Дьявол и Том Уокер

В Массачусетсе, недалеко от Бостона, есть небольшая но глубокая бухта, которая, начинаясь у Чарльс-Бей, вдается, делая петли, на несколько миль в материк и упирается в конце концов в заросшее густым лесом болото, или, вернее, топь. По одну сторону этой бухточки тянется прелестная тенистая роща, тогда как на противоположном ее берегу, у самой воды, круто вздымается довольно значительная возвышенность, на которой растет несколько одиноких старых, могучих дубов. Под одним из этих гигантских деревьев, как повествует предание, были зарыты сокровища Кидда. Наличие бухты позволило ему без особых хлопот, глухой ночью и сохраняя полнейшую тайну, перевезти в лодке свою казну к самой подошве возвышенности; высота места облегчила возможность удостовериться в том, что поблизости нет посторонних свидетелей, и, наконец, деревья, приметные издали, служили отличными вехами, с помощью которых впоследствии можно было бы без труда разыскать спрятанный клад. Предание добавляет также, будто руководство во всем этом деле принадлежало не кому иному, как самому дьяволу, который и взял под свою охрану сокровища Кидда; известно, впрочем, что совершенно так же он поступает со всеми припрятанными богатствами, в особенности если они добыты нечистым путем. Как бы там ни было, но Кидду так и не удалось возвратиться назад и воспользоваться своими деньгами; вскоре он был арестован в Бостоне, отвезен в Англию, осужден как пират и повешен.

В 1727 году, то есть в том самом году, когда Новую Англию постигли страшные землетрясения, побудившие многих закоренелых грешников преклонить в молитве колени, близ этого места проживал тощий скаредный малый по имени Том Уокер. Жена его отличалась такой же скаредностью; они были настолько скаредны, что постоянно норовили как-нибудь обмануть друг друга. Все, до чего добиралась рука этой женщины, тотчас же попадало в ее тайники; не успеет, бывало, закудахтать во дворе курица, как она Тут как тут, чтобы завладеть свежеснесенным яйцом. Ее муж постоянно рыскал по дому в поисках ее тайных запасов, и немало жарких споров происходило у них из-за того, что обычно считается общею собственностью. Они обитали в ветхом, одиноко стоявшем, с виду даже вовсе необитаемом доме, который всем своим обликом напоминал голодающего. Вокруг него росло несколько красных кедров, которые, как известно, являются эмблемой бесплодия; над его трубою никогда не вился дымок, ни один путник не останавливался у его двери. Жалкая тощая лошадь – ее ребра можно было пересчитать с такою же легкостью, как прутья рашпера [*], – уныло бродила на небольшом поле у дома, и тонкий слой мха, едва прикрывающий находящийся под ним щебень, терзал и обманывал ее голод. Выглядывая порой поверх изгороди, она жалобно смотрела в глаза прохожему и молила, казалось, о том, чтобы ее взяли с собою из этой страны вечного голода.

И дом и его обитатели пользовались дурной славою. Жена Тома была на редкость сварлива, обладала вздорным нравом, неутомимым языком и тяжелой рукой. Нередко можно было услышать ее пронзительный голос во время словесных перепалок с супругом, и его лицо время от времени явственно свидетельствовало о том, что эти сражения не всегда оставались чисто словесными. По этой причине никто не отваживался вмешиваться в их ссоры. Одинокий путник, заслышав внутри дома крики и брань, норовил прошмыгнуть где-нибудь стороной, бросал косые взгляды на это царство раздора и радовался – если был холост, – что не познал прелестей брака.

Уйдя однажды на порядочное расстояние от дома, Том Уокер решил возвратиться кратчайшим путем – так по крайней мере ему казалось – через болото. Как большинство кратчайших путей вообще, это была неудачно выбранная дорога. Болото заросло большими мрачными соснами и хемлоками [*], иные из них достигали девяноста футов высоты; поэтому даже в полдень в этих зарослях царил полумрак, что делало их убежищем для сов всей округи. Тут было множество ям и топей, лишь слегка прикрытых травою и мхом; их зелень нередко обманывала неосторожного путника, и он попадал в трясину, где его засасывала черная, вязкая грязь; тут были также темные замшелые лужи, приют головастиков, исполинских лягушек и водяных змей, и лежавшие в этих лужах наполовину затонувшие стволы гниющих сосен и хемлоков были похожи на зарывшихся в грязь дремлющих аллигаторов.

