра плакала, у старосты от волнения тряслись руки. Всем было хорошо известно, что такие слова господа из Гравелота говорят крайне редко, зато судьба прислушивается к их пожеланию, и жизнь благословленного ими счастливчика круто меняется в лучшую сторону.

Впрочем, денег они тоже оставили деревенским жителям предостаточно.

Когда отъехали довольно далеко и лес замаячил на таком расстоянии, что стали видны отдельные деревья, один из воинов по имени Элсмир спросил у графини:

— Ну, как ты, Террил?

— Хороший отвар. Теперь я смогу выдержать любые трудности и готова к неожиданностям. Эта Лиандра просто сокровище.

— Славно. Потому что я чую запах. Он доносится вон из-за тех дубов, там несколько десятков человек. Они довольно долго стоят в засаде — их кони топчутся нетерпеливо и дергают головами.

— Да, — молвил второй, Эригаль, — а еще столько же людей скрылись за поворотом и ждут, когда их позовут на помощь.

— Больше никого? — спросила Террил.

— Это мы и хотели у тебя спросить: ты же должна чувствовать все острее.

— Я больше никого не слышу и не чувствую, — сказала графиня после нескольких секунд молчания. — Что ж, они сами выбрали свою судьбу. Мы едем вперед. Одного оставьте в живых — должен же кто-то рассказать императору, чего они хотели от нас в наших же землях.

Когда экипаж в сопровождении двух воинов появился из-за поворота дороги, двадцать пять всадников пустили коней вскачь, вопя и размахивая мечами. Они надеялись на свое несомненное численное превосходство и на фактор неожиданности. Их товарищи, ждавшие в отдалении, какое-то время не могли понять, что происходит там, на дороге: почему так долго слышатся дикие крики и вопли о помощи. Конечно, все знали, что гвардейцы без боя не сдадутся, но пора бы уже с ними покончить и привезти главарю беременную женщину, за которую им, собственно, и заплатили эти бешеные деньги.

Главарь был родом из Лотэра и в Великий Роан предпочитал не соваться. Носила его нелегкая по восточной части континента и по всему Ходевену — и везде он грабил и убивал, предпочитая работать в одиночку или с двумя-тремя помощниками. Ничьих же поручений не выполнял, ибо свято верил, что любой наниматель выдаст его с потрохами, как только это станет ему выгодно. Однако в Анамуре, возвращаясь из удачного набега, он случайно встретился с двумя диковинными чужестранцами. Они наговорили ему с три короба — он им не поверил, и они это знали. Но вот сумма, предложенная за похищение женщины, которую и охранять-то почти не будут, могла обеспечить главаря до конца жизни. И он согласился.

Теперь он ждал, сидя верхом на породистом скакуне чалой масти, — скучал и свысока глядел на тот сброд, которым руководил.

Когда окровавленный всадник галопом вылетел из-за поворота дороги, главарь не совсем понял, что произошло, но указал второй части отряда в том же направлении. Они переглянулись, бледнея, но золото манило их с такой силой, что они рискнули испытать судьбу. И потом, не боги же эти гвардейцы…

Внезапно все стихло, и главарь почувствовал себя неуютно. Операция, тщательно разработанная и продуманная до мелочей, шла совсем не по плану. Он решил уже уносить ноги подобру-поздорову, когда раздался оглушительный треск совсем рядом. Это был треск ломающегося дерева — древнего, кряжистого, могучего. С чего бы это, изумился главарь.

Перевел взгляд в ту сторону и закричал. Отчаянно и протяжно.

К концу следующего дня Арианна страстно мечтала встретиться с Аббоном Флерийскйм или с Аластером. Ей было не по себе, и совет мудрого и доброго друга был как никогда необходим. Ортона же она беспокоить не хотела, догадываясь, что императору и так приходится несладко. На ее счастье командир гвардейцев сам заглянул в ее покои, чтобы засвидетельствовать свое почтение и осведомиться, не нуждается ли принцесса в чем-либо.

Арианна могла биться об заклад, что зеленоглазый исполин догадался о ее настроении и явился на помощь. Она была ему бесконечно признательна за это, хоть и испытывала трепет: проницательность Аластера граничила с ясновидением.

— Я очень рада видеть вас, — начала принцесса торопливо, едва они обменялись приветствиями. — Очень хорошо, что пришли именно вы — мне нужен серьезный совет человека решительного и вместе с тем мудрого и рассудительного.

— Вы льстите мне, принцесса, — поклонился гигант. Но лицо его оставалось невозмутимо-спокойным. Он изучал и разглядывал невесту императора, словно ваятель, выверяющий последние крохотные детали перед тем, как его скульптура будет предъявлена миру.

— Не льщу. Мне хотелось бы надеяться, что так оно и есть и что я не ошиблась, выбирая в советчики именно вас.

— Так в чем же дело, Ваше высочество?

— Вчера Его величество предупредил меня о возможных затруднениях и неприятных неожиданностях, которые ожидают нас в самом ближайшем времени. Если бы не это предупреждение, возможно, я бы отнеслась к поведению одной из своих фрейлин как к внезапной душевной болезни, но теперь я склонна иначе рассматривать его.

— Чем же отличилась ваша фрейлина?

— Она позволяет себе неподобающие высказывания о персоне императора и его слугах, а также пытается внушить мне мысль о том, что я очень пострадала от невнимания Ортона и несчастна в этом браке, хоть сам брак еще и не заключен. Поскольку прежде Эфра никогда бы не решилась говорить со мной в подобном тоне, а тем более выражать свое мнение, мне кажется, она подверглась чужому влиянию.

— Должна вам сказать, — добавила Арианна, — что Эфра всегда была очень корыстной. Мое положение будущей императрицы представлялось ей настолько завидным, что ради него она бы согласилась выйти замуж за любое чудовище. И никогда не стала бы жалеть меня — это не в ее стиле. Скорее, она бы советовала требовать больше подарков, украшений, красивых вещей. Это единственное, до чего она охоча.

— Хорошо, что вы сказали об этом, Ваше высочество, — ответил Аластер. — Думаю, следует отослать ее обратно в Лотэр.

— Император сказал, что поручит ее заботам господина Сиварда Ру.

— В иное время я счел бы это решение самым разумным, но теперь не стоит подвергать вас опасности. А она действительно существует, в этом я уверен.

— Что может сделать мне Эфра? Какое зло причинить?

— Любое, — отвечал великан. — Не стоит даже распространяться на эту тему. Будет гораздо лучше, если вы позводите мне пригласить вас прогуляться по парку. Я покажу вам самые красивые места, а заодно поговорим.

Арианна с радостью согласилась. Они спустились по широкой лестнице, устланной бесконечным ковром изумительного золотисто-розового цвета с узорами более темного оттенка. Эти ковры ткали только в Эстергоме, и стоили они целое состояние.

Парк потряс воображение принцессы и привел ее в совершенный восторг. Деревья и кустарники были подстрижены так искусно, что их кроны принимали любую угодную садовникам форму. Огромные бассейны каскадами спускались с невысоких зеленых холмов, усыпанных сиреневыми, розовыми и бледно-желтыми маргаритками. В прозрачной голубой воде, между толстых стеблей изысканных водяных растений, шныряли яркие рыбы — окрашенные столь причудливо, что казались горстью драгоценностей, случайно упущенных под воду. Аллеи были выложены белыми ониксовыми плитами, а лужайки покрыты изумрудно-зеленой свежей травой. В тени могучих деревьев высились отлитые из серебра и бронзы статуи императоров, полководцев и скульптуры различных животных.

Повсюду порхали огромные разноцветные мотыльки, сладко пели птицы. Все благоухало ароматами лета. Фруктовые деревья были так густо усыпаны плодами, что ветви сгибались под их тяжестью к самой земле.

Довольно широкий ручей протекал по всему парку, на песчаном берегу его стояла маленькая резная ладья, и ее весло плескалось о воду, словно приглашая прокатиться. Зеленые, белые и сиреневые беседки — ажурные, изящные, с нефритовыми куполами — виднелись неподалеку.

— Как красиво, — выдохнула Арианна. Аластер осторожно поддерживал ее под локоть, и принцесса чувствовала его руку, крепкую, как сталь, мощную, огромную. Она недоумевала, как такая рука может быть у обыкновенного человека.

— Что рассказать Вашему высочеству? — внезапно спросил великан.

— Не знаю, — пожала она плечами. — Меня уверяли, что спрашивать о том, что непонятно и загадочно, у императора ни в коем случае нельзя, это не мое дело. При дворе моего отца отчего-то страшно боятся лишний раз упоминать о Великом Роане и его владыках, хотя дочери Майнингенов каждое поколение становятся императрицами. Я никогда не могла понять этого отношения. И чем меньше понимала, тем больше боялась. Мне казалось, что за всеми этими недомолвками скрыта какая-то тайна, а когда тайну охраняют столь тщательно, она, вне всякого сомнения, грязная и кровавая. Это я поняла давно.

— Вы такая юная и очаровательная, а говорите столь жестокие вещи, — пророкотал Аластер.

— Двор моего отца быстро развеивает всякие иллюзии и сталкивает с грубой действительностью. Здесь настолько тише и… чище, что ли. Сам воздух свежее. И даже мрачный, черный замок Майнингенов никак не сравнится с дворцом императора. Вы понимаете, Аластер, что я говорю не о великолепии и роскоши, не о вещах, какими бы драгоценными они ни были, — я говорю о духе этого места.

— Я бывал в Лотэре, и мне случалось заезжать по делам в Аврский замок. Вы правы — это мрачная обитель, в ней тоска по несбыточному.

— Расскажите мне, что угрожает императору, — попросила Арианна. — Почему именно ему?

— А вы хорошо знаете историю Брагана Агилольфинга и его столкновения с вашими предками? — поинтересовался Аластер.

— Думаю, что нет, — призналась принцесса. — Конечно, я прочитала не одну толстенную книгу, изучила множество летописей Лотэра. Я очень хотела доискаться до истины, но теперь понимаю, что мне никогда не говорили и десятой доли правды. Попробуйте объяснить мне все. И еще, прошу вас, Аластер, не старайтесь щадить мои чувства, вы благороднейший человек, и я уверена, что вам будет сложно забыть хоть на мгновение, что я одна из Майнингенов. Но от вас мне незачем скрывать, что с тех пор, как я увидела Ортона, я всего лишь его невеста, и мое прошлое для меня самой не имеет никакого значения.

— Если это так, — сказал Аластер, — то император — счастливейший из смертных.

Арианна зарделась как маков цвет. И потом долго шла потупившись.

— Будет разумно, если вы узнаете то, что скрывают от посторонних, — наконец постановил командир гвардейцев. — Иначе вы просто запутаетесь во всех этих сложностях и хитросплетениях. Итак, начнем с самого начала. Принцесса, вы слышали о монхиганах?

Девушка с изумлением воззрилась на своего спутника, для чего ей пришлось отступить от него на шаг и задрать голову. Она ожидала услышать любое вступление, но это поразило ее до глубины души. Ей было трудно каким-либо образом связать империю великого и грозного императора Брагана Агилольфинга и мало кому известную легенду о несуществующих ныне чародеях Саргонских лесов.

— Они обитали некогда в восточной части Лотэра, в непроходимых хвойных лесах. Суровый северный край умел хранить секреты. В непролазных чащобах, в скальных пещерах над бурными водами Саргона, жили несколько десятков отшельников. Они поклонялись силам природы, не признавая не только Единого Господа, но и языческих богов, полагая последних реально существующими, но жадными и злобными, эгоистичными существами. За несколько тысячелетий существования монхиганы накопили огромные знания, которые передавались из поколения в поколение.

Лесные чародеи в зеленых одеждах с дубовыми посохами редко попадались на глаза людям: они не нуждались в их обществе, будучи сами частью огромного целого, которым являлся этот мир. Они были таинственны и загадочны, а обычных людей таинственное и загадочное всегда пугает. И хотя монхиганы давно уже исчезли с лица земли, их вспоминали не иначе как шепотом, делая охранительные знаки и боязливо оглядываясь. Не то чтобы они были жестокими, но такими могущественными, что у них были собственные взгляды абсолютно на все. И трудно было предвидеть, что могло прогневить монхиганов: убийство невинного; пожар в лесу, специально разожженный для того, чтобы выгнать из чащи зверей; или уничтожение вековых деревьев. Оттого их избегали и боялись, а самим чародеям такое положение было только на руку.

Все это рассказывала Арианне ее няня, когда принцесса была еще маленькой девочкой. Но она хорошо запомнила, как ее пугали, что в наказание за непослушание вызовут из леса монхигана, и он заберет ее с собой. Оттого Арианна и по сей день представляла лесных чародеев мохнатыми существами, похожими на медведей.

— Думаю, что теперь мало кто в мире представляет себе, кем были монхиганы, — внезапно сказал Аластер. — Их называли еще Саргонскими магами — давно, до того, как они решили уйти.

Принцесса вздрогнула от неожиданности и вся обратилась в слух. Они шли вглубь парка по широкой тенистой аллее, и Аластер задумчиво глядел перед собой, словно видел нечто, недоступное остальным.

— Их было совсем мало — чародеев, которые смогли добиться высшей власти и высшего могущества. Они повелевали всеми стихиями и природными явлениями; могли вызвать дождь и укротить ураган, остановить или усилить извержения вулканов, заставить землю встать на дыбы или провалиться в бездну. Они могли осушать моря, реки и озера и возводить горные массивы. А могли превратить скальный хребет в пыльную, пустую равнину. Тайны же человеческих сердец были им и подавно подвластны. Все живое могло покориться монхиганам, если бы они того захотели. Они даже дружили с драконами…

— Драконы и вправду существовали? — жадно спросила Арианна.

— Да, тогда существовали. Драконы тоже были по-своему магами и тоже были весьма и весьма могущественны.

И вот однажды драконы и монхиганы собрались на совет. Их беспокоило, что мир очень изменился: людей стало больше, у них появились новые цели и стремления, а также начали стремительно развиваться наука и воинское искусство. Теперь не было в мире таких пустынных и безлюдных мест, как прежде. И Саргонским чародеям стало тесно в своих лесах после прихода на их землю воинственных и кровожадных лотэров. Им, монхиганам, было негде скрываться — рано или поздно они сталкивались с кем-то, кто искал их услуг.

У драконов была та же проблема: люди не принимали их — боялись и ненавидели. Отыскивали в самых укромных уголках, стараясь уничтожить, чтобы очистить от них свой мир. Почему-то люди упорно игнорировали тот факт, что драконы гораздо сильнее и, вынужденные защищаться, начнут убивать. Поверьте, принцесса, что бы там ни писали и ни говорили впоследствии, существо, обладающее таким могуществом и такими знаниями, как эти древние ящеры, физически не способно получать удовольствие, лишая жизни любое живое существо. Впрочем, об этом не знал никто, а вот о том, что драконы смертельно опасны и их нужно уничтожать, — вот об этом знали все. Чародеев тоже недолюбливали, хоть и постоянно пытались склонить их в ту или другую сторону. Как вы сами понимаете, воевали люди постоянно.

И вот мудрые монхиганы решили, что мир стал слишком опасным местом, чтобы доверять ему такие знания и такую власть. После длительных споров решили, что эту грозную силу нужно уничтожить, ибо ее время еще не пришло либо уже минуло. Каждый Саргонский чародей должен был расстаться со своей магической сущностью и стать обычным человеком. А иного выхода у них уже не было. Драконы согласились на подобные условия. Они решили покинуть этот мир навсегда, чтобы отыскать другой, более приветливый и гостеприимный.

Во время совета монхиганы разделились на две группы. Одни сочли возможным лишиться могущества и дожить остаток своих дней обычными, скромными людьми. Некоторые не могли себе представить, как они будут влачить такую жалкую жизнь, и решились уйти из нее сразу после обряда отречения. Но это уже было их личным вопросом. Главное, что угроза уничтожения не нависала над молодым Лунггаром.

Как вы уже догадались, принцесса, Браган Агилольфинг был одним из Саргонских чародеев, причем самым талантливым и блестящим. Идея отказаться от власти, чтобы сохранить мир от войн и катастроф невиданной силы, принадлежала ему. К тому времени, о котором я вам рассказываю, у Брагана было уже два взрослых сына. Один из них вошел в историю под именем императора Морона I, но в летописях не упоминают, что он был не единственным, но всего лишь младшим. А вот имя старшего мало кому нынче известно. Его звали Далихаджар. И тот и другой обладали блестящими способностями и глубоким, проницательным умом и обещали стать еще более могучими чародеями, чем их отец.

Когда решение об уходе было принято, и Саргонские чародеи стали приводить его в исполнение, Далихаджар сделал свой выбор. В сущности, он рассуждал очень правильно и весьма логично: если остальные монхиганы умрут либо потеряют свои способности, то он останется единственным — и, значит, непревзойденным. У него в руках будет такая власть, что он сможет всем в мире диктовать свои условия: все равно не найдется того, кто смог бы его остановить. Чтобы осуществить этот план, Далихаджару требовалось только подождать, пока другие маги выполнят свое решение. И время было его союзником в ту пору. Он отправился на другой континент — Бангалор — и стал искать там соратников и единомышленников. Вначале к нему присоединялись колдуны и чародеи, мечтавшие завладеть хоть частичкой древних знаний монхиганов, но затем собрались под его знамена и мелкие князьки и царьки, которые, словно шакалы, чуяли возможность поживиться на чужой войне. Старший сын Брагана сумел доказать им свою силу, и вскоре они уже признавали его своим вожаком, готовые слепо повиноваться.

Не сразу лишенные былого могущества чародеи узнали о предательстве Далихаджара. А узнав, приказали Брагану Агилольфингу нарушить данную им клятву, вернуть свое могущество и не покладать рук до тех пор, пока он не изыщет способ усмирить либо остановить сына. Они справедливо полагали, что отец всегда в ответе за свое дитя, и Браган был полностью с ними согласен. Нужно учесть, что Далихаджар был достойным соперником и блестящим учеником, а потому немало времени прошло до той поры, пока отец отыскал его на другом краю Лунггара. О том, чтобы решить дело миром, речи идти не могло: мятежный чародей был полностью готов к походу против всех, кто не покорится ему по своей воле. И тогда Брагану пришлось вступить с ним в войну. Того требовали и напуганные странными явлениями, жители нескольких небольших королевств, которые в те времена существовали на территории нынешней империи.

На стороне монхиганов выступили и драконы. Битва была страшной, а ее результаты известны практически каждому — Бангалор перестал существовать. Такие силы были задействованы в схватке двух чародеев, что Браган пришел в смятение и ужас. Ведь сын заставил его сделать то, чего Саргонские маги более всего страшились. Он воочию увидел, к чему могут привести выпущенные на волю неистовые силы природы и как опасно оставлять их во власти кого бы то ни было.

— И что? — спросила принцесса. — Они победили?

— Конечно, сам дальнейший ход истории указывает на то, что Браган Агилольфинг — последний из Саргонских чародеев — вышел победителем из смертельного поединка со своим сыном.

Возвратившись с победой из дальнего похода, он был избран правителем Ашкелона, Ойтала и Сувейды и коронован. Дело в том, что жители этих государств очень быстро сообразили, как выгодно иметь такого могучего защитника и мудрого короля. Правда, почти никто из них не подозревал о том, с кем они по-настоящему имеют дело. Просто Браган прославился как стратег, как владыка, под рукой которого процветали подданные. Истинное происхождение Брагана Агилольфинга и его великое могущество — это одна из самых серьезных тайн Роанской империи. Но вернемся к истории.

Прошел всего один год после его восшествия на престол, когда из Роана и Ремеля прибыли к нему послы, умоляющие его о помощи. Отто Майнинген вторгся на земли этих королевств, чиня грабежи и насилия. Лотэры ночью перешли Алой и напали на пограничную Роанскую крепость. Она была взята к утру, а ее защитники казнены так жестоко, что ужас охватил людей. Конечно, Браган не мог остаться глух к их мольбам.

Здесь нужно сказать, что ваш предок, Ваше высочество, каким-то образом проведал о родстве Брагана с остальными монхиганами и о том, какую роль император Роана сыграл в битве в Бангалоре. Хотя к тому времени многие уже считали гибель континента простой катастрофой естественного происхождения.

Узнав, что победитель Далихаджара собирается выступить против него, Майнинген захватил в плен тех бывших чародеев, которые скромно доживали свой век вдали от мирской суеты. Король Лотэра надеялся на то, что Агилольфинг не посмеет учинить на родине такое же сражение, как и в Бангалоре. Иначе просто погубит всех людей, обратившихся к нему за помощью. К тому же у него в руках были друзья и учителя, соратники и ученики Брагана — всего девятнадцать утративших былую силу монхиганов.

— И они ничего-ничего не смогли сделать, чтобы защитить себя? — изумилась Арианна. Ее широко раскрытые глаза стремительно наполнялись слезами. — Неужели они совсем разучились колдовать?

— Не совсем, Ваше высочество, — ответил Аластер. — У них просто не было возможности, хотя, не скрою, они были способны защищаться.

— А разве это не одно и то же?

— Конечно нет, — мягко сказал великан. — Вообразите себе, принцесса, что я достаточно силен, чтобы убить человек десять-двенадцать за несколько минут…

— О Господи!

— Из этого следует, что я способен убивать. Но вместе с тем мне и в голову не придет поднять на кого-нибудь руку без крайней на то необходимости. И это значит, что возможности убивать у меня нет: внутренние запреты гораздо сильнее. Так же было и с монхиганами — они не утратили своего невероятного могущества, но они запретили себе пользоваться им — считайте, возможности проявить свою силу у них не было.

— Но вы же сами сказали, что в крайнем случае вы способны пойти на убийство. А разве грозящая гибель — это не такой же крайний случай?

— В данной ситуации — нет, Ваше высочество. Бывают вещи гораздо страшнее смерти. И монхиганы прекрасно об этом знали, раз все согласились умереть во имя чего-то гораздо более важного, чем их жизнь. Они были мудры. Очень мудры.

Арианна подумала, что мудростью тут и не пахнет, а только безоглядной глупостью, но высказать свои мысли вслух не решилась: кто она такая, чтобы судить о том, насколько правильно распорядились своей судьбой могущественнейшие люди планеты?

— И что же случилось потом? — спросила она.

— Я не стану утомлять вас подробностями того противостояния. Скажу только, что Браган не сумел спасти своих друзей, и гнев его пал на Отто Майнингена и его подданных. Вы знаете, что лотэры были оттеснены в свои земли, и тут король остановился. Он боялся повторения недавней катастрофы и потому предпочел подписать мир с Майнингеном. Тем более что договор устроил обоих. Тогда же и была образована империя, названная Великим Роаном. Анамур и Эйда вошли в состав наших земель немного позже, когда процветание и возрастающее благополучие Великого Роана стали уже очевидными.

— А шут? — не удержалась Арианна. Аластер мягко улыбнулся, отчего его удивительное лицо засияло внутренним светом.

— Это долгая история, но я сумею изложить ее в нескольких словах. Когда Браган посчитал, что исполнил свой долг, он отказался от престола в пользу младшего сына, Морона, надеясь, что теперь может уйти на покой. Однако год или два спустя после отречения до него дошли тревожные слухи: дескать, опьяненный властью, вседозволенностью и безграничным своим могуществом, Морон очень быстро изменился. Он стал заносчивым, кичливым, самонадеянным, а главное — его способности никуда не делись, и он то и дело грозил соседним странам неслыханными бедствиями. Тогда Браган и написал свой свод законов и велел приставить к сыну двойника-шута, дабы тот полностью повторял все его поступки и слова, как самое верное и неподкупное зеркало. К чести его нужно сказать, что Морон очень быстро опомнился и до конца своих дней правил мудро и справедливо. Женат он был на дочери Майнингена, и когда у них родился сын, то и ему подыскали двойника. А воспитывал внука его великий дед, сумевший с малых лет втолковать наследнику, что трон Агилольфингов — это отнюдь не преимущество его обладателя, но огромная ответственность и тяжкое бремя.

— А внук был чародеем? — задала принцесса вопрос, который мучал ее на протяжении всего рассказа.

— Вы необыкновенно проницательны, — заметил Аластер. Причем не польстил, а просто отметил как должное. — В том-то и дело, что все Агилольфинги — прирожденные чародеи. И хотя официально считается, что знания монхиганов давно уничтожены, я подозреваю, что волшебство у них в крови. И ничто от этого не спасет. Другое дело, что наследников учат быть императорами Роана с первых же дней их жизни. Приучают контролировать свои невероятные способности, воспитывают в них силу воли и понимание того, в чем состоит их долг. Это трудная и кропотливая работа. Правда, ее результаты меня радуют.

— Значит, Ортон…

— Ортон I Агилольфинг, как и все его венценосные предки, в состоянии причинить столько зла и разрушений, столько горя и боли, что лучше и не заговаривать об этом. С другой стороны, он один является грозным оружием империи, которую защищает само его имя. Пусть многочисленные наши соседи и не помнят, почему с империей нельзя воевать, зато сам запрет помнят крепко.

Таким образом, император — это и символ нашего благополучия, и его залог. Захоти кто-нибудь нанести удар по Великому Роану, нет более важной цели, чем ее повелитель. И потому столько мер предосторожности. Императора можно заместить кем угодно, но заменить его нельзя.

— А что с тем магом, с Далихаджаром? — робко спросила Арианна, которую встревожил рассказ Аластера. — Он не сможет вернуться?

— Теоретически это возможно — почему бы и нет, но на самом деле невероятно.

— Вы не представляете себе, как вы меня успокоили, — сжала его руку принцесса. — При дворе моего отца досужие сплетницы не уставали повторять, что Агилольфинги используют женщин лотэров как пустой сосуд, в котором носят наследника престола… Что ни один из императоров Великого Роана никогда не походил ни лицом, ни характером на мать, но только на своего венценосного отца, и потому для женщин рода Майнингенов Роан становится золоченой темницей. Ведь ни в одном из императоров нет ни капли нашей крови. Восемь веков мы рожаем наследников Роана и восемь веков остаемся чужими…

Она прервала сама себя на полуслове и выжидательно уставилась на Аластера блестящими глазами. Как же она мечтала в эту секунду, чтобы гигант успокоил ее, развеял сомнения и все-все расставил по своим местам. Но Аластер не торопился опровергать ее.

— Что ж, Ваше высочество, — сказал он наконец. — Я очень хотел бы утешить вас и сказать, что вы несколько преувеличили проблему, но, к сожалению, вы правы. В силу тех самых причин, о которых я только что вам рассказал, императоры Великого Роана действительно имеют очень мало общего со своими матерями. Но… Есть во всем этом одно «но»: любому существу, будь это обычный человек, маг, монхиган или даже неодолимый дракон, нужна любовь. Ваш сын будет тем ближе к вам, чем больше вы будете любить его и его отца. Вот так.

— Что же мне делать?

— Не думайте о плохом, просто будьте собранны и выдержанны, вот и все. Женщине с вашей силой воли и вашим умом это не составит особого труда. Через несколько дней состоится ваша свадьба, а мне кажется, что этот день должен доставить и вам, и Ортону много радостных и счастливых минут, и потому вы должны быть ослепительно прекрасны. Горькие думы не красят ни одно девичье личико. — Аластер помолчал немного, а затем добавил: — Террил уехала, но любая из жен императорских гвардейцев сочтет за честь составить вам компанию.

Арианна, несмотря на свою молодость, на то, что она буквально преклонялась перед этим богоподобным великаном, заметила, что он сказал «составить компанию», а не «служить». И это ей показалось немного странным. С другой стороны, если жены великанов-воинов похожи на них хоть немного, даже ей, гордой дочери Майнингенов, не придет в голову использовать этих женщин в качестве служанок.

— Я пришлю к вам Алейю, жену барона Сида Кадогана. Она побудет с вами, пока мы ищем новых фрейлин и служанок. Прежних мы вернем на родину, надеюсь, они будут только рады покинуть империю. А теперь, Ваше высочество, мне придется расстаться с вами, и я искренне сожалею о том, что теряю удивительные минуты, которые мог бы провести в вашем обществе, но… Пора идти.

Аластер проводил принцессу до ее покоев, отдал несколько кратких распоряжений воинам охраны и удалился, еще раз пообещав немедленно прислать баронессу Алейю Кадоган.

Покинув Арианну, Аластер направился к Аббону Флерийскому, ибо то был единственный человек, кроме императора, с которым он был готов говорить в любое время дня и ночи. Герцога Аластера Дембийского, сеньора Гравелота, любили и уважали все, кому приходилось хоть раз в жизни пообщаться с ним. Гвардейцы были готовы идти за ним в огонь и в воду; придворные вельможи высоко ценили его ясный и твердый ум, его умение не лезть с советами, но высказывать их деликатно и всегда уместно. Здесь необходимо упомянуть, что ни один из советов Аластера не оказался дурным.

Врагов у герцога не было и быть не могло сразу по двум причинам: во-первых, он был человеком мудрым и уравновешенным, обладая к тому же прекрасным характером; во-вторых, ни во всей империи, ни за ее пределами не было воина, равного ему. Полководец он тоже был отменный, но, к счастью, ему не представлялось случая продемонстрировать свое мастерство в этой области. Аластер только радовался этому обстоятельству, с увлечением играя в моро-горо. На раскрашенных деревянных досках он разыгрывал блестящие сражения, и слава игрока порой превосходила его славу воина.

По дороге Аластер заглянул в правое крыло и вызвал барона Сида Кадогана. Одетый в черные доспехи великан с золотыми волосами и шлемом под мышкой прибежал на его зов буквально через минуту.

— Ты искал меня?

— Собственно, не тебя, а твою прекрасную жену. Но я рассудил, что невежливо шептаться с дамой за спиной у ее супруга, и решил открыться тебе.

— Хочешь пригласить Алейю на свидание? — поинтересовался барон. — Я не против, но, по-моему, она все еще любит меня, и потому не уверен, что тебя ожидает успех.

Сид Кадоган подождал, не улыбнется ли Аластер, но герцог оставался серьезен.

— Что случилось? — спросил барон совсем иным голосом. — Плохи дела?

— Нужно попросить Алейю провести какое-то время с принцессой. Мне правда жаль разлучать вас, но через день-другой я попрошу кого-нибудь сменить ее. Я бы и дежурства учредил, но…

— Понимаю, — согласился Сид. — Девочке и так страшно в чужой стране, а тут все время будут мелькать чьи-то лица. Ты прав, ей нужно найти опору, друга, а это всегда требует времени. Придется поговорить с Алейей. Кстати, герцог, тебе никто не сообщал, что ты жестокий и коварный сеньор, разбивающий хрупкие сердца своих подданных?

— Уже сказали, — меланхолически кивнул Аластер. — И предупреди ее, что можно ждать всяких неожиданностей. Пусть она ведет себя так, словно охрана не в счет.

— Охрана не в счет?! — вскричал Сид, которого последние слова командира словно громом поразили.

— Пусть она так считает, — упрямо повторил Аластер. — Я же все вчера объяснил вам: если судьба восстает против человека, то ему очень трудно удержаться на поверхности. И я не собираюсь подыгрывать злому року только потому, что я слишком глуп или беспечен.

— Твоя правда, — согласился барон. — Тогда я пошел. Обрадую супругу известием, что ей предстоит пару дней побыть свободной от моего общества.

Аббона Флерийского Аластер застал за распиванием любовного напитка. . — Хочешь? — радушно спросил хозяин.

— Не думаю. Но попробовать можно.

— Тогда бери вон ту большую колбу — бокал я тебе не предлагаю.

— Ты никогда не был тактичным и деликатным, — укорил друга Аластер.

— Нужды еще не было, — развел руками маг. — Ладно, я по глазам вижу, что тебя осенила идея. Выкладывай.

— Я хотел попросить тебя: может, ты заглянешь в свой шар или зеркало, что у тебя там?

— Не притворяйся, что не помнишь, — сурово сказал Аббон. — Озерцо Слез. Ну и что я там, по-твоему, могу увидеть?

— Не знаю, но мне кажется, что сегодня я нащупал тоненькую шелковую ниточку, потянув за которую смогу выйти из лабиринта. Возможно, я ищу того невидимку, который заставил императора тревожиться тогда, в прошлый раз.

— Ну, тут и сравнивать не приходится, — отмахнулся маг. — Тот случай был досадным недоразумением, так сказать, попыткой архонта возродить былое могущество Бангалора. Ну, попытались они послать флот к Анамуру, сами же и пострадали от этого. Нет, теперь дело другое.

— А если за событиями двухсотпятидесятилетней давности и нынешними стоит один и тот же человек, только за это время он накопил сил и стал коварнее и изворотливее?

— Ничего себе, изворотливее, — хмыкнул Аббон. — Ты же помнишь, что Сивард сказал: сработано топорно, грубо, нелепо. Конечно, звезды нам покоя не дадут, но, я надеюсь, все обойдется. В крайнем случае императора ждут две-три супружеские сцены, так ведь это не смертельно. С такими союзниками, как ты и твои гвардейцы, что может случиться плохого? И потом, ты всерьез полагаешь, что в мире сохранилось много моих ровесников? В таком случае вынужден тебя разочаровать. Я, скорее, исключение…

— Не знаю, — ответил Аластер. — Ты прав, конечно, долгожителей на свете мало. Но вот не покидает меня ощущение, что я слепец, который ощупывает неведомый ему предмет и пытается его описать. Знаешь эту притчу?

— Конечно. Думаешь, нас вводят в заблуждение?

— Хотелось бы верить, что я стал излишне подозрителен с возрастом, но не верится мне в такой простой выход.

— Паникуешь, — заметил Аббон. — Со мной тоже так случается. Но назови хоть одну причину, по которой ты должен беспокоиться, и я тут же соглашусь с тобой. Кстати, что касается возраста: ты недавно порядочно напутал с датами, когда говорил со Сгорбленным обо мне, и, по-моему, у него возникли некоторые сомнения. Ты бы занялся им до того, как он сообразит, что его смутило.

— Спасибо, что предупредил, — откликнулся Аластер. — Займусь. Мне только этого пытливого юноши не хватает для полного счастья. Поверь, я не преувеличиваю опасность — нечего пока преувеличивать или преуменьшать. Но что, если наша система не такая уж и совершенная; что, если за долгие годы кто-то сумел в ней разобраться, пусть не полностью, но все же?.. Что, если прошлые события на Бангалоре и теперешняя попытка подкупа имеют второй, тайный смысл и вовсе не обозначают то, что должны обозначать?

— Ты такой загадочный — просто жуть, — заметил Аббон, попивая зелье. — Что ты, что твои родственники. Я погляжу, это просто семейная черта — вещать заунывным голосом сплошные намеки. Кто догадался, тому повезло. Говори яснее, если хочешь услышать мое мнение. Стар я уже загадки разгадывать.

— Какие там загадки? — досадливо поморщился Аластер. — Я имею в виду, а если это обходной маневр? Потому и сработан топорно, что никто никаких надежд на него и не возлагал, а просто хотел посмотреть вблизи, как мы отреагируем.

— Такая возможность всегда существует, — согласился Аббон. — Но мы же не можем подозревать всех и каждого.

— Потому и прошу — погляди в свое озерцо. Вдруг что-нибудь увидишь?

— Это действительно необходимо? — вздохнул Аббон. — Других способов нет?

— Были бы, стал бы я приходить к тебе и надоедать глупыми разговорами.

— Знаешь, — сказал маг, подумав какое-то время. — Я должен решиться. Не мне тебя учить, что есть силы, к которым лучше не обращаться. Чем реже о себе напоминаешь, тем целее будешь — святое правило чародея. И я его стараюсь не нарушать. Пойми, чем дольше мы будем жить в этом противостоянии с судьбой и звездами, тем больше сил нам потребуется. Может, сейчас еще нет крайней надобности? Может, попозже…

— Дело твое, — недовольно проворчал Аластер. — Но если ты что-то проглядишь, то я сам с тебя спрошу — до того, как до тебя доберутся остальные.

— Договорились! — тут же повеселел Аббон. — Ну а теперь иди, иди. У меня еще куча всяких дел.

— Заметно, — сказал Аластер, выходя из лаборатории. Не успела дверь за ним закрыться, как маг метнулся к деревянному, потемневшему от времени сундуку, с усилием поднял крышку и стал копаться в его содержимом, выбрасывая все ненужное прямо на пол.

— Где же, где же я его спрятал? — бормотал он под нос. — Положительно необходимо навести хотя бы видимость порядка… но это потом, потом…

Алейя Кадоган оказалась именно такой, какой ее себе представляла Арианна. Высокая, очень высокая, статная женщина с безупречной фигурой — такой же идеальной, как у гвардейцев императора. У нее было удлиненное лицо с прямым, тонким носом, миндалевидные темно-зеленые глаза, уголки которых были вздернуты к бровям, и большой рот прекрасной формы. Когда она шла по мягким коврам, приближаясь к принцессе, было видно, как играют под одеждой все мускулы этого сильного, гибкого тела. Каштановые волосы укладывались в замысловатую прическу, похожую на корону. И главное, что поняла Арианна, — Алейя Кадоган очень походила на герцога Аластера Дембийского, как бывают похожи брат и сестра или отец и дочь.

Вот об этом принцесса и спросила у Алейи в первую очередь, как только они познакомились.

— Нет, что вы, дорогая принцесса, — рассмеялась та.

И Арианна отметила, что и голос у Алейи мощный, звучный, глубокий — просто он по-женски мелодичнее и нежнее, чем у мужчин-воинов.

— Видимо, вы удивляетесь сходству герцога Аластера с его гвардейцами и тому, что я похожа на них всех, а вы еще не видели всех наших женщин. Я понимаю, со стороны это выглядит странно, и, тем не менее, все крайне просто объясняется. Достаточно углубиться в историю нашего края.

— Я сегодня уже углублялась в историю, — заметила принцесса.

— Может, вы устали? — с сочувствием спросила Алейя. — Тогда я отложу свои пояснения до другого, более подходящего случая.

— Нет, нет! — пылко возразила Арианна. — Мне так приятно говорить с вами. Наверное, баронесса, вы сочтете меня наивной провинциалкой, но я только сейчас поняла, как приятно говорить с равными себе, — на родине я была этого лишена. Меня окружали бестолковые фрейлины, которые ужасались моей судьбе и одновременно завидовали, и вельможи — подданные моего отца, не принимавшие меня всерьез. Для них я была не более чем разменной монетой в их большой торговле с Великим Роаном. Отец по-своему любил меня, но вообще он предполагает, что любовь выдумали поэты и трубадуры.

— Я понимаю, дитя мое, — мягко сказала баронесса. — Я тоже испытала такие трудности в жизни.

— Правда?

— Правда, но об этом я поведаю вам позже. А сейчас вы слишком увлечены одной особой, чтобы смущать вашу отзывчивую душу чужими горестями, да еще такими, что уже давно минули.

— Но об истории вашего народа вы мне расскажете, баронесса?

— С удовольствием. И мне будет очень приятно, если вы станете просто звать меня Алейей. Так привычнее.

— Хорошо, — принцесса совершила настоящий подвиг, махнув рукой на все условности, которые ей втолковывали с детских лет. — Тогда я для вас — просто Арианна.

— Как это прекрасно! — воскликнула баронесса Кадоган и протянула принцессе руки.

— Как хорошо, что Аластер попросил вас прийти ко мне, — призналась принцесса. — Это неприятно признавать, но среди моих фрейлин и служанок я чувствовала себя гораздо более неуютно. А теперь я вас внимательно слушаю…

— Герцог Аластер является сеньором Гравелота, — начала Алейя. — И все его гвардейцы родом происходят оттуда. Народ наш весьма малочисленный и очень древний. В свое время своеобразные законы нашего племени запрещали нам искать себе суженых в других местах. Даже жители близлежащей долины были признаны чужаками. Ко времени образования империи мы жили обособленно и редко спускались с гор. Там было все, что нам нужно: наши замки, прекрасные луга и озера, леса, сияющие снегом вершины и сладкий воздух. Но когда Браган Агилольфинг пригласил наш народ себе на службу, мы пошли. Наши мужья оказались прекрасными воинами, наши жены были образованнее и умнее многих придворных дам. Мы с удовольствием служили и самому Брагану, и Морону, и их потомкам. С радостью служим теперь Ортону I и, надеюсь, вам, дорогая Арианна. Нас осталось очень мало, зато мы преданны и верны.

— Спасибо, Алейя, — смахнула принцесса сверкающую слезинку — Вы так хорошо и гордо это сказали. У меня даже сложилось на какой-то миг впечатление, что вы от начала и до конца рассказывали лично о себе. Как, должно быть, прекрасно чувствовать свои корни, свою кровь, свою принадлежность к древнему роду. Ведь ваш род древний?

— Конечно, — отвечала Алейя. — Семь поколений моих предков уже были баронами, когда предки Лодовика Альворанского только-только поступили на службу конюшими тогдашнего правителя.

— Как интересно! Вы столько знаете, — восхитилась Арианна. — Мои учителя за пять лет мучений не рассказывали мне столько поучительного и занимательного, как вы с герцогом за один сегодняшний день.

— Что же ваши прекрасные глазки так погрустнели? — мягко спросила баронесса.

— Мне отчего-то стало тоскливо. Но всего на одну минуту.

— Уж не связана ли эта минута с отсутствием его императорского величества?

Арианна постаралась принять беззаботный вид и ничего не ответила своей новой подруге. Алейя тактично переменила тему, и они разговорились о предстоящей свадьбе, о церемонии бракосочетания, причем баронесса сделала несколько весьма ценных замечаний, которые Арианна постаралась запомнить.

А через некоторое время в предпокое раздался довольно сильный шум. .

— Кто это осмелился повышать голос в покоях невесты императора? — нахмурилась Алейя, и лицо ее тут же стало величественным и жестким.

— Ваше высочество! Ваше высочество! — раздавался в соседней комнате крик фрейлины Эфры. — Ваше высочество! Мне нужно поговорить с вами.

Принцесса побледнела от гнева и сжала губы.

— Ничего не понимаю. Она позволяет себе такие вольности, что ее уже пора отослать не домой, а прямиком в монастырь.

— Арианна, позвольте мне посмотреть на эту особу. Должна же быть какая-то причина ее неслыханной дерзости.

— Если вам так хочется, Алейя, — пожала плечами принцесса. — Мне лично ее истерические крики доставляют мало удовольствия.

— Речь не об удовольствии, — отрезала баронесса Кадоган и негромко хлопнула в ладоши.

Двое гвардейцев тут же возникли на пороге.

— Ее высочество хочет выслушать свою фрейлину и выяснить, насколько оправданно ее возмутительное поведение.

Эфру ввели в кабинет, и она склонилась перед своей госпожой в глубоком поклоне.

— Ваше высочество! Я услышала, что нас отправляют обратно в Лотэр, и не поверила своим ушам. Я так и сказала всем вашим придворным дамам и служанкам: «Этого не может быть». Но вот выясняется, что может. Наша принцесса, достигнув вершин могущества и власти, хочет теперь избавиться от тех, кто был с ней прежде. Так-то вы платите мне за верную службу! Так-то вы вознаграждаете тех, кто был всецело предан вам! Но берегитесь, Ваше высочество, однажды вы очень горько пожалеете о том, что сделали!

Баронесса бросила на Арианну короткий вопросительный взгляд. Бедная девушка находилась в полном замешательстве и смятении. С одной стороны, она была возмущена несправедливыми обвинениями Эфры и ее резкостью; с другой — она уже чувствовала себя и чем-то виновной перед прежними слугами. Алейя Кадоган не стала ждать, когда ложное чувство вины захлестнет принцессу с головой и она совершит какую-нибудь ошибку. Монархи не имеют право на жалость, а исключительно — на милосердие. Этот урок Арианне еще только предстояло выучить.

Алейя Кадоган встала и выпрямилась во весь рост. Она была такой царственно-прекрасной, такой ослепительной, что принцесса залюбовалась ею, а Эфра ощутила явственную угрозу, исходящую от этой необыкновенной женщины.

— Вы свободны. И можете идти на все четыре стороны. Но перед этим запомните: никто и никогда не смеет упрекать императрицу, кроме ее собственной совести и Бога.

Эфра хотела было что-то сказать, но поняла, что перед железной волей баронессы она бессильна. Она бы попыталась разжалобить Арианну, но между ней и принцессой, как несокрушимая крепость, стояла Алейя.

— Прощайте, Ваше высочество, — пролепетала фрейлина и выбежала прочь.

— Вы оказали мне неоценимую услугу, — поблагодарила Арианна. — Сама я бы не справилась с этим положением. Знаете, вам больше подошла бы императорская корона, чем мне. Вы были неподражаемы.

— От этого очень устаешь, милая Арианна, — пожала плечами баронесса. — Мы, жители Гравелота, особенно это чувствуем. Мы слишком отличаемся от всех остальных вельмож двора его императорского величества. К тому же, все Агилольфинги явно благоволили своим гвардейцам, а это не могло не вызывать зависти. Знали бы вы, сколько неприятных минут пережили мы. Каждому приходилось отстаивать свое достоинство и честь. Мужчинам несколько проще: герцога Аластера Дембийского, например, вообще никто не решился бы задеть или оскорбить — слишком опасно. Минутное удовлетворение не стоит собственной жизни — это понимает любой напыщенный князек из тех, кто ищет расположения Агилольфингов. А женщины подпускают такие шпильки своим приятельницам, что впору сравнивать эти словесные баталии со сражением на копьях или алебардах. Вы понемногу привыкнете ориентироваться в любой ситуации. И будете мечтать о том мгновении, когда сможете остаться наедине с близкими людьми, расслабиться и снять маску грозной повелительницы.

— Боже, какая же я еще глупая. Видите ли, Алейя, при дворе моего отца не было людей настолько образованных и тонких, чтобы они могли завуалировать оскорбление и преподнести его как невинную шутку — это я впервые увидела только здесь.

— Да, многие завидуют блеску, роскоши и просвещенности нашего двора, но и здесь приходится несладко. Хотя я не променяла бы Роанский двор ни на какое другое место в мире.

— И даже на Гравелот? — изумилась Арианна.

— Гравелот мы бы долго не удержали, — извиняющимся тоном ответила баронесса. — Мы все равно не смогли бы оставаться полновластными хозяевами этого крохотного государства в государстве, если бы не присягнули Агилольфингам. А так мы свободнее, чем где-либо еще.

— Все это так сложно, — вздохнула принцесса.

— Все куда сложнее, чем вам кажется.

Великан Аластер наткнулся на посла Шевелена и его племянника на одной из лужаек дворцового парка, где оба придворных Лодовика Альворанского увлеченно играли в морогоро за небольшим яшмовым столиком.

В предыдущий приезд Шевелена в Великий Роан герцог обнаружил в его лице блестящего партнера, игра с которым доставляла ему невероятное наслаждение. Поэтому, когда граф вскочил на ноги, здороваясь с командиром гвардейцев, тот не ограничился простым приветствием, а подошел к столику у мраморного квадратного бассейна.

— Разрешите представить вам, герцог, — сказал Шовелен, — это мой племянник, граф Трои Шовелен.

Юноша поклонился герцогу и покраснел от смущения.

— Я восхищаюсь вами и вашими воинами, ваша светлость. Они кажутся идеальными, и огромное удовольствие может принести даже простое лицезрение императорской охраны, не говорю уже об оружии и доспехах: они просто неповторимы.

— Надеюсь увидеть вас на ежегодном Роанском турнире, — пророкотал Аластер, милостиво улыбаясь молодому человеку. — Он начнется через две недели. Возможно, вы пробудете здесь достаточно времени, чтобы застать это событие.

— Все зависит от воли короля Лодовика Альворанского, — ответил граф за своего племянника. — Может, вы окажете мне честь и сыграете партию-другую? Я не могу забыть нашу предыдущую встречу.

— С удовольствием, — согласился герцог.

Трои уступил великану свое место, и тот принялся осматривать доску, на которой разыгрывался сухопутный вариант игры.

— Племянник почти проиграл мне, — молвил Шовелен, — Позвольте, я снова расставлю фигуры.

— Напротив, — возразил Аластер. — У юноши настолько выгодная позиция, что было бы несправедливым запретить ему доиграть.

— Не могу с вами согласиться, — с достоинством сказал граф. — Я уважаю вас как блестящего игрока, но эта позиция просто дышит безысходностью.

— Дядя прав, — вмешался Трои. — Я только что собирался признать свое поражение.

— Не вздумайте! — воскликнул Аластер. — Лучше сядьте рядом и смотрите.

Он взял одну из фигурок, стоящих на самом краю доски в полном бездействии, и решительным движением перенес ее в центр.

— Вот так.

— Это безумие… — прошептал Шовелен, нахмурившись.

Всего в игре морогоро с каждой стороны участвовало по пятьдесят фигурок. Они были совершенно отличными по своему значению и силе. Одной из самых мощных фигур защиты являлась Крепость; нападение осуществлялось Генералом, Рыцарями или Наемным Убийцей. Но сильнейшими, вне всякого сомнения, были Маг, Дракон и Император.

Посол Шовелен всегда использовал последние три фигуры, причем так успешно, что противник бывал вынужден сдаться, даже не успев как следует развернуть свои боевые порядки. То же самое произошло и с Троем. Его основные ударные силы остались в стороне: пять Рыцарей, брошенных на произвол судьбы, были заперты в нижнем углу доски; Министр и Висельник составляли странную парочку, которая не могла не вызывать удивления; а Варвары стояли как раз на линии огня своих же Лучников и живым щитом загораживали Наемников соперника. При этом Маг и Император посла полностью контролировали почти всю доску.

Любой серьезный эксперт по игре в морогоро счел бы подобное положение очевидным и даже не стал бы комментировать. Но Аластер перебросил Варваров на правый фланг, полностью переломив ситуацию. Граф сделал ответный ход Императором и опомниться не успел, как его Маг оказался зажатым в тиски между Наемным Убийцей и Рыцарем. Из этого положения еще можно было выйти, и он сделал все от него зависящее, однако Аластер ввел в игру еще одну бездействующую фигуру Троя — Закономерность.

— Обычно никто и никогда не пользовался Закономерностью как активной единицей. Ею укрепляли и поддерживали собственную Крепость. В противном же случае она могла сыграть и против своего хозяина; чаще всего так и случалось. И опытные, талантливые игроки советовали начинающим не рисковать попусту, да и сами не рисковали.

Граф долго и пристально разглядывал последнюю позицию и наконец неохотно признал:

— Сдаюсь. Это просто невозможно, но я сдаюсь. Вы поразили меня еще сильнее, чем в прошлый раз, герцог.

— Просто мы исповедуем разные принципы в этой игре, — пояснил Аластер. — Ваша школа позволяет свободно оперировать невероятными силами Мага, Дракона и Императора и ничего не говорит о том, какая расплата ждет такого отчаянного игрока. Вы как бы предпочитаете забыть об этом, но ведь подобное отношение — отнюдь не выход. И даже не способ выиграть партию. — Тут он обернулся уже к Трою и сказал, внимательно глядя юноше прямо в глаза: — Есть силы, которые лучше не тревожить до самого последнего, самого отчаянного момента. А когда он наступит, следует хорошенько подумать, прежде чем прибегать к этому средству. Иначе на вашем пути появится Закономерность и потребует удовлетворения, ибо игра построена по нехитрому принципу обязательной компенсации: если ты что-то берешь, то обязан что-то отдать взамен. Пустоты мир не терпит.

— Можно, я задам вам один вопрос? — собрался с духом Трои.

— Конечно, мой мальчик.

— Почему в игре морогоро нет фигуры Шута? — и, заметив, как изменилось лицо великана, испуганно спросил: — Я нарушил правила вежливости?

— Нет, нет, конечно. Просто вы первый человек, который меня об этом спрашивает. А между тем, давным-давно такая фигура была, но после ее убрали — она была еще более капризной и сложной в использовании, нежели пресловутая Закономерность.

Затем граф отправил племянника по какому-то делу, а сам обратился к герцогу:

— Сыграем еще?

— С радостью. Кстати, Шовелен, у вас прекрасный племянник, и я думаю, что вы очень беспокоитесь о его будущем. У вас ко мне дело?

— Вы так проницательны, что пугаете меня, право слово. Но это действительно так. И если я не сильно буду докучать вам своими разговорами, то я не желал бы лучшего собеседника и советчика. В том случае, если вы согласитесь дать мне этот совет.

Герцог утвердительно кивнул.

— Я достаточно долго наблюдал двор короля Альворанского, посетил достаточно много других стран, чтобы сделать вывод, что Трою нужно перебираться в Великий Роан. Он не похож на своих соотечественников — слишком мечтателен и непосредственен. Не могу сказать, что он образован, но постепенно начинает понимать, что знания необходимы. И теперь занимается гораздо прилежнее, нежели раньше. Буду откровенным с вами: я мечтаю, чтобы он служил при дворе императора.

— Отчего же вы не поговорите с князем Даджарра? Или с кем-нибудь из других вельмож? Я имею в виду, официально.

Я ехал сюда именно с такой идеей: воспользоваться своим положением, добиться приема у одного из министров, возможно, даже у самого императора, если представится удобный случай. А теперь вот, кажется, цель так близка, а я не могу заставить себя сделать это.

— Почему?

— Мне кажется, что Трои не заслуживает такого отношения. Если он окажется в бесчисленных рядах тех, кто, пользуясь протекцией, рвется к богатой кормушке, ни он, ни я этого себе не простим.

— Разумное решение, — одобрил герцог. — Но ведь мечта осталась?

— Да, — твердо сказал граф. — Мечта осталась. Мальчику нечего делать при альворанском дворе.

— Вы мне очень симпатичны, граф, — молвил Аластер. — И не то чтобы я хотел быть вам полезным, скорее, мне нравится сама мысль, что вы и ваш племянник останетесь здесь. Ортону нужны умные и преданные люди, а в вас обоих я нахожу и то и другое качество. Поэтому я не обещаю ничего конкретного до тех пор, пока не переговорю с князем Даджарра, а после мы продолжим эту беседу.

Посол встал со своего места и отвесил великану герцогу церемонный поклон. Затем удобно уселся и принялся рассматривать доску, чтобы сделать первый ход. Он хотел сыграть как никогда взвешенно, блестяще и неожиданно, но ему не удалось даже сосредоточиться.

К ним подбежал взъерошенный слуга и кинулся к герцогу с невнятными криками:

— Там, ваша светлость, там!.. Пойдемте, умоляю вас!!! Пойдемте быстрее!

Он лежал на боку, неестественно и странно выгнувшись, так что лицо его было обращено к небу. Одну руку он подмял под себя, пальцы другой, прижатой к груди, были стиснуты в кулак. Черные волосы разметались по малахитовым плитам, синие глаза были широко раскрыты, и в них навсегда застыло обиженное выражение.

Император был мертв. Когда Шовелен увидел это изогнутое тело, этот остекленевший взгляд и блеклые, почти белые губы, ему сделалось дурно, будто он нашел здесь не чужого владыку, а своего обожаемого Троя. У него заныло сердце, и он отвернулся, чтобы не смотреть. К его величайшему удивлению, Аластер оставался невозмутимым. Он положил свою стальную ладонь на плечо дрожащего, словно в лихорадке, слуги.

— Тихо, успокойся. И отвечай на вопросы.

— Да, да, ваша светлость.

— Кто еще видел императора мертвым?

— Не знаю, ваша светлость. Он вышел на верхнюю террасу подышать воздухом после малого приема. Велел мне принести сюда шипучего черного и ту книгу, которую он сейчас читает. Когда я вернулся. Его величество уже… уже… — Слуга начал заикаться и захлебываться слезами.

— Тихо, тихо, — еще раз повторил герцог, и Шовелен почувствовал, что и на него действует умиротворяюще этот мощный, бархатный голос.

Тем временем неведомо откуда взявшиеся гвардейцы оцепили лужайку под террасой, встали у дверей, ведущих на нее, а также преградили все входы и выходы из этой части апартаментов. Двое подошли к Аластеру и остановились возле него, готовые выслушивать приказания.

— Этого человека изолировать от остальных, — распорядился герцог, указывая на слугу.

Тот задохнулся от ужаса, но Аластер пояснил:

— Я ни в чем тебя не обвиняю, однако настоящий убийца может захотеть избавиться и от тебя, поэтому лучше тебе побыть под надежной охраной.

— Как прикажет ваша светлость.

— Ступай и будь покоен — император не забудет тебя, если ты ни в чем не виноват.

— Но?! Но как же…

— Ты разве не помнишь, что император бессмертен? — внушительно произнес Аластер. — Ступай, не медли. Впрочем, ответь сразу, какую книгу читал государь?

— Историю принцессы Эмдена и доблестного вождя горцев из Уэста. Государь говорил, что это его любимая трагедия.

— Это книга Айанте? — спросил герцог, демонстрируя свое знание старинной литературы.

— Совершенно верно, ваша светлость. Государь просил том из собрания сочинений, а не отдельное издание, хотя у нас есть одно — очень редкое, с гравюрами.

— Достаточно, — прервал его Аластер. — Можешь идти. Спотыкающегося слугу увел один из гвардейцев.

— А ты, — обратился Аластер ко второму, — приведи сюда Сиварда Ру, Аббона Флерийского и Аббона Сгорбленного. И зайди за шутом Ортоном: мозги этого малого нам сейчас очень пригодятся.

Когда гвардеец отправился выполнять эти распоряжения, герцог обернулся к послу Шовелену:

— Теперь мне необходимо обсудить все увиденное с вами, дорогой граф.

— Нет нужды, — ответил тот. — Я уже понял по тому, как спокойно вы раздаете приказания, что передо мной лежит несчастная жертва — но не император, а всего лишь его двойник. Я прав?

— Совершенно. На сей раз Его величеству повезло. Но вы понимаете, что все-таки необходимо отыскать убийцу — чем скорее, тем лучше.

— Конечно, герцог. И вы можете полностью полагаться на мое слово рыцаря, что я никому не обмолвлюсь об этих событиях. Я слишком хорошо знаю, к какой смуте и панике могут привести необоснованные слухи.

— Восхищаюсь вашим умом, граф, — улыбнулся сдержанно Аластер. — И думаю, что я вполне могу положиться на ваше слово, особенно если император узнает, как вы держались в этой сложной ситуации, и захочет, чтобы такой человек оказался на службе у него, а не у Лодовика Альворанского. Вместе с племянником, разумеется.

Посол Шовелен вспыхнул до корней волос и молвил:

— Если бы я так не уважал вас, герцог, то счел бы, что вы решили меня оскорбить. Даже если бы сейчас мне предстояло изгнание в Самаану или пустынный Йид, я бы и то не стал покупать расположение Его величества таким бесчестным путем. Вы можете быть уверены во мне при любом раскладе.

И герцог молча протянул ему руку. Сивард Ру возник как из воздуха через несколько минут. Он окинул место трагедии одним быстрым и цепким взглядом, встал на колени возле тела, прикоснулся двумя пальцами к сонной артерии.

— Он не просто мертв, его убили. Надо сообщить императору.

— Это сделают, — успокоил его Аластер.

— Господин граф Шовелен, если не ошибаюсь? — Сивард подошел к послу и уставился на него единственным своим глазом. — Человек достойный, из породы победителей, но победителей честных и благородных. Потомок рыцарей и сам рыцарь не только по происхождению, но и по убеждениям. Отличился во время одной неприятной истории подобного же свойства, случившейся в Аммелорде. Уже все понял и во всем разобрался, сочинять для него отдельную версию не имеет ни малейшего смысла. Зато может оказаться неожиданно полезен. Честь имею.

Ошарашенный граф едва перевел дыхание. Сивард Ру знал о нем все — он в этом даже и не сомневался. То, что рыжий начальник Тайной службы не произнес вслух, просто не касалось данного дела. И посол был весьма ему признателен за то, что он умолчал о многом.

— А теперь осмотрим тело.

С этими словами Сивард Ру снова опустился на малахитовый пол возле мертвеца и осторожно разжал его сомкнутые пальцы.

— Я так и думал: смотрите, какая забавная вещица. И он протянул на открытой ладони застежку в форме дракона, кусающего себя за хвост. Застежка стоила огромных денег: она была сделана из чистого золота и изумрудов. Алый гиацинт сиял вместо драконьего глаза.

— Человек, убивший императора, относится к ближайшему окружению. Жертва не звала на помощь и до последней секунды чувствовала себя спокойно. Только когда императору стало плохо, он схватился за своего убийцу и, сопротивляясь, сорвал брошку с его плаща. В общем, задача несложная. Нужно выяснить, кто в это время находился неподалеку и у кого была такая приметная застежка.

— Подожди, Сивард, — остановил его Аластер. — Слишком ты торопишься. Тебе ничего не кажется странным?

— Кажется, но я, — тут рыжий хитро подмигнул, — я излагаю самое вероятное развитие событий. Что, не клеится?

— Нет, — откровенно ответил Шовелен.

— Я не ошибся в вас, граф. Действительно, полная чушь. То есть человек действительно был из самых близких, однако… Вот, я убийца, с меня срывают украшение, а я так тороплюсь прочь, что не думаю о том, чтобы это украшение забрать?

— Испуг, — молвил Аластер.

— Исключено. Тот, кто осмелился поднять руку на императора, не станет пугаться мелочей.

Герцог перехватил растерянный взгляд посла и поторопился объяснить:

— Сивард не делает глупостей и не принимает опрометчивых решений, просто у него такая манера — начинать с простейшей версии, а затем возражать самому себе. И так до тех пор, пока возразить будет нечего. Стиль…

— Где же Аббон? — взвился рыжий. — Мне нужно осмотреть тело, а он не чешется.

— Не чешусь, — кротко ответил маг, входя на террасу. — И объясню, почему. Мне нужно делать совсем другие дела, а вот когда мне нужно будет чесаться, я стану чесаться, и…

— Старческий маразм, — тут же отреагировал господин Ру

— Они всегда так, когда волнуются, — сказал герцог. — Давай, Аббон, не томи нас. Осмотри тело.

— Сейчас, сейчас. Не торопи меня. Все требует аккуратности и серьезного к себе отношения. Это никак не может совмещаться с неприличной поспешностью. Та-ак, так, посмотрим. Что вы успели найти?

Пока Сивард коротко, но обстоятельно рассказывал ему о находке и своих выводах, он переворачивал обмякшее, постепенно холодеющее тело и бормотал что-то себе под нос. Наконец положил покойника на спину, закрыл ему глаза и молвил:

— Вот что я думаю. Это яд. Его отравили крохотным шипом или стрелкой — не толще швейной иглы для шелковых ниток. Укол нанесли в основание черепа, потому видимых ран на теле нет. Я уверен, что тот, кто стоял перед императором, сделать этого не мог. Он просто был свидетелем разыгравшейся трагедии. Нужно немедленно отыскать владельца вашей броши и расспросить его. Он должен был видеть хоть что-то. Император падал вот так, прямо на него, и, видимо, схватил за плечо. А тот испугался и дал деру — мерзавец, конечно, но человеку свойственно бояться за свою шкуру. Думаю, он вообще ничего не соображал в тот момент. Может, теперь отдышится и сможет толково объяснить, что здесь случилось.

— Где слуга, который нашел императора? — спросил Сивард.

— Под надежной охраной. Тебя проводят к нему, — ответил Аластер, делая знак своим воинам.

— Ничего себе! — произнес до боли знакомый голос. — Бедняга!

Шут остановился над мертвым телом, наклонился, погладил по руке. Тон у него был обычным, насмешливым, но лицо выражало глубокую печаль.

— Как жаль, — сказал он через минуту. Герцог отвел его в сторону и стал что-то шептать на ухо. — Ты прав, — ответил ему шут вслух. — Императору уже сообщили, и он немедленно отправился к гостям, чтобы предупредить распространение слухов. А я займусь делом.

Аббон Сгорбленный вошел в сопровождении четырех воинов, несших огромный резной ларь. Тело императора погрузили туда, закрыли крышку и вынесли через боковую дверь. Несколько придворных, попавшихся навстречу этой маленькой процессии, ничего не заподозрили. Мало ли что и куда собирается перенести первый министр империи.

— Нужно немедленно выяснить, кто мог находиться на малом приеме, — обратился Шовелен к Аластеру и Аббону Флерийскому, едва они остались втроем на террасе.

— Этим займется шут, — невозмутимо откликнулся герцог. — У слуг и придворных к нему очень странное отношение, и этим следует воспользоваться. Все видят перед собой лицо императора, слышат его голос и уже поэтому невольно прислушиваются к словам. С другой же стороны, они прекрасно знают, что это всего лишь шут — то есть такой же придворный, такой же слуга, как и они сами. И потому они гораздо более откровенны с Ортоном-шутом, нежели с Ортоном-повелителем. Шут сейчас все разузнает, и мы сможем еще немного продвинуться в нашем расследовании. А пока давайте пройдем куда-нибудь, например в парк или в зал, только не стоит торчать здесь, привлекая внимание.

— Вы правы, — согласился Шовелен. А Аббон Флерийский только пожал плечами.

Шут блестяще справился с возложенным на него заданием.

Он застал трех собеседников в парке, где Шовелен и Аластер доигрывали партию, а Аббон с интересом за ними наблюдал.

— Быстро же распространяются у нас слухи, — начал он без предисловий. — Когда император объявил, что собирается пообедать, да еще в обществе принцессы Арианны и десятка-другого величеств, почтивших его присутствием, у нескольких слуг ощутимо зашевелились волосы на голове. Я спросил у одного ненароком, чего это с ним, и он мне ответил, что слышал одну сплетню, которой почти поверил. Но сообщать ее содержание отказался под тем предлогом, что узнал ее не иначе как от безумца, которому непременно выбьет из головы дурь, как только улучит свободную минутку.

— Люди, люди, — вздохнул Аббон. — Ну, а твое предприятие успешно?

— Более чем. На малом приеме Его величеству докучали маркграф Инара, князь Окаванги и король Энфилда со своими советниками. А теперь вспомните, какой герб у маркграфов Инара?

— Щит, разделенный на четыре поля, — ответил не задумываясь князь Даджарра, подходя к своим друзьям. — Правое верхнее поле — алое. На нем изображена латная перчатка, держащая обломок меча; правое нижнее поле — золотая чешуя, по которому бежит черный барс; левое верхнее поле — голубое. На нем рисунок орлиного крыла; а левое нижнее… Да, левое нижнее — черное. На нем зеленый дракон с алым глазом кусает себя за хвост — это обозначает вечность и непреходящесть некоторых вещей. Девиз маркграфов Инара — «Навсегда».

— Итак, мы уже знаем, с кем хотим побеседовать в первую очередь.

— Идемте с нами, граф, — сказал Аластер, обращаясь к послу.

— Почту за честь.

Лоугана Финнгхайма, маркграфа Инарского, они застали в его собственных покоях. Апартаменты были пусты, и только перепуганный лакей дежурил у первых дверей. Он-то и сообщил императорским вельможам, что маркграф повел себя странно, приблизительно час назад ворвавшись в свои апартаменты и выгнав всех слуг. Он метался, как смертельно раненный человек, и — тут лакей не стал скрывать, что подслушивал, правда, из лучших побуждений, ибо волновался за своего господина — стонал.

Аластер решительно двинулся вперед, остальные последовали за ним.

Лоуган Финнгхайм сидел в странной позе у окна, в последней по счету осмотренной ими комнате. Лицо его было жуткого синюшного оттенка, словно графа мучало удушье. Глаза покраснели и слезились. Он поднял мученический взгляд на идущего к нему великана и произнес, едва разлепляя сухие, шелушащиеся губы:

— Мое возмездие… Ты несправедливо.

— Я не возмездие, Лоуган, — мягко ответил Аластер, делая знак Аббону Флерийскому, чтобы тот осмотрел маркграфа.

То был человек лет сорока пяти, казавшийся старше из-за своей чрезмерной полноты. Виски у него серебрились сединой, багровый, апоплексический затылок лежал слоями на отложном воротнике.

— Что случилось, Лоуган? — спросил шут.

— Я зашел к Его величеству, чтобы поговорить о милых нашему сердцу безделицах — о тех книгах, которые он просил меня достать, — четко и довольно внятно проговорил Финнгхайм. И тут же задохнулся, зашелся лающим кашлем.

— Вот, нашел, — прошептал Аббон, подманивая к себе герцога. — На затылке у него точь-в-точь такой же укол, но здесь огромный жировой слой, и яд действует медленнее.

— Он умрет? — одними губами спросил Аластер. Аббон скорбно покивал головой. И хотя этот едва слышный диалог происходил за спиной у маркграфа, тот словно почувствовал, о чем говорят вельможи.

— Я умираю, — прохрипел он с натугой. — Император стоял и вдруг упал, схватившись за мое плечо. Я очень испугался, потому что…

— Не продолжай, — остановил его шут, видя, как трудно говорить толстяку. — Я бы тоже испугался насмерть. Что ты видел?

— Силуэт… Размытый силуэт человека в зеленых одеждах. Он погрозил мне пальцем, вот так… — И маркграф сделал слабую попытку воспроизвести жест. Получилось у него это не лучшим образом, и рука бессильно упала на колени. — Он опирался на клюку или посох. Я испугался, один Господь знает, как я испугался. Повернулся и убежал, оставив императора… — Снова жестокий приступ кашля и хрипов. — А потом почувствовал там, в затылке, боль, будто оса укусила. Тело стало неметь… Что с императором? — спросил Финнгхайм тревожно. — Он ведь не может умереть? А я своими глазами…

— Не волнуйся, Лоуган. Император сейчас обедает в обществе принцессы Арианны, — отчетливо произнес Аластер, подходя к толстяку и беря его за ледяную, влажную руку. — Все будет хорошо, не бойся.

Лоуган улыбнулся и…

— Он умер, — бесстрастно сообщил Аббон Флерийский. — Яд сделал свое дело.

— Вы не могли ему помочь? — отчего-то шепотом спросил Шовелен.

— Нет, не мог. Это не тот яд, от которого есть противоядие. Я мог бы только продлить его агонию, а значит, и мучения.

— Я позову лакея, — сказал шут. — Объясню ему, что его господин умер от… отчего он мог умереть, Аббон?

— От удара. Я займусь им, не беспокойтесь. Идите. Я буду ждать вас у себя через час, нам нужно поговорить.

Незадолго до рассвета из боковой двери, которой обычно пользовались повара и дворцовые слуги, вышел высокий молодой человек в строгом черном костюме для верховой езды. Легкая шелковая одежда ловко обтягивала юное сильное тело, а черный плащ взлетал при каждом шаге или движении, подтверждая невероятную тонкость ткани, из который был сшит. Теплый ветерок трепал смоляные волосы всадника. Четверо гвардейцев — огромные, молчаливые, бесстрастные — следовали за ним, молодой человек быстро пересек ухоженную лужайку перед дворцом и вошел в помещение конюшни. Проснувшиеся кони, которые уже топтались в стойлах, радостно фыркали и тихонько, будто заговорщики, ржали, приветствуя раннего гостя.

— Что, Донг, соскучился? — спросил молодой человек ласково, похлопывая коня по крутой шее. — Истосковался?

Конь кивал головой и терся о плечо хозяина, всем видом давая понять, что его нужно вывести из темного, тесного помещения и пустить вскачь. Он нетерпеливо перебирал стройными ногами с мощными бабками, взмахивал шелковистым хвостом и раздувал ноздри. Это был восхитительный унанганский жеребец, привезенный в подарок императору послом далекого Донга. Только там, в степях, на юго-востоке Ходевенского континента, выращивали эту породу лошадей.

Донг был не просто вороным, какие не так уж и редко встречаются в мире. Его мягкая, атласная шерсть была того восхитительного черного цвета, который отливает лиловым и больше всего похож на цвет ночного неба над океаном.

Конь этот находился в императорской конюшне на особом положении: к нему не подходил ни один близнец, и только государь ездил на нем верхом, когда никто этого не видел.

Гвардейцы седлали своих коней, выделявшихся исполинскими размерами, готовые сопровождать императора хоть на край света. При этом двигались они бесшумно, стараясь не мешать Ортону думать, даже между собой не переговаривались.

Аббон Флерийский появился в дверях конюшни неожиданно.

— Ортон! — позвал негромко. — Я не помешаю тебе, если проедусь верхом в твоей компании?

— Нисколько, — откликнулся император. — Пожалуй, даже буду рад. Мне необходимо с кем-то поговорить, и ты весьма подходишь на роль исповедника.

— Великий эмперадор скажет, что я отнимаю у него его хлеб, — рассмеялся маг, выводя из стойла кроткую амайскую лошадку цвета утреннего тумана. Он легко вскочил в седло и, пригнув голову, выехал наружу.

Какое-то время они с Ортоном молча пришпоривали своих коней, заставляя тех перейти на галоп. Император выглядел странно, и Аббон никак не мог определить, что именно испытывает государь: он не был ни подавленным, ни угнетенным, ни расстроенным, ни испуганным, но на душе у него явно было неспокойно. Словно что-то произошло, и молодой человек удивляется этому, не зная, как быть. Аббон понял, что император не представляет, как начать разговор, и пришел на помощь.

— Государь, — заговорил он, понукая своего коня держаться поближе к скакуну императора. — Что-то еще случилось, о чем я пока не знаю?

— Ты случайно не подмешал мне в питье своего приворотного зелья? — спросил Ортон таким странным голосом, что было непонятно, шутит он или говорит всерьез.

— По-моему, не подмешивал, — усмехнулся маг. — А что, появляются первые признаки заболевания?

— Какого заболевания? — поднял бровь молодой человек.

— Ну, любовь — это своего рода болезнь, об этом пишут и ученые, и мудрецы, и поэты. Причем все настаивают на том, что болезнь эта неизлечима.

— А ты сам как думаешь?

— Я с ними не вполне согласен: грубость, непонимание, ложь, несправедливость — все это может стать хорошим лекарством от любого светлого чувства. И любви в том числе.

Император нахмурился:

— Но я ведь все равно должен на ней жениться, а значит кому какое дело, как станут развиваться наши отношения. Я имею в виду — что плохого в том, что, кажется, я влюбился в собственную невесту? Она оказалась такой необыкновенной.

— Это просто прекрасно. Ваше величество, — мягко молвил маг. — Что же тебя тревожит?

— Наверное, отсутствие соответствующей традиции. Мои предки не сильно обожали своих жен, не правда ли?

— Просто им не так везло, как тебе, Ваше величество. Многие были вынуждены страдать от запретной любви, храня верность тем, кто занимал, по сути, не свое место. Бремя императора — тяжкое бремя. И тебе посчастливилось, если твои обязательства совпадают с твоими желаниями.

— Непривычно как-то, — пожаловался Ортон. — Кажется, вот-вот что-то такое возникнет, что помешает мне любить и быть любимым, помешает достичь счастья. Слишком все хорошо — не нравится мне это.

— Может, просто принцесса к тебе равнодушна, вот ты и мечешься? — озарило Аббона.

— По-моему, наоборот, она расположена ко мне даже больше, чем я мог мечтать. За такой короткий срок знакомства мы с ней прекрасно поладили и обнаружили столько общего… Ты ведь знаешь, как это бывает: мелочи, иногда незаметные глазу, а столько говорят. Арианна не просто очаровательна, мила, умна и обаятельна. Она еще и относится ко мне особенно. Ко мне никто так не относился, и сам я ни о ком раньше так не думал. Вот тут, — и император, смущаясь, указал рукой на грудь, — вот тут тепло и все время сжимается сердце. Когда я читал любовные романы, мне и в голову не приходило, что все, что описывается в них, люди чувствуют на самом деле. Я полагал это прекрасной поэтической выдумкой.

— Рад, что тебе удалось испытать это на собственном опыте, — пробормотал Аббон. — Меня настораживает одно, мой мальчик. Не дай Бог, ты окажешься прав в том, что слишком все хорошо складывается в столь опасное для тебя время. Бывает, что плата за такое счастье оказывается непомерной.

Ортон пустил коня галопом и сильно оторвался от своих спутников. Магу удалось догнать его только через минуту, и он сильно запыхался.

— Государь, государь, умерь свой пыл. В моем возрасте такие скачки отнимают гораздо больше сил, чем раньше. Подумай о моих рассыпающихся костях.

Император обернулся к нему с веселой улыбкой:

— Негодник! Недавно некая графиня изливала душу своей приятельнице так громко, что мне удалось услышать большую часть ее скорбной истории, и…

— Ты подслушивал?! — с преувеличенным возмущением воскликнул Аббон.

— Естественно. Как же еще мне узнавать, что творится у меня под носом? Так вот, она жаловалась, что ты был с ней любезен, даже слишком любезен какое-то время, а потом оставил ее ради молоденькой баронессы, которая тоже не осталась равнодушна к твоим чарам. Ты что, насильно вливаешь им свое приворотное зелье? И тебе ли говорить после этого о возрасте?

— Оставим эту тему, мой мальчик, — смущенно молвил Аббон. — Я натура творческая, увлекающаяся. Семья, дети, тихий уютный очаг еще лет триста назад перестали меня привлекать. Но объяснить это милым дамам не дано даже мне при всех моих способностях.

— Хорошо, — согласился Ортон. — Поговорим о тех сомнениях, которые возникли у тебя по поводу последних событий и которыми ты отказался со мной делиться. А как теперь, после смерти близнеца? Ты уже советовался с Сивардом?

Аббон сразу понял, о чем идет речь. Замялся, но подумал, что невозможно отмалчиваться все время.

— Нет, государь, — ответил совершенно другим тоном, серьезно и сурово. — Я еще не говорил с рыжим, но беда не в этом, а в том, что Аластеру пришла в голову некая идея. И это меня пугает сильнее всего. Аластер-то не ошибается, как бы мне того ни хотелось.

— Он мне ничего не говорил.

— Он пришел ко мне за помощью, чтобы проверить некоторые свои соображения. Ничего толкового мы с ним так и не придумали, однако и его, и меня смущает нарочитость поступков нашего врага — я, конечно, не об убийстве говорю. Вся история с подкупом, как в свое время и нападение бангалорского флота на Анамур, слишком смахивает на авантюру, чтобы всерьез относиться к такому противнику.

Двести пятьдесят лет назад твои предки решили не придавать особого значения внезапной вспышке агрессии со стороны Бангалора — посчитали это чем-то вроде мальчишества: детской болезни самоутверждения. И — верные заветам Брагана — не сочли себя вправе пройти с огнем и мечом по всему архипелагу, наказывая ни в чем не повинных жителей за глупость и злобность их владыки. Признаюсь, тогда я был одним из самых ярых сторонников такого решения. И когда наша армия все же высадилась на Алоре, всячески настаивал на том, чтобы немедленно отозвать ее назад.

Сейчас бангалорские «друзья» вновь ведут себя более чем странно, делая очевидные глупости и привлекая к себе наше внимание своим враждебным поведением. Странный расклад и тревожный — и мы с Аластером уже не можем относиться к этому с прежней снисходительностью.

— И что же вас тревожит? — непонимающе пожал плечами Ортон.

— Когда человек становится посреди рыночной площади и начинает орать во все горло: «Я дурак! Я не могу сделать ни одной толковой вещи! Я полный идиот!» — я ему не верю. Зачем оповещать об этом весь свет? А если это еще и недешево обходится… Стал бы ты, будучи каким-нибудь мелким царьком, нападать на Роан? Стал бы чуть ли не в открытую ходить по дворцу и пытаться подкупить придворных?

— Нет конечно.

— Вот и я думаю, что нет. А если человек поступает таким образом, то на уме у него что-то другое, тебе не кажется?

— Ты прав, — согласился император. — Что же теперь?

— А ничего. Просто будем учитывать это обстоятельство. Расследовать убийство. Готовиться к свадьбе. И главное — помнить, что жизнь продолжается, несмотря ни на что!

За обедом Арианна то и дело пыталась украдкой рассмотреть императора и решить для себя, с кем она имеет дело на сей раз. Но в любом случае была веселой, радостной и старалась держаться непринужденно. Она поддерживала беседу, охотно смеялась любым шуткам, и короли, присутствовавшие на обеде, были ею, безусловно, покорены. Арианну же согревала мысль о том, что Ортон все равно видит ее и гордится ею.

Остаток дня она провела с Алейей, с восторгом, словно ребенок, внимая ее бесконечным рассказам. Когда стемнело, баронесса Кадоган послала за двумя своими подругами, и вместе они помогли Арианне переодеться в кокетливый и изысканный ночной наряд. Волосы ей распустили и расчесали так, чтобы они пышным легким облаком лежали у нее на плечах. Затем Алейя смазала губы принцессы смесью меда, лимонного сока и вина, отчего они стали еще более свежими, полными и яркими. Брови девушки расчесали маленькой щеточкой, уложив их красивыми дугами, а уголки глаз немного оттенили порошком сурьмы — полезным для зрения и делающим взгляд более глубоким и притягательным.

Арианна ждала императора часам к десяти, но его все не было. Алейя Кадоган давно удалилась в свою комнату и улеглась спать, ее приятельницы отправились в правое крыло дворца. Вскоре в коридорах стало тихо, и умолкли голоса, и шагов больше не было слышно. В огромных стрельчатых окнах напротив погасли огни. Принцесса сидела на постели, поджав под себя ноги, и упрямо ждала. Рядом с ней, на низеньком столике, инкрустированном янтарем и кошачьим глазом, лежала стопка книг и маленькие пяльца с заброшенным вышиванием. Арианна то бралась за чтение, но, перелистав пару страниц, откладывала книгу в сторону, то принималась чуть ли не наугад тыкать иголкой в белый шелк платка, на котором задумала вышить монограмму Ортона. Но и это занятие ее не занимало: она надолго прерывала работу, напряженно прислушивалась, не раздадутся ли за дверью легкие, знакомые шаги.

Никогда в жизни Арианна так не мечтала увидеть другого человека. Это чувство вовсе не было похоже на ее первую, девичью влюбленность. Если тогда она все время мечтала и была счастлива своими грезами, если могла часами находиться в одиночестве, чтобы всласть напридумывать себе всяких историй, в которых белокурый герой спасал ее от разбойников, диких зверей, жестоких врагов или нелюбимого жениха — то теперь одиночество было просто невыносимым. Принцесса пыталась мечтать, как и раньше, но мысли путались, душа тосковала, и оказывалось, что самые простые слова, произнесенные Ортоном, были ей дороже любых пусть даже самых прекрасных, но придуманных ею. Ей хотелось не подвигов, совершенных во имя ее, не опасных приключений, не пылких страстей, но тихих и безыскусных радостей: светлого вечера, проведенного с любимым; куска хлеба, поделенного на двоих; счастливой жизни и спокойной старости; красивых детей. За это она была готова поступиться богатством, могуществом и властью.

Арианна постигала сложную науку любви.

А любовь жаждет все отдать, в отличие от влюбленности, которая жаждет все получить.

И принцесса, может, сама того не сознавая, ждала Ортона, чтобы беззаветно отдать ему все тепло и всю нежность души, пробужденной им к новой жизни и новым надеждам.

Ее упорство было вознаграждено. Ортон пришел около полуночи.

— Здравствуй, — обрадовалась она. — А я уже соскучилась. Много дел?

— Много, — ответил он, не зная, с чего начать.

— Ты видел меня сегодня? — спросила принцесса. — Я тебе понравилась? Прическу мне делала Алейя, и вообще я страшно рада, что мы с ней подружились — никогда не видела женщины более прекрасной и умной. Я восхищаюсь ею. Знаешь, я люблю свою мать, но восхищаться ею мне никогда не приходило в голову — она вызывала только жалость и сострадание.

— Арианна, — сказал император, хмурясь. — Подожди минуту, дорогая. Я должен кое-что тебе сказать: я не видел тебя сегодня. Не было у меня такой возможности. Дело в том, что сегодня во дворце произошло глупое и бессмысленное убийство.

— Кто?! — выдохнула Арианна. — Кто умер?

— Я. Точнее, убили моего двойника, но ведь целились-то в меня. А пострадали невинные люди. Представь, еще погиб маркграф Инарский — он видел убийцу, и от него поспешили избавиться. Через день-другой должен приехать его сын. Мальчик едет на свадебные торжества, а получит такой страшный удар — даже не знаю, как ему об этом сказать.

— Как ужасно, — сказала принцесса с непритворной скорбью. — Как ужасно. При дворе Майнингенов умирают часто, и мне это не в диковинку. Но здесь, у тебя, смерть выглядит нелепым и чудовищным недоразумением, особенно такая смерть.

— Главное, — сказал Ортон, — что мне много раз твердили, что это и есть бремя императора. И я честно был готов умереть, если так рассудит судьба. Но как жить, зная, что из-за тебя погибли люди?

— Их готовили к этому, — вздохнула принцесса. — Так же, как и меня. Они знали, на что идут. Не казни себя: считай, что это солдаты, павшие на поле битвы. В сущности, здесь и идет настоящая битва.

— Какая ты мудрая, — восхитился Ортон, пользуясь случаем, чтобы поцеловать ее. — О чем ты думаешь сейчас, милая?

— Завтра свадьба, — сказала принцесса. — Что же нам делать?

— Жениться. Если ты не боишься, конечно.

— Меня всю жизнь готовили к тому, что будет очень страшно, невыносимо страшно. Но мне никто и никогда не говорил, что страх за собственную жизнь — каким бы всепоглощающим он ни был — отступает и уходит прочь, когда начинаешь тревожиться за жизнь существа, гораздо более бесценного для тебя, чем ты сам. Ортон! Что будет с нами? С тобой?

Император подхватил ее на руки и закружил по комнате.

— Не знаю, что со мной будет, но догадываюсь, что уже случилось! Арианна, эти дни я, возможно, буду редко появляться у тебя, возможно, буду невнимателен, но ты перетерпи.

— Я понимаю, — прошептала она. — Бремя? Бремя императора…

— Да. Но ты должна твердо помнить то, что я скажу тебе… — Он осторожно опустил ее на пол, развернув спиной к окну, затем встал на одно колено и произнес торжественно: — Я люблю тебя, Арианна, и прошу, чтобы ты согласилась стать моей женой. Если ты не знаешь, что ответить, то лучше не торопись, потому что для меня бесконечно важно, чтобы ты сказала «да». Подумай, стою ли я твоей любви и привязанности?

И принцесса покачнулась, схватилась рукой за горло, будто ее душили, и разрыдалась так безудержно, так отчаянно, словно ей сообщили самую горестную весть.

— Что? Что? Что с тобой? — спрашивал Ортон, осыпая поцелуями ее руки и мокрое лицо.

— Я счастлива, я так счастлива, — твердила она, не переставая плакать.

Арианна не знала, как объяснить ему — удивительному, ставшему таким родным и близким, — что ее всю жизнь готовили к жизни без любви и нежности, к существованию в качестве живого залога или символа. И она заранее смирилась с этим, нарастив на своей душе что-то вроде ледяного панциря, чтобы ничто не могло ее ранить или причинить боль. А Ортон в несколько дней не только растопил этот лед, но и достучался до ее сердца, и теперь оно нестерпимо болело. Принцессе еще никто не успел рассказать, что любовь — это тяжкий труд, и боль, и мука. И что счастье — это вовсе не абсолютный покой и не постоянная радость. Но она уже догадывалась об этом, прижимаясь к своему жениху.

— Я, я люблю тебя, Ортон? Я люблю… — повторяла она, не веря, не смея поверить в то, что с ней случилось чудо, которое она до сих пор полагала недоступным для себя.

Они просидели около часа в полной темноте, смеясь, шепча всякие глупости и целуясь. Наконец император поднялся:

— Милая, мне жаль, но я должен уйти. Я и так задержался.

— Ты уходишь?! — спросила Арианна, и глаза ее снова наполнились слезами. Но она подумала, что Ортону и без того трудно, и потому мужественно сдержалась.

— Не хочу, но придется. Пора собирать совет и решать что-то с убийствами. Я теперь слишком счастлив, чтобы позволить неведомо кому убить меня.

— Не говори так, — прошептала она истово. — Не смей говорить так. Я только-только встретила тебя… Ты будешь жить, что бы ни произошло, обещаешь?

— Хорошо, — улыбнулся он. — И сегодня я оставлю в предпокое еще несколько охранников. Так мне будет спокойнее. А сейчас ложись спать — завтра тебе нужно рано вставать, и целый день ты проведешь на ногах.

— Ну и пусть, — сказала Арианна. — Когда ты рядом, я не устаю. Ортон, скажи мне одну-единственную вещь: может быть такое, чтобы и завтра со мной будешь не ты, а кто-то другой?

— На церемонии буду я, — ответил император. — А дальше и сам не знаю.

Когда он ушел, Арианна бросилась в кровать и сжала в объятиях пуховую подушку. Ей хотелось с кем-нибудь поделиться своим нежданным счастьем, но тех, кому она доверяла, рядом не было. Разве что Алейя Кадоган… Но будить баронессу среди ночи, чтобы поведать ей банальную историю о двух счастливых влюбленных, это было бы совсем неприлично…

Арианна так и заснула не раздеваясь.

— Император здесь, — раздался в кромешной тьме голос Аластера, герцога Дембийского. — Все ли готовы?

— Да, да, да… — зазвучали разные голоса.

— Нет нужды говорить, зачем мы собрались, — молвил Аластер. — Через несколько часов император женится на принцессе Арианне, и с этого мгновения жизнь его будет подвергаться еще большей опасности, не говоря уже о жизни нашей будущей императрицы. Прошу вас, господа, высказывайте свои предложения, делитесь идеями…

— Почему «еще большей»? — раздался немного растерянный голос Ортона.

— Потому, Ваше величество, что каждый следующий после свадьбы день станет приближать нас к тому счастливому и торжественному моменту, когда мы сможем объявить о рождении наследника. Будущего императора Великого Роана. Так что убийца постарается завершить свои дела как можно быстрее — чтобы наследник не успел появиться.

— Сейчас буду говорить я, Аббон Флерийский, — сказал маг. — Меня испугали и насторожили предсмертные слова маркграфа Инарского, а также способ, которым были убиты обе несчастные жертвы. Дело в том, что человек в зеленой одежде, опирающийся на посох и рассылающий смерть с невидимыми ядовитыми иглами, может быть только монхиганом. А этого как раз быть не может.

— Положим, — возразил Аббон Сгорбленный, — вызвать фантом под силу любому деревенскому колдуну. Да и такие трудности — это нечто лишнее, ведь можно просто одеться соответствующим образом. Кто теперь, спустя столько сотен лет, сумеет отличить подлинного монхигана от мнимого? Наш милый Финнгхайм, о котором я стану глубоко скорбеть, не отличался умом — пусть простит мне покойник нелестное это высказывание. Он мог увидеть монхигана там, где его в помине не было.

Меня беспокоит другое — зачем это было сделано? И вопрос нужно ставить иначе: тот, кто совершил это убийство, совершенно прозрачно намекнул нам о том, что посвящен в тайну происхождения Ортона Агилольфинга. Ведь не так уж много людей знали о том, что император Браган — не просто талантливый и удачливый полководец, не просто великий государь, а еще и Саргонский чародей. Вы же, господа, рассуждаете так, словно весь мир владеет теми же тайнами, что и мы, избранные…

На несколько секунд воцарилось молчание. Каждый думал о чем-то своем.

— Яд, — сказал Аббон Флерийский. — Меня тревожит, что яд был необычный, тот самый…

— Тут я не специалист, — вздохнул князь Даджарра, который считал эту проблему не принципиальной и далеко не самой важной, — но думаю, что и добыть соответствующий яд — это не самое трудное.

— Как сказать, — с сомнением в голосе произнес маг. — Нужно же откуда-то узнать рецептуру.

— Вы же знаете, — заметил Далмеллин.

— Ну, не хватало еще, чтобы кому-то, кроме членов нашего Совета, был открыт доступ к тайнам Агилольфингов!

— Придется привыкать, — отозвался Локлан Лэрдский, до которого постепенно начинала доходить вся сложность создавшегося положения.

