Эгипет. Том 1

Глава первая

Если бы когда-нибудь Пирсу Моффетту явилась некая сила, способная выполнить три его желания, то она, или он, или оно (волшебница-крестная, джинн, колечко со странной надписью) едва ли застала бы его врасплох, — хотя и готов к подобной встрече он тоже до конца не был.

Когда-то в давние-стародавние времена проблема казалась — элементарнее некуда: ты просто используешь третье желание на то, чтоб обеспечить себе еще три, и так до бесконечности. А еще в те давние стародавние времена его не мучили угрызения совести за то, что исполнение его желаний приведет к ужасным по силе воздействия перекосам в чьих-то чужих вселенных или да же в его собственной: махнуться с кем-нибудь на день головами; или пусть в Войне за независимость победу одержат англичане (в детстве он был ярый англофил); пусть высохнет океан, так, чтобы он смог увидеть с берега сказочные горы и пропасти, выше и глубже которых на земле не найдешь, — он читал, что там на дне есть именно такие.

Имея в своем распоряжении бесконечную цепочку желаний, он, конечно, мог — хотя бы чисто теоретически — исправить все, что нечаянно наворотил; но чем старше он становился, тем серьезнее делались сомнения в собственной мудрости и в том, что у него достанет сил сделать все так, как надо. До него постепенно доходил смысл уроков, заключенных в десятках историй, которые он прочитал, историй назидательных, сказок о желаниях, которые приводят к ужасающим последствиям, о желаниях, которые коварнейшим образом обращаются против своего автора, о том, как неосторожно и не к месту высказанное или неправильно сформулированное желание толкает человека жадного, или безалаберного, или просто глупого в его же собственными руками вырытую пропасть, — и он в такого рода вопросах стал куда осторожней. Обезьянья лапка: верни мне мертвого сына; и вот уже в двери стучится кошмарная нежить. Ну ладно, ладно, спроворь мне мартини. И вот вам Мидас, самая первая и самая жуткая из иллюстраций к теме. Дело вовсе не в том, решил Пирс, что силы, которые вольны исполнять желания, хотят нашей смерти или даже просто хотят нас чему-то научить, они всего-то навсего вынуждены, неважно в силу каких обстоятельств, делать именно то, чего мы у них просим, ни больше и ни меньше. Мидасу никто и не думал преподавать урок об истинных и ложных ценностях; тот демон, который исполнил его желание, понятия не имел о том, что таковые вообще на свете существуют, как не знал он и того, зачем это Мидасу восхотелось собственной смерти, — и знать не хотел. Желание было исполнено, Мидас обнял жену — и, может статься, демон был на секунду озадачен отчаянием Мидаса, однако, не будучи сам человеком, будучи всего лишь бесплотною силой, он даже не стал над этим задумываться, он поспешил исполнять другие желания, как мудрые, так и совершенно дурацкие.

С такими силами, лишенными воображения, совершенно тупыми с обычной человеческой точки зрения, с этими могучими детьми, способными бездумно, как игрушку, ломать обыденный ход вещей, а заодно крушить и человеческие души, души тех, кому не достало мудрости осознать, насколько глубоко и неразрывно они связаны с обыденным ходом вещей, с такого рода силами нужно быть предельно осторожным. Пирс Моффет, прозревая в себе растущую с ходом лет тенденцию к осмотрительности и к некоторой даже робости, которая патиной легла поверх его от природы импульсивной и весьма энергичной натуры, понимал, что если он действительно хочет чего-то достичь и остаться при этом невредимым, ему придется заранее формулировать планы. И оттачивать формулировки.

Оказалось, что в расчет придется брать такое невероятное множество разных параметров — даже если вынести за скобки привычку самих желаний меняться по ходу дела, — что до сих пор он, давно уже став взрослым человеком, профессором, историком, не сумел до конца сформулировать, чего же он, собственно, хочет. В бессмысленные, пустые промежутки времени, которые засоряют любую человеческую жизнь, в задах ожидания, или делая что-то такое, что делать положено, или — как в это конкретное августовское утро — глядя наружу сквозь окна автобуса дальнего следования, он часто ловил себя на том, что мусолит те или иные возможные варианты, обдумывает чреватый двусмысленностью поворот фразы, оттачивает придаточные.

Мало что в этой жизни нравилось Пирсу меньше, чем долгие поездки на автобусах. Он вообще не любил перемещений в пространстве, а когда все равно приходилось куда-нибудь ехать, предпочитал самые скоростные, пусть даже и самые неприятные средства передвижения (самолет), либо же, наоборот, самые неторопливые, с наибольшим возможным количеством разного рода задержек и маленьких удовольствий (поезд). Автобус был убогой серединой: долгой, нудной и даже не обещающей ни капли удовольствия. (Поехать на автомобиле, как сделало бы на его месте большинство людей, он попросту не мог: водить машину Пирс так и не выучился.) Автобусы словно бы чувствовали все его презрение и всю нелюбовь к ним и платили ему той же монетой: если ему даже и не приходилось часами просиживать на переполненных автовокзалах в ожидании пересадки, то его непременно усаживали в самой гуще каких-то мучимых коликами младенцев или бок о бок с завзятым трепачом, который полдороги брызгал слюной ему в ухо, обдавая несвежим дыханием, а оставшиеся полдороги спал у него на плече; это было неизбежно. Однако на сей раз он попытался хоть как-то скрасить себе эту жуткую необходимость: у него на сегодня была назначена встреча в городе Конурбана [2], в тамошнем колледже имени Питера Рамуса была для него вакансия, — и он решил сесть на неспешный и не слишком перегруженный местный рейс, чтобы не спеша проехаться через Дальние горы, бросить взгляд на места, давно знакомые по названиям, но до сих пор по большей части воображаемые; по крайней мере, выбраться за город на денек, давно пора. И когда автобус свернул со скоростного шоссе и углубился в залитые летним солнечным светом поля и холмы, он подумал, что выбор он сделал правильный; он почувствовал вдруг, что может буквально одним движением плеча сбросить давно надоевшее, стянувшее его по рукам и ногам состояние духа и окунуться в другое, непохожее, или сразу в несколько непохожих друг на друга состояний, вроде этих вот картинок за окном, которые то и дело сменяли одна другую, и каждая казалась приглашением к неким новым и счастливым возможностям.

Он встал с сиденья, достал из холщовой сумки книгу, которую взял с собой, чтобы скоротать дорогу («Soledades» Луиса де Гонгоры [3] в новом переводе; он должен был писать на нее рецензию для маленького, выходившего раз в квартал литературного журнала), и ушел в заднюю часть автобуса, где разрешалось курить. Он раскрыл книгу, но даже и не заглянул в нее; он смотрел в окно на вошедший в цвет и силу август, на тенистые лужайки, где домовладельцы поливали из шлангов траву, на то, как плещутся в ярких пластмассовых бассейнах дети, на собак, которые, вывесив язык, развалились в теньке, на крылечках. На окраине города автобус запнулся на перекрестке, словно бы раздумывая над предложенными большим зеленым дорожным указателем перспективами: Нью-Йорк Сити, но именно оттуда они и приехали; Конурбана, про которую Пирсу пока даже и думать не хотелось; Дальние горы.

Многозначительно переключив скорость, они выбрали-таки Дальние горы, и, когда после серии пологих подъемов автобус набрал высоту, Пирс решил для себя, что вот эти холмы, сперва зеленые, затем голубые, а потом и вовсе настолько призрачные, что им ничего не стоило слиться с бледной линией горизонта, что вот это они и есть.

Он покатал сигарету пальцами и прикурил.

Первые два из трех его желаний (а их, само собой, должно быть три, Пирс специально занимался триадами, то и дело встречающимися в скандинавской мифологии — откуда, вероятнее всего, удача к нему и привалит, — и имел на этот счет свои идеи, как то: почему их именно три, ни больше и ни меньше) уже достаточно давно успели обрести свою нынешнюю форму. Они казались ему обкатанными раз и навсегда, абсолютно водонепроницаемыми, герметичными и заделанными заподлицо, он даже ссылался на них, давая другим людям советы, — как на стандартные юридические формулировки.

Во-первых, он хотел пожизненного, при том, что жизнь продлится долго, умственного и физического здоровья и безопасности для себя самого и для всех тех, кого он любит, причем данное желание не могло быть аннулировано никакими аспектами последующих желаний. Оно, конечно, явственная контаминация, но если здраво рассудить, то в качестве предосторожности вещь совершенно необходимая.

Во-вторых, он хотел иметь порядочный доход, не обременительно огромный, но вполне достаточный, застрахованный от экономических рисков, не требующий никаких или почти никаких затрат с его стороны и не вступающий в противоречие с его нынешним родом деятельности: выигрышный лотерейный билет вкупе с каким-нибудь надежным советом по размещению капитала нравился ему гораздо больше, чем, скажем, возможность написать книгу, которая волшебным образом окажется вдруг в списке бестселлеров, со всеми неизбежными ток-шоу и интервью, просто жуть во мраке, причем вся радость от успеха и славы будет неминуемо испорчена сознанием того, что это все липа, — то есть чистой воды продажа души дьяволу, а данный вариант по определению ни к чему хорошему вести не может; нет уж, его бы вполне устроило что-нибудь поспокойней.

Оставалось еще одно, третье, желание, нечетное, непростое, норовистое. Пирса передернуло при мысли о том, что стало бы с ним, если бы сбылась одна из его подростковых версий этого, последнего желания. Позже он потратил бы его на то, чтобы выпутаться из разного рода проблем и неурядиц, из которых выбрался и так, безо всякой магической помощи. И даже теперь, если бы он действительно оказался в состоянии решить, чего он на самом-то деле хочет, — решение, до которого он так ни разу по-настоящему и не добрался, — ему потребовалось бы столько мудрости, и смелости, и здравого смысла; именно здесь и таилась опасность, и возможность внезапного безоблачного счастья. Третье желание было из всей триады единственным, способным по-настоящему перевернуть мир, и оттого в его мозгу громоздились вокруг него колючие изгороди ограничений, табу, императивов моральных и категорических; потому что — по крайней мере для Пирса Моффетта — игра не стоила свеч, если не будут учтены все возможные последствия этого гипотетического третьего желания; если он не сможет представить себе, со всей возможной полнотой и достоверностью, что в действительности станет с миром, если желание сбудется.

Мир во всем мире и тому подобные экскурсы в заоблачный альтруизм он давно уже отверг как дело в лучшем случае недостаточное, как заблуждения, солипсистские по сути, вроде случая с Мидасом, вот только бескорыстие подменяло здесь собой корысть; оборотная сторона все той же фальшивой монеты. Никто не в состоянии оценить последствия подгонки мира под такого рода глобальные абстракции, никто не может знать, что придется сотворить с человеческой природой, чтобы в итоге выйти на нужный результат. А братия в школе св. Гвинефорта прочно вбила ему в свое время в голову одну простую мысль: если ты приемлешь цель, не говори, что не приемлешь средства. Пирсу никак не хотелось состязаться в дальновидности с силами, могучими настолько, что они в состоянии перелопатить весь божий мир. Нет уж, какую бы судьбу ни уготовили человеку три его желания, смешную, горькую или сладкую, но это его судьба, это его три желания; а мир пускай решает за себя сам.

Власть. С какой-то точки зрения любое желание было, конечно, пожеланием власти, власти над будничными житейскими обстоятельствами, которым волей-неволей вынужден подчиняться любой человек; хотя это совсем не то же самое, чтобы желать себе власти в более узком смысле слова, силы, возможности подчинить своей воле других: и враг твой корчится перед тобой во прахе. Вся эта обширная область человеческих страстей была Пирсу совершенно чужда, ему никогда не хотелось власти, даже и представить ее в своих руках, по-настоящему представить, он был не в состоянии, власть всегда оставалась чем-то сторонним и направленным против него; свобода от всяческой власти — вот разве что этого ему действительно хотелось, но желания, построенные на отрицании, всегда казались ему едва ли не шулерскими.

Ему приходило в голову (как жене рыбака из детской сказки), что неплохо было бы стать Папой Римским. Были у него кое-какие идеи в области естественного права, литургии и герменевтики, а человек с хорошим историческим чутьем может на таком посту принести немало пользы, — если, конечно, не замахиваться на вещи чересчур глобальные, — будучи рупором Господней воли и обладая властью облечь ее в форму прямого указа, так чтобы миновать обычный этап долгой подковерной борьбы между Его Святейшеством и теми, от кого зависит реальное проведение Его велений в жизнь. Но такого рода радости все равно не стоили жуткой скуки официального протокола; к тому же церковная иерархия, вероятнее всего, давно уже была не столь отзывчива на энциклики и буллы, как ей быть надлежало и какой она когда-то была. Так что какого, спрашивается, рожна мучиться.

Любовь. Пирсу Моффетту доводилось испытать в любви и счастье, и несчастье, и перипетии любовных сюжетов, среди прочего, послужили причиной того обстоятельства, что он ехал сейчас на автобусе через Дальние горы, да и мечты его по большей части так или иначе были связаны именно с этой темой; как и всякий другой человек, ни больше и ни меньше, время от времени он не мог отказать себе в удовольствии поиграть с идеей каких-нибудь особенных гипнотических чар, неотразимого обаяния — и тут весь мир вдруг стад твоим гаремом, — или, совсем наоборот, о единственном, уникальном существе, нарочно созданном так, чтоб воплотить в себе все его самые заветные мечты: Пирс подписывался на определенного рода журналы, и там в разделе частных объявлений одинокие университетские преподаватели порой описывали своих идеальных — in potentia — возлюбленных с такой многословной дотошностью, что в итоге о возлюбленных это говорило гораздо меньше, чем о них самих. Но нет, тратить третье желание на покорение сердец не хотелось. Да и смысла не было. Хуже того, все равно бы ничего не вышло. Счастья большего, чем когда предмет твоей страсти сам и по собственной воле выбирает тебя, он не знал, даже близко. Такая в этом была изысканная и неожиданная радость, такое внезапное чувство уверенности, как если бы с ясного неба упал вдруг сокол и сел к нему на запястье, как прежде дикий, как прежде свободный, но уже — его. Да разве можно такого добиться нарочно, по принуждению? Замкнутые на ключ сердечки девушек по вызову, угрюмые лица тех, кого подснимешь — последний шанс — за полночь в баре; Пирс, так же как и они, мог разыгрывать страсть на протяжении часа или даже целой ночи, особенно если выпить или нюхнуть как следует. И все же.

А если сокол взмывал затем в воздух, выбрав полет точно так же, как когда-то выбрал точку приземления, и если Пирс не понимал, не мог понять причины разлуки, — ну, что ж, начать нужно было с того, что причины, заставившей когда-то птицу сесть именно здесь и сейчас, он тоже не знал, разве не так? Так что все шло именно так, как и должно идти; если ты действительно любишь соколиную охоту, если ты любишь птиц. Благородных хищных птиц, жестоких и нежных.

Халкокротос.

Я хочу, подумал он, я хочу, я хочу., .

Халкокротос, «облаченная медью», «медью бряцающая» — где и когда, интересно, наткнулся он на этот эпитет, у какой-то из греческих богинь: халкокротос, потому что цвет волос у нее был медяный, и потому, как в ту ночь звенели браслеты; халкокротос из-за перьев и доспехов.

Господи ты боже мой, подумал он и спешно схватился за книгу, закинув ногу на ногу. Он щелчком отправил недокуренную сигарету на пол, к заскорузлым сотоварищам, и одернул себя: не самое лучшее он выбрал время предаваться грезам, не сейчас, не на этой неделе, не этим летом. Он глянул в окошко, но день уже не тек к нему в душу, как прежде, или, вернее, он сам уже не был настроен на ласковые токи дня. Впервые с тех пор, как он решил отправиться в эту поездку, ему пришло в голову, что, по правде говоря, он не путешествует, он спасается бегством, и мысль его потекла привычным и не слишком-то приятным руслом.

Когда, еще мальчишкой, он ездил из их кентуккской родовой твердыни к отцу в Нью-Йорк, на северо-восток, по дороге то и дело попадались указатели, зазывавшие всякого проезжего в эти самые Дальние горы, по которым он трясся сейчас на автобусе; но переполненный разнокалиберной родней «нэш» ни разу не послушался и не свернул.

За рулем был дядя Сэм (очень похожий на звездно-полосатого дядю Сэма, за вычетом козлиной бородки и костюма, коричневого или серого, или льняной полосатой рубашки), и бок о бок с ним на переднем сиденье мама Пирса, с картой, чтобы не сбиться с дороги; а рядом с ней, в порядке строгой очередности, кто-нибудь из детей: Пирс или кто-то из четверых Сэмовых. Все прочие пихались локтями, сражаясь за жизненное пространство на широченном диване заднего сиденья. «Нэш» вмещал их всех, хотя и с трудом, доисторическим чудищем надувая под натиском их тел и багажа (так казалось со стороны) и без того раздутые бока и грузное гузно. Сэм называл свою машину Супоросая Хавронья. Это была первая машина, с которой Пирс свел близкое знакомство; образ Машины до сих пор был связан для него с незабываемым запахом ее серой обивки и с мягкими объятиями ее ремней безопасности. Те долгие поездки навсегда остались у него в памяти, и было в них нечто от изощренного иезуитского наказания, так что, хотя лично против «нэша» он ничего не имел, словосочетание «покататься в свое удовольствие» на всю оставшуюся жизнь звучало для Пирса оксюмороном.

Покинув нечесаные и какие-то недоделанные, что ли, на вид кентуккские леса и холмы, они сквозь местность, не слишком от Кентукки отличную, вот разве что время от времени открывался вид на далекие, в складочку, холмы Пенсильвании, катили под горку, на яркий солнечный свет; а затем, совершив обязательный ритуальный переход сквозь широкие ворота и получив столь же обязательный длинный билетик, они въезжали на новенький, с иголочки, Пенсильванский тракт и на его широкой спине уносились в землю, одновременно молодую и древнюю, в страну, которая разом была Историей и блистательным светлым Будущим. Историей и зеленовато-голубыми далями свободной целины, открытой только что, никем не описанной, обильной, такой, каким не был для него штат Кентукки, но была Америка из школьных учебников, и все эти смыслы заключались для него не только в окатанных ровных холмах, по которым катилась их машина, но и в том, как катались у него на языке и отдавались его внутреннему слуху здешние, пенсильванские названия — Аллегейни и Саскуэханна, Скулкилл и Вэлли-Фордж, Брэндиуайн и Тускарора. [4] На самом по себе Брэндиуайне и в прочих подобного же рода местах они так ничего и не увидели, ничего, кроме придорожных ресторанчиков, чистеньких, солнечных, похожих друг на Друга как две капли воды заведений с одинаковым меню, одинаковыми леденцами на палочках и официантками хотя нет, разница все же была, и разница существенная, потому что у каждого на отделанном под булыжник фасаде значилось одно из вышеперечисленных волшебных имен. Сидя вместе со всеми прочими за длинным столом, Пирс мрачно размышлял над тем, какая в сущности разница может быть между каким-нибудь Даунингтаупом и каким-нибудь Кристал-Спринг; еда была экзотическая, дома они такого не видели; томатный сок (дома — неизменный апельсиновый) или маленькие колбаски, запеченные в булочку, как гамбургер, или плюшки, или даже овсянка для Сэма, который один из них из всех мог затолкнуть в себя эту гадость.

И дальше, дальше, мимо лесов и пашен, и земля казалась малонаселенной и почти неисследованной (эта иллюзия, свойственная тем, кто путешествует по скоростным дорогам, иллюзия того, что земли вокруг шоссе пустынны, едва ли не первобытны, была еще сильней в те дни, когда машины впервые свернули со старых, накатанных и обставленных рекламными щитами автотрасс на новые, свежепроложенные), и — захватывает дух — целая серия туннелей, чьи роскошно выложенные камнем входы возникали вдруг из ниоткуда, прямо перед лобовым стеклом; дети хором произносили название, ибо каждый туннель имел имя, имя некой непреклонной географической реалии, которую он рвал, пробивал насквозь, отточено и по кратчайшей — там были Голубой хребет и Лавровая гора, там были (когда-то Пирс мог перечислить их все подряд, как стишок, а теперь забыл) Аллегейни и Тускарора… Еще один?

«Тускарора», — вслух в автобусе сказал Пирс. Ах Пенсильвания имен, ах Пенсильвания названий. Скрантон, и Харрисберг, и Аллентаун отдавали железом и тяжким трудом; но Тускарора… Шенандоа, Киттатинни. [5] (Ага, вот как он назывался, самый последний туннель: гора Киттатинни! Они ныряли во тьму, но Пирсова душа взмывала ввысь, как будто во власти музыки, в самое летнее поднебесье.) И ни разу «нэш» не свернул с шоссе, ни разу не внял призывам указателей, зазывающих в Ланкастер [6] или в Лебанон [7], хотя там жили амиши [8], или в Филадельфию, выстроенную много лет тому назад человеком, нарисованным на коробке с ячменными хлопьями «Квакер оутс» [9]; они катили дальше, по Джерсийскому тракту, который казался Пирсу бледной тенью Пенсильванского, бог знает почему: может быть, просто оттого, что теперь они уже подъезжали к Нью-Йорку и реальность, перетекая из Истории и блистательного Настоящего в его собственное, личное прошлое, гнала его к улицам Бруклина, которые придется заново перелицевать и надеть на себя, как старый сношенный костюм, он знал их до последнего закоулка, и всякий раз, как он приезжал, они становились меньше.

Сделать какой-нибудь иной выбор можно было всегда, до самой последней минуты, по крайней мере до Пуласки-скайвэй, после которого неизбежно начинался туннель Холланд [10], похожий на бесконечную темную ванную комнату. Они могли бы свернуть (Пирс цеплялся глазом за точки на карте, которую держала мать) к этим странным городам с голландскими именами на севере или на юг, к джерсийскому взморью — само это слово, взморье, уже полнилось для него плеском соленого прибоя, криками чаек и свежевыбеленными дощатыми променадами. А по пути туда они могли бы заехать в невообразимое место под названием Чизикуэйк. [11] Или повернуть в сторону Дальних гор, до которых было вроде бы не так уж и далеко, свернули бы прямо вот здесь, и совсем немного времени спустя ехали бы уже мимо гор Дженни Джамп, а впереди их ждала бы Волшебная Страна. На карте именно так и было написано.

Убеждать Сэма свернуть в сторону по большому счету смысла не имело, у поездки была своя, слишком строго заданная логика, и «нэш» был с этим шоссе — единое целое. И от встречи с отцом в Бруклине он тоже бы не отказался. Но иногда он проговаривал про себя желание: хочу, чтоб мы сейчас поехали вот сюда, уткнув палец в точку на карте, прижав ее пальцем; и даже — зажмурив глаза и забыв про всяческую осторожность — я хочу оказаться там прямо сейчас: хотя он и не слишком верил, что рев мотора и переговоры двоюродных на заднем сиденье в мгновение ока сменятся тишиной и птичьим щебетом или запах нагретой солнцем обивки — луговыми ароматами, а через секунду, открыв глаза, он видел, как снова скользит навстречу дорога с серебристыми, похожими на настоящие лужицами марева и с придорожной рекламой тех прелестей, которые обещает быстро наплывающий город.

А в общем ничего, думал Пирс нынешний, глядя на проплывающие мимо луга, пруды и городишки. Очень мило, даже более чем, просто чудесно, хотя, конечно, это не та запредельная страна, где травка всегда зеленее. Мальчишкой он этого понять не мог — да и будучи взрослым тоже помнил об этом далеко не всегда, — но желать и жаждать суть вещи разные. Жажда, томление души по спокойствию, чтоб все было легко и просто, и отдохнуть как следует; тоска по счастью, которое мигом отливается в форму того вон пруда с утками и с нависшими над поверхностью кленами или вот этого каменного дома с зашторенными окнами, за которыми скрываются прохладные комнаты, и на высокой кровати откинуто покрывало, — тяжело доставшаяся мудрость научила его отличать такого рода порывы, навеянные мимолетным впечатлением, от истинных желаний, которые вытачивают свой предмет так долго и тщательно, что оказаться обманкой он просто не может.

Гошен. Западный Гошен. Восточный Бетель. Бетель. Выбор между Каменебойном, три мили, и Дальвидом, четыре, они выбрали Дальвид, прекрасно. Я хочу оказаться там прямо сейчас, в Дальвиде, в Дальних горах: и вот он тут как тут, или почти что тут как тут, только четверть века спустя.

Тем временем с автобусом, судя по всему, случилось что-то неладное. Он с видимым трудом взбирался на длинный, изобилующий поворотами подъем, куда менее крутой, чем многие из тех, которые давно оставил позади; где-то в самом его нутре завелся жесткий басовый ритм, как будто механическое сердце бьется в ребра. Водитель повозился с коробкой передач, подобрал скорость покомфортнее, и шум пропал, но тут же вернулся, как только подъем стад немного круче. Они уже едва ползли; казалось совершенно очевидным, что на эту горку им не взобраться, но надо же, взобрались, едва-едва, автобус храпел и отфыркивался, как загнанная лошадь, и с вершины им открылся дальний вид, оправленный в темную раму большеголовых деревьев, как на пейзажах Клода [12]: залитый солнечным светом первый план, серебристый зигзаг реки в зеленых берегах, влажные дали, плавно перетекающие в бледное небо с горками кучевых облаков на горизонте. Листва заслонила им солнце, и тут автобус сотряс резкий звук, похожий на удар, — полетела передача, все, приехали. Автобус из конца в конец передернуло дрожью, мотор заглох. В полной тишине — Пирс слышал, как шуршат о дорожное покрытие колеса, — машина скатилась по склону холма в стоявшую у подножия деревню: несколько каменных домов с балочными перекрытиями, кирпичная церковь, мост в один пролет через реку; и там, под любопытными взглядами нескольких стоящих на крыльце автозаправки, она же универмаг, обывателей, окончательно остановился.

Финиш, вашу мать.

Водитель вышел из кабины, оставив пассажиров сидеть, где сидели, головами вперед, как будто они куда-то едут, хотя поездка, судя по всему, закончилась прямо здесь и сейчас. Снаружи послышались звуки: открылся капот, водитель осматривает мотор, пытается что-то поправить; затем водитель нырнул в магазин, и некоторое время его не было видно. Вернувшись, он плюхнулся обратно на сиденье и взял микрофон — хотя, повернись он лицом к салону, полтора десятка пассажиров и без того прекрасно бы его услышали, может быть просто из чувства вины, — и сказал металлическим голосом: «Ну, что, народ, боюсь, что дальше мы с вами на этом автобусе не поедем». Восклицания, переговоры вполголоса. «Я позвонил в Каскадию, и они вышлют другой автобус, как только появится такая возможность. Может быть, через час или около того. Можете устраиваться поудобнее прямо здесь, в автобусе, или пойти прогуляться, как вам будет угодно».

Пирса всегда поражало, как умудряются автобусы и мелкое автобусное начальство неизменно делать вид, что они доставляют тебе максимум удобств, роскоши и даже наслаждения, — какую бы свинью они тебе при этом ни подкладывали. Он сунул книгу «Одиночеств» в боковой карман сумки и вышел наружу вслед за водителем, который, судя по всему, решил укрыться в магазине.

— Прошу прощения!

Нет, но какой все-таки день стоит, какой день! Настоящий свежий воздух, которого он набрал в легкие, чтобы окликнуть водителя еще раз, казался по сравнению с автобусным эрзацем ароматным и сладким.

— Прошу прощения!

Водитель останавливается и разом поднимает брови: чем могу?

— У меня билет до Конурбаны, — сказал Пирс. — Я должен был успеть в Каскадии на пересадку. Я на нее опоздаю?

— В котором часу?

— В два.

— Похоже на то. Весьма сожалею.

— А они не могут задержать автобус?

— Это вряд ли. Там куча народу на этот рейс, на Конурбану. И у них у всех тоже свои пересадки.

Легкая улыбка: такая штука жизнь.

— Но там, по-моему, есть еще один. Из Каскадии, что-то около шести.

— Замечательно, — сказал Пирс, стараясь сдержать раздражение: в конце концов, этот человек ни в чем не виноват. — У меня в Конурбане встреча в половине пятого.

— О-о, — протянул водитель. — Плохо дело.

Он, казалось, был неподдельно огорчен. Пирс пожал плечами и оглянулся вокруг. Свежий ветерок тронул древесные кроны, которые, как кровлей, покрывали слой за слоем деревенские постройки, потом умчался и оставил за собой обычную полуденную тишь. Пирс ухватился было за мысль нанять такси, хотя, впрочем, откуда здесь взяться такси; поехать автостопом, — но автостопом он не ездил со времен колледжа. Потом к нему вернулась способность рассуждать здраво. И он пошел к магазину, нашаривая в кармане десятицентовую монетку.

Вплоть до нынешнего лета Пирс Моффетт преподавал историю и литературу в маленьком нью-йоркском колледже, в одном из тех крошечных учебных заведений, которые появились вскоре после буйных шестидесятых, в угоду прихотям ищущей университетской молодежи, полу-ученым, полуцыганам, которые, как в то время казалось, создают свою особую, живописную кочевую культуру. Бедуины, разбившие лагерь посреди суматошного мегаполиса, способные в любой момент свернуть палатки и сняться с места, как только возникнет угроза вторжения со стороны цивилизации, перебивающиеся кое-как бог знает на какие средства, на деньги от продажи наркотиков и на передачки из дома. Барнабас-колледж стал для них настоящим караван-сараем, и какое-то время Пирс был там одним из самых популярных преподавателей. В былые годы желающие записаться в начале семестра на его базовый курс под названием «История 101» — студенты окрестили его «Мистерия 101» — валили валом; у него был особый дар производить впечатление, что он вот-вот откроет им некую великую, некую страшную тайну, расскажет историю, ради которой ему самому пришлось когда-то съесть не один пуд соли, если только они будут слушать его достаточно прилежно и тихо. Правда, в последующие годы до конца семестра добиралось все меньше и меньше слушателей; однако возвращаться осенью в Барнабас-колледж Пирс не собирался совсем не по этой причине, или, вернее, не только по этой.

Колледж Питера Рамуса, куда он в данный момент направлялся, был, насколько он мог судить, заведением совершенно иного рода: почтенное, основанное гугенотами учреждение, где до сих пор соблюдалась единая форма одежды (по крайней мере, так ему говорили, хотя верилось с трудом), несколько зданий из покрытого благородной патиной камня на окраине постепенно приходящего в упадок городка. Картинка с колледжем была на письме от декана — Пирс вынул письмо из кармана, слегка помявшееся и с пятнами пота, — с приглашением на собеседование: маленькая стального цвета гравюра, здание с куполом, похожее на здание суда или на церковь Христианской науки. [13] Сейчас, должно быть, вокруг понастроили новых общежитий и лабораторных корпусов из монолитного железобетона. Под картинкой был выгравирован телефонный номер.

К двери-ширме магазинчика был прилеплен плакат с рекламой хлеба, изрядно выцветшая блондинка с таким же пожелтевшим бутербродом; Пирс уже сто лет не входил в такие двери, с такими вот плакатами. А внутри был запах, свежий и безымянный, что-то вроде керосина с изюмом и раскрошенным печеньем, извечный запах маленькой деревенской лавки; в городских магазинах товары были те же, но запах совсем другой. И, набирая номер, Пирс почувствовал, как понемногу погружается в прошлое.

В этот августовский полдень в колледже Питера Рамуса живых не оказалось никого, за исключением чьих-то чужих ассистентов; никто не мог перенести его встречу с деканом с назначенного часа на более поздний, а отказаться самому у него не достало духу; он оставил пару не слишком внятных сообщений, которые были приняты на том конце провода безо всякого энтузиазма, сказал, что перезвонит еще раз из Каскадии, и нерешительно повесил трубку.

Возле стойки он обнаружил охладитель для содовой, огромный, похожий на саркофаг, точно такой же стоял когда-то в его родном городе, в магазинчике Делмонта: та же темно-красная эмаль, та же тяжелая крышка с оцинковкой по краю, а внутри темное озерцо воды и льда, и холодные бутылки, которые глухо звякнули друг о друга, когда он достал одну. На стойке с открытками, на открытке с изображением темных очков, лежали темные очки, и он взял пару; хотел взять там же еще и выпуск местной газеты, но передумал. Газета называлась «Голос Дальних гор». Он заплатил за колу и за очки, улыбнувшись в ответ на улыбку тихой девочки, которая приняла у него деньги, и вышел обратно на свет божий с неким странным ощущением свободы, как будто его высадили на незнакомый берег — или он сам на него выбрался. Он надел очки, и день стал пуще прежнего похож на пейзаж кисти Клода, в янтарных тонах и с густыми пятнами тени: полная безмятежность.

Поездка прервана, хотя, возможно, многое было поставлено на кон, и, вероятнее всего, ему придется заплатить за это скукой или еще чем похуже — неважно, сейчас ему было на все это плевать, поскольку вперед ему ехать не то чтобы очень хотелось, точно так же, как и возвращаться назад. Если он чего-то сейчас и хотел, так это сидеть за этим вот деревянным столиком в тени и никуда не дергаться, потягивать свою кока-колу, а еще — глубокого покоя, который казался ему этаким тихим всеобщим праздником.

Полная безмятежность. Вот ее, наверное, и можно было бы пожелать безо всяких предварительных условий: жить c постоянным ощущением каникул, как будто ты откуда-то сбежал, причем сбежал удачно. И да пребудет с ним навсегда эта полуденная неподвижность, которую он втягивал в себя с каждым глотком здешнего сладкого воздуха.

Хотя в самом по себе пожелании неких моральных качеств, безмятежности, великодушия и так далее, тоже заключалась своя проблема. Без запрета (который Пирсу казался самоочевидным) на пожелание творческих способностей — садишься за пианино, и из-под пальцев вдруг сама собой начинает литься «Апассионата» — мудрости грош цена; ни озарение, ни творческий прорыв не имеют смысла, если их не заработаешь собственным трудом, и, вне всякого сомнения, по большей части из труда они и состоят.

Лучше всего. Пирс глубоко вздохнул: эта мысль ему и раньше приходила в голову. Лучше всего было бы просто отказаться. Да нет, спасибо, право, не стоит. Он уже в достаточной степени набрался ума — а может быть, просто начитался умных книжек, — чтобы понять: в самой природе гарантированного исполнения желаний есть нечто разрушительное для обычного человеческого счастья. Ясно как божий день. И все же. Ему оставалось только надеяться на то, что, когда такая возможность ему представится, он найдет в себе силы быть мудрым, и ничего не желать; что жизнь будет идти своим чередом; что им не овладеет какая-нибудь страсть; что он не окажется в пиковой ситуации, из которой будет отчаянно стараться найти выход, другими словами, только не сейчас. В таком случае, даже если он и не сможет наотрез отказаться от исполнения желаний, он сможет, по крайней мере, выбрать второй призовой вариант: тот самый, давно обдуманный, даже слишком обдуманный для его обычной манеры жить, — то есть первые два желания истратить на здоровье и богатство, а затем, в качестве третьего желания, просто-напросто забыть обо всем, и забыть накрепко и навсегда; чтобы к нему волшебным образом вернулись внутренний покой и уверенность в себе, чтобы он и думать забыл о каких-то там желаниях и вернулся в свое (нынешнее) состояние полного неведения относительно самой возможности вторжения в привычный ход вещей неких таинственных сил, подвластных его собственной воле, и о том, что такие силы вообще на самом деле в принципе в природе существуют.

Вообще на самом деле в принципе в природе существуют. Пирс допил свою колу. Из-за церкви, по переулку, на шоссе вышла небольшая отара овец.

И, конечно, очень даже может быть, что именно так все уже и случилось. Наимудрейшая триада желаний уже могла сработать, уже исполнена, джинн вернулся в лампу, лампа в прошлое, все, что было, кануло в Лету, а Пирс теперь даже и не подозревает, как ему повезло, и забавляется привычной игрой в желания. На первый взгляд оно, конечно, вряд ли, учитывая то, что он сидит без работы и что с нервишками у него явные нелады, — но как знать, как знать. Визит с седьмого неба мог состояться именно сегодня утром. А день сей, пронзительно-синий день, мог стать первым днем его новой счастливой жизни, а только что прошедшая минута — самой первой минутой.

Из переулка вышли еще овцы и бестолково сгрудились прямо на шоссе, блея и тычась друг в дружку. Один из расположившихся на крылечке местных жителей, до сего момента казавшийся совершенно нерасположенным двигаться, встал с места, подтянул штаны и вышел на проезжую часть, чтобы застопорить движение, дав выразительную отмашку как раз подъехавшему грузовичку-пикапу: погоди, не спеши. Вокруг отары не торопясь трусила собака, время от времени эдак свысока погавкивая на овец (их здесь был уже не один десяток, а из переулка, словно вызванные каким-то заклинанием из небытия, валили все новые и новые) и подталкивая их к мосту через речку, на который они, судя по всему, не слишком-то хотели заходить. Затем в самом центре овечьего арьергарда появился рослый пастух с крючковатым посохом в руке и в широкой, с треснувшими полями, соломенной шляпе. Он глянул в сторону потерявшего терпение пикапа и ухмыльнулся, так, как будто вся эта суматоха доставила ему самое искреннее удовольствие; потом подпихнул обратно в стадо пустившегося было в бега ягненка и с торжественным кличем послал свою дружину вперед, на мост.

Пирс смотрел на него, чувствуя, как сама собой выстраивается у него в душе цепочка смутных ассоциаций, как с некой, пока неведомой ему целью перетряхиваются одна за другой пыльные папки памяти. А потом ни с того ни с сего родилось решение проблемы. Он медленно поднялся с места, еще не зная, верить ему своим глазам или нет. Потом:

— Споффорд, — сорвалось у него с языка, и он позвал уже в голос: — Споффорд!

Пастух обернулся, откинув на затылок шляпу, чтобы получше рассмотреть идущего к нему быстрым шагом Пирса; тут же рядом с ним остановилась одна из овец, с черной мордой, и тоже обернулась к Пирсу. Водитель автобуса, который как раз вышел из магазина, чтобы собрать и пересчитать свое застигнутое дорожной незадачей стадо, проследил глазами за тем, как один из его пассажиров бросился в сторону, столкнулся на самой середине моста с местным пастухом и вдруг — упал к нему в объятия.

— Пирс Моффетт, — сказал пастух, отставив Пирса на расстояние вытянутых рук и улыбаясь на все тридцать два. — Черт меня побери.

— Значит, все-таки ты, — сказал Пирс. — Значит, я все-таки не обознался.

— Что, в гости решил заехать? Ой, что-то не верится.

— Да в общем-то нет, — ответил Пирс. — Честно говоря, я даже останавливаться тут не собирался.

Он объяснил ситуацию, в которой оказался: Конурбана, жребий брошен, а встреча не состоится.

— Вот это здорово, — подытожил Споффорд. — Потерпевший автобусокрушение.

— Не сядь на него я, ничего бы с ним не случилось, — жизнерадостно сказал Пирс. Они оба оглянулись на севший на мель автобус, вокруг которого бесцельно и бессмысленно кружили пассажиры.

— Ну и черт бы с ним, — сказал Споффорд. — Плюнь. Давай ко мне в гости. Тут рядом. Поживешь немного. Места хватит. Сколько хочешь, столько и живи.

Пирс перевел взгляд с автобуса на луг за рекой, по которому разбредались жующие с довольным видом овцы.

— Пожить, говоришь?

— Давай думай быстрее, — сказал пастух. — Помянем старушку альма-матер. И наш квартал.

— Я ушел от них обоих.

— Да иди ты!

Он ткнул посохом в дальнюю часть луга, где начинался подъем.

— Живу я во-он там, — сказал он. — За пригорком.

А что, подумал Пирс. Наклонность к дезертирству жила в нем нынче с самого утра, нет, с начала недели; да что там, с первых дней лета, если уж на то пошло. Его занесло сюда по милости Долга и Заботы о Собственном Будущем, и с дороги он сбился отнюдь не по собственной вине. Ну и ладно. Значит, так тому и быть.

— А что, — сказал он вслух, чувствуя, как откуда-то изнутри поднимается к горлу странное чувство возбуждения. — А что, почему бы и нет.

— Вот и ладно, — сказал Споффорд. Он свистнул коротко, на одной ноте — овцы сразу остановились — и подхватил Пирса под руку; Пирс хохотнул, собака тявкнула, и таким вот нестройным боевым порядком они вышли из города вон.

Несколько лет тому назад Споффорд числился у Пирса в студентах; собственно, он был одним из его первых студентов в Барнабас-колледже, получающих образование за счет солдатского билля. [14] Пирс помнил, как увидел его в первый раз: за партой, среди историков-первокурсников, серьезного и внимательного, в солдатской спецовке (поверх нагрудного кармана белая нашивка с надписью СПОФФОРД), казавшегося в аудитории на удивление чужим и неуместным. Он был всего на три, не то четыре года младше Пирса, а у Пирса это был первый настоящий сквозной курс («сквозняк» на тогдашнем студенческом жаргоне; Пирс готовил этот «сквозняк» в магистратуре [15], а Споффорд в это время проходил свои «сквозняки» во Вьетнаме). На те же самые «солдатские» деньги Споффорд открыл небольшую столярную мастерскую, в том же дешевом квартале, где жил тогда Пирс; он не делал гарнитуров, а только отдельные предметы, но на редкость качественно, Пирс всегда завидовал его мастерству и любил смотреть, как он работает. Они подружились и какое-то время даже делили на двоих милости некой общей знакомой — в самом прямом смысле слова одной достопамятной ночью, — и, будучи по многим позициям людьми совершенно несхожими, умудрились, постепенно отдаляясь друг от друга, никогда не терять друг друга из виду. Из колледжа Споффорд вскоре ушел, а потом уехал и из города, увез свои умения и навыки обратно в родную глубинку, а Пирс время от времени стал получать конверты с исписанными миниатюрным, но необычайно ясным споффордовским почерком листочками: он рассказывал о своих свершениях и звал Пирса в гости.

И вот наконец оно и случилось. Споффорд, загоревший до черноты, крепкий, в обтрепанной соломенной шляпе и с посохом в руке, прекрасно гармонировал с пейзажем; Пирс почувствовал, как внутри у него поднимается чувство, похожее на чувство благодарности. Улицы большого города были сплошь замусорены споффордами, которым не удалось вовремя смыться. Когда он на ходу улыбнулся Пирсу, — вне всякого сомнения, рассчитывая получить в ответ такую же точно улыбку, — на его широком загорелом лице сверкнули белоснежные зубы, вот только мертвенно-серый верхний резец подкачал.

— Глянь, какая красота, — сказал он, описав рукой широкий полукруг.

Пирс оглянулся. Складчатое подножие холма и тамошние луга остались позади; сбоку поднимались ввысь лесистые склоны гор. Внизу лежала долина с переливчатым зигзагом реки. За такими летними видами почти в буквальном смысле слова слышишь музыку, легкомысленные женские сопрано; и Пирсу пришло в голову, что он до сих пор не знает, что первично: не есть ли та музыка, которая звучит в начальных сценах пасторальных мультфильмов, диснеевских в особенности (где поют, пританцовывая, живые деревья и горы), — переведенная в доступный человеческому уху регистр музыка, которую он слышал в данный момент, или сама эта музыка навеяна детскими воспоминаниями о диснеевских мультфильмах. Он прослушал еще несколько тактов и рассмеялся.

— Славно, — сказал он. — А что за река?

— Блэкберри. [16]

— Славно. Блэкберри.

— А гора называется Ранда, — сказал Споффорд. — С вершины видно целых три штата. Если смотреть вперед, то Нью-Йорк, если назад, то Пенсильвания, а по ту сторону — Нью-Джерси. Дальний вид. Там, на вершине, одному человеку было видение, теперь там поставили памятник.

— Видение трех штатов разом?

— Не знаю. Что-то шибко религиозное. Он потом основал новую веру.

— Хм.

Пирс никакого памятника отсюда, снизу, не видел.

— Можем туда взобраться. Там тропинка.

— Может, в следующий раз, — сказал Пирс, уже успевший запыхаться после первого, сравнительно пологого подъема. Собака, овчарка по кличке Пират, нетерпеливо гавкнула откуда-то спереди: ее четвероногие подопечные шли так, как должно, а вот высокие двуногие симулянты злокозненно тащились позади.

— Кстати, эти ребята, они что, твои? — спросил Пирс, запнувшись среди овец и глядя в их поднятые к нему навстречу глупые морды.

— Мои, — сказал Споффорд. — Теперь мои.

Он привычным жестом подтолкнул крючковатым навершием посоха отставшую было овцу, та заблеяла и засеменила вверх по склону.

— Я этим летом поработал на одного человека. Плотничал, амбар ставил. И мы с ним сошлись на овцах.

— А тебе нужны были овцы?

— А почему бы и нет, — тихо сказал Споффорд, оглядывая отару. — Овцы, они как люди.

— А люди как овцы, — со смехом откликнулся Пирс. — Все мы как овцы.

Последнюю фразу он пропел на мотив из Генделева «Мессии»:

— Все мы как овцы. Все мы — как — овцы…

Споффорд подхватил мелодию (они с Пирсом как-то пели ее вдвоем в Барнабас-колледже, в общаге, на святочной неделе), и, распевая во всю глотку, они пошли вверх по склону:

Все мы, как овцы,

Все мы, как овцы,

Сбились с пути, сбились с пути,

Не знаем, куда нам идти.

Глава вторая

Река Блэкбери [17] (а не Блэкберри, как послышалось Пирсу) начинается в штате Нью-Йорк, в горах Катскилл [18], как ничем не примечательный горный поток; питаемый ручьями и речушками, он постепенно выделяется среди сотоварищей, часть которых со временем вбирает в себя, и ближе к пенсильванской границе становится настоящей рекой, а затем впадает в горное озеро, круглое и серебристое, как никель, которое — по этой ли причине, или по какой еще — так и называется: озеро Никель. [19] В озере Никель река очищается от ила, собранного за время путешествия по штату Нью-Йорк и, выйдя по ту сторону озера широкой и обновленной, принимается скакать по каменистым перекатам и невысоким водопадам среди осиновых лесов, которые покрывают северные подножия Дальних гор. В длинной центральной долине Дальних гор она наконец становится сама собой; когда говорят «Блэкбери», имеют в виду ту реку, неторопливую, широкую и полноводную, которая плавно петляет по здешним плодородным землям. Взрослея от века к веку, она несколько раз спрямляла себе путь через долину; в 1857 году после недели весенних проливных дождей местные жители обнаружили, что она срезала один из своих размашистых извивов, оставив на его месте длинную старицу и на две мили сократив лодочный маршрут между Ашфорд-Хейвеном и Дальвидом.

На большей части своего течения Блэкбери всегда была рекой почти что бесполезной; каменистые откосы Дальних гор громоздятся по обоим ее берегам (гора Ранда поднимается от ее западного берега чередой огромных ступеней, и каждая следующая круче предыдущей), так что даже подступиться к ней не так-то просто; а судоходству мешают скопища лесистых островов, едва ли не на каждой миле. Между рекой и горами лежат довольно тучные земли, где хорошо растут зерновые и овощи, но вся эта местность подвержена опустошительным наводнениям; когда же река подбирается к выходу из долины, берега становятся круче, русло — уже, изрезанные лощинами и оврагами склоны уже не столь привлекательны для фермеров, поэтому леса здесь много старше, а людей — меньше.

Река вырывается из долины через теснину под названием Давидовы Врата, меж двух рядов отвесных скал, выточенных водой из подножия Ранды, и тут же сливается в один поток с куда более скромной Шэдоу-ривер [20], которая до места встречи со старшей сестрой петляет и прогрызает себе путь вдоль более крутого западного склона все той же Ранды; здесь, на этих самых скалах, соединенный с миром посредством двух мостов (один через Блэкбери, другой — через Шэдоу) расположен городишко под названием Блэкбери-откос: названный так то ли потому, что стоит на откосе по-над Давидовыми Вратами, то ли из-за остроугольной геометрии сходящихся здесь рек — в округе равно живут и здравствуют оба мнения на этот счет, не считая еще нескольких.

Иногда, если дождаться нужной погоды и нужного освещения, из Откоса можно увидеть, как обе реки бегут вместе и вместе забирают к югу, но не сливаются; вода в Блэкбери, снова успевшая замутиться от неспешного путешествия по долине, хуже отражает свет и блестит не так ярко, как более быстрая и холодная Шэдоу; два разных сорта воды какое-то время текут бок о бок, не смешиваясь между собой. Сверху кажется, что рыба может плавать там из воды в воду, словно проходя сквозь занавес. Потом демаркационная линия размывается, и река становится единым целым. (Еще одна тема для бесконечных местных споров; некоторые утверждают, что этот самый эффект «двух рек в одной» есть не более чем обман зрения, а то и вовсе местная легенда и на самом деле никто и никогда этого не видел. Те же, кто видел это своими глазами — или близко знает людей, которые видели, — просто-напросто утверждают сей факт еще раз как данность. Спор продолжается.)

Попасть в Блэкбери-откос с севера вы можете, если поедете по дороге, идущей вдоль восточного берега Блэкбери, а потом свернете на мост в Южном Блэкбери; впрочем, свернуть вы можете и позже, в Дальвиде, перевалить через пару отрогов Ранды по неширокой отводной дороге и въехать в город в верхней его части — Блэкбери-откос относится к тем городам, у которых есть верхняя и нижняя часть. Именно так неизменно поступают все местные жители; а поскольку и она была когда-то местной жительницей и в ближайшем будущем собиралась снова сделаться таковой, Роузи Мучо делала именно так, когда приезжала в Откос из своего нынешнего дома в Каменебойне, хотя ее старенький «универсал» [21], громоздкий, как большая речная лодка, клевал носом и переваливался на горной дороге, точь-в-точь как большая речная лодка.

У Роузи Мучо (в девичестве Розалинд Расмуссен, и вскоре снова станет таковой) был на сегодня длинный список дел, частью приятных, одно неприятное, а одно даже и не то чтобы дело, хотя Роузи решила считать его таковым и внесла в затверженный с утра на память список наряду с детской площадкой, остановкой в автосервисе «Блуто» и библиотекой. В машине кроме нее находились ее трехлетняя дочурка Сэм, две ее австралийские овчарки, ее свидетельство о рождении в конверте из светлой желто-коричневой бумаги, исторический роман Феллоуза Крафта, который нужно было вернуть в библиотеку, и мужнин ланч, завернутый в пластиковую упаковку; а кроме того, всяческое барахло, багаж и разные железки, которые неминуемо накапливаются в машинах подобного типа и подобного возраста. На соседнем с ней сиденье лежало зеркало заднего вида, которое только сегодня утром отлетело от держателя у лобового стекла, когда она попыталась немного его подправить. Ничего существенно важного оно в такой позиции не отражало, а только лишь переправляло в лицо Роузи и Сэм осколки солнечного августовского дня и пятнистую тень деревьев.

Улицы Блэкбери-откоса представляли собой путаницу выходящих на главную городскую магистраль переулков, тянущуюся вдоль реки и соединяющую между собой оба моста. В верхней части дома по большей части были деревянные, вытянутые вверх и довольно мрачные с виду, с наружными лестницами на второй этаж, крутыми крылечками и бельевыми веревками, протянутыми из верхних окон; до недавнего времени Откос никак нельзя было счесть приятным местечком — как, собственно говоря, и зажиточным тоже; это был рабочий поселок. Теперь повсюду появились универсамы, где продают здоровую пищу, и кое-где на первых этажах — магазины с заковыристыми названиями, а в паре старых складов открыли картинные галереи; но старый город упорно просвечивает сквозь весь этот лак, особенно в плохую погоду, как черно-белая фотография сквозь ретушь: дети с грязными мордашками, фальшивый звук церковного колокола, угольный чад, запахи неизменной пятичасовой трапезы. Роузи помнила все это как вчера, а потому непривычная чистота и новые, яркие цвета ее порадовали — и позабавили: как будто город решил принарядиться к вечеринке. Она съехала с горки, свернула на тенистую улочку под названием Мейпл-стрит и притормозила — улица была настолько крутая, что не притормозить было просто нельзя, — перед большим домом, весьма типичным: конек на крыше, крыша вздулась, будто беременная, глубокое крыльцо с навесом, а навес поддерживают столбы из неотесанного камня. Вдоль торца шла обычная здесь лестница на второй этаж — отдельный, так сказать, вход.

— Что, к Бо зайдем на немножко? — спросила Сэм. Обычный между ними эвфемизм, когда нужно было оставить дочку на детской площадке.

— Ага.

— А можно я тоже поднимусь?

— Можешь подняться, — ответила Роузи, распахивая дверцу настежь, — а можешь остаться тут, во дворе.

Небольшой тенистый дворик тоже имел свои плюсы: здесь неизменно был кто-нибудь из сменного набора детей, обитающих в доме, а также их игрушки — грузовики, коляски и кричаще-яркий пластиковый мотоцикл были разбросаны по всему периметру. Сэм выбрала двор и с видом чрезвычайно серьезным, как будто это была обязанность, а никак не удовольствие, оседлала мотоцикл. Майк, муж Роузи, называл такие говнодавами. Детишки с говнодавами. А квартиры с наружными лестницами, как у Бо, именовались «апартамент с лазунчиком». В школе Майк Мучо зарабатывал на жизнь, торгуя вразнос энциклопедиями, и жаргон у него был весьма специфический. Апартаменты с лазунчиком и говнодавы во дворе шли на пятерку с плюсом: тут живут молодые женатики со своими спиногрызами.

Этот несомненный факт разделил судьбу многих других столь же несомненных фактов: канул в вечность. Теперь то же самое сочетание признаков могло означать всего лишь частную детскую площадку, три, четыре или пять одиноких женщин, у двух из них по ребенку, одна работает в мясной лавке, другая — булочница, еще одна льет свечи, и еще с полдюжины детей берут на день, чтобы проще было платить за квартиру, — вроде как здесь. А наверху живет Бо, и уж ему-то Майк наверняка не смог бы впарить энциклопедию, по крайней мере из разряда тех, которыми он торговал.

Вот этим бы и занимался, подумала Роузи, взбираясь вверх по лестнице. Голову даю на отсечение, у него это получалось — просто пальчики оближешь. То есть голову даю на отсечение. Ненавязчивый. Всегда готов прийти на помощь, словом и делом. Мы проводим в вашем районе социологическое исследование, мистер и миссис Марк. Мы хотим, чтобы эти книги стояли у вас на полке, и вам это ничего не будет стоить, ни сейчас, ни потом.

— Эй, Бо! — крикнула она сквозь летнюю дверь из пластиковой сетки. — Проснулся?

Она приложила собранные ковшиком ладони к сетке и заглянула внутрь.

— А, Роузи, привет. Давай заходи.

Одетый в белый халат, он сидел в позе лотоса на белом же матрасе. Его маленькая квартира вся была выдержана в белых тонах — стены, потолок, пол; только по полу бежала длинная дорожка с восточным орнаментом, соединяя эмалированный кухонный стол, белую кровать и маленький балкончик за ней с видом на город и на реку. Тайная тропа Бо.

— Я ненадолго, — сказала Роузи, замешкавшись в дверях. — Совсем не хотела тебя отвлекать. Христа ради, только не расплетайся ради меня.

Бо рассмеялся и встал.

— Так в чем, собственно, дело?

— Можно оставить у тебя Сэм, ненадолго? Куча дел.

— Ну конечно.

— Всего на пару часов. — Она совершенно точно помнила, что за этот месяц еще не платила, и квитанции об оплате у нее, естественно, тоже с собой не было; и сегодня не ее день, он имеет полное право ей отказать. Непредвиденные обстоятельства. Именно из-за денег и непредвиденных обстоятельств она всегда немного тушевалась перед Бо, который и то и другое, кажется, воспринимал не вполне адекватно.

— Понятное дело, — сказал Бо. — Чаю хочешь? Кто там внизу, не обратила внимания?

— Я даже не заглядывала. Бегу бегом.

Но Бо все равно уже начал заваривать чай. Роузи смотрела, как он ставит воду на плиту, как ищет чай и чашки и ставит их на стол. На губах у него по-прежнему играла легкая улыбка. Впрочем, как всегда. А может, подумала Роузи, у него просто такая форма рта — уголки чуть приподняты вверх, как у древнегреческой статуи; красивый рот, подумала она. Красивый мужчина. Копна курчавых черных волос, с отливом, мягкие бархатные глаза; длинный узкий нос, и этот рот, и хорошей формы борода; вид у него, как у славного такого ренессансного Иисуса: сильный молодой придворный, который стал полупрозрачным от святости.

— Так что случилось? — спросил Бо. — Как Майк?

Роузи прошлась по тропе Бо к балкончику, обхватив себя руками за плечи.

— Все у него в порядке, — сказала она. — Оттягивается. По полной программе. У него Год Великого Штопора.

— Это еще что такое?

— Критический период. Нечто вроде климакса. Обычное дело. Каждые семь лет. Когда жизнь идет по синусоиде. То вверх, то вниз.

— Ах да. Конечно. Теперь вспомнил. Он как-то раз мне тоже все это объяснял.

Майк недолюбливал Бо, и ему не нравилось, что Сэм оставляют на попечение Бо. Бо пытался, раз или два, когда Майк сам забрасывал к нему Сэм, вытянуть его на разговор. Бо кого угодно мог вытянуть на серьезный разговор (Роузи сама была тому свидетелем), но с Майком у него ничего не вышло.

— Так точно, — сказала Роузи. — Год Великого Штопора. Головой вперед, к истокам жизненного цикла. Он чувствует себя таким уязвимым. Это он так говорит. Такие у него, видите ли, потребности. — Она рассмеялась. — Которые торчат, как шило из мешка.

Бо открыл фарфоровую хлебницу в форме явно перекормленной свиньи и вынул что-то комковатое, коричневое и круглое. По личному рецепту Бо, подумала Роузи; он и готовил за этих женщин, которые живут внизу, и за детьми тоже по большей части присматривал он. И за ними самими он тоже присматривал; такая у него работа, нечто среднее, подумала Роузи, между гуру, прислугой за все про все и домашним животным. Какие там еще между ними были отношения, Роузи точно не знала; не то чтобы кто-то из них что-то старательно скрывал, просто отношения эти были уж слишком аморфные, слишком воздушные, чтобы задавать по этому поводу лишние вопросы. Насколько Роузи его знала, он был не только свят, но и девственно непорочен. Непорочный: глядя, как он медленно и самоуглубленно пережевывает пищу, она поймала себя на том, что ей хочется его погладить, как кошку.

— Мне кажется, — сказал Бо, — что душа у него молодая.

— Да иди ты!

— Мне кажется, — сказал Бо, — именно поэтому у тебя с ним и не заладилось.

Она ни разу не говорила ему о том, что у нее не заладилось с Майком.

— Ты — старая душа, — сказал Бо. — А он просто совсем не в том месте, в котором сейчас ты.

— Значит, старая душа, — рассмеялась в ответ Роузи. — Старая душа. Старая добрая душа.

Снаружи раздался отчаянный крик. Бо не спеша отставил чашку и вышел на балкон. Сэм и Донна, девочка со злым лицом, к которой Роузи относилась с опаской, обе держались за руль пластмассового мотоцикла и пристально смотрели друг на друга.

— Привет, Сэм, — сказал Бо, прикрыв глаза рукой, как скаут в дозоре.

— Привет, Бо.

Но мотоцикл она так и не выпустила. Донна издала еще один боевой клич.

— Эй, — сказал Бо. — Эй, откуда столько пыла, откуда столько страсти? Давайте-ка лучше с вами поговорим.

— Я побежала, Бо, — сказала Роузи, нашаривая в кармане связку ключей. — Пока, Сэм. Будь умницей. Я скоро вернусь.

Сэм уже вступила в какие-то сложные переговоры с Бо, который сел на колени, чтобы лучше слышать обеих девочек, а потому вообще едва заметила, что мама уходит. Повернув ключ зажигания, Роузи оглянулась, и ее вдруг осенило: это же прекрасная идея для картины. Большой такой картины. Она рассмеялась. На тему старого как мир полотна, которое вешают везде где ни попадя: Иисус сидит на камне, а вокруг него — прелестные детишки всех мыслимых рас и расцветок, с одинаково сияющими глазами. Вот только на ее картине вокруг такого же точно Иисуса (Бо в белом халате) детишки будут настоящие, современные такие детишки: дети с липкими от конфет пальцами и с пластмассовыми бластерами из фантастических телесериалов, дети в гигиенических подгузниках, дети в грязных майках с прикольными надписями, с расстегнувшимися пуговицами на рубашках, с потеками оранжевой слюны от апельсиновых тянучек на подбородках, с щитками для скейтинга на коленях; дети, которые волокут за собой кукол-супергероев, потертые одеяла и все, что можно купить за пятерку на любой распродаже, дети, которые приехали на красных и желтых пластмассовых мотоциклах и до сих пор бормочут себе под нос «рруммм, рруммм». Картина встала перед ней как живая, и она расхохоталась в голос. Детская площадка «Иисус с Тобой». Свой подход к любому спиногрызу. В конце Мейпл-стрит ей пришлось остановиться, она была не в силах свернуть за угол, потому что хохотала во все горло, слишком громко хохотала, и на глазах у нее стояли слезы.

Она вернула роман, с недельным опозданием, в библиотеку, расположенную на Бриджес-стрит, в одной из тех могучих серых глыб в романском стиле, которые Эндрю Карнеги [22] понастроил когда-то по всей Америке: сплошь купола, колонны, арки, русты, зрелище разом фантастическое и довольно унылое. Ступеньки на старой парадной лестнице были окутаны по краям до округлости, как соляные валуны в лесу, к которым ходят лизать соль лоси. Роузи тоже когда-то, в детстве, внесла сюда свой вклад; а в холле красуется срез доисторической глины, на которой остался совершенно явственный отпечаток лапы динозавра, а потом эта грязь окаменела, пятьдесят миллионов лет тому назад. Когда Роузи была маленькой, она частенько останавливалась возле этой трехпалой лапы и думала: пятьдесят миллионов лет тому назад; став постарше, она часто рассказывала об этом другим людям, о старой библиотеке, где прямо за дверью висит огромный отпечаток лапы доисторического чудища. Н-да, огромный: когда, став взрослой, Роузи вернулась в Дальние горы, отпечаток съежился до размера обезьяньей лапки, или человеческой руки, навсегда застывшей в жесте три: до смешного, до обидного маленький. Вот такая, значит, она была сама, пятьдесят миллионов лет тому назад. Она шагнула внутрь, в прохладный полумрак.