Том долго и осторожно пробирался через этот предательский лес. Он переступал с кочки на кочку, но это были не слишком надежные точки опоры среди глубокой трясины, или ловко, как кошка, тщательно рассчитывая шаги, подвигался вперед по стволам поваленных бурей деревьев, останавливаясь время от времени при неожиданном вскрике выпи или кряканье дикой утки, поднявшейся с какого-нибудь уединенного озерца. Наконец он достиг участка твердой земли, которая, наподобие полуострова, была окружена с трех сторон болотною топью. Это место было оплотом индейцев во время их войн с первыми колонистами. Здесь они воздвигли нечто вроде редута, на который смотрели как на почти неприступное укрепление и которым пользовались в качестве убежища для своих жен и детей. От старого укрепления, впрочем, не осталось почти ничего; разве только невысокая насыпь, которая, разрушаясь, почти сровнялась с землей и успела порасти дубами и другими деревьями, листва которых составляла резкий контраст темным соснам и хемлокам, что высились на болоте.

Когда Том Уокер добрался до старого укрепления, было уже не рано, близились сумерки. Он остановился, чтобы немного передохнуть. Всякий другой постарался бы не задерживаться в этом глухом, навевающем тоску месте, ибо в народе ходили о нем скверные слухи, порожденные рассказами времен ожесточенной борьбы с индейцами; утверждали, будто именно здесь происходили их колдовские шабаши и жертвоприношения в честь злого духа.

Подобные страхи, однако, были Тому Уокеру нипочем. Он отдыхал на стволе сломанного хемлока, прислушивался к зловещему кваканью древесной лягушки и расковыривал палкой кучку черной земли рядом с собой. Продолжая бессознательно раскапывать землю, он почувствовал, что его палка наткнулась на что-то твердое. Он выгреб из образовавшейся ямки слежавшийся в ней перегной, и перед ним оказался расколотый череп с глубоко вонзившимся в него томагавком. Ржавчина на его лезвии указывала на время, протекшее с той поры, как был нанесен этот смертельный удар. Это было мрачное напоминание о кровавой борьбе, происходившей в этой последней твердыне индейских воинов.

– Гм, – буркнул Том Уокер, ударив череп ногою, чтобы стряхнуть с него налипшую грязь.

– Оставь этот череп в покое, – произнес чей-то грубый и хриплый голос. Том поднял глаза и увидел перед собою широкоплечего черного человека, сидевшего прямо против него на пне. Его поразило, что он не слыхал и не видел, как подошел его собеседник, и он пришел в еще большее изумление, когда, насколько позволила сгустившаяся мгла сумерек, рассмотрел незнакомца и обнаружил, что тот – не негр и не индеец. Хотя он и был одет в грубую, наполовину индейскую одежду и обмотал вокруг своего тела красный пояс, или, вернее, шарф, но его лицо не было ни черным, ни медно-красным, а скорее смуглым, закопченным и измазанным сажей, точно он постоянно работал у горна. Его голову венчала копна черных, торчавших во все стороны жестких волос; на плече он держал топор.

Несколько мгновений он внимательно рассматривал Тома, устремив на него взгляд больших красных глаз.

– Что тебе надо в моих владениях? – спросил черный человек грубым и злобным голосом.

– В твоих владениях? – ответил Том, усмехаясь. – Не больше твоих, чем моих: они принадлежат дьякону Пибоди.

– Будь он проклят, твой дьякон Пибоди! – сказал незнакомец. – Я надеюсь, что так и случится, если он не подумает о своих собственных прегрешениях и не оставит в покое грехи своих ближних. Взгляни-ка туда, и ты увидишь, как обстоят дела дьякона Пибоди.