— Вот что мне неясно, — сказал внезапно Сивард Ру. — Я ведь человек простой, конкретный, мне эти магические выкрутасы безразличны. По мне, главное заключается в том, что на императора покушались и, строго говоря, своей цели достигли — это уже дело случая да чрезмерная предусмотрительность предков не допустили смерти государя. И вопрос нужно ставить так: кто и каким способом? Мы тут недавно рассуждали, что теоретически Его величество — самая видная мишень, главная цель любого врага. Но я долго раздумывал над этим — кто же решится на подобное злодеяние? Кто не побоится, что на него обрушится возмездие такой мощи, о которой даже подумать жутко? Я бы побоялся, например.

— Только не ты, — отозвался Теобальд. В его голосе звучали веселые нотки. — На такие мелочи ты никогда не обращал внимания.

Члены Большого Совета захмыкали на разные голоса: они прекрасно знали, на что он намекает.

— Побоялся бы, — упрямо повторил Сивард. — А если бы не испугался, значит, я держу в рукаве такой козырь, что с ним мне ничего не страшно. Что-то такое, что убедит моих противников перестать преследовать меня, если задуманное мне удастся. Чем же можно купить лояльность огромной империи? И вот еще что. Конкретно. Если убийца уже находился здесь в то время, когда бангалорец пытался подкупить приближенных императора, то в чем причина подкупа? Только для отвода глаз? Но стоило ли так рисковать и практически откровенно заявлять о своих преступных намерениях вслух? Ведь миссия бангалорца закончилась тем, что ему пришлось поспешно скрываться от моих людей несолоно хлебавши. А самому скудоумному недотепе ясно, что своими действиями он побуждает охрану Его величества удвоить и утроить усердие, возбуждает лишние подозрения, ставит на ноги соглядатаев — то есть всячески затрудняет работу своему напарнику. Если вы находите противоречия в моих рассуждениях, то скажите об этом.

— Нет, — ответил за всех Аббон Сгорбленный. — Пока ты рассуждаешь весьма логично. Продолжай, наш добрый Сивард.

— Я с малых лет привык следовать нехитрой истине, — сказал одноглазый. — Самое простое объяснение обычно и оказывается тем, что соответствует действительности. И если напрашивается вывод, что тот, кто подкупал приближенных, и тот, кто покушался на убийство, работали порознь, не подозревая друг о друге, то так оно и есть.

— Но тогда выходит, что убийца был не с Бангалора?

— Вот этого не скажу, пока не узнаю, — честно ответил начальник Тайной службы. — Все может быть. Но это не главное, а главное — что теперь мне нужно смотреть в оба.

И сам захихикал над своим язвительным каламбуром.

— А может, мы недооцениваем наших потенциальных противников? — предположил Локлан Лэрдский. — Может, кто-то действительно собирается начать войну и подобными действиями просто рассчитывает посеять панику, чтобы, услышав известие о смерти государя, тут же обрушиться на нас с войском?

— Ну, паники не будет, — явственно ухмыльнулся наместник Ашкелона. — Напротив, версия о неуязвимости императора получила новое подтверждение, хоть мне и тягостно, что близнец заплатил за это собственной жизнью. Но, в общем, в этом и состоял его долг — не перед императором, а перед всей нашей империей. И он знал, на что соглашался.

— Но кто из известных нам государей рискнул бы открыто противостоять Великому Роану? — задал вопрос Далмеллин. — Лотэр? Аммелорд? Варварская и нищая Самаана?

— Может, существует заговор на уровне государей? — подбросил идею Локлан Лэрдский.

— Я бы знал об этом в тот же день, когда подобная мысль возникла бы в их дубовых головах, — фыркнул Сивард Ру. — А если бы их головы не были дубовыми, то и соседние страны процветали бы, а не благоговели перед нами. Заговора нет и быть не может.

— Ходевенский континент тоже отпадает, — высказал свое мнение Теобальд. — Большинство тамошних государств находятся на уровне варварства. Если бы их не отделял от нас океан, я бы стал их опасаться: юные народы всегда кровожадны и не считаются с собственными потерями при завоеваниях. Но им до нас так просто не добраться. К тому же, они и между собой еще не разобрались.

— У меня есть одно предположение, — взял слово Аббон Флерийский. — И оно мне не нравится. Накануне убийства меня посещал Аластер и просил заглянуть в мое Озерцо Слез…

— Ты же отказался, — вмешался герцог Дембийский. — Или мне показалось?

— Ну, не время сейчас об этом… Главное, я все-таки посмотрел в свое Озерцо и пролил немало горьких слез.

— Это что — снова фигура речи? — сварливо спросил Далмеллин. — Сколько я ни слушаю вас в Совете, Аббон, столько поражаюсь вашему пристрастию к недорогим эффектам.

— Дешевым, — подал голос Гуммер.

— Я так и сказал.

Аббон Флерийский не стал ввязываться в очередной спор из тех, что редко, но все же разгорались на заседании Большого Ночного Совета. И это тоже сказало всем участникам о серьезности положения.

— Мы снова вернулись к Бангалору, — молвил маг другим тоном — серьезным и жестким. — Я обнаружил на Алоре средоточие силы, которой раньше там и в помине не было. Звезды благоволят к этой земле, и всякий маг, решивший заниматься там своим ремеслом, достигнет большего, чем где бы то ни было на Лунггаре.

— Но пока магов нет, бояться особо нечего? — спросил Локлан, граф Лэрд.

— Они уже есть, — громко сказал Аббон. — Их немного, но они там. Приблизительно в том же месте, где расположена Оита.

— Это серьезно? — поинтересовался Гуммер.

— Очень.

— Ты хочешь сказать„что обнаружил тех, кто занимается запретной магией? — спросил Аластер.

— Хотел бы, так и сказал бы, — буркнул Аббон. — В том-то все и дело, что я не могу и не имею права на основании увиденного утверждать, что магия, которую используют эти люди, запретна. Там и в помине нет явных проявлений темных сил, нет ничего, что могло бы заставить меня потребовать от Совета принятия решительных мер. И все же тревожно мне, как никогда.

Знаете, что именно меня беспокоит?! Сама земля напоена силой, а они ничего не делают. Вообще ничего. Энергии витают в воздухе, но маги бездействуют. Не верю я в это, так не бывает. Плохие ли, хорошие ли — проявления их деятельности просто обязаны быть. В противном случае я начинаю подозревать, что кто-то старается не привлекать к себе внимания. И либо старательно скрывает все следы, либо на самом деле затаился — что, в какой-то мере, одно и то же.

— А не слишком ли это заумно? — спросил Гуммер. — Не преувеличиваете ли вы опасности, Аббон? Не ищете ли подвоха там, где его и в помине нет?

— Не думаю.

— Итак, опять и опять Бангалор, — заговорил Сивард Ру сердитым и напряженным голосом. — Но все равно не могу взять в толк: неужели они действуют настолько разобщенно, что скрывают друг от друга даже самые важные сведения, несмотря на риск провалить все дело? И что может толкать разных людей на одно и то же преступление — месть? Я с таким еще не сталкивался…

— Все может быть, — заметил Теобальд. — История знает не один пример того, как глупые дети, наслушавшись всяких сплетен и россказней, ставших со временем героическими преданиями, решают продолжить правое дело тех, кто и прав-то никогда не был. Просто детям об этом не сказали. И снова льется кровь и умирают люди во имя ложных целей. Вполне возможно, что кто-то хочет доказать Великому Роану, что тот не так уж и велик. Потому и выбран древний символ — монхиган.

— Хорошо бы, если это так, — рассудил Аластер. — Если ушей убийцы достигнет весть о том, что император жив, будет подтверждено его сверхмогущество, и тогда противник может остановиться. Я не призываю и не советую рассчитывать на это, но как бы мне хотелось надеяться, что все закончится этими двумя злодеяниями…

— Не знаю, не знаю, — вздохнул Аббон Сгорбленный. — Зло отчего-то никогда не останавливается на полпути. Возможно, от того, что оно не бывает мудрым и рассудительным?

— Меня смущает другое, — гнул свою линию одноглазый. — Обычно враги либо объединяются ради общей цели с тем, чтобы уничтожить друг друга потом, когда она уже будет достигнута, либо сперва разбираются между собой. И уж после победитель атакует главного противника. А эти действуют так, словно и не знают друг о друге. Меня это настораживает. И монхиганы здесь ни при чем…

— Нужно еще знать о монхиганах, — твердил свое Аббон Флерийский. — Не нравится мне осведомленность нашего, с позволения сказать, приятеля. И потом, что-то не так в том сборище магов на Бангалоре, ох, не так. Я это чую, но доказательств у меня нет.

— Взять бы да утопить к демонам это вражье гнездо, — предложил Сивард Ру. — Только окажем услугу всему остальному миру. — Он сделал паузу, а затем продолжил: — Но не говорите мне, что мы не имеем права, я и сам все хорошо помню. Это так, мечта…

— А наш император молчит, — сказал Далмеллин. — Значит ли это, что он недоволен нашими рассуждениями, или ему есть что сказать, и он ждет, пока мы перестанем спорить?

— Не знаю, — ответил из темноты Ортон. — У меня странное чувство, что меня постоянно кто-то окликает из того прошлого, в котором меня и в помине не было. Ощущение чьего-то присутствия за спиной, но когда я оглядываюсь — даже мысленно, — то никого не обнаруживаю. Возможно, я стал излишне мнителен и меня напугали эти сообщения о неблагоприятном расположении звезд? Возможно, императрица оказалась мне дороже и нужнее, чем предполагалось условиями нашего брака, и теперь я хочу оградить ее от всех опасностей и треволнений?

— Что касается убийства, то я предприму все возможные и невозможные усилия, — заверил своего повелителя одноглазый Сивард. — Вскоре я ожидаю донесений с Бангалора и сразу же оповещу всех здесь присутствующих, если обнаружится что-либо интересное.

— Архонт Бангалора — человек весьма странный, — сказал Аббон Сгорбленный. — Но мы его не видели так давно, что все могло измениться. Людям свойственно меняться со временем.

— Что касается архонта, — сказал Аластер, — я знаю, с кем поговорить насчет этой персоны.

— Кого вы имеете в виду, герцог? — спросил Гуммер.

— Посла Шовелена. Это весьма достойный человек, к тому же умен и чертовски наблюдателен. И играет в морогоро лучше всех, с кем мне приходилось встречаться, кроме вас, господа, естественно. Он играет как рисковый и дальновидный полководец. Думаю, обладая таким складом ума, он понял больше, чем ему рассказали и показали, потому и надеюсь, что он расскажет многое из того, что бросится в глаза не всякому шпиону.

— Удачи нам, — подвел итог Теобальд.

— Что же касается моей свадьбы… — начал было император.

— Что касается свадьбы, не извольте беспокоиться, Ваше величество. Мы примем меры, и комар не проскользнет, предварительно не пройдя осмотра и собеседования, — сказал Сивард Ру.

— Я не об этом. Просто я считаю вас самыми близкими и родными мне людьми и потому хотел сказать вам, что я совершенно счастлив.

Император скрылся в потайном ходу.

За столом остались восемь членов совета, не торопившиеся расходиться.

— Император счастлив, — как-то задумчиво произнес Теобальд.

— Это очень опасно — в первую очередь для него, — заметил Сивард Ру.

— Что я могу сказать об архонте Бангалора? Хм-мм-м. Интересный вопрос, — говорил посол Шовелен, ранним утром прогуливаясь с Аластером по дворцовому парку. — Знаю-то я многое… Вот что может пригодиться вам, герцог, мне еще неясно.

— Откровенно говоря, мне и самому неясно, — признался герцог Дембийский. — Одно могу вам сказать сразу: мы пришли к выводу, что наиболее вероятным противником может быть Бангалор — либо официальный, либо тот, что сильнее официального. Если я четко выразил свою мысль.

— Предельно, — сказал граф. — Ну, что же. Тогда я просто расскажу вам о своих впечатлениях, а вы уж делайте собственные выводы.

Архонт Тиррон происходит, как вам, конечно, известно, из ничем не примечательного купеческого рода Аберайронов, которые около трех с половиной столетий тому назад внезапно возникли на политической арене Бангалора. Единственное, чем они действительно выделялись, это богатством. Соперников у Аберайронов было предостаточно, но они как-то внезапно победили всех — даже тех, кто превосходил их наголову.

Слово «внезапно» я употребляю лишь потому, что хочу избежать более эмоциональных определений и придерживаться объективных суждений, хотя это нелегко.

Словом, у меня сложилось впечатление, что и тогда, и теперь за спиной архонтов из рода Аберайронов стоит некая сила, которая, собственно, и удерживает их на троне. Можно выразиться и иначе: у архонтов Бангалора вот уже три века подряд спрятан в рукаве некий козырь, который они неизменно предъявляют при каждом новом раскладе, чем и принуждают остальных игроков признать поражение. Нынешний архонт прослыл человеком странным, но я бы определил это несколько иначе. Я беседовал с ним не так уж часто, только на официальных приемах, где остаться вдвоем больше чем на пять-шесть минут практически невозможно, но и нескольких раз хватило, чтобы понять, что человек этот глубоко несчастен. Он прекрасный собеседник, умный и глубокий политик, суждения его отличаются неординарностью, свежестью подхода, оригинальностью. И все это куда-то исчезает, когда мы сталкиваемся с реальной экономикой и политикой Бангалора.

Нет, архипелаг не бедствует. Но я бы сказал, что не благодаря усилиям правительства, а как бы и вопреки этим усилиям. Лишь благодаря тому, что природа там необыкновенная, жители просто не имеют реальной возможности умереть с голоду. Воды, фруктов и даров моря у них предостаточно. К тому же все морские диковинки, которые для них являются повседневной, грубой, наскучившей пищей, на нашем континенте ценятся как деликатесы. Только собирай и продавай за серебро и золото. Да и ходевенские государи уже начинают постепенно привыкать к роскоши. Да что я, герцог? Я же рассказываю вам очевидные вещи.

— Не совсем, — улыбнулся Аластер с высоты своего великанского роста. — Вы уже сообщили мне множество деталей, над которыми есть резон подумать.

— Я рад, что смог оказаться хоть немного полезным. Мне продолжать?

— Конечно, граф. Сделайте одолжение.

— Итак, государство получает огромные средства в свою казну, но они все время куда-то исчезают. Я имел удовольствие общаться с главным казначеем — это достойный вельможа и человек, если и не кристально честный, то и не прожженный вор или пройдоха. И вот что странно, герцог: возможно, я и преувеличиваю, но мне показалось, что и главный казначей, и военный министр, и адмирал торгового флота — все они чего-то очень боятся. Это не явное их состояние, а скорее привычка. Как люди, живущие на вулкане, привыкли думать о том, что он в любую минуту может взорваться. Нет, они не трясутся от страха ежесекундно, но и сильно отличаются от тех, кто живет спокойно.

— Кто же издает законы? — спросил Аластер.

— Неправильный вопрос, дорогой герцог, — тут же откликнулся граф Шовелен. — Я и сам задавался им, но это оказалось вовсе не главным. Законы — это нечто, напоминающее парус, который можно ставить или убирать, поднимать и поворачивать в разные стороны, чтобы корабль мог двигаться строго определенным курсом. Так вот, для нас неважно, какие паруса на парусном судне. Нам важно, кто ими управляет.

— И кто же?

— Те, кого нет. Кто тщательно скрывает как себя, так и свои намерения и замыслы. Странные люди появляются время от времени и в резиденции Тиррона, и у главного казначея, и у прочих вельмож, облеченных реальной властью. Люди эти стараются вести себя сдержанно, как и полагается подчиненным, но выходит это у них из рук вон плохо. Так обычно играют в простолюдинов князья, решившие прогуляться по ярмарке и недоумевающие, с чего это все их узнают.

— А с чего? — лукаво спросил Аластер.

— Не умеют гнуть спину, — спокойно пояснил граф Шовелен. — А если и гнут, то неправильно. У сиятельных вельмож сами позвонки расположены иначе, и ничего с этим не поделаешь.

— Так вы считаете, кто-то диктует свою волю Тиррону?

— Я бы не стал давать на отсечение какую-нибудь часть своего тела, однако в частном порядке могу утверждать, что именно так мне и показалось, когда я пребывал на Алоре с полуофициальным визитом.

Взять хотя бы тот удивительный и — не побоюсь так выразиться — беспрецедентный факт, что Тиррон до сих пор не женат и при дворе даже намеков на его предстоящее бракосочетание не слышно. Допустим, у него была несчастная любовь, даже допустим самое невероятное — архонт вообще равнодушен к прекрасным дамам, но ведь никто из правителей не принимал во внимание подобные доводы, когда речь шла о продлении рода, о сохранении династии!

Я еще не видел монарха, которому безразлично, кто унаследует престол после него. И тем не менее создается впечатление, что Тиррон именно таков. Либо существуют еще какие-то причины, по которым он не может ничего сделать.

Иногда он производит впечатление узника в собственном дворце. И мне было его искренне жаль. Знаете, герцог, мне даже казалось иногда, что он хочет что-то сказать, но тут же пугается собственной смелости и продолжает играть опостылевшую роль. И это неудивительно: Аберайроны никогда не отличались рыцарскими замашками. Тихий купеческий род. С чего бы их понесло в архонты?

— Вы сами это только что объяснили, граф. Кто-то воспользовался именем и деньгами этой семьи, чтобы править государством исподтишка. И такое случается. Правда, в свете последних событий данное положение вещей имеет для меня не академический интерес, а представляет серьезную проблему. Я не успокоюсь, пока не узнаю, кто стоит за архонтом Тирроном и дергает за веревочки. Скажите, по-вашему, правитель Бангалора — агрессивный человек? Завоеватель по натуре?

— Ну что вы, — не задумываясь ответил Шовелен. — Чтобы быть завоевателем, нужно не только быть агрессивным, но и иметь особый склад ума. Быть хорошим стратегом, а главное — точно представлять себе, чего именно ты хочешь достичь. Насколько я понял архонта Тиррона, он мечтает только о тишине и покое, только о том, чтобы его не терзали проблемами. Нет, завоевателя из него не выйдет. Да и поздно — великими воинами рождаются, а не становятся лет этак в тридцать-сорок.

— Кто-то другой при его дворе может лелеять замыслы подобного толка?

— А какие у Бангалора возможности воплотить их в действительность? — удивился граф. — Лелеять можно любые мечты и как угодно долго. Но чтобы реализовать их, нужно что-то большее, чем несколько мечтателей. Да вы и сами это знаете лучше меня. Бангалор — не последнее государство в мире, но и далеко не самое первое: ему нужно думать скорее о защите, чем о нападении. Если ходевенские владыки окончательно освоятся в морских просторах, то островам несдобровать — им ведь неоткуда ждать помощи.

— Тут я не могу с вами не согласиться.

— Армия Бангалора тоже ничем особенным не отличается. И полководцев выдающихся там в помине нет. Не думаю, чтобы острова могли представлять из себя реальную угрозу хоть кому-нибудь. Тем более огромной империи, известной на весь мир своим могуществом.

— И очень странно, что такое государство даже не пытается скрыть свою причастность к тем событиям, которые произошли в Роане за последние месяцы.

Граф Шовелен некоторое время шел молча, глубоко задумавшись. Затем поднял на Аластера ясные, пронзительные глаза и спросил:

— А вы помните корону архонта Тиррона?

— Нет, к чему этот вопрос?

— Да вот, разбередили вы меня, герцог. Да так, что я и сам начал сомневаться в истинности своих выводов. Тут ведь есть одна маленькая деталь, о которой я по неосмотрительности не упомянул, а вы не знали. О короне Аберайронов.

— Но при чем же тут корона, дорогой граф? — терпеливо повторил Аластер.

— Дело в том, что это весьма громоздкое и странное, хотя и поражающее своим великолепием сооружение…

— Ах, да, припоминаю. Мне говорили, что-то вроде шлемов моих гвардейцев, — небрежно заметил герцог.

— Не совсем так, — мягко поправил граф. — Существует всего одно, но весьма важное отличие: корона Аберайронов представляет из себя изображение верхней части туловища змеи, причем голова этой твари располагается высоко над головой самого архонта, а его лицо полностью закрыто сплетением золотых и серебряных полос… Нет, словами это описать невозможно — надо видеть.

И я так и не сказал вам за все время нашего разговора, что видел Тиррона только в его праздничном наряде и только, подчеркиваю, только в этой короне. Других нарядов для встреч с иностранными послами Аберайронам не положено.

Вот я и задумался. А так ли кроток и безобиден человек, лица которого я никогда не видел? Так ли беспомощен? Или он показывает только то, что хочет показать, а на самом деле… мы даже представить себе не можем, что там на самом деле.

— Страшные времена настали, — сказал Аластер. — Мне горько, что я своими вопросами возбудил в вас чувство недоверия к порядочному, возможно, человеку.

— В том-то вся и беда, что «возможно», дорогой герцог. Ведь так же разумно предположить, что этот умный, как я сам утверждал, и проницательный человек получает емалую выгоду от того, что выглядит слабым и беспомощным, жертвой, игрушкой в руках кого-то другого. Это один из самых верных способов избежать возмездия, если тебя схватят за руку. Свалить все на несуществующего виновника, и дело с концом…

— И так может быть. Печально, что вы правы, дорогой овелен. Печально и то, что архонт Тиррон по-прежнему остается под подозрением. Кстати, я слышу пение фанфар. Кажется, мы с вами заболтались, граф.

— Я с удовольствием продолжу эту беседу, герцог, — сказал посол. — А теперь нам, видимо, пора в парадный зал дворца, на церемонию?

— Да, нужно торопиться.

Огромный зал был убран с такой пышностью, которую могут создать лишь слуги, искренне желающие угодить своему господину. Все помещение утопало в цветах, флагах и разноцветных гирляндах, спускающихся с потолка и увивающих колонны. Полы были застланы белыми и бледно-золотыми шелковыми коврами и щедро усыпаны золотыми и серебряными монетами, чтобы новобрачные, пройдя по ним, всю жизнь жили в достатке. Большой оркестр стоял на мраморном островке посреди обширного бассейна, облицованного изнутри бирюзой и ляпис-лазурью, отчего вода в нем имела неповторимый ярко-голубой цвет. Такое расположение музыкантов было выбрано по двум причинам: во-первых, оно являлось идеальным с точки зрения акустики; во-вторых, оркестр находился на значительном удалении от императорских тронов и пересечь водное пространство было нелегко. Аластер решил, что поскольку музыкантов приглашали по отдельности и все они являются жителями разных провинций империи, и даже иностранцами, то эта мера предосторожности не повредит.

Придворный оркестр разместили в бельэтаже, и седой дирижер, наряженный по случаю бракосочетания своего обожаемого императора в белые атласные одежды и синий плащ, подбитый горностаем, исполнял легкую музыку, дабы увеселять многочисленных гостей.

За двумя рядами стройных колонн с мозаичным покрытием из розового оникса, турмалинов и золотистых топазов — отчего колонны светились нежным золотисто-розовым светом, — в соседнем зале накрытые столы ломились от яств. Скатерти, украшенные понизу свежими цветами, были уставлены драгоценной посудой из золота, серебра, алебастра и хрусталя. Огромные фарфоровые кувшины с разнообразными винами были выполнены в редкой манере — двухстенными, и когда в них наливали жидкость, они преломляли свет таким образом, что внутри проявлялись объемные фигуры. Гости ошарашенно разглядывали рыбок с пышными хвостами, лениво плывущих прямо в прозрачном вине, пучеглазых жаб, спокойно сидящих на дне, морских коньков, цепляющихся за веточки водорослей — а между тем сосуды были полны только самим напитком.

Безукоризненно одетые, подтянутые, прелестные, как бабочки, пажи по двое-трое стояли у каждой колонны, возле каждого стола. Все они владели двумя-тремя языками, и у иностранных гостей не было проблем с любой мелочью, начиная от непринужденной беседы и заканчивая желанием отведать редкого блюда.

Толпы людей, ожидающих выхода повелителя Великого Роана и его невесты, более всего напоминали яркий цветник, поражающий взгляд. Здесь были государи почти всех сопредельных стран: короли Альворана, Энфилда и Самааны; князь Окванги и фейллах Ойнаа; Великий герцог Аммелорда — брат тамошнего короля; послы Лотэра, прибывшие только накануне ночью; юный маркграф Инарский, получивший этот титул сразу после смерти отца; маркграф дер-Науру; наместники Ашкелона, Эйды и Анамура. А также бесчисленные посольства государств Ходевенского континента: Йида, Мары, Эстергома, Уды, Донги и Эмдена, с которыми были давно налажены торговые и дружеские связи.

Гвардейцы Аластера выделялись на их фоне своими верными доспехами и тяжелым вооружением, но выглядело это не неуместно, а скорее пышно.

Наконец, здесь присутствовал глава роанской церкви — Великий эмперадор со своими приближенными. Именно ему предстояло провести брачную церемонию и соединить императора и его невесту священными узами. Для этой цели в зале был выстроен белый ониксовый алтарь, убранный самыми простыми, полевыми цветами.

Эмперадор был сравнительно молод, не старше сорока, мил и кроток. В отличие от большинства своих иноземных собратьев он считал неуместным и недостойным вмешиваться в светские дела империи, справедливо полагая, что на одно только врачевание душ может уйти вся жизнь. Это отношение являлось традиционным и глубоко укоренившимся в сознании роанских церковников. Даже чрезмерная роскошь, окружавшая их, в империи воспринималась как должное, ибо в Великом Роане вообще никто не бедствовал.

Герцог Дембийский распрощался с Шовеленом и покинул его, чтобы занять место в свадебной процессии. А граф отыскал племянника и вместе с ним поспешил примкнуть к свите короля Лодовика Альворанского, которому пока еще служил.

Наконец, царственный и великолепный церемониймейстер — весь в зеленом шелке и атласе, в изумрудах и хризолитах, удивительно шедших к его благородным сединам и зеленым глазам, — трижды ударил в пол своим длинным жезлом и возвестил:

— Император Великого Роана, Ортон Первый Агилольфинг! Принцесса Лотэра, Арианна, дочь Майнингенов!

И они вошли рука об руку, сопровождаемые небольшой свитой.

И император, и принцесса были ослепительны. Белые одежды из переливающегося шелка тихо шелестели при каждом движении. И платье Арианны, и костюм Ортона были украшены минимумом драгоценных камней ярко-алого цвета — рубинами и гиацинтами. Голову императора венчала парадная корона Агилольфингов, представляющая собой золотое изображение дракона, распростершего крылья. На принцессе была изящная кружевная шапочка из драгоценного металла, усыпанная рубинами и алмазами. Шесть самых красивых юношей, отбиравшихся по всей империи, несли белоснежную мантию Ортона Агилольфинга, сотканную из шерсти горных львов, перьев и тончайшего шелка; шесть прелестных девушек поддерживали шлейф свадебного платья Арианны — легкий и прозрачный, словно паутинка в сверкающей росе бриллиантовой пыли.

Два оркестра грянули одновременно, сотрясая своды зала звуками мощной, торжественной мелодии. Звенящее эхо носилось между нефритовых колонн, заставляя их трепетать. И все находящиеся в зале как один человек выдохнули и выпрямились.

Эмперадор подождал, пока жених и невеста подойдут к алтарю и положат руки на специально сделанные маленькие подставки. Тогда он простер ладони над их склоненными головами и начал медленно и немного печально произносить слова старинного ритуала.

Близнецу было страшно и больно. Но ему приходилось делать вид, что он счастлив, и восторгаться праздничным обедом, восхищаться юной императрицей, выслушивать многочисленные тосты и поздравления, шутить с гостями. Все это давалось нелегким усилием воли, ибо вчера он на какую-то часть умер и смертная тоска завладела его существом.

Мало кто знал тайну близнецов императора. Еще меньше было тех, кто по-настоящему понимал, что это значит для того, кто призван быть отражением истинного повелителя Великого Роана.

Близнец не любил слова «двойник». Хотя бы потому, что двойник — это всего лишь копия, пусть и до мельчайшей детали похожая на оригинал, но все же копия, в которой не хватает чего-то, чтобы стать подлинником. Копия и ведет себя соответственно. Близнецов же воспитывали особенным образом, и они никогда не чувствовали себя живыми портретами императора, но всегда — его продолжением, его частью, сердцем, легкими или еще каким-нибудь жизненно важным органом, который хоть и не есть сам человек, но все же вносит свою малую лепту в его способ существования.

Близнеца, конечно же, звали Ортоном. Он любил музыку и стихи, а из своих придворных питал слабость к Аббону Сгорбленному, Аластеру и шуту. Еще он с радостью встречал князя Окаванги и короля Самааны. Причем чувства, испытываемые им к последнему, были трудно объяснимы. Даргейм Вальрус был человеком достаточно грубым, жестким и своенравным, что было просто необходимо, когда он общался со своими подданными — такими же суровыми и решительными людьми, как он сам. Независимый северный народ, вынужденный постоянно сражаться за свою жизнь то с природой, то с пришлыми врагами, то с голодом и болезнями, признавал королями только самых достойных, и династии в Самаане менялись так же часто, как министры при дворе капризного короля Лодовика Альворанского.

Образованный и мягкий по натуре близнец испытывал странную слабость к Даргейму, и тот платил ему такой дружбой и привязанностью, какую умеют испытывать только грубые варвары, ибо они и ненавидят, и любят, и преданы бывают целиком и полностью, а не какой-то своей частью, как цивилизованные люди.

Двойникам Ортона запрещалось встречаться, и гвардейцы Аластера специально следили за тем, чтобы императора не увидели одновременно в двух местах или не в единственном числе. Близнец был уверен, что у его товарищей свои вкусы и предпочтения, свои привязанности и симпатии, оттого император слыл человеком удивительным.

Близнецу нравилась принцесса Арианна, но он никогда бы не смог влюбиться в нее — чувство любви к женщине было ему неизвестно. И потому он не страдал ни от неразделенной страсти, ни от всепоглощающей тоски по единственной и недостижимой. К его услугам были многочисленные наложницы, официально принадлежащие наместнику Ашкелона, герцогу Гуммеру, ибо такой статус женщины не противоречил давним ашкелонским традициям. Девушек близнецам приводили в специальных повязках на глазах, чтобы они не знали, с кем свела их судьба.

В свое время, восемь веков тому назад, на одном из первых заседаний Большого Ночного Совета яростно обсуждался вопрос о том, имеют ли близнецы право на любовь и личную жизнь. Однако на чашу весов с одной стороны были положены чувства нескольких человек, а с другой — судьба империи и двух континентов. Как и водится в таких случаях, интересы всех перечеркнули судьбы некоторых. Так, верно, и должно быть, и политики лучше других понимают необходимость подобных решений; однако оно далось Совету не без труда. И теперь Аббон Флерийский, как раньше его предшественник, заботился о том, чтобы близнецы, не имея возможности обзавестись подругой и семьей, хотя бы не страдали от этого.

Двойники императора так тесно были связаны с ним и друг с другом, что смерть одного поразила всех в самое сердце. Предупрежденные о необходимости соблюдать осторожность и серьезнее прежнего относиться к вопросам безопасности, близнецы думали о другом. О том, кто посмел поднять руку на государя, кто не убоялся возмездия, а главное — зачем ему это потребовалось?

Шут появился в самый разгар пиршества. Притащил огромную охапку сиреневых роз, так бережно лелеемых садовником в отдельной оранжерее, и вручил ее принцессе с низким поклоном.

— Ваше величество! — произнес нежнейшим голосом. — Желаю, чтобы вы были счастливы и любимы, прекрасны и желанны всю свою жизнь. И чтобы вы не заметили, если она когда-нибудь закончится.

— Спасибо, — сказала Арианна, наклоняя свою очаровательную головку.

— Ты даже не хочешь пошутить? — разочарованно спросил Лодовик Альворанский. — Для чего же государь Великого Роана держит тебя, если не для смеха?

— Счастье Ее величества, императрицы Арианны, — ответил шут совершенно серьезно, — не представляется мне темой, которая могла бы служить мишенью для насмешек.

И добавил совсем другим голосом:

— Я здесь, чтобы свадебного торта отведать и прочих лакомств, а для смеха Его величеству и тебя за глаза хватит, венценосный несносный братец, особенно если ты постараешься говорить умные вещи. Что у тебя получается забавнее всего.

Лодовик вспыхнул до корней волос и хотел было что-то сказать, однако шут заметил примирительно:

— На меня, дурака, обижаться — только себе век укорачивать. А его с большим удовольствием можно укоротить и чрезмерным потреблением этих прекрасных вин и аппетитной снеди, так что второй способ я тебе, братец, рекомендую гораздо более горячо.

Король Альворанский фыркнул и приступил к следующему блюду. А Даргейм, внимательно рассмотрев шута, заявил:

— Я всегда думал, что шутам положено всех развлекать. А ты вместо того говоришь правду. Правильно ли это?

— Так ведь, — откликнулся шут, — примут правду за шутку, глядишь и посмеются — помилуют. А кому еще позволено правду говорить, чтобы за нее не поплатиться? А мне к тому ж приплачивают! А также замечу, твое величество, что правда к тому же развлекает, ибо мало кто обладает таким острым умом, чтобы выслушать ее и понять…

Даргейм открыл было рот, чтобы сказать, что ему-то позволено и даже должно говорить правду, но не стал. Вспомнил, как не раз случалось смолчать, чтобы выжить. И он еще пристальнее всмотрелся в шута: глаза у того были ну точь-в-точь как у его старого седого советника — мудрые, печальные, немного уставшие. И самаан понял, что шуту горько и больно, только он это тщательно скрывает.

Свадьба императора состоялась.

Жена капитана Теобальда сумела добраться до Гравелота, и люди, посланные на условленное место встречи с нанятыми похитителями, не обнаружили там никого — хотя сумма, обещанная разбойникам, была настолько велика, что они просто не могли не прийти за ней, останься в живых. Это значило, что план сорвался. Единственное, что утешало, это то, что имперская Тайная служба засуетилась и обнаружила, кто стоит за попыткой подкупа дворцовых слуг и нескольких придворных, и явно соотнесла происшедшее с событиями более чем двухвековой давности. Возможно, что Бангалор снова списали со счетов, как слабое государство, способное лишь на жалкие действия, смешные на фоне силы и могущества Великого Роана. А значит — неопасное.

Если этого удалось добиться, то главная цель достигнута, и остальное уже не имеет значения. Потому что в столь нелепом противнике никто не заподозрит умного и беспощадного врага.

Время. Главное — выиграть еще немного времени. Ибо сейчас рано решать судьбы мира. Сейчас нужно затаиться и ждать. Как долго он ждал, как отчаянно и тоскливо, и только теперь ожидание становится ненапрасным. Но он сумеет, он терпел столько веков, что найдет в себе силы терпеть еще столько же, если потребуется.

Человек в серебряной маске шел по пустым и безлюдным коридорам замка. Мерцающий плащ оттенка лунного света диковинными крыльями летел за ним — в этих бесконечных переходах был сильный сквозняк, и ветер порой выводил заунывные песни в темных закоулках.

Сложенные из грубого камня стены отсырели и местами были покрыты мхом. Крючья и держатели факелов проржавели от времени. На каменном полу натекли лужи с потолка, и звук падающих капель гулко отдавался под каменными сводами.

Дойдя до поворота, тонущего в темноте, человек сделал небрежное движение рукой, и факелы тут же затрещали, закоптили и занялись неверным пламенем.

Глава Ордена Черной Змеи прошагал по этому боковому ответвлению до низенькой бронзовой двери в зеленой патине. Ему пришлось согнуться почти вдвое, чтобы пройти в нее. Там, по другую сторону, было темно как в склепе, холодно и неуютно.

Сразу за дверью начинался крутой спуск. Полустертые каменные ступени были вырублены прямо в скале, и человек, который не знал об их существовании, вполне мог сломать себе шею, скатившись с этой высоты. Внизу, в маленьком помещении, больше всего похожем на пещеру; стоял странный густой и сладковатый запах, приторно-тошнотворный и казавшийся очень знакомым. Двое людей, закутанных в черные мантии, ждали у самой лестницы, опустив головы и всем своим видом выражая почтение к появившемуся из темноты магистру.

— Змеиной мудрости и вечной силы! — прошелестели они голосами сухими и бесцветными, как прошлогодняя листва.

Человек в серебряной маске только кивнул.

По знаку его раскрытой ладони, затянутой в перчатку, в темноте образовался и неподвижно повис на высоте человеческого роста бледно-желтый фосфоресцирующий шар. В его неярком, призрачном свете стали видны лица собеседников магистра: обтянутые кожей черепа с глубоко запавшими, лихорадочно блестящими черными глазами; безгубые, безбровые, лысые; с острыми ушами, прижатыми к голове.

Несведущему человеку они показались бы выходцами с того света, страшными тварями, явившимися из бездны, — но это было всего лишь впечатление. Двое, ждавшие в подземелье, были всего лишь убийцами, правда, убийцами необыкновенными. Они явились на Бангалор из далекого Уэста — государства таинственного и весьма загадочного.

Вообще было удивительно, как там могут жить люди: весь север Ходевенского континента представлял собой сплошной горный массив, в центре которого, в глубокой впадине, располагалось море Слез, получившее это название из-за своей воды, настолько горько-соленой, что в ней выживали лишь простейшие водоросли, похожие на грязно-бурые мочалки. Пресной воды в этих местах почти не было; только редкие источники, известные лишь посвященным, находились высоко в горах. Растительность тут была весьма скудной — жалкие корявые деревца да редкие пучки жухлой травы. Поэтому и животные, и птицы редко посещали склоны Черных гор. Возможно, такое имя было слишком незатейливым, зато полностью соответствовало действительности: черный цвет преобладал в здешнем пейзаже. Потоки застывшей лавы неподвижными реками окружали острые хребты базальта и андезита, кое-где тускло поблескивали черные озерца вулканического стекла. Солнце не особенно жаловало эти места, предпочитая редко появляться в сером, хмуром, тоскливом небе, настолько низко висевшем над горами, что их вершины буквально утопали в рыхлых, рваных облаках.

В этой пустынной местности, где даже ветер был тоскливым и неприветливым, обитали немногочисленные племена горцев, называвшиеся йеттами. Они были весьма воинственными, однако редко покидали свои земли, совершая набеги только на Майнхед и Эмден, чтобы добыть самое необходимое для жизни. Жили же йетты в глубоких, темных пещерах, полностью пренебрегая любыми удобствами: они рождались и умирали в суровых и неприветливых условиях и, похоже, считали такой способ существования единственно достойным. Остальных людей, о которых им было известно, горцы считали нежизнеспособными. В какой-то мере это было правдой, ибо никто не мог сравниться с йеттами в искусстве выживания в невыносимых условиях. Но даже здесь были свои избранные. На берегу моря Слез стояло единственное на весь Уэст здание, возведенное более пяти или шести тысяч лет тому назад. Считалось, что оно было создано горными богами еще до того, как эти места превратились в каменную пустыню, залитую лавой. Огромный, тяжеловесный дворец казался гигантским даже на фоне неприступных вершин. Исполинские колонны, похожие на стволы неведомых деревьев, поддерживали грубо отесанные блоки, заменявшие крышу. Стены были сплошь покрыты барельефами, изображавшими деяния древних богов и героев. Некогда фасад украшали мозаичные панно, но время их не пощадило, и теперь трудно было догадаться о содержании рисунка. Тяжелые бронзовые двери, превосходившие своими размерами всякое воображение, вели на террасу, выложенную все тем же черным базальтом. Ее ступени явно предназначались для великанов, ибо их высота была немногим меньше человеческого роста. Эта чудовищная терраса спускалась прямо к морю Слез и погружалась в его плотные бурые воды. В правом крыле, в каменной чаше, вытесанной из цельной глыбы обсидиана, постоянно горел огонь, и двое служителей день и ночь поддерживали его.

Это был храм Терея, одного из самых почитаемых йеттами горных богов. Считалось у них, что Терей повелевает самой Смертью и те, кто служат ему, получают частичку этой невероятной силы. Служить этому богу было чрезвычайно трудно, и редкие люди удостаивались этой чести.

Терею отдавали мальчиков в возрасте семи-восьми месяцев. Они воспитывались в храме у моря Слез в течение двадцати долгих лет, пока не приходил срок их посвящения. Двенадцать испытаний предстояло будущему служителю — и одно было труднее другого. Жрецы Терея должны были уметь переносить боль, и поэтому им отрезали губы, вырезали ноздри и заостряли уши. Если испытуемый издавал во время этой пытки хоть один звук, считалось, что он не достоин назваться слугой жестокого бога. Впрочем, сами йетты подобные вещи жестокостью не считали. Для них это была всего лишь одна из необходимостей — неприятных, но неизбежных. Также служители должны были уметь обходиться без пищи и воды, находиться под водой продолжительное время, выдерживать пребывание под землей в течение нескольких часов. Они бегали как олени, плавали не хуже рыб, умели прятаться так ловко, что слыли среди прочих людей невидимками. А еще они умели убивать любыми способами, сколько их ни было изобретено за всю историю человечества. Чтобы проверить мастерство будущих убийц, их отправляли в лабиринт, находящийся под храмом Терея, где испытуемых подстерегали всевозможные ловушки и неожиданности. Они должны были либо выйти из подземелья с победой, либо остаться там навеки — проигравших здесь не было.

Из-за таких требований служителями становились немногие — приблизительно один из десяти. Они не оставались в храме, а отправлялись во внешний мир — искать тех, кто нуждается в их службе. Денег за свою работу йетты не брали, считая, что служат не нанимателю, а самому богу Терею. Каждый из них мечтал заслужить почетное место в небесном дворце своего покровителя, куда, по верованиям горцев, они должны будут попасть после смерти. Достойные станут воинами и приближенными грозного бога; слабые и жалкие будут слугами и рабами.

Искалеченные, с исковерканными душами, не знающие, что в мире есть любовь, нежность и жалость, они были страшными противниками, и от них нельзя было укрыться нигде. Их нельзя было подкупить, нельзя было умилостивить, можно было, правда, попытаться уничтожить их, и это иногда удавалось. Вo всяком случае, по Лунггару ходили легенды о немногих счастливцах и героях, которым случилось выйти победителями из схватки с убийцами Терея. Впрочем, это были всего лишь легенды.

Вот что представляли собой люди, которым Эрлтон намеревался дать очередное распоряжение.

Йетты подождали, пока их господин спустится вниз по крутой лестнице, но на помощь ему не пришли. Они считали, что унизили бы этим достоинство Великого магистра. Когда же он остановился у нижней ступеньки, а шар послушно повис на уровне его глаз, оба служителя подошли поближе и спросили в один голос:

— Ты хотел что-нибудь приказать, господин?

— Да, — раздалось из-под серебряной маски. — Вы должны немедленно отправиться на северо-восток Великого Роана, туда, где Алой впадает в море Луан. Вот карта и точные инструкции, которым вы обязаны следовать безоговорочно. По этой карте вы найдете тайник, он здесь отмечен золотым значком, и проникнете в него. Там вы заберете его содержимое — любой ценой. Делайте что хотите, но доставьте мне содержимое тайника в самом скором времени.

Корабль ждет в порту. Капитану приказано доставить вас через Бангалорский океан и войти в Тихий пролив. Вы пристанете у подножия хребта Хоанг. Вам придется пересечь горы; по ту сторону вас будет ждать торговая ладья, под красным парусом, на ее носу вырезано изображение летучей мыши. Она там одна такая, но на всякий случай спросите капитана Джоя Красную Бороду. Ему вы отдадите вот это письмо, — и магистр протянул одному из посланцев золотой стержень размером с карандаш, на который были навязаны разного цвета и длины шелковые шнурки с узелками.

Тот спрятал диковинное послание в складки своей черной мантии и склонил бритую голову, показывая, что готов слушать дальше.

— Джой перевезет вас через море Луан прямо к устью Алоя. Там вы оставите его в каком-нибудь малолюдном месте, а сами отправитесь выполнять мое задание. Сразу предупреждаю, что тайник должен и по сей день хорошо охраняться, так что не рассчитывайте проникнуть внутрь без боя.

— Соблаговолит ли господин пояснить, как выглядит тайник, чтобы мы в недомыслии своем ничего не спутали?

— Ты преуменьшаешь свои способности, но я отвечу тебе — это склеп. Древний склеп, спрятанный в старой дубовой роще. Именно он вам и нужен.

— Что мы должны принести оттуда?

— То, что найдете, — отрезал человек в серебряной маске. — Не беспокойтесь, выбор там небольшой.

— Как скоро мы должны вернуться назад?

— Быстрее, чем это даже возможно. Не задавай глупых вопросов.

— Слушаюсь, господин.

— Деньги и все необходимое вы найдете на корабле.

Посланцы низко поклонились и двинулись к выходу. Эрлтон остался один в подземном зале. Подождав, пока скрипнет наверху дверь, он сделал несколько шагов вглубь помещения, туда, где пол внезапно обрывался чернотой еще более глубокой, нежели та тьма, что царила вокруг. Послушный светящийся шар плыл в воздухе рядом со своим хозяином.

Маг остановился на краю черного бассейна, наполненного густой жидкостью, которая издавала странный запах, наполнявший все подземелье. Эрлтон сбросил с себя сапоги и одежду и с наслаждением погрузился в тепло. Macки он не снял и теперь. Блаженствуя в маслянистой жидкости, он жадно вдыхал ее запах и слегка шевелил пальцами, проверяя, как слушается его высохшее, худое тело.

Сначала он погрузился в размышления о том, что собирается делать дальше. С каждым днем, да что там — с каждым часом — его план, тщательно лелеемый им в течение долгих лет, наконец обретал реальные черты. Орден стал мощной организацией, которая крепко держала в своих руках власть не только на Бангалорских островах, но постепенно распространяла влияние на варварские государства Ходевенского континента.

О существовании Ордена знали немногие, но и они не подозревали о его истинных целях и предназначении. Огромное множество людей во всем мире преданно служили Эрлтону, даже не догадываясь о том, что где-то есть такой человек; цепочки, ведущие к нему, все росли, но лишь двенадцать членов магистериума догадывались о происходящем. Все нити находились в руках одного-единственного человека, и он мог по праву этим гордиться. Не год, не два и даже не десятилетие ушло на то, чтобы выстроить эту систему, чтобы сплести сеть. Не четверть века и не половина его потребовалась, чтобы посеять, а затем взрастить в умах мысль о том, что можно и нужно добиваться власти и могущества. И что самый лакомый кусок во всем Лунггаре — это Великий Роан, вотчина ненавистных Агилольфингов.

Эрлтон никогда не бывал в империи, никогда не появлялся при дворе, но тех, с кем боролся, представлял себе так ясно, словно провел с ними всю свою жизнь. Перед мысленным взором его мелькали лица.

Вот сухонький старец с благородными сединами и тщательно ухоженной длинной бородой. У него блеклые голубые глаза и пергаментная кожа, почти такая же высохшая, как и у самого Эрлтона. Он сидит за столом, заваленным бумагами, и царапает что-то пером в огромном фолианте, переплетенном в телячью кожу. Далмеллин.

Вот изысканный вельможа, еще не старый, с резкими чертами лица и пронзительным взглядом темных глаз. У него длинные каштановые волосы, выступающие скулы и тонкогубый рот с мелкими, острыми зубами. Он легко двигается, словно постоянно танцует, и никогда не расстается со своим мечом. Его слава фехтовальщика гремит по всему континенту. Локлан Лэрдский — министр обороны империи.

Маленький горбун с рельефными мускулами, которые не спрятать ни под какой одеждой. Калека с прекрасным лицом — один из умнейших и образованнейших людей Роана. Аббон, князь Даджарра, прозванный Сгорбленным.

Видел он и герцога Гуммера, наместника Ашкелона, и Аббона Флерийского — ученого и мага, одного из самых опасных своих противников. И одноглазого рыжего хитреца Сиварда Ру, начальника Тайной службы, с которым у него давно были свои счеты.

Но всего яснее Эрлтон представлял себе троих: двух великанов — Теобальда и Аластера, — могучих, как горы, закованных в черные с прозеленью доспехи, похожих друг на друга, словно братья, с их изысканной и редкой красотой. И вместе с ними высокого и стройного молодого человека, чье лицо сейчас светилось неподдельным счастьем — императора.

Что касается этих врагов, то Эрлтон отдавал себе отчет в том, насколько они опасны и как трудно с ними бороться. Однако его преимущество заключалось в том, что они пока не знали о его существовании. Теперь все решало только время, которое было необходимо ему, чтобы набраться сил, чтобы достичь той степени могущества, которая станет гарантией его непременной победы.

Эрлтон ненавидел Ортона Агилольфинга. Но это не значило, что он непременно должен уничтожить его. Звезды благоприятствуют врагам императора. Но ненависть человека в серебряной маске была больше и сильнее обычной, заурядной ненависти к врагу. Любой Агилольфинг был его желанной жертвой. Он пытался свести счеты с империей когда-то, он попытается и сейчас, а если не выйдет, не оставит своих попыток и потом.

Однажды он сумеет одолеть проклятых потомков Брагана.

Он действовал с холодной расчетливостью, сознавая, что в случае неудачи ему нужно отвести от себя все подозрения. Даже те, кто знал о его существовании, не должны иметь ни малейших доказательств его причастности к событиям в Великом Роане. И он не должен терять голову именно теперь, когда победа так близка, так возможна. Эрлтон хорошо помнил, что в последнюю секунду все может перемениться — это знают все отчаянные игроки. Выиграть можно и безо всяких шансов на успех; проиграть можно с любыми козырями.

Холодный расчет, терпение, которое недаром называют обратной стороной стремительности, — и он добьется своего.

Сивард подослал в Орден своего человека. Эрлтону ничего не стоило обнаружить среди своих людей того, чьи мысли не соответствовали общему настроению. Ни восторга, ни трепета, ни страха, ни жажды власти — а святые никогда не попадали по доброй воле в братство Черной Змеи. Достаточно было приглядеться к этому странному человеку, чтобы определить, что он что-то высматривает и разузнает. Естественно, это стоило шпиону жизни. Его голову Эрлтон любезно приказал отослать Сиварду, чтобы тот не сомневался в судьбе, постигшей его соглядатая. Это было сделано в порыве ненависти, но теперь магистр думал, что немного поторопился. Только не в его характере было сожалеть о том, чего уже не вернешь. Он просто прикидывал, каков будет следующий ход Сиварда и как на него стоит ответить.

Родись Эрлтон в другое время и в другой стране, он непременно стал бы полководцем. Ему нравилось покорять и завоевывать — и делать это без потерь, красиво и изысканно. Он не признавал победу победой, если она была добыта с натугой, на последнем дыхании, ценой немыслимых потерь. Ему хотелось несомненного превосходства. То, что он сейчас предпринял, должно было сильно укрепить его позиции. Правда, какое-то время Эрлтон был вынужден просто ждать результата. Но он умел ждать и умел терпеть — в прошлом у него было достаточно времени, чтобы овладеть этим сложнейшим из всех искусств.

Он закрыл глаза и погрузился в дремоту.

Эрлтону чудился океан: его песчаное дно, покрытое раковинами и мелкими камнями, усеянное обломками судов, поросших водорослями. Он чувствовал, как ходят по нему раки-отшельники и крохотные крабы, как снуют в придонном слое мелкие рыбешки. Он ощущал ток холодной воды, перемещение ее слоев, когда наверху бушует шторм. Он видел скользких прозрачных медуз и свирепых подводных хищников, а еще — огромные черные тени, бесшумно скользившие мимо, куда-то в бездну, наполняя его разум невероятным ужасом. Это был его вечный кошмар, и он не знал, куда от него деться.

Тощее, изможденное тело, из которого неведомая сила выпила всю влагу, отчаянно требовало новых жизненных сил и энергии. Эрлтон надеялся на то, что со временем он решит эту проблему, но сейчас ему был известен единственный способ оставаться в живых. Способ этот был неприятен своей ненадежностью и трудоемкостью; он напоминал о тех, кого сам магистр презирал всей душой, — жалких деревенских знахарях и колдунах, которым недоступны истинные знания и могущество. Его унижало, что он, Эрлтон, глава Ордена Черной Змеи, вынужден пользоваться столь варварскими средствами, лишенными элегантности и изящества, вызванными очевидным бессилием того, кто поступает подобным образом. Но он не имел права прибегнуть к помощи иных сил, всколыхнуть пространство и тем привлечь к себе внимание своих врагов, да и не хотел пользоваться запретной магией.

Человек в серебряной маске стиснул зубы и глухо застонал.

Он ясно видел, как его лицо объедают полосатые яркие рыбешки с огромными спинными плавниками, похожими на перья, и ему стало жутко.

Он дернулся в бассейне, и загустевшая, остывшая жидкость, кое-где взявшаяся комками, выплеснулась через край.

Иногда кровь все же сворачивалась, невзирая на испытанные средства, которые добавляли в нее, чтобы сохранить свежей в течение нескольких часов.

Сиварда Ру и герцога Аластера срочно вытребовали из-за праздничного стола. Гвардеец подошел к ним неслышно, наклонился над ухом своего командира и сказал всего несколько слов, после чего герцог Дембийский осторожно тронул сидящего рядом Сиварда за рукав и незаметно покинул собравшихся. Одноглазый последовал за ним, все еще сжимая в руке свиную ножку, с которой капал упоительный соус. Расстаться с этой добычей у начальника Тайной службы не было сил.

Пиршество было в самом разгаре. Музыканты превзошли сами себя, исполняя одну прекрасную мелодию за другой. На свободной от столов половине зала кружились в медленном танце больше сотни пар. Жонглеры и шуты развлекали своим искусством прочих, не давая им скучать. Слуги сбивались с ног, унося пустые блюда и доставляя взамен с кухни все новые и новые шедевры. На отдельном столике стоял свадебный торт необъятных размеров, похожий на бело-голубое облако, случайно застывшее на огромном золотом блюде. От него распространялся такой восхитительный аромат, что гости с нетерпением предвкушали десерт.

Императрица была очаровательна и приветлива, император щедро одаривал гостей вниманием, и уход нескольких его приближенных попросту остался незамеченным.

Аббон Флерийский подумал-подумал да и направился следом — все равно спокойно сидеть среди гостей, сгорая от любопытства и нетерпения, он не мог.

Друзей он обнаружил в кабинете Сиварда — то есть довольно далеко от пиршественного зала. Сюда едва долетали отголоски праздника: была слышна музыка, но казалось, что все это происходит в каком-то другом измерении, где нет места боли и крови, смерти и страху. И было немного завидно, что есть люди, которые могут себе позволить не думать о неприятном хотя бы сегодня. Правда, как мало их — этих людей — и насколько больше тех, кто обязан скрывать свою озабоченность под маской веселья и беззаботности.

Кабинет одноглазого был обставлен предметами скромными, но чрезвычайно дорогими. Большую часть комнаты занимал стол красного дерева с гнутыми бронзовыми ножками и шкафы, стоящие вдоль стен. Их полки буквально ломились под тяжестью пухлых фолиантов, переплетенных в дешевую свиную кожу или темную ткань. Эти книги были предназначены отнюдь не для развлекательного чтения, и украшать их никто не стремился. Главным достоинством томов была невероятная прочность как самих листов, так и переплета. Все шкафы имели тяжелые дубовые двери и запирались на замки. У стола стояло кресло с алой бархатной обивкой, немного напоминающее трон. Два или три кресла поменьше были небрежно сдвинуты в сторону камина, который теперь, в жаркое летнее время, был пуст и холоден. На мраморной каминной доске стояли вырезанные из камня фигурки — Сивард был страстным их любителем, и друзья, зная об этой его невинной слабости, охотно дарили ему подобные вещицы. Высокие стрельчатые окна в кабинете-были забраны надежными толстыми решетками, ибо многие желали бы проникнуть в святая святых Тайной службы императора и поинтересоваться ее секретами.

Уже стемнело, но Сивард зажег только четыре свечи: по одной в каждом из четырех огромных серебряных канделябров. Их света хватало только на то, чтобы не споткнуться и не набить шишек в кромешной тьме, да в подробностях разглядеть стол одноглазого. Большая же часть комнаты тонула во мраке.

Сивард Ру в своем пышном праздничном одеянии — великолепном костюме черно-красно-золотого цвета, в перьях и мехах — казался абсолютно неуместным в этой рабочей обстановке. Обнаружилось, что он прихватил с собой пару бутылок вина и теперь пил в одиночестве, раздумывая над очередной проблемой.

— Что случилось? — спросил маг шепотом; не решаясь нарушить торжественную тишину, царящую здесь.

— А-а, это ты! — обрадовался Сивард Ру. — Просто великолепно, что ты явился. А я уж собирался отряжать за тобой человека, потому что мне скоро потребуется помощь: видишь ли, вернулись те, кто сопровождал Террил в ее поместье. Они привезли свежие новости; и новости, сразу предупреждаю, прескверные. Плеснуть тебе винца в бокал? Только в мой — другого нет.

— Что с Террил? — выдохнул маг.

— Все в порядке, слава Богу. Но не знаю, стоит ли сейчас говорить Теобальду, что ее пытались похитить, или повременить с этим.

С этими словами Сивард придвинул магу непочатую бутылку, только что им откупоренную. Бокал повертел в руках, но отдавать не стал. Вместо того налил вина и себе. Поднял на уровень глаз, разглядывая на свет прозрачную голубую жидкость.

— Кто пытался? — деловито спросил Аббон.

Время ужасаться и переживать уже прошло, а теперь наступило время действия. И он желал знать все подробности, чтобы составить для себя полную картину несостоявшегося покушения.

— Хочешь, я попрошу, чтобы Элсмир и Эригаль повторили для тебя свой рассказ? — предложил Сивард.

— А ты уже расспрашивал их?

— Конечно. Уже успел. Они сразу изложили суть мне и Аластеру, а потом он отправил их спать.

— Тогда пусть отдыхают после долгого пути — они и так вернулись слишком быстро.

— Что ты хочешь — двое суток скакали во весь опор, останавливаясь только для того, чтобы сменить коней. К тому же они привезли одного из нападавших. Выпьешь еще? За здоровье новобрачных, естественно.

— Что же ты молчишь о самом главном? — возмутился Аббон.

— Интересно, кто тогда говорит? — съязвил Сивард. — Ладно, слушай краткое изложение их приключений. Когда они проезжали Драконий хвост, жена старосты предупредила, что вперед, к подножию гор, поехали подозрительные люди. Так что наши гвардейцы были готовы к этой маленькой неожиданности. Думаю, тот, кто задумал всю эту интригу, не учел, как преданы гравелотским господам тамошние жители. А теперь спроси меня, Аббон, о самом интересном сколько людей ждали маленький кортеж из четырех путешественников, из которых к тому же один кучер и еще один — беременная женщина?

— Ну…

— Пятьдесят, — странным, чуть ли не торжествующим тоном провозгласил одноглазый.

— Не может быть.

— Может. Наши герои, конечно, справились и даже сумели оставить главаря в живых, надеясь выяснить у него, кто нанял такую ораву людей, чтобы похитить Террил.

— А с чего они взяли, что ее хотели похитить, а не убить?

— Разбойники пытались нападать на Элсмира и Эригаля, а остальные тем временем хотели увести экипаж с Террил в обратном направлении. Им удалось смертельно ранить кучера — он скончался уже в поместье Теобальда.

— Это печально, — склонил голову Аббон. — А у него были родные?

— Только брат и племянник, — быстро ответил Сивард.

— Назначь им пенсию, — сказал маг.

— Все-таки не можешь ты, чтобы меня не обидеть, — поморщился одноглазый досадливо. — Конечно же, я об этом подумал. Завтра напишу петицию императорскому казначею.

— Извини, — буркнул Аббон. — Как здоровье графини?

— Прекрасно — настолько, насколько может быть после такого испытания. Террил не дала спуску этим проходимцам!

— А зачем тебе моя помощь? — спросил Аббон.

Сивард помрачнел, почесал нос:

— Тут такая закавыка вышла, даже не знаю, справимся ли. Этот главарь их как понял, что наши сделали с его головорезами, да как воинов и саму госпожу графиню в деле увидел, так умом и поехал. Причем не маленько, а основательно — так что теперь от него толку как от козла молока. А мне крайне нужно знать, кто и где нанял его, чтобы совершить похищение.

— И что тебе это даст? — пожал плечами Аббон. — В таких делах всегда участвует столько посредников, что настоящего виновника ты не обнаружишь.

— Эх, маги, маги, — вздохнул Сивард. — И на что вам ваше могущество, если вы простых вещей уразуметь не можете? Ну и что, что он стакнулся с посредником и тот наплел ему с три короба? Думаешь, я не знаю, как это делается? Но ведь должны же они были в случае успеха где-то встретиться со своими нанимателями, чтобы передать им Террил и получить свои деньги? Или стрелу в спину… Это уж как хозяин распорядился. Если бы мы с тобой поспорили, то я бы лично поставил на стрелу. Этот наш приятель действует очень решительно. Ну что, спорить будем?

Аббон даже не отвечал. Ему уже неоднократно приходилось заключать пари с одноглазым, и теперь он был твердо убежден, что совершенно незачем увеличивать и без того немаленькое состояние Сиварда. Поэтому он снова вернулся к тому вопросу, который волновал его больше всего:

— Ты пришел к выводу, что он все-таки один — этот наш приятель?

— А вот и не угадал! — ухмыльнулся одноглазый. — Тот, который заказал похищение графини, пытался и подкупить придворных — у него стиль особенный; правда, ты в этом ничего не понимаешь, так что тебе и неинтересно. Но уверен, что помощников у него хватает — он на собственные силы не рассчитывает. А вот другой убийца, этот твой призрак монхигана, тот действует в одиночку. Видимо, он не слабый противник, но и не дальновидный. Правда, разыскать его будет сложнее, чем первого, зато у него больше времени уйдет на подготовку следующего покушения, если он вообще решится на это. Короче, давай я прикажу доставить сюда разбойника, а ты его, если сможешь, разговоришь.

— Что с ним потом станет? — поинтересовался Аббон.

— Казним, конечно. Я человек гуманный. Зачем его мучить, бедолагу? Но если ты против, то могу просто сказать Теобальду, что отдаю этого мерзавца на его попечение.

— Лучше казни, — посоветовал Аббон. — В живых его в любом случае оставлять нельзя, чтобы никто другой не смог проникнуть в его мысли.

— Разве это так просто? — изумился Сивард.

— Конечно, нет. Но я уже ни в чем не уверен. Я представил на минуту человека, чья ненависть настолько ослепила его, что он мечется, не разбирая дороги. И тогда главная заповедь мага — не будить некоторые силы, многажды подумать, прежде чем обращаться к ним за помощью, — эта заповедь может быть им забыта.

— Что будет представлять из себя такой человек?

— Игрушку в руках разгневанной стихии. Причем игрушку, которая воображает себя хозяином положения. Но смертельно опасную и крайне сильную.

— Только этого нам не хватало, — пробурчал Сивард. — Я знаю не понаслышке, что могут натворить несколько фанатиков, помешанных на своей идее. Помнишь, что было в Эмдоне три года тому?

— Когда закололи короля Кринна?

— Вот-вот, закололи. Причем в открытую, как скотину на бойне, не считаясь ни с охраной, ни с придворными, ни с тем, какая казнь ждет такого преступника. Убийца, видишь ли, страдал за несправедливо забытого бога! И помнишь, это ведь было только начало, а потом разразилась война между приверженцами Господа и последователями языческих жрецов? Они по сей день отдышаться от этой бойни не могут.

— Ну, в Великом Роане такое вряд ли возможно, — неуверенно сказал Аббон.

— А я бы теперь ни за что не ручался.

Сивард откинулся в кресле с высокой спинкой, трижды хлопнул в ладоши. На пороге возникли трое воинов — два охранника и гвардеец Аластера.

— Разбойника ко мне, — негромко приказал одноглазый.

Охранники растаяли в темноте коридора.

— Аластер имел весьма поучительную беседу с Шовеленом, — продолжал он, обращаясь к магу. — Так вот, графу кажется, что архонт Бангалора не такая уж и простая штучка: либо он лицо подневольное и выражает не свою собственную, а чью-то чужую волю, либо ловко притворяется невинной овечкой, а сам между тем играет в какую-то свою игру. Заметь, его наблюдения в любом случае полностью совпадают с твоим рассказом о магах, обосновавшихся где-то в окрестностях Оиты. Мне это очень не нравится, Аббон.

Тот не отвечал. Уставился немигающим взглядом на крохотный огонек свечи.

— Аббон! Ты меня слышишь?

— А? Что? Да-да, прости, задумался. Представил себе, что могло случиться с нашей милой Террил или любой другой на ее месте, и оторопь взяла.

— Такое случается слишком часто, чтобы меня оторопь брала, — фыркнул Сивард. — Эти мерзавцы поняли, что слуг императора подкупить нельзя, и смирились с этим, но по-своему. Вызнали, что у Теобальда и Террил будет первенец, и решили сыграть на родительских чувствах — что может быть вернее? Меня лишь беспокоит, откуда они столько узнали.

— Ну, это-то нетрудно, — рассеянно откликнулся Аббон, все еще всматриваясь в пламя свечи.

— То есть как это?! — чуть не поперхнулся Сивард. — Что же ты мне голову морочишь? Что же ты не узнаешь, кто и как это сделал? Что ж сидишь сложа руки?!! А?!

— Будет ли тебе это интересно, Сивард? На лице одноглазого изобразилось такое возмущение, что маг махнул рукой и стал объяснять:

— Я ведь только что говорил тебе: это все нетрудно сделать в том случае, если ты черпаешь силы из определенного источника. Как те, кто курят или нюхают Красную Кору, могут оторваться от действительности и воспарить над нею так, как это недоступно святым и ясновидцам. Они прозревают чудесные истины, которые скрыты от прочих, но ты ведь прекрасно знаешь, как недолго длится это удивительное состояние и чего оно стоит впоследствии. Видишь ли, так называемая черная магия — это такой же незаметный яд, проникающий в кровь и мозг человека, прибегающего к ней. Вначале — могущество. Настоящее, неподдельное, голова кружится от вседозволенности, но проходит немного времени, и ты уже раб, не имеющий ни собственной воли, ни разума, ни человеческих чувств. А за свою силу приходится платить и платить, с каждым разом отдавая что-то дорогое.

Ужасна участь черного мага. Он не живет и не умирает, высасывая силу из окружающих, чтобы как-то продлить свое жуткое существование.

— И что, остановиться нельзя?

— Конечно нет. Это как утопающий, который хватается не только за соломинку, но и за волосинку.

— Неужели нет того, кто смог бы одолеть эти силы?

— Силы — нет. Только искушение. Истинно мудрые просто не черпают из этого источника. Находят в себе волю не брать то, что лежит прямо перед глазами, хорошо помня о том, какова будет расплата за самонадеянность.

— Когда ты говорил о человеке, ослепленном ненавистью, ты имел в виду черного мага?

— Именно его.

— А сейчас в мире есть черные маги?

— Понимаешь, Сивард, — Аббон поставил локти на стол, сплел тонкие пальцы и оперся на них подбородком. — Дело в том…

Но тут двое великанов-гвардейцев втащили в кабинет обмякшее, похожее на мешок с тряпками тело. Разбойник двигался так, как двигаются во сне, смотрел, словно сквозь плотную завесу тумана, и вряд ли понимал, что с ним и где он находится. Ноги он, правда, переставлял сам, но все движения, от него требующиеся, выполнял машинально, скорее потому, что тело еще помнило себя прежним. Иногда человек бессмысленно улыбался, и улыбка выходила довольно жуткой на его изборожденном морщинами и обезображенном шрамами лице. Тусклые, пустые глаза отражали только огонек свечи — ни мысли, ни чувства, ни намека на что-либо подобное не было в этом тупом взгляде.

— Какая мерзость, — поморщился Аббон Флерийский.

— Это тебе не с жабами да травами возиться, — пробурчал Сивард. — Представь себе, мне то и дело подобные типы встречаются. Ну что, займешься им?

— Придется, — пожал плечами маг.

По его знаку воины усадили арестованного в кресло с прямой спинкой, придвинув его к столу. Сами встали на два шага сзади, предоставив магу заниматься своим делом.

— Смотри на меня! — приказал Аббон глухим тяжелым голосом.

Разбойник вздернул голову резким движением, будто лошадь, спасающаяся от слепней, сощурил глаза.

— Смотри на меня и отвечай!

— Да, — ответил пленник хрипло и страшно. — Да, господин!

— Куда ты должен был доставить женщину? Кто тебя нанял?

— Не знаю.

— Где вы должны были встретиться?

— Не знаю.

— Кто ты?

— Мое имя Ирам, господин, но зовут меня чаще всего Ирам Кровавый.

— Ого! — присвистнул Сивард. — Да знаешь ли ты, Аббон, кого нам Бог послал? Я за этим красавцем десять лет гоняюсь, все добыть его голову не могу, потому что работает он в одиночку, а если и случаются у него помощники, то после он от них избавляется. И живых свидетелей не оставляет, так что признать его в лицо никто не мог. Я уж и награду назначал за него, и отряды специальные по всему Роану рассылал, так он прячется за границей. Он хоть понимает, что теперь я его непременно казню?

— Не думаю, — ответил маг. — Он вообще ничего не понимает, Сивард. Он сошел с ума, и сейчас я беседую не с ним, а с теми кусочками его сознания, которые еще не канули во тьму безумия. Но мозг его разрушается с каждым часом, так что придумывай вопросы побыстрее. Очень скоро перед нами будет сидеть живой кусок мяса, и не более.

— Понятно, — пробурчал одноглазый. — Спроси его, как они договорились насчет денег?

— Ты должен был получить деньги за пленницу? — спросил Аббон.

— Много, много денег! — оживился Ирам. — Слишком много денег.

— Где ты должен был получить их?

— Не знаю…

— Что за чушь! — возмутился одноглазый. — Никогда не поверю, что разбойник, убийца и вор не позаботился о том, где бы обменять свой товар на живые деньги.

— Он действительно не знает, Сивард, — тихо сказал маг. — Точнее, знает, но это знание скрыто от него самого. Сейчас я попытаюсь раздобыть для тебя эти сведения, но учти, что он может и не выдержать подобного испытания. Здоровому человеку оно даром не пройдет, а безумцу…

— Чихать я на него хотел, — поморщился начальник Тайной службы. — Все равно составлю список преступлений и приговорю его к смертной казни задним числом. Давай, не мешкай.

— Сейчас, сейчас. Дай я отдышусь.

Аббон Флерийский вытащил из канделябра огарок свечи и поставил огонек прямо перед лицом разбойника.

— Смотри на огонь, он расширяется, увеличивается, становится все ярче, все сильнее! Вокруг тебя бушует пламя. Пламя бушует внутри тебя, и все стены, возведенные твоим разумом, сгорают, сгорают, сгорают, превращаются в пепел… пепел… Где ты должен был передать женщину в. руки своего хозяина?!

Разбойник отчаянно вскрикнул и отшатнулся от мага, пытаясь закрыть лицо руками. Но ему не удалось довести этот жест до конца: глаза его расширились и остекленели, а тело, судорожно вздрогнув, стало медленно сползать с кресла на пол бесформенной студенистой грудой.

— Что это с ним? — подозрительно спросил Сивард.

— Хозяин его крепко постарался сохранить свою тайну, — сказал маг, вытирая рукавом крупные капли пота с высокого белого лба. — У этого несчастного, вероятно, нет теперь ни одной целой кости или мышцы. Он страшно расплатился за свое прошлое.

— Ему было бы легче, если бы я отрубил ему голову, — согласился Сивард. — И никакой надежды узнать, что это за таинственная персона?

— Отчего же… Они должны были спуститься вниз по Хоргу и ждать своего нанимателя в Эйде, на берегу Роанского океана, — устало проговорил Аббон.

Он протянул руку и ловко ухватил бутылку с вином, приложился к горлышку. Какое-то время было слышно только бульканье.

— Он тебе сказал это? — спросил Сивард, как только маг оторвался от сосуда с драгоценной жидкостью.

— Нет. Но показал. И я даже успел увидеть лицо этого… назовем его «нанимателем»… — И, обернувшись к гвардейцам, добавил: — Это тело нужно вынести отсюда и похоронить по-человечески.

— А как же казнь? — спросил одноглазый. — Условная, разумеется.

— Оставь ты его в покое. Он расплатился за все, — отмахнулся Аббон. — Дай бедной душе возможность отдышаться и одуматься. Может, и не всякий человек имеет право на снисхождение и сострадание, но зато таким правом обладает каждая душа.

— Скажи об этом Теобальду, — предложил начальник Тайной службы. — Только не забудь упомянуть, что эта страждущая душа чуть было не лишила его жены и ребенка.

— Скажу, — кивнул головой Аббон. Он. двинулся к выходу, но внезапно остановился на полпути и сказал:

— Кстати. Именно Теобальд открыл мне эту истину. Если хочешь, можешь расспросить его, при каких обстоятельствах это произошло.

Гроза только что пронеслась над Роаном и скрылась где-то вдали; лишь широкие молнии еще рассекали небо у самой кромки горизонта, да отдаленные раскаты грома тревожили ночных птиц. Земля была влажная и скользкая от недавнего дождя, умытые травы, деревья и цветы благоухали сильнее.

Арианна широко распахнула окно спальни, раздвинула пышные занавеси и вдохнула воздух полной грудью.

Праздник закончился не больше часа тому, и ее сразу проводили в опочивальню. Придворные дамы, вельможи, слуги — все старались сделать императрице что-нибудь приятное, угадать малейшее ее желание, доставить ей радость. Арианна была оживленной и веселой и разговаривала со своими подданными очень милостиво, но вскоре стало совершенно очевидным, что императрица больше всего жаждет остаться в одиночестве. Заметив это, все поспешили откланяться и пожелать Ее величеству спокойной ночи. И теперь она с нетерпением ожидала того момента, когда ее посетит император.

Ортон постучал в прикрытые двери минуты через полторы-две после того, как у Арианны зашлось от волнения сердце. Она уже научилась узнавать походку своего супруга и чувствовала его приближение загодя.

— Можно? — спросил император негромко.

— Конечно. Я давно жду тебя.

— А у меня подарок, — сказал Ортон, переступая порог.

Одной рукой он обнял и привлек к себе императрицу, но другую продолжал прятать за спину. Арианна крепко поцеловала его в губы и, внезапно отстранившись, прислушалась.

— Что это?

— Где? — лукаво спросил Ортон.

— Шуршит что-то. Это и есть твой подарок?

— Наверное, — рассмеялся молодой человек. — Больше тут шуршать нечему.

Он поставил на пол небольшую плетеную корзиночку, в которой на шелковом покрывале барахтался толстый, пушистый комок, таращивший на Арианну огромные желтые глазищи. Время от времени комок издавал отчаянное шипение и шевелил ушами, которые обнаружились в длинной густой шерстке.

— Кто это?

— Это котенок горного льва. Если взять их в дом такими вот малышами, они очень быстро привыкают к хозяину и когда вырастают, то становятся более верными и преданными, чем даже собаки. Я уж не говорю об их размерах и силе. Я хочу, чтобы такой зверь защищал тебя, Арианна… — А когда она звонко расхохоталась, глядя на крошечное шипящее существо в корзинке, добавил: — Он скоро вырастет, очень скоро.

— Как же мне его назвать? — спросила юная императрица, обвивая руками шею супруга. — Такая прелесть…

Поцелуй, призванный выразить благодарность Арианны за чудесное существо, постепенно перешел в иную стадию. И молодые люди смогли оторваться друг от друга только через несколько томительно долгих минут. Ортон подхватил жену на руки и понес ее к постели.

— Постой, — попросила она. — Я так редко тебя вижу, так тоскую по тебе. Дай я хоть рассмотрю тебя в свое удовольствие. И не смей говорить, что скоро ты должен уйти — ты мой. На всю сегодняшнюю ночь мой. Боже! Если бы ты знал, как я не люблю теперь восходы солнца.

— Знаю, — отвечал император. — Очень хорошо знаю. По себе.

Он внимательно следил за тем, как длинные, тонкие, изысканные пальцы осторожно расстегивают драгоценные застежки на его воротнике, закрыв глаза, блаженствовал, когда прохладные руки ласкали его лицо, шею и плечи.

— Ой, родинка, — задохнулась Арианна. — У тебя вот тут, за ухом, родинка. Ты знал об этом?

— Ну и что, — пожал плечами Ортон.

— Какой ты глупый, милый, родной… Это же восхитительно, что у тебя такая красивая родинка. Она еще раз прерывисто вздохнула:

— Если бы кто-нибудь сказал мне, что можно сходить с ума по кончику уха и родинке на шее, я бы ни за что не поверила. А вот тут у тебя завиток, как у ребенка, такой смешной, наивный, шелковистый…

Девушка гладила его непокорные волосы и покрывала поцелуями лицо, стараясь не пропустить ни малейшего участка. Не открывая глаз, Ортон нашарил ее руку и поднес к губам, осторожно захватил тонкие пальцы зубами, покусывая и лаская языком.

— Господи! — воскликнула Арианна, обмякая в его объятиях. — Любимый мой, так ведь не бывает…

— А мы никому не скажем, — пообещал император, приникая к ложбинке между грудей. — Никому-никому, хорошо?

— Да, да, да, — слабо вскрикивала императрица.

От природы целомудренная и строгая, воспитанная суровыми учителями, не избалованная нежностью и лаской родителей, она и сама не подозревала, что в ней может бушевать такое пламя страстей. Прежде, услышав или прочитав в старинном романе подобное описание, она холодно улыбалась. «Пламя страстей» — это было ей непонятно, и само определение казалось надуманным, неправдоподобным и излишне красивым. И вдруг оказалось, что и она может сгорать от любви и немыслимой, томительной тяги к другому человеку, не очень знакомому, далекому, совсем не такому, как она мечтала когда-то. Вдруг выяснилось, что чужое тело может стать не просто привлекательным, но и бесконечно дорогим, по-настоящему драгоценным, что запах может пьянить, как вино, улыбка может кружить голову, а прикосновение к коже — вполне невинное, ничего обычно не значащее — подарить такую гамму переживаний, что ее с лихвой хватило бы до конца жизни.

Торопясь и удивляясь самой себе, Арианна сбрасывала ненужные одежды. Их было много, застежки цеплялись за шелковую ткань, ленты и подвязки путались, и она глухо вскрикивала от досады на непослушные скользкие ткани, мягко шелестевшие в ночной тишине.

— Иди сюда, — позвал Ортон из глубины таинственной и загадочной пещеры, которой казалась ей сейчас собственная кровать под пышным балдахином. Там было темно, и тело мужа светилось опаловым размытым пятном.

Она слепо вытянула руку, нашаривая его, и охнула, коснувшись атласной, гладкой кожи его груди. И когда Ортон прижал ее к себе, она откинула голову и застонала, пытаясь обнять его так, чтобы уже навсегда раствориться в нем. Ее тело — удивительно, невозможно легкое — покинуло это измерение и неслось куда-то на волнах или облаках, кружась, взлетая и падая в бездну. Прекрасная музыка звучала в ушах, и императрица лишь краем сознания понимала, что это милый голос шепчет ей:

— Люблю, люблю, люблю…

Несколько недель минуло без особых происшествий.

Гости императора отправились в загородный дворец, чтобы поохотиться в свое удовольствие и отдохнуть от пышных празднеств. А Ортон остался с Арианной в столице. Он мотивировал свое решение тем, что за время подготовки к свадьбе у него накопилось слишком много важных и неотложных дел, но эта невинная хитрость никого не ввела в заблуждение.

Гости со своими огромными свитами отбыли в начале недели, и во дворце сразу стало непривычно тихо и спокойно. Первые два или три дня Арианне казалось, что он просто вымер. Правда, такое положение вещей ее ничуть не огорчало. Ортон бывал свободен чаще, чем предполагалось, хоть и реже, чем хотелось бы обоим влюбленным. Он по-прежнему приходил к супруге только по вечерам и в сопровождении воинов охраны. Но теперь она ждала его у самых дверей и с порога бросалась на шею, вглядывалась внимательно в глаза, убеждаясь, что пришел он, настоящий, незаменимый, любимый. И только после этого вздыхала спокойно.

Они ужинали за маленьким черепаховым столиком безо всякой пышности — тихо и скромно. Ортон и Арианна любили есть из одной тарелки — для этого нужно было сидеть близко-близко, плечом к плечу, и они старались отдать друг другу лучшие, самые аппетитные кусочки. И не важно, что к услугам обоих величеств была кухня самого богатого дворца мира и услуги самых искусных поваров, не имело значения, что по первому требованию им могли принести все, чем был богат Лунггар, каких бы редких и невозможных вещей ни потребовали эти двое. Дело было в другом.

Двое влюбленных чувствовали себя так, словно были одни в целом свете. Они делились всем, что у них было: фруктами, кусочком хлеба, дыханием, жизнью, любовью. Все это смешалось и сплелось в единое.

Котенок, которого Арианна назвала смешным и коротким именем Сту, сидел возле стола и мяукал. Он уже немного вырос за эти дни и привык к своим хозяевам. Сту выпрашивал лакомства, шлепая пухлыми толстыми лапами по вышитой туфельке Арианны или мягкому кожаному сапогу Ортона. Наевшись, он осваивал мяуканье басом и выходило это у него настолько уморительно и забавно, что молодые люди не могли удержаться от смеха. Иногда Сту выгибал спину и шипел, но большую часть времени все еще проводил в своей корзине, напоминая пуховый бело-серый шар с желтыми глазами.

Затем наступала ночь, полная радости открытия друг друга и боязни обидеть неловким словом или движением, неприкрытым восторгом, который происходит от слияния двух отдельных людей в некое новое удивительное существо, называемое словом «возлюбленные», — существо гордое, не зависимое ни от судьбы, ни от обстоятельств. Затем наступал рассвет и приносил с собой боль неизбежного расставания, необходимость исполнять обязанности монархов.

Теперь Арианна часто встречалась со священнослужителями, которые просили у Ее величества помощи в богоугодных делах, ей приходилось уделять внимание своему огромному хозяйству, которое, как и всякий дом, требовало ухода. Императрица решала, что будут делать служанки и фрейлины, разбирала их тяжбы, иногда помогала писать письма. Много часов Арианна проводила в библиотеке. То, что в свое время ее выучили нескольким языкам, теперь пригодилось, ибо, как само собой разумеющееся, император обнаруживал во время бесед такие обширные знания, что ей нельзя было от него отставать. Арианна хотела во всем быть достойной своего прекрасного императора и гордилась им.

Все вместе это и было счастьем.

И времени во дворце никто не считал.

Сивард притопал в покои Аббона Флерийского в самом негодном расположении духа и, не спросясь, плюхнулся на один из табуретов, показавшийся ему наиболее устойчивым. Сидел молча, угрюмо насупившись, пыхтел. Повязка на его слепом отсутствующем глазу сегодня была ярко-алой, украшенной рубинами. Он кутался в плащ огненного шелка и сутулился.

— Может, добрый день? — спросил Аббон минут пять спустя.

— Нет, — отрезал Сивард.

— Совсем плохи дела? — поинтересовался маг сочувственно.

— Хуже некуда, Аббон. У тебя есть твое приворотное зелье?

— Хватает, — маг похлопал ладонью по грани огромного перегонного куба. — А что, ты влюбился?

— Да нет же. Просто, чтобы было тебе чем горло промочить во время рассказа. А то я с собой тоже прихватил чего-то, но еще толком не разглядел, чего.

— И о чем мне придется тебе рассказывать?

— О чем, о чем — о черных магах. Давешнюю беседу нашу помнишь, когда разбойник помер?

Аббон покивал головой, соглашаясь.

— Теперь вот я за продолжением сказочки к тебе явился. Излагай обстоятельно и моему скудному воображению доступно, есть ли теперь на Лунггаре черные маги; до какой степени это правда и на какую долю — вымысел; насколько сверхмогущество вообще возможно — и в какой степени это измышления самих магов, чтобы нагнать страху и возбудить к себе интерес, а следовательно, и денег заработать. Все рассказывай.

— Да что тебя так заело? — удивился Аббон. — Ты, по-моему, колдовством не увлекался никогда, да и не верил в него особенно.

— Я и теперь не верю, — хлопнул тяжелой ладонью по столу одноглазый. — Только это не имеет значения. Мне нужно, чтобы настоящий знаток мне все изложил без прикрас, и туман напускать не моги. И без того все перепуталось.

— Значит, так, — сказал Аббон, прикидывая, с какого конца начать освещать такую серьезную тему. — Про опасность владения таким искусством я тебе уже говорил…

— Уши прожужжал, — буркнул Сивард.

— А теперь о магах. При монхиганах, например, черных магов не было и быть не могло, ибо предки нашего славного Ортона строго блюли чистоту заклинаний, причем не только своих. Видишь ли, в какой-то момент присутствие темной силы становится просто физически ощутимым, и скрыть его от могущественных магов невозможна Не знаю точно, как поступали с отступниками монхиганы но думаю, что они их уничтожали. Как мы уничтожаем бешеных волков, чтобы обезопасить людей.

— Понятно, — согласился Сивард. — Значит, не дали бы. А как же эта знаменитая история про противостояние отца и сына? — И он мотнул головой в сторону портрета в темной и тяжелой раме, висевшего на стене напротив,

Портрет, написанный на небольшом холсте, потрескавшийся от времени, к сожалению, не сохранивший яркость и первозданную красоту красок, свидетельствовал о высоком мастерстве художника. Он изображал человека в зеленых одеждах, удивительно похожего на самого Ортона. Такой же высокий и широкоплечий, голубоглазый и светлокожий. Только в черных кудрях пробивается седина, да правая бровь перерезана шрамом, как бороздой. Левый угол рта вздернут, но на потускневшем полотне трудно разобрать, что это — естественный изъян или тоже рубец. Однако Сивард и Аббон прекрасно знали, что отметина — след от ожога, полученного Браганом Агилольфингом во время схватки с его мятежным сыном Далихаджаром.

— Здесь дело другое, — моментально ответил Аббон. — Ни Браган, ни Далихаджар не пользовались запретной, то есть черной магией. И тот и другой были монхиганами, и заклятия их — мощные, невероятно насыщенные энергией — все же были светлыми. Просто никогда еще в истории человечества два мага такого уровня не сходились в поединке.

— Ладно, ладно, — замахал на него рукой Сивард. — Дальше что?

— Сложный вопрос, — пожал плечами Аббон. — Сколько бы ни предупреждали ведающие, всегда найдется тот, кого темная сторона сумеет соблазнить и привлечь на свою сторону. Запретное манит — мне ли тебе это объяснять?

— Не стоит, — согласился Сивард, — по долгу службы, знаешь ли…

— И я об этом. Вот и суди сам: в мире постоянно кто-то балуется запретной магией, пытается вызвать демонов, научиться воскрешать мертвых, да мало ли что еще взбредет в голову человеку? Иногда, поверишь, мне кажется, что Враг человечества у самих людей учится чинить козни.

Вопрос в том, есть ли человек, постигший страшную науку и имеющий достаточно сил, чтобы стать настоящим мастером в кровавом и черном деле? Ведь и запретная магия тоже требует мастерства.

— Это я тоже понимаю, — криво ухмыльнулся Сивард. — А может ли такой маг скрывать свою силу и те энергии, которые его окружают?

— Сие есть следующая ступень магического искусства. Это тяжело и требует больших усилий, но, в принципе, возможно все. Правда, по сей день я не слышал об истинно великом черном маге — все больше деревенские колдуны да знахарки балуются страшными силами, да тут же и гибнут. Такие вещи не проходят даром, а Враг человечества не заключает сделки с кем попало: ему, как и Господу, угодны только достойные слуги. А недостойных он карает за излишнюю самоуверенность.

— А что ты там рассказывал о Бангалоре? — как бы между прочим поинтересовался одноглазый, норовя повернуться к Аббону сверкающей повязкой.

— А-а, так вот что тебя беспокоит!

Маг нервно заходил взад-вперед по своей лаборатории, путаясь в полах мантии и натыкаясь на табуреты и тяжелые лари.

— Странное у меня впечатление от этого места, друг Сивард. С одной стороны, запретной магий я там не учуял; с другой — ничего хорошего там тоже нет. Вот и разберись после этого. Однако верно и то, что там никто не пытается скрыть следы пользования черными силами — и чем-то там все-таки пользуются.

— Как если бы колдовали монхиганы?

— Я никогда не видел этой магии в действии — только слышал от своих учителей, а те — от своих. Знаешь, как это бывает? Множество мудрых, заслуживающих доверия людей, вовсе не склонных искажать или преувеличивать события, все равно не могут донести до тебя истину в ее настоящем виде. В этом заключается недостаток любого обучения.

— В народе говорят: лучше раз увидеть, чем сто услышать.

— Истинно так. Народ мудр.

— А скажи мне, Аббон, — коротко потер ладони одноглазый. — Вот ты рассказывал о драконах… Драконы — они какой магией пользовались?

— Неизвестной, — недовольно отозвался чародей. — Пойми ты, пытливый невежда: то, о чем ты меня спрашиваешь, — это ведь недоступно человеческому пониманию. Я маг, хороший маг. Может, даже в чем-то великий. Но все-таки человек, — тут Аббон задумался на секунду и поправился, — на большую часть человек. А все, что интересует тебя, — это уже дела нечеловеческие, и я бы тебе искренне советовал в них не лезть. Нет больше на свете ни монхиганов, ни драконов, ни загадочных горных богов — и не стоит нагружать свой ум ненужными подробностями. Вот сам мне скажи: ты себе можешь представить Вечность? Только не обманывай.

— Нет конечно, — моментально ответил Сивард. — Было дело, открою тебе секрет, пытался как-то в молодости… Поверишь ли — чуть не свихнулся. А потом рукой махнул — рассудок дороже. Как говорится: что я Вечности, что мне Вечность? Все равно я столько не проживу…

— Вот-вот, — назидательно поднял палец чародей. — Как сам, так рассудок дороже, а как я — объясни да объясни! Невозможно это, ибо человеческому разумению недоступно — и больше я тебе ничего не скажу.

Если Аббон надеялся избавиться от Сиварда, то у него это не получилось. Несколько минут он обмозговывал полученную информацию, прикидывал что-то и так и сяк и, когда маг уж было совсем успокоился, огорошил его новым вопросом.

— А что ты знаешь об Ордене Черной Змеи? — поинтересовался начальник Тайной службы.

— То же, что и все: объединение ученых, лекарей, астрологов, алхимиков, механиков, чародеев средней руки. Поговаривают, что тайно они готовят наемных убийц — но чего не знаю, того не знаю.

Все тогда же — двести пятьдесят лет тому назад — я наводил справки и даже вовсю пользовался своим искусством, чтобы раскрыть абсолютно все тайны Ордена, буде они у него были. Но нет же! Ничего особенного. Были у них там двенадцать магистров, которые и руководили остальными; ну, изучал я их пристально и долго — только время зря терял. Понимаешь, Сивард, к магии нужно иметь талант не меньший, чем, скажем, к сочинению музыки или стихов или к игре в морогоро…

— Это мне понятно, — перебил невежливый Сивард.

— Так вот эти маги — люди одаренные, но не более того. Не было среди них такого гения, который смог бы потрясти мир. И даже таких долгожителей, как я, тоже не было. Ничем не примечательные чародеи, даже не чародеи, а колдуны местного масштаба.

— Я всегда думал, что чародей и колдун — это одно и то же, — признался Сивард.

— Вообще-то, принято употреблять эти слова как синонимы. И мага туда же присоединяют, но среди специалистов существуют строжайшие правила, по которым определяют статус каждого конкретного человека.

Колдун — это низшая ступень, человек зачастую невежественный, хоть и одаренный от природы. Ничем особенным он не выделяется и знаменит лишь в пределах своей деревни, максимум — в двух-трех.

Чародей — это уже серьезнее. Этот обладает недюжинным талантом и знаниями, творит заклинания и даже может приносить ощутимую пользу. Вред тоже может, но его легко придержать за локоток.

Маги от вышеперечисленных отличаются тем, что вообще не произносят заклинания, у них уже принципиально иной принцип — волевой. Захотят — сбывается. А еще они сами придумывают заклятья и отличаются этим от колдунов и чародеев так же, как профессора от студентов.

Еще есть ведуны, волхвы — эти просто знают. И не колдуют, не ворожат — они так дышат.