— Ну что, понравилось? — спросила Феб, пока она рылась в кошельке, отсчитывая никели за просроченные дни. Та самая Феб, с которой Роузи когда-то расплачивалась точно такими же никелями за «Потаенный сад» и «Простаков за границей»; и которая тоже, кстати, сильно с тех пор усохла.

— Понравилось, — сказала Роузи. — Более чем.

— Ничего у него не читала, — сказала Феб. — Наверное, стоит попробовать. Все-таки наша местная знаменитость.

— Нет, правда-правда, — сказала Роузи. — Вам наверняка должно понравиться.

— Когда-то их очень часто спрашивали. — Она повертела «Тьму над полем боя» в руках, вглядываясь сквозь нижние стеклышки составных очков в потертую книжную обложку, на которой рубились закованные в латы воины. — У него и еще есть романы, другие.

— Есть еще порох в пороховницах, — откликнулась Роузи. Она заплатила положенную мзду и пошла бродить между полками. Может быть, и вправду взять еще один? В общем-то она намеревалась приберечь их на зиму, когда, если все пойдет именно так, как она себе сейчас представляет, ей понадобятся долгие заныры в бездумное ничегонеделание, место, так сказать, куда в любой момент можно смыться. Вот только «Тьма на поле боя» оставила после себя чувство какой-то недоудовлетворенности: замечательный сюжет, и написано довольно сочно, вот только оборвали как будто бы на полуслове; ей хотелось еще. Она провела рукой по книжным корешкам, не в силах сделать выбор; все они были основаны на действительных событиях, о которых она почти ничего не знала (по правде говоря, была у нее еще и такая мотивация — для общего развития), да и похожи они были между собой, как стайка близнецов: на каждой обложке старомодная акварель и черный заголовок в верхней части, а на корешке у каждой — маленький фирменный знак, прыгающая овчарка. Она вытянула одну наугад: «Под знаком Сатурна», роман о Валленштейне. [23] Значит, опять сплошные битвы. И кто он такой, этот Валленштейн? Еще одну: у этой на обложке была многолюдная сцена из елизаветинских времен, театральные подмостки на заднем дворе гостиницы, торговки с лотками, пижоны со шпагами и на переднем плане какой-то подмастерье, который обернулся к зрителю, одной рукой указывая на сцену и актеров, а другую, лодочкой, приложив к губам так, словно хочет сказать: «Гляди, гляди, сейчас начнется самая потеха!» Ну, что ж, по крайней мере, обложка веселенькая. Название гласило: «Надкушенные яблоки».

Она записала на себя книгу и, ощутив ее под мышкой, солидную, тяжелую, с неровным обрезом, почувствовала себя до смешного уверенной в себе. В списке сегодняшних дел — до Майклова обеда — осталась всего пара пунктов. Майклов обед оставим напоследок. Она с трудом вывела громоздкий пикап со стоянки, вертя головой во все стороны, чтобы не переехать кого-нибудь ненароком; заскрежетала передача, из-под кормы пыхнул клуб черного масляного дыма, собаки зашлись лаем. Роузи поехала на запад, через мост, и вон из города, а в голове у нее крутилось: напоследок.

На перегоне от Блэкбери-откоса до Каскадии река ненадолго набирает ширь и неторопливое, величественное спокойствие: вдоль этого участка стоят несколько целлюлозно-бумажных и мебельных фабрик и еще какие-то высокие кирпичные трубы, а берега то там то здесь одеты в каменные стены, с парапетами и отводными каналами. Большая часть этих реликтов железного века ныне заброшена, заводские цеха зияют пустыми глазницами окон, а каменные дамбы осыпаются; в прошлом веке путники, проезжавшие через Дальние горы, часто и горестно жаловались на демонические темные силуэты фабрик и на то, что Желтый Дьявол запустил свои лапы в эти буколически уединенные места, однако в наши дни розоватый кирпич и прохладная отстраненность старых фабрик выглядят вполне безобидно, а в определенное время суток и вовсе приобретают выраженный романтический колорит. Одна густо заросшая плющом труппа зданий, бывшая мануфактура по производству стульев, теперь представляет собой нечто вроде монастыря; по выходным здесь службы, вход свободный, а после службы — экстатические пляски. Народ даже производит и продает здесь разного рода лекарственные средства и настойки на травах, но во дворе стоят потрепанные автомобили и детские коляски, и те, кто здесь живут, никоим образом не придерживаются обета безбрачия. В других полузаброшенных местечках вроде этого тоже теплится кое-какая жизнь, люди сдают здесь помещения под склады или под разного рода маленькие предприятия.

Роузи свернула к одному из таких зданий, где во флигеле располагалась авторемонтная мастерская «Блуто». На вывеске красовался чернобородый мультяшный дурик при полном параде, с глушителем в одной могучей лапе и с гаечным ключом в другой; делами здесь, однако, заправлял худосочный малый с жидкой бороденкой, огромным кадыком и почти без подбородка. На носу — круглые очки без оправы, отчего вид у него был донельзя ученый. Роузи сунула ему в руки зеркало заднего вида, на которое он воззрился так, словно никогда раньше не видел ничего подобного, но если дать ему подумать с недельку, то он непременно догадается, зачем оно нужно.

— На клею сидело, — сказала Роузи.

Он прижал хромированную ножку зеркала к тому месту возле дверцы, откуда оно отломилось. Само по себе зеркальце прилипать не желало.

— Ничего не вижу, что у меня творится за спиной, — сказала Роузи. — Еду, как из пустоты.

— Эпоксидка, — раздумчиво произнес механик. — Сейчас, одну минуточку.

И вместе с зеркалом исчез в мастерской. Собаки вели себя примерно, и Роузи выпустила их из машины, — они тут же утекли наружу, едва только поняли, что им разрешили пойти погулять, и принялись гоняться друг за другом по замусоренному двору; если так и дальше пойдет, подумала Роузи, то они, того и гляди, растают на солнышке, как тигры Самбо, собьют друг друга в пахту. [24] Она подошла к кирпичной, обложенной растрескавшимися бетонными плитами набережной, в которую упирался двор мастерской, и облокотилась на парапет. Если перегнуться вперед и вытянуть шею, то отсюда будет видно, как далеко-далеко вниз по течению из воды и полуденного марева встают башни Баттерманова замка.

Даже здесь, в глубокой и похожей на озеро части Блэкбери, русло было сплошь усеяно островами; и на одном из них какой-то человек по фамилии Баттерман однажды выстроил замок. Настоящий замок, с башенками, выносными укреплениями и навесными бойницами; на одном из красных каменных фасадов он велел вырезать надпись, готическим шрифтом, БАТТЕРМАНЗ, а внутри были садовый пивной павильон и театр-варьете. Туристам из простонародья, приезжавшим в Дальние горы сто лет назад, дальше этого острова и ехать было незачем. Тогда по реке все лето ходил пароходик, стартовал от специально выстроенного стального пирса в Каскадии (Ворота в Дальние горы), заходил в замок Баттермана по пути в Блэкбери-откос, а потом еще раз, на обратной дороге. Баттерман стоит теперь в руинах, причала в Блэкбери-откосе больше нет, хотя спускающаяся к самой воде лестница осталась; Бони, дядя Роузи, еще помнил этот пароходик, а ей нравилось его себе представлять: отдыхающие в белых костюмах, трубный глас парового гудка и полосатые тенты. И, хотя самой ей так и не удалось ни разу побывать в Баттерманзе, она часто думала о том, как организует туда целую экспедицию, когда совсем вырастет и ей не нужно будет ни у кого спрашивать разрешения: поскольку Баттерманз, по крайней мере отчасти, был ее собственностью.

Владения Расмуссенов в Дальних горах теперь уже не те, что были раньше; двадцать лет назад большой особняк в Каскадии продали закрытой школе для мальчиков, и вообще, пока Роузи жила на Среднем Западе с отцом и матерью, плотная ткань семейной собственности как-то понемногу расползлась. Аркадия, летний дворец над Дальвидом, с прилегающими полями и лесами, по-прежнему принадлежит им, хотя, если быть точным, принадлежит он не самому Бони Расмуссену, который в нем живет, а Фонду Расмуссена. Пока Роузи была маленькой, упадок дома Расмуссенов — если это, конечно, и в самом деле был упадок — ее нимало не занимал; вдобавок к отцу и Бони у нее были дедушка и бабушка Расмуссены и кузины с кузенами, а на выходные ее всегда возили в какую-нибудь очередную семейную сатрапию; но даже и в те солнечные времена она не могла не чувствовать, как сгущается над ее семейством некая странная атмосфера отчуждения, подкрадываясь издалека, незаметно, и бегство отца, сперва на Запад, а потом, все глубже и глубже, в быстро темнеющие дебри собственной души (он умер от передозы морфия, когда Роузи было четырнадцать лет от роду), представляло собой всего лишь крайний случай общей тенденции. И, когда Майк получил работу здесь, в «Лесной Чаще» (отчасти благодаря тому, что Бони вовремя замолвил за него слово: Фонд Расмуссена играл в местной экономике далеко не последнюю роль), и Роузи вернулась в Дальние горы, она в какой-то мере почувствовала себя принцессой, которая очнулась от долгого, длиной в сотню лет, сна: дедушка с бабушкой умерли, знакомые дома были проданы каким-то незнакомым людям, кузины с кузенами все поразъехались, а поверх привычной картинки с идиллическими пастбищами Расмуссенов и не менее идиллическими конюшнями легла совершенно иная реальность, где были современные, с черным асфальтовым покрытием, шоссе и обшитые пластиковым покрытием торговые центры. И только Бони, старший брат ее деда, самый старший из всех членов семьи, который был стариком даже в те времена, когда сама Роузи была ребенком, пережил всех и вся. Да вот еще Баттерманз, ее замок, словно бы на память о вечном Бони, тоже никуда не делся и по-прежнему принадлежал не то ему, не то ей: ее замок, о котором она за долгие годы жизни вдали от Дальних гор понарассказывала столько всяческих историй и другим людям, и себе самой. В особенности значим он был для них с Майком, замок Роузи в Дальних горах, ее, так сказать, приданое, в права владения которым они оба вступят, когда вернутся домой.

По боку у нее, под футболкой, сбежала капелька пота.

Завтра вечером сбор у Споффорд, подумала она; вечеринка на реке в честь полнолуния. Она не то обрадовалась, не то, наоборот, расстроилась. Внизу, на покатых волнах заводи, покачивались утки, лениво выгребали против течения, ныряли, выбирались на камушки и отряхивались неизменным легким движением от головы к хвосту, одним на всех.

Поплавать бы. Такой долгий-долгий заныр в темную воду. И этот вечный момент, после прыжка, когда вдруг пугаешься вожделенной воды и, уже в воздухе, наполовину изменяешь решению прыгнуть, и по телу пробегает дрожь, этакое физиологическое «ой!», и тут же смывается рассевшимся надвое холодным и твердым телом воды и счастьем оказаться в ней.

— Эй, принимай работу! — окликнул ее Джин, механик.

Она вернулась к машине. Джин лежал на переднем сиденье, то так то эдак разглядывая дело своих рук, а собаки обнюхивали его башмаки и штанины. У западного края неба воздвиглась груда мощных облачных башен: и цвет был самый тот. И в полуденной духоте по спине у Роузи пробежал вдруг холодок. Скоро будет гроза.

Она поехала обратно, к Блэкбери-откосу, но вместо того, чтобы свернуть на мост, поехала налево, на север, вдоль Шэдоу-ривер. Перевалило за полдень, и ничего призрачного в речке Шэдоу не осталось: она вся сплошь сияла и отблескивала солнечными зайчиками; лучи солнца, пробиваясь сквозь серебристые осины и темные мохнатые ели по берегам, били прямо вниз, в глубокое речное русло. Вода радостно неслась через перекаты, закручиваясь вокруг высоких сапог рыболова, который стоял на мелководье и нахлыстом ловил форель.

Шэдоу-ривер — курортная река; по крайней мере, выглядит таковой в рекламных проспектах, да и по сути уже много лет таковой является. Ниже по течению, у Откоса, в тамошних еловых лесах, понастроили санаториев: геометрических конструкций из стекла и некрашеного дерева, с выступающими верандами и лихо нахлобученными, под самым невероятным углом, скатами крыш. Санатории действуют круглый год, и в некоторых из этих домиков и в самом деле круглый год живут люди: врачи, администрация «Лесной Чащи», профессионалы отдыха, всю жизнь на курорте. Чуть дальше стиль построек меняется, появляются допотопные «шале», треугольные, «под палатку», домики, выстроенные десять, а то и двадцать лет назад, с вкраплениями обычных бревенчатых срубов и даже нескольких приблудных трейлеров, которые трудолюбиво вкатили в гору, оборудовали туалетами, крылечками, навесами для автомобилей и сделали из них стационарные жилища; а еще того дальше, у подножия двух гор, называемых гора Мерроу и гора Юла, расположены самые древние в этих местах поселения, одноэтажные домики с верандой, срубы, целые летние лагеря и отдельные обшитые досками хибары, оставшиеся тут еще со времен Депрессии, а то и раньше, излюбленные места отдыха давно и накрепко сбившихся компаний: в тесноте, да не в обиде, возле медленно мелеющих озер или по берегам реки, в тех местах, где ей вдруг приходит в голову разлиться чуть пошире; здесь на прибитых над дверьми досках написаны имена завсегдатаев, здесь камни вдоль коротеньких прогулочных аллей выкрашены белой краской, здесь торчат столбы с привешенным сверху баскетбольным щитом, здесь на любой полянке можно наткнуться на турник или на детские качели.

Общий стиль всех этих городушек проходил у Роузи под общим титулом «Гуляй, деревня»; когда она была маленькой, ей нравилось, какое тут все крошечное и как по-соседски дружно живут приезжающие на пару недель люди, в тесных домиках, под неумолчный гам детей, лай собак и веселые голоса очередной затеявшей пикник компании. Ее собственное детство прошло на широкую ногу, места было значительно больше, а шума — меньше, и потому здешняя жизнь казалась ей куда более детской, чем своя собственная. И эта детская привязанность никуда не делась. Она не спеша ехала через эти насквозь знакомые места — в сторону «Лесной Чащи» и охотничьего домика «У Вэл», подмечая по дороге массу забавнейших мелочей. Вот кто-то огородил свой кусок покрытой слоем еловых игл земли бетонной стенкой, с башенками по углам, сплошь усеянной кусочками разноцветного стекла, донышками от бутылок и вообще всякой блестючей всячиной. Отдыхал здесь по большей части пролетариат из Конурбаны, и все эти пузатые мужики, казалось, попросту не умели сидеть без дела, им постоянно требовалось занять себя хоть какой-то работой; они возводили бетонные стены и вкрапляли в цемент цветные стеклышки, они строили навесы для машин, рыли ямы под барбекю и украшали крылечки резными перильцами. Или, по крайней мере, именно так они и делали в былые времена. Все чаще и чаше на глаза Роузи попадались пустующие домики, а то и вывески с объявлением о продаже целого лагеря. Интересно, подумала Роузи, а куда они ездят теперь. Былье Ди, интересно, что бы это могло означать. Продаются Былье Ди. Ах да: «былые дни». Она проехала мимо бакалеи «Нате Вам» и магазинчика, где продавали наживку, под названием «Нажывка», — вы что, не знаете, как пишется «наживка», да нет, мистер, конечно же, знаю, только вот ведь какая штука, народ просто толпами валит сюда, чтобы сказать мне, как это пишется; эти два магазинчика да еще приземистая, из бетонных блоков выстроенная церквушка — вот, собственно, и все, что осталось от несостоявшегося города по имени Шэдоуленд, заложенного когда-то в месте пересечения двух долин, на перекрестке двух дорог.

Роузи притормозила на перекрестке. Если вперед и вниз к реке, то к Вэл; Роузи хотелось повидаться с Вэл, она привезла с собой гороскоп и ей хотелось, чтобы Вэл на него взглянула и дала ей совет; к тому же она, наверное, была бы не прочь пропустить по стаканчику. Она взглянула на часы. Нет. Она свернула налево и буквально через несколько минут проехала под воротами из огромных грубо отесанных бревен на частную дорогу, которая вела на склон горы Юлы. Вдоль дороги шел грубый деревянный забор; время от времени вбок уходили тропинки и проселки, и над каждой висел указатель в виде руки с вытянутым пальцем, адресующий пешеходов к Гроту, Водопаду или Серпантину. В конце дороги, среди ухоженных и подстриженных растений, стоял большой деревянный указатель, вытесанный грубовато, но покрытый лаком и вообще очень солидный: ПСИХОТЕРАПЕВТИЧЕСКИЙ ЦЕНТР «ЛЕСНАЯ ЧАЩА». Вокруг указателя дорога делала петлю и вела дальше, собственно в Центр.

«Лесная Чаща» представляет собой длинное, многоугольное четырехэтажное каркасное здание, выкрашенное в белый цвет, с каминными трубами из дикого камня и глубокими верандами. Оно было выстроено после Первой мировой войны в качестве санатория, куда могли бы приезжать семейные пары из среднего класса, чтобы провести в горах летний отпуск, подышать здоровым, пахнущим сосновой хвоей воздухом и отъесться на обильной здешней кормежке, в общей столовой: по воскресеньям в меню неизменная курица; посидеть в камышовых креслах на веранде или поиграть в бридж в просторных холлах; на четвертое июля фейерверк, в конце сезона общая поездка на телегах с сеном. Стильно тут не было никогда: в комнатах тесемчатые занавески, но каретки у кроватей железные, ковров нет, а туалет в конце коридора. В двадцатых рядом с домом разбили площадку для гольфа и несколько теннисных кортов. В качестве вечерних развлечений предлагалось пианино на колесиках. Несмотря на постоянный контингент отдыхающих, постоянный, но понемногу дряхлеющий, к началу следующей войны «Чаща» окончательно вышла из моды, и наступил период упадка; Роузи прекрасно помнила, как выглядела столовая в пятидесятых: облупленная, похожая на тюрьму, а официантки все старые. Ей казалось, что это был последний оставшийся на земле санаторий, где по-прежнему подавали консервированные груши. Он закрылся в пятьдесят восьмом и воскрес только в шестьдесят пятом, уже как частная психиатрическая клиника, — Роузи в это время жила на Среднем Западе.

Новые управляющие мудро рассудили по возможности оставить здесь все, как было раньше, — если не считать того, что здание привели в порядок, заменили оборудование на кухнях и в ванных комнатах и переделали согласно современным требованиям помещения для персонала, приемные кабинеты и изоляторы. Старые гравюры Максфилда Пэрриша [25] исчезли со стен, перекочевав в кабинеты и квартиры управляющих, а красовавшуюся над выложенным из дикого камня камином лосиную голову убрали вовсе, сочтя, что она может оказывать на пациентов удручающее воздействие; но камышовые кресла и сосновые обеденные столы, запах прохлады в обшитых деревянными панелями холлах и тесемчатые занавески — все это осталось. Предполагалось, что в качестве психиатрического центра «Чаща» должна сохранить все те успокаивающие и расслабляющие качества, которые были свойственны для нее в те времена, когда она была санаторием, да и принципы работы с пациентами остались во многом теми же, не исключая ни песен хором у костра, ни даже поездок на телегах с сеном. Но в последние десять лет разработали ряд сильно действующих транквилизаторов, и «Чаща» начала опять приходить в упадок; даже полные невротики, которые никак не в состоянии ужиться с миром, вполне могут теперь сидеть у себя дома и в то же время плавать по дальним и мирным морям. Теперь в «Чащу» по большей части приезжают отнюдь не тяжело больные люди, не жертвы затяжных депрессий, хотя в каждом конкретном случае долгая череда неурядиц может вызвать у человека именно такое, совершенно субъективное мнение о себе; в основном это люди, которым, как выражается местный персонал, «нужен отдых», а с отдыхом в «Чаще» всегда был полный порядок, хотя по сравнению с двадцатыми годами он здесь стал на порядок дороже.

Роузи припарковала пыхтящую машину, которая уже после того, как она выключила зажигание, еще несколько секунд дрожала и переводила дух — ей не нравились горные подъемы, — и с глубочайшим чувством извинилась перед собаками. «Всего на пару минут, ребята, честное слово», — пообещала она и вылезла наружу, только для того, чтобы тут же вернуться за завернутым в саран [26] ланчем Майка, который оставила на переднем сиденье. Наверняка отсырел на жаре, подумала Роузи, и так в рот не возьмешь, а теперь еще и это. Хотя кому какое дело. Майк недавно решил поменять диету и перешел на совершенно новую и довольно-таки суровую: в основном недробленые зерновые в разных сочетаниях. Роузи готовила заказанные лепешки и компоты, но есть их отказывалась наотрез. Бледновато для еды.

«Чаща» разделена на два крыла обширным центральным портиком, сквозь который видны расположенные с тыльной стороны лужайки и веранды; есть такие ракурсы, с которых все здание из-за этого портала кажется совершенно плоским, двумерным, вырезанным из картона силуэтом, обманкой, ширмой, которую в любой момент можно сложить пополам и сунуть куда-нибудь в сторону. Подошвы ее сабо гулко выстукивали по каменным плитам портика; она, как могла, старалась не встретиться взглядом с кем-либо из слонявшихся без дела возле доски с объявлениями людей — зацепит тебя тут кто-нибудь, и проторчишь в колоннаде не один час — и сквозь удовлетворенно крякнувшие у нее за спиной раздвижные двери прошла в восточное крыло. В общем-то ей здесь нравилось. Что само по себе не слишком приятно сознавать. Она спросила в регистратуре доктора Мучо, заметив заодно по настенным часам, что опоздала всего на несколько минут.

— На, держи, — сказала она, когда он вышел. И отдала ему ланч. — Мне нужно сказать тебе кое-что.

Регистраторша искоса посмотрела в их сторону, разговор ее явно заинтересовал. Майк, с лепешкой в руке, глянул сперва на нее, потом на Роузи. Он что-то покатал в голове, а потом раздумчиво кивнул:

— Ладно. Пойдем-ка мы с тобой к Дятлу.

Отдельные анфилады, комнаты, мастерские и холлы значились в «Чаще» под именами местных птиц. На дверях — полированные деревянные тарелки с силуэтами Зимородка, Дятла, Дрозда. Дятлом была обозначена комната отдыха для персонала, в обеденные часы почти всегда пустынная, если не считать двух-трех других диетиков. Майк сел за стол, разорвал пленку и впился зубами в лепешку. Роузи скрестила руки на груди, почувствовав, что под мышками у нее темные мокрые круги, как у рабочих, и стала ждать.

— Ну вот, — сказала она. — Последний ланч.

— Роузи, — не поднимая глаз, отозвался Майк, — ты говоришь загадками.

Ему не следовало отращивать усы, подумала Роузи. Тем более с загнутыми вниз кончиками: от этого губы у него стали казаться еще более надутыми, чем на самом деле, — и щеки как у голавля. Она начала мерить шагами комнату, два шага туда, поворот, два шага обратно.

— Сегодня после обеда я уезжаю к Бони. С вещами. И назад не вернусь.

По прежнему не глядя на нее — на лице профессиональная маска полного спокойствия и уверенности в себе, — Майк встал и взял из стаканчика на соседнем столике пластмассовую вилку. Потом сел, приготовился ткнуть вилкой в пищу, но не ткнул.

— Мы же договорились, что именно сейчас — именно сейчас и еще некоторое время после — ничего подобного делать не станем.

— Нет, — ответила она. — Это ты договорился.

Быстрый взгляд Майка по сторонам.

— Если хочешь, — осторожно сказал он, — давай пойдем куда-нибудь в другое место, наружу…

— Я забираю калькулятор, — сказала она. — Если ты, конечно, не против. Я знаю, что ты им постоянно пользуешься, но платила за него я, и я без него как без рук.

— Роузи. Это уже лишнее. — Он наконец поднял на нее глаза:узкие, но такие искренние, такой ровный и миролюбивый взгляд. — Знаешь, у меня и в самом деле такое чувство, будто ты сейчас нарушаешь какое-то данное нам обоим обязательство. Как маленькая девочка. Как будто ты меня сейчас не видишь, не видишь данного конкретного человека. Мы же договорились насчет моей работы, моих исследований, моих… насчет того, что обсудим все позже, — окончательно перешел он на шепот. — Пока не наступят немножко другие времена.

— Год Великого Подъема. — Роузи остановилась. — Насчет Роз мы тоже, кажется, договорились.

Голова у него дернулась вниз, как от удара, причем удара нечестного, против правил. А вилка в руке четыре раза подряд ткнула в пустоту.

— Давай не будем говорить об этом здесь и сейчас, если ты хочешь все это обсудить, мы обсудим…

— Это не обсуждение, — сказала Роузи. — Это уведомление.

— А Сэм? — спросил он и снова поднял глаза.

— Сэм едет со мной.

Майк начал медленно кивать головой, печально, но ничуть не удивленно.

— Вот, значит, как, — сказал он.

Роузи вспыхнула. Самый трудный момент. На сей счет у нее тоже было что сказать, но все припасенные на случай аргументы даже и ее саму не убеждали, и лучше было долгого разговора об этом попросту не затевать.

— На какое-то время, — коротко сказала она.

— И воспитает ее, — сказал он, — Бо Брахман.

Роузи среагировала моментально, как кошка на удар:

— А с кем бы ты ее оставил? С Роз?

Голова у Майка снова дернулась вниз. Потом он улыбнулся, тряхнул головой, хмыкнул себе под нос и попробовал другую тактику.

— Роузи, — сказал он. — Роузи, Роузи, Роузи. Ты что, и в самом деле к ней ревнуешь?

На лице у него начала медленно расплываться широкая улыбка.

— В самом деле? Или проблема в чем-то другом? В чем-то другом, связанном с Роз, я имею в виду?

Она просто сидела и смотрела на него, не расплетая рук.

— Нет, правда, ведь вы же с ней какое-то время были добрыми подругами. Это, конечно, само по себе — повод для напряженности. Впрочем, о чем я говорю, мы же все неплохо ладили между собой, разве не так, некоторое время тому назад, была одна такая ночь…

Голос у него опять упал до шепота, который от широкой улыбки, словно прилипшей у него к лицу, казался зловещим.

— Вот мне и пришло вдруг в голову, а что если ты неровно дышишь к ней?

Швырять ему в физиономию запеканку из недробленой пшеницы не имело смысла, она бы вся рассыпалась по дороге, а потому Роузи попросту сгребла ее обеими руками и вдавила ему в лицо, прямо в эту мерзкую улыбку, так ловко и быстро, что он даже не успел увернуться.

— Вот так, — сказала она, — вот так.

Скорее себе самой, нежели кому-то еще — и пошла прочь; Майк между тем вскочил, уронив стул, и яростно принялся отирать с лица густое месиво. Люди в комнате тоже поднялись на ноги и бежали со всех сторон к месту происшествия, но она уже успела выйти вон и ровно и быстро, четко попав в ритм собственного сердца, шла теперь по обшитому деревом коридору, отряхивая с пальцев липкие комочки запеканки.

Вот так, сказала она сама себе еще раз, плюхнувшись на переднее сиденье прокаленной, душной машины. Вот так. Вот так вот так вот так. Собаки нетерпеливо пыхтели у нее над ухом и обнюхивали плечи, а она сидела и ждала, пока пульс не придет в норму.

Глупость. Она сделала глупость.

Но что за мерзкий, что за невыносимо мерзкий мужик. Она вставила ключ, повернула — и ничего не произошло; перед ней в мгновение ока пронеслась вся душераздирающая последовательность засим неминуемо следующих сцен, включая возвращение в «Чащу», телефонные звонки, прибытие машины техпомощи, град извинений и возвращение домой в одной машине с Майком — и тут вдруг заметила, что просто-напросто не переключила скорость. Она дернула рычаг, и машина с ревом сорвалась с места.

Такое впечатление, что он нарочно старается быть таким мерзким. В этом нет никакой необходимости, а он все равно. На самом деле это, вероятнее всего, совсем не так, но впечатление складывается именно такое. И оттого простить его становится невыносимо трудно. И так всегда, всегда. Она протянула руку, чтобы поправить зеркало заднего вида, — а в глазах уже набухли слезы, жгли и мешали видеть. И зеркальце осталось у нее в руке.

Глава третья

— Чего бы мне хотелось, — сказал Споффорд Пирсу, — так это жениться.

Они сидели на крылечке маленькой хижины, которая пока что служила Споффорду домом, и перебрасывались фразами. Снаружи, на усеянном валунами лугу, паслись овцы, время от времени приподнимая головы, словно для того, чтобы полюбоваться пейзажем.

— Вот как, — сказал Пирс. — У тебя есть кто-то на примете?

— Ага.

— А когда?

— Ну, я не знаю. Может, не скоро. Сейчас она вроде как занята.

— Замужем.

Споффорд кивнул:

— За неким Мучо. Майком Мучо.

Пока они беседовали, Споффорд выстругивал — топором — из полена деревянную колотушку, поворачивая ее так и сяк, чтобы обтесать поаккуратнее.

— Так что ей сейчас пока не до этого. Пай-девочка. Ну, ты понимаешь. Ну и овцы отчасти отсюда же. Овец она тоже любит. Не против ими заниматься. Это у нас общее. Овцы в этих местах — сила, то есть люди когда-то серьезно этим здесь занимались. Те пастбища на холмах идеально подходят для овец. Не знаю, куда все ушло. Можно было бы попробовать все это возродить.

Все это раздолье Споффорд недавно получил от родителей, когда они переехали во Флориду. Акры земли, которой семья владела долгие годы, земли, пригодной только для того, чтобы ей владеть. Флорида. Споффорд сплюнул. Вот уж где полный тупик. Пирс кивнул: его собственная мать не так давно отправилась туда же вместе с прочим старичьем.

— Так или иначе, — сказал Споффорд, — у меня есть этот участок, вполне подходящий для овец, и я строю дом. Собираюсь начать строить. Я уже примерно представляю себе, какой мне хочется дом. Хочу поставить его вон на том гребне, над старым садом. Будет обзор на обе стороны — видишь? Там есть старый фундамент, каменная плита. Здорово. Я бы мог прямо на ней построиться. Уже и леса нарубил, там, чуть выше, сейчас сушится. Из него и построю. Вот зачем эта штуковина. — Он взвесил незаконченную колотушку в своей большой загорелой руке. На тыльной стороне руки была татуировка, летучая рыба, бледно-синяя, как вены там же. — Чтобы лущить дранку, сосновую дранку для крыши.

— А разве гонт не продают? — спросил Пирс. — Я про то, что, по-моему, гонт, ну, знаешь, кровельные материалы, сейчас вполне можно купить. — Конечно, — безмятежно сказал Споффорд, — но я лучше сам сделаю. Мне думается, это вроде как подарок — в смысле, дом. Мой собственный уголок. Мои деревья. Срубить деревья — деревья пустить на доски — доски, чтобы построить дом; выстругать киянку — киянка, чтобы набить дранки — дранка для крыши — крыша, чтобы укрыться от дождя; ты же понимаешь, что я хочу сказать…

Пирс только кивал, завороженный движениями аккуратно работающих рук Споффорда и размеренным голосом, строившим планы. Киянка, не грубая дубинка, а настоящий инструмент, отесанный и не без изящества отшлифованный, зачаровывала его.

— Подарок, — повторил Споффорд, проверяя сбалансированность колотушки. — Я тебя с ней познакомлю. Завтра будет вечеринка. Праздник Полнолуния. Толпа народу. Она там будет.

— Ух ты! — сказал Пирс. — И чем же занимаются люди на Празднике Полнолуния?

— Чем обычно, — сказал Споффорд. — Купаются. Едят. Пьют. Закидываются чем-нибудь.

— А как зовут эту даму?

— Розалинда.

Пирс расхохотался. Споффорд искоса на него посмотрел и спросил:

— А у тебя самого — никогда постоянной вставочки не было?

— Если ты хочешь спросить, водил ли я барышень к алтарю, то нет.

— Ага, — сказал Споффорд.

— А насчет вставочек — так это да. Неоднократно. Более чем неоднократно.

Он закинул руки за голову. Споффорд продолжал работать и больше вопросов не задавал. Вечер был необычно шумным, состязающиеся друг с другом цикады и тысячи насекомых помельче наполняли воздух переменчивым звоном. Солнце прокрадывалось к своему убежищу в горах за их спинами.

— Я с работы ушел, — сказал наконец Пирс, — из-за этого.

— Я думал, тебя уволили.

— Уволился, уволили, — сказал Пирс. — Не будем уточнять.

— А причиной была любовь.

— Любовь и деньги. — (Chalkokrotos.) — Это долгая история.

— Так вот зачем это путешествие в Какбишьего-Колледж в Конурбане. Поиски работы.

— Имени Питера Рамуса.

— Не знаю, понравится ли тебе Конурбана, — сказал Споффорд. — Что за тип этот Питер Амос?

— Знаешь, что я тебе скажу, — проговорил Пирс. — Пока что, раз уж я оттуда смылся, давай не будем о Конурбане. Да и о Питере Рамосе тоже. Кроме всего прочего, он измыслил Основную Идею.

Споффорд рассмеялся, провел ладонью по колотушке, проверяя ее на гладкость. Пирс снял темные очки: темнота опустилась неожиданно, как только солнце достигло кромки горы, и длинные тени рывком протянулись по желтой траве.

Она с самого начала задала Пирсу самый бешеный темп, да и компания подобралась та еще. Опасность, которая хоть немножко, да угрожала ей постоянно, возбуждала его — и ее тоже, — и это возбуждение еще больше росло от шампанского, которое она любила и умела из тебя выбить, от долгих ночей по всему городу и яростных рассветов наедине вместе, и это все подпитывалось кокаином, который, в свою очередь, и платил за все или почти за все — это «почти» и аукнулось теми затруднениями, до рассказа о которых Пирс наконец дошел. Он казался ей убежищем, широкий в кости и мускулистый, он всегда производил впечатление огромной силы, нельзя сказать, чтоб л совсем обманчивое. Но она считала его еще и уравновешенным, и вот тут она ошибалась.

Он с самого начала стал понемногу входить с ней в долю. Не мог же он нюхать ее товар на халяву, а покупать у нее за гроши казалось низким; конечно, он не мог себя ограничивать, не мог, раз уж решился проводить с ней долгие ледяные ночи. И он не хотел себя ограничивать, даже если бы смог: порошок был классный, даже очень классный. Пирсу, который на следующий день, трясясь, с красными глазами, пытался объяснять на уроке что-то про эпоху Просвещения, не на что было жаловаться.

— Как там она говорила, — спрашивала она его, — старушка леди Плесень Вротли Матьее…

— Леди Мэри Вортли Монтэгю, — отвечал Пирс бойко, после уроков кокаин и шампанское быстро развязывали ему язык. — «Никогда не жалуйся, ничего не объясняй».

— Точно, — говорила она. — Мой девиз. Никогда не жалуйся, ничего не объясняй.

И она этому девизу старательно следовала. Бизнес шел все лучше, риск тоже рос. Она вытащила Пирса из старой берлоги в трущобах, к которой он привык за годы печалей и радостей, и поселила в просторной квартире с окнами во всю стену, с бетонным полом и видом сверху на сказочные башни Бруклинского моста. Поближе к центру. Он увяз по уши в долгах кредитному обществу «Барнабас» из-за этого дела, его скромное жалованье испарялось сквозь эти широкие окна, а она задолжала за квартиру кучу баксов, и ее доля долга росла как снежный ком.

— Как снежный ком, — говорила она и смеялась.

Он знал, что положение у него становится все более и более шатким, но шаткость еще не означает падения. Хотя в душе он понимал, что боится, а когда человек боится и колеблется, он непременно выдаст себя. Он пытался не подавать вида, меньше всего на свете ему хотелось, чтобы она решила, что он ей не пара. Принимая свои неожиданные решения, она нуждалась в его одобрении — квартира, огромные пачки денег и что с ними делать, — а то ей требовалось отпустить какие-то грехи, о которых он даже понятия не имел, — кокаин помогал ему во всем этом, кокаин давал резкость в движениях, но давал и легкость, и веселье, он придавал движениям видимость быстроты и решительности, но он же часто заставлял тебя промахиваться мимо цели; пол квартиры был усеян невыметенными осколками разбитых стаканов, которые он попытался ухватить слишком резко, по-кокаиновому круто. Кровать была единственным в доме тихим пристанищем. Они застелили ее пуховым стеганым одеялом и простынями цвета ярких солнечных лучей, обвешали зеркалами и обложили подушками. Но к тому времени, когда постель была полностью оснащена, она начала проводить ночи где-то еще.

Телефонный звонок, жуткий звук в этих каменных хоромах в четыре часа утра. Пирс был один, скрючившись, как зародыш, на краешке большой кровати; казалось, он уже не первый час карабкался через пенистые простыни в сторону вопящего телефона.

Конечно, самая крупная сделка, та самая, которая должна была вернуть все его деньги с лихвой, обломилась. Откуда-то из дамского туалета, со стадиона бейсбольного клуба, открытие сезона, и цифры какие-то просто невообразимые.

— Бейсбольный клуб? Какой бейсбольный клуб?

— Откуда я знаю. Я ничего не понимаю в бейсболе.

Все накрылось, деньги накрылись, тайник накрылся, Пирсу никогда не отыскать концов.

— Но все-таки ты цела, ты в безопасности, — сказал он.

— Ну, я-то в безопасности. Дело не в этом. Я должна тебе кучу денег.

— Забудь об этом. Возвращайся домой.

— Я не могу. Я не приду туда больше… какое-то время. Смени телефон. Поменяй замки. Серьезно. Но знаешь что? Слушай! Я все тебе верну, как и обещала. И даже больше. Только попозже.

— Это не имеет значения. Где ты? Где ты собираешься ночевать?

— Со мной все будет в порядке.

— Ты же не можешь прятаться в одиночку…

— Я не буду прятаться в одиночку. — Потом была пауза, достаточно длинная, чтобы заполнить ее словами, попросить прощения, попытаться оправдать себя. Затем она сказала: — До свидания, Пирс.

Когда он повстречал ее в первый раз, она была в маске и совершенно голая, а ее мать заплатила ему, чтобы он ее ласкал.

Она была отчасти еврейкой, отчасти цыганкой со стороны матери и наполовину румынкой или еще кем-то по отцовской линии; насчет отцовства у нее были сомнения. Она считала брак своей матери вполне достопочтенным. Ее отец, старомодный бродвейский повеса, живой и обходительный, имел какой-то тайный изъян или слабость, о которой не распространялся, но которая рано укладывала его в постель и часто делала его рассеянным, хотя выглядел он всегда щеголевато в своем шелковом галстуке-аскоте и в опрятной белой бородке. Он был «полуотставной», некогда имел успех как автор сентиментальных песенок и телемелодий, да еще и скрипач-виртуоз в придачу. Он был внимательным хозяином, предложил Пирсу рождественский бокал шампанского и черные балканские сигареты еще до того, как их друг другу представили, задал ему множество вопросов, принимая каждый раз позу внимательного слушателя (он был большим любителем принимать изысканные античные позы), хотя, кажется, совсем не слышал, что ему ответил Пирс.

Впервые свел их вместе, ее и Пирса, чичисбей ее матери, Сид, который был по совместительству другом и квартирным хозяином Пирса, и Сид же привел Пирса в дом ее родителей в слякотный рождественский вечер. Отец Пирса, Аксель, с которым Пирс обычно проводил Рождество, был в больнице, и Сид, глубоко сентиментальный, когда дело касалось Рождества, по причинам, которых Пирс не мог понять, настоял, чтобы после окончания тоскливых приемных часов Пирс пошел с ним на эту вечеринку вместо того, чтобы вернуться на квартиру (как он намеревался) и почитать.

Он сразу же узнал кольцо на ее левом безымянном пальце. Она носила несколько колец, изящных, серебряных, но это, на левом безымянном пальце, было имитацией флорентийского, с огромным стекловидным камнем. Когда при первой встрече он провел несколько часов с ней голой, у него было время рассмотреть это кольцо, в числе других примет, ныне скрытых под одеждой. Она взяла его за руку, улыбнулась узнавающе, потому что она-то видела его лицо. Он приехал тогда, месяц назад, на огромный, слишком жарко натопленный склад где-то на Западных Сороковых (он никогда больше там не был); остальные уже сбросили свои зимние одежды и надели маски; Пирс помнил, как странно было появиться среди них в одежде, но с обнаженным лицом, в то время как у них все было наоборот.

— Мы уже встречались, — сказала она, когда отец попытался их представить друг другу, забыв при этом, как зовут Пирса. — Привет. Извини, папа, Эффи хочет видеть тебя и всех, она проснулась.

Ее мать — она звала своего предполагаемого отца папой, а свою несомненную мать Эффи, возможно, из желания восстановить баланс — была прикована к постели гриппом, но ничего не хотела пропускать. Пирс принес коробку шоколадных конфет, единственный гостинец, который он смог приобрести в тот рождественский вечер в Бруклине; Эффи тут же вскрыла ее и принялась предлагать собравшимся вокруг ее кровати.

— Ольга здесь? — спросила она. — Ну, надеюсь, что она еще ко мне заглянет. С Ольгой никогда ничего нельзя сказать заранее, но она обещала. — Эффи надела жемчуга к своей атласной пижаме цвета небеленого полотна, интересная женщина, принадлежавшая, казалось, совсем другой эпохе, чем ее муж, скажем, она — к пятидесятым, а он — к двадцатым, а может быть, она — к двадцатым, но тогда он — уже к девяностым.

Ее дочь села на краешек кровати.

— С Пирсом ты уже знакома, — сказала она Эффи. — Он актер. Ты его видела.

Эффи ела шоколад, улыбаясь так же лукаво, как и ее дочь.

— Ага, — сказал ее отец (стоявший чуть поодаль в дверях, одна рука с отставленным большим пальцем в кармане пиджака, в другой он держал шампанское). — Так вот откуда вы знаете Сида? Кино?

— Вроде того, — ответил Пирс, по правде, совсем не актер, хотя когда Сид рекрутировал его денек поработать, он заверил Пирса, что это ничего не значит. Сам Сид, хотя и умел убедительно, даже с некоторым шиком, говорить о себе как о «киношнике», был в действительности домовладельцем, прирожденным домовладельцем во всех смыслах этого слова, и именно в этом качестве Пирс с ним и познакомился; здание, в котором жил Пирс, требовало от Сида постоянного и ежеминутного внимания, и вряд ли у него оставалось много свободного времени на другое свое предприятие, фильмы.

— Просто такая, знаешь, череда фантазий, — объяснял ему тогда, в ноябре, Сид, пытаясь заставить работать вышедший из строя обогреватель в квартире Пирса. — День работы, и все. Даже меньше. И двадцать долларов в придачу, хоть тебе и не нужны деньги. — Сид только что приобрел права на японский фильм, мягкая эротика; фильм, который, по его расчетам, мог привлечь определенную аудиторию, но только в нем не было мужской обнаженной натуры, а суд незадолго до того решил, что мужская обнаженка не является основанием для запрета, и Сид был уверен, что на фильме можно будет заработать, если дожать до предела и рекламную кампанию именно на этом и выстроить. Обратив внимание на сцену, где его много чего испытавшая героиня погружается в глубокий сон, Сид придумал вставить в этом месте эпизод сновидения, до отказа набитый обнаженными мужчинами (и женщинами). Фактически сцену оргии, хотя «все понарошку, все понарошку», говорил Сид, а гаечный ключ у него в руке показывал: «не все». И в масках: маски скрывали тот факт, что участники сонной вакханалии, которых нанял Сид, не азиаты и вообще никогда больше в фильме не появятся, — а еще это придавало должный привкус сюрреализма.

Тогда, когда его поставили с ней в пару, она была в маске и вообще выглядела какой-то ненастоящей в ярких лучах, которые обесцветили ее смуглую кожу почти до прозрачности: нереальная, как кукла. Маски делала ее мать, мастерица на все руки, и они удались: просто повязки из тонкой, почти прозрачной шелковой ткани, на которой Эффи нарисовала лица из Кабуки, насупленные брови и выступающие подбородки. Человеческое лицо под повязкой оживляло маску и заставляло двигаться нарисованные черты — и впрямь призрачное кошмарное видение. Ее мать и оплатила съемку, из какого-то фонда, которым распоряжалась. Муж об этом ничего не знал.

Пирс не понимал тогда почти ничего, ни с кем не был знаком, за исключением Сида. Все это Сид объяснил ему торопливым шепотом, уже когда они взбирались по ступенькам к ее квартире на Рождество. Но Сид не шепнул тогда — да и позже, насколько Пирсу помнилось, ни разу не обмолвился, — что собственная дочь Эффи была среди пригрезившихся вакханок. А может, он о чем-то таком и упомянул, но тогда это не поразило Пирса так, как сейчас, в ее семейном кругу, за бокалом шампанского, которым его угостил ее отец.

— Ой, — сказала она, — звонят.

Она спрыгнула с постели матери и пошла открывать.

— Сыграешь потом? — спросила Эффи у мужа, который принял новую позу, застенчивую и скромную.

— Ну конечно, — сказал Сид. — Вы непременно должны нам сыграть. Без этого не будет Рождества.

— Ольга пришла, — сказала ее дочь, заглянув в комнату.

— Зовите ее сюда, — вскинулась Эффи. — Я должна с ней поговорить. Наедине. Буквально одну минуточку. — Она, охорашиваясь, передала коробку с конфетами Сиду.

Ольга оказалась старой; востроглазая голова ее, повязанная платком, увенчивала крошечную пухлую фигурку — безо всяких намеков на шею.

Большой пляжный мячик в ниспадающих одеждах, увешанный золотом. Пирса бегло представили, и он тут же увидел перед собой детскую ручонку, сплошь унизанную кольцами, а до смешного басовитое, с сильным акцентом, «очень приятно» могло принадлежать Беле Люгоши. [27]

— Кузина моей матери, — сказала она Пирсу, когда Ольга прошмыгнула в комнату Эффи. — С цыганской стороны.

Она подвела Пирса к тумбочке, где стояли подносы с едой. Доставка на дом. Как она сказала, никто в этом доме не умел готовить. Говорила она быстро, ее длинные серьги, которые вполне могли перейти к ней по наследству от Ольги, вздрагивали, когда она смеялась или наклонялась к столу, перебирая семейную историю, рождественские обычаи (Ольгин визит, скрипичный концерт отца). Рукой с кольцом она подхватила крекер и поднесла его ко рту, труди ее свободно двигались под кашемировым свитером. Груди были знакомые. Она перехватила его взгляд.

— Забавно все это, правда? — сказала она, улыбнувшись — откровенно и лукаво.

Он извивался с ней вдвоем, симулируя страсть, все утро, на жестких платформах, обернутых пыльным черным театральным бархатом (декорации изображали Некое Нигде, ни единого лишнего доллара). Действие, задуманное Сидом, казалось, было получено путем скрещивания допотопного авангарда с бесчинствами в духе Демилля. [28] Какие-то развязные кувыркания. Оно показалось Пирсу натужным, совершенно не эротичным, но между дублями он мог просто смотреть на нее, отстраненную, скрытую маской (однажды повязанные, маски оставались на своем месте все утро), и едва удерживал в себе желание глупейшим образом хихикнуть от рождавшегося в нем странного чувства какой-то птичьей, соечьей, свободы. Она сказала, самое бы время затянуться, она осведомилась, не знает ли он, что им придется делать дальше. Пирс сказал, что точно не знает, но кажется, все мужчины вместе должны изобразить какую-то угрозу для главной героини, как бы наброситься на нее — темнокожую девочку, на маске которой изображены были печально поднятые брови и страдальчески искривленный красный рот. Он порассуждал вслух о том, не является ли составной частью кошмара этой бедной японочки то, что все приснившиеся ей мужчины густо волосаты и обрезаны. Из-под своих нарисованных кошачьих глаз — она была сфинксом Кабуки, только без крыльев — его партнерша оглядела мужской состав труппы и рассмеялась, увидев, что так оно и есть; рукой с флорентийским кольцом она рассеянно отерла блестящий пот со своих труден (работенка была жаркая), и член Пирса, остававшийся, из каких-то собственных деликатных соображений, недвижным на протяжении всей съемки, дрогнул.

— Кольцо я помню, — сказал он, принимая от нее крекер. Все так же подобна сфинксу, больше похожа на свою маску, чем он мог предполагать. — Забавное колечко.

— Гадкое, правда? — сказала она. — Но оно с секретом.

— Вот как?

Секунду она изучающе смотрела на него, потом окинула взглядом квартиру. Сид с ее отцом встречали новых гостей (бабушка с дедушкой? кто-то из них шел с палочкой, как на трех ногах).

— Иди за мной, — сказала она.

Она повела его вдоль по коридору, мимо приоткрытой двери Эффи; Ольга и Эффи, взявшись за руки, разговаривали приглушенными голосами.

— Она тебе потом погадает, — сказала она Пирсу.

— Правда.

Она втолкнула Пирса в другую дверь, оказалось — ванная, вошла сама и заперла за собой дверь.

— Если хочешь на картах, то у нее и карты есть. — Она сняла одну из болтавшихся сережек и положила ее на крышку сливного бачка. Затем подняла руку с кольцом, пристально глядя на камень, как будто это был магический кристалл, ногтем большого пальца другой руки открыла зажим и приподняла камень.

— Кольцо с ядом, — сказал Пирс.

— Осторожно, осторожно, — произнесла она. В кольце была малая толика какого-то белого вещества. Действуя аккуратно и четко, она взяла сережку и погрузила похожую на лопаточку серебряную подвеску в кольцо, вынула порцию и поднесла ее к ноздре. Глядя в зеркало над раковиной, она вдохнула ее быстрым шмыгающим движением, ноздря сжалась, словно схватила понюшку.

— Почему? — спросила она. — Интересно, почему это люди думают, что цыганки могут предсказывать судьбу.

Почему?

Это он мог объяснить. Он смотрел, вытаращив глаза: эта ванная была куда более странным местом, чем тот склад с эрзац-сексом. Она вновь погрузила сережку в кольцо и поднесла ему, словно кормила с ложечки, чуть приоткрыв рот, добрая няня, протянувшая порошок, пациент втянул его весь, вот молодчина. И еще раз.

— Я знаю почему, — сказал он.

— Что?

— Почему цыганки могут предсказывать судьбу.

— Ольга правда хорошо гадает, — сказала она. — Можешь узнать что-нибудь действительно важное.

Он знает почему, он знает почему. Он вообще много знал, но уж здесь-то он был совершенно уверен в том, что знает истинную причину, и даже когда смотрел, как она берет еще одну дозу, он чувствовал, как у него внутри, и сзади, и со всех сторон разом одна за другой открываются двери — в ту страну, где все становится просто и ясно, и от этого губы у него сами собой разъехались в улыбку. Она закрыла кольцо и, глядя в зеркало, вернула на место сережку, предварительно прикоснувшись к запорошенному кокаином кончику застежки кончиком языка.

Она поворачивалась к нему от зеркала, когда он схватил ее, легко и неторопливо, точным выверенным движением, как в танце или в кинематографическом объятии, и она подчинилась ему, как ни разу не сделала этого в Сидовом сне, а теперь, похоже, она была к тому готова. Пирса захлестнула волна восторга, было такое ощущение, что исполнилось давно загаданное желание, одно из тех подростковых желаний: теперь он мог заранее быть уверен, что будет принят женщиной, которую обнимет, как будто уже обнимал ее незадолго до того, как обнял в первый раз.

В дверь постучали.

— Секундочку, — сказала она через плечо Пирса. Они держали друг друга в объятиях, слушая удаляющиеся шаги; они поцеловались снова, превращаясь уже необратимо в огонь и лед.

— Давай-ка лучше вернемся к публике, — сказала она.

Гостиная была другой, книги, картины, остролист, опутанный мишурой и вспыхивавший огоньками, — как-то поживее, хотя словно бы издалека, более забавно и празднично.

— Обрати-ка внимание вон на ту даму, — сказал Сид, проходя мимо них по дороге в буфет и походя ткнув большим пальцем в сторону старухи-цыганки. — Не упусти свой шанс.

Ольга устроилась в освещенном лампой углу, перед ней был маленький столик, на котором она раскладывала, собирала и вновь раскладывала колоду карт.

— Я следующая, — прошептала Пирсу та, которая только что его целовала. — Меня ждет дальняя дорога.

— Да ты что? Разве не она должна была тебе это сказать?

— Мне нужен совет. Я собираюсь уехать надолго.

Ощущение потери, абсурдной и всеобъемлющей, захлестнуло сердце Пирса, однако теперешнее ощущение радости почему-то стало от этого только острее.

— Куда?

— В Европу. С театром и мим-труппой.

— Мим-труппой?

— Ты что, забыл, что я актриса? — с усмешкой сказала она. — Что-то вроде пантомимы. Любительский театр. У нас своя программа. И все, что полагается. — Она взяла его за руку. — У меня есть сценическое имя, — прошептала она.

— Какое?

Выражение лица суперзвезды, мечтательное и ироничное, появилось на ее лице — на ее умной лисьей мордочке.

— Даймонд Солитэр [29], — сказала она.

Ольга сделала знак рукой из своего угла, другой рукой раскладывая и собирая карты.

— Слушай, — сказал Пирс. — Мы можем куда-нибудь пойти?

— Конечно, — сказала она. — Попозже. Куда?

— Ко мне.

— Конечно.

Конечно. Он отпустил ее и пошел искать еще шампанского; он испытывал жажду и тайное торжество. А потом его стала бить ровная дрожь, тремор, устойчивая волна восторга и ощущения победы, похожая на ту, что пробегает по шелковому флагу, который полощется на ветру.

Что Ольга рассказала ему в ту ночь о нем самом? Позже он не мог ясно вспомнить; сидя возле нее, он впервые почувствовал себя настоящим актером в умной и блестящей пьесе, которую он же и смотрел, из ложи, на премьере, недоумевая, куда в следующий момент повернет сюжет, и получая каждый раз новую порцию удовольствия.

На работе полный швах: он помнил, что-то она на этот счет говорила, она точно не знала, в чем дело, какая-то гигантская скульптура (она предположила, что речь идет о какой-то его идее), на завершение которой потребуется гораздо больше времени, чем он вначале рассчитывал; ему нужно набраться терпения. И — так как он подумывает о дальней дороге (а он и не знал, что подумывает) — она посоветовала ему написать в торговые палаты тех городов, о которых он подумывает, разузнать насчет вакансий, жилья и тому подобное; совет поразил его своим здравым смыслом, неожиданно здравым, потому что исходил от старой цыганки, находившейся в состоянии, более всего похожем на неглубокий транс. Он запомнил, что за окном, на котором стояла, отражаясь в оконных стеклах, лампа, падал снег.

Снег падал и за окном его маленькой спальни, через несколько часов: шелковое снежное знамя, стоявшее на призрачно освещенной улице, наполняя ночь шорохом шелка.

Сидово кино так и не пошло. Как раз в том месяце — или в следующем — самые обычные кинотеатры по всему городу вывалили из коробочки напоказ все то, что Сид обещал лишь чуточку приоткрыть, и все делалось без масок, все.

О старомодная невинность, думал Пирс, наблюдая рассвет из высокой башни, в которую она его в конце концов привела, о вы, давно ушедшие дни, когда мы думали, что мы так до крайности, так по-скотски невоздержанны.

Даймонд Солитэр.

Она уехала в Европу весной, но потом вернулась; она, как в танце, целый год то удалялась, то приближалась снова: до того, как они стали партнерами, да и после того она тоже довольно часто исчезала, но только чтобы оказаться в конце каждой фигуры лицом к лицу с ним, хлопок в ладоши и променад.

Но не в этот раз. Он сам не знал, почему был так уверен в этом.

Он снова пошел в кредитное общество «Барнабас», чтобы «пересмотреть» свои займы, заложить душу фабричной лавке [30], если там ее, конечно, примут. Последовало беспокойное ожидание — неделю, а то и дольше, они изучали его финансовое положение и академический статус (Пирс стонал бессонными ночами в постели, вспоминая о пропущенных уроках и отмененных присутственных часах, их набиралось многовато за прошедшие месяцы, слишком много пепельно-бледных рассветов, слишком широкая и покойная постель). Наконец новость в двух частях была исполнена для него деканом искусств и наук Эрлом [31] Сакробоско.

Первая часть новости состояла в том, что они изъявляли готовность пересмотреть его долги, хотя и на более жестких условиях, чем он надеялся.

— Что, денежные проблемы, Пирс? — спросил Эрл. — Впечатление действительно неважное. Рынок нестабилен, и вы туда же?

Пирс был нем. Никогда не жалуйся, ничего не объясняй.

Вторая новость была в том, что спецкурс, который Пирс долгое время лелеял, план которого он недавно разработал, спецкурс, который он хотел опробовать на юных умах в грядущем семестре, был отвергнут учебной комиссией. Которая, в свою очередь, — Эрл должен был это откровенно заявить — не собиралась хлопотать за него перед кадровой комиссией, особенно если вспомнить о долгах, будем смотреть правде в лицо; в этой связи казалось маловероятным, чтобы у Пирса были хорошие шансы на продолжение контракта в Барнабасе.

— В общем, я так понял, — сказал Пирс, — что меня увольняют.

— У вас заверенный контракт на следующий учебный год, — важно сказал Эрл. — Я уверен, что общая картина будет выглядеть к тому времени иначе. То, что вы пришли ко мне, — это шаг в нужном направлении. Вот как мне все это представляется.

— Испытательный срок. — В душе Пирса росло холодное негодование: его, брошенного, отвергнутого, теперь еще собираются сечь и унижать, но он уже и так достаточно вытерпел.

— Это несправедливо, Эрл.

— Если вас это затрудняет, я уже не…

— Это просто несправедливо. Я преподавал здесь несколько лет. Не понимаю, с какой стати я должен униженно батрачить, замаливая старые грехи.

Его трясло, и Эрл это видел. Смутившись, он сказал:

— Ну, изложите все это на бумаге. И будем считать, что дальнейшие…

— Нет, — сказал Пирс. Он поднялся, почти опрокинув стул, злость всегда увеличивала его врожденную неуклюжесть. — Нет уж, Эрл, — сказал он, нависая над доктором Сакробоско, который выглядел весьма встревоженным — и это приятно грело душу. — Даже и не подумаю, — сказал он, — все, точка. — И он вышел без единого лишнего слова — по крайней мере, он ни единого лишнего слова от себя не слышал сквозь стоявший в ушах шум.

Вот и все, говорил он себе, спускаясь по ступенькам к перетекающим друг в друга холлам колледжа, ничего не замечая вокруг, вот и все, вот и все, вот и все .

Повторив это про себя в последний раз, он резко рубанул рукой сверху вниз, словно отсекал от себя невидимого партнера.

Вернувшись в свою башню, он достал плитку из черного обсидиана и бритвой с односторонним лезвием раскрошил на нем сверкающие крошки последней нычки, более ценной, чем золото, на вес гораздо более ценной. Он достал из бумажника хрустящую новую двадцатку, большую часть того, что там оставалось, свернул ее трубочкой и втянул через нее вещество с камня длинными страстными вдохами, осторожно выдыхая в сторону, подальше от порошка, затем, вытерев подушечкой пальца остаток, припудрил себе нижнюю губу, там с внутренней стороны есть чудесные впитывающие капилляры.

Черт бы побрал Сакробоско, подумал он. Кадровая комиссия. Это все Эрл, кто же еще. Нет, просто он хотел, чтобы я на него батрачил, вот и все, сдельная почасовая оплата. А потом, конечно, в июне под топор. И он думал, что Пирс из-за долгов все стерпит.

Так вот: он ошибся, очень ошибся; очень-очень ошибся.

Он достал из морозильника бутылку водки (шампанское кончилось, совсем) и открыл ее. Снаружи включались зеленые огни, как японские светильники, очерчивавшие контуры мостов, и оранжевые огни, отметившие путь восточного экспресса. Пирс открыл окно и вдохнул теплый солоноватый бриз. Май, веселый месяц май.

На длинной батарее парового отопления под окном шелестела страницами копия конспекта, который он написал для своего нового, ныне отвергнутого курса. Пирс поднял его и стал читать, скрежеща зубами, которые онемели, как после анестезии у дантиста.

Курс должен был стать дополнением к «Истории 101», содержание которой относилось к содержанию его нового курса, как сон к яви. «История 101» могла бы предварять его. А еще лучше было бы преподавать их параллельно.

Первое предложение проекта было таким: «Почему люди верят, что цыганки могут предсказывать судьбу?» А последнее предложение было: «Мировая история существует не в одном-единственном варианте».

Скрестив ноги, Пирс сидел на кровати, разложив вокруг себя листы и время от времени наклоняясь за водкой. С теперешних духовных высот (маленькое твердое сердце громко тикало в груди) он не испытывал к себе жалости. Он ощущал себя отвергнутым, но могучим. Манфред в Альпах, Прометей на скале.

Он подумал: в мире существует не один-единственный университет, выбор есть более чем из одного-единственного предложения. В море больше чем одна рыба.

Дверцы шкафа были приоткрыты, и он видел рукава ее пальто и свитеров, носки ее туфель, в ящиках стола лежало ее нижнее белье, ее бижутерия, ее паспорт, тяжелое флорентийское кольцо, которое стало недостаточно вместительным, и не было уже смысла носить на руке эту тяжесть… Ему представлялось, что он должен держать эти вещи, как заложников, или в бессрочном залоге. Ему представлялось, что если он подождет достаточно долго, то она в конце концов вернется к нему.

Смени замки, смени телефон. Он способен на большее. Он поступит так, как поступили с ним. Они больше ничего не смогут отнять у меня, подумал он, ничего.

Однако наутро он чувствовал себя не могучим отшельником, а просто человеком, которого смыло волною за борт; как в море после кораблекрушения.

Они со Споффордом поели: простая пища, по большей части прямиком из Споффордова огорода, а когда все было съедено и посуда вымыта, Пирс удалился в спальню — меньшую из двух комнат хижины — и лег на покатую кровать, которую он занял по настоянию хозяина. Споффорд достал бумагу и ручку и стал писать при керосиновой лампе письмо Розалинде, часто останавливаясь, чтобы как следует подумать. Пирс листал предисловие к «Soledades» Лупса де Гонгоры, мысленно начав сочинять рецензию. «Одиночества» являются… вероятно, являются, наиболее известным и наименее читаемым сборником… де Гонгора, вероятно, является самым известным и наименее читаемым поэтом своего века. Несмотря на Шелли… несмотря на восторженные отзывы таких поэтов, как Шелли. «Гонгористский» и «гонгоризм» — понятия, которые мы все считаем… мы привыкли считать… это понятия общеупотребительные… но сами стихи и их своеобразие, их сложность… их своеобразная сложность… сами стихи являются. Он обратился к первому «Одиночеству». В сладостно-цветущую пору.