Том посмотрел в указанном ему направлении и увидел большое дерево, сильное и красивое с виду, но насквозь гнилое; оно было подрублено с одной стороны. Он понял, что час этого дерева пробил и первым же ветром оно будет свалено на землю. На коре дерева было вырезано имя дьякона Пибоди, человека в этих местах значительного, нажившегося на обмане индейцев. Он убедился также, что множество крупных деревьев помечено именем богатых людей колонии и что все хоть сколько-нибудь подрублены топором. То, на которое он присел и которое было, по-видимому, только что свалено, носило на себе имя Кроуниншильда, и он припомнил этого богача, который кичился своим богатством, приобретенным, как передавали на ухо, при помощи морского разбоя.

– С этим уже покончено – пойдет на дрова! – сказал черный человек со злой радостью в голосе. – Люблю, понимаешь, запастись на зиму топливом.

– Но какое ты имел право, – спросил Том, – валить лес дьякона Пибоди?

– Право первенства, – ответил его собеседник. – Эти леса принадлежали мне с незапамятных пор, я владел ими задолго до того времени, как люди вашей бледнолицей породы ступили на эту землю.

– Но скажите, пожалуйста, осмелюсь задать вопрос, кто вы такой? – сказал Том.

– О, у меня много имен! В одних странах меня зовут диким охотником, черным рудокопом – в других. В этих местах я известен под именем черного дровосека. Я тот, кому краснокожие посвятили это местечко; воздавая мне почести, они время от времени поджаривали на костре белого, ведь жертвоприношение этого рода распространяет чудеснейший аромат. Ну а после того, как вами, белыми дикарями, истреблены краснокожие, я развлекаюсь тем, что руковожу преследованием квакеров и анабаптистов; кроме того, я – покровитель и защитник работорговцев и великий мастер салемских колдуний [*].

– В итоге, если не ошибаюсь, – бесстрашно заметил Том, – вы тот, кого в просторечии зовут Старым Чертякой.

– Он самый, к вашим услугам! – ответил черный человек, почти учтиво кивнув головою.

Так, согласно преданию, началась их беседа; впрочем, она кажется мне чересчур фамильярной, и я сомневаюсь в правдивости приведенного мною рассказа. Иной мог бы подумать, что встреча со столь необыкновенною личностью, и притом в таком диком и глухом месте, должна была бы по меньшей мере ошеломить всякого, кем бы он ни был; но следует помнить, что Том был парнем отважным, нелегко поддавался страху и к тому же столь долго жил со сварливой женой, что ему и дьявол был нипочем.

Передают, что после вышеприведенного начала они долго и серьезно беседовали и что Том не скоро еще воротился домой. Черный человек рассказал ему о несметных сокровищах, погребенных пиратом Киддом под дубами, что растут на возвышенности, недалеко от болота. Все эти богатства находятся в его власти, пребывают под его защитой и покровительством, и разыщет их только тот, кто отмечен его благосклонностью. Он предлагал предоставить клад Кидда в распоряжение Тома, ибо испытывает к нему исключительную симпатию, но, разумеется, готов это сделать лишь на известных условиях. В чем эти условия состояли, догадаться, конечно, нетрудно, хотя Том и не предал их гласности. Надо полагать, однако, что они были весьма тяжелы, ибо Том попросил времени на размышление, а он был не такой человек, чтобы мешкать по пустякам, когда дело идет о деньгах. Они подошли к краю болота; незнакомец остановился.

– Чем могли бы вы доказать, что все это правда? – спросил его Том.

– Вот тебе моя подпись, – сказал черный человек, приложив ко лбу Тома указательный палец. Произнеся эти слова, он свернул в заросли на болоте и, согласно свидетельству Тома, стал постепенно погружаться в трясину; голова и плечи были видны еще несколько времени; потом он вовсе исчез.

Воротившись домой. Том обнаружил у себя на лбу черный, точно выжженный огнем, отпечаток пальца, и его никакими силами невозможно было стереть.

Первое, что сообщила ему жена, было известие о внезапной кончине Абсалома Кроуниншильда, богача-буканьера. Газеты с обычным в таких случаях пафосом доводили до всеобщего сведения, что "пал средь Израиля муж велий".

Тому вспомнилось дерево, которое срубил и собирался сжечь его черный приятель. "Ну и пусть! Пусть себе жарится этот корсар! Какое кому до этого дело!" И он убедился, что все виденное и слышанное им в течение дня – сущая правда, а не игра его воображения.