— А ты кто? — уточнил Сивард.

— Конечно, маг. Я же говорил. Ведунов по пальцам пересчитать можно. Вот монхиганы — те были ведунами. И это настолько иначе, что я тебе объяснить не могу.

— Понятно, — ответил Сивард Ру, но по его лицу было видно, что он ужасно разочарован чем-то. — Давай перейдем к вопросу об Ордене.

— А что я еще могу добавить? — искренне изумился Аббон. — Разве что только то, что варварские государи, особенно ходевенские, охотно пользуются услугами этого Ордена для решения различных проблем. На том, собственно, и исчерпываются мои сведения об этой организации. По-моему, об Ордене вообще мало кто знает.

— Скажи лучше — почти никто не знает.

— И чем тебя заинтересовал Орден?

— Знаешь, я тут ношусь с одной идей, но пока не хотел бы созывать Совет. Ты меня выслушаешь?

— А куда я денусь? — спросил Аббон, мученически закатывая глаза к потолку.

Он подошел к своему любимому перегонному кубу и нацедил в большую колбу зеленоватой жидкости на три четверти.

— Выпьешь приворотного?

— Давай! — махнул рукой Сивард Ру. — Разве мне есть что терять?

Маг и ему налил такую же порцию, после чего они церемонно чокнулись друг с другом.

— Ты помнишь, что я посылал своего человека на Бангалор. Теперь могу рассказать тебе, что шел он со строго определенным заданием: не вмешиваться ни в какие политические интриги, а попытаться разыскать более влиятельных людей, нежели те, что стоят у трона архонта.

— То есть конкретных указаний ты ему не давал?

— Можно сказать и так. Я просто предложил осмотреться, отыскать хоть малейшие следы тайных Орденов, организаций — чего угодно в этом роде — и постараться стать членом подобной группы, если выйдет. Отправил я его довольно давно, а следом — сразу после того Совета, помнишь? — другого, с подобным же заданием. И, раскинув таким образом сети, сел, как паук, ждать добычу.

— А что за люди отправились на Бангалор?

— О, это личности преудивительные. Они неоднократно отличались на службе у государя, я доверял им самые сложные и опасные миссии, требующие недюжинных способностей и талантов. Один из них — теперь уж можно называть имена — некто Оканья, был и в Майнхеде, и в Уэсте, когда там сорвались дворцовые перевороты, организованные магами, кстати. И в Млечных горах — это он уговорил горцев не нападать на Самаану.

— Да, серьезно, — склонил голову Аббон.

— Второй ему ни в чем не уступает: достаточно сказать, что он знает шестнадцать языков и почти столько же местных наречий; мастер переодевания, прирожденный лицедей; и в состоянии запомнить толстую книгу наизусть, просто листая страницы.

— Где ты их находишь только — таких кудесников? — с интересом спросил маг.

— А, — как-то безнадежно махнул рукой Сивард, — старый я, одноглазый мошенник, дурак я безмозглый. Ты лучше спроси, где я их теряю, и я тебе отвечу…

Он уронил голову в ладони и замер в таком положении.

— Первое донесение я получил недели три тому назад, от первого из своих шпионов. Он сообщал, что ему удалось проникнуть в Орден Черной Змеи, причем не просто проникнуть, но и приблизиться к святая святых — к магистериуму. Я ждал следующего донесения, которое могло бы немного осветить события, прояснить ситуацию, но с тех самых пор мой посланец исчез и не подавал о себе никаких известий. Посланные на его поиски люди также не вернулись. Они словно растворились в пространстве — и это меня испугало, Аббон, потому что ни один из них не позволил бы убить себя просто так. Они знали, куда идут, и неоднократно возвращались с победой и с более опасных заданий. Такое впечатление, что двенадцать членов магистериума стали значительно более сильными магами, чем это было тогда, когда с Орденом пришлось сталкиваться тебе. Это печально, и я всей душой горюю по своему человеку, однако такое послание само может сойти за ответ на мой вопрос. Ты не находишь?

— Возможно. И чего ты хочешь от меня?

— Поищи запретную магию в конкретном месте. Я точно укажу тебе место расположения Ордена Черной Змеи, а ты выяснишь, что именно там творится, за этой вывеской ученого собрания. Мне нужно выяснить для себя только одно: это люди самого архонта или кого-то другого? Кто кому подчиняется: Орден — архонту или архонт — Ордену? Сам понимаешь, даже символ этого братства очень тонко намекает на государственный герб.

— Хорошо, — согласился маг. — Я это сделаю. Хотя бы потому, что мне понравилось твое замечание насчет тонкости намека. Но сделаю в обмен на подобную услугу. Мне будет нужно твое содействие в одном щекотливом деле; и я хотел бы, чтобы кроме тебя и меня да еще тех твоих людей, которым ты всецело доверяешь, об этом не знал никто.

— Договорились. — Сивард даже лицом просветлел и позволил себе повернуться к магу здоровым глазом. Аббон Флерийский подошел к сундуку, откинул тяжелую крышку и добыл из него предмет, бережно запеленутый в бархатный лоскут вишневого цвета.

— Ну, Озерцо, не подведи старика.

Граф Шовелен натолкнулся на герцога Дембийского в парке, где тот что-то искал в компании десяти своих гвардейцев.

— Рад видеть вас в добром здравии, — улыбнулся посол, подходя к Аластеру.

— О, вы не уехали вместе со свитой короля Альворанского? — изумился великан. — Это приятный для меня сюрприз, не скрою.

— Должен признаться по секрету, что его королевское величество так наслаждалось гостеприимством императора, что было увезено в загородную резиденцию в полубессознательном состоянии. Моего отсутствия монарх изволил не заметить, ну а я этим воспользовался.

— И правильно сделали, — согласился Аластер. — Поскольку мы встретились, граф, я склонен рассматривать это как знак судьбы.

— Верно, — склонил седую голову вельможа. — Во дворце Его императорского величества можно прогуливаться целую вечность и не столкнуться ни разу. Но в данном случае все обстоит гораздо проще: я вас искал.

— И это тоже хорошо, — улыбнулся герцог Дембийскии. — Сегодня, смотрю, всех охватила странная болезнь — все лихорадочно занимаются поисками.

— Вы что-нибудь ищете?

— Да, и даже смогли кое-что обнаружить. Хотите посмотреть?

— Если позволите.

Герцог широким жестом указал Шовелену на высокие розовые кусты, росшие в три ряда на краю газона. Газон этот находился как раз под той террасой, на которой был обнаружен убитый близнец.

— Мне в тот же день пришло в голову обыскать все это пространство, однако, как старательно мои гвардейцы и люди Сиварда ни прочесывали каждую пядь земли, удача отвернулась от нас. И только сегодня, вообразите — только сегодня, — я решил осмотреть верхушки деревьев. Видите ту голубую ель?

— Да, конечно.

— А рядом два дуба — побольше и поменьше, пораскидистей?

— Естественно.

— На маленьком дубе один из воинов отыскал крохотный клочок зеленой мантии. Он уже понес ее к Аббону на изучение. Может, тот что-нибудь скажет нам о владельце этого одеяния.

— Велик ли лоскут?

— В пятую часть ладони. Он зацепился за острый сучок, потому его не снесло ни ветром, ни дождем. Вы ведь помните, какая гроза бушевала в ту ночь, когда император сочетался браком?

— И все это время лоскуток оставался там.

— Вот именно.

— Значит, вы смело можете утверждать, что покойный Финнгхайм ничего не придумывал и отнюдь не стал жертвой иллюзии — здесь действительно побывал обыкновенный человек из плоти и крови… — Граф увидел, как лукаво смотрит на него Аластер, и поспешил поправиться: — Во всяком случае, мантия у него была материальной.

— Вполне.

— А где же тогда наш доблестный Сивард?

— О, ему я не завидую. Теперь он должен как-то исхитриться и осмотреть все мантии, накидки, плащи и прочие одежды подобного цвета. Причем ему нужно поспеть всюду — и здесь, и в летней резиденции императора. Ведь в день убийства здесь было гораздо больше гостей.

— Да, Сиварду нелегко.

— Но он любит решать такие трудные задачи, думаю, ему не так уж много времени потребуется, чтобы выяснить, у кого есть похожие одеяния. Если хотите, граф, то можете пойти со мной. Я как раз направляюсь к Аббону, чтобы поинтересоваться его догадками.

— С удовольствием, герцог.

— А где же ваш племянник? — спросил Аластер, когда они шли длинными коридорами мимо постоянно кланяющихся слуг.

— Мальчик играет в морогоро со своим учителем. Он там, на лужайке, у фонтана. Ему очень полюбился парк Его величества.

У молодой императрицы несколько часов подряд выдались свободными. Она решила воспользоваться прекрасной погодой и побродить по парку, красотой которого не уставала восхищаться. Шестеро гвардейцев следовали за ней в нескольких шагах, не спуская глаз со своей повелительницы. Арианна постепенно привыкала к их постоянному присутствию. Если прежде безмолвные фигуры вызывали в ней чувство смущения и смутного беспокойства, то теперь она, напротив, чувствовала себя не слишком уютно, когда не замечала их рядом. Как и обещал Аластер, гвардейцы не докучали ей, но и не оставляли одну ни на секунду. Арианне уже случалось обращаться к ним за помощью — правда, речь шла о каких-то пустяках, — и они выполнили все настолько четко и слаженно, что ей оставалось только удивляться. Великаны были преданы своей государыне и душой, и телом. Она никогда раньше не сталкивалась с таким отношением: конечно, свои телохранители были и при дворе Майнингенов, и у любых других монархов, но они только выполняли свой долг. Никогда охранники не относились к своим хозяевам так бережно и с таким теплом. Арианна буквально чувствовала, как они хранят ее, словно добрые духи постоянно находятся рядом.

Прекрасно знать, что тебя хранят добрые духи.

Она собирала цветы на зеленой лужайке у ручья, когда ее кто-то тихонько окликнул:

— Ваше прекрасное величество, можно преподнести вам жемчужину для вашего букета?

Арианна удивленно подняла глаза и увидела перед собой шута, который держал в руках обворожительный цветок причудливой формы, какого она никогда прежде не встречала. Он был похож на звезду ярко-лилового цвета с бледными сиреневыми и розовыми прожилками.

— Чудо как хорош, — улыбнулась девушка. — А где вы его нашли, Ортон?

— Открою вам маленькую тайну, — шут присел рядом с ней на траву и вручил ей цветок, — я его не искал. А самым нахальным образом стащил у нашего садовника, из оранжереи. Этот ценитель высокого сперва хотел подарить цветок императору, потом вам, а потом просто не решился его срезать. Тем не менее срок жизни этого крошечного чуда подходит к концу, и мы рискуем так никогда и не полюбоваться его прелестью. Поэтому я немного запутал доброго старика, отправив его одновременно в пять или шесть мест, а сам, пользуясь случаем, сорвал цветок и поспешил на поиски. Мне повезло. Вы встретились почти сразу — а это добрый знак.

— Как он называется? — спросила Арианна, недоумевая, отчего краснеют ее щеки. Она прилагала титанические усилия к тому, чтобы не обращать на это внимания, но смущалась все сильнее и сильнее.

— Его еще никак не называют, — улыбнулся Ортон-шут, — но я бы внес свое предложение в ученый диспут. Ему имя «Арианна» — он настолько же прекрасен, насколько и вы.

— Разве можно говорить мне такие вещи? — робко сказала императрица.

— А почему бы и не сказать чистую правду? Вот если бы вы были просто хорошенькой или уж вовсе дурнушкой, я бы понял, отчего вы запрещаете мне говорить комплименты — они бы смахивали на лесть или грубую ложь. Но вы прекраснее, чем можно выразить словами, и я не чувствую за собой никакой, ну ровным счетом никакой вины.

— А где Его величество? — задала Арианна каверзный вопрос. Она уже успела отчаянно соскучиться по своему супругу и не могла дождаться вечера.

Если шут был свободен, значит, император не нуждается в его услугах, и она может попытаться отыскать его во дворце.

— Не знаю, — усмехнулся шут. — Я сбежал.

— Но почему?

— Устал, Ваше обворожительное величество. Очень устал передразнивать государя.

Арианна подумала, что надо бы запретить шуту называть ее прекрасной и обворожительной, но она по сути своей не была кокеткой, и поскольку слова Ортона были ей только приятны, то она не осмелилась кривить душой и изображать гнев или недовольство там, где его и в помине не было. Похоже, что шут это заметил и оценил ее тонкость и сдержанность. Во всяком случае, в его удивительных синих глазах отразилось необычное выражение, более всего похожее на одобрение.

Но невозможно помыслить, чтобы шут одобрял или порицал свою госпожу. И Арианна не допустила этой мысли.

— Вы правда устаете, Ортон? — спросила она после недолгой паузы. — Объясните мне отчего. Я столько слышала историй об императоре и его близнеце-шуте, столько всяких вариантов этого предания, что поневоле становится интересно, что здесь правда, а что вымысел. Что на самом деле чувствует зеркало государя Великого Роана?

— О! Это страшный вопрос, Ваше величество. На него невозможно ответить, и не отвечать тоже нельзя. Скажите, если не сочтете мой вопрос оскорблением, вы видели своего отца во время официальных приемов?

— Конечно, и много раз. А почему вас это интересует?

— Вам нравилось, как он себя ведет? — продолжал шут, не отвечая ей.

— Нет. Очень часто мне бывало просто страшно, — честно сказала Арианна. — Он становился жестоким, категоричным. Нет, он мне не нравился. Когда человек чувствует неограниченную власть в своих руках, он меняется. Вы это хотели сказать?

— Да, Ваше мудрое величество. И когда десятки иноземных государей кланяются нашему императору, его лицо постепенно меняется. Сперва он ведет себя как нормальный человек, но потом… Потом появляется жесткая складка у губ, свидетельствующая о том, что он доволен и полон презрения к «низшим», вздергивается подбородок, а глаза становятся тусклыми и ленивыми. Сдвигаются брови, выражая чувство собственной значимости, и рот кривится в нелепой усмешке…

— Это неправда! — воскликнула императрица горячо. — Ортон вовсе не такой.

— Мы все такие, дай нам только волю. Я такой, и вы, Арианна. Человеку очень трудно не поддаваться искушению, если его искушают всем миром. Поэтому я и приставлен зеркалом к государю. Не забывайте к тому же, что если Ортон не такой, то есть другие.

— А они…

— А они, кто больше, кто меньше, тоже подвержены этой болезни. И если бы вы знали, Ваше величество, как неприятно смотреть на собственное лицо, изуродованное целой гаммой чувств, которые могли бы стать и моими, сложись судьба иначе. Закон о шуте, введенный Браганом, — не просто мудрый закон. Но и единственно спасительный. Иначе наши государи за семь веков такого бы наворотили сгоряча…

— Возможно, — не стала спорить девушка. — Будь у короля Лотэра власть Агилольфингов, мир бы утонул в крови.

Она увидела тревожный взгляд шута и продолжила с печальной улыбкой:

— Тойлер Майнинген в меньшей степени был мне отцом и в большей — королем. Королем грозным, часто несправедливым и жестоким. Он никогда не был добр ни к моей матери, ни ко мне, ни к младшей сестре. Возможно, он любил бы своего сына, но ты должен знать, что мой брат умер в раннем детстве. И от этого удара отец так никогда и не оправился.

Арианна была так захвачена собственными воспоминаниями, что не заметила, как вдруг перешла с шутом на «ты». По своему положению он и не должен был рассчитывать на большее, но Ортон был слишком не похож на обычного шута, и молодая императрица относилась к нему особенно. Сейчас ее обращение было выражением дружеских чувств, а не пренебрежения повелителя к подданному.

— Император Морон Четвертый, — молвил внезапно Ортон, — был человеком справедливым, но перенесшим много горя и страданий. Его шут должен был бороться с мрачностью и тоской, а это всегда нелегко.

— А ты?

— А мне повезло. Государь искренне счастлив, и мне приятно быть зеркалом счастливого человека. За это я должен благодарить Ваше величество.

— Не называй меня так, — попросила Арианна. — Я теряюсь от такого обращения. Ты удивительный человек, и мне кажется, что мой титул отдаляет нас друг от друга, а мне бы этого не хотелось. Мне нужен такой друг, как ты, Ортон.

Шут склонился, целуя ей руку, все еще сжимавшую букет, словно соглашаясь с ее просьбой, а Арианна внезапно подумала: «Господи! Что я такое говорю!»

Но ничем не выдала своих мыслей.

Аббон сидел спиной к двери за тяжелым столом и через огромное увеличительное стекло, оправленное в бронзу, разглядывал лоскут зеленого шелка. У стекла была длинная тяжелая ручка в виде древесного ствола, обвитого змеиными кольцами.

— А, Аластер, граф, добрый день, — сказал он, не отрываясь от созерцания находки.

— Ты видишь не оборачиваясь? — полюбопытствовал Аластер.

— Мог бы сказать, что я почти всемогущ, но сейчас передо мной стоит стеклянная колба, и вы в ней отражаетесь во всем своем великолепии. У вас очень красивый плащ, граф. Он вам к лицу.

— Вы очень любезны, — легко поклонился Шовелен. — Это подарок племянника, и мне вдвойне приятно слышать похвалу.

— А что ты скажешь о небезызвестном зеленом плаще? — спросил герцог Дембийский, устраиваясь поудобнее на крышке сундука. Остальные сидения в комнате мага казались ему слишком ненадежными при его огромном росте.

— Что же можно о нем сказать… — протянул Аббон. — Прежде всего, я изложу простые соображения. Ткань слишком дорогая, чтобы заподозрить в покушавшемся кого-то из слуг.

— Он мог взять на время одежду своего господина, — предположил граф.

— Сомневаюсь, слишком рискованно. Подобный проступок мог быть обнаружен, а убийца всегда стремится замести следы. Не уверен, что покушение на государя доверили бы какому-нибудь деревенскому мяснику.

— Чтобы совершить убийство такого рода, нужно все тщательно продумать. Да и что было нужно этому человеку? Сходство, конечно, но сходство относительное. Ведь издали не видно ткани, а необходимо лишь подчеркнуть цвет и силуэт. Я совершенно уверен в том, что любой в данном случае воспользуется собственной одеждой. Я бы, например, взял новую, в которой меня никто еще не видел.

— Кстати, вы обратили внимание, какой насыщенный, яркий и необычный цвет у этого лоскута?

— Интересно, учел ли это Сивард? — как бы между прочим поинтересовался Аластер.

— Учел, учел, — послышалось от двери.

Одноглазый поспешно вошел в комнату, раскланиваясь и одновременно пытаясь продемонстрировать свой сегодняшний наряд цвета чистого золота. Повязка на его глазу искрилась, как маленький кусочек солнца.

— Ну, Аббон, что ты видел?

— Нет, хитрец. Сейчас твоя очередь. А я послушаю и добавлю, если будет что добавить, конечно.

— Значит, так. С собой я взял маленький кусочек от этого кусочка, своих людей отправил расспрашивать слуг, лакеев — челядь все знает о своих господах, даже если и не подает виду. Платят-то за молчание, а не за разговоры.

А я рассудил так же, как и Аббон. Для такого дела одежду возьмут неодеванную. Если это кто-то из гостей, то тут слуги нам предоставят информацию, а если здешние… Словом, объехал я самолично все дорогие лавки Роана. Ну и работенка, доложу я вам, господа. В первой же лавке мне сказали, что подобной ткани у них нет и не было; во второй — то же самое. А вот в третьей меня ждал небольшой успех. Владелец оказался человеком обстоятельным и очень подробно объяснил мне, почему у него нет ткани такого оттенка. Оказывается, зеленые красители получают несколькими способами, но этот цвет добывают из каких-то хитрых раковин, которые водятся только в море Джая. Ныряльщики там тоже какие-то особенные, и раковины эти испокон веков поставляют одному только красильщику, некому Самаве. Сам он родом с острова Науру, и потому к нему особенное отношение.

Понятное дело, я отправился во всей красе к этому Самаве и наделал такого переполоху, что самому совестно. Однако же в течение пяти минут старик дал мне два адреса тех торговцев, которым он продавал ткани, окрашенные подобным образом.

Один из них оказался толстым недотепой — как он только ведет свои дела? — владеющим огромной лавкой прямо на рыночной площади. У него эта ткань стоит очень дорого, и приказчик уверяет, что ее никто не покупал. Я заставил пройдоху перемерять при мне весь рулон и сверить с записями, но все сошлось. Правда, не хватило ткани на ширину ладони, но после соответствующего собеседования один из продавцов признался, что отхватил ее на ленту своей невесте. Я ему верю, тем более что на плащ для взрослого человека того куска недостаточно.

— Не томи душу, Сивард! — обратился к нему Аббон. — Мне уже ясно, что ты побывал и по второму адресу, так делись же новостями.

— С тобой неинтересно, Аббон. Все-то ты знаешь. Да, вторая лавочка потрясла мое воображение. Представьте себе, господа, драгоценные ткани немыслимой стоимости продаются в такой хибарке, что и в голову не придет их там искать. Это нужно знать наверняка. И тогда я решил, что у хозяина лавчонки должны быть постоянные покупатели, тем более что товар у него очень редкий.

— И что сказал хозяин?

— Вот здесь и начинаются наши неприятности. Хозяин лавочки, если верить его безутешной жене, вышел из дому дня три или четыре тому назад и пропал бесследно.

— Интересно, интересно, — оживился Шовелен.

— А мне было не так уж и интересно смотреть, как рыдает эта вполне очаровательная для своих лет дама.

— Сколько ей?

— Около ста, ста с небольшим, — выпалил Сивард. И, заметив изумленные взгляды собеседников, ухмыльнулся. — Ну, выглядит она на этот возраст, а на самом деле, если верить ей самой, то всего семьдесят с небольшим.

— Женщинам в этом вопросе верить нельзя, — постановил Аббон. — Значит, восемьдесят с небольшим.

— Неважно.

— Твои люди ведут поиски?

— Конечно, ведут. Расспрашивают соседей, слуг, знакомых, просто завсегдатаев этого квартала. Может, заодно разузнают что-то и про покупателей, которые приходили к старику в последнее время.

— Что же, — подвел итог Аластер. — Мы на верном дуги. А что скажет наш дорогой Аббон?

— Человек, надевавший плащ из этой ткани, несомненно, привык повелевать, — заговорил маг твердым и размеренным голосом, вертя перед глазами лоскуток шелка. — Но повелевать каким-то странным образом, которого я не понимаю. Он тверд и решителен, но разум его сейчас внушает мне определенные опасения. Он как бы не принадлежит этому человеку. И если он облечен властью, то может наделать много бед.

— Он уже наделал много бед, — тихо сказал Шовелен.

— И еще…

— Трудность положения, как я понимаю, заключается в том, что никого нельзя расспрашивать в открытую, чтобы не лгать и не возбуждать ненужных подозрений, — молвил посол после недолгого молчания. — А ведь напрашивается интересный вывод: если человек покупал новую ткань, чтобы подделать древний плащ (кстати, кто-то должен был его сшить?), то он наверняка подделывал и посох, и яд. А чтобы воспроизвести состав яда, нужно найти его рецептуру. Я ничего не усложняю?

— Похоже, что нет, — кивнул Аластер.

— Значит, нужно найти того, кто может подсказать нужные сведения. Кто это может быть здесь, в Роане, — хранитель библиотеки, лекарь, антиквар?

— Кажется, я знаю кто, — сказал Сивард. — Но нужно торопиться, не дай Бог, нас и там опередят.

Однако последующие события довольно надолго отвлекли их от мыслей об этом походе.

Застав Эфру в своих покоях, Арианна была удивлена: она полагала, что ее придворных дам отправили обратно в Лотэр сразу после окончания свадебных торжеств. Поглощенная своими чувствами, она ни разу о них не вспомнила, тем более что Алейя Кадоган и несколько ее подруг стали очень близки императрице. Возможно, большую роль в их отношениях сыграл тот факт, что гравелотские сеньоры славились своей преданностью императору, а Арианна просто не могла не любить тех, кто любил ее Ортона. Словом, о лотэрских фрейлинах она забыла почти сразу.

Эфра произвела на молодую императрицу странное впечатление. Она и прежде не была спокойной и уравновешенной, а теперь и вовсе пребывала в смятенном состоянии — это было очевидно даже при беглом взгляде. Глаза у бывшей фрейлины блестели, как при лихорадке; неестественный румянец пылал на щеках, еще сильнее подчеркивая желтизну и сухость кожи и темные круги под глазами. Губы у Эфры потрескались, и в уголке рта то и дело вздувались пузыри. Выглядела она отвратительно, и Арианна в первый момент даже отшатнулась от нее.

— Ваше величество! — воскликнула Эфра, заметив повелительницу. — Ваше величество! Соблаговолите выслушать меня, больше мне не к кому обратиться!

И она разразилась рыданиями, упав ничком на ковер. Телохранители императрицы и Алейя Кадоган, присутствовавшие при этой сцене, переглянулись между собой. Баронесса хотела было сказать Арианне, что та видит довольно плохой спектакль, но чувство такта не позволило ей вмешаться в происходящее. В конечном итоге Арианна уже давно выросла, а любой человек болезненно воспринимает попытки других принимать за него решения. Это не меньшее покушение на чужую свободу, нежели арест, или пленение. Алейя Кадоган была дочерью гордого и свободолюбивого народа, поэтому она, как, может, никто другой, старалась не навязывать окружающим свою волю и свое мнение, каким бы верным оно ни было. Если бы императрица обратилась к ней за советом — тогда дело другое, но растерявшаяся Арианна не подумала об этом. Она просто наклонилась над Эфрой и попросила:

— Перестань плакать, пожалуйста. Пойдем, поговорим. Вряд ли она испытывала удовольствие от необходимости говорить со своей бывшей фрейлиной. Эфра была ей не особенно приятна и в лучшие дни, однако чувство справедливости требовало выслушать девушку, выяснить, наконец, что с ней случилось и отчего она в таком виде явилась во дворец.

Эфра с трудом поднялась на ноги и пошла следом за императрицей. Гвардейцы двинулись следом.

— Ваше величество! — взвизгнула фрейлина. — Я должна вам сообщить нечто не для чужих ушей. Велите им остаться в соседней комнате.

Арианна оглянулась на безмолвных великанов, задумалась. Она живо представила себе, что бы чувствовала на месте Эфры: вероятно, и ее смущали бы телохранители с их бесстрастными, удивительными лицами. И она произнесла:

— Останьтесь, — повинуясь какому-то безотчетному чувству.

Алейя Кадоган нахмурилась. Арианна нарушала неписаный закон — никогда не оставаться наедине с кем бы то ни было.

Видимо, императрица почувствовала ее смутную тревогу и, обернувшись, попросила:

— Алейя, пойдем со мной.

— Ваше величество! — буквально взвыла Эфра, но Арианна глянула на нее так гневно, что она сочла за лучшее успокоиться.

Чтобы никого не смущать, баронесса сразу отошла к окну и замерла там, стараясь не напоминать о своем присутствии.

— Итак, — спросила Арианна, твердя про себя, что ее прямая обязанность быть справедливой и милосердной даже к тем, кто ей неприятен, отвратителен или даже мерзок. Она пыталась внушить себе хотя бы кроху сострадания к изможденной, измученной Эфре, но сколько ни искала его в своем сердце — так и не находила.

«Видимо, я жестокая и эгоистичная», — наконец решила императрица и сама ужаснулась этой мысли. А ужаснувшись, дала себе слово отнестись к бывшей фрейлине со всей мягкостью и теплотой, на какую была способна, чтобы искупить свою черствость и жестокость.

Эфра глянула вправо, влево, повертела головой. Алейя Кадоган, исподволь наблюдавшая за ней, подумала, что так ведет себя пойманный в клетку зверек, вроде ласки или мыши. Быстрый, хитрый, злобный, готовый в любую минуту вцепиться в руку, протянутую в его сторону. И она решила быть настороже. Просто так, на всякий случай.

— Нас, Ваше величество, — невнятно заговорила фрейлина, — выслали поспешно и неприлично. Отправили в неподобающем нашим титулам экипаже, в какой-то развалюхе… Воины были пьяны, они грубили и приставали к нам дорогой, а мы, что могли сделать мы — несчастные, беззащитные девушки?! Слабые и одинокие… Воины вашего супруга были настолько уверены в своей безнаказанности, что страшно обозлились, увидев, как стойко мы сопротивлялись их домогательствам, — грязные животные, они даже подняли на нас руку! А потом мы так разъярили их, что они повернули коней и сказали, что раз мы такие упрямые, то дальше можем добираться сами, и ускакали. А на нас напали разбойники! Только я осталась жива и пришла сюда, чтобы требовать справедливости и помощи!

И Эфра снова упала на ковер лицом, сотрясаясь в рыданиях.

Арианна смотрела на нее не говоря ни слова. Весь этот короткий сбивчивый рассказ представлялся ей грубой и наглой ложью от первого и до последнего слова. Но она не могла понять другого — зачем бывшей фрейлине, девице знатного лотэрского рода, городить такую страшную чушь и возводить напраслину на императора и его верных слуг? Откуда она взялась в столице спустя такое долгое время? Что произошло с ней на самом деле?

Это было тем более удивительно, что недавно она получила письмо из дома. Конечно, король Лотэра — ее отец — не стал бы писать своей дочери, уже императрице, о дворцовых сплетнях и приключениях ее придворных дам. Но уж если бы с ее служанками было что-то неладно, он бы сообщил об этом. Хотя бы спросил, что с ними. Однако, судя по его письму, в Лотэре все было в полном порядке.

Арианна находилась в полном замешательстве и чувствовала, что ей необходим совет. Скорее всего Эфра была просто безумна, и нужно было звать врача. Императрице стало немного страшно, что она находится в одной комнате с сумасшедшей — а как еще объяснить тот бред, который та пыталась выдать за правду, и она шагнула к двери, чтобы позвать охранников.

Все произошло мгновенно.

Эфра с диким воплем вскочила на ноги и бросилась на Арианну, сильно толкнув ее в спину. Молодая императрица не удержалась на ногах от неожиданного удара и рухнула всем телом на низенький столик, свалив с него вазу с цветами. Раздался грохот. Падая, она повернула голову, пытаясь разглядеть, что случилось, — в занесенной над ней руке Эфры холодно сверкнула сталь. И Арианна зажмурилась.

Принято говорить, что зажмурилась, чтобы не видеть, как кинжал вонзится в нее, но на самом деле все обстояло не так. Значительно проще все обстояло. Императрица даже испугаться как следует не успела.

Двери распахнулись, и телохранители возникли на пороге — они двигались с такой скоростью, что Эфра просто не успела бы опустить руку, но баронесса Кадоган была еще стремительней. Она схватила разъяренную, сопротивляющуюся женщину, подняла ее высоко над головой и бросила наземь. Ковер смягчил удар, но все равно он был гораздо мощнее, чем может выдержать хрупкое человеческое тело.

Эфра выгнулась, мелко задрожала и обмякла.

Ортону не сразу сообщили о происшествии в покоях его супруги. До того появились у нее и Сивард, и Аббон Флерийский, и встревоженный Аластер. Арианна могла испугаться до полусмерти, задумавшись о том, что ее чуть было не убили, если бы рядом с ней хоть кто-то запаниковал. Однако придворные вели себя сдержанно, с учтивым сочувствием, но очень спокойно, и спустя полчаса императрица только удивлялась, насколько же сильна баронесса Кадоган.

Алейя уже успела осмотреть свою повелительницу и выяснить, что Арианна почти не пострадала, разве что немного ушиблась, падая на столик. Но девушка отказалась от услуг лекаря, и баронесса сама сделала ей мягкую повязку, положив на ссадины и синяки толстый слой душистой мази. Мазь сразу умерила боль, и Арианна была готова всячески помогать Аббону и Сиварду.

С одноглазым хитрецом Ортон познакомил ее накануне свадьбы, и молодая императрица сразу прониклась к нему симпатией. Грубоватый, кажущийся сердитым и недовольным, Сивард покорил ее сердце галантным обращением, мягким юмором и — главное — тем теплом, с которым относился к своему государю. Теперь он незаметно старался все время быть рядом с Арианной и обращался к ней с простыми вопросами довольно часто. Внимательный наблюдатель сразу бы обратил внимание на то, что Сивард говорит с императрицей как раз в те моменты, когда она начинает погружаться в неприятные размышления и мрачнеет. Одноглазый не хотел, чтобы государыня получила еще и душевную травму, и старательно оберегал ее от ее собственных невысказанных мыслей. Заставляя Арианну выговориться, он понемногу, по крохотным кусочкам отбирал у нее перенесенную боль, и она успокаивалась, избавляясь от страшных воспоминаний.

Аластер больше других беспокоился о том, что императрица допустила невероятную ошибку, позволив Эфре говорить с ней в отсутствие телохранителей. Он был бледен и сосредоточен и старался не смотреть в сторону девушки. Она чувствовала, что герцог встревожен и сердит на нее за ребяческое легкомыслие. Поэтому Арианна сочла нужным сама подойти к великану и тронуть его за руку.

— Я слушаю, Ваше величество.

— Аластер, прошу вас, не сердитесь. Я понимаю, как несерьезно и непростительно глупо себя вела, но, наверное, каждому из нас нужно получить хороший урок. Я никогда не забуду, что обязана жизнью только дорогой Алейе, и уже не нарушу установленных во дворце правил. Во всяком случае, теперь я это стану делать сознательно, и мне всегда будет что вспомнить, захоти я поступить наперекор вашим предостережениям.

Великан внезапно обнял ее и горячо заговорил:

— Глупая, непослушная девчонка! Вы подумали, что было бы с нами, если бы эта сумасшедшая убила вас?! Как бы мы жили дальше? Неужели вы не вспомнили о тех, кому вы дороги, кто вас любит?! Вы заслуживаете серьезного наказания, и единственное, почему я не стану вас дальше ругать, — это потому что вы и так достаточно пострадали. Но я бы очень хотел, Арианна, чтобы вы уяснили себе раз и навсегда, что ваши мелкие ссадины болят на моем теле, как глубокие раны. А Ортону будет еще больнее, уверяю вас.

И хотя с принцессой Лотэра и императрицей Великого Роана никто и никогда не смел говорить так дерзко и безрассудно, но она была отчего-то очень этому рада. Так и стояла, уткнувшись лицом в черные доспехи, и Аластер гладил ее по волосам огромной рукой.

— Никогда больше так не поступайте, Арианна. И обязательно подумайте, прежде чем примете какое-нибудь решение. Взвесьте, не может ли оно привести к гораздо более серьезным последствиям, чем кажется .с первого взгляда.

Аббон Флерийский осматривал тело несостоявшейся убийцы. Сивард и двое следователей все время находились рядом, делая короткие заметки на листах пергамента. Похоже, что маг обнаружил кое-что и теперь проверял свои догадки. Арианну поразила та невероятная дисциплина, которая царила при этом пышном, с первого взгляда взбалмошном и жизнерадостном дворе, живущем в атмосфере постоянного праздника. Если бы в Авре, при дворе ее отца, случилось нечто подобное, то дамы бы уже сплетничали о покушении во всех закоулках замка; служанки бы делились на кухне впечатлениями; стражники бы бестолково метались в поисках сообщников и хватали ни в чем не повинных людей. Она была уверена и в том, что за нападением на короля Лотэра последовали бы казни, пытки, устранение неугодных всеми дозволенными и недозволенными способами.

Однако роанский двор жил своей собственной жизнью — похоже, никто, кроме немногих приближенных, так и не узнал о случившемся. Эфру завернули в покрывало и унесли из покоев императрицы до того, как та успела увидеть ее мертвой.

— Алейя, — прошептала императрица, когда придворные, откланявшись, удалились, и она осталась наедине со своей подругой и телохранителями. — Алейя, я тебе бесконечно благодарна и должна просить утебя прощения так же, как у герцога Дембийского.

— Вне всякого сомнения, девочка моя, — отвечала баронесса Кадоган, которая наедине с императрицей позволяла себе разговаривать с ней как близкая подруга, а не как подданная. — Но я настолько рада, что ты цела и почти невредима, что ни извинений, ни благодарностей не требуется.

— Я не хотела быть глупой, — сказала Арианна виновато. — Просто я не знала, как отказать ей. Все-таки мы столько времени провели в одном замке. Мне не хотелось, чтобы она назвала меня несправедливой.

— Если станешь гоняться за чужими мнениями, — заметила баронесса, укладывая императрицу в постель, — ты никогда не сможешь жить спокойно и достойно. Сколько людей, столько и мнений — всем не понравишься. Хотя и пренебрегать советами и подсказками тоже не стоит. Сравни, скажем, два дворца — нынешний и замок твоего отца.

— Этот роскошнее настолько, что и сравнивать не приходится, — молвила Арианна.

— Да, а зато насколько меньше слуг тебе здесь докучает.

— Правда.

— Потому что расчесать себе волосы на ночь любая женщина может и сама, а за сомнительное удовольствие надеть ночную рубашку при помощи десятка-другого служанок, большая часть которых просто глазеет по сторонам, знатные дамы расплачиваются тем, что не могут иметь ни секретов, ни тайн, ни неотъемлемого, казалось бы, права на уединение. Слуги нужны там, где они действительно нужны. Эфра не имела права входить в твои покои, и ты могла просто выставить ее, тем более что тебе она была неприятна с первой же минуты.

— Я не решилась. Хотя теперь и понимаю, что это даже звучит глупо.

— Первый опыт дается нелегко, — улыбнулась баронесса. — А теперь отдыхай. Мне кажется, что вот-вот тебя должен навестить Его величество император, и я хотела бы удалиться, чтобы не мешать вам.

— Подожди, — попросила Арианна. — Я хотела узнать у тебя, как ты… ну, как ты справилась с Эфрой?

— Это неинтересно, — пожала плечами баронесса.

— Но удивительно, ты такая стройная, изящная…

— И очень, очень сильная, сказала Алейя, снова присаживаясь на край постели. — Наши мужчины гораздо сильнее нас, так что сравнивать не приходится. Но наших женщин вполне можно сравниватьс самыми сильными воинами Лотэра, Эмдена и других стран. Так уж вышло. Просто Эфре не повезло.

— Зато мне — очень.

— Спокойной ночи, — сказала Алейя, целуя Арианну в лоб. — Завтра я, с твоего позволения, буду отсутствовать до позднего вечера. С тобой останется Ульрика.

— Хорошо, — улыбнулась императрица. — А разве вы с Сидом завтра не будете на обеде?

— Наверное, нет, — загадочно улыбнулась Алейя. — Мы не виделись уже около суток, и, думаю, обед его не слишком интересует.

Едва она закрыла дверь в соседний покой, как в опочивальне появился Ортон, встревоженный и бледный.

— Милая, дорогая! — заговорил он, заключая жену в объятия. — Тебе не совестно?

— Только не ругай меня, — взмолилась Арианна. — Аластер уже выполнил свой долг и заодно твой, да так хорошо, что мне до сих пор неудобно глаза поднять от пола.

— Больно? — спросил император таким голосом, что если у Арианны и были сомнения в его чувстве к ней, то они тут же рассеялись.

— Не очень, — прошептала она. — Но когда ты так спрашиваешь, мне хочется, чтобы рана была серьезной, и ты провел со мной много-много времени.

— Какие глупости говорит это очаровательное создание, — и Ортон закрыл ей рот горячим поцелуем.

— Что скажешь? — спросил одноглазый у мага, Аббон Флерийский работал над телом Эфры в своей лаборатории, а Сивард кругами ходил вокруг стола, на котором лежала мертвая женщина.

— Обрати внимание, какого желтого цвета у нее кожа и белки, а румянец до сих пор не сходит.

— Краска?

— Вот именно, и если ее вытереть, то получится, что ее лицо и глаза полностью соответствуют вот этому описанию, — и Аббон указал рыжему на огромный фолиант, стоящий перед ним на подставке.

Книга была замечательная — окованная железом и взятая на цепь, словно дикое животное. Ее листы были плотными и исписаны совершенно непонятными значками.

— Что это еще за памятник литературы? — поморщился одноглазый.

— Кстати, ты прав. Именно памятник, именно литературы. Я заплатил за него три веса золота и уверен, что купил за полцены.

— Ничего себе, — Сивард даже остановился перед книгой и осторожно потрогал ее пальцем. — Как это называется?

— «Бестиарий». Только не сказочный, в котором помещают по большей части описания вымышленных тварей и чудовищ, чтобы позабавить публику. Это единственное в своем роде произведение: описание редчайших монстров, действительно населяющих Лунггар, сделанное — угадай кем?

— Ну, — фыркнул Сивард. — Скажем, Браганом Агилольфингом. А почему бы и нет?

Если начальник Тайной службы думал, что удачно пошутил, то мысль его была неверна.

— Правильно, — протянул Аббон Флерийский. — А ты это откуда знаешь?

— Ничего я не знаю.

— Тогда не мешай.

— Пожалуйста!

Перепалка закончилась так же мгновенно, как и началась. Аббон не стал объяснять Сиварду, что «Бестиарий» действительно был написан самим Браганом еще в ту пору, когда великий саргонский чародей и не помышлял о том, чтобы стать императором.

— Так, так, — сказал он после долгой паузы. — Зрачки сузились до точки, кожа желтая, белки желтые, ногти голубовато-сиреневые. Внутри ушных раковин множество мелких красных точек — следы лопнувших сосудов. Ну, что тебе сказать… Это существо давно уже перестало быть Эфрой.

— Оживший мертвец? — спросил рыжий.

— Если бы… хотя, между нами, в оживших мертвецов я с детства не верю. Это живое тело с мертвым мозгом. Она была живой с точки зрения любого врача, но ее личность умерла задолго до того, как она переступила порог покоев императрицы. Она была такой же живой, как летящая стрела, рубящий меч. Ей сказали убить, и она шла, чтобы убить, вот и все. Кинжал, который пришел к жертве своими ногами. Ф-фу, жуть какая. Вот послушай, что здесь написано:

«Дандо — люди, с помощью колдовства лишенные души и превращенные тем самым в безвольных рабов. О таких людях еще говорят, что их „пожрали“. Иными словами, дандо — живые мертвецы. Они беспрекословно подчиняются тем, кто их „пожрал“, выполняют любые поручения, без тени смущения совершают самые тяжкие преступления». Вот так. Живой мертвец, а не оживший…

— Кто ее послал?

— Боюсь, что этого мы никогда не узнаем. Ее мозг мертв, и она сама ничего не подозревала о своей судьбе. Другое дело, что и при жизни она должна была плохо относиться к государыне — но это ничего нам не дает для поисков настоящего злоумышленника.

— Неужели при всем нашем могуществе мы настолько беспомощны? — разъярился Сивард.

— Конечно. Вот если бы противник наш был магом невероятного могущества — таким, как Браган или Морон, — о, тогда мы бы быстро его отыскали. А с теми, кто действует, как обычный преступник, скорее сможешь справиться ты. Я же чувствую себя бессильным. И это меня пугает.

— Ничего, я его из-под земли достану, — прорычал Сивард.

До Великого Роана путь был неблизкий, и у обычных людей на него уходило довольно много времени. Конечно, все зависело от времени года, от капризов ветра — попутного либо встречного, — от скорости течений, от погоды… Любой путешественник может перечислить еще от десятка до полусотни причин и обстоятельств, которые могут повлиять на то, какой долгой будет дорога.

Йеттам эти обстоятельства были неизвестны.

Погода благоприятствовала им на протяжении всего пути от Бангалора до побережья Роана. Корабль не останавливаясь миновал Анамур и Ойтал и пристал у подножия Хоангского хребта на день раньше установленного срока. Возможно, этому обстоятельству способствовало и нежелание матросов долго находиться на одном судне (с которого, как известно, посреди океана никуда не денешься) с двумя кошмарными существами. Убийцы Терея наводили ужас на любых нормальных людей не только своим внешним видом, но и непривычным поведением.

Матросы были напуганы тем, что пассажиры спали по одному-два часа в сутки, ели так мало, что, казалось, не ели вообще, и довольствовались половиной стакана воды, едва скрашенной несколькими каплями красного вина — и это при такой-то жаре да при том, что они ни минуты не сидели на месте, изнуряя себя сложнейшими физическими упражнениями. Силищи они были преогромной: никто из моряков не понимал, как в этих тощих телах хватает энергии по семь-восемь часов подряд грести веслом, на которое обычно сажают пять гребцов. Правда, с их помощью да при постоянном попутном ветре корабль несся по Бангалорскому океану как на крыльях.

Высадив странных пассажиров, корабль отправился в Окавангу за пресной водой и провизией, договорившись десять дней спустя прибыть на условленное место и встать там на якорь, дожидаясь их возвращения. Капитану и самому претили подобные чудеса на его судне, да только с Орденом Черной Змеи не враждуют: приказано ждать, и станешь ждать как проклятый, иначе не миновать жестокой расправы. Да и заплачено слишком щедро, чтобы терять таких нанимателей.

Йетты покинули корабль на рассвете. Они сменили темные свободные одежды на более удобные для странствий пешком костюмы и несли за спинами небольшие мешки со всем необходимым. Моряки какое-то время наблюдали за тем, как два уродливых тощих человека с легкостью горных коз прыгают с камня на камень, поднимаясь все выше и выше в горы, потом сплюнули и отчалили от неприветливого берега — в любую минуту ветер мог выбросить корабль на скалы, и тогда гибель была бы неизбежной.

Убийцы Терея чувствовали себя счастливыми, насколько им вообще было знакомо подобное состояние. Они вернулись в горы, и пусть Хоанг совсем не походил на их родные места — все же это были скалы. Правда, считавшийся неприступным горный хребет поразил йеттов своей доступностью. На севере Ходевена, где исковерканная земля, покрытая застывшей лавой, была пустынной и безжизненной, ходить по горам было и впрямь опасно. Случалось, что ни трещины, ни выступа не могли нашарить пальцы на гладком, как стекло, отвесном склоне. Здесь же горы были значительно старше, и время, ветра и многочисленные ручьи как следует потрудились над ними. Скалы, сплошь поросшие кустарниками и деревьями, прорезанные шрамами трещин и расколов, покрытые сетью ручьев и горных быстрых речушек, изобиловали живностью. С точки зрения йеттов, здесь было просторно, уютно, а также невероятно легко жить, ибо пищи и воды было достаточно для множества племен.

Двое убийц поднимались на вершину хребта с такой скоростью, с какой пересекает равнину всадник верхом на породистом скакуне. Они не останавливались, чтобы отдохнуть или поесть: прямо на ходу срывали спелые, сочные ягоды или глотали сладкую воду горных ручьев, то и дело попадавшихся на пути. Они дышали полной грудью и, конечно, не ощущали никакого холода, привычные к лютым зимним стужам Черных гор.

Спуск и вовсе не составил для них труда. Несколько суток спустя они стояли по колено в пронизанных солнцем бирюзовых волнах моря Луан и смотрели, как несется к ним небольшая ладья под красным парусом.

Капитан Джой Красная Борода был контрабандистом. Не то чтобы он сильно не любил императора или был чрезмерно обижен правящим домом — вовсе нет. Просто младший отпрыск знатного княжеского рода ан-Ноэллин, прибывший в Роан из Эмдена, не желал поступать на сударственную службу. Его манили авантюры, опасности, приключения — и никакой зависимости, никакой ответственности. Он хотел быть свободным.

Семнадцати лет от роду молодой князь пристал к шайке морских разбойников, грабивших альворанское побережье моря Луан. Поднимался он вместе с дикими тетумами по Саргону до самого Аммелорда, насмотрелся всякого, поучаствовал в сражениях и пришел к выводу, что убийства — это не его призвание. Слишком уж грязное и кровавое дело. А ему, Джою, по душе что-то иное.

Молодой человек успел хорошо зарекомендовать себя в среде убийц, грабителей и воров, особенно же он прославился как талантливый лучник, способный попасть за сто шагов в мелкую монету, и как любитель кулачного боя, в котором равных ему не находилось по обоим берегам Саргона, от Альворана до Эмдена.

Когда старый тетумский контрабандист предложил ему долю в своем деле, княжич было засомневался, но как раз получил с оказией письмо от любимой маменьки, которой постоянно отсылал подарки и короткие записки. Княгиня ан-Ноэллин писала, что после смерти отца старшие братья и сестры поделили наследство и ее любимому Джою досталось три или четыре полудохлых овцы, разрушенная ладья и… больше ничего. Сплюнув с досады, Джой навсегда забыл о честной жизни, ведущей к нищете, и занялся контрабандой.

Тетумец, взявший его компаньоном, протянул после этого недолго и прозаически скончался от старости, сделав Джоя своим единственным наследником. После пышных похорон, сидя в конторе, бывший князь ан-Ноэллин просмотрел многочисленные документы и чуть не последовал за усопшим в лучший мир — контрабандист оставил ему наследство, на которое он мог скупить если не половину, то добрую четверть Эмдена.

С тех пор одиннадцать месяцев в году Джой Красная Борода занимался контрабандой, приумножая свое и без того огромное состояние, а двенадцатый проводил в праздниках и увеселениях. Теперь он собирался выполнить последнее задание: провезти каких-то двух варваров, за которых ему заплатили вполне приличную сумму, а после как следует отдохнуть в Роане.

Увидев тех, кого нужно было доставить в устье Алоя, Джой поморщился. Он давно уже вырос и хорошо разбирался и в людях, и в их секретах. Убийцы Терея редко посещали эти места, но контрабандисты знали и о них, и об их суровом и жестоком братстве. Была бы на то его воля, Джой не стал бы связываться с йеттами, но «давши слово, держись», и он приказал спустить веревочный трап, чтобы подобрать пассажиров. В отличие от команды бангалорского судна, контрабандисты с «Летучей мыши» от йеттов не шарахались и не глазели на них с суеверным ужасом. Они и не то успели повидать на своем веку.

Когда один из убийц протянул Джою золотой стержень с шелковыми шнурами, капитан потемнел лицом. Это было больше чем приказ — приказ недвусмысленный; этот стержень являлся залогом того, что он должен был выполнить абсолютно все, что у него только ни попросят йетты, даже если их просьба будет идти вразрез с его убеждениями. Скорее всего, так оно и должно было случиться, ибо убийцы Терея никогда еще не являлись с благими намерениями ни в какую землю. К тому же, их никогда не посылали с заданиями простыми, с которыми мог бы справиться обычный человек, так что можно было смело предполагать, что йеттами моментально заинтересуются люди императора. Джою вовсе не хотелось причинять зла никому из Агилольфингов и их слуг либо косвенно быть причастным к преступлению, направленному против правящего дома или самой империи. Конечно, с некоторыми людьми Ортона I, например с подчиненными Сиварда Ру, сражаться было сложно, но и интересно. Более того, не видевшие друг друга в глаза начальник Тайной службы и контрабандист испытывали друг к другу уважение, смешанное с симпатией.

Джой любил эту солнечную, светлую, приветливую страну; ее богатых граждан, легко расстающихся с деньгами; справедливые законы — особенно же ему нравилось то, что в Великом Роане были запрещены пытки, а этим не баловали своих граждан государи Альворана, Аммелорда, Лотэра, Эмдена и Самааны.

Как и подавляющее большинство тех, кто стоит по другую сторону закона, Джой знал многие секреты, недоступные честным гражданам: это было частью его работы. И он уже хорошо представлял себе, куда и зачем должен отвезти двух йеттов. Джой почувствовал, как у него мороз пробежал по коже, и на какой-то миг ему показалось, что солнце потускнело и затянулось тучами — но нет, это было всего лишь минутное впечатление.

Он бы отказался от этого предложения, если бы не данное им слово. Впрочем, он бы и слово свое не побоялся нарушить, но золотой стерженек менял все в корне. Правда, послание было каким-то странным и весьма непривычным, но проигнорировать его Джой Красная Борода не мог. Не мог, и все тут. Хоть вешайся на мачте!

«Летучая мышь» славилась своей быстроходностью. Утром йетты поднялись на ее палубу, и уже через два дня, ближе к полуночи, ладья, стремительно рассекая волны, подошла к устью Алоя.

Джой отдал своим пассажирам маленькую лодочку, а сам увел судно подальше от любопытных глаз, в небольшую бухточку, где было сооружено надежное укрытие. Там он бросил якорь и стал терпеливо дожидаться возвращения йеттов. С большим удовольствием мудрый контрабандист оказался бы подальше от тех мест, где появились убийцы Терея, но он знал, как дорого может обойтись ему неповиновение. Капитан еще раз вытащил из-за пазухи полученное послание, перебрал чуткими пальцами узелки. «И берегись гнева токе, если ты сделаешь что-нибудь не так!» — просто удивительно дружеское, приязненное окончание для письма.

Эрлтон отличается оригинальным слогом — и ведь не возразишь.

Йетты гребли без устали несколько часов под покровом темноты. Они миновали сторожевую башню и посты; проплыли мимо редких огоньков спящего пригорода и вскоре оказались в глухих и безлюдных местах. Здесь было недалеко и до границы с Лотэром, проходившей по глухому лесу. Стояла абсолютная тишина, нарушаемая лишь тревожным уханьем сов. Даже странно было знать, что совсем недалеко отсюда находится пригород столицы, что огромное количество людей живет совсем недалеко от этой глухомани, а сюда почти никто не заходит. Но йетты хорошо знали, в чем кроется причина подобного отношения к этим лесам.

Благоговение и священный трепет.

Убийцы Терея понимали, какое это сильное чувство. Большинство их сородичей испытывало нечто подобное по отношению к храму Терея и его служителям. Здесь же находилось место последнего упокоения монхиганов. Тех самых девятнадцати монхиганов, что были захвачены в плен королем Лотэра Отто Майнингеном и использованы в качестве заложников, тех самых, кого не успел спасти император Браган и кого после заключения мира с северными соседями похоронили в старой дубовой роще.

Поскольку люди здесь появлялись крайне редко, и звери, и птицы были вовсе непугаными. Они с любопытством глядели на то, как двое диковинных существ выпрыгнули на широкую песчаную отмель, а затем подняли на руки и отнесли в прибрежные кусты небольшую долбленую лодочку. Серьезный, упитанный еж, считающий себя полновластным хозяином здешних мест, сердито зафыркал на пришельцев, но они не обратили на него никакого внимания — обошли стороной и углубились под сень деревьев.

Если на реке, под открытым небом, луна и звезды давали хоть какой-то свет, то в чаще было абсолютно черно. Но йетты уверенно продвигались вперед: они могли бы идти и с завязанными глазами, а в темноте видели вообще как кошки.

— Здесь, — прошептал один из них через часа полтора быстрой ходьбы.

И это было первое слово, которое произнес один из йеттов за несколько суток.

Светало. Солнце еще не поднялось над горизонтом, но небо было уже бледно-серым с розовыми разводами, словно в румянце. Тяжелая роса блестела на свежих листьях, густая трава обхватывала ноги пришельцев и льнула к ним в немой ласке. Стоял тот удивительный час, когда слаще всего спится и когда прекраснее всего бодрствовать.

Оба йетта сразу увидели то, что искали.

Девятнадцать монхиганов были убиты Майнингеном во время войны с Роанской империей, двадцать могил было в дубовой роще. Одна из них находилась в тяжелом, приземистом склепе, похожем на гранитную скалу, и ее охраняли десять воинов. Некогда здесь стояли на страже императорские гвардейцы, но шесть веков подряд никто не нарушал тишины и покоя этого священного места, а великанам-воинам хватало дела повсюду, и около ста лет тому они были заменены обычными солдатами из элитного, дворянского полка. Рыцари проводили здесь неделю подряд, а потом на три недели отправлялись в столицу или ее окрестности. И хотя им время от времени напоминали о том, что они поставлены здесь именно для охраны склепа и могил Саргонских чародеев, сами рыцари привыкли считать себя чем-то вроде почетного караула. А от кого было охранять мертвецов? От ежей и сорок? Ни один приказ, ни один устав не может заставить человека поверить в грозящую опасность, если поколения подряд рождаются и умирают в мире с собой и окружающими.

Убийцы Терея бесшумно миновали девятнадцать мраморных надгробий, расположенных широким кругом вокруг склепа, и с двух сторон подошли к тяжелой двери, окованной железом. Возле нее стояли, опираясь на длинные копья с широкими наконечниками, четверо рыцарей в полном вооружении и шлемах с опущенными забралами. Со стороны казалось, что они стоят вполне прямо и смотрят перед собой, но йетты сразу поняли, что стражники мирно дремлют на своем посту: у убийц был острый, звериный слух, да и обоняние не уступало — они легко различили тихое посапывание, доносящееся из-под шлемов.

Быстро и легко скользнули они к воинам и, прежде чем те успели хоть что-то сообразить и окончательно проснуться, пронзили их стилетами с четырехгранным лезвием. Это было проделано настолько молниеносно, что уже секунд двадцать спустя четверо воинов лежали на упругой траве. Они не успели издать ни звука.

Поскольку убийцы Терея не знали, сколько еще охранников может быть внутри склепа, они перенесли убитых за деревья и там быстро переоделись. Через несколько минут они уже стучали в двери, держа копья наперевес. Им открыл улыбающийся юноша — в латах, но без шлема. Открыл было рот, чтобы сказать что-то, но один из йеттов пригвоздил его копьем к створке двери, а второй закрыл рот умирающего рукой.

С остальными воинами охраны они расправились так же просто и безжалостно. Только двое солдат бодрствовали, остальные мирно спали на грубых деревянных лавках. Они, скорее всего, и не узнали, что умирают.

Йетты обыскали помещения склепа, а их было всего пять — два наземных и три внизу, под землей. Если бы у них не было инструкций, они бы долго возились с поисками потайной двери, однако она была четко нарисована на плане, и тут же, рядом, Эрлтон написал, где находится механизм, открывающий ее. Один из йеттов нащупал львиную морду, высеченную в Гранитной стене, и надавил на нее трижды. Раздался жуткий скрип — в стене открылась небольшая дверца толщиной в две ладони.

Внизу, в небольшом зале с куполообразным сводом, было абсолютно пусто; все углы затягивала паутина, в которой висели высохшие мертвые пауки. Только посредине возвышался мраморный постамент, на котором стояла тяжелая каменная гробница. И пол, и постамент были покрыты толстым слоем пыли. Откуда-то с потолка пробивался тонкий луч света, упиравшийся в вырезанное в мраморе лицо — красивое и спокойное, обрамленное густыми прядями волос. Это был барельеф, изображающий в полный рост лежащего человека со скрещенными на груди руками. Йетты осторожно подошли поближе и одновременно сдвинули резную, казавшуюся неподъемной крышку. Под ней, на своеобразном ложе из золотой парчи и красного бархата, лежало в такой же позе обезглавленное тело в выцветших зеленых одеждах.

Библиотекарь был маленьким, сухоньким, туговатым на ухо старичком, который буквально трясся над своими драгоценными книгами и в упор не замечал окружающих. Император был для него важной персоной вовсе не потому, что занимал самый завидный трон на всем Лунггаре, а только по той причине, что был заядлым читателем и свободно владел многими языками. И поскольку страсть Ортона к чтению отражалась на составе библиотеки, император не жалел денег на приглянувшуюся ему книгу, — библиотекарь снисходительно относился к своему государю.

Служитель был очень рассеянным и задумчивым, и память его постоянно подводила — но только в обычной жизни. Зато в бесконечных шкафах и полках он ориентировался, как птица в небе или зверь в лесу. У него можно было безо всяких затруднений получить любую справку, буде она касалась книг, когда-либо написанных людьми.

В последнее время и зрение стало ухудшаться, поэтому библиотекарь, которого, кстати, звали Олден Фейт, заказал себе огромное увеличительное стекло — еще больше знаменитого на весь Роан увеличительного стекла Аббона Флерийского — и теперь никогда с ним не расставался.

Олден был потомком старинного баронского рода, однако уже давно утратил связь со своей многочисленной родней. Еще в юности он проявил такое же равнодушие к ратным подвигам и политической карьере, какую любовь и восхищение испытывал перед литературой. В конце концов старый барон — его отец — отчаялся вразумить упрямое чадо и рассвирепел до такой степени, что лишил Олдена наследства. Похоже, что молодой баронет даже обрадовался этому обстоятельству и покинул родительский замок с твердым намерением более туда не возвращаться. Он без труда поступил в знаменитый на весь континент университет Эр-Ренка и закончил его вдвое быстрее, чем многое сверстники. В дальнейшем барон Олден Фейт держал маленькую букинистическую лавочку. Вообще считалось, что он торгует редкими книгами: то есть скупает раритеты и продает их заинтересованным лицам. Однако на самом деле Фейт был не в состоянии расстаться хотя бы с одним из приобретенных экземпляров и потому вскоре разорился, потеряв все деньги и лавочку, но оставшись обладателем бесценной библиотеки. Рассвирепевшие кредиторы хотели было пустить ее с молотка, однако в дело вмешался сам тогдашний государь Великого Роана — Морон IV. Он выкупил и бесценную коллекцию, и услуги самого Фейта.

Таким образом, вот уже шестой десяток лет барон являлся главным хранителем императорской библиотеки и был вполне доволен своим положением. В его распоряжении находилось более сотни тысяч уникальных экземпляров рукописей, свитков, а также восковых и глиняных табличек, каждая из которых стоила приблизительно столько же, сколько приличный дом в одном из крупных городов. Конечно, ему помогали многочисленные писцы, младшие библиотекари, антиквары и хранители — иначе он бы просто не справился с этим книжным морем — и все же он здесь был полновластным хозяином и чувствовал себя за своим столиком уверенней, нежели многие короли на своих тронах.

Как это ни противоречило его образу рассеянного и нелепого ученого, страдающего к тому же старческим склерозом и слабоумием, Фейт был весьма наблюдателен и сметлив. Чтение мобилизует разум, заставляя его трудиться активнее, нежели обычно. И у библиотекаря была своя точка зрения на все происходящее в императорском дворце. Поэтому визит Сиварда Ру в сопровождении Аластера, Шовелена, Аббона Флерийского и гвардейцев он воспринял всерьез.

— Долгих лет тебе, Олден, — поклонился старику одноглазый. — У нас к тебе важное дело.

— Судя по составу делегации, — улыбнулся барон, — речь пойдет не только и не столько о книгах, сколько о предметах отвлеченных.

— Ну, можно выразиться и так… — закашлялся Сивард, который всегда испытывал странную неловкость, разговаривая с библиотекарем.

— И какую справку хотели бы получить достойные господа?

— Мы бы хотели знать, не искал ли кто в последнее время сведений о монхиганах: об их одеяниях, атрибутах, знаниях, заклятиях, ядах?

Слово «яды» Сивард выделил особо.

Библиотекарь окинул вельмож, явившихся к нему, долгим и пристальным взглядом, затем вздохнул. Если бы среди собравшихся не было Аластера, вряд ли бы они услышали от Олдена Фейта то, что он собирался им сейчас рассказать. К командиру императорских гвардейцев старик испытывал ни с чем не сравнимое доверие. И ничем не объяснимое. Испытывал, и все тут.

— Недавно ко мне являлся с подобными вопросами господин императорский шут, — молвил он после недолгой паузы. — Но тут есть одна небольшая сложность. И прежде чем я расскажу подробности нашего разговора, мне необходимо обсудить это дело с его светлостью герцогом Дембийским, если он позволит, конечно.

Аластер тут же взял старика под руку и отошел с ним за книжные полки, служившие крепкой и надежной стеной, защищающей от постороннего взгляда.

— Что вы хотели сказать мне, добрый Олден? — спросил великан.

— Всем ли вы доверяете, ваша светлость? — поинтересовался библиотекарь вполголоса. — Уверены ли вы, что я могу говорить о вещах самых необычных и самых секретных в присутствии этих людей?

— Абсолютно доверяю, — кивнул головой Аластер. — Вам нет необходимости утаивать какие бы то ни было детали и подробности: все эти господа так же, как и я, заинтересованы в том, чтобы разобраться в некой запутанной истории, произошедшей недавно во дворце. Надеюсь, что это останется между нами.

Библиотекарь строго поглядел на герцога через увеличительное стекло:

— Молодой человек, я дворянин, и за восемьдесят лет жизни никто не обвинял меня в чрезмерной болтливости и вольном обращении с чужими секретами.

— Прошу простить меня, Олден, — сказал Аластер, улыбаясь неизвестно чему.

— И когда это маленькое недоразумение улажено, — как ни в чем не бывало продолжил старик, — я хотел бы изложить все, что знаю, в присутствии остальных, чтобы не повторять по многу раз.

— Конечно, это ваше неотъемлемое право.

Они вернулись в центральную часть библиотеки, где у столов, заваленных рукописными изданиями, беседовали спутники герцога Дембийского.

— Итак, господа, — сказал библиотекарь, нервно протирая свое увеличительное стекло, — как я уже имел честь сообщить вам: подобные вопросы интересовали господина императорского шута, однако спрашивал меня вовсе не он.

— Вы хотите сказать, что он присылал к вам слуг с записками или устными приказаниями? — не удержался от вопроса Сивард.

— Юноша, — обратился к нему библиотекарь, — если бы я хотел сказать это, я бы это и сказал. Я бы составил фразу приблизительно следующего содержания: «Господин императорский шут присылал ко мне посредников с просьбой подобрать литературу по названному вопросу, что и было мной сделано тогда-то и тогда-то». Но, — он поднял вверх указательный палец, высохший, сморщенный, в рыжих старческих пятнах, — дело заключается совсем в другом. Ко мне приходил сам государь, переодевшись господином императорским шутом. И он сам копался в книжном собрании, не допуская меня к своей персоне. Таким образом, предполагалось, что я не должен знать, какие именно вопросы его интересовали.

— Стоп! — сказал Аббон Флерийский. — Я, барон, знаю, что вы мудры и опытны, и мне вовсе не хотелось бы подвергать сомнению истинность ваших слов, но согласитесь, что вы сообщили нам слишком много неясного…

— Понимаю, понимаю, — согласился Олден, протирая увеличительное стекло шелковым пышным рукавом. — Я сам виноват, что не стал рассказывать по порядку. Во-первых, как я вижу, у вас, господа, вызывает естественное недоумение тот факт, что я отличил господина шута от государя. Я прав?

— Конечно. До сих пор предполагалось, что они неотличимы.

— Это так, — улыбнулся библиотекарь. — Но не для меня. Видите ли, господин шут — человек, кстати, весьма образованный, — листает книги иначе, чем государь. Он берет их указательным пальцем за правый верхний угол и осторожно переворачивает. А государь листает за нижний правый угол, несколько раз перебрав пальцами для удобства. Эти две манеры слишком резко отличаются друг от друга, чтобы быть присущими одному и тому же человеку.

— А как же вы узнали, какие книги интересовали государя, если он вас не пригласил с собой? — задал Сивард следующий вопрос.

— Тут еще легче. Государь отправился вон к тем шкафам, а к ним никто не притрагивался вот уже года три, с тех пор как я составлял последний каталог. Как вы знаете, ключи от этого собрания находятся у немногих, и посторонний не имеет доступа к тем полкам. Так вот, я просто посмотрел, на каких книгах этой полки не было пыли. Пять или шесть томов государь просто вынул, а затем поставил обратно, наскоро пролистав, — это тоже видно по следам пыли. А три тома изучал довольно серьезно. Он пробыл здесь около шести или семи часов. Я бы никогда не стал раскрывать секреты государя, если бы не тот факт, что он был немного не в себе — на это я обратил особое внимание.

Сивард и Аластер переглянулись. Старик явно уловил этот взгляд и, кашлянув, заметил:

— Позволю себе сказать, что это был тот государь, который интересуется историей охоты и холодным оружием.

Теперь четверо мужчин смотрели на него не отрываясь.

— Я напугал вас, господа? — спросил библиотекарь.

— Нет, — серьезно отвечал Аластер. — Но вы только что предъявили нам неопровержимые доказательства того, что вы владеете одной из самых серьезных государственных тайн. Ведь если я вас правильно понял, вы имели в виду, что государей несколько?

— Конечно, конечно. Именно это, молодой человек. Такому старому зануде, как я, видны многие мелочи, которым никто другой не придаст значения. Когда государь является ко мне несколько раз в неделю, нетрудно сделать вывод, что вкусы его разительно меняются.

Скажем, в понедельник он бегло просматривает новую книгу в коллекции и откладывает ее на потом, явно не заинтересовавшись, зато в четверг с восторгом ее читает. Так бывает, господа, и с обычными людьми, однако не с таким постоянством. Разумное объяснение может быть только одно: несколько человек, похожих как две капли воды и все же вполне самостоятельных, живут одной общей жизнью. И у них это выходит. Поверьте, что никто бы не догадался об этом секрете, если бы не разная манера читать, листать страницы. Тот, кто отвечает за вопросы безопасности, должен особо присмотреться к подобным деталям.

— Великий Боже! — выдохнул граф Шовелен, до сих пор не проронивший ни слова.

— А в чем заключалось ненормальное состояние государя? — спросил Аббон Флерийский, которого сейчас мало интересовали подробности дедуктивного метода барона-библиотекаря.

— Ну разве не достаточно того, что он переоделся другим? Я много лет служу Агилольфингам: знал и покойного императора Морона Четвертого, и нынешнего знаю с младых ногтей, но до сих пор ничего подобного не наблюдал. Ведь государи стали отличаться друг от друга не так уж и давно. Иначе я бы нашел время поговорить об этом с его светлостью.

Барон даже не скрывал, что из всех присутствующих Аластер представляется ему самым надежным и заслуживающим наибольшего доверия.

— Как давно? — быстро спросил Сивард.

— Месяцев пять или около того, — отвечал Олден, подумав. — Меньше полугода, это точно. И потом, не истолковывайте мои слова превратно: я не говорил, что все государи стали отличаться так уж разительно. Некоторая несхожесть наблюдалась мной весьма давно, но была настолько терпимой, что я и полагал большей доблестью хранить эту тайну, нежели тревожить окружающих по пустякам. И не смотрите на меня волком, юноша, — обратился он к одноглазому. — Не думайте, что если я догадался, то и другие могли увидеть различия. Другие не сидят с его величеством по три-четыре часа в замкнутом помещении и не смотрят сквозь увеличительное стекло, как он листает книги. Понимаете, если не знать, то подобная идея и в голову не придет… Да, о чем это я? Ага… Около полугода тому государь, которого интересовала охота и холодное оружие, долго не появлялся в хранилище. А когда появился, то я обратил внимание, что его обращение с книгами стало другим — не таким бережным и аккуратным. Он словно все время кипел изнутри, но ничем не выдавал себя за исключением тех моментов, когда клал книги на стол или ставил их на полку. Мелочь, скажете вы, но мелочей в моем деле не бывает. Когда человек небрежно сует не на свое место прежде любимый и бережно хранимый том, дело неладно.

— Что же вы молчали до сих пор, барон? — с досадой воскликнул рыжий.

— А кто я такой, чтобы обсуждать слова и поступки, а тем более — действия моего государя? — спросил Олден. — Я ответил вам только потому, что догадываюсь — речь идет о вещах очень серьезных.

— Нам нужно идти, барон, — сказал Аластер. — Мы признательны за то, что вы помогли нам. До свидания.

И он двинулся к выходу. За ним последовали, раскланявшись, граф Шовелен и бледный и взволнованный Аббон Флерийский. Сивард на мгновение задержался у выхода, разглядывая старика.

— Должен выразить вам свое искреннее восхищение, — сказал он. — Когда эта заваруха закончится, если вы позволите, явлюсь к вам поговорить о том о сем.

— С удовольствием, — церемонно поклонился Олден. — Думаю, у нас найдется много тем для увлекательной беседы.

Но когда одноглазый уже повернулся, берясь за ручку двери, старик воскликнул:

— Подождите, юноша! Один вопрос, всего один. Как же вы сами их различаете?

— А никак, — ответил Сивард со странной улыбкой. — Вообще не различаю. Для этого есть Аластер и его гвардейцы: они просто знают.

Тиррон, архонт Бангалора, вернулся в свои покои после торжественного приема, на котором присутствовали послы более десяти иностранных государств. Прием длился около трех часов, и архонт был окончательно измучен их бесконечными речами. Переводчики старались вовсю, но большая часть сказанного была слишком невразумительной, чтобы хороший перевод мог спасти дело.

Жители Ходевенского континента были настоящими варварами: и те, что жили на севере, и те, что обитали на юге. Их единственным занятием являлась война. Правда, иногда они торговали, но это тоже больше было похоже на вооруженный грабеж — во всяком случае, с точки зрения цивилизованных людей. Варварские царьки очень долго делили между собой центральную часть континента, и на протяжении более чем шести или семи сотен лет история его представляла из себя сплошную цепь кровопролитных войн и бессмысленных убийств. Однако ничто не может длиться вечно, и ко времени описываемых нами событий на Ходевене установился шаткий мир.

Бангалор с его неисчислимыми богатствами и благословенным климатом всегда привлекал завоевателей с Ходевена. Однако несколько внезапных смертей подряд начисто отбили у тамошних правителей охоту выступать против небольшого островного государства с оружием в руках. Теперь они налаживали торговые и дружеские связи, утомляя и себя, и архонта бесконечными посольствами.

Тиррон едва стоял на ногах.

С огромным трудом он перенес долгую и мучительную процедуру освобождения от пышных парадных одежд и громоздкой, огромной короны-сооружения, давившей ему на плечи невыносимой тяжестью. Архонт изнывал от усталости, и его тошнило от многочисленных сверкающих одежд и украшений, которые цепляли на него во время торжественного выхода на люди. Он изумлялся своим придворным, которые каждый день носили эти драгоценные гири и радовались, если случалось перещеголять остальных так называемым великолепием.

Тиррон отказывался понимать их, таскающих на себе головные уборы из золота и серебра, украшенные рогами, выполненные в виде птичьих голов или морд свирепых хищников.

Со стороны это выглядело внушительно и даже красиво — это он признавал. Но ежедневное пребывание в этом сверкающем склепе, который нужно было таскать на себе в любую жару, — такое положение вещей было выше его понимания. Правда, придворные, в отличие от архонта, не имели права ходить с закрытым лицом, и в этом он им искренне завидовал. Его собственная корона была еще более страшной и напоминала ему клетку. Как, впрочем, и все, что его окружало.

Архонт отказался от обеда и сразу повалился в постель, приказав укрыть себя несколькими теплыми одеялами. Несмотря на это и на то, что в огромном камине разожгли огонь, отчего в небольшой комнате на вершине башни стало жарко, как на солнцепеке, его тело сотрясала крупная дрожь, и холодный пот заливал простыни. Старый слуга, находившийся при Тирроне еще в дни его молодости, несколько раз менял своему хозяину рубахи и постель.

Лекаря не звали.

Все знали, что архонта терзает страшный недуг, доставшийся ему по наследству от предков. Ни одного мужчину из рода Аберайронов не миновала эта тяжелая болезнь, и исцеления от нее не было.

Тиррон лежал пластом, укрытый одеялами до подбородка, и сходил с ума от боли и сознания собственного бессилия. Временами он терял сознание, и тогда оглушительная темнота и пустота наваливались на него, а затем вновь отступали.

Вечером, когда зажгли свечи и задернули шторы на окнах, к Тиррону явился человек в серебряной маске.

Он вошел без стука, внезапно и бесшумно, заставив архонта вздрогнуть от ужаса при своем появлении.

— Плохо? — спросил равнодушно.

Тиррон едва нашел силы, чтобы разлепить пересохшие, шелушащиеся губы и ответить:

— Да. Сегодня еще хуже.

Человек в серебряной маске протянул высохшую костлявую руку и нащупал жесткими пальцами пульс. Жилка билась и вздрагивала под кожей бешено и неровно.

— Тебе недолго осталось, архонт, — процедил Эрлтон сквозь зубы. — Тебе снова нужно принимать лекарство.

— Дай, дай скорее, — прохрипел Тиррон.

— Нет, сперва нам нужно договориться о цене.

— Чего ты хочешь? — архонт не смог произнести слова вслух, и человек в серебряной маске скорее догадался о смысле сказанного по движению его губ.

— Новой услуги.

— Я сделаю.

— Ты отдашь приказ напасть на Великий Роан!

Как бы ни было плохо архонту, как ни туманилось его сознание, как ни безразличны были ему земные дела, он оторопел.

— Ты безумен! — выдохнул он. — Это же самоубийство.

— Я все продумал, — сказал человек в серебряной маске. — Не такое уж это безумие, как кажется на первый взгляд. Да и потом, у тебя просто нет выбора.

— Выбор всегда есть, — молвил Тиррон, пытаясь взять в себя руки.

Но слабое тело отозвалось такой волной боли и слабости, что минутная вспышка воли тут же угасла.

— Нет у тебя выбора, — сказал Эрлтон. — Ты прикажешь своим воинам одеться эмденскими солдатами и горцами Рамона и нанести двойной удар по Ашкелону.

Тиррон молчал. Все его силы сейчас уходили на то, чтобы не кричать от боли. Ему казалось, что под ребрами у него поселилась змея, которая медленно выгрызает его внутренности и пускает в зияющие раны страшный яд. Перед глазами архонта плыл зеленый туман; в ушах стучали барабаны, адской болью отдаваясь в затылочной части. Тело стало ватным и более не слушалось его. Он знал, что умирает, но это было не столь страшно. Гораздо хуже было то, что Тиррону было известно, какой долгой и мучительной может стать его агония — она затянется на долгие месяцы, в течение которых он станет молить о смерти, как об избавлении.

То, что требовал от него Эрлтон, было ужасно. Но ему необходимо лекарство.

— Ты подпишешь бумагу? — насмешливо спросил человек в серебряной маске.

— Да…

— Тогда я дам тебе лекарство, как только ты это сделаешь.

И Эрлтон показал архонту маленький пузырек со спасительным снадобьем — матового стекла с пробкой в виде змеи.

— Давай, давай я подпишу! — выкрикнул архонт, и от этого крика кровь пошла у него из ушей и носа, заливая белый шелк простыней.

Эрлтон безразлично смотрел на страдающего человека. Он развернул перед глазами измученного архонта длинный свиток, протянул ему неведомо откуда добытое перо, и Тиррон торопливо нацарапал внизу несколько слов. Только тогда маг откупорил пузырек и вручил его больному.

Выйдя из библиотеки, герцог Дембийский отправился на второй этаж дворца. По дороге к нему присоединились четверо гвардейцев. Граф Шовелен с изумлением наблюдал за слаженными действиями великанов: он все время находился рядом с Аластером и не спускал с него глаз, однако же не видел, чтобы тот подавал какие-либо знаки своим воинам, и не слышал, чтобы герцог издал хоть один звук. Но все же гвардейцы каким-то невероятным образом поняли своего командира и, не задавая вопросов, двинулись за ним.

Аббон Флерийский шел в стороне, будто сам по себе, погруженный в раздумья. Казалось, все прожитые годы внезапно обрушились на него, и он выглядел как дряхлый старец, погруженный в скорбь. А скорбь никого не красит. Он напряженно раздумывал над тем, что и когда упустил; почему близнец повел себя таким странным образом; почему он остался наедине со своими проблемами и не пришел за помощью ни к кому из своих верных друзей. Чувствовал ли он, что у него есть друзья, или тяжесть ответственности и оглушительное одиночество сломили его? Если это так, то кто станет следующей жертвой?

За все время существования династии Агилольфингов, а следовательно, и близнецов правящего государя, никогда не случалось подобных происшествий.

Сивард Ру думал приблизительно о том же. Странно, но именно этот резкий и грубоватый человек, которого никто не мог заподозрить в излишней сентиментальности и добросердечности, надеялся, что близнец сможет предоставить им простое и убедительное объяснение, которое снимет с него подозрения в убийстве.

Они еще не дошли до покоев близнеца, когда им навстречу выбежал взволнованный слуга.

— Ваша светлость! Ваша светлость! Как хорошо, что вы здесь! Господин шут умирает!!!

Аластер оглянулся на своих спутников и бросился по коридору огромными прыжками. В считанные секунды преодолев оставшееся расстояние, он скрылся за дверью. Гвардейцы метнулись за ним, и уже следом торопились Сивард, Аббон и посол Шовелен.

Когда они вошли в маленький зал, обитый голубым шелком, первое, что бросилось им в глаза, — это распростертое на ковре тело в пестрых одеждах. Колпак и бубенцы валялись рядом. Сивард подошел к шуту и опустился на ковер рядом с ним. Лицо мертвеца было спокойным и даже немного торжественным. Не было похоже, чтобы он чего-то испугался или чувствовал, что умирает.

— Ты успел? — поднял Сивард свой единственный глаз на застывшего в молчании Аластера. — Он был… жив?

— Да, — тихо ответил герцог.

— Он что-нибудь тебе сказал?

— Нечто странное. Он сказал: «Там его больше нет». Я понятия не имею, что он хотел сообщить нам.

— А где же государь? — осторожно спросил Шовелен. — Что здесь делает шут?

— Это не шут, — обернулся к нему Аластер. — Это и есть тот близнец, о котором говорил нам библиотекарь. Он снова переоделся шутом.

— Кто же убил его?

— Не знаю. Надо, чтобы Сивард здесь все хорошенько осмотрел. А нам пока делать тут нечего. Аббон, ты понимаешь, что могли значить его предсмертные слова?

— Догадываюсь. И упаси Боже, если я окажусь прав.

— У меня странное ощущение, — молвил начальник Тайной службы, оглядываясь по сторонам. — Где тот слуга, который нашел его?

— В коридоре. Его охраняют Лекс и Нарда, — ответил одноглазому один из гвардейцев.

— Мне нужно немедленно допросить его. Я почти уверен, что этого близнеца никто не убивал.

— Ты хочешь сказать, что он сам?..

— Похоже на то. Но с уверенностью я смогу говорить об этом только часа два-три спустя. Аластер, вели кому-нибудь отправиться за моими следователями: я сейчас напишу записку.

Пока Сивард торопливо писал распоряжение своим подчиненным, то и дело попадая пером мимо чернильницы и разрывая тонкую бумагу резкими движениями, Аластер отвел Аббона Флерийского и Шовелена в сторону.

— Ну, — сказал он, обращаясь к магу. — Теперь уже нельзя тянуть: рассказывай, что тебя так тревожит в последнее время.

— Извините, граф, — молвил Аббон и потянул великана за рукав. — Наклонись, дай ухо.

И торопливо прошептал всего несколько слов. Насколько Шовелен разбирался в людях, герцога эти короткие фразы потрясли до глубины души.

— Нет, не может быть. При чем тут… Я бы почувствовал.

— А если нет? — спросил маг. — Я вот тоже ничего не могу обнаружить, и, заметь, именно это меня и беспокоит. Я хочу, чтобы мы с тобой немедленно выехали. Лучше раз и навсегда уяснить себе, что происходит. Правда, еще пару дней тому назад Сивард по моей просьбе проверял целость и сохранность тайника, но береженого Бог бережет — давай убедимся лично.

— Согласен, — пророкотал великан. Он обернулся к послу Шовелену и произнес с сожалением:

— Граф, я вынужден просить вас поскучать какое-то время без общества. Вам и вашему племяннику будет предоставлено все, что вы ни пожелаете, а мы покидаем вас по неотложному делу.

— Какие могут быть разговоры? — ответил посол. — Вы и так проявляете чрезмерную любезность по отношению к моей персоне. Разумеется, я помню о взятых на себя обязательствах и буду рад хоть чем-то вам помочь.

С этими словами он коротко поклонился присутствующим и отправился к себе, чтобы отдохнуть от последних потрясений. Шовелен искренне рассчитывал погрузиться в бассейн на несколько часов, а затем выспаться в течение суток, а то и больше. Он не питал иллюзий и понимал, что находится уже в том возрасте, когда о здоровье нужно особенно заботиться, иначе оно напомнит о себе самым неприятным и недвусмысленным образом.

Сивард дождался прихода двух своих помощников, подающих огромные надежды в сыскном деле, и занялся вместе с ними изучением тех мелочей, которые, собственно, и решают все в ходе следствия.

Аббон Флерийский и Аластер, взяв с собой отряд из десяти человек, выезжали из ворот дворца, когда навстречу им попалась конная процессия, состоявшая из императрицы Арианны, шута, нескольких вельмож и гвардейской охраны. Позади держались многочисленные слуги, пажи и несколько фрейлин, ехавших в экипаже.

— Далеко ли собрались? — окликнул путешественников шут.

— Довольно, — уклончиво отвечал Аластер. Он подъехал к шуту поближе и сказал ему так, чтобы не слышали остальные:

— Передашь императору, что мы будем отсутствовать не больше суток, но в течение двенадцати-пятнадцати часов нас точно не будет в городе. Пусть Его величество не беспокоится. Если же государь захочет знать подробности, пусть прикажет вызвать к себе Сиварда.

— И не сомневаюсь, что этот рыжий пройдоха окажется в курсе всех новостей, — широко улыбнулся шут. — Ну что же, дети мои. И не хотелось бы с вами расставаться, да делать нечего. Поезжайте с Богом, возвращайтесь с удачей.

— Спасибо, — кивнул Аббон. — Удача всегда пригодится!

Они поклонились юной императрице, отметив про себя, что она так и цветет от радости, и отправились в путь.

— Что-то случилось? — спросила Арианна у шута, когда маленький отряд скрылся вдали.

— Нет, Ваше величество, не стоит беспокоиться. Обычные рутинные дела, которые постоянно приходится решать власть предержащим. Развлекайтесь и не думайте об этом.

— А не много ли я бездельничаю? — кокетливо спросила Арианна у молодого человека.

Он негромко позвенел своими бубенцами, оглядел ее с ног до головы и ответил:

— Много. Но вы так очаровательно это делаете, Ваше величество, что, право слово, вам стоит продолжать в том же духе.

Арианна проводила с шутом все больше и больше времени. Он оказался веселым собеседником и большим знатоком искусств. К тому же, шут явно симпатизировал своей государыне и все время, свободное от исполнения своих обязанностей, с радостью посвящал ей.

Особенно молодой государыне нравилось, как он шутил. Она долго присматривалась к этому Ортону, чтобы понять, что он за человек, и пришла к выводу, что он такой же достойный близнец императора, как и остальные. Само собой разумеется, Арианна ни с кем не делилась своими мыслями. Даже с Алейей Кадоган и ее сестрой Ульрикой, которые были почти неразлучны со своей повелительницей.

Арианна давно заметила, что шут никогда не позволяет себе насмехаться над единственным глазом Сиварда, горбом Аббона Даджарра, великанским ростом Аластера и множеством других вещей, хотя порой насмешка так и напрашивалась во время разговора. Зато он охотно вышучивал императора и самого себя. Себя — особенно рьяно.

Императрица заинтересовалась Ортоном-шутом после того памятного разговора в парке. Она долгое время хранила подаренный им цветок — хотя и не придавала этому особенного значения. Затем последовала еще одна совместная прогулка, после которой Арианна все чаше в своих мыслях обращалась к шуту. Ее внимание к нему стало вполне осознанным. Она заметила, что шута любят почти все, но лучшей рекомендацией было для нее отношение Аластера, Теобальда и великанов-гвардейцев. Похоже, они считали Ортона-шута своим близким другом, и герцог Дембийский часто предпочитал его общество любому другому, если имел возможность выбирать.

К тому же шут часто приносил Арианне цветы и мелкие подарки от имени своего государя и от своего собственного. Делал он это настолько непринужденно и ласково, будто сам Ортон в эти минуты говорил со своей возлюбленной. Была и еще одна мелочь.

Котенок Сту, подаренный ей императором в день свадьбы, весьма подрос и теперь уже никак не мог называться котенком. Правда, до своих грозных родичей — горных львов — ему было еще очень и очень далеко, но любого кота он превосходил размерами настолько, что эти отъевшиеся, важные животные, которых очень любили при роанском дворе, завидев его, спасались бегством. Собаки еще облаивали Сту, но уже не любили подходить близко, ибо имели удовольствие познакомиться с его тяжелой лапой. Сту достигал Арианне середины бедра и был все того же ослепительно-белого цвета. Он обожал играть, как настоящий котенок, и мог часами гоняться за каким-нибудь бантом, привязанным к нитке, но мог и рявкнуть при случае на неугодную ему особу.

По приказу императрицы ему сделали широкий кожаный ошейник, и теперь он носил его, периодически жалуясь на этот противный предмет. Выражая недовольство, он выводил басовитые рулады, срываясь на мяуканье. Звучало это смешно.

У Сту были свои симпатии и антипатии. Арианну он обожал и считал, очевидно, родительницей, потому что именно она выкормила его сперва молоком, а потом и мясом. Кормила его государыня только из своих рук. Почитал и любил он также Ортона, признавая за ним право распоряжаться всей его жизнью и даже ковриком, на котором Сту спал в спальне императрицы. Аластера и его гвардейцев, а также баронессу Кадоган побаивался. Слушался беспрекословно, но шерсть на загривке топорщил и уши прижимал. То же самое относилось и ко всем гравелотским горцам, сколько их ни было во дворце. Ни в грош не ставил львенок прочих близнецов Ортона и многочисленных придворных. С Сивардом ладил, как с равным; на Аббона Сгорбленного шипел. А вот к шуту питал такую же привязанность, как к Арианне и Ортону Агилольфингу.

Именно шут впервые повел ее в дворцовую библиотеку, где она имела удовольствие познакомиться со стареньким библиотекарем Олденом Фейтом — неограниченным повелителем сотни тысяч книг, свитков, табличек, списков и прочих сокровищ. Ошеломленная таким количеством замечательных трудов, Арианна долгое время ни на кого не обращала внимания, а когда оторвалась от чтения толстого романа, посвященного истории острова Окаванги и его правителей, то увидела, как шут и библиотекарь увлеченно спорят по поводу какого-то перевода. И старичок, и Ортон-шут раскраснелись и разволновались, отчего глаза у них сияли как звезды. Шуту неожиданно к лицу оказался пестрый наряд и даже трехцветный колпак с бубенцами.

И Арианна в какой-то краткий миг вдруг поняла, что любуется им так, как еще сегодня ночью любовалась своим возлюбленным. И хотя Ортон-император и Ортон-шут были абсолютно разными людьми, которых она никак не могла принимать за одного человека, она почувствовала в груди странное стеснение, похожее на то, что чувствовала в пятнадцать лет.

Императрица вскочила и убежала из библиотеки, прежде чем изумленный шут и барон Фейт сумели что-либо сообразить.

Она испугалась, что еще немного — и влюбится в очаровательного шута.

Через несколько часов Тиррону стало значительно лучше, и он смог ненадолго встать с постели и пройтись по своей комнате.

Архонта Бангалора терзала мысль о своей полной зависимости от жестокого и коварного главы Ордена Черной Змеи; о том, что сопротивляться ему он не сможет и не сумеет; и о том, какой кошмарный поступок он совершил, подписав приказ о нападении на провинцию Великого Роана. Тиррон никогда не мог разобраться в запутанных и сложных планах Эрлтона, даже в тех случаях, когда маг посвящал его в какие-то детали. Случалось это крайне редко и по настоятельной необходимости, но и тогда архонт чувствовал себя несмышленым ребенком. Большую же часть времени он просто пребывал в томительном неведении относительно происходящего в мире.

Он и в самом деле отличался от узников только тем, что условия его содержания были роскошными. Однако никакой свободы ему не полагалось. Как, впрочем, и ни одному из его многочисленных предков.

Тиррон не знал, как тяжело переносили неволю его отец или дед. Иногда он и думать об этом не желал, предпочитая испытывать страдания лишь в настоящем, иногда прошлое терзало его, словно кровоточащая рана. С самого детства архонт привык к тому, что является лишь номинальным владыкой Бангалора, а на деле все решает и всем заправляет страшный человек в серебряной маске, похожий на ожившего мертвеца.

Если бы не недуг, терзающий и плоть, и душу Тиррона, он, может, и восстал бы против своего тюремщика, но человек слаб — и архонт не мог даже помыслить о том, чтобы несколько дней подряд испытывать боль, которую ои ощущал, если вовремя не получал лекарств.