— Как пишется «идиллический»? — спросил Споффорд.

Пирс продиктовал по буквам. Споффорд записал. Пирс читал, пытаясь разобраться в чудовищных метафорах, которые таились в тексте, как сплетения разноцветных ниток, сравнивая удачный стихотворный перевод с испанским оригиналом на соседней странице. Так что бы это могло означать, недоумевал он: «страз, чей свет / Не гаснет даже и в полночной тьме» и который венчает недостойную главу зверя темного, чье чело, «по слухам», похоже на полуночного солнца колесницу? Вероятнее всего, это луна; а зверь тогда — Дракон? Кто его знает. Сносок не было, сноски могли бы помочь неискушенному читателю… отсутствие сносок является… Он перевернул страницу. Юноша с сердцем разбитым, потерпевший кораблекрушение, когда бежал из Града злого, находит помощь и покой меж мирных пастырей. И хватает же наглости у этого барочного сплетателя символов, эмблематика и геральдмейстера, резчика тонких гемм, нисходить до простых пастухов.

В счастливейшую сень

Благословен, пришед,

Под скромный кров, спасение от бед!

— Слышишь? — сказал Споффорд, откинувшись на своем скрипучем стуле. Пирс вслушался, вначале ничего не было, просто ночь, а потом слабое, но близкое, как шепот в самое ухо, мистическое загробное уханье.

— Сова, — сказал Споффорд.

Кто?

— Сова, — повторил Пирс. — Ага, здорово.

Он стал читать дальше:

Здесь нет ни похоти до власти,

Ни жажды ветреницы-славы,

Ни зависти, ни треволнений,

Подобных аспидам Египта.

Племя аспидов? Змеи. Gitano — так, кажется, будет по-испански, что, конечно, означает «цыгане»; цыганские змеи…

Ни та, что вслед за Сфинксом носит

Лик женский над звериным лоном,

Чей глас лукавый отвращает

Нарцисса нынешнее семя

От вод и гонит вслед за Эхо.

Незваная, она появилась перед Пирсом так неожиданно и ярко, что у него перехватило дыхание: ее бронзовые волосы коротко, по-солдатски острижены, цыганская кожа атласно блестит от масла. Только что вернулась из Европы, с пляжей Арубы, зашла, чтобы сделать ему сюрприз. Я привезла с собой подружку, сказала она. Ее лицо было ясным, бесхитростным, ни у одной таможенной ищейки оно не вызвало бы и тени подозрения, но, конечно, она осталась собой — «que en salvas impertinentes/ la polvera del tiempo mas preciso» , — он понятия не имел, что Гонгора хотел этим сказать, та, что в дерзких оговорках щедро сыплет порошок, так осторожно отмеряемый во время оно, — но та дама из Арубы была белой, свежей, как утренний морозец, резкая линия ноздрей, и эти ноздри втягивали в себя порошок, просыпанный в дерзких оговорках, все сразу, без остатка.

…acaba en mortal fiera

esfinge bachillera…

Сфинкс. Внизу все звериное: она сидела (он видел как наяву, и это согревало грудь, как кокаин) в его шикарном кресле, в рубашке и туфлях на платформе, и больше ничего, маленькая вышитая подушка летела к ее ногам — чтобы он мог встать на колени и потрудиться.

Сeremonia profana

que la sinceridad burla villana

sobre el corvo cayado

Ceremonia profana: деревенская простота, опирающаяся на пастуший посох, взглянула бы на это с недоуменным презрением. Сомнительно. Если бы только здоровенный детина, корпящий над любовным посланием в соседней комнате, мог тогда там оказаться, мог взглянуть на эту церемонию…

— Хочешь пива? — спросил, поднимаясь, Споффорд.

— Да, конечно, — сказал Пирс.

— Оно не очень холодное, — сказал Споффорд, сунув ему в руки пыльную бутылку. — Но ты же парень изощренный, правда? Ты можешь пить пиво на английский манер?

— Конечно, — сказал Пирс. — Изощренный, это уж точно.

— Что это за книжка?

Пирс показал.

— Пасторали, — сказал он. — Стихи об изощренцах, которые уезжают из города в деревню.

— Правда? Интересно.

— О том, насколько прекраснее здесь, чем там.

Споффорд отхлебнул пива, прислонившись к дверному косяку.

— Здесь ведь и вправду хорошо, — сказал он. — Перебирался бы ты сюда насовсем.

— Хм, — сказал Пирс. — Не знаю только, смогу ли заработать здесь на жизнь.

— А не все ли равно, где заниматься историей?

— Ну, в каком-то смысле — все равно.

— Вот и перебирайся. Будешь историком. Здешним историком — Лавочку открою, — сказал, смеясь, Пирс. Он отложил книгу и встал. Они вышли со Споффордом за дверь в освещенную яркой луной ночь. Пират поднял голову и стукнул хвостом о доски маленького крыльца. Споффорд отошел на несколько шагов от дома, чтобы помочиться.

Такое все настоящее, такое настоящее, подумал Пирс; а он и забыл; он успел забыть это чередование настоящих запахов, эту замечательную насыщенность воздуха. Светлячки, он забыл светлячков. Я бы хотел, подумал он, хотел бы я…

— Ты мог бы написать историю Дальних гор, — сказал Споффорд, застегиваясь. — Материал есть.

— Краеведение, — сказал Пирс. — Интересное направление. Только не мое, — добавил он, представив себе, как все это будет выглядеть: поле, огороженное невысокой каменной стеной, высоченная трава, покрытые лишайником валуны, старая яблоня. Светлячки, мерцающие в колючей темноте. Не его направление; его направление и дальше, и ближе, во всяком случае, по ту сторону всего этого, ему бродить геометрически выверенными кривыми, сквозь эмблематические арки, мимо статуй, темным лабиринтом из подстриженных кустов, чтобы вывернуть в конце концов на сумеречную аллею, в конце которой — обелиск.

Открою лавочку. Когда-то, мальчишкой, когда он впервые решил стать или понял, что станет историком, у него было смутное предчувствие, что он будет заниматься именно этим, что историки именно этим и занимаются, открывают лавочки, отпуская историю в мелкую розницу тем, кто испытывает в ней нужду.

А вышло все совсем не так, подумал он, глядя на луну, вышло все совсем иначе. И все же.

В счастливейшую сень благословен, пришед: бегство было во благо. Конечно, куда бы он ни сбежал, она последует за ним. Esflnge , Сфинкс chalkokrotos , не собственной персоной, конечно, это она достаточно ясно дала ему понять, не собственной персоной, но все же не менее зримо.

— Слышишь? — сказал Споффорд.

Сова, птица мудрости Афины, она же — ночи непотребнейшая птица (а эти гонгоризмы прилипчивы, подумал он), вновь задала свой единственный вопрос. [32]

Глава четвертая

Пирс верил, что способность к истории может быть врожденной, как музыкальный или математический дар, и коль уж она есть, то и проявиться должна достаточно рано. Вот как в нем, например.

Правда и то, считал он, что, не обладая такого рода талантом, человек может все-таки посвятить себя определенной науке и заниматься ею и, за счет старания и усердия, обойтись без оного — это не касается разве что математиков и великих шахматистов, — но талант, он все-таки остается при этом талантом. И дело не в какой-то там уникальной памяти, которой у Пирса вообще-то не было, и не в интересе к прошлому, преклонении перед живописной древностью как таковой — качестве, которым его отец Аксель безусловно обладал, хотя Пирс считал его абсолютно лишенным чувства истории. Одной из составляющих было живое воображение, и оно-то у Пирса было, студентом он умудрялся с удовольствием рыться в статистических отчетах о трансальпийском товарообороте XVI века или в трудах по кораблестроительной технике викингов, потому что перед мысленным взором у него всегда была драма живых людей, занятых реальными делами, конечно увязших в паутине истории, но не осознающих этого; эти мужчины и женщины действовали и говорили, мечтали и играли в какие-то свои игры, раз и навсегда приговоренные делать то, что они сделали (в конце концов они все уже умерли), — и в то же время свободные в пределах выделенного им времени, свободные надеяться и каяться, винить себя за ошибки и благодарить Бога за успех.

Но эта способность у Пирса проявилась много раньше, задолго до того, как он успел в должном количестве накопить исторические факты, к которым смог бы применить это странное свойство ума, казавшееся ему таким естественным, что он осознал его, только став взрослым: для Пирса Моффета, сколько он себя помнил, числа — девять цифр — каждое имело определенный цвет, и хотя он воспринимал эти цвета и в телефонных номерах, и в уравнениях, ярче всего они виделись ему, когда выстраивались одно за другим в датах.

Так цвета чисел становились помимо его воли цветами событий — красками комнат, в которых подписывались договоры и слагались мечи, цветами придворных костюмов и экипажей, людских толп, безоружных и бряцающих оружием, самого воздуха, которым они дышали, — каждое столетие, каждый десяток лет в пределах этого столетия, и каждый год в отдельности расцветали у него в голове: как листают перед глазами многокрасочный воскресный комикс. Как музыкант-виртуоз, способный подобрать мелодию на самом дрянном пианино, Пирс мог упорядочить любые попадавшиеся ему разрозненные факты, даты сражений, изобретений, открытий — все, что он собирал из взрослых разговоров, рекламных объявлений, школьных учебников, альманахов, — в таблицу, которая отныне всегда была при нем, и ее нужно было только заполнить.

У единицы не было собственного цвета, она сливалась с фоном. Двойка была густо-зеленой, с шелковистым отливом. Тройка — геральдический красный, а четверка — защитного цвета. Пятерка — золотая, шестерка — белая, семерка — фарфорово-синего цвета, а восьмерка — черная, как старомодный вечерний костюм. Девятка была неяркой, бежевой. Ноль был тоже бесцветным, но пустота, которую он давал, была темной, тогда как единица зияла светлым пробелом. Первое число после единички в датах второго тысячелетия нашей эры определяло цвет века, а следующее — особый цвет года. Последняя цифра завершала отделку, проглядывая там и сям в рисунке гобелена. Вот почему некоторые знаменитые события запечатлелись в его памяти лучше других; 1066 год был не особенно зрелищным, а вот 1215-й, когда лорды в зеленых шелковых плащах с золотыми цепями во главе с коронованным золотой короной королем опустились на зеленую траву лужайки, представлял собой незабываемую сцену. Однако 1235 год, когда, насколько Пирсу было известно, ничего примечательного не произошло, был еще более красочным, как и 1253-й, хотя то был уже совсем другой год.

Века в его сознании, как огромные холсты несхожих меж собою мастеров, пользовавшихся различными палитрами, висели порознь, и перепутать их было невозможно — вот только датированы они были неправильно, а может, Пирс каждый раз забывал, что к картине, которую он разглядывает, относится та табличка, что справа, а не та, что слева. Потому тринадцатый век был красным только в такой вот нумерации (13-й); а пятнадцатому соответствовало не кованое золото 1500 — 1599-х, а серая холстина 1400 — 1499-х. Так что по собственным своим причинам он иногда совершал присущую всем школьникам ошибку — неправильно называл века, и даже в зрелые годы, произнося «восемнадцатый век», он не мог избавиться от ощущения, что этот термин относится лишь к концу столетия, когда голубые шелковые сюртуки и белые парики, скажем, 1776-го уходили, уступая место гладким цилиндрам и черным шерстяным костюмам 1800-х.

Естественно, он пришел к пониманию того, что деление прошлого на века искусственно, что даже века, которые считались сменяющимися на рубеже столетий, на деле подвержены силам куда более могущественным, чем эта бог весть на чем основанная, да к тому же еще и неточная нумерация. Но важнее всего в овладении историей (в отличие от понимания ее) было иметь четкую гипотезу, общую картину, подробный отчет о происходящем. Повесть, эпизоды которой вытекали один из другого, отделяясь притом друг от друга четко, как главы: темно-золотое столетие, начинавшееся с тысяча пятисотого, переходило в мраморные тысяча шестисотые с их рационализмом и классицизмом, а потом шли тысяча семисотые, голубые, как веджвудский фарфор, douceur de vivre[33], чистое небо; за ними тысяча восьмисотые, черные от тяжкого труда и набожности, черные как сажа, как тогдашние чернила, и, наконец, нынешний век, опаленный как хаки, появившийся из кладки коричневых яиц (1900) — как раз ко времени. Цветовая схема ни в коей мере не застила глаза Пирсу, его не оставляло ощущение беспорядочности разнородных человеческих действий, разноцветных и бесцветных, не укладывающихся ни в один из ящичков, ни в один из веков, его система была лишь способом хранения — и он не изобретал ее, она пришла сама собой, его умение, его дар.

Дар можно растратить по мелочам. Юные дарования, устав или осатанев от музыки, забрасывают скрипки. Пирс, исполненный знаний и надежд на будущее, окончил Сент-Гвинефорт, школу в Кентукки, отправился на Север, в престижный, с прищуром древних бойниц, Ноут — учиться у Фрэнка Уокера Барра, чью книгу он впервые прочел не то в одиннадцать, не то в двенадцать лет (кажется, «Плоть Времен», а может, «Игры и тираны») и которому суждено было стать последним в чреде отцов-наставников, которых Пирс чтил, чье дружеское расположение его смущало, чьих взглядов он старался избегать. Он ударился в эстетство, перекинулся на эпоху Ренессанса, потерял целый семестр на первом курсе из-за романтической истории (роковая любовь, побег на побережье, автобус-экспресс «Грейхаунд», отказ, разбитое сердце) и, несмотря на то что вернулся отрезвленным, так до конца и не смог войти в рабочую колею.

Ему казалось, призвание ушло (он даже испытывал по этому поводу некое извращенное удовольствие, детище-то уродилось прыщавым и толстым), но оказалось, что в те времена и без призвания околачиваться в Ноуте было совсем не трудно: делать практически ничего не нужно, и живешь в собственное удовольствие, совсем как взрослый. Многие из его однокурсников, как зачисленных в колледж, так и не совсем зачисленных, жили точно так же. Чем-то вроде оправдания Пирс считал, что принадлежит к промежуточному поколению, родившемуся слишком рано или слишком поздно, потому все время и попадает между двумя стульями. Отчего-то ему казалось, что в начале 1942 года было зачато не так уж и много детей. Потенциальные отцы были по большей части призваны в армию, а на развод остались только совсем уже никуда не годные (как отец Пирса). Он был слишком молод, чтобы стать битником, а потом вдруг оказалось, что он уже слишком стар — и слишком строго воспитан, — чтобы стать хиппи. Он вынырнул в сознательную жизнь в тот момент, когда мир застыл в состоянии неустойчивого равновесия между экзистенцией и общественной пользой, между психоанализом и психоделикой, и подобно многим чутким душам, лишенным внутренней защиты и структуры и не успевшим отрастить себе понятийный аппарат, он напялил на себя костюмчик этакого пуританствующего денди, составленный по большей части из предрасположенности к сплину и черных тряпок неопределенного покроя. В этом нелепом облачении он и застыл посреди мира, который с удовольствием раскритиковал бы на все корки, только не знал как; а пока просто ждал, что с ним будет дальше.

Честно говоря, даже и эта немудреная поза как-то не слишком задалась. Денди должен быть невысоким и складным. Пирс таким не был. Он рос большим неуклюжим ребенком, подростковая неловкость всегда выходила у него на грани фола; к шестнадцати годам он вымахал до шести футов, огромное асимметричное лицо, прямо как у Эйба Линкольна, густые всклокоченные волосы, руки костлявые и длинные, как у обезьяны, неловкой и нелепой обезьяны. Там, внутри этой махины, жил кто-то маленький, пожалуй, даже хрупкий, и его ужасно смущала форма Пирсовых ушей и густой курчавый коврик у Пирса на труди; и хотя (опять же как у Линкольна) недостатки Пирса к тридцати годам обещали оформиться в небезынтересные свойства личности и плоти и уже маячили в перспективе суровое своеобразие зрелости и даже некая грубоватая красота, вот только Пирс никак не мог забыть, с каким искренним отвращением относился к нему живший в его душе человечек. Joli laid[34], называла его мать, а дядюшка Сэм Олигрант (на которого Пирс был похож больше, чем на кого-то другого из родственников) переводил это как «прелесть, что за урод», и Пирс соглашался. Маленько великоват и прелесть что за урод.

В аспирантуру в Ноуте он поступил главным образом для того, чтобы закосить от армии, и старательно обходил те научные высоты, что требовали наибольшего труда при восхождении. Позже, готовясь одолеть очередной стандартный том, как перевал через засушливое плато, Пирс печально вспоминал о том, какой дошлый он был когда-то в Ноуте, как ловко уходил от такого рода работы и как умел подлежать в окружающих высокое мнение о своих способностях, ничем реальным это мнение не подкрепляя; ведь его и в самом деле считали докой в тех областях знания, в которые он успел разве что походя сунуть нос. Фрэнк Барр надеялся, что Пирс будет делать диссертацию под его научным руководством и, может быть, даже возьмет ту тему, которую сам Барр хотел исследовать, но все никак не находил возможности, — он предложил написать о распространении несторианской ветви христианства в средние века в Индию, Китай и в Черную Африку: Марко Поло обнаружил сохранившиеся несторианские общины в Китае, а в Судане миссионеры еще в девятнадцатом веке с изумлением слушали мифы об Иссе, то бишь Иисусе. Во что они превратили к тому времени историю Христа, столько веков проведя в изоляции от Рима и от Византии? Просто поразительно. Но Пирс, хотя и был заинтригован (Барр мог заинтриговать кого угодно), испугался огромных масштабов предстоящей работы. Первоисточники на шести или восьми языках, работы непочатый край, экспедиции в пробковом шлеме на «лендровере» — вот что его ждало. Он так и остался при своем Ренессансе, хотя с тех пор между ними с Барром пробежала кошка, почти невидимая, но все же черная. Он обнаружил в библиотеке Ноута подборку конфессиональной литературы елизаветинских времен («Семь Стенаний Совести, Скорбящей о Согрешениях») и набросал короткую, элегантную диссертацию по этим книгам и тому, как они перекликаются с некоторыми шекспировскими темами — в особенности в «Мере за меру». Он написал план-проект и, провозгласив научный аскетизм добродетелью («Сознательно ограничив себя этим, на первый взгляд довольно-таки узким, направлением исследования», и т. д. и т. п., как будто с немалым трудом пришел к этому решению), заручился согласием на руководство со стороны благостного старого пердуна с английского отделения. А еще он купил попугая и потратил на обучение птицы человеческой речи (De mortuis nil nisi bunkum — вот что он в итоге от нее добился) больше времени, чем на диссертацию.

Он благополучно закончил курс обучения и подал заявку, но должность младшего преподавателя в Ноуте так и не была ему предложена.

Захваченный врасплох — не потому, что уж очень добивался этой должности, ничего подобного, просто он привык считать, что этот вариант будущего все равно никуда от него не денется, и о других возможностях всерьез никогда не думал, — Пирс уложил книги, черные костюмы и наброски диссертации с тревожным ощущением, что удача от него отвернулась, что отвернуться она могла насовсем и что больше, наверное, уже ничего не будет, совсем ничего. Попугая отправили жить к Акселю, отцу Пирса, в Бруклин до тех пор, пока хозяин не обустроится; там он и остался на долгие годы, у Акселя в квартире, у окна на юг: свистел, глядел, гадил — и говорил гадости. Пирс перебивался временными заработками: в частных школах, летом подрабатывал в книжном магазине, корпел от случая к случаю над проклятой диссертацией, а на ежегодных общих собраниях академической Воинствующей Церкви, в которой он все еще состоял, продолжал, за компанию с сотнями (так ему казалось) все более и более юных выпускников, представать пред очи университетских кадровиков, на случай если на каком-нибудь из факультетов откроется вакансия. И когда однажды посреди огромной, будто на королевские балы рассчитанной «приемной» Фрэнк Уокер Барр положил ему руку на плечо и предложил пропустить по стаканчику, он испытал чувство, похожее, должно быть, на то, что испытывает проданная в рабство героиня романтической истории, когда на огромном невольничьем рынке ее находит пылкий возлюбленный.

— Специализация, — сказал Барр, когда они уселись на потрескавшуюся кожаную банкетку в обшитом панелями гостиничном баре. Бар выбрал Барр. — Для нынешней науки — самая главная беда. Пишем все больше и больше, а темы все уже и уже.

— Хм, — сказал Пирс. Барр сидел перед ним этакой конструкцией из не слишком ровных эллипсов: торс с покатыми плечами, округлая лысая голова, расколотая надвое широкой улыбкой, маленькие, практически безбровые глаза за овальными стеклами очков. Руки замкнуты в замок вокруг стакана сухого мартини с плавающей маслинкой: мартини заказан с должной церемонной дотошностью, а пьется медленно и с наслаждением.

— Я, конечно же, могу это понять, — продолжил он. — Собственно, куда деваться при таком количестве нового материала, который появляется буквально каждый день, и каждый день вырабатываются новые методы исследования. Компьютеры. Поразительно как увеличивается в размерах прошлое, вместо того чтобы с течением времени съеживаться и усыхать.

Он поднял стакан. На безымянном пальце глубоко впился в плоть золотой поясок обручального кольца.

— Так что, — продолжал он, сделав крошечный глоток, — человеку, который занимается общими проблемами, нынче не развернуться. И если твой талант зарыт именно в этом огороде, значит, тебе не повезло.

— Значит, вам не повезло, — сказал Пирс, отсалютовав ему стаканом с остатками скотча на донышке.

— Н-да, — сказал Барр. — А ты-то как? Работодатели рвут на части?

Пирс пожал плечами, поднял брови и покачал головой.

— Знаете, — произнес он, — мальчишкой я представлял себе, что когда вырасту и стану историком, то буду, как полагается историку, практиковать историю, — знаете, частная практика, вроде как врач занимается медициной. Может, потому что дядюшка, у которого я рос, был врачом. Открою контору или маленькую такую лавочку…

— Веди свою торговлишку, — сказал Барр, — и торговлишка выведет тебя в люди. — Он произвел горлом знаменитый барровский смешок, благодушный, звучный, шоколадный. — Бен Франклин.

Пирс выпил. В полутьме бара разбираться в том, что на уме у его старого ментора, было бессмысленно. Пирс был почти уверен, что именно барровский благожелательный, но холодный и справедливый отчет (язык не поворачивался назвать это рекомендацией) воспрепятствовал автоматическому зачислению Пирса в штат Ноута и вышвырнул его на общий рынок.

— А как, — спросил он, чувствуя, что щеки у него вдруг зарделись, но не от виски, а от чего-то еще, — как вы бы справились с такой проблемой? Если бы не Ноут.

Барр задумался надолго. Казалось, коктейль перед ним слегка мерцает, как жертвенный светильник перед Буддой.

— Думаю, что устроился бы куда-нибудь, на такую работу, для которой я изначально был создан, — мой отец был портным, я ему когда-то помогал и кое-чему научился, — и стал бы слушать, какие вопросы задают люди, попытался бы понять, на какие из них история может дать ответ или помочь его найти, даже если на первый взгляд эти вопросы совсем не по ее части. Я бы попытался дать на них ответ. Может статься, написал бы книгу, а может быть и нет.

— Вопросы вроде…

— Вроде тех, которые возникают сами собой. Помню, над мастерской моего отца жила старуха, гадала на картах, предсказывала судьбу. Отец говорил, что она цыганка и поэтому люди идут к ней за советом. Я спрашивал его: почему люди верят, что цыганки могут предсказывать судьбу? История могла бы ответить на этот вопрос. Дать отчет, понимаешь? — Он поставил опустевший стакан, уголки его рта снова начали разъезжаться в улыбке, в горле зарокотал смешок. — Единственное, что могло бы помешать, — это проклятая склонность к обобщению. Боюсь, что первый же вопрос, на который я попытался бы ответить, привел бы меня к другим, а те — к новым вопросам, и так далее; а там ведь не будет этого издательского прессинга — «публикуйся или сдохнешь», этого стимула перестать наконец ставить вопросы и начать на них отвечать. Так что я вполне мог бы ставить их до бесконечности. И получилась бы в конце концов Мировая История. Или по крайней мере одна из возможных историй.

Он достал пухлыми пальцами маслину из стакана и принялся задумчиво ее жевать.

— Хотя в конечном счете все равно, скорее всего, неполная. Незавершенная. Н-да. Впрочем, я все равно мог бы с полным правом считать, что практикую историю.

Пожизненная каторга, тысячи перелицованных пальто, а в душе — вся мировая история, бесконечный простор, прошлое, такое же реальное, как события твоей собственной жизни, кладезь ответов на все вопросы, отчет, приложенный к делу, но не оплаченный. На душе у Пирса стало как-то гадостно, очень гадостно, или, может, просто чего-то непонятного вдруг захотелось. Он заказал еще выпить.

— Во всяком случае, — произнес Барр и вытянул над столом руки, как он обычно делал, на памяти Пирса, ближе к концу лекции, — мы до этого пока не докатились, не так ли? Мы преподаватели. Так куда, говоришь, ты устраиваешься?

Щеки у Пирса вспыхнули теперь уже совсем по-настоящему.

— Да в Барнабас-колледж, — ответил он. — Тут, в городе. — (Как будто колледж был так себе, один из многих.) — Похоже, шансы есть.

— Барнабас, — раздумчиво проговорил Барр. — Барнабас. Я знаю тамошнего декана. Некий доктор Сакробоско. Я мог бы ему написать.

— Спасибо, — произнес Пирс, мельком подумав, что Барр зарубит ему и эту возможность, подложит очередную свинью и будет преследовать всю оставшуюся жизнь за то, что он не взялся тогда за эти чертовы несторианские церкви. — Спасибо.

— Ну, поговорим еще, — сказал Барр и бросил взгляд на большие золотые наручные часы. — Расскажешь подробнее, чем занимался. Как продвигается диссертация. Ну…

Он поднялся на коротенькие ножки и стал меньше ростом, чем казался, пока сидел.

— Да, кстати, — вспомнил Пирс, помогая Барру надеть помятый макинтош, — так почему люди думают, что цыганки могут предсказывать судьбу?

— Ответ довольно прост, — сказал Барр. — Довольно прост. — Он взглянул на Пирса, и в глазах его вспыхнул злорадный преподавательский огонек, как обычно, когда он приказывал закрыть сборники документов и передать их на первый ряд. — Знаешь, Мировая История существует не в одном-единственном экземпляре. Ведь так? На самом деле их гораздо больше. Может статься, на каждого из нас — своя. Тебе так не кажется?

Почему люди думают, что цыганки могут предсказывать судьбу?

Та неудовлетворенность, то смутное желание, та озадаченность, что пробудилась в Пирсе, не утихала. Он все время чувствовал себя задетым, уязвленным, и с началом работы в Барнабас это не прошло, как будто к работе не имело вообще никакого отношения. Он просыпался на рассвете с ощущением, что должен найти ответ на какой-то вопрос, и чувство это примешивалось к повседневным делам и не давало уснуть ночью, какое-то беспокойство в душе, как перевозбуждение от множества выкуренных одна за другой сигарет.

Барр что, душу его купил, что ли, раз сумел вот так его завести? Это было нечестно, он все-таки взрослый человек, с ученой степенью, ну, или почти с ученой степенью, у него есть работа (с подачи Барра, ладно, пускай с подачи Барра), — и весь огромный город с его развлечениями, барами, женщинами теперь принадлежал ему. Он начал проводить свободные от бумажной рутины вечера за книгами — привычка, от которой он успел почти отвыкнуть в Ноуте. Он выискивал книги Барра, большую часть которых знал только по рецензиям и отзывам, некоторые из них давно не переиздавались, и он охотился за ними по библиотекам и букинистическим магазинам. Разгадка проста: нужно было открыть дорогу тому, что давно рвалось из него наружу, вынуть последнюю пробку, решить последнюю каверзную загадку и расчистить пространство — раз и навсегда.

Однажды в промозглую ночь, как раз на зимнее солнцестояние, когда погода была такая, что порядочный хозяин собаку из дому не выгонит, Пирс сидел, завернувшись в одеяло, с первыми признаками начинающегося гриппа — отопление в старом доме вечно барахлило — и листал книгу Барра «Плоть времен», которую взял почитать в бруклинской публичке (тоже, между прочим, не ближний свет), а в ушах уже постреливало и температура поднималась.

Плутарх сообщает, что в начале правления императора Тиберия кормчий корабля, огибавшего Греческий архипелаг, проплывая на рассвете в день зимнего солнцестояния мимо одного из островов, услышал, как кто-то с берега зовет его по имени: «Тамус! Будешь проходить мимо Палодеса, передай, что великий бог Пан умер!» Сперва он испугался и не хотел никому ничего передавать, но когда корабль поравнялся с Палодесом, он выкрикнул именно те слова, которые услышал: «Пан умер! Великий бог Пан умер!» И в ответ с острова донеслись плач и стенания не одного, но множества голосов, слившихся воедино, словно скорбела сама земля.

По спине у Пирса, под одеялом, пробежали мурашки. Ему уже и раньше доводилось читать эту историю, и всякий раз его пробирало дрожью.

Сказать, что великий бог Пан умер в начале правления императора Тиберия (продолжал Барр), значит в каком-то смысле вообще ничего не сказать или, напротив, сказать слишком много. Мы знаем, что за бог родился в один из дней солнцестояния в те годы; знаем, что с ним было дальше; знаем смысл смерти Пана, связанной с пришествием этого нового бога. Дрожь радости или дрожь страха, которую вызывает у нас эта история, — та же самая дрожь, которую вызвала она у Августина: целый мир уходит, целая эра, а человек, язычник, слышит, как она уходит, и не осознает случившегося.

Но мы знаем и другое — и Плутарх об этом тоже знал, — что на этих греческих островах издавна поклонялись богу, связанному со сменой времен года, богу со многими именами — Осирис, Адонис, Таммуз, Пан. Его убийство и возрождение, судя по всему, продолжали праздновать и во времена Империи, и экстатические женские культовые празднества, в ходе которых бога ежегодно раздирали на куски, а затем оплакивали его с воплями, стенаниями и раздиранием одежд, практиковались по-прежнему. Не оказался ли Плутархов кормчий Тамус случайным участником ритуального плача то Таммузу? Во всяком случае, если бы он проплывал мимо тех же самых островов годом раньше, как, собственно, и в любой другой год из предшествовавших пяти или десяти веков, он услышал бы о том же самом знаменательном событии и те же самые стенания пробрали бы его до дрожи, поскольку, согласно местным греческим верованиям, без этого год не мог бы начаться заново.

Странное чувство охватило Пирса. Это было нечто вроде дежа вю; такое ощущение, словно в голове у него что-то рассыпалось, а потом сложилось вновь, в некую структуру, разом неожиданную и до боли знакомую.

Но что мы, собственно, постигли, выяснив все это? Избавились ли мы от Плутарховой истории и от ужасного пророчества, которое она содержит, истории о том, как уходит мир? Мне что-то не верится.

Предположим, в такой-то час на углу таких-то улиц человек находит пятидолларовую купюру.

(Нет, ну точно же, он определенно читал все это раньше, но вот когда и зачем — этого он вспомнить не мог.)

Здравый смысл и теория вероятности подскажут ему: из того, что именно на этом углу он случайно нашел некую сумму, вовсе не следует, что с тем же успехом он не может найти ее на любом другом углу. И все же кто из нас, проходя мимо счастливого места в счастливое время суток, не осмотрится наскоро по сторонам? Здесь имело место некое совпадение, здесь на какой-то миг пересеклись человек, его желания и пути большого мира; это совпадение обрело некий смысл; и даже если мы больше никогда и ничего здесь не получим, не склонны ли мы будем считать, что просто истощили некую магическую силу, которой когда-то обладало данное место? Мы не можем не возлагать на мир надежд — даже если мир остается к ним невосприимчив и хранит верность собственным законам, совсем не тем, которые должны были бы царить в нем, будь он устроен по-нашему.

Но историю творит человек. Старик Вико сказал, что человек способен до конца понять только то, что сам же и создал; отсюда вывод: человек способен понять им созданное; оно не останется, подобно явлениям физического мира, глухо к его желанию понять. Так, если мы бросим взгляд на историю и обнаружим колоссальные сюжеты, сходные с сюжетами мифов и легенд, но населенные реальными людьми, которые, однако, наделены символическими характеристиками, а порой даже и именами богов и демонов, это не должно пробудить в нас тревогу и подозрение, во всяком случае не больше, чем если бы мы подобрали на дороге молоток с рукояткой, идеально подходящей к нашей кисти, и весом, рассчитанным так, чтобы именно нам было удобно наносить удар. Мы понимаем только то, что сделали сами, наш собственный образ и наше подобие; мы сами создали историю, мы создали и ее перекрестки, и пятидолларовые купюры, которые на них находим; те законы, которые ей управляют, — не законы природы, но тем же законам подчиняемся и мы сами.

Так давайте же выясним во что бы то ни стало, почему стенали голоса о смерти Пана. Давайте выясним — ответы лежат на поверхности, — почему у Моисея были рога и почему народ Израиля поклонялся золотому тельцу; почему Иисус был рыбой и почему человек с кувшином на плече указывал апостолам — тем самым Двенадцати — дорогу в верхнюю комнату. Вот только не следует думать, что в такого рода изысканиях мы утратим, вольно или невольно, тот смысл, ту историю, которая вложена в уста означенных персонажей. История остается неизменной; а если она изменяется — а она изменяется, — то только потому, что наша человеческая природа не стоит на месте: мировая история существует не в одном-единственном экземпляре. И если мы уверенно приходим к выводу, что никаких историй нет, что История есть всего лишь тупая последовательность событий, то это может означать одну-единственную вещь: мы больше не в состоянии узнать самих себя.

А у Моисея действительно были рога?

Да. Пирс видел их на размытой фотографии статуи работы Микеланджело в энциклопедии, энциклопедия лежала на столике у окна, рядом с «Плотью времен», открытой на этой же самой странице. Ему было одиннадцать лет, нет, двенадцать. Рога были — просто две маленькие шишечки, как у ягненка, и выглядели странно на большой бородатой голове: но они там были.

И история тоже была. Он впервые увидел ее там, у подоконника, бурые зимние горы и мертвый сад исчезали за окном, и он не знал, о чем она, он мог только выдумать ее, вообразить, как она раскручивается, как сплетается воедино и рассказывает сама себя, скороговоркой, но весомо и значимо, как собирается над горами гром. Эта потаенная история длилась сотни лет, от самого начала времен, и ее можно было постичь; здесь был ее набросок, или часть наброска, здесь открывались тайны, а если и не сами тайны, то хотя бы тайна тайн — о том, что тайна существует Пирс в своей нью-йоркской трущобе покатал в пальцах сигарету и закурил ее, но возникшее чувство от этого взрослого действия не пропало, не ушло ощущение, что его запутанный и сумеречный внутренний мир превращается в ряд картин, в последовательность слайдов «волшебного фонаря», которые высвечены на экране все одновременно, и все-таки каждая видна была четко и все они в каком-то смысле были одной и той же картиной.

Когда он был совсем маленький, ему рассказали историю о человеке, который в грозу спрятался в старом амбаре. Он заснул на сеновале и, проснувшись далеко за полночь, увидел стаю кошек, разгуливавших по чердачным балкам. Они ходили по балкам и, встречаясь между собой, казалось, передавали друг другу какое-то известие. Потом две кошки встретились над тем самым местом, где притаился этот человек, и он услышал, как одна из них сказала другой: «Передайте Дилдраму, что Долдрам умер». И тут же кошки разошлись. Когда этот человек в тот же день добрался до дому, он рассказал жене обо всем, что с ним случилось и как он слышал слова, сказанные кошкой кошке: «Передайте Дилдраму, что Долдрам умер». И едва только он успел произнести эти слова, как старый домашний кот, мирно дремавший у камина, вдруг с воем взвился в воздух и крикнул: «Так, значит, я теперь кошачий царь!» А после он сиганул в дымоход, и с тех пор никто его не видел.

От этой истории его бросало в дрожь, он думал над ней Потом не день и не два, и вертел ее так и эдак; и важна была не столько история сама по себе, та, что была рассказана, сколько та скрытая внутри нее история, которую никто ему так и не рассказал, история о кошках, тайная история, которая шла себе и шла и никто, кроме кошек, о ней не догадывался.

С тем же чувством, сидя у подоконника, он отыскал в старой «Британской энциклопедии» с десяток мест про Моисея и нашел эту самую рогатую голову, без каких бы то ни было комментариев, и даже в сопроводительной надписи под иллюстрацией ничего об этом не было. Они все время были здесь, эти рога, только он об этом не знал, а теперь знает, и объяснение тоже есть, которого он пока не знает, но может узнать. Собственно, здесь и начиналась История.

И вот теперь Пирс наткнулся на тогдашнее мгновение, словно сломав в поисках чего-то другого коробку, в которой оно хранилось, и теперь с его помощью мог оценить, что же он приобрел, а что утратил за то долгое время, которое прошло между тогда и сейчас, между тем окошком в Кентукки и этим.

Как же так вышло, что он утратил свое призвание?

Конечно, он не мог вернуться вспять, выяснить, где обронил путеводную нить, и снова взять ее в руки; время течет только в одну сторону, и, чему ты научился, забыть уже не сможешь. И все же. Он сидел с книжкой Барра на коленях, вслушиваясь в тихий город, и внутри у него росла странная, беспричинная печаль: что-то у него украли, он сам у себя украл, драгоценнейшую из жемчужин, он просто забыл о масштабе цен, выбросил ее бездумно, а теперь — что толку ее искать.

В том же году в городе начало происходить что-то странное. Пирс вначале ничего не замечал, не обращал внимания, хотя чувствовал, что студенты становятся беспокойными и невнимательными и словно бы вслушиваются в отдаленную барабанную дробь. То и дело в коридорах и на ступеньках книжных магазинов, где он подолгу, стараясь унять гложущее его смутное беспокойство, рылся в книгах, или на улицах своего трущобного райончика он встречал таких персонажей, которые в принципе здесь и сейчас были не к месту, но Пирс был занят собой и не давал себе труда задуматься. Он ходил по урокам и по улицам, как персонаж из комикса, над головой у которого нарисован белый пузырь для реплики, а вместо реплики — большой вопросительный знак. Однажды в людном коридоре он так от самого себя устал, что вынужден был остановиться и вслух строгим тоном приказать себе: брось, ради всего святого, и успокойся; а в следующее мгновение, когда студентки, пробегавшие мимо, прижав к грудкам учебники, обернулись и уставились на него, он обнаружил, что представления не имеет, что же он такое должен бросить, поскольку в руках у него ничего, ну то есть совсем ничего не было.

Он не утратил призвания, просто повзрослел; он хотел повзрослеть, а если бы даже и не хотел, куда бы он делся. История, неисследованная страна, которая виделась ему где-то в туманном далеко, — оказалась такой обыденной и отличалась от собственной его повседневности не сутью, но скучными географическими подробностями и местными обычаями, длинные списки которых ему пришлось заучить наизусть; он знал это наверняка, потому что исследовал эту страну вдоль и поперек в полном соответствии с вышеозначенным призванием, он жил в ней каждый рабочий день.

Он всегда рос не вглубь, но вовне, подальше от чудес и сказок; и теперь до него дошло, что его путешествие было путешествием прочь от детства, таким же походом за внешние пределы, как тот, в который уже давно выступило человечество, и по основным пунктам которого он, Пирс Моффет, всего лишь наскоро пробежался в ходе своего собственного онтогенеза, и вот теперь, повзрослев, обнаружил себя в той самой точке, до которой к настоящему моменту успело дойти человечество.

Когда я был ребенком, я мыслил как ребенок и поступал как ребенок, но теперь я мужчина и покончил с ребячеством.

Когда-то, в самом начале — в начале его собственных начал и в начале рода человеческого, — были такие истории, в которые ребенок может вжиться, отчет о происшедшем, который можно было понимать буквально: об Адамыеве и о Христо Форколумбе, о солнышке с рожицей и о луне, тоже с рожицей; истории, которые нельзя просто взять и сбросить, как отыгранную карту, из них можно только вырасти, как из старых плавок, — и с легким чувством ностальгии подменить рожицу именем, научным термином. Истории, из которых он вырос; и взрослые предупреждали, что именно так оно и будет, когда он с чисто детской горячностью пытался добиться от них объяснений по поводу той или иной чужеродной детали, и чтобы они встроили ее на подобающее место, истории, чья ветхая ткань расползалась у него в руках. Однажды в рождественский сочельник, когда в детской полыхали жестокие споры, Сэм Олигрант вызвал его и Хильди, его двоюродную сестру, которая была старше его на какие-то несчастные пару месяцев, завел их в верхнюю спальню и все в деталях рассказал про Сайта-Клауса, и им обоим не только с самого начала было ясно, что он говорит чистую правду, но и ощущение было такое, словно камень с души упал, как будто проклюнулся из яйца птенец: их с Хильди пустили в большой, взрослый мир. Только малышам ничего не говорите, попросил их тогда Сэм, а то испортите им праздник.

А потом он пробивался наружу из других историй, побольше: про Бога, рай и ад, про Четыре Основные Добродетели, про Семь Святых Таинств и девять ангельских хоров. Если оглянуться, то все это случилось словно бы в одночасье: он сделал один-единственный шаг и все это оставил за спиной, со вздохом облегчения, с тянущей болью утраты и решительным кивком: обратно ни ногой, даже если захочется. Даже если получится. Впрочем, не получится: этот маленький игрушечный мир был ему теперь не по росту, он носил его при себе, как допотопные часы-луковицу, в любой момент вынь и полюбуйся, механизм отлажен и в полном порядке, вот только время в нем остановилось навсегда.

И так далее, выходя за пределы колоссальных смысловых полей, сквозь круги Истории и частных историй, не только про Христофора Колумба, который обнаружил, что земля круглая, не только про отцов-основателей и про то, какие они были жутко умные, но через целые вселенные мысли, каждая из которых делалась тем меньше, чем больше он узнавал о ней, — пока ему не становилось в ней тесно и он выходил прочь, притворив за собой дверь.

А потом наконец настал черед самого большого внешнего круга, самого беспредельного из всех: реального мира. О котором ничего нельзя было сказать, потому что для того, чтоб до него добраться, и он сам, и весь род человеческий, с которым Пирс к тому моменту поравнялся нос к носу, должны были оставить за спиной все доступные человеческому пониманию миры. Он все их нес в себе, он перерос их; освободившись от знаний, как от одежды, он стоял, и смотрел перед собой, и видел безмолвие и редкие случайные звезды.

Он совершил какую-то ужасную ошибку.

Ничего еще в ту пору не ведая о технике преодоления жизненных кризисов, Пирс не мог определить природу своего душевного расстройства, хотя позже, оглядываясь назад, он ясно видел, что с ним случилось: он просто рухнул очертя голову в кризис двадцать первого года, третий по счету Кризис в обычной человеческой жизни. Тот примитивный синтез, которым он занимался в Ноуте, «экзистенциальная» поза и невежественное всезнайство, рассыпался на части так же, как истлели со временем его черные костюмчики. Синусоида судьбы швырнула его вниз, как на американских горках; наступил Год Великого Штопора, и он упал отвесно в лежащее у подножия Горы Судеб болото. К весне шестьдесят седьмого он торчал в нем по самые уши.

Когда в июне закончились занятия, он вернулся в Ноут, чтобы завершить диссертацию и получить на нее отзыв, добиться, чтобы ее опубликовали и одобрили (пускай сквозь губу) за стилистические изыски и за подробный, хотя подчас и не без закидонов, анализ материала. Она казалась ему мертвым, неодушевленным предметом, и вложенный в нее труд только усиливал это ощущение, это была pietradura , вырезывание витиеватых китайских шариков из слоновой кости, но, как бы то ни было, эту работу он сделал. У Барра как раз был годичный отпуск. Из библиотеки, из-под монастырских сводов Ноута, до Пирса доносились весьма характерные звуки, там явно шла какая-то манифестация; кто-то сказал ему, что, пока он сидел в библиотеке и стругал бирюльки, во внутреннем дворике шла демонстрация Доу, а может Дао, он точно не расслышал. [35]

Но музыка не оставила его в покое и в родном районе. Город подобрал свои грязные юбки и кое-как, морщась от ревматических спазмов, поднялся, пришел в движение; пока Пирса не было, здание напротив, серый фасад которого он изучил так же хорошо, как собственное лицо, расцвело звездочками, солнышками, через трафарет набрызганными силуэтами; старые замковые камни, которые раньше, как древние дриады, прятались под оконными карнизами, теперь были ярко выкрашены, словно открыли глаза и смотрели вокруг удивленным взглядом. Чудаковатого вида люди, пилигримы в странных одеждах, были теперь повсюду, а та часть города, где жил Пирс, больше всего напоминала теперь средневековый город во время ярмарки или церковного праздника, по улицам бродили кающиеся грешники в оранжевых балахонах, с бритыми головами, они распевали псалмы и кружились в пляске Святого Витта, в городе объявились цыгане, они обосновались на замусоренных площадях в своих лохмотьях-перьях-серьгах, они били в бубны и приворовывали. Здесь торговали вразнос, обманывали доверчивых прохожих, толкали травку, у него на лестнице поселились женщины в длинных домотканых платьях и медных браслетах и кормили грудью младенцев; здесь были сумасшедшие, и монахи из нищенствующих орденов, и просто нищие в лохмотьях, и все они просили милостыню.

А Пирс все читал и читал. Изобрели книгопечатание, и книжные магазины вдруг наполнились странного рода изданиями. Здесь были новые газеты, напечатанные кое-как, нечеткими грязноватыми литерами, здесь были альманахи и книги пророчеств, новые евангелия, книжки стихов и плакаты. Пирс, с немалым удивлением, начал встречать на прилавках ярко оформленные переиздания книг, которые так много значили для него в детстве — детстве, которое так или иначе по большей мере прошло между книжными корками, детстве, вкус которого, как оказалось, он может почувствовать заново, раскрывая те книги, с которыми не виделся со времен доисторических, со своего собственного Золотого века.

Здесь были, например, десяти— и двадцатилетней давности книги Фрэнка Уокера Барра, благоговейно выпущенные в одинаковом мягком переплете, и среди прочих его книг здесь были известные Пирсу «Плоть времен» и «Мифы и тираны», кому-то пришла в голову блестящая идея загнать их все под одну и ту же густо населенную персонажами барочную картину на обложке, по одному фрагменту на каждый том, так что если дождаться выхода последней книжки в серии, скупить их все и выстроить подряд, они образуют целостную картину. И здесь же был «Твой король Артур» Сидни Ланьера с полным набором старых иллюстраций, ярких, как рождественское утро, и таких же холодных на ощупь; в детстве ему подарил такую отец, и потом она еще долго стояла у него на полке, потрепанная, с потертым корешком. А еще была книжка, которую он поначалу даже не узнал в новом гибком издании, и только раскрыв первую страницу, он наконец увидел саму книгу и узнал ее, как друга детства, снявшего вдруг карнавальную маску, потому что это был просто-напросто репринт старого издания, которое он когда-то читал. Книга называлась «Путешествие Бруно», что-то вроде биографии, и написал ее автор исторических романов по имени Феллоуз Крафт; Пирс ничего о ней не помнил, за исключением того обстоятельства, что когда-то был от нее в восторге; а вот понравится ли она ему теперь, не имел ни малейшего представления. Страница, которую он открыл, начиналась так:

Как хохотал Бруно, когда понял, что Коперник просто-напросто вывернул Вселенную наизнанку, — хохотал от радости, найдя подтверждение тому, о чем он сам давным-давно догадался: что Разум, являясь центром сущего, содержит в себе все то, центром чего он является! Если Земля, прежний центр мироздания, теперь, как оказалось, обращается где-то на полпути между центром и краем, а солнце, которое раньше вращалось на полпути к краю, теперь стало центром, тогда еще пол-оборота в том же направлении — и звездная сфера обернется лентой Мебиуса: и что тогда останется от старой концентрической картины мироздания? Просто голова идет кругом: Вселенная лопнула и превратилась в бесконечность, в круг, центр которого — Разум — будет везде, а окружность — нигде. Кривое зеркало конечности и ограниченности бытия разбилось вдребезги, хохотал Бруно, звездные царства обернулись застегнутым на запястье браслетиком с брильянтами.

Впервые вышло из печати в 1931 году. Кому понадобилось переиздавать эти книжки? Как они узнали, что они ему нужны? Почему их обложки красовались теперь под мышками и в бахромчатых рюкзаках всех этих заполонивших улицы звоном гонгов эффенди, лесовиков, краснокожих индейцев? У него было забавное чувство, что в душе у него подаются под яростным напором какие-то двери, долгое время простоявшие запертыми на ключ, что всеобщая амнистия карнавала под восторженный рев толпы выпускает на свободу — отчасти по ошибке — какую-то странную, чуть не с самого детства томившуюся под замком у него в душе тварь.

Какую-то — но какую?

Когда запахло зимой, звенящая бубенчиками толпа стала искать укрытия, съежилась, кутаясь в старые меховые воротники, у дверей подъездов или в отапливаемых общественных местах. Иногда Пирс пускал кого-нибудь на ночь, а то и на неделю. Сильно простуженные парни откуда-то издалека варили на его плите шелушенный рис, девчонки садились, скрестив ноги, на пол и занимались нехитрым туземным рукоделием, спали все вместе, двигали дальше. В их бесконечных сбивчивых разговорах, в мешанине занесенных бог весть откуда идей и возможностей, столь же реальных для них, сколь нереален был жестокий город и будничный мир вокруг них, Пирс с восторгом и трепетом слышал признаки конца — не миро здания, нет, но того мира, в котором он вырос, того мира, который кажется неизменным всем тем, кто успел в нем вырасти. Кризис собственной личности однажды напомнил ему, что мир вечно растет и взрывается новы ми возможностями, восстает против прошлого, намечает контуры будущего и снова затихает, остепеняясь и дряхлея, точно так же, как это происходит с каждым из по знающих его людей, но Пирс тогда ничего еще не знал о технике преодоления жизненных кризисов; он отрастил хайр, он смотрел из окна на царящий внизу карнавал и думал: теперь уж ничто и никогда не будет по-прежнему.

Глава пятая

Барнабас-колледж, как маленькая резвая яхта, быстро повернул на другой галс вслед за сменившим направление ветром, пока такие старые галеоны, как Ноут, все еще барахтались в бурунах. Курсы по истории, химии, языкам устаревшего будничного мира семестр за семестром урезались до минимума. Спецкурс, который вел Пирс, «История 101», в конце концов должен был неминуемо скатиться от незапамятных времен до самой что ни на есть актуальнейшей современности, при том что даже общие теоретические курсы, до которых Пирса не допускали, уже успели по большей части переключиться с прошлого на разного рода прогнозы, утопии и всемирные катастрофы, столь любезные пылким юношеским сердцам. Старые стандартные учебники были заброшены, вытеснены стопками несерьезных с виду книжонок в бумажной обложке, зачастую по выбору самих студентов — ведь в конечном счете именно они (как говаривал доктор Сакробоско) оплачивают счета. Старые преподаватели, сталкиваясь со всем этим, замыкались в себе или наскоро перестраивались; молодым, таким как Пирс, почти ровесникам студентов, тоже нелегко было совладать с детьми, которые пришли в Барнабас, казалось, только для того, чтобы научиться жить в мире, который сами же и создали, в собственном воображении.

Эрл Сакробоско пытался протянуть ему руку помощи.

— Вам недостает гибкости, — говорил он Пирсу, лепя руками в воздухе невидимые фигуры. — Ребяткам просто хочется поиграть с идеями, совершенно для них непривычными. Ну так и поиграйте вместе с ними. Позабавьте их.

— Забавлять студентов — это не совсем то, для чего я…

— Идеи, Пирс. Поиграйте с идеями.

Сам Сакробоско вел курс астрономии, в которую, по настоянию студентов, входил теперь практический тренинг по предсказательной астрологии, так что он знал, о чем говорил. Эрл был предельно гибок. Пирс старался изо всех сил, он умел играть с идеями и сам регулярно этим занимался ради собственного удовольствия, но все-таки он продолжал считать свой курс курсом истории, по образу и подобию того, который слушал в Ноуте у Фрэнка Уокера Барра, — курсом истории, пускай по-своему громоздким и полным необязательных отступлений. Но, очевидно, его студентам нужно было что-то еще. Им нравились истории, которые он выуживал из свежепрочитанных книг, они встречали удивленными возгласами идеи, которые он выдвигал, а потом принимали их все скопом как данность и намешивали из них и прочих умственных сквознячков такой «ерш», что Пирса порой просто оторопь брала. Они пришли в колледж не за тем, за чем сюда шло поколение Пирса (по крайней мере, Пирсу так казалось), не для того, чтобы освободиться от предрассудков, а для того, чтобы найти и перенять новые; казалось, они не понимают самой природы доказательного научного знания, они не знали и не желали знать, что было раньше, средние века или Возрождение; они обижались на осторожные поправки Пирса и чувствовали себя оскорбленными, когда он ужасался их дремучей безграмотности.

— Но мы же изучаем историю, — взывал он, глядя в их непроницаемые лица. — Она — о прошлом и о том, что было на самом деле. От рассказов о былых временах нет прока, если они не объясняют событий, действительно имевших место быть, каковые события мы, в свою очередь, обязаны представлять себе со всей возможной очевидностью, потому-то мы и учим в первую очередь историю. Что же касается всей этой чуши, то, может быть, у доктора Сакробоско или в курсе миссис Блэк о культе ведьм как женском общественном движении…

Однако после занятий они по-прежнему, ничуть не смутившись только что прозвучавшей отповедью, толпились возле его стола и делились с ним последними новостями об Атлантиде, о секретах пирамид и об Эре Водолея.

— Что такое Эра Водолея? — спросил он у Эрла Сакробоско.

Пирс вместе с юной дамой по имени Джулия, тоже преподавательницей, которая совсем недавно начала вести курс «новой журналистики» [36], был приглашен на небольшой званый ужин к Сакробоско. Эрл припас косячок, хо-хо-хо, чтобы забить его с молодыми коллегами, после того как миссис Сакробоско отправится спать.

— Эра Водолея? — переспросил Эрл, наморщив лоб и быстро поведя вверх-вниз бровями (парик всякий раз оставался предательски неподвижным). — Ну, это последствие прецессии равноденствия. На самом деле все очень просто. Понимаете, Земля, вращаясь вокруг своей оси, — он наставил указательные пальцы друг на друга и повернул их, — движется не совсем равномерно, там есть небольшое такое отклонение, примерно как у волчка, когда он теряет скорость вращения.

Его пальцы изобразили этот эксцентриситет.

— Но один полный цикл занимает много времени, примерно двадцать шесть тысяч лет. Так вот, вследствие этого, во-первых, направление оси по отношению к небу, то есть истинный север, со временем медленно изменяется, звезда, на которую она направлена, — Полярная — по истечении половины цикла будет другой.

— Хм, — произнес Пирс, пытаясь себе все это представить воочию.

— Второе следствие, — продолжал Сакробоско, — то, что звездный фон сдвигается по отношению к Солнцу. Так же, как изменится взаимное расположение вещей в этой комнате, если вы медленно покрутите туда-сюда головой.

Они все именно так и сделали и похихикали немножко.

— Вот-вот, — сказал Эрл. — Звездный фон сдвигается. Величину этого сдвига можно измерить, ежегодно в определенный день отмечая, в каком знаке зодиака восходит солнце; это делается в день равноденствия, когда день равен ночи, надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду. И если проводить такого рода замеры в течение достаточно длительного срока, несколько сотен лет, вы увидите, что солнце потихоньку отстает. Через каждые сто лет оно встает в утро равноденствия чуть позже, то есть медленно сдвигается в восточный сектор созвездия. И можно предположить, что так оно и будет себя вести, пока не опишет полный круг. Так оно себя и ведет. — Он погрузился в раздумья, подняв брови к оставшемуся неподвижным паричку. — Так себя и ведет.

— Да? — сказал Пирс. — И что?

— А то, что через некоторые промежутки времени, весьма значительные, к слову сказать, однажды утром Солнце встает в новом знаке. Оно ускользает из одного знака и попадает в предшествующий. Сейчас, в день весеннего равноденствия, оно восходит в самых первых градусах созвездия Рыб. Но оно постоянно в движении — относительно нас, на самом-то деле это мы движемся; и довольно скоро, с астрономической точки зрения очень скоро, примерно через пару сотен лет, Солнце будет всходить в знаке Водолея. Таким образом, Эра Рыб, начавшаяся две с лишним тысячи лет назад, кончается, и начинается Эра Водолея.

Две тысячи лет назад, в эпоху Рыб, мир перешел из дохристовой эры в нашу, исчисляемую от Рождества Христова. Господи Иисусе. А Иисус был Рыбой.

Ого.

— Ого! — сказал Пирс.

— Всегда в предшествующий знак, понимаете? — мечтательно проговорил Сакробоско. — Предшествующий. Перед Рыбами был Овен, а до этого — Телец, и так далее.

У Моисея, который сверг златого быка-тельца, были бараньи рога. А затем приходит Иисус-рыба, новые небеса и обновленная земля на две тысячи лет, а пастух Пан исчезает с горных склонов. А теперь весь мир застыл в ожидании человека с кувшином воды у плеча.

— Студенты уверяют, что она начнется едва ли не со дня на день, — сообщил Пирс.

— Ну что же, — уступчиво сказал Эрл.

У Пирса вновь возникло яркое ощущение, что в нем высвечиваются картинки волшебного фонаря, все одновременно, частично перекрывающие одна другую, и все — проекции одной и той же картинки… Может быть, он слышал об этом раньше — и просто забыл? Iam redit et Virgo, redeunt Saturnia regna. [37] Да, конечно, Дева возвращается, потому что, если Вергилий написал эту строку две тысячи лет назад, Солнце входило в знак Рыб, но тогда в день осеннего равноденствия оно должно было подниматься в — раз, два, три, четыре, пять, шесть — да, в Деве. Тогда, похоже, Вергилий тоже знал про эту штуку. А он, Пирс, читал Вергилия в Сент-Гвинефорте, изучал его как мог — и не понял… Он почувствовал, что, если дело и дальше так пойдет, он постепенно вынужден будет начать заново, с самых первых книг, с букварей, с катехизиса, и точно так же будет восклицать: «Ура, я понял, вот та самая история, которая пряталась от меня за спинами других, знакомых, вот тот секрет, который от меня скрывали!»

Скажи Дилдраму, что Долдрам умер; великий бог Пан умер.

— Я думала, что равноденствие бывает двадцать первого марта, — сказала Джулия.

— Так примерно и есть, — подтвердил Сакробоско.

— Но это же Овен.

— Так оно и было — когда-то. Может, так оно было, когда составлялась система.

— Но тогда все эти знаки, под которыми люди рождаются, неверны, — обиженно произнесла она. Пирс знал: она придает огромное значение собственному знаку и всему тому, что он ей предписывает. Она носила на шейной цепочке эмалированного медного скорпиончика. — Они устарели.

— Ну, система постоянно корректируется, — туманно сказал Эрл. Он покрутил рукой так, словно настраивал телевизор. — Настраивается, так сказать.

Озадаченный, Пирс помотал головой. Внутри него, казалось, происходило нечто вроде дорожно-транспортного происшествия небывалых масштабов: два огромных седана, и за рулем обоих — он сам, в замедленном темпе сближаются, капоты всмятку, водители в шоке.

— И все это из-за маленького отклонения, — сказал он.

— Но представьте себе, — сказал Сакробоско, поднося к губам тлеющий косячок, — что было бы, если бы Земля стояла на месте. Все сферы небесные пустились бы в хоровод. Просто голова идет кругом.

— Но небеса неколебимы, — сказал Пирс.

Эрл усмехнулся.

— Что ж, складывается такое впечатление, что нас, того и гляди, накроет очередная волна, — проскрипел он, сдерживая выдох. — Новая эра.

Redeunt Saturnia regna : Золотой век древности возвращается вновь. Идя домой по ярко освещенным улицам, в постели с Джулией, за завтраком, сидя на унитазе, в задумчивости стоя перед своими студентами, Пирс нередко ощущал то состояние, которое он впервые почувствовал в гостях у графа, подступавшее, как спазм в горле или как шум в ушах, словно он попал на какой-то перекресток, нет, словно он сам и был перекрестком, местом, где встречались караваны, до предела нагруженные товаром, пришедшие издалека, они сталкивались там с другими, проделавшими не меньший путь и тоже куда-то направлявшимися караванами: вереницы вьючных животных, купцы с зашитыми в одежды драгоценностями, темнокожие кочевники, явившиеся из ниоткуда и ни с чем, имперские гонцы, шпионы, потерявшиеся дети. История, которую он, казалось, знал, дорожка, по которой он ходил каждый рабочий день, тропа, которая вела вспять, через путаницу битв, переселений, завоеваний, банкротств, революций, одно за другим, одно за другим, через мужчин и женщин, которые совершали поступки и произносили фразы, грезили и играли в игры, покуда наконец вся эта вереница не замыкалась непостижимо сама на себя у давно остывшего кострища посреди огромной пустой степи, — и вот, похоже, от этой тропки ответвляется другая, такая же длинная и такая же запутанная, но только успевшая давным-давно затеряться из виду, и по какой-то причине теперь, именно теперь, она вдруг опять стала видна ему и другим, и поднимается предутренний ветер, как только бледнеет на рассвете ночь. И Пирсу казалось, что выбегала эта тропка прямо из-под ножек найденного недавно на улице потертого бархатного кресла, в котором он сидел поздно ночью задумавшись.

На этом пути прошлое становилось со временем не темнее, но ярче; вдоль этой дорожки протянулись утренние земли, где жили мудрые предки, которые знали то, что мы позабыли, там стояли сверкающие города, возведенные с искусством, ныне утраченным.

Эта тропа не уводила извилистым путем в звериные сумрачные дебри: будучи гораздо короче той, которую Пирс привык называть Историей, на самом деле она была бесконечной, потому что с замыканием последнего века на самое начало веков тропа сворачивалась в кольцо, змея хватала пастью быстро исчезающий во тьме кончик хвоста. Нынешняя история соткана из времени, но когда-то ткань ее была иной.

Да уж, вот о чем бы рассказать студентам, подумал он. Историю, сюжет которой сделан не из времени, историю, которая отлична от Истории, но отражается в ней, как сон отражается в яви.

Как сон отражается в яви.

С некоторым трудом он выбрался из своего нового кресла и подошел к окну, выключил свет и стал смотреть на вечно живые огни города.