Вообще говоря. Том не очень-то откровенничал со своею женой, но на этот раз его тайна была не из таких, которые легко держать про себя, и он волей-неволей поделился ею с супругой. Но едва поведал он о золоте Кидда, как в ней тотчас же проснулась вся ее жадность, и она принялась настаивать, чтобы Том согласился на условия черного человека и не упускал возможности обеспечить себя на всю жизнь. Хотя Том и сам был бы не прочь продать душу дьяволу, он решил все же не делать этого, чтобы не уступить, упаси Боже, настояниям жены, и из духа противоречия наотрез отказался от этого плана. Его отказ вызвал немало жарких схваток меж ними, но чем больше она настаивала, тем непреклоннее делался Том, отнюдь не желавший брать на себя проклятие в угоду жене.

В конце концов она решила действовать на свой риск и страх и, если бы ее попытка увенчалась успехом, единолично завладеть всеми богатствами. Будучи столь же бесстрашна, как и ее достойный супруг, она направилась как-то под вечер к старому индейскому укреплению. Протекло немало часов, прежде чем она воротилась. Она была молчалива и избегала отвечать на вопросы. Правда, она упомянула о черном человеке, на которого наткнулась уже в сумерки и который рубил высокое старое дерево. Он был, однако, угрюм и не пожелал вступать с нею в переговоры; ей придется пойти туда еще раз с подношением, чтобы умилостивить его, – с каким именно, она сообщить воздержалась.

На следующий день, и опять на закате, она снова пошла к болоту; в своем переднике она несла что-то тяжелое. Том нетерпеливо поджидал ее возвращения, но его ожидания оказались напрасными; наступила полночь – ее не было, миновали утро, полдень, и опять пришла ночь – жены по-прежнему не было. Тут Том стал беспокоиться, и его беспокойство возросло еще больше, лишь только он обнаружил, что она унесла в переднике серебряный чайник и ложки, вообще все ценное, что только могла взять с собой. Прошла еще одна ночь, миновало еще одно утро – жена так и не возвратилась. Короче говоря, с той поры о ней не было больше ни слуху ни духу.

Что приключилось с нею в действительности, этого не знает никто, несмотря на то, а может быть, и вследствие того, что слишком многие старались это узнать. Эта история принадлежит к числу тех, которые стали темными и запутанными из-за чрезмерно большого количества занимавшихся ею историков. Некоторые из них уверяли, будто, заблудившись среди лабиринта тропинок, она угодила в яму или в трясину; другие – менее снисходительные – склонялись к тому, что, скрывшись со всеми домашними ценностями, она перебралась затем в другую провинцию, тогда как третьи высказывали предположение, что соблазнитель рода людского завлек ее куда-нибудь в непроходимую топь, поверх которой и была найдена ее шляпка. Говорили – и это также служит доказательством истинности последнего предположения, – что в тот самый день, когда она ушла из дому, якобы видели поздно вечером какого-то дюжего черного человека с топором на плече, который шел со стороны топи и с торжествующим видом, нес в руках узел, увязанный в передник из клетчатой ткани.

Наиболее распространенная и в то же время самая достоверная версия настаивает на том, что Том Уокер, обеспокоенный судьбой жены и имущества, пустился в конце концов на поиски их обоих и отправился с этой целью к индейскому укреплению. В продолжение долгого летнего дня бродил он в этих мрачных местах, но так и не нашел ни малейших следов жены. Он неоднократно звал ее по имени, но никто не откликнулся на его зов. Только выпь, пролетая мимо, отвечала ему, или в ближней луже меланхолически квакала большая лягушка, называемая быком. Наконец, как рассказывают, уже во мгле сумерек, в тот час, когда начинают завывать совы и носиться взад и вперед неугомонные летучие мыши, его внимание было привлечено карканьем кружившейся у кипариса стаи ворон. Он поднял глаза и увидел висевший на ветвях дерева узел, завязанный в клетчатый передник, и рядом – огромного коршуна, который, примостившись тут же, нес, казалось, его охрану. Том запрыгал от радости, ибо узнал передник жены и решил, что в нем он вновь обретет домашние ценности.

"Итак, вернем себе вещи, – подумал он с облегчением, – и обойдемся как-нибудь без жены".