Он отнюдь не был добровольным страдальцем. Давно, еще в юности, когда любой человек решительней, нежели на закате своих дней, Тиррон думал покончить с собой, чтобы не влачить жалкое, зависимое от своего врага существование. И, к ужасу своему, обнаружил, что не может этого сделать. Ни один из способов уйти из жизни не действовал: мощное охранное заклятие надежно защищало его от преждевременной и насильственной смерти. О, то было доброе заклятие, и никто в мире не смог бы найти запретную магию там, где ее и в помине не было. Просто Эрлтон был слишком умен и коварен — он умел даже добро заставить служить своим целям.

С тех пор прошло много времени. Первые несколько лет Тиррон отчаянно боролся хотя бы за видимость свободы, за возможность умереть по своей воле, пытался страдать, стиснув зубы и надеясь, что боль и болезнь убьют его прежде, чем он сдастся. Но маг оказался сильнее или просто расчетливее. Однажды архонт продержался без лекарства долгих шесть дней. Однако на седьмой дух его был сломлен, и более он никогда не восставал против своего палача. Это было ему просто не под силу.

А лет шесть назад, в небольшой библиотеке, примыкавшей к его спальному покою, архонт обнаружил дневник отца — Лекса Аберайрона.

Случилось это в один из тех дней, когда архонт приходил в себя после очередного тяжелейшего приступа. В такое время отменялись все официальные приемы и советы, придворные оставляли своего государя в покое, и во дворце воцарялась тишина. О болезни архонта знали наверняка немногие, но многие о ней догадывались, и часто случалось им недоумевать, отчего на Бангалоре не произошло дворцового переворота, отчего умные, сильные, деятельные вельможи терпят своего немощного, безразличного ко всему архонта. Особенно дивились этому обстоятельству чужестранцы — в основном ходевенцы, у которых одна династия постоянно свергала другую и монархи не могли чувствовать себя в безопасности даже нескольких дней кряду. Но никому на Бангалоре не могло прийти в голову восстать против архонта. Само по себе это было легко — но род Аберайронов был возведен на престол людьми столь могущественными, что с ними никто не смел соперничать. Эрлтон и его подчиненные быстро улаживали такого рода недоразумения.

Таким образом, Тиррон оказывался предоставленным самому себе и искал, чем бы занять свой досуг. Он много и охотно читал; особенно же ему нравились книги, написанные роанскими писателями. Последние три или четыре века в империи процветали искусства, и имена поэтов, прозаиков, художников, скульпторов и музыкантов Роана гремели на весь континент.

В тот раз архонт искал что-нибудь старинное, редкое, еще им не читанное. Потому его внимание и привлекла толстая книга с листами, пожелтевшими от времени, переплетенная в пунцовый бархат. Ее уголки были схвачены золотыми наконечниками, а застежка выполнена в виде маленькой змейки. Вещица сама по себе показалась Тиррону настолько изящной и интересной, что он забыл о собственной слабости, об усталости и плохом настроении и уселся тут же, в библиотеке, раскрыв пухлый том. Каково же было удивление архонта, когда на первой же странице он увидел несколько строк, написанных рукой его отца.

Нужно сказать, что родителей Тиррон помнил плохо. К отцу его приводили всего на несколько часов в неделю именно сюда, в башню. Лекс Аберайрон, как теперь ясно понимал его сын, был таким же узником в собственном дворце, как и он сам. Отец запомнился архонту усталым, изможденным человеком с бесконечно грустными, умными глазами и кроткой, немного виноватой улыбкой. Он ласково трепал сына по волосам, дарил ему какую-нибудь безделушку, вздыхал и говорил:

— Ну, ступай, играй, пока играется. Ступай отсюда, сынок. Здесь сам воздух больной.

Тогда, будучи ребенком, Тиррон обижался, считал, что отец его не любит. Теперь он знал, что старый архонт пытался уберечь его от зрелища собственных нестерпимых мук.

Матери у Тиррона не было. Нет конечно, была когда-то у архонта жена из знатной семьи, которая выносила и родила ему троих детей: двух дочерей и сына — но она умерла, как умирали все государыни Бангалора. Задолго до старости и как-то в одночасье, словно сгорела. Обе девочки разделили судьбу своей матери: одной не стало в шесть лет, а другой — в восемь. Отец скончался, когда Тиррону исполнилось семнадцать, и теперь архонт мог вспомнить его лицо только по портретам, хранящимся в библиотеке.

Тем более необходимым показалось ему прочитать дневник своего отца, чтобы разгадать хоть какие-то семейные тайны.

Тиррон читал тогда весь день и всю ночь напролет. Он торопился добраться до конца этой скорбной повести раньше, чем появится Эрлтон. От человека в серебряной маске ничего нельзя было скрыть, и архонт считал, что ему крайне повезло в том, что тот отсутствует несколько дней. Тиррон словно разговаривал со своим отцом спустя десять с лишним лет после его смерти, и чувство запоздалой любви, уважения и глубокой скорби по этому умному и светлому человеку переполняло его.

"…Очаровательный мальчик. С тревогой вглядываюсь в его милые, светлые глазки, пытаясь определить — миновала ли его злая участь или он так же опасно болен и теперь обречен всю жизнь находиться под властью Эрлтона. Господи! Погляди на нас из бесконечности! Неужели ребенок должен так страдать?

Сам я плохо помню своего отца. Маг позаботился воспитать меня вдалеке от родительской ласки и тепла. Нынче мне ясно, что мой несчастный отец если и хотел, то не мог ничего противопоставить железной воле нашего жестокого повелителя. Увы! Проклят наш род. И проклятие это — Эрлтон…

…Боль с каждым разом становится все сильнее, все невыносимее. Я бы с радостью принял смерть, но пока мой сын не станет достаточно взрослым, чтобы занять мой трон, маг не отпустит меня в долгожданное, желанное небытие. Я обречен страдать. Я готов страдать и больше, лишь бы Тиррона не постигла эта злая участь, но, к сожалению, уже очевидно, что и его не минула чаша сия, — он болен так же, как и все Аберайроны.

Я постоянно задаю себе вопрос: неужели же Водер Аберайрон — наш предок — не был безумцем. Неужели он сознавал, что делает, продавая себя и все свое потомство в рабство к Эрлтону?! Неужели он думал, что власть — да еще и вымышленная, нереальная, существующая только в воображении окружающих — стоит этих бесконечных мук? И неужели же он не раскаялся в конце своей жизни? Впрочем, я сознаю так же, что все эти вопросы бессмысленны, а главное — бесполезны, и ничего не решают…

…Пусть тот, кому случится услышать мой голос, звучащий здесь, будет уверен, что только тут я не притворяюсь и остаюсь самим собой. Таким, каким мог бы стать, если бы не обстоятельства. И пусть не думает он, что я безропотно переносил все издевательства, что не пытался защитить свое достоинство, что не хотел умереть, как положено умирать мужчинам.

Ты, кто бы ты ни был, читая мое послание спустя годы, знай: сегодня я попытался сразиться с Эрлтоном. И я видел ужас!

В последнее время боль терзает меня с такой силой, что я подолгу вынужден оставаться в постели. Магу это известно, и он нарочно приходит ко мне день, а то и два спустя, когда мои силы уже на пределе и я готов выполнить любую, самую безумную его просьбу. Точнее, не просьбу, но приказ, ибо из нас двоих всегда повелевает лишь он.

Но сегодня мой гнев был сильнее боли и усталости. Я решил твердо, что мне пора либо победить, либо умереть. И когда Эрлтон наклонился надо мной, наслаждаясь моими страданиями, когда его бесчувственная серебряная маска оказалась вплотную к моему лицу, я схватился за нее обеими руками и сорвал ее. О, Боже! Никогда не забуду того зрелища, которое предстало моим глазам: Эрлтон не просто уродлив, не просто отвратителен. Человек не может жить с таким лицом, ибо это не есть лицо живого человека. Это не есть лицо, изуродованное болезнью либо увечьем — это нечто, не поддающееся описанию, и я нахожусь сейчас в окончательной растерянности. Теперь я не знаю, с кем имею дело, и от того еще больше боюсь — не столько за себя, сколько за моего несчастного сына.

Эрлтона невозможно убить, и умереть против его воли нам тоже заказано. Но должно же быть хоть какое-то средство против него, и я верю, что кто-нибудь найдет способ избавиться от этого чудовища. Итак, знайте же: он…"

В этом месте строка обрывалась неровной чертой, и дневник заканчивался. Судя по предыдущей дате, последняя запись относилась к тому дню, когда Лекс Аберайрон покинул этот мир, вдоволь испив из чаши страданий.

Со слезами на глазах Тиррон перелистывал дневник своего отца снова и снова. Там были короткие записи, милые маленькие рисунки, свидетельствовавшие о том, что у старого архонта был недюжинный талант живописца, стихи, написанные, может, и не совершенно, зато живо и легко. Человек, живший под властью своего врага и мучителя, сумел сохранить в неприкосновенности свою светлую душу, и уже это можно было считать победой.

Что же касается Эрлтона, то с тех пор Тиррон часто представлял себе, что он тоже найдет в себе силы сорвать серебряную маску, что тоже узнает тайну мага и завершит запись в дневнике своего отца, чтобы следующие поколения могли начинать с чего-то большего. Однако архонта очень смущал тот факт, что его до сих пор ни на ком не женили. У его отца в этом возрасте уже были жена и двое детей. Похоже, что Эрлтон решил прервать злосчастный род, и Тиррон был последним из Аберайронов. Это его и радовало и пугало одновременно.

— Император здесь, — произнес голос Аластера. — Все ли готовы?

— Да, — как один человек выдохнули члены Совета. Последние события нарушили привычное мирное существование тех, кто отвечал за безопасность империи. И хотя Аббон Флерийский предупреждал о том, что звезды не благоприятствуют императору, случившееся накануне выходило за границы представимого.

Большой Ночной Совет был собран сразу после возвращения герцога Дембийского и Аббона из их короткого путешествия к месту захоронения монхиганов. Ни от кого не укрылось, что маг был встревожен и озабочен сверх всякой меры, даже невозмутимый великан Аластер заметно волновался.

— Мы ждем ваших объяснений, — негромко сказал император. И хотя он ни к кому конкретно не обратился, все поняли, что он имеет в виду.

— Говорить буду я, Аббон Флерийский, — откашлялся маг. — И начну с того, что мне давно уже пришло в голову, что кто-либо мог покушаться на посмертный покой небезызвестного вам тела. Недаром оно было спрятано так надежно.

— А если по-человечески — то есть подробнее и яснее, без туманных намеков и иносказаний? — ворчливо спросил Сивард Ру. — Мы же заинтересованы в том, чтобы прояснились все обстоятельства, насколько это вообще возможно в таком запутанном деле.

— Хорошо, — с неохотой сказал Аббон Флерийскии. — Тело Агилольфинга и после смерти сохраняет большую часть силы, которой он обладал при жизни — силы монхиганов. И это нешуточное оружие в руках любого, кто найдет способ завладеть ею.

— Что нужно сделать, чтобы заставить тело Агилольфинга подчиниться? — спросил герцог Гуммер.

— Понятия не имею, — честно признался Аббон. — Я ведь прежде не занимался этими вопросами. Теоретически таких способов несколько — все зависит от того, какой силой изначально обладает тот, кто пытается осуществить этот план.

— В любом случае, — подвел итог Локлан Лэрдский, — убийство десяти рыцарей, неизбежный риск, связанный с нападением на склеп, а также сложности, которые возникнут при вывозе тела из Великого Роана, — все это оправдано. Это делал не безумец, но человек, отдающий отчет в своих действиях?

— Совершенно верно. И очень могущественный человек. Нужно обладать определенной степенью власти, чтобы решиться на подобный поступок. Ведь и помыслить об этом тоже нужно иметь смелость.

— Связано ли это как-то с запретной магией? — спросил Сивард.

— Должно быть связано, — ответил Аббон. — Но сколько я ни искал ее по всему миру, ничего похожего не обнаружил. Есть, как всегда, отдельные всплески, однако настолько слабые, я бы даже сказал жалкие, что нелепо предполагать какую-либо их связь с нашими проблемами. Даже в конкретном месте, указанном мне господином Сивардом Ру, не обнаружил я ничего подозрительного, хотя и весьма желал бы.

— Итак, врага просто нет? — спросил император.

— Нет, — подтвердил Далмеллин. — И это очень похоже на ситуацию, которая случилась двести пятьдесят лет тому, когда императорские войска высадились на Бангалоре. Тогда тоже ничего и никого не нашли.

— Что с близнецом? — задал вопрос Ортон.

— Он покончил с собой, — откликнулся начальник Тайной службы. — Я лично обыскал каждый уголок той комнаты, в которой он умер: там не было никого, кроме него. И того слуги, который его обнаружил, естественно.

— Как и в прошлый раз?

— Не совсем. В прошлый раз были и маркграф Инарский, видевший смутный силуэт убийцы, и след от укола в затылочной части — в затылочной, заметьте, государь. А на сей раз несчастный умер от того же яда, но при этом укол был сделан в запястье левой руки. И след от иглы проходит таким образом, что можно смело утверждать: человек сам уколол себя, держа иглу в правой руке.

— А что же этот инструмент? — спросил Теобальд. — Его нет?

— Отнюдь. Иглу мы нашли на ковре, шагах в полутора от тела. Видимо, он выронил ее или просто отбросил. Это уже не имеет значения. Она лежит справа, по ходу движения его руки.

К сказанному могу добавить следующее: в тайном отделении шкафа, находящегося в покоях этого близнеца, мы обнаружили одеяние, скроенное по образу плащей монхиганов, и посох, выточенный из дубового комеля. Я нашел и старика — владельца лавки, в которой была куплена эта ткань. Старого дурня никто не убивал, просто он отхватил солидный куш — господин покупатель заплатил не торгуясь — и обмывал покупку во всех известных ему кабачках. Он подтвердил, что плащ, найденный у близнеца, сшит из его материи. На плаще не хватает того самого лоскута, который Аластер обнаружил на дереве напротив террасы.

У меня есть еще несколько доказательств — как прямых, так и косвенных, — подтверждающих вину покойного, но, думаю, не стоит отнимать ваше время, перечисляя их. Похоже, и так все ясно.

— Мне ясно, что мой близнец внезапно резко изменился и обезумел до такой степени, что убил двух человек, покушаясь, очевидно, на меня. Возможно, он раскаялся и покончил с собой, — заговорил Ортон. — Но мне неясно, что произошло с ним и возможно ли повторение подобного кошмара?

— Ваше величество, — сказал Аббон Флерийский. — Не могу утверждать наверняка, но мне представляется, что похищенное ныне тело каким-то образом воздействовало на поступки несчастного. По-моему, он просто не сознавал, что делает, подчиняясь чужой воле.

— Может ли у мертвеца быть собственная воля? — спросил растерянно Локлан Лэрдский. — Как тело, лежащее в склепе, может командовать живым человеком?

— Не тело, лежащее в склепе, — ответил Аластер, — а тело Агилольфинга, что не одно и то же. Многие живые не обладают и сотой долей той силы, какую оно хранит по сей день.

— Его нужно найти во что бы то ни стало, — воскликнул Гуммер.

— Иначе может случиться слишком много горя и бед, — согласился Далмеллин.

— Мы уже ищем, — пробормотал Сивард. — Только это будет нелегко. Следов нет никаких.

— То есть?

— Я первым обнаружил разоренный склеп и убитых воинов охраны, — пророкотал герцог Дембийский. — Способ, каким они были уничтожены, а также еще несколько деталей заставляют меня думать, что некто прибег к услугам убийц Терея. Отвлеченно рассуждая, он сделал самый удачный и разумный выбор. Никто лучше йеттов не владеет искусством убивать, красть, скрываться и оставаться безнаказанными, бесследно растворяясь в пространстве.

— Итак, — продолжил Аббон Флерийский, когда герцог замолчал, — близнец попал под влияние тела. А когда оно было похищено, он словно очнулся ото сна и ужаснулся своим деяниям. Бедняга сам избрал себе наказание, успев перед смертью сказать герцогу, что тела уже нет в склепе. А может, я его слишком идеализирую, и он просто не смог жить без своего «хозяина». Я ведь не знаю, что случается с теми, кто попал под власть несуществующего уже Агилольфинга.

— Как это все сложно, — вздохнул Гуммер.

— Какие меры принял господин Сивард? — поинтересовался Аббон Сгорбленный, чей голос до сих нор не звучал в собрании.

— Я разыскиваю похищенное тело, — просто отвечал одноглазый. — Мне кажется, кем бы ни были похитители — убийцами Терея или простыми могильными ворами, — они провозили свой груз нелегально, иначе бы на таможне у них было слишком много вопросов.

— А что, нельзя везти тело усопшего родича или друга?

— К нему нужно выправить соответствующие документы. Хотя это и возможно, но рискованно. И гораздо проще обратиться к специалистам, которым не в диковинку возить любые товары втайне от всех — то есть к контрабандистам.

— Меня интересует еще пара вопросов, — снова заговорил Ортон. — Что вы можете сказать о покушении на Ее величество императрицу и как можно уберечь мою супругу от подобных неприятностей в дальнейшем?

— Кажется, уже этот вопрос не подлежит обсуждению, — позволил себе заметить Аластер. — Императрица пообещала соблюдать большую осторожность, особенно — в неблагоприятный для себя период. Кто-то из гравелотских сеньор всегда находится рядом с ней, что обеспечивает надежную защиту, и вам, Ваше величество, это хорошо известно. Что же касается истинного виновника этой истории, то в равной мере это может быть и тот, кто приказал похитить тело Агилольфинга, и тот, кто пытался подкупить ваших придворных. К сожалению, возможности выяснить его личность у нас нет. Мы сейчас находимся в состоянии активной обороны, и недопустимо в нашем положении совершать грубые ошибки. Не беспокойтесь за государыню — все мы готовы отдать за нее свою жизнь. Она предупреждена. На сегодня этого достаточно.

— А что будем делать с близнецами? — спросил Аббон Сгорбленный.

— А что теперь делать с близнецами? — вздохнул Теобальд. — Всего двое остались в живых.

— Страшно, что погибли люди. А то, что моих двойников стало меньше — это еще не самое страшное, — молвил император. — Могло быть и хуже. Двое близнецов — это не конец света.

— Нет, конечно, нет, — послышался голос одноглазого. — Но если, не дай Бог, случится что-нибудь еще, то мы будем почти в безвыходном положении.

— Не паникуй заранее, — посоветовал Ортон.

— Я не паникую, я предвижу все возможные трудности. Это, кстати, то, за что мне платят большую часть жалованья. Я боюсь, что мы недооценили противника и теперь находимся под постоянной угрозой.

— И я о том же. Нам нужно искать кого-то — невероятное положение вещей, — Аластер мог поклясться, что князь Даджарра, пользуясь темнотой и тем, что его никто не видит, даже руки заломил в отчаянии. — За всю историю существования империи мы не оставались с двумя близнецами.

— А теперь трудно будет отыскать двойника, — сказал Гуммер. — Да и если найдем, хлопот не оберешься — это ведь сколько времени придется его всему учить! И удастся ли?! Господи, что за напасть такая…

— Охрану удвойте, утройте, учетверите, в конце концов, — заявил Аббон Сгорбленный. — Но государя и близнецов нужно беречь как зеницу ока.

— Это само собой разумеется, — согласился Аластер. — Но с какой стороны ждать нового удара?

— Отовсюду, — произнес в наступившей тишине Аббон Флерийский. — Буквально отовсюду.

Аббон Флерийский действительно был одним из самых великих магов своего времени — а его время, нужно заметить, растянулось более чем на четыре века и еще не собиралось заканчиваться.

Правда, он не был настолько самонадеян, чтобы считать себя единственным и неповторимым, но строго придерживался фактов, а факты гласили, что тех, кто способен был соперничать с ним в высоком искусстве чародейства, можно было пересчитать буквально по пальцам. К тому же, все или почти все они были расположены к Аббону и всячески готовы содействовать в любом его начинании. Подобное положение вещей привело к тому, что придворный чародей роанских императоров был уверен в себе и сомнениями терзался крайне редко. И по очень вескому поводу.

Сейчас был именно такой случай.

Когда Большой Ночной Совет закончился и все его члены разошлись по своим потайным ходам, Аббон поспешил к себе в лабораторию. Те разговоры, которые он вел накануне с Аластером Дембийским и начальником Тайной службы, натолкнули его на мысль, что он ищет на Бангалоре вовсе не то, что нужно. А может, и не там ищет. И он хотел исправить упущенное и проверить себя.

Была середина ночи. Чародей падал с ног от усталости, но о спокойном сне даже помыслить не мог.

Раздобыв из самого большого своего сундука знаменитое Озерцо Слез — что-то вроде хрустального шара, используемого колдунами средней руки, только гораздо мощнее, — Аббон уставился в него покрасневшими, слезящимися от напряжения глазами.

Он был почти уверен в том, что разгадал замысел врага, и теперь пытался отыскать его самого, хотя бы его тень — или тень его помысла, чтобы представлять себе, с кем свела его в смертельном поединке изменчивая и коварная судьба.

Время шло, а картина, которую он наблюдал в Озерце, не менялась.

Двенадцать магистров Ордена Черной Змеи… Двенадцать не особо сильных магов, которые ни в какое сравнение не шли с самим Аббоном. Ни один из них в отдельности, даже все они скопом не имели достаточно сил, чтобы совладать с немыслимым могуществом неживущего Агилольфинга. И допустить, что это они организовали дерзкое похищение, наняли убийц Терея и заставили их так отчаянно рисковать?!.. Должна же быть какая-то веская причина — и причины этой цели, во имя которой двенадцать магистров пошли на подобное преступление, Аббон не видел, хоть ты тресни!

Он рассматривал их пристально и долго — сидевших за столом в форме двенадцатилучевой звезды, пялившихся в ее центр, будто они видели там что-то, недоступное прочим смертным, — и смертельный страх сковывал его; Аббон Флерийский отчаянно боялся всего непонятного.

Он прожил на свете достаточно долго, чтобы знать, что именно необъяснимые поступки бывают самыми опасными. Ибо безумие всегда страшнее, чем злой умысел, в котором присутствуют хоть крохи разума…

Двенадцать ничего не значащих в истории Лунггара магистров — что объединяет их, что вдохновляет?

А больше там никого и не было…

Жемчужное море всегда прекрасно. Оно лежит, словно ребенок в уютной колыбели, в объятиях высоких берегов, и сильные ветры, дующие над океаном, не тревожат его покой. Синяя безбрежная гладь простирается на огромное расстояние, и ни морщинки, ни складочки на ней. Веселые дельфины резвятся в теплой воде, наперегонки плавая с самыми быстроходными судами.

Берега Жемчужного моря утопают в пышной зелени таких ярких и разнообразных оттенков, что будь это картина, написанная художником и взятая в раму, ей бы просто не поверили. Сказали бы: нет такой красоты в мире; нет такого пронзительно-чистого неба с розовыми и белыми перьями легких облаков, с таким сверкающим, отмытым солнцем; нет такого прозрачного воздуха и такого желтого песка. Нет таких изумрудных деревьев, усыпанных спелыми плодами.

Здесь издавна добывали жемчуг, от того и море получило свое название. Небольшие ладьи каждое утро выходили в спокойные воды залива, разрезая бирюзовое покрывало и оставляя за собою пенный белый след.

Опытные ныряльщики, прижимая к груди сетки с грузом, подвешенные на веревке, прыгали один за другим в прозрачную воду, и даже на большой глубине было видно, как они ползают по дну среди камней и водорослей, собирая жемчужные раковины. Зрелище это было настолько восхитительным, что владельцы судов подрабатывали тем, что брали на борт пассажиров, желающих посмотреть, как ловят жемчуг.

Вода здесь была всегда теплой — и в Анамуре, и в Ашкелоне царило вечное лето.

Порт Возер был шумным и многолюдным; здесь всегда толпились люди и приставало огромное количество кораблей, галер, ладей и небольших парусных лодок. Тут же, на берегу, рыбаки предлагали свой улов, и хозяева харчевен, постоялых дворов, а также богатых ресторанов и гостиниц покупали у них рыбу и морских животных. Торговцы громко расхваливали бусы и украшения из мелкого жемчуга и раковин; капитаны подбирали себе матросов; матросы искали суда, на которые можно наняться на год-другой.

Особенно процветали в Возере толмачи, ибо такое количество разношерстного люда не могло объясниться друг с другом, и за хороший, толковый перевод платили большие деньги. Ведь иногда из-за непонимания срывались важные сделки.

Никого не удивило, что флотилия из полутора десятков судов под всеми парусами, плывущих словно медленные птицы, вошла в залив и бросила якоря недалеко от берега. Туда моментально поспешили таможенники — человек десять, чтобы выяснить, чем собираются торговать новоприбывшие или же с какой иной целью они прибыли в Великий Роан.

Возер недаром назывался южными воротами империи. Кораблей было достаточно много, и потому начальника порта не удивило, что таможенники задерживаются. Он изредка поглядывал в ту сторону и время от времени видел, как их большая гребная лодка переходит от одного судна к другому. Ему и в голову не приходило, что что-то может быть неладно. Жители империи привыкли к миру и покою, к безопасности и полной своей защищенности настолько, что скажи им кто-нибудь, что вот-вот разразится сражение, — и они подняли бы этого человека на смех.

Конечно, в Возере был гарнизон, но воины, сколько ни оглядывали окрестности, стоя на вершине высоких башен, видели только шумную веселую толпу да бесконечные торговые ряды, в которых постоянно шли горячие споры.

Прибывшие недавно корабли вызвали легкое недоумение у начальника гарнизона только тем, что флаги и паруса на них были явно эмденские, а эмденцам было далековато плыть до Ашкелона. Чаще всего они отправлялись торговать в Инар, реже — в Аммелорд и на остров Ойнаа. Но куда только не занесет торгового человека в поисках товара и прибыли — удивляться особо нечему. Скорее уж, восхищаться упорству и отваге морехода.

Теплая тропическая ночь легким покрывалом опустилась на побережье Жемчужного моря. Затихли голоса в порту, улеглись бушевавшие весь день страсти. Только волны легкими толчками били в борта кораблей, и те отвечали слабым скрипом просмоленных досок. На берегу стоял ни с чем не сравнимый запах водорослей, рыбы и морской воды — соленый и свежий. От нагретых за день камней поднимался пар. Небо подмигивало мириадами золотых искорок, которые складывались в причудливые узоры.

Дозорный смотрел в небо, восторгаясь его красотой. Прежде он мечтал поступить в университет Ойтала или Эр-Ренка, хотел стать звездочетом, но судьба распорядилась иначе — и вот он проходит военную службу в ашкелонском порту. Тоже неплохо. Но любовь к созвездиям он сохранил навсегда. Вот, у самого горизонта, сияет и переливается Царский Венец; вот Вепрь топорщит щетину на загривке; вот Жеребец несется по небесному полю, разметав по ветру свою пышную гриву; вот Лучник целится в Горного Льва… Вот… Стоп! А это что такое?

Юноша еще не успел сообразить, что делает, а уже трубил тревогу, поднимая гарнизон на ноги. Солдаты высыпали на крепостные стены и застыли на какое-то мгновение в изумлении. Порт пылал, горели торговые суда, а прибывшая утром флотилия подошла ближе к берегу, и уже причаливали на мелководье лодки, полные вооруженных людей.

Воины императора бросились в атаку, не раздумывая ни секунды. Нападавшие рассчитывали на внезапность и неожиданность, а также на то, что несколько веков абсолютного мира и покоя сильно ослабят боевой дух роанцев. Они считали, что достаточно только как следует пригрозить им оружием — и исход битвы будет решен…

Когда два отряда воинов сшиблись на песчаной отмели, которую ночной отлив полностью обнажил, из города на помощь своему гарнизону хлынула толпа вооруженных граждан. Они бежали, размахивая факелами и выкрикивая угрозы и проклятия. Торговцы вооружились дубинами и топорами для рубки дров и разделки мяса, большинство из которых они впопыхах схватили на кухне. Охотники на бегу вытаскивали из колчанов длинные, спирально оперенные стрелы, дававшие большую точность выстрела. Купцы трусили в окружении своих телохранителей, вооруженных мечами и короткими копьями. Первые ряды нападавших уже достигли портовых таверн, когда двери разом распахнулись и из них повалили разъяренные матросы, размахивая ножами, кинжалами, секирами и даже обломками мебели.

Нападавшие оказались зажаты между воинами гарнизона, матросами и горожанами. А в заливе в это время тронулись с места уцелевшие корабли и атаковали вражескую флотилию. Среди тех, кто командовал мирными торговыми судами, было много опытных моряков, и им не раз случалось отстаивать свою жизнь и добро в сражениях с морскими пиратами — битвы были им не в диковинку, и неприятелю пришлось туго.

Ранним утром Сивард Ру спустился к парадному выходу и остановился перед роскошным экипажем, запряженным четверкой огненно-рыжих, почти красных, унанганских жеребцов — стоивших, кстати, целое состояние. Он подождал, пока маленький грум распахнет перед ним дверцы, взобрался на подножку и плюхнулся на широкое бархатное сидение, заваленное пышными подушками. Сивард отчаянно тер глаза и то и дело клевал носом, но даже в этом сонном состоянии он не переставал напряженно думать.

В отличие от бесконечного множества придворных императора, Сивард Ру не отличался знатным происхождением. Строго говоря, он и дворянином-то не был до тех пор, пока Аббон Флерийский не подсказал тогдашнему государю Морону IV дать ему рыцарское звание, чтобы прочие вельможи не смотрели косо на нового начальника Тайной службы. Странно, правда, что эта идея пришла в первую очередь магу, который к титулам и званиям сам относился весьма скептически, хотя ему это было делать легче легкого — его собственные пышные титулы и фамилии занимали отдельный лист в Большой Голубой книге имперского дворянства. Послушавшись мудрого совета, Сиварду дали дворянство и небольшой маркизат, и первое время он настолько этим гордился, что даже заказал у белошвеек целую прорву воздушных батистовых платочков с монограммой и гербом, вышитым в уголке. Однако потом он привык к тому, что стал маркизом, и ему случалось часто забывать об этом факте своей биографии: ничто не вечно — вздохнул бы мудрец, — и особенно слава.

Мало кто знал, что в начале своей головокружительной карьеры Сивард Ру был вором. Правда, вором необыкновенным, и прежний начальник Тайной службы только что с собой не покончил из-за его проделок, а сколько сердечных приступов имел — не перечесть.

Воровское братство в империи было серьезной организацией, крепко стоявшей на ногах. У него было все, что нужно в таких делах: деньги, добровольные помощники, тайные осведомители, собственная территория, на которой воры были полновластными хозяевами, и — самое главное — блестящие умы. В воровской гильдии существовали свои законы, гораздо более жестокие, нежели официальные, и вместе с гильдией контрабандистов она составляла серьезную силу. Возможно, это происходило еще и по той причине, что грабителей и, тем более, убийц в Великом Роане было мало. Человеческая натура — слишком сложная штука, чтобы можно было запросто искоренить в ней дурные наклонности, но все же убийцы являлись абсолютными изгоями: не было ни у одного человека в империи такой крайней нужды, чтобы отнимать чужую жизнь, и оправдания поэтому быть не могло.

Зато воровство не то чтобы процветало, но принимало такие изощренные формы, что уже шагнуло за грань высокого мастерства и постепенно приближалось к искусству. В Великом Роане никто не слышал, чтобы воровали хлеб, скот или жалкие медяки. Все это можно было попросить, и редкий сквалыга отказывал нуждающемуся в пище и нескольких монетах. Крали с размахом, стараясь выбрать наиболее охраняемые и бесценные предметы, чтобы о своем подвиге можно было рассказывать с гордостью. Например, Сивард Ру трижды бывал в императорской сокровищнице. В первый раз он с тоской установил, что ее не вывезти и несколькими обозами, но изрядно обогатился, прихватив горсть-другую камушков и старинных монет из тех, что лежали грудами прямо на полу. Во второй раз ему было интереснее, потому что Тайная служба удвоила охрану — не из боязни разорения, конечно, но из принципа. И ради пресечения противозаконных действий отдельных граждан империи, как любил говаривать ее бессменный начальник.

Разумеется, рыжий вор, любивший пышно одеться и вкусно поесть (тогда еще имевший оба глаза), обвел стражников вокруг пальца и не только ухитил из казны нечто существенное, но еще и записку оставил на видном месте — с пламенным приветом своему вечному противнику. А на третий раз погорел.

Дело в том, что, с трудом проникнув в сокровищницу, он обнаружил там нескольких человек, известных ему только понаслышке. То были герцог Аластер Дембийский, граф Теобальд Ойротский и начальник Тайной службы, граф Остен ан-Брай, происходивший родом из Эмдена. Существовало несколько официальных версий того разговора, который состоялся памятной июльской ночью между этими четырьмя. Зато результат его был известен доподлинно: на следующий день Сивард Ру официально объявил собратьям-ворам о своем переходе на государственную службу. И ничего удивительного в этом роанские воры не нашли — они прекрасно понимали, что в их деле Сивард постиг все тонкости и премудрости и стал бы отчаянно скучать, рисковать все отчаяннее, делать глупости, что привело бы к его неминуемой гибели. Прецеденты же, подобные этому странному назначению, редко, но все-таки случались и раньше.

Сивард клятвенно обещал два месяца не заниматься делами воровской гильдии, дабы те сменили пароли, дома, осведомителей и все остальное, что было вообще возможно сменить, а воры пожелали ему удачи на новом поприще.

У Тайной службы было мало причин заниматься делами внутри империи — гораздо больше проблем существовало за ее пределами. Шпионы и соглядатаи, пришлые убийцы, контрабандисты и мошенники буквально притягивались к Великому Роану, слетались, как мухи на мед. Врагов у империи было тем больше, чем менее явно могли они проявлять свою неприязнь.

Сивард Ру потерял глаз в самом начале своей доблестной службы, при захвате ходевенского убийцы, удиравшего на родину, в Уду. То был рослый здоровяк, вооруженный огромным ножом вроде тех, какими мясники режут мясо. Они сцепились на верхней палубе корабля, уже отчалившего от берега, и рыжий сумел-таки одолеть своего противника. К несчастью, рана, полученная от удара ножом, оказалась слишком серьезной, и глаз вытек раньше, чем прибыл в порт встревоженный Аббон Флерийский с полным мешком скляночек, флаконов, притираний и мазей. Сивард отнесся к своему увечью странно, чуть ли не с издевкой, и с тех пор щеголял повязками, которые подбирал в тон и рисунок к костюму.

В этот день он был обряжен в черные сафьяновые сапоги и бархатные панталоны, ослепительно-оранжевый колет и такого же цвета плащ. Повязка на его глазу была черно-оранжевой, а немногочисленные украшения представляли из себя причудливое сочетание черного жемчуга, раух-топазов, оранжевых гиацинтов и шпинели, сверкающих на солнце.

У начальника Тайной службы Великого Роана было невероятное пристрастие к ярким цветам: насыщенному оранжевому, огненному и всем оттенкам красного. Поэтому и служебный кабинет он приказал отделать сообразно своему вкусу, как только занял его. Остен ан-Брай ушел на покой с чистой совестью: преемник превзошел его почти во всем — только вот замашки у него по-прежнему были далеко не аристократические, но с ними было практически невозможно справиться, а работе это все равно не мешало.

Здание Имперской Тайной службы располагалось на площади Цветов, на правобережье Алоя, между двумя Янтарными базиликами. Оно представляло из себя двухэтажную постройку зеленого мрамора, окруженную цветущими деревьями и каналом, расположенным по периметру. И берега, и дно его также были облицованы мраморными плитами оттенка весенней зелени, отчего казалось, что и само здание, и небольшой парк вокруг него стоят на отдельном рукотворном островке, и только арочный мост соединяет его с остальной площадью.

Сиварду нравилось это место, нравился собственный кабинет, нравилось любимое кресло с уютными подлокотниками, протертое бесчисленными предшественниками до дыр. Нравились ему и привилегии, которые давала эта служба. Во всяком случае, так он сообщал всем и каждому, едва только представлялся удобный случай. Но члены Большого Совета были убеждены: одноглазый стремится прослыть прожженным карьеристом лишь потому, что на самом деле он до смешного предан Агилольфингам и своей родине, но не хочет, чтобы об этом догадывались окружающие.

Он так и не проснулся окончательно и слегка покачивался, поднимаясь на второй этаж и шествуя бесконечными коридорами по направлению к своему кабинету. А между тем утро уже вступило в свои права окончательно и бесповоротно, и восхитительное солнце, не затуманенное плохими предчувствиями, проникало во все уголки просторных помещений. Огромные окна были настежь открыты по случаю жаркой погоды, и это отнюдь не было беспечностью — все оконные проемы в здании были забраны прочными решетками. Многочисленные подчиненные уже находились на своих рабочих местах, и здание буквально гудело. Здесь шла повседневная работа, и десятки людей бегали с этажа на этаж, копались в архивах, выслушивали свидетелей и осведомителей, писали и переписывали важнейшие документы, да мало ли что еще. Все они почтительно раскланивались с Сивардом Ру, не надеясь, впрочем, что он их заметит, — в столь ранний час он был просто не способен на это.

Джералдин, молодой помощник и, как уже шептались по углам люди сведущие, будущий преемник Сиварда, возник из-за поворота с подносом в руких. На серебряном овале с костяными ушками стоял огромный сосуд с горячим гайо — тонизирующим и вполне безвредным напитком, который Сивард употреблял в огромных количествах. В утренний набор входили также две серебряные чашечки, тарелочка со сладостями, чаша с крохотными печеньицами — солеными и душистыми — и фарфоровое ведерко с медом. Догадливый Джералдин присовокупил к завтраку бутылочку знаменитого ашкелонского вина «Чамалала» и высокие узкие стаканы.

— Это кстати, весьма кстати, — одобрительно хмыкнул рыжий, открывая дверь в кабинет. Не оборачиваясь, бросил через плечо: — Доброе утро я тебе тоже сказал.

— Я слышал, маркиз, — ответил Джералдин с усмешкой.

С тех пор как Сивард перестал трепетно относиться к своему гербу и титулу, все в Тайной службе повадились обращаться к нему именно таким образом.

— Какие-нибудь новости?

— Сложно сказать. Доклады лежат на вашем столе, но лично меня заинтересовал только один.

— Излагай, — буркнул Сивард, который был не в состоянии разговаривать нормально, пока не выпивал свои три-четыре порции гайо.

Джералдин ловко расставлял чашки на краю стола, свободном от бумажных напластований, и рассказывал начальнику последние новости. Сивард внимательно следил за ним своим сверкающим желтым глазом и, похоже, любовался. Но никакими силами его нельзя было заставить признать это.

Его взгляду представал молодой человек лет двадцати двух — двадцати трех, невысокий, но очень ладно скроенный, у него были соломенные, непокорные волосы, не выносившие парикмахерского насилия, круглое лицо, еще не до конца утратившее детскую свежесть и наивность, мелкие веснушки, щедро рассыпанные кем-то по носу и щекам, и васильковые глаза — синие до прозрачности. Не такие глубокие, серьезные и магнетически притягательные, как у императора, а ясные, лукавые и задорные.

Ни дать ни взять — шустрый уличный мальчишка, только раздавшийся в плечах да выросший из коротких штанишек так быстро, что и сам не успел этого заметить. Впрочем, внешность часто бывает обманчива. Ум у Джералдина был проницательный, острый, и Сивард зачастую обращался к нему если не за советом, то с дружеской беседой, из которой выносил для себя много полезного.

— Я, маркиз, сперва пропустил это сообщение — больно уж оно короткое и невразумительное, но потом…

— Кто писал? — поинтересовался одноглазый.

После первой чашки он уже мог произносить более-менее длинные фразы и даже начинал понимать, где находится.

— Санви Ушастый. Вчера прислал бумагу с оказией.

— Да, писателем ему не быть, — произнес свой приговор Сивард. — И не мечтай. Что же он увидел такого, что заставило его взяться за перо?

— «Летучую мышь», — ответил Джералдин серьезно.

— Ого!

— То-то и оно, маркиз. Сперва я не особо задумался над этим, но потом меня словно кто в бок толкнул: сейчас конец кту-талау, через пару дней наступит лонг-гвай, и это значит…

— Можешь не договаривать, — пробурчал Сивард, поглощая соленое печенье, — это значит, что Джой Красная Борода на ближайший месяц превращается в эмденского князя Джоя ан-Ноэллина, прибывающего в столицу на отдых, а если его кто и видит в Роане, то уж точно не на борту «Летухи». Если же его видят на этом корыте, значит, он работает. Но с империей Джой давно не связывается — так, по мелочам, и только не в летнее время.

— Вот и я подумал, зачем бы ему нарушать на века заведенный порядок? Человек он слишком состоятельный, чтобы мелочиться из-за двух-трех дней работы или нарушать собственные принципы даже из-за очень выгодной сделки.

— Думаешь, его заставили?

— Маркиз, подумайте, кто может заставить одного из самых влиятельных людей в Гильдии контрабандистов?

— Ну, положим, такие персоны всегда могут найтись. Главное, чтобы им позарез было нужно обеспечить содействие Джоя.

— Если бы мне, — понизил голос Джералдин, — если бы мне довелось вывозить из Роана некий бесценный предмет да еще такого размера, что его нe спрячешь на груди у очаровательной спутницы, я бы извернулся, как угорь, но добыл бы себе лучшего из лучших.

— То бишь Джоя — фыркнул Сивард. — Эх, молодо-зелено. Да ег'о бывший компаньон — земля ему тухом — тетумец Эц — Патт дал бы ему фору на сто очков вперед. Или на полтораста…

— Так ведь он уже давно «ныне покойный», — мягко заметил Джералдин, знавший и о бурном прошлом своего начальника, и о том, что он был уверен в том, что уходящее поколение воров и контрабандистов было и половчее, и поудачливее. И то правда: с тех пор как начальником Тайной службы стал Сивард, никто больше нe залазил в императорскую сокровищницу, и одноглазому было до боли обидно за бывших коллег.

— Твоя правда, — сказал он. — Теперь лучше Джоя нет на всем континенте, что бы я ни думал по этому поводу. Разве что я остался, так ведь контрабанда — не мой профиль. Полагаешь, эти йетты тащили тело аж до устья Алоя и вывезли его на «Летухе»?

— Вероятнее всего.

— Ладно-ладно. — Сивард забарабанил пальцами по подлокотнику. — Конечно, можно и отрядить за ними погоню, но, думаю, это бесполезно. Ну, схватим Джоя, то не с поличным же, и не докажем ничего — мы ведь ни пассажиров, ни груза не видели, так, полагаем кое-что, но это же наша с тобой беда. Вот что он нам скажет и будет прав. А навести справочки, осторожненько так, деликатно то есть, как в будуаре, на предмет того, с кем бы Джой ан-Ноэллин нe стал спорить и заводиться, а быстренько бы обстряпал дельце, пусть и себе в убыток, — об этом разузнать стоит. Как мыслишь?

— Вот этим я и занялся с утра пораньше, — улыбнулся молодой человек.

— Хитрец ты, Джералдин. И знаешь ведь, что я тебе как отец родной: в смысле, оставлю этот кабинет в наследство, — а ведь все равно подлизываешься. Жуткий карьерист!

— Жуткий! — улыбнулся Джералдин.

Он чувствовал, что Сивард по-настоящему его любит, но ведь рыжего кондрашка бы хватила, заговори они об этом в открытую. Все знали, что по этой же причине у него не ладилась и личная жизнь: Сивард был просто не в состоянии говорить о своих чувствах, а без этих чувств совместной жизни не мыслил. И однажды решил, что жить одному гораздо проще: мороки меньше и нервы целее. Подчиненные его обожали, а среди воров он был просто живой легендой. Странно, но бывшие коллеги совсем не считали его ни предателем, ни перебежчиком, и многие ставили его в пример своим детям.

— И что, карьерист, узнал что-нибудь?

— И да и нет.

— Многообещающее начало…

— К вечеру я смогу предоставить вам полную информацию, а пока меня просветили в общих чертах, но это несерьезно как-то.

— Ладно, подожду до вечера, чего уж, — пробормотал рыжий.

Тон у него был донельзя довольный: на самом деле он прекрасно понимал, сколько труда будет стоить так быстро узнать хотя бы самые основные детали интересующего их вопроса.

Гайо уже окончательно остыл, и одноглазый собирался было вызвать секретаря или слугу, чтобы потребовать дополнительную порцию, но тут секретарь сам ворвался в кабинет, причем сделал это в манере, разительно отличающейся от его обычного поведения.

— Маркиз! К вам курьер из Ашкелона!

— И ты считаешь это достаточным основанием, чтобы так пугать старого доброго начальника до полусмерти? И врываться в его кабинет без стука? — поинтересовался Сивард.

— Так ведь война… — растерянно объявил секретарь и бессильно опустился куда-то мимо кресла.

Конечно, слово «война» не совсем подходило для описания событий, произошедших в Ашкелоне. И все же они были из ряда вон выходящими. Особенно сокрушался из-за разбойничьего нападения на порт Возер герцог Гуммер, ашкелонский наместник, который считал себя ответственным за все, что случалось на его земле. Разумные доводы остальных, сводившиеся к тому, что нельзя отвечать за то, что произошло на другом конце континента в твое отсутствие, не достигали своей цели. Через два часа после получения сообщения о кровавом сражении он отбыл в Ашкелон в сопровождении отряда из двадцати гвардейцев. Они вылетели из городских ворот на рысях и вскоре скрылись из виду.

Сивард принимал Аластера, Аббона Флерийского, князя Даджарра и Теобальда у себя на службе совершенно официально.

— Первое, что нам предстоит решить — как это событие повлияет на проведение ежегодного роанского турнира, — сказал Аббон Сгорбленный, как только все расселись по местам и приготовились к обсуждению.

— Нельзя ставить турнир в зависимость от этого скорбного инцидента, — заметил Теобальд. — Турнир — это не просто состязание рыцарей, это освященная веками традиция, и если мы нарушим ее, то признаем перед всем миром, что у нас очень серьезные проблемы. Возможно, наш противник именно этого и добивается. Кстати, Сивард, что-то уже стало ясно?

— Ну, пока осматриваем тот мотлох, что приволокли нам из Ашкелона. И сразу скажу: не верю я своим глазам. Полтора десятка несчастных кораблей под эмденским флагом — это чересчур откровенно, если вблизи нет и следов остального флота. Я бы еще допустил, что эмденцы спятили — ну варвары, что с них возьмешь? — и решили повоевать с империей. Я бы долго колебался, как объяснить тот факт, что корабли Эмдена пристали к Ашкелону, а не к Инару, до которого, согласитесь, им как-то ближе добираться. Ну пусть, пусть, — поднял руки Сивард, будто сдаваясь, — детство цивилизации, а детки часто не ведают, что творят… хм-хм… Но даже им, варварам, а может, особенно им хорошо известно, что нельзя нападать наполовину, нельзя наполовину объявлять, а наполовину не объявлять войну.

— Хочешь сказать, нападали не эмденцы?

— Я почти уверен в этом. Да и оружие какое-то странное, никогда не видел, чтобы люди поголовно воевали только что купленными мечами, топорами и копьями. Прямо какая-то атака оружейной лавки, которой не удалось распродать излишки.

— Странно, — пожал плечами Аббон Сгорбленный. — Если бы я готовил подобную хитрость, то постарался бы предусмотреть все мелочи.

— Это же ты, — улыбнулся Аластер. — Поэтому тебя и назначили на должность главного министра. И потом, откуда у нас такая уверенность, что тот, кто нападал на Ашкелон, хотел остаться неузнанным?

— Мы прошли мимо вопроса о роанском турнире, — напомнил князь Даджарра. Он сидел в глубоком кресле, и его горб был практически невидим в таком положении.

— Отменять турнир нельзя, — повторил Теобальд.

— А если именно этого ослиного упрямства и ждут от нас? — спросил Сивард.

— Тогда было бы разумнее оставить все как есть, — ответил Теобальд. — И никого не настораживать. Я плохо понимаю, что происходит вокруг. Будто кто-то играет нами, выдавая себя за глупца, а на самом деле заставляет нас поступать сообразно своим собственным желаниям. Я чувствую страшного противника и не нахожу его.

— У нас нет особого выбора, — вздохнул герцог Дембийский. — Если мы теперь отменим состязания, лишим людей праздника, то тем самым признаем, что нападение горстки пиратов на южные границы империи представляет для нас серьезную опасность. Этим мы подпишем себе смертный приговор: все решат, что Великий Роан — это колосс на глиняных ногах и нужно только как следует пригрозить нам оружием. Таким образом, мы сами себя вовлечем в цепь бесконечных войн. Нам этого просто нельзя делать, иначе мы утратим все, за что боролись в течение семи веков.

— Может, есть смысл выслушать императора? — спросил Аббон Флерийский.

— Мы заранее знаем, что скажет император. А наше дело — просчитать все возможные варианты, прежде чем обращаться за решением к Его величеству.

— Итак?

— Итак, мы займемся поисками истинного виновника нападения на Возер, а тем временем Гуммер на месте выяснит, что к чему, наградит отличившихся во время сражения. Ведь если бы не доблесть воинов гарнизона и не отчаянная храбрость самих горожан, план противника мог бы увенчаться успехом. Он просто не знал, с кем имеет дело.

— Верно, — подтвердил одноглазый. — Лично я не ожидал ничего подобного.

— Резня не удалась, но это не значит, что мы можем спать спокойно, — негромко произнес князь Даджарра. — Сивард, друг мой, что с поисками тела?

— К вечеру я буду знать, что делал в это время в устье Алоя один из самых серьезных контрабандистов. Может, мы напали на след похитителей.

— Будем надеяться. До турнира осталось семь дней, гости возвращаются в столицу, чтобы принять участие в этом празднике. Нам придется охранять императора так, как никогда прежде — за всю историю Великого Роана. Это уж твое дело, Аластер, — подвел итог Аббон Сгорбленный.

Главный министр империи, славный князь Даджарра, находился в странном положении. С одной стороны, так было всегда, и он не мог протестовать против существующего положения дел; с другой — ему было трудно принять, что он, ближайший помощник государя, член Большого Совета, вернейший из верных, не знает, кто из двойников на самом деле является потомком Агилольфингов. Более того, он с трудом понимал, отчего простые гвардейцы посвящены в эту тайну.

Казалось, у воинов Аластера, как и у него самого, в крови способность узнавать императора. Они не догадывались о том, кто находится перед ними, не определяли по каким-то им одним известным приметам — а знали наверняка. С закрытыми глазами. На расстоянии. Где и когда угодно. Гвардейцы были не просто верны Агилольфингам, а как бы составляли часть их души. Поэтому и державшийся постоянно в тени, не пытающийся быть значимой и важной фигурой при дворе Аластер Дембийский тем не менее решал все. За ним оставалось последнее слово, к нему были вынуждены прислушиваться остальные члены Большого Совета, даже император относился к нему как к отцу.

Разглядывая сейчас удивительного исполина, сидящего напротив, Аббон Сгорбленный пытался вспомнить, когда он первый раз увидел Аластера в своей жизни. И не мог. Внешне герцог выглядел молодым человеком, не старше тридцати. Ну, пусть ему сорок — просто он сохранился прекрасно; тогда он должен быть ровесником князя Даджарра, но тот не помнил великана ребенком. Казалось, герцог и его гвардейцы были при дворе всегда, но никто не судачил по поводу их чрезмерного долголетия. Создавалось впечатление, что мысли о гравелотских великанах просто не задерживаются в головах людей и ускользают, просачиваются как вода сквозь пальцы.

Аббон Сгорбленный дал себе слово сегодня же переговорить с императорским магом. Ему было просто необходимо для вящего душевного спокойствия узнать некоторые мелочи.

— Что ж, господа, — заговорил Сивард Ру, и задумавшийся министр вздрогнул от неожиданности. — Я рад, что мы пришли хоть к каким-то выводам. Следовательно, подготовка к турниру продолжается. Если я выясню что-либо о судьбе похищенного тела, то непременно найду способ известить каждого из вас, вопрос же о нападении на Ашкелон отложим хотя бы до той поры, пока герцог Гуммер не разберется на месте, что к чему.

— Вы такой умница, Сивард, — сказал Теобальд, — что я готов простить вам даже цвет шпалер в вашем кабинете.

— Спасибо! — откликнулся одноглазый довольно. Он обожал шокировать публику. И особенное удовольствие ему доставляла реакция таких утонченных аристократов, как Теобальд и Аластер.

Дни шли, и императрица все больше и больше убеждалась в том, что она обожает своего супруга. И в том, что испытывает трепетное и трогательное чувство к императорскому шуту, которое она не называла влюбленностью только потому, что боялась произнести про себя это слово, грозившее перевернуть весь ее с таким трудом обретенный мир. Она чувствовала себя бесконечно счастливой, потому что оба дорогих ей человека были рядом, и одновременно — преступницей, предавшей обоих сразу. Она понимала, что ей необходимо поговорить об этом, но с кем?

Арианна любила Алейю Кадоган и ее сестру Ульрику, однако те были преданы одинаково и ей, и Ортону. К тому же, гравелотские сеньоры всегда хранили верность Агилольфингам, а гравелотские женщины — своим мужьям. Вряд ли бы, думала императрица, Алейя или Ульрика поймут ее. То же самое она могла сказать и в отношении Сиварда Ру и Аббона Флерийского. И — особенно — герцога Дембийского.

Аластеру императрица не задумываясь доверила бы и жизнь, и честь, и свое будущее. Но такую тайну она не смела ему открыть. Великан представлялся ей существом настолько благородным и достойным, что она рисковала навсегда остаться для него бесчестной и распутной женщиной. И Арианна не чувствовала за собой права признаться ему в своих душевных метаниях, которые грозили вскоре перерасти в настоящую трагедию..

Хуже всего, что выбирать между шутом и императором она не просто не могла, исходя из обстоятельств, но и не хотела.

Каждая ночь, проведенная с Ортоном, поднимала ее еще на одну ступень счастья, восторга и любви, какую женщина может испытывать к мужчине. Покрывая поцелуями гладкое, словно алебастровое тело возлюбленного, прижимаясь к нему, лаская его разгоряченное лицо, она испытывала неведомое блаженство. Каждая родинка, каждый волосок, каждая складочка или морщинка на нежной душистой коже Ортона были для нее священными. Иногда она плакала от восторга, иногда смеялась.

На широком ложе, по ночам, эти двое создавали новый, никому не известный прежде мир. Как слепые, они ощупывали друг друга трепещущими чуткими пальцами, легонько касались языками и замирали, чувствуя ответное движение. Они так доверчиво подавались навстречу друг другу, так тесно сплетались в объятиях, так стонали и кричали, извиваясь в сладкой истоме, граничащей с болью, что оба знали — ничего подобного в их жизни больше не будет. И они были счастливы, что встретились, что нашли друг друга.

А днем… Днем Арианна любила императора не меньше, а может, и больше. Как любят, тоскуя и изнывая от одиночества. И она бы голову дала на отсечение, что Ортон-шут не является для нее близнецом супруга, что она находит удовольствие в разговорах с ним совсем по другой причине.

Он был иным — более насмешливым и порой даже более изысканным, чем император. И пестрые, похожие на лохмотья одежды сидели на нем как самый дорогой и изящный костюм. Он мог одним взглядом поставить на место зарвавшегося придворного, который позволил себе неудачную шутку, неважно в чей адрес. Он свободно владел множеством языков, и иностранные послы охотно беседовали с ним, потому что шут часто выказывал недюжинные знания в истории и обычаях многих стран, а это особенно приятно тем, кто находится вдали от своего дома. Аластер — бывший для Арианны мерилом всех добродетелей — откровенно радовался любой возможности пообщаться с шутом. И вообще, было в нем что-то особенное, что заставляло близнецов императора выглядеть на его фоне неудачными копиями.

Императрица гордилась шутом. И тем, как прекрасно он ездит верхом, и тем, что горный львенок ластится к нему, и тем, что он искусно фехтует и стреляет из лука. Все, что бы ни сделал удачно Ортон-шут, радовало девушку так, как не должно было бы. Она мучалась этим, коря себя за малодушие, неверность и все, за что вообще могла укорить. И тут же стремилась оказаться рядом с шутом.

Наконец Арианна пришла к выводу, что ей необходимо выслушать чей-то совет, иначе она просто сойдет с ума, разрывая свое сердце на две части. Где-то в глубине души она и не хотела бы раздваиваться, не считала бы себя неправой, но традиции, предрассудки, ее воспитание — вся предыдущая жизнь противоречила такому отношению. Женщина не может любить двоих, не имеет права.

Сказал бы кто почему?

Граф Шовелен в сопровождении своего племянника катался верхом на специально отведенной для этого площадке. Там было много препятствий в виде каналов, заборчиков, высоких барьеров, и только искусные всадники могли преодолеть их. Несмотря на свой возраст, Шовелен сидел в седле прямо и непринужденно, а вот Трою такое катание давалось с трудом. Он не без зависти поглядывал на стройного дядюшку, с легкостью бравшего самые сложные препятствия.

Юноша подъехал поближе и спросил, утирая взмокший лоб батистовым платком:

— Как у вас это выходит? Ваш конь будто смелее моего…

— Животное всегда чувствует настроение всадника, — отвечал граф. — Если ты не уверен, что сможешь взять барьер, то конь сразу разделяет твое отношение: пугается, сомневается, мнется и, как следствие, подводит в решающий момент. Будь ты убежден в том, что преград не существует, и скакун бы тебе поверил, успокоился — все было бы отлично. Не говоря уже о том, что стремена ты подтянул скверно и потник лежит неверно, трет ему спину.

— Что же вы мне сразу об этом не сказали? — возмутился Трои.

— А кто тебе станет говорить об этом, когда я умру? Я добиваюсь от тебя, мальчик мой, чтобы ты сам научился думать, решать и отвечать за себя и окружающих. Это удел мужчины.

— Я помню, — вздохнул юноша. — Знаю.

— Знать мало, — отрезал граф. — Нужно еще делать.

В этот момент его острый взгляд заметил герцога Дембийского, и Шовелен легко тронул бока скакуна коленями, заставляя его двинуться в ту сторону.

— Доброе утро, герцог! — воскликнул он.

Аластер приветливо помахал ему рукой. Трои, который смотрел на приближающегося вельможу со смешанным чувством восторга и страха, подумал, что так могла бы выглядеть улыбающаяся башня, окованная железом. Аластер казался несокрушимым и таким огромным, что у юноши просто дух захватывало. Четверо неизменных телохранителей следовали за своим командиром в небольшом отдалении.

— Рад, что увидел вас, граф, — приветливо сказал великан. — Я как раз хотел переговорить с вами относительно вашего нового назначения.

— А именно? — поднял правую бровь посол.

— Я думаю, пришла пора вам выйти в отставку. Сегодня к вечеру Его величество Лодовик Альворанский прибудет в столицу из загородного дворца, чтобы почтить своим присутствием ежегодный роанский турнир, и самое время вам сообщить своему государю, что вы не вернетесь на родину. Конечно, в том случае, если ваши планы относительно Троя и вас самих не изменились.

— Нисколько, — ответил граф, откровенно радуясь. — Я не смел рассчитывать на такую удачу, но раз уж вы так добры, то отказываться грех. Судьба не любит капризных и переборчивых людей, любой шанс нужно использовать. Но мне кажется, герцог, что вы чем-то встревожены и опечалены.

— Вы правы, — согласился Аластер. — И, если позволите, мы поговорим об этом немного позже. А пока я бы хотел пригласить вас и Троя к князю Даджарра. Мы с ним в принципе договорились относительно вашего нового назначения: вы очень нужны нам, граф. Особенно сейчас. Ваш бесценный опыт мог бы помочь в решении неотложных проблем. А Троя мы сделаем вашим секретарем в надежде на то, что с таким наставником он очень скоро обретет знания, умение ориентироваться в бурных политических водах и свой особенный стиль.

— Позвольте, герцог, — вмешался юноша. — Позвольте, дядюшка! Я бы не хотел показаться неблагодарным — тем более, что мечта служить при дворе его императорского величества не покидает меня с того момента, как я ступил на землю Великого Роана, но я немного иначе видел свою судьбу.

— Трои! — гневно воскликнул Шовелен.

— Нет, граф, постойте, — поднял руку Аластер. — Пусть юноша скажет, ведь это же его жизнь, а не наша. Так о чем вы мечтаете, Трои?

— Я хотел бы стать военным, ваша светлость. Хотел бы командовать солдатами, с оружием в руках служить великой империи и сознавать, что я — защитник и от меня зависит будущее граждан моей страны.

— Весьма благородно, — умехнулся великан краем рта. Но усмешка вышла странной.

— Вы не одобряете моего решения? — с обидой спросил Трои.

— Я вообще не одобряю тех, кто выбирает путь воина, — сказал герцог с непередаваемым оттенком грусти в голосе.

— Позвольте, ваша светлость, но вы же сами… Вы же сами — воин. И из величайших, как мне приходилось слышать.

— А вам приходилось видеть, как я сражаюсь? — спросил Аластер. — Или вы слышали когда-нибудь, чтобы я был счастлив своим предназначением?

— Я не думал, что такой титул и такая должность, как ваши, могут восприниматься кем-то с неохотой и безрадостно.

— И тем не менее, — развел руками исполин. — Я люблю Ортона Агилольфинга, и весь наш род любит его, как любил его предков, оттого мы верно служим империи. Еще мы служим в гвардии императора, потому что лучше нас никто не сможет справиться с этим делом, но не пытайтесь убедить кого-нибудь из моих воинов, что они счастливы от того, что вынуждены всю жизнь держать в руках оружие. Это самое неблагодарное занятие, молодой человек, Нет в мире вещи страшнее, грязнее и опаснее, чем война.

— Но ведь воевать за свою страну — это так благородно!

— Войны не бывают благородными, добрыми и честными. Этими качествами могут обладать лишь люди, ставшие на защиту своей родины, свободы или убеждений. Но ведь, Трои, мальчик мой, вы же не станете спорить с тем, что люди не становятся гордыми, честными и порядочными в минуту опасности: они просто продолжают вести себя так, как и в дни мира и благоденствия. В критические моменты жизни все только проявляется, становится более разграниченным, ибо резко сокращается возможность выбора. Мир становится беднее: он разделен всего на две части — черную и белую. А тона и полутона исчезают. Вот и все. Кто же мешает вам быть честным и благородным, достойным и свободным на мирном поприще?

— Никогда об этом не задумывался, — сказал Трои растерянно. — Я всегда считал, что нет дела почетнее, чем с оружием в руках защищать все, что имеешь.

— Заблуждение юности, — улыбнулся Шовелен. — Что ж, все мы прошли через это.

— Но ведь я — воин! — воскликнул юноша. — И не из худших.

— Это соответствует истине, — согласился граф.

— Это относительное понятие, — произнес герцог.

Беседуя, они медленно двигались в сторону площадки для игр и состязаний, где рыцари, одетые в разные цвета, тренировались в фехтовании, метании копья, стрельбе из лука и рукопашном бою. Невозмутимые великаны-гвардейцы стояли в стороне, не принимая участия в общих соревнованиях, а лишь издали наблюдали за происходящим.

— Как по-вашему, — обратился Аластер к своему молодому спутнику, — эти рыцари хороши?

— Очень, — искренне отвечал тот, — но и я не хуже.

— А между тем вы глубоко заблуждаетесь. Юноша уставился на герцога в невероятном изумлении.

— Что вы имеете в виду, ваша светлость?

— Я имею в виду лишь то, что мне и моим гвардейцам эти отчаянные рубаки и храбрецы кажутся маленькими и беззащитными детьми, с которыми просто нельзя вступать в сражение.

Трои был настолько потрясеи этим заявлением, что краска отхлынула у него от лица, и кожа стала мертвенно-бледной.

— Ваша светлость, — решился он неожиданно для самого себя, — позвольте мне убедиться в этом на собственном опыте. Окажите мне невероятную честь — сразитесь со мной.

Герцог внимательно поглядел сначала на графа, затем на его взъерошенного, бледного племянника. Покачал головой.

— Нет, юноша. Не подумайте, что я хочу обидеть вас, но вот уже много лет я не выступаю на турнирах, не участвую в состязаниях и даже дружеских поединках, даже с безопасным оружием.

— Тогда позвольте мне померяться силами с кем-нибудь из ваших воинов!

Шовелен внезапно поддержал молодого человека:

— Пусть, ваша светлость. Если это не противоречит вашим уставам и правилам, то почему бы и нет? Я сторонник набивания шишек при учебе. Юношам свойственно переоценивать себя и считать, что уж они-то найдут рецепт правильной и счастливой жизни, потому что умнее своих предков. Они всегда так думают, я тоже думал так, когда мне было семнадцать лет. Потом сознаешь, что все обстоит чуть-чуть иначе, чем кажется в юности, и чем раньше это произойдет, тем лучше.

— Если вы так считаете… — с сомнением произнес Аластер. — Что ж, возможно, вы и правы.

Он знаком подозвал к себе одного из гвардейцев и обратился к нему:

— Теренсе, я хотел бы, чтобы ты сразился с этим рыцарем. Прикажи, чтобы ему дали оружие и доспехи для тренировок.

Гвардеец уклонился и повернулся, чтобы идти, пропустив Троя вперед себя. Аластер осторожно придержал его за рукав и произнес вполголоса:

— Только очень, очень осторожно.

Шовелен внимательно слушал и смотрел, буквально впитывая происходящее. Когда его племянник удалился в сопровождении Теренса, он обернулся к Аластеру:

— Не стоило так беспокоиться. Мальчик прав: что-что, а меч он умеет держать в руках.

— Это неважно, — откликнулся герцог. — Сейчас вы поймете. И я надеюсь, он тоже поймет.

Трои вышел из маленькой пристройки, одетый в легкую кольчужную рубаху до колен, с боковыми разрезами от пояса, чтобы было удобнее двигаться, в кожаный нагрудник, под который была надета толстая стеганая безрукавка, чтобы смягчить удары, голова его была прикрыта прочным шлемом с сетчатым забралом, а ноги защищены высокими сапогами с металлическими полосами. К великому недоумению юноши, ему выдали деревянные копии меча, копья и топора, равные по весу, но совершенно безопасные.

Гвардеец как был, так и остался в своих доспехах, только снял шлем и наручи. И оружие поменял на тренировочное.

— Вы начнете по сигналу господина графа, — зычно объявил герцог, становясь шагах в шести от соперников.

Шовелен подошел и встал рядом с ним. Вытащил из-за пояса большой белый платок, вдохнул глубоко и махнул.

Дальше все случилось так быстро, что никто ничего толком не сумел понять. Трои сделал всего полшага в сторону Теренса, намереваясь, как говорят, «прощупать» противника. И вот страшная сила уже отбросила его на две-три длины копья в сторону, благо, что приземлился он на мягкие ковры, постеленные повсюду, специально для подобных случаев.

Гвардеец даже меча не обнажил.

От графа не укрылось, что племянник его поднялся, слегка пошатываясь, как в качку на корабле. Постоял с полминуты, тряся головой, приходя в себя, а затем ринулся в схватку.

— Совсем плохо, — заметил Аластер в никуда. — Одно и то же — теряют голову от гнева и злости и проигрывают. Или поединок, или жизнь, если речь идет о серьезной схватке.

Шовелен во все глаза смотрел на великана Теренса, который словно и усилий не прилагал к тому, чтобы защищаться. Когда Трои налетел на него с копьем наперевес, он одной рукой легко отвел древко в сторону, а другой коснулся груди юноши как раз напротив сердца.

— Убит, — прокомментировал Аластер.

— Герцог, — спросил Шовелен тихо, — он щадит Троя по вашему приказу?

— Конечно. Не хватало еще изувечить юношу только потому, что он считает себя хорошим бойцом. Это ведь не самое худшее заблуждение, хотя одно из самых опасных.

— А что было бы?.

Граф не договорил, но Аластер прекрасно понял, что имел в виду его собеседник.

— Он бы мог разорвать его пополам. Мог бы просто раздавить, убить любым из нескольких сотен ему известных способов. И случилось бы это не за такой долгий срок, а значительно быстрее, потому что в настоящем сражении ждать и щадить невозможно.

Шовелея с нескрываемым ужасом смотрел, как гвардеец поднял его племянника вверх на вытянутой руке и затем осторожно положил на ковры. Хотя проделывал он это медленно и плавно, отчаянно брыкающийся и извивающийся Трои так и не смог освободиться. Он лежал, придавленный к земле тяжелой, мощной ладонью. Теренс все так же молча взял в руки деревянное копье за оба конца, дернул и разорвал его пополам, как рвут истлевшую ткань, травинку, волосок.

— О Господи! — выдохнул граф.

— Он щадит его, — сказал герцог у него над ухом. — Все еще щадит…

Джералдин растолкал одноглазого не совсем почтительно. Почтительно он тоже пытался, но если Сивард засыпал от усталости в своем кресле, то у него над ухом могли трубить в трубы все герольды империи — для пробуждения его особы требовались более серьезные меры. Потому молодой человек просто тряс его до тех пор, пока начальник Тайной службы не открыл глаз и не уставился на своего секретаря обиженно и печально:

— Ну, что еще?

Затем огляделся и обнаружил, что за окном стоит глухая ночь.

— Посреди ночи что могло случиться?

— Можете спать и дальше, — сказал Джералдин, — но только прежде вам стоит узнать, что нашли «Летучую мышь».

Сивард тут же сел прямо, сон с него сняло как рукой.

— Ну, ну, нашли все-таки. И что говорит Джой ан-Ноэллин по поводу своего пребывания в роанских водах?

— Ничего, — ответил молодой человек. — И на любой другой вопрос, боюсь, он вам ничего не ответит. Дело в том, что Джой Красная Борода мертв, как и все члены его команды.

— Не может быть, — шумно выдохнул одноглазый. — Где? Как? Кто?

— «Летучую мышь» нашли случайно. Ее несло ветром прямо на военную галеру, и матросы просто глотки надорвали, требуя, чтобы она сменила курс. Ну а потом поняли, что дело неладно, — ладью крутило во все стороны и весла были брошены. А такую ладью просто так не покидают. Вот капитан и приказал взять ее на абордаж, высадить туда человек десять, чтобы поглядеть, что твориться. Ну и обнаружил полный комплект трупов.

— Где капитан?

— В приемной. Я его накормил и усадил ждать вашего пробуждения. На «Летучей мыши» уже вовсю орудуют наши ребята — если там есть хоть какие-то следы, то они их найдут.

— Будем надеяться, — пробурчал Сивард. — Давай сюда этого капитана… Как его зовут-то?

Джералдин лукаво улыбнулся и ответил, стараясь четко произносить слова:

— Некто Камиллорой Нарриньерри.

— Господи! — простонал Сивард. — Кого на службу берем? Ведь не выговоришь!

— Я так и знал, маркиз, что вам понравится, — сказал молодой человек. — Ну, так я его зову.

Капитан оказался человеком немолодым, но здоровым и сильным. Его хищное, горбоносое лицо с пронзительными карими глазами было загоревшим и обветренным. Нарядный костюм сидел на его фигуре не слишком ловко и каждой своей складкой словно пытался сказать, что ему здесь не место. Капитан военной галеры явно привык ходить либо в латах, либо в свободной одежде, достоинством которой отнюдь не являлась элегантность. На указательном пальце правой руки сверкал огромный бриллиант, но и он будто по ошибке попал на эту крепкую, мозолистую руку, привыкшую держать штурвал.

Все это Сивард Ру ухватил одним-единственным коротким цепким взглядом.

— Прошу садиться, капитан, — указал своему посетителю на кресло. — И извините за то, что доставляем вам беспокойство в столь поздний час.

Знавшие одноглазого достаточно близко утверждали, что при желании он мог обаять даже ядовитую змею. Капитан был добычей гораздо более легкой: через несколько минут непринужденного общения и после первого бокала, выпитого вместе с Сивардом за здоровье его императорского величества, он был готов отвечать на вопросы не официально, а по-свойски, что предполагало выяснение деталей и подробностей, которые обычно забывают упомянуть в отчетах.

— Итак, господин Нарриньерри…

— Зовите меня просто Камилл. И на ты.

— Хорошо, Камилл. Итак, ты увидел «Летуху» — и что?.. Что ты подумал?

— Сперва я даже не понял, что это «Летуха», — искренне признался капитан. — Ты, маркиз, сам посуди: кто же поверит, что Джой в это время года рискнет показаться в наших водах так открыто? Я сперва решил, что это какие-то юнцы рискнули сыграть под Джоя, чтобы обеспечить себе полный успех. Да и шла ладья так косо-криво, что чуть было не врезалась в мою красавицу. Мы направо, они направо; мы налево, они налево. Я, разумеется, рассвирепел — поставил ребят у борта с луками наготове: думал, перестреляю паршивцев, если только сунутся. А потом гляжу, совсем странно ладья идет, вообще то есть без управления. Это меня и смутило. Ну а потом я людей туда послал…

— А сам?

— С собой во главе, это естественно. Какой же из меня капитан, ежели я за спинами своих ребят стану отсиживаться?

— Что было на «Летухе»? — спросил Сивард.

— Кровь, — ответил Камилл, содрогнувшись. — Я человек бывалый, но на море Луан таких кошмаров отродясь не творилось. У берегов империи, во всяком случае, здесь никогда подобного не видели. Вся палуба в крови, команда изрезана на кусочки, сам Джой… Я Джоя ведь знал давно-давно, почти с детства. Он тогда только из Эмдена удрал, и я тоже из дома сбежал в свое время. Ну, после нас судьба развела, и он старался мне на глаза не попадаться. Но лицо я его помню. Правда, от лица-то как раз почти ничего и не осталось… Можно еще глоточек? А то тошно… Заметь, маркиз, не мясник ведь работал, а одним ударом раскромсали так, что мать родная не признает: ума лишится раньше от этакого зрелища.

— Думаешь, это свои его так разделали?

— Ни в коем случае. Таких зверств нигде не чинят. Да ведь если бы это было нападение или же стычка между своими, ребята Джоя убили бы кого-то: у всех в руках оружие было. Их хоть и застали врасплох — это явно, — но большинство успело похватать режущие и колющие предметы.

— Ну, тела нападавшие могли забрать с собой, — заметил одноглазый.

— Дело не в телах, а в оружии, — хмуро откликнулся Камилл. — Оружие все в руках держат, а между тем лезвия чистые. И выходит, что ни одного врага они не достали

— Это вполне возможно. — начал было одноглазый.

— Это возможно, если расстрелять их из луков или нашпиговать метательными дротиками, ножами или копьями — что уже труднее. Но они убиты иначе. Страшно, но чисто.

— То есть как это, чисто?

— Твои специалисты, может, больше скажут, а по мне чисто — это так, чтобы после первого же удара твой противник уже не встал. Кровью истек, от болевого шока умер, еще как. Понятно излагаю?

— Куда понятнее.

— Их наверняка резали, а так только одни существа в мире могут.

— Убийцы Терея? — спросил Сивард.

— Кто ж еще…

— Кроме трупов, что-нибудь нашел необычное?

— Перевернуто там все вверх дном, вещи разбросаны. Причем в трюме-то как раз полный порядок, а вот в капитанской каюте и на палубе как ураган пронесся.

— Странно, — пробормотал рыжий.

В кабинете воцарилась тишина. Но не гнетущая, а спокойная, которая возникает не из отсутствия нужных слов, а из отсутствия необходимости обмениваться словами. Воспользовавшись паузой, в приоткрытые двери заглянул Джералдин, осторожно постучал по косяку — в порядке вещей было заходить просто так, но при посетителе он не рискнул демонстрировать свои права. Молодой человек более серьезно относился к репутации Сиварда, нежели сам одноглазый, и при всяком удобном случае создавал образ этакого неприступного, величественного аристократа с блестящим острым умом и оригинальными взглядами на жизнь. Что ж, это почти соответствовало действительности.

— Маркиз! — негромко молвил Джералдин, пытаясь привлечь к себе внимание.

— Угу! — откликнулся Сивард. — Чего маячишь на сквозняке? В чем дело?

— Закончили осмотр ладьи, — доложил помощник, заходя в кабинет. — Есть кое-что интересное.

Камиллорой Нарриньерри встал со своего места:

— Я, пожалуй, пойду, маркиз. Приятно было с тобой поговорить.

— Постой-ка, — вытянул этот аристократ голубых кровей свою цепкую ручищу и ухватил капитана за манжет. — Не торопись. Может, мне твой совет сгодится, кто знает.

— Ну, если ты настаиваешь…

— Наливай себе стаканчик и слушай внимательно.

— Так точно! — рявкнул бравый капитан.

Джералдин хотел было прокомментировать происходящее, но он был неизменно верен своим принципам и потому только пожал плечами. Сивард показал ему язык. Но свидетелей не было: Камилл как раз отвернулся, чтобы откупорить очередную бутылку, и потому доказать сей факт было совершенно невозможно. Так сделаем же вид, что и мы о нем ничего не знаем.

— Прямо дитя малое, — пробурчал молодой человек, отправляясь за следователями, которые буквально по щепке разобрали «Летучую мышь» и теперь были готовы докладывать начальнику Тайной службы о своих выводах.

Имперские следователи — Инниас и Селестен — оба закончили Эр-Ренкский университет и по нескольку лет успешно занимались наукой, прежде чем Сивард Ру пригласил их на работу в Тайную службу Когда-то у них были не только эти имена, но и титулы, однако ни того ни другого большая часть коллег уже не помнила. Все звали их Крыс-и-Мыш, причем именно так, одним словом, ибо Крыс-и-Мыш были неразлучны. Дело свое они знали до тонкостей и любили, что еще важнее. Инниас-Крыс был тощим, способным просочиться в любую щелку типом с серыми глазами, быстрым взглядом, вытянутым лицом и острыми мелкими зубами. Селестен-Мыш был сущим малышом рядом со своим длинным напарником, у него была пышная шевелюра редкостного белого цвета и черные глазки-бусинки. Он бы считался толстячком, если бы не удивительная грация и точность движений. Вместе Крыс-и-Мыш смотрелись весьма комично, однако внешность, как мы уже замечали, часто бывает обманчива: следователи умели постоять за себя, и только абсолютно не знакомые с ними и их бедовой репутацией люди рисковали связываться с удивительной парочкой. Рисковали обычно в первый и последний раз.

Они зашли в кабинет Сиварда, нагруженные уймой пухлых папок, коробок, свертков и списков. Лицо одноглазого вытянулось, и он недовольно заскрипел, как старое кресло. Однако Крыс-и-Мыша этим было не пронять.

— «Летуху» распотрошили, — лаконично доложил Крыс, расставляя свою часть имущества на столе начальства. При этом он не особенно церемонился, потому что Сивард Ру сейчас был для него не более чем слушателем, а сам Крыс витал в эмпиреях, стараясь удержать в голове огромное количество сведений, фактов, деталей, мелких и крупных сплетен и косвенно относящихся к делу улик. Одноглазый уже давно уяснил, что проще не заводиться и выслушать спокойно.

— Интересного много, много интересного, строго говоря, — защебетал Мыш, раскладывая папки.

— Давайте, давайте уже, — поторопил их Сивард.

— Убиты все особенным оружием с удивительно острой режущей кромкой и широким изогнутым лезвием. Судя по характеру раны, — сообщил Крыс, — выглядит оно вот так: я набросал здесь, на пергаменте. Об этом оружии, точнее, о подобном ему сведений в библиотеках Роана и Бангалора почти не найти. Гораздо больше нам мог бы помочь ученый с Ходевена, да где ж ему там взяться? Короче, ритуальные ножи убийц Терея не имеют аналогов во всем мире, и вряд ли кто-то, не имеющий отношения к этому храму, мог купить их на ярмарке.

— Итак, причастность убийц Терея к этому делу можно считать доказанной? — уточнил одноглазый.

— Несомненно, маркиз.

— Это уже хорошо. Хоть куда-то продвинулись.

— Дальше, мы обнаружили, что Джой ан-Ноэллин, видимо, хотел отправить кому-то сообщение на случай своей внезапной смерти. И скорее всего отправил его. Голову я бы не прозакладывал, но вероятность существует, и довольно высокая.

— Почему вы так решили?

— У него в каюте видны следы борьбы: убийца напал на него в тот момент, когда он писал. Чернильница перевернута, большая часть содержимого ее пролилась на ковер. Правда, исписанного листа мы не нашли. Перо же осталось на столе и было свежеочиненным, но уже со следами пользования. Хорошее перо, не из тех, что пора выбрасывать или очинять заново, но и не целехонькое.

— Тогда почему вы не сочли, что убийца и похитил написанное Джоем письмо — это же просто напрашивается? — спросил Сивард.

— Не всегда верно то, что просто напрашивается, — хмыкнул Мыш. — Джой тоже так думал, вот почему ему удалось обвести своих убийц вокруг пальца. Во всяком случае, я надеюсь, что удалось.

— Мы перевернули все вверх дном, маркиз, — сказал Крыс, внимательно разглядывая какие-то свои записи, предыдущее перо, выброшенное под стол, расщеплено на конце, и в нем застряли мельчайшие волокна. Детальный их анализ подтверждает, что писали этим пером на хорошем пергаменте, а между тем в каюте Джоя ничего подобного не найдено. Теперь, маркиз, слушайте внимательно: следы чернил на обоих перьях одинаково свежие. Ими писали приблизительно в одно и то же время, но одно использовали до конца, а второе только-только начали.

— Думаю, убийцы прихватили послание с собой.

— Нет, — подал голос Мыш. — Такие улики слуги Терея с собой не таскают. Такие улики уничтожают тут же, на месте. Сжигают. Но мы не обнаружили пепла от сгоревшего пергамента, а мы все там переворошили, будьте уверены.

— Вот капитан Камилл утверждает, что «Летуха» была перевернута вверх дном, когда он ее обнаружил.

— Фигурально выражаясь, — поспешно сказал капитан.

— Мы заметили, — откликнулся Крыс. — И даже пришли к единодушному решению: убийцы искали что-то, особенно в капитанской каюте, и не нашли.

— А это-то из чего следует?

— Очень просто, когда разбросано и распотрошено абсолютно все, а не какая-то часть, больше шансов, что искомое не найдено. Так выворачивают ящики и сундуки в последний момент, без особой надежды на успех.

— Разумный довод, — согласился Сивард. — Полный погром — признак, что ничего не нашли.

— Зато мы нашли кое-что интересное.

Крыс-и-Мыш перевели взгляд на Камиллороя: тот сидел, открыв рот и затаив дыхание — участвовать в следствии ему явно нравилось.

— Джой ан-Ноэллин был богатым человеком и вино для себя и своей команды покупал самое лучшее, дорогое и в дорогих сосудах. Их никто не выбрасывал, маркиз. Пустые склянки так и лежат в трюме, в отдельном ящике. И целые стоят. Перед этим путешествием он купил три ящика вина — мы уже наводили справки. Три ящика по десять бутылок.

— Не много, — ввернул Камилл.

— Джой не любил, когда в море пили, — пояснил Сивард непринужденно. — Для этого команде давали специальные дни, но особо пристрастившихся к крепким напиткам на «Летуху» не пускали — работа ювелирная, и питухи ему были не нужны.

— Именно, — продолжил Крыс. — Мы посчитали. На ладье сейчас есть семнадцать пустых склянок и двенадцать полных. Итого двадцать девять. Тридцатая куда-то исчезла загадочным и таинственным образом, а одна из свечей в каюте капитана почти полностью сгорела.

— А это что доказывает? — изумился капитан Нарриньерри.

— Обычно в подсвечниках свечи сгорают равномерно, — пояснил Мыш терпеливо. — И в каюте Джоя две полусгоревшие свечи стоят там, где им и положено. А вот крохотный огарок валяется между столом и стенкой, его никто не заметил. Свечу израсходовали не на освещение, в этом я уверен.

— Уф-ф-ф, — только и нашел сил сказать капитан.

Но Мыш полез в какую-то коробку и выудил оттуда неравномерно оплавленный огарок с прицепленной к нему биркой.

— Вот, — протянул его Сиварду. — Глядите, маркиз.

Тот повертел в руках остатки дорогой свечки зеленого воска и кивнул задумчиво:

— Все верно, Крыс-и Мыш, все сходится.

— Да что сходится-то? — возмутился Камилл.

— Капитаном был — капитаном и останешься, — вздохнул Сивард. — Гляди, как оплавлена. Так держат, когда запечатывают письмо. Только для письма столько воска не нужно. Таким количеством пробки заливают.

— Может, он огарком запечатывал? — не сдавался капитан.

— Такой богач, как Джой, не стал бы специально доставать огарок, чтобы запечатать конверт или свиток, он бы просто вынул свечу из подсвечника. Значит, это он целехонькую свечку довел до такого вот состояния. Крепко заливал, выходит, чтобы не отсырело. Думаете, выбросил в море посудину? — глянул в сторону Крыс-и-Мыша.

— Другого выхода у него не было, — сказал Крыс. — Команда вся на месте, никто с ладьи не уходил, лодки-долбленки на месте, как и полагается на судах такого рода. Стало быть, он вышвырнул запечатанный сосуд наугад.

— Теперь уж и не найдешь, — протянул Камиллорой. — Разве что случайно, лет этак через двадцать. Ну, обычно так случается, нечего на меня глядеть как на заговорщика!

— А теперь случится иначе, — внушительно молвил Сивард. — Искать сосуд будет твой корабль, Камилл. И еще два пошлю. Погода эти дни была идеальная: что твой котенок, никакой непогоды. А вот где они могли выбросить это послание…

— Тут как раз нет ничего сложного, — сказал Мыш, разворачивая на столе поверх всех предметов огромную карту. — Мы ведь исходим из допущения, что Джой — пусть покоится в мире — вез на корабле тех, кого мы уже ищем.

Одноглазый скроил гримасу, призванную выразить его одобрение проявленной осторожности. Не то чтобы они не доверяли Камиллорою, но секреты ведомства разглашению не подлежат.

— И если это так, то нам нужно соединить две точки на карте: вот эту — устье Алоя, — и вот эту — здесь мы нашли «Летуху». Джой наверняка двигался по кратчайшей прямой, маркиз только что отметил, что погода была идеальная и сворачивать с курса не было никакой необходимости, да и не успел бы он иначе сюда попасть… Короче, вот на этом участке ему бы удалось написать письмо и выбросить его за борт.

— А почему? — заинтересовался капитан. — Он же мог написать его и в порту, и возле устья, и по дороге. Почему вы отметили только этот крохотный отрезочек?

— Очень просто. Если бы писал в порту или возле устья Алоя, то отправил бы на берег своего человека — значит, находился слишком далеко, чтобы так поступить. Пользовался свечами, значит, писал ночью. А убили их всех уже возле берега: не смогли бы убийцы Терея вдвоем управлять такой большой ладьей — это даже им не под силу, да и смысла не было никакого нанимать судно с командой, чтобы перебить всех в открытом море.

— И рисковать с таким отчаянным и удачливым человеком, как Джой, — согласился одноглазый. — Что ж, Крыс-и-Мыш, все верно. А теперь давайте выпьем за светлую память большого мошенника, веселого храбреца и одного из самых порядочных и благородных наших противников — его светлость князя Джоя ан-Ноэллина, да будет земля ему пухом. Куда вы тело отправили?

— В Янтарную базилику, чтобы похороны были как у людей, — сказал Джералдин, бесшумно появляясь на пороге. — Я что-то сделал не так?

— Конечно, так. Иди выпей, — приказал Сивард. — Спасибо, сынок.

Аббон Флерийский не особенно удивился, когда Сивард вновь навестил его: он давно уже ждал визита одноглазого и, пожалуй, даже начал удивляться его долготерпению.

Светало, и дворец был погружен в сладкую полудрему, нарушаемую изредка неровными шагами сонных еще слуг да тихими голосами поваров, идущих на кухню. Сама птицы пели нестройно и как-то лениво. Солнце еще не встало, и в воздухе были разлиты сырость и прохлада, заставлявшие поеживаться и мечтать о теплой и уютной постели. Всему Великому Роану было доподлинно известно, что встать в такую рань для начальника Тайной службы равносильно героическому и беспримерному подвигу.

— И не предлагай мне свое ядовитое пойло, — заявил с порога Сивард, видя, что маг подходит к перегонному кубу.

Он кутался в желтый плащ, своим ярким цветом возмещавший отсутствие дневного светила, и был похож на нахохленную несчастную птицу. Но единственный глаз его был широко раскрыт и сверкал свирепо и решительно. А это всегда грозило окружающим дополнительными сложностями.

— Ну-ну, не бушуй, — примирительно пробормотал Аббон. Он был слишком старым, слишком мудрым и видавшим виды, чтобы не знать, зачем притащился к нему одноглазый ни свет ни заря, какие вопросы его мучают. А вот как на них ответить, на эти вполне, кстати, естественные вопросы, Аббон, пожалуй что, и не знал.

Сивард устроился в самом темном углу комнаты, на сундуке, куда забирался в тех редких случаях, когда чувствовал себя неуверенно. Помолчал. Вздохнул тяжко:

— Сиротливый я какой-то, неприкаянный. Заброшенный. Старею, наверное.

— Насколько я тебя знаю, сиротинушка, ты меня сейчас так огорошишь, — откликнулся печально маг. — Ты так вздыхаешь, когда намереваешься учудить что-нибудь из рук вон. Ну, признавайся, что тебя с постели подняло в рассветный час, вопреки твоим убеждениям?

— Это правда, — согласился Сивард. — Я убежден, что для нормальной жизни человеку нужно нормально спать. Нормально — значит много.

Он поерзал на своем сундуке, покашлял — словом, всячески постарался продемонстрировать, что и сам неловко себя чувствует, ставя Аббона в невозможное положение. А когда посчитал, что выполнил достаточно, чтобы совесть была чиста, спросил совершенно другим голосом, как человек, пребывающий в своем праве:

— Я не знаю, есть ли у тебя разрешение хотя бы в крайних случаях отвечать на деликатные вопросы, подобные тем, которые я сейчас собираюсь задать. И потому понимаю, что поступаю до какой-то степени нечестно по отношению к тебе. Но пойми и ты меня: долгие годы моих знаний хватало, чтобы спокойно и, надеюсь, неплохо выполнять свою работу, — я это и делал, не причиняя никому лишних хлопот. Но теперь все переменилось — как я могу защитить императора, если ничегошеньки не знаю?

— Ты прав, Сивард, — сказал Аббон. — Я даже не стану тратить время на то, чтобы обсуждать эту сторону проблемы. Сделаем так: ты объяснишь, что именно тебя интересует, а я постараюсь рассказать тебе все, что сочту возможным. Согласен?

— Можно подумать, у меня есть какой-то выбор, — буркнул одноглазый.

— Выбор всегда есть, — мягко ответил маг. — Просто все тайны, которые тебе так необходимы, — не мои. И я уже не первый век приношу клятву каждому следующему Агилольфингу свято хранить их.

Начальник Тайной службы смотрел на мага со спокойной улыбкой. Он уважал этого жизнерадостного, сильного человека и прекрасно понимал, какая ответственность лежит на нем все эти бесконечные годы. Он не стал бы просить у Аббона нарушать данное слово, но ему на самом деле не хватало множества звеньев, чтобы воссоздать всю цепь событий. Он сунул руку за пазуху и добыл оттуда неожиданно тухлую тетрадь, переплетенную в изумрудно-зеленый бархат с серебряными накладками, открыл ее посредине и пробежал глазами страницу.

— Видишь ли, Аббон, вероятно, ты станешь смеяться, но я веду нечто вроде записей о том, как прошло то или иное дело, что я успел, чего — нет.

— Только этого мне не хватало, — поскучнел маг.

— Вот-вот, я так и думал, что ты это скажешь. Но все равно: однажды мне пришла в голову совершенно естественная мысль узнать у тебя или кого-либо другого, сколько лет герцогу Дембийскому и когда он впервые появился при дворе. Думаю, я совершенно случайно занес тогда эту запись в свою тетрадь: вопрос был слишком незначительный, с одной стороны, и простой — с другой. И я был уверен, что рано или поздно вспомню о нем, хотя бы когда встречусь с Аластером. И что же? Я так и не вспомнил, хотя на провалы в памяти не жалуюсь.