Как-то раз утром, когда он еще был ребенком — сколько же ему тогда было, лет пять-шесть, не больше, — он проснулся, увидев страшный сон, полный блужданий и погонь в каких-то темных лабиринтах, и мама попыталась объяснить ему природу снов, почему всегда выходит так: вот вроде бы тебе грозит смертельная опасность, а на самом деле ты всегда остаешься невредимым. Сны, сказала она, это всего лишь истории, только е те, что снаружи, которые в книжках и которые рассказывает папа. Сны — это твои собственные истории, которые внутри Истории, которые внутри, и каждая кроется во всех остальных, как если бы все истории, в которых мы когда-то побывали, крылись до поры до времени в нас самих, с самого начала, когда и что бы ни случилось. Истории — вот из чего соткана та история, которая не соткана из времени.

Забавно, подумал он, забавно, забавно, забавно. Ему на самом деле стадо смешно, как будто он ощутил вращение Земли босыми пятками. Может быть, он все-таки не до конца утратил призвание, может быть, он просто положил его не на то место, давным-давно по ошибке закрыл дверь в историю, которую нельзя было перерасти; историю о том, откуда берется история. Но старую запертую дверь вышибло предутренним ветром, за ней были другие двери, без числа и счета, и, одна за другой, они открывались все глубже и глубже в расцвеченные разными красками века.

Когда он только начинал преподавать в Барнабасе, ему за былые заслуги (довольно сомнительные), проявленные в изучении эпохи Возрождения, поручили преподавать не только историю, но и «мирлит», то есть введение в мировую литературу для первокурсников, курс, который тогда еще имел статус обязательного. Гомер, Софокл, Данте, Шекспир, Сервантес — все промелькнули в первом семестре, пролетев по большей части поверх студенческих голов, в недостижимой вышине, как медленно взмахивающие крыльями птерозавры; Пирсу казалось, что если в дальнейшем студентам случится иметь дело с книгами упомянутых авторов, они, по крайней мере, вспомнят, что когда-то их друг другу представили.

Когда Пирс добирался до Данте, которого всегда считал сущим мучением, он пользовался трюком, которому научился у доктора Каппеля в Ноуте: тот читал ему когда-то точно такой же вводный курс и Данте ему тоже был откровенно несимпатичен. В самом начале лекции, как делал доктор Каппель, он рисовал на доске окружность.

— Это — мир, — говорил он.

Маленькая отметка на краю мира: Иерусалим.

— Под Иерусалимом находится ад, уходя вниз вот таким образом, наподобие спирали или конуса. — Следовала спираль по направлению к центру окружности-мира. — Здесь внутри находятся души проклятых, а также многие из павших ангелов. В самом центре вморожена в ледяное озеро гигантская фигура: Дьявол, Сатана, Люцифер. — Маленький человечек из палочек. — Далее, — он рисовал эдакий маленький прыщик на противоположной стороне мира, напротив Иерусалима, — вот тут находится семиярусная гора, Чистилище, одиноко возвышающаяся над пустынным южным морем. Здесь на различных уровнях находится большая часть умерших, простые грешники, чьи грехи прощены, но не искуплены.

Взмахом мелка он рисовал следующую окружность вокруг земного шара и на ней — полумесяц.

— Над Землей вращается Луна. Над Луной — Солнце. — Новые окружности одна больше другой. — Меркурий, Венера, Марс. — Вокруг семи обозначенных символами окружностей, опоясывающих Землю, он рисовал еще одну. — Звезды, неподвижно закрепленные здесь, совершают один оборот вокруг Земли за двадцать четыре часа. — Он ставил несколько точек на остальной части доски. — Снаружи всего этого — Бог. С мириадами ангелов, благодаря которым все эти сферы в должном порядке вращаются вокруг Земли.

Затем он отступал назад, любуясь своей картиной, и спрашивал:

— Итак, что прежде всего бросается нам в глаза в этой картине мироздания, которую Данте воспроизводит в своей поэме?

Ответом обычно бывало молчание.

— Ну же, ну! — говорил Пирс. — Самое первое, что бросается в глаза, самое очевидное?

Чей-нибудь робкий голос, обычно девичий, говорил наугад:

— Она вся проникнута христианской верой…

— Нет, нет и еще раз нет, — говорил Пирс, усмехаясь. — Самое первое, что мы замечаем, — подхватив свой томик Данте и продолжая улыбаться, он демонстрировал его студентам, — она попросту не соответствует действительности. Это — неправда. Нет никакого ада в центре Земли с вмороженным в него Дьяволом. Ничего подобного там нет. Нет, и все тут. Не существует и семиярусной горы в пустынном южном море, да и пустынного южного моря тоже нет. — Он оборачивался к своему рисунку и тыкал указкой в соответствующие детали. Студенты начинали робко подхихикивать. — Земля, леди и джентльмены, находится не в центре Вселенной и даже не в центре Солнечной системы. Солнце, планеты, звезды обращаются вокруг нее? Но это же не так. Касательно парящего снаружи Бога у меня данных не имеется, однако поверить в его существование именно в такой форме довольно-таки трудно. По крайней мере — мне.

Задумчивая пауза.

— Итак, — он снова разворачивался к аудитории: шутки в сторону, — это неправда. Эта история не взаправду и не имеет места быть в той Вселенной, в которой мы живем. Если есть что-то важное в этой книге, а я думаю, что есть, — тут он на мгновение почтительно опускал глаза, — оно состоит не в том, что книга несет какую-то информацию о мире, на котором или в котором мы живем. И нам остается понять только одно: почему эта история, несмотря на то что она выдумана от начала и до самого конца, остается для нас значимой. Иными словами, почему она стала классикой.

И дальше уже шло легко, или во всяком случае полегче, через дебри, минуя мудрецов и любовников, пап, дерьмо и блевотину, темное путешествие вниз и светлое — вверх. Это был хороший трюк, и Пирс успел отработать его за два-три семестра до совершенства, когда однажды осенью он повернулся к слушателям, закончив картину, чтобы задать привычный вопрос: «Итак, что прежде всего бросается нам в глаза в этой картине мироздания?» И очутился лицом к лицу с шайкой пиратов (вперемешку с прекрасными пленницами), и это был его класс, который пришел слушать введение в мировую литературу, и глаза у них уже загорелись нездоровым тусклым огоньком, а челюсти отвисли: они сидели тихо, как зачарованные.

— Что, — повторил он, уже без привычного задора, — прежде прочего бросается в глаза в этой картине мироздания?

Они зашевелились, суда по всему, на многое обратив внимание, но не будучи уверенными, с чего следует начать; некоторые из них, казалось, так увлеклись его мандалой, как будто он нарисовал ее нарочно, чтобы ввести их в транс. Другие, казалось, дремали или были где-то не здесь, и только их покинутые тела тихо двигали боками: вдох-выдох. Те, кто проявил к проблеме нездоровый интерес, все еще хихикали — над шуткой или игрой, но не над той, в которую играл Пирс. И Пирс вдруг с содроганием почувствовал: то разъяснение, которое он вознамерился им дать, не будет понято; более того, он и сам уже не вполне его понимал.

— Это неправда, — сказал он осторожно, словно обращался к лунатикам, которых боялся разбудить. — Это не соответствует действительности.

В тот день, выйдя из здания колледжа, мимо торговцев брошюрами и сидящих на корточках кучками попрошаек, Пирс поймал себя на мысли: интересно, а как теперь Фрэнк Уокер Барр управляется со своими студентами? Старина Барр, добряк Барр, осторожно, наудачу предполагавший, что в этом холодном, сложенном из голландского кирпича мире могли все же остаться таинственные закоулки, некие отдаленные, пока не усмиренные аулы, которые, возможно, так никогда и не покорятся; Барр-балагур, который настаивал на том, что все истории имеют смысл, что они самоценны, и у которого всегда был про запас этот его спасительный смешок, — н-да, теперь все это потеряло смысл, хуже того, время повернуло вспять и всплеснуло новой реальностью: эти ребята верят тем историям, которые им рассказывают.

— А ведь в этом есть свой смысл, — говорила ему Джулия. — С астрономической точки зрения, может быть, ждать осталось еще долго, но ведь окажись мы в некой переходной точке, мы бы почувствовали наступление новой эры, ощутили ее воздействие и разглядели симптомы ее наступления; и мы их видим — я их вижу. — Сидя, скрестив ноги, на его постели — их постели, — она красила ногти, задумчиво и аккуратно, рисуя на них яркими лаками последовательность символов: звезду, луну, глаз, солнце, корону. — Критической точкой может быть вот этот ничем не занятый отрезок времени, когда всякое может случиться, старость одного мира и начало другого, балансируешь на самом стыке, и все существовавшее раньше теперь меняется, все мыслимое на миг становится возможным, и ты видишь следующее поколение людей, как будто идущих навстречу тебе из будущего, ты видишь, как они приближаются, и они прекрасны, ты ждешь, что они скажут, и не знаешь наверняка, поймешь ли ты их язык, когда они заговорят.

Она протянула Пирсу мистически заряженную руку.

— В этом есть свой смысл, — сказала она.

Они собираются волшебным образом претворить свою новую эпоху из грезы в явь, изумился Пирс, но как еще рождаются новые эпохи? Тебе надо быть с ними, подумал он, ты должен перейти на их сторону: в нем поднялись любовь и жалость к этим детям; колонны паломников в лохмотьях на том единственном пути, который им открыт, и в конечном итоге самим фактом паломничества они уже создают свое будущее. И над головой у каждого, как в комиксе, белое облачко для фразы, а вместо фразы там один-единственный знак — вопросительный.

То, в чем они нуждались — и в чем он сам начинал испытывать потребность, коль уж на то пошло, — так это не столько в историях, сколько в отчете, в объяснении того, почему эти сказки о мироздании, именно эти и никакие другие, воскресли после долгого сна и почему, пусть даже на первый взгляд, они и не могли быть правдой, но именно сейчас они могли казаться правдой — или оказаться ей. Отчет; модель; некое средство, при помощи которого те, кто кормится смыслом, как хлебом, смогли бы определить, где действительно новое, а где — лишь старые грезы, внутренние истории, от которых человечество никогда полностью не пробуждалось или не знало, что пробудилось от них: ведь тот, кто не знает, что проснулся, обречен спать, не подозревая об этом.

И все это по милости Эры Водолея? Да нет же, глупость явная. Конечно, дело не в эре, а в сути, в сердце происходящего, и далеко не все сердца обратились из золота в свинец и обратно в золото; рога у Моисея появились в результате какой-то ошибки при переводе с древнееврейского на латынь или с латыни на английский, Иисус был в той же мере Агнцем и Львом, в какой он был Рыбой, и мир переворачивался на аристотелевой точке опоры по каким-то собственным причинам, не имеющим к нам ни малейшего отношения. Согласиться с одной из этих всеобъемлющих историй, — ну а что в таком случае делать со всеми остальными, по меньшей мере столь же масштабными и столь же убедительными, которые сами собой возникают на исторической ткани времен, если взглянуть на эту ткань (переливчатый шелк, игристая тафта) под Другим углом зрения, при другом освещении? Нет, конечно, Барр всего лишь предполагал, что экономические и социальные факторы сами по себе не могут стать причиной причудливых фактов человеческой истории, и если ты не в состоянии почувствовать, как тасуются — на сцене и за сценой — эти открытые всем ветрам и смыслам аллегорические картинки, ты упускаешь не только половину прелести истории, но и себя исключаешь из истории, из долгой жизни человечества на земле, на самом деле прожитой и пережитой теми, кто ее творил; и эти их переживания в такой же мере являются предметом истории, как материальные условия существования и верифицируемые поступки действующих лиц.

Давайте только не будем спешить — вот, собственно, и все, что говорил Барр своим стриженным под ежик слушателям в серых костюмах, своим студентам на закате Века Разума. Давайте признаем — пусть это удивляет и смущает нас, но это так, — что факты неотделимы от историй. Вне наших историй, вне нас самих находится только внеисторический, бесчеловечный, до крайности чуждый нам физический мир; внутри же вписанных в этот мир наших человеческих жизней обитают наши человеческие истории, наша защита, без которой мы сошли бы с ума, как в конце концов сходит с ума человек, которому не дают спать. И видеть сны. Наши истории — не правда, нет, они — необходимость.

Но Век Разума был как крепость с поднятым мостом; теперь же Пирс со всех сторон слышал о том, как реальный мир, который казался Барру выстроенным на века, рассыпается под пристальным взглядом исследователя. Относительность. Синхронность. Неопределенность. Телепатия, ясновидение, левитирующие восточные гимнософисты, которые одной лишь силой мысли превращают собственную кожу в золото. Возможно, за всем этим крылась магия желания, и на верном пути стоял тот, кто совершенствовался в искусстве желать — в искусстве так долго подавлявшемся инквизицией всесильного рационализма, что оно атрофировалось и зачахло в темнице. Однако крепкие кислоты, видимо, имеют силу растворить оковы, растворить двери восприятия, впустить в темницу свет далеких — истинных — небес. Вот что слышалось Пирсу. Со всех сторон.

А что, если Барр ошибался? Что, если вовне и снаружи — не такие уж взаимоисключающие категории и не вся история находится в одной стороне уравнения? В каком-то смысле у Моисея действительно были рога, а Иисус был Рыбой; и если даже принимать все это только лишь за внутренние истории, за что-то вроде снов, то для каждого отдельно взятого человека они все равно остаются вовне; и никакой сон не может заставить их соответствовать реальному движению созвездий, а они ему, похоже, соответствуют. Но как? Как такое возможно? Как в подобном случае столетия становились в сознании Пирса цветными экранами, на которых он в любой момент мог разместить любую вновь полученную информацию; отчего в нем и рождалась уверенность в том, что чем полнее, чем насыщеннее и ярче становятся его многолюдные полотна, тем полнее удается ему овладеть историей; а коль он и впрямь смог ухватить историю во всей ее полноте, то где в подобном случае обретались цвета — внутри или снаружи?

Что, если — пусть даже состоящие из каких-то не совсем понятных, не вполне материальных атомов и электронов, вплетенные хитрым образом в свой собственный пространственно-временной континуум, со своей собственной Экологией (новое слово-подкидыш, найденное на пороге века: принять как родное, впредь холить и лелеять) — что, если человек и свойственные человеку истории содержат в себе не только человеческую правду, но, вместе с ней, истины внешнего мира? Что, если эти старые, навязшие в зубах, вновь и вновь по кругу передаваемые истории неизбывны как раз потому, что в них хранится зашифрованная тайна об устройстве физического (или так называемого физического) мира, о том, как и откуда взялся человек, а вместе с ним — способность мыслить, а вместе с ней, наконец-то, и смысл всего происходящего?

Ни одна из них не имела никакого отношения к истине, ни одна! Ни единой истинной истории на всю Историю… Положим, так. Но что, если все они — истина? Вселенная — это сейф с цифровым замком, а комбинация цифр заперта внутри сейфа: сей экзистенциальный орешек немало утешал его в Ноуте, этакое горькое чувство радости. Но мы сами — и есть этот сейф! Мы созданы из праха, — положим, так; но тогда выходит, прах способен мыслить, прах способен знать. Необходимая комбинация цифр существует, она должна существовать: сокрытая в наших сердцах, в пульсирующем токе крови, в наших прядущих нить истории умах и в тех историях, которые мы ткем.

Возможно ли это, возможно ли? Откуда ему было знать. С чувством едва ли не гадливым, морщась, как от прикосновения к чему-то мерзкому, он всегда избегал сколь-нибудь систематических знаний о физическом мире, всех этих естественнонаучных курсов, которыми ему забивали голову в Ноуте, он учил их абы-только-сдать-и-забыть, опрастывая голову от тяжкого и вызывающего рвотный рефлекс содержимого, как только выходил за дверь лабораторий. Астрономия тоже была в этом списке. Он не помнил из нее ничего, за исключением того факта, показавшегося ему в то время конгениальным, что кометы (эти древние зловещие знамения) суть в действительности не более чем большущие комья грязного снега. Все его познания о том, как продвигаются современные естественнонаучные исследования, ограничивались тем, что он читал в газетах или видел по телевизору, и только; теперь же идеи доходили до него, как электрические токи из перенасыщенного статическим электричеством воздуха, Джулия то и дело приносила вести о потрясающих откровениях, которые вот-вот перевернут мир; нет, опять не случилось. Луна подбиралась все ближе к Земле, а на обратной ее стороне садились звездолеты из Ниоткуда; могущественные маги, скрывавшиеся до сей поры в Тибете, со дня на день собирались провозгласить себя подлинными владыками мира; ученые проваливались в ими же сотворенные дыры в пространстве-времени, но информация об этом замалчивалась. Пирс то и дело слышал такие вещи, что мороз по коже пробегал; окажись все это правдой, весь отчет о времени и жизни на Земле пришлось бы переделать на веки вечные — но через мгновение, смеясь и переводя дух, он распознавал в них очередную старую историю, которую уже рассказывали на исходе прошлого тысячелетия, а может статься, даже и одну из тех, что рассказывали у самого первого в мире костра — ведь именно вокруг него слагались самые первые истории.

Но откуда в подобном случае брался трепет изумления?

Его пробирало дрожью; он открывал окно в ночь, упирался локтями в подоконник. Он клал свой длинный подбородок в сложенные чашечкой ладони и стоял так, глядя наружу, похожий на горгулью.

Есть у мироздания сюжет или нет? Нет, все-таки — есть? В его собственной жизни никакого сюжета не прослеживалось, даже в те времена, когда он жил внутри историй; но как насчет мироздания?

Те, что снаружи, думают, что есть. Его студенты. Они жаждут историй, как человек, которому не давали спать, мечтает выспаться. Конечно, Джулия искала бы на том же самом углу в то же самое время еще одни пять долларов; а может, в ту же самую фазу Лупы столь же урожайного на пятерки поворота колеса. Джулия верит, что цыганки могут предсказывать будущее.

Есть ли у мира сюжет? Ему казалось, что сюжета нет, — не потому ли, что он забыл свой собственный?

Прозрачным майским утром, когда все остальные уже, судя по всему, отчалили, они с Джулией сидели друг напротив друга за исцарапанным кухонным столом, готовые отправиться в путь: между ними стоял высокий стакан воды, а в блюдце два голубоватых кубика сахара, которые достал им сосед сверху — косматый, с кроткими карими глазами, — билеты в Иной Мир. Потом, через несколько лет, он иногда задавал себе вопрос, а не свернул ли он в ту минуту в какую-то боковую калитку бытия, навсегда сбившись с главной дороги, по которой в противном случае покатилась бы его жизнь; но этот вопрос не имел значения, вернуться и проверить было никак нельзя; если уж ты ступил на ту дорожку, которая через минуту стала сама собой раскатываться у них из-под ног, обратных путей не существовало. И никаких «как будто»: это была не метафора, а если и метафора, то настолько реальная, что смысл и средство его достижения менялись местами и делались неразличимы. А вообще-то немного погодя в то бесконечное утро явилась очевидность: истина сама есть метафора, нет, даже не метафора, а всего лишь указатель, направление движения к самой прозрачной и всеобъемлющей метафоре из всех, к которой можно приближаться, но приблизиться нельзя. Жизнь есть путешествие; и есть только одно путешествие; в жизни есть только одна дорога, один темный лес, одна гора, одна река, требующая форсирования, один город, в который можно войти; один рассвет, один вечер. И ты просто сталкиваешься с каждой из этих реальностей снова и снова, постигаешь их, понимаешь, рассказываешь про них истории, забываешь, теряешь и вновь находишь. И в то же самое время — Пирс стоял, и задыхался от ветра Времен, и переживал то же самое потрясающее чувство озарения, с которым Бруно открыл для себя Коперника, первого человека в истории, который сумел это постичь, — Вселенная бесконечно расширяется, ежесекундно, в каждом из тех направлений, которые ты только в состоянии помыслить или представить себе, в каждый момент бытия.

Да, я понял, сказал он. Да, я понял, понял: слушая, как замыкаются, встают на место бесчисленные реле, настолько крошечные, что им хватало места в круговерти каждой наималейшей творящейся в нем в данный момент химической реакции. В тот день он узнал, где находится рай, а где ад, где семиярусная гора; и он смеялся в голос, поняв эту простую истину. Он узнал ответы на сотни других вопросов, а затем забыл их, а потом забыл и сами вопросы, но и через несколько лет — не то чтобы слишком часто, но все-таки — к нему возвращался, как прибойная волна, которая докатывается до сухой гальки и плавника и снова отступает, всплеск тогдашнего понимания: на краткий миг подступал знакомый солоноватый привкус тогдашнего знания — наверняка.

Глава шестая

В те времена Пирс сделался весьма популярным преподавателем в Барнабасе, студентам казалось, что он владеет каким-то секретом, которым мог бы поделиться, тайной, которая и ему-то самому не так уж легко далась. Возле подобранного на улице плюшевого кресла возвышалась груда книг, купленных, взятых на время, а то и просто краденых, — он приходил в аудиторию, доверху груженный экзотическим товаром, награбленным в этих сокровищницах; и для того, чтобы выгрузить свои богатства, ему недоставало минут в часах и часов в учебной программе.

Тем временем великое шествие замедлило ход, запуталось само в себе, изъеденное — разом — духовной расточительностью и духовной же скупостью; те, кто изредка заходил посидеть на полу у него на лекции и послушать его истории, имели все меньше общего с западной цивилизацией, они казались бог весть откуда взявшимися чудными существами, и направлялись они тоже бог знает куда, и для них, измученных и пыльных, это был лишь мимолетный привал.

Пирс по-прежнему работал над своим отчетом, над своей историей; а в это время далеко на Среднем Западе Роузи Расмуссен со своим Майком вела хозяйство в сером Ветвилле, вдали от огромного и беспокойного университета, а в это время Споффорд в безмолвном напряжении сидел в палате реабилитационного центра в Гарлеме с шестью другими мужчинами, которые никак не могли забыть один далекий пляж на рассвете и один поросший зеленью холм. Пирс продолжал читать: он читал Барра и Вико [38], он читал «Стеганофафию» Лупса Розы; он читал истории Гриммов и Фробениуса [39] и «Истории о Цветах», «Возвышенную Историю Священного Грааля» [40] и «Историю Королевского Общества» Спрата [41]; он читал Джорджа Сантаяну [42] (что за чушь!) и Джорджио ди Сантильяну [43] (что за прелесть!) и десятки текстов, которые мог прочесть в Ноуте, но так и не удосужился; он прочел «Золотую ветвь» [44], и «Золотую легенду» [45], и «Золотого осла» Апулея. А в это время в верхней части города Сфинкс, тогда еще неоперившаяся школьница, рылась в маминых таблетках, ища, чем бы закинуться, а в это время Бо Брахман на вершине горы в Колорадо ждал, когда появятся и пойдут на посадку звездолеты Изнеотсюда, а Пирс стоял на крыше своего дома с иллюстрированным Гигином [46] в одной руке и фонариком в другой и в первый раз в жизни наблюдал, в каком знаке восходит луна в задымленном небе. Она всходила в знаке Рыб, двух рыбок, изогнувшихся головка к хвостику.

Один вопрос, говаривал в свое время Барр, один вопрос порождает другой, а тот — следующий, а за ним возникают новые, и так далее без конца, за всю жизнь не управиться. Пирс узнал, где находятся четыре стороны света, узнал, что они — не совсем то, что четыре главных оси компаса, он узнал, почему ангельских хоров девять, а не восемь и не десять и где можно каждую ночь отыскать утерянную чашу Джамшида. [47] Он так и не узнал, почему люди склонны думать, что цыгане могут предсказывать судьбу, но узнал, отчего в сутках двадцать четыре часа, а в зодиаке двенадцать знаков и почему апостолов тоже двенадцать. Ему начало казаться, что ни один пронумерованный или снабженный числом факт человеческой истории не получил своего числа случайно; если какое-то количество героев, размеры корабля, количество дней пути или холмов, на которых был построен город, не составят сразу какого-нибудь удовлетворительного числа, то все равно со временем человеческое воображение сотрет лишнее или добавит недостающее, пока и это число не станет одним из того набора целых чисел и правильных геометрических фигур, что живет в человеческом сердце: заветная комбинация к замку сейфа.

Пусть магия, наука и религия говорят о разном, думал он, но говорят они одним и тем же способом. Может статься, что Смысл и впрямь — составная часть тех или иных явленных в мире предметов, причем предметов не всяких; быть может, он возникает сам собой, как в результате смешения специй, умения готовить и умения чувствовать вкус возникает вкусовой букет, — но сам по себе не сводится к этим предметам; Смысл есть имя для безымянных сочетаний явленных в мире сущностей — легкий спазм в горле, шум в ушах: «Вот оно, я понял, понял…»

Что бы ни скрывалось за всеми этими туманностями, он вошел во вкус. К хорошо отлаженному механизму научного метода Барра, к магическим, завораживающим сказкам из детства и к до сих пор толком не прочитанной короткой жизни Бруно добавились книги по небесной механике, книги о работе органов чувств и о внутреннем строении атома, книги по истории христианской иконографии, по ведовству, по особенностям усвоения знаний детьми. Сквозь эти книги открывался ход, в дебрях библиографий виднелась тропка, и Пирс через неясности, усталость, а порой и отвращение шел туда, куда вели его сноски и тексты, бывало переходя от глянцевых книжонок в бумажной обложке, до странного богатых смыслом, к потрепанным томам в кожаных переплетах, страницы которых были заполнены всего лишь буквами: останавливаясь только для того, чтобы набраться смелости идти дальше, осмотреть местность и увидеть, кто из первооткрывателей шел до него тем же маршрутом, да и ходил ли здесь вообще кто-нибудь; чтобы подобрать по дороге яркий факт, причудливый обрывок информации и вообще всякую забавную всячину.

И вдруг, совершенно неожиданно, он свернул на знакомую дорогу; настал день, когда, поднявшись на вершину очередного холма, он с изумлением узнал окружающий пейзаж, рубежи давно знакомой ему страны.

Знакомой страны, о которой он когда-то много знал, но о которой не вспоминал много лет. Страны, у пределов которой он нередко стоял долгими летними вечерами, когда обманчивая география холмов на севере Кентукки, куда он был в силу каких-то непонятных причин сослан, исчезала, и проступали очертания гораздо более реальной, подлинной страны, и путь до нее был недолог; и то была его родина.

Пришла весна, первая весна новой эры, лето вывело на улицы кочевников — покуда лето не украли, Пирс видел по телевизору толпы, крестовый поход детей, растянувшийся по улицам больших городов, стиснутый холодными фасадами общественных зданий; видел, как их давили, словно сама Кали ехала по ним на своей колеснице, в ожерелье из черепов и в облаке слезоточивого газа.

Маленький Барнабас, несмотря на приспособленчество администрации, а может благодаря ему, был покорен походя, словно захлестнутый Великим восточным переселением народов или иберийским перегоном скота, безо всякого сопротивления, и теперь Пирс проводил самые жаркие дни летней сессии, запершись в своем кабинете, а дети смеялись, пели и разрисовывали стены призывами к миру. Он слушал звон бьющегося стекла и звуки сирен и жевал «солтайновские» крекеры, коробку которых нашел в письменном столе; он читал «Осень Средневековья» Хейзинги [48], кажется, в Ноуте книга значилась в списке обязательной литературы, он даже, кажется, сдал как-то по Хейзинге зачет, но читал ли он его на самом деле, Пирс так и не вспомнил.

На закате дня люди набились в главный зал ратуши, где должен был состояться праздник, «одни — поглазеть, другие — попировать, третьи — стащить еду или еще что-нибудь». Члены парламента и муниципалитета, правления купеческой гильдии и университета, с превеликим трудом протолкавшись в зал, обнаружили, что предназначенные им столы заняты всякими ремесленниками. Попытались согнать их, «но пока удавалось вытолкать одного-двух, с другой стороны садились шесть, а то и восемь».

Тут заголосили сирены, оба типа, жалобный с подвыванием и повелительно-суровый клаксон. Дети в помещении начали бить стекла, а дети снаружи, строя на лестнице баррикады, закричали дерзко, ликующе. Пирсу было их слышно, но не видно: окно его кабинета выходило в вентиляционную шахту. Он перевернул страницу книжки.

…многие князья в изгнании, скитаясь от одного королевского двора к другому, без состояния, но одетые по-прежнему с пышным великолепием Востока — откуда они и бежали, — король Армении, король Кипра, впоследствии император Константинополя. Неудивительно, что жители Парижа поверили россказням цыган, которые объявились в 1427 году, «герцог, граф и с ними еще десять всадников», пока прочие, числом до 120, остались за городской чертой. Они прибыли из Египта, сказали они, Папа Римский им велел, в виде епитимьи за вероотступничество, странствовать в течение семи лет, не ложась спать в кровать; их было 1200, но их король и королева и все остальные умерли по дороге; дня смягчения наказания Папа приказал, чтобы каждый епископ и аббат предоставлял им по десятку загонов для скота. Жители Парижа толпами приходили посмотреть на них, цыганки предсказывали им судьбу и облегчали их кошельки «при помощи волшебства и иными способами».

Ощущение близкого ответа — оно было настолько ярким, что на миг заглушило ропот Новой эры на улице, — нахлынуло так неожиданно, что Пирс на секунду даже забыл, на какой, собственно, вопрос он собирался найти ответ. Он вновь разыскал нужный отрывок:

Они пришли из Египта, сказали они.

Ах да. Ах да, конечно. Египет.

Ответ прост; Барр говорил, что так оно и есть. Ответ прост, он все это и раньше знал, но не обращал внимания на этот маленький, но крайне значимый факт, но теперь он понял, теперь он знал.

Вот тебе и на.

Египет — впрочем, та страна, откуда они принесли свои магические навыки, вероятнее всего, не была Египтом, нет, вряд ли, нет, ни в коем случае, только не в той истории, которую знал Пирс. Какая-то другая страна, похожая на Египет, может быть, где-нибудь неподалеку от него, но только не Египет.

Вот тебе и на, нет, правда, вот тебе и на.

Закрываясь, шелестела страницами книжка в руках у Пирса; высокие голоса студентов потонули в настойчивых призывах мегафона. Затем раздались стоны и вопли Ужаса, и — тах-тах-тах — стали рваться гранаты со слезоточивым газом. Пирса вызволяли из заточения Оторопев от простоты ответа, Пирс сидел и глядел в пространство, и, пока до его кабинета не добрались едкие клубы дыма, в голове у него вертелась одна и та же фраза: вот тебе и на.

Пирс был единственным ребенком, и ему было девять лет от роду, когда мать (по причинам, ставшим внятными для Пирса много лет спустя, но в то время совершенно непонятным) разошлась с его отцом — тот остался в Бруклине — и привезла его жить в Кентукки к своему брату Сэму, у которого умерла жена, но осталось четверо детей; жить пришлось в ветхом бараке чуть в стороне от единственной короткой улицы шахтерского поселка. Сэм работал врачом в больнице при маленькой католической миссии, где лечили шахтерам легкие, укладывали на сохранение их девочек-невест, а потом гнали глистов у народившихся детей. Дети самого Сэма — и Пирса ожидала та же программа — не посещали убогую местную школу; им давала по утрам уроки на дому сестра и домохозяйка священника, мисс Марта.

Всем, кроме Джо Бонда, старшего сына Сэма. К моменту появления Пирса Джо Бойд был уже слишком большим, чтобы заставлять его учиться у мисс Марты; он был слишком большой и вредный, и никто не мог заставить его делать то, чего он не хотел; это был мальчик с лисьим лицом, он закатывал короткие рукава рубашки так, чтобы видны были едва наметившиеся бицепсы; считалось, что Сэм будет заниматься с ним чтением, но нравились ему только автомобили. Пирс его боялся.

Что же до Хильди, то она вышла из-под опеки мисс Марты через год после появления Пирса и отправилась в школу «Королева Ангелов» в горах Шарон: пять дней в неделю, жидкая кашка на завтрак, залатанные простыни и молебны. Тот факт, что сама она через несколько лет стада монахиней, с характером резким, высокомерным, самоотверженным и храбрым, не мешал ей со смаком пересказывать ужасы из жизни большого краснокирпичного особняка — роза Шарона, лилия долин…

Так что с тех пор уроки велись для Пирса, для тихой и скрытной Роберты по прозвищу Птичка и для малыша Уоррена, который поначалу показался тогда Пирсу просто бесформенным комочком, умом же и невозмутимым характером он обзавелся позже, когда вырос. Они пели для мисс Марты, рассказывали мисс Марте стихи, слушали воспоминания мисс Марты о причисленной к лику святых матери Опал Бойд, а в полдень убегали от мисс Марты, чтобы играть в такие игры, о которых мисс Марта никогда не слышала и которых наверняка даже и не смогла бы себе вообразить. Когда по вечерам, пару раз в неделю, появлялась Винни, мать Пирса, она пыталась собрать их всех в кучку и поучить французскому, но очень скоро они вконец ее измотали и добились желаемого. Теперь они были свободны с полудня до следующего утра, с мая и аж по самый октябрь.

Вот в эту семью Пирсу и предстояло войти; здесь жили жизнью, которая замкнутостью своей напоминала жизнь какого-нибудь старинного семейства из мелкой поместной аристократии, а своим особым укладом — жизнь иностранцев в чужой стране, чьи труды и дни проходят в пределах охраняемого сеттльмента. Только дети Олигранта учились у сестры священника; только Олигранты (насколько знал Пирс) ежемесячно получали из центральной библиотеки штата в сине-зелено-травянистом Лексингтоне посылку с книгами. Жена Сэма, Опал (бывшая школьная учительница, она-то и была их первой наставницей, и память о ней они горячо чтили), выяснила, что есть такая возможность — заказывать книги коробками из столицы штата в свою бескнижную глухомань, — и Винни теперь тоже так делала; прочитанные книги ежемесячно упаковывались и отправлялись обратно, по получении им высылали следующую коробку, более или менее отвечая невнятному списку олигрантовских заказов (Матушка Западный Ветер [49], еще какие-нибудь истории про лошадей, «что-нибудь о том, как класть стены из камня», любую книжку Троллопа). Коробку привозили с почты и вскрывали — с радостью и разочарованием, получалось что-то вроде ежемесячного Рождества. Пирс помнил собственное впечатление от этой причудливой системы — наполовину презрение, наполовину смущение, — причудливой для ребенка, который хаживал по огромным, поистине беспредельным закромам Бруклинской библиотеки, куда отец его наведывался каждые две недели и всегда брал с собой Пирса, и тот мог взять почитать любую приглянувшуюся книгу, — вспоминая облупленные коробки, Пирс подумал, а может, именно они, те безымянные библиотекари, или кто там еще мог укладывать книги в коробку, может быть, именно они, выслав ему очередную допотопную — и с точки зрения орфографии, и по содержанию — книгу, впервые дали ему знать о существовании той призрачной страны, далекой древней страны, которая была похожа на Египет, но Египтом все-таки не являлась, нет, то был совсем не Египет, то была иная страна, с совершенно другой историей, и в названии тоже была пусть небольшая, но весьма существенная разница: не Египет, но Эгипет.

Невыносимой городской ночью, слишком душной, чтобы спать, слишком жаркой и шумной из-за сирен, музыки и нескончаемого шествия, Пирс стоял у окна с самодельной сигаретой между пальцев и снова вглядывался в зыбкий призрак страны, оставшейся там, в далеком прошлом: Эгипет.

Почему мы верим, что цыганки могут предсказывать судьбу? Потому что на самом деле они пришли не из Египта, а из Эгипта, страны, где были ведомы все магические искусства. Они все еще несут с собой, в сколь угодно деградировавшей форме, искусство, которым владели их предки. Пирс рассмеялся при мысли об этом А почему они бродили по свету, почему бродяжничают до сих пор? Потому что Эгипет пал. Его больше не существует. Какая бы страна ни занимала его территорию сейчас, Эгипта больше нет, он исчез с поражением и падением последнего из городов, там, на самом дальнем востоке. И вот тогда мудрые жители страны пустились в странствие, неся с собой свои знания, чтобы вечно помнить о своей стране, но никогда не упоминать ее, перенять одежды и обычаи тех стран, в которые они переберутся, чтобы пускаться во все тяжкие, лечить людей (потому что они были великими лекарями) и передавать свои секреты так, чтобы великое знание не было утрачено.

Так что цыгане (Gypsies, Gitanes — ну, точно, слово в европейских языках то же самое!) на самом деле, вероятнее всего, пришли совсем не оттуда, они всего лишь пускают людям пыль в глаза, потому что те, кто действительно пришел оттуда, дали обет хранить тайну.

Потому Пирсу и было так трудно обнаружить их, спрятавшихся в глубинах истории, за беспорядочною чередой событий, в которых они участвовали на протяжении последующих веков. Со стороны, одетые, так сказать, в штатское, на плотных страницах энциклопедии, в учебнике истории мисс Марты, они сливались с фоном, в расшифровке их историй легко было ошибиться; со стороны они совсем не казались ни магами, ни рыцарями, присягнувшими на верность Эгипту.

Да и он, его двоюродные братья и сестры на сторонний взгляд тоже не отличаются на своих старых фотографиях от прочих неряшливых ребятишек на размытом чахлом пейзаже восточного Кентукки, с поездами, груженными углем, которые вечно пыхтели себе мимо их городка на горе, тоже ничем не отличавшейся от прочих рудных гор, не отмеченной какой-то секретной геометрией. Да нет, конечно. Понять можно только изнутри, да и то лишь получив подсказку. А истинные эгиптяне поклялись хранить тайну.

Невидимый Колледж.

Почему, спросил себя Пирс, коль уж они всегда одни и общаются только друг с другом, почему они все время создают какие-то клубы, ассоциации, братства и клянутся друг другу в верности? Когда он только-только переехал из Бруклина в Кентукки, ему пришлось долго ждать посвящения в клуб ретриверов Джо Бойда. Джо Бойд, старший из двоюродных братьев, был его бессменным президентом. Невидимый Колледж Пирс изобрел сам в ответ на эту дискриминацию; с остроумной изящной мстительностью он не исключил Джо Бойда из членов Колледжа, а вместо этого выбрал его президентом — сохранив, однако, в тайне от него самого как его президентство, так и членство в невидимом Колледже, да и само существование Колледжа — тайна, которую все остальные Невидимки (все дети за исключением Джо) обещали хранить вечно.

А разве это было его собственное изобретение? Нет, Невидимки существовали всегда, и из разбросанных по книгам таинственных намеков Пирс просто взял и догадался об их давнем, с незапамятных времен таинственном существовании, то были рыцари доартуровской эпохи; братство короля Артура, вероятнее всего, было всего лишь одним из множества орденов, и все мудрые, добрые и смелые люди на свете в каком-то смысле принадлежали к различным орденам этого братства. Кого еще — из разных веков — можно назвать? Наверняка сказать трудно, но когда двоюродные братья и сестры спрашивали его об этом, Пирс в состоянии был решить, повинуясь некоему внутреннему чувству, каковому он (как-никак генеральный секретарь своего собственного ордена) внимал и повиновался. Луноликий Джин Отри [50], безусловно, много чего знал. А еще Шерлок Холмс и сэр Флиндерс Петри. [51] Айк? [52] Вряд ли, но, размышляя над этим вопросом, он вышел на проблему, которую так и не смог решить со всей определенностью: Колледж, конечно, мог существовать так, чтобы о нем никто не знал, веками не объявляясь на свет божий, но можно ли быть одним из Невидимок, даже не зная об этом! Его уловка насчет членства Джо Бонда, казалось, доказывала (особенно Хильди, справедливой, рассудительной, всегда относившейся к Колледжу Пирса с некоторым скепсисом), что да, может.

Может, оно и так. Решать не ему — вот если бы он на самом деле сам все придумал, тогда конечно, — но он же ничего не придумал, он вступил в этот мир как в некую империю и сам удивлялся его размерам и его историям не меньше, чем его двоюродные братья и сестры: это было не понарошку, это была История. Коль скоро первое открытие сделано, коль страна эта существует, вернее существовала когда-то, находилась где-то возле пирамид и Сфинкса, не вполне совпадая с другой страной, про которую написано в учебниках, — оставалось только расшифровать поступающие своим чередом факты, выяснить, s явились они из «техниколоровской» страны Демилля, С.; страны фараонов, загорелых рабов и евреев, или из другой, страны-тени, Эгипта, страны мудрых рыцарей, лесов, гор, морских побережий и городов с храмами, где начиналась бесконечная история.

Бесконечная история: история, которая длилась в нем и в его двоюродных братьях и сестрах, история, которая нашла свое продолжение в том, что Пирс ее открыл и выписал во всех деталях на собраниях Невидимого Колледжа по ночам, когда им всем полагалось спать, а они обсуждали вопросы, порожденные этой сказкой, вопросы, которые задавали ему дети из темноты. Суждено ли им остаться в этой сказке, став взрослыми? Конечно, ведь это сказка про взрослых. Отправятся ли они когда-нибудь сами в Эгипет и как? Возможно, но только если сказке суждено окончиться. Потому что в конце (Пирс слышал об этом или просто придумал, а потом забыл, что придумал сам) все изгнанники должны вернуться в город на самом дальнем востоке, собравшись туда из разных краев и времен, с удивлением натыкаясь на знакомых — Ты?! И ты тоже! — и наконец, собравшись все вместе, поведать друг другу историю своих странствий. А почему бы тогда ему, его двоюродным братьям и сестрам, а может, Сэму и тете Винни, матери Пирса, его отцу Акселю, конечно, тоже не поехать тайком на пароходе или на поезде, а может и на самолете в…

— Адоцентин, — сказал Пирс вслух.

Глядя на улицу из своего убогого окошка, он почувствовал, как внутри у него словно распахнулось какое-то окошко, словно ветер прошелся по волосам. Много-много лет он не произносил и не слышал названия этого города. Когда он уехал в Сент-Гвинефорт, игра внезапно закончилась, сама собой. Не стало больше историй. Он перерос их, отложил в сторону; малыши не решались попросить его — такого серьезного в школьном галстуке и форме — рассказывать заново. Интересно, вспоминают ли они об этом городе теперь? Адоцентин.

А кстати, откуда он взял это название? Где он его стащил, какая книга уступила ему это слово, чтобы он мог назвать город в своей воображаемой стране? На слух повзрослевшего человека оно звучало надуманным до крайности, диковинным, как имя, услышанное во сне, название, которое что-то означает, пока спишь, но теряет смысл после пробуждения.

Н-да, надо бы выяснить, откуда он его взял. Нет ли случайно такого справочника, сноски с отсылкой на книгу (какую такую книгу?), где будет полный свод информации по этому поводу? Нет ли других историй, вроде истории про цыган, например, которые тоже вели бы происхождение из Эгипта? Наверняка такие истории есть. Просто обязаны быть. Ведь откуда-то он брал те истории, которые рассказывал двоюродным братьям и сестрам. Им он объяснял, что источник у него один — История; он и вовсе забыл о них, теперь же, по прошествии стольких лет, он пришел к выводу, что просто выдумал их сам, благо голова большая; но, может быть, не все так просто. То есть, конечно, его Эгипет был страной воображаемой, вот только, вероятнее всего, не он его выдумал.

Если бы он мог вернуться туда и все-все выяснить; исхитриться развернуться на этой дорожке и пойти обратно, по собственным следам.

— Пирс? — раздался голос Джулии из темной спальни, где жужжал вентилятор. — Не спишь?

— Нет.

— А занят чем?

— Думаю.

Не так-то просто будет все выяснить заново, не такая это страна, чтобы легко вернуться в нее, однажды покинув. Требуемые усилия казались безмерными и тщетными, как будто не ему, а всему миру нужно было сорвать резьбу и провернуться в обратную сторону.

— Колеса катать меньше надо, — сонно сказала Джулия. — Пошли спать.

Адоцентин, подумал Пирс. О Эгипет.

С приближением рассвета с моря наконец-то подул бриз, и Пирс благодарно вдохнул его солоноватую прохладу. Он сможет возвратиться назад, он пойдет вперед, глядя вспять. Может быть, он, как мальчик с пальчик, набросал крошек там, где прошел, может быть, еще не все те крошки съели птицы.

Тогда давай отправляйся в путь, подумал Пирс. Отправляйся в путь.

Его сигарета превратилась в бурый окурок, и он кинул его на улицу — и тот мелькнул, как метеор. На пожарных лестницах здания напротив люди устроили себе постели, занавешенные цветными тканями и освещенные свечками. Внизу на улице открыли пожарный гидрант, и плотная струя смывала в водосточный желоб банки из-под пива, презервативы, спичечные коробки, газеты. Завывание ветра, верблюжьи колокольчики, собачий лай, ленивое позвякивание тамбурина. В изнемогавшем от зноя караван-сарае никто не спал.

Если ему казалось, что никакого сюжета нет, а есть всего лишь простейшая последовательность событий, как говорил Барр, то происходило это потому, что он перестал узнавать себя. Так оно и было — раньше. И все-таки каждая история, в которой он когда-то побывал, теперь жила в нем, большая история в маленькой, сон в яви, и все они должны были со временем выйти наружу восстановиться, так же как, проснувшись, вспоминаешь сон, от конца к началу, задом наперед.

Для начала он заглянул в Египет: покопался в руинах, понатаскал домой из Бруклинской библиотеки толстенных фолиантов, полазал по ссылкам и указателям, задав себе работы не на один день.

Ни в одном из этих томов не оказалось того, что он искал.

Тема, конечно, была неподъемная, египтология занимала множество полок в библиотеке, подразделяясь, в свою очередь, на разделы, посвященные Раннему, Среднему и Позднему царствам; солидные многотомные труды времен стародавних, где сквозь древний ил проглядывал металл драгоценной древней утвари, затем более поздние аналитические работы по мифографии, где материал был подобран кирпичик к кирпичику, как в пирамидах, да и непрошибаемая, закоснелая самоуверенность авторов наводила на те же ассоциации; и наконец, последние декадентски-попсовые книги, едва ли не сплошь состоящие из цветных иллюстраций — ни в одной из них не было страны, которую он искал. Он чувствовал себя человеком, который отправился в Мемфис, к крокодилам и залитым лунным светом храмам, а очнулся в штате Теннесси. [53]

Почему мы верим, что цыгане могут предсказывать судьбу? Потому что мы думаем, что когда-то они были египтянами, пусть это и не так; отсюда вполне естественно предположить, что они унаследовали хоть малую толику той тайной мудрости, которой, как известно, обладали египтяне. А почему на наших долларовых купюрах египетская пирамида, увенчанная мистическим глазом? Потому что в Древнем Египте родился тайный язык духовной свободы, вдохновения, знания; геометрия, по которой можно исчислить Новый Порядок Грядущих Эпох.

Но это же не так! Настоящие египтяне, о которых читал Пирс, были самыми твердолобыми, приземленными, догматичными бюрократами духа, которых он когда-либо встречал. Далекие от представлений о свободе духа, о возможности духовных путешествий, они состряпали отвратительную процедуру бальзамирования, будучи уверены, что только физическое тело, законсервированное, как вечно свежий кекс в вакуумной упаковке, может противостоять разложению и смерти. Чем больше Пирс набирался знаний по их бесконечно разветвленной, убийственно дотошной мифологии, тем яснее понимал, что они подразумевали именно то, что говорили: все эти нудные истории не были аллегориями, созданными специально для того, чтобы только мудрый человек смог пробиться через них к истинному смыслу, как думал Платон; это были не магические символы, не искусство, это была наука. Египтяне действительно думали, что мир именно так и устроен и управляется именно этими персонажами, разыгрывающими весь этот гротесковый бред. Пирс пришел к выводу, что идеальное состояние для древнего египтянина — смерть; короче говоря, быть счастливым значит быть неподвижным, спать и видеть сны.

Совсем не это виделось Пирсу, совсем не это. И он уже почти успел убедить себя в том, что все свои сюжеты сочинил сам: ведь его благородная история не могла опираться на подобный вздор; почти успел убедить.

А затем, по другой дороге, лишенный сана, вечно в беде, вечно спасающийся бегством, появился, как Белый Кролик, Джордано Бруно — а точнее, вернулся, поскольку книжка Феллоуза Крафта как-то сама собой подвернулась ему под руку, как нужная идея, которая давно вертелась в голове и просилась наружу, и он отправился туда, куда она ему указала, — совсем не в сторону Египта, а как раз туда, с чего Пирс когда-то начинал, к эпохе Возрождения; не к векам фараонов, а к веку Шекспира; Бруно был почти что его современником. И вот мало-помалу, ошеломленный и ошарашенный, он снова оказался у знакомых рубежей.

Ах да, как же, как же. Теперь понятно. Вот тебе и на.

Он начал отказываться — постепенно, не вполне сознаваясь себе в этом, — от попыток создать подробный отчет, путеводитель для своих студентов в предстоящих им странствиях по Истории; во всяком случае, отчет этот неожиданно так увеличился в размерах, что стало невозможно втиснуть его в страницы простого обыденного курса истории, ему теперь нужен был свой курс, нет, даже свой колледж. Он продолжал преподавать, но стезя дала развилку, он последовал за Бруно, и дорога повела его длинными переходами под украшенные гербами арки, мимо храмов с колоннами, он сбился с пути, где-то в пригороде барочного города, недостроенного и в то же время полуразрушенного, наткнулся на геометрический ипподром; углубился в темный и бесконечный садовый лабиринт.

Но первооткрыватель Пирс знал одну штуку про лабиринты; и эту крупицу информации он тоже походя подобрал где-то по дороге: в любом лабиринте, сделан он из тиса или камня, из деревьев, подстриженных так, чтобы они напоминали фигуры зверей, или из стекла — или из времени, — правило везде одно и то же: вытяни левую руку и иди вдоль левой стены, куда бы она ни вела. Просто иди и сворачивай туда, куда ведет та стена, что слева…

Пирс вытянул руку и пошел; и по пути (не сходя с места, в своем подобранном на свалке плюшевом кресле, и рядом — стопка книг) он начал понимать: то, что он отследил, нашел, то, что с каждым поворотом становится все яснее (теперь понятно!), было всего лишь — очертания ответа на старый вопрос. И когда наконец совсем в другом мире, в белоснежной маминой ванной, Сфинкс задала ему тот же самый вопрос, отчет о странствиях был при нем: вся причудливая, неправдоподобная и даже по-своему забавная история. Он мог дать ей отчет, хотя, которую часть из него она действительно выслушала, а которая канула без следа в ее и без того перегруженном мозгу, сказать было трудно. Он знал, почему люди верят в то, что цыганки могут предсказывать судьбу; он знал, откуда на долларовой банкноте взялись пирамида и мистический глаз, он знал, из какой страны исходил Новый Порядок Грядущих Эпох. Из той же страны, откуда пришли цыгане, — причем не из Египта.

Не Египет, но Эгипет; потому что мировая история существует не в одном-единственном экземпляре.

Тяжелым августовским утром Пирс шел по размокшей грунтовке от хижины Споффорда к извилистому асфальтовому шоссе, которое петляло вдоль речки Блэкбери, и дальше через Дальвид. Он плотно позавтракал, он был готов к началу новой жизни, но все-таки не прочь был отдохнуть немного, перед тем как направиться в Конурбану; немало лет прошло с тех пор, как он последний раз шел по такой вот местности — они со Сфинкс, не имея машины, проводили большую часть лета в городе, с кондиционером, — теперь же, шагая, он чувствовал, как к нему возвращается детство — не то чтобы какие-то конкретные воспоминания, хотя и они тоже, а последовательность прошлых «я», юную жизнь которых он ощущал во вкусе воздуха при каждом вдохе. Летний день и сельская местность — и, хотя, кроме солнца и зелени, мало что напоминало неопрятные, изрытые туннелями пригорки Камберлеид-Гэп, этого оказалось достаточно.

Может быть, это дано только скитальцам, подумал он, изгнанникам: способность к такого рода воспоминаниям, когда ни с того ни с сего начинаешь вновь дышать воздухом той страны, из которой когда-то ушел. Может быть, если живешь всю жизнь на одном и том же месте и взрослеешь, пока один и тот же год прокручивается снова и снова, одним и тем же, раз и навсегда заведенным порядком, тогда жизнь не остается за плечами, а сохраняется нетронутой, как спрессованные цветы, которые нужно всего лишь опустить в привычную по составу воду и они расцветут, как прежде, целые и нетронутые. Если так, тогда его двоюродные братья и сестры чувствуют сейчас то же, что и он: Хильди в чужих краях, Джо Бойд (судя по последней информации) в Калифорнии, Птичка в каком-то городе на Среднем Западе, Уоррен торгует машинами в Канаде. Как здорово, если бы все они в один прекрасный день, например сегодня, каждый — на пыльном ли проселке, как он здесь и сейчас, или за старой книгой, или глядя на узор из дождевых капель и солнечных лучей, а может, просто в результате случайного схождения в организме нужных химических веществ — вдруг разом переносились бы назад, как он здесь и сейчас: ведь если бы они умели возвращаться назад, то возвращались бы в одно и то же место, все до единого. Воссоединение семьи, рассеянной по континенту, происходящее без ведома членов оной. Невидимый Колледж собирается вновь.

Те же люди, что и вчера, — ну, может, люди и другие, но точно такие же — сидели перед маленьким магазинчиком и негромко поздоровались с ним, когда он прошел через скрипучую сетчатую дверь; в помещении чем-то приятно пахло. Он бросил в почтовый ящик письмо Споффорда, адресованное Роузи, и достал десятицентовую монетку и письмо, полученное из колледжа Питера Рамуса.

Через полчаса он снова стоял на улице, ошеломленный, не зная, злиться ему или смеяться. Он рассмотрел еще раз при солнечном свете, то письмо, которое привело его сюда, соблазнило поехать в такую даль и выбросило на песчаную отмель; оно выглядело вполне реальным, на конверте значилось его имя, и вроде бы даже не отбитое штемпелем; на оборотной стороне липли к пальцам какие-то буквы, снизу подпись чернилами — нет, при ближайшем рассмотрении оказалось, что это все-таки штемпель. И тем не менее оно было фальшивым, его произвел на свет какой-то безмозглый компьютер в администрации колледжа, тогда как исторический факультет оного давно уже успел принять совсем другое решение.

Вакансия, на которую ему предложили подать заявление, была давным-давно заполнена, еще до того, как он уехал из города, даже раньше, чем он получил это письмо-призрак.

До истины добраться оказалось не легко. Ответственный за злополучное письмо компьютер как раз «завис», и теперь до висевшей на нем информации, до тонких струек электромагнитного поля, было уже не добраться. Секретарши в факультетском деканате отказывались верить в самую возможность настолько идиотского стечения обстоятельств, и даже когда Пирс сам вынужден был выдвинуть «компьютерную» версию, не очень-то в нее веря, они, похоже, склонны были переложить вину на него. Почему он не перезвонил перед тем, как ехать?

Почему он не перезвонил? Ну почему он не перезвонил? Все еще держа письмо в руках, Пирс брел по шоссе. Докатились: нам теперь надлежит всякий раз перезванивать, дабы убедиться в том, что затеянное нами предприятие — реальность, а не очередной глюк злокозненного электронного пакостника. Сам виноват, что поверил почте. Господа, я получил ваше от 15-го сего, будьте так Добры, оно действительно имеет силу или это, типа, шутка?

Может, в суд на них подать? Он все-таки рассмеялся, стоя на узком мостике через реку, он саркастически хмыкнул и помотал головой, словно желая вытряхнуть из нее тот вариант будущего, который — он еще не до конца осознал это — ушел от него, испарился. Теперь уже поздно обращаться куда-то еще — учебный год на носу.

Так что, значит — как ни болела, померла? — подумал он, глядя вниз на неспешные бурые воды реки. Значит, он теперь свободен от занятий историей?

Может быть, его опять возьмут в тот старый книжный магазин. Надо как-то жить дальше — и жить довольно долго… И чем себя занять?

Заняться овечками. Он снова рассмеялся, голова была пустая, думать дальше попросту не имело смысла, потому что все на свете здравые рассуждения вели к одному и тому же выводу. Но он не станет возвращаться в Барнабас, не станет унижаться перед Эрлом Сакробоско. Ни за что на свете.

Он повернул обратно к Споффорду, не разбирая дороги, и чуть не угодил под машину — здоровенный фургон, полный багажа, детей, собак, который как раз в этот момент за его спиной внезапно въехал на мост, едва поместившись в пролет, и пронесся через реку, запятнав остаток дня бензиновой гарью.

Глава седьмая

Пьеса была об убийстве Цезаря в Капитолии; по его белой тоге, надетой поверх бархатной куртки и шелковых рейтуз, струилась красная кровь, заговорщики били его раз за разом, лезвия кинжалов уходили в рукоятку, одновременно выпуская устрашающие фонтаны крови, — а они все кололи и кололи его. У великого Цезаря еще оставалось время произнести, шатаясь и истекая кровью, пространную речь о зависти, что вечно норовит низринуть орлов, парить привыкших в вышине, — брутальная, скотская зависть, сказал он, и засим последовал мудреный каламбур о Бруте и брутальных бурых зверях, которые теперь берут свое и которых он пригрел за пазухой, как тот греческий мальчик лисенка, а о дальнейшем он не ни слова, как тот маленький спартанец, когда зверь рвал ему внутренности. Он произнес еще много слов, и кое-кто из зрителей охал от жалости и потрясения, а некоторые смеялись над тем, что он до сих пор не умер; тогда он закрыл лицо окровавленной тогой и грохнулся во весь рост на дощатый настил: подмостки содрогнулись от удара.

Он появился и позже, в джиге, которая за сим последовала, в новой нарядной одежде, ловко крутя жену Брута под руки. А вот теперь он выпивал с заговорщиками в захудалой стратфордской харчевне, слегка охрипший, потный от августовской духоты. Уилл, стоя на скамейке снаружи у открытого окна, глядел, как он ловко вертит монетку тыльной стороной пальцев, через всю ладонь, и она не падает, как будто приклеенная.

«И в честь того Брута названа Британия, — сказал он. — Так говорит мой знаменитый ученый друг доктор Ди».

«Нет, не того, — возразил Дженкинс, новый школьный учитель. — Это другой Брут».

«А разве не Цезарь, — спросил актер, подбрасывая монетку, — разве не он доходил до этого острова? Разве не он построил лондонский Тауэр и одержал знаменитые победы? Вы отрицаете это, сэр?»

Было непонятно, сердится актер или забавляется: его глаза вспыхнули, зрачки расширились, указательный палец нацелился на противника, как меч; но только монетка все так же спокойно вертелась туда-сюда между пальцами.

«А Брут был приемным сыном Цезаря. Следовательно…»

«Это был не тот Брут», — сказал господин Дженкинс. Дженкинс ничего не пил, а стоял, сцепив руки за спиной, так, словно находился вовсе и не здесь, не в этой комнатке с низким потолком. Уилл внимательно наблюдал за ним, следующий учебный год предстояло учиться у этого человека, имело смысл узнать его получше.

«Тот Брут — из Трои, он вообще жил в доримские времена. После того как греки захватили Трою, Брут при был на этот остров, так же, как Эней бежал и основал Рим. Так что мы не британцы, а брутанцы».

«Брутанцы, это точно», — промолвил Цезарь и исполнил свой предсмертный монолог.

Сколько же раз, подумал Уилл. Сколько раз уже умирал Цезарь с тех пор, как умер, перед сколькими тысячами глаз. Он уперся локтями в подоконник, вслушиваясь, стараясь не упустить ни единого звука. Цезарь, нарочно запнувшись, сделал внезапную комическую паузу, притворившись, что только теперь его заметил.

«Что за бесенок там в окошке? Зачем он смотрит на меня?»

«Это сынишка Джона Шекспира».

«И чем же, интересно, я так перед ним провинился — что он теперь таращится на меня, не отрываясь? Космы огненные, аки у Врага человеческого. Я его боюсь!»

То, как он заслонил рукой лицо, ладонью наружу, растопырив пальцы, как он поднял брови и веки, именовалось «Ужас». Уилл расхохотался вместе с остальными, и Цезарь, вспыхнув от обиды, тут же вновь преисполнился величием и достоинством: тяжелые руки легли на стол, брови насупились.

«Давайте-ка споем что-нибудь веселое», — предложил он.

Он начал куплет со скорбной миной и так тихо и медленно, что подпевать было невозможно: теперь он стал грустным, грустным-прегрустным человеком, которому вдруг захотелось петь. Уилла уже просто трясло от смеха и удивления. Один жест, одно слово — и этот человек создавал новую личность, цельный образ, который казался образом старого знакомого, хотя таких знакомых у тебя отродясь не водилось; они словно все сидели в нем, и он сам не ведал, кто из них выглянет наружу в следующий момент.

«Эй, паренек, там, в окошке! Можешь спеть эту песню?»

«Да, я ее знаю», — сказал Уилл.

«Ну тогда спой. Вот тебе за то, что ты рыжий».

Едва заметным щелчком пальцев он метнул монетку Уиллу; тот подхватил ее на лету и запел. Жаворонок и соловей. У него был настоящий высокий, звонкий дискант, и он об этом знал; кстати, господину Дженкинсу тоже не мешает послушать; если он любит пение так же, как любил его прежний учитель, господин Саймон Хант, Уиллу полегче будет учиться в году. И розу он прижал к груди, слеза в глазах застыла. Все молча слушали, как поет мальчик в окошке; и Цезарь, мистер Джеймс Бербедж из труппы графа Лестера, загнал всех населявших его разнообразных персонажей внутрь и весь обратился в слух, а выражение лица у него было оценивающим и сосредоточенным, как у торговца мануфактурой, который пробует новую шерстяную ткань на ощупь, или у пивовара, когда тот наблюдает, как из нового бочонка льется прозрачный светло-коричневый эль.

Роузи закрыла книгу, заложив страницу пальцами; Сэм стремглав бросилась к ней, забыв про свой мячик, который подпрыгнул за ней пару раз, звездно-полосатый такой мячик, белые звезды на синем фоне в северном полушарии. Сэм притаилась за шезлонгом Роузи, поглядывая на дверь веранды.

— Идет, — сказала она.

— Правда? — засмеялась Роузи.

Сэм зачарованно смотрела, как открывается дверь и появляется ее двоюродный прадед Бони Расмуссен, как медленно он вышагивает и как внимательно глядит себе под ноги.

— Миссис Писки приготовила чай со льдом, — сказал он. Он подпер дверь стулом, чтобы она не закрывалась, и вернулся в дом.

— Вот видишь, — сказала Сэм.

— Да, — сказала Роузи. — Чай со льдом — это здорово.

Она обняла дочь. Сэм считала Бони существом диковинным и страшным, как огромное животное, этакое чудовище, передвижения которого надо было непрерывно отслеживать, а вступая в переговоры, отгораживаться от него чем-нибудь, лучше всего мамой.