Том влез на дерево; коршун, расправив могучие крылья, поднялся с места и с клекотом улетел во тьму вечернего леса. Том схватил клетчатый узел, и – о ужас! – в нем не было ничего – ничего, кроме человеческого сердца и печени.

Вот и все, что, согласно наиболее достоверной версии, осталось от жены Тома. Быть может, она попыталась вести себя с черным человеком так же, как привыкла вести себя с мужем, но, хотя на сварливую женщину смотрят обычно как на достойную пару для дьявола, тем не менее на этот раз ей пришлось, видимо, солоно. Она пала, впрочем, смертью храбрых, ибо, как рассказывают, Том обнаружил у подножия дерева глубоко врезавшиеся в землю отпечатки копыт, а также клок волос, вырванных, надо полагать, из жесткой шевелюры широкоплечего дровосека. Том знал по опыту, что представляла собою отвага его жены. Осмотрев следы отчаянной схватки, он только пожал плечами. "Вот это да! – сказал он, обращаясь к себе самому. – Туговато пришлось, однако, этому черту!"

Потеряв имущество. Том нашел для себя утешение в потере жены: ведь он был человеком мужественным и стойким. Больше того, он испытывал даже нечто похожее на благодарность к черному дровосеку, так как считал, что тот оказал ему значительную услугу. По этой причине он порешил поддерживать и в дальнейшем это знакомство, но все попытки его встретиться с ним некоторое время не имели успеха; старый плут вел осторожную и осмотрительную игру, ибо, хотя и принято думать, что он является по первому зову, на самом деле ему отлично известно, когда выгоднее всего "показать козырь", и он выпускает его только тогда, когда убежден в верном выигрыше.

Наконец, гласит предание, когда Том окончательно потерял терпение и решил пойти на любые условия, лишь бы не упустить вожделенных сокровищ, он повстречал однажды вечером черного человека, который, как всегда, в одежде дровосека, с топором на плече, медленно прогуливался по краю болота и напевал какую-то песенку. Сделав вид, что ему в высокой степени безразличны и Том и его попытки к сближению, он продолжал идти своею дорогой, бросая короткие, отрывистые ответы и по-прежнему мурлыча себе под нос.

Тому удалось, однако, постепенно перейти к разговору о деле, и они принялись торговаться об условиях, на которых черный человек соглашался передать ему богатства пирата. Среди прочих условий не было забыто и то, о котором нет надобности распространяться, ибо оно неизменно подразумевается во всех тех случаях, когда дьявол дарит свою благосклонность. Но и между менее существенными условиями были такие, от которых он ни за что не хотел отступиться; от требовал также, чтобы деньги, которыми Том завладеет при его помощи, были использованы в его видах. Он предлагал, например, чтобы Том вложил их в работорговлю, а именно снарядил корабль для перевозки черных невольников. От этого, однако. Том решительно отказался: он и без того достаточно обременял свою совесть, и сам дьявол не мог соблазнить его сделаться работорговцем.

Встретив со стороны Тома столь большую щепетильность в этом вопросе, он не стал настаивать на своем предложении и высказал пожелание, чтобы Том сделался ростовщиком: дьяволу не терпелось увеличить количество ростовщиков, ибо он смотрел на них как на исключительно полезный для его целей народ.

Возражений на этот раз не последовало, ибо ростовщичество отвечало самым сокровенным вкусам и пожеланиям Тома.

– В следующем месяце ты откроешь в Бостоне меняльную лавку, – сказал черный человек.

– Если угодно, я сделаю это хоть завтра, – ответил Том Уокер.

– Ты будешь ссужать деньги из двух процентов помесячно.

– Клянусь Богом, я согласен драть все четыре! – воскликнул Том Уокер.

– Ты будешь требовать уплаты по векселям, отказывать в продлении закладных, доводить купцов до банкротства.

– Я буду доводить их до самого дьявола! – вскричал Том Уокер.

– Вот это ростовщик по мне! – сказал черный плут с удовольствием. – Когда бы ты хотел получить монету?

– Этой же ночью.

– Стало быть, все, – сказал дьявол.

– Стало быть, все, – повторил Том Уокер. И они ударили по рукам и на этом закончили сделку.