Позже я пересматривал свои записи и, натолкнувшись на эту, специально перенес ее на одну из последних страниц. И опять забыл. Дальше это стало похоже на увлекательную игру. Я должен тебе сказать, что если в ней и был победитель, то на меня не рассчитывай, я не знаю, кто он. А теперь ответь, это твоих рук дело?

— Не стану притворяться, что не знаю, о чем речь, — вздохнул Аббон. — Скажем так, не только и не столько моих.

— Тогда чьих же?

— А теперь я буду делать вид, что не слышал последнего вопроса, и ты тактично переведешь разговор на другую тему.

— Опомнись, Аббон! Это я-то тактично переведу?

— Придется, — пожал плечами маг. — Это уж совсем чужие секреты.

— Ну, тогда хотя бы намекни — только герцог Дембийский представляет из себя сплошную загадку или его гравелотские сеньоры все, как один, имеют тайны?

— Ты сам и ответил, Сивард. Давай договоримся, что к нашим проблемам это не имеет никакого отношения, и потому ты вправе перестать терзать себя сомнениями по поводу Аластера и его воинов.

— Меня всерьез волнует, что такое магия, — сказал одноглазый, вставая с сундука и начиная расхаживать по лаборатории Аббона. — Я раньше не задумывался над этим вопросом: все мы в детстве достаточно сказок наслушались, чтобы считать себя настоящими экспертами. А спроси меня, что может маг и чего он не может — я не отвечу. Потому что не знаю.

— Ого! — Аббон в досаде хлопнул себя по ляжкам. — Ты представляешь, чего требуешь?! Люди по нескольку десятков лет изучают основы магии, а ты приходишь с утра пораньше и хочешь к вечеру все знать и все понимать.

— Ну, не к вечеру, а к обеду, желательно. Есть-то хочется.

— Бог мой! — возвел маг глаза к потолку.

— Не усердствуй так, я же не прошу учить меня заклинаниям или объяснять основные принципы. Мне важно разобраться для себя, что маг может, а чего — нет. Скажем, ты умеешь превращаться в животных или птиц?

— А-а, вот ты о чем, — протянул Аббон. — Тоже задача не из легких, но более разрешимая.

— Ты сам — сильный маг? — внезапно спросил Сивард.

— Да. Очень. Но, конечно, с Ортоном не иду ни в какое сравнение.

Одноглазый споткнулся и застыл на месте, представляя из себя статую Величайшего Недоумения.

— Сейчас-сейчас, — рассмеялся Аббон. — Все растолкую, во-первых, тебе необходимо уяснить раз и навсегда: любой маг работает с энергией мысли и никогда не может сделать того, что противоречило бы основным законам природы. Скажем, я не могу превратиться в волка или кота, но могу заставить тебя поверить, что я это сделал. Чем сильнее маг, тем быстрее и легче у него это получается.

— А как же внушить подобные мысли тысяче людей?

— О! Это гораздо проще. Думаю, для тебя не секрет, что люди, собравшиеся в толпу, думают и действуют иначе, чем поодиночке. Разум и воля толпы — сами по себе серьезная магическая сила. И здесь основное умение заключается не в том, чтобы убедить толпу, а в том, чтобы несколько десятков или сотен людей, собравшихся в одном месте, превратить в это особенное существо. Но это уже ремесло, далекое от магий. Великие правители, полководцы и люди искусства владеют им в совершенстве.

— То есть маг не может обернуться птицей, перелететь океан, затем стать каким-нибудь чудовищем, чтобы уничтожить воинов…

— Что ты, что ты… Если бы все обстояло так просто, то мир принадлежал бы нескольким чародеям. Нет, у них есть только дополнительные возможности. Назовем это так.

— А черный маг?

— Он отличается только тем, какие энергии рискует использовать в своих целях, и тем, что обычно не брезгует недопустимыми, страшными средствами. Черная магия — это вопрос этики и распределения сил. Противоестественное состояние души и разума.

— Чем дальше, тем хуже, — расстроился Сивард. — Без стакана даже дышать трудно. Приворожи меня, что ли, к кому-нибудь… А чем же тогда отличаются Агилольфинги?

— Этого никто и никогда не мог понять, — честно отвечал Аббон. — Но монхиганам вообще были подвластны такие силы, о которых нормальный чародей даже мечтать не смеет. Представь себе, что ты решил столкнуть с места хребет Хоанг, каково?

— Называется, толкай себе на здоровье, — меланхолически откликнулся рыжий.

— Вот-вот. И вдруг ты видишь, что кому-то это удалось. Что ты скажешь?

— Караул!

— Правильно. Ты сам и ответил на вопрос, что из себя представляет сила монхиганов. И при этом, заметь, никакой особенной концентрации, никаких заклинаний, чтобы войти в это состояние, никакого внушения. Они сливались с окружающим пространством, что делало их чуть ли не равными богам.

— А были существа сильнее их?

— Конечно. Драконы были самыми сильными магами за всю историю Лунггара. Но ты же прекрасно знаешь, что они давным-давно исчезли.

— А чем это можно доказать?

— То есть?

— Очень просто. Кто из нас присутствовал при исчезновении драконов? Ты? Я? Кто-то другой? Может, один-единственный дракон остался жив и теперь пытается загрести в свои лапы власть над миром. Почему бы и нет? Кстати, в легендах говорится, что драконы могли превращаться. Правда, не в кого угодно, а только в человека. Не знаю уж почему. Это действительно так?

— Теоретически, — торопливо сказал Аббон. — Только теоретически. Не сходи с ума, Сивард. Не пытайся отыскать древнего ящера, злоумышляющего против Агилольфингов, — это же абсурд.

— Не меньший, чем похищение тела из старого склепа, которое зачем-то было нужно всем и каждому.

— Что значит, всем и каждому? — испуганно спросил маг.

— А то, что один его крадет, а другой охраняет, как важную персону!

— Похищение тела — дело совершенно особого рода… — начал Аббон, но Сивард его перебил:

— Хорошо, тогда скажи мне вот что, загадочный прорицатель. Когда на Совете все говорили о том, как опасно отдать силу Агилольфингов в чужие руки, я так увлекся решением проблемы, что не обратил внимания на некую несуразицу…

Он набрал в грудь побольше воздуха и спросил:

— Какого Агилольфинга?!

— Додумался все-таки, — пробормотал Аббон крайне недовольно. — И ведь никуда не денешься. Умник рыжий! И откуда ты на мою голову взялся? Шел бы себе к Аластеру и беседовал с ним в тенечке.

— Я Аластера боюсь, — неожиданно откровенно ответил одноглазый. — А дело-то делать нужно. У меня там такая каша заварилась, Аббон: три военных корабля море процеживают — что-то ищут; людей перебили столько, что кровь стынет, следователи мои до таких идей додумались, что уж и не знаю — не то им памятники воздвигать, не то врача приглашать, причем опытного. А ты глаза к потолку возводишь, как девственница в третью по счету первую брачную ночь! Скажи, может на это хватить душевных сил, если даже зла не хватает?

— Я все понимаю, — чуть ли не простонал маг. — Просто…

— Ничего не просто, — не на шутку разошелся Сивард. — Все Агилольфинги мирно покоятся в фамильном склепе под Малахитовой базиликой, и я лично сопровождаю императора, когда он один раз в году отправляется туда, чтобы поклониться предкам. Девятнадцать монхиганов, павших в войне между Роаном и Лотэром, похоронены в дубовой роще. Я как-то никогда не задумывался над тем, кому принадлежит двадцатая, да еще и выстроенная и охраняемая, как крепость. Не до того было, к тому же видел я ее издалека и всего только раз. Какой там может быть похоронен Агилольфинг? И кому его тело может понадобиться, а?!

Аббон взял тяжелый табурет и приволок его в тот угол, где метался, словно зверь в клетке, взбудораженный Сивард. Прочно утвердился напротив окна, поймал рыжего за рукав, заглянул ему в глаза.

— Видишь ли, Сивард, ты все время забываешь, что Далихаджар тоже был Агилольфингом. И что он единственный из монхиганов, кроме императора Брагана и его прямых потомков, так и не отказался от своей силы.

Как это ни удивительно, но запечатанный сосуд, о существовании которого догадались Крыс-и-Мыш, все-таки нашли. Может, потому что искали терпеливо и тщательно, не ропща на судьбу — вот она и решила помочь, в виде исключения. А может, просто повезло? Многие утверждают, что это одно и то же.

Ярким солнечным утром третьего дня месяца лонг-гвая матрос, сидящий в «вороньем гнезде» на самой высокой мачте «Жемчужины моря», внезапно заорал не своим голосом, указывая рукой на что-то, невидимое пока остальным.

Надо сказать, что «Жемчужина моря» была арабаной — военным кораблем империи, — которой командовал уже знакомый нам капитан Камиллорой Нарриньерри. Его судно, которое сам он называл не иначе как «моя красавица», было выкрашено в цвет морской волны и паруса имело такие же, шелковые, расшитые яркими нитками. На этой арабане с крутыми бортами и огромным тараном, окованным железом, было не страшно встретиться с любым противником. На судне спокойно умещалось более пятисот пассажиров и около двухсот членов команды. Флаг военного флота Великого Роана — зеленое с золотым — трепетал на ветру.

Когда матрос в «вороньем гнезде» увидел по правому борту сверкающее пятнышко, он сразу подумал, что так может отражать солнечные лучи стеклянный бок бутылки. Или это позже он говорил, что подумал об этом, а закричал сразу, как только осознал, что видит нечто, — это уже не важно. Важно, что арабана моментально легла на нужный курс и через несколько минут оказалась на месте. С борта спустили лодку с двумя матросами, и те действительно выудили бутылку из-под дорогого тетумского вина «Амхара», заткнутую пробкой и залитую зеленым воском. Не прошло и десяти минут, как находка попала в руки самого Камиллороя.

Поскольку капитан присутствовал при докладе Крыс-и-Мыша, то был полностью уверен в том, что нашел предсмертное послание Джоя ан-Ноэллина, но не решился его прочитать, справедливо полагая, что вскрывать подобное письмо следует при Сиварде, иначе одноглазый не простит ему самоуправства и на всю жизнь спишет на берег. Все знали, что начальник Тайной службы пользуется неограниченным влиянием. А искушение у капитана все же было, ибо он не стал подробно распространяться во время разговора о своих отношениях с покойным контрабандистом.

Они так долго находились с Джоем по разные стороны "крепостной стены, что Камиллорой Нарриньерри и представить себе не мог, насколько его потрясет эта смерть. Он дал себе слово узнать, кто именно убил Джоя, и отомстить убийце, как мстят настоящие друзья.

Когда-то давно, когда Камиллорой был еще совсем молодым человеком и только грезил дальними странствиями и морскими просторами, он крепко сдружился с веселым и задорным отпрыском эмденского князя ан-Ноэллина. Джой тогда сбежал из дому и вовсю наслаждался свободой, он и Камиллороя заставил поверить в то, что жизнь прекрасна и что все мечты сбываются, если как следует постараться. Пути их быстро разошлись, и ничего особенного их, вроде, не связывало: жизней они друг другу не спасали, клятв не давали, а вот поди ж ты — оказалось, что капитан Нарриньерри по сей день считал Джоя своим другом. Хоть, может, и сам об этом не подозревал до тех пор, пока не ступил на забрызганную кровью палубу осиротевшей «Летучей мыши».

Арабана превосходит по скорости любые парусные суда Лунггара. Не прошло и двух с половиной суток, как запечатанная бутылка уже стояла на столе перед нахмуренным Сивардом.

Был вечер, и Джералдин зажег несколько десятков свечей, чтобы кабинет был ярко освещен. Крыс-и-Мыш тихонько шуршали бумагами в углу, ну точь-в-точь как их хвостатые тезки. Нарриньерри сидел тихо, стараясь занимать как можно меньше места, и не отрывал взгляда от пресловутого послания.

— Значит, не ошиблись, — проскрипел одноглазый. — Есть это письмо в действительности.

Крыс-и-Мыш согласно закивали головами.

— Ну что, Джералдин, доставай, что там.

Секретарь и помощник Сиварда выудил из-за пояса длинный кинжал и несколькими ловкими движениями очистил пробку от воска, а затем вытащил ее, не прилагая, казалось бы, особых усилий. Несмотря на то что нервы всех присутствующих были напряжены до предела, капитан восхитился:

— Чисто выходит!

— Это я на ашкелонском натренировался, — скромно сказал Джералдин.

Сивард слегка смутился. Для приличия. Сверток, засунутый в бутылку, оказался слишком плотным, чтобы его можно было вытащить через узкое горлышко, и Джералдину пришлось разбить посудину. На свет божий появился ровный лист пергамента, в который был замотан продолговатый предмет. Одноглазый развернул сверток, и у него в руках оказался золотой стержень с привязанными к нему шелковыми шнурками в узелках.

— И что это за штуковина? — сказал Сивард вслух. — Где я о ней мог слышать?

При виде стержня Крыс-и-Мыш подались вперед, как дети, которым показали соблазнительный торт и груду прочих сладостей.

— О-о-о-о, — простонали они хором.

— Понятно, — усмехнулся Джералдин. — И то хорошо, что мне не придется перелопачивать горы книг в поисках информации.

— Вы знаете, маркиз, что именно держите в руках? — выдавил Крыс тоскующим голосом покинутого любовника.

— Погоди! — рявкнул одноглазый. — Я сперва прочитаю письмо Джоя, а потом вы нам все объясните. Только, чур! Диссертации не защищать, а объяснять популярно, как для идиотов.

Он старался говорить насмешливо и даже грубовато, однако заметно волновался, все разглаживая и расправляя ладонью не такой уж и мятый лист. Наконец он собрался с духом и стал читать:

"Любого, кто, дай Бог, найдет мое послание, я прошу доставить его начальнику Тайной службы Великого Роана — Сиварду Одноглазому. Я, капитан ладьи «Летучая мышь», Джой по прозвищу Красная Борода, пишу его в предвидении своей скорой гибели, и времени у меня мало.

Сивард! Я везу пассажиров из Уэста с грузом — осмотри трюм. Их рекомендательное письмо ко мне прилагаю к сему посланию. Подробнее о нем спроси у Коротышки Ньоль-ньоль. Прощай, друг.

Если стоимость золота заинтересует нашедшего, то Сивард заплатит в десять раз больше в качестве вознаграждения за доставку этого письма".

— Прощай, — тихо молвил Сивард.

— Прощай, — эхом откликнулся Камилл.

Одноглазый посмотрел на него внимательно, но ничего не сказал.

Торжественная тишина воцарилась в кабинете, было слышно, как потрескивает и шипит пламя свечей, соприкасаясь с расплавленным воском.

— Итак, — сказал вдруг рыжий как ни в чем не бывало. — Кто-нибудь возьмет на себя труд объяснить мне, что это за «рекомендательное письмо» и что оно вообще означает?

На юго-западном побережье Ходевена лежало одно из самых древних государств этого континента — Аиойна.

Легенды гласили, что первые правители — токе — явились сюда в незапамятные времена и принесли в этот варварский, грубый мир письменность, ремесла, искусство и науки. Откуда они прибыли, куда намеревались пойти и почему остались здесь, в этих неприветливых и негостеприимных местах, по сей день осталось загадкой.

Токе так и не смешались с аиойнами — основным населением страны, и даже теперь, спустя тысячелетия, жители государства делились на два разительно отличающихся друг от друга типа. Токе были высокими, бледнокожими и светловолосыми людьми с изысканными чертами, предпочитавшими пастельные тона и легкие длинные одежды. Аиойны являли собою их полную противоположность: мускулистые крепыши, смуглые, с черными курчавыми волосами и плоскими лицами, раскосыми глазами и пухлыми губами. Они весьма ценили развитую мускулатуру и старались щегольнуть своими телами при каждом удобном случае. А поскольку климат здесь был жаркий, то и носили, в основном, короткие туники и легкие сандалии.

До появления в этих местах токе местные жители промышляли рыбной ловлей и охотой на. морских животных, а также обрабатывали землю, впрочем, без особого успеха. Основным их занятием были войны с соседями, в которых аиойны то выигрывали, то проигрывали.

С появлением расы правителей все изменилось. Токе обнаружили, что горы Аиойны богаты золотом и драгоценными камнями. Надо отдать им должное: они приняли все необходимые меры, чтобы защитить эту бесценную землю от захватчиков. В течение первых же двух веков на северных и северо-восточных границах были выстроены неприступные крепости, на океанском побережье — форты. Армия Аиойны стала одной из самых сильных на Ходевенском континенте и с оружием в руках доказывала свое превосходство столько раз, что многочисленные попытки захватить этот лакомый кусок постепенно сошли на нет.

В глуби Орлиных гор, на высочайшей вершине этого хребта — Чиванга, — возвышался дворец Верховного Токе. Острые шпили его куполов рвали небо в клочья, а солнце опускалось на его террасу, чтобы отдохнуть ночью. Непокорный ветер, прилетавший с океана, путался в сиреневых знаменах, усыпанных серебряными звездами, и замирал, побежденный, — так говорилось об этом удивительном месте в стихотворении эмденского поэта Гаддарна, специально совершившего путешествие в Аиойну, чтобы своими глазами увидеть чудо света.

Здесь, вдали от шумного и суетного мира, доживали свой век дети гордого и великого народа, канувшего в реку времени. Токе бережно хранили свои традиции, обычаи, письменность. И они не хотели умирать, не оставив о себе никакой памяти. Вот почему раз в году любой, кто считал себя достойным, имел право постучать в золотые ворота дворца Чиванга и стать учеником токе. У входа пришедшего встречал один из правителей, облаченный в мантию и высокий головной убор, украшенный орлиными перьями. В руках он держал посох с навершием в виде головы царя птиц с гиацинтовыми — ярко-желтыми — глазами. И задавал учитель будущему ученику три вопроса — от того, насколько верным, остроумным и неожиданным будет ответ, зависело дальнейшее.

Многие считали себя достойными, но только раз в три года пропускали золотые ворота того, кто верно ответил на первый вопрос; раз в пять-шесть лет отворялись серебряные — перед тем, кто ответил на два вопроса; и не чаще одного раза в десять лет входил в железные ворота дворца Чиванга новый ученик.

То, чему учили в этом странном месте, во внешнем мире называлось магией, но сами учителя считали, что это всего лишь умение жить в мире с окружающим, умение правильно накапливать и расходовать энергию для жизни и многие иные умения. Сами токе не верили в волшебство и подвергали сомнению истинность большинства легенд и преданий, считая их всего лишь красивой выдумкой, детской мечтой. Но весь остальной мир думал иначе. Ведь для тех, кто постиг тайны правителей Аиойны, время замедляло свой бег; прошлое открывалось, а будущее было не таким туманным, отступали перед ними болезни, и послушны были ученикам токе дикие звери и птицы. Они ведали секреты обработки металлов и обращались с оружием не хуже убийц Терея, с той лишь разницей, что раса правителей превыше всего ценила хрупкую человеческую жизнь.

Уйти из дворца Чиванга можно было на любом году обучения, на любом этапе, но редко случалось, чтобы избранные не постигли до конца науку своих мудрых учителей.

Потом, много лет спустя, они покидали это сказочное место и отправлялись в бесконечное путешествие по всему Лунггару, разыскивая тех, кто нуждался в их мудром совете, помощи и защите. Между собой они общались при помощи посланий, непонятных никому, кроме самих токе и их последователей. Тот, кто получал подобное письмо, должен был выполнить все, о чем бы его ни попросили, не задавая лишних вопросов.

Таков был закон.

Тем более что просьбы были чрезвычайно редкими, и лишь иногда кто-нибудь получал издалека весточку — золотой стержень с навязанными на нем шелковыми шнурами…

Герцог Гуммер вернулся из Ашкелона несколько потрясенный своими многочисленными открытиями. Поскольку этот вопрос мог быть рассмотрен и не на Большом Совете, и не в присутствии императора, то разбирательство перенесли в тихую и уютную обстановку апартаментов Аббона Флерийского — к немалому удивлению последнего. Впрочем, хотя он и изумлялся, но не протестовал.

Его светлость, наместник Ашкелона, был взвинчен до предела и, можно сказать, возмущен. Когда все расселись и угомонились, прекратив разговаривать, он откашлялся и вышел в центр комнаты.

— Я должен сообщить вам несколько чрезвычайных фактов, господа. Они заставили меня по-новому взглянуть на многие хорошо, казалось бы, известные вещи. Надеюсь, что я услышу и ваше мнение, и ваши толкования. Я очень боюсь ошибиться в выводах, ибо они настолько далеко идущие, что могут привести к вооруженному столкновению, к войне, в конечном итоге.

— Не волнуйтесь, ваша светлость, — сказал как всегда спокойный Аластер Дембийский. — Сообща мы что-нибудь обязательно придумаем.

— Конечно, конечно, герцог. Итак, я начинаю. Во-первых, захваченных в плен оказалось значительно меньше, чем я думал. И я позволил себе отложить допрос пленников напоследок, а сперва заняться обычным, рутинным расследованием. Вот что я выяснил. Корабли построены по типу эмденских, это правда. Однако древесина, из которой они сделаны, решительно не эмденская. Эти деревья и близко не росли на Ходевене — ни на севере, ни на юге…

— Думаю, что и запад, и восток они тоже не заселили? — весело спросил Теобальд.

— Совершенно верно. Это знаменитые бангалорские пальмы, из которых делают не менее знаменитые бангалорские кадазаны, способные выдержать любые штормы и ветры. И это, как я уже сказал, первое, что мне удалось выяснить.

Второй пункт моего расследования касался тел убитых во время этого печального инцидента. «Эмденские», с позволения сказать, воины даже близко не похожи на своих соплеменников. Насколько я знаю, на северо-западе Ходевена проживают народы с ярко выраженными признаками древней агульской расы, как-то: раскосые глаза преимущественно светлых цветов, оливковый цвет кожи, особая форма бровей и надбровных дуг…

— Да вы стали настоящим ученым, дорогой герцог! — воскликнул князь Даджарра.

— Представьте себе, я не поленился изучить два объемистых тома, посвященных исследованиям рас, наций и народностей. Кстати, рекомендую. Никогда не думал, что подобная наука может оказаться такой захватывающе интересной. Но вернемся к нашим быкам: все убитые принадлежали к народу, населяющему Бангалорский архипелаг, — это совершенно очевидно. Но я не остановился на этом. Я приказал предоставить мне все личные вещи, найденные у мертвецов…

— Простите, герцог, — полюбопытствовал Локлан Лэрдский. — А как мертвецов сохранили до вашего прибытия?

— Естественно, в меду, — пожал плечами Гуммер, который, как и все ашкелонцы, сызмальства привык именно к такому способу бальзамирования покойников.

— Спасибо, — хмыкнул министр обороны. — Весьма поучительная получилась беседа, господа. Вы не находите?

— Угу, — красноречиво заметил Сивард. Самое странное, что все его поняли.

— Так вот, — продолжил герцог, дождавшись, когда все успокоились. — И личные вещи, вроде кисетов, кошельков, мелких украшений, — также бангалорские, о чем свидетельствуют характерный узор, ткани и вышивка.

Но самым главным оказалось то обстоятельство, что на многих мертвецах были найдены татуировки, которые обычно делают солдатам регулярной армии архонта.

— Вот это поворот — присвистнул Аббон Флерийский. — Признаться, такого я не ожидал, господа. Интересно, что в таком случае дал допрос?

— Он не многое добавил, — признался герцог Гуммер, — но и не изменил моего мнения. Большинство пленных, а их и так, повторяю, было очень мало, отказались говорить. Но несколько человек признались, что служили во флоте. Как-то утром их просто подняли по тревоге и отправили к ашкелонскому побережью Жемчужного моря. Вот и все. И хотя они убивали наших соотечественников и подданных, я обвиняю их в последнюю очередь, ибо они всего-навсего выполняли приказ.

— То есть как это, в последнюю очередь? — возмутился Сивард. — Да чихать я хотел на то, чей приказ выполняли эти мясники. Они заслуживают самого серьезного наказания.

— Вовсе нет, — внезапно прервал одноглазого Аластер. — Они солдаты, а к солдатам — после их пленения, естественно, — нужно относиться снисходительно. Что было бы с мирными гражданами, если бы солдаты вдруг ни с того ни с сего отказались выполнять приказы либо начали их обсуждать? Возник бы хаос.

— А отчего вы их защищаете? — вопросил Сивард. — Мы же не воюем и войну отрицаем как таковую.

— Это просто счастье, что моим людям не нужно браться за оружие, — мягко отвечал ему герцог Дембийский. — И все же, если бы это потребовалось, они не стали бы рассуждать. Только на это уповает любой командующий. Спросите у Локлана.

— Да тут и говорить не о чем, — заявил граф Лэрдский. — Лучше обсудим другой вопрос: можем ли мы официально заявить протест архонту Бангалора?

— Боюсь, что нет, — молвил князь Даджарра. — Войну нам ведь никто не объявлял, и власти Бангалора всегда могут отречься от этих людей, объявив их вне закона. Лучше не поднимать этого вопроса до поры до времени, пока у нас не будет достаточно фактов в руках, чтобы прижать архонта к стене. Чтобы эта змея не отвертелась.

— Одного не пойму, — снова заговорил Гуммер. — Ну и что ему с этой попытки нападения? Своих людей и кораблей угробил больше, чем наших. Показал клыки и снова убрался в нору, так что ли? Неразумно и противоречит всякой логике и здравому смыслу.

— А вот этого и подавно не стоит обсуждать, — заметил Сгорбленный. — Господь непредсказуем, но люди частенько превосходят его именно в этом качестве. Ход мысли — явление настолько непостижимое, что незачем тратить время на попытки его объяснить.

— А я не понимаю, почему вы назвали архонта змеей? — спросил Аластер, размышляя о том, что ему рассказывал о последнем из Аберайронов граф Шовелен.

— Разве вы не помните, как выглядит его корона? — откликнулся князь Даджарра. — Или забыли, как выглядит государственный флаг?

— Тебя что-то тревожит? — спросил Ортон, откидываясь на подушки.

За окном уже светало, и первые, самые нетерпеливые птицы пытались убедить весь свет, что наступило утро. Белый туман медленно скользил над травой, оседая на нее крупными каплями росы. Еще час-полтора — и каждая травинка засияет в солнечных лучах, словно горсть драгоценностей.

Арианна лежала на боку и нежно перебирала пальцами волосы возлюбленного. Несмотря на прохладный воздух, тянувшийся из распахнутого окна, она была разгорячена и все еще тяжело дышала. Они с Ортоном только-только оторвались друг от друга и теперь пытались немного отдохнуть черед началом нового дня. Император окинул Арианну долгим ласкающим взглядом. За эти несколько месяцев она похорошела еще больше, ее красота расцвела и приобрела особую изысканность, как бывает всегда, когда человек испытывает настоящее, неподдельное счастье. Взгляд девушки стал еще глубже, и глаза светились тихим, ровным светом, движения были плавными, грациозными, а улыбка — непритворной и потому чарующей. Тем более странно было ему видеть, как внезапно, в моменты блаженства и радости, она замирала, затихала, уходила в себя, словно тайное горе не давало ей покоя. Долгое время Ортон не решался задать ей вопрос, надеясь, что возлюбленная сама все расскажет, когда придет срок. Но дни шли, Арианна становилась все задумчивей, но делиться с там нe желала. Вот и сейчас она вздрогнула и напряглась, услышав этот вопрос.

— Отчего ты решил, милый, что меня что-то тревожит?

— Сам не знаю. Просто иногда меня пугает твой взгляд — тоскливый, изучающий. Словно ты пытаешься увидеть во мне кого-то другого и тебе это никак не удается. Если бы я не знал, что ты любишь меня, я бы подумал, что у тебя появился другой мужчина. Скажи мне, отчего тебе неуютно?

Арианна порывисто прижалась лицом к его груди, крепко обвила руками шею юноши:

— Не спрашивай меня, ни о чем не спрашивай. Все так прекрасно, так необыкновенно. Ты желанный и любимый — чего же еще желать? Давай не думать ни о чем печальном в такое дивное утро.

— Почему же о печальном? — не унимался император. — Разве ты и вправду разлюбила меня…

— Нет! Нет, что ты, что ты, глупый. Как же можно разлюбить тебя?

И она осторожно слизнула капельки пота с его плеча. Ортон тихо застонал от удовольствия и потянулся к ней всем телом.

— Не нужно, — тая прошептала Арнанна, — ты же устал…

— Какая ты душистая и сладкая, — улыбнулся юноша, на миг отрываясь от ее губ.

Он целовал ее не торопясь, опускаясь все ниже и ниже, пока она не забилась на простынях, выгибаясь дугой, пока не заметалась в поисках спасения от этой самой сладкой, самой желанной муки.

Наконец Ортон отодвинулся от нее и принялся нежно гладить разморенное, обессиленное восторгом тело.

— А теперь расскажи мне, в чем дело.

Арианна порывисто села:

— Ни в чем, любимый мой. Почему ты не даешь мне покоя этим вопросом?

— Потому что не хочу оставлять тебя одну с твоими мыслями. Погоди протестовать. Сперва я скажу тебе, что думаю, а потом сама решай, станешь ли делиться со мной своими маленькими или большими печалями. Я уверен, наши мысли могут ранить нас страшнее, чем кинжал наемного убийцы. И так же, как я не оставил бы тебя наедине с врагами, как не бросил бы умирать в одиночестве, так и теперь я не хочу, чтобы ты считала, что есть вещи, которые мне доверить нельзя. Ведь я не просто восхищаюсь твоим телом, любимая моя, хотя оно и великолепно, — я люблю тебя. Понимаешь ли ты, что это значит?

Императрица обхватила его руками и зарыдала горько, как плачут только дети или старики — ибо первые еще не научились, а вторые уже разучились притворяться и горе их некрасиво и безыскусно.

— Милая, милая, — шептал Ортон, гладя ее по голове. — Ты должна помнить, что я тебя люблю, а это значит, что я найду силы понять все что угодно. Ведь я твой друг и уважаю тебя, без этого любовь немыслима — спроси у кого хочешь.

— У кого? — всхлипнула Арианна.

— У Аластера, у Алейи, у всех, кому ты веришь… у шута. От императора не укрылось, как вздрогнуло тело его жены при слове «шут».

— Расскажи мне все, милая.

— Прежде ответь мне на один вопрос, — тихо попросила императрица. — Ты бы нашел в себе силы понять меня, если бы я полюбила другого?

— Ты… полюбила?

— Мне очень важно знать, — настаивала она. — Ответь, пожалуйста.

— Пришлось бы, — ответил Ортон странным, сдавленным голосом. — Наверное, это последнее, на что мне хотелось бы искать в себе душевные силы, но если тебе нужна помощь, совет или что-нибудь еще — просто мне в голову не приходит, что именно, — то я готов. Я не отказываюсь.

— Ты должен знать наверняка, что я люблю тебя, — прошептала Арианна.

Ей было страшно. Слова признания рвались из нее чуть ли не против ее воли, но она понимала, что, как только произнесет их, эта жизнь закончится и начнется иная, совершенно ей неизвестная — возможно, горькая, тоскливая и безысходная. Несмотря на все уверения Ортона, найдет ли он в себе мужество, чтобы простить ее за эту, пусть и нечаянную измену? Сможет ли понять, что он все так же дорог и любим, может, еще дороже и любимее, ибо ее сердце по-прежнему принадлежало ему, хоть и нашлось в нем место для другого человека?

Но жить с такой тяжестью тоже невозможно. Арианна не могла ни дышать, ни думать, ни говорить ни единой минуты, чтобы не чувствовать себя разбитой и искалеченной. Она боялась, что не отыщет даже приблизительно подходящих по смыслу слов, чтобы описать весь ужас и тоску своего раздвоения. В ней уживались бесконечно счастливая любящая и любимая супруга и страдающая от тайной любви женщина.

Она больше не всхлипывала, тяжелые слезы градом катились по ее щекам, оставляя на них красные полосы. Когда душе так больно, то слезы чрезвычайно горькие и они прожигают кожу, в уголках глаз белел налет соли. Лицо ее как-то моментально похудело и осунулось, а нос заострился. Ортон сочувственно смотрел на жену и чувствовал, что его сердце болит так же отчаянно, как и ее.

— Бедная моя, неужели так все страшно и тяжело? Она закивала головой, цепляясь за него непослушными пальцами. В этот миг ей показалось, что он может сию секунду уйти, разгневавшись, и оставит ее одну в оглушительном, тоскливом одиночестве.

— Не бросай меня, — выкрикнула Арианна. — Только не бросай меня, слышишь?! Я уже не смогу жить без тебя, без твоей любви. Мне нужно каждое утро просыпаться и знать, что рядом ты, засыпать в твоих объятиях, нужно слышать твой голос и твои шаги, видеть, как ты смеешься или сердишься! Ты мне нужен… Господи! Если бы ты знал, как ты мне нужен.

— И ты мне нужна так же сильно, — растерянно прошептал Ортон, прижимая к груди свое заплаканное, страдающее сокровище. — В чем же беда?

— А если бы в моей жизни появился человек… Не так, как ты, не такой дорогой и близкий, но тоже нужный… Что бы ты сказал? Я была бы не достойна тебя, милый мой!

— Да что же это такое, — спросил император тревожно, — не в Аластера ли ты влюбилась?!

— Что? — охнула она. — Нет, что ты. Это все равно что влюбляться в произведение искусства или совершенную по форме драгоценность — такое же безумие и безрассудство.

— Рад, что ты это понимаешь, — явно обрадовался Ортон. — Но не Сивард же пришелся тебе по сердцу… Хотя от этого мошенника можно ждать чего угодно. Покорил же он неприступную императорскую сокровищницу, покорил сердце Начальника Тайной службы, мог бы и тебя завлечь в свои сети. Говорят, он и крокодила может уговорить пойти в невесты.

Если император добивался того, чтобы его возлюбленная немного расслабилась и повеселела, то он достиг своей цели. Арианна звонко захохотала, размазывая по лицу непросохшие слезы.

— Ну тебя, негодяй! Наверное, я сейчас такая уродина, — совершенно непоследовательно добавила она. — Представляю себе: распухшие глаза и толстый красный нос. Нет, только не смотри на меня.

Как назло, в спальне было уже совсем светло, и птицы голосили вовсю. Им казалось, что они своего добились, и солнце наконец рассиялось на чистом небосводе, проснувшись именно от их пения и чириканья.

— Позволь мне самому решать, смотреть на тебя или нет, — серьезно сказал Ортон. — Ты такая же прелестная, как всегда. Может еще краше. И запомни: ни болезнь, ни слезы, ни даже старость не заставят меня думать, что ты стала менее привлекательной.

— И когда я буду морщинистой и толстой, как нянюшка, тоже будешь меня любить? — спросила Арианна.

— Если ты, конечно, не сбежишь от меня со своим новым воздыхателем, — усмехнулся император.

— Ну уж он-то от тебя никуда не денется, — вздохнула она.

— Рассказывай по порядку.

Ортон поднял Арианну на руки и стал носить по комнате, покачивая, как ребенка.

— Рассказывай, не бойся. Я все равно останусь с тобой и буду тебя любить. Всегда. Что бы ни случилось. Потому что ты — мое счастье, и я от тебя уже никуда не денусь.

— Шут, — пробормотала она, утыкаясь носом в уютную ложбинку между его мускулистым плечом и высокой, стройной шеей.

— Что шут?

— Я не понимаю, что со мной делается, но я тянусь к нему сильнее, чем к кому бы то ни было во дворце. Да что там — во дворце! Кроме тебя, меня вообще ни к кому так не влечет. Ты только не подумай, — быстро сказала она. — Просто с ним очень интересно. Когда он не занят, то иногда ездит со мной верхом или катает на лодке по каналу — и все время что-то рассказывает. Он столько всего знает! Впрочем, что я… ты ведь знаком с ним столько лет, — наверное, наизусть его выучил.

— Не сказал бы, — ответил император. — Ну а как он к тебе относится?

— Предельно почтительно, — вздохнула Арианна. — Но мне кажется, что я ему тоже нравлюсь. Немножко.

Ортон уселся обратно на кровать, продолжая держать жену в объятиях.

— Следовало бы устроить тебе неприличную сцену ревности, но я не стану. Ты ведь не хочешь бросить меня и променять на Ортона-шута?

— Ты смеешься? — жалобно спросила она. — Сердишься?

— Да нет же! Действительно не сержусь, хотя и должен был бы. Но я слишком верю и тебе, и шуту, чтобы подозревать вас обоих в предательстве и прочих жутких прегрешениях. К тому же он мне сам признался, что ты ему весьма нравишься.

— Правда?! — Арианна вспыхнула и зарделась как маков цвет.

— Я рад, что поднял тебе настроение.

Император потянулся, нежась в теплых лучах утреннего солнца, льющихся из окна сплошным потоком, и вдруг спохватился.

— Ой, мне же пора! Совсем не обращаю внимания на время, когда нахожусь с тобой рядом.

— Но ты неограниченный владыка всего, что нас окружает, — сказала Арианна. — А волнуешься так, будто должен всем.

— И это правда. Ответственность. Бремя императора. Помнишь? Мне нельзя иначе. В завещании Брагана написано, что пренебрежение к людям начинается с малого, а заканчивается там, где сам ни сном ни духом…

— Мудрость — это так тяжело, — прошептала императрица.

— Но прекрасно.

Ортон уже оделся и теперь стоял перед потайным ходом, протягивая к Арианне руки.

— Иди, милая, я тебя поцелую. Вот так. До вечера. И выбрось из головы все страхи — ты себе больше напридумывала проблем, чем у нас их было на самом деле. Поезжай, покатайся верхом, до обеда у тебя нет никаких важных встреч. Только будь осторожна. В соседнем покое раздались осторожные шаги и негромкие голоса Алейи Кадогая и ее сестры Ульрики.

Император последний раз прижался губами к горячим устам жены и исчез. Мягко щелкнул механизм потайной двери, и прекрасный эстергомский ковер надежно закрыл то место, где она только что была.

Коротышка Ньоль-ньоль был личностью настолько известной, что у подчиненных Сиварда не ушло много времени на его розыски. Через шесть часов после того, как они получили это задание, запыхавшийся курьер вручил Крыс-и-Мышу три последних адреса, по которым имело смысл искать Коротышку.

Наиболее правильным и соответствующим действительности оказался конечно же третий. В природе существует какой-то странный, необъяснимый, но давно уже выявленный и сформулированный закон, вкратце сводящийся к тому, что если есть хоть малейшая трудность или препятствие на пути к цели, то они обязательно возникнут. Последним новости узнает всегда тот, для кого они важнее, чем для остальных; что же касается пресловутого бутерброда, то об этом даже говорить неприлично — можно прослыть до одури банальным человеком.

Крыс-и-Мыш добрели до харчевни «Жизнерадостный пирожок» ближе к вечеру. Некоторое время постояли у входа, сверяя адрес и намалеванное на доске яркими красками название. С вывески взирал на них тот самый улыбающийся пирожок, чьим именем была названа эта харчевня. Как предположил Мыш, его так и не удалось никому съесть.

Толстый хозяин в пестром переднике — улыбающийся еще шире и жизнерадостней, чем сдобное изделие на вывеске, — выплыл им навстречу из-за стойки, признав в обоих посетителях если и не совсем благородных, то процветающих господ. Крыс-и-Мыш никогда не стремились выглядеть нищими, но и не хотели производить впечатление людей состоятельных, однако обоих всегда выдавала страсть к хорошей обуви, которая хоть как-то берегла их многострадальные ноги от окончательной гибели. А хорошая обувь, как всем известно, еще и дорого стоит. При одном взгляде на их сапоги из мягчайшей ойтальской кожи трактирщик бессознательно вышел лично приветствовать их.

— Что пожелают благородные господа? — сладко пропел он.

— Чего-нибудь жизнерадостного на блюде и куда более жизнерадостного в большом кувшине на серебряный ассам.

Названная сумма была достаточна велика, чтобы хозяин проникся к своим гостям еще большим почтением, но не настолько, чтобы их начали резать тут же, у самого входа. Впрочем, в роанской империи грабежи были не в чести, и хотя содержимым кошелька не хвалился никто, но и прятаться в голову не приходило. Все же Крыс-и-Мыш соблюдали определенную осторожность: раз в несколько лет заносило в Роан чужестранцев с не самыми благими намерениями.

Крыс-и-Мыш выбрали столик с лучшим обзором и уселись напротив друг друга в ожидании ужина. Если кто-нибудь подумал, что трапеза была всего лишь уловкой, он глубоко заблуждается. Они действительно проголодались и собирались основательно подзакусить прежде, чем приступить к финальной части своих поисков.

Хозяин все так же собственноручно приволок к их столу огромный пирог на необъятном блюде, окруженный всяческими лакомствами, как-то: квашеные овощи и маринованные фрукты, кусочки ветчины, политые соусом н приправленные специями, тертый сыр нескольких сортов и ворох поджаристых щупалец кальмара. В другой руке он нес кувшин и два высоких оловянных стакана.

— Прошу, господа, — молвил рн, выставляя угощение на дощатый стол. Скатерти в этом заведении считались вредным излишеством. — Может, еще чего пожелаете?

— Может, — протянул неопределенно Крыс. А Мыш тут же задал вопрос:

— Коротышка у себя или еще не возвращался?

При упоминании о Коротышке хозяин вздрогнул, как трепетная лань, и слегка побледнел. И даже стал уступать своему пирогу в жизнерадостности.

— Что же любезнейшие и благороднейшие господа сразу не сказали, что они знакомы с Коротышкой? Угощение за счет заведения, разумеется… — добавил он невпопад.

— Не стоит, — небрежно прервал его Крыс. — Нам бы только Корсгышку.

— У себя, у себя во втором этаже. Ужинает. Слово «ужинает» толстяк произнес с таким благоговением, что Крыс-и-Мыш невольно переглянулись. Им стало интересно, каким образом чей-то ужин способен вызвать священный трепет у трактирщика.

— Тогда мы поедим — и к нему, — вынес Мыш окончательный вердикт.

Видимо, лицезрение людей, способных проглотить хоть кусок перед встречей с Коротышкой, было для хозяина «Жизнерадостного пирожка» настолько внове, что он дал волю своим чувствам — выкатил глаза и рот открыл. Но Крыс спровадил его одним царственным движением.

Минут десять Крыс-и-Мыша было слышно только определенным образом: они вздыхали, жевали и постанывали от удовольствия. Отстутствие скатертей оказалось обманчивым признаком: еда здесь тянула если не на императорский стол, то уж, по крайней мере, на княжеский. Поэтому к Коротышке друзья отправились в самом благостном расположении духа и упитанные донельзя — так, что даже пояса пришлось распускать.

Долго искать не пришлось, поскольку во втором этаже имелась только одна дверь, похожая не на вход в чулан или склад для метелок. И Крыс-и-Мыш дружно ввалились в нее, стуча уже на ходу.

Переступили порог и встали в молчании.

Тот, кто давал Коротышке прозвище, войдет в историю как человек с чувством юмора. Крыс-и-Мыш уже успели соскучиться, стоя в дверях, а Ньоль-ньоль все еще поднимался из-за стола. Когда он встал, в комнате стало тесно.

Хорошо, что подчиненные Сиварда Ру имели счастье часто общаться с гвардейцами императора и постепенно свыклись с мыслью, что средний человеческий рост как раз по пряжку пояса гравелотскому горцу — и это нормально. Поэтому при виде Коротышки у Крыс-и-Мыша не развился комплекс неполноценности. Зато они поняли, отчего трапеза Ньоль-ньоля вызывала такую гамму чувств у хозяина харчевни. Съесть такое количество снеди в один присест могло только легендарное чудовище Ладакхи, пожравшее некогда весь небосвод и светила на нем. Какой-то герой сумел заставить его выплюнуть все обратно, но Крыс-и-Мыш здорово сомневались, что у Ньоль-ньоля он бы рискнул отобрать хоть корочку.

Кареглазый и курносый, гороподобный Коротышка сидел в обнимку с мечом-паранги, у которого два дополнительных лезвия — ладони полторы в длину — отходили под углом от основного, а в навершии торчал граненый шип, служивший при случае копьем. Ньоль-ньоль был одет в кожу и меха, увешан золотыми цепями и амулетами, а верхом этого великолепия являлось ожерелье из клыков горных львов, крокодильих и акульих зубов. Крыс-и-Мыш не сговариваясь решили, что такой человек вряд ли стал бы его покупать.

— Прошу к столу, — прогрохотал Коротышка, нарушив затянувшееся молчание. — Только, простите, не припомню, чтобы когда-нибудь имел честь встречаться с вами.

— Это вы нас простите, — обрел дар речи Мыш. — Мы вломились к вам так неожиданно и не вовремя, но нас привело сюда дело не слишком радостное, и тем не менее…

— Ничего-ничего, — успокоил их Ньоль-ньоль, продолжая удивлять незваных гостей своим благодушием и терпимостью, не говоря уже о прекрасных манерах. — Садитесь.

— Меня зовут Иниас, а его — Селестен, — сказал Крыс, подходя к столу. — Но нас так давно уже не зовут. Обычно меня кличут Крысом, а его Мышем. Но вернее всего обращаться к нам Крыс-и-Мыш — мы так привыкли за долгое-долгое время. Мы к вам по поручению одного человека…

— Я слушаю.

— Джой ан-Ноэллин по прозвищу Красная Борода просил нас обратиться к вам за разъяснениями.

— А что, Джою уже лень рот раскрыть? — весело осведомился Коротышка, наливая вино в тонкостенные хрустальные бокалы.

— Дело в том, что Джой ан-Ноэллин умер, — тихо сказал Мыш.

Ни он, ни Крыс не ожидали от Ньоль-ньоля такой реакции на свое сообщение. Нет, он не вскрикнул и не разразился плачем по умершему. Право слово, это было бы проще перенести Крыс-и-Мышу, ставшим свидетелями немой сцены.

Коротышка побледнел, а его карие глаза потемнели настолько, что показались угольно-черными в свете множества свечей, стоявших по углам комнаты. Его правая лапища судорожно сжала рукоять паранги с такой силой, что костяшки на ней побелели.

— Когда? — наконец спросил он сиплым, сдавленным голосом.

— Точно не знаем, — честно ответил Крыс. — Я лучше расскажу все, что нам стало известно.

— Кому — вам? — вдруг заинтересовался Ньоль-ньоль. — Я так и не знаю, кого вы сейчас представляете.

— Простите и за то, что не сказали, — Мыш решил, что будет разумнее выложить все карты на стол. Люди с такими возможностями, как Коротышка, в состоянии выяснить все необходимое и без их помощи, но доверие… Доверия уже не вернуть, если обмануть хоть раз. — Мы работаем на Сиварда Ру, на Имперскую Тайную Службу.

— На Одноглазого? — изумился Коротышка. — И Джой так запросто дал вам найти меня?

— Боюсь, у него не было другого выхода.

— Говорите, господа.

— Джоя не бывает на Роанском побережье моря Луан, когда наступает месяц кту-талау. Это знают все. В месяце лонг-гвай он прибывает в столицу уже как князь ан-Ноэллин и отдыхает от дел до начала лонг-сумаделя.

— Это так, — согласился Коротышка.

— Но на сей раз «Летучая мышь» была замечена в устье Алоя, а спустя несколько дней найдена у подножия Хоанга. Учтите, Ньоль-ньоль, мы намеренно искали ее и даже представляли, где именно обнаружим. Но мы не думали, что все члены экипажа, включая капитана, окажутся мертвы. Их убили пассажиры, которых они везли, — из-за того груза, который они перевозили, разумеется, контрабандой.

— Кто? — еще раз спросил Коротышка.

— Убийцы Терея.

— Что общего у Джоя с этими выродками?

— Вот за этим мы и явились к вам, — сказал Крыс, вручая Коротышке письмо Джоя и золотой стержень.

— Как вы это нашли? — изумился Ньоль-ньоль.

— Не спрашивайте, — устало махнул рукой Мыш. — Если потом захотите, мы подробно изложим вам все перипетии поисков. Скажу только, что далось это нелегко.

— Верю, — пробормотал Коротышка.

И углубился в изучение письма, а затем и золотого послания. Молчал он долго и, как показалось Крыс-и-Мышу, тревожно. Взвешивал про себя, что можно говорить, а что — нет. Видя его колебания, Крыс произнес:

— Со своей стороны мы обещаем неразглашение полученных от вас сведений и полную вашу безопасность, что гарантировано самим императором Ортоном.

Слово императора в Великом Роане значило столько, что ему равно верили и воры, и солдаты, и дети, и контрабандисты. Император был мерилом честности и благородства.

— Хорошо, тогда я все расскажу. Только прежде ответьте, что вы знаете о расе правителей Аиойны?

— О токе? — переспросил Мыш. — Все, что может стать известным из книг, путевых заметок и дневниковых записей. Сами мы до Ходевена, к сожалению, не добрались.

— Когда мы с Джоем были молодыми и безрассудными, то познакомились с одним из учеников токе, странствующим по свету. То, что он умел делать, потрясло нас, не стану кривить душой. Нам все было тогда в диковинку, а его мастерство — особенно. Он охотно делился с нами знаниями, научил письменности токе, множеству боевых приемов, рассказал о целебных свойствах растений и минералов. Конечно, это были пустяки по сравнению с тем, чему учат во дворце Чиванга, но мы радовались всякому пустяку. К тому же, — Коротышка потер переносицу ребром ладони, — не такие уж это были пустяки, если разобраться как следует. И многие из его советов весьма помогли нам в дальнейшем.

— А как звали этого «ученика»? — спросил Мыш осторожно.

— Он назвал себя Эрлтоном, но я не уверен, что это его настоящее имя. В те времена почти никто из нас не носил своего имени — предпочитали прозвища, так было безопаснее. И потому мы, естественно, не допытывались у нашего товарища о том, как его зовут на самом деле. Вы же понимаете… Звали его Пересмешник: очень уж ловко он передразнивал любого, с кем ему доводилось говорить более пяти минут кряду.

Крыс-и-Мыш закивали головами, подтверждая, что да, да, понимают.

— Мы стали кровными братьями — Эрлтон, Джой и я. И дали клятву помогать друг другу, что бы ни произошло, из какой бы дали ни пришла весточка от побратима. А чтобы мы всегда были уверены, что нас никто не использует в своих целях, мы обменивались посланиями токе — вот этими, как вы, наверное, уже догадались, золотыми стержнями. Письменность эта очень сложная, ее трудно разгадать, и мы могли не бояться, что наши послания кто-нибудь перехватит и подделает. Во всяком случае, вероятность была невелика. Последнее время мы с Джоем виделись редко. И от Эрлтона я давно не получал никаких известий. Но как раз недавно пришло письмо…

С этими словами Ньоль-ньоль добыл из-за пояса кожаный кошель, а оттуда вытянул стержень, весьма похожий на тот, что принесли ему Крыс-и-Мыш. Только шнурки на нем были другого цвета, другой длины, и узелки на них были завязаны иначе.

— О чем здесь идет речь?

— Кто-то из токе или их учеников сообщает о том, что Эрлтон погиб. Так что я не знаю, кто послал Джою вот это… Да и не стал бы наш Эрлтон писать в конце такие странные вещи.

— А что он написал?

— Угроза. Даже если он в состоянии ее выполнить, то все равно — грех так говорить с побратимом. И отчего Джой исполнил его просьбу?

— Наверное, у него не было другого выхода, — предположил Крыс. — Допустим, а это почти явно следует из его письма, что убийцы Терея принесли ему это послание. Даже если бы он отказался или не признал, скажем так, почерк вашего друга, они смогли бы заставить команду выполнить то, что им требовалось. Ну, убили бы Джоя первым…

— Вы правы, — потемнел лицом Коротышка. — Просто он остался жить, чтобы передать мне известие и вам помочь. Вы нашли то, что он перевозил на «Летучей мыши»?

— Не нашли.

— Но хоть знаете, что это было?

— Конечно. Именно из-за ценности этого груза мы и стали искать «Летуху».

— Так. Сейчас я попытаюсь вкратце изложить свои соображения, а вы меня поправите, если я ошибаюсь. Итак, кто-то, пока неизвестный, рискнул нанять убийц Терея, чтобы они выполнили определенного рода работу. Догадываюсь, что без кровопролития тут не обошлось, иначе ее поручили бы кому-нибудь другому. Но догадываюсь также, что результатом этой работы должно было стать не убийство, а похищение какой-то вещи. Я считаю, что эта вещь должна быть достаточно крупной, чтобы потребовались услуги Джоя и его ладьи для перевозки, а также мне приходит на ум, что вещь эта отнюдь не имела отношения к обычным драгоценностям. Но что же это такое, если моего друга убили, а люди Сиварда стоят на ушах и даже меня сумели отыскать?!

— Блестяще! Чудесно! — сказал Крыс, аплодируя Коротышке. — Вам бы работать на одноглазого, глядишь, он бы изменил свое мнение относительно того, кто станет его преемником. Вы угадали, как при стрельбе из лука — в самый центр мишени.

— Работа такая, — усмехнулся Ньоль-ньоль.

— Вам не будет обидно, если мы предложим выпить за светлую память вашего друга? Сивард уже пил.

— А что с телом Джоя? — спросил разбойник. — Надо бы его похоронить по-человечески, со всеми обрядами. Что одноглазый по этому поводу приказал? Может, его выдадут друзьям, чтобы мы…

— Джоя отпевали в Янтарной базилике, — откликнулся Мыш. — Все было честь по чести, не обижайте рыжего. Он хоть и мошенник, зануда и грубиян, но человек благородный.

— Спасибо, — искренне сказал Коротышка. — Чем же мне вам помочь? Что касается этого стержня, то ниточка, ведущая к Эрлтону, оборвалась уже довольно давно. И найти того, кто воспользовался этим способом, весьма сложно. Но я не меньше вашего хочу отыскать мерзавца и поквитаться с ним и за Джоя, и за Пересмешника.

Он задумался, потирая лоб огромной ладонью.

— Что-то такое крутится в голове, какая-то мысль просится, но… не помню, хоть убейте, сейчас не помню. Что же мне такое Пересмешник говорил, а? Нет! Не могу. Но вспомню — обязательно скажу вам. Располагайте мной, как вам будет угодно: составить вам компанию в этом благом деле я просто обязан.

— Что ж, по этому поводу есть у меня одна неплохая идея, — улыбнулся лукаво Мыш. — Но если мы решим ее провернуть, то нам надо торопиться, потому что одноглазый о ней не знает, а если проведает, то нам самим нужно будет пускаться в бега.

— Вот это по мне! — рявкнул Коротышка восхищенно. — Люблю, когда рискуют, да еще и за правое дело.

И он с размаху вонзил свою парангу в доски стола. Стол крякнул, треснул, но не раскололся, как это водится, а только слегка присел на четырех крепких ножках. Пусть их! Он и не таких молодцев видал на своем долгом веку.

— Маркиз, вы точно сошли с ума, — заявил Джералдин, глядя с тревогой, как его начальник, не смыкая глаз, сидит над какими-то пыльными древними фолиантами.

— Напротив, я только теперь пришел в себя, — отмахнулся Сивард. — Не зуди, Бога ради, лучше принеси чего-нибудь пожевать. Но только не жирного и не липкого. Потому что, если я уроню на эту книгу что-нибудь этакое, старый хрыч меня жизни лишит.

Под «старым хрычом» подразумевался господин Олден Фейт, который с большой неохотой выдал рыжему несколько своих сокровищ. После разговора с Аббоном Флерийским Сиварда не покидала мысль о драконе. Он понимал, что она выглядит совершенно безумной, но чем больше он об этом думал, тем больше приходил к выводу, что безумие это кажущееся. На самом деле идея заслуживает того, чтобы с ней немного поноситься да ночь переспать. Он так и сделал, но к утру не только не остыл, а загорелся еще сильнее. В таком настроении одноглазый и явился к старому библиотекарю с просьбой подыскать ему литературу о древних ящерах, причем сказки и легенды тоже можно включить в список. Главное, чтобы в книге содержалась информация о том, как они живут, едят, спят, превращаются в людей, колдуют, умирают, размножаются — короче, все, что только можно рассказать о живом существе.

Олден недовольно пожевал губами, осуждающе поглядел на Сиварда через свое увеличительное стекло и вопросил:

— К чему это вам, юноша?

— Разводить буду, — буркнул Сивард.

Но старый барон не привык к такому тону и немедленно поведал об этом зарвавшемуся посетителю. В библиотеке, сказал он, нет ни императора, ни нищего, ни вельможи, ни простолюдина — есть только читатели. А читатели делятся на две категории: приятные во всех отношениях и неприятные, тоже во всех отношениях. Если он отнесет Сиварда ко второй группе, то вряд ли начальник Тайной службы получит интересующие его книги в ближайшее время. Одноглазый фыркнул, но решил извиниться.

Только тогда старик не торопясь двинулся в глубь огромного зала, где книжные полки поднимались до самого потолка.

— Возьмите лестничку, юноша, — бросил он через плечо. — И следуйте за мной. Вам очень повезло, что я и так помню, какая книга вам определенно необходима. Это великий труд Манфреда Хейми «Все о драконах, какими они были на самом деле». Подробнейшее описание, уникальные факты, все легенды, свидетельства очевидцев, источники полутора — и двухтысячелетней давности — все это собрано, проанализировано и упорядочено в систему, будете меня потом благодарить.

Конечно, господин Фейт не доверил Сиварду столь важного дела, как добывание драгоценной книги с верхней полки. Карабкался сам, хватаясь за больную поясницу, жалуясь на прекрасную погоду, которая никак не перейдет в дождливую (а спина ноет, как к дождю, так уж лучше бы хлынул скорее), долго рассматривал корешки через свое увеличительное стекло, охал и причмокивал от восторга. Наконец-таки выудил преогромнейшую томину такого веса, что чуть было не рухнул с высоты на Сиварда.

Таким образом, спустя час, расписавшись за то, что он выносит книгу из библиотечных покоев, Сивард унес искомый фолиант и еще два — поменьше и потоньше — впридачу, утирая пот со лба и раздумывая над тем, стоит ли его идея таких мук.

Но когда он раскрыл книгу, весь прочий мир исчез, растворился, растаял, и он остался наедине с удивительным, могучим, благородным существом, обладавшим в равной степени небывалой силой и небывалым разумом — с драконом. И больше Сивард не жалел о том, что так страдал во имя успеха своего исследования.

Автор писал о крылатых огромных ящерах так, словно провел среди них всю жизнь. Он вдавался в тонкости их брачных отношений и деторождения, анализировал условия, необходимые драконам для обитания. Выходило, что им нужен был простор, еда и еще какая-то живительная энергия. Правда, здесь господин Манфред становился несколько невразумителен. Сразу было видно, что сам он драконом все же не был, а потому плохо представлял себе, что же питает мощь этих невероятных существ, назвать которых животными язык не поворачивался.

Но терпение и усидчивость всегда приносят свои плоды — это Сивард понял еще тогда, когда вытачивал отмычки к императорской сокровищнице, а потому через несколько часов непрерывного чтения все-таки обнаружил то, что его весьма заинтересовало. Господин Манфред Хейми был убежден, что дракон, не имеющий возможности принимать свой прежний облик и как бы заточенный в хрупком, немощном человеческом теле, будет нуждаться в дополнительной энергии. Скажем, у него может развиться скверная привычка принимать ванны из свежей крови. Ведь всем известно, что теплая кровь — это источник бодрости и здоровья.

Свечи в канделябрах замигали и закоптили, растаяв окончательно, и крохотный огонек погас, зашипев в жидком воске, но в комнате не стало темнее. Оказалось, что одноглазый просидел за столом не разгибаясь всю ночь напролет. Он постарался распрямить спину, и ему показалось, что она явно треснула где-то посредине. Затем тело ожило, но по нему забегали тысячи и тысячи мурашек, покалывая Сиварда цепкими лапками. Он охнул и начал тихо хихикать.

— Что с вами, маркиз? — забеспокоился Джералдин, поднимаясь с диванчика, стоящего в углу кабинета. Верный секретарь умудрился выспаться на этом узком ложе, не пожелав покинуть своего господина.

— Это? Это ничего, нервное. Засидел спину и… сам тоже засиделся. Теперь колется и щекочется.

— Понятно. Завтрак нести?

— Ты же носил что-то.

— Так то было ночью, когда вы просили не жирного и не липкого. А теперь уже утро, и книга закончилась. Что бы вам не поесть как следует и не поговорить со мной по душам?

— А что, заметно, что мне нужен терпеливый слушатель?

— Как никогда. Да вы не стесняйтесь, маркиз, оттачивайте на мне остроту ума. Вам приятно, а мне полезно. Чего вы к драконам прицепились, объяснить можете? Такое впечатление, что обычных проблем вам на сегодня не хватает,

— Почти так, Джералдин, — сказал Сивард, забывая сразу и об обещанном завтраке, и о щекотке в спине, и о прочих проблемах. Видимо, история с драконами крепко его захватила. — У меня возникли некоторые соображения, но делиться ими с членами Большого Совета я сейчас не намерен.

— Вы им не доверяете? — удивился Джералдин, который был посвящен во все последние события, известные самому Сиварду, и тоже составил какое-никакое, но собственное мнение о происходящем в империи.

— Конечно доверяю, — отмахнулся одноглазый. — Но дело-то не в этом. Просто мысли у меня такие безумные, что мне самому страшно, и волосы шевелятся, будто я не только седалище, но и голову отсидел. Как представлю себе, что я излагаю свои соображения при всех — их же оттуда нужно будет ногами вперед выносить: люди все аристократического происхождения, то бишь деликатные и до невозможности хлипкие. А главное — не поверят ведь. Скажут, умом тронулся от переживаний. Нет, мне доказательства нужны — весомые, ощутимые, чтоб их и пощупать, и понюхать, и на зуб попробовать можно было. Тогда я с ними и поделюсь озарением. А пока…

— Что касается деликатности и особенно хлипкости… — кашлянул Джералдин. — Теобальда и Аластера это тоже касается?

— А ты думал, мальчик! Видел, как их от одного цвета шпалер коробит? А вот если я надену, скажем, зеленые штаны, желтый камзол, красные сапоги и понавешаю синих бантов где можно и нельзя, да еще пущу по низу оранжево-фиолетовый галун — тут им и крышка. А ты говоришь… Нет, против Сиварда им не выстоять.

— Простите, маркиз, как-то не учел, — поджал губы секретарь.

— Молодо-зелено, — вздохнул рыжий. — А теперь к делу. Слушать будешь. Запоминать. И вставлять язвительные замечания где только сумеешь, но по существу. Давай, придвигай кресло, садись.

И когда Джералдин устроился напротив него за необъятным столом, Сивард облизнул пересохшие от волнения губы и заговорил.

— Понимаешь, я их поодиночке расспрашивал, а вместе еще не сводил. Но суть уяснил, думаю, правильно. Вот ты знаешь, что за непотребства вокруг творятся: сам скажи, кому они могут быть выгодны? Рассуждал я так. Убить императора — это только полдела, если вообще не четверть. Нужно же как-то воспользоваться его смертью. Но кто может претендовать на престол Великого Роана по смерти Ортона Агилольфинга?

— Его жена и наследник.

— Хорошо, берем вдову. Сама девочка вообще ни при чем — она супруга обожает и вообще не выходит никуда без шута или баронессы Кадоган, не говоря уж о телохранителях. А потому ни с кем снестись тайно не могла, даже если и допустить, что хотела бы. Теперь возьмем ее отца. Тут дело другое: и старое поражение, которое Майнингены, по-моему, так и не сумели пережить; и возможность управлять страной через вдову императора и своего внука. Но для этого нужно, как минимум, чтобы этот внук успел родиться на свет. К тому же король Тойлер должен знать, что жена императора никаких прав на престол не имеет, да и как он станет добиваться для нее власти — войска, что ли, введет? Абсурд. Даже внезапность нападения ему не поможет.

По этой же причине отпадают все остальные государи нашего континента и тем более Ходевена. Смерть Ортона не переломит хода истории, ибо ни один убийца не может стать его наследником. А совершить бесполезный акт мести для собственного глубокого удовлетворения, рисковать всем, чтобы убивать и убивать близнецов императора? Для этого нужно знать, что есть близнецы, иначе убийца рискует попасть в ловушку — действительно станет думать, что император бессмертен, и тогда просто бросит бесплодные попытки.

— Да, — заговорил внезапно Джералдин. — Но ведь убийствами здесь и не пахнет. Близнец с его безумием просто не в счет.

— Как это не в счет? Кто-то же похитил тело Агилольфинга — для чего, спрашивается? И вот что я подумал. Представь себе, что мы можем на время отказаться от человеческой логики и перестать рассуждать, как деревенские простаки на ярмарке. Давай предположим, что тот, с кем мы имеем дело, — не человек. И возможности у него другие Что похищение тела Агилольфинга и убийство императора — это не акт мести, не бессильный гнев того, кто не может иначе нанести удар по империи, а продуманное и взвешенное действие. Что, если наш противник — теоретически — имеет равные с Агилольфингами права на престол? Пусть не династические, но равные.

— Не понимаю, — честно сказал Джералдин.

— Могущественнейший из магов, последний в роду, но практически бессмертный. Тот, кто был всегда сильнее монхиганов и восстал из мрака небытия, тот, кому мощь, заключенная в украденном теле, действительно даст возможность перевернуть весь мир. Тот, кто пока что не может открыть свою сущность, свое настоящее лицо — уж не знаю, почему, я в магических выкрутасах не силен — и пытается отвести от себя подозрения, совершая явные глупости от чужого имени. Обращает наше внимание на ложную цель и, пока мы сбиваемся с ног, ищем по всему миру неведомого врага, набирается сил в укромном месте, чтобы совершить последний, смертельный бросок. Тот, наконец, у кого в рукаве есть такой козырь, что…

И Сивард сделал круговое движение руками, пытаясь таким образом обрисовать величину предполагаемого козыря.

— Впечатляет, — спокойно сказал секретарь. — Но кто это может быть?

— Дракон, — торжественно молвил одноглазый. Подумал и добавил: — Последний в мире дракон.

Два часа спустя они все еще не двинулись со своих мест. Только Джералдин сбросил камзол и расстегнул рубаху на две застежки, а Сивард вообще закатал пышные рукава выше локтя. Оба были взъерошенные, раскрасневшиеся и возбужденные до такой степени, что подчиненные одноглазого, имевшие намерение зайти в кабинет начальства поутру, так его и не осуществили. Стояли, переминаясь с ноги на ногу, под дверями и прислушивались к доносящимся оттуда звукам. Правда, слов было не разобрать — одно сплошное гудение. Басовитое — Сиварда и более мелодичное, баритональное, бархатистое — Джералдина.

Толпа у кабинета собралась немаленькая. Дел накопилось изрядно, и всем требовалась резолюция господина начальника, совет, распоряжение — мало ли что еще может потребоваться в такой работе.

— Распекает, — авторитетно заявил один из следователей, прислушиваясь к шуму . — Гневается.

— Заблуждаешься, — откликнулся второй, нагруженный папками сверх всякой меры. — Когда он свиреп, то говорит реже, а тут бубнит как заведенный.

— Гневается не гневается, — пробормотал третий, — может, зря мы тут стоим. Чего лезть под горячую руку? Позже подойдем.

— Ты и подходи позже, — раздались голоса со всех сторон. — А нам срочно требуется прием. Дела стоят.

— Что же вы за работники, если без начальства у вас дело не двигается? — фыркнул кто-то, уже удаляясь от опасной зоны.

Остальные посмотрели ему вслед, подумали и… толпа стала понемногу рассасываться.

Ни о чем этом Сивард и Джералдин не ведали ни сном ни духом. Они решали гораздо более важный вопрос.

— Хорошо, маркиз, — говорил Джералдин. — Положим, вы меня убедили. Я согласен с тем, что события развиваются в абсолютном несоответствии с человеческой логикой.

— Вот если бы у Морона был второй сын или внебрачный ребенок, — задумчиво сказал одноглазый, — тогда бы я подумал, что это его рук дело. Да и то не все сходится — к чему такие сложности?

— Чтобы запутать.

— Сам скорее запутаешься, — хмыкнул Сивард. — Убийц Терея он нанять смог, а убийство императора им не заказал — хвала Господу, конечно. Из этого следует, что тело ему важнее живого императора. Нет, Джералдин. Как ты меня ни убеждай, а я чувствую, что здесь не человек заказывает музыку.

— Я же сказал, что в принципе согласен, — возразил секретарь. — Но кого вы станете искать? Если исходить из ваших же предположений, то последний дракон научился ловко маскироваться под человека. То есть он вообще не должен принимать свой естественный облик, чтобы наверняка оставаться неузнанным. Правильно? И если его до сих пор не обнаружили, то почему вы надеетесь это сделать?

— Мы знаем, что он есть, — это главное, — сказал одноглазый. — Ведь его неуловимость строится на том, что весь Лунггар пребывает в глубоком убеждении, что дракон — это сказка, вымысел, легенда. Были они или их не было, уже никто с уверенностью сказать не может: не у каждого под рукой есть императорская библиотека и многознающий Аббон Флерийский.

Теперь обратимся к фактам. Во-первых, он бессмертен. То есть убить его можно. Вот тут, в «Драконологии», подробно описывается, как и чем это удобнее всего сделать. Но сам по себе он вечен. И значит, человек, которого мы станем искать, должен привлекать к себе внимание: хоть кто-то, но заметит же, что ему не одна и не две сотни лет от роду. Либо он должен очень часто переезжать, что нелегко, либо вести весьма замкнутый образ жизни. Лично я склоняюсь ко второму предположению.

— С какой стати?

— Бывший драконом и имевший его могущество не сможет вести жизнь нищего бродяги. Ему нужны слуги, воины, крыша над головой, наконец. И потом, вот здесь, у Манфреда, сказано, что даже в человеческом облике дракон съедает непомерное для простого человека количество еды. Где же он сможет обеспечить себе эти условия, как не в замке или дворце? Дом в городе или за городом я сразу исключаю, потому что в обычном доме не скроешься от любопытных глаз.

— Логично, — нехотя признал Джералдин. — Во всяком случае, внутренних противоречий в ваших рассуждениях я пока не нахожу.

— Дальше Манфред пишет, что у дракона-человека удивительное, ни на что не похожее лицо и тот, кто его увидит, никогда не спутает с другим. Значит, человек-дракон должен как-то скрывать свое лицо. Согласись, что я перечислил достаточно признаков, по которым можно отыскать любого, если, конечно, постараться.

— Еще бы знать, где его искать, — пожал плечами Джералдин.

Члены магистериума уже несколько часов ждали появления Эрлтона, но даже в его отсутствие они не рисковали выказывать нетерпение и неудовольствие. В основном молчали и только иногда перебрасывались ничего не значащими фразами.

Первым не выдержал брат Саргонская гадюка — самый. молодой и нетерпеливый в собрании.

— Братья, кто-нибудь знает, что задумал магистр? Что это за работу выполнили для него убийцы Терея? Неужели господин считает нас более слабыми и менее достойными, чем эти мясники с обрезанными ушами?

— Советую тебе не обсуждать решения магистра Эрлтона, — ответил брат Бангалорская умба.

— Молчите. У стен могут быть уши, — негромко произнес брат Анаконда.

Он еще не успел договорить, как дверь, ведущая в Змеиный зал, отворилась и на пороге возникла тощая, нескладная фигура самого Верховного магистра. Он был по своему обыкновению одет в пышные, длинные одежды, тускло отливающие серебром, но члены магистериума обратили внимание, что теперь даже свободный покрой его накидки не мог скрыть неровные, дергающиеся движения и невероятную худобу его тела. Когда Эрлтон доковылял до своего места за столом в форме двенадцатилучевой звезды, ему потребовалось около минуты, чтобы справиться с тяжелым дыханием и хоть немного прийти в себя. Усевшись, он положил на золотую столешницу руки, и магистры снова ужаснулись, увидев, что кожа на них желто-серая, тусклая, морщенная, как у мумии. Собственно, это и были руки мумии — кости, обтянутые тонким, ломким покровом.

Следом за Эрлтоном вошли двое в черных мантиях, несущие большой деревянный ларец около шести локтей в длину. Магистры признали в этих безмолвных фигурах убийц Терея, но не осмелились ничего сказать.

— Приближается час, которого я ждал долго, очень долго, — заговорил Эрлтон, и оказалось, что голос звучит по-прежнему мощно. — Я добыл то, что жаждал добыть всегда.

— Поставьте ларец на стол, — приказал он, обращаясь к йеттам.

Те водрузили ношу на указанное место и откинули крышку, повинуясь слабому движению старческой, высохшей руки. Магистры увидели безголовое тело в выцветших зеленых одеждах, лежащее на бархате и парче. Сами одежды и ткани почти истлели от времени — казалось, они расползутся от одного неловкого прикосновения, — только золотые нити парчи по-прежнему тускло блестели в свете свечей. Судя по состоянию тканей, мертвец находился в гробу уже несколько веков. Тем более странным и даже страшным было то, что само тело — обезглавленное, с жуткой раной на шее — сохранилось так, будто еще минуту-другую назад это был живой человек.

Атласная, смуглая кожа без единого изъяна, выпуклые, рельефные мускулы атлета, широкая грудная клетка и узкие бедра, стройные сильные ноги — все это явно принадлежало молодому могучему воину, все дышало энергией жизни, и смерть была не властна над ним.

— Великие боги! — выдохнул брат Кобра. — Что это?

— Это? — немедленно откликнулся Эрлтон. — Это залог моего могущества и моей неограниченной власти над Лунггаром. Еще немного, и я смогу воспользоваться этим телом, которое так желал, к которому так стремился. Еще немного, и вы, дети мои, станете свидетелями рождения нового мира. Он родится из бушующего пламени, поднимется из пепла и руин! Я уничтожу Великий Роан и ненавистного мне потомка Брагана и стану основателем новой династии. Империя покорится мне, ибо только мне будет принадлежать кровь и плоть Агилольфингов! — Он обвел их долгим взглядом сверкающих под маской глаз. — Нужно подождать еще семнадцать дней. Всего семнадцать дней, это так мало по сравнению со всей моей предыдущей жизнью, это смехотворно мало. И все же мне не терпится.

Когда настанет срок, дети мои, вы соедините меня с моим новым телом, и я обещаю вам, что вскоре Вселенная вздрогнет в наших руках!

Но это всего только будущее, а нас должно интересовать настоящее.

Эрлтон повернулся в сторону йеттов, которые так и стояли в стороне, не подавая признаков жизни.

— Вам придется снова отправиться за океан. На сей раз вы получите самое быстроходное судно на всем Бангалоре, попутный ветер, и еще с вами поедут двое братьев — брат Бангалорская умба и брат Гремучник. Вы должны успеть ко времени проведения ежегодного роанского турнира. И убить императора. Я позволяю вам все: снимаю все запреты и отменяю свои предостережения. Мне нужна жизнь Ортона Агилольфинга! Возьмите с собой трех митханов…

Здесь человек в серебряной маске трижды хлопнул в ладоши, и брат Кобра вынес из дальнего угла большую клетку, в которой сидела мощная птица. Митханы считались не только самыми быстрокрылыми изо всех пернатых Лунгтара, но и самыми опасными. Разъярившись, они могли заклевать человека. Горные племена Хоанга почитали этих хищных птиц и называли их повелителями крылатого народа. Поговаривали даже, что огромные величественные орлы, завидев голодного митхана, уступали ему дорогу. Конечно, орлы были больше, но это вовсе не значит, что они сильнее. Как почтовых птиц митханов использовали крайне редко ввиду их непокорного буйного нрава, от которого мог пострадать сам владелец. Зато не было вестника надежнее и стремительнее. .

Птица в клетке уставилась на йеттов красным свирепым глазом и недовольно заклекотала.

— Унесите, — приказал Верховный магистр.

Отдав остальным все необходимые распоряжения, он наконец оказался в одиночестве. Ларец был убран братом Коброй и братом Анакондой в тайник, располагавшийся под Змеиным залом, и к нему приставили надежную охрану.

Эрлтона терзали сомнения. Он не говорил об этом никому — да и с кем из этих глупцов можно было поделиться тайными мыслями? Члены магистериума и так с трудом понимали своего господина. Эрлтон нуждался лишь в их слепом повиновении, во всяком случае — до сей поры. Однако наступил момент, когда ему понадобится советчик, помощник — разумный и осмотрительный, который бы ведал, что творит. Но помощника не было. Впрочем, всего только семнадцать дней, и в силу вступит созвездие Мертвого Дракона, которое даст ему все: новую жизнь, могущество, власть, возможность отомстить.

Всего через семнадцать дней он сможет понять, что происходит в Великом Роане и отчего император не покончил с собой, как приказывал ему дух Далихаджара, заключенный в темнице безголового тела.

Эрлтон не верил, что восемь поколений спустя потомки Брагана все так же сильны, как и родоначальник их династии. Магия, как и любое дело, требует постоянных тренировок и большого опыта. Ортон Агилольфинг просто не мог противостоять воле одного из величайших монхиганов. Что же помешало свершиться неизбежному?

Семнадцать дней — и человек в серебряной маске сольется с силой, кипящей в теле Далихаджара Агилольфинга, убитого собственным отцом и проклятого братом.

И настанет наконец великий час, когда в мир вернется древнее и могущественное существо!

Террил прибыла в столицу за день до начала турнира. Выглядела она прекрасно — никто бы не поверил, что эта молодая, стройная, цветущая женщина недавно родила ребенка и к тому же проделала долгий, нелегкий путь из своего поместья в Роан. Арианна получила наконец возможность познакомиться с легендарной особой, о которой ей так часто рассказывали Алейя Кадоган, Ульрика и прочие гравелотские дамы.

Как всегда, юную императрицу поразило несомненное сходство Террил с ее сородичами, но теперь Арианна удивлялась гораздо меньше: она постепенно привыкала к тому, что императорские гвардейцы и их семьи — это отдельный народ, маленький, однако вполне самостоятельный и во многих отношениях совершенно необычный.

То, как легко двигалась графиня, какой восхитительной фигурой обладала, тоже было непривычным. Роанские придворные дамы шушукались по углам и завистливо вздыхали: им не удавалось сохранить такую юношескую стройность и легкость после родов.

Граф Теобальд Ойротский сиял от счастья, и вместе с ним радовались все остальные.

Когда официальная церемония представления была закончена и мужчины удалились, оставив дам посплетничать наедине, Арианна не удержалась и, совершенно по-детски взяв Террил за руку, принялась расспрашивать:

— Какой он?

— Сын? — очаровательно улыбнулась графиня. — Весь в отца. С янтарными глазами и обещает стать настоящим красавцем.

— Большой?

— Ну, дорогая Арианна. Если сравнивать с обычными детьми, то он настоящий великан. Но ведь это неудивительно, правда?

— Как же вы оставили его в Гравелоте, такого крошку, милая Террил? — спросила императрица. — Вы же должны с ума сходить без вашего малыша. Может, я попрошу Ортона, чтобы он приказал привезти ребенка сюда?

— Что вы, что вы, Ваше величество! — запротестовала Графиня. — Даже не думайте об этом.

— Арианна, — вмешалась в разговор баронесса Кадоган. — Не стоит нарушать традиции и пытаться вмешиваться в уже отлаженный ход событий. Мы все так росли — вдали от родителей, от императорского двора. И ничего, как видишь, выжили. Все мы тоскуем по своим детям, и это вполне нормально, однако малышам нужен простор, воздух, много пищи, причем не кулинарных шедевров, а чего-нибудь простого и полезного. И строгое воспитание. Такого воспитания мы не можем дать своим детям здесь, в столице, исполняя обязанности придворных Его величества. Поэтому пусть растут на попечении наших старых и преданных слуг, в своих замках. А мы будем навещать их время от времени. В четырнадцать лет сын Террил воссоединится со своей семьей, как и многие наши дети,

Арианна хотела заметить, что слово «многие» здесь неприменимо, ибо у императорских гвардейцев семьи небольшие и почти все они были бездетными, однако она сочла эту тему слишком больной и слишком серьезной для такого прекрасного дня.

— Я все поняла, Алейя, — сказала она негромко. — Правда. Лучше бы вам, конечно, почаще объяснять мне все тонкости придворной жизни, а то периодически я продолжаю себя чувствовать маленькой лотэрской провинциалкой. А теперь скажите, как вы с Теобальдом назовете своего первенца?

— Хэрриотом, — незамедлительно откликнулась графиня.

— Какое красивое имя, — одобрила императрица. — Вы сами придумали или это тоже родовое?

— Конечно, родовое, — рассмеялась Террил, обнажив в улыбке белоснежные крепкие зубы. — У гравелотских сеньоров все построено на традициях и обычаях — иначе бы нам просто не выжить. Нас слишком мало. А Хэрриотом звали моего предка, в нашем роду он был весьма известен и даже считался героем. Поэтому Теобальд и захотел, чтобы его сын носил именно это имя.

— Вы не сердитесь, графиня, что я занимаю ваше время? — лукаво поинтересовалась Арианна. — Ведь господин граф так давно вас не видел. Например, Алейю нельзя удерживать подле себя больше двенадцати часов подряд, потому что она начинает нервничать и печальная тень барона Сида Кадогана маячит в предпокое, словно укор совести.

— Какая же ты бываешь ехидная, — потупила глаза Алейя. — Если бы я не знала, что остальные двенадцать часов ты обо мне и не вспоминаешь, подумала бы Бог знает что.

— Я приехала еще вчера утром, — сказала Террил. — Думаю, сейчас граф не в претензии.

— И молодые женщины весело засмеялись, перемигиваясь и строя забавные рожицы.

В этом прекрасном расположении духа их и нашел Аластер, пригласивший императрицу и ее придворных дам к обеду.

Ежегодный роанский турнир собирал огромное количество гостей и участников со всего света. По пышности с ним могла сравниться, пожалуй, только свадьба императора. Гостиницы, постоялые дворы и даже простые трактиры были буквально забиты приезжими, но хозяева, конечно, не жаловались на такой наплыв постояльцев.

Огромный амфитеатр не мог вместить и десятой части желающих посетить турнир и полюбоваться этим великолепным зрелищем. На зеленых склонах были разбиты цветастые шелковые шатры участников и их спутников. Рыцари, по традиции, останавливались под открытым небом.

Множество игроков заключали пари. На кон ставились и мелкие серебряные монеты, и целые состояния. Контракты заключали тут же, в маленьких палатках, разбросанных вокруг рыцарского лагеря, над которыми на белых досках были вывешены условия нескольких десятков возможных комбинаций ставок. Празднично одетые люди выстраивались в очереди, и тут же бродили стражники и сотрудники Тайной службы, охраняя покой и безопасность сограждан.

На огромной круглой арене выступали жонглеры, акробаты и фокусники, развлекая почтенную публику. Разносчики напитков и сладостей бродили вдоль рядов, предлагая свой товар. Отдельно от граждан Великого Роана и сопредельных государств были размещены ходевенские вельможи, издалека прибывшие на этот грандиозный праздник. Они разительно отличались от всех и представляли собой удивительное зрелище, так что многие, очень многие смотрели не на арену, а на ходевенцев, находя в этом не меньший, а то и больший интерес.

Наконец запели фанфары, возвещая начало турнира, и выбежали на арену герольды, представляя участников первого тура.

В амфитеатре, в отдельной ложе, уже появился государь в сопровождении супруги и довольно большой свиты. По случаю праздника он был одет в традиционные цвета дома Агилольфингов — зеленый и золотистый. Длинный плащ с вытканным на нем драконом, расшитый хризолитами, хризопразами и зелеными бериллами, волочился по земле. Сверкали в лучах солнца огромные изумруды ожерелья и браслетов, на их фоне простым и безыскусным казался боевой меч, висящий на поясе у Ортона, — с удобной рукоятью, обмотанной слоями потертой от времени и частого употребления кожи. Это был знаменитый на весь мир меч Даджаген, принимавший участие еще в битве на Бангалорах и являющийся своеобразным хозяином роанского турнира.

Император сел в удобное кресло, выполненное также в виде сидящего дракона, голова которого возвышалась над императором на два локтя; Арианна уютно устроилась в таком же, но меньших размеров. Эти кресла она видела впервые и потому разглядывала их чуть ли не с большим любопытством, чем происходящее вокруг. За спинами их величеств находились безмолвные, неизменные гвардейцы-телохранители: по правую руку от Ортона — Аластер и Аббон Сгорбленный, по левую от Арианны — Аббон Флерийский и Сигурд всегда, на месте не сидел, а умудрялся оказаться там, где ему сейчас было удобнее. И император не без зависти на него поглядывал. Здесь находились граф Теобальд Ойротский со своей Террил и, конечно же, барон Сид Кадоган с Алейей и Ульрикой. В эту же ложу был приглашен посол Альворана — граф Шовелен со своим племянником, — и многие альворанские, да и не только альворанские вельможи то и дело косились на них.

Тем временем на арене разворачивалось захватывающее действо.

В первом туре участники состязались в стрельбе из лука, метании копья, ножей, топора и верховой езде. Выступали они большими группами по двадцать пять человек, но победителями должны были стать только пять, и потому соревновались они отчаянно. Одновременно с состязанием воинов проходило негласное состязание их оружия.

Во время стрельб очень быстро выяснилось преимущество круторогих, больших, но сделанных из легчайшей древесины анамурских луков перед энфилдским, аммелордским, а также ходевенским оружием. Склеенные из нескольких слоев дерева разных пород и тончайших костяных пластин, они били на пятьсот шагов и насквозь пробивали бронзовый щит. Правда, знатоки поговаривали, что к анамурскому луку для успеха предприятия следует прибавить еще и анамурского лучника.

Зато в верховой езде отличились всадники из Ашкелона и донгийской провинции Унанган, откуда издавна ввозили в Роан самых породистых, быстрых и выносливых коней. Черный султан ашкелонского рыцаря и желтый унанганца маячили далеко впереди плотной толпы остальных всадников.

В метании копья не было равных копьеносцам Эмдена и их знаменитым арумбаям — копьям в полтора человеческих роста длиной и с наконечником, похожим на маленький меч, длиной в две, а шириной в одну ладонь.

Арумбаи изготавливались только из древесины баджу-арумбай — самого гордого дерева мира.

Легенда гласила, что во время сотворения Лунггара шла борьба между черными и светлыми силами. Сражались несметные полчища несколько дней и ночей подряд, пока не были убиты все воины и поле битвы не покрылось мертвыми, неподвижными телами. И тогда заспорили два духа — Черный и Светлый, — чья же вышла победа, но не смогли прийти к соглашению. И тогда бросили они клич над полем боя: чей воин встанет сейчас и выпрямится, тому войску и достанется победа. Но никто не откликнулся. Второй раз позвали своих рыцарей духи Лунггара — и снова не нашлось живого. А на третий раз рыцарь светлого воинства по имени Арумбаи встал один между землей и небом и стоял так до тех пор, пока солнце, опускаясь за горизонт, не омочило свои лучи в его алой крови. С тех пор закаты такие багряные.

Говорят, что гордый Арумбаи вернулся из страны Мертвых, чтобы добыть победу своему войску. И тем спас целый мир, ибо, выиграв это сражение, Светлый дух стал властен над Лунггаром, а Черный был отсюда навеки изгнан. И потому законы человеческие и Божьи преследуют тех, кто одержим черной силой — убивает, ворует, лжет, ненавидит, предает… А Светлый дух отблагодарил Арумбая, дав ему новую жизнь. Он сделал его деревом — прямым, стройным, высоким, без единого изъяна. Растет баджу-арумбай, тянется к солнцу и небу, которые защищал, крепко держится корнями за землю, которую полил своей кровью, и благодарная земля дает ему несокрушимую силу. И легка и светла древесина баджу, как легка и светла была душа рыцаря, ровен его ствол, как ровна была спина Арумбая, стоявшего посреди поля битвы.

Копья-арумбаи имели свои имена и передавались из поколения в поколение. Стоили они дороже, чем добротный дом, но рыцари, владевшие этим оружием, считали, что это вполне оправданно.

Зато с топорами ловчее всех обращались лотэры и тетумы, посвятившие свою победу прекрасной императрице Арианне, дочери своего повелителя Тойлера Майнингена.

Первый тур продолжался в течение восьми часов. Шумная, веселая публика, с неослабевающим интересом следившая за всем, что происходило на арене, даже ела на ходу, что весьма радовало лоточников и разносчиков напитков.

В императорской ложе такой вольности себе не позволил никто, кроме шута. Он добыл из маленькой сумочки огромный леденец аппетитного вида и принялся его со вкусом облизывать. Арианна изнывала от восторга и желания заполучить такой же, но статус императрицы не позволял ей лизать конфету на палочке на глазах у всех. Она считала это скорбной и непростительной ошибкой того, кто создавал дворцовый этикет.

Наконец соревнования были завершены. Из нескольких сотен участников в первый же день отсеялось подавляющее большинство, и во второй тур вышли всего сорок рыцарей. Они проехали верхом по кругу в сопровождении своих оруженосцев, везших за ними знамена и штандарты, и герольдов, громко выкрикивающих имя и титул победителя. Следом — верхом на послушных мулах — ехали разряженные в пух и прах пажи, каждый из которых держал шлем, щит, латные рукавицы и оружие победителя. Чем знатнее и богаче был рыцарь, тем большая свита его сопровождала. А доспехи и оружие участников роанского турнира вообще являли собой произведение искусства, и потому на заключительный парад, как и на открытие, публика смотрела затаив дыхание.

Лицо, представлявшее сейчас Его величество государя Великого Роана Ортона I Агилольфинга, было простым близнецом. Арианна буквально чувствовала кожей чужое присутствие и хотя не испытывала к двойнику антипатии, но и теплых чувств в себе не находила. Порой ей становилось любопытно — отчего? Около нее находилась точная копия ее супруга — с теми же манерами, тем же голосом, лицом и фигурой, улыбкой и глубоким взглядом. Что же было не так? Чего не хватало императрице в этом человеке, чтобы почувствовать к нему расположение, симпатию и, наконец, ту сумасшедшую тягу, какую она испытывала к императору. На этот вопрос ответить не мог никто.

Еще более бессмысленно было спрашивать, каким образом страстно влюбленная в супруга государыня буквально лучилась счастьем, когда на нее падал взгляд императорского шута.

Несколько человек, сидевших в одной из самых дорогих лож недалеко от императорской, турниром не интересовались вообще. Правда, они сосредоточенно смотрели на арену, и один из них даже рукоплескал иногда победителям, однако в основном они разглядывали государя и его свиту. В бушующем человеческом море это было абсолютно незаметно, и четверо спутников могли сколько угодно удовлетворять свое любопытство.

Но любопытно им не было. Сомнительно, чтобы убийцы Терея вообще могли испытывать нечто подобное, а магистры Ордена Черной Змеи давно уже подавили в себе это вредное чувство, иначе бы они никогда не смогли подняться на ступень власти, которой достигли на сегодняшний день. Здесь они были на службе и, высматривая императора и его свиту, всего лишь пытались подобрать ключ к заданной им задаче.

Брат Гремучник и брат Бангалорская умба чувствовали себя несколько непривычно в таком скоплении людей, где никто не собирался стремглав выполнять их распоряжения и вообще не обращал на них внимания. Правда, это-то было хорошо. Без своих диковинных головных уборов оба магистра ничем не отличались от обычных людей. Среднего роста и среднего возраста, с приятной, но ничем не примечательной внешностью, они вполне могли сойти за преуспевающих торговцев, обычных домовладельцев или средней руки провинциальных дворян, из тех, кто появляется в столице раз в году — во время праздника. Их спутники, закутанные в черные легкие плащи с опущенными капюшонами, тоже никого не интересовали, разве что мог удивить странный выбор наряда: черное — в такую-то жару. Но, с другой стороны, сколько людей, столько обычаев. Ходевенцы вообще нарядились в меха.