— Послушай, Бони, это, конечно, очень мило с твоей стороны, но ты мог бы просто меня позвать, я и сама в состоянии принести чай.

Он вышел снова, уже с подносом, осторожно неся его обеими руками — вот для чего он подпирал дверь. Поставив поднос на большой плетеный стол, он сделал приглашающий жест рукой: стаканы, большой и маленький, лимон, сахар и тарелка с вафлями.

— Чур, тебе маленький стаканчик, — сказала Роузи дочери, подталкивая ее к столу. Бони туг же отвернулся и принялся созерцать широкие окна веранды. Он прекрасно чувствовал, какое впечатление производит на малышку Сэм, и старался — Роузи была ужасно растрогана — не особо на нее давить своим присутствием. Сэм бочком стала продвигаться к своему стакану.

— Чудесный денек, — сказал Бони в пространство. — Может, дождь пойдет.

Урод он и в самом деле был тот еще. Его темная лысая голова, усеянная коричневыми пятнами, отливала глянцевым зеленоватым налетом, как кожа ящерицы. Руки казались одетыми в перчатки из собственной кожи на пару размеров больше, с желтыми ногтями, и они все время беспокойно вздрагивали, как будто старались попасть пульсу в такт. Роузи не знала точно, сколько ему лет, но в любом случае люди столько не живут, а он при этом еще и ноги передвигает. Вообще-то он ходил довольно много и даже ездил на стареньком велосипеде по дорожкам и тропкам Аркадии. Одна из тех старых сосен, которая скрипит, но стоит, думала Рози, мир сгустился для него и стал вязким, как патока, но он терпеливо одолевает непрестанно возрастающую тяжесть. Должно быть, тяжелее смотреть со стороны, как Бони едет на велосипеде, чем ему — ехать. Или как Бони возится в саду. Или как Бони взбирается по ступенькам.

Он развернулся в ее сторону: очки с толстыми голубоватыми стеклами.

— Что ты там читаешь?

Роузи показала ему «Надкушенные яблоки».

— Интересно, — сказала она. — А это правда, что Шекспир в детстве сбежал из дома, чтобы стать актером?

Бони улыбнулся. Его вставные зубы были такими же старыми, как у большинства людей — свои собственные. Фарфор местами истерся, под ним проблескивало золото.

— Я никогда не спрашивал, где там правда, — произнес он. — Он перерыл немало книг.

— Ты ведь знал его, правда?

— Сэнди Крафта? Конечно. Да уж, мы с Сэнди были старые приятели.

— Сэнди?

— Так его все называли.

Роузи посмотрела с изнанки на бумажную обложку. Там была фотография Феллоуза Крафта: мужчина неопределенного возраста, в открытой рубашке, с кротким взглядом, подпер голову кулаком, светлая челка спадает на лоб. Тридцать лет назад? Сорок? Книга датирована 1941-м, но фотография могла быть и старше.

— Хм, — сказала она. — Он жил в Каменебойне.

— Ну, в общем, неподалеку оттуда. Да ты помнишь этот дом. Он купил его в конце тридцатых. Теперь дом принадлежит Фонду. Сэнди немного сотрудничал с Фондом. У нас есть издательские права, ты не поверишь, но они все еще приносят кое-какой доход. — Он сомкнул трясущиеся руки за спиной и посмотрел в окно. — Он был чудесный человек, мне его не хватает.

— У него остались родные?

— Ну нет, — опять усмехнулся Бони. — Сэнди и слышать не хотел о женитьбе, понимаешь, есть такие…

— Да, — сказала Роузи. — Да уж.

— …что называется, убежденный холостяк.

— Но ведь и тебя можно так назвать.

— Ну… — Он бросил на Роузи лукавый взгляд. — В зависимости от того, как произносишь эту фразу, она может означать совсем разные вещи. Не смей распускать обо мне сплетни.

Роузи рассмеялась. Ох уж эта старинная деликатность. Она знала, что у самого Бони была какая-то застарелая тайна, потаенная печаль, о которой не следовало даже упоминать, какая-то история, которая могла разрастись в грандиозный скандал, но так и не разрослась. А теперь из-за этого не бывает скандалов, теперь все свободно говорят об этом, обсуждают, дают советы. Она посмотрела на широкую подъездную дорожку возле дома. Под кленами был припаркован ее фургон, загруженный по самую крышу пожитками, которые она до сих пор так и не собралась распаковать. Бони пустил ее к себе безо всяких расспросов, как будто она просто приехала погостить, а миссис Писки, прослужившая у него экономкой лет примерно с тысячу, слушалась его и понимала с полуслова. Вот, миссис Пи, Роузи и Сэм поживут у нас немножко, как думаете, спальня на западной стороне сгодится? Там есть ванная и маленький будуарчик. Ну, мистер Расмуссен, там еще нужно проветрить, и вообще я сейчас же займусь там уборкой, хорошо, когда рядом живет молодежь. Любую горесть, думала Роузи, любую застарелую боль можно умерить, если просто ничего не объяснять, если просто хочется уехать, а почему — ты еще не придумала. Может, миссис Писки и лицемерка; конечно, она Уже успела мельком бросить взгляд на те вещи, которые Роузи привезла в дом, зримое выражение полной жизненной неразберихи, все шиворот навыворот, и Сэм смущенная и чумазенькая — безусловно, Писки есть о чем подумать; но насчет Бони Роузи была уверена: он не только ничего лишнего не сказал, но, судя по его бурной радости, ничего лишнего и не подумал.

Аркадия. Что бы она делала, если бы нельзя было приехать в Аркадию, думала она смиренно, в огромную тускло-коричневую Аркадию с большой, выстланной плитами верандой и плетеным шезлонгом, в котором можно было полежать с книжкой в блаженной прохладе, прямо как в детстве, с библиотечной книжкой, между страниц которой мелькало солнечное лето и далекие холмы; что бы она без всего этого делала? Как же, должно быть, мучаются люди, которым некуда сбежать, когда приходится сделать не самые приятные вещи, а они к этому не готовы?

— Ты заметила, — сказал Бони, увидев, что она вновь воткнулась в «Надкушенные яблоки», — как он использует кавычки вместо тире в диалогах?

— Ага, даже мешает немножко.

— Мне тоже. Трудно читать. А знаешь, зачем он так делает? Он мне как-то раз объяснил.

Сказал, что не может делать вид, будто исторические личности на самом деле говорили то, что он вкладывает в их уста, — мы же обычно берем в кавычки цитаты. На самом деле они никогда не говорили этих слов. А с помощью кавычек получается, как будто не настоящий разговор. Сэнди говорил: словно фантазируешь, грезишь о том, что они могли бы сказать или сделать. — Замерев, он медленно перевел взгляд вниз, на Сэм, которая потихоньку подходила к нему все ближе и ближе.

— Вот и все, — сказал он печально. Они с Сэм посмотрели друг на друга: она — задрав вверх свою белокурую головку, он — склонив свою, похожую на голову ящера. — Привет, Сэм.

Спасаясь от близости Бони, Сэм метнулась к матери и так с разбега бухнулась к ней на колени, что та охнула.

От удара «Надкушенные яблоки» захлопнулись, и Роузи пришлось заново искать страницу, на которой она остановилась.

Перед тем как уйти, уже взявшись за ручку двери, Бони замешкался.

— Роузи, — сказал он. — Можно тебя спросить?

— Конечно.

— Тебе ведь нужно будет посоветоваться с юристом?

— Ну, Бони…

— Я просто спросил, потому что…

— Я не знаю. Пока, наверное, в этом нет особой необходимости.

— Ты скажи мне, если нужно будет, — сказал Бони. — Я позвоню Алану Баттерману. Вот и все.

Он улыбнулся себе под нос, вышел за дверь и стал спускаться по широким низким ступеням так осторожно, словно лестница была крутая. Глядя, как он уходит, Сэм вдруг вскочила и выбежала вслед за ним раньше, чем старое пневматическое устройство успело закрыть дверь, и стада спускаться по лестнице, которая для нее тоже была слишком крутой. Бони заметил, что она пошла за ним, но не подал вида.

А ей остался раздольный денек; и пусть себе тянется подольше, и без всяких юристов, если можно. Юный Уилл шел домой по Хенли-стрит, мимо боен и рыночной площади к дверям отцовского дома, сердце его гулко билось: он собирался объявить отцу, что получил от господина Джеймса Бербеджа предложение поступить в труппу графа Лестера.

На первом этаже пропахшей кожей перчаточной мастерской никого не было. Расслышав тихие голоса в верхней комнате, Уилл поднялся туда. Полузакрытые ставни пропускали в комнату мало света, и пока глаза привыкали к полумраку после ясного августовского дня, Уилл не сразу разобрал, кто там стоит за отцовским креслом.

Его отец вытирал глаза рукавом; похоже, он только что плакал. Опять. Дальше в дверях стояла мать, спрятав руки под фартук; трудно было понять, о чем она думает, но вид у нее был встревоженный. Оказалось, мужчина, стоявший за креслом отца, высокий, с прилизанными волосами, — его бывший учитель господин Саймон Хант.

«Уилл, Уилл, — отец поманил к себе мальчика обеими руками. — Уилл, сынок. Мы только что о тебе говорили».

Теперь они все смотрели на него; в полумраке старого дома их глаза, казалось, сами собой излучали свет. Поняв все, Уилл содрогнулся, и на шее у него выступил пот. Он не подошел к отцу.

«Уилл, к нам пришел мистер Хант. Мы долго молились вместе. За тебя, за всех нас. Уилл, мистер Хант завтра отправляется в путешествие».

Уилл ничего не ответил. В последнее время он часто заставал у отца мистера Ханта, причем глаза у отца были заплаканные, они говорили приглушенными голосами о старой вере, о теперешнем печальном мироустройстве и о том, что, покуда истинная вера не вернется на эту землю, ничто не наладится. Хант и его, Уилла, отводил в сторонку и, близко придвинувшись, настоятельно и подолгу с ним разговаривал, а Уилл, оцепенев от неловкости, слушал и кивал, когда это казалось необходимым, мало что понимая из сказанного, но ощущая настойчивость Ханта почти как физическое прикосновение, которое хотелось стряхнуть с себя.

«Я уезжаю за море, Уилл, — сказал мистер Хант. — Повидать другие страны, послужить Богу. Разве это не прекрасно?»

«Куда вы едете?» — спросил Уилл.

«В Голландию. В знаменитый колледж, где люди ученые и благочестивые. И смелые. Настоящие рыцари Господни…»

Почему они разговаривают с ним так, словно он маленький ребенок, которого надо в чем-то убедить? Только мать молчит. Она словно окаменела в дверях, наполовину здесь, наполовину там, она всегда держалась так, когда отец ругал или бил детей, не смея вступиться, но и не желая принимать участие в наказании. Они ждали, Хант ждал, что он скажет, но ему нечего было сказать, кроме той новости, с которой он пришел, но теперь его новость была не ко времени, уж это-то он понимал.

«Ну-ка, сынок, подойди ко мне».

Отец произнес это сквозь слезы. Уилл неохотно приблизился к нему; Хант важно кивнул, словно все шло своим чередом. Отец приобнял сына, похлопал успокаивающе по плечу.

«Я скажу тебе, что я решил — мы с мистером Хаитом, с божьей помощью, решили: ты завтра уедешь с ним. За море. Постой-ка, послушай меня…»

Уилл стал отодвигаться от отца. Отец не отпустил его. Мальчика охватил ужас — они собирались отдать его Ханту, бесконечные нотации, голос и прикосновения Ханта на веки вечные. Только не это!

«Сынок, сынок! У тебя есть голова на плечах, соображаешь ты куда лучше, чем я. Подумай об этом, подумай. Там ты сможешь получить настоящие знания, здесь такой святой учености не сыскать. За таким сокровищем едут на край света. Послушай, ты ведь хороший, ты славный мальчик».

Заключенный в отцовские объятия, Уилл вдруг как-то не по-хорошему присмирел; его успокоила пришедшая на ум хитрость, ее как будто нашептал ему на ухо кто-то другой, куда более умудренный опытом, коварный; почувствовав, что сын перестал сопротивляться отец выпустил его. Теперь он держал его перед собой за плечи, губы улыбались сыну, а влажные глаза внимательно изучали его лицо.

«Молодец. Ты смелый парень. Ты ничего мне не скажешь?»

«Я поступлю так, как вы хотите, батюшка».

Слезы залили отцовские глаза. Уилл уговаривал себя: скажи «да», «да», просто «да», и все. Мал» закрыла лицо фартуком.

«Нужно было все хранить в тайне, — сказал Хант. — Так было нужно. Мы до последнего момента не могли тебе сказать. Из опасения злых сил мира сего».

«Да, конечно».

Он встал на колени перед Уиллом и заглянул ему в лицо.

«Какое приключение, мой мальчик. Отправимся тайком, на рассвете. Я буду рыцарь, а ты мой паж, и мы сразимся со всеми чертями, которые встанут на нашем пути. Ведь мир теперь полон ими».

«Да».

Его улыбка была еще хуже, чем обычная постная учительская мина. Уилл старательно улыбнулся в ответ.

«Да, там ведь тоже будут петь. Там будут петь так, как ты никогда не слышал, там будут представления, великолепные церкви, возведенные во славу Господа нашего. Чудесные, как в книжках. Не то что в этой ослепшей стране, где ненавидят красоту и чудесное пение. И там будет истина, Уилл. Познание истины».

Уилл отступил от него на шаг.

«На рассвете?» — спросил он.

«Да, — сказал Хант. — Я сейчас пойду все приготовлю. Не бери с собой много вещей. У тебя будет все, что нужно».

И он снова стал озабоченный и сосредоточенный, как обычно; он поднялся с колен и сел за стол, где Уилл только теперь увидел деньги — их считали — и кожаный мешочек. Его отец и Хант склонились над ними.

«Жилье в Лондоне у нас будет, — говорил Хант. — Там у меня друг. Он извещен. Но за лодку оттуда до Гринвича нужно будет заплатить».

Они разом повернулись к нему вновь, стоило ему сделать шаг в сторону.

«Я пойду соберусь», — сказал он.

«Давай, — сказал Хант и подмигнул. — Я вернусь где-то в середине ночи. Не уснешь?»

«Нет».

«Ты за ним присмотри, присмотри, — сказал Джон Шекспир жене. — Присмотри за ним».

Но он уже взлетел вверх по лестнице в свою мансарду и закрыл дверь на задвижку, раньше, чем мать успела подняться за ним следом.

Мир раскололся надвое, и он очутился на самом краю огромной пропасти.

По ту сторону были отец и Хант, они звали его к себе, и мать тоже звала. Но он не мог.

Он не чувствовал ничего, кроме того, что внезапно для самого себя оказался в опасности, и теперь нужно было только просчитать, быстро и хладнокровно, как бросить их и спасти себя; его ум работал, словно жужжали шестеренки собравшихся бить часов.

«Уилл?» — робко позвала его мать; Уилл не отвечал. Из потайной ниши в стене он достал бумагу — он обожал бумагу и старался приберечь любой попавшийся под руку чистый клочок — и рожок с чернилами. Руки его вздрагивали в такт со стуком сердца, и только усилием воли он заставил их успокоиться. Он положил бумагу на подокон ник крошечного тусклого оконца и начал писать; испортил один лист, начал другой, более спокойно; слова сами приходили ему на ум, как будто их на самом деле произносил отец — пусть не его родной отец, а некий воображаемый отец, голос которого он слышал.

Едва стемнело, он взял приготовленный матерью узелок с рубашками и штанами, маленький кошелек с монетами, который дал ему отец, и новые лайковые перчатки, которые он сам себе сделал, и отнес все это к себе в комнату: думать, молиться и ждать мистера Ханта, объяснил он родным. А решив, что брат и сестра уснули — отец внизу сосредоточенно пил вино, — он вылез через окно и спустился по стене дома при помощи приспособлений, которыми давно уже пользовался, чтобы выбираться из дома в такую вот летнюю ночь.

Мастер Джеймс Бербедж спешил убраться из города. Один актер из его труппы поссорился с местным парнем, то ли из-за бабы, то ли из-за какой-то смешной суммы денег, и деревенщине не повезло — он был при смерти. Бербедж был в бешенстве от выходки своего человека, однако не имел никакого желания дожидаться местного правосудия, ему грозил по крайней мере штраф, а то и что-нибудь похуже. В десять вечера он уже наблюдал, как последние сценические принадлежности грузят на повозку, луна светила ярко, самое время убираться подобру-поздорову, и, когда к нему подкрался этот мальчишка и дернул за рукав, Бербедж даже вскрикнул от неожиданности.

Поверил ли он записке, которую вручил ему мальчишка? Подписана отцом и заверена мистером Саймоном Хаитом. Полагая, что он будет обращаться с моим сыном, упомянутым Уильямом, справедливо и честно и обучит его актерскому ремеслу и искусству в труппе господина лорда Лестера. Мой любимый сын, жизнь и будущее которого я вверяю упомянутому мистеру Бербеджу, и так далее. А вот ни о каком жалованье не упоминалось; Бербедж знать не знал этого Джона Шекспира и не имел намерения заводить здесь знакомства; в темноте лицо рыжего было маской, маской под названием я сделал то, что от меня требовалось, и вот я здесь. Нет, мистер Бербедж не поверил этому письму ни на минуту, равно как и выражению лица мальчишки. Но магистрат поверит, подумал он, если до этого дойдет; во всяком случае, Бербеджу простят то, что он ему поверил; а он очень спешил; к тому же у бесенка ангельский голос.

«Ладно, забирайся! — сказал он, грубовато подтолкнув Уилла в повозку, но этот тычок не мог омрачить радости, которая зажглась в сердце мальчика. — Лезь на скамью.

Нет, постой, не на скамью, а вон туда, вниз. Вот так, еще ниже. Хорошо. Ну а теперь, господин Шекспир-младший, собирающийся стать актером, сидите там, пока мы не проедем Клоптонский мост, да и после не высовывайтесь. А теперь вперед! Но-о!»

И маленький обоз во главе с мистером Бербеджем верхом на лошади — остальные набились в повозки или сидели по двое на лошади, а то и шли пешком, повторяя песни и монологи (и время от времени прикладываясь к кожаной бутылочке) — выехал из Стратфорда по Клоптонскому мосту, направляясь на юг, в Лондон, а Уилл на дне повозки вертел в руках бутафорскую корону и слушал — казалось, уши его разрослись до размеров пары церковных колоколов — разговоры снаружи в ночи и не мог унять сердца, колотившегося часто и громко.

В записке, которую он оставил отцу, говорилось, что он отправился к знакомому моряку в Бристоль, чтобы там попасть на корабль, отправляющийся в Новый Свет, и попытать счастья на морской службе — или погибнуть, коль не повезет.

— Телефон, — сказала миссис Писки, высунув голову на веранду. — Вам звонят.

Роузи закрыла книгу, заложив пальцем страницу. Она поднялась с шезлонга, стараясь двигаться спокойно и неторопливо.

— Хорошо, — сказала она, вздохнула тяжко, словно ей лень было идти, на самом же деле нужно было выдохнуть неожиданно сгустившуюся в душе мглу; и в этот же самый момент на лужайке и веранде — ой, что такое творится! — тяжелые тучи, долго и мрачно висевшие в небе над в соседним графством наконец оказались прямо над головой. Поднялся ветер. Роузи пошла через мигом потемневший дом следом за миссис Писки, к телефону.

— Алло.

— Привет, Роузи.

— Привет, Майк.

Затяжная пауза, и Роузи поняла, что теперь долго-долго, может быть не на веки веков, но на такой долгий срок, что разницы все равно никакой нет, всем их разговорам судьба начинаться с этакой вот затяжной паузы.

— Во-первых, — сказал Майк. — Во-первых, ты тут оставила все Сэмовы подгузники, на ночь. Три коробки..

— Н-да.

— Заберешь их?

— По-моему, у меня еще есть парочка в дорожной сумке.

Вновь последовало молчание. Прозвучавшее «во-первых» подразумевало: мол, хочет она того или нет, а придется дожидаться продолжения. Если у него там список, она должна будет отвечать по каждому пункту, по мере поступления.

— Еще я нашел одну штуковину, — продолжил он, этакий копуша-археолог, терпеливо изучающий оставленную ей после себя кучу мусора, — похожую на зеркало заднего обзора от фургона.

— Ах это. Да. Я собиралась приклеить его, но не смогла найти эпоксидки.

— Эпоксидки?

— Джин уже один раз посадил ее на эпоксидку, только, наверное, нужно было этой самой эпоксидки не жалеть. Я думала, что у нас в ящике для инструментов есть еще, но оказалось, ничего подобного там нет.

Он рассмеялся:

— В общем, тут оно все равно без толку валяется.

На это она попросту не стала отвечать. Ждала следующего пункта в списке.

Было слышно, как он вздохнул. Знакомое вступление, готовься к обстоятельной разборке.

— Ты не собираешься сообщить мне, какие у тебя планы? — спросил он. — Если они есть.

— Ну… — Она подняла взгляд: миссис Писки возилась в буфетной, а может, только делала вид, что возится.

Роузи хорошо видела ее большое оттопыренное ухо.

— Ты что, всерьез собираешься убедить меня в том…

— Да не о чем пока говорить, Майк, — мягко сказала она. — В смысле, не сегодня. — Донесся какой-то недовольный шорох, наверное, он покачал головой, терпели во или не очень терпеливо. — Я хочу сказать… Ты был в курсе происходящего, и ничего неожиданного, черт возьми, не произошло, вот что она хотела сказать. Способность Майка начинать заново обсуждение давно решенных проблем, давно обговоренных и забытых, была неистощимой. Этакая разновидность психотерапии. Применительно к собственной драгоценной личности. Он прямо-таки расцветал в такого рода беседах, а Роузи, наоборот, увядала, начинала путаться в словах и теряла дар речи до полной немоты, даже предложения порой не могла закончить.

— Ты хотела сказать? — Он ждал. Она словно воочию увидела, как он перекладывает трубку к другому уху и усаживается поудобнее. Она так хорошо знала эту манеру Майка становиться спокойным, большим, терпеливым, источать то, что Роузи называла Ореолом Силы. Но как только она замечала этот ореол, он для нее тут же рассеивался, она оставалась вне его власти, вот потому-то сейчас она была здесь, в Аркадии, а не в Каменебойне.

— Я хотела сказать, что мне нечего тебе сказать.

— А-га.

Она вспомнила, что в руке у нее книга, а страницу она заложила пальцем, а книгу стиснула что было сил — и палец теперь занемел. Она разжала руку. Вдали раздался раскат грома, похожий на выдох облегчения. Она положила книгу, та с шелестом закрылась, Роузи поло жила руку на обложку, как раз в тот момент, когда обложка пыталась лечь на место.

— Ну и что же ты собираешься делать? — спросил он. На колу мочало, начинай сначала.

— Читать.

— Что?

— Книжку.

Под заголовком был эпиграф, цитата, из которой и был позаимствован сам заголовок: Вот юнцы, что витийствуют в театре и дерутся за надкушенные яблоки. Из «Генриха VIII».

— Роузи, честное слово, мне кажется, я заслуживаю большей откровенности. По-моему, ты считаешь, что я не понимаю твоих чувств, но…

— Ох, Майкл, перестань, пожалуйста, говори по-человечески.

Он замолчал, и за это время она приняла решение.

— Мне просто пока, в данный момент, нечего тебе сказать. Мне нечего сказать из того, что я, наверное, должна была бы тебе сказать. Честное слово. Если тебе на самом деле нужно обсудить все это прямо сейчас, можешь позвонить Аллану Баттерману.

— Кому?

— Аллану Баттерману. Он адвокат.

В доме стало темно, как ночью. Прозвучал новый властный раскат грома, миссис Писки запричитала в буфетной и включила свет.

— Думаю, ты найдешь его номер в телефонном справочнике.

Огромные массы теплого влажного воздуха перетекали из комнаты в комнату, миссис Писки суетливо бегала, закрывая окна в столовой, легкие занавески на них беспорядочно метались, как вскинутые в испуге руки.

— Слушай, Майкл, тут дождь начинается, мне надо разыскать Сэм. До свидания.

Она повесила трубку и взглянула на часы. Адвокатская контора уже, наверное, закрыта, она позвонит ему завтра утром, чтобы успеть раньше Майка. Если он вообще будет звонить.

Все хорошо, все в порядке, убеждала она себя; в общем-то она была спокойна, вот только в горле какой-то мерзкий ком.

Все в порядке, потому что всякую чушь типа я-чувствую-что-ты-думаешь, громкие надувные слова, можно теперь говорить, не задевая и не раня друг друга; но каждое обыденное слово казалось до ужаса тяжким, непроизносимым: подгузник, фургон, дом, инструменты. Сэм. Мы.

Так что пусть он разговаривает с Аланом Баттерманом, которому все равно.

Она вышла на веранду. Серые косматые тучи быстро проносились над долиной; деревья пригибались к земле, и листва осыпалась с них, как осенью. Через лужайку бежала Сэм, ветер разметал ее волосы по лицу, за ней шаркал Бони, волоча за собой ее грузовичок. Вокруг них вихрем кружились сухие, попорченные насекомыми листья.

Сдуй, унеси все это, молила Роузи; унеси лето, принеси холодную ясную погоду. Хватит с нее лета. Ей хотелось разводить огонь, спать под одеялом, хотелось ходить в свитере под голыми деревьями, хотелось холодной ясности внутри и снаружи.

Глава восьмая

Гроза в тот раз так и не началась и мимо тоже не прошла. Когда утих нагнавший мглу ветер, с неба упало несколько нерешительных капель, а потом все стихло, вечернее небо расчистилось; гроза маячила на горизонте, время от времени негромко ворча; люди на вечеринке у Споффорда говорили друг другу: наверняка под ливень попала какая-нибудь другая компания. Густой жаркий воздух был заряжен близостью грозы, а когда под приветственные тосты и под смех взошла луна, громадная, янтарная, как виски, ее свет позолотил зубчатые кромки туч.

На праздник Пирс и Споффорд поехали на стареньком споффордовском грузовичке. Пирс поставил ноги среди ящиков с инструментами и замасленных тряпок, а Споффорд вел машину, небрежно положив одну руку на руль, а вторую высунул в окно. Гравийная дорога, запахи старого грузовика, обдувавший лицо ночной воздух заставили Пирса вспомнить Кентукки, когда они летними субботними вечерами ухаживали за девчонками, — то состояние свободы и ожидания: эта дорога словно стала продолжением той, по которой он шел когда-то и свернул много лет назад — и вот вдруг вновь вывернул на нее на этом перекрестке, кто бы мог подумать, что она вела именно сюда, кто бы мог подумать.

Они свернули на разбитую дорогу и, прыгая по ухабам, довольно скоро подъехали к закрытому придорожному ларьку. В свете фар Пирс разглядел, что здесь когда-то продавались летние закуски — следовал длинный перечень.

Они припарковались там среди других машин, стареньких, как у Споффорда, и поновее, оснащенных всякими приспособлениями, там стоял один маленький ярко-красный автомобиль с откидным верхом и один огромный фургон. Споффорд снял с сиденья грузовика коричневое одеяло с индейским узором, свернул его и сунул под мышку, подцепил указательным пальцем стоявшую сзади огромную бутыль красного вина, повесил ее на плечо и повел Пирса по тропинке, которая вела за павильон и спускалась среди сосен к треугольному черному с золотыми блестками водоему. По тропинке шли другие люди, темные в тени или белые от света луны, они несли закрытые крышками корзины и вели с собой детей.

— Это ты, Споффорд? — спросила крупная женщина с сигаретой во рту, в платье, похожем на шатер.

— Привет, Вэл.

— Ночка что надо, — сказала Вэл.

— В самый раз.

— Луна в Скорпионе.

— Да ты что?!

— Смотри, будь поосторожней, — хохотнула Вэл, и под приветственные возгласы и собачий лай они вышли на расчищенный от леса участок, заполненный людьми и освещенный кострами.

Споффорд был хозяином вечеринки только в том смысле, что участок берега, где она проходила, принадлежал ему: маленький выгон, которым летом пользовались его родители, торговый павильон, несколько садовых столиков и россыпь каменных очагов, наподобие колец друидов, деревянные мостки и пара уборных — для мальчиков и для девочек Споффорд принес с собой бутыль вина, но вел себя не как хозяин, ну, может, чуточку напоминал знатного синьора, когда, отвечая на приветствия и обмениваясь с народом короткими фразами, вел Пирса через толпу. Столы ломились от всевозможных фруктов, мяса, бутылок, сыров, мисок со всякой всячиной, припасов на целый полк, здесь каждый был хозяином и угощал всех. В некоторых дольменах горел огонь, и ночной воздух был пропитан запахом древесного дыма, из-за сосен слышались приглушенные звуки свирели.

Сунув руки в карманы, раскланиваясь направо и налево по примеру Споффорда, Пирс спустился вслед за ним к кромке воды. Луна, висевшая над внушительных размеров деревьями на дальнем берегу, казалась дырой, прорезанной в обсидиановом небе, чтобы впустить прохладный свет далеких небес. Пока они стояли, из-под воды вдруг показалась человеческая фигура, потом их стало две, потом три, и было такое ощущение, словно все это время они спали на дне реки, а теперь проснулись; обнаженные, смеющиеся на ходу, они забрались по лестнице на мостки и стояли теперь в лунном свете, обсыхая, — три женщины: темная, светлая и кремово-розовая, три фации.

— Ба, да она здесь, — спокойно сказал Споффорд и отвернулся.

— Да? — переспросил Пирс, но отворачиваться не стал. Темная, сдавив волосы руками, выжимала воду, блондинка, держась одной рукой за ее плечо, стояла на одной ноге, обтирая ступни. Третья указала на Пирса; все три взглянули на него и, кажется, рассмеялись; голоса донеслись до него над водой, но слов он не расслышал. Пирс, не вынимая рук из карманов, стоял и улыбался. В этот момент за его спиной раздался тяжелый мягкий топот: мимо промчался обнаженный мужчина с развевающимися длинными волосами и бросился в воду, молитвенно сложив вытянутые руки перед собой, будто решил утопиться, и не просто так, а принеся себя в жертву этим трем наядам, — оказывается, смеялись над ним.

Следом примчался белокурый ребенок, с криком забежал в воду по колено и удивленно остановился; мимо него пролетел ребенок постарше и тоже нырнул. Массивная женщина, должно быть их мать, снимая халат и покачивая на бегу огромными грудями, окунулась вслед за ними, сбив покрытую золотыми блестками воду в серебристую пену.

Пирс отвернулся, ощущение полноты бытия где-то между ключицами не покидало его, и улыбка тоже словно приклеилась к лицу. Адамиты. [54] Их же тыщу лет назад отлучили от церкви — откуда они здесь взялись?

— Такого в городе ни за какие за деньги не купишь, — сказал он Споффорду, который как раз наливал ему красного вина — в лунном свете оно казалось черным. — Не купишь Такого удовольствия.

— Это точно, — ответил Споффорд — Такое не продается.

Он протянул Пирсу толстенный хрусткий косяк, от которого поднимался тягучий дымок.

— Хочешь чего-нибудь поесть?

Жареная кукуруза и помидоры нового урожая, сладкие, как яблоки, рыхлый домашний хлеб, поджаристые копченые сосиски и салаты девяти видов — его картонная тарелка промокла и согнулась от тяжести.

— Как вы думаете, что это такое? — спросил он у женщины, накладывавшей себе на тарелку нечто тортообразное.

— Понятия не имею, — ответила та. — Что-то светлое и на вид съедобное.

Он примостился со своей тарелкой на удобном валуне, отсюда открывался хороший вид на все происходящее; рядом оказался человек, игравший на свирели, мелодия неуверенно лилась по-над поляной из пригоршни скрепленных вместе тростниковых стеблей, да и сам исполнитель напоминал этакого укрощенного Пана: с юношеской бородкой, губы вытянуты в струнку, нижняя подобрана. Возле него сидел сонный мальчик, положив музыканту голову на колени.

— Сиринга.

— Не понял?

— Инструмент, — объяснил Пирс. — Он называется сиринга. Была такая девушка, нимфа, которую полюбил бог Пан. И погнался за ней. Она была невинной, попыталась убежать от него, и в тот момент, когда он почти догнал ее, какой-то другой бог или богиня сжалились над ней и превратили ее в пучок тростника. В самый последний момент.

— Жуть во мраке.

— Ага. А Пан сделал себе из этих тростинок свирель. Сиринга. Кстати, и слово «спринцовка» — отсюда же. И «шприц». Полый тростник. И он играет на ней по сей день.

— А кто заказывает музыку? — спросил музыкант. Он попробовал взять ноту. — На такой много не сыграешь.

— Играйте Музыку Сфер, — сказал Пирс. — Наверняка получится.

— Только подучиться. — Изгиб рта и негромкий осипший голос — казалось, он готов рассмеяться, как будто они с Пирсом только что разыграли на двоих какую-то шутку, которую никто, кроме них, не понял. — Я пытался сыграть «Трех слепых мышат».

Пирс рассмеялся, подумав об октавах и огдоадах, о Пифагоре и о лире Орфея. Ему хотелось поговорить. Это марихуана; в последнее время он редко курил; он давно обнаружил, что какая бы ясность ни устанавливалась при этом внутри него, от косяка он становился въедливым и падким на парадоксы — и тут уж ясности конец. Мужчина со свирелью смотрел на него так, словно пытался вычислить или вспомнить, кто он такой, продолжая приятно улыбаться: с видом соучастника.

— Я нездешний, — сказал Пирс. — Меня зовут Пирс Моффет. Я пришел со Споффордом.

— Меня зовут Бо, — Он не подал руки, но улыбнулся чуть шире.

— Я тут случайно, — сказал Пирс.

— Ах вот как? — Что-то в объяснениях Пирса веселило музыканта все больше и больше.

— Я направлялся совсем в другую сторону. Потерпел автобусокрушение. Такие дела.

— Значит, такая судьба. И вынесло на тихий бережок.

— Точно.

— Но покалечиться ты все-таки не покалечился, правда?

— Ну…

— Привет, Роузи, — окликнул Бо кого-то в темноте. — Подходи, поболтаем.

Пирс вгляделся в толпу проходящих мимо людей. Темноволосая девушка, которая шла мимо со стаканом пива в руке, обернулась, встретилась с ним глазами, улыбнулась, словно узнала его, и пошла дальше.

— Ну, — сказал Бо, пробегая пальцами по дырочкам свирели, — раз уж ты здесь, наверное, тебе самому так было нужно. Так или иначе. Правильно я говорю?

— Да, пожалуй, — сказал Пирс. Он отставил тарелку в сторону, и рядом моментально очутилась собака, обнюхала ее и ничего интересного для себя не нашла. — В каком-то смысле, наверное, ты прав, — сказал он, поднимаясь.

Мальчик приподнял голову с колена Бо, ему хотелось еще музыки. Бо заиграл. Пирс побрел за привидевшейся ему улыбкой, которая уже успела затеряться среди толпы. Сиринга. Так почем тут идет такой товар? Вещь нужная, на нее повышенный спрос, особенно в этом сезоне. Только ему придется показать свой товар, чтобы продать его, но, показав, он сдаст его бесплатно. Чем ты заплатишь, чтобы узнать где и как, и почему именно тростник, и какие размеры должны быть у трубок, для мелодии и подголосков… Она сидела на бревне у берега, чуть в стороне ото всех; видно было плохо, но потом она принялась перебирать волосы, и он тут же ее узнал. Он услышал, как кто-то из проходивших мимо спросил у нее:

— Привет, а Майк придет, не знаешь?

Она пожала плечами и покачала головой: нет, Майк не придет; или нет, не знаю; или вообще отказалась отвечать на этот вопрос. А может, все вместе взятое.

Она казалась слегка не в своей тарелке и пиво пила большими глотками.

— Привет, Роузи, — сказал Пирс, останавливаясь возле нее. — Как поживает Майк? — Это марихуана, проклятая марихуана, плюс спиртное разбудили у него в душе беса.

— Хорошо, — произнесла она машинально, подняла голову и опять улыбнулась: у нее были блестящие, очень белые зубы, большие и неровные, клыки длинные, а один резец сколот.

— Что-то я вас не припоминаю, — сказала она.

— Вот тебе, здрасьте, — сказал Пирс, присаживаясь рядом, — с глаз долой, из сердца вон.

— Вы из «Чащи»? Я там не всех знаю.

— В чаще?

— Ну… — Она совсем растерялась.

— Я разыграл вас, — сказал Пирс. — Шутка. Мы не были знакомы от Адама. — Но вот вопрос, как мы, попав в рай, узнаем, который там Адам, если нам его не представят. Особенно на этой неделе.

Похоже, она совсем не обиделась, смотрела на него просто с любопытством, ожидай, что будет дальше. Было в ней смутное сходство с длинноносой, пухлощекой скульптурой египетской кошки, летнее платье на ней выглядело мило и как-то по-детски.

— Да нет, — сказал он, — правда, я друг Споффорда. Я пришел сюда с ним.

— А-а.

— Мы познакомились в городе. Я тут в гостях. Но вот думаю, не осесть ли тут, у него. Займусь овечками. — Он засмеялся, и она тоже, кажется, он нащупал нужную ноту; и в этот момент Споффорд, собственной персоной, за компанию с какими-то незнакомыми людьми, появился на мостках и стал снимать одежду.

— Так вы тут всех знаете? — спросила она.

— Никогошеньки, — сказал он. — Я думал, вы тут всех знаете.

— Это не совсем моя компания.

— А Споффорд?

— Ну, его-то, конечно. — Споффорд уже снял с себя все, кроме широкополой соломенной шляпы, остальные принялись его толкать и подначивать, и вскоре свалка организовалась та еще, но Споффорд сумел-таки отбиться ото всех.

— Самый классный мужик здесь, — сказал Пирс. — По-моему.

— Правда?

— Насколько я могу судить.

— А тот парень, с которым вы разговаривали?

— Ничего, толковый, — сказал Пирс. — Но мне такие не очень нравятся.

Они увидели, как Споффорд сорвал шляпу и швырнул ее на мостки; затем подпрыгнул — смотрелся он и впрямь замечательно, отметил про себя Пирс — и нырнул.

— У-у, — сказал Пирс. — Вот это класс.

Она похихикала, наблюдая за ним, пока он наблюдал за Споффордом; стакан она держала обеими руками — потом заглянула внутрь, и стакан оказался пустым. Зазвучала громкая ритмичная музыка, бррум-бум-бум из переносного магнитофона, народ радостно заголосил и захлопал в ладоши. Пирс вытащил из кармана плоскую серебряную фляжку — подарок отца — и открыл ее; на ней были неизвестно чьи инициалы, металл изрядно потерт, но Аксель решил, что для сына и так сойдет.

— Я обычно не пью ничего крепкого, — сказала она.

— Правда? — сказал он и наклонил фляжку, чтобы налить ей.

— У меня со спиртным довольно сложные отношения. — Она подставила стакан под горлышко, и Пирс стад наливать ей шотландского виски; перед отъездом из города он наполнил фляжку и положил в сумку, вдруг пригодится — вот умница: пригодилось.

— Так откуда я вас знаю? — спросила она, приподнимая край стакана, чтобы он остановился, так всегда делали священники, когда он наливал им вина во время мессы.

— Да вы, собственно, меня еще и не знаете. — Он не стал пить и завинтил фляжку. Ему вдруг захотелось сохранить ясность мысли. Меж адамитов не было стыда во наготе; несть греха спасенным. Он чувствовал себя среди них козлоногим, незваным, но и сам стыда не чувствовал, правда по другой причине. — Я впервые увидел вас сегодня вечером, — он показал на воду, — всплывающей из глубин.

— Правда? — воскликнула она и тоже посмотрела ему прямо в глаза. Музыка звенела и ухала, она покачивала головой в такт, а в глазах у нее плясали чертики. — Ну и как, я вам понравилась?

Они рассмеялись оба, головы их были близко; ее глаза — может, из-за лупы, которая стояла едва ли не в зените, став меньше и белее, но ярче, чем прежде, — ее глаза влажно блестели, но казались не мягкими, а словно бы покрытыми корочкой льда или хрусталя: филигранно тонкой.

Музыка была и старой, и новой одновременно, в сопровождении ансамбля попавшихся людям под руку инструментов: трещоток, колотушек, коровьих колокольчиков и бонгов. Танцы тоже были смесью всякой всячины. Деревенская неуклюжесть пополам с шекеровским исступлением [55]; в них участвовали все или почти все; Пирс по большей части отсиживался в сторонке — в городе на дансингах теперь танцевали преимущественно гибкие мальчики в блестках пота, полупрофессионалы, с которыми не потягаешься; во всяком случае, Пирс особым умением не отличался, у него не было привычки к этому веселому обряду, даже в дни великого шествия он так и не научился растворяться в толпе и плыть по течению. Динозавр. А этот люд, скакавший под самопальный ритм, чем-то напомнил ему тогдашнее вселенское шествие; словно одна из трупп или колонн откололась в те времена, забрела сюда и обреталась в счастливом неведении о том, что сталось с товарищами; они все так же дули в свои свирели, исполняли ритуальные пляски, бегали нагишом, но при этом растили детей и овощи, пекли хлеб и делили его с другими по древнему и не стареющему обычаю гостеприимства. Да не может этого быть, показалось; накурился (давний вкус на языке, сладковатый и горелый, его невозможно описать, артишоки плюс древесный дым и попкорн на сливочном масле), и он сам себе казался бродягой, случайно наткнувшимся на чужой праздник, с городской грязью в порах и городскими пороками в сердце.

Флирт. Всего лишь флирт. Он нигде не видел Споффорда — ни в лабиринте танцующих, ни в успокоившейся воде. Роузи ушла и затерялась среди остальных, невозможно было определить, есть ли у нее партнер, да и есть ли здесь вообще у кого-нибудь пара. Наблюдать за такими танцами было забавно еще и потому, что в них открывался характер — никаких обязательных движений не существовало, все зависело от природного чувства ритма и умения им блеснуть. Роузи двигалась отрешенно и сдержанно, выпрямившись, покачивая длинными волосами. Участвуя в этом сборище, она не сливалась с ним, так, словно решила принять участие в ритуальной пляске туземцев, которые были не так грациозны, как она, но зато гораздо лучше знали, зачем они танцуют.

Когда музыка сменилась, она подошла к нему, слегка разрумянившись; только блеск глаз выдавал возбуждение.

— Не хочешь потанцевать?

— Из меня танцор тот еще, — ответил Пирс. — Но вальс за мной, ладно?

— У тебя еще с собой та маленькая бутылочка?

Он откупорил фляжку; она уже потеряла свой стакан, а посему приложилась прямо к горлышку; потом он; потом опять она. Она поглядела вокруг. — Вот что я заметила в твоих друзьях. Они немножко снобы. Без обид.

— Мне они показались очень гостеприимными.

— Ну, тебе-то, конечно.

— Да нет, правда, — произнес Пирс, вставая. — Я тут человек совершенно случайный. — И к ее сведению: — Наверное, уеду завтра. Или послезавтра. В общем, скоро. Это и к лучшему. — Он стал спускаться к воде, она шла следом. Куда запропастился этот Споффорд? В отдалении на поверхности воды медленно крутилась лодка, битком набитая детьми, которые гребли в разные стороны. Другая лодка была привязана к мосткам.

— Ну уж нет, — сказала она. — Ты ведь собираешься поселиться тут у Споффорда. И заняться местными овечками. — Она вернула ему фляжку. — Что же ты все время переиначиваешь свою историю?

— Я живу в Нью-Йорке, — сказал он. — Лет уже, наверное, двести.

— Да что ты? — весело отозвалась она.

— Слушай, — сказал он. — Это не твоя компания, и они снобы, так зачем ты пришла сюда?

— А поплавать. И потанцевать. Просто на людей посмотреть.

— На кого-то конкретно?

— Нет, — сказала она, глядя на него так открыто, как только могли ее странные, покрытые хрустальной корочкой глаза. — Ни на кого конкретно.

Пирс выпил еще и сказал с церемонной любезностью:

— А вы не интересуетесь греблей при луне?

— А ты хоть грести-то умеешь? — А потом как-то по-детски заносчиво: — А вот я умею. По-настоящему.

— Вот и славно, — произнес Пирс, беря ее за локоть. — Будет шанс кое-чему друг друга научить.

И опять прямо в точку, марихуана может любую фразу сделать острой как бритва, он смеялся над словами и над лодкой, которую отвязывал (насколько он помнил, в ней нужно треста лицом назад, чтобы она шла вперед), и над вызревавшей и гревшей душу уверенностью. Он разулся, оставил ботинки с носками на мостках, закатал штаны до колен и оттолкнул лодку, вскочив в нее далеко не так изящно, как хотелось.

Он вывел старую посудину в залитое лунным светом пространство; мышцы постепенно вспоминали те навыки, которым он научился давным-давно на Литл-Сэнди-ривер, в ее притоках и заводях, и опять почудилось: та старая дорога вела сюда, с постукиванием уключин и спокойным журчанием ночной воды под килем.

— Ну вот, — произнес он. — Вот и Блэкберри.

— Ну, это еще не сама река, — сказала она. Она устраивалась на скамейке, расставляя ноги, чтобы не наступить в просочившуюся сквозь днище воду. — Здесь только заводь. Настоящая река вон там. Там. — Она указала пальцем куда-то вдоль берега. Он посмотрел через ее плечо, но выхода не увидел.

— Пойдем туда?

— Если только я смогу найти протоку. Левее, — сказала она. — Нет, левее. Вот так.

Пирс налег на весла, но недостаточно глубоко опустил их в воду и тут же чуть не кувыркнулся назад, на нос; она засмеялась и спросила, уверен ли он, что умеет грести, а еще хвастался, и тон у нее был тот самый, недоверчивый и с поддевкой, каким она комментировала его рассказ: кто он такой и откуда явился. Он не стал обращать внимания, сосредоточился и стал грести, поглядывая через плечо на темную чащу, в которой, казалось, никакого прохода нет и быть не может. Течение мягко несло лодку, и, скорее благодаря направляющему току воды, чем по ее указаниям, они проскользнули в туннель из ив и лунного света.

Пирс вынул одно весло из уключины; тут было слишком узко, чтобы грести, течение само знало дорогу. Действуя вторым веслом, он держал лодку подальше от древесных корней и от высокого камыша; он вдруг почувствовал себя невероятно умиротворенным, и еще было такое ощущение, словно ему оказали большую честь. Чем он заслужил право на эту красоту, чем они оба его заслужили; но разве она не всегда жила на расстоянии вытянутой руки от этих мест, словно созданных специально для нее, от этих ив, обмакнувших в воду свои длинные пряди, от этих сонно плавающих лилий? Разве можно побывать здесь и не стать добрым и счастливым человеком?

Она опустила руку в воду.

— Теплее воздуха, — сказала она. — Разве так бывает…

— Поплаваем? — спросил он, и сердце тут же заколотилось как будто у самого горла.

— Ой, глянь-ка сюда, — сказала она, сунув руку в единственный накладной карман платья. — Я нашла в кармане номерок. — Она показала ему билетик беспроигрышной лотереи, держа его между пальцами, расставленными буквой V, как Счастливчик в старой рекламе. — У тебя есть спички?

Вспыхнул огонек, и она взглянула на него вопросительно, неуверенно, даже испуганно; лицо у нее опять изменилось, а может быть, стало еще немного ближе к ее настоящему лицу. Спичка погасла.

— Вон там, — показала она.

Они вошли в основное русло, похожее на широкое черное шоссе, обсаженное огромными деревьями; вверху, как еще одно такое же шоссе, влажно поблескивало небо. Течение лениво несло их к таинственному берегу; Пирс опустил весла в воду. Слабо доносилась музыка праздника, так, словно исходила от туманных золотистых созвездий.

— Сейчас врежемся, — спокойно произнесла Роузи.

Он стал выгребать правым, но лодка стукнулась обо что-то, торчащее прямо из берега, и ее стало разворачивать течением.

Это была маленькая пристань, и лодка замерла, готовая к швартовке, уткнулась в нее, как старая лошадь, которая принесла новичка-всадника назад в свою родную конюшню.

Вот и хорошо. Вот и славно.

Небольшие сходни вели к лестнице, но того, что там дальше, наверху, видно не было.

— Разведаем? — спросил он. — Команде сойти на берег и тащить на борт все, что подвернется под руку.

— Н-ну…

Но он уже набросил носовой фалинь на сваю двумя быстрыми петлями, по крайней мере этот прием он помнил. Он встал, чтобы помочь ей выбраться из лодки.

— А если тут кто-нибудь живет…

— Благорасположенные туземцы.

— А если собака…

У нее была маленькая и влажная ладонь, и, придерживая ее за спину, он почувствовал, как хлопок платья скользит по шелку ее кожи. Стоя рядом с ней, он опять вынул фляжку.

Они помолчали, вслушиваясь в тишину.

— Хватит труса праздновать, — сказала она, берясь за его локоть. Они стали медленно подниматься, опасливо ступая босыми ногами по ступенькам, сделанным из простых бревен, вбитых в мягкую землю, верхнюю ступень заменял большой корень дерева; стоявшие вокруг сосны почтительным шепотом уговаривали их повернуть обратно.

— Дом.

Показался приземистый домик: большая крытая веранда, и дымоход, и раскидистая древесная крона темным пятном на фоне залитого лунным светом пейзажа. К дому вела тропка, устланная сосновой хвоей. Света в окне не было.

— Кто-то там играет в темноте, — прошептала она.

— Что?

— На рояле.

Он ничего такого не слышал.

— Рояль, — сказала она. — Проснись.

Не было никакого рояля. Они обошли вокруг дома. Странное смешение стилей, его ближняя, освещенная луной часть была оштукатурена, в ней было два окна со скругленным верхом и две грубые колонны, поддерживающие антаблемент. Большую крытую веранду явно пристроили позже. На лесистом холмике, за лужайкой, казавшейся в лунном свете ухоженно-бархатистой, стоял высокий дом с несколькими трубами.

— Дом привратника.

— Наверное.

В особняке света тоже не было. Почему они разговаривали шепотом? Бесцельные поиски привели их обратно к теневой стороне, к крытой веранде.

Ее давно не ремонтировали: возле двери обнаружилась щель, такая, что руку можно было просунуть. Пирс просунул руку, как опытный медвежатник или шпион, и отодвинул засов.

Решение всякий раз принимал не он, если не считать решимости делать все то, что ему предлагают. Он был где-то далеко-далеко от своего будничного «я» и не хотел ни за что отвечать: как если бы его вел сейчас в сказочное Никуда, к фонтанам и холмам Элизиума, некий сияющий во тьме психопомп. [56] Выпей это. Съешь то. Она первой вошла в дверь, медленно, тихо, осторожно ставя ноги.

Похоже, тут давно уже никто не жил.

На веранде не было ничего, кроме двух сломанных плетеных стульев. Роузи подергала дверь в дом, та оказалась закрытой. Но когда Пирс толкнул большое окошко рядом, оно распахнулось настежь с жутким шумом — как крик на вдохе. Он перелез через невысокий подоконник.

Пахло нафталином и мышами, прелыми обоями и многолетним запустением. Когда и где он влезал вот так же в заброшенный дом и пахло точно так же, чередой забытых жарких лет? В углу, как труп, свернутый рулоном коврик, а больше ничего. На полу лежали холодные ромбики лунного света.

— А вдруг тут… — Ее голос гулко пробежался по пустой комнате. Она обернулась; свет из окна рассек ее лицо на части; Пирс сделал один-единственный шаг и оказался к ней вплотную.

Она ничуть не удивилась, вопрос был в другом — насколько она была ему рада; он насыщался ею нежадно, но всласть, словно большими глотками пил воду; утолив первую жажду, он чуть отодвинулся, и она тут же отделилась от него, пьяно покачнувшись, будто цветок, с которого пчела уже успела собрать пыльцу; и упала рука, которую она успела просунуть между его грудью и своей собственной, впрочем, даже и не попытавшись его оттолкнуть; она двинулась дальше.

— Здесь была гостиная, — сказала она.

За гостиной была еще одна комната, с ломберным столиком, который поджал расшатанную ножку так, словно он боялся на нее наступить, а черная печь наполовину высунула свою длинную черную руку через дыру в стене. Кухня. Ванная.

— Посмотри-ка сюда, — сказала она. — Тайник.

В ванной оказалась дверь, которая вела в очередную комнату. Еще одна пристройка? Другого пути в нее, кроме как через ванную, не обнаружилось. Покосившаяся железная койка стояла так, словно ее застали врасплох, — замерла, и поперек пружинной сетки — тонкий матрац на пуговицах. Пирс смотрел от двери, как Роузи медленно подошла к кровати. Потом она оглянулась на него, испуганно, как ему показалось, так, словно он появился вдруг, из ниоткуда, и застал ее одну; тогда он подошел к ней сзади и обнял ее.

Она посопротивлялась немного, тихонько подергалась в его объятиях, даже не поднимая рук, и откинула голову ему на плечо. Он скомкал ладонью ткань платья и потянул платье вверх, и левые руки — его и ее — вместе двинулись ей между ног; волосы там были короткие и густые, как ворсистый бархат. Она повернулась к нему лицом, и ему пришлось отпустить ее, но как только он ее отпустил, она выскользнула и отошла в сторону, проговаривая на ходу что-то неразборчивое.

— Что?

— …если кончились танцы, а завтра мне рано вставать — Платье вновь скрыло ее, хоть она его и не поправляла. — Я танцую, пока звучит музыка. — Она эдак нехотя посмотрела на него, так, словно он был у нее в гостях и визит затянулся. Ему пришла в голову сумасшедшая мысль, что она уже бывала в этой комнате, когда-то давно, и — двойным донышком к первой мысли — что он может делать тут с ней все, что угодно, и не встретить никакого сопротивления, если не считать сопротивлением такое вот рассеянное невнимание. Она стремилась от чего-то убежать — но не от него.

— Я знаю, что не должна об этом просить, — сказала она, откидывая назад волосы, — знаю, что не должна, но… если ты не оставил в лодке ту маленькую бутылочку, я бы хотела еще глоточек. Если можно…

Надо было ей отказать. Ясное дело; отказать для того, чтобы послушать, что она скажет дальше; только поэтому она о фляжке и заговорила. Он почувствовал, как у него на затылке зашевелились волосы, и на руках тоже.

— Конечно, — сказал он, вытаскивая фляжку. — Конечно, пожалуйста, только давай уйдем отсюда. Хватит с меня домов с привидениями.

— Испугался? — засмеялась она, подошла и взяла его за руку; он отдал ей фляжку, и, пока они шли через комнаты обратно к выходу, она пару раз как следует к ней приложилась. — Я тоже иногда живу в таком доме, — сказала она. Он помог ей вылезти через окно. — То есть свой дом, у реки, это замечательно, я так люблю воду. На, забери. Пробочка на цепочке — по-моему, очень неплохо придумано.

Опять под ручку, как пара добрых приятелей, они вернулись к лодке. В сердце и в чреслах у Пирса царило смутное ощущение переполненности; он не мог понять, обманул ли он сам себя, потерпел неудачу или избежал опасности, вот только казалось, что он упал откуда-то с верхнего этажа, даже не успев как следует осознать, что куда-то забрался. Он, сам того не замечая, взбежал по лестнице до самой верхней ступеньки, за которой уже ничего не было, — вот потому-то у него и волосы поднялись на загривке, и захотелось сделать шаг назад.

Как она стояла в углу у железной койки: застыла, ушла в себя, как надломилась пополам.

Руки двигались, а головы соображали как будто сами по себе; он говорил что-то смешное, выводя непослушную лодку на открытую воду. Луна уже садилась, река потемнела; с трудом выгребая против течения, он кое-как попал носом лодки в протоку, где вода бежала еще того сильней, а она пальцем не пошевелила, чтобы ему помочь. Теперь ее разбирал смех, она то и дело прыскала, глядя, как он пыхтит и пыжится, она поддразнивала и подначивала его, когда он, запутавшись веслами в густых водорослях, бился с ними из последних сил, и глаза ему заливал пот.

— Спокойно, спокойно, — сказал он, поймав себя на опасении, что сбился в темноте с дороги, — главное, не терять головы, главное — не терять головы. — Но это только добавило ей веселья. Она перестала хихикать, только когда лодка вышла обратно в заводь, и он стал грести к освещенному кострами берегу.

— Ну! — весело сказала она, выбираясь на берег. — Спасибо. Классно покатались. — Она протянула ему руку. — Приятно было познакомиться. Интересный ты парень.

— И тебе спасибо, — сказал он.

— Наверняка еще встретимся.

— Наверняка, — сказал он. — На окружной ярмарке.

— Ярмарка — это класс.

— Да что ты говоришь.

Спиртное и марихуана не до конца растопили ту странную ледяную корочку, под которой ее глаза делались неуловимыми. Легкой походкой она пошла по берегу прочь, и подол летнего платья бился вокруг ее бедер; Пирс снова сунул руки в карманы и повернулся к реке, которая уже не отсвечивала золотом. Там плавал на автомобильной камере, тихо шлепая по воде, какой-то толстяк.

Что за черт, подумал Пирс.

Как-то вдруг налетело ощущение полной реальности происходящего: здесь и сейчас. Где же Споффорд? Но тот уже шел к нему из леса на той стороне поляны; он махал Пирсу рукой, подсвеченный пламенем костра, в котором жгли мусор и, конечно, обжаривали остатки маршмеллоу. [57]

Человек со свирелью исчез, как и большая часть прочей публики. Пирсу вдруг пришло в голову: всем этим людям, чтобы попасть домой, приходится сейчас вести машину. Как, интересно знать, у них это получается? А у нее?

— Хорошая получилась вечеринка, — сказал Споффорд. Он доедал кусок торта, держа под ним одну ладонь, как блюдечко, чтобы не сыпались крошки.

— Прикольная, — отозвался Пирс.

— Ну что, хватит с нас?

— Я готов. Как скажешь, так и поедем..

Вид У Споффорда был задумчивый, хоть он и улыбался Он кинул крошки в костер и отряхнул руки.

— Хорошая вечеринка, — удовлетворенно повторил он. Окинул взглядом свои владения, убедился, что ответственных гостей, которые с удовольствием останутся, чтобы навести порядок, вполне достаточно, и сказал: — Поехали.

Если она попадет в аварию, то отчасти по моей вине, подумал Пирс. Он чуть было не взялся пенять Споффорду: тебе надо получше за ней присматривать. Ты не знаешь, какой опасности она себя подвергает.

О господи.

Споффорд забросил коричневое одеяло в грузовик.

— Познакомился с кем-нибудь? — спросил он. — Вообще-то я не хотел тебя бросать…

— Да, конечно.

— Мне надо было познакомить тебя…

— Я сам познакомился.

— Прекрасные люди. В основном. — Он усмехнулся Пирсу, заводя грузовик. — А старина Майк, похоже, так и не приехал.

— Правда? — переспросил Пирс, чувствуя себя полным идиотом. Куда он сунулся, зачем? Влез немытыми лапами в чужие и без того достаточно запутанные отношения, в которых ни черта не успел понять, здесь, да еще на территории друга, где он всего-то навсего приезжий, гость. Да и вообще нечего ему здесь делать.

Грузовик рывком выехал на темное шоссе. Споффорд тихонько насвистывал сквозь зубы. Они долго ехали молча, а потом Пирс сказал:

— Я думаю, мне надо вернуться домой.

— Да?

— Чувство долга. Ответственность перед Будущим.

— Как скажешь.

Ночь, ветер, свет фар впереди. Луна скрылась. Пирс устало скрестил на труди руки и поуютнее приткнулся на сиденье. Удивительно: кажется, он уже сто лет не был дома.

— Эй, — воскликнул Споффорд и убрал ногу с акселератора.

На дороге, не шевелясь, стояла тонконогая олениха. Грузовик остановился, мотор заглох, а олениха, как будто решив наконец испугаться или вспомнив о врожденной скромности, изящным, отточенным движением нырнула в чащу. О ветровое стекло разбилась большая капля дождя, за ней другая.

— Ну вот и гроза, — сказал Споффорд.

Когда под утро Пирс проснулся на койке Споффорда, дождь уже кончился; должно быть, Споффорд вставал ночью и открыл окна, не разбудив его, потому что теперь они были открыты. Небо расчистилось — или расчищалось, — в уголке оконного проема Пирс увидел одинокую звезду.

Его разбудил звук — такой, словно к нему приближалась крохотная высокоскоростная дрель. Несколько долгих секунд он вспоминал, где находится, слушая, как в соседней комнате похрапывает Споффорд в своем спальном мешке, и ждал, пока комар сядет на ухо, что прихлопнуть его; и в то же время продолжал жить в том длинном ярком сне, который ему только что приснился, — аллегорическое отображение буфов на койке Споффорда и ночного концерта насекомых за окном.

О чем бишь он был-то…

Он там стоял с каким-то стариком, на заре или на закате, глядя на далекую страну — такую далекую, что измерялась она временем, а не пространством. Да-да, стоял у входа в пещеру с этим самым стариком, а у того во лбу была звезда.

И старик показывал ему эту страну, а он стоял — но как же они туда попали? Пирс усилием воли пытался удержать тихо закрывающиеся двери — двери в дальнюю, первую часть сна, которая длилась долгие году — но дверь закрывалась неумолимо, ну погодите, не надо.

Ну да, конечно. Вспомнил.

Долгие годы учебы под руководством требовательных учителей… Или учитель был только один, тот старик, но под разными личинами? Дикарское невежество выдавливалось из него по капле посредством задач, вкус которых он чувствовал до сих пор, но самих задач не помнил, решением головоломок и парадоксов, оп! я понял, понял, понял, и каких решений там только не было, через двойственность и тождество, через метафору и через подобие. Путешествия — или иллюзии путешествий — потому что ему казалось — ему стало казаться — ему стало вдруг яснее ясного, что он никогда и не покидал того тайного подземного убежища, где проходило его обучение, пока наконец его не взяли за руку и не повели по длинному прорытому в земле тоннелю, старик со светильником вел его к выходу из пещеры и показал ему путь в дальние страны; наконец-то настоящий чистый воздух, на заре ветер трепал его волосы и мантию учителя, когда они стояли, прощаясь навсегда.

Он знал свою задачу, знал, в чем его сила и кто враги. А во взгляде старика, чистом и печальном, он читал: да, он постарается, сделает все, что в его силах, но он забудет все, все, чему его учили, свое задание, свою учебу, кто он и откуда пришел, все; в пути он будет вспоминать лишь пройденный за день отрезок дороги да еще смутно помнить, что он чужеземец в этой унылой стране, на этих унылых улицах, в этой унылой темной келье, где он ждал, когда девушка принесет ему молоко и бутерброды…

Да, конечно! Пирс совершенно проснулся и вспомнил.