Через несколько дней Том Уокер восседал уже за конторкою меняльной лавки в Бостоне. Слава о нем как о человеке денежном, к тому же готовом в любое время предложить ссуду под солидное обеспечение, быстро распространилась по городу и за его чертою. Всем памятны, конечно, времена губернатора Бельчера, когда наличных денег было особенно мало. Это было время кредита. Страна была наводнена государственными бумагами; был учрежден знаменитый Земельный банк; всех обуяла страсть к спекуляциям; народ прямо рехнулся, носясь с проектами заселения отдаленных областей и постройки новых городов в медвежьих углах страны; земельные маклеры возились с чертежами участков, планами населенных пунктов и бесчисленных эльдорадо, находящихся неведомо где, на которые, однако, было довольно охотников. Короче говоря, спекулятивная горячка, которая время от времени охватывает нашу страну, приняла опасные формы, и решительно все мечтали составить себе несметное состояние из ничего. Как всегда, горячка в конце концов миновала; мечты пошли прахом, и вместе с ними исчезли, как дым, воображаемые богатства; люди, только что перенесшие приступ этой болезни, очутились в бедственном положении, и вся страна огласилась стенаниями о том, что наступили "тяжелые времена".

В это столь благоприятное для него время общественных бедствий Том Уокер открыл в Бостоне меняльную лавку. Его контора вскоре наполнилась жаждущими кредита. Сюда валом валили и впавший в нужду, и прожженный авантюрист, и зарвавшийся спекулянт, и строящий воздушные замки земельный маклер, и расточитель-ремесленник, и купец, кредит которого пошатнулся, – короче говоря, всякий, кто любою ценой и любыми средствами старался раздобыть денег.

Том таким образом сделался другом всех нуждающихся, и он вел себя так, как подобает истинному "другу в нужде", то есть, говоря по-иному, требовал хороших комиссионных и достаточного обеспечения. Чем бедственнее было положение просителя, тем жестче были его условия. Он скупал их долговые письма и закладные и, постепенно высасывая своих должников, в конце концов выставлял их сухими, как губка, которую тщательно выжали, за двери конторы.

Он пригоршнями загребал деньги, сделался богатым и влиятельным человеком, задавал тон на бирже и все выше и выше задирал свою голову в треуголке. Побуждаемый тщеславием, он выстроил для себя, как полагается, большой каменный дом, но, будучи скаредом, значительную часть его оставил недоделанной и необставленной. Кичась своим богатством, он обзавелся также каретой, но предназначенных для нее лошадей держал на голодном пайке, и когда ее немазаные колеса визжали и стонали на деревянных осях, вам могло показаться, будто вы слышите души его обездоленных должников, которых он пустил по миру.

С годами, однако, Том начал задумываться над своим будущим. Обеспечив себе блага этого мира, он стал беспокоиться о благах мира грядущего. С сожалением вспоминал он о сделке, которую некогда заключил со своим черным приятелем, и измышлял всевозможные ухищрения, чтобы как-нибудь увильнуть от своих обязательств. Неожиданно для всех он принялся усердно посещать церковь. Он молился громко и истово, точно благоволение Неба может быть завоевано с помощью сильных легких. И по степени его воскресного пыла всякий имел возможность судить о тяжести прегрешений, совершенных им за неделю. Скромные христиане, которые медленно и упорно подымались вверх по стезе, ведущей в горний Сион, увидев, что этот новообращенный обогнал их в пути, осыпали себя горестными упреками. В делах религии Том проявлял такую же непреклонность, как и в делах денежных; он сурово судил своих ближних и был столь же суровым блюстителем нравов; он считал, казалось, что любой грех, записанный на их счет, попадает в столбик кредита на странице его собственной жизни. Он толковал даже о том, что нужно возобновить гонения на квакеров и анабаптистов. Короче говоря, религиозный пыл и рвение Тома вскоре приобрели столь же значительную известность, как и его богатства.

Впрочем, несмотря на строгое соблюдение всех внешних форм и обрядов религии, в глубине души Тома одолевал и преследовал мучительный страх, что дьявол все-таки потребует от него уплаты по долгу. Чтобы не попасться врасплох, он не расставался, как говорят, с маленькой библией, которую постоянно носил в кармане своего сюртука. У него была, кроме того, еще одна Библия – целый фолиант, – которую он держал у себя на конторке и за чтением которой нередко заставали его посетители. В этих случаях он выкладывал зелеными очками страницу и поворачивался к клиенту, чтобы заключить какую-нибудь кабальную сделку.