Когда первый тур завершился и толпа зрителей повалила к выходу, четверо мужчин смешались с ней, покинули амфитеатр и отправились в маленькую неприметную гостиницу, находящуюся почти на окраине города, где остановились сегодня утром. Свободных мест у хозяина не было, однако сумма, предложенная бангалорским вельможей, оказалась такой значительной даже для процветающего Роана, что владелец гостиницы просто не смог отказаться от предложения. У него язык не повернулся сказать «нет» и поэтому он сдал приезжим собственную комнату, переселившись в комнату слуг.

— А хорошо здесь, — сказал брат Гремучник, вдыхая полной грудью свежий воздух. — Красиво, аккуратно, чисто.

Гостиница была скромным двухэтажным зданием, стоявшим, как и все роанские строения, посреди цветущего сада. Поскольку месяц лонг-гвай уже вступил в свои права, многие фруктовые деревья плодоносили и деловитые пчелы гудели над яркими и пышными цветами. В воздухе был разлит тот удивительный запах нагретой солнцем зелени и меда, душистой смолы, прозрачными желтыми капельками выступающей на коре деревьев, и зреющих плодов. Здание было развернуто к улице боковой стеной, и потому парадная дверь выходила прямо на канал со свежей пресной водой. Дом был причудливым, затейливо украшенным, кремового цвета с крышей из розовой черепицы, что делало его похожим на праздничный десерт.

Между прочим, скромная пригородная гостиница носила милое название «Поцелуй невесты», хотя никто не мог объяснить, откуда оно взялось.

Конечно, брат Гремучник и брат Бангалорская умба, а также оба йетта записались здесь под какими-то иными, вымышленными именами, но история их не сохранила.

— Странные у тебя мысли, — ответил Бангалорская умба нахмурившись. — С каких это пор тебя стала привлекать красота и аккуратность?

— Не вижу ничего странного, — нахмурился Гремучник. — Не пытайся приписать мне слова или поступки и мысли, которые мне не принадлежат. Лучше поделись своими впечатлениями от первого дня турнира.

— Какие могут быть впечатления? — пожал плечами Умба. — Плохие конечно. И если у тебя другие, то это удивительно. Императора охраняют очень серьезно. Ты внимательно рассмотрел его гвардейцев? Это что-то впечатляющее. Я не видел их в деле, но готов биться об заклад, что все эти победители гроша ломаного не стоят по сравнению с любым из телохранителей Агилольфинга. Они стояли не шелохнувшись в течение нескольких часов, как изваяния. Если бы у нас в Ордене было хоть несколько таких воинов, господин мог бы смело начинать борьбу за власть над миром.

— Глупости говоришь, — оборвал его Умба. — Ты о деле думай.

Две фигуры, закутанные в черные шелковые плащи с капюшонами, неслышно приблизились к спорящим магистрам. Умба краем глаза уловил движение за своей спиной, обернулся:

— И не жарко вам? — спросил удивленно.

— Это не имеет значения, — ответил один из йеттов. — Жара и холод, как, впрочем, и боль, и душевная тоска, и счастье, — всего лишь иллюзия, которой можно пренебречь. Обманываются только те, кто хочет обмануться.

Магистры переглянулись: суров был Эрлтон, и они за годы пребывания в Ордене стали далеко не неженками, но убийцы Терея были еще суровее.

— Мы обсуждали возможности устранения императора, — сказал брат Бангалорская умба.

— Мы слышали, — усмехнулся йетт краешком губ, будто сделал одолжение, проявляя тень эмоции. — Для наших обрезанных ушей вы говорите слишком громко.

— Императора охраняют слишком хорошо, — сказал Гремучник. — Вы не находите?

— Именно это и находим, — согласился йетт. — Слишком. Все, что слишком, работает на свою противоположность. Сразу видно, что они не все понимают. У нас есть один шанс, но без вашей помощи нам не обойтись.

— Собственно, для этого Эрлтон нас сюда и послал.

Убийцы Терея переглянулись между собой, словно проверяя, все ли они учли, а затем спросили:

— Кто-нибудь из вас может, не прибегая к помощи запретной или слишком явной магии, сделать для нас маску?

— Какую маску? — изумился Гремучник.

— Обычную. Можно даже не маску, а просто легкий грим, но необходимо исправить форму ушей, сгладить лицо и приблизить его черты к более обычным. Нам нужно, чтобы люди не слишком обращали внимания хотя бы на одного из нас. Завтра мы хотим принять участие во втором туре этих смешных состязаний.

С этими словами йетты удалились в отведенную им комнату, а бангалорские маги остались в саду, пытаясь стряхнуть с себя то странное оцепенение, которое всегда охватывало их в присутствии убийц Терея.

— Что они задумали? — заговорил наконец Гремучник.

— Не знаю, но точно знаю, что все, что йетты ни задумывают, они выполняют, хотя бы потому, что им неважно, будет ли это стоить им головы.

— Ах да! Отличившегося ждет посмертная милость Терея, а жизнь — это только иллюзия, к которой не следует относиться всерьез!

— Ну что, — пожал плечами брат Умба. — Тогда нужно всемерно им помочь и заодно позаботиться о собственной безопасности. Йетты, может быть, и расходный материал, но о нас этого не скажешь. Кстати, что ты думаешь о гриме?

— Пойдем поищем театральную лавочку, затем хорошую косметику для дам, а также рекомендую озаботиться проблемой коней.

— Это не проблема, — откликнулся Умба. — Купим унанганцев. К тому же, — он оглянулся и перешел на шепот, — даже если телохранители императора и схватят убийцу, то они никак не свяжут йеттов с двумя почтенными торговцами с Бангалора — не так ли?

— За всеми не уследишь, — говорил Сивард, прохаживаясь по дворцовому парку в компании с Джералдином. — Но меня и не просят, а это равносильно тому, что признают собственное бессилие. Этот турнир напоминает мне самую азартную игру, в какой я когда-либо участвовал: убьют или не убьют императора?

— Маркиз! — укоризненно произнес секретарь. — Что вы такое говорите? Одумайтесь.

— Перестань, — досадливо отмахнулся одноглазый. — Что вижу, то и говорю. Не выдумываю же я. Тела не нашли, Крыс-и-Мыш растворились в пространстве, как утренний туман, — можно подумать, я их сам выдумал! Где шляются эти мерзавцы, хотел бы я знать! А-а-а-а…

Джералдин вздохнул. Он полностью разделял тревогу своего начальника, но не мог предложить в данном случае ничего конкретного. Ему точно так же казалось невозможным гарантировать безопасность императора в многотысячной толпе, и так же, как Сивард, он полагался только на удачу. С его точки зрения, шансов было маловато.

Они вынырнули из лабиринта, образованного вьющимися растениями, и чуть не сбили с ног Аббона Флерийского и князя Даджарра, которые вышли после ужина в парк отдышаться.

— Нет! — воскликнул Аббон при виде одноглазого. — Нет! Только не это пытливое и любознательное чудовище! Прочь, нечистый…

— Ишь ты, ишь ты, раскричался, — сморщил нос Сивард. — Можно подумать, я рыскал в окрестностях в поисках тебя, единственного и незаменимого. Да ты мне вовсе и не нужен, если хочешь знать — я отдыхаю и душой, и телом, а дела меня не интересуют. Кстати, ты не мог бы мне разъяснить один непонятный момент?

— О-о-о, — промычал Аббон.

— Знаете, друзья, — ослепительно улыбнулся князь Даджарра. — Вы тут побеседуйте, а я пойду работать.

И он в буквальном смысле слова улизнул, оставив мага на растерзание встревоженному, а потому как никогда вдумчивому Сиварду.

Джералдин деликатно отошел в сторону и уселся на краю бассейна, погрузив руки в прохладную чистую воду.

— Что же ты и сам мучаешься, и другим покоя не да ешь? — спросил Аббон. — Что на сей раз?

— Ты только не сердись, — тронул его Сивард за плечо. — Я просто себе места не нахожу: мечусь вот, понимаешь. Скажи, Аббон, можно ли почувствовать… нет, не так — можешь ли ты почувствовать такого же, как ты, если он будет совсем близко?

— Конкретнее, пожалуйста.

— Ну, если во время турнира кто-то воспользуется возможностью и попытается напасть на государя… ну, я не знаю как! Ты же должен знать!

Аббон потер шею, затем оттянул воротник, словно тот душил его, и уселся прямо на траву, подобрав под себя ноги. Одноглазый примостился рядом.

— Умеешь ты ткнуть пальцем в больное место. Вечно, что ни спросишь — то рану разбередишь. Понимаешь, Сивард, толпа — это нечто особенное, мы с тобой уже говорили об этом. Когда несколько тысяч человек одновременно пугаются, злятся, радуются — короче, переживают все, что происходит на арене, то получается такой выброс энергии, что сам Браган может спокойно становиться у меня за спиной, да еще и делом заниматься — я его все равно не смогу почувствовать. С точки зрения мага, амфитеатр во время турнира превращается в кипящий котел с такой концентрацией силы, что если бы люди научились еще и направлять ее на одну цель, а не разбрасывать как попало, то мир можно было бы перевернуть.

— Итак…

— Итак, ответ на твой вопрос: нельзя, абсолютно невозможно.

— И даже дракона ты бы не почувствовал?

— Дались тебе эти драконы! — вскипел Аббон. — Нет! Нет и еще раз нет — ни дракон бы ничего не почувствовал, ни дракона бы никто не почувствовал.

— Но это же замкнутый круг какой-то! — возопил одноглазый.

— В том-то вся и беда, друг Сивард. Потому и существуют двойники, что никакая система охраны не может быть совершенной и безупречной. Хоть какая-то лазейка да найдется.

— Это мне известно, — осклабился рыжий, наслаждаясь воспоминаниями о том, сколько крови попил у своего предшественника.

— А страшнее всего фанатики. И ты тоже это знаешь. А что касается турнира, полагаешь — ничего больше сделать нельзя?

— Будем ждать. Но, между нами, Сивард, я почти распрощался с очередным близнецом. Потому что, если бы это я хотел совершить покушение на императора, то не видел бы лучшего способа, чем воспользоваться его присутствием на турнире.

— Никаких возражений. Я думаю о том же.

— Что ж, удачи нам, — сказал Аббон, похлопав Сиварда по плечу. — А теперь прости. Мне пора.

Второй тур требовал от участников большей ловкости, мастерства и выносливости, нежели первый. Им предстояло участвовать в сражении двух отрядов по двадцать человек. Пять гвардейцев императора на сей раз должны были исполнять роль непредвзятых и строгих судей. Они верхом выезжали на арену и пристально следили за тем, чтобы участники турнира не нарушали установленных правил.

Правы были те, кто утверждал, что в таком скоплении людей невозможно уследить за кем-то одним, особенно если не знать, за кем именно. И трудно упрекать герольдов и пажей, что они не обратили внимания на то, что сегодня одному из рыцарей прислуживают иные слуги, нежели вчера.

Оказавшийся в числе сорока победителей вчерашнего состязания воин из Эйды отличался от прочих своим телосложением. Он был самым худым и невысоким среди всех, что, собственно, и стоило ему жизни. Глухой ночью он был зарезан в своем шатре, и его герольды не избежали этой злой участи. Избавиться от мертвых тел для бангалорских магов и убийц Терея не составило особого труда. Все благоприятствовало успеху их замысла: даже то, что шатер эйдского воителя был, как и все прочие, разбит прямо на зеленом склоне, на берегу Алоя. И потому четверых, убитых прямо во сне, зарыли здесь же, не выходя наружу. Ни шума, ни возни — словом, ничего подозрительного никто не заметил, да и заметить не мог.

Бангалорцы были весьма осторожны и попусту рисковать не хотели. Потому даже теперь старались использовать минимум заклинаний, да и те отбирали тщательно, придирчиво. В основном лицо йетта изменили при помощи воска, крахмала, косметики и прочих ухищрений, столь хорошо известных лицедеям и лазутчикам. Удивительно, как можно преобразить человека, имея под рукой минимум средств. А у посланцев Эрлтона было все, что только можно себе вообразить, а вообразив, купить за деньги.

Остаток ночи они потратили на то, чтобы подогнать одежду и латы под фигуру йетта, чтобы он чувствовал себя свободно и легко.

Рыцаря из Эйды звали Кайреном Алуинским, и он был простым латником — владельцем маленького замка, потомком древнего и славного, но не слишком знатного рода. Слыл он чудаком и нелюдимом, не бедствовал, хотя и не был богат, а главное — прибыл на турнир всего с тремя спутниками: слугой и двумя герольдами. Его щит был поделен на две части — багряную и черную. На черном поле был изображен медведь, стоящий на задних лапах с топором в передних, а на багряном — серебряная рука. Его доспехи, плащ и плюмаж на шлеме были также двухцветными.

Йетт примерил к руке копье и шипастую палицу Кайрена, сделал несколько выпадов легким изогнутым эйдским мечом с зазубринами на конце лезвия.

В это время Гремучник и Бангалорская умба тихо совещались, сидя на ковре, у сундука с одеждой и утварью. Второй йетт, который должен был играть роль слуги-оруженосца, что позволяло ему ходить в шлеме с опущенным забралом, присоединился к ним.

— Итак, какую концентрацию делать? — спросил Гремучник, переставляя на крышке сундука крохотные флаконы, выточенные из цельных кусков хрусталя, аметиста, берилла и лунного камня.

— Рассчитывайте так, чтобы подействовало через день-два, — негромко откликнулся йетт.

— Лучше через два и даже три, — сказал Гремучник. — Турнир завершится, и мы успеем уехать.

— Только не забудь, что ты должен проиграть, — сказал Бангалорская Умба, усмехаясь. — Совсем незачем тебе получать главный приз роанского турнира.

— Не беспокойся, господин, — прошелестел йетт. — Я не получаю удовольствия, убивая или одолевая противника. Я всегда могу остановиться, если того требует дело. Хотя, наверное, первый раз в жизни от меня требуется не убивать…

— Зачем ты приказал напасть на Ашкелон? — простонал Тиррон, обращаясь к неподвижному мерцающему силуэту, стоящему спиной к нему у окна. — Что тебе это дало, чудовище?!

— Ого, как ты осмелел, — удивился Эрлтон. — Что дало, говоришь? Сделал из тебя не только посмешище, но и врага империи, и теперь, если даже следы приведут ищеек Агилольфинга сюда, на Бангалор, им потребуется какое-то время, чтобы разобраться, кто именно их интересует. И начнут они с тебя, а ты… ты к тому времени вряд ли сможешь что-то объяснить. Мне же нужно так мало, так мало. Скажешь, это не блестящий план? И будешь прав, но у меня не было иных возможностей. Ничего, скоро я стану по-настоящему могущественным, и тогда… Впрочем, тебя не касается, что будет тогда.

— В этом я не сомневаюсь, — ответил Тиррон.

— Ты стал слишком дерзким, — недовольно заметил человек в серебряной маске. — Тебя следует наказать. Думаю, боль, не смягченная ничем, немного охладит твой гнев и заставит задуматься о другом.

Тиррон задохнулся от ужаса, представив себе, какие муки ждут его в ближайшее время, и пожалел, что завел этот разговор. Собственно, какое ему было дело до коварных замыслов Эрлтона? С другой стороны, неужели никто и никогда его не остановит?

Аберайроны не были воинами и отчаянными храбрецами — это правда. Но правда также и то, что никто из них не был ни подлецом, ни негодяем, кроме, разве что, основателя династии — но он сполна заплатил за свою жадность и глупость, и потомки не обвиняли его, чтобы не мучить несчастную душу злыми словами.

Однако оказалось, что оставаться порядочным человеком иногда невозможно без того, чтобы не вести себя как герой.

Чем эта ночь отличалась от всех предыдущих, Арианна уже к утру не смогла бы объяснить. Есть вещи, которые нужно почувствовать самому, и только тогда они безошибочно будут узнаны. Запах роз невозможно определить как-то иначе, да и незачем. Рокот волн, бьющихся о берег; материя, из которой соткан лунный свет; вкус воды — все это невозможно описать, это нужно прожить, иначе жизнь будет неполной.

Возможно, Ортон, которому уже дважды пришлось увидеть смерть своих близнецов — а это было равносильно тому, что он присутствовал при собственном конце, — стал иначе ценить каждую следующую минуту бытия, понимая, что новый день — это новый подарок, и его нельзя разменивать по пустякам. Так случилось, что каждый день он проживал как последний, и это, естественно, сказалось на его отношении к любимой. Он постоянно спрашивал себя, мог ли бы он со спокойной душой покинуть этот мир, сказал ли ей то, что хотел, сделал ли ее счастливой…

Стремление оставить о себе светлое, доброе воспоминание и еще что-то, существенней, чем просто слова, являлось причиной нового всплеска любви и нежности между супругами. Казалось, они стали понимать друг друга с одного взгляда, скупого жеста, просто понимать — без каких-либо условий. Они угадывали мысли и желания друг друга и жили одним стремлением: отдать как можно больше любви, радости, нежности. И сам собой появился в их отношениях нездешний свет.

Впервые Арианна и Ортон ощутили его присутствие той ночью.

Молодая женщина, которая и прежде была счастлива со своим любимым, до сих пор не ведала, что обладание другим человеком может быть столь полным. Она чувствовала его поцелуи и объятия не телом, но душой, и сердце ее сжималось, как во время полета. Она была уверена, что теперь знает, что чувствуют парящие птицы. Весь мир стал ее Ортоном, и она любила весь мир, она познала гармонию сфер, слышала музыку иначе, чем до сих пор. Каждый человек виделся ей прекрасным, и в чужих глазах она наблюдала отражение своего счастья.

Наслаждение ушло, но на смену ему пришло блаженство. И все, что было до сих пор, стало мелким и незначительным. Словно речь шла о ком-то другом, малознакомом или давным-давно забытом.

Арианна наизусть помнила тело своего возлюбленного и тем более была потрясена, когда выяснилось, что она открывает его заново: будто неизведанный мир распахнулся перед ней во всем великолепии своей новизны, и она постигала такие тайны, что душа ее тосковала и пела.

А на следующий день императрица взяла лютню и начала перебирать струны. Она и до сих пор неплохо играла, но никогда не подозревала Арианна, что музыка, созданная ею, может быть такой непостижимой, такой прекрасной. Таким образом, государыня открыла в себе талант любить, а соответственно, и талант создавать, ибо любовь, если она истинная, — всегда творчество.

Ортон же никак не мог забыть, что сказала ему любимая, прощаясь с ним до следующего вечера:

— Ты понимаешь, что теперь я всегда буду узнавать тебя?

— Это слишком опасно, — отвечал он. — Даже если так случится, забудь и не вспоминай.

— А вот это невозможно, милый мой, — рассмеялась Арианна. — Потому что теперь ты — это основная часть меня, моей души. И если я перестану безошибочно узнавать тебя, то и себя перестану узнавать. Так что придется тебе смириться с этим положением вещей или просто записать меня в ряды своих гвардейцев. За них-то ты не беспокоишься.

— Гвардейцы могут за себя постоять, — встревоженно сказал император. — А ты — ты, увы, нет. Пожалуйста, Арианна, не заставляй меня тревожиться за твою жизнь еще больше, чем приходилось до сих пор. Вычеркни из памяти эту ночь.

— А ты смог бы это сделать?

— Ну, что ты. Это было самое невозможное и самое восхитительное в моей жизни.

— Чего же ты тогда требуешь от меня? — с улыбкой спросила государыня, обвивая его руками. — Неужели ты хочешь отнять у меня момент наивысшего счастья? И даже если бы я пообещала тебе выполнить эту просьбу, то вынуждена была бы лгать.

Всадники выстроились в два ряда напротив друг друга и опустили копья остриями к земле. Герольды поднесли к губам изогнутые рога и застыли в красивых, картинных позах, готовые по очереди протрубить сигналы своим господам.

Рыцари представляли собой воистину великолепное зрелище. Как уже упоминалось, всего во втором туре участвовало сорок человек. Большая часть из них была родом с Алгера, но четырнадцать воинов являлись ходевенцами и были настроены весьма решительно. Как и водится на такого рода состязаниях, публика уже успела избрать себе фаворитов, и знатоки уже загадочно намекали, что им почти наверняка известен исход сегодняшнего поединка. На самом же деле точно можно было сказать одно: в последний, третий тур должны были выйти только четверо. И, как минимум, десять-двенадцать рыцарей могли стать победителями. Здесь все зависело уже не только от мастерства, силы и выносливости, но и от удачи. Удача просто необходима тем, кто равен во всем остальном.

Особенно горячо зрители приветствовали огромного рыжего (не хуже Сиварда) унанганца Лагуамбона, у которого вместо плаща за плечами висела огромная шкура пустынного льва, а шлем был украшен оправленными в серебро, изогнутыми рогами дикого быка. На его черном щите угрожающе разевала пасть высушенная голова гигантской саргонской гадюки, один укус которой убивал взрослого верблюда в долю секунды.

Вторым признанным фаворитом был тетум Эш-Шара, вооруженный двуручным мечом. Он сражался с непокрытой головой, и его светлые волосы опускались ниже лопаток буйной, непокорной волной. Он все время скалил зубы и ворчал на противников.

Откровенной любовью дам пользовался высоченный, до невозможности изысканный альворанский князь Элдеред Телленгит. Накануне он с такой легкостью завоевал призовые места во всех видах состязаний, что ему прочили лавры победителя турнира. Его алый шлем с обоих боков был украшен высокими перьями митханов, выкрашенными в черные и белые цвета. Шелковый плащ в красно-черно-белые полосы спускался с крупа его белого как снег коня. Древко копья было расписано такими же полосами.

Четвертым несомненным претендентом на титул короля роанского турнира в этом году был энфилдский лорд Бодуэн Кейденский, носивший сине-белые цвета и шлем в виде оскаленной медвежьей головы, стоивший столько же, сколько маленький городок на его родине. Стальные клыки закрывали его лицо вместо забрала.

Открытием турнира считали никому не известного рамонского вождя Амхарау Красноклювого, молодого атлета с правильными, но жесткими чертами лица и золотисто-бронзовой кожей, обласканной горячим рамонским солнцем. На нем были дорогая кольчуга и шлем с выпуклым забралом и навершием в виде головы орла, клюв которого был выпачкан кровью. Его наплечники и поножи воспроизводили форму орлиного крыла.

Кайрен Алуинский не входил в число возможных победителей, но об этом не сожалел никто — даже тот, кто сейчас носил его имя, его доспехи и герб.

Арианна сидела, наклонившись вперед всем телом, и с неослабевающим восторгом следила за развитием событий. Император был всего лишь близнецом, поэтому она могла вовсю наслаждаться турниром. Алейя и Ульрика сидели нозади нее, но они вели себя значительно спокойнее: гравелотским женщинам турниры и поединки были не в диковинку; кроме того, рыцари казались им неуклюжими по сравнению с их сеньорами. Шут на сей раз предпочел общество Сиварда и Аббона Флерийского. Они засыпали его вопросами, и он болтал не переставая, сообщая все новые и новые подробности о сражающихся сейчас на арене. Шут утверждал, что победит рамонец или Бодуэн, уж как повезет, а одноглазый и маг ставили соответственно на Лагуамбона и Элдереда.

— Я еще понимаю выбор Сиварда, — молвил шут, обращаясь к чародею. — Он завидел человека одной с ним масти и одного темперамента, вот и радуется. Но ты-то отчего ставишь на князя?

— Во-первых, мне нравятся его цвета; во-вторых, он элегантен, и этого уже достаточно, чтобы желать ему победы. В-третьих и главных, я видал его в прошлом году. Он мог стать победителем и тогда, но его конь споткнулся о камень, и Элдеред просто выбыл из борьбы, так и не продемонстрировав, на что он способен.

— Ладно, — сказал шут. — Увидим, кто был прав.

По знаку императора выступили вперед герольды Великого Роана в золотисто-зеленых одеждах с вышитыми на них изображениями дракона и трижды протрубили сигнал, возвещающий начало турнира. Следом каждый из сорока участников выехал вперед, и их герольды, сыграв сигнал, объявляли имя и титул своего господина. Зрители рукоплескали и кричали в восторге. Зрелище и впрямь было необыкновенное: сорок воинов, одетых в дорогие доспехи разных цветов и самых причудливых форм, верхом на породистых скакунах, могли потрясти любое воображение.

Пятеро гвардейцев Аластера заняли свои места, приготовившись наблюдать схватку со стороны.

Наконец распорядитель турнира резко взмахнул зелено-золотым флагом, и поединок начался. Рыцари летели друг на друга на всем скаку, наставив на противников копья с надетыми на острия безопасными тупыми наконечниками. Однако сшиблись они с такой силой, что от первого же удара многие повылетали из седел. Тут уж не должны были дремать оруженосцы и слуги. Они выбежали на арену и, пока поредевшие отряды перестраивались для новой атаки, унесли с поля бесчувственные тела своих господ. За пределами амфитеатра воинами моментально занялись искусные лекари.

Второе столкновение привело к потере всего двоих рыцарей и к тому, что большинство копий было сломано. Разъехавшись, рыцари обнажили мечи и снова кинулись друг на друга. Согласно правилам турнира, сражались они боевым оружием, но до первой крови. Особо опасные удары доводить было нельзя, за этим особенно следили великаны-гвардейцы.

Арианна впервые видела турнир такого масштаба и воинов такой силы и ловкости, собравшихся вместе. Теперь состязания подобного рода, проводившиеся в Лотэре, в замке ее отца, казались ей забавами неуклюжих простолюдинов. Здесь же любой самый слабый рыцарь вполне мог уложить не меньше десятка обычных противников. Впрочем, в Роане собирались лучшие из лучших. Сама императрица равно сочувствовала и рыжему Лагуамбону, и бронзовокожему красавцу Амхарау, и изысканному, но мощному Бодуэну Кейденскому. Ей было все равно, воину какого континента достанется корона победителя. Она наверняка знала, что гвардейцы Аластера потому и не принимают участия в турнире, что просто обречены на победу, и герцог Дембийский считает нечестным допускать их до состязаний.

— Смотри, как искусен рыцарь в багряно-черном плаще и с серебряной рукой на щите. Я давно не видел такого интересного стиля обороны и нападения, — обратился Теобальд к Аббону Сгорбленному.

Главный министр, обладавший огромной физической силой и не пренебрегавший любыми упражнениями, посмотрел туда, куда указывал граф. Его острый взгляд сразу определил в толпе сражающихся нужного воина, и князь Даджарра кивнул, соглашаясь с Теобальдом.

— Я бы вообще не удивился, если бы этот рыцарь выиграл турнир. Смотри, какой он ловкий. Если бы нужно было убивать, то он бы, вне всякого сомнения, перерезал многих противников. Он работает мечом очень легко, но не складывается ли у тебя впечатление, что это оружие ему не очень подходит?

— Возможно, — пожал плечами граф. — Но ведь многие виды оружия на турнире запрещены, так что ничего странного, если обычно он и вправду пользуется другим. Это не так уж и важно — мне доставляет удовольствие просто смотреть, как он двигается, как легки и изящны его выпады.

Схватка кипела с неистовой силой. Многих рыцарей уже унесли с арены, но сосчитать, сколько же осталось, было просто невозможно. Соперники сбились вплотную на крошечном пятачке и обменивались яростными ударами, одновременно пытаясь сбросить друг друга с седел. Особенно легко это удавалось все тем же Лагуамбону, Амхарау Красноклювому и Бодуэну Кейденскому. Именно сине-белый щит Бодуэна и врезался что было силы прямо в голову багряно-черного рыцаря, привлекшего внимание Теобальда и князя Даджарра. Произошло это случайно: багряно-черный бился своим зазубренным мечом с красавцем Амхарау и на других противников даже не оглядывался, а Бодуэн отчаянно отбивался от воина в доспехах, покрытых желтой эмалью, и шлеме с тремя прямыми рогами. Соперник Амхарау просто попал под удар Бодуэна, когда тот отбрасывал назад руку со щитом, изворачиваясь, для последнего, оглушительного удара. Желтый и багряно-черный упали одновременно, но желтый просто рухнул с грохотом, словно мешок, набитый скобяными изделиями, а рыцарь «серебряной руки» падал, словно в толще воды, — медленно и плавно, будто подстреленная птица, которая пытается удержаться в воздухе и еще изредка взмахивает крыльями.

Его рука, затянутая в серебристую кольчужную перчатку, в последний перед падением момент бессильно раскрылась, явив миру пустую ладонь, вытянутую к равнодушному небу, и все кончилось.

Большая часть зрителей даже не обратила внимание на то, что оруженосец и герольд в багряно-черных камзолах выбежали на арену и унесли тело своего хозяина, а также увели и его коня, упирающегося, разгоряченного схваткой, а потому не желающего подчиняться. Только Теобальд с Аббоном переглянулись с сожалением:

— Вот яркий пример неудачи. Если бы Бодуэн имел что-то против этого воина, я еще понимаю. Так ведь он же его оглушил, даже не заметив. Думаю, он действительно его не видел.

— Обидно, — согласился князь Даджарра. — А я уж было заинтересовался им всерьез.

— А вы, государь, как думаете? — обратились они к императору, который до этой минуты так же напряженно следил за состязанием.

Турнир определенно удался в этом году.

— Что? — спросил император, протирая глаза, слезящиеся от напряжения. — Что я должен иметь в виду, мой добрый Аббон?

— Мы с Теобальдом говорили о падении багряно-черного участника. Вы обратили на него внимание? Хоть ему и не повезло, он весьма и весьма искусный воин.

— Да, я его заметил, — отвечал император. — И удар Бодуэна видел. Он что, оглушил беднягу? Я отвлекся на несколько минут: в глаз что-то попало.

— Может, я посмотрю, государь мой? — спросила императрица.

— Если вам не трудно, Ваше величество, — улыбнулся Ортон.

— Где вам неловко? — поинтересовалась Арианна, внимательно разглядывая глаз государя.

— Вроде, в уголке глаза. Но, думаю, это просто соринка, занесенная ветром. Скоро должно пройти, ничего серьезного.

— В таком случае не стану вас отвлекать.

— Спасибо, дорогая. Не откроете ли мне секрет — кого вы видите победителем?

— Да, — не удержался Сивард, нагибаясь к императрице, — кого вы избрали, Ваше величество?

— Я, право, и не знаю, господа. Я все же слабая женщина. А ты, Алейя, что думаешь?

— Ничего, Ваше величество. Мы ждем вашего признания — кому вы симпатизируете?

— Ну, мне кажется, что сине-белый рыцарь, а также два ходевенских великана — Амхарау и Лагуамбон — вполне могут продержаться до конца схватки.

— У вас острый глаз и проницательный уи, — молвил граф Шовелен, который вместе с Троем занимал места рядом с герцогом Дембийским. — Я уверен, что так оно и будет. Причем, говорю это вовсе не для того, чтобы польстить вам, Ваше величество. Я сам только что высказывал герцогу свое мнение, и оно полностью совпало с вашим.

— Это прекрасно! — обрадовалась Арианна, хлопая в ладоши. — Скажу больше, господа: я даже сделала несколько ставок забавы ради и, кажется, что-то выиграю.

— Много выиграете, — расхохотался шут. — А вы рачительная хозяйка, Ваше величество! Хороший же способ вы избрали, чтобы пополнить государственную казну.

Тут рассмеялись все.

На арене между тем события развивались все быстрее. Из первоначальных сорока участников в седлах еще держались всего семь; все фавориты оставались на арене, что придавало схватке еще большую остроту. Наконец Бодуэну удалось поразить тетума Эш-Шара, и тот кубарем скатился с седла, оглушенный булавой энфилдского лорда. Еще двое воинов упали почти одновременно: одного выбил из седла Амхарау, а второй налетел на исполина Лагуамбона, словно волна на прибрежную скалу, так же ударился и рухнул к копытам его коня.

В этот момент в ход битвы вмешались гвардейцы императора. Нужное количество участников для следующего — третьего и последнего — тура было отобрано, и они остановили состязание, возвестив о победе четверых: лорда Бодуэна Кейденского, князя Элдереда Теленгита, Амхарау Красноклювого и Лагуамбона из Унангана.

В то время, когда на арене объявляли имена победителей, с высокого холма над берегом Алоя взмыла в чистое небо огромная, стремительная птица.

Митхан сделал широкий круг в облаках и безошибочно выбрал направление на Бангалорские острова.

Если ты чего-нибудь не знаешь, спроси у своего друга. Если не знает он, то узнает у кого-нибудь, с кем знаком, ну а уж если и тот понятия не имеет, о чем его спрашивают, то наверняка отыщет знающего человека. Потому что с каждым следующим кругом все больше человек вовлекаются в ход событий.

Из рук в руки передаются подчас такие важные, такие страшные тайны, что только диву даешься, отчего человечество еще не выкинуло слова «секрет» и «тайна» из своего словаря.

Надо признать также, что связи подобного рода весьма развиты в мире воров, контрабандистов и членов тайных обществ. Они гораздо лучше работают, чем цепочки людей, состоящих на службе у закона, и потому те, кто находятся на противоположной стороне, все еще существуют, а иногда даже выходят победителями из бесконечного противостояния со своим же государством. Как это получается, по какой причине — сказать трудно.

Во всяком случае, Коротышка Ньоль-ньоль, а вместе с ним Крыс-и-Мыш отправились за необходимыми сведениями не в Тайную службу империи, здание которой располагалось на площади Цветов и было весьма почитаемо законопослушными гражданами, а к тем, кого законопослушным и в страшном сне назвать не получалось.

Они явились в портовую гавань ближе к полуночи и направили свои стопы к таверне под названием «Дикая луна и домашний сыр», над мистическим смыслом которого билось уже третье или четвертое поколение подряд. Хозяин «Луны и сыра» был большим почитателем Джоя Красной Бороды, и именно ему оставляли почту или устные сообщения для славного контрабандиста. Он никому и никогда бы не признался в этом, так что сами по себе Крыс-и-Мыш могли носом землю рыть, а не выяснили бы во веки веков, куда им обращаться с этим вопросом.

Когда они вошли в таверну, хозяин — Кривой Алмерик (прозванный так исключительно потому, что, будучи недовольным, смешно кривил правую половину лица) — обернулся в их сторону и… конечно же скривился.

— Что угодно господам? — спросил он с такими интонациями в голосе, что господам сразу стало ясно: ни дикой луны, ни домашнего сыра, ни приветливого приема они здесь не получат.

В «Луне и сыре» не любили неизвестных посетителей, да еще с умными и проницательными глазами.

— Господа пришли со мной, Алмерик, — прогрохотал Коротышка, вырастая за спинами Крыс-и-Мыша.

— Добро пожаловать, прошу, входите, — защебетал хозяин, что твой соловей, расплылся в настолько широкой улыбке, что, казалось, она вышла за пределы его полного лица.

— Нам бы нужно было поговорить с тобой с глазу на глаз, — наклонился к его уху Коротышка. — Дело есть.

— И у господ?

— Именно у господ — это мои друзья.

Крыс-и-Мыш переглянулись и невольно приосанились. Когда такой человек, как Ньоль-ньоль, называет тебя другом, это серьезная похвала.

Хозяин таверны не мешкал: отворил низенькую дверцу за стойкой и провел своих гостей в крохотную конторку, все убранство которой состояло из дубового стола, стула и книжных полок, занимающих всю противоположную стену. Полки были уставлены пухлыми засаленными гроссбухами и просто стопками пергаментных листов, а также завалены грудами свитков и свиточков, причем все они выглядели так, будто сначала купались в соусе, а затем полоскались в супе. Правда, случались среди этого безобразия светлые пятна, но они были крайне редки.

— Моя бухгалтерия, — широко улыбнулся хозяин. И обратился к Крыс-и-Мышу. — Чьи же вы, ребятки?

— Одноглазого, — отвечал за них Ньоль-ньоль.

— Какого Одноглазого? — поперхнулся Алмерик. — Того самого, что ли? Да ты шутишь, Коротышка, или как?

— Я серьезен как никогда. Джоя убили, и эти ребята ищут виновников. Я сказал им, что друзья у ан-Ноэллина были и что они не откажутся помочь в таком деле.

— Как убили… — Голос у Алмерика сорвался. — Кто же это… Как же это?! Ну-у-у… А где же тело?

— Одноглазый его отпел и похоронил по-человечески, — коротко ответил Ньоль-ньоль. — Уже за одно это стоит ему помочь. Да и нашего интереса в этом деле ровно столько же.

— Ты уверен? — спросил трактирщик.

— Я видел предсмертное письмо Джоя, в котором он рекомендует этим господам обратиться ко мне да помощью. Я им верю.

— Рассчитывайте на меня, — решился Алмерик после недолгого колебания. — Все, что в моих силах…

— Нам нужно знать, не оставлял ли кто-нибудь сообщения для Джоя, — сказал Крыс. — Не искали ли его. Кто нанимал его в последний раз?

— В последний, в последний, говорите. — Хозяин таверны наморщил лоб и стал теребить себя за уши, заставляя сосредоточиться. — Нет, писем ему не было, разве что — записка. Вот! Вот оно, — вскричал Алмерик, просияв. — Вспомнил! Когда пришел в гавань корабль с Бангалора, был там один такой странный пассажир: говорил, как шипел, точно змея.

Сперва его понесло совсем в другую сторону, и целых два, а то и три дня я о нем ничего не знал, это уже после, как вы понимаете, вызнал его подноготную. Но, говорят, он сыпал золотом направо и налево и все толковал про какой-то спор: дескать, нужен ему лучший из лучших, а уж за ценой он не постоит. Словом, какой-то дурак и сболтнул ему про Джоя. А с другой стороны, почему — дурак? Иначе как бы Красная Борода деньги зарабатывал?

— Но Джой в конце кту-талау уже не работает, — тихо сказал Мыш. — Он же отдыхает. И никогда не пропускает роанский турнир. С чего бы это он взялся за заказ?

— Из-за денег? — тут же поинтересовался Коротышка. — Трудно поверить, что Джой польстился даже на самую крупную сумму, которую могут посулить за провоз контрабанды.

— Может, вам известно, что он должен был провезти? — осторожно спросил Алмерик.

— Да, хотя мы и не имеем права сказать, что это. И запрет этот установлен не Одноглазым.

— Может, хоть намекнете, кем? — подмигнул хозяин. — Кем установлен запрет? Я больше стану соображать.

— Герцогом Дембийским, — ответил Крыс.

— Ого! Тогда ничего не спрашиваю, — сказал Алмерик. — Но отвечаю: из-за азарта. Я сам не присутствовал при разговоре, но мои ребята утверждают, что бангалорец слишком ловко повел разговор и буквально вынудил Джоя принять его условия. Намекают также на то, что они с Джоем заключили что-то вроде пари, а вы сами знаете, как трудно отказаться от выгодной сделки, да еще и обставленйой так ловко.

— Нам нужно подробное описание этого бангалорца.

— Ничего проще — сейчас позову одного из трактирных слуг: он присутствовал при заключении этого договора. Малый он смышленый, думаю, хорошо рассмотрел этого «нанимателя». Ах ты, драный пес! Своими бы руками шею ему свернул, если бы отыскал негодяя!

— Ни в коем случае! — предостерегающе поднял руку Коротышка. — Теперь его поганая жизнь для нас так же дорога, как и собственная. Иначе что он нам расскажет?

В последний день турнира должно было состояться три поединка. Первые два определялись при помощи жребия, в третьем должны были состязаться победители предыдущих.

Случай определил, что противником унанганца Лагуамбона будет князь Элдеред Телленгит, а Бодуэн Кейденский должен был оспаривать право первенства у рамонца Амхарау.

Казалось, амфитеатр был не способен вместить еще больше людей, чем накануне, и все же люди решили эту проблему. Чтобы посмотреть последний тур и своими глазами увидеть победителя, зрители были согласны почти на все: женщины сидели на коленях у своих кавалеров; молодежь примостилась в проходах; некоторые даже являлись со своими креслами и искали, где бы их можно было установить. Все ждали исхода первого поединка, затаив дыхание.

Только император вел себя немного странно. Он почти не смотрел на арену, на которой два великолепных воина сейчас делали круг почета, приветственно размахивая сверкающими клинками. Публика ревела и выла, восхищаясь своими любимцами. И когда соперники склонились перед владыкой Великого Роана и его супругой в низком поклоне, государь вяло приветствовал их, даже не подняв глаз на обоих мужчин. Заметив это, Арианна постаралась загладить неловкость, ослепительно улыбнувшись и пожелав обоим воинам удачи, потому что сила, мастерство и прочие достоинства уже у них есть. Окрыленные ее любезностью воины пришпорили коней и вылетели на исходные позиции.

Ортон устало закрыл глаза и безвольно свесил руки с подлокотников.

— Что с вами, государь? — тревожно спросил Аббон Флерийский, глядя на уставшее лицо императора. Тот поднял на мага затуманенный взгляд.

— Что? А ничего, ничего, добрый Аббон. Просто смертельно устал за эти три дня: крики, шум, лязг оружия. Надоело.

Сивард осторожно тронул мага за руку и, когда тот обернулся, прошептал ему на ухо:

— Что это с государем? По-моему, вчера ему нравился турнир.

— По-моему, тоже.

— Ведь это тот же самый близнец? — спросил Сивард.

— Надо узнать у Аластера, если он, конечно, захочет открыть свои секреты.

Герцог Дембийский будто почувствовал, что говорят о нем, — приблизился к одноглазому и его собеседнику, вопросительно поднял правую бровь.

— Близнец вчерашний? — одними губами спросил у него рыжий.

Аластер кивнул головой в знак согласия.

— С ним что-то странное — ты присмотрись, пожалуйста. Может, я становлюсь излишне мнительным и осторожным, но император слишком резко устал, и самочувствие у него как-то вдруг ухудшилось.

— Спасибо, что сказали, — герцог успокаивающе похлопал огромной ладонью по колену мага. — Я буду внимателен.

— Ну и слава Богу! — выдохнул Сивард. — Правду говоря, хотелось бы в этот день не сталкиваться с дополнительными проблемами. У нашего противника остался последний шанс. Если бы я был на его месте, попытался бы выжать максимум из заключительного дня турнира.

— Что касается твоей позиции, то я ее уже наизусть выучил. Мне бы еще знать, что думает враг, — всплеснул руками Аббон. — Только мы предполагаем, а он еще и делает. Постоянно что-то делает! Проклятые запреты монхиганов!

— Что ты имеешь в виду?

— И ведь нет их, а я ничего с этой силищей поделать не могу. Только сам Ортон это одолеет… если у него получится, конечно. А что такое Аббон? Просто маг, вынужденный крутиться в замкнутом кругу, который очертил кто-то, гораздо более мудрый и могущественный. Он все предусмотрел, этот мудрец, а вот теперешнюю крайнюю нужду — нет! И что мне делать прикажете, господин начальник Тайной службы?

— Да чего ты на меня взъелся? — опешил Сивард. — Все одурели, право слово.

Императрица еще не заметила ничего чрезвычайного: ее действительно захватил поединок. Она всегда любила красивые вещи или тех, кто умеет красиво что-либо делать. Ее одинаково восхищали талантливые писатели и поэты, искусные кузнецы и ювелиры, портные или вот эти воины, в совершенстве владеющие оружием.

Алейя Кадоган удобно устроилась рядом с Арианной и сказала:

— Для обычных воинов эти двое сражаются весьма и весьма неплохо. Что думаешь, дорогая?

На арене черно-красно-белый рыцарь в алом шлеме все еще сдерживал натиск гиганта Лагуамбона. Элдеред двигался легко и непринужденно, но было видно, что он немного уступает в силе и выносливости рыжему унанганцу. Правда, превосходит того в мастерстве. Шансы у них были практически равны, и такой поединок мог длиться часами, однако у состязающихся их было всего только два.

— Что я думаю? — переспросила Арианна. — Хотелось бы верить, что ловкость, изящество и стиль окажутся решающими, но, если честно, унанганец представляется мне несокрушимой глыбой.

— Вот и я о том же, — вздохнула баронесса. — Один ловок, а другой силен.

Между тем Аббон Сгорбленный тоже обратил внимание на недомогание императора.

Ортон был одет в синие легкие одежды, которые обычно шли к его глазам, сверкавшим как сапфиры. Но сейчас глубокий темно-синий цвет подчеркивал смертельную бледность и некоторое пожелтение кожи, на лбу выступил холодный пот, и молодой человек то и дело промокал его тонким батистовым платком.

— Что с вами, государь?

— Жарко, князь. Просто очень жарко.

— А как вы себя чувствуете?

— Усталым, но неплохо. Мне следует отдохнуть после этого турнира, но до конца дня я вполне продержусь.

— Может, предложить Вашему величеству прохладительного? — предложил один из гвардейцев.

— А вот это дельная мысль, — улыбнулся Ортон, но улыбка получилась вымученной и неубедительной.

— Ты слышал? — тревожно спросил Сивард у мага. — Ему становится все хуже и хуже. Обрати внимание на этот цвет лица — в гроб краше кладут. Это может иметь какое-нибудь простое объяснение?

— Не спрашивай. Возможно, действительно устал или вчера перегрелся — хотя как это ему удалось под балдахином? Перенервничал, перенапрягся, если глаз с арены не спускал, да и не ел ничего. Если так, то все обойдется.

— А может, мы упустили что-то, не уберегли — и тогда это начало конца.

— Что ты как плакальщица! — взвился одноглазый, вертя головой в разные стороны. — Ну на полет стрелы никто чужой не подходил же!

— Я ничего, ты спросил — я ответил. А если тебе не нравится ответ, кто виноват.

Они надулись друг на друга и замолчали. На душе у обоих было тревожно. Сивард скосил глаза в сторону Аббона Сгорбленного: он никогда не был особенно близок с князем Даджарра, однако стойкость и несгибаемая воля последнего весьма импонировали одноглазому, и он часто искал для себя поддержки и утешения, просто наблюдая за ним. Спокойное лицо Аббона Сгорбленного заставляло его поверить, что все еще исправимо.

Но не теперь.

Князь Даджарра о чем-то шептался с Теобальдом, то и дело бросая на императора короткие красноречивые взгляды. Сивард подавил рвущийся наружу вопль негодования. Он просто представить себе не мог, что несчастье может произойти так незаметно, обыденно и просто. Убийств он повидал на своем веку немало, и всегда это было чьим-то горем и чьей-то болью; иногда скорбел сам Сивард. Но там он хотя бы понимал, что случилось. А сейчас угасающий император, которого, возможно, уже поразила невидимая рука врага, не мог рассчитывать ни на защиту, ни даже на отмщение. Если то, что творилось с государем, было результатом чьего-то злого умысла, то одноглазый и представить себе не мог, как он был воплощен в действительность.

Размышляя о происходящем, Сивард совершенно отвлекся от событий, которые разыгрывались на арене, прямо у него под носом. А там Лагуамбон с устрашающим ревом молотил мечом по щиту Элдереда Телленгита. Князь не мог выдерживать больше этот бешеный натиск и отступал шаг за шагом — все дальше и дальше. Наконец он споткнулся, потерял равновесие и, не удержавшись, рухнул на спину. Лагуамбон приставил острие своего огромного клинка к его груди и потребовал, чтобы альворанец признал себя побежденным. Тот попытался предпринять еще одну попытку, но с грохотом распростерся на земле, раскинув руки.

Толпа замерла, и в наступившей тишине стало слышно, как раздосадованно вскрикнул король Лодовик Альворанский.

— Соболезную вам, граф, и вам, Трои, — пожал плечами Аластер, обращаясь к своему другу.

— Что вы, герцог, — усмехнулся Шовелен. — Элдеред — прекрасный воин, и я не хочу сказать о нем ничего худого, однако же мне никогда не казалось, что он может защищать славу и честь страны в турнирах такого высокого уровня.

— В самом деле?

— Представьте себе, герцог.

Слуги уносили с поля тело поверженного рыцаря; Лагуамбон ушел, тяжело опираясь на плечо своего оруженосца. Его усадили в отдельную ложу под маленьким навесом, куда сбежались слуги и лекари. Унанганца разоблачили и вытерли влажными тряпками, смоченными в отваре целебных трав, поднесли ему питье и огромный кусок жареного мяса на золотом блюде. Двое пажей усердно обмахивали его опахалом.

А толпа уже приветствовала оглушительными криками следующую пару: Бодуэна Кейденского и Амхарау Красноклювого.

Здесь все прошло не настолько гладко, как в случае с предыдущими претендентами на корону роанского турнира.

Ни от кого не укрылось, что Бодуэн поклонился обоим императорским величествам одинаково почтительно и с грациозностью вельможи и искушенного царедворца, а вот рамонский вождь откровенно любовался красавицей государыней. И преклонил колено прямо перед ее креслом.

— Я добуду победу и посвящу ее вам, Ваше величество! — сказал он на роанском. И хотя говорил Амхарау с акцентом, понять его было можно.

— Благодарю вас, храбрый воин, — ответила Арианна с неподражаемым достоинством. — Я уверена, что эта победа достойна даже императорской короны, — и было в ее тоне нечто такое, что заставило молодого вождя вспыхнуть до корней волос.

— Браво, браво, — шепнул императрице Аластер, когда оба соперника отъехали от императорской ложи. — Вы поставили его на место твердо и весьма деликатно. Вы настоящая государыня, Ваше величество.

— Спасибо, — лукаво улыбнулась Арианна. Тут она обратила свой взгляд на Ортона и снова встревожилась. — А что вы, супруг мой? Как вы себя чувствуете?

— Благодарю вас, Арианна, — вяло усмехнулся Ортон. — Все хорошо, только вот одолевает сонливость. Господа, у меня к вам просьба: вдруг меня разморит, будите нещадно. Иначе гости могут обидеться.

— Конечно, конечно, государь, — успокоил его Теобальд.

— Не нравится мне это, — снова зашептал Сивард прямо в ухо Аббону.

— Дай мне покой, егоза! — так и шарахнулся тот. — И так тошно, а тут еще твои комментарии.

Лагуамбон стоял в стороне и внимательно следил за ходом поединка между Бодуэном и Амхарау. Симпатии зрителей поделились ровно на две половины: одним нравились молодость, красота и звериная грация рамонского вождя; другим по душе был изысканный и утонченный Бодуэн, покоривший немало женских сердец.

Это была удивительная схватка грозного медведя с ослепительно сверкающими клыками и стремительного гордого орла с окровавленным клювом. Противники стоили друг друга, видели друг друга в деле и знали, чего можно ожидать. Клинки, скрещиваясь, звенели и высекали искры; публика рукоплескала; фанфары гремели — и Арианна почувствовала, что у нее тоже начинает кружиться голова.

Внезапно стон разочарования пронесся над рядами зрителей: Бодуэн был повержен рамонским вождем, причем он свалился, оглушенный единственным точным и невероятно мощным ударом. Амхарау потребовалось всего двадцать минут, чтобы решить исход боя.

Оруженосцы унесли с арены сине-белого рыцаря, бессильно распростертого у ног победителя, а герольды объявили перерыв, после которого Лагуамбон Унанганец и Амхарау Красноклювый должны будут сражаться за главную награду — корону роанского турнира.

Ее торжественно вынесли на бархатной подушке цвета утренней зари двое гвардейцев и возложили на колоннообразную подставку, вырезанную из розового оникса и украшенную ярко-розовыми турмалинами и бледными рубинами. Сама корона была настоящим произведением искусства, не говоря уже о том, что стоила огромных денег.

Император, похоже, чувствовал себя значительно лучше. Он больше не обливался холодным потом, и глаза его не слипались от усталости, так что его придворные немного расслабились. Но вдруг Ортон спросил тихим прерывающимся голосом:

— Кто победил?

— Амхарау, Ваше величество, — ответил Аббон изумленно.

— Странно, что я не видел. Но не беда. Пусть продолжают.

— Что он говорит? — испугалась Арианна.

— Не знаю, — отозвалась баронесса Кадоган. — Но теперь главное — чтобы никто ничего не заметил. По-моему, он болен.

— Его нужно увести отсюда, — сказал Сивард, — ему плохо.

— Осталось совсем немного, — пожал плечами Теобальд. Он несколько минут молчал, оценивая обстановку, затем решился: — Что ж, если продлить перерыв перед заключительным поединком, то мы можем обернуться до дворца и обратно и доставить сюда здорового императора. Во избежание ненужных толков. Государыня, вы поедете с нами?

— А как лучше? — спросила Арианна, обращаясь к Аластеру. — Что вы посоветуете, герцог?

— Оставайтесь на месте, если считаете это возможным, мы с Теобальдом справимся. Ваше величество, готовы ли вы следовать вместе с нами?

— Странный вопрос, дорогой Аластер. Можно подумать, что я когда-либо мог перечить тебе. Если ты решил уехать отсюда, то, право, я очень рад. Мне теперь же нужно отдохнуть. Вообразите, господа, какая красота — прохладные простыни, легкие напитки, тихая музыка. Здесь шумно, господа, слишком шумно. Как ваши уши выдерживают этот страшный скрежет?

— Он бредит. Быстрее.

По знаку командира гвардейцев телохранители окружили императора, и он, довольно бодро поднявшись с места, двинулся к поджидавшему его экипажу.

— Алейя, — испуганно спросила молодая государыня. — Что это… с императором?

— Надеюсь, что это обычное переутомление и результат общего перегрева. На нем слишком темные одежды, возможно, это как-то повлияло. Не беспокойтесь: во дворце им тут же займутся, а нащи молодцы быстро доставят сюда надежную замену. Ох, хоть бы меня кто заменил: я тоже ужасно устала.

— Тебе не нравится турнир?

— И тебе однажды разонравится, дорогая моя. Просто для этого нужно время и еще раз время. Первые десять-пятнадцать раз действительно захватывает дух, а после привыкаешь и считаешь, что три дня — это многовато для того, чтобы несколько сотен бойцовых петухов выясняли между собой отношения. И дня достаточно.

Как Аластер и обещал, они с Теобальдом очень быстро исполнили задуманное, и уже спустя полчаса император, только облаченный в темно-красные, шитые золотом одежды, занял свое место подле супруги. Поэтому те из зрителей, кто обратил внимание на отъезд его величества, получили исчерпывающее и наглядное объяснение: императору стало жарко, и он побывал во дворце, чтобы освежиться и переодеться. Об этом незначительном факте почти сразу забыли: такое случалось довольно часто.

— Как он? — спросил Аббон Флерийский, едва исполинская фигура Аластера возникла в ложе.

Тот сделал красноречивое движение бровями и покосился на Арианну. Затем ответил довольно внятно:

— Уже не о чем беспокоиться. Разберешься во дворце.

Увидев, что все титулованные особы вновь находятся на своих местах, церемониймейстер явился к Аластеру за разрешением начинать третий, решающий поединок.

Под пение фанфар Амхарау и Лагуамбон стали медленно съезжаться друг с другом. Поскольку оба были выходцами с Ходевена, то вместо обычных копий, принятых в такого рода турнирах, воины были вооружены яхадинами — тяжелыми, в два человеческих роста длиной, снабженными многочисленными крючьями и лезвиями. И хотя сейчас эти кошмарные орудия убийства были снабжены защитными чехлами, ими все равно можно было серьезно покалечить противника.

Уклоняясь от удара рыжего унанганца, Амхарау легко соскользнул с седла и повис у правого бока коня. Яхадин Лагуамбона пронзил воздух в том месте, где он был секунду назад. А рамонец, изогнувшись, как дикая кошка, вцепился в ногу соперника и дернул с такой силой, что унанганец был выкинут из седла. Другой бы на его месте просто грянулся оземь, но Лагуамбон сумел сделать в воздухе головокружительное сальто и приземлился на полусогнутые ноги. Конь уносил рамонского вождя прочь, но его противник долго не думал: разбежался, используя свой яхадин, как простой шест, и взвился в воздух. Он летел, словно огромный снаряд, пущенный исполинской рукой, — и изо всех сил ударил Амхарау ногами в спину. Скорость, с которой несся рамонский жеребец, спасла его господина от серьезных увечий, но и он не удержался на спине коня.

Теперь оба воина были пешими. Они отбросили свои великанские копья и обнажили мечи.

Унанганский меч — кривой, с расширяющимся к концу лезвием и витой гардой, полностью закрывающей кисть, столкнулся с шедевром рамонских мастеров — прямым двуручным красавцем, годившимся только для таких гигантов, как Амхарау Красноклювый. Сверкали в лучах вечернего солнца серебряные рога на шлеме Лагуамбона, злобно щерилась с черного щита голова саргонской гадюки. И свирепо глядел рубиновыми глазами царственный орел, венчавший шлем рамонца.

Битва была долгой. Они сталкивались с грохотом и воинственными криками, рубили с плеча, использовали редкие приемы борьбы и окончательно покорили публику. Выбрать достойнейшего было почти невозможно. Но абсолютного равенства все равно не бывает, и рано или поздно, но объявляются победитель и побежденный.

На этом турнире скорбная участь побежденного досталась Лагуамбону. Можно долго спорить о том, просто ли ему не повезло, или Амхарау Красноклювый был мощнее и ловчее, был бы исход сражения другим в следующий раз, — но только стоит ли тратить время на праздные разговоры. Победитель роанского турнира определился. Им стал Амхарау Красноклювый, и ему принадлежала корона.

Ходевенцы визжали так, что уши закладывало.

Рамонец подошел к императорской ложе и преклонил колени перед государем. Ортон — юный и прекрасный как никогда — поднялся со своего места и с ослепительной улыбкой возложил драгоценное украшение прямо на шлем победителя. Драгоценные камни осветили лицо Амхарау, заставив его глаза сверкать еще ярче.

— Император! — торжественно и громко произнес рамонский вождь. — Я обещал посвятить эту победу главному украшению твоей короны — государыне Великого Роана, императрице Арианне. Но победа эта не так значительна и весома, чтобы я не краснел, прося императрицу принять корону победителя в свои руки! Я прошу милости, великий государь, и смиренно жду, что ты согласишься даровать ее мне!

— Учтивая речь, — сказал Шовелен, обращаясь к Аластеру. — Гладкая речь, но дерзкие слова и страшный смысл. Так и возникают международные конфликты. Если рамонец говорит, что он смиренно просит, то отказывать ему нельзя: это самое страшное оскорбление. Впрочем, — усмехнулся граф, — самых страшных оскорблений в Рамоне столько, что хватит на весь остальной мир и еще останется.

— Что ж, у императора нет выбора, — пожал плечами герцог Дембийский. — Интересно, чего попросит этот юноша.

— Боюсь, герцог, что я догадываюсь. Ему нужна еще одна победа — гораздо более почетная.

Шовелен оказался прав. Когда император милостиво кивнул и ответил, что он исполнит просьбу победителя, ибо уверен, что рыцарская честь последнего не допустит, чтобы он возжелал чего-либо недостойного, Амхарау воскликнул:

— Я вызываю на поединок этого могучего и славного воина, дабы победой над ним доказать, что я воистину имею право посвятить свою славу прекраснейшей из прекрасных!

— По-моему, — заметила Алейя Кадоган вполголоса, — он объясняется тебе в любви, Арианна.

— Не могу сказать, что мне это приятно.

— Но он же такой красавец.

— Алейя, не мучай меня.

Тем временем император спросил:

— Какого воина ты хочешь вызвать на поединок?

— Вот этого! — молвил Амхарау, указывая на Аластера.

— Господи! — вырвалось у Аббона Флерийского.

— Нет! — прозвучал твердо и непреклонно голос Ортона. — Этот воин мне, своему господину, дал клятву не принимать ничьего вызова и никогда не участвовать в турнирах. Но ты можешь выбрать любого другого роанского рыцаря.

— Ваше величество, — сказал Красноклювый. — Насколько мне известно, гвардейцы императора никогда не принимают участия в этом состязании, словно заведомо уверены в своем превосходстве. Я хочу состязаться с лучшим из них на глазах у всех, чтобы все видели, что любой воин может быть однажды побежден другим.

— Что скажете, господа? — спросил Ортон, поворачиваясь к своей свите. — Что скажет государыня?

— Думаю, вождь Амхарау сочтет себя оскорбленным, если его вызов никто не примет, — ответил Теобальд. — И поэтому, если позволит мой государь, я сражусь с ним здесь, на арене, при всех. Все равно мы бы предложили ему это состязание.

— Что ж, — сказал император, — благословляю вас, господа.

А когда Теобальд вышел из ложи, на ходу раздавая приказания своим воинам, добавил:

— Надеюсь, это отучит молодого человека от самонадеянности.

— Уверен, — улыбнулся граф Шовелен, вспоминая поединок, свидетелем которого он был не так давно.

— Это правда? — спросила Арианна у Алейи Кадоган. — Правда, что герцог клятвенно обещал не принимать участия в турнирах?

— Да, конечно.

— Почему?

— Дело в том, дорогая, что однажды победитель турнира оказался слишком, слишком слабым противником и по несчастливой случайности Аластер убил его.

До сих пор Амхарау Красноклювый выглядел грозным противником, да и все рыцари, собравшиеся на турнир, производили впечатление могучего воинства, но теперь публика застыла в почтительном молчании.

Теобальд в полном боевом облачении верхом на вороном скакуне — гораздо более мощном и высоком, чем остальные кони, выехал на арену. Шлем в виде головы дракона сверкал изумрудными глазами, высокий гребень опускался до середины лопаток. Крылатые наплечники делали его плечи — и без того невероятно широкие — еще больше, двойной ряд шипов шел по спине. А сами латы, черные, с зеленоватым отливом, были похожи на бронированную шкуру какого-нибудь чудовища. Теобальд держал в руке тяжелый топор с фигурным лезвием.

— Может, Террил, тебе не стоит смотреть? — тревожно спросила императрица у графини Ойротской. — Теобальд — искусный воин, но нужно ли тебе волноваться?

— Отчего же, напротив. Я давно не видела своего супруга в деле и с удовольствием полюбуюсь на него.

Все присутствующие постоянно забывали, что юная государыня еще никогда не являлась свидетелем того, как сражаются гвардейцы, и по этой причине беспокоилась об исходе поединка. Император и члены его свиты обменялись лукавыми улыбками.

Амхарау так и не понял, что с ним произошло. Он скакал во весь опор, нацелив острие яхадина в грудь Теобальда, и он точно видел, что граф даже на волосок не отклонился. Но в последний момент копье словно увязло в камне — с таким же результатом рамонец мог со всего размаху врезаться в гору. Теобальд схватил конец яхадина, и… скакун Красноклювого даже на задние ноги присел, остановившись перед этой несокрушимой силой, а его господин был брошен вперед силой инерции и только невероятным напряжением мускулов остался в седле. Амхарау почувствовал, как волосы начинают шевелиться у него на голове. А гвардеец рванул изо всех сил древко копья на себя, и поскольку рамонец все еще крепко держал его, то он просто был брошен на землю вместе со своим конем.

Зрители заулюлюкали и завизжали.

Амхарау высвободил ногу, придавленную упавшим конем, вскочил, обнажив меч, изготовился.

— Заметьте, — негромко прокомментировал Аластер, обращаясь к Шовелену и его племяннику. — Та же самая ошибка: сейчас он зол, через минуту станет еще злее. А будь это настоящая битва, он был бы трижды мертв.

— Он понимает это лучше, чем любой роанский рыцарь, — отвечал Шовелен. — Ему-то часто приходилось убивать: Ходевен постоянно ведет войны. Он оттого и злится, что знает: эти секунды — подарок противника, а не его собственная заслуга.

Теобальд легко спешился и пошел по направлению к Амхарау, поигрывая своим топором. Рамонец прыгнул на него, как горный лев, — стремительно и неудержимо. Человеческий глаз был не в состоянии уследить за движением руки Теобальда, тем более никто не понял, как молодой вождь промахнулся. Но всего один удар рукоятью топора по шлему, и Амхарау распростерся на арене без чувств.

— Вот и все, — сказал Теобальд, подходя к императорской ложе. — Даже неудобно как-то.

Слуга Алмерика и впрямь оказался смышленым малым. Отвечал на вопросы обстоятельно и толково, чем заслужил полное одобрение окружающих, выраженное в солидном денежном эквиваленте. Когда слуга удалился, вертя в руках золотую монету, составлявшую его трехмесячное жалованье, и озадаченно хмыкая, Коротышка распрощался с Алмериком и двинулся в порт, прихватив с собой Крыс-и-Мыша.

На город стремительно упала короткая теплая ночь, и столица засверкала, заискрилась разноцветными огнями. За городом же было совсем темно, только светились в стороне полтора десятка желтых точек — окна портовых таверн — да горели носовые фонари на судах. Спутники собирались расспрашивать всех встречных, но встречных-то и не было, поэтому пришлось перекрикиваться с вахтенными. Когда стоишь один-одинешенек, охраняя надоевшую до смерти посудину, а твои товарищи отправились в город подышать воздухом суши, послушать новости и пропустить кружку-другую горячительного, поневоле станешь разговорчивым и обрадуешься любому собеседнику, какого Бог послал. Иными словами, не так уж много трудов пришлось приложить Крыс-и-Мышу и Коротышке, чтобы узнать все, что их интересовало.

Бангалорский корабль стоял у дальнего причала и, судя по всему, готовился к отплытию.

— Ну что? — спросил Коротышка. — Будем действовать нахрапом? На политесы и реверансы времени не осталось.

— Это плохо, — вздохнул Мыш. — Боюсь, нам никто ничего не расскажет. Но попытаться все-таки следует.

Они подошли к борту корабля и спросили капитана. Тот появился довольно быстро, но повел себя не слишком любезно. Не стал спускаться на причал и пришельцев не попросил подняться. Свесился через перила, пытаясь разглядеть в темноте три смутных силуэта. Сам же капитан, напротив, был освещен очень хорошо — фонарь висел прямо у него над головой — и стоял в ярко-желтом круге, как в центре мишени.

— Чего вам, господа? — спросил хмуро.

Очевидно, сам бангалорец был уверен, что изъясняется на роанском, но у остальных это вызывало серьезные сомнения. Поэтому Крыс-и-Мыш предпочли перейти на его родной язык, в котором было столько шипящих и щелкающих звуков, что они доставили немалое удовольствие редким в эту пору слушателям.

Плескались о борт корабля волны; просмоленные доски поскрипывали; в ночном воздухе пронзительно пахло йодом и гниющими водорослями. Коротышка с удовольствием втягивал носом запах моря.

— Мы разыскиваем своего друга, капитан. Он должен был встретиться с нами на турнире, но вы же знаете, какая там свалка! Наверное, мы разминулись. Теперь вот бродим по порту, расспрашиваем — может, кто о нем слышал: он должен был прибыть с Бангалора, и мы надеемся, что он догадался сообщить капитану, где остановился.

И Крыс подробно описал человека, который, по словам трактирного слуги, затеял пари с Джоем ан-Ноэллином.

— Нет, господа, — отвечал бангалорец. — Я его не перевозил. И вот что я вам скажу: ни один капитан не любит, когда о его пассажирах и тем более соотечественниках наводят справки у него же. Поэтому, может статься, я и знал бы его, а вам не сказал. Но теперь все обстоит еще проще: я не привозил на роанский турнир этого человека.

С этими словами он отошел от края борта и исчез из виду. Только было слышно, как он покрикивает на матросов и грузчиков, сносивших в трюм тюки и бочки.

— Что скажешь? — спросил Крыс.

— Странно, — ответил Мыш. — Он ведь не сказал, что не знает этого человека, а торжественно объявил, что не привозил его на роанский турнир. Понимай — куда-то да привозил? Или я вовсе не смыслю в людях.

— Мне тоже так почудилось, — согласился Коротышка. — Но что делать? Как доказать, что он знает этого человека, и заставить его хоть что-то рассказать?

— Деньги? — предположил Мыш.

— Не думаю, — сказал Крыс. — Если это серьезно, то на деньги он не позарится.

— Выкрасть его и выжать признание, — предложил Коротышка.

Крыс-и-Мыш хотели было воспротивиться, но, прислушавшись к себе, не отыскали в душе никаких возражений. Бангалорцы вообще не вызывали у них добрых чувств, а после случившегося с Джоем Красной Бородой и подавно стали восприниматься только в качестве врагов.

Но тут им повезло.

Мы не станем уточнять, кому именно: роанцам или бангалорцам. Возможно, везение на сей раз распределилось поровну, и каждый избежал своей порции неприятных впечатлений.

Во всяком случае из темноты донесся до них тихий свист.

— Эй, — сказал кто-то приглушенным голосом. — Э-эй.

— Кажется, это нас? — усмехнулся Коротышка. — Что ж, сходим. Не в наших правилах отказываться от заманчивых предложений.

И он удобнее передвинул перевязь, чтобы парангу можно было выхватить из ножен в любую секунду.

Загадочное лицо, закутанное по самые брови в плащ с капюшоном, поджидало их в тени крепостной стены, нависавшей над морем. Это была самая окраина порта, и сюда никто не заходил, особенно глухой ночью. Небо заволокло тучами, и люди едва различали друг друга во тьме.

— Эй, — еще раз, для уверенности, повторил незнакомец. — Я слышал, что вы искали одного человека, и еще слышал, что вы упоминали деньги.

— Мы и другое упоминали, — ввернул Коротышка.

— Этого я как раз не слышал, — сказало загадочное лицо торопливо. — И мало того, что не слышал, но и категорически против этих методов. Короче, если речь пойдет о деньгах, то мы с вами найдем общий язык. Я кое-что знаю о вашем друге.

— Сколько? — лаконично поинтересовался Крыс.

— Давайте посчитаем вместе, — оживился незнакомец. — Информация стоит дорого, а приплюсуем к этому риск, которому я себя подвергаю, ночное время — обычно я уже сплю в этот час и не имею привычки шататься по подозрительным местам, — то, что капитан отказался сообщить вам эти сведения и тем самым сразу повысил их ценность…

— А также добавим на лечение, — продолжил Ньоль-ньоль ангельским голоском.

— Позвольте, на какое лечение? — забеспокоился незнакомец.

— Обычное — поломанных костей и разбитого черепа. Такие травмы дорого стоят — и в смысле моральном, и в материальном, — невинно пояснил великан. — Так, давай, выкладывай скорее, что знаешь, а не то я из тебя сделаю рубленого поросенка, понял?

С этими словами он вытянул свою ручищу и на всякий случай ухватил загадочного собеседника за шиворот.

— Ну вот, — сказал тот. — Вот она, моя судьба. Хотел сделать махонькую коммерцию, а получил крупные неприятности.

— Мы заплатим, — сказал Мыш. — Рассказывай.

— А что тут рассказывать? Человек, которого вы ищете, на этот раз в Роан не направлялся. Но по странной случайности, а может, и совсем наоборот, он был здесь не так давно, в месяц кту-ксафо. И всего четыре дня. С нами приплыл, а когда мы двинулись назад, на Бангалоры, то вернулся на этом же корабле.

— Кто он? — спросил Мыш.

— Чего не знаю, того не знаю. Но человек, облеченный властью: наш капитан перед ним на задних лапках ходит, даром что свиреп как акула. А еще скажу вам нечто интересное: хоть он в этот раз с нами и не ехал, но провожал одного из наших пассажиров. Оба они все равно что братья — потому что у обоих на руке татуировка, такая маленькая-маленькая черная змейка. Ее очень трудно заметить.

— А ты как же заметил?

— Я бедный человек, — сказал незнакомец. — Вообще, я судовой повар — готовлю этим разбойникам похлебку, потому что не смог пристроиться получше. Деликатесы им не нужны, вы меня понимаете? Вот и приходится зарабатывать иначе. И я сказал себе: наблюдательность — это живой капитал. Может, кому-то что-то из твоих наблюдений пригодится — я таки был прав. Вы не находите?

— С кем ехал друг тогдашнего пассажира?

— А сколько это будет стоить?

— У, пиявка, — прошипел Крыс, но не очень громко. — Вот, держи.

И протянул незнакомцу глухо звякнувший мешочек. Тот потряс им над ухом.

— Золото, — произнес не без удивления. — Может, еще и бить не станете?

— Да ну тебя! — рявкнул Коротышка раздраженно.

— Только тихо, тихо, я вас прошу. Такая щедрость и добросердечность требует поощрения. Значит так, ваш «друг» провожал всего одного нашего пассажира — такого, не слишком высокого, но подтянутого, вроде воина. Только не воина, конечно. Выправка у него есть, но ходит свободно — сразу видно, что ни доспехов, ни меча долго не носил. А вот еще один господин, погрузившийся на корабль с двумя странными слугами, делает вид, что не знает его, тогда как на самом деле очень хорошо знает. И выглядит это забавно и немного страшно. Кроме этих четверых, никого из пассажиров на борту корабля нет. Будете искать — не ошибетесь. И в качестве приза я намекну вам, что слуги — не слуги на самом деле. Потому что я не видал, чтобы хозяева своих слуг так боялись, сторонились и не терпели. Зачем насиловать себя и жить с человеком, который тебе неприятен?

— Странные у вас пассажиры, однако.

— У нас и команда странная, — откликнулся повар. — Так что же теперь делать?

— Последний вопрос: когда вы отплываете?

— Через несколько часов, добрые господа, — отвечал тот, исчезая в темноте.

— Что с ним? — спросил Аббон Флерийский, едва турнир завершился и он получил возможность говорить о самом главном.

— Умирает, — спокойно ответил Аластер. — Я перепробовал все способы, но он отравлен. Концентрация яда, очевидно, была невелика, и поэтому он проходил день или два. Ничего нельзя сказать точно. Впрочем, посмотри сам. Может, тебе удастся что-то выяснить.

— Когда же это закончится? — простонал Аббон.

— Только тогда, когда нам удастся отыскать истинного виновника этих событий. Давай поступим так: ты ступай к близнецу, а я пойду поговорю с императрицей. Помимо всех прочих благ, у нас остался один близнец, и, как справедливо заметил Сгорбленный, это уже напоминает конец света.

— Знаешь, Аластер… — тихо сказал маг.

— Знаю, знаю, старина. Ты чувствуешь себя последним из негодяев.

— А откуда тебе это известно? — подозрительно спросил тот.

— А я сам не лучше. Не знаю, что предпринять, как исправить ошибку, как загладить вину. Но! Все это только между нами.

— Конечно, конечно, — взмахнул Аббон руками, и пышные рукава его мантии затрепетали в воздухе крыльями.

Шут встретился герцогу на полпути к покоям императрицы.

— Значит… снова?

— Представь себе. Хоть Далмеллин и говорит, что такое неблагоприятное расположение звезд повторяется раз в двести пятьдесят лет, я ни о чем подобном не слышал. На сей раз судьба не просто отвернулась от нас, но еще и повернулась лицом к кому-то другому, нам враждебному.

— Послушай, Ортон, пойдем со мной к Арианне. А то я не знаю, что ей говорить.

— Лучше не говори ничего. Не тревожь бедную девочку.

— Но должна же она узнать!

— Конечно должна. Я и не отрицаю, просто попозже. Повременим с неприятными сообщениями.

— Ортон, ей никто не обещал, что ее пребывание здесь будет приятным. Быть государем — это работа. Чем скорее она выучит это нехитрое правило, тем счастливее будет.

— Подожди с этим, — сказал шут твердо. И Аластер внезапно смирился.

— Ладно, если ты считаешь, что так будет лучше… Размахивая руками и путаясь в полах своего огненного плаща, бежал к ним по коридору Сивард, и слуги ловко обходили его, чтобы не столкнуться с этим рыжим смерчем и не быть сшибленными с ног.

— Ортон! Аластер! Вы-то мне и нужны.

— Это не самое лучшее приключение в моей жизни, — заметил Аластер. — Я бы предпочел, чтобы меня искала прекрасная дама.

— Обойдешься, — сказал запыхавшийся одноглазый. — Вам будет не до дам. Вместо дам я могу предложить четыре свежих, с иголочки, можно сказать, трупа.

— А, это в корне меняет дело, — сказал шут. И уже серьезно добавил: — Кого убили на сей раз?

— Что вам сказать? Некоего Кайрена Алуинского, рыцаря из Эйды, — участника турнира. Его цвета — багряно-черный и серебряный.

Во дворце все чувствовали друг друга на расстоянии, поэтому никто особенно не удивился, когда Аббон Сгорбленный, Аббон Флерийский и Теобальд появились из-за поворота и бодрым шагом двинулись по направлению к друзьям.

— Раз Сивард так машет руками, — невозмутимо заметил князь Даджарра, — ставлю месячное жалованье на то, что снова что-то случилось. Скажем, убийство.

— Как ты догадался? — съязвил Сивард.

— Интуиция. И кто умер?

— Багряно-черный с серебряным, — лаконично ответил Аластер.

— Как же, как же, помню! — откликнулся Сгорбленный. — Мы с Теобальдом обратили на него особое внимание, помнишь, граф?

— Да, это был очень искусный воин, и ему страшно не повезло. Если бы Бодуэн не врезался в него своим щитом, то у нас мог бы быть другой победитель турнира.

— Вы на него смотрели?

— Не то чтобы только на него, но смотрели. Он выгодно отличался от своих соперников. Этот Кайрен мог бы убить их всех, правда, он сражался не самым привычным для себя оружием, — сказал Теобальд. — Во всяком случае, так нам с Аббоном показалось.

— Вам не показалось, — вздохнул Сивард. — Я был бы рад сказать, что никакого Кайрена Алуинского вы не видели, но вы-то его видели. Участников было ровно сорок, и никаких подозрений ни у кого не возникло. Тем не менее, если доверять знаниям и опыту нашего лекаря, Кайрен в теплой компании своих слуг уже сутки находится в импровизированной могиле.

— И где же? — спросил шут.

— У себя в шатре. Точнее, в земле, у себя в шатре. Убийца или, скорее, убийцы воспользовались тем, что шатры господ рыцарей стоят прямо на склоне Алоя и, зарезав свои жертвы, закопали их тут же, не выходя наружу. Поэтому смерть Кайрена обнаружили только после конца турнира. Остальные участники уже свернули свои шатры и собрались в путь, а палатка багряно-черного так и стояла посреди зеленого склона и бросалась в глаза своей неприкаянностью и одиночеством. Мои ребята и положили на нее глаз. Ну, зашли внутрь, обнаружили, что никого нет, увидели свежеразрытую землю и сразу стали копать. Трупы были похоронены неглубоко.

— Простая и безыскусная повесть, — заметил шут. — И как нам повезло, что твои подчиненные любят копать… Что все это значит, Сивард?

— Думаю, что если близнец умирает от неизвестного яда, а четверо человек убиты ночью, во время сна, то это значит, что кто-то воспользовался доспехами Кайрена Алуинского, чтобы выехать на арену и оказаться напротив императорской ложи. Это краткое изложение фактов в наиболее вероятной их связи. А теперь позволю себе сделать допущение: это очень похоже на убийц Терея. Потому что я понимаю все — и как можно зарезать четырех человек, и как можно воспользоваться доспехами мертвеца, чтобы выехать в них на арену и принять участие в турнире. Но представить не могу, как можно было причинить вред императору — ведь мы глаз с государя не спускали и никто к нему не приближался.

В этот момент перед глазами Теобальда пронеслась картина сражения. Он явственно увидел, как сражается рыцарь в багряно-черных доспехах и серебряных латных рукавицах, как ловко орудует изогнутым мечом с зазубренным лезвием, как… Вот оно!

Щит Бодуэна отлетает назад и касается головы Кайрена Алуинского, именно касается, но поскольку само движение заняло десятую долю секунды, то невозможно было заметить и оценить, насколько сильным оказался удар. И когда багряно-черный рухнул под копыта коней, никому в голову не пришло сомневаться в том, что он оглушен. Но ведь все полагали, что это подлинный Кайрен и что он страстно жаждет победы — поэтому никто не заподозрил здесь намеренного падения.

И совершенно отчетливо вспомнил Теобальд беспомощно раскрытую ладонь Кайрена.

Совершенно пустую ладонь.

И императора, трущего глаз, в который попала соринка.

— Я видел, как это было, — сказал граф Ойротский.

— Наверное, я тоже, — заметил князь Даджарра. — Но кто же знал?

— Йетты должны быть далеко, — вздохнул шут. — У них целый день в запасе. Думаю, что лже-Кайрен намеренно проиграл, чтобы выбыть из соревнования и чтобы на его отсутствие никто не обратил внимания.

— Я уже приказал на всякий случай перекрыть порты, но на самом деле ты прав. И шансов у нас практически нет.

— Даже если это наши старые знакомцы, даже если это те самые йетты, которые убили Джоя ан-Ноэллина, — дальше данного факта мы так и не сдвинулись.

— Я бы объявил войну Бангалору, — свирепо сказал одноглазый. — И научил бы их почтению и дружелюбию в отношениях с империей.

— Мы не имеем права подвергать жизни невинных людей опасности, — терпеливо пояснил Аластер. — И ты это знаешь.

— Добыть бы мне хоть одного живого свидетеля, — мечтательно молвил Сивард. — Я бы из него вытряс признание — не подвергая его жизнь опасности, естественно. А в строгом соответствии с духом человеколюбия и справедливости, которым буквально пропах весь Великий Роан. До невозможности пропах, сказал бы я. Потому что нашего государя убивают, а мы, видите ли, не имеем права! И я даже знаю, почему: потому что все семь веков нашей трудной истории мы строили светлую, справедливую, достойную жизнь и теперь стали ее заложниками. Да мне вот где ваша справедливость, если я защищаться не могу! — И он провел ребром ладони по горлу.

В этот момент мокрые, взъерошенные, окровавленные Крыс-и-Мыш в каких-то грязных лохмотьях ворвались во дворец, заставив невозмутимых обычно слуг немного растеряться и спасовать перед их натиском, а следом за ними гвардейцы волокли упирающегося, связанного человека.

— Интересно, — сказал Аббон. — Кто так поработал над его лицом?

Митхан прилетел на рассвете.

Он долго кружился над верхушками башен и громко клекотал, но наконец выдохся и опустился на крышу дворца, где и позволил себя поймать. Он был очень голоден и прекрасно знал, что хозяин первым делом покормит его. Не то чтобы хозяин был столь добросердечен, но иначе он рисковал остаться без существенного куска собственной плоти.

Получив заслуженный обед, птица принялась свирепо с ним расправляться, а ее хозяин отвязал от когтистой мощной лапы крохотный кожаный футляр, в который было вложено письмо.

Человек в серебряной маске едва дышал, ходить ему было все труднее, но разум его — по-прежнему ясный и глубокий — работал как никогда. Брату Анаконде пришлось самому раскрыть футляр, достать из него письмо и поднести к глазам Верховного магистра. Того руки уже не слушались. Но, пробежав глазами несколько кратких строк, он пришел в возбужденное, радостное состояние.

— Свершилось! — сказал Эрлтон торжественно. — Свершилось! Дети мои, он мертв. А я дожил до этого дня и теперь буду жить всегда. Приготовьте все, что требуется для воссоединения с новым телом. Мы займемся этим сегодня же ночью.

А теперь можешь идти, — обратился он к брату Анаконде. — Мне нужно отдохнуть. Я заработал этот отдых.

Магистр вышел, забрав с собой и остальных.

Однако человек в серебряной маске был бы недооценен, если бы на самом деле ждал всего только одного сообщения и только одного митхана. Такие сведения должны быть подтверждены сторонними наблюдателями, находящимися прямо на месте событий. Теперь Эрлтон ждал вестей от своих соглядатаев в Великом Роане. Они должны были подробно изложить ему официальную версию смерти императора, передать все сплетни и слухи, а в том случае, если власти не захотят сразу оповещать народ о столь страшной потере, описать происходящее. Ведь сразу после завершения турнира большинство иностранных государей наконец покидало гостеприимную империю, и государь должен был присутствовать при официальной церемонии проводов. Из этой ловушки не выбраться ни Сиварду, ни Аббону Сгорбленному, ни даже придворному магу.

Эрлтон отдавал себе отчет в том, что его теперешняя слабость сказывается не только на самочувствии, но и на том, что он наверняка не посвящен в какие-то тайны. У него не хватало сил заглянуть далеко в настоящее, постичь скрытый смысл многих событий, но он надеялся, что, воссоединившись с новым телом, обретет давно утраченные способности и сможет выяснить абсолютно все, что имеет хоть какое-то значение.

Пока же он был вынужден действовать, прибегая к помощи людей, и это угнетало его. Людям свойственно совершать ошибки, они всегда были такими — оттого ими так легко управлять и оттого от них невозможно требовать предельной точности исполнения приказов. Если хочешь сделать что-то хорошо — делай это сам.

До воссоединения с телом осталось не больше десяти часов. Но былое могущество вернется не сразу; сперва Эрлтон должен будет привыкнуть к себе и только потом, осторожно, чтобы ничего не разрушить, станет набирать все больше и больше сил.

Но это не значит, что на ближайшее время он отказывается от своих планов. Напротив, чем дольше в империи будут царить хаос и безвластие, чем дольше ее граждане проживут без сильного владыки, тем сильнее захотят они возврата прежних времен. И тогда предложение Эрлтона будет принято ими с огромной радостью.

Человек в серебряной маске был уверен, что все, кто сейчас окружает трон, начнут драться между собой за власть над еще не остывшим телом Ортона Агилольфинга.

Через десять часов он, Эрлтон, станет уже другим.

А следующим вечером — если все пойдет так, как было задумано, — прилетит следующий митхан с донесением из Великого Роана.

Расставшись со словоохотливым поваром, Коротышка и Крыс-и-Мыш глубоко задумались. Положение у них было сложное и весьма запутанное.

Великий Роан славился своими справедливыми законами и, что особенно важно, неукоснительным их исполнением. И сами роанские граждане, и чужестранцы могли быть уверены в том, что с ними не поступят так, как в любой другой стране мира, где воля повелителя была превыше всего и попавший в немилость не мог рассчитывать на снисхождение. В девяноста девяти случаях из ста Крыс-и-Мыш признавали такую политику единственно верной. Но сейчас как раз пришел черед того самого, сотого, исключительного случая, когда законы Великого Роана работали против них.

Ни один стражник, ни один воин не арестовал бы бангалорское судно без соответствующих документов. Добывание же необходимых бумаг заняло бы столько времени, что бангалорцы успели бы сбежать. Да и оснований для того, чтобы их задерживать, у Крыс-и-Мыша, откровенно говоря, не было. То есть они-то были уверены в том, что именно эти люди причастны к загадочному похищению, к смерти десяти рыцарей, к страшной гибели Джоя ан-Ноэллина и его команды, но уверенность к делу не подошьешь, как любил говаривать Сивард.

И даже если на свой страх и риск они захватят бангалорцев, то останутся ни с чем, ибо на них не написано, что они знакомы с предыдущим посланцем, нанимавшим Джоя. Единственный свидетель — трактирный слуга — ничего не сможет подтвердить или опровергнуть. Что же касается словоохотливого повара, то было совершенно очевидно, что свои показания он давал в частном порядке и ни за что их не повторит во второй раз. Да и успеет ли?

Эта мысль возникла у друзей, когда они услышали короткий сдавленный крик в той стороне, где располагался бангалорский корабль, а спустя несколько томительно долгих минут — глухой всплеск от падения в воду чьего-то тяжелого тела.

— Интересно, — прошептал Коротышка. — Кто им теперь будет готовить?

Времени на принятие официального решения у Крыс-и-Мыша уже не было. Но их одноглазый начальник любил повторять, что то, чего нельзя решить официально, легко разрешимо в частном порядке.

— Не стесняйтесь быть простыми бродягами, игроками и кутилами, — поучал он своих подчиненных. — Не бойтесь, если вас ни с того ни с сего примут за контрабандистов или разбойников, или вольных стрелков. Это не беда — вы всегда с легкостью сможете доказать обратное и убедить стражу, что находитесь на службе. А вот пользы от такой путаницы очень много.

Незримая тень одноглазого явно витала сейчас где-то поблизости, ибо Крыс-и-Мыш приняли решение.

— Как ты думаешь, Ньоль-ньоль, нам удастся проникнуть незамеченными на борт этого судна?

— Конечно. Этот жалкий кадазан — крепкая посудина и может многое вынести, но по части всяких хитростей и сложностей — абсолютное ничто. Я его вскрою как орешек. А что вы задумали?

— Поскольку у нас нет официальных оснований арестовать этот корабль, то создадим их. Залезем в трюм, а когда корабль станет подниматься вверх по Алою к морю Джая — вылезем и объявим, что нас похитили или еще что-нибудь в этом роде. Коротышка, ты лучше нас знаешь, когда будет первая таможня?

— Очень скоро — через двенадцать часов после выхода из Роанского порта.

Он обнял их своими огромными лапищами и сказал:

— Знаете, ребята, хоть вы и работаете на одноглазого, мы с вами станем друзьями.

Для такого специалиста, как Коротышка, пробраться на плохо охраняемый кадазан было делом нескольких минут. Правда, потом бангалорский капитан недосчитается двух матросов. А матросы будут долго удивляться тому, что очнулись в полдень на портовой площади, а не на корабле, и головы у них раскалываются от невыносимой боли, но это уже неизбежные издержки, как сказал бы Сивард с наидобродушнейшей улыбкой из своего неисчерпаемого арсенала.

Трое мужчин проскользнули сперва на палубу, а затем в трюм бангалорского корабля, благословляя тьму и удачу. В трюме они забились в самый дальний угол, протиснувшись в щель между выгнутым бортом и бочонками, и замерли. У них над головами раздавались шаги, скрипели доски, были слышны приглушенные голоса. Коротышка Ньоль-ньоль внезапно напрягся и тронул за плечо стоявшего рядом Крыса.

— Послушай!

— Что? — прошептал Крыс.

— Кажется, на борт поднимаются пассажиры.

И впрямь, наверху послышалось оживление: забегали матросы, капитан принялся хриплым голосом отдавать команды. Заскрипел ворот, а затем загрохотала якорная цепь. Корабль сильно качнуло, и спутники почувствовали, что судно начало двигаться.

— Ну вот, — удовлетворенно прошептал Коротышка. — Мы на борту, бангалорцы на борту. Теперь осталось только продержаться до рассвета.

— А почему бы и нет? Даже если сюда кто-то зайдет за водой или вином, то обнаружить нас не сможет.

— Вот и молись, чтобы не смог, — прошипел Мыш. Они постарались принять самое удобное положение, которое только было доступно, и расслабились, сладко задремав. Перед тем как смежить усталые веки, Крыс удовлетворенно произнес:

— Какие же мы молодцы, что не избежали искушения и плотно поужинали в «Жизнерадостном пирожке». Совершать безумства на голодный желудок практически невозможно.

— Согласен, — кивнул Коротышка.

Проснулись они на рассвете — от холода, боли в затекших членах и топота сапог над головами.

— Сколько там, наверху, может быть людей? — спросил Мыш, едва к нему вернулась способность двигать челюстями.

— Обычно кадазан управляется командой человек в пятьдесят.

— И еще пассажиры. Многовато, — заметил Мыш.

— Знаете, — протянул Крыс, — при свете дня мне наша вчерашняя затея кажется менее удачной.

— Что ж теперь делать? — широко улыбнулся Коротышка. — Только продолжать в том же духе.

— Оно-то, конечно, так, но вставать лень. Я по утрам очень тяжело просыпаюсь.

— А ты хорошо понимаешь по-бангалорски? — спросил Коротышка. — У меня, например, с разговорной речью не очень-то. Они как защелкают, как затарахтят, так у меня словно мозги вышибает.

— Ничего, не волнуйся, — шепнул Крыс. — Я хорошо понимаю, а Мыш еще лучше. Он даже диссертацию защитил в университете по бангалорской самобытной культуре, так что он у нас вообще специалист.

— Ух ты! — искренне восхитился Ньоль-ньоль. — Я ученых людей уважаю. Самому вот не пришлось учиться, но умников люблю.

— Не пришлось ему учиться, — хмыкнул Мыш. — А кто знаком с древними знаниями токе? Интересно! Если бы все такими неучами были, мир бы уже стал похож на обитель Бога.

— Это ты преувеличиваешь, — отмахнулся явно польщенный Коротышка. — А что, скажи, ты сейчас думаешь по поводу бангалорской культуры?