Поднос с бутербродами и молоком, который приносила ему обычно одна и та же улыбающаяся девушка, совсем ребенок, она была такая добрая, насмешливо-добрая, как будто ей совеем не было жаль его; поднос принесли как обычно, в течение долгих лет только это событие и прерывало его труды, его многолетнее учение в келье, все та же кушетка, та же лампа, книги — но сегодня к стакану притулилось письмо. Письмо! Можно было не открывать его, одного только взгляда на него было достаточно, чтобы все вспомнить, кто он и как попал сюда. Конечно! Вся остальная часть сна, старый учитель, задание, изученные заклинания, вид далекой страны — все разом припомнилось, когда он взял в руки письмо, чистый неподписанный конверт, белевший, как стакан с молоком; память омыла его как чистая вода.

Боже, какое облегчение — вспомнить и больше не забывать. Пирс замер на койке, исполненный благодарности за то, что смог овладеть своим сном — удовольствие прямо-таки чувственное, как почесать зудящее место, например, или искупаться в чистой воде. Изумительно, поразительно. Нет, что это за чертовщина, как могут плоть и кровь иметь отношение к таким вещам, как может плоть чувствовать такое? Господи, жизнь — странная штука. Как появляется на свет Смысл? Как? Как жизнь извергает, выделяет его, как придает ему форму, как Смысл начинает оказывать физическое, осязаемое воздействие, осознается вдруг с чувством, похожим на шок, вызывает печаль или страстное желание, становится необходим, как хлеб насущный; чистый Смысл, ничего общего не имеющий с тем покровом из людей и событий, в которое он одет, — и все же неотделимый от этого гардероба? Звезда. А во лбу у него звезда.

Возле самого уха опять с надсадным дроном объявился комар — и уселся, мгновенно утихнув. Затаившись, Пирс коварно выждал, когда тот воткнет свой тоненький хоботок и погонит по нему отраву, и сразил его молниеносным ударом по собственному уху. И заурчал от удовольствия, скатывая пальцами в комок свой трофей; от удара звенело в ухе. Букашка в ухе. Есть такие страшилки про людей, которые сходили с ума из-за клеща, забравшегося в ушной канал, если его так и не удавалось достать.

Он вытянулся на бугристой койке и с наслаждением вдохнул прохладный воздух, который продувал насквозь маленький домик и, казалось, тек и через его тело тоже. Внезапно в нем родилось понимание — сформировалось, как жемчужина, в чистых водах его сна — того, как выбраться из долговой ямы в Барнабас-колледже и сотворить себе такое будущее, которое не было бы затворничеством. Да. Все просто. Не легко, но просто. Ничего не потребуется, кроме ловкости и многолетней работы; но какое-то количество лет уже вложено — под той лампой, среди тех книг…

Близился рассвет. Окно превратилось в бледно-зеленый светящийся квадрат; узорчатая решетка из темных листьев и белый мотылек, порхавший в поисках выхода. Пирс сбросил простыню и встал, совершенно проснувшись; он подошел к окну, чтобы освободить мотылька, запутавшегося в сетке.

Задание, конечно, нужно было забыть; то, что он видел в глазах наставника, было не упрек, но сострадание, задание необходимо было забыть, прикрыться забвением, как одеждой и доспехами, одеяние поверх лат, слой за слоем, так, чтобы он смог проникнуть в этот унылый город неузнанным. Само путешествие и та далекая страна, которую предстояло пересечь, стали забытьем.

Пробел зиял в его трудах. Долгий пробел. Но теперь-то он вспомнил.

Он поставил локти на подоконник и посмотрел на улицу, подперев голову руками, как горгулья. А на улице лай собак, завывание ветра, верблюжьи колокольчики, ленивое позвякивание тамбурина. Душный караван-сарай не спал.

Она все знала с самого начала, та, которая была хранительницей, или тюремщицей, или и тем и другим; неудивительно, что она улыбалась, неудивительно, что выказывала лишь заботу, но не жалость. Он почти наяву услышал за спиной ее смех.

Ибо теперь весь мир у него под ногами вновь пришел в движение, и сквозь предутренние сумерки потянуло свежим ветром. Палатки сложены, караван зашевелился, погонщики закричали, подняли кнуты, верблюды, жалобно ухая, поднимаются сначала на две, потом на все четыре ноги, позвякивают бубенцы, высокие вьючные мешки раскачиваются из стороны в сторону, в них редкие товары, из разукрашенных в разные цвета столетий. Вперед, в путь, мимо старых ворот, что смотрят на восток, и волнистых песков, восходящих к горизонту, к золотисто-зеленому небу, на котором сияет перед восходом солнца одинокая звезда. Бело-стальные овоиды с высоким неземным гудением поднимаются парами из-за засушливых гор, розоватых от света не взошедшего пока солнца, два, четыре, шесть — космические корабли, ревностные и бдительные властители.

А за теми горами — плодородные долины, город и море. Задание было впереди, простираясь словно бы во времени, а не в пространстве, в плоти времен и все же в пределах досягаемости, да и страна, в общем-то, была ему знакома, он знавал ее и когда-то пересек ее всю.

Пирс вышел в путь, отправившись обратно в забытье, крепко заснув в самом сердце Дальних гор, и проснулся только тогда, когда Споффорд начал колоть щепу, чтобы приготовить завтрак, и аромат горящих яблоневых поленьев заполнил собой зябкое утро.

Глава первая

— Значит, завтра ты уезжаешь? — спросил его Споффорд.

— Да, наверное да.

— Ну, что ж. Тоже вариант — Он вытянул руки к печке, растопырил пальцы — Холодно, — сказал он — Лето, считай, кончилось.

За окном быстро поднимающаяся из долины и со стороны реки дымка замутила ясное солнечное утро. Пирс сунул руки в карманы и потеснее прижал к бокам руки, сейчас, пожалуй, даже и в городе, подумал он, было бы достаточно свежо, лужи на асфальте, свежий, промытый дождем воздух.

— Утром из Откоса идет автобус, — сказал Споффорд — Точного времени я не знаю, но мы его все равно поймаем.

Он усмехнулся:

— Если, конечно, ты теперь не передумаешь и не решишь остаться.

Он разбил в миску очередное яйцо, потом остановился, поднял голову и внимательно посмотрел на Пирса. Пирс стоял в дверном проеме, молчал и явно был где-то не здесь.

— Ты что, не выспался?

— Что? А, да, нет, все в порядке. Сны какие-то странные. — Его передернуло дрожью. — Теперь вот почти ничего не помню. Когда проснулся среди ночи, помнил все до последней мелочи. А теперь забыл.

План. План, жемчужина целесообразности, дистиллированный смысл забытого сна, это он сохранил. Он повертел его про себя так и эдак, как будто ощупывал пальцами. Что ж, и то дело. Все взаправду. Ему даже стадо теплее, как будто от красной шерстяной рубашки, которую сунул ему Споффорд; теплее, и на лице улыбка. Первое, что он сделает, когда вернется в город, так это звякнет Джулии Розенгартен. Которая, услышав его голос в трубке, вне всякого сомнения, очень удивится. Н-да, так как же, в конце концов, называется это ее литературное агентство? Что-то такое жутко амбициозное, из классического афоризма, он начал рыться в памяти; per ardua ad, ах да, конечно: литературное агентство «Астра». [58]

Скалистая дорога к звездам. Ну, что же.

Пусть так. Веди свою торговлишку, как сказал старина Барр, сквозь смешок, в уютном тихом погребке в Ноуте; веди свою торговлишку, и торговлишка выведет тебя в люди. И да будет так. К доброму куску хлеба могут вести разные способы, а у него как-никак это был единственный способ заработать на кусок хлеба.

— Ага, — сказал он, принимаясь за Споффордову яичницу; в силу каких-то непонятных ему самому причин он был зверски голоден. — Вперед. Долг превыше всего. Будущее.

— Надеюсь, ты еще вернешься, — сказал Споффорд. — раз уж теперь все равно протоптал сюда дорожку.

В силу каких-то иных, но столь же непонятных причин Пирс вдруг увидел Споффордову Роузи, и как она поднимается из глубин. В горле у него вдруг оказалось полным-полно крошек от тоста, он закашлялся и принялся деловито оглядываться по углам, но собирать и паковать все равно было нечего: приехал налегке, налегке и уеду.

— Друзей забывать нельзя, — сказал Споффорд. — По крайней мере, я своих стараюсь не забывать. Здесь, в общем-то, даже и поговорить, если по уму, не с кем, а мне этого иногда так не хватает.

— Знаешь, я уверен, что обязательно вернусь, — сказал Пирс. — Рано или поздно.

— А куда ты денешься, — поддакнул Споффорд. Он налил в кружки дымящийся кофе. — Конечно, вернешься. Уж я об этом позабочусь.

Роузи въехала в Блэкбери-откос на пикапе, в кузове которого, как это ни смешно звучит, уместилась вся ее жизнь; у нее была назначена встреча с Аланом Баттерманом. Она немало времени потратила на то, чтобы как следует одеться; начала с жакетов и юбок, но найти такую пару, чтоб были разом не мятые, по сезону и на вид приличные, не получилось; потом она подумала (первый в жизни визит в юридическую контору): нет, это же не собеседование с работодателем, скорее что-то вроде похода к зубному врачу, одеться нужно так, чтобы чувствовать себя удобно, — и поверх фланелевой клетчатой рубашки, свежей и пахнущей домашней выпечкой, надела вчерашний комбинезон. Миссис Писки держала Сэм за руку, и они помахали ей с крылечка так, словно мама уезжала навсегда.

Пока-пока.

Город ради свежего утречка забыл свою обычную летнюю лень и весь гудел от шнырявших по улицам автомобилей. Роузи заметила грузовичок Споффорда, но самого Споффорда рядом не было; она попыталась свернуть и чуть не столкнулась с нью-йоркским автобусом, который как раз вывернул из-за магазина сладостей, где у него была конечная остановка.

Удар по тормозам, слава богу, колодки хорошие, и сзади в кузове упало что-то тяжелое.

Автобус аккуратно объехал ее, презрительно фыркнув выхлопом, и скрылся из виду; Роузи извиняющимся жестом подняла руку, и какой-то пассажир, которого она не разглядела сквозь зеленоватое стекло, махнул ей в ответ. Она подобрала с сиденья «Надкушенные яблоки», сунула книгу под мышку и пошла по Бриджес-стрит к Болл-холлу. Когда она была маленькой, ей казалось — а как иначе, — что это выстроенное в девятнадцатом веке здание из красного кирпича, четырехэтажное и самое большое в городе, называлось Болл-холлом (резная каменная надпись полукругом над входной дверью) из-за того, что по углам на крыше у него красовались большие каменные шары. [59]

Когда-то она ходила сюда к дантисту, тот держал здесь кабинет. Фамилия у него была Свирл. Ему казалось, что это смешно; а Роузи думала, что просто одно к другому очень подходит, вроде как Балл-холл. Большой город, большие, странно пахнущие залы больших Болл-холлов; она так и не отучилась пока сравнивать тот город с этим, маленьким.

Секретарша Алана Баттермана испуганно подняла на нее глаза.

— Ой, простите, пожалуйста, — сказала она. — Мистер Баттерман сегодня утром на похоронах. Он про них забыл. Пришел сюда, и ему пришлось бежать обратно домой, переодеваться.

— Да нет, все в порядке.

— Он вернется через пару часов.

— Что ж, тоже неплохо. Просто зайду к вам еще раз. Я не то чтобы очень спешила.

В офисе стоял смутный запах медикаментов и дезинфицирующих средств, никуда не денешься, когда вокруг кабинеты практикующих врачей и стоматологов; и Роузи невольно вспомнила о тех фантазиях, которыми тешилась в детстве, когда брела к доктору Свирлу, — вот сейчас она придет, а он заболел, или уехал в отпуск, или умер. И ни разу ничего подобного. Выйдя обратно, в набирающий обороты день, она поймала себя на том, что в горле у нее пересохло, а сердце стучит слишком часто.

Два часа. Ну и ладно. Пробежаться по магазинам или гак, вообще. В нерешительности она вышла к мосту, а потом и на сам мост, вглядываясь в речную даль — к югу, туда, где должен стоять на скале Баттерманз; но нет, слишком далеко, даже в такую ясную погоду.

Вся эта затея вдруг показалась ей постылой и никому не нужной, и не разворошила она это осиное гнездо только лишь потому, что Алан очень вовремя смылся на неожиданно свалившиеся похороны; может, ей следует воспринимать данное обстоятельство как знак; может, оставить Закон в покое и вернуться потихоньку домой. Но, подумав о доме, она представила себе Аркадию, а не облицованный булыжником дом в Каменебойне. Так что, где-то про себя, она уже давно все решила, невзирая на все эти трепыхания.

Он спросит ее (ей так казалось, она просто представить себе не могла, что не спросит, вполне естественное с его стороны желание во всем разобраться), почему она собирается начать соответствующую юридическую процедуру. Да нет же, не хочу я ничего начинать, тут же пришел ей в голову ответ; покончить кое с чем хочу, чего не отнять, того не отнять. Однако это не ответ.

Если по большому счету, никаких причин и не нужно было выдумывать. Проблема в том, что у нее нет больше причин оставаться замужем, вот и все.

Ей казалось совершенно очевидным: ничто не могло бы послужить действительной причиной для развода, если бы причины сохранить этот брак оставались в силе, — ни растущее чувство неприязни (она при всем желании не могла решиться на более сильное слово) к Майку, ни его залеты, ни капризы. Ей казалось, что в былые времена, в Былые Времена, во времена ее родителей или еще того раньше, вообще не нужно было никаких причин: сам факт замужества уже был необходимой и достаточной причиной для того, чтобы оставаться замужем. Теперь же — стоило только бросить самый беглый взгляд на собственных знакомых, на то, что показывают по телевизору и о чем пишут в газетах, и доказательств тому можно было бы набрать вагон и маленькую тележку, — теперь те, кто продолжал жить в браке, продолжали жить в браке только ценой постоянных усилий, направленных на выяснение одного-единственного обстоятельства: а почему, собственно, они до сих пор не развелись; причем усилий каждодневных, поскольку в любой день могли и впрямь оказаться в разводе. Логическое допущение, что браки, основанные на добровольном выборе, на обоюдном желании быть вместе, должны быть прочнее тех, что держатся (подобно браку ее родителей) на чистой воды нежелании нарушать сложившиеся социальные условности; на деле же брак по взаимной склонности мог растаять буквально в одночасье, из-за минутного невнимания к партнеру. И не оставить после себя ничего: скажем, причины быть вместе.

Она подумала о Сэм.

Люди остаются вместе ради детей. Взять хотя бы ее родителей. Но теперь в центрах по уходу за детьми и в детских садиках большая часть детей — насколько ей было известно — была из Неполных Семей. И над проблемой этой работает такое количество всякого народа, что рано или поздно, а скорее всего в самом ближайшем будущем, отыщут способ сделать так, чтобы дети от разводов не страдали. А может, на самом деле детям не так уж и плохо в Неполных Семьях, как то обычно принято считать.

Она знала наверняка — холодное и страшное чувство уверенности, которое имело силу окончательного вердикта, — что Сэм не будет настолько плохо оттого, что Роузи разойдется с Майком, как когда-то было самой Роузи от того, что ее мать осталась с отцом: жуткий, населенный призраками дом, черная дыра вместо семьи, уж лучше бы семья была неполная.

Ей без него будет лучше.

Ей без него будет лучше — ей не в первый раз приходила на ум эта фраза, но в первый раз в контексте собственного детства. Ее напугали раз и навсегда. Нет, конечно, она никого ни с кем не сравнивает. Нет-нет. Она развернулась и ушла с моста, как будто в спину ей дул черный ветер былых печалей, вольный гулять между прошлым и будущим. Она прошла квартал вверх по Хай-стрит, завернула в «Дырку от пончика» и села в прохладной кабинке у стены; заказала кофе и пончик с желе и раскрыла заложенную заколкой для волос книжку «Надкушенные яблоки». Два часа времени.

Действие во второй части книги происходило в Лон доне, и Роузи это пришлось по вкусу; Крафту, судя по всему, данное обстоятельство также пришлось по вкусу: книга словно бы потянулась и расправила плечи, нетерпеливо перебирая пальцами в предчувствии вкусного материала. Абзацы сделались длиннее, появились списки и каталоги забавных и причудливых видов, блюд, обычаев и привычек. Город был — одна сплошная череда ярких зрелищ, по крайней мере описывался он именно в этом ракурсе; и речь шла не только о выездах лорд-мэра, о процессиях гильдий и о представлениях, которые давались в Иннз-оф-Корт [60], но и о настоящих игровых залах: теперь их начали строить именно как игровые залы, а не пере оборудовать под театральные помещения внутренние дворики постоялых дворов, вроде как в «Красном быке»; в театрах ставили фарсы, трагедии и хроники, завсегдатаи галдели, подмечали каждую мелочь, ничего не желали спускать с рук даром, и представляли собой зрелище ничуть не менее любопытное, чем сами пьесы, и был Театр, где играла труппа лорда Лестера. [61] Но в Саутворке в это время по-прежнему держали медвежьи «ямы», где Старый Драчун, Драный Раф и Любимчик крушили мастиффам башки, словно яблоки, весь Лондон знал их по именам и ходил на них смотреть, подмастерья-лудильщики, и придворные дамы, и заезжие знатные иностранцы; хозяева любили их как родных детей, ухаживали за ними и лечили полученные ими жуткие раны, чтобы они могли и дальше ломать спины псам, — Роузи собак было жалко, но в те времена, судя по всему, мало кто разделял ее чувства. По Темзе плавали тогда белые лебеди, а на Тауэрском мосту выставляли головы изменников, и коршуны выклевывали им глаза: в городе кишели заговоры, злоумышленники строили коварные планы и пытались извести королеву страшным колдовством, от которого весь город бросало в дрожь, — в Линкольнз-Инн-Филдз нашли восковую куклу, похожую на королеву и сплошь утыканную иголками, и немедля вызвали друга и личного астролога королевы доктора Ди, чтобы он разобрался в этом деле, а он сказал, что все это полная чушь, безделица, а королева жить будет долго и на здоровье жаловаться ей будет трех; а она показалась подданным на королевской барке, чтобы все могли убедиться в том, что она жива и здорова, и провела Рождество в Ричмонде.

Такие яркие краски, подумала Роузи, как будто в комиксах; и трудно было представить, что они тогда сами ничего особенного в этом не видели, просто жили себе и жили, в своих чудных одеяниях всех цветов радуги, причем некоторых цветов Роузи даже не могла себе представить: шафрановый и тутовый, луговой и цвет гусиного дерьма. Умирая, они завещали все эти немыслимые костюмы слугам, а те никак не могли такое носить, а потому продавали их актерам; сцены в устроенных на постоялых дворах игровых залах представляли собой лишенные каких бы то ни было декораций дощатые подмостки, а вместо рампы светило (или не светило) солнце, но по этим голым доскам расхаживали персонажи в шелках и шитой золотом парче, которые называли друг друга Королями, Лордами и Принцами, вне зависимости оттого, происходило действие в Древнем Риме, во времена Генриха V или в далекой Италии, и одеты они были в одни и те же костюмы почивших в бозе лордов, если только костюмы эти были достаточно пышными. Юный Уилл (Крафт неизменно именовал его именно так) с головой окунулся в этот многоцветный кипеж, он научился петь и танцевать (судя по всему, в тогдашних театрах пению и танцам, «скачкам» уделялось ничуть не меньшее внимание, чем собственно актерской игре — хотя эти танцы походили скорее на акробатические номера. Интересно, подумала Роузи, а как это выглядело на самом деле: они дурачились или пытались добиться эстетического эффекта?) и обзавелся друзьями среди актеров из труппы «Лестер Бойз», равно сведущих в тайнах двора и лондонского дна. Шаг за шагом — ему устраивали своеобразные инициации, разыгрывали его как могли — он стал в труппе своим человеком. А народец подобрался тот еще. И нужно было доказать им, что тебя за так не возьмешь В самый разгар драки вдруг появлялся мастер Бербедж или руководитель хора, вздорный, одетый в черное мужик: в чем тут дело, в чем тут дело.

Уилл сперва подвизался на женских ролях: на них всегда не хватало исполнителей, поскольку актрис как таковых в природе не существовало; Роузи вспомнила, что где-то когда-то уже об этом читала. Прячешь под лиф Два апельсина. А тебя пытаются ущипнуть, поцеловать — и мяукают вслед. И из-за текста накатывала такая странная, если не сказать темная, волна возбуждения, что Роузи начинала всерьез задумываться о словах Бони, сказанных ей насчет Феллоуза Крафта: такое впечатление, что речь у него идет совсем о других инициациях, явно не прописанных в тексте, и в этом гаме — не слышится ли нотка извращенности, всего лишь нотка, не более: в домах вельмож, где выступали труппы мальчиков, обретались мрачные молодые лорды с длинными завитыми локонами и серьгами в ушах, пьяные, с тяжелым взглядом, и в углу вечно кто-то блюет. Весной в Лондон пришла чума: ближайший друг Уилла, который играл Филиду, Клоринду и Семирамиду, но при этом, возникни только какая-нибудь заваруха, дрался с Уиллом плечом к плечу, умер, держа Уилла за руку. Бледный, повторяя в бреду стихи и отрывки из песен, как будто разучивал очередную роль. Уилл слегка подрос. Молодые лорды разъехались по своим поместьям во Франции, актеры на повозках отправлялись в провинцию, чтобы спастись от чумы; труппа герцога Лестера следовала за королевским двором.

Королева! Казалось, кроме нее, в книге вообще не было женщин, как будто она вобрала в себя всю женственность Англии, единственная женщина в королевстве, но зато какая женщина. Казалось, Крафт и сам, подпав под ее очарование, начинает рядом с ней путаться в словах, и в глазах у него появляется странный блеск — как у любого из созданных им персонажей-мужчин. Робин Лестер исполнял вокруг нее сложный куртуазный танец, они с королевой вот уже долгие годы были любовниками (но как они этим занимались, подумала Роузи), и если бы кто-нибудь мог заглянуть в самые потаенные глубины ее сердца, там оказался бы лощеный, неизменно внимательный Робин; вот только доступа туда не было никому. В мае Лестер привез в Уонстед свою труппу, чтобы показать пьесу-маскарад, написанную его племянником сэром Филипом Сидни [62], изысканнейшим джентльменом, одетым в шелка столь же пронзительно голубые, как цвет его по-детски ясных глаз. «Королева мая». Имелась в виду, естественно, сама Елизавета, которой в пьесе отводилась лавная роль и на которую — и только на нее — пьеса и была рассчитана, хотя для этой роли не было написано ни строчки; она не нуждалась в готовых текстах. В пушистом, шартрезового цвета парке она и ее свита наткнулись на нимфу, которая вышла вдруг на заросшую ландышами лужайку и с поклоном сказала: «Не думайте, о прекрасная и любезная госпожа, что я сошла к вам только из-за вашего блистательного наряда… Или из-за некоего присутствующего здесь джентльмена, который готов сделать все, что будет в его силах, на благо ваше и вашего дома… Я хотела просить вас о милости из ваших рук, но в лице вашем увидела нечто такое, что заставило меня смириться перед вами…» И королева ответила ей изящным и забавным impromptu[63], столь остроумным и неожиданным, что игравший нимфу юноша совсем смутился и его щеки под слоем румян покраснели самым натуральным образом.

Уилл, который вытянулся как жердь и вид приобрел донельзя серьезный, играл — и, как всегда, удачно — ученого педанта по имени Ромбус, стандартного персонажа из комедии масок: у него всегда очень живо выходили педанты и профессора, с головами, набитыми всякой заумной чушью, ученой белибердой, которую только он один из всей труппы умел легко запоминать. Позвольте мне перейти к имманентной сути вентилируемого вопроса. Славно сказано, доктор, вы, как я вижу, удостоились степени магистра искусств. Так точно, если будет благоугодно досточтимому господину (глубокий поклон, старческая слабая рука дергается вверх, к ревматическому позвоночнику), я получил ее как honorificabilitudinitatibus. Королева расхохоталась в голос — над словечком, которое он выпаливал единым духом еще в школе, в Стратфорде, чтобы повеселить Саймона Ханта; после окончания спектакля она обошла выстроившихся в ряд актеров и остановилась перед Уиллом, рыжим, на голову выше всех своих товарищей.

Ага, подумала Роузи, сейчас она изречет что-нибудь шибко пророческое.

Лицо королевы поднялось вверх, маленькое, белое, с наведенными бровями, лицо девственницы, которая много лет томилась в заколдованном замке; ее рыжие волосы были убраны бриллиантами, заплетенными столь же искусно, как ее собственные кудри, и следом поднялся жесткий белый кружевной воротник, как будто для того, чтобы составить фон, забрать в рамку это лицо, с тяжелым лбом, длинным носом и широко распахнутыми глазами. Так значит, и она была — павлин, белый павлин в полном павлиньем наряде. Встретившись лицом к лицу с этим сказочным чудищем, Уилл даже глаз не смог отвесть; ее по-птичьему острые глаза, зеленые как изумруды, пристально глядели на него.

Больше всего на свете королева любила две вещи: рыжие волосы и бриллианты. Она провела по волосам Уилла унизанной кольцами рукой, и белая маска, служившая ей вместо лица, улыбнулась.

Honorificabili-tudini-tatibus, сказала она.

Когда настали холода, труппа герцога Лестера вернулась из своего северного турне и снова заняла свои позиции в здании, выстроенном Джеймсом Бербеджем вне пределов досягаемости лондонского городского магистрата. Другого подобного игрового зала в Англии в те времена еще не было, Бербедж любил его и тратил на него деньги, словно на любимую жену (о чем жена не раз и не два ему говорила); по сути дела, этот зад не был обычным игровым залом, не медвежьей «ямой», не переделанным постоялым двором или обычным залом, в котором поставили сцену, несколько лишних дверей и несколько кресел для джентльменов — нет, это не был игровой зал, был Театр, как когда-то римляне называли свои круглые сооружения; так его и назвали — Театр, единственный в Англии.

«В этом году нам наконец поставят эти самые сосуды», — сказал мастер Бербедж.

Широко расставив ноги, он стоял на сцене и смотрел на пустой партер и на ряды галерей, куда можно было пройти всего за пенни. За его спиной «мальчики» разучи вали новую пьесу. Сверху на него взирали небеса, нарисованные золотом на темно-голубом пологе, зодиак и «постоянные» планеты, солнце, луна.

«Что еще за сосуды?» — спросил его Уилл.

Мальчик — впрочем, вряд ли теперь его имело смысл называть мальчиком — сидел на краю сцены, болтая длинными худыми ногами. В руке у него была тетрадка, но роли в этой новой пьесе ему не досталось. Там не было смешных педантов и поэтов, а сплошь одни герои с их Любовями. Новая мода. Чем мрачнее и древней, тем лучше.

«Медные сосуды, — сказал Бербедж. — Медные сосуды, сделанные… особым образом. Сделать их и поставить за нишами — вон там и там: я не знаю точно, как они действуют, но они дают такое эхо, усиливают голос, ловят его и возвращают обратно».

Уилл оглядел, театр, пытаясь себе все это представить.

«Витрувий [64] утверждает, — с уважением в голосе проговорил Бербедж, — что в настоящих древнеримских театрах всегда так делали. И расставляли их искусно в должных местах в строго заданном порядке. Так говорит мой ученый друг доктор Ди. Который читал и Витрувия, и вообще всех этих древних авторов. Которых тебе тоже стоило бы почитать, мой мальчик, и изучить их как следует. Актер не имеет права быть игнорамусом». [65]

Он глянул вниз, на мальчика. Что с ним делать дальше? Попал он в труппу самым обычным образом и точно таким же образом мог впоследствии труппу покинуть. Мастер Бербедж, у которого вечно был полон рот всяческих срочных дел, как-то об этом заблаговременно не подумал. Если мальчик хорошо играет роли, и растет гибким, хорошеньким и не слишком высоким, и у него при этом подходящий голос, его со временем можно легко перевести на женские роли, амплуа, которое в чисто мужской труппе всегда в дефиците, и, таким образом, он получит полноправную долю в доходах; если все сложится иначе, ну, что ж, как только окончится срок действия контракта, его всегда можно отправить домой, к семье, и пусть попробует себя на каком-нибудь другом поприще.

Где-то на донышке свинцовой шкатулки Бербеджа, между счетами и квитанциями, лежала странная написанная Уиллом бумага. Уж лучше бы он сжег ее.

Потому что Уилл не вырос гибким и хорошеньким, а вырос из него этакий сорняк. Вместо коленей у него теперь большие желваки, шарниры, на которых крепятся друг к другу бедро и голень, как у дурно сделанной раздвижной мебели. Ярко-рыжие когда-то волосы выцвели и поредели, а из-под них торчал нелепый огромный лоб; Бербедж подумывал даже, а нет ли у парня водянки, ибо за последний год он стал какой-то сам не свой, и слова от него не дождешься, и вид временами совершенно идиотский. Да еще к тому же и голос: когда-то звонкий и пронзительный, теперь он начал ломаться; Уилл часто давал петуха, а интонации стали сухими и невыразительными, как солома шуршит.

Вот если бы он его во время слегка подрезал… Отрезал ему снизу совсем чуть-чуть, как это делают итальянцы. Бербеджа передернуло.

«Обязательно их поставим, — сказал он. — Если в древних театрах уже стояли такие чудесные приспособления, почему же мы в наш век не можем на такое отважиться.

Доктор Ди наверняка знает, как это делалось. Надо бы раздобыть у него эту книгу, Витрувия, или чтобы он сам в ней покопался и сделал для нас набросок и план, так чтобы мы могли сами во всем разобраться. Брось ты это дело, брось».

Уилл поднял глаза от тетрадки с пьесой. Единственное, чего у него не отнять с точки зрения актерской профессии, подумал Бербедж, так это памяти. Стихи цепляются и остаются у него в голове, как овечья шерсть на шиповнике, и он может вспомнить что угодно, и с любого места. К завтрашнему же дню он будет знать все эти роли наизусть. Вот. На случай, если кто заболеет.

«Послушай, — сказал он. И вынул из кошелька монету. — Я хочу, чтобы ты съездил в Мортлейк, там стоит дом доктора Ди; поедешь по реке. Ты меня слушаешь? В Мортлейк. Дом между рекой и церковью, найдешь церковь, там спросишь, тебе покажут».

Уилл уже успел куда-то сунуть тетрадку и стоял теперь, едва не пританцовывая на своих ходулях.

«Понятно, — сказал он. — Мортлейк, между рекой и церковью».

«Передай ему, — сказал Бербедж, — что у меня к нему просьба. Скажи ему так, скажи…»

«Про медные сосуды. Так и скажу. Я все понял».

«Вот и молодец. А теперь иди причешись и почисть ногти. Найди чистую рубашку. Он ученый человек, личный друг королевы. Ты меня слышишь? Не стой столбом».

Уилл взял монету и повернулся, чтобы идти.

«Уилл».

Мальчик обернулся.

То, что он вел себя странно, и что ему ни до чего нет дела, и что он словно с луны свалился, со своей дурацкой водяночной башкой и выпирающими во все стороны костями, не имело к нему ровным счетом никакого отношения: в его больших внимательных глазах это читалось яснее некуда.

Что делать, что делать.

«Спросишь доктора Ди, — сказал Бербедж. — Он мудрый человек, мальчик мой, он сможет тебе помочь. Скажи ему, чтоб заглянул в твой гороскоп и посмотрел, что там написано на звездах. Скажи, что я сам за это ему заплачу. Так и передай».

Уилл, не сказав ни слова в ответ, повернулся и пошел.

По реке, да еще в полном одиночестве! Стоять столбом он не собирался, но в одну минуту такие дела тоже не делаются: сперва вниз по Бишопсгейт-стрит и через городскую стену у Бишопсгейта, мимо постоялых дворов на Фенчерч-стрит, где зазывалы выкрикивали названия пьес. С Лиденхолл-стрит он повернул направо, в Чипсайд; кареты, которые буквально несколько лет назад заявили о своем праве делить узкие лондонские улочки с портшезами, телегами и пешеходами, нахально протискивались сквозь толпу, а сидящие на высоко поднятых задках кучера нахлестывали лошадей. Несколько роскошных карет стояли у огромного нового здания, выстроенного Томасом Грешемом во славу себе и короне, — биржи, которая недавно с высочайшего дозволения стала именоваться «Королевской», и товары всего мира перепродавались теперь за этими колоннадами, под этой высокой крышей. Внутри — а через Биржу можно было срезать себе путь к реке, и Уилл неоднократно этим пользовался — внутри купчины, толстые и худые, одетые в одинаково темное платье, проворачивали в конторах на первом этаже, за плотно затворенными дверьми, сделки с пшеницей, мехами, ячменем, кожей и вином, а вверху, на галерее, держали мастерские и торговали своим товаром ювелиры и точильщики точных приборов, переплетчики, перчаточники и галантерейщики, оружейники, аптекари и часовщики. У дверей, вдоль стен и на близлежащих улицах снаружи суетились торговцы помельче, из тех, у кого не было собственных лавок, таскали короба на спинах, зазывали народ на свежие устрицы, яблоки, спелые вишни и мидии только что из моря, метлы, чудесные метлы, морская капуста, собранная на дуврских каменистых берегах, и даже просто вода, по грошику за кружку.

Уилл купил себе пипиновое яблоко и грыз его по дороге через Чипсайд к собору Св. Павла, мимо лавок золотых дел мастеров, где всегда было полным-полно богатых хлыщей и аристократов-иноземцев, а также мошенников, плутов и карманных воришек, которые с них кормились. К тому времени как он добрался до Св. Павла, в толпе стало не пропихнуться от нищих, бывших солдат, слепых или безногих, и мнимых инвалидов, которые выставляли напоказ отвратительнейшего вида фальшивые язвы, хватали или пытались схватить тебя за рукав и от которых отделаться можно было только при помощи милостыни; у входа в собор нищие сидели целым гуртом, как стая голодных гусей, и, едва завидев хоть сколь-нибудь прилично одетого прохожего, тут же принимались грохотать кружками для подаяний. Деревянную колокольню собора много лет назад сожгла молния, и по большому счету он давно уже был не только собором, но и местом общественных сборищ — хотя богослужения исправно шли в нем каждый день; одетые в жесткие гофрированные воротники мальчики-хористы (Уиллу было искренне их жаль, но была в них и своя радость) пели бездумно-звонкими голосами, озвучивая огромные пустоты храма.

Уилл прошел через весь храм, пересек неф от северных дверей до южных, останавливаясь по дороге, чтобы почитать прилепленные к колоннам объявления: слуги ищут хорошо оплачиваемую работу, учителя фехтования и танцев предлагают брать у них уроки, свои умения расхваливают преподаватели итальянского и французского языков, врачи и астрологи. Он прочел рекламку аптекаря:

Все эти Мази, Настойки, экстракты или Эссенции, Соли и прочие Составы; продаются в готовом виде на Пристани Св. Павла ДЖОНОМ КЛЕРКСОНОМ, признанным умельцем в искусстве Дистилляции; который, кроме того, за разумное вознаграждение обещает обучить каждого интересующегося всем тайнам Упомянутого искусства в течение нескольких дней и проч.

И гляньте-ка, что он предлагает: essentia perlarum, это что, вытяжка из жемчуга? И balsamum sulphuris, а еще saccharum plumbi, то бишь свинцовый сахар, vitrum antimonii, значит, сурьмяная микстура; sal cranii humani (Уилл перевел это про себя, и его передернуло дрожью: соль человеческого черепа, что это может быть такое?); а также куда более прозаические товары: «лаки и краски, быстро сохнущие на солнце, причудливые и ужасные Фейерверки». Престарелая сводня истолковала тот факт, что он задержался у этого забавного объявления, на свой лад и попыталась с ним заговорить; Уилл вздрогнул, метнулся в сторону и запнулся ногой за ногу; стоящая у своей, особенной колонны в ожидании клиентов кучка юристов дружно расхохоталась, может статься что и над ним. Он поспешил наружу, на солнышко.

Там был совершенно другой мир: двор собора представлял собой крупнейший в Лондоне книжный рынок, и на лотках, установленных между контрфорсами, под знаком Сердца, или Компаса, или Дельфина, лежали книги, купить которые Уилл не мог, но мог на них полюбоваться: Холиншедовы хроники [66] в огромных фолио, «Счастливые Вести из Нового Мира». [67] А между лотками бродили продавцы печатных листков с балладами и вообще разными разностями, у этих были свои известия: испанские заговоры и двойные убийства, правила любовной игры и правила игры шахматной, истории, только что переведенные с итальянского, чистая правда, чистая правда.

Мимо Блэкфрайрз движение в те времена шло в основном в сторону Темзы, главной лондонской транспортной артерии. Уилла вместе со всеми остальными буквально вынесло к воде, где нужно было с ходу включаться в спор с соседями за услуги лодочников — впрочем, сперва ему пришлось уступить дорогу к первой же подошедшей лодке олдермену и его слуге; после чего наконец получилось подойти к самому краю воды. Над городскими шпилями и людными улицами неслись облака, обгоняя ялики, дощаники и прочие легкие суденышки, снующие по волнам с набитыми ветром парусами, между высокими бортами «купцов». Уилл скорчился, подобрав колени, в доставшемся ему тесном закуте на борту лодки и вслушивался, вглядывался в роскошный сентябрьский день, пробовал его на вкус, так, словно пытался навечно записать его в памяти во всех подробностях.

Времени на дорогу ушло немало, а потому приходилось спешить; взобравшись по ступенькам причала в Мортлейке, он спросил у проходящей мимо прачки, где здесь дом доктора Ди, а потом спросил еще раз, возле церкви, и еще раз, у ведущей в сад калитки, о которую облокотилась улыбчивая молодая женщина с щеками, разрумянившимися, как сентябрьские яблоки, и такими пухлыми, что даже глаза у нее казались из-за щек уже, чем были на самом деле.

«Доктор Ди здесь и живет».

«А вы, простите, кто такой?»

«Меня прислал мастер Джеймс Бербедж из Театра в Шордиче».

«Так вы актер».

«Он самый».

Она окинула его взглядом, с ног до головы, улыбчивым и добродушным, и наконец открыла ему калитку.

«Доктор в саду, — сказала она. — А это его дом. А это — его жена».

Она сделала неглубокий, с поддевкой, книксен. Уилл поклонился.

«Идите, только тихо, — сказала она. — Он чем-то занят, понятия не имею чем. Хотя с ним всегда так. Занят. А я понятия не имею чем».

Она указала рукой направление, и Уилл вошел в прекрасно ухоженный сад, уже успевший, правда, опустеть и пожелтеть. Здесь были клумбы с какими-то травами, плавали в пруду карпы, и еще были двое, нет, трое солнечных часов разных типов; а в центре высилось сооружение, явно не имевшее к саду никакого непосредственного касательства. Нечто вроде домика или шатра: несколько высоких шестов, и на них — тяжелая плотная материя; перед входом — выкрашенная в черное панель, в центре которой он сразу углядел какую-то стекляшку, линзу, маленькую круглую линзу, которая фокусировала солнечный свет.

Занавес у входа в шатер затрепетал, вздулся, и наружу вышел высокий сутулый человек, который казался еще более сухощавым и длинным из-за долгополого темно-коричневого одеяния и из-за длинной подернутой сединой бороды. Он глянул на Уилла и поднял брови, но больше ничем не выказал внимания к гостю; достав из складок мантии маленькую круглую чашечку, он прикрыл ею стеклянный глазок в черной панели. И тут же вернулся обратно в шатер.

Уилл стоял, переминаясь с ноги на ногу.

Когда доктор Ди вышел снова, на нем была пара очков в черной оправе и с дужками, заправленными за уши; от них его и без того круглые глаза казались еще более круглыми, еще более удивленными. Он обернулся к Уиллу.

«Иди сюда».

Уилл подошел, и доктор взял его за плечо. Он поставил его перед входом в тент, прямо напротив поблескивающего на солнце стеклышка; потом передумал и отвел на несколько шагов дальше.

«Мастер Бербедж, сэр, послал меня к вам с поручением, он просил…»

«Теперь запомни, — сказал доктор и поднял палец, — что стоять ты должен совершенно неподвижно. Даже глазом не смей моргнуть, пока я тебе не разрешу. Слышишь, что я сказал?»

Уилл кивнул.

Ему стало как-то не по себе. А вдруг его сейчас заколдуют? Лучше делать так, как тебе сказали. Доктор Ди вернулся к шатру, постоял у входа и снова подняв палец, погрозил Уиллу.

«Ни единого движения. Умри и не дыши. Начали».

Он снял со стеклянного глазка черную крышечку и стал что-то бормотать про себя, не то считал, не то молился. Уилл не мигая смотрел в стеклянную линзу, как будто в глаза василиску, откуда вот-вот вылетит смертоносный луч. Потом доктор опять закрыл глазок крышечкой; набрал полную грудь воздуха и скрылся внутри.

Уилл стоял, как примороженный, не мигая и слушая, как стучит сердце, а в уголках глаз у него собирались слезы.

Наконец доктор Ди появился снова и как будто в первый раз увидел Уилла.

«Прошу у вас прощения, сэр! Можете двигаться, двигаться, скакать и танцевать».

В руках у него было что-то плоское, как блюдо, завернутое в кусок черного бархата.

«Иди сюда, — сказал он. — Иди сюда и расскажи, чего на сей раз хочет от меня мой друг Бербедж».

Доктор Ди провел его в дом, который казался много больше обычного человеческого жилья, как будто несколько домов собрали вместе; в стенах прорублены двери, а между кухней, кладовой и прачечной — крытые свинцом галереи. Уилл проследовал в кильватере раздувающейся на ходу докторской мантии и шаркающих шлепанцев в большую вытянутую в длину комнату, вдоль которой в обеих стенах были прорезаны затянутые переплетом маленькие оконца; в комнате было столько разных предметов, и в таком беспорядке, что Уилл не то что никогда не видел ничего подобного, но даже и представить себе не мог.

Самое настоящее логово чародея.

И дело было даже не столько в медной небесной сфере, уменьшенном скелете небосвода: такая могла быть у любого шарлатана; и не в двух пергаментного цвета глобусах, которые стояли бок о бок как две концепции мироздания, и не в градуированных астрономических приборах, чье назначение Уиллу было неизвестно, но выглядели они куда волшебнее, чем любой lignum vitae. Дело было не в дикой смеси предметов привычных и экзотических: желтозубый череп (sal cranii humani), самоцветы, кристаллы, кусочки разноцветного стекла в глиняных мисках, или разложенные по столам, или подвешенные возле окон, чтобы окрашивать в разные цвета свет солнца; и не в прошитых бечевой рукописях, не в листах бумаги, исписанных на трех или четырех языках и разложенных, развешанных повсюду, словно бы для того, чтобы напоминать доктору Ди об открытых им тайнах, о которых он в противном случае мог забыть; дело было во всех этих вещах вместе взятых, да еще и отразившихся в большом выпуклом зеркале на стене, плюс черный кот, который как раз обнюхивал на столе остатки ужина (голубиные косточки и сырную корку), да еще метелка из перьев торчала из кармана повешенной на гвоздике мантии, как нелепая взъерошенная птица.

Но прежде всего поражали книги; он в жизни не видал, чтобы в одном месте разом было столько книг: книги в высоких шкафах, книги, стопками наваленные по углам, книги, устало привалившиеся друг к другу на полках, книги в переплетах и без переплетов, и в этой комнате, и в коридоре, ведущем в другую комнату, также до самого потолка увешанную книжными полками; открытые книги лежали поверх других открытых книг на столах и на стульях. В доме своих родственников, Арденов, Уилл тоже видел большое собрание книг, аж несколько дюжин: накрепко запертые в шкафах, умолкшие, казалось, навсегда. Но здесь их были сотни, а может и тысячи, и он почти успел убедить себя в том, что слышит, как они перешептываются между собой, пересказывая друг другу заключенные в них тайны.

Доктор Ди услышал, как шаги Уилла сбились с ритма и смолкли, и вернулся из ведущего в другую комнату коридора.

«Ты книгочей?»

Уилл не знал, что ему на это ответить, а потому смолчал.

«Здесь есть книги, которые могли бы пригодиться актеру, — сказал доктор Ди. — У меня есть Эсхил, Еврипид. Ты читаешь по-гречески? Нет. Что ж, здесь есть и книги по истории, Леленд и Полидор. Еще я купил новую хронику Холиншеда, только ее еще не успели мне доставить. Плутарх, в переводе Норта. Весьма занятные истории».

«И вы их все читали?» — спросил Уилл шепотом, но голос сорвался.

Доктор Ди приспустил свои странные очки на кончик носа и улыбнулся поверх стекол.

«Если хочешь, — сказал он, — можешь приходить сюда и копаться в них сколько влезет. Которые понравятся — прочтешь. Сюда много кто ходил, у каждого свой интерес. Забавные сюжеты. История. Наука».

Он помолчал немного, ожидая от мальчика хоть какого-то ответа, Благодарствуйте, сэр, пусть даже из чистой вежливости, но Уилл стоял и молча смотрел на него.

«Ну, что ж, проходи, — сказал он, — и расскажи, чего хочет от меня мой друг Бербедж. Проходи».

Он проводил Уилла из комнаты и через путаницу коридоров провел его в исполненную разнообразнейших запахов кладовую, где стояли кувшины и бутылки, реторты и перегонные кубы, похожие на больших жирных птиц, колбы под пробками, пустые и полные; а потом пропустил его перед собой и втолкнул сквозь занавешенную тяжелым пологом дверь в комнату с заложенными ставнями окнами, где на столе горела одинокая свеча.

«Проходи, — сказал он. — Так что же привело вас ко мне, сэр?»

Уилл, как мог, сбиваясь и путаясь, объяснил, чего хочет Бербедж, насчет медных сосудов, про которые он, честно говоря, и сам не очень понял; доктор Ди кивал и время от времени делал горлом хмыкающий звук, продолжая при этом заниматься какой-то своей работой, которая, с точки зрения Уилла, наверняка имела самое непосредственное отношение к чернокнижничеству.

«Чтобы отражать, возвращать голос, сэр, через эти, как их…»

«Мм. Мм-хм».

Он развернул кусок черного бархата и вынул их него тонкую и темную металлическую пластину, аккуратно прихватив ее за углы. И тут же опустил ее в маленькую ванночку, залитую почти под край какой-то жидкостью; пластина погрузилась на дно и стала коричневой, потом красновато-коричневой. Доктор Ди стал внимательно вглядываться в нее. На поверхности пластины стали появляться черные пятна, понемногу проступая и сливаясь в некие слитные формы.

«Ага», — сказал доктор.

Парой крошечных щипчиков он вынул из ванночки пластину, повертел ее так и эдак, давая жидкости стечь. Потом перенес ее на край рабочего стола, захватив по дороге огарок свечи, и поставил горящую свечку под маленький, на треноге, тигель.

«Ртуть», — пояснил он. И, улыбнувшись, прижал к губам палец.

Когда ртуть достаточно нагрелась, он подержал над ней пластину, под углом, так, чтобы пар равномерно обтекал ее; время от времени он удовлетворенно поглядывал на проступившее изображение. Наконец он распахнул ставни — дневной свет тут же залил комнату — и протянул пластинку Уиллу.

Уилл взял. На поверхности пластины, как на граверской матрице, но только гораздо более четко, была видна картинка: мальчик, очень серьезный и скованный, стоял в саду на фоне солнечных часов. И этот мальчик был — он сам.

Ну точно, вылитый. Та же одежда, та же старая шляпа на голове — и лицо. Уилл смотрел в зеркало: в зеркало, в которое заглянул четверть часа тому назад и еще раз — теперь. И теперь уже — на веки вечные.

Доктор Ди понял, что Уилл потерял дар речи, и аккуратно, двумя пальцами, за краешек, взял у него из рук пластину.

«Детская забава, — сказал он и бросил ее в открытую коробку поверх других, тоже испещренных пятнами света и тени пластин. — Есть вещи куда более интересные. И даже детские забавы случаются поинтересней».

Он обнял Уилла за плечи.

«А теперь, — сказал он, — пойдем заглянем в Витрувия. А также и в твой гороскоп — ты ведь не против? Посмотрим, что написано на звездах».

— Что за книга? — Между Роузи и ярко освещенным окном кафе встала высокая плечистая тень.

— Привет, — сказала она, подняв голову навстречу нависшему над ней Споффорду. — Сумасшедшая такая книжонка. Тут есть такой персонаж, нечто вроде мага, и он только что сфотографировал Шекспира.

— Н-да, это не шутка.

Повисла пауза. Они просто смотрели друг на друга и улыбались.

— Зачем приехал в город? — спросила Роузи.

— Привез своего друга Пирса, чтобы он успел на автобус. Купил кое-что. А ты? Не возражаешь, если я присяду?

— Как тебе сказать. И да и нет. А, черт, да садись, конечно.

Она опустила голову.

Он осторожно скользнул в кабинку, сел напротив нее и попытался заглянуть ей в лицо.

— Что случилось?

Она раздраженно фыркнула, подперла щеку рукой и Уставилась в книгу, так, словно и не прекращала ее читать. Потом захлопнула ее.

— Я сегодня иду к адвокату, — сказала она. — К Алену Батгерману, тут неподалеку.

Споффорд ничего ей на это не сказал, и осторожная улыбка, задержавшаяся на его лице с самой первой секунды их встречи, не стала шире, но за столом его стало как будто больше; его длинные ноги выпрямились под столом, а загорелая рука легла на спинку сиденья.

— Я хочу сказать тебе кое-что, — сказала Роузи, сложив ладони вместе, как будто для молитвы. — Ты мне нравишься. Очень. Ты замечательный. Просто чудо.

— Но.

— Но я не хочу, чтобы ты думал, что я делаю это ради тебя. Потому что это не так.

— Понятное дело.

— Я делаю это ни ради тебя, ни ради кого бы тот ни было еще. Я просто делаю это, и все. На том все и строится, что я делаю это одна, именно для того, чтобы остаться в одиночестве.

Что бы там ни было дальше. — Она побарабанила пальцами по столу. — Именно поэтому мне как бы не захотелось, чтобы ты сейчас сидел со мной за одним столиком.

И как бы не хочется, чтобы ты что бы то ни было на эту тему говорил.

Она имела в виду, что отказывается видеть в нем причину происходящего. По большому счету были вещи просто ужасные, ситуации, из которых не было и не могло быть выхода, но даже и не в них была причина происходящего; так чего же ради она станет взваливать ответственность на Споффорда, который тут вообще ни при чем. Все должно быть по справедливости как в отношении ее самой, так и в отношении всех прочих.

— Я и не собираюсь ничего говорить, — сказал Споффорд и скрестил на труди руки. На тыльной стороне левой ладони у него была вытатуирована бледно-голубая рыба; иногда ее вообще не было заметно. — День черного пса еще не настал.

— Что?

— Цитата. Был вроде такой лорд, и у него был пес, никуда не годный, жрал как свинья и только и знал что валяться на пороге так, чтобы все об него спотыкались. Та еще скотина. На охоте — один вред, даже след взять не Мог. Этому лорду люди сто раз говорили, чтобы избавился от пса, а он твердил им в ответ одно и то же: «Да нет. День черного пса еще не настал».

— Откуда ты выкопал эту историю? — рассмеялась Роузи. Споффорд — и ей в нем это нравилось — был полон всяческих закутков и закоулочков, в которых навалом лежали такого рода чудные вещи.

— Ну, — сказал Споффорд, — история эта, как мне кажется, восходит либо к Скотту, либо к Диккенсу, одно из двух. У моих предков были два одинаковых собрания сочинений. Полных. Диккенс и Скотт. А больше вроде как вообще никаких книжек не было. Я, конечно, не стану тебя уверять, что прочел их все, но я много прочел, и оттуда и отсюда.

И они у меня, типа, перемешались в голове, и, знаешь, я, честно говоря, не всегда могу вспомнить, какая история кому из них принадлежит. Я бы сказал, что это Уолли Скотт. А если не Уолли Скот, то тогда наверняка Чак Диккенс. А может быть, ее мне рассказал мой друг Пирс.

— И что, история на этом заканчивается?

— Да нет, конечно. Потом настает день черного пса. Спасает парню жизнь. Вот тут история и заканчивается.

— У каждого пса есть свой день.

Споффорд ничего не ответил, только ухмыльнулся широко, во весь рот, так что стал виден мертвый зуб. Он непристойнейшим образом радовался достигнутому эффекту, и ей пришлось отвернуться, чтобы не улыбнуться ему в ответ.

— Да, кстати, — сказала она и принялась демонстративно собирать со стола кошелек, книгу, сдачу, давая понять, что разговор подходит к концу, и меняя тему, — как твоему другу — Пирс его зовут? — как твоему другу Пирсу здесь понравилось?

— Ему здесь понравилось, — сказал Споффорд. Она встала, он остался сидеть как сидел. — Он еще сюда вернется.

Ему действительно понравилось. Он будет часто думать об этом, на разные лады, в разных контекстах; если честно, то уже в безликом и затхлом салоне автобуса, едва тронувшись с места, он уже начал об этом думать. И — на городских улицах, пышущих летней жарой, пропитанных гнилостной летней вонью; в городской квартире бог знает на каком этаже, квартире, которая внезапно стала казаться ему слишком просторной, как будто изголодавшийся нищий вдруг нашел и надел свой прежний костюм; или тогда, когда, сжав зубы, он готовил себя к неизбежным в ближайшем будущем перипетиям, — и вдруг ему начинало казаться, что картинки из лета в Дальних горах никуда не делись, они здесь, прямо у него под рукой, этаким озерцом золотистого света, так близко, что он не мог понять, как умудрился выбраться оттуда и попасть сюда; а сюда он попал, по собственному убеждению, навсегда или на срок, настолько близкий к этому «навсегда», что разницы не было ровным счетом никакой.

Глава вторая

— Простите, простите меня ради бога! — В комнату, куда провели Роузи, ворвался Алан Баттерман. — Вы, наверное, ждали меня бог знает сколько времени, ведь так? Я страшно, непростительно перед вами виноват.

Он отодрал от рукава приколотую булавкой траурную повязку и про мокнул лицо большим красивым носовым платком. В черном костюме тройке и в галстуке он выглядел просто шикарно, вылитый француз (острый нос, черные глаза и напомаженные волосы, белая гладкая кожа), и высокий накрахмаленный воротник подпирает пухлые щечки.

— О господи, — сказал он, тяжело вздохнул и сунул платок в карман.

— Что, близкий человек? — осторожно поинтересовалась Роузи.

— Да нет, — ответил Алан. — Да нет же, нет. Просто старый-старый наш клиент. Старый, как Мафусаил. Можно сказать, старейший клиент фирмы. О господи как же это все нелепо.

Он закусил костяшку указательного пальца, выглянул в окно на реку и на вошедший в силу день; потом вздохнул еще раз и взял себя в руки.

— Итак, — сказал он. — Прежде всего, как вы себя чувствуете, чашечку кофе не желаете? Я Алан Баттерман. Алан Баттерман-младший. Мне кажется, ваш дядя не вполне отдавал себе отчет в том, что в последнее время именно я отвечал на его письма и все такое — мой отец скончался два года тому назад. Такие дела.

Он печально улыбнулся Роузи.

— Бони объяснил вам, в чем дело?

— В общих чертах.

— Речь идет о разводе.

— Или, по крайней мере, о раздельном ведении хозяйства.

— Все так.

Алан резко выдохнул, покачал головой и уставился в столешницу прямо перед собой. Казалось, он был на грани приступа самого безысходного отчаяния, и Роузи уже как то опасалась вдаваться в детали, чтобы не добавить ненароком ту самую последнюю каплю.

— Хозяйство уже раздельное. Я хочу сказать, что уже уехала от него.

Алан медленно кивнул, внимательно глядя на нее, и на лоб у него набежали морщины.

— Дети? — спросил он.

— Ребенок — один. Девочка. Три года.

— О господи.

— Это уже довольно давняя история, — сказала Роузи, чтобы хоть как-то его успокоить.

— Да? — подхватил Алан. — И когда же вы, ребята, решили, что вам пора развестись?

— Ну, — сказала Роузи. — Он в общем-то ничего такого не решал. Это как бы я так решила.

— А он что, не слишком уверен в том, что хочет разводиться?

— Не слишком. По крайней мере пока.

— А когда вы поставили его в известность о своих планах?

— Ну, если честно, позавчера.

Алан крутанулся на стуле-вертушке. Потом составил вместе кончики пальцев и снова воззрился в окно, так, словно яркий тамошний день не предвещал ему ничего хорошего. И рассмеялся, коротко и резко.

— Ну, что ж, — сказал он. — Вот что я вам скажу. По правде говоря, я не слишком часто занимаюсь разводами. Мистер Расмуссен сообщил мне, что у вас какие-то сложности, и я, естественно, сказал: пусть заходит, посмотрим, что я могу для нее сделать. Но на самом деле могут найтись и другие специалисты, которые окажут вам куда более профессиональную помощь, чем я. Н-да. На чем я остановился? Даже если бы я и взялся за это дело — только ради вас, заметьте, — я прямо сейчас попросил бы вас еще раз очень серьезно обо всем подумать, чтобы разобраться, насколько это все серьезно. Брак — вещь приятная и недорогая, когда ты его заключаешь, но вот когда пытаешься расторгнуть, выясняется, что дело это очень непростое и дорогостоящее.

— Не думаю, чтобы у вас с… э-э…

— Майком.

— …с Майком, чтобы у вас с Майком существовало на сей счет нечто вроде брачного контракта или хотя бы соглашения на постоянной основе, а?

— Нет.

Она читала о людях, заключающих брачные контракты; сама идея казалась ей нелепой — из разряда тех, которые приходят в голову только другим, далеким от тебя людям, вроде свадьбы в самолете или покупки общего, одного на двоих, участка под могилу. Теперь она не знала, что и думать.

Пункт о возможном расторжении брака: скрестить под столом пальцы, чтобы при случае отыграть все обратно.

— Нет.

— Понятно, — сказал Алан, — Давайте я как следует вам все объясню. Не так давно, даже в те времена, когда я начинал практику, людям для того, чтобы развестись, требовалась веская причина: то есть один из них должен был совершить против другого что-то предосудительное, причем по большому счету. Супружеская измена. Алкоголизм. Наркомания. Душевная черствость — причем, заметьте, в те времена это было нешуточное обвинение и требовало серьезных доказательств. Понимаете? Это означало, что если люди просто не хотели больше жить вместе, безо всяких видимых причин, им приходилось договариваться, что один из них будет лгать в суде, а другой при этом не уличит его во лжи. А если суд приходил к выводу, что между супругами имело место такого рода соглашение, развода они не получали. Это была довольно грязная работенка, доложу я вам, только представьте себе: мужья, поверенные, жены — и каждый врет как умеет… Ну ладно. Теперь — собственно, со времен совсем недавних — мы имеем возможность говорить о так называемом разводе «без обвинения». Закон наконец смирился с тем фактом, что большинство людей разводится вовсе не потому, что кто-то из них сделал что-то из ряда вон выходящее, и в процедуре предъявления обвинения нет никакой необходимости. Так что на данный момент вы можете получить развод с формулировкой «неизбежность распада брака и несовместимость партнеров», или, на адвокатском жаргоне, «два Н». Неизбежность и несовместимость.

Слова весили тяжко, и Роузи сглотнула слюну.

— В этом действительно нет ничьей вины, — сказала она. — Правда.

Алан взял длинный желтый карандаш, зажал его, как барабанную палочку, между двумя пальцами и мягким — с резинкой — кончиком стад выстукивать стол.

— Да что вы говорите? — сказал он. — Знаете, Роузи, какое у меня складывается впечатление? У меня складывается впечатление, что вы даже и не пытались как следует обо всем поговорить с…

— С Майком.

— Впечатление такое, что у вас все это произошло как бы с бухты-барахты, если мне будет позволено так выразиться. Мне кажется, курс психотерапии…

— Майк — психотерапевт.

— М-да. Сапожник без сапог.

— Что вы сказали?

— Я сказал, — продолжил Алан, — что, с моей точки зрения, вам лучше не принимать скоропалительных решений. Попробовать придумать что-нибудь еще — кроме развода. Возьмите отпуск. Отдохните. Поживите пару недель порознь. А потом попробуйте оценить ситуацию заново.

Ритм карандаша о столешницу убыстрился.

— Если быть до конца откровенным с вами, Роузи, мне бы не хотелось при данном положении вещей затевать от вашего имени какое бы то ни было разбирательство.

Вне зависимости от того, как Роузи на него смотрела, что выражало ее лицо, он с самого начала принял извиняющийся тон, встал в оборонительную позицию, отгородившись от нее быстрыми пассами карандаша, и текст подразумевался следующий: «Послушайте, послушайте, погодите минутку, знаете, что я хочу вам сказать: я сам как раз сейчас собирался съездить в отпуск, на две-три недели, и прямо с завтрашнего утра, да я бы и сегодня уехал, если бы не… впрочем, ладно. Давайте-ка, знаете что, давайте-ка мы с вами договоримся о встрече ровно через три недели, считая от сегодняшнего дня. Заодно и посмотрим. Посмотрим, чем все это обернется».

— Дело-то будет непростое, — сказал он.

В душе у Роузи начало подниматься какое-то странное чувство обманутого ожидания; не для того она с таким трудом вынудила себя пойти на все это, чтобы в итоге все кончилось фуком, ничем, чтобы нарваться на очередную проповедь, призыв к терпению; не может такого быть. Она скрестила руки на груди, чувствуя, что закипает.

Алан отшвырнул карандаш в сторону.

— Не поймите меня неправильно, — сказал он. — Я вовсе не хочу сказать, что проблемы ваши банальны, или что-то в этом роде, или что через три недели вы радикально измените точку зрения на происходящее. Но дело в том, что развод «без обвинения», о котором мы с вами только что говорили, — даже если вы решите, что единственным выходом для вас является развод, — так вот развод «без обвинения» возможен только при полном взаимном согласии сторон. В вашем же случае я не вижу достаточных оснований надеяться на гладкий ход дела.

— Почему?

— А потому. Потому что развод «без обвинения» строится следующим образом: вы оба являетесь в суд и заявляете: Мы согласны с тем, что наш брак неудачен. А если один из вас с этим не соглашается, тогда — ну что ж.

— Что тогда?

— Тогда вы начинаете все сначала, по прежней схеме развода. Вам придется выдвигать обвинение против вашего партнера для того, чтобы добиться развода, а для этого нужны веские основания.