Некоторые передают, что на старости лет он слегка спятил и, вообразив, будто конец его близок, велел перековать своего коня наново, а также оседлать, взнуздать и закопать его вверх ногами, ибо он вбил себе в голову, что в день светопреставления мир, конечно, перевернется, и в этом случае конь будет у него наготове; надо сказать, что он решил на худой конец улизнуть от своего давнего друга. Возможно, впрочем, что это не больше, чем старушечьи россказни.

Если он и впрямь принял подобные меры предосторожности, то они нисколько не оправдали себя – так утверждает, по крайней мере, наиболее достоверная версия этой старинной легенды, которая следующим образом досказывает историю Тома.

Однажды в знойное утро – то было в самый разгар лета, надвигалась страшная грозовая туча – Том сидел у себя в конторе; на нем был белый льняной колпак и утренний халат из индийского шелка. В руках он держал закладную, срок которой истек и которую он собирался предъявить ко взысканию, что повлекло бы за собой окончательное разорение одного земельного спекулянта, связанного с ним, как считали, теснейшею дружбой.

Бедняга-маклер просил об отсрочке платежа на несколько месяцев. Том был неумолим, раздражителен и наотрез отказал в продлении закладной даже на день.

– Но моя семья пойдет по миру; ей придется обратиться к благотворительности прихода, – взмолился должник.

– Милосердие начинается дома, – ответил Том, – я должен прежде всего заботиться о себе – тяжелые времена, ничего не попишешь.

– Но вы столько нажили на моих делах, – попробовал заикнуться маклер.

Том потерял терпение и забыл о своем благочестии.

– Черт меня побери, если я заработал на вас хоть фартинг! [*]

Не успел он вымолвить эти слова, как раздался громкий троекратный стук в дверь. Том поднялся с места, чтобы, узнать, кто стучит. Черный человек держал на поводу вороного коня, который от нетерпения ржал и бил копытом о землю.

– Том! За мною! – грубо сказал его черный знакомец. Том отпрянул назад, но уже было поздно; он оставил свою маленькую Библию в сюртуке; его большая Библия лежала под просроченной закладной на конторке: никогда еще ни один грешник не был застигнут настолько врасплох, как это произошло с Томом Уокером.

Черный человек вскинул его, точно ребенка, в седло, хлестнул коня, и конь помчался среди грозы и ненастья, унося на своей спине Тома. Его клерки, заложив за ухо перья, пялили на него глаза из окон: Том несся по улицам прочь из города, его колпак болтался из стороны в сторону, халат развевался по ветру, конь при каждом ударе копыта высекал искры из мостовой. Когда клерки обернулись, чтобы взглянуть на черного человека, его уже не было; он бесследно исчез.

Тому Уокеру так и не удалось предъявить ко взысканию свою закладную: он не вернулся. Некий фермер, проживавший у края болота, рассказывал, что в самый разгар грозы, услышав на дороге бешеный топот, ржанье и крики, он подбежал к окну: перед ним мелькнул всадник совершенно такого же вида, как я описывал выше; конь, несясь точно безумный по полям и холмам, устремился в поросшую хемлоками черную топь и махнул в сторону старого индейского укрепления, и вскоре после этого в том же направлении низверглась ужасная молния, и сразу запылал лес.

Славный бостонский народ лишь пожимал плечами да покачивал головой; но еще со времен первых переселенцев он настолько привык ко всевозможным призракам, колдунам и выходкам дьявола во всех его обличьях и видах, что описанное происшествие произвело на него гораздо менее жуткое впечатление, чем можно было бы ожидать. Для учета оставшегося после Тома имущества назначили душеприказчиков, но оказалось, что учитывать, собственно говоря, нечего. Вскрыв его сундуки, обнаружили, что все принадлежавшие ему векселя, закладные и другие бумаги превратились в горсточку пепла. Его железная шкатулка, в которой предполагали найти золото и серебро, заключала в себе в действительности лишь щепки да стружки. В конюшне вместо двух его тощих коней нашли два истлевших скелета, и на следующий день после исчезновения Тома загорелся его большой каменный дом и сгорел дотла.