Мыш охнул, когда резкий крен корабля заставил его вжаться спиной в ребристый борт, и отпустил несколько фраз по поводу предмета своего когдатошнего исследования. В переводе выходило, что бангалорская культура резко утратила для него свою привлекательность и годилась только для извращенного употребления грязными людьми в нетрезвом состояний.

— А то давай к нам, в братство! — предложил восхищенный Ньоль-ньоль. — Если ты перед моими ребятами такую речугу завернешь, они за тобой и в огонь и в воду.

— Увольте, — перешел Мыш на язык утонченных аристократов. — Я ни в огонь, ни в воду не стремлюсь. Я здесь вообще по чистой случайности.

Его друзья и рассмеялись бы, но им было нельзя. И потому они титаническими усилиями воли хранили каменное выражение лиц.

— Вот еще что, — снова заговорил Коротышка спустя несколько минут. — Неизвестно ведь, как дело обернется, и потому я хочу, чтобы вы на всякий случай запомнили: у Эрлтона — нашего побратима — был на все тех же проклятых Бангалорах какой-то родственник. Он о нем никогда не говорил, кажется, они давно потеряли друг друга из виду и не стремились возобновлять отношения. Но чем больше я думаю, как мог попасть к Джою этот стерженек, тем больше мне начинает казаться, что это единственное нормальное объяснение случившегося. Каким-то образом наш побратим очутился на архипелаге, и я почти уверен в том, что он встретился там с тем, кого даже вспоминать не хотел, — а вот что там произошло?

— Что же ты до сих пор молчал? — прошипел Крыс.

— Виноват, признаю. Но я только сейчас об этом вспомнил — само собой в голове всплыло. Я же говорю, он никогда об этом человеке не говорил, так, обмолвился всего один раз. Но я уверен, что мне не почудилось и что я ничего не перепутал. Наверняка уверен.

Следующие несколько часов они провели в постоянном напряжении, но ничего особенного не случилось. Сколько ни напрягали трое друзей слух, так и не услышали никаких существенных разговоров, даже слова разбирали с трудом. Только громкие и отчетливые команды капитана долетали до них без искажений. Еще пришлось им выслушать беседу двух матросов, которые стояли, видимо, прямо над ними.

— Два янщика ему предоставь! — возмущался один. — Грит, бутто он "меня предупреждал нащет двух пустых янщиков на манер гроба и двух мешков земли. Я ему отвечаю: про землю предупреждали — землю я и доставил честя по чести, а про янщики толка не было.

— А он?

— Шо он? Зверь… Я, грит, с тебя ремней понарежу, остолоп! Ты, часом, не знаешь — хто он таков, ентот остолоп? Наш капитан такое разнообразие в бранной речи имеет, шо и не поймешь без бунтылки, кем он тебя сегодня обругать соизвоил.

— Так чего с ящиками-то? — не унимался его приятель.

— Чаво, чаво? Сколачивать нонче буду, грит, шоб высокие и уместительные. Кого туды уместить нужно? Непотребство сплошное деется, вот шо я тибе скажу.

Матросы удалились, и голоса их затихли вдали, а Коротышка, осторожно разминая затекшие мускулы, спросил:

— Как по-вашему, зачем им эти ящики?

— С землей? — усмехнулся Крыс. — Что-то будут через таможню перевозить.

— А таможенники не догадаются проверить ящики? — изумился Коротышка. — Странно: как только товар ни прятал, а такого придумать не мог. Мне казалось, даже самый большой дурак догадается покопаться в таком тайнике.

— Это смотря что ты собираешься в нем прятать, — вздохнул Крыс. — А меня одолевают самые нехорошие предчувствия.

— Будем ждать, — сказал Мыш. — Слышь, Крыс, у тебя хоть значок-то Тайной службы есть? А то потом хлопот не оберешься!

— Есть, есть.

— А я свой дома оставил.

— Ох, гляди, скажу однажды одноглазому, чем ты думаешь. Небось посмеется. Тс-сс, тише, кажется, идет кто-то…

Крыс оказался прав. В трюм с грохотом и проклятиями спускали два огромных ящика в человеческий рост длиной и довольно высокие.

— Скоро таможня, — раздался чей-то голос, но отнюдь не капитана. — Вам придется лечь сюда, а мы засыплем вас землей. Нам выправили бумаги, что мы везем на родину давно усопших родственников…

— Я помню, господин, — прервал говорившего странный, шипящий голос, от которого у Крыс-и-Мыша мороз по коже пошел.

— Сколько времени вы продержитесь в земле? — снова спросил первый.

— До вечера, господин, — отвечал второй. — Можно и дольше, но если вам позже потребуются наши услуги, то нам следует быть в хорошем состоянии.

— Понимаю. Что ж, думаю, таможенный досмотр не займет больше двух-трех часов. Это максимум. А мы постараемся сократить эту процедуру, насколько будет возможно.

— Да, господин.

Затем раздался шум и грохот. Такое впечатление, что сдвигали тяжелые крышки ящиков, укладывали в них псевдопокойников, засыпали их землей. Работали, по-видимому, двое. Воспользовавшись тем, что они шумели и к тому же переговаривались между собой, Крыс едва слышно произнес:

— Это йетты.

Коротышка медленно-медленно опустил вниз веки.

Больше они не издавали ни звука: им было хорошо известно, что только убийцы Терея могут выдержать столько времени, будучи погребенными под землей. И они знали, что слух у этих страшных существ очень острый, — им вовсе не хотелось проверять, насколько. Зато все трое прекрасно представляли, что теперь делать. Им нужно было дождаться появления таможенников, а затем поднять переполох, выскочив из укрытия. Главное, чтобы йетты не успели покинуть свои импровизированные гробы. Конечно, план этот не выдерживал никакой критики и даже на авантюру не тянул, а явственно попахивал безумием, но не могли же Крыс-и-Мыш дать уйти тем, кто явно был причастен ко всем неприятностям, которые произошли в Роане в последнее время.

Готовились они к этим событиям долго, а на деле все получилось почти мгновенно.

Начальник первого таможенного поста в сопровождении десяти стражников поднялся на борт бангалорского корабля, названия которого Коротышка и Крыс-и-Мыш так и не узнали в спешке.

— Пожалуйста, пожалуйста, — говорил бангалорский капитан, спускаясь в трюм следом за таможенником. — Вот бумаги: разрешение на провоз двух тел, разрешение на перезахоронение… На всякий случай даже разрешение на вывоз роанской земли.

Переводчик торопливо переводил.

— А зачем им земля? — удивился таможенник.

— По бангалорским обычаям, покойник должен находиться в той земле, в какую его опустили во время похорон.

— Понятно, — сказал таможенник. — Переведите этим господам, что я разделяю их чувства и заранее приношу извинения за то, что побеспокою их родственников, и все такое… но долг обязывает меня проверить эти ящики.

— Само собой, господин.

— А что там, в дальнем углу? — без особого интереса спросил один из стражников,

— Провизия и бочонки с пресной водой, а также три — с вином.

— Хорошо, вскрывайте ящики, а к бочонкам мы подойдем позже.

Потом, долгими осенними вечерами, начальник таможенного отряда любил рассказывать, что. никогда ни до, ни после не доводилось ему слышать, чтобы обычные бочонки стоимостью два медяка за штуку так орали на три голоса.

— Нет! Нет! Стойте! — закричал Крыс, протискиваясь в узкую щель. Следом за ним лез Мыш, а Коротышка Ньоль-ньоль двинулся напролом, обрушивая емкости с водой. От удара о доски они разбились, и вода потоками хлынула под ноги людям.

Стражники, которым свои были ближе, чем бангалорцы, как ни поверни события, моментально ощетинились обнаженными мечами, а их начальник, бросив короткий взгляд в сторону Крыс-и-Мыша, строго спросил почему-то у переводчика:

— Кто это?

Видимо, чужеземный капитан все еще хотел решить дело миром, поскольку на территории Великого Роана шансов у него практически не было, поэтому он торопливо ответил:

— Не знаю, господин. Очевидно, они хотели бесплатно воспользоваться моим судном.

— Странный, однако, способ не привлекать к себе внимания, — буркнул один из стражников и обратился к своему начальнику: — Не нравится мне вся эта история. Может, наложить на них арест, а потом послушаем всех по очереди?

— Прекрасная мысль, — согласился таможенник. — Действуй.

При этих словах действовать начали все сразу. Капитан бросился на стоявшего рядом стражника, а Крыс-и-Мыш — на капитана. Крышки ящиков отскочили, и оттуда, запорошенные землей, страшные, желтокожие, высохшие, с обрезанными ушами, вылетели убийцы Терея. Стражники издали громкий горловой клич и ринулись на них. Коротышка Ньоль-ньоль поспешил им на помощь. Почуяв неладное, взялись за оружие и те таможенные охранники, которые были на верхней палубе.

На кадазане закипело настоящее сражение.

— Бегите! — зарычал Ньоль-яьоль, уклоняясь от стремительных ударов, наносимых йеттами. — Бегите, хватайте их хозяев!

В тесном пространстве, заполненном ящиками, мешками и бочонками, двигаться было тяжело. Коротышка отличался недюжинным мастерством, изумительной силой и ловкостью, но сухощавым, тощим, гибким йеттам здесь было удобнее. Крыс-и-Мыш вообще поражались, что Коротышка еще жив.

Проскакивая к трапу мимо сражающихся стражников и йеттов, Мыш получил чувствительный удар в бок кривым ритуальным ножом. Он заскрипел от боли, и одежда его моментально окрасилась кровью. Крыс схватил его за руку и потащил за собой. За их спинами раздавались крики умирающих стражников: убийцы Терея знали свое дело.

Последнее, что Крыс-и-Мыш видели в трюме, — это огромную фигуру Коротышки вполоборота к ним, закрывающего собой единственный выход. Он прикончил одного из йеттов своим мечом, но второй успел расправиться с последним стражником, и теперь двое опасных противников сошлись в смертельном поединке.

— Меня зовут Рэндалл! — крикнул Коротышка на прощание. — Рэндалл!

Он был ранен, но неопасно — красная черта пересекала правую половину его лица, и Коротышка скалил зубы в веселой и злой улыбке. Кажется, он был совершенно счастлив, что судьба предоставила ему возможность встретиться лицом к лицу с убийцами его побратима.

Таким его и запомнили Иниас и Селестен.

С берега уже торопилось подкрепление, и бангалорское судно под немного странным названием «Умба» было захвачено роанскими войсками. Поскольку команда оказала отчаянное сопротивление, то большая часть людей была убита в ходе боевых действий. Однако Крыс-и-Мыш все-таки захватили одного из пассажиров живьем. Он извивался в их крепких руках и норовил прочитать заклятие, но рот ему заткнули тряпкой и поверх перевязали шелком, а один из стражников буквально обвешал его амулетами, которые, по поверью, помогали против бангалорцев, как таковых. Это было смешно и наивно, однако даже сам воин не подозревал, какой могучей силой обладали два из полутора десятков его талисманов. Второй пассажир скончался в течение нескольких минут от страшной раны: Крыс пригвоздил его к палубе ударом меча в живот.

Несколько стражников осторожно спустились в трюм, и тотчас оттуда донеслись громкие, скорбные возгласы. Своих товарищей они нашли мертвыми — только начальник таможенного отряда да переводчик были ранены тяжело, но не смертельно. Оба уверяли, что обязаны жизнью Коротышке, и просили позвать к нему лекаря.

— Что с ним? — спросили Крыс-и-Мыш у одного из таможенников.

— Это ваш товарищ? — ответил на вопрос вопросом тот. — Тогда лучше вам не смотреть.

— Кто теперь за старшего? — осведомился Крыс твердым голосом.

— Я! — отозвался один из воинов, довольно молодой и рассудительный. Под его руководством три десятка стражников уже отправляли на берег арестованных, убирали трупы товарищей, погибших в сражении, везли с берега лекарей. Короче, командовал он быстро, четко и разумно.

Крыс показал ему свою брошь, свидетельствующую о принадлежности к людям Сиварда Ру, которые простым роанцам представлялись чуть ли не младшими небожителями. Выше Тайной службы стояли только трое — Аластер, император и Господь Бог, причем последнего вспоминали реже, ибо его власть была не столь явной.

Молодой человек вытянулся, приосанился:

— Чем могу быть полезен?

— Отвезите нас на берег и предоставьте закрытый экипаж с надежной охраной. Сколько бы воинов вы ни дали, мало не будет. Тела йеттов — они там, внизу, в трюме, — отправьте следом за нами, во дворец. Тело убитого великана — в Малахитовую базилику. Скажите, что одноглазый сам приедет на церемонию отпевания. Начальника таможни и переводчика — к награде. Пожалуй, все. Ах да. Моего коллегу нужно перевязать, но мы поедем вместе, так что пускай лекарь поторопится.

— Попрощаться с вашим другом не хотите? — робко задал вопрос таможенник.

— Мы уже попрощались, — ответили Крыс-и-Мыш.

Какое-то время все молчали. Крыс-и-Мыш просто пытались отдышаться и прийти в себя; Аббон Флерийский в компании с Сивардом разглядывал тела йеттов; князь Даджарра и Аластер, напротив, заинтересовались пленником, который тщетно пытался вырваться из стальных рук гвардейцев. Было очевидно, что всем не терпится задавать вопросы, но они милосердно молчали, понимая, что подобное явление во дворец имело свою предысторию — возможно, крайне напряженную, и выслушать ее лучше тогда, когда непосредственные участники будут действительно готовы рассказывать.

— Вина им, — приказал шут, и слуга, появившийся из-за портьеры бесшумной тенью, поставил перед ним поднос с двумя или тремя бутылками. Второй принес бокалы.

— Спасибо, — хором откликнулись Крыс-и-Мыш и, плюя на приличия, сословную разницу и прочие предрассудки, схватили по бутылке с подноса и присосались к ним с жадностью людей, проведших с месяц в Саангской пустыне.

Бангалорец рычал и мычал сквозь плотную повязку.

— Снимите ее, — сказал Аластер, обращаясь к гвардейцам.

Те принялись исполнять распоряжение.

— Ваша светлость, — испугался Крыс. — Этот человек был схвачен в компании с убийцами Терея — возможно, он обладает некой силой. Не безопаснее ли оставить его так, как есть?

— Ценю вашу предусмотрительность, — широко улыбнулся Аластер, показав ослепительные острые зубы. — Аббон, будь любезен, посмотри, что представляет из себя этот господин.

— Маг, — спокойно откликнулся Аббон. — Но маг, я бы сказал, посредственный. Хотите — развязывайте, хотите — нет. Дело вкуса, а не безопасности. Если он что и знает, так это пару фокусов.

Бангалорец возмущенно замычал и замотал головой. Эта нелестная характеристика, кажется, его задела.

— Вот и ладно, — обратился к своим воинам герцог. — Вот и развязывайте. Поговорим, обсудим с нашим невольным гостем некоторые подробности.

— Позвольте! — не выдержал Сивард. — А где вы собираетесь с ним беседовать? Необходимо пройти хотя бы в мои апартаменты. И вообще все нужно выяснять по порядку.

— Хорошо, хорошо, — согласились все, потому что знали, что спорить с одноглазым — себе же дороже. Да и трудно было не признать его правоту. В парадном зале допрашивать пленников и разглядывать трупы не совсем прилично и не слишком удобно. Помимо же прочих преимуществ, апартаменты Сиварда славились своими необъятными запасами тех напитков, которые были сейчас столь необходимы собравшимся, чтобы взбодриться и вновь обрести работоспособность.

В кабинете одноглазого, где всем нашлось удобное место, Сивард приступил к расспросам.

— Прежде всего, — сказал он, обращаясь к Крысу-и-Мышу, — я должен заявить вам, что ваше недавнее исчезновение, неявка на службу с отчетом, которого я так долго ждал, а затем эта дикая авантюра с бангалорским кораблем могут дорого вам обойтись. Поэтому в ваших же интересах подробнейшим образом изложить, как, что и где происходило, что это за пленник и как вы умудрились наломать столько дров.

— Вдохновляющее начало — обратился Теобальд к Аластеру. — Ты не находишь, герцог? Словно наяву вижу, как ребята начинают чувствовать себя все лучше, доверяя своему начальнику как отцу родному.

— А почему бы и нет? — откликнулся тот. — Похоже, что именно так они к рыжему и относятся.

Крыс-и-Мыш оглядели достойное собрание, мысленно ужаснувшись своей аудитории. Они не были ни застенчивыми, ни скромными, ни робкими, но когда цвет империи сидит перед тобой, вот так, в полутора-двух шагах, поневоле почувствуешь себя немного скованно.

— Вы по сторонам не глазейте, — сказал Сивард, мгновенно оценив обстановку. — Вы не их бойтесь, вы меня бойтесь, потому что они вас пожурят, а я и пришибить могу — по-простому, чтоб не канителиться.

Пожалуй, если что и могло вывести Крыс-и-Мыша из ступора, то вот такая безыскусная, добрая речь. Они тут же встрепенулись и принялись быстро излагать основные факты, ставшие им известными за последние двое суток. Правда, оба они еще не догадывались, что захваченные ими бангалорцы и йетты обвиняются в убийстве императорского близнеца и Кайрена Алуинского с его слугами, но и без того выходило, что бангалорца следует допросить как следует.

Крыс-и-Мыш начали со своей встречи с Коротышкой, рассказали о том, как приятель вот этого пленника заключил пари с Джоем ан-Ноэллином, поведали и о подложном письме побратима Эрлтона и о том, что Коротышка припомнил о существовании у побратима какого-то родственника на Бангалорах. Передали историю корабельного повара, а также рассказали, как и зачем проникли на «Умбу». Бой не описывали — и так все было ясно. Только официально уведомили присутствующих о героической гибели Коротышки.

Чем больше слушали Крыс-и-Мыша собравшиеся, тем более ясная картина рисовалась им.

Допрашивать пленника было даже не обязательно: на его предплечье отчетливо виднелась татуировка — изображение черной змеи с угрожающе раскрытым капюшоном. И это неопровержимо свидетельствовало о том, что архонт Бангалора оказался причастным ко всем трагедиям, случившимся в империи.

Пленника терзал невыносимый страх. Он отнюдь не был героем и охотно рассказал бы все, что знал — а знал он не так уж и много. Но печать молчания на его уста налагала не только и не столько преданность человеку в серебряной маске, не ужас, который он перед ним испытывал, а мощное заклятие, снять которое было практически невозможно. Конечно, сильный маг мог бы сломать эту печать, но человеческое тело было слишком хрупким сосудом, и оно погибало прежде, чем возвращалось к прежнему, нормальному существованию.

Пленник был не в состоянии рассказать не только то, о чем его спрашивали и о чем он понятия не имел, но и то, что страстно мечтал выкрикнуть в лицо своим мучителям.

Он снова замычал с совершенно безумным выражением лица.

«Поймите меня! — кричал он, путаясь в паутине вынужденной немоты. — Догадайтесь! Вы, такие могущественные, такие мудрые, такие проницательные, — что же вы мучаете меня?! Поймите! Услышьте!» Но понимать его упорно отказывались.

— Он что, немой?! — немного брезгливо спросил князь Даджарра. — Или просто прикидывается, чтобы мы оставили его в покое.

— И не мечтай, — прорычал Сивард в лицо бангалорцу. — Я тебя в покое не оставлю никогда. Выкладывай, говорю тебе! Выкладывай все, что знаешь!

Пленник задергался всем телом, сморщившись, изломив брови, подобно маске скорби. Смотреть на него было жутко.

— Отвечай!!!

— Он ничего не скажет тебе, — внезапно сказал Аластер. — Оставь его, Сивард.

— То есть как это «оставь»? Что это значит? Да я из него вырву эти признания.

— Может, и вырвешь, но кто будет гарантировать, чтв они искренни и правдивы? Ты не распаляйся, пожалуйста, а лучше задумайся вот над каким вопросом: не слишком ли легко захватили этого пленника?

Крыс-и-Мыш чуть не задохнулись от возмущения. Всем были известны невозмутимость и бесстрашие герцога Дембийского, но столь пренебрежительное отношение к смерти Коротышки Ньоль-ньоля, заплатившего последнюю цену за то, чтобы бангалорцы были схвачены, показалось им чрезмерным.

— Прошу прощения, господа, — склонил перед ними Аластер свою великолепную голову.

Как всегда тактичный и деликатный, он сразу понял, что его слова ощутимо ранили обоих подчиненных Сиварда.

— Прошу прощения, — повторил он еще раз. — Но я имел в виду именно то, что сказал. Убийцы Терея подлинные — и один из лучших воинов не смог сохранить жизнь, сражаясь с ними. Вы же, господа, славитесь своим интеллектом, а отнюдь не боевым мастерством. И никак не можете претендовать на звание магов. Насколько мне известно, вы ученые?

— И что из того? — спросил Крыс, начиная постигать смысл слов герцога Дембийского.

— Из этого со всей очевидностью следует, что противник был слабее вас. А татуировка на предплечье этого человека обозначает, что он принадлежит к высшей касте — к магистрам либо сановникам.

— Вы знаете иерархию бангалорцев? — изумился Сивард.

— Нет, но я знаком с татуировками. Их очень легко читать, и они далеко не так бессмысленны, как кажется на первый взгляд. Итак, с вашего позволения, я продолжаю. Двое, занимающих высшие посты, сдаются практически без боя: всю работу выполняют убийцы Терея. Они, как всегда, великолепны, а наши потери, соответственно, очень и очень велики. Это притом, что их нападение не являлось неожиданностью. Что же делают магистры? Один безропотно погибает от удара в живот, и его телом занимаются лекари Тайной службы; второй оказывается плененным и даже не пытается освободиться. Вслушайтесь, как он мычит. Ему страшно. Пристало ли магистру испытывать такой страх?

— Так ты хочешь убедить нас?.. — начал шут. — Ты утверждаешь…

— Я утверждаю, господа, что нас примитивно обманули. Вместо настоящих магистров нам подсунули их копии — возможно, они действительно похожи как две капли воды. Но это простые люди, а если и маги, то начинающие. Наверное, об этом знали только шестеро: двое убийц Терея, двое подлинных бангалорских магистров и эти — подменыши.

— Что же он молчит, песий хвост? — обозлился Сивард. — Если это правда, что же он мне душу выматывает?!

— Если это правда, — вмешался Аббон Флерийский, — то он так же лишен возможности что-либо объяснить, как давешний похититель Террил, помнишь?

— Снова печать молчания?

— Именно она. Но придется попытаться ее сломать. Хоть что-то же нужно делать!

— Боюсь, это бесполезно, — пожал плечами князь Даджарра. — И в свете последних событий меня больше интересует следующее: кто является родственником исчезнувшего Эрлтона, о котором упоминал Коротышка Ньоль-ньоль, и кто является магистром Ордена Черной Змеи — архонт Тиррон или другое лицо? Интересно, что оно думает по поводу этих событий?

— Кстати, — сказал Сивард. — Герцог, похоже, абсолютно прав. Татуировка не настоящая: это какой-то хитрый рисунок, но краску можно стереть, если растворять ее не водой, а крепким вином.

— Как ты догадался? — спросил Теобальд.

— А никак. Просто налил себе стаканчик… то да се…

— Прошу прощения, герцог, — деликатно кашлянул Шовелен, выводя своего собеседника из глубокой задумчивости.

Они с Аластером сидели на террасе, среди настоящих зарослей тропических растений, посаженных в огромные каменные вазоны. В этих рукотворных джунглях стоял низенький широкий столик, уставленный закусками и напитками, и такие же приземистые просторные диванчики, обитые мягким бархатом. В лазуритовой чаше в форме раковины журчал крохотный фонтан, своим пением успокаивая и разум, и сердце.

Командир гвардейцев вскинул голову и посмотрел на Шовелена немного виновато:

— Простите, граф. Кажется, я задумался. Это крайне неучтиво с моей стороны, и я еще раз прошу меня извинить.

— Что вы, — развел руками Шовелен. — Может, вы просто хотите остаться в одиночестве? Тогда я немедленно покину вас.

— Нет, во всяком случае, не сейчас.

— Тогда я бы хотел узнать одну вещь, которая меня крайне удивляет.

Герцог сделал приглашающее движение рукой.

— Отчего ни император, ни вы до сих пор не приняли решение высадить на Бангалор войска и захватить столицу? Ведь при тех возможностях, которые есть у Великого Роана, подобное нерешительное поведение может быть истолковано как угодно. Признаюсь, что я до сих пор ломаю голову над этим вопросом — и не нахожу ответа. Или я сделал преждевременные выводы? Но мне показалось, что, так или иначе, все сходится на архипелаге — все проблемы оттуда.

— Вы абсолютно правы, граф, — пророкотал Аластер. — Действительно, речь постоянно заходит об этом грешном кусочке земли, с которым у меня лично связаны самые неприятные ассоциации. Но постарайтесь понять нас: если даже кто-то там на самом деле стремится уничтожить императора, а он достиг бы своей цели, если бы не существование двойников, то мы не имеем никакого права подвергать риску и убивать ни в чем неповинных людей. Если мы сейчас атакуем Бангалоры, то армия архонта обязана будет встать против нас с оружием в руках. И мы должны будем уничтожить ее. Это самая горькая перспектива, которая только может быть.

— Но император в опасности!

— Император — это еще не весь мир, — тихо ответил герцог. — Вот в чем заключается его бремя. Никто не должен — расплачиваться за чужие преступления — это непростительная ошибка. Когда суд рассматривает дело и, случается, осуждает невиновного, это уже катастрофа. Если же мы убьем тысячи и тысячи людей в отместку за покушение — то мы будем еще худшими злодеями, чем тот, кто посягает сейчас на жизнь государя. И зачем тогда все это? Зачем притворяться тем, кем ты не можешь, не в состоянии быть на самом деле? Поверьте, граф, не использовать силу подчас сложнее, чем бороться, будучи слабым. Вы меня понимаете?

— Кажется, да. И я преклоняюсь перед вашим мужеством, герцог. Перед вашим и перед мужеством государя.

— Он великий человек, — улыбнулся Аластер. — Вы это сами почувствуете, служа при дворе. И уверяю вас, что он еще более велик, чем это можно предположить, глядя на то, что происходит на глазах у всех, — ведь всегда существует и оборотная сторона зеркала.

— Что же вы будете делать с вашим врагом?

— Искать. А когда найдем, тогда и придумаем, как пресечь дальнейшие попытки покушения на государя.

— А как здоровье… ну, вы понимаете?

— Он умер, — опустил глаза Аластер. — Единственное, что меня утешает, что мальчик ушел тихо, без мучений и боли. Просто заснул и уже не проснулся.

Сивард маялся бессонницей. Шел четвертый час утра, и нужно было думать о начале нового дня, а он все еще не расстался со старым.

Как бы ему ни хотелось возразить Аластеру, упрекнуть его в излишней подозрительности, но все говорило о том, что герцог, как всегда, оказался прав. Двое бангалорцев снова ушли от преследователей, подставив вместо себя ничего не подозревающих людей. Или подозревающих, но какое это имело значение.

Начальник Тайной службы уже сгрыз себе ногти на правой руке и теперь приканчивал левую. Он рвал и кусал пальцы с такой яростью, что в нескольких местах прокусил себе руку до крови. Однако это не помогало.

Утром они с Джералдином поедут в Малахитовую базилику и там будут присутствовать на отпевании Коротышки Ньоль-ньоля. Что он знал об этом человеке? Что его звали Рэндалл и он был готов пожертвовать ради друзей своей жизнью. Достаточно ли этого, чтобы говорить прощальное слово? Сивард думал, что да. Если знаешь о человеке так много, считай, что знаешь все. А прочее — это уже детали, которые никого не интересуют.

Не в меру ретивый сотрудник предложил в порыве вдохновения выставить тело Коротышки в назидание другим и во всеуслышание объявить, что он — разбойник и контрабандист, промышлявший против империи и императора и поплатившийся за это. Сивард вытолкал его в шею и велел никогда в жизни не появляться в здании на площади Цветов, а все равно было тошно, будто эти нечистые мысли принадлежали частично и ему. Коротышку-то они как раз не задевали. Говорят: чистому — все чисто.

Одноглазый покряхтел, посопел и перевернулся на другой бок.

Самое удивительное, что спать-то как раз хотелось отчаянно, но все время что-то мешало этому сладкому процессу отрешения от всех земных скорбей и горестей. Мешала не в меру мягкая постель и подушка, в которой пух сбился комками. Потом мешало слишком теплое одеяло, и Сивард поменял его на легкое покрывало, под которым, естественно, тут же замерз. Затем основательно подпортили отдых ноющая спина и собственные руки, которые — ни с того ни с сего — стало некуда девать. Потом заболели ноги — это после трех часов пребывания в горизонтальном положении. Нужно ли говорить о том, что жажда и голод одолевали попеременно и вместе, как выпадет, а голова гудела как колокол.

Мучали две основные мысли. Первая — о том, что завтра, точнее, уже сегодня днем короли, князья и маркграфы, прибывшие на свадьбу императора и прогостившие здесь около двух с лишком месяцев, наконец отбывают восвояси. Естественно, что на прощальном обеде в их честь император должен присутствовать всенепременно, а в настоящий момент это означало еще одно возможное убийство. Сивард буквально нашпиговал дворец своими подчиненными, но особо на них не надеялся. В прошлый раз императора убили у него на глазах.

Во-вторых, осмотрев тело убитого Коротышкой йетта, одноглазый нашел татуировку на внутренней стороне предплечья. Она сверкала и переливалась всеми цветами радуги, но была размером с ноготь мизинца, и в подробностях ее можно было рассмотреть только через увеличительное стекло. Стекло Сивард одолжил у Аббона Флерийского и провел за изучением рисунка больше двух часов.

Но главное он понял с первого же взгляда: татуировка изображала крылатого ящера, оскалившего свою огромную пасть.

Призрак дракона не давал начальнику Тайной службы спокойно жить и дышать. Он немедленно отправился в библиотеку и там быстро и легко выяснил у господина Олдена Фейта (с которым у него начало завязываться что-то вроде дружеских отношений), что материальным воплощением грозного бога Терея был все тот же дракон, если верить летописям. Теперь сивард ни минуты не сомневался в том, что йетты исполняли волю своего неизвестного повелителя именно по этой причине. Полученные доказательства были, конечно, косвенными, но на кого стали бы с наибольшей охотой работать убийцы Терея, как не на последнего дракона Лунггара?

Итак, Сивард был уверен, что его враг живет на Бангалоре.

Что его враг не является человеком.

Что теперь он отыщет этого врага хоть под землей.

А еще одноглазый не мог не думать о пресловутой короне архонта, закрывающей все лицо, и о том странном этикете, согласно которому никто и никогда, кроме самых приближенных лиц, не видел архонта без этого сооружения. Эти сведения он совершенно случайно почерпнул из беседы с бывшим альворанским послом Шовеленом, пытаясь выяснить у него как можно больше подробностей о далеком и таинственном архипелаге.

Под землей было тихо-тихо. Только изредка со сводов капала вода, стекая в огромный черный бассейн, находившийся в центре зала, и тогда звук ударившейся о поверхность воды капли разносился по всему пространству, оглушая присутствующих.

Посреди бассейна был установлен стол, сколоченный из свежесрубленных молодых дубочков, с которых только срезали ветки. Бревенчатая столешница пахла молодой, полной соков и сил древесиной.

На нем лежало прекрасное, сильное, загорелое тело, лишенное головы. В ногах и у изголовья стояли чаши, наполненные морской водой, в которых торчали высокие толстые свечи зеленого воска. Стекая в воду, воск моментально застывал, принимая самые причудливые формы.

Тело было почти обнажено. Но на запястьях и лодыжках тускло переливались тяжелые золотые браслеты в виде дракона, кусающего себя за хвост, с изумрудными глазами и чешуей, а бедра прикрывала повязка, сделанная из золотой ткани. Многочисленные шнуры и ремни опоясывали тонкую талию, причудливо переплетаясь и спускаясь почти до колен. Ноги были обуты в легкие сандалии из мягкой кожи, выкрашенной в зеленый цвет, с золотыми застежками.

Неподалеку, на каменном холодном постаменте, возлежал человек в серебряной маске, похожий на ожившую мумию.

Вокруг него стояло десять магистров Ордена Черной Змеи. Каждый из них держал в руках какой-то предмет. У брата Анаконды был кривой нож, у брата Кобры — хризопразовая чаша, полная каких-то душистых кореньев, брат Саргонская гадюка осторожно удерживал на весу мягкие повязки. Дело нашлось каждому.

Все молчали, боясь проронить хоть слово.

Эрлтон тяжело дышал на своем неуютном ложе, и впалая грудь его вздымалась и опадала, как кузнечный мех. Ему явно не хватало воздуха. Видимо, молчание длилось так долго, что, если бы не это прерывистое, хриплое дыхание, магистры сочли бы своего повелителя мертвым.

Внезапно из-под серебряной маски раздался голос:

— Час настал! — произнес он торжественно и громко. — Теперь соберитесь с силами и вспомните все, чему я вас учил. Анаконда!

— Да, повелитель, — встрепенулся тот.

— Подойди и отсеки мне голову ножом по линии старого шрама.

— Но, повелитель!..

— Молчать! — рявкнул Эрлтон. — И не заставляйте меня повторять дважды. Подойди ко мне, — велел он совершенно спокойным и бесстрастным голосом.

Словно во сне двинулся к нему магистр, крепко сжимая кривой тяжелый нож, похожий больше на тесак.

— Режь! — выдохнул Эрлтон.

— Слушаю и повинуюсь, господин мой, — прошептал Анаконда и изо всех сил полоснул лезвием по хрупкой, истощенной плоти.

Магистров потрясло, что из этой страшной раны почти не вытекло крови. Срез был чистым, на два волоска выше старого шрама. Кажется, человек, вернее, уже голова в серебряной маске осталась довольна.

— Подойди сюда, брат Питон, — сказала она как ни в чем не бывало. — Возьми меня и перенеси к новому телу.

Магистр на негнущихся ногах приблизился к постаменту, бережно приподнял голову ладонями за затылок и двинулся к дубовому столу. Ему было жутковато. При жизни этого поколения магистров ничего подобного в Ордене еще не случалось, и все они чувствовали, как волосы шевелятся у них под головными уборами.

Добравшись до стола с юным телом, Питон замер в нерешительности.

— Положи, — скомандовала голова. — Близко, насколько возможно. И очень точно, чтобы было как на обычном теле.

Питон немедленно выполнил этот приказ.

— Кто там с кровью? — нетерпеливо спросила голова. — Полейте место среза.

Брат Лурра подошел с полной чашей свежей крови в руках и стал лить ее тонкой струёй на тело и голову в том месте, где они соприкасались. Голова громко читала заклинания на неизвестном магистрам языке. Голос ее отдавался под сводами зала, гремел и грохотал, словно близкая гроза, вызывая ужас и смятение в душах тех, кто слышал эту странную и страшную речь.

Затем брат Кобра осторожно обложил место соединения душистыми корешками, а Саргонская гадюка наложил повязки, стараясь не нарушить положения головы по отношению к телу.

Голова Эрлтона изредка отдавала короткие приказания, но, судя по голосу, она уже утомилась. Наконец все заклинания были прочтены, процедуры проделаны, и на маленьком алтаре в конце зала принесены в жертву митхан, козленок и огромная — длиной локтей в пятнадцать — бангалорская умба. Кому они приносили эту жертву, магистры и сами не знали. Слова ритуала они затвердили уже очень давно, но Верховный владыка Ордена Черной Змеи всегда скрывал от них имя того, к кому, собственно, они были обращены.

Десять магов покинули подземелье через час. Никто из них не посмел задержаться и тем самым нарушить волю Эрлтона, никто из них не хотел посмотреть, как будет происходить воссоединение тела и головы. Не то чтобы магистров это не интересовало: просто они хорошо знали, чем грозит ослушание. В Ордене по сей день передавали из уст в уста историю о слишком любопытном маге, который хотел узнать больше, чем ему позволил знать человек в серебряной маске. Говорили, что любопытный медленно превратился в серебряное изваяние, сполна изведав все муки постепенного умирания.

Судьба несчастного служила постоянным предупреждением, и магистры воспринимали его однозначно. Долгие годы, проведенные рядом с Эрлтоном, не только дали им неслыханное могущество, но и научили тому, что с Верховным магистром им не сравниться никогда. Он пугал их своей силой, и вместе с тем они его боготворили.

Однако если бы кто-нибудь из них осмелился через несколько часов спуститься в подземелье, то обнаружил бы там нечто невообразимое.

Молодой атлет в серебряной маске и золотых украшениях лежит на столе, грубо сколоченном из стволов юных деревьев. Он лежит на боку, подложив ладонь под голову, и сладко спит. Из-под маски слышится ровное, тихое дыхание. У атлета длинные смоляные кудри, рассыпанные по плечам, и невероятно красивое тело, без единого изъяна.

Даже на шее нет ни одной морщины или складочки.

Увидев мужа, Арианна бросилась ему на шею да так и застыла на несколько минут. Она стояла спокойно, слишком спокойно, подумал Ортон. А когда императрица наконец отстранилась, то он увидел, что его камзол промок на груди, а бледные щеки девушки залиты слезами.

— Ты все знаешь? — спросил он с тревогой.

— Я ничего не знаю, — ответила она просто. — Но я все чувствую. Смерть бродит рядом, и я вдруг страшно испугалась, милый. Испугалась, что умру прежде, чем ты придешь ко мне и я успею рассказать, как страстно, как безумно, как не по-здешнему люблю тебя. Я не боюсь смерти, но и не радуюсь ей. Главное, чтобы она прошла мимо тебя, единственный мой, а все остальное уже неважно.

Молодой человек не знал, что и сказать. Арианна опустилась на ковер у его ног, порывисто обняла колени.

— Бог с тобой! — переполошился он. — Встань, пожалуйста.

— Погоди. Вдруг я больше никогда в жизни не смогу этого сделать? А мне хотелось хотя бы однажды постоять вот так — сама не знаю почему.

Ортон поднял свою возлюбленную на руки и отнес к окну. На темно-синем покрывале неба вспыхивали звезды, и происходило это на такой непостижимой, такой недосягаемой высоте, что у обоих дух захватило от восторга и благоговения перед этой красотой.

— Посмотри туда, — показал император на восток. — Видишь два созвездия рядом, вон там, около той большой красной звезды? Это Влюбленные.

— Да, я знаю. Мне учитель говорил, — прошептала принцесса.

— А ты знаешь легенду?

— Нет, легенду не слышала.

— Говорят, давным-давно жили эти юноша и девушка, которым на земле все время что-то мешало воссоединиться. И тогда они договорились, что после смерти обязательно будут вместе. Так случилось, что потом они расстались и долго друг друга не видели. Но однажды ночью юноша зашел в дом своей подруги и сказал одно только слово: «Пойдем». Она ни о чем его не спрашивала и вышла следом за ним на порог дома. Тогда он схватил ее на руки и взлетел в небо — высоко-высоко. Но он-то уже был мертвый, а его любимая еще принадлежала миру живых, и все сущее вновь воспротивилось их союзу. Однако девушка воззвала к Богу, и Господь сжалился над ними и позволил им остаться вместе уже навсегда. Видишь, они летят в небе, держась за руки? Обещаю тебе, что мы с тобой будем вместе и в жизни, и в смерти. Согласна?

— Да, мой повелитель, — прошептала Арианна. — А теперь поцелуй меня и расскажи, что случилось: несчастный близнец умер?

— К великой нашей скорби.

— Когда же найдут убийцу? — воскликнула молодая государыня. — Я хоть и гоню прочь нелепые и глупые мысли, но мне иногда кажется, что тебе угрожает опасность, что она все ближе и ближе. Порой, вообрази себе, мне мерещится, что я могу стать причиной твоего несчастья, и тогда я начинаю ненавидеть себя.

— Только этого не хватало!..

— Я понимаю, что говорю глупости, но ведь душе не прикажешь — она чувствует недоброе и мечется как птица в клетке. Что же мне делать?

— Верить, конечно. Верить мне и нашим друзьям. Ты должна знать, что все у нас будет хорошо. Однажды мы с тобой встретились, нашли друг друга. С нами произошло самое главное чудо, какое вообще может случиться в жизни человека. И нелепо теперь, когда мы стали во сто крат сильнее нашей любовью и верностью, сдаться, уступить чужой ненависти, зависти, злобе. Этого просто не должно быть, Арианна. Обещай мне, что завтра ты начисто забудешь о своих дурных предчувствиях. Вот проводим их занудливых величеств и будем предоставлены сами себе. Я обещаю, что стану уделять тебе гораздо больше времени, может, целую неделю не отойду от тебя ни на шаг. Возьму у наших драгоценных подданных слово не тревожить меня и разбираться со всеми делами да увезу свою драгоценную женушку на край света! Ну как?

— Это было бы просто прекрасно, — расцвела Арианна. — Только одного не могу понять, как я жила без тебя все эти годы?

— А ты знала, что мы встретимся, и я тоже знал. Вот мы и жили этим ожиданием, иначе нас давно уже не стало бы — во всяком случае, таких, какие мы сейчас. Единственное, что омрачает мое счастье, — это то, что я должен немного огорчить тебя, но ты ведь обещала, что будешь сильной. Я могу надеяться, что ты вытерпишь маленькую неприятную новость?

— Постараюсь, насколько хватит моих сил, — осторожно сказала Арианна, а ее сердце бешено заколотилось, предчувствуя недоброе.

— Завтра, после того как мы проводим иностранных монархов, будет Большой Ночной Совет. И я задержусь, возможно, на всю ночь. Но это в последний раз.

— Только-то и всего… — облегченно выдохнула девушка. — Слава Богу!

— Вот те раз, — огорчился император. — Наступило время, когда моя любимая жена радуется моему отсутствию. И давно ли с тобой случились подобные перемены?

— Глупый, — улыбнулась Арианна. — Просто я ожидала чего-то гораздо худшего. А эту ночь — уверяю тебя, она будет долгой, очень долгой и одинокой — я скоротаю, думая о тебе.

Остаток ночи они провели, уже не отрываясь друг от друга ни на секунду. Когда говорят, что не придумано еще слов, чтобы описать состояние настоящей, всеохватывающей любви, это не кокетство и не попытка скрыть собственное бессилие. Таких слов нет, потому что не так уж много людей на свете получили невероятное счастье любить и быть любимым с такой неистовой силой.

Однажды, когда все изменится, слова найдутся.

Уходя утром от Арианны (она еще спала, и он не решился нарушить ее сладкий сон), Ортон внезапно почувствовал, как острая тоска — еще более страшная от своей беспричинности — пронзила все его существо. Ему почудилось на мгновение, что он может больше никогда не увидеть свою любимую, но император тут же отогнал эти мысли, и в конечном итоге любая мысль материальна, и если достаточно долго о чем-то думать, то это может произойти на самом деле.

Ортон бросил последний взгляд на императрицу и быстро вышел из опочивальни.

Впереди был долгий день.

Аластер явился к Аббону Флерийскому среди ночи. И если Сиварда мучила бессонница, то мага мучил командир императорских гвардейцев, безжалостно вырвавший Аббона из теплых и ласковых объятий его постели.

— Ты с ума сошел, — сказал маг, спуская ноги с кровати и помещая их с невероятной осторожностью в мягкие домашние туфли, украшенные ракушками и вырезанными из дерева фигурками.

— Если я скажу, что да, ты перестанешь ворчать и жаловаться на свою скорбную жизнь? — поинтересовался великан.

— Точно не обещаю, но попробовать можно, — тут же откликнулся Аббон.

— Если ты шутишь, значит, уже достаточно проснулся, чтобы говорить о серьезных делах.

— Может, не нужно? Может, завтра, а? Маг на минуту замолчал, затем отчаянно потряс головой и решительно молвил:

— Дай мне мой халат, вон он, на кресле. Я понимаю, что ко всем прочим благам прибавилось еще что-то.

— Помнишь наш разговор о Бангалорах и моих подозрениях относительно этого места?

— Мне бы его забыть… Только вынужден тебя огорчить, Аластер: я и сам хотел найти там хоть какую-нибудь мелочь, свидетельствующую о занятиях черной магией. В помине нет ничего подобного. Но сердцем чую, что все беды оттуда.

— Я вот к чему. Все равно, пока мы не выясним, откуда у бангалорцев оказался этот золотой стержень ученика токе, ничего не разберем. Вот я и решил послать одного из своих воинов на Ходевен, в Аиойну. Должны же они что-то знать об Эрлтоне и его бангалорском родиче.

— Так зачем ты ко мне пришел?

— Снять камень с души и поделиться ответственностью — по справедливости, естественно. То есть пополам. Одному принимать подобное решение просто нельзя.

Маг уставился на исполина Аластера огромными, круглыми, немного испуганными глазищами.

— Нет, все-таки ты рехнулся немного. Этого же просто нельзя делать! Или, постой… может, я тебя неправильно понял? Скажи, что ты имеешь в виду.

— Правильно понял, правильно. Ведь мы с тобой старые приятели. Но хватит эмоций. Что конкретно скажешь?

— Дай подумать, — сказал маг. — Дело, конечно, нужное. А если посылать корабль и посольство, то потеряем месяц, а то и все два.

— Это ты размахнулся, — махнул рукой Аластер. — Корабль так быстро не доберется. Да и по горам тоже дорога не близкая. Короче, я все больше и больше склоняюсь к этому варианту.

— А о последствиях ты подумал?

— По-моему, все возможные последствия случились раньше причин. У нас остался последний близнец — и никакой надежды двинуться дальше в расследовании, если мы его еще затянем. Что-то мне подсказывает, что времени у нас ох как мало.

— Прав ты, прав, всегда прав — был, есть и будешь. Но страшно мне.

— А тебе-то чего? — удивился он.

— Наверное, по привычке. Ну что же, ваша светлость. Давайте мне половину вашего душевного камня и одну вторую часть ответственности за все, что воспоследует нашей авантюре, и я вас благословляю. Пускай твой гвардеец обернется как можно быстрее.

— Вот и ладно, — кивнул Аластер. — А теперь плесни мне, пожалуй, твоего приворотного. Только покрепче. Отпразднуем событие.

— Я чего-то не понял, — проскрипел маг. — Ты не собираешься пойти отдать приказ?

— Нет. Собственно говоря, он уже в пути.

— Нет, ну ты негодяй, ну ты хищник! Явиться ко мне посреди ночи, чтобы оповестить, что все уже свершилось! Бог знает, что это за должность. Нет, нет, не убеждайте меня, брошу все и уйду в отшельники, пусть там меньше интересного, зато тихо-мирно и посреди ночи не будят!

Аластер улыбался, глядя на мечущегося по своей опочивальне Аббона.

Вот маг остановился, нацедил себе из кувшина полный стакан какой-то прозрачной жидкости, выпил залпом. Охнул, крякнул. Подобрел.

— Вот, выпей.

— Успокоился?

— Куда же я денусь?

— Прости, Аббон. Просто мне больше не к кому пойти и не с кем поговорить так, чтобы меня до конца поняли.

— Чего уж. Прощаю. А когда вернется твой посланец?

— С твоей помощью уже завтра.

К торжественному обеду в честь отбытия иностранных государей Арианна готовилась очень тщательно.

Сперва она долго нежилась в бассейне с теплой водой, пахнущей, словно летний луг, целым букетом цветочных сладких ароматов. Затем ее растирали розовым маслом на мраморной скамье, отчего ее юное тело приобрело еще большую свежесть и упругость. Затем служанки принесли ей бледно-сиреневый наряд: платье, расшитое серебром, аметистами и александритами, и накидку на полтона темнее, подбитую серебристо-сиреневым мехом. В уши ей вдели длинные аметистовые серьги в форме виноградных гроздьев с хризолитовыми и изумрудными листочками. На шею повесили аграф, сделанный из платины и александритов. Он был сплетен из тончайших металлических нитей, словно кружево, и потому выглядел невесомым. Однако Арианна была поражена тем, каким тяжелым он оказался на самом деле.

Волосы императрице уложили наподобие диковинного цветка, скрепив их шпильками и заколками с аметистовыми и жемчужными навершиями.

Наконец, Алейя и Ульрика возложили ей на голову корону

Поскольку выход был торжественным, то Арианне пришлось дожидаться, пока за ней явится целая гвардия пажей, придворных и телохранителей, чтобы сопроводить ее в парадный обеденный зал, где уже собрались многочисленные гости. По правде говоря, они давно надоели девушке: большинство королей и князей она знала еще в девичестве, встречаясь с ними изредка при дворе короля Лотэра. И как раз там они были на своем месте: такие же резкие, шумные, агрессивные. В Великом Роане они чувствовали себя не в своей тарелке, и неспроста: здешний двор был во много крат изысканней и утонченней, и нужно было обладать незаурядным умом, вкусом и иметь свой собственный стиль, чтобы оставаться на высоте. Однако иностранные государи все равно любили наезжать в гости к своему могущественному соседу. Им и не снилась подобная роскошь, и поскольку они не могли ее завоевать, то хотя бы пользовались ею вовсю. Но приглашали их не так уж и часто, да и долгое отсутствие монарха всегда пагубно сказывается на его положении в собственной стране, на прочности и непоколебимости его трона.

Ортон появился в зале на несколько минут раньше императрицы и уже успел занять свое место за центральным столом. Шут устроился подле него и тут же принялся накладывать себе в тарелку горы всякой снеди, мотивируя тем, что, пока голубушка-императрица выйдет к столу, он и помереть с голоду успеет.

Церемониймейстер объявил громогласно:

— Ее величество императрица Великого Роана, владычица Эйды, Ашкелона и Анамура, принцесса Лотэра — Арианна!

И она вышла в зал, стараясь ступать легко и красиво. Ей хотелось напоследок произвести особенное впечатление на всех этих мужчин, облеченных властью, чтобы они запомнили ее прекрасной, чарующей, молодой. Чтобы они знали, что в короне империи не случается фальшивых драгоценностей и что ее император достоин самого лучшего.

Арианна переступила через порог и словно натолкнулась на незримую стену.

Она увидела Ортона.

Нет, не просто увидела императора, сидящего в своем кресле с высокой спинкой, украшенной все тем же изображением дракона, она увидела не человека, который мог быть, а мог и не быть ее супругом, не человека в короне и мантии — она увидела Ортона. Она знала, что это ее любимый муж, так же ясно, так же неопровержимо, как если бы они находились наедине. Она почувствовала его издалека и теперь изнывала от ужаса.

Ей казалось, что взгляды всех присутствующих обращены к ней и каждый наверняка понял, что она знает эту страшную тайну. Вечность пронеслась мимо потрясенной императрицы, а она все еще не могла заставить себя сделать следующий шаг.

На самом же деле прошло всего несколько секунд, и, естественно, никто и ничего не заметил.

— Арианна, — вывел государыню из задумчивости голос баронессы Кадоган. — Что с тобой?

— Ничего, — быстро шепнула она и двинулась вперед решительным шагом.

Все гости поднялись навстречу ей, встал со своего места и Ортон. Ни жива ни мертва, Арианна села за стол и разрешила сесть гостям. Алейя Кадоган оказалась по левую руку от государыни.

— Так что с тобой все-таки произошло? — спросила она, когда обед начался и все принялись орудовать вилками и ножами, не обращая внимания друг на друга. — Ты и не ешь ничего?

Девушка с отвращением глянула на лежащий перед ней кусок мяса. Ей было страшно, есть не то что не хотелось, но и думать об этом было неприятно. Руки ее стали ледяными, она то и дело вздрагивала, когда кто-то обращался к ней. Особенно если заговаривал ее обожаемый Ортон. Арианна чувствовала необходимость поделиться своим открытием, она понимала, что это уже не ее тайна. И открыть эту тайну пусть даже самой близкой, самой преданной подруге она не решилась.

— Нет, ничего, — сказала быстро. — Просто я, кажется, объелась сладким вчера, и аппетита вовсе нет. Не обращай внимания.

— Постараюсь, — вздохнула Алейя. — Если получится.

Короли разъезжались по одному.

Из парадных ворот дворца выезжали вереницы экипажей и колонны всадников — кто двигался по направлению к порту Майн, кто предпочитал добираться домой по суше.

Король Самааны Даргейм Вальрус должен был отбывать к себе на родину в числе последних и время, остававшееся до отъезда, проводил в отведенных ему апартаментах. Во всяком случае, именно так полагал герцог Дембийский, пока огромный северный варвар не отыскал его на террасе.

— Добрый день, Ваше величество, — немного удивленно молвил Аластер. — Что привело вас сюда? Могу ли я быть чем-то вам полезен?

— Можешь, — коротко ответил Даргейм. — Только оставь эти длинные придворные речи, мы с тобой воины, герцог. И я прекрасно вижу, что ты лучше, сильнее, ловчее, опытнее. Я варвар, и нечего рядить меня в слащавые корольки вроде Лодовика Альворанского.

— Прости, король. Я не хотел тебя обидеть.

— Так-то лучше, — хмыкнул владыка Самааны. — Послушай, я человек прямой и грубый. Если что не так, не держи зла, но мой друг, очень хороший друг, всегда говорил, что тебе можно доверять. И еще он говорил, что если кто и знает все обо всем — то это ты.

— Лестное мнение, — улыбнулся Аластер. — А кто так обо мне думает?

— Ортон, — отвечал король, и в голосе его внезапно зазвучали мягкие и грустные ноты. Вот уж чего бы никто никогда не сказал об этом диком и свирепом человеке.

— Мне приятно, что император так обо мне отзывается, — осторожно заметил герцог, понимая, что ради комплиментов Вальрус искать бы его не стал.

— Отзывался, — поправил его варвар.

Он глядел на Аластера так тоскливо, как смотрят псы, потерявшие своих хозяев, как старики, пережившие своих детей. И этот горький, стылый взгляд был тем более страшен, что никак не вязался с несокрушимой мощью и дикостью короля Самааны. Тот стоял перед Аластером, выпрямившись, расправив плечи, и, надо признать, был всего на полголовы ниже исполина-герцога. Аластер некстати подумал, что варвар должен себя чувствовать непривычно, глядя на кого-то снизу вверх: при его росте подобный вариант был практически исключен.

— У меня мало времени, — снова заговорил Даргейм. — Когда мне просто не хватало моего друга, я молчал, потому что думал, что так надо. Мало ли что бывает. Но сегодня ночью мне приснился сон — а мои сны сбываются, герцог. Они снятся мне так редко, что я, пожалуй, могу и не признать, что это сон, когда вижу его. Сегодня мне снился друг Ортон. И он сказал, чтобы я больше не ждал его: он не сможет проститься со мной, потому что его уже нет в мире живых. Что скажешь, герцог?

Аластер задумался. Последние события показали, что гораздо больше людей в империи догадываются о тайне близнецов, чем он мог себе предположить. Но догадывались лишь искренне преданные и любящие, и потому они свято хранили эту тайну. Оскорблять недоверием такого человека было бы непростительно, и герцог решился.

— Это так, Даргейм. Его уже нет. Его убили. Варвар молча смотрел на него широко открытыми глазами, и на лице его не отражалось ничего. Мужчина не имеет права выдавать сокровенные чувства. Но даже мужчина не может скрыть боль души, если она плещется на дне его светлых, таких, вроде бы, безразличных глаз. Не от Аластера, во всяком случае.

— Я могу спросить, кто это сделал?

— Мы не можем найти настоящего убийцу, — ответил герцог честно. — Мы уже добрались до наемников, выполнивших это поручение, нашли подручных. Но мы не знаем, кто именно направлял ту руку, которая поразила Ортона.

— А вы догадываетесь, кто это может быть?

— Все следы ведут на Бангалорский архипелаг. Но дальше — мы не можем обрушивать силу нашего гнева на всех подряд, чтобы среди сотен невинных жертв оказался убийца. А если мы промахнемся?

— Знаю, — неожиданно согласился Даргейм.

Аластер опешил. Он-то ожидал долгой словесной баталии с этим неукротимым человеком, который должен был стремиться покарать всех и каждого за смерть своего Друга.

— Мне Ортон это все подробно разъяснил. Правда, я не понял и половины, — откровенно признался король, — но это не так уж важно. Важно, что Ортон не хотел бы, чтобы я объявил войну Бангалорам и вырезал там всех до единого, хотя, видит Бог, они этого заслуживают.

Герцог Дембийский подумал, что, кажется, несчастному близнецу так и не удалось ничего объяснить своему Другу.

— Это хорошо, что ты был честен со мной, — одобрил Даргейм, протягивая Аластеру свою грубую, мозолистую лапищу. — Тогда я тебе кое-что покажу и подробно объясню. Я сам думал заняться этим делом, но если Ортон любил тебя и ты оказался именно таким, как он о тебе говорил, что ж, я поделюсь с тобой. Вот, смотри, что у меня есть.

И он подал Аластеру клочок пергамента, все время норовивший скрутиться в трубочку.

«Господин и повелитель, архонт мой, — было коряво нацарапано на нем самыми мелкими буквами, какие только были доступны человеческому глазу. — Как я уже и докладывал, император жив и сегодня присутствовал на обеде. Я видел его лично три раза после того, как завершился турнир. Этот митхан — последний. С благоговением, ваш покорный слуга».

— Как к тебе попало это письмо, король?

— С неба упало, — ухмыльнулся варвар. — Да не гляди на меня волком, герцог. С неба. Я сегодня митхана подстрелил со скуки — гляжу, а к его лапе клочок этот примотан. Ну, я и развязал.

— А как он летел?

— На юг, естественно. На Бангалоры, если ты это имеешь в виду. Что, и теперь не можешь послать туда армию?

— Увы, король. Не могу и не пошлю.

— Я так и знал.

— Вот бы выяснить, кто отправил этого митхана, — протянул герцог задумчиво.

— А чего тут выяснять? Я уже дал своим воинам приказ отыскать того, у кого была хищная птица, — они все вверх дном перевернут, а виновника отыщут.

Словно в подтверждение его слов на лужайке перед дворцом раздался лихой свист.

— Вот и они! — обрадовался Даргейм. — Интересно, кого поймали?

Король и герцог свесились через перила. Внизу стояли четверо дюжих воинов Самааны и держали обмякшее, как мешок, тело пухлого, разряженного человека.

— Лысый волк! — выругался Даргейм. — Одни трупы! Пытать некого.

В Великом Роане был уже яркий солнечный день, а Аиойна еще нежилась в объятиях ночи. Дворец Чиванга был погружен в тишину и покой, когда внизу, у золотых ворот, раздался страшный грохот.

Один из токе, учитель Ирам-зат-ал-Имад, вышел на смотровую площадку надвратной башни и спросил у того, кто был внизу:

— За какой надобностью явился ты сюда? В этом году мы уже взяли ученика.

В ответ раздались странные звуки, похожие на пение рога, были они мелодичны и чарующи, а голос поющего — мощным и звучным.

— Не может быть, — прошептал токе.

Он щелкнул пальцами, и в воздухе разлилось ослепительное сияние бледно-голубого цвета. В нем стал виден тот, кто пришел этой ночью во дворец Чиванга не за тем, чтобы отвечать на вопросы перед золотыми, серебряными и железными воротами. Быстрым взглядом окинул ал-Имад черно-зеленый панцирь, изумрудные горящие глаза, двойной ряд шипов, идущий по всей спине. Он знал этого великолепного воина слишком хорошо и знал, что просто так тот не станет нарушать тишину и покой в обители своих преданных друзей.

— Здравствуй, Ульрих, — сказал он негромко. Но тот, кто был внизу, хорошо его расслышал.

— Погоди, я отворю ворота.

Спустя час в так называемой Морской комнате дворца Чиванга собрались все токе и их старшие ученики.

Морская комната была сделана как кусочек подводного мира. Здесь все было выполнено в голубых и бирюзовых тонах; со стен глядели оскаленные морды морских тварей; в углах громоздились толстые ветви кораллов; невероятных размеров перламутровые раковины играли роль фонтанов; потолок, похожий на гладкую поверхность воды, в которой снуют рыбешки и царственно парят прозрачные медузы, поддерживали колонны в виде жгутов спутанных водорослей и водяных растений. А пол был усыпан мелким чистым песком бело-золотого цвета.

— Давно я здесь не был, — негромко сказал тот, кого назвали Ульрихом.

Ученики токе не сводили глаз с великана, служившего в известной на весь обитаемый мир гвардии императора Великого Роана, и восхищались. Он был действительно могуч и к тому же красив неповторимой, невероятной красотой народа, который постепенно исчезал с лица этой планеты.

— Чем мы можем помочь тебе, Ульрих? — спросил ал-Имад. — Скажи только, чего ты желаешь, и мы все для тебя сделаем.

— Так много я не попрошу, — усмехнулся гвардеец. — Ты же знаешь закон Брагана, мудрый токе: никто из Агилольфингов и их слуг не должен превышать в своих деяниях меру человеческого могущества. Нам все должно даваться с таким же трудом, как и остальным жителям этого мира.

— Это мудрый закон, — склонил седую голову хозяин дворца Чиванга. — Мы учим наших детей и учеников тому же. То, что легко дается, дешево ценится. А они должны знать, что человеческая жизнь бесценна и каждая ее минута бесконечно дорога. Только тогда они смогут по-настоящему делать добро — не от того, что им это ничего не стоит, а потому, что они будут стремиться делать его, чего бы это им не стоило.

— Вот мы и зашли в тупик, — сказал Ульрих. — И немного нарушили установленные правила. Видишь ли, добрый ал-Имад, у нас нет времени выяснять это обычным способом, так ответь же, что ты знаешь о неком Эрлтоне? Мне сказали, он учился здесь, во дворце.

— О каком из них ты желаешь выслушать историю, Ульрих?

— А сколько их всего было?

— Двое. Два брата, младшие принцы Эстергома, потомки желтокожих эрлтонских владык.

— Они никогда не расставались друг с другом, — рассказывал ал-Имад. — И пришли искать знаний во дворце Чиванга тоже вдвоем. Две руки постучали в золотые ворота, два голоса одновременно отвечали на вопросы. Мы не стали разлучать их — впервые за все время существования этого места впустили во дворец двоих.

Они происходили из очень знатного рода, и в крови у них была способность к чародейству и магии. Оба хотели изменить мир в лучшую сторону, оба мечтали о царстве добра и справедливости на земле. Они учились у нас тридцать лет и постигли то, чего никто из предыдущих и последующих моих учеников постичь не смог.

Я гордился ими.

Чтобы как-то различать их, мы звали одного из братьев Эрлтон Серебряный, а второго Эрлтон Пересмешник.

— Почему Серебряный? — спросил Ульрих с нескрываемым интересом.

Хоть старик-токе и рассказывал неторопливо и обстоятельно, он не подгонял его, запоминая каждую мелочь. Кто знает, что может оказаться решающим?

— Серебряный, потому что его волосы были удивительного цвета — расплавленного серебра, не седые, а непостижимые, неописуемые. И поэтому он вообще любил серебро, ибо оно шло к его внешности чрезвычайно. Ну а Пересмешник, ты, верно, и сам понял, всех поддразнивал. И выходило это у него очень удачно и совсем не обидно. Нам даже нравилось.

— Что случилось с ними потом?

— На тридцатом году учения Серебряный Эрлтон отыскал в моей библиотеке запретный манускрипт. Он всегда интересовался, где можно добыть дополнительную силу и энергию, чтобы создать это самое царство добра. Вот его и потрясло то, что он прочитал.

— Насколько я знаю, у тебя не так много запретных манускриптов.

— Ты прав. Но ему «посчастливилось» найти нечто воистину ужасное. Он отыскал историю Отрубленной Головы!

— Только не это, — пробормотал Ульрих. — И потом… пусть он даже ее прочитал, что с того? Добыть-то голову почти невозможно.

— Я тоже так думал. Не перебивай меня.

— Прости, ал-Имад.

— Поняв, какая опасная идея зародилась у этого мальчишки, я подробно рассказал ему, отчего невозможно использовать Отрубленную Голову в благих целях, даже если бы он добыл ее — что тоже практически невыполнимо. И он со мной согласился. Когда срок их ученичества истек, оба брата отправились в мир, чтобы нести свет и добро.

— Прости, я все же прерву тебя еще раз. Как давно это было?

— Чуть больше трех с половиной веков тому назад.

— Они ушли вместе?

— Как ни странно, нет. Теперь я думаю, что их взгляды стали сильно различаться уже тогда, но я об этом ничего не знал, иначе силой оставил бы во дворце Чиванга Эрлтона Серебряного еще на какое-то время. Впрочем, ты знаешь наши правила. Мы никого не удерживаем, и молодые люди вольны сами решать свою судьбу. Эрлтон Пересмешник двинулся на Алгер. Ему всегда нравились тамошние люди, а потом для него, выходца с Ходевена, это была редчайшая возможность посмотреть на совершенно другой, яркий, интересный мир.

— А его брат?

— Тот уехал на Бангалоры. Цель у него была прекрасная и возвышенная — создать что-то вроде университета или такой вот обители ученых и магов, как дворец Чиванга, и таким образом нести знания людям. Он намеревался пригласить в эту обитель лекарей и художников, поэтов и астрономов, всех, кому есть что делать в этой жизни. Я был очень рад за него и благословил избранный им путь. Право слово, тогда Пересмешник представлялся мне куда более легковесным.

Но теперь я в этом не так уверен.

Мы редко общаемся с внешним миром, нам он чужд. И потому я только недавно узнал, что на Бангалорах по сей день нет никакой обители, никакого дворца наук и искусств, а только какой-то загадочный, таинственный Орден Черной Змеи, в существовании которого многие тоже сомневаются. Хочу надеяться, что его действительно нет в природе, а если и есть, то Эрлтон к этому абсолютно непричастен.

Ульрих хотел было сказать старику, что тот таким примитивным способом пытается успокоить и заглушить голос собственной совести, а подобные попытки никогда не дают нужного результата, но затем передумал. Это могло бы сильно разочаровать токе и их учеников, ранить в самое сердце и надолго, если не навсегда отвернуть от детей рода человеческого, которым они сделали столько добра. Пусть творят его и впредь, а с отступниками должны сражаться настоящие воины.

Ал-Имад кротко смотрел на исполина Ульриха, глаза его были полны непролитых старческих слез. Сознание собственной вины всегда тягостно, особенно если речь идет о таких мудрецах.

— Не переживай, добрый токе. Всего не предусмотришь. И Господь, случается, не может уследить за всеми. Да и нужно ли это?

— Я понимаю. Но меня не покидает чувство, что я чего-то не рассказал бедному мальчику, не предостерег, не удержал вовремя от опрометчивого поступка. Он был таким чистым, так мечтал о счастье для всех. Где же я допустил ошибку? Или я ошибся, когда решил, что Пересмешник не заслуживает такого же внимания? Нет, нет, поверь, я любил его, всех, кто сюда попадает, уже нельзя не любить. Однако мне казалось, что он чересчур полон жизни — жизнерадостность била из него фонтаном. Я думал, что из него вышел хороший человек, но не более. Эрлтон Серебряный — вот кто был настоящим ученым и мыслителем. Где же я ошибся, Ульрих?!

— Я постараюсь все исправить, — пообещал тот вместо ответа. — Только скажи еще вот что: мог ли он все-таки отыскать эту Отрубленную Голову?

— Не знаю, — ответил токе. — Во всяком случае, спустя пятьдесят лет после того, как оба брата покинули дворец Чиванга, вот здесь и здесь, — его худая рука скользнула по поверхности глобуса, указав на две точки, — наблюдались процессы подводной вулканической деятельности. И огромный пласт дна поднялся на несколько локтей. Возможно, что на отдельных участках смещения были еще значительнее. Тут уж дело случая: Отрубленная Голова могла быть погребена под толщей лавы, а могла оказаться на отмели.

— Ты не представляешь, как ты мне помог! А теперь я отправлюсь в обратный путь.

— Жаль, — сказал ал-Имад. — Жаль, что не погостишь, не поговоришь со мной ни о чем. Мы столько лет не виделись.

— Обещаю, — ответил Ульрих, — что вскоре навещу тебя и останусь надолго. А сейчас прощай!

— Прощай!

Гвардеец быстрым шагом вышел из Морской комнаты и двинулся извилистыми переходами по направлению к выходу.

— Может, гостя следовало бы проводить? — спросил один из учеников.

— Он этого не любит, — мягко улыбнулся токе. — И никогда не любил. Его нужно только встречать. Не бойтесь, он не заблудится.

— Это один из бывших учеников дворца Чиванга? — задал вопрос другой.

— Что вы, дети мои! Что вы! Нет, это не мой ученик. Но я скажу вам по секрету, что иметь такого учителя — это высшее счастье, которое только может выпасть на долю любого существа.

Человек в серебряной маске проснулся нескоро. Он медленно открыл глаза и полежал некоторое время не двигаясь. Затем он осторожно шевельнул рукой, напряг мускулы, провел пальцами по бедру. И вздрогнул, когда ощутил шелковистую, упругую молодую кожу.

Эрлтон поднимался медленно, но уже чувствовал, что все эти предосторожности излишни. Тело кипело и бурлило от переполнявшей его энергии, он испытывал забытые ощущения силы, бодрости и почти всемогущества. Но так же хорошо он понимал, что до всемогущества еще очень и очень далеко, и ему предстоит многое сделать, чтобы хотя бы вернуть утраченное.

Затем он спустил ноги со стола и встал во весь рост. В подземелье было темно и тоскливо, и ему отчаянно захотелось солнца, зелени и голубого бездонного неба.

Магистры ждали его в башне этой крепости, принадлежащей Ордену. Они знали, что Эрлтон должен сильно измениться после воссоединения, однако не ожидали, что это будет выглядеть именно так. Все послушники и магистры привыкли видеть дергающегося, больного, высохшего человека, едва переставляющего негнущиеся ноги. И тем более странно им было встретиться с молодым атлетом — бронзовокожим, высоким, грациозным. Он вошел в башню стремительной упругой походкой, на ходу отбрасывая назад отросшие за одну эту ночь длинные волосы. Только серебряная маска была прежней, да еще, пожалуй, острый, холодный взгляд, так хорошо знакомый его подданным.

— Господин, — преклонили они колени.

— Я доволен вами, — произнес он величественно. — Вы хорошо поработали, и я рад сообщить вам, что теперь я навсегда останусь в этом облике. Это тело не будет стареть и высыхать, как все предыдущие. Оно даст мне новую жизнь и новые возможности. Я возвеличусь в скором времени, и вместе со мной возвеличитесь вы.

— Благодарим тебя, господин наш.

— В скором времени я приму новое имя, — произнес человек в серебряной маске. — И это обстоятельство более всего радует меня.

— Ты говоришь загадками, господин.

— Я поясню вам все, когда приспеет срок. А теперь отвечайте, были ли свежие новости из Роана.

— О да, повелитель! — подал голос брат Анаконда. — Прилетел еще один митхан, сегодня на рассвете. Мы накормили его досыта, и теперь он дремлет в своей клетке. Мы не посмели без тебя читать послание. Если ты прикажешь, мы немедленно отправимся за птицей и снимем с нее футляр с пергаментом.

— Поторопитесь, — приказал Эрлтон. — Мне нужно немедленно узнать, что делается сейчас в империи. И еще… Кто-нибудь, прикажите приготовить обильную трапезу: много мяса, овощей и фруктов и красного вина, а также отвар из трав, которые восстанавливают кровь и действуют как укрепляющее.

Он хмыкнул недоверчиво:

— Я зверски голоден. Как никогда в жизни. Я буду у себя в апартаментах.

С этими словами человек в серебряной маске легко повернулся и вышел из дверей.

— Как он хорош! — восторженно произнес вслед брат Саргонская гадюка.

— Не забывайся, — остановил его брат Кобра. — Это все тот же магистр Эрлтон, хоть и выглядит иначе. И суть его осталась прежней — в этом я абсолютно не сомневаюсь.

Виноградины лопались на зубах, наполняя рот сладким, упоительным соком. Мясо было изумительно прожарено, а хлеб — пышный, еще горячий — буквально таял на языке.

Эрлтон наслаждался и давно забытым вкусом пищи, и самим чувством наслаждения, забытым еще раньше. Он поднял бокал, наполненный красным вином, и посмотрел его на солнце. За тонким стеклом переливалась жидкость, светящаяся изнутри, как кровавый рубин, и это было прекрасно. Эрлтон повел плечами, чтобы кожа ощутила ласкающее прикосновение шелковой мантии. Он был почти счастлив.

Брат Анаконда осторожно постучал в двери, и Верховный магистр крикнул:

— Входи!

Маг торопливо подошел к ширме, отгораживающей стол, уставленный яствами, и, просунув руку в специальный разрез, с поклоном подал кожаный футлярчик с донесением из империи. Вкушая пищу, его повелитель обычно снимал маску, а видеть лицо Эрлтона без нее было строжайше запрещено. Нарушение приказа каралось немедленной и страшной смертью.

— Ты уже читал? — раздалось из-за перегородки.

— Не смел, господин мой.

— Это правильный подход, — милостиво кивнул Эрлтон, не задумываясь, что магистр его не видит. Он вообще мало думал о том, что видят, слышат и чувствуют другие. — Что ж. Разверни и прочитай мне вслух.

— Как прикажет господин.

Брат Анаконда поймал себя на том, что если раньше он боялся человека в серебряной маске, то теперь относится к нему с трепетом и благоговением. И готов подчиняться ему еще более слепо и беспрекословно, чем прежде. Он раскрыл футляр и добыл оттуда клочок пергамента, стараясь, чтобы движения были ловкими, точными и быстрыми. И оказалось, что он хочет выглядеть безупречным не только из боязни вызвать гнев Эрлтона своей неуклюжестью, но и потому, что тот слишком прекрасен и совершенен, чтобы рядом с ним могли существовать нелепость и некрасивость. Он был уверен в том, что Верховный магистр следит за ним из-за своей ширмы, а если и нет, то все равно каким-то непостижимым образом знает, что сейчас делает и даже думает человек, находящийся подле него.

Странные мысли, однако, возникают в странных ситуациях.

Брат Анаконда быстро пробежал несколько строчек глазами и, побледнев, замер в нерешительности. Эрлтон Сразу почуял неладное.

— Что там? — спросил отрывисто.

— Странные вести, господин мой.

— Говори.

— Соглядатай пишет, что император жив и его видели во дворцовом парке, а также за ужином, он был в добром здравии. Не похоже, чтобы он плохо себя чувствовал.

Человек в серебряной маске издал страшный звук, похожий на свирепое рычание. С хрустом сплел пальцы.

— Недосмотрели, идиоты! Господи, какие же идиоты! Ступай прочь… Нет, погоди. Кому адресовано это послание?

— Как всегда, архонту Тиррону.

— Ну хоть это сделали правильно. Иди.

Оставшись в одиночестве, Эрлтон задумался, меланхолически дожевывая мясо. Было совершенно очевидно, что йетты действительно выполнили приказ и совершили успешное покушение на жизнь Ортона Агилольфинга. Они бы просто не осмелились обмануть его, равно как и оба магистра. Те были уверены в том, что их попытка удалась, однако на деле оказалось иначе.

Яд бангалорской умбы никогда не подводил. Мельчайшей крупинки его, просто попавшей на кожу, вполне хватило бы, чтобы свалить нескольких лошадей, Бангалорской умбе уступали дорогу и слоны, и хищники. А яд этой змеи в сочетании с некоторыми минералами и соками ядовитых растений просто не мог не подействовать на любого, даже самого сильного и выносливого человека. Эрлтон предусмотрел все: и возможный иммунитет против некоторых ядовитых веществ, и врачебное вмешательство, и даже активное противодействие магов любой степени посвященности. Не было в мире противоядия этому снадобью. Император не имел права выжить, и возможности такой ему не оставила ненависть человека в серебряной маске.

Он не родился с этой ненавистью. Таким его сделали годы и обстоятельства. Он вынес столько горя, боли, страданий и унижений, что теперь никакая месть не могла удовлетворить его. Но Эрлтон был готов довольствоваться малым: всего лишь полным уничтожением проклятого семени Братана и захватом власти в империи. В отличие от многих безумцев прошлого и настоящего, а возможно, и будущего, Верховный магистр не желал быть повелителем всего мира, прекрасно понимая, что это абсолютно невозможно. Его целью был Великий Роан, а остальные государства Лунггара он уступал другим. Они ему были безразличны.

Что же там произошло, в этой проклятой империи?

Эрлтон откинулся на своем сидении, вытянул неправдоподобно красивые ноги, с недоверием оглядел их: он все никак не мог привыкнуть к себе.

Что же там произошло?

Чем больше он думал над этой загадкой, тем больше ему казалось, что ответ находится у него перед глазами, просто он упорно его не замечает. Что ответ бесконечно, предельно прост.

Что же там произошло?

И внезапно его осенило. Один раз он уже пытался воздействовать на императора при помощи невероятной силы того тела, с которым теперь являлся единым целым, но Ортон, якобы, оказался нечувствителен к его внушению. Если и теперь йетты были уверены в том, что убили императора, а он все еще оставался живым и здоровым, напрашивался единственный вывод: у императора есть двойники. И, судя по всему, на официальных церемониях присутствуют именно они. Как же он раньше не догадался? В конечном итоге, не только роанцы додумались до такого. Двойники были и у царей Эстергома, и у вождей некоторых, наиболее многочисленных племен Шана. Очевидно, его подвела привычка мыслить так же, как мыслили на Алгере в незапамятные времена. Он жил здесь, на архипелаге, слишком давно, чтобы не перенять в конечном итоге способ их мышления. Человек в серебряной маске понял, что слишком плохо знал жителей империи, особенно ее высших сановников.

— Не беда! — сказал Эрлтон в полный голос. — Это вовсе не так страшно, как кажется на первый взгляд. Кто-то же должен знать его тайну. Я найду этого человека и вызнаю у него все, что только можно. Выжму его, как плод.

С этими словами Верховный магистр промакнул рот салфеткой, вытер руки и небрежно отшвырнул ее в сторону.

Прежде чем надеть свою маску, он легко прикоснулся кончиками пальцев к лицу. И вздрогнул.

Похоже, ЭТО никогда не изменится.

Похоже, с ЭТИМ ему придется прожить всю оставшуюся вечность.

И не потому, что изменить не в его власти. Просто он должен оставить что-то на память об этих бесконечных веках страдания и боли, о страхе, о тенях, медленно скользящих над непостижимой бездной океана, о рыбах, объедающих лицо, и о сверкнувшей полосе клинка, разделившей на две части небо и его собственную жизнь.

Тиррон угасал медленно и мучительно. Он думал, что более невыносимых мук — и телесных, и душевных, — чем те, что он испытывает сейчас, нет и быть не может. Но оказалось, что предела страданию, как и радости, не бывает.

Он стоял, глядя через золоченые прутья оконной решетки на волны, бьющиеся о подножие башни, когда позади негромко скрипнула дверь.

— Добрый день, высокородный Аберайрон! — произнес Эрлтон насмешливо, как и всегда, когда ему случалось обращаться к архонту.

Тиррон резко обернулся. И в ту же секунду испытал настоящий шок. Наверное, впервые за всю жизнь он был так потрясен встречей с Верховным магистром.

Когда архонт увидел перед собой знакомое бесстрастное лицо Эрлтона, отлитое из сверкающего серебра, он почувствовал, как тяжелый ком заворочался у него в горле, мешая дышать. Да, это Эрлтон, и никто другой, потому что никто не может говорить таким тяжелым, таким мощным голосом, который Тиррон узнал бы и из тысячи других голосов, но в остальном… Господи! Как же он изменился.

Прекрасное, пышущее здоровьем и силой, молодое тело; длинные тяжелые волосы, ниспадающие на плечи буйными прядями; могучие мускулы; великолепная атласная кожа и грациозные, непринужденные движения — все, чего никогда в жизни не имел несчастный архонт, снизошло на его мучителя и врага. Это было несправедливо, и несправедливость оказалась страшнее всего.

Эрлтон молчал.

Слова и не нужны были теперь, когда поражение Тиррона стало очевидным.

— Это ты? — выдохнул архонт.

Человек в серебряной маске оставил без ответа сей крик души. Он уже вполне насладился и изумлением, и растерянностью, и целой гаммой других переживаний своей несчастной жертвы. Теперь он счел, что пора заняться тем делом, за которым он, собственно, и явился к Тиррону.

— Мне нужно от тебя еще кое-что, — сказал он ровным, спокойным голосом.

— Хорошо, что ты пришел, — ответил архонт. — Я как раз хотел сказать, что мне от тебя больше ничего не нужно.

— Я не ослышался?

— Вовсе нет, Эрлтон, — продолжал Тиррон, удивляясь собственной храбрости. — Я все обдумал и все взвесил — мне больше не нужны лекарства от моего недуга.

— Тогда ты умрешь, — пожал плечами человек в серебряной маске.

— Естественно.

— В мучениях.

— Я это знаю.

— И не боишься?

— Боюсь, — сказал архонт. — Конечно боюсь. И каждая частичка моего тела трепещет при мысли о том, какую боль оно испытает. Но теперь это не является самым главным.

— Может, ты расскажешь мне, что для тебя важнее?

— Остаться человеком, — тихо, но твердо сказал Тиррон, глядя прямо в глаза своему мучителю.

Отчего-то именно этого взгляда Эрлтон не выдержал.

— Каким человеком?! — рявкнул он. — Ты представляешь себе, как ты будешь выглядеть недели через две-три?! Расползающийся, заживо гниющий кусок зловонного мяса, обезумевший от боли! И это ты называешь «остаться человеком»? Дурак…

— Именно это, — ответил архонт, стараясь усилием воли сдержать охватившую его дрожь. — Можешь идти, магистр Эрлтон, я тебя больше не задерживаю.

Человек в серебряной маске в недоумении уставился на Тиррона. Сколько величия, сколько силы было в последней фразе. Невероятно! Впрочем, это минутная вспышка воли, и она продлится недолго. Через несколько дней этот гордый, решившийся вынести все человек станет на коленях умолять его хотя бы о малейшем облегчении страданий.

Эрлтон усмехнулся про себя и обернулся к замершему у окна архонту.

— Ты слишком много позволил себе сегодня, великий Аберайрон. Язык часто подводит нас, и за его глупости случается расплачиваться головой. Но я справедлив. И я считаю так язык виновен, ему и отвечать. Так пусть же с этого дня бесценный дар речи будет оценен тобой по-настоящему. Я хочу, чтобы у тебя было время подумать о том, какие слова следовало выбирать, разговаривая со мной. А засим прощай.

И Верховный магистр вышел из покоев Тиррона. Глухо лязгнул засов, словно запирали тюремную камеру. Впрочем, так оно и было.

Архонт хотел сказать напоследок, что он не передумает и не испугается, но, к великому ужасу своему, обнаружил, что не может издать ни звука.

Эрлтон сделал его немым.

Несчастный Тиррон упал на колени и воздел руки к небу.

— Господи! — кричал он беззвучно. — Господи! Ты не слышал меня, когда я произносил свои молитвы вслух, услышишь ли ты теперь вопли немого?

— Император здесь! — возвестил Аластер. — Все ли готовы?

— Да, — прошелестели в ответ голоса членов Большого Совета.

— Я вынужден объявить о том, что у нас создалось чрезвычайное положение, — промолвил герцог Дембийский в воцарившейся вслед за тем тишине. — Думаю, что дела обстоят гораздо хуже, чем вы можете себе представить.

— Я могу представить себе все что угодно, — заявил Сивард. — У меня очень богатое воображение. Я вообще подумываю уйти на покой и начать писать романы: должно неплохо получаться, и материала накопилось более чем достаточно.

Все рассмеялись, и атмосфера в зале сразу стала менее напряженной.

— Сначала я хотел бы предоставить слово коллеге Сиварду, чтобы он ознакомил нас вкратце с теми выводами, которые мы смогли сделать в ходе расследования, длившегося весь прошедший месяц вплоть до вчерашнего дня.

— Когда герцог говорит так торжественно, — заметил князь Даджарра вполголоса, — мне становится не по себе. Велеречивость Аластера — признак серьезных неприятностей.

— Вы правы, князь, — согласился в свою очередь и Далмеллин. — Но послушаем. Из любого положения должен быть выход, и только от нас зависит, сумеем ли мы его отыскать.

Сивард откашлялся, чтобы привлечь к себе внимание, и произнес:

— Основные события известны всем присутствующим. Если свести воедино попытку подкупа наших слуг (это было около двух с лишним месяцев тому назад); нападение на порт Возер, осуществленное регулярными частями Бангалорской армии; присутствие убийц Терея на кадазане «Умба» и вооруженное сопротивление, оказанное командой этого судна; а также записку, найденную на подстреленном Даргеймом Вальрусом митхане и адресованную архонту Тиррону, — то уже можно сделать вывод, что правитель Бангалора должен ответить на несколько вопросов, которые, я полагаю, у вас, господа, уже возникли.

Эти факты можно отнести к прямым уликам против архонта Тиррона Аберайрона. Теперь я предлагаю вам рассмотреть косвенные — не менее важные, с моей точки зрения.

Во-первых, моим людям удалось проследить путь, проделанный фрейлинами и служанками императрицы Арианны после того, как их отправили обратно на родину. Нас интересовала фрейлина Эфра и все ее связи и знакомства. Нам удалось выяснить следующее: эта девица происходила из довольно знатного рода графов Сайнет, и ее кормилицей, а затем и няней была рабыня, вывезенная с Бангалора. Отец Эфры купил эту рабыню еще девочкой, на острове Ойнаа. И оказывается, Эфра прекрасно знала бангалорский. Добавим к этому, что граф Сайнет — один из ярых ненавистников Великого Роана и до сих пор мечтает восстановить поруганную честь Лотэра и однажды выиграть войну с империей, отомстив за поражение предков. Такой вот он странный человек…

Здесь слушателям показалось, что Сивард даже руками развел как бы в недоумении.

— Мои люди, — продолжил он, переведя дух, — установили, что граф Сайнет был тесно связан с несколькими бангалорскими торговцами. Считалось, что он был заинтересован исключительно в торговых операциях, но я лично в этом очень сомневаюсь. Правда, подноготная самого графа нас не сильно интересовала, и потому мы только учли этот факт, не став копать глубже. Как вы понимаете, господа, оно и стоило бы, но времени в обрез.

Итак, на обратном пути кортеж фрейлин останавливался в гостиницах одиннадцать раз. В первых трех за ними не было замечено ничего подозрительного или просто интересного, зато уже в четвертой моих людей ждала удача. Они выяснили, что как раз одновременно с фрейлинами в этих местах путешествовал бангалорский вельможа с пятью или шестью слугами лотэрского и энфилдского происхождения, что само по себе уже немного странно. Этот бангалорец, естественно, совершенно случайно оказался в обеденном зале одновременно с придворными дамами императрицы и, конечно, обнаружил в Эфре тонкого знатока своего родного языка и интересную собеседницу. Хозяин гостиницы утверждает, что, когда остальные девушки отправились отдыхать, Эфра все еще беседовала с бангалорцем.

— А откуда он знает, что это была именно Эфра? — спросил Аббон Флерийский.

— Придворный художник по моей просьбе написал ее портрет, миниатюрный конечно, и ребята просто показали его среди нескольких миниатюр, изображающих разных дам. Хозяин безошибочно узнал Эфру Сайнет. Вы удовлетворены? — официальным тоном спросил Сивард.

— Вполне, благодарю вас, — не менее церемонно отвечал маг.

— Этот же хозяин, а также двое лакеев, конюх и садовник независимо друг от друга показали, что некрасивая дама не двинулась дальше со своими спутницами, а выехала в обратном направлении в сопровождении все того же бангалорца.

— Позвольте, позвольте, — запротестовал Далмеллин. — И что, никто из сопровождающих ее и других фрейлин даже не поинтересовался, куда, собственно, направилась Эфра?

— Вот здесь начинается самое странное. Хозяин гостиницы, которому мои ребята задали тот же самый вопрос — он ведь естественно напрашивается, правда? — так вот, хозяин уверен, что прочие дамы как бы и не заметили отсутствия своей подруги. Но он человек маленький и предпочел не вмешиваться в такие серьезные проблемы.

— Надо было вместе с лотэрскими воинами отправить наших, — подал голос император.

— Вряд ли, Ваше величество, мы могли предусмотреть подобный вариант развития событий.

— Итак, — сказал Аббон Флерийский, — мы вправе позволить себе допущение, что бангалорец, похитивший фрейлину Эфру Сайнет, являлся носителем какой-то силы.

— Грубо говоря, чародеем, — вставил одноглазый. — Дальнейшая судьба несчастной и глупой девушки нам известна. Думаю, что ее погубили собственная зависть и злоба, и она оказалась легкой добычей врага. Оставим же в покое ее бедную душу. Пусть она попытается жить в мире, свете и добре.

А мы вернемся к бангалорцам.

Во-первых, хозяин лотэрской гостиницы дал подробное описание своего гостя. Так вот, оно полностью совпадает с описанием, данным трактирным слугой из «Дикой луны и домашнего сыра»…

В этом месте по залу, погруженному во мрак, снова прокатилась волна смеха.

— Да, забавное название, — усмехнулся и Сивард. — В общем, можно считать доказанным, что заключал пари с Джоем тот же человек, который организовал покушение на Ее величество императрицу Арианну, и потому я уже объявил по всей империи его розыск в связи с обвинением в государственном преступлении.

Почти уверен я и в том, что на Бангалор он до сих пор не возвращался. Мне думается, что это должен быть какой-нибудь купец или торговец — для окружающих, конечно, — который постоянно находится на территории империи.

— Уже становится горячее, — одобрительно заметил князь Даджарра. — В очередной раз убеждаюсь в том, что деньги, которые выделяются из государственной казны на содержание Тайной службы, не пропадают зря. Браво вам и вашим людям, любезный Сивард!

— Спасибо, — откликнулся одноглазый. — Но и это еще не все. Очень интересным показался мне тот факт, что тот несчастный труп, который нам доставили решительные вояки Даргейма Вальруса, был одно время…

— Труп?! — с изумлением воскликнул Локлан Лэрдский.

— Ну, я имею в виду, труп в те счастливые для него времена, когда он еще не был трупом. Так вот, этот человек являлся чем-то средним между переводчиком и советником по иностранным делам при короле Даргейме и его варварской компании. И одно время он был посланником при бангалорском дворе. Впечатляет?

— Никогда не думал, что у Самааны с Бангалором могут найтись общие интересы.

— Как оказалось. И знаете, что представляло наибольший интерес? Обезьяны!

— Обезьяны?!!

— Все три жены нашего храброго Даргейма обожают обезьян и согласны платить за них любые деньги.

— Положим. Ну а Бангалору что за корысть?

— А на Бангалоре высоко ценится самаанский зеленый и красный янтарь.

— Как неисповедимы порой торговые пути, прямо как пути Господни, — заметил герцог Гуммер. — Сколько живу, столько узнаю что-нибудь новенькое.

— И из этого следует сделать вывод, что жить нужно, а умирать вредно, — со смехом заключил Локлан Лэрдский. — Ну что же, господа. Все ниточки наконец завязались в один узелок, и узелок этот на Бангалоре. В чем мы, в общем-то, и не сомневались. Просто теперь у нас появились неопровержимые доказательства. Однако возникает следующая проблема: кто конкретно отдавал приказания? Архонт? Кто-то другой?

— Я уверен в том, что это был архонт, — заявил Сивард.

— В принципе, я с ним согласен, — сказал Аластер. — Интересно, почему ты так решил?

— В основном из-за его короны.

— Я тоже, — кивнул герцог Дембийский.

— Постойте, господа! — возмутились остальные. — Вы говорите загадками и понимаете друг друга, но это еще не значит, что нам понятно хоть что-то. Расскажите нормально.

— Продолжайте вы, Сивард.

Одноглазый молчал несколько томительно долгих секунд, пока не собрался с мыслями.

— Я пришел к выводу, что архонт Бангалора на самом деле человеком не является. Я думаю, что это — последний дракон Лунггара!

Ответом ему была гробовая тишина. И в этой тишине голос Аббона Флерийского произнес:

— Если бы!

Герцог Дембийский до поры до времени хранил молчание.