— Н-да, — сказала Роузи.

— Нужна причина, — сказал Алан. — Вам понадобится причина для развода, причем веская.

Взгляд у него по-прежнему был темный, темный и скорбный; и Роузи опустила глаза.

— Как вы считаете, у вас есть такого рода основания?

Роузи кивнула.

— Какие, если не секрет? — спросил Алан.

— Супружеская измена, — ответила она.

Эрлу Сакробоско возвращение Пирса было как маслом по сердцу прямо как маслом и прямо по сердцу (его собственное выражение), — и как раз к началу семестра.

Он ни на минуту в Пирсе не усомнился, сказал он, и неизменно имел его в виду при составлении учебного плана на следующий год; он потирал руки, он ухмылялся, так, словно собственной персоной отловил Пирса и живым и безоружным — доставил сюда, на жесткий стул перед собственным столом.

Тот контракт, который Пирсу предложили по весне, был теперь пересмотрен, с некоторым (незначительным) повышением оклада, впрочем подсластили пилюлю даже не сахаром, а сахарином, поскольку надбавка должна была по большей части возвращаться в закрома Барнабас-колледжа, посредством более высоких (также оговоренных в контракте) процентов по взятым ранее кредитам. Нужно было выплатить своеобразную пеню и за проявленное весной неповиновение: Пирсу пришлось выступить с речью, причем Эрл не возражал против того, чтобы речь получилась довольно пространной, на тему о причинах, которые побудили его вернуться в лоно альма-матер. Что ж, понемногу он пришел к пониманию того (сказал Пирс), каким скоропалительным было его решение оставить должность и колледж, в которые было вложено столько времени и сил; у него было время подумать (кающийся рецидивист перед комиссией по условно-досрочному освобождению), и по здравом размышлении ему стало ясно, что Барнабас вполне заслуживает куда более преданного отношения с его стороны, пусть даже открывающиеся здесь перспективы и кажутся иногда довольно туманными, а путь к ним — неблизким. Он старался говорить по возможности кратко но ситуация требовала обстоятельности, а на душе скребли кошки. Ему не нужно было объяснять истинных причин своего возвращения; герцог прекрасно знал, что Пирсу было просто некуда больше податься, и он достаточно прозрачно намекнул, что понимает ситуацию именно так.

Далее высокие договаривающиеся стороны пришли к соглашению (герцог откашлялся и перешел прямо к делу) что вместо своего претенциозного спецкурса, который был недавно отвергнут Советом по учебной нагрузке, Пирс возьмет два дополнительных курса по Факторам Коммуникации, то есть, проще говоря, будет учить малограмотных первокурсников читать и писать.

— Вернемся, так сказать, к основам, — сказал Сакробоско. Он перестал носить парик, что само по себе было неплохо, хотя только теперь Пирс понял, почему Эрл так упорно цеплялся за него все эти годы: его обширная лысина была сплошь покрыта грязновато-серым пушком, с крохотным завитком черных волос на лбу — как мазнули сажей кающегося грешника в Пепельную Среду.

— Лично мне ваш курс был весьма небезынтересен, — сказал Сакробоско, щелкнув кнопкой шариковой ручки и выдвинув стержень. — Но уж больно высокие требования он предъявляет к слушателям. Для аспирантов бы — в самый раз. Боюсь, в одном мне придется согласиться с Советом на все сто процентов: вы просто не наберете достаточного количества студенческих заявок.

— Курс и задумывался как экспериментальный, — сказал Пирс.

Он свесил между колен мосластые руки и вертел под столом пальцами; ему хотелось поскорее отсюда уйти.

— У нас уже и без того сложилась репутация школы для чудиков, где дают степень, которой потом невозможно найти сколь-нибудь внятного практического применения. Желающих получать образование становится все меньше, а плата за обучение — все выше. Приходится следить за тем, чтобы пища, которой мы здесь кормим, шла студентам впрок.

— Азбука, чистописание, дважды два четыре сказал Пирс.

— Дойдем и до этого, — кивнул Эрл. — Что поделаешь, новая эра высшего образования.

В тот же день, после обеда (на душе у него было так себе, с тех пор, как она сто лет тому назад, во времена воистину незапамятные, дала ему отставку, он говорил с ней разве что время от времени, да и то через губу), Пирс набрал номер литературного агентства «Астра» и спросил Джулию Розенгартен.

Странно, подумал он, как одно-единственное, давно знакомое имя может занять столько места в глотке; на долю секунды ему показалось, что он так и не сможет вытолкнуть его наружу.

— Боюсь, что она уже уехала, в отпуск, — произнес в трубке голос, ужасно похожий на голос Джулии. — Недели примерно на три.

Значит, дела у нее идут прекрасно — или вовсе не идут.

— Видите ли, меня зовут Пирс Моффет, и мы с Джулией…

— Боже мой, Пирс.

— Джулия?

— Нет, я правда уже в отпуске. Ой, мамочки! Честное слово, я лечу, опаздываю на поезд.

— Ну, что ж…

— Я как раз села в машину и собралась тронуться с места. Нет, правда.

В решающие моменты на нее иногда страшно было смотреть; он знал, какое у нее сейчас лицо, — слава богу, не раз и не два видел воочию.

— Не хотелось бы тебя задерживать, — сказал он. — Но, видишь ли, есть одно дело, которое мне нужно было бы с тобой обговорить.

— А что такое?

— Да мысль у меня появилась. Насчет книги.

— Правда? Боже мой, Пирс, если бы я сейчас не взяла трубку — просто так, по привычке…

— Ну что ж, давай отложим до твоего возвращения.

— Да, конечно. Да-да-да, Пирс. Я знала, что нам с тобой еще будет о чем поговорить. По-настоящему. Я знала. Столько, столько всего нужно сказать.

— Ну, так за чем же дело встало?

— Три недели. Три недели, и ни единого дня больше. Пообедаем вместе.

Она назвала знакомый ресторан, тот самый, где они когда-то были с ней завсегдатаями, а потом само его название как-то выпало у него из памяти. Надо же, судя по всему, работает до сих пор. Интересно, она по-прежнему туда ходит?

— С ума схожу от нетерпения, так хочется узнать, что ты там придумал. Знаешь, я всегда верила в то, что ты способен написать настоящую, настоящую книгу.

Да что ты говоришь.

— Идея на самом деле неплохая. Собственно, ты отчасти даже и в курсе.

— Правда? Ой как любопытно! Пирс, я опоздаю на поезд.

— Желаю приятно провести время.

— Ой, Пирс, мне, правда, так неудобно…

— Езжай.

Он аккуратно положил трубку и сел на краешек кровати; положил руки на колени; покатал про себя такие привычные модуляции ее голоса и те странные чувства, которые этот разговор в нем пробудил.

Три недели. Наверное, нужно будет иметь при себе что-нибудь солидное, и на бумаге; проект, синопсис, чтобы она могла забрать его с собой и кому-нибудь продать. И нет никаких таких причин не взяться за это дело прямо сейчас.

То есть прямо сейчас нужно встать и выставить на стол умную зеленовато-голубую электрическую пишущую машинку, на которую Сфинкс выставила как-то раз — на обмен — одного очень уж раздухарившегося покупателя, а потом подарила ее Пирсу на Рождество (ты только посмотри, как удобно, какая полезная вещь!), и положить рядом с машинкой пачку хорошей мелованной бумаги. Нужно найти тот старый проект лекционного курса, который не приняли в Барнабас-колледже, и заново его пересмотреть.

«Мистерия 101». Как история пытается принять форму мифа; как сюжеты и персонажи покидают романы и сказки, чтобы поселиться под крышами вполне реальных дворцов, контор и соборов; как умирают старые области знания и оставляют свои мифы и магические практики в наследство тем, что идут им на смену; как легендарные герои уходят в небытие, засыпают волшебным сном, а потом пробуждаются, воскресают и возвращаются к обычной, из плоти и крови, повседневной истории, как будто сны, в реальность которых веришь еще долгое время после того, как проснулся, и которые имеют силу изменять, трансформировать жизнь даже тогда, когда их призрачная плоть забудется или уйдет в подкорку.

Впрочем, этого мало. Для того чтобы получилась книга, настоящая книга, нужна не только тайна, нужен детектив; не только сон, но и личность сновидца. Для того чтобы книга получилась, в ней должен быть сюжет, она должна радикальнейшим образом отличаться от того, что обычно называют историей; здесь не должно быть места простому нанизыванию, суммированию фактов и вообще какой бы то ни было арифметике, это должно быть нечто вроде дифференциального исчисления истории и личности, взятых как снаружи, так и изнутри; в историю придется играть точно так же, как великие гроссмейстеры играют в шахматы: не просчитывая трудолюбиво все возможные последствия всех возможных ходов, но посредством некоего шестого чувства внимая тайной власти фигур быть и творить историю; тут не помогут ни логика, ни тренировка, ни годы прилежной работы, нет-нет, это врожденная способность, которая у тебя либо есть, либо ее У тебя нет. Дар. Талант.

Она и впрямь отчасти была в курсе этой его идеи, хотя конечно, не в том, более или менее связном, виде, который идея эта наконец обрела у него в мозгу. Когда первые ростки этого нового знания только начали пробиваться в его душе, она была рядом, а потом, когда она ушла, он был едва ли не в равной мере одержим обеими, идеей и женщиной: порой ему и впрямь казалось, что разницы между ними нет. А теперь один только звук ее голоса повернул ключ в шкатулке былых дней.

Собственно, былые дни тоже должны были стать частью этой книги, а почему бы, собственно говоря, и нет? Дни, когда он стал одним из самых популярных лекторов в Барнабас-колледже, когда из окошка этой ветхой квартиры ему открывались совершенно немыслимые горизонты, — ему придется воссоздать атмосферу тех дней, точно так же, как смысл приходивших ему тогда на ум метафор.

Потом он наконец встал, принес и поставил на стол тяжеленную пишущую машинку. Вставил лист бумаги и некоторое время сидел, молча глядя на его гладкую белую поверхность. Потом покатал в пальцах сигарету, прикурил, затянулся два раза и отложил ее в сторону. Встал, сменил сорочку, включил надсадно загудевший — с места в карьер — кондиционер и долго стоял у окна, глядя, как догорает подпаленный жарким солнцем вечер.

С чего начать, с чего начать? Ему хотелось, чтобы на дворе уже стояла осень, сезон труда и мудрости. Ему хотелось, чтобы по молодости он не забивал себе с дуру голову и душу извечной философской чушью, томистским категориальным аппаратом. Он снова сел за стол, вынул из машинки и отшвырнул в сторону нетронутый лист бумаги, который отчего-то казался уже негодным, отработавшим свое; вставил новый и долго сидел перед ним, положив руки на колени, и ему казалось, что, пока он стоял у окна, машинка успела вырасти в размерах и стала даже более громоздкой, чем была раньше.

— He идет у меня из головы вся эта история. Никак не могу взять в толк…

Роузи мыла тарелки, а Бони их вытирал; у миссис Писки был законный выходной, она регулярно ездила в Каскадию, навестить сестру.

— Ты о чем? — спросил Бони.

— Насколько они действительно в курсе?

— В курсе чего?

— Истории.

Она подняла на просвет вымытую тарелку, такую старую и тонкую, что она казалась почти прозрачной.

— Я все об этой книге. Феллоуза Крафта. Ему известны мельчайшие детали происходящего, и он эдак, походя, роняет их: мол, кто же этого не знает. Я понимаю, что это исторический роман, но все-таки.

До нее дошло, что она, в общем-то, сама не очень понимает, о чем хочет спросить.

— Все-таки.

— История существует в историях, в сюжетах, — сказал Бони. — Иначе ее не понять. Если бы она представляла собой всего лишь сумму происходящего, понять ее было бы невозможно.

— А им известна сумма происходящего?

Конечно, нет; даже историкам она не известна; ответ очевиден. Они просто лепят сюжет, маленькую историю из того, что знают сами. И Феллоуз Крафт не исключение. Вот только историки молчат о том, что из рассказанных ими историй — выдумка.

— Есть в этой книжке один персонаж, — сказала она. — Нечто вроде мага.

— Да, помню, — сказал Бони. Он снял немного затененные синим очки, протер их кухонным полотенцем и снова надел.

— И он, — сказала Роузи, — и он не только умудряется снять Шекспира на фото — ведь это же полная чушь, правда? — он еще и составляет Шекспиру гороскоп. А потом заставляет его глядеть в хрустальный шар. Чтобы проверить, увидит он там что-нибудь или нет.

— Да, помню, — снова сказал Бони. И перестал перетирать тарелки.

— Хрустальный шар, — сказала Роузи. — И старина Уилл туда смотрит.

— Ну.

— И ничего не видит, хотя — хотя делает вид, что что-то он там углядел. Чтобы порадовать старика, которого он вроде как побаивается. И предрекает, что в скором времени появится некто, действительно способный провидеть сквозь этот шар. Вот такое ему было видение, — это он старику так говорит… Начнем с того, — продолжила Роузи, — что о Шекспире вообще мало что известно. Насколько мне не изменяет память. Особенно в том, что касается его детских лет.

— Ну, положим, — сказал Бони.

— А тут еще этот колдун. В смысле, этот, с хрустальным шаром.

— Итак, — сказал Бони. — Пункт первый. Начнем с того, что человек этот — вполне реальное историческое лицо. Да-да. Более чем реальное. Доктор Джон Ди. Он действительно жил в том самом доме, который описан в книге, и занимался всеми теми вещами, о которых там идет речь. Вот так. Он был советником при королеве Елизавете и, возможно, чем-то вроде придворного врача-консультанта. А еще он был математик и астролог, в те времена разница между этими двумя науками казалась несущественной. У него, по всей видимости, была крупнейшая в тогдашней Англии библиотека. А кроме того, он и в самом деле был именно тем, кем выведен в этой книге: магом.

— И сфотографировал Шекспира, — сказал Роузи.

— Ну…

— Такое впечатление, — сказала Роузи, — что он время от времени, просто ради забавы, делает вид, будто мир был несколько иным, чем; сейчас, и в нем происходили веши, которых теперь не бывает.

— Хм.

— Но мир был точно таким же. И законы им управляли те же самые.

Бони осторожно повесил полотенце на место; его явно посетила какая-то мысль. Потом прижал к губам палец и вышел из кухни. Роузи завернула краны, вытерла руки о комбинезон и пошла за ним следом.

— Сэнди очень много знал.

Они шли через длинную полутемную столовую комнату, и Бони говорил на ходу.

— Чего он только не знал. Ему доставляло удовольствие выводить в своих книгах такие детали, которые каждый здравомыслящий человек непременно должен был принять за выдуманные, тогда как на самом деле выдумки там не было ни на грош. Ему вообще нравилось, чтобы в книге вещи — настоящие, вещи — жили бок о бок с придуманными; ну, вот, например, было у него настоящее серебряное блюдо тех самых времен, о которых он писал, и он описывал его в числе прочих выдуманных блюд: одно настоящее, и спрятать его среди нескольких выдуманных — это было ему по вкусу. Или алмаз, или кинжал. А если в руки ему попадалась вещь, которая когда-то и впрямь принадлежала одному из его персонажей, то-то было радости. Такие вещи он мог разглядывать часами… Чтобы находить такие вещи, тоже нужен талант.

Они вышли в гостиную. Бони не стал включать свет; в темных коврах и в сгрудившейся кучками массивной мебели затаились сумерки.

Он подошел к надранному из разных сортов дерева комоду, на верхней полке которого стояли фотографии в серебряных рамках: лица были незнакомые, лица из былых времен.

— Доктор Ди был реальным историческим лицом, — сказал Бони, пытаясь неверной старческой рукой отомкнуть замок ящика. — Таким же реальным, как сам Шекспир. И действительно держал у себя магические кристаллы, в которых можно было провидеть иные миры, и зеркала, и драгоценные камни. А потом, через несколько лет после той истории, которую читаешь ты, действительно появился человек, обладавший способностью видеть сквозь магические кристаллы: он видел ангелов и говорил с ними.

Н-да. Медиум. И все это — самая настоящая правда.

Он дернул ящик на себя, и тот наконец открылся.

У Роузи появилось какое-то странное чувство. Все — правда. Как будто актеры на сцене перестали играть роли — и тут вдруг оказалось, что они те самые персонажи, которых разыгрывали в театре, — и повернулись к публике лицом. Она стояла и смотрела, как Бони достает из ящика какой-то предмет, завернутый в мягкий бархатный мешочек.

— Один из кристаллов, которыми пользовался Доктор Ди, — сказал Бони, — нечто вроде полированного зеркала из обсидиана, и он сейчас в Британском музее. Мы с Санди одно время строили планы, как бы нам его оттуда выкрасть. Были и другие, ныне утраченные, насколько мне известно. А вот тот самый, про который ты читала в книжке.

Он ослабил завязку на бархатном кисете и вытряхнул на ладонь шар из дымчатого кварца, цвета кротовой шкурки, безупречный, как маленькая планета, как серый влажный вечер. Он поднял шар повыше, чтобы Роузи смогла в него заглянуть.

— В кристалле были ангелы, — сказал он. — Десятки ангелов. Доктор Ди говорил с ними. И все их имена начинались на А.

Глава третья

Девять хоров ангелов заполняют собой вселенную, и каждый сцеплен с тем, что выше, и тем, что ниже, подобно шестерням колоссального механизма; от этой пронизывающей Творение взаимосвязи рождаются Различие, Распределение, Это, То, Иное. Огромные Серафимы распростерлись подле трона Господня; в протяженности своей они достигают области, где их касаются руки Херувимов, могучих, оружных и о многия крылья, которые стоят выше Престолов, а те, в свою очередь, попирают твердь небесную с великим множеством звезд, и, когда они движутся, проворачивается твердь небесная, как бегущая дорожка. Господства суть оси этого огромного колеса, нисходящие через посредство Властей, которые движут планетами, солнцем и луной и которые (с точки зрения доктора Ди) в то же время сами являются этими планетами; а из этих сфер простираются, пронизывая землю, Силы, кости земли, благодаря которым она может жить и трудиться. На земле Начала надзирают за империями и народами, Архангелы — за Церковью; и, наконец, Ангелы, неисчислимые мириады Ангелов, за каждой живой душой, может быть даже за каждым живым существом, вплоть до совсем ничтожных, которые кишат в каждой ложке навозной жижи, если посмотреть на нее сквозь достаточно сильную линзу.

Ангелы, связанные бесконечной последовательностью, как петли в плотно сплетенной ткани, рука к руке, уста к ушам, глаза к глазам к глазам к глазам, вечно снующие по восходящим и нисходящим потокам мельчайших мирских дел, с тихим шелковым шуршанием крыльев, которое можно услышать, если только вести себя достаточно тихо и если выбрать самые тихие места на земле — или вслушаться в закрученные спиралью глубины морской раковины.

Они здесь, они рядом, и если бы Бог отозвал их из мира, мир не только остановился бы и умер, но, вероятнее всего, просто-напросто исчез бы, с одним-единственным тихим вздохом.

И доктор Ди, он знал наверное, что они где-то рядом и можно их увидеть — тех, кто на секунду отвлекся от трудов и дал себе роздых; их можно подкараулить, как знатных придворных, в коридорах и закоулках бытия; а когда они пойдут мимо, их внимание можно привлечь и даже заговорить с ними. Доктор Ди был уверен, что именно так оно и есть; однако же ни разу, ни в одном из бесчисленных стекол, зеркал, кристаллов и солитеров, которые он собирал где только мог и в которые он смотрел, он не увидел даже тени ангела, при том что все необходимые условия для контакта были тщательнейшим образом соблюдены. Порой, застыв как проклятый и до одури вперяя взгляд в сумеречные глубины камня, он ловил словно бы отзвук отдаленных высоких голосов, как если бы где-то далеко-далеко мыши устроили свой мышиный праздник, — и смех, неуловимо тихий смех. Но самих по себе ангелов он не видел ни разу.

В том, что касалось духовных практик, он владел всеми доступными человеку техниками, или мог бы овладеть, если бы захотел.

В царстве Стихий ему были подвластны медицина, потом, естественно, арифметика; не только геометрия, но вместе с ней и Геометрия Проективная, и Музыка, и Стратаритметрия; он прекрасно умел изготовлять зеркала и играть со светом, он в совершенстве овладел Катоптрикой, а также разнообразными навыками в области тени, отражений прямых и обратных и проекций. Он постиг «Стеганографию» аббата Тритемия [68] (юношей он переписал весь этот толстенный том от руки) и обладал всеми необходимыми умениями, в том что касалось кодов, шифров, стенографии, передачи сигналов на расстоянии и так далее, — до тех пор, покуда речь шла о мире дольнем; старый лис Тритемий знал еще и как вызывать ангелов при посредстве магического кристалла, и сам писал на их языке, или по крайней мере утверждал, что умеет писать, однако весь свод его рекомендаций в этой области не помог доктору Ди продвинуться ни на дюйм. Он научился умениями своими удивлять соседей — и время от времени действительно устраивал для них своего рода показательные выступления, — а также собратьев-ученых и саму королеву: мастерил для представления в Оксфорде Юпитерова орла, который действительно мог летать, или излечивал рану при посредстве того самого оружия, которым она была нанесена; случалось ему удивлять и самого себя, как в тот раз, когда он доэкспериментировался со смешиванием летучих эфирных масел и выпустил на волю целую свору крохотных элементалей, которые преследовали его повсюду, как стая разъяренных ос, и кричали, и вопили у него за спиной, пока он не вынужден был избрать единственный оставшийся ему способ спасения — прыгнуть в Темзу.

Во всем, что касалось мира горнего, он был образован еще того лучше. Он создавал армиллярные сферы вместе с Меркатором, он получал от Тихо Браге восторженные письма относительно своей «Propcedeumata aphoristica», где он умудрился рассчитать двадцать пять тысяч возможных констелляций, воздействующих на человеческую жизнь, — цифра, что и говорить, устрашающая, а потому со временем доктор Ди вовсе прекратил составлять гороскопы. Впрочем, королеве он отказать, естественно, не смог; именно он, задействовав все свои умения и навыки, вычислил подходящий день для коронации Ее Величества; весь день дождь лил как из ведра (этого он не предусмотрел), зато никто и никогда не скажет, что день был выбран неудачный. Он составил гороскоп и на Короля Испанского (на печени и легких тяжким грузом возлежит Сатурн, сей муж будет велик, но никогда не будет счастлив), а король Испании в знак благодарности прислал ему черное зеркало из полированного обсидиана, привезенное за тысячи и тысячи миль из Мексики, — перед этой переливчатой, завораживающей поверхностью, по мнению Джона Ди, ангелы просто не могли не задержаться ненадолго, но ни единой духовной сущности он в этом зеркале так и не углядел, хотя за прошедшие долгие годы много раз снимал с него чехол и вглядывался в зыбкую черную бездну.

Он был высок, долог в кости, и лицо у него было длинное, а глаза — круглые, как будто вечно удивленные, и выглядели они еще более круглыми, чем были в действительности, благодаря очкам, которые он сам себе выточил; борода у него была острая и поседела, белее молока, когда ему не стукнуло еще и шестидесяти. Он был человек страстный, забывчивый, беспокойный и добрый; уверенный в том, что он все делает правильно; он верил в то, что человек может достичь запредельного знания — несравнимого с тем, что заключают в себе все тома и все рукописи его библиотеки, самой большой во всей Англии — запредельного знания, которое Бог поместил в ангелов своих, как в священные сосуды, что знания этого можно вкусить, причаститься ему, а если подобное произойдет, тогда ни человек, который отпил из ангельских сосудов, ни мир вокруг него уже не смогут быть прежними.

Итак, он упражнялся в знакомых ему искусствах, он воспитал целое поколение англичан (Филип Сидни обучался в мортлейкском доме доктора Ди математике, Хокинс [69] и Фробишер [70] заходили к нему взглянуть на карты); он ходил ко двору, а будучи на континенте, держал глаза и уши открытыми и обо всем, что увидел и услышал, отписывал Уолсингему [71]; он шлифовал зеркала и составлял эликсиры, он растил детей и возделывал свой сад. А про себя раз за разом натыкался на непреодолимый барьер, за которым беседовали меж собой ангелы.

Одним из способов прорваться через этот барьер он считал двери, открытые горнему миру в душах других людей.

После долгих штудий он научился распознавать в людях наличие таких дверей, хотя при всем желании не смог бы выстроить стройной системы признаков, по которым он делал соответствующий вывод.

Это было нечто вроде шестого чувства. У доктора Ди просто складывалось впечатление, что случайно встретившийся ему человек — мальчик, которого он обучал математике, или молодой священник, заходивший за книгами, — находится не совсем в той самой точке, в которой он, судя по данным пяти органов чувств, должен сейчас находиться; а еще иногда он чувствовал что-то вроде слабого сквознячка, которого никто, кроме него, не чувствовал.

Человек не мог заслужить подобного свойства или добиться его, он всего-то навсего должен был случайно (впрочем, доктор Ди не верил в случайности такого рода) появиться на свет при нужном сочетании факторов — и дверь в инобытие рождалась вместе с ним, как родимое пятно; а не то человек становился одержимым этой дверью, как приступами падучей. С величайшими предосторожностями (ибо сколь бы ясно доктор Ди ни видел разницы между собственными изысканиями и гнусным шарлатанством дешевых магов, другие далеко не всегда замечали — или не хотели замечать — подобного рода различия) он выискивал странных людей, выслушивал их и усаживал перед зеркалами и кристаллами, чтобы дать им возможность увидеть то, что они способны увидеть.

Вся эта сварливая лондонская братия, дистилляторы эликсиров, составители гороскопов, торговцы воздухом и университетские горлопаны, прекрасно знали, что доктор Ди сторицей отплатит тому, кто доставит ему подобного человека, если только человек этот окажется взаправдашним ясновидцем, а шарлатанов доктор Ди видит за милю, насквозь; если кого и можно было в этой компании обвести вокруг пальца, то уж, во всяком случае, не доктора Ди. Однако при всем том он знал — и очень переживал по этому поводу, — что обрести дорогу в ангельские миры возможно отнюдь не только через человека честного и благочестивого. И если человек пытается обмануть тебя ложным возглашением видений, это еще не значит, что он не способен видеть их всерьез.

Так же, как Ее Величество — а она не любила, если об этом ей напоминал кто-то другой, кроме ее личного мудреца и чародея, который проследил ее родословную (а заодно и свою собственную) вплоть до короля Артура, — Джон Ди был валлийцем; так же, как Ее Величеству, ему был ведом груз чувства, называемого в Уэллсе hiraeth, ни надеждой, ни тоской, ни откровением, ни воспоминанием, но чем-то средним между всеми этими чувствами, томлением, которое промывает душу насквозь — как теплым летним дождем. Ему было пятьдесят шесть, когда холодным мартовским вечером в его дом в Мортлейке доставили из валлийских пустошей некоего молодого человека.

К тому моменту мудрец ждал его уже целых де лет, хотя внешность чужака оказалась для него полной неожиданностью; не догадывался он и о том, что на ближайшие несколько недель, месяцев и даже лет он привяжется (узами, исходящими от самих благословенных во Господе архангелов) к этому ясновидцу и что связь между ними установится куда более интимная и тайная, чем между ним и его же собственной, нежно обожаемой женой.

Начать с того, что у него, у этого молодого человека, не было имени; или, вернее, имен у него было несколько, и сам он между отсутствием имени и множеством имен не видел особой разницы. То имя, с которым он вырос, было фикцией, поскольку воспитывался он в семье человека, которому вполне мог доводиться — а мог и не доводиться — внебрачным сыном; другой же родни он не знал. От этого имени он избавился и пользовался теперь другим, тоже не настоящим: теперь его звали Толбот, именем героя [72], хотя выбрал он его вовсе не по этой причине, а по чистой случайности — увидел в церкви на памятной доске, а ему как раз нужна была новая фамилия.

Именно как мистер Толбот он был известен Кларксону и Чарльзу Следу и всем тем лондонцам, с которыми жил и сиживал в тавернах; Эдвард Толбот из… бог весть откуда, поскольку жил он то у одного приятеля, то у другого, пока не разражалась очередная ссора или пока не находился новый, более многообещающий приятель; именно как Эдварда Толбота Кларксон и представил его доктору Ди.

А еще у него не было ушей; вместо ушей у него были Два шрама и две маленькие приросшие краями шишечки над ушными отверстиями, и, чтобы скрыть их, он, практически не снимая, носил облегающую черную шапочку, отчего вид у него делался весьма ученый, или по крайней мере старорежимный, как у доктора времен королевы Марго. Ушей он лишился в городе, название которого напрочь позабыл, за преступление (фальшивомонетничество, или еще того хуже, или, нет, совсем в другом роде), которого он не совершал, но в котором его облыжно обвинили благодаря невежеству и злобным наветам толпы, но истинной истории происшедшего — или той версии, которую он бы счел истинной историей происшедшего, — он не рассказывал никому, даже самому себе. Все это случилось с ним уже после того, как он оставил Оксфорд, где степени он так и не получил, а уехать был вынужден еще из-за одной истории, которую он тоже не хотел или не мог рассказать так, чтобы ее понял хоть кто-нибудь; много лет спустя доктор Ди так и не смог восстановить ее целиком, хотя то и дело слышал какие-то отрывки и обрывки. В тот мартовский вечер, когда тучи мчались мимо лупы, как быстроходные пинасы при свежем ветре, и когда Кларксон привез его по реке в Мортлейк, ему было двадцать семь лет.

У него была книга, прочесть которую он не мог; собственно, поэтому он сюда и приехал. А еще у него был друг, а может враг, который долгое время его преследовал; он знал запах дыхания, но имени его не знал.

«Как она к вам попала?» — спросил доктор Ди, когда книга легла перед ним на стол.

Длинные белые пальцы мистера Толбота теребили сложную систему узлов, которыми он связал принесенный с собою сверток.

«Да-да, я расскажу вам, — сказал он, — я все вам расскажу, всю историю. Как она ко мне попала: я вам расскажу».

Кларксон нетерпеливо потянулся к узлам на бечевке, но Толбот отмахнулся от него; больше, однако, он так ничего и не сказал, и только руки у него дрожали, когда он разматывал слой за слоем старое тряпье, в которое завернул книгу.

Доктор Ди встал и отодвинул в сторону бокал с вином чтобы можно было открыть на столе книгу.

Это был манускрипт, написанный на узких листах потного пергамента и прошитый густо пропитанной жиром черной нитью. Ни крышек, ни переплета у книги не было. Символы, которыми она была написана, начинались прямо в верхней части первой страницы, без каких бы то ни было заставок, так, словно это была вовсе и не первая страница. Доктор Ди взял лампу и склонился над книгой.

Мистер Толбот перевернул первый, сильно попорченный червями лист. На второй странице было все то же самое: сплошная колонка символов, от верхнего обреза до нижнего.

«Это шифр, — сказал доктор Ди. — Я смогу его прочесть, если только за ним скрывается один из знакомых мне языков».

«Шифр, — сказал мистер Толбот. — Так точно».

Он снова уставился на раскрытую книгу. Он так долго и так часто разглядывал эти страницы, что помнил их едва ли не наизусть, как какой-нибудь учебник грамматики, однако, поскольку смысла написанного он понять не мог ни на гран, они всякий раз открывались ему как будто заново, свежо и странно.

Смотреть на них было все равно что чувствовать себя причастным тайне, разом вынесенным за скобки и наделенным привилегией доступа; это чувство было знакомо ему с детства, когда он, еще не выучившись грамоте, часами разглядывал книги, зная, что за этими значками кроется смысл, что они чреваты смыслом, но не зная, что каждый из них означает.

Он сдвинулся в сторону, чтобы доктор мог сесть перед книгой.

«Так как же, — снова спросил его доктор, — она к вам попала?»

«Меня вроде как самого на нее вынесло», — ответил мистер Толбот.

«Как это — вроде как?» — спросил доктор. Он подобрал со стола стило и начал дотрагиваться им до буквиц в книге.

«Ну, вывело», — сказал мистер Толбот. История, эта волшебная история, вдруг захлестнула его под самое горло и он, растворившись в ней без остатка, уйдя в нее без оглядки и памяти, просто не мог придумать, с чего ему начать.

«Вы имеете представление, — начал он наконец (перейдя на латынь, дабы сообщить некий привкус учености тем вещам, в которых сам никак не мог разобраться), — имеете ли вы представление о предметах, владению которыми человек знающий может приобщиться через… э-э, через посредство сношения с духами? Некоторые духи, видите ли, некоторые духи такого рода…»

Доктор Ди медленно поднял на него взгляд. И ответил по-латыни же.

«Если вы имеете в виду предмет, именуемый среди профанов искусством магии, то ответ будет отрицательным. Я ничего в этом не смыслю».

Мистер Кларксон, не вставая с кресла, подался вперед. На его бритом лице — лицо опасного человека — заиграла улыбка: именно ради этого он и привез сюда Толбота.

«В молитвах своих, — сказал доктор Ди, — я просил даровать мне иное знание. То, что приходит через ангелов Господних».

Какое-то время он внимательно смотрел на мистера Толбота. А потом сказал по-английски: «Но давайте вернемся к тому, с чего вы начали. Вас вывело».

«Некоторые поговаривают, — сказал мистер Толбот и покосился на Кларксона, — о мертвом теле и об определенного рода заклятиях: как будто мертвое тело можно заставить говорить или, вернее, заставить злого духа говорить его устами; но все это ложь, и ни единый из людей, взыскующих мудрости, ничему подобным образом не научился».

Его охватило непреодолимое желание дотронуться до ого места, где у него когда-то были уши, сдернуть шапочку; и желание это он в себе подавил.

«Принято считать, что если человек взыскует сокровищ, то движет им всего лишь жажда денег, — продолжил он. — Но есть и другого рода сокровища. Есть Знание. И есть вполне законные способы выяснить, где лежит сокровище, истинное сокровище духа».

Повторное свершение подобного деяния, сказал ему судья, влечет за собой не наказание у позорного столба, но смертную казнь… Как получилось, что эта гнусная история начала сама собой литься из его уст, уцепившись за хвост другой истории, той, которую он с самого начала собирался рассказать, и вытеснив ее? На несколько секунд он замешкался, слишком остро встала перед ним эта неразрешимая коллизия. Он сидел и смотрел, как доктор Ди водит стилом по буквам на странице, на которой открылась книга. Он взял со стола кубок: ему налили вина, как только он сел за стол, но до сих пор он не сделал ни единого глотка.

«К этой книге привел меня дух, — сказал он. — Я нашел ее в старом добром Гластонбери».

Стило доктора Ди запнулось, он поднял голову и посмотрел на Толбота.

«В Гластонбери?»

Мистер Толбот кивнул и сделал еще один глоток; сердце у него билось теперь быстро и гулко, но тем не менее он нашел в себе силы выдержать пристальный взгляд доктора Ди и опустить веки, один раз, спокойно и неторопливо.

«Да, — сказал он. — В Гластонбери. В могиле монаха. Знакомый дух говорил ко мне и сказал мне слово, сказал — где нужно копать…»

«Так вы, значит, вырыли ее из земли? В Гластонбери?»

«Я и копнул-то всего…»

Озадаченный яростной реакцией старика, он начал плести запутанную историю, круг за кругом, которая скорее затуманивала суть происшедшего, нежели разъясняла К той ее части, где речь шла о Гластонбери, подобраться было труднее всего, хотя неугомонный дух, который раз за разом пел ее ему в уши, именно на ней прежде всего и заострял внимание. Главное, что хотел сказать мистер Толбот, что буквально вертелось у него на языке и путало его, мешало ему говорить, было завершение всей этой истории, ее смысл: тот факт, что эта книга сама нашла его только для того (книга и еще хрустальный флакон, хрустальный флакон с порошком, который лежал у него в кармане, и что это был за порошок, оставалось только догадываться), чтобы он мог передать ее этому человеку, принести в назначенный день и час в назначенное место и предложить ему в дар. И иначе быть не могло.

Но просто взять и сказать об этом он почему-то не мог. Его одолела какая-то странная застенчивость, и, не рассказав истории даже до середины, он вдруг замолчал и не мог выдавить из себя ни слова.

«Да нет же, нет, — вмешался мистер Кларксон. — Он хотел сказать, что принес книгу вам. В подарок. Книгу, найденную в этом святом месте».

У него достало сил поднять руку и подтолкнуть книгу — всего на дюйм — поближе к доктору.

«Ну, что ж, в таком случае весьма вам признателен, — сказал доктор Ди. — Если это и в самом деле подарок».

«Мистеру Толботу очень хотелось бы, — продолжил Кларксон, — поступить к вашей чести в обучение и овладеть под вашим руководством некоторыми духовными практиками. Он неоднократно говорил мне, что чувствует в себе немалые к тому способности. Он…»

Не отрывая взгляда от доктора Ди, мистер Толбот прервал его: «В переводчике я не нуждаюсь».

«Мистер Кларксон, — сказал, вставая, доктор Ди. — Не УГОДНО ли вам будет пройти со мной? В соседнюю комнату там у меня книги, о которых вы спрашивали. И — на пару слов».

Кларксон, на лице у которого по-прежнему играла улыбка, вышел вслед за доктором, только и успев бросить на своего приятеля озадаченный взгляд, который в данном контексте мог означать что угодно. Мистер Толбот положил длинные мосластые руки на резные подлокотники кресла и пробежался по ним — гладким, солидным — пальцами. Он оглядел комнату, в которой оказался: книги вплоть до самого потолка, на прогнувшихся под тяжестью томов полках, книги громоздятся неустойчивыми стопками в углах и на столах; оптические инструменты, глобусы, гигантские песочные часы, на которых повисла бархатная шляпа доктора Ди. Он глубоко вздохнул и откинул голову на спинку кресла. Он нашел то место, которое так долго искал; и его здесь примут.

Доктор Ди вернулся в комнату один. Мистер Толбот почувствовал на себе взгляд этих странных круглых глаз, теплый, как идущая от разгорающейся печки волна теплого воздуха. Доктор Ди закрыл за собой дверь — мистер Толбот услышал, как щелкнула задвижка, — подошел к секретеру, вынул из ящика бархатный мешочек и развязал завязки. Из мешочка он вытряхнул себе на ладонь хрустальный шар цвета кротовой шкурки, безупречный как маленькая планета, как серый влажный вечер, и протянул его мистеру Толботу.

«Вам приходилось раньше глядеть в магический кристалл?» — спросил он.

Мистер Толбот покачал головой.

«Один мой знакомый мальчик, — сказал доктор Ди, — кое-что увидел в этом камне. Он актер, и я ничуть не исключаю, что он мне попросту солгал, но он сказал мне, что там есть существа, способные давать ответы на вопросы, но только в том случае, если спрашивать будет не он; тот человек, которому предназначен этот камень, при дет позже».

Он взял похожую на птичью лапу металлическую подставку и установил в ней кристалл.

«Может так случиться, — сказал он, — что, заглянув в кристалл, вы увидите в нем лицо духа, который привел вас к книге».

Он говорил так ласково, так мягко, но мистер Толбот услышал — или захотел услышать — непререкаемый приказ: Иди сюда и загляни в кристалл. И, услышав приказ, приказ, который не предполагал ни малейшей возможности ослушания, он решил, что ответственность за последствия его дальнейших действий, за то, что вот сейчас он подойдет к кристаллу, встанет перед ним на колени и станет смотреть, ляжет не на него, но на этого человека, чья длинная белая рука указывает на зажатый в птичьей лапке кристалл; и еще на тех, которые уже звали, уже манили его к себе из глубин кристалла.

Он не слышал, что стонет вслух.

Когда доктор Ди положил ему на плечо руку, все, что было в кристалле — корабль, ребенок, силы, глубины, — принялось закрываться, одно за другим, как будто его бросило спиной вперед в зрительный зал, а перед ним с невероятной скоростью задергивали десятки кулис: спиной вперед через окно, через магический кристалл, зажатый в руке одетого в доспех ребенка, сквозь ряды облаченных в зеленое крепких молодых людей, чьи имена, все до единого, начинались на А (они как-то вдруг встревожились все разом и принялись переглядываться между собой, ровно за секунду до того, как рука — его же собственная рука — задернула яркий занавес, и они исчезли тоже), и он упал спиной вперед все в ту же комнату на верхнем этаже дома в Мортлейке, в ночь; перед глазами появился вполне осязаемый шар из дымчатого кварца, и задернут он был, словно занавесом, его же собственной рукой — он стонал, а доктор Ди помогал ему встать с колен и опуститься в кресло.

Доктор Ди посмотрел на него, как на редкостного зверя которого только что поймал в силки или, напротив, выпутал из чужих сетей.

«Кажется, я потерял сознание, — сказал мистер Толбот — Всего на секунду».

«Что еще тебе сказали, — тут же спросил доктор Ди, мягко, но весьма настойчиво. — Сказали тебе что-нибудь еще?»

Мистер Толбот долго не мог произнести ни слова, он сидел и слушал, как сердце постепенно возвращается на свое привычное место в груди. И, взяв таким образом паузу, получил достаточное количество времени, чтобы обдумать все, что скажет дальше, что уместнее будет сказать (никто и ничего ему в кристалле не говорил, по крайней мере он об этом ничего не помнил), а потому сказал: «Там пообещали помощь. Не будет ни единого ответа, который там стали бы от тебя скрывать. Это они мне пообещали наверняка.

Я точно помню».

«Слава тебе, Господи, на все воля Твоя, — еле слышно сказал доктор Ди. — Явлено видение in chrystallo. Я уже все это записал».

По телу мистера Толбота прошла дрожь и вместе с ней волна тепла; он перевел взгляд на обрамленный в птичью лапку кристалл на столе, такой далекий теперь, такой маленький, кристалл, в котором скрывались глубины, точно такие же, как в его собственной душе. Аннаэль Аннахор Анилос Агобель. Если он сейчас откроет рот, наружу хлынут имена, сотни, сотни сотен, тысячи сотен имен.

Он открыл рот, и глотку ему заткнул чудовищной силы зевок, до хруста в челюстях, до косины в глазах. Он рассмеялся, и вместе с ним рассмеялся доктор Ди, как будто Над Ребенком, который валится с ног от усталости.

Когда Толбота покормили ужином и отвели, усталого, наверх в постель, когда Кларксон, радуясь подаренной книге, отбыл восвояси, доктор Ди протер очки, надел их на нос, привернул фитилек лампы и снова сел за книгу которую принес Толбот.

Он владел дюжиной шифров, из которых некоторые судя по всему, были ничуть не младше этой книги. Ему был ведом ряд монастырских тайнописей; он знал древневаллийский огам.

Его друг, великий маг Карданус пользовался так называемой решеткой, способом чтения, при котором сперва нужно было прочесть сверху вниз первый столбец букв, затем, снизу вверх, второй, и таким образом истинное послание высвобождалось из-под ложного, написанного обычным способом, строчками слева направо; доктору Ди этот трюк казался чистой воды ребячеством и разгадать его — легче легкого.

Любой шифр, по крайней мере из тех, с которыми ему до сих пор приходилось сталкиваться, рано или поздно можно разгадать. Невозможно разгадать только один-единственный способ шифровки: тот, с которым он познакомился при изучении «Стеганографии», великой книги аббата Тритемия, которую Кристофер Плантин когда-то давным-давно отыскал для него в Антверпене. Шифр, который невозможно разгадать, не переводил буквы в другие буквы или в числа, не переводил слова или фразы в другие слова или фразы; он переводил один предмет — тот предмет, о котором действительно шла речь, — в другой, принципиально другой предмет. Переведи свои намерения в говорящую птицу, и пусть эта птица скажет о твоих намерениях; закодируй свое сообщение в книге о постройке автоматов, и, когда при помощи изложенных в ней инструкций будет создан автомат, его механическая рука отследит в этой книге отправленное тобой сообщение. Напиши (именно так и сделал аббат Тритемий) книгу о том, как призывать на землю ангелов, и, если ты все сделаешь правильно, ты дашь ангелам волю самим написать книгу аббата Тритемия, на собственном, ангельском языке, который, при попытке говорить на нем сам собой переведется в книги, и в чудеса, и в науки, и в мир на земле.

Сам доктор Ди чаще всего пользовался куда более практичным способом шифровки: у него в запасе было огромное количество фраз на самых разных языках, каждая из которых заменяла собой в тайном послании одно из ключевых слов. Слово «плохо» могло выглядеть как «Благословенна чарами Паллада», или «Ты восхищенья дам достойна, о Астарта», или «И воцарилось божество добра». Если та же фраза писалась по-гречески, она могла означать совсем другую вещь, скажем, «корону» или «кражу».

Из такого рода фраз можно было составлять целые тексты, они были специально подобраны в рифму так, чтобы из них при необходимости складывались длинные, нудные, темные по смыслу аллегорические фантазии, за которыми в действительности стояла какая-нибудь краткая и роковая фраза: Герцог умрет ровно в полночь. Если честно, то единственным непоправимым неудобством этого способа кодирования было то обстоятельство, что шифровка всегда была значительно длиннее сообщения.

Далеко за полночь, разгадывая очередную шараду, доктор Ди думал иногда: а ведь что есть Творение, как не один огромный, многокрасочный, исполненный самой буйной фантазии, непредсказуемый текст; и если расшифровать его, получится одно-единственное, страшное по смыслу слово.

Той ночью он начал с самой первой страницы, пытаясь вычленить в плотно написанном какими-то варварскими буквами тексте простейшие анаграммы. И не нашел ни одной. Он попробовал двадцатичетырехбуквенный алфавит, перевел буквы в числа, числа выстроил как последовательность из знаков и домов зодиака; получившийся таким образом гороскоп он перевел в часы и дни недели, а уже эти цифры — в буквы греческого алфавита. Ветер стих; набежали тучи и скрыли луну. В одном из ста пятидесяти известных древневаллийским бардам шифров вместо букв выступали деревья; в другом — птицы; в третьем — знаменитые замки. Черный грач зовет соловья в боярышнике подле крепости Сьолэ. Пошел дождь. Всякую вышедшую из-под его пера строчку, как только в ней терялся всякий смысл, доктор Ди тут же швырял в огонь. Занялся новый день; скорописным почерком (а почерков у него было четыре, не считая зеркального) доктор Ди записал один из возможных смыслов первой строки в книге мистера Толбота: ЕЖЛИ КОГДА ПРИИДЕТ СИЛА МОГУЩАЯ 3 ЖЕЛАНИЯ В чем смысла, с его точки зрения, оказалось немного. Но если вернуться вспять — назад, сквозь лес, где грач кричит в боярышнике у подъездной дороги к замку, назад, через огам и через греческий, через звезды, буквы и числа, ту же строчку можно будет прочесть следующим образом:

В КРИСТАЛЛЕ БЫЛИ АНГЕЛЫ 246 МНОГО ИХ ЧИСЛО

И от этой фразы сердце у него на секунду замерло и снова наполнилось густой свежей кровью.

В кристалле были ангелы; его желание готово было осуществиться.

Он встал с табурета; за решетчатым окошком брезжило туманное серое утро, почти неотличимое от ночи. Он знал, знал наверное, что нынче ночью обрел необходимое чувство равновесия, чтобы ступить на длинный и лезвийно-острый путь, и груз сей настолько тяжек, что одному только богу известно, выдержит ли он, хватит ли у него сил, и что путь этот не кончится до самой его смерти, но всю оставшуюся жизнь ему придется теперь потратить на осуществление пути; и в то же самое время он знал, что в другом каком-то смысле, в иной расшифровке, он уже стоит в самом центре. Он задул лампу и отправился спать.

Глава четвертая

— Египет, — мечтательно сказала Джулия Розенгартен.

— Египет, — отозвался Пирс. — Загадка Сфинкса. И власть пирамид.

— Таро.

— Говорящая статуя Мемнона.

— Вечная жизнь, — сказала Джулия.

— Вот только эта страна — не Египет, — сказал Пирс. — Страна называется не Египтом. А. называется она вот как.

Он вынул гелевую ручку и написал на салфетке, которую им принесли вместе с бутылкой виски:

ЭГИПЕТ

— Что-то я такое помню, — проговорила, глядя на загадочное слово, Джулия. — Что-то знакомое.

— Вот эту историю я и хочу рассказать, — сказал Пирс. — Историю, на которую я вроде как наткнулся еще в детстве, когда едва ли не весь свет уже успел о ней забыть; историю которая теперь снова выходит на свет божий, — удивительнейшую из историй. И закручена она почище детектива.

— Что-то я такое припоминаю, — проговорила Джулия.

— Кроме того, история будет не одна, — сказал Пирс. — Если бы я писал роман, то сделал бы из нее «обрамляющий сюжет», так, кажется, это принято называть, потому что в ней будет заключена другая история, даже более значительная, чем она сама. Об Истории. Об истине.

Джулия склонилась над исписанными на машинке листами, она читала проект будущей книги или, скорее, делала вид, что читает, отдавая символическую дань уважения проделанному труду. В вырезе платья ее веснушчатые и загоревшие за время отпуска груди переходили в ровный белый тон; волосы у нее приобрели темно-медовый оттенок.

— «Где расположены четыре конца света? — прочла она. — Что такое музыка сфер и на каких инструментах она исполняется? Почему люди считают, что цыганки умеют предсказывать судьбы?»

Она подняла на него взгляд. Глаза у нее тоже как будто выгорели на солнце, и в них тоже был медовый теплый блеск.

— У тебя, кажется, какое-то время была цыганочка? И как у вас все сложилось?

— На четверть цыганка. Какое-то время.

Послушай, Пирс, почему принято говорить о четырех концах света, какие у шарика могут быть концы? Почему люди говорят, что они на седьмом небе от счастья, чем их не устраивают остальные шесть? Почему в неделе семь дней, а не шесть и не девять? Почему именно так, а не иначе, Пирс?

— Никак у нас не сложилось, — вслух сказал он.

Джулия снова опустила глаза в текст.

Они оба, он и Джулия, подошли к дверям ресторана в один и тот же момент, и обнялись, крепко, хотя, впрочем они и на самом деле едва не налетели друг на друга. На душе у Пирса весь день, с самого утра, лежал большой тяжелый камень; он слишком хорошо помнил те слова, которые когда-то сказал ей напоследок. Как отрезал. Жестко, пожалуй, даже и жестоко. Сказанное никуда не пелось, он помнил все, слово в слово; у нее же на душе, судя по всему, ничего похожего не было, она смогла забыть. Одно из преимуществ человека, истово верящего в Судьбу. Судьба излечивает раны от былых обид, ошибок, нелепостей: было и прошло. Перемены неизбежны — это, пожалуй, единственное, в чем Джулия всегда была готова признаться в отношении собственного прошлого, и единственное, чего она требовала от окружающих. Этакая старомодная подслеповатая вежливость на новый лад. Было в этом что-то — пусть и не без горечи — милое. Пирс сделал большой глоток виски.

— Видишь ли, — сказал он, — в детстве я выдумал, вообразил себе такую страну — Эгипет, которая была разом похожа и не похожа на Египет, которая была наложена на Египет, как одна картинка на другую, или, скорее, просвечивала сквозь него. Для меня эта страна была вполне реальной, такой же реальной, как Америка…

— Ну да, — сказала Джулия. — Цыгане.

— Да ты помнишь, — сказал Пирс. — Ты тоже там была. В каком-то смысле ты меня по ней водила.

— Господи, Пирс, о чем мы с тобой только тогда говорили.

— Вот тебе и обрамляющий сюжет, — сказал Пирс. — Про эту мою страну; о том, как до меня дошло, что на самом деле ее выдумал вовсе не я; о том, как эта страна появилась на свет. Эгипет.

Он дотронулся до написанного на салфетке слова.

— Потому что теперь я снова ее нашел. По правде.

Она отложила рукопись и полностью сосредоточилась на нем самом, подперев щеку загорелой, в ямочках, рукой В ту первую весну, когда Джулия Розенгартен от него ушла, сперва перебралась в Вестсайд, потом в Калифорнию, в Мексику, на долгие, долгие годы, — в ту весну аромат которой не спутаешь ни с одной другой весной ни до нее, ни после, — именно тогда Пирс случайно наткнулся на маленькую биографию Джордано Бруно, написанную Феллоузом Крафтом, и начал читать ее прямо с первой страницы, чего не делал уже, наверное, лет двадцать…

— Напомни-ка ты мне. еще раз, — попросила его Джулия, — кто такой этот Бруно.

— Джордано Бруно, — ответил Пирс, сложив руки перед собой на скатерти, — родился в тысяча пятьсот сорок шестом, умер в тысяча шестисотом. Первый из мыслителей нового времени, который всерьез заговорил о бесконечном пространстве как о физической реальности. Он не только считал, что центром Солнечной системы является Солнце; он считал, что все прочие звезды также похожи на Солнце, и вокруг них тоже вращаются планеты, и расположены они в невероятной дали от нас, настолько далеко, что человеческий глаз их уже не различает, — и так фактически до бесконечности; до бесконечности.

— Хм.

— Его сожгли как еретика, — продолжил Пирс, — и поскольку он был сторонником новой, Коперниковой, картины мира, его и стали впоследствии воспринимать прежде всего как мученика науки, предшественника Галилея, этакого теоретика от астрономии. Но в действительности он был фигурой куда более странной. Вселенная, которую он видел, ничего общего не имела с той, которую привыкли видеть мы. Начнем с того, что все эти бесчисленные планеты и звезды он считал живыми: звери, так он их называл. И вращаются они по своим орбитам только потому, что сами этого хотят. Во всяком случае… во всяком случае, книга Крафта на поверку оказалась вполне заурядной, сплошь заимствования из вторых рук, подсвеченные вполне туристскими по уровню зарисовка Из сумасшедшей жизни Бруно: вот монастырь в Неаполе, откуда он сбежал, вот те университеты и дворы, при которых он обретался, надеясь найти покровителя, вот Венеция, где его взяли под стражу, вот Рим, где его сожгли. Ни художественной точности, ни исторической живости на этих двухстах страницах было не сыскать. Но где-то в середине текста Крафт ненароком показал, или обронил походя, или без лишних слов просто сунул читателю в карман ключ не только к Бруно, но к той главной тайне, которую пытался разгадать Пирс.

Что же такое, задался вопросом Крафт, заставило Бруно, и только Бруно, вырваться из замкнутого мира Аквината и Данте и обнаружить за его пределами бесконечность вселенной? Одним открытием Коперника (размышлял Крафт) этого не объяснить, поскольку Коперник никак не проговаривал кошмарной возможности бесконечного и бесконечно населенного пространства; его гелиоцентрическая вселенная была по-прежнему скована внешней границей, точно такой же сферой из неподвижно закрепленных звезд, как когда-то у Аристотеля. Бруно всегда говорил, что Коперник попросту не понял своих же собственных открытий.

Нет (писал Крафт), импульс должен был прийти откуда-то еще. Откуда? Что ж, Бруно, судя по всему, заглянул едва ли не в каждую книгу, имевшую быть в его столетии, хотя наверняка далеко не все открытые им книги он дочитывал до конца. Он был сведущ в самых тайных из тогдашних дисциплин. И путей к возрождению — и к собственному, и к возрождению Церкви — искал в самых Древних и самых закрытых от мира источниках. И не в Учении ли Гермеса Триждывеличайшего обрел он ключ к выходу из замкнутых хрустальных сфер Аристотеля?

Пирс прочел эту фразу и вдруг запнулся. Гермес? Не тот ли это самый Триждывеличайший Гермес, которым Мильтон пугал Медведицу? Вроде был в классической литературе такой мифический мудрец. Но ничего связного Пирс припомнить не мог. Что еще за учение?

Гермес учит (продолжает Крафт), что семь звездных сфер заключают в себе душу человека неким подобием тюрьмы, создавая тем самым его heimarmene, его Судьбу. Но человек — брат могучих демонов, которые правят сферами; он представляет собой столь же мощную силу, хотя и забыл об этом. И есть способ, говорит великий Гермес, подняться по лестнице из семи ступеней, невзирая на ужасное по видимости, но в действительности не такое уж и страшное сопротивление, которым станут пугать тебя демоны, поскольку на каждого из них можно найти управу с помощью тайного слова, перед властью которого он не сможет устоять; фактически взымая с каждого из них своеобразный дар, дар, позволяющий вознестись к следующей сфере; покуда наконец, в восьмой по счету сфере, огдоадической, освобожденная душа не постигнет бесконечность и не воспоет хвалу Господу.

Так говорит Гермес (пишет Крафт, а Пирс читает), и что, если Бруно, который отнесся к этому мифу, одному из самых древних и самых священных, всерьез, а потом, однажды звездной ночью в Париже или в Лондоне, открыв книгу Коперника, внезапно сопоставил одно с другим — и разрозненные куски головоломки сами собой сложились воедино в его переполненном, лихорадочно работающем мозгу? Ибо если центром является не земля, а солнце, тогда нет над нами никаких хрустальных сфер; мы всего лишь сами обманывали себя, от века, мы заперли себя внутри этих сфер, оттолкнувшись от собственного чувственного опыта, ущербного и недостаточного по определению, а на самом деле никаких сфер над нами нет и не было. Единственный способ выйти за их пределы — это понять, что мы уже за их пределы вышли что поднимаемся дальше, пребывая в вечном и непрерывном движении. Что ж удивительного в том, что Бруно жил предчувствием гигантской утренней зари, что ему хотелось кричать о ней на всю Европу, что он хохотал в голос. Человеческий разум, который находится в центре всего, вмешает в себя все то, в центре чего он находится, он и есть тот круг, окружность которого — нигде, бесконечно расширяющийся в любом направлении, которое только может увидеть или помыслить человек, каждую мельчайшую долю секунды. Так ты осмеливаешься утверждать, что люди суть боги? — в ужасе спрашивали его инквизиторы в Риме. Да разве могут они менять орбиты звезд по своему усмотрению? Могут, отвечает им Бруно, могут, уже меняли.

Здесь Пирс на минуту оторвался от книги и сам рассмеялся: час от часу не легче, и что, интересно знать, он нашел в этой книге, когда ему было двадцать лет; а когда снова поднес ее к глазам, заметил сноску.

Решать, является ли данная точка зрения (было написано в сноске), которую мы приписываем здесь Бруно, истинным смыслом, сокрытым в учении Гермеса Трисмегиста (ага, подумал Пирс, вот оно, это имя), мы оставляем читателю. Тех, кого действительно заинтересует эта проблема, можем для начала переадресовать к Миду, который пишет: Следуя за путеводной нитью герметической традиции в обратном направлении, мы можем сквозь толщу времен проникнуть в святая святых Великих Таинств Древнего Египта.

— И так оно и вышло, — сказал Пирс. — Так оно и вышло.

— Трисме — что? — переспросила Джулия.

— Слушай, не перебивай, — сказал Пирс. — Всему свое время.

Книжку Мида, к которой переадресовал его Крафт (а может быть, не только его теперешнего, но и его тогдашнее, давнее, юное «я»), найти оказалось совершенно невозможно: «Трижды-славный Гермес», автор — Дж. Р. С. Мид (Лондон — Бенарес, Издательство Теософского Общества, 1906; в трех томах). Но поиски этого издания завели Пирса в ряд довольно странных мест, в магазинчики, на выступления мистиков и просто психов — он никогда не думал, что их вокруг такое количество, — в некоторые из этих мест он так и не смог себя заставить войти, но все же не мог не признать, что они имеют какое-то отношение к тому месту, которое ищет он. Уверившись наконец, что он не сам все это придумал, он покинул эти воображаемые миры как имеющие сугубо внутреннее значение для самих духовидцев и вернулся в те места, где освещение было поярче. И тут вдруг понял — уже теплее. История идей, «История магии и экспериментальной науки», «Журнал Варбургского и Куртольдского институтов» — он листал их когда-то, в старших классах средней школы.

Теплее, теплее. На избранном пути объявились другие люди, куда более значимые, чем он, фигуры в научном мире; они проводили серьезные исследования, они публиковали книги. И Пирс с чувством благодарности оставил «Opera omnia latinae» Бруно, подмеченную мимоходом в самом дальнем углу стеллажа в бруклинской публичке, чтобы окунуться в знакомые воды Вспомогательных Источников; и вот наконец университет Чикаго прислал ему по почте (он ждал этой посылки с большим нетерпением, чем когда-то золотого кольца с шифром Капитана Полуночника [73]) книгу одной английской дамы, которая — Пирс понял это, не успев еще даже сорвать с тома оберточную бумагу, — исходила его затерянный мир вдоль и поперек и вернулась в исходную точку с богатым караваном, груженным странного вида и свойства товарами, картами, удивительными и загадочными предметами, награбленным добром.

— А теперь, — сказал Пирс, на секунду почувствовав себя незадачливым рассказчиком в старой как мир туристской шутке, — я расскажу тебе историю, которую рассказала мне она.

Он отхлебнул еще глоток и спросил:

— Тебе знакомо слово «герметический»?

— В смысле, герметически закрытый?

— И в этом смысле тоже, а еще — герметический, оккультный, тайный, эзотерический.

— Ну да, естественно.

— Вот и славно, — сказал Пирс, — тогда слушай.

Где-то годах примерно в тысяча четыреста шестидесятых один греческий монах привез во Флоренцию собрание греческих манускриптов, которые произвели в городе настоящий фурор. Судя по всему, это были греческие переводы древних египетских рукописей — богословских и философских трактатов, магических формул, — составленных когда-то древнеегипетским жрецом или мудрецом по имени Гермес Трисмегист, или, в переводе, Гермес Триждывеличайший. Гермес, естественно, божество греческое; греки ассоциировали своего Гермеса, бога правильной речи, с египетским Тотом, или Тойтом, богом, который изобрел письменность. Сравнив свежеобретенные рукописи с античными источниками, которые были в их распоряжении, — с Цицероном, Лактанцием, Платоном, — те ученые эпохи Возрождения, что впервые знакомились с этой традицией, выяснили, что автор текстов доводился двоюродным братом Атланту и братом — Прометею (Ренессанс привык считать всех вышеперечисленных реальными историческими фигурами) и что был он не богом, но человеком, величайшим мудрецом античности, который жил задолго до Платона и Пифагора, а может статься, что и задолго до Моисея, и что в таком случае перед ними лежат древнейшие рукописи в истории человечества.

Как только рукописи оказались во Флоренции, в городе начался страшный ажиотаж.

Об их существовании поговаривали и раньше, еще в Средние века: в средневековье у Гермеса Трисмегиста была репутация одного из величайших мудрецов древности, в одном ряду с Вергилием и Соломоном, его перу приписывались различны трактаты и гримуары — и вот наконец перед ученым миром явились его истинные тексты. В них была вся мудрость Египта, более древняя, чем вся мудрость римлян и греков, восходящая к временам, возможно, предшествующим даже Моисею, — позже, кстати, возникнет представление, что Моисей, получивший образование и воспитание, подобающее членам египетского правящего дома причастился тайнознания именно из этого источника.