Таков был конец Тома Уокера и его нечистым путем нажитого богатства. Пусть поэтому все прижимистые ростовщики и менялы примут эту историю к сведению. Правдивость ее не вызывает ни малейших сомнений. Посудите-ка сами: яма под дубом, из которой Том извлек сокровища Кидда, существуя и ныне, вполне доступна для обозрения, и, кроме того, на близлежащем болоте и около индейского укрепления ненастной порою нередко можно увидеть всадника в халате и белом льняном колпаке; этот всадник, вне всяких сомнений, не кто иной, как беспокойный дух злосчастного ростовщика. И еще последнее слово: эта история стала притчею во языцех, и от нее повела начало столь распространенная в Новой Англии поговорка: "Дьявол и Том Уокер".

Таково приблизительно, сколько мне помнится, содержание повести, которую рассказал китолов с мыса Код. Она заключала в себе еще кое-какие довольно многочисленные подробности, которые я опустил, хотя, благодаря их обилию, мы приятно и незаметно провели утро. Между тем начался прилив; удобное для уженья время было упущено, и кто-то из нашей компании предложил высадиться на берег и расположиться в тени деревьев, пока не спадет полуденный зной.

Это предложение было всеми с готовностью принято. Мы оказались на острове Манхеттен, в тенистом, укрытом от лучей солнца изумительном уголке, который некогда находился во владении древнего рода Гарденбруков. Я отлично знал эти места, так как еще в детстве, во время моих бесконечных плаваний по реке, побывал тут не раз. Поблизости, на обрыве, над самой рекой, находился старинный, полуразвалившийся склеп одной почтенной голландской семьи. Он внушал страх и мне и коим школьным товарищам и постоянно служил темою наших бесед. Во время одного из наших путешествий вдоль берегов острова мы побывали внутри этого склепа, и нас смертельно испугал вид прогнивших, заросших плесенью гробов и готовых рассыпаться при малейшем прикосновении истлевших костей. Он казался нам особенно привлекательным и вместе с тем жутким и страшным главным образом из-за того, что рассказы и предания связывали его с историей погибшего пиратского корабля, который мирно догнивал на рифах Врат Дьявола. С ним были связаны также некоторые истории о бесстрашных и дерзких контрабандистах, что неизменно относилось ко времени, когда это глухое место принадлежало весьма известному бюргеру, носившему прозвище "Профос – береги денежки", человеку, о котором шептались, будто он вел какие-то весьма оживленные и таинственные дела с заморскими странами. Все это, впрочем, смешалось в наших мозгах в какую-то кашу из лиц и событий, как это бывает обычно в детстве с рассказами подобного рода.

Пока я думал обо всем этом, мои спутники, опорожнив нашу обильно снабженную провиантом корзину, успели приготовить основательный завтрак. Мы расположились под огромным каштаном, на мягком зеленом дерне, который расстилался ковром до самой реки. Здесь, овеваемые прохладой, мы предавались в знойный полуденный час безмятежной, ленивой неге. Растянувшись на траве и погрузившись в столь любимое мною мечтательное раздумье, я попытался собрать туманные воспоминания моего детства, имевшие отношение к этому месту, и потом расплывчато и нечетко, точно обрывки сновидений, пересказал их своим приятелям. Я окончил. Воцарилось молчание. Первым нарушил его один достойнейший пожилой бюргер по имени Джон Джоссе Вандермоер, тот самый, который поведал мне в свое время о приключениях Дольфа Хейлигера. Он сказал, что припомнил старинную историю об одном кладоискателе – речь идет об истинном происшествии, случившемся в этих местах, – которая, быть может, некоторым образом сможет восполнить предания, слышанные мною в дни детства. Вандермоер пользовался в наших местах славою одного из самых солидных рассказчиков, и мы попросили его не бояться подробностей. И пока, посасывая длинные чубуки, мы наслаждались самым лучшим табаком Блеза Мура, солидный, внушающий доверие Джон Джоссе Вандермоер рассказал нам следующую историю.