А тем временем в зале Большого Ночного Совета разгорелся спор. Сиварда выслушали со всем вниманием, не перебивая ни разу, дав ему возможность изложить все свои доводы в пользу этой, мягко говоря, необычной теории. Он рассказал и о татуировке йеттов, и о том, как, по их верованиям, выглядел грозный бог Терей, которому они поклонялись испокон веков. Упомянул также о необходимости жить в уединении и о крайней потребности в дополнительных источниках силы. Таким образом, похищенное йеттами тело Далихаджара Агилольфинга обрело единственно возможного на сегодняшний день господина.

Главным же доводом в пользу своей гипотезы Сивард считал тот факт, что Тиррона Аберайрона никто не видел без его короны, которая закрывала большую часть лица. И он зачитал наизусть выдержку из «Драконологии» — то место, где говорилось об удивительном лице дракона, ставшего человеком, о том, что его просто невозможно спутать с каким-либо другим.

Когда наконец начальник Тайной Службы умолк, а спор поутих, потому что его участники выдохлись, император сказал:

— Это очень интересная теория, но сейчас меня больше волнует действительность. Прости, мой добрый Сивард, я не имел в виду обидеть тебя. Ты и твои люди проделали огромную работу, но существует еще что-то, должно существовать еще что-то, чего мы пока не знаем. И потому я прошу герцога Дембийского продолжить этот рассказ.

— Так вы не верите в последнего дракона Лунггара? — спросил Сивард запальчиво.

— Нет. У меня есть неопровержимые доказательства того, что Тиррон не является последним драконом нашего мира, и я готов хоть сейчас поклясться тебе в этом. Довольно ли тебе слова твоего императора, Сивард?

— Да, Ваше величество, — тихо ответил тот. — Вполне довольно.

— Итак, Аластер, теперь ты поведай нам, что удалось разузнать об Эрлтоне и его учителях-токе.

— Мой гвардеец вернулся сегодня на рассвете, — заговорил Аластер, и, как всегда, мощный звук его голоса заполнил все пространство зала. — Он посетил Аиойну — дворец Чиванга…

— Разреши задать тебе один вопрос, — кашлянул Локлан Лэрдский. — Мы около суток тому узнали о том, что нам нужно искать этого самого Эрлтона, каким образом успел обернуться твой гвардеец туда и обратно? Я всегда знал, что у гравелотских сеньоров свои тайны, недоступные нам, но все-таки…

— Это получилось благодаря помощи нашего друга Аббона, — ответил Аластер.

— А-а-а, — протянул министр обороны. — Тогда понятно.

— Ирам-зат-ал-Имад — верховный учитель дворца Чиванга — поведал нам историю своих учеников, братьев Эрлтонов, Пересмешника и Серебряного. По его словам выходит, что Пересмешник после окончания срока ученичества направился сюда, на Алгер. Видимо, он странствовал по нашему континенту все это время…

— То есть больше трехсот лет? — недоверчиво спросил Гуммер.

— Да, ваша светлость. Но в этом нет ничего удивительного, если учесть, что во дворце Чиванга живут намного дольше. Если бы его не убили, он мог бы жить и сейчас.

— А что же его брат?

— К этому вопросу я и подхожу. Его брат, Эрлтон, прозванный Серебряным, отыскал во дворце Чиванга некий старинный манускрипт, посвященный истории Отрубленной Головы.

Возникла неловкая пауза. Затем раздался голос Сиварда Ру:

— Как всегда, все трудности ложатся на мои плечи. Дорогой Аластер! Вынужден заявить тебе от своего имени и, думаю, от имени большинства присутствующих, что мы не знаем истории Отрубленной Головы..

— Я знаю, — молвил герцог Дембийский. — Это слишком старая история, и главное, что даже те, кто слышал о ней, никак не свяжут известную легенду с теми событиями, которые разыгрываются сейчас.

"Само сражение было уже выиграно. Правда, выиграно страшной ценой. Вздыбленная, развороченная земля, покрытая толстым слоем черно-серого горячего пепла, под которым еще тлело пламя, была совершенно безжизненной. В ее недрах до сих пор стонала и рычала рвущаяся на поверхность лава.

Там, где еще несколько дней тому назад простирались необъятные равнины Бангалора, где величаво текли полноводные реки, где пышным цветом цвели сады, где росли густые леса, полные птиц и зверей, теперь плескались океанские волны. Вода была грязной и, сколько хватало взгляда, покрыта бурой пеной, в которой смешались пепел, пыль и кровь. Только птицы тоскливо кричали в суровом небе.

На месте огромного континента теперь были лишь разбросанные в океане островки, сплошь залитые лавой. Даже трупов на этом гигантском пепелище почти не находили: все поглотила земля либо полыхающая кровь вулканов, выпущенная из их жил во время этого ужасного катаклизма.

Искореженная плоть земли содрогалась от боли и ужаса.

Солнце, не способное пробиться сквозь плотную завесу туч, выглядело кровавым и злобным шаром.

Люди, которые пытались спастись в океане, тоже не избежали жестокой и несправедливой гибели. Обломки судов и окровавленные тела жертв прибило к черной острой скале, одиноко торчащей из воды.

Высокий, плечистый, рано поседевший человек с пронзительными синими глазами стоял посреди выжженного пространства, опираясь на двуручный меч с навершием в виде головы дракона, и с нескрываемым ужасом оглядывался по сторонам. Ветер трепал его некогда зеленый плащ, теперь оборванный понизу и опаленный огнем.

— Что же мы наделали? — шептал он беззвучно. — Что же мы натворили? Как я теперь вымолю прощение? Смогу ли? Тысячи и тысячи невинных жизней… Тысячи… тысячи…

Плечи его согнулись под невыносимой тяжестью боли, которую он ощущал всем своим существом. Этому человеку от Бога был дан дар сострадания, и теперь, сострадая, он испытывал все то, что испытали жертвы его невероятного могущества.

И еще был жив тот, кто вызвал к жизни эту страшную силу, кто пробудил ее от вековечного сна, кто заставил этого человека сеять повсюду смерть и разрушение. И он заслуживал самого сурового наказания. А кроме возмездия, синеглазый воин должен был наверняка знать, что никогда подобная трагедия не разыграется под синим небом Лунггара, никогда не повторится эта война. Он знал, что обязан для этого сделать.

Своего врага он нашел практически сразу. Тот и не пытался спрятаться. Во-первых, прятаться было негде; а во-вторых, и это было главным, в жилах обоих врагов текла одна и та же кровь — гордая, неукротимая, свободная. Право, жаль, что все так получилось.

Вот они стоят друг напротив друга: оба высокие и широкоплечие, оба черноволосые и с синими, как океан, глазами. Оба могущественные и оба отважные. Оба готовы идти до конца, до предела, положенного им судьбой.

Отец и сын.

Так бывает гораздо чаще, нежели возможно предположить.

Диковинными крыльями летят на ветру зеленые, потрепанные плащи монхиганов. Сверкают клинки, выкованные неведомо кем и неизвестно под каким солнцем. Один меч зовут Даджаген. Второй носит имя Шоа.

— Зря ты пришел сюда, отец! — говорит один из противников. — Если бы ты не вмешался, все бы сейчас было прекрасно. Это на твоей совести мертвая земля, погибшие люди и несчастные твари, которые вообще ни в чем не повинны. Чего тебе еще нужно, отец?

— Ты прав, — глухо отвечает второй, в черных волосах которого за последние несколько часов появились седые пряди. — Ты прав. Это моя вина. Раз я допустил, чтобы ты стал исчадием Тьмы, чтобы поднял руку на своих друзей и родных, чтобы не пожалел никого и ни о ком не скорбел — это моя вина. И я признаю ее. Вот я и пришел к тебе, чтобы ее загладить.

— Тогда не медли, — говорит первый со страшной улыбкой.

Она страшна тем, что, кажется, никогда не могла возникнуть на таком молодом, прекрасном, утонченном лице.

— Не медли, — повторяет сын и взмахивает мечом Шоа.

Это поединок равных, поединок двоих, некогда любивших друг друга и бывших друг для друга мерилом всего. Потому и угадывают они любые удары, потому и отражают самые хитроумные выпады. Потому и не могут ни проиграть, ни победить.

Мечи-братья тоже кричат и стонут, высекая друг из друга искры. Один обагрен кровью невинных жертв, другой сражался за справедливость, но оба убивали, и от того, что нет абсолютно невиновного, им вдвойне тяжело.

Наконец молодой воин начинает уставать, и меч Шоа уже затупился, а отец все еще полон сил. Глаза его потемнели от скорби настолько, что кажутся почти черными, как грозовое небо. Крики несчастных, расплатившихся за чужую вину и чужое преступление, звенят у него в ушах, их кровь жжет ему сердце, слезы выедают глаза. И он не может проиграть этот бой.

Наконец сын оступается и падает. Он выставляет в последнем отчаянном броске свой клинок наперерез тому, что падает на него из-под облаков, но Шоа с отчаянным воплем ломается пополам.

— Прощай, отец, — улыбается молодой воин.

— Прощай, сын, — отвечает второй.

Он наступает ногой на грудь поверженного врага и со всего размаха наносит последний удар. Голова отделяется от туловища и, подскакивая на черных, опаленных камнях, катится куда-то вниз. Густая темная кровь, плывущая потоком, не успевает за ней.

Браган Агилольфинг — величайший из монхиганов — стоит над телом своего сына Далихаджара, и глаза его тоскливы и сухи.

— Я клянусь! — говорит он наконец, поднимая лицо к разорванному в клочья небу. — Клянусь, что больше никогда не повторится ничего подобного на этой планете. Клянусь, что я и все мои потомки, сколько их ни будет, станут хранить покой и мир на Лунггаре и никогда не заплатит невинный за ошибку или вину того, в чьих жилах будет течь кровь Агилольфингов!

Ночь. Полная луна.

При такой луне видно далеко, и призрачное голубое сияние обволакивает спящую землю и дремлющий океан.

В пустынном ночном небе летит огромная птица, мерно взмахивая крыльями. Птица ли? Нет, это дракон. Удивительное могучее существо, равного которому нет во всем обитаемом мире.

На спине этого дракона сидит понурый человек, зябко кутаясь в рваный, выгоревший плащ. В руках он держит два свертка: один очень велик, а второй — значительно меньше.

— Прощай, сын, — еще раз повторяет человек и выпускает небольшой сверток из немеющих рук.

Тот несется вниз и падает в океанские волны с огромной высоты.

Это голова Далихаджара Агилольфинга и обломки меча Шоа, завязанные в зеленый плащ монхигана".

— Вот так все это и было, — говорит Аластер.

— Ф-фу, — встряхивается Сивард. — Зачаровал. Знаешь, в какой-то миг мне показалось, что я там был и видел этот бой.

— И мне тоже привиделось нечто подобное, — произносит Далмеллин странным голосом.

— И я ощутил свое присутствие на выжженной земле Бангалора, — признается князь Даджарра. — Вот теперь я действительно могу понять, откуда взялись знаменитые законы императора Брагана. Когда лишь умозрительно представляешь себе причину их возникновения, невозможно оценить, насколько он был прав.

— Ему пришлось пережить страшные минуты, — говорит Локлан Лэрдский. — Но давайте вернемся в сегодняшний день. Итак, Эрлтон Серебряный отыскал манускрипт, в котором говорилось о голове Далихаджара?

— Совершенно верно, — ответил герцог Дембийский.

— И что в этом опасного? Она ведь покоится на океанском дне?

— Насколько я понял, Эрлтону удалось каким-то образом раздобыть это жуткое сокровище.

— Зачем ему объеденный рыбами череп?

— Голова Далихаджара могла быть любой, но только не мертвой. Он не передал своей силы никому, и это значит, что она осталась при нем.

— Снова мы упираемся в нашу неграмотность. Что это за передача силы? — вставил вопрос Сивард.

— Это великое таинство, — ответил вместо Аластера император. — Перед своей смертью (а мы, Агилольфинги, обязуемся проживать только тот срок, который отпущен обычному человеку, и день ухода назначаем сами), так вот, перед смертью каждый государь Великого Роана передает наследнику свои регалии, свою силу и могущество монхигана и берет с него последнюю клятву. Содержание этой клятвы не представляет в данный момент никакого интереса, — заявил Ортон, чувствуя, что неугомонный Сивард сейчас полюбопытствует, в чем она заключается. — Поэтому тела, находящиеся в Янтарной базилике, в нашем фамильном склепе, являются самыми обычными.

— И поэтому похищенное йеттами тело Далихаджара было полно прежнего могущества. Только отсутствие головы этого великого чародея спасало нас от крупных неприятностей, — добавил Аббон Флерийский.

— Каким бы великолепным учеником токе ни был этот глупый мальчишка Эрлтон, — продолжил герцог Дембийский, — если он нашел голову Далихаджара, можно считать, что Далихаджар получил новое тело. Он должен был быстро высосать из него все жизненные силы и теперь нуждается в следующей жертве. Но при его могуществе подобные проблемы — это сущие пустяки.

— О Господи! — выдохнул Локлан Лэрдский. — Вы думаете?..

— Скажем иначе, — спокойно поправил его Аластер. — Я уверен в том, что сейчас на Бангалорском архипелаге находится: в лучшем случае — наполовину Эрлтон, наполовину Далихаджар, в худшем — Далихаджар Агилольфинг, наконец, спустя семь с лишним веков, воссоединившийся сам с собой. И тогда нам придется очень туго.

— Гораздо хуже, чем в случае с драконом, — обратился он в ту сторону, где сидел Сивард Ру.

— А ведь это правда, — заявил князь Даджарра. — Тогда все становится на свои места: он имеет право на престол Великого Роана, и он единственный, кому смерть императора по-настоящему выгодна. Если у Ортона не будет наследников, то, с точки зрения закона, он является первым и главным претендентом на трон. К тому же только он сможет гарантировать империи прежнюю безопасность и мощь.

— Ему выгодна и смерть Арианны…

— Но если он и воссоединился со своим телом, то произошло это совсем недавно, — заметил Сивард довольно спокойным голосом. — Значит, до недавнего времени он был не так уж силен?

— Скорее всего, — согласился Теобальд после недолгого раздумья. — Голова Далихаджара должна была выпивать из любого тела столько соков, что о серьезном могуществе (я, естественно, сравниваю не с обычными людьми и даже не с магами, а с его прежними возможностями) речи идти не может.

— Можем ли мы предположить, что он ничего не знает о законе Брагана?

— Скорее всего. Заметьте, что он вынужден был пользоваться услугами людей, так что ни о существовании закона, ни о двойниках не знал ничего.

— Тогда главное — не терять ни минуты! Он вот-вот узнает или только-только узнал, что мы подозреваем о его существовании. Он не застал нас врасплох, и теперь это может привести к самым непредсказуемым последствиям.

— У нас остается единственная возможность: отправить войска на Бангалорский архипелаг, — сказал князь Даджарра.

— А они успеют? — усомнился Локлан Лэрдский.

— Должны, — неуверенно произнес Аббон Флерийский. — Во всяком случае, пока он будет приходить в себя — а это должно занять довольно много времени, — моих сил, по идее, хватит, чтобы его контролировать.

— И как долго он может возвращаться в прежнюю форму? — спросил Далмеллин.

— Учтите, если он и сделал то, о чем мы подозреваем, это такая опасная операция, что месяц в запасе у нас просто обязан быть. Хотя с Агилольфингами никогда ни в чем нельзя быть уверенными. Это смертельное заблуждение.

— Спасибо, утешил, — буркнул герцог Гуммер, у которого от всех этих тайн голова шла кругом.

— Ну, что же, — сказал Теобальд. — Тогда нам пора расходиться, чтобы немного отдохнуть. Нас ждут большие труды.

— А я обещал Арианне провести с ней целую неделю, — признался император тоскливо.

— Ее величество мудрая женщина и любит вас, — утешил его Далмеллин. — Она наверняка придет к выводу, что лучше подождать еще немного, чем утратить Ваше величество навсегда.

— Надеюсь, — сказал император. — Прощайте, господа. До завтра. Точнее, уже до сегодня!

Было слышно, как он вышел в свою дверь.

— Сивард, — заговорил Аластер внезапно. — Можно задать тебе один личный вопрос?

— Валяй! — великодушно разрешил одноглазый.

— Отчего ты столько времени посвятил изучению драконов? И как вообще подобная идея пришла тебе в голову? Ведь всем известно, что этих существ давным-давно нет на Лунггаре, в их существование верят разве что дети.

— Откровенно говоря, — смущенно сказал Сивард, и Аластер дал бы правую руку на отсечение, что он покраснел при этом, — откровенно говоря, я ужасно хотел отыскать следы последнего дракона Лунггара. Господа! Я искренне прошу вас не разглашать мой маленький секрет — для меня трагедия, что их больше нет на свете. Я всегда мечтал, что однажды мне повезет и я найду его. И хоть краешком глаза гляну, какими же они были на самом деле. Но это просто глупая мечта. Несбыточная и наверняка смешная. Не обращайте внимания на то, что я вам тут наговорил. Простите.

Сивард неловко повернулся, столкнувшись с креслом. Скрипнули двери.

Оставшись наедине с Теобальдом, герцог Дембийский растроганно произнес:

— Никогда не представлял, что этого рыжего пройдоху посещают такие сказочные мечты и такие странные надежды. Как ты думаешь, подобная вера в чудеса должна быть вознаграждена?

Человек в серебряной маске чувствовал себя не самым лучшим образом. Он уже не был Эрлтоном, но еще не стал Далихаджаром, и подобная раздвоенность угнетала его. Конечно, он знал, что так и будет, и заранее готовился к подобному состоянию, но он абсолютно не был готов к тому, что так глупо выдаст себя поспешными действиями. Ненависть к потомкам Брагана заставила его действовать слишком опрометчиво и в тот момент, когда он еще не достиг полноты своего могущества. Ему нужны были силы на восстановление своей сущности — всего несколько дней, — но император мог заподозрить неладное и, скорее всего, уже знает, где искать врага.

Теперь человеку в серебряной маске оставалось одно — отыскать подлинного Ортона Агилольфинга среди его двойников и уничтожить его прежде, чем тот совершит возмездие.

Эрлтон заперся в башне замка и приказал никого не впускать и не беспокоить его в течение суток.

На огромном столе из черного обсидиана он разложил несколько портретов. Было там изображение Сиварда, выполненное не самым хорошим художником и дававшее лишь общее представление; портреты Аббона Флерийского, князя Аббона Даджарра по прозвищу Сгорбленный, Аластера Дембийского и императрицы Арианны.

Верховный магистр уселся в любимое кресло и глубоко задумался. Он должен безошибочно определить, кого следует, а кого не следует беспокоить.

Сперва он разделил портреты на две группы. В первую входили изображения тех людей, о которых его соглядатаи и шпионы собрали исчерпывающие сведения, вторые являлись для него загадками.

Эрлтон назубок знал биографию Сиварда, Аббона Сгорбленного и самой императрицы. Догадывался о том, что происходило в жизни придворного чародея, и совсем не представлял себе, что за человек Аластер Дембийский. Были у него и портреты Далмеллина, Гуммера и Локлана Лэрдского, но их он практически не принимал в расчет. Теобальда Верховный магистр мог увидеть только мысленно, а для его предприятия это не годилось.

Он нетерпеливо барабанил по гладкой поверхности стола тонкими длинными пальцами. Кто? Кто будет первым?

Придворного чародея лучше не задевать, потому что он может почувствовать, что кто-то копается в его мыслях. Это весьма опасно, ибо если Аббон Флерийский по-настоящему опытный и искусный маг, то он не только определит направление, но может и указать на того человека, который пытался проделать с ним подобную вещь. Поэтому с Аббоном Эрлтон решил связаться в последнюю очередь, только если вообще ничего не выйдет. Наиболее подходящими для него источниками информации могли стать Сивард Ру и князь Даджарра, ибо кому как не начальнику Тайной службы и главному министру империи должна быть известна тайна двойников? Да и какая там особенная тайна — просто нужно знать, по каким признакам они определяют, кто перед ними.

Эрлтон протянул руку и вытащил овальный портрет Аббона Сгорбленного, оправленный в черепаховую раму. Само изображение было величиной с ладонь и написано всего четырьмя красками: красной, черной, белой и синей, — но при этом казалось, что живое лицо выглядывает непосредственно из глубины картины.

Человек в серебряной маске положил портрет изображением вниз себе на сердце и закрыл глаза, стараясь слиться с тем, кто был там, на холсте.

Аббон удивленно вздрогнул. Ему показалось, что чей-то тихий голос позвал его по имени и попросил вспомнить об очень важной вещи. О чем, он не понял. Странные, смутные образы роились у него в голове: главный министр припоминал поочередно императорскую корону, потертые ножны меча Даджаген, ежегодный роанский турнир, невозмутимые лица гвардейцев и мрак… Немного погодя он понял, что это был мрак, царящий в зале Большого Ночного Совета, которую он только что покинул.

Голос, вопрошающий в самой глубине его сознания, оказался настойчивым, и князь Даджарра снова углубился в воспоминания, которые ему были абсолютно не нужны. Он видел императорский трон — массивное сооружение из золота, выполненное в виде сидящего дракона, свадьбу Ортона и отчего-то — его белый наряд с рубиновыми каплями драгоценностей, скорбное лицо государя, когда ему сообщили о смерти близнеца.

Внезапно туман рассеялся, и странный голос исчез из разума, а вместе с тем и из памяти Аббона, не оставив после себя даже следа.

— Ерунда! — воскликнул Эрлтон со злостью. — Быть такого не может!

А впрочем, ведь он не притворялся. Вот это дела! Главный министр великой империи понятия не имеет, кто перед ним — император или близнец. У него императором считается тот, у кого на голове в данный момент корона. Или тот, кто сидит на троне и зачитывает указ… Или… Неважно, все это внешние признаки, и князь Даджарра не может помочь своему будущему повелителю отыскать среди нескольких двойников настоящего Ортона I Агилольфинга. Но не беда. Сивард наверняка знает…

Одноглазый только собирался немного вздремнуть на диване у себя в кабинете, когда сладкое состояние усталости и дремы внезапно прервало грубое постороннее вмешательство.

— Кто из них император? — спросил чей-то голос в голове у рыжего.

Но Сивард давно уже привык к выбрыкам своего воображения, к тому же он был потрясен тем, что его теория относительно дракона не увенчалась успехом.

— Представляешь, — пожаловался он голосу. — Драконов нет. Теперь это можно считать установленным фактом. И о чем мне теперь мечтать?

Незримый собеседник явно оторопел от такого поворота событий и несколько минут приходил в себя. За это время доблестный начальник Тайной службы Великого Роана уже расслабился и стал медленно уплывать в сон.

— Кто из них император? — снова прогремело внутри его бедного черепа.

На сей раз Сивард решил ответить, надеясь, что тогда распоясавшееся подсознание отвяжется со своими дурацкими вопросами и начнет показывать его любимые цветные сны.

— Кто его знает? — сообщил он совершенно искренне. Но с головой явно было не все в порядке. Спать она отказывалась, думать тоже. Такое впечатление, что в ней засел не слишком сообразительный сотрудник Службы, из тех, кому нужно втолковывать по многу раз. Но помилуйте! Не посреди же ночи. И Сивард стал потихоньку злиться.

— Как ты их различаешь? — буквально взревело его подсознание.

Одноглазый решил избрать для борьбы с собой, любимым, иную тактику, чем проявление бурного протеста.

— Ты же знаешь, — увещевающе сказал он вслух, — что я их вообще не различаю. Мне еще этой радости не хватало в довершение всех прочих удовольствий, которые я имею после того, как согласился принять должность покойного Остена ан-Брая, упокой Господи его душу. Между прочим, воровать было интереснее и — главное — спокойнее.

Подсознание явно пришло в замешательство. Может, оно и собралось расспрашивать дальше, но Сивард решительно пресек эти жалкие попытки.

— Не спрашивай, — заявил он строго. — Не знаю и знать не хочу. Для этого есть Аластер. А я сплю, и если ты тоже не заснешь, у тебя будут крупные неприятности.

Эрлтон с досадой отшвырнул портрет Сиварда Ру.

Его недоумение росло с каждой минутой — он не представлял себе, чтобы люди, облеченные такой властью, не знали, кто на самом деле является их повелителем. Это было просто невозможно. Неужели им все равно? Неужели их гордость и самолюбие не задевает тот факт, что им не доверяют? Агилольфинги превзошли самих себя…

Еще более странным показалось Верховному магистру, что напоследок Сивард упомянул не придворного мага, а Аластера Дембийского.

Человек в серебряной маске боялся себе признаться, что многое просто успел забыть за несколько сотен лет вынужденного несуществования. Он так долго находился на грани жизни и смерти, и это было настолько хуже, чем просто жизнь или просто смерть, что он устал до безумия. Лицо герцога Дембийского вызывало у него смутные воспоминания о чем-то далеком, прекрасном, связанном с детством, которое было так давно, что его как бы и не было.

Эрлтону и хотелось, и в то же время было отчего-то тревожно прикасаться к разуму Аластера, и это смятение смущало. Он хотел быть грозным и непреклонным, хотел мстить и ненавидеть, и то, что в его душе вспыхивали какие-то иные, теплые, недопустимые теперь чувства, делало его уязвимым. Во всяком случае, сам он думал именно так.

Наконец он собрался с духом и прижал к сердцу портрет герцога Дембийского — командира знаменитой на весь мир гвардии Великого Роана. Движение это вышло слишком порывистым и тоже не напоминало простое механическое действие. Эрлтон сделал вид, что это произошло случайно. Он долго сидел, прижимая к себе изображение Аластера, но желаемого результата добиться не мог. Вместо мыслей, хоть каких-то мыслей, не говоря уже об императоре, — должен же человек о чем-то думать! — была слышна чарующая музыка. Эта музыка переполняла душу Верховного магистра и тем самым напоминала о том, что и у него есть душа — страждущая, мятущаяся, больная. Ее звуки доносились до Эрлтона сквозь пространство, умеряя его страдания, и это так не вязалось с грозным и величественным обликом Аластера-мстителя, защитника и воина.

Человек в серебряной маске почувствовал, , как глаза его начинают наполняться влагой, похожей по горечи на морскую воду. И он с усилием оторвал от себя портрет исполина.

Что касается необходимой ему информации, то путь к тайникам памяти и разума герцога Дембийского преграждала несокрушимая стена. Эрлтон предполагал, что даже если ему удастся ее преодолеть, то за стеной окажется нечто более страшное, а именно охранники этого бесценного сокровища. И сталкиваться с ними ни сейчас, ни потом магистр не хотел.

В самых потаенных уголках его мозга крутилась навязчивая мысль. Ему казалось, что он встретил нечто до боли знакомое, но Эрлтону было некогда заниматься этим.

Итак…

Итак, оставались Аббон Флерийский и императрица Арианна. Но если уж от простого командира императорских гвардейцев не удалось добиться ничего путного, что тогда говорить о придворном маге, которому исполнилось уже около четырех с половиной веков. Человек, проживший на свете так долго, несомненно, научился защищаться и нападать. Вызывать его сейчас на поединок было бы в высшей степени неосмотрительно. И потому Эрлтон решил прибегнуть к этому средству как к самому крайнему. в случае отчаянной нужды.

Ему пришло в голову, что императрица с ее женской интуицией и проницательным умом вполне может догадываться о том, чего ей не сказали. Что она может подсказать дельную мысль. И Эрлтон решительно взял портрет светловолосой красавицы. В ее лицо он тоже всматривался не одну и не две мучительно долгих минуты, пытаясь разгадать скрытую в нем тайну. Он знал эту женщину, но где, когда, как? Впрочем, теперь это уже не имело ровным счетом никакого значения. Человек в серебряной маске закрыл глаза и… погрузился в тепло и свет чужого счастья.

Как только закончился Большой Ночной Совет, Ортон бросился к своей возлюбленной. До рассвета оставалось смехотворно мало времени, а на рассвете он уже должен был заниматься планом военной кампании вместе с Аластером и Теобальдом. Выходило, что покинуть императрицу он должен еще затемно.

Те несколько часов, которые были выделены ему для любви и счастья, представлялись еще меньше и незначительнее из-за того, что нужно было обсудить с Арианной возникшие трудности.

Она не спала, ожидая прихода супруга, но, целуя и обнимая его со всем пылом истосковавшегося существа, поняла, что снова что-то произошло, и нежно отстранила от себя любимого.

— Погоди, Ортон, — сказала мягко. — По-моему, ты что-то должен мне рассказать.

— А откуда ты знаешь, родная? — изумился император.

— Я не знаю, я чувствую. Я теперь чувствую тебя насквозь. Ты еще порога не переступил, а я уже знала, что у тебя изменились планы на ближайшую неделю — я права?

— Арианна! — воскликнул Ортон смеясь. — Если однажды наш добрый народ свергнет нас с трона, то мы с тобой не пропадем. Будем показывать на ярмарках фокусы и устраивать сеансы ясновидения.

— А ты умеешь фокусы показывать? — спросила императрица с любопытством.

— Меня шут научил, — усмехнулся молодой человек.

— А-а, ну если шут, то тогда все в порядке.

— Кстати, о шуте, — пробормотал Ортон. — Ты со мной больше не говоришь об этом. Ты его стала меньше любить?

— Напротив, я люблю его гораздо больше, — серьезно ответила Арианна, глядя ему в глаза. — Я очень люблю его и не стыжусь говорить об этом даже тебе, моему супругу. Но поскольку я люблю тебя, то тебе нечего беспокоиться.

— Дай-то Бог, — улыбнулся он.

В этот момент на своем коврике завозился сонный Сту. Теперь это был уже не котенок и даже не львенок, а здоровый, откормленный и потому важный подросток, обещавший в самом недолгом времени превратиться в грозного хищника. Он поднял круглое ухо, пошевелил им, затем принюхался, окончательно убедившись в том, что видит и обоняет Ортона.

Сту страшно обрадовался и решил, что раз уж император пришел сюда, то непременно для того, чтобы поиграть со своим львенком, которому он за круговертью дел довольно давно не уделял должного внимания. Конечно, про круговерть дел Сту не знал, да и знать не желал. Он вытянул пухлые тяжелые лапы и осторожно, не выпуская когтей, обхватил ногу императора. Затем дернул, подтягивая любимое существо поближе к себе. Ортон расхохотался, когда шершавый язык принялся методично обрабатывать его колено, царапая кожу сквозь тонкую шелковую ткань.

— Арианна! Убери этого сорванца!

— Он тяжелый! — воскликнула девушка. — Я его теперь поднять не могу.

— Но он же должен тебя слушать?

— Когда как.

— Понятно. Но это уже безобразие.

— Сту! — рявкнул Ортон так, что даже его супруга подпрыгнула от неожиданности. — Запоминай: в стае один вожак, в империи один император. Вышло так, что это место занимаю я. А ты должен слушаться.

Львенок виновато уткнулся носом в его сапог и примирительно замурлыкал. Затем перевернулся на спину, выставив ослепительно белое, пушистое брюхо, которое всем заинтересованным предлагалось погладить для снятия нервного напряжения. Ортон с удовольствием приласкал его, но когда Сту снова затеял игру, взял его за шиворот и выдворил в соседнюю комнату. Туда же был перемещен и ковер.

— Спи, — сказал император строго. Сту послушно закрыл глаза и засопел.

— Вот я и знаю, как ты управляешь империей, — рассмеялась Арианна. — Можно больше не ломать себе голову. А теперь переходи к новостям…

Был момент, когда ей невероятно захотелось рассказать Ортону правду о том, что она испытала во время торжественного обеда. Рассказать, что стала обладательницей его тайны, что теперь и она, как гравелотские гвардейцы, может узнавать его каким-то невероятным образом, хоть с закрытыми глазами. Она подумала, что, может, нужно предупредить мужа о том, что произошло, чтобы он был готов к любым неожиданностям — ведь это не пустяки. Но, взглянув на озабоченное лицо супруга, императрица смешалась и не стала заговаривать об этом.

Что толку, думала Арианна, если она объяснит Ортону, что именно увидела тогда в зале? Только еще больше расстроит его, возложит на его плечи еще одну нерешенную проблему. Да и как ее теперь решать? Если бы можно было просто приказать памяти начисто вычеркнуть этот момент; если бы можно было приказать сердцу любить не столь сильно, чтобы оно не чувствовало на расстоянии биение другого, такого родного сердца; если бы можно было что-то сделать с непокорной душой, которая упорно не желала принимать в расчет возможные трудности, которые будут связаны с новообретенными способностями.

Короче говоря, что император сможет предпринять? Будет вынужден прятаться и скрываться от собственной супруги? Будет находиться в постоянной тревоге за ее жизнь и свою безопасность? Честно ли заявлять ему в лицо, что для нее теперь не представляет секрета самый большой секрет целой империи? Арианна не была уверена в том, что правдивость — это всегда добродетель. Она не признавала и ложь во спасение, но только в теории. А вот умолчание вообще не представлялось ей грехом. И потом, потом она обязательно скажет Ортону все, что он должен знать о ней, но позже. Пусть сейчас закончит эту незримую войну, пусть выиграет сражение с Далихаджаром и немного придет в себя.

Слишком большое число проблем свалилось на ее супруга в одночасье, слишком тяжелым представлялось Арианне бремя императора, чтобы она считала себя вправе и свои заботы возлагать на него.

«Через неделю», — твердо решила императрица.

Через неделю она обязательно признается любимому, что любит его больше, чем сама могла себе представить.

Все эти мысли пронеслись в ее прекрасной головке за несколько секунд. И Арианна переспросила:

— Какие новости, милый? Что было на Совете?

— Новости очень неприятные, любимая. Если верить Аластеру — а с какой бы стати нам ему не верить? — объявился мой дражайший родственник Далихаджар.

— Только не это!

— Увы, увы, хоть и неприятно тебя огорчать. Он еще не вошел в полную силу, но уже гораздо могущественнее любого мага Лунггара. К тому же, хоть на Совете об этом и не говорили вслух, но само собой разумеется, что законы Брагана его не касаются. И потому никаких сдерживающих начал у него нет. А ненависть, желание отомстить, отвоевать обратно то, что принадлежит ему (в общем, с какой-то точки зрения, принадлежит по праву) — все это толкает его на самые непредсказуемые действия.

— Вы нашли его? — спросила Арианна, стараясь, чтобы голос ее звучал твердо и решительно.

— Мы предполагаем, что это архонт Тиррон, хотя полной уверенности нет. Много фактов говорят за, почти столько же — против. Трудно судить о том, кого никогда не видел.

— И что теперь будет?

— Пошлем армию и флот на Бангалоры, атакуем Оиту, захватим столицу и самые важные стратегические пункты, а потом станем искать виновника всех бед и несчастий.

— А ты не думаешь, что он успеет убежать?

— Честно говоря, эта мысль уже приходила мне в голову. Но мне кажется отчего-то, что бегать он не станет. Если это Далихаджар Агилольфинг, то он встретит врага лицом к лицу.

— Семейная черта? — невесело усмехнулась императрица.

— Если хочешь. Думаю, он будет достаточно силен, чтобы противостоять нам. Это должно стать честным поединком, как и во времена Брагана.

— Но ты же не собираешься… — не договорила она,

— И рвался бы, так не пустили, — пожал плечами Ортон. — Наверное, тебе уже надоело об этом слышать. Закон Брагана запрещает мне принимать участие в подобных битвах, дабы не повторилась бангалорская трагедия. Видишь ли, мой прапрапрадед считал себя не менее виновным в гибели целого континента, чем своего мятежного сына. И он до конца жизни внушал потомкам мысль о том, что любое могущество должно контролироваться волей — даже праведный гнев не оправдывает тех последствий, к которым может привести поединок титанов. Он не признавал войн, как таковых.

— Но он же всю жизнь провоевал, — изумилась императрица.

— Наверное, поэтому он и знал, о чем говорит. О грязной натуре войны он рассуждал не отвлеченно. Короче, милая, я не смогу отправиться на Бангалоры. И я сам не знаю, радоваться или печалиться мне по этому поводу.

— А кто же тогда поедет?

— Аббон Флерийский и наши доблестные гвардейцы.

— Бедная Алейя, бедная Террил!

— Не жалей их заранее. Еще не было войны, с которой не вернулись бы гравелотские сеньоры.

— Но ведь за время их жизни и войн никаких не было. Во всяком случае, войн, в которых участвовал бы Великий Роан или часть его войск. Или я ошибаюсь?

— Нет, ты во всем права. Я говорю вообще, о принципе.

— Как можно говорить о принципе, когда речь идет о живых людях?!

— Это их работа, — примирительно сказал Ортон. — Не переживай. Я уверен, что они вернутся в добром здравии и в полном составе.

— Я надеюсь, что ты знаешь, о чем говоришь, — обняла его Арианна. — Ну, ладно. Пусть будет так. Главное, чтобы все закончилось раз и навсегда и мы могли быть вместе, не боясь того, что завтра к нам подошлют наемного убийцу, а послезавтра убьют близкого друга.

— Все будет хорошо, — говорил Ортон, лаская ее чудные волосы. — Все будет просто замечательно. Самое важное мы уже знаем. Теперь дело завершено, осталось только поймать Далихаджара.

— А сумеете ли вы полностью обезопасить себя?

— Придумаем что-нибудь…

— Так это значит, что сегодня я тебя не увижу?

— Возможно, даже завтра.

— Как это грустно и тоскливо — жить без тебя. Знать, что ты ходишь рядом, и не иметь возможности просто подойти и потереться носом о твое плечо.

— Потерпи еще немного, любимая.

— Конечно, потерплю…

Ортон поцеловал ее, прижал к себе и вздохнул. Пора было уходить. Остаток ночи испарился, и за окном заметно посветлело. Синее предрассветное небо грозило вот-вот стать рассветным, и нужно было торопиться к Аластеру. Как бы Ортон ни успокаивал Арианну, у самого на душе кошки скребли. Он плохо представлял, что можно противопоставить могуществу Далихаджара. И ему как никогда нужен был совет и помощь Аластера и его подданных.

Еще раз прильнув к губам любимой, он с полминуты постоял возле нее, затем повернулся и вышел.

Арианна бросилась следом за ним, но остановилась, не добежав и до середины комнаты. В эту секунду она была уверена в том, что видит Ортона последний раз в жизни, и хотела взглянуть на него, прикоснуться и обнять, но тут же решила, что своей минутной слабостью она только сделает ему больно и ничем не поможет. Это было нечестно по отношению к возлюбленному. Император должен быть сильным, чтобы с честью нести свое бремя, императрица порой должна быть сильной вдвойне.

Она вернулась к постели и села прямо на покрывало. Спать, несмотря на то что она провела всю ночь не сомкнув глаз, не хотелось. Ее ложе было пустым и холодным, когда не было согрето теплом тела ее любимого. И Арианна упала навзничь, раскинув руки, не раздеваясь, не собираясь засыпать, стараясь вообще не думать о плохом.

В этот момент и случилось с ней то ужасное, чего она подспудно ждала, что предчувствовала.

Страшная сила навалилась на нее, придавливая к ложу. Она хотела встать, но не смогла. Ее тело налилось свинцовой тяжестью и более ей не повиновалось. Арианна пыталась позвать на помощь, но голоса не было. Жуткое чувство немоты и бессилия поразило ее в самое сердце.

Так обычно случается в кошмарных снах, когда бежишь от кого-то и не можешь убежать, потому что ноги прилипают к земле, а неумолимый преследователь, напротив, несется будто на крыльях.

Широко открытыми, полными ужаса глазами Арианна смотрела в потолок, но уже ничего не видела. Она только чувствовала, как некто запустил когтистую руку в самые глубины ее мозга и теперь пытается добыть оттуда нечто важное, смертельно важное как для него, так и для нее и ее Ортона. Императрица не понимала, чего хочет от нее таинственный вор, но ее сердце было разумней ума, более зрячим, нежели ослепшие от боли глаза. Ее сердце наверняка знало, что это Далихаджар Агилольфинг пришел к ней в предрассветный час, чтобы вырвать из нее тайну. Тайну! Тайну, которая, к несчастью, была ей известна! Вот когда Арианна в полной мере оценила смысл слов Ортона, который просил ее забыть, как и чем он отличается от близнецов. Вот о чем предупреждал он ее: однажды найдется тот, кто почти всемогущ, и он сумеет вызнать у нее, кто из них, похожих, как отражения, является истинным владыкой Великого Роана. И горе тогда сыну Агилольфингов.

— Нет! Нет! — хотела закричать императрица, но даже мускул не дрогнул на ее закаменевшем лице.

Страшная рука, могучая, беспощадная, немилосердная, рвала ее мозг на части, вытаскивая на поверхность то, что несчастная жертва старалась утаить в самом темном, самом дальнем уголке.

Арианна понимала, что этой борьбы ей не вынести. Грядет безумие и мучительная смерть. Голова раскалывалась от страшной боли, тело трепетало, словно его жгли каленым железом. Но не было муки страшнее, чем сознание того, что вольно или невольно она может предать того, кто ей дороже жизни и души.

Говорят, один раз в жизни человек может превзойти не только себя самого, но и человека вообще и стать равным богам. Говорят — и это святая правда, — что у любящего неведомо откуда берутся такие силы, что титаны отступают перед ним.

И нет преграды человеческому могуществу. Никакая магия не сравнится с этим порывом бессмертной души.

Арианна должна была уже умереть от боли, ее несчастный разум давно должен был открыть Далихаджару свою тайну, а она еще жила, дышала, боролась и… любила! Господи! Как она любила Ортона в эти последние секунды своей недолгой жизни! Как желала ему преодолеть все преграды и стать счастливым, если не с ней, то вдвойне счастливым и своим, и ее недополученным счастьем! Она любила его настолько, что другим мыслям просто не было места.

И там, на другом краю Лунггара, чародей, сидящий в башне над морем, был буквально затоплен этим неистовым, безудержным потоком любви. Он чувствовал, что Арианна знает то, что ему так необходимо, и, вместе с тем, понимал, что при всем своем могуществе он не в состоянии вырвать у нее признание.

Императрица была уверена, что Далихаджар еще раз попробует проникнуть в ее сознание и она не выдержит. Смерть ее не страшила, но что если перед смертью, находясь на грани между бытием и небытием, она не удержит свою тайну? И Арианна поднялась с постели…

Это было жуткое зрелище, однако видеть его было некому: все происходило в полнейшей тишине, и находившиеся в соседних покоях телохранители были уверены, что государыня спит сладким предутренним сном. У молодой женщины мелькнула мысль добрести до них, чтобы призвать их на помощь; искушение жизнью было столь велико, что она всем телом потянулась в сторону дверей, но почувствовала, что сил не хватит. Ее мозг плавился и тек от невыносимого напряжения.

Она сделала еще шаг, еще… и оказалась у распахнутого окна.

Эрлтон страшно закричал, когда восставшая женщина разрушила барьер, возведенный силой его разума. Это было невыносимо больно, а он не привык к тому, что люди могут так сопротивляться. И когда связь с непокорной императрицей прервалась, человек в серебряной маске не без облегчения вздохнул.

Правда, он испытал смутную тоску и неясную душевную боль, когда перед его внутренним взором всплыла следующая картина:

Рассвет.

Солнечный луч игриво скользит по цветущим кустам и деревьям, трепещет на зеркальной поверхности воды в малахитовом бассейне и растерянно упирается в маленькое, скорченное тело светловолосой женщины, лежащей на каменных плитах.

Луч торопливо скользит вверх, по стене, до распахнутого окна, забегает внутрь и тревожно шарит по всей комнате.

Тщетно. Там уже никого нет.

Обитательница этих покоев где-то в другом месте, очень далеко отсюда. Ее нет ни в комнате, ни в парке, ни, тем более, в том теле, которое еще несколько минут назад было единым целым с императрицей Арианной.

Во дворце стояла гробовая тишина.

Не плакал почти никто, а если и проливал слезы, то беззвучно. Это было горе молчаливое — самое страшное из всех возможных, потому что боль и скорбь утраты не выплескивались на поверхность, а застывали в глубине души, образуя черную опаленную корку.

Слова «гореть» и «горе» — одного корня. Поэтому можно сказать, что сердце императора горевало, а можно — что оно горело.

Он не выходил из своих покоев и не желал никого видеть. Лежал ничком на постели, изнывая от тоски, проклиная себя.

Самым ужасным было то, что Ортон почувствовал опасность, грозившую Арианне. Случилось это в тот момент, когда они с Теобальдом и Аластером только-только разложили на столе необъятную карту Лунггара и склонились над ней, вычерчивая план похода.

Император услышал, что его зовет голос возлюбленной. Она словно прощалась с ним, и прощание это было таким нежным, таким скорбным и печальным, будто это ее душа, уходя в бесконечность, пыталась в последний раз отдать ему всю свою любовь на целую жизнь, которую ему теперь предстояло провести одному. Страшно вскрикнув и переполошив друзей, Ортон ринулся в потайной ход. Он бежал длинными, узкими, извилистыми коридорами так, как не бегал никогда в жизни. Никто не смог бы угнаться за несущимся как ветер молодым человеком, и все же он опоздал. Ворвавшись в опочивальню императрицы, Ортон нашел лишь смятую, нерасстеленную постель. В соседнем покое кричал и плакал Сту, бросаясь всем телом на запертую дверь. Судя по приглушенным голосам, телохранители пытались угомонить его, считая, что он разбудит Арианну.

Великаны-гвардейцы отшатнулись, когда отворилась дверь спальни и на пороге возник бледный как смерть государь.

— Ее там нет, — сказал он бесцветным, опустошенным голосом. — Можете говорить громко…

Двигаясь как заведенная кукла, Ортон спустился вниз и вышел из дворца. Телохранители бросились за ним. Они стояли чуть в стороне, когда император поднял на руки безвольное тело императрицы, когда убирал с ее лица спутанные, слипшиеся от крови волосы, когда бережно закрывал ей глаза.

Ни гвардейцы, ни кто другой, в том числе и Аластер, и Аббон Флерийский, и князь Даджарра, не приближались к закаменевшему от горя Ортону с Арианной на руках. Потому что они были мудрыми и прекрасно знали, что никакими словами сочувствия, никакими соболезнованиями, никаким участием не умерить сейчас боли того, кто потерял единственного человека в своей жизни. Печальной свитой шли они на несколько шагов позади императора, когда он нес свою возлюбленную обратно в ее покои. Их оставили наедине, чтобы не нарушить последние минуты неловкими словами или поступками.

Ортон сам обмыл легкое, хрупкое тело. Сам обрядил его в свадебный белый наряд. И сам украсил Арианну драгоценностями. Все это он делал тоже молча. Его жена и без того должна была слышать, как он ее любит, как тоскует, как рвется к ней. Он бы не мог вслух объяснить ей то, что сейчас говорило его сердце: он — император. Он обязан и дальше исполнять свой долг, продолжать заботиться о безопасности, благополучии и счастье своих подданных, и потому он даже не может сказать:

— Арианна, мне не жить без тебя. Но ведь на самом деле — и правда, не жить.

Ортону не нужно было спрашивать, что случилось с его возлюбленной. Он наверняка знал, словно читал в раскрытой книге, как удалось Далихаджару уничтожить Арианну. Впервые в жизни император ощутил себя в полной мере Агилольфингом — величайшим магом Лунггара. Его разум существовал как бы отдельно от него самого, взвешивая, вычисляя, сопоставляя события и факты. Он работал с такой скоростью и точностью, что в иное время Ортон пришел бы в невероятное изумление, обнаружив у себя такие способности, но теперь он воспринимал их как должное. Точно так же, как и о своем внезапно осознанном могуществе, не думал он и о мести.

Просто не должно было быть никакой мести, потому что в целом, в масштабе всего огромного мира, смерть Арианны не имела существенного значения. Но огромное значение имело то, что Далихаджар вернулся из небытия и снова угрожал Лунггару гибелью. Вот это и требовало незамедлительного возмездия. И совершить его мог только Ортон Агилольфинг, потомок великого Брагана. Это была его судьба и его предназначение. А любовь или ненависть молодого человека не имели право на существование за пределами его сердца: судьба мира не должна была зависеть от того, испытывает ли он скорбь, гнев или боль.

Это тоже часть бремени императора.

Все это Ортон не просто знал или чувствовал. В эти минуты он как бы и был законом Брагана, воплощенной мыслью о необходимости сохранить и уберечь Лунггар. И потому он не клялся Арианне в том, что отплатит смертью за ее смерть, что заставит злодея раскаяться в его преступлении. Он точно знал, что Далихаджар раскаяться не может, хотя бы потому, что не чувствует за собой ни малейшей вины, полагая гибель несчастных жертв печальной необходимостью, неизбежными издержками, которые обязательно возникают во время выполнения любого грандиозного замысла.

По-прежнему молча, не проронив ни слова, Ортон уступил место возле Арианны спешно вызванному во дворец великому эмперадору. Достойный сей князь церкви был до глубины души потрясен случившимся несчастьем и молитвы за упокой читал, глотая набегавшие слезы.

А император удалился к себе, не желая никого видеть. Даже Аластеру, пытавшемуся поговорить с ним, не отвечал и не отзывался. Впрочем, подобный приступ отчаяния и апатии продолжался недолго. Когда стало темнеть, Ортон внезапно очнулся от размышлений. Кликнув слуг, он потребовал себе бассейн с горячей и с ледяной водой, обильный обед и черного вина. А также приказал принести меч Даджаген и облачение, хранившееся в особой кладовой, в оружейной комнате.

Все эти распоряжения были выполнены с молниеносной быстротой.

Совершив омовение, государь надел странную одежду — черную рубаху и штаны и зеленый потрепанный плащ. Затем опоясался мечом и вышел в пустынный коридор. Дворец безмолвствовал.

— Объяви срочное заседание Совета, — обратился он к стоящему у стены гвардейцу.

— Да, император.

— Я буду в зале.

— Я скажу Аластеру.

— Скажи ему еще вот что: пусть он больше не предупреждает никого из членов Совета. Я хочу сегодня видеть в зале Совета герцога Дембийского, Теобальда, барона Сида Кадогана, Ульриха и тех, кого они посчитают нужным привести с собой.

На сей раз зал Большого Ночного Совета впервые за всю историю своего существования не соответствовал своему названию. Здесь ярко горели свечи, и все присутствующие прекрасно видели друг друга. Сделано это было в основном ради императора, ибо гвардейцы в темноте и на свету видели одинаково хорошо.

На Совете присутствовал герцог Дембийский, граф Теобальд Ойротский, барон Сид Кадоган, а также рыцари Ульрих, Лекс, Нарда и, неожиданно даже для самого себя, граф Шовелен. Получив приглашение от командира императорских гвардейцев в столь скорбный для всей империи час, граф не посмел отказаться и теперь чувствовал себя немного неуверенно в такой странной компании. По дороге в зал Большого Совета Аластер ввел его в курс дела, но только в общих чертах, и Шовелен не знал, что теперь и думать. Очень тяжело обычному человеку, привыкшему к определенному порядку и мироустройству, узнать вдруг, что все старые легенды не только оказались правдой, но еще и вторглись в сегодняшний день. Мало того, персонаж мифа угрожает жизни множества людей, и как его остановить — практически неизвестно. К тому же Шовелен тяжело переживал гибель императрицы, хотя и не ожидал от себя подобной глубины чувств. Он вообще не понимал, зачем пригласили его, а не кого-нибудь другого.

Император поразил графа своим спокойствием, сдержанностью и тем, как он осунулся и побледнел всего за полдня. С тех пор, как его видели в последний раз, молодой человек повзрослел лет на десять-пятнадцать, виски у него засеребрились, а в углах рта пролегли жесткие, глубокие морщины, не портившие его природную, красоту, но придававшие ей совершенно иной оттенок.

— Ортон, ты понимаешь, что хочешь сделать? — спросил Аластер.

— Конечно, мой друг и учитель. Для меня сейчас самое главное, чтобы ты уверился в том, что я не рвусь на Бангалоры осуществлять личную месть. Если ты заподозришь во мне хоть тень подобного чувства, я откажусь от своей идеи. Я доверяю тебе полностью, понимая, что сам могу и не видеть себя со стороны таким, какой я есть. Когда не хочешь чего-либо замечать, то искренне не замечаешь, и даже можешь присягнуть, что и в мыслях не держал того, что очевидно всякому, кто на тебя смотрит.

— Ты рассуждаешь очень здраво, — заговорил Теобальд. — Не слишком ли здраво, мальчик мой? Ты потерял любимую, и я не понимаю, как ты находишь в себе силы быть столь рассудительным и спокойным.

— Мне когда-то рассказывали одну историю про доблестного воина, потерявшего близкое ему существо, но простившего убийцу. Этот воин сказал, что всякая душа заслуживает право на прощение. Ты не знаешь, кем был тот рассудительный рыцарь, Теобальд?

— Это серьезный аргумент, — закусил губу граф Ойротский.

— Вот что я скажу всем вам, друзья мои, — молвил Ортон. — Если у Далихаджара нашлось достаточно сил, чтобы заставить Арианну умереть, значит, он уже могущественнее, нежели мы предполагали. И значит, когда наш флот доберется до Бангалоров, может быть поздно. Я уверен, что мы остановим Далихаджара и во второй раз, но я не могу быть уверенным в том, что мир снова не заплатит за это страшную цену.

Я говорю следующее, твердо зная, что у вас достаточно возможностей проверить, насколько я искренен с вами и с самим собой: я чувствую силу Далихаджара. Враг Лунггара призывает меня, чтобы сразиться с ним, и я хочу принять его вызов. Хочу хотя бы потому, что почти уверен, что мне удастся вести этот поединок иначе, чем он может себе вообразить. Я не собираюсь разжигать пожар новой войны. Я достаточно могуществен теперь, чтобы остановить его раз и навсегда. Я жду вашего приговора. В зале воцарилось молчание.

Гвардейцы размышляли довольно долго, пока Аластер наконец не решился.

— Что же, друзья мои. Мы все любили императрицу Арианну, и более других — как никто — любил ее наш повелитель Ортон. И если у него хватило мужества, чтобы не жалеть себя и не скорбеть о своей потере, а прийти в зал Совета, чтобы сказать нам о том, что он осознал себя монхиганом и чувствует возможность защитить свою страну и народ, я не вправе не верить ему. Такое мужество само по себе заслуживает уважения. И если император готов вступить в бой со своим противником, то я помогу ему. Что скажете, господа?

— Я поддерживаю герцога, — поднялся Теобальд. — Я действительно ощущаю сознательную силу государя Ортона Агилольфинга. Если раньше он только знал о том, что когда-нибудь сможет стать таким же, как его предки, то теперь он напоминает мне императора Брагана. И я думаю, что горе, которое он перенес, — как бы жестоко это ни звучало — поможет ему сделать правильный выбор. Пусть государь объявляет войну Далихаджару. Я буду с ним.

Шовелен смотрел на Теобальда широко раскрытыми глазами. То, что этот великолепный вельможа так запросто упомянул об императоре Брагане, будто знал его лично, потрясло графа до глубины души. У него возник один нелепый, на первый взгляд, вопрос, но Шовелен так и не решился его задать.

— Не нарушит ли Его величество император закон Брагана? — негромко спросил Лекс.

— Я уже допустил, чтобы невинная душа моей возлюбленной супруги расплатилась за ошибку, допущенную мной, потомком Агилольфингов, и за преступление, совершенное также Агилольфингом, — сурово ответил Ортон. — Это и есть то, чего боялся император Браган, не так ли? Теперь я просто обязан не допустить дальнейшего развития событий. В скором времени, если мы не примем меры, жертвам не будет числа.

— Насколько я понимаю, — заговорил Ульрих, — Эрлтон Пересмешник, ученик токе, заподозрил неладное и двинулся на Бангалоры, чтобы остановить своего брата. И я уверен в том, что он погиб в неравном поединке с тем, кто уже очень давно перестал быть Эрлтоном Серебряным и стал Далихаджаром. Это говорит о том, что наш противник стал сильнее токе, а сильнее токе на этой планете только Аббон Флерийский и еще император Ортон в том состоянии, в котором он пребывает сейчас, осознав всю степень своего могущества и получив доступ к самым глубоким тайникам своей души и разума. Если мы дадим Далихаджару еще немного времени, кто знает, не превзойдет ли он и этих соперников? И кто его сможет остановить тогда? Лично я тоже согласен с государем. Эту битву нужно начинать немедленно, пока еще не поздно. Возможно, государыне Арианне нужно было умереть, чтобы мы осознали всю степень опасности, которая угрожает не только нам, но и целому миру.

— А что скажете вы, Шовелен? — спросил внезапно герцог.

— Что я могу сказать по такому сложному и щекотливому доводу? — пожал плечами тот. — И почему вы спрашиваете меня?

— Очевидно, потому, что вы, с одной стороны, посвящены в перипетии событий, а с другой — думаете иначе, чем мы. Вы в состоянии взглянуть со стороны на этот вопрос, поэтому я и пригласил вас сюда в надежде на то, что из нас всех вы будете самым здравым и рассудительным.

— Это для меня великая честь, но и огромная ответственность, — вздохнул граф. — Тяжелая ваша милость, дорогой герцог.

— А у таких людей, как вы, Шовелен, легких дней не бывает. Для этого вы слишком разумны и ответственны. Говорите, граф. Мы нуждаемся в вашем совете.

Шовелен увидел, что все ожидают, что он скажет. Заставлять себя упрашивать было бы невежливо, особенно по отношению к императору, который должен был испытывать сильнейшую душевную боль, хоть и не выказывал этого.

— Ваше величество, — обратился граф к Ортону. — Позвольте задать вам один совершенно необходимый вопрос.

— Конечно задавайте.

— Чего вы сейчас хотите больше всего?

Император задумался.

— Умереть? Нет, это было бы проявлением слабости, безволия. Арианна не была бы довольна, подобный ответ ее наверняка опечалил бы. Наверное, тишины, граф. Просто тишины и темноты на долгое время, чтобы можно было никого не видеть и не слышать… — Он обернулся к своим друзьям, виновато улыбнувшись. — Простите меня за эти слова.

— Вы чувствуете ненависть к Далихаджару, Ваше величество? — задал Шовелен следующий вопрос.

— Очевидно, нет, граф. Мне так больно, и я настолько не могу привыкнуть к мысли о том, что больше ее не увижу… На ненависть у меня просто не хватает сил. Места в душе не хватает…

— Что ж, господа, — постановил старый вельможа. — Мне кажется, что Его величество должен исполнить то, что считает своим долгом. Я уверен, что это не неистовый порыв, а разумное и взвешенное решение. К тому же я присоединяюсь к мнению остальных: кто-то же должен остановить Далихаджара. Ее величество Арианна была очаровательной, нежной и невинной, а он убил ее ни за что. На ее месте могла оказаться любая другая, и ее так же убили бы — словно сняли с доски фигуру. Это самый страшный вид убийства, и такого человека нужно рассматривать не как простого преступника. Я благословляю вас, Ваше величество, если благословление старого чудака может хоть чуточку света пролить на вашу скорбную и истерзанную душу.

С этими словами граф подошел к императору, опустился на одно колено и почтительно поцеловал ему руку.

— Благодарю вас, друг мой, — сказал Ортон. — Вы помогли мне и укрепили меня в моей решимости покончить с Далихаджаром. А теперь идите отдыхать. Мы с вами встретимся завтра.

Шовелен хотел было задать вопрос, каким образом это получится, но решил не отягощать жизнь своего нового повелителя дополнительными проблемами, здраво рассудив, что если ему будет положено знать эти тайны, то Аластер посвятит его в них.

Он сделал общий поклон и вышел в указанную дверь. В коридоре его встретили двое гвардейцев, которые повели графа под руки в кромешной тьме. Он насчитал более двадцати поворотов, прежде чем снова увидел свет.

Сивард странно чувствовал себя в черном. Этот цвет он никогда не любил и даже после смерти родителей не носил траур. Теперь из уважения к скорби своего государя одноглазый сменил наряд и плащ огненного цвета на накидку мрачнее ночи и все время одергивал одежду, словно она была с чужого плеча.

Императора он видеть не хотел: боялся. Боялся его молчаливой скорби, потухшего взгляда. Боялся мертвой тишины, царящей во дворце, где даже не траур соблюдали, а просто все погасли, будто в душе каждого внезапно задули маленькую яркую свечу. Боялся Сивард и тех слов, которые он, по идее, должен сказать в утешение и соболезнование — а чем тут утешишь? Такое горе утихает только со временем, и времени должно пройти очень и очень много, судя по тому, как счастливы были супруги. И промолчать было неприлично. Поэтому Сивард даже радовался втайне, что навалилось много текущих дел.

Словно в нору, забился он в свой кабинет в здании Тайной службы и с головой зарылся в бумаги. Джералдин, осунувшийся, с темными кругами под глазами, сидел на диване, напротив него, почти все время молчал и раскрывал рот только тогда, когда одноглазый его о чем-то спрашивал.

Поэтому Сивард даже вздрогнул, когда секретарь сам с ним заговорил:

— Маркиз…

— А?!

— Маркиз, когда похороны императрицы?

— Не знаю, никто ничего еще не говорил. По-моему, государь принял какое-то решение, но со мной никто не делился, а придумывать не хочу.

— Он же не успеет добраться до Бангалор.

— Почему?

— Неужели вы думаете, маркиз, что там не узнают, что по направлению к архипелагу движется императорский флот? И если бы вы были на месте Далихаджара, неужели бы вы не убежали или не приготовились к сражению?

— Я и сам волнуюсь, — признался одноглазый. — Конечно, мы с младых ногтей пребываем в полной уверенности, что армия Великого Роана непобедима, что мы защищены от всех напастей и бед, однако жизнь показала, что даже свою обожаемую государыню уберечь не удалось, что уж говорить об остальном? Не спрашивай меня, Джералдин. У меня нет ответа ни на один из твоих вопросов.

Секретарь обхватил голову руками и снова застыл в неудобной позе. Сивард не стал его окликать. Ему и самому было так муторно, так тошно, что он даже обрадовался, когда на пороге появился один из его переполошенных подчиненных и сказал:

— Господин, к вам курьер со срочным сообщением от герцога Аластера Дембийского.

— Приглашай быстрее! — рявкнул начальник Тайной службы, и подчиненный прыснул за дверь. В таком настроении Сиварду старались под руку не попадаться.

Курьер молча возник в дверном проеме, загородив собой все пространство от пола до притолоки. Одноглазый удивился его размерам, а после вяло отметил про себя, что пора бы уже перестать удивляться — сколько же можно. Он полагал, что записка содержит в себе сведения относительно церемонии похорон, и читать ее не хотел, но избежать этого все равно не мог. Поэтому Сивард медленно сломал печать, развернул свернутый в трубку пергамент и поднес его к глазам.

Приближалась ночь, а в кабинете горела всего одна свеча, и буквы сливались в одну сплошную полосу. Наконец он догадался подойти поближе к свету и, вглядевшись, сумел прочитать:

«Через два часа на Драконьей поляне. Аластер».

Почерк действительно принадлежал герцогу, однако сама записка, напоминавшая больше приглашение на свидание, немного удивила Сиварда. Такой таинственностью были окружены, пожалуй, лишь Ночные Советы да личность самого императора.

«Что бы это могло быть?» — подумал одноглазый, пожимая плечами.

А вслух сказал:

— Спасибо, ответа не будет.

Курьер поклонился и исчез.

— Что-то случилось? — спросил Джералдин. Сивард хотел было ответить, что худшего, пожалуй, случиться не может, но благоразумно смолчал. Судьба бывает капризной и мстительной и может наказать за такую самонадеянность еще горшими потерями.

— Просто нынче ночью мне нужно во дворец, на Драконью поляну.

— А-а…

Здесь необходимо упомянуть о том, что Драконьей поляной издавна называлось довольно странное сооружение, расположенное между двумя центральными башнями императорского дворцового комплекса. Сивард давно гадал, что именно имел в виду архитектор, устраивая на огромной высоте обширную площадь, вымощенную гладкими белыми плитами. При желании здесь можно было разместить человек двести — двести пятьдесят всадников, только что им там было делать?

Придворным церемониймейстеру и главному советнику по хозяйственным вопросам это пустующее пространство постоянно не давало покоя, и они засыпали императора, Аббона Сгорбленного и всех прочих, причастных и непричастных к решению этой проблемы, разнообразными предложениями. Встречались среди них как безумные, так и действительно интересные проекты: разбить там зимний сад, чтобы он парил над столицей в облаках, устроить место для танцев на свежем воздухе или установить столы и кресла для пирующих; и даже — перенести туда зверинец. Однако все эти предложения неизменно бывали отклонены твердо и решительно.

Предполагалось, что во время осады на этой площадке будут установлены метательные орудия и сигнальные башни, однако те, кто был знаком с этим объяснением, только плечами пожимали в недоумении: «Какая осада? Какие машины?»

Карабкаясь под самые облака, Сивард удивлялся и возмущался одновременно. Что еще задумал неугомонный герцог, что вообще творится в несчастной империи последние несколько недель?

Погода заметно испортилась, и ясное еще полчаса тому назад небо затянуло тучами. Ветер сорвался как с цепи. Сивард нес факел, и теперь тот норовил погаснуть, шипел и трещал. Плащ рвался по ветру и хлопал, как надутые паруса. Было холодно, неуютно и горько. Душа ныла, как больной зуб. Может, она ныла иначе, но по-другому одноглазый объяснить не умел, даже самому себе.

По бесконечной лестнице и подниматься было бесконечно долго, так что Сивард даже успел немного соскучиться. Но все же своей цели он достиг и успел как раз вовремя. Правда, то, что он увидел там, на этой площади, светлым пятном расползшейся под мрачным небом, заставило его застыть в немом изумлении.

Отряд из нескольких десятков великанов-гвардейцев под предводительством Аластера и Теобальда стоял в полной тишине у края стены. В центре возвышалась небольшая на их фоне фигура императора, зябко кутающегося в зеленый потертый плащ.

— Доброй ночи, государь, — брякнул одноглазый невпопад. — Я это… э-э-э… вместе с вами печалюсь… э-э-э…

— Не мучай себя, добрый Сивард, — мягко улыбнулся Ортон. — Я знаю, что ты любил Арианну, и слова здесь ни при чем.

— И я о том же, — с облегчением выдохнул рыжий. — Что здесь за собрание, если уместно спрашивать об этом, конечно?

— Отчего же нет, когда тебя пригласили, — пожал плечами молодой человек. — Должен сказать, что твое присутствие здесь — это желание Аластера, и, думаю, он тебе все и объяснит. Только недолго, нам пора, — обратился император уже к герцогу Дембийскому. .

— Да, Ортон. Не беспокойся.

Аластер и Теобальд подошли к изумленному начальнику Тайной службы и остановились возле него. Граф Ойротский мягким движением отобрал у Сиварда горящий факел и бросил его одному из гвардейцев, а тот вставил его в держатель на стене башни. Теперь огонь горел вдали, и Одноглазому были видны только неясные силуэты огромных гравелотских воинов.

— Мы решили позвать тебя сюда потому, что считаем, что твоя вера в чудеса заслуживает должной награды, — заговорил герцог. — Меня искренне тронула твоя вера в последнего дракона Лунггара, и я решил, что тебе будет интересно посмотреть на то, что произойдет здесь и сейчас. К тому же завтра мы можем и не встретиться, если обстоятельства сложатся не в нашу пользу. Я не очень в это верю, и все же меня учили прощаться с близкими друзьями, если есть хоть малейший шанс не вернуться из похода.

— Вы уходите в поход? — оторопело спросил рыжий.

— Можно сказать и так.

— А куда?

— На Бангалоры…

— Но флот! Но войска! Но!..

— Наше время истекает, — остановил его выкрики Теобальд. — Просто прощай, Сивард.

— Прощай, — прошептал одноглазый, теряя голову и не понимая, что здесь происходит.

Император все это время безучастно стоял у самого края стены и глядел вдаль. Как подозревал Сивард, невидящими глазами.

— Прощай, — сжал его, словно в тисках, Аластер.

Начальник Тайной службы понимал, что объятие было наинежнейшим, иначе бы он просто не выжил. Но то, что он удостоился такой чести, чуть было не заставило его лишиться сознания, и только врожденное чувство иронии удержало его на этой грани.

Он понимал, что не понимает вообще ничего, открыл было рот, чтобы снова заговорить, но исполин предупреждающе поднял руку:

— Молчи. Получай свой подарок!

И резко опустил руку вниз.

Повинуясь этому знаку, его гвардейцы стали один за другим подходить к самому краю площадки и… прыгать вниз с головокружительной высоты.

Сивард сглотнул комок, застрявший в горле, и слегка покачнулся. Подобное безумие могло сбить с ног и кого покрепче. Однако криков внизу слышно не было, только ветер свистел, усиливаясь. Он хотел было подойти и глянуть вниз, но Теобальд удержал его на месте.

На площадке осталось четверо: император, Аластер, Теобальд и ошарашенный, растерянный рыжий пройдоха. Граф Ойротский похлопал его по плечу и тоже ушел в пустоту, небрежно перешагнув каменное ограждение.

— Что же это? — наконец выговорил одноглазый. Вместо ответа Аластер подошел к императору и легко тронул его за локоть.

— Я готов, — негромко сказал Ортон. — Уже готов.

— Тогда…

Очертания тела герцога Дембийского внезапно потеряли свою четкость, размылись и поплыли. Он стал стремительно увеличиваться в размерах, достигая невероятной величины, и вскоре занял собой большую часть вымощенной белыми плитами площади. Сивард смотрел на него, и единственный его глаз медленно наполнялся соленой влагой.

Огромное тело было покрыто черной броней с зеленоватым отливом, двойной ряд шипов шел вдоль спины до самого кончика могучего хвоста. Мощная гибкая шея была украшена пышным гребнем, по форме напоминающим тот, что венчал шлемы императорских гвардейцев. Исполинская голова, удлиненная и вместе с тем изящная, потрясала своей красотой. Сверкали изумрудные глаза, а разверстая пасть была усеяна клыками, вполне способными соперничать с обоюдоострыми мечами-парангами.

Сивард в немом благоговении разглядывал невероятных размеров лапы, держащие это тело на весу, и сложенные сейчас перепончатые крылья, которые превосходили даже паруса арабаны и были в состоянии нести эту неимоверную тяжесть по воздуху.

Перед начальником Тайной службы возник во всем своем величии и великолепии исполинский дракон, имя которому было Аластер.

Крылатый ящер склонил шею к самой поверхности белых плит, Ортон Агилольфинг взобрался на нее верхом. Он слабо махнул на прощание рукой, и дракон, оттолкнувшись всеми лапами, совершил гигантский прыжок вверх, в небо. А затем распахнулись его крылья, и невероятная птица взмыла вверх, унося своего всадника.

Одноглазый подбежал к самому краю площадки и, опершись рукой о каменную ограду, стал напряженно всматриваться вдаль. В этом адском освещении видно почти ничего не было, но ему показалось, что он заметил стаю крылатых ящеров, которые уносились на юг, к Бангалорам. Однако двигались они так стремительно, что даже если он и впрямь видел их, то не более минуты.

Тиррон вздрогнул и проснулся.

Внизу ему почудились встревоженные голоса стражников и лязг оружия. Он выбрался из постели и с трудом подковылял к двери, напряженно вслушиваясь. Шум приближался с каждой минутой, как будто кто-то поднимался по лестнице к нему в башню.

Кто бы это ни был, архонт был ему рад. Даже если это шел убийца, то он сделал бы благое дело, убив несчастного владыку Бангалоров, однако Тиррон подозревал, что охранное заклятье убережет его от насильственной смерти. Он проклинал свою неуязвимость, но что он мог поделать?

Как-то быстро продвигались те, кто должен был, судя по шуму и крикам, пробиваться с боем. Охраняли Тиррона в основном люди Эрлтона — послушники Ордена, которые славились повсюду как искусные воины. Однако было похоже, что они столкнулись с противником, настолько их превосходящим, что были смяты и отброшены в считанные минуты.

Сил у архонта хватило ровно на то, чтобы добраться до дверей. А вот чтобы устоять на ногах, их уже не было, и он, хватаясь руками за резные украшения, срывая ногти и раздирая пальцы в кровь, стал медленно оседать на пол. Но сознания не терял каким-то невероятным, последним усилием воли.

Ему вдруг совершенно внезапно стало казаться, что это грядет его освобождение, и первое впечатление перерастало в твердую уверенность по мере приближения чьих-то шагов. Шаги были легкие, упругие, но гораздо более тяжелые, чем у Эрлтона. Похоже, шагал отряд из нескольких десятков человек. Тиррон и сам не понимал, как его слух различает такие мелкие детали.

Внезапно, без скрипа и лязга, отъехал в сторону засов и отворилась дверь, ведущая в комнату архонта. И над распростертым на полу владыкой Бангалора встал молодой человек редкостной красоты, одетый в странный, потрепанный плащ, очень похожий на то одеяние, что было на плечах Эрлтона в его последний приход. Тиррон осторожно протянул руку, жестом прося, чтобы его подняли.

Из-за дверей выступили несколько таких ослепительно прекрасных великанов, что у архонта защипало в глазах. Он сразу понял, кто это, потому что очень любил читать древние легенды. А в них ясно сказано, что лицо дракона, обратившегося человеком, отличается от всех прочих лиц настолько, что, раз увидев, ты его узнаешь наверняка.

Матово блестели черные панцири и шлемы в виде драконьих голов, лязгало диковинное оружие, и исполинские воины постепенно заполняли небольшую комнату. Один из них поднял архонта на руки и отнес его к кровати.

— Это архонт? — спросил Теобальд недоверчиво. Тиррон закивал головой, насколько у него хватило сил это сделать.

— Это архонт, — ответил молодой человек в зеленом плаще.

Аберайрон только сейчас заметил, что у него единственного глаза сверкали ярко-синим цветом. Он понял, что его посетил император Великого Роана со своей удивительной гвардией, и теперь Тиррон наверняка знал, отчего эта гвардия непобедима. У него мелькнула мысль, что теперь все его муки должны закончиться. Ему предстояло только одно, последнее дело на этой земле.

— Это архонт, — повторил Ортон. — И он абсолютно непричастен к нашим несчастьям. Думаю, его страшная болезнь и немота — это дело рук Далихаджара. Но я все исправлю.

Тиррон слабо улыбнулся и полез под подушку. Добыв оттуда толстый том в бархатном переплете, он принялся дрожащими руками совать его то Ортону, то стоящему рядом исполину с изумрудными глазами.

— Да, да, мы прочитаем, — успокоил его Аластер. — Прочитаем, Ваше великолепие…

Именно так было положено официально обращаться к архонту Бангалора.

Тем временем Ортон легко пробежал тонкими пальцами по груди и шее бессильно раскинувшегося на ложе Аберайрона.

Говорить он уже не сможет, даже если у него будет такая возможность. А вот умирать будет долго и мучительно.

— Тиррон, — обратился он к владыке Бангалора. — Я император Великого Роана, Ортон Агилольфинг, а это мои гвардейцы. Мы пришли, чтобы покарать того, кто зовет себя Эрлтоном. Я могу отпустить тебя в последнюю дорогу прямо сейчас, чтобы ты не мучился. Дай нам знак, хочешь ли ты этого?

Архонт медленно склонил голову, соглашаясь.

— Есть ли у тебя какие-нибудь желания?

Тиррон поманил его желтым высохшим пальцем к себе и, когда Ортон наклонился, ласково провел ладонью по его бледной щеке. Улыбнулся. Затем закрыл глаза и сложил руки на груди так, как складывают их умершему.

— Я отпускаю тебя в вечность силой, дарованной мне. Пусть вечность будет добра к тебе, брат, и ты в эту же секунду почувствуешь нежность ее объятий, — торжественно произнес император.

Он легко прикоснулся рукой к сердцу архонта, и оно перестало биться. Тиррон вздохнул и отошел.

— Пойдем искать Далихаджара? — спросил Теобальд, убедившись, что здесь все кончено.

— Его не нужно искать, — сказал Ортон. — Я его вижу.

Магистры пытались преградить им путь, но это было абсолютно бесполезно.

Ортон шагал впереди всех, и гвардейцы не мешали ему. Невероятная сила императора ощущалась ими, и они были за него спокойны. Когда слуги Далихаджара встали перед ними стеной, Ортон только сделал жест рукой, словно отгонял назойливое насекомое, и больше сотни людей с размаха влипли в стену. Нет, он был верен своей клятве и не нарушал закона Брагана, потому и не убивал их, но двинуться с места его противники не могли и жалко барахтались, не в силах оторваться от каменной поверхности, будто прикованные к ней незримой цепью.

— Постойте там, целее будете, — сказал Теобальд. Перед входом в подземелье отряд императора был встречен еще одной частью защитников замка Черной Змеи. Это были пятеро йеттов со своими ритуальными кривыми ножами, тускло сияющими в свете факелов.

— Эти просто так не сдадутся, — обратился к своим спутникам Ортон. — А мне даже их убивать не хочется. Хотя и убью, если придется.

— Постой, — попросил Аластер.

Он медленно подошел к одному из йеттов. Тот выставил вперед лезвие и глухо заворчал, однако удар нанести все не решался: всматривался в прекрасное лицо герцога Дембийского тревожными глазами и зачем-то втягивал носом воздух, принюхиваясь к нему. Внезапно он вскрикнул и отшатнулся от Аластера. Лицо его исказилось странной гримасой не то боли, не то ужаса. Обернувшись к своим товарищам, застывшим, словно изваяния, он выкрикнул одно слово:

— Терей!

И все они повалились ничком на каменный пол, не смея поднять взгляда на своего небесного повелителя.

— В общем-то, я их не обманул, правда? — сказал Аластер, обращаясь к императору.

— Думаю, нет.

И Ортон рывком распахнул двери, ведущие в подземелье.

Далихаджар стоял на нижней ступеньке и глядел на него, запрокинув голову. Его серебряная маска сияла в ослепительном белом свете, заполнявшем все окружающее пространство.

— Здравствуй, Агилольфинг, — произнес он едва ли не приветливо. — Я ждал тебя. Проходи.

Император бестрепетно спустился к нему, оставив своих воинов. Это было его сражение, его битва, и он не хотел, чтобы в ней принимали участие другие.

Сила переполняла его. Далихаджар Агилольфинг — опаснейший враг — стоял перед ним, но Ортон не чувствовал угрозы. Мелким казался ему мятежный монхиган, мелким и слабым. Император и сам не мог объяснить (а впрочем, и не собирался этого делать), почему сразу и вдруг стал могущественным, как никогда. Он мог абсолютно все.

Одним движением руки он мог опустить Бангалоры на морское дно, а мог воздвигнуть здесь высочайшие горы, подняв их из-под воды. Мог заставить вулканы извергать лаву, а мог уничтожить все живое очистительным пламенем солнца. Он мог истребить всех людей во всех концах Лунггара, и не было предела его власти. Он становился сильнее с каждой секундой и знал, что Далихаджар чувствует это.

Что это было? Любовь, для которой теперь не было места и которая потоками кипящей энергии изливалась из него, готовая все уничтожить либо все создать — в зависимости от того, как пожелает он сам? Чувство долга и ответственности за весь мир? Попытка Брагана еще раз отослать в небытие восставшего из праха сына-врага и его голос, отозвавшийся через века в крови Ортона? Или просто помощь всего мира, знающего, что он зависит сейчас от молодого и сурового человека, а потому дарующего ему часть своей жизненной силы? Или тень Арианны, стоявшая между своим возлюбленным и его противником?

Во всяком случае, никогда прежде Далихаджар не сталкивался с таким проявлением могущества. Даже его отец, который был величайшим монхиганом за всю историю Лунггара, имел некий предел, барьер, за который никогда не ступал. Именно существование этой границы и дало Далихаджару возможность открыто выступить против его в надежде одолеть. Того же, кто стоял перед ним сейчас, он бы и не пытался одолеть.

Человеку в серебряной маске было страшно, больно и одиноко.

Во-первых, он только теперь начинал догадываться, как, каким образом Ортон так скоро прибыл сюда. Огромные воины, стоявшие у входа в подземелье, наконец связались с теми смутными образами, которые то и дело всплывали в его несчастной памяти. И он судорожно выдохнул, поняв, с кем имел дело все это время.

Игра была проиграна.

На доске, где расставили фигуры для партии в морогоро, разыгралось сражение, в котором приняла участие Закономерность. Именно она решила исход борьбы в пользу Императора и Драконов.

Далихаджар умел проигрывать, но чтобы так, чтобы проиграться вчистую… Правда, он мог считать своим ударом смерть Арианны, но это было то, чего он лично предпочел бы избежать. Хотя, опять же, не мог бы объяснить в словах, почему гибель императрицы принесла ему не радость, не удовлетворение, а смутную тоску и печаль. Он не стал говорить об этом Ортону, но Ортон и так слышал все, что творилось в душе его врага.

Странное это было сражение.

Два молодых, могучих воина, два правителя стоят напротив друг друга, не двигаясь, не произнося ни слова, не дыша. Кажется, что они просто рассматривают друг друга, а между тем здесь и сейчас решается судьба мира, причем проиграть может и сильнейший, как уже не раз бывало под этим солнцем.

Это невозможно воспроизвести вслух: неясные образы мелькают у обоих перед глазами, и Ортон и Далихаджар прекрасно понимают, что они обозначают. А больше этого не понял бы никто.

— Ты обезопасил себя двойниками, подставил их под удар. Это ты виновен в их смерти, — говорит человек в серебряной маске.

— Закон Брагана, — отвечает Ортон, не шевеля губами. — И не нужно обвинять меня ни в чьей смерти, я эту вину и так испытываю, иначе не пришел бы разыскивать тебя.

— Ты похож на отца, — говорит Далихаджар. — Слишком похож на отца, чтобы я мог простить тебя и примириться с тобой и твоим народом. Я ненавижу кровь Брагана.

— Я понимаю, — печально отвечает Ортон. — Тебе пора.

— Мы еще сразимся, — шепчет Верховный магистр. — Я еще вернусь.

— У тебя больше не будет такой возможности.

— Я вернусь!

— Нет, и это мое последнее слово.

Ортон вытягивает руки перед собой ладонями вперед и смотрит прямо в глаза, сверкающие непримиримой ненавистью в прорезях серебряной маски.

Аластер и Теобальд переглядываются. Кто-кто, а они прекрасно чувствуют, какие силы мечутся в замкнутом пространстве, удерживаемые только невероятным усилием Ортона. Без этого здесь, на Бангалорах, разыгралось бы такое, что прошлая катастрофа померкла бы по сравнению с нынешней. Однако Ортон оказался могущественнее, чем предполагали.

А Далихаджар, нанося удар за ударом, один мощнее другого, слишком поздно понимает, что Ортон не отражает их, а просто впитывает энергию, направленную против него, и с каждым разом становится все сильнее.

Наконец Ортон говорит:

— Я принимаю твою силу, Далихаджар, и клянусь использовать ее только во благо Лунгтара и в соответствии с законом Брагана.

Это последняя фраза того ритуала, который сопутствует передаче силы монхиганов от одного Агилольфинга к другому. Но это возможно лишь в том случае, если тот, кто отдает, отдает ее добровольно. А отобрать такое могущество без согласия его обладателя практически невозможно.

— Если он сумеет сделать это, — наклоняется Аластер к Теобальду, — то он превзойдет всех, кто был до него.

— Это так, — соглашается Теобальд.

Тем временем Далихаджар сопротивляется из последних сил, но он уже понимает, что игра проиграна. Хотя бы потому, что ему не удалось навязать этому мальчишке свои правила. Сражения не получилось, и тем не менее он потерял все. Сознание этой потери и бесполезности возвращения в этот мир, обошедшегося ему такой дорогой ценой, приводит человека в серебряной маске в неистовство, и остатки сил вытекают из него, как из разбитого кувшина. Злость — не помощник воина, а самый худший враг.

Внезапно он чувствует, что стал… обычным человеком.

Этого Далихаджар не ощущал никогда. Он умирал, но не терял дарованной ему силы. А теперь, оставаясь живым, стоит перед сильнейшим монхиганом Лунггара и чувствует, что ему не подчиняется ни одна капля из той полноводной реки энергии, которая течет сейчас мимо! И он испытывает смертельный ужас.

— Уходи, — говорит Ортон негромко.

И человек в серебряной маске валится на каменный пол как подкошенный. Ему не хватает воздуха, чтобы дышать, и минут, чтобы их прожить. Его жизнь завершается, он знает это наверняка. Внезапно какая-то мысль посещает его. Он сдергивает с лица маску и хрипит:

— Я не хочу умирать так.

Ортон несколько секунд вглядывается в жуткий череп, где гнилое мясо, обрывки кожи, проеденный нос и зияющие дыры в щеках, сквозь которые видны острые клыки, образуют самую жуткую картину, которую он когда-либо видел. Ему становится жаль Далихаджара — не того, который обрек народ целого континента на мучительную смерть в огне и лаве; не того, кто уничтожил все живое на Бангалоре и восстал против своего отца и братьев; не того, на чьей совести лежит страшная гибель Арианны, но этого — одинокого, страдающего, уродливого.

— Это было бы несправедливо, — соглашается Ортон, проводя ладонью по лицу умирающего.

— Я, я, я ничего не чувствую, — шепчет Далихаджар, шаря пальцами по восстановившейся коже. — Я не могу видеть. Какой я теперь?

— Ты похож на отца, — говорит император. — Спи спокойно. Я прощаю и отпускаю тебя.

Далихаджар закрывает глаза и медленно улыбается. Чему? Этого уже не узнать.

— Бабушка! Бабушка! Расскажи сказку…

— Спи, сорванец. Вот придет мать, нажалуюсь ей на тебя.

— Бабушка! Сказку!

— Спи, говорю.

— Не буду… не буду, пока не расскажешь! Звонкий детский голосок может запросто перебудить всю округу, и пожилая дама наконец сдается. Кажется, все сказки внук знает наизусть, но поди перепутай или пропусти хоть одно слово: он потребует начинать заново. Все дети, по существу, настоящие мучители, а родители, если вовремя не опомнятся, останутся жертвами на всю жизнь.

— Бабушка! Сказку-у-у-у… — Внук хныкал от того, что бабушка обстоятельно излагала свою жизненную позицию рыжему одноглазому господину, который пребывал в глубоком трауре.

В трауре по императрице ходили почти все жители Великого Роана, и дама с внуком тоже была одета в черное. Однако жизнь продолжалась, и внук-сорванец отказывался спать в душном доме, а погода нынче ночью менялась то и дело — то душно, то холодно и тучи. Сейчас вот опять жара, и ребенок запросился на улицу. Около особнячка разбит уютный садик, отчего бы и нет, но малыш не хочет спать, а требует сказки — что поделаешь?

— Охо-хо-хо, — вздохнула дама, усаживаясь возле плетеной детской кроватки. — Слушай, горюшко мое, и не голоси на всю столицу, а то я рассержусь.

— Вы позволите мне узнать, о чем будет сказка? — внезапно спросил Сивард, повинуясь безотчетному порыву.

— О драконах конечно, — ответила дама любезно. — О чем же еще согласится слушать молодой человек пяти лет от роду? О драконах и рыцарях…

— Вы не будете возражать, если немолодой человек раз в десять старше тоже послушает, стоя вот здесь, под деревом?

Дама удивленно разглядывала своего собеседника. В сущности, хоть он об этом и не подозревал, она знала его очень давно. Ее особняк находился как раз напротив здания Тайной службы империи, по другую сторону площади Цветов. Очень красивое место, между прочим. И дама вот уж лет восемь, а то и десять подряд наблюдала, как по утрам карета привозит рыжего одноглазого господина в немыслимых одеждах огненных или красных цветов и он печально бредет к центральному входу, досыпая на ходу. Сиварда Ру знала вся столица. Конечно, в черной одежде, да еще ночью, он сам на себя не похож — у нее глаза уже не те, что в молодости, а все же признала.

Зачем самому господину Сиварду слушать какие-то детские сказки? Кто его знает?

Но ей его внимание было очень приятно, и поэтому, как благовоспитанная и любезная хозяйка, она только вежливо раскланялась с ним, выражая согласие.

— Бабушка! Сказку!

Джералдин отыскал своего начальника совершенно случайно. На самом деле он бы в жизни не догадался, что маркиз может стоять столбом у ограды чужого сада и слушать сказки, которыми чья-то бабушка увещевала непокорное дитя.

— Маркиз! — окликнул он одноглазого. — Маркиз! Что вы тут делаете?

— Я?! Джералдин, как ты меня отыскал?

— Интуиция, конечно.

— Я просто слушаю вот эту милую даму. Погоди, скоро закончится сказка, и мы пойдем куда-нибудь. Надо же и мне сегодня ночью поспать.

Секретарь посмотрел на осунувшееся лицо одноглазого, на запавшие щеки и ссутулившуюся спину и решил, что все свои соображения по поводу его отсутствия и ночного шатания без охраны и сопровождающих изложит Сиварду потом, когда тот отдохнет как следует. А поскольку делать было нечего, то он прислушался к словам, которыми дама завершала свое повествование.

— …И тогда король драконов, великий Аластер, повел свои войска обратно, в Гравелот, который, как известно, был вотчиной этих волшебных существ.

В том сражении пали многие драконы, и в их числе — брат благородного и могучего дракона Теобальда. И Теобальд настиг рыцаря-убийцу и поверг его. И молвили ему: прокляни душу этого человека, обреки ее на вечные мучения (ведь драконы могут благословлять и проклинать, и Господь на небесах прислушивается к их словам).

И отвечал Теобальд:

«Может, не каждый человек заслуживает прощения, зато его достойна каждая душа. Пускай идет с миром и найдет свой свет и покой».

И гордился своим подданным великий король-дракон Аластер…

Дама умолкла и перевела дух. В саду царила тишина: внук наконец уснул, убаюканный ее голосом.

— Пойдемте, маркиз, — сказал Джералдин, дождавшись конца сказки. — Пойдемте-ка отдыхать. Кстати, никогда не задумывался, что драконы жили в Гравелоте. Интересно, нашего Аластера назвали в честь их короля? Узнайте у него как-нибудь.

Сивард со странной улыбкой оглядел своего секретаря и произнес:

— В честь короля драконов, говоришь? Да нет, не думаю…

Большой Ночной Совет должен был начаться с минуты на минуту. Все его члены уже собрались в темном зале и ожидали только императора.

Он шагал длинным коридором, стены которого представляли собой страницы из книги законов Брагана. Буквы величиной в ладонь были высечены на белом мраморе и покрыты черной эмалью. Всякий раз, когда император спускался в этот потайной ход и шел по направлению к залу Совета, текст древнего закона сам собой отпечатывался у него в памяти. Так, как и было задумано. Император знал эту книгу наизусть. «Не используй свою великую силу во зло». «Не пожалей себя, но пожалей других». «Пусть никто под солнцем Лунггара никогда не будет расплачиваться за ошибки или преступления тех, в чьих жилах течет кровь Аги-лольфингов». «Помни о сожженной и погибшей земле Бангалора и скорби о ней…»

Наконец Ортон подошел к двери и на мгновение застыл перед ней, прежде чем войти.

Прямо над дверью огромными золотыми буквами был тщательно выписан последний и главный закон императора Брагана Агилольфинга, завещанный им всем своим потомкам до последнего колена.

"Дабы император, — гласила сияющая надпись, — никогда не забывал о том, что он всего лишь слуга своей стране и своему народу; дабы не увлекла его чрезмерная власть и необоримая сила, дарованная ему Всевышним, запрещаю детям, и внукам своим, и потомкам их, облеченным верховной властью, когда-либо садиться на трон!

Дабы владыка видел себя со стороны и знал, как коварна болезнь, называемая властолюбием, как опасны регалии власти и блеск золота, — пусть короной ему станет шутовской колпак, мантией — пестрые лохмотья, а скипетром — шутовской жезл!

Да будет император шутом, а шут — императором!

И пусть свершится воля моя, и да пребудет так.

Отныне и во веки веков!"

Шут вздохнул, стянул с головы колпак с бубенцами, чтобы они своим звоном не выдали его во время Совета, и аккуратно положил у самой стены. Затем поплотнее запахнул плащ, открыл двери и решительно шагнул во мрак.