Видишь ли, когда речь идет об эпохе Возрождения, нужно постоянно иметь в виду, что вся тогдашняя премудрость глядела не в будущее, а исключительно себе через плечо. Ренессансная наука, ренессансная система знаний стремилась только к тому, чтобы по мере сил воссоздать прошлое в настоящем, ибо прошлое по определению было мудрее, лучше, чище, чем настоящее. А потому чем более древней оказывалась рукопись и чем более древнее знание в ней содержалось, тем лучше оно оказывалось на поверку, свободное от привнесенных позже ошибок и интерполяций, тем ближе оно было к Золотому веку.

Понимаешь теперь, как эти рукописи должны были на них подействовать? Они сподобились лицезреть свод древнейшего в мире знания, и что ты думаешь? Он то и дело перекликался с Книгой Бытия; он то и дело перекликался с Платоном. Гермес был, вне всякого сомнения, человеком боговдохновленным, поелику предвидел сквозь тьму веков христианские истины. И сам Платон, вероятнее всего, черпал из этого же источника. В диалогах Гермеса с его учеником Асклепием и с его сыном Татом можно отыскать не только подобную платоновской философию идей, но и философию света, подобную системе Плотина, и даже представление о воплощенном Слове, перекликающееся с христианским логосом, Сыном Божьим, созидательным первопринципом. По сути дела, Гермеса произвели в христианские святые. И началась та безудержная мода на Египет и все египетское, которая держалась на всем протяжении эпохи Ренессанса. Более того. Эти египетские диалоги были в высшей степени одухотворены, благочестивы и абстрактны; и постоянно речь в них идет о необходимости избежать влаги звезд, об открытии божественного всемогущества человеческой души, но практических советов на сей счет не содержится почти никаких. А вот где были практические советы на сей счет, так это в старых добрых гримуарах многие из которых средневековая традиция приписывала непосредственно Гермесу; и кто его знает, может быть, именно там и следовало искать практическую сторону абстрактного духовного учения. Понятно, что в искаженном виде; понятно, что использовать эти книги нужно было с крайней осторожностью; и тем не менее они тоже относились к великой древней магии Гермеса Трисмегиста. Вот так Гермес и оказался виновником того, что множество весьма серьезных людей с головой ушли в практическую магию.

— Bay, — сказала Джулия. — Вот это да!

В глазах у нее появился знакомый огонек; палец незаметно для нее самой прошелся по краешку бокала с дайкири, стирая кристаллики сахара. Вот теперь она уже никуда от него не денется.

— А еще возникла совершенно новая наука, — сказал Пирс. — Если человек — брат могущественных демонов и способен на все, то что может воспрепятствовать ему в переустройстве мира, в творении невиданных чудес? Если вся полнота вселенной может быть вмещена и упорядочена человеческим разумом, как в то верил Джордано Бруно? Думаю, что и на ревизию коперниковской системы Бруно подвиг именно Гермес: не потому, что его идеи были более убедительными, но потому, что были они куда более необычными, чудесными, что здесь ему открылась возможность окунуться в настоящее древнеегипетское тай незнание.

— А что, — сказала Джулия, — все же знают: египтянам было известно о том, что земля вращается вокруг солнца Они держали это свое знание в тайне, но они же об этом знали.

У Пирса отвисла челюсть. Глаза у Джулии по-прежнему горели, в них были сосредоточенность и радость понимания.

— Ну, давай дальше, — сказала она и облизнула пальчик.

— Ладно, только не забывай об одном обстоятельстве, — сказал Пирс. — Не забывай, что в ту эпоху ни о культуре, ни о религиозных представлениях древних египтян не знали почитай что совсем ничего. Иероглифы разучились читать еще до наступления римской эры; и заново расшифровали их только в девятнадцатом веке. В эпоху Возрождения никто и понятия не имел, что написано на обелисках, зачем были нужны пирамиды, и так далее. И вот теперь они получили эти в высшей степени духовные, полуплатонические магические трактаты и взялись всерьез изучать Египет. Начать хотя бы с иероглифов: наверняка они представляют собой какой-нибудь таинственный мистический шифр, этакую историю в картинках о восхождении души, опорные иллюстрации для того, кто готов к постижению сути, быть может, сами по себе чудодейственные, исполненные смыслов, вроде как пятна Роршаха или карты Таро…

— Ясное дело, — сказала Джулия.

— А в пирамидах, обелисках и храмах — в них должен быть ключ к египетскому тайнознанию, великая доэвклидова геометрия, тайные пропорции и магические соотношения величин, которые теперь, быть может, получится разгадать…

— Ясное дело.

— Но это же не так! — воскликнул Пирс и вскинул собой обе руки ладонями наружу. Человек за со ним столом оделил его холодным взглядом: обычное се любовники ссорятся, сделай вид, что ты ничего не замечаешь. — Это не так! В том-то самое и удивительное, самая большая и странная загадка. Те рукописи, которые эпоха Возрождения приписала не то богу, не то царю, не то жрецу Гермесу Трисмегисту и на основании которых выстроила целую картину Древнего Египта, особой древностью вовсе не отличались. И автор у них тоже явно был не один. И даже написаны они были вовсе не в Египте.

Кто бы ни написал те рукописи, которые прибыли во Флоренцию в шестидесятых годах пятнадцатого века, в любом случае этот человек, или эти люди, ровным счетом ничего не знали о настоящей религии Древнего Египта или знали о ней крайне мало. Современным ученым стоит немалого труда отыскать в этих текстах хотя бы намек на перекличку с солидным корпусом египетской мифологии и философской мысли.

Да и намеки эти остаются скорее на совести исследователей.

В действительности же рукописи эти, насколько мы можем сейчас судить, суть не что иное, как подборка текстов одного из позднеэллинистических мистериальных культов, гностической секты, бытовавшей не то во втором, не то в третьем веке нашей эры. Нашей эры. В тогдашней Александрии, в среде эллинизированных египтян и египетских греков, такого рода учения расцветали сотнями; Александрия в те времена была, должно быть, похожа на нынешнюю Калифорнию: сплошные секты, про сто плюнуть некуда. Так что если в этих трактатах сплошь и рядом встречаются совершенно христианские по сути идеи, в этом нет ничего удивительного; если в них встречаешь порой то Платона, то Пифагора, то Плотина, так это не оттого, что Гермес повлиял на всех троих, а как раз с точностью до наоборот. Тогда как раз вернула мода на всяческого толка платонизм.

Вот и выходит, что эпоха Возрождения совершила колоссальную ошибку. Причин для этого была масса. В поздней античности отцы Церкви вроде Августина или Лактанция говорили о Гермесе Трисмегисте как о реальном историческом лице, а в Средние века точно так же поступали Роджер Бэкон и Фома Аквинский. Внешних объективных свидетельств к тому, что все эти рукописи являются подделкой, или во всяком случае не являются тем, за что себя выдают, также не существовало. Впрочем, существовал целый ряд свидетельств сугубо-внутреннего характера; и к середине семнадцатого века удалось доказать, что по происхождению они — позднегреческие (начать с того, что в одной из рукописей упоминаются Олимпийские игры), но энтузиасты попросту не обращали на такого рода доказательства никакого внимания; на протяжении всего семнадцатого и даже восемнадцатого веков они продолжали искренне верить в Египет Гермеса Трисмегиста. Корпус эзотерической египтологии разросся до весьма солидных размеров. И даже в девятнадцатом веке — после Шампольона, после Уоллиса Баджа, после того как на свет божий появился истинный исторический Египет — люди вроде Мида или Теософского общества, вроде Алистера Кроули и прочих мистиков и магов по-прежнему пытались во все это уверовать.

— Алистер Кроули, — глаза у Джулии сделались еще шире прежнего.

— И все из-за одной-единственной ошибки, из-за этих псевдоегипетских рукописей!

Из-за этих герметических писаний — да, кстати, вот оно, это словечко, тут как тут, герметический, магический, тайный, запечатанный как колба алхимика, из-за этих писаний Египет стал ассоциироваться со всем, что только есть на свете таинственного, зашифрованного, покрытого мраком неизвестности; с древней утраченной мудростью; с доисторическим золотым веком, который, при желании, можно попытаться возродить, дабы принести деградировавшим современникам свет истины. Такова традиция, такой она дошла и до нас в тысячах книг, в тысячах перекрестных ссылок. Эта традиция нашла свое продолжение, скажем, в основании масонского братства, а масоны отродясь делали большие лаза стоило только речи зайти о том, что их учение корнями уходит в египетскую премудрость; а через посредство масонов она ведет и к отцам-основателям Соединенных Штатов, многие из которых также были масонами, а отсюда на большой государственной печати и на долларовой банкноте появляются пирамида и египетское Око. И точно таким же образом сфинкс, храмы и мудрые жрецы оказываются в «Волшебной флейте», которую Моцарт написал на основе псевдоегипетских преданий масонской ложи, к которой сам принадлежал.

И каким-то образом — я пока еще не знаю точно каким — все это имеет самое непосредственное отношение ко мне. Каким-то образом эта волшебная, неземная, придуманная страна выходит непосредственно на Пирса Моффета, и открывается мне, в Кентукки, через самые разные книги, через чертов тамошний воздух, бог ее знает как. И в то же время я постоянно отдавал себе отчет в существовании настоящего исторического Египта, реальная информация о котором все накапливалась и накапливалась на протяжении последних веков; я знал о мумиях, о фараоне Тутанхамоне, о Ра, Исиде и Осирисе, о разливах Нила и о рабах, которые волокли на веревках огромные каменные глыбы. И порой мне казалось, что на свете существуют две совершенно разные страны, которые просто живут рядом друг с другом — или перпендикулярно ДРУГ к другу. Египет. И Эгипет.

И я был прав! Это и в самом деле две совершенно разные страны. У той, что снилась мне во сне и о которой я подолгу думал, тоже есть своя история, совсем как у Реального Египта, история не менее протяженная, но иная; и другие памятники, или, вернее, памятники мо гут быть теми же самыми, только вот смысл у них совершенно иной; с другой литературой, с другим пространством. Если отслеживать историю Египта все дальше и дальше в прошлое, то в какой-то точке (или в нескольких разных точках) она разделится на несколько разных линий И ты можешь выбрать себе любую: стандартную историю из учебника, Египет, или другую, из детской грезы. Историю герметически закрытую. Историю не Египта, но Эгипта. Потому что история не сводится к одному-единственному варианту.

Он допил свой стакан. Рядом с ним тут же появился официант, а может быть он уже и стоял тут, рядом, какое-то время и слушал монолог Пирса.

Джулия наконец оторвала глаза от Пирса и взглянула на официанта.

— Наверное, имеет смысл сделать заказ, как тебе кажется?

— Вот эту историю мне и хочется рассказать, — сказал Пирс. — Но это всего лишь одна из возможных историй, и я не рассказал тебе даже десятой ее части. Даже одной десятой части.

— Пусть это будут яйца по-флорентински, — сказала Джулия. — Картофеля не нужно.

— Волшебные города, — сказал Пирс. — Города Солнца. Почему Людовик Четырнадцатый именовался Король-Солнце? Все из-за того же Гермеса.

— И чай, — сказала Джулия. — С лимоном.

— И еще масса всяких историй, — продолжал Пирс. — Других, и ничуть не менее интересных. Об ангелах, например. У меня руки чешутся, так хочется ее рассказать. Как ты думаешь, почему ангельских хоров именно девять, а не десять и не семь? Откуда взялись маленькие бестелесные херувимы на открытках на Валентинов день? И почему они так называются — «херувимы»?

Он оглянулся на официанта, сделал заказ (в желудке у него вдруг разверзлась темная бездна) и указал ему на свой пустой стакан.

— Давай я расскажу тебе еще одну историю, — сказал он. — Если, конечно, ты не против.

Но огонек в глазах у Джулии уже погас. Он явно грузил, она за ним не поспевала. Но как иначе можно рассказывать такие веши? Если бы одна история, один привычный Ренессанс не успел пустить в тебе корни, не вошел в привычку, разве эта другая версия была бы настолько удивительной, настолько волшебной?

— У меня их десятки, — сказал он. — Десятки историй, которые стоят того, чтобы их рассказать.

Роскошные, невыразимо роскошные, лживые насквозь истории и целые мыслительные системы, которые открылись ему стараниями недавно попавших в его поле зрения ученых, роскошные и очень странные, порой непостижимые, и людские умы, похожие на его собственный, когда-то выдумывали эти истории и постигали их, людские умы, исполненные книжной премудрости, тысяч и тысяч страниц текста в печатный лист величиной и абсолютно сюрреалистических иллюстраций, построенных на странной, почти потусторонней перспективе, геометрических таблиц, и диаграмм, и мнемонических стихов — и все вместе они словно бы пытались описать какую-то другую, незнакомую планету. Мартин дель Рио, испанский иезуит, написал книгу в миллион слов об одних только ангелах.

Пирс выдернул из колечка салфетку и разложил ее на коленях. Он открыл давным-давно утерянную планету, трубят фанфары, знамена реют на ветру, именно этой радостью он более всего хотел поделиться и не знал как; и радостным чувством удивления от того, что она не только открылась ему, но как-то вдруг оказалось, что пусть смутно, но ему она уже знакома.

— Складывается такое впечатление, — начал он, — такое впечатление, что когда-то давным-давно существовал совершенно иной мир, который жил по законам, для нас сейчас невообразимым; целый мир со своими собственными историями, физическими законами, науками, которые эти законы описывали, с этимологиями, системами соответствий. А затем во всех этих системах произошел колоссальный сбой, великая перемена, связанная с книгопечатанием, с открытиями Коперника и Кеплера, с картезианскими и бэконианскими идеями в области механики и экспериментальной науки. Эти новые науки сразу развили бешеную скорость; участок за участком они стирали из памяти человечества упорно цеплявшиеся за старое структуры прежнего научного знания; и стерли даже тот, во многом странный на наш сегодняшний взгляд и загадочный способ, которым видели мир и Кеплер, и Ньютон, и Бруно. Весь прежний мир, в котором мы жили когда-то, превратился в подобие сна, грезы, которую забываешь, пробудившись утром, хотя, подобно снам, она подспудно вкрадывается в наш повседневный — дневной — строй мысли; и даже в наши дни эта греза назойливо ищет себе место под солнцем, повсюду в мире, куда ни кинешь взгляд, и в обыденной жизни, в наших каждодневных суевериях и страхах, мы порой ничем не отличаемся от человека донаучной эпохи, от магов, пифагорейцев, розенкрейцеров — не отдавая себе в том отчета.

— Да, конечно, я поняла, Пирс, но…

— Вот я и хочу тебе предложить, — перебил ее Пирс, подняв руку ладонью вперед, — нечто вроде археологии повседневного человеческого существования; нечто вроде журналистского расследования или, если угодно, того, чем занимались «разгребатели грязи», но только целью будет — отследить происхождение всех этих маленьких навязчивых состояний. Во-первых, выявить их; выявить архаические, мифологические по сути и совершенно антиисторические представления о мире в их современных версиях, а затем проследить эволюцию их составных элементов вплоть до их древних, былых обликов, до первоистоков, если, конечно, получится таковые сыскать, точно так же, как я это сделал со своим Египтом, с Эгиптом вплоть до тех дверей в царство грез, из которых они о вышли, до Роговых Врат.

— Роговые Врата, — прошептала Джулия, — роговые, а почему, интересно, они роговые?

— И знаешь, что еще? — сказал Пирс. — Чем больше занимаюсь такого рода лжеисториями и магическими по сути представлениями о мире, тем чаще замечаю, что тот перекресток, на котором приходится, так сказать, сворачивать в сторону с торного пути привычной европейской истории, попадает на один и тот же период: где-то между тысяча четырехсотым и тысяча семисотым годами. И речь идет не о самих по себе понятиях, понятия-то по большей части остались теми же самыми; речь о тех формах, в которых они до нас дошли. Потому что в то время — я точно не знаю почему, хотя и на сей счет у меня тоже есть свои соображения, — так вот в то самое время, когда возникло то, что мы сейчас называем современной наукой, происходил не менее мощный процесс возвращения к Древней Мудрости, процесс кодификации самых разных магических, до-научных картин мира. На свет божий вышел не один только Гермес со своим Эгиптом, Европа открыла для себя Орфея и Зороастра, заново переворошила иудейскую каббалу и построения Раймунда Луллия [74] — потом объясню, кто это такой, — и самые дичайшие системы неоплатоников вроде Прокла и Ямвлиха, который, кстати, тоже был большим поклонником всего египетского. А еще алхимия, перевернутая вверх дном и полностью преображенная стараниями этого психа Парацельса; астрология, получившая свежий импульс благодаря применению новых методов счисления; а кроме того, ангелология, телепатия, Атлантида…

— Атлантида, — выдохнула Джулия.

— Все это было похоже на тот час перед пробуждением, когда людям снятся самые яркие сны, которые к тому же лучше всего запоминаются. Краткий миг, когда все старые истории, все древние науки этого стремительно уходящего в прошлое мира обрели наиболее законченную и поразительно изящную форму и казались еще убедительнее, чем когда-либо, и столько всего обещали; как раз перед тем, как все это сбросят, как сыгранную карту загонят в подполье и навсегда вычеркнут из человеческой памяти…

— Не навсегда, — сказала Джулия. — Нет такого слова — навсегда.

— Настолько, что человек — возьмем, к примеру, меня — может поступить в Ноутский университет, получить там степень по культуре эпохи Возрождения и при этом разве что краем глаза уцепить самую верхушку огромной ушедшей под воду горы. И это несмотря на то, что величайшие умы Возрождения, те самые люди, которые стояли у истоков современного научного знания, считали величайшим делом своей эпохи попытку возродить утраченное знание! Не новые области человеческого духа, не новые науки, не механизмы, но Возрождение Былого! Память! Ту силу, что заложена в древних религиозных культах, в магических системах, в науке времен Ноя, в языке Адама! Эгипет!

Люди, обедавшие за соседним столиком, снова повернулись к Пирсу, он осел обратно в кресло, из которого едва не выпрыгнул, и Джулии пришлось податься вперед, чтобы как следует его расслышать.

— Эгипет, — тихо сказал он.

— А что они такого умели? — спросила Джулия.

— В смысле?

— Ну, в смысле, что они умели делать, все эти маги и волшебники?

Пирс сморгнул.

— Ах делать? — сказал он. — Видишь ли, это было совсем не похоже на средневековые колдовские котлы, на разного рода колдовство, сплошь и рядом основанное на дьявольской силе и на оживлении мертвых. Маг эпохи Возрождения по преимуществу мыслил: он достигал власти над стихиями, причащаясь единства вселенной и своего собственного врожденного знания об этой высшей гармонии.

— Власти, — сказала Джулия.

— Да, власти, — отозвался Пирс. — По крайней мере, они сами в это верили. То есть алхимией они, конечно, тоже занимались. Изготовляли разного рода планетарные амулеты, чтобы подпитать свой разум и душу энергией светил. Они смотрели в хрустальные шары, и им казалось, что они там видят ангелов. Бруно выдумал дюжину сложнейших мнемонических систем, чтобы запомнить все на свете, чтобы хоть как-то все вобрать в себя. Но ренессансный маг не прибегал к этой власти с целью личного обогащения и не пользовался ею, чтобы навредить другим людям. Она была способом познания. Она была системой научного знания и преследовала те же цели, что и прочие науки, те, что мы зовем науками сейчас… Вот только мы теперь забыли об их деяниях. О том, что они в действительности умели делать. Ведь все это нарочно было предано забвению, правда?

— Мы забыли эту историю как единое целое, — сказал Пирс. — Все, что мы сейчас имеем на руках, суть всего лишь детали, впечатления, обрывки и клочки, разбросанные по всей нашей нынешней картине мира наподобие деталей некоего огромного механизма, который был разрушен раз и навсегда, и теперь его уже не восстановишь. Цыгане. Ангелы. Моисеевы рога. Эра Водолея. Об этом-то как раз и речь, именно об этом я и хотел…

— Стоп-стоп-стоп, погоди секунду, — перебила его Джулия. — Все эти твои истории про Историю — вещь, конечно, очень интересная, и все такое. Но скажи-ка ты мне вот что. Скажи мне, с какой стати тебе вдруг захотелось написать именно эту книгу. Что тебя заставило заняться именно этим, и ничем другим.

Пирсу в выражении ее лица почудился какой-то подвох, но, в чем дело, он так и не понял.

— Ну, просто так, — осторожно сказал он. — Просто потому, что эта история показалась мне увлекательной до крайности, этакий интеллектуальный детектив. Не думаю, что для такого рода предприятий нужно искать каких-то прагматических причин. Я хочу сказать, что История…

— «Я не собираюсь писать историческое исследование», — процитировала Джулия.

— Ну, это будет книга об истории.

— Или книга в том числе и об истории. Мне кажется, на самом деле ты собираешься написать книгу о магии. О великой утраченной магической традиции. И уж эту твою книгу я как пить дать продам.

— Нет, постой, погоди…

— Ты говорил об утраченной картине мира, — сказала Джулия и порывисто положила ему руку на запястье. — И о деталях огромного разрушенного механизма, который невозможно собрать заново. Знаешь, мне что-то не верится, что его нельзя собрать заново.

— Да есть такие ученые, такие историки, которые пытаются, — начал Пирс, — пытаются…

— И знаешь, что мне кажется? — Джулия перегнулась через столик и оказалась вдруг совсем рядом с ним, и ее глаза были полны мягкого летнего пламени. — Мне кажется, что этот механизм работал. И знаешь, что еще? Мне кажется, ты сам веришь в то, что он работал.

Глава пятая

— Нетнетнетнетнет, — сказал Пирс.

— Пирс, ты знаешь, это так здорово, что ты снова натолкнул меня на все эти мысли, именно здесь и сейчас, и это так правильно. Время. Мироздание. Ты.

Она подняла руку и помахала ей, как будто увидела приятеля; звякну ли на запястье лакированные деревянные браслеты.

— Видишь ли, эта древняя традиция очень для меня важна. Я верю в нее. Верю. Ты же знаешь, что я в нее верю.

— Да, когда-то, кажется, так оно и было.

Господи, что я наделал. Он до стал из кармана бумажный пакетик с табаком и стал набивать себе самокрутку: привычка, которая сперва интриговала сидящую сейчас напротив него женщину, а затем стала ее откровенно раздражать.

— И теперь она для меня стала даже важнее, чем раньше. Тут со мной такое было — ладно, неважно, как-нибудь потом тебе расскажу, но я, может быть, перед тобой бы сейчас не сидела, если бы не… Ну, в общем знаю. Знаю, что те древние способы познания не умерли и ничуть не устарели. Разве что ушли в подполье. Но как бы то ни было, наступит такая эпоха, она всегда наступает в должное время, когда люди дозреют до того, чтобы снова воспринять эту мудрость, и древнюю традицию откроют заново. Разве не об этом ты сейчас говорил? Ренессанс был одной из таких эпох. Теперь пришел черед следующей.

— Именно теперь, — сказал Пирс.

— Ну да, конечно! Это же видно невооруженным глазом. Пирс, да ты ведь и всегда только об этом и говорил. Ты же буквально всем этим заворожен. Совпадениями. Повторными случаями. Теорией действия. Эрой Водолея. А почему? Почему?

— В самом деле, почему? — сказал Пирс.

— А потому! Потому что время настало! Цикл завершен, и вот теперь…

— Джулия, история никогда не повторяется. Не повторяется, и все тут. Это дорога в один конец.

— Да нет, в том смысле, в котором ты сейчас говорил, — тут же отозвалась Джулия. — Ее воспримут заново, эту традицию, но на новый лад; этакий римейк, что ли, на наш, современный лад, и сама эта ее переделка изменит способ восприятия всей этой традиции. Я права? Вот что значит — воспринять ее заново.

Пирс помолчал, старательно сдерживая готовую тронуть утолки его рта улыбку.

— Воспринять ее заново так, как мы воспринимаем ее сейчас, иной способ познания, как ты воспринимаешь ее, — это и значит по-новому ее понять.

— Хм-м, — сказал он. Неспешно заклеил и раскурил самокрутку. — Хм-м.

— Хотя бы потому, что… не кажется ли тебе, скажем, нынешняя наука, та самая, которая, по твоим словам вытеснила ту, старую, не кажется ли тебе, что она загнала себя в угол? И разве старые, иные способы познания не представляются сейчас куда более современными?

— В каком смысле?

— Нет, это ты мне должен сказать — в каком смысле. Я хочу сказать, что она просто воспринимала многое такое на что современная наука попросту не обращает внимания, разве не так? Телепатию. Интуицию. Шестое чувство. Разве ты не говорил о том, что Бруно считал Землю живым существом? Ну, так она и есть — живое существо.

— Экология, — сказал Пирс, это понятие как-то вдруг само собой пришло ему на память. — Планеты Бруно, эти живые существа, и наша Земля была одним из них, он ее видел именно такой, в непрерывном процессе становления. Единый огромный организм, и Человек — его часть. Биосфера.

— Конечно! — воскликнула Джулия. — Ну конечно же — а дальше, дальше?

— Ну, скажем, еще и Монада, — сказал Пирс. — Представление о том, что вся вселенная едина, что все в ней неразрывно связано между собой, сплетено невидимыми и неразрывными нитями. Танец энергии. Современная физика уже заговорила на этом языке. Именно по этой причине ренессансные маги и верили в то, что их магия действенна: что, сработав талисман, можно перевернуть нутро целой планеты.

— Ага!

— Единство наблюдаемого и наблюдателя. — В Пирсе снова проснулся интерес к происходящему, — Представление о том, что наблюдатель, его мыслительные установки — они бы сказали, его духовные интенции — способны влиять на предмет наблюдения.

— Влияния, — сказала Джулия, отмахиваясь от его улыбки. — Симпатическая магия.

— Чувство волшебного, чувство безграничных возможностей. Электричество ничуть бы их не удивило. Или рентгеновские лучи, или радио. Тогдашние маги верили в возможность целенаправленного воздействия на расстоянии, а вот современные им ученые-рационалисты попросту отмахивались от подобного вздора; а потом настали непростые для них времена, когда Ньютон возродил этот самый вздор в качестве основы основ для физической картины мира. Ньютон назвал эту силу гравитацией. А магам нравилось именовать ее Любовью.

— Любовь, — сказала Джулия, и в глазах у нее мигом вспыхнул яркий и мягкий огонь; Пирс всегда восхищался тем, как быстро он поднимается из глубины ее зрачков. — Вот видишь?

— Только ни в коем случае нельзя с этим спешить, — сказал Пирс. — Нужно быть осторожным, чтобы как следует оговорить…

— Ну да, конечно, конечно, — сказала Джулия, и ее ярко-красный ноготь прошелся по уголкам исписанных Пирсом на машинке листов, загнул их и снова расправил. — Все нужно обдумать, все оговорить. Как это будет выглядеть, и общую структуру, и направленность. Но вот в чем я уверена, так это в том, что найдутся люди, которые захотят услышать эти новости, и таких людей будет много.

На сто процентов.

Рука официанта положила на столик между ними, на нейтральную территорию, счет. Рука Джулии тут же его накрыла.

— И вот что я тебе скажу, Пирс. Такую книгу я продам как пить дать. Книгу по истории или просто — историю, бог ее знает.

Она дала его задумчивому молчанию как следует отстояться, а потом сказала, мягко, почти застенчиво:

— Послушай, Пирс… Я понимаю, звучит, должно глупо, но я должна пойти еще в одно место и пообедать еще раз.

— Что-что?

— Ну, есть я, вероятнее всего, уже не стану. Нет, то просто безумие какое-то, все дела делаются не иначе как за столиком в ресторане. А меня, видишь ли, три недели не было в городе, и дел накопилось по горло. По два обеда в день. Вот такая странная связь между едой и книгами — почему так, а, Пирс?

— Не знаю.

— У нас с тобой так никогда и не получалось поговорить по-настоящему. — Она посмотрела на него, подперев рукой щеку, и, кажется, попыталась вспомнить ту особую улыбку, которая когда-то предназначалась только ему. — Я так много думала о тебе, все эти три недели. Много всякого. И знаешь, какой у меня возник вопрос: ты что-нибудь решил насчет этого твоего третьего желания?

— Нет, — сказал он. Именно в ее компании он когда-то впервые начал вслух прорабатывать все связанные с тремя желаниями возможности и ограничения. И ему не хотелось сейчас говорить, что пробным камнем для третьего желания была именно она как личность все то время, пока обреталась где-то вдали от него, в Калифорнии; и субъектом желания тоже, и не в одном из опробованных им раскладов.

— Да нет. Никаких окончательных вариантов.

— Может быть, теперь и впрямь стоит попробовать, — сказала она. — Теперь, когда ты так много узнал обо всех этих силах.

— Нет, это не для меня, — сказал он. — Ты что, советуешь мне заняться практической магией?

Он бросил салфетку на стол и встал из кресла.

— Не забывай об одном большом недостатке, который имелся у практической магии, Джуэл. Она не работала.

Джулия тоже начала было подниматься, но он ее предупредил.

— Нет-нет, посиди еще секунду, мне нужно отлучиться. А потом пойдем. Всего одну секунду.

Она успокоилась и села на место, глядя в чашку остывшего чая и положив руку на исписанные страницы.

Она и в самом деле ничего подобного не имела в виду; описания магических процедур и тому подобного. Ей хотелось тех смыслов, того видения мира, который за ними стоял, тех ключиков к человеческой душе — вот, что она имела в виду.

Сами по себе практические аспекты магии — нет-нет, это слишком опасно.

Сколько людей уже успели причинить себе таким образом непоправимый вред, и не только себе. И многих из них она знала лично.

Скажи она об этом Пирсу, и он рассмеется ей в лицо.

Нет, странный он все-таки человек. Как-то раз она задала ему вопрос: послушай Пирс, а что толку ломать себе голову над этими желаниями, выдумывать контрмеры на все возможные случаи жизни, если ты даже не веришь в то, что такого рода желания в природе возможны?

А он ответил: а если бы я в них верил, Джуэл, они бы от этого стали более реальными?

Ах, старина Пирс, подумала она, и ее захлестнула волна жалости к нему. Ему кажется, что он такой умный, что обмануть его невозможно: как дальтоник, которого и впрямь невозможно обмануть цветом. Чего он никогда не мог понять: те силы, о которых он только что рассуждал, вовсе не слоняются по миру просто так, бесхозными, как дворняжки, которые только и ждут, когда найдется хоть какой-нибудь хозяин; они суть творения человеческих душ, они сотворены в зазорах между душами они и сами по себе — Творение, и пробиться к бытию есть смысл их существования на свете. Если ты в состоянии сотворить такого рода силу, тогда твой долг — сотворить ее. И если тебе это каким-то образом уже удалось и то просто так такие вещи не случаются. Вот что такое эволюция.

В один прекрасный день и он это поймет, подумала на если не в этой жизни, то в следующей, если не в следующей, то через одну. Ибо такова поставленная перед ним задача, даже если он пока об этом и не знает; он, который знает все на свете.

И была тому причина, что она сидит именно здесь, именно в этот момент времени, давно уже не любовница Пирса, но — держит руку на его трудах. Мир действительно меняется, он развивается на новый лад, ускоренными темпами, и эта его эволюция тоже зависит от людей, от тех, кто делает будущее возможным.

Эволюция. Она почувствовала, как по жилам у нее хлынул мягкий и теплый ток, как будто струя морской пены.

Все лето она только и слышала, что о странных шумах на Атлантическом побережье, целая серия мощных взрывов, как будто самолеты проходили звуковой барьер, вот только никаких самолетов никто не видел. Телевизионщики даже сделали об этом репортаж, но причины происходящему придумать так и не смогли. Никто не знал, что это такое. Та маленькая группа, к которой принадлежала Джулия, группа, объединенная общностью мысли и чувства ничуть не в меньшей степени, чем — от побережья до побережья — перепиской и телефонными звонками, вся разом пришла к выводу, что это может быть (речь шла всего лишь о возможности) сигналом о том, что вскоре со дна морского поднимется Атлантида: время наконец приспело. Джулия, загорелая, стояла на мысу под Монтоком, чувствуя всей кожей соленый морской бриз, и с каждым днем в ней росла уверенность, что так оно и есть: что в любую минуту над поверхностью мо может показаться сияющая верхушка пирамиды, а потом и башни, и крепостные валы, с которых скатывается голубая морская вода; она это знала, просто знала, и все И эта уверенность жила в ней и теперь, она чувство вала ее, как чувствовала чуть саднящий загар на плечах и сладкую истому в мускулах. Она ему обо всем этом скажет; а еще она скажет ему, что эта ее уверенность и есть одна из тех вещей, которые вызывают затонувший миф из небытия обратно — подобное притягивается подобным Так она и сделает.

— Ну, вот, — сказал у нее над плечом Пирс; руки в карманах, и общий вид нетерпеливый, и отчего-то слегка виноватый, очень знакомая картинка. — Все в порядке.

— Все в порядке, — отозвалась она. И положила поверх счета золотистую пластиковую карточку.

Она взяла такси; Пирс отправился домой пешком, подставив лицо сентябрьскому солнышку и сунув в карман новенькую визитку Джулии (темно-синюю, с пропечатанными серебром звездами: созвездие Скорпиона). В голове еще шумели два выпитых скотча, и он не совсем понимал, проиграл он или одержал победу.

Возвращение к магам, с могучей физикой уходящего века в руках, расшифровка древних тайных доктрин, числовых гармоний пирамид — и что, разве именно это он собирался ей продать? Но именно это и будет пользоваться спросом. Но ведь и в самом деле, было такое время, когда ни о чем другом он даже и думать не мог, он стоял на самой крыше бытия, глядя, как вращаются вокруг него грязно-серые небесные сферы, Да, я понял, понял; но услышать все те же мысли вот так, из чужих уст, из уст профана, человека, наделенного совершенно другим типом сознания, — это был бред сумасшедшего, и притом бред банальный, замах на миллион, на деле — пшик.

Но все-таки смелости им было не занимать, этим ренессансным Магам, рыцарям Эгипта — настоящие герои, Н т кто они такие. Пусть все, во что они так истово верили на поверку оказалось обманкой, они действительно были героями, и чем больше Пирс о них читал, тем боль видел в них героев — своих собственных. Какой-нибудь Агриппа [75], или Бруно, или Карданус [76], занятый изготовлением магического жезла, корпящий над книгою Гермеса, занятый начертанием странных геометрических фигур на куске девственно-чистого воска: им могло казаться, что они всего лишь стучатся в дверь древнейшей на свете мудрости, всего лишь очищают испорченные временем науки и возвращают им исконную чистоту, но то, о чем они говорили в действительности, означало совершенно новую землю и новые небеса, очень похожие на то, какими мы их видим сейчас.

Бруновские небеса населяли десять тысяч демонов, но, несмотря на все системы оккультных взаимодействий, несмотря на парциальные и симпатические взаимовлияния, вселенная у этого мага работала не потому, что ей вертели Бог и Дьявол, а просто потому, что так оно и было от века. Это была огромная, бесконечная вселенная, плавильный котел для духа и материи, с которыми были накрепко связаны чувства и озарения самого мага, и вероятностей в ней было неизмеримо больше, чем в канонической, Бог + Дьявол = вселенная, картине мира, маленькой и замкнутой; и — она была вопиюще естественной. Истинному магу не было нужды верить в ведьм или в чудеса, способные произвести впечатление на паству, просто потому, что его вселенная была не только достаточно объемной, чтобы включить в себя причины для любого мыслимого и немыслимого чуда на свете, но еще и преисполненной сил, могущественных духов, ангелов (объектов столь же естественных, как камни или розы), так что все и впрямь становилось возможным, исполнение и воплощение любого желания, любой действующей в этом мире воли.

А потому сколь бы не правы ни были маги в отношении той или иной детали мироздания, а они порой бывали на удивление доверчивы и ошибки допускали самые дичайшие, но сами размеры мироздания и тот факт, что они не просто не могли знать и не знали всего, что в нем содержится, но отдавали себе отчет — и с радостью — в том что все его содержимое, во всей полноте, постичь попросту невозможно, делает их умы на удивление схожими с нашими.

А потому и мысли их не столь уж и непостижимы, да и перевести их на современный язык тоже вполне возможно.

Ну, что ж.

Он как раз проходил мимо одного из каменных львов, охраняющих вход в публичную библиотеку; сев на ступеньку, он вынул из кармана записную книжку. Солнце сияло, как летом. Он написал: «Отправиться в путешествие в затерянный мир, о котором слышал в детстве; найти его непостижимым, роскошным, странным; а потом обнаружить, что перед тобой — то место, из которого ты отправился в путь».

О господи, нужно быть таким осторожным, таким осторожным. Время не возвращается, обойдя полный круг, и не возрождает прошлого; круги описывают наши представления о том, что время движется по кругу и возвращается все к тем же точкам, к прошлому. Этой тайной Пирс овладел, ее он и должен был поведать миру. Время движется не по кругу, но по спирали, засыпая и просыпаясь; всякий раз, как занимается заря очередного Золотого века и осознает себя как таковую, или в очередной раз наступает печальная эпоха заката, или приходит очередной рубеж тысячелетий, в самом этом осознании уже возрождаются все предшествующие Золотые века, эпохи упадка или возрождения, или рубежи тысячелетий, и создается впечатление, что они повторяют сами себя, Ах, с помню, помню: мы поднимаемся все выше и выше, сквозь сферы, которые, как нам кажется, заключают нас в себе.

Проснитесь, должна гласить эта книга, вы ничего не сможете сделать до тех пор, покуда не проснетесь сами. Так Бруно кричал когда-то на восходе солнца: проснитесь.

По сути дела, Бруно и станет одним из героев этой книги; Бруно с его самоуверенными утверждениями о пришествии новой эры. Бруно с его бесконечными рядами сущностей, с его планетами, плавающими в пустоте, подобно большим добродушным зверям, живым, таким невероятно живым; Бруно с его бесчисленными, невероятными системами запоминания и овладения всем, что только есть в этом огромном мире, — предприятие, которое в конечном счете должно не слишком отличаться от того, что теперь задумал Пирс. «Человеческий разум в центре всего сущего, включающий в себя все то, по отношению к чему он — центр» — да, конечно! Точно так же и Пирс ощущал собственный мозг, туго набитым всем, что он когда-то почувствовал и понял, как будто рулончиками с туго смотанной «кодахромовской» пленкой, и все в цвете, потому что если в нас нет цвета, тогда ни в чем его нет.

Так неужели ж он не сможет свалить это дело? Неужели он не сможет принять в расчет те идейки, которые Джулия, по ее собственным словам, сможет продать, идейки, которые мигом разожгли у нее в глазах такое пламя; разве он не сможет сделать этакой малости, да еще и за хорошие Деньги, а тем временем всерьез заняться совсем другим Делом, в которое он уже давно и с головой ушел: ухватить, как будто рукой, накрепко, истинный смысл всех этих откровенно лживых историй, вскрыть, как вскрывают смысл сновидения, логику этой исторической грезы, которой он сам столько времени грезил, а теперь вот проснулся?

Сможет? Конечно, сможет. Если дураки так падки на старые как мир истории, которые он им перескажет, пусть дураки на них и западают; чего-чего, а тонкости ума ему достанет. Если он не найдет способа сказать одну вещь так, чтобы в действительности сквозь нее заговорили другие, куда более глубокие, по смыслу, может быть, совершенно противоположные, тогда грош цена долгим годам его католического воспитания и влетевшему в копеечку образованию, которое он получил в Сент-Гвинефорте и в Ноуте.

Благодарим Тебя, о Боже (на радостях он ударился в откровенное богохульство), за то, что Ты скрыл предметы эти от простецов и открыл их мудрым.

В конце концов им так и не удалось заставить Бруно отказаться от его большого мира и принять взамен их собственный, крошечный; а потому летом 1600 года, раскрашенного для Пирса в белый цвет, они взяли его из камеры в Кастель Сант-Анджело и, усадив задом наперед на осла, обрядив его в белые одежды кающегося грешника, отвезли на Кампо деи Фьори, на Поле Цветов (Пирс представлял себе луг в полном июньском цвету), и привязали его там к столбу, а потом сожгли.

Но Пирса никто не сожжет на площади, даже если он попытается овладеть теми же силами, той же бесконечной свободой и властью, к которым стремился Бруно.

В том-то и заключается разница между тогда и сейчас: Пирса никто не сожжет.

— Итак, — сказал, обращаясь к Роузи, Алан Баттерман и жестом руки пригласил ее садиться; элегантный, как всегда, в мягком твидовом костюме и в рубашке, голубой, как ясный октябрьский полдень. — Что дальше.

— Что дальше, — откликнулась Роузи. Она едва заметно повернулась туда-сюда на удобном вращающемся кресле; визит был уже третьим по счету, и она здесь вполне успела освоиться. — У меня такое впечатление, что все идет как по маслу. И он не возражает.

— Не возражает?

— Ну, мы говорили с ним несколько раз. Поначалу вообще ни о каких судебных процедурах даже и слышать не хотел. Но я настаивала на том, что все нужно решить раз и навсегда и покончить с этим делом. И он сказал, что, да, конечно, нам нужно все как следует обговорить, и в любом случае мысль о мотивации «без обвинения» совсем ему не понравилась, при том что это я от него ушла. И тогда я рассказала ему все, что вы мне тогда объяснили. И каковы наши условия.

Сухость в горле, и сердце выпрыгивает из груди: она столько раз репетировала этот разговор с Майком, что, когда дело дошло до дела, едва-едва, путаясь и запинаясь, воспроизвела заранее заготовленную речь, объяснив ему, что если он не хочет процесса «без предъявления обвинения», она собирается подать на развод, инкриминировав ему супружескую измену. Сказанное повисло в воздухе тяжким грузом — и в то же время совершенно иллюзорным и невесомым, как если бы дело происходило на экране кинематографа, — и говорить в тот раз больше ни о чем они так и не смогли; Майк, пробормотав, что не уверен в том, что в состоянии себя контролировать, ушел из «Дырки от пончика», в этот час совершенно пустой, почему и была выбрана в качестве нейтральной территории.

Теперь это было отчасти похоже на детскую игру в «камень, ножницы, бумагу»: Майк по-прежнему работал на своих психоаналитических штучках, а у нее появились свои, юридические; иногда выигрывала она, иногда он, но, по крайней мере, теперь она не каждый раз оказывалась в проигрыше.

Она оставила его в покое на несколько недель, чувствуя себя азартным игроком, который сделал большую ставку и выжидает, что в ответ предпримет игрок по ту сторону стола; она лелеяла в себе это жутковатое и возбуждающее чувство, чувство власти, того, что твердо стоишь на ногах и не боишься упасть. Выждав достаточное по ее представлениям, время, она назначила встречу Алану Баттерману, а уже потом позвонила Майку и поинтересовалась насчет ответа: Алан, сказала она, захочет знать до чего мы с тобой договорились.

И Майк оказался вполне разумным человеком. Судя по всему, ему расхотелось издеваться над ней, и он как будто вовсе утратил интерес к игре; он показался ей — с тех пор, как они расстались, он все чаще и чаще представал ей в этой своей ипостаси — отстраненным, и мысли у него как будто витали где-то далеко, как будто в следующий момент он отвернется и, уже почти через плечо; бросит ей: «Да-да, конечно», — уже зацепившись глазами за что-то другое. Роузи показалось, что она знает причину происшедших с ним перемен, хотя сам факт немало ее удивил.

— Женщина та же? — спросил Алан.

— Та же самая, — сказала Роузи. — Поначалу мне казалось, что это так, мимолетное увлечение. А на поверку вышло иначе. Такое впечатление, что он увлекся всерьез. Но, по правде говоря, насчет женщин у него всегда с головой было не в порядке.

Это была одна из самых сильных позиций Роузи — то обстоятельство, что Майка любая могла обвести вокруг пальца и что она об этом знала, а сам он — не знал. Она легонько крутанулась в кресле.

— Должно быть, у него еще не кончился Год Великого Штопора.

— Что у него не кончилось?

— Это Климаксология, — сказала Роузи. — Такая новая наука, которую изобрел Майк. Я многого не могу вам о ней рассказать, во-первых, потому, что я сама не все там поняла, а во-вторых, потому, что обещала не слишком на сей счет распространяться: идея-то в основе своей до довольно простая, вот он и боится, что какой-нибудь гад о ней прослышит и украдет.

Алан пристально смотрел на нее и думал, видимо, о ем-то, совсем не связанном с Климаксологией.

— Суть в том, что жизнь человека поделена на периоды по семь лет каждый, — стала объяснять Роузи, желая убедить Алана хотя бы в том, что она не городит полную чушь. — Через каждые семь лет находится своего рода плато взобравшись на которое, ты чувствуешь уверенность в себе, и все у тебя получается. Потом начинается посте пенное снижение, этакая ведущая вниз кривая, вплоть до наступления Года Великого Штопора; потом ты достигаешь самой нижней точки, начинается Год Великого Подъема, а за ним снова плато, по прошествии очередных семи лет. Все это в психологическом смысле, конечно.

— А-га, — сказал Алан.

— Эта схема и в самом деле по-своему работает, — сказала Роузи. — Даже можно вычертить график.

Она и в самом деле по-своему работала; она описывала жизнь Майка много лучше, чем любую другую из тех жизней, к которым он пробовал ее применить, но Роузи прекрасно помнила, как совпали ее собственные взлеты и падения с той схемой, которую Майк вычертил для нее вскоре после того, как разработал свой Метод, всегда с большой буквы, и даже в устной речи эту большую букву было слышно за километр. Она помнила его возбуждение, похожее на страсть, и как она сама удивленно кивнула головой, зимним вечером много лет тому назад… В горле у нее вдруг перехватило, и буквально из ниоткуда нахлынула жуткая тоска и заволокла глаза слезами, а в горле посадила ком.

— О господи, — сказал Ален. — Только не это.

Она подняла на него глаза; на лице — болезненная гримаса сострадания. И с чувствами своими она успела справиться куда быстрее, чем он.

— Эк меня, — сказала она и хрюкнула носом. — Простите, не знаю, что на меня такое вдруг нашло.

— Так и знал, — простонал Ален. — Господи, жуть какая.

Она рассмеялась, вперемешку с последними спазмами плача.

— Да нет, уже все в порядке, — сказала она. — У вас найдется салфетка?

Он достал коробку с салфетками.

— Валяйте, — сказал он. — Рыдайте в свое удовольствие. Черт-те что.

— Алан, — сказала она. — Не, правда, я уже в полном порядке. Успокойтесь. Что там у нас на повестке дня.

— Вот поэтому я никогда и не занимаюсь разводами, — сказал Алан, нервно потирая пальцами виски. — На дух этого не переношу.

— Что у нас дальше, — сказала Роузи. — Что дальше.

Алан яростно откашлялся, вынул из стола длинную желтую тетрадь и новенький остро отточенный карандаш, которых у него, похоже, был неограниченный запас (ни разу она не видела короткого или затупившегося экземпляра; интересно, что он с ними делает?), и дернул себя за ухо.

— Ладно, — сказал он. — Ладно. Что нам в первую очередь нужно сделать, так это прийти к соглашению прямо на месте, вам, Майку, его юристу и мне, относительно всех возможных обстоятельств, имеющих отношение к вашей с Майком совместной жизни, и попытаться сделать это соглашение по возможности взаимоприемлемым и настолько простым, чтобы даже судья смог его понять. Так, ладно, давайте посмотрим. Надо составить список. Первым делом право на попечение в отношении э-э…

— Сэм. Саманты. Право остается за мной.

— А-га. — Он пока не стал ничего записывать. — А как насчет Майка?

— Я уверена, что Майк права на попечительство требовать не станет. Хотя, в общем-то, у нас с ним на этот счет никакой ясной договоренности не было.

— А-га.

— Я имею в виду, что мне и так все ясно.

Алан одарил ее одобрительной улыбкой, почти как коллега коллегу, и сделал пометку.

— Ну что ж, останется только договориться относительно права на посещение, материальную поддержку, о какой-никакой процедуре принятия решений в отношении страховки и образования, о том, кто кого и как ставит в известность, если ребенок попадает к дантисту или в больницу…

— Хорошо.

— До тех пор пока вы еще в состоянии разговаривать друг с другом, — продолжил Алан. — Если этим придется заниматься адвокатам, то, во-первых, это выйдет гораздо дороже, а во-вторых, в итоге может получиться соглашение, которым никто не будет доволен, кроме самих адвокатов.

— Ладно, ладно.

На душе у нее стало теплее. Сэм.

— Как насчет средств к существованию? — спросил Алан. — Вы в данный момент работаете?

— Работала, — ответила Роузи. — Преподавала художественную культуру в школе «Солнышко».

— Ага, понятно.

— Но теперь у меня складывается впечатление, что они в моих услугах больше не нуждаются.

У нее сложилось впечатление, что эта маленькая альтернативная школа, расположенная в переделанном здании старой фабрики в Каменебойне, в ближайшем будущем благополучно прикажет долго жить, погрязнув в склоках и взаимных обвинениях.

— Если есть такая возможность, — сказал Алан, — то лучше бы пока остаться безработной. До вынесения судебного решения.

Он провел поперек листа черту.

— Ладно. Теперь насчет собственности…

— Да мне ничего и не нужно, — сказала Роузи. — Дом. Но весь кредит за него выплатила больница, и закладная тоже у них. А все прочее — барахло. Всего лишь барахло — Барахло, — кивнул Алан. — Барахло.

У него была довольно странная манера речи, так, словно в каждое слово он вкладывал глубокое и сильное чувство; Роузи подумала, что это, должно быть, какой-то особый адвокатский трюк, а может быть он просто не отдает себе в этом отчета. Хотя, может быть, на самом деле все и не так, а вдруг он и впрямь принимает беды и горести своих клиентов слишком близко к сердцу; и, как профессиональный тяжелоатлет, просто может взвалить на себя куда большую ношу, чем обычный человек. От его напомаженных волос отделилась прядка; в глазах у него снова появилось печальное выражение. Роузи поймала себя на невольном чувстве симпатии к нему.

— Мне и в самом деле на все это плевать, — сказала она. — Там нет ничего, что я действительно хотела бы унести с собой.

— Ну да, конечно, — сказал Алан. — Знаете, давным-давно, когда я и в самом деле занимался разводами довольно часто, каждый, кто приходил ко мне, неизменно говорил одну и ту же фразу: «Да ничего мне, в сущности, не нужно, пусть все достанется ей». Или: «Пусть он все забирает себе». И знаете, вокруг чего всегда разгорались самые дикие сцены, из-за чего народ причинял друг другу больше всего боли? Из-за барахла.

— Вы женаты? — спросила его Роузи.

— А я сидел тут и слушал, как люди льют слезы по автомобилю, по телевизору, по драгоценностям, по гребаному старому гарнитуру, который стоит у них на веранде, и думал про себя, как же низко может пасть человек, неужели они не в состоянии быть выше всей этой грязи. Неужто утраченное чувство значит для них меньше, чем все эти жалкие материальные ценности, все эти ничтожные детали? И мне потребовалось изрядное количество времени, чтобы прийти к выводу о том, что именно в деталях и коренится любовь. Она вся в книгах, в пластинках, в стереомагнитофонах и в автомобилях с откидным верхом. Любовь всегда корнями уходит в детали. И боль, кстати, тоже.

Его глаза стали еще печальней и смотрели теперь прямо на Роузи; он сложил свои белые руки одна к другой и тихо опустил их перед собой на стол.

— Нет, не женат, — сказал он. — Это довольно-таки длинная история.

— Знаете, у меня уже давно на языке вертится один вопрос, — сказала Роузи и снова принялась покачиваться туда-сюда на стуле. — Вы знаете старый замок посреди реки, на острове?

— Баттерманз?

— Это, часом, не вы его построили? Я имею в виду — не ваша семья?

— Ну, в каком-то смысле. Какой-то дальний родственник. Я никогда даже и не пытался разобраться в этой истории.

— Насколько мне не изменяет память, его официальной владелицей являюсь я. В смысле, наша семья.

— Да, кажется.

Она улыбнулась.

— Не является частью имущества, подлежащего разделу, — сказала она, и Алан рассмеялся; она в первый раз видела, как он смеется. — И знаете, чего мне всегда хотелось? Отправиться туда и залезть в этот дом. Я никогда там не была.

— Я тоже никогда там не был.

— А давайте как-нибудь туда съездим, а? — Она выпрямилась и посмотрела ему прямо в глаза. — В конце концов, вы наш семейный юрист, и все такое.

Он побарабанил карандашом о кожаную обивку стола.

— Я хочу дать вам один довольно забавный совет сказал он. — Видите ли, даже в том случае, если на бракоразводном процессе не выдвигается обвинения против одной из сторон, с момента вынесения вердикта проходит еще целый год, прежде чем развод вступает в силу.

— Господи боже мой, вы что, шутите?

— В течение полугода после вынесения приговора он считается nisi. Nisi — это по-латыни «если не». Если не обнаружится каких-то непредвиденных обстоятельств Потом наступает «срок nisi» — еще на полгода, чтобы вы ребята, обо всем как следует подумали и решили, а вдруг вам на самом-то деле не так уж этого и хочется…

— Хм.

— Но самое главное, что в течение этого срока любая из сторон имеет право обжаловать достигнутую в суде договоренность. На основании того, что противная сторона ведет себя не должным образом или если вдруг выплывут на свет божий какие-то новые факты. Скажем, факты, имеющие касательство к правильному распределению имущества.

Роузи смолчала.

— Люди не всегда успевают как следует разобраться в собственных чувствах, — мягко сказал Ален. — Иногда они меняют принятое решение. А если они и в самом деле меняют принятое решение и если им действительно хочется устроить все как-то иначе, чем записано в договоре, они начинают искать повод, чтобы этот договор обжаловать И времени у них на это — целый год. Я достаточно ясно излагаю?

До Роузи наконец дошло; она опустила глаза, ей стало стыдно.

— Я только хотел объяснить вам, — сказал Алан тоном еще более мягким, — что если вам хочется, чтобы право на родительское попечение передали вам безо всяких ненужных оговорок, и если в данный момент вы можете этого добиться при минимуме затрат, тогда мой вам совет: до тех пор, пока вы не получите официального документа о том, что развод вступил в силу, вам придется быть образцовой матерью-одиночкой. Если нужно объяснить что имеется в виду, я все дословно проговорю по буквам. А если вы не чувствуете в себе сил быть образцовой матерью-одиночкой — если вы таковой не являетесь, — тогда Роузи, вам нужно быть чертовски осторожной матерью-одиночкой.

В тот день, прежде чем уехать из города, Роузи остановилась возле библиотеки, чтобы вернуть последний прочитанный ею роман Феллоуза Крафта и взять следующий. Тот, что она вернула, назывался «Шелк и кровь при дворе», а выбрала она, почти наугад, «Опасный рейс», с морским пейзажем, галеоном и компасом на обложке. Из Откоса она выехала уже ближе к вечеру, в быстро наползающих осенних сумерках.

Вещи, подумала она, машины, дом и всяческое барахло, из-за которого придется торговаться. Ни один брак еще не был расторгнут, прежде чем люди не прошли через раздел имущества. Хм.

Ей пришло в голову, что из-за вещей с Майком могут возникнуть проблемы, но ведь, в конце-то концов, он же Козерог, он от природы привязан к вещам и вечно мучился — как их правильно расставить. Роузи, какую бы часть собственной души она ни вкладывала в пару длинных сережек или в шкатулку из наборного дерева, именно барахла всегда боялась и старалась избегать; иногда ей казалось, что жизнь — это такой бег с препятствиями, где полным-полно всяческих предметов, через которые приходится перепрыгивать, цепляться за них юбкой, терять и оставлять их где попало. В ее собственном гороскопе (по-прежнему лежит на соседнем сиденье, все в том же Коричнево-желтом конверте, пускай слегка помятом) второй дом — Lucrum [77], «вроде как Лукулл, — вспомнила он голос Вэл, — деньги, имущество, работа и прочее в том же роде» — был девственно пуст, ни одной приблудной планеты.

Солнце село, раскрасив безоблачный западный край неба в лавандово-персиковые цвета. На горном склон мимо которого ехал грузовичок Роузи, вышел в заброшенный сад олень, отъедаться на падалице; внизу плыли по течению реки опавшие листья, ковриками собираясь возле водоворотов, в заводях и на берегу Споффордовой лужайки.

Наступала ночь, и над башнями Баттерманза широким черным знаменем повисла стая перелетных скворцов и, как знамя на ветру, затрепетала, прежде чем птицы решили обустроиться в замке на ночь.

Роузи включила лампу и стала читать «Опасный рейс», о буканьерах в испанских морях. В книге фигурировал тот самый маг, который сделал фотографию Шекспира и чей хрустальный шар ей показывал Бони: он снабжал картами сэра Фрэнсиса Дрейка и строил вместе с королевой коварные планы, направленные против испанцев. Роузи пришло в голову, что, может быть, все романы Крафта — всего лишь фрагменты одной и той же истории, каждый из которых вынут из общего контекста и оформлен в отдельную книгу, вроде как пейзажист может разрезать большое полотно на отдельные пейзажные миниатюры и каждое забрать в отдельную рамку. Англичане одержали над испанцами победу, но испанский король, затаившись, как паук, в своем волшебном дворце, строил планы возмездия. Роузи отвезла книгу обратно в библиотеку (с запозданием и вымокшую под осенним дождичком: Сэм утащила ее во двор и забыла) и взяла следующую.

В конечном счете она прочтет их все, одну за другой; она станет читать их в приемной у Алана Баттермана, в приемных залах суда и адвоката ответчика (столько возни предстоит со всеми этими бракоразводными делами). Она читать их в очереди в банке и в бюро регистрации автомобильного транспорта. Она будет читать их Сэм на ночь поскольку Сэм всегда нравилось слушать на сон грядущий убаюкивающий мамин голос, который произносит непонятные взрослые фразы, — куда больше, чем если бы мама читала истории, специально написанные маленьких детей. Она будет откладывать их в сторону когда у нее самой начнут слипаться глаза, часто за полночь, и снова раскрывать их утром, когда вставать еще слишком рано, потому что ни миссис Писки, ни даже Сэм еще не поднялись.

Хотя, в общем-то, Роузи никогда не была заядлым книгочеем.

Если собрать все прочитанные ею книги и разделить на количество прожитых лет, результат бы вы шел не слишком впечатляющий; в обычные времена ей откровенно скучно было браться за слишком толстую книгу, за слишком долгую историю. И только время от времени она принималась читать, как будто пробуждалась и давала рецидив старая, еще в детстве подхваченная горячка; и когда она принималась читать, то читала запоем.

Это был способ ухода от накопившихся проблем, и она прекрасно отдавала себе в этом отчет. Зачастую она даже знала, от чего конкретно она в данный момент пытается уйти, — хотя в свой первый год замужества за Майком, в год, прошедший под знаком Джона Голсуорси, она об этом еще не догадывалась; и первый такой запой, в каком то отношении самый жестокий, тоже долгое время оставался для нее загадкой — в тот год, когда она вместе с родителями переехала на Средний Запад и когда она Упрямо, том за томом, прогрызлась не только сквозь полное собрание книжек о Нэнси Дрю, но и через всего «Мистера Мото» [78], и через всю — от доски до доски — полку в местной библиотеке, где стояли биографии; она читала о реальных жизнях реальных людей, и ее поразило вторая то, что, в сущности, они мало чем отличаются от жизни людей придуманных, она запоминала (прочно и навсегда) факты из биографий Амелии Эрхарт, У. К. Хэнди Эдварда Пейсона Терхуна, Перл Месты, Вудро Вильсона и уймища прочих. [79] Весь тот год она проходила так словно внутри ее собственной жизни постоянно скрывалась какая-то другая жизнь, книжная и куда более увлекательная; ее ежедневное бытие поделилось на две неравные части, за книжкой и без книжки — столь же неумолимо и бескомпромиссно, как на бодрствование и сон.

И способность критического отношения к книге была Роузи столь же чуждой, как умение критически оценивать условия собственного повседневного существования. Книга либо захватывала ее, либо нет; а если захватывала, то какая, собственно, разница — почему. В период запойного увлечения детективными романами ей ни разу не приходило в голову задаться вопросом о том, какие цели преследует автор и каким будет решение поставленной проблемы; как-то раз, оглянувшись назад, она подумала: просто с самого начала до нее не дошло, что все эти истории — именно детективные и что у каждой должна быть разгадка; если бы ей попался под руку детектив, в котором загадка осталась бы без разрешения, она, вероятнее всего, даже не почувствовала бы себя разочарованной. Что ей действительно нравилось во всех этих книгах, подумала она, так это замечательное общее качество, которое делало их похожими на биографии: это были дороги с односторонним движением.

Но были и такие романы, где все шло иначе, и Роузи от них делалось как-то не по себе: романы, в которых, дочитав до половины, а то и до двух третей объема, начинаешь вдруг понимать, что сюжет сделал петлю и разворачивается теперь в обратную сторону. Те же самые события и персонажи, которые фигурировали в первой части книги и на которых держалась завязка сюжета, появлялись теперь снова (порой даже в строгой обратной последовательность), чтобы организовать развязку, как если бы вторая половина или последняя треть книги были зеркальным отображением первой, и развязка точь-в-точь как завязка, с единственной разницей, что все-таки она развязка. И не то чтобы такие книги не были похожи на жизнь, на сей счет Роузи не могла сказать ничего определенного, но если они и впрямь были хоть сколько-нибудь жизнеподобны, то выходит, и у жизни тоже могла оказаться своя вторая, зеркальная половина, а видимое ее течение в одну и только в одну сторону на поверку могло обернуться иллюзией, и если Роузи с этим пока не сталкивалась, то только потому, что сама еще не вступила в более позднюю, задом наперед, завершающую фазу жизни.

Однажды на какой-то домашней распродаже она купила книгу, в которой на пустой страничке сзади была вклеена пожелтевшая газетная рецензия на эту самую книгу. Автору рецензии книга, судя по всему, понравилась, хотя он и посетовал на излишнюю механистичность сюжета. Когда Роузи прочла сам роман, он оказался как раз из тех, с зеркальной последней третью. И она с удивлением поняла: тому, что она все время чувствовала, есть название, сюжет — то самое, что есть в романах и чего нет в биографиях; она это чувствовала, но не понимала, что именно чувствует. А теперь она это знала.

И все же она не догадывалась, до какой степени человеческая жизнь может быть похожей на роман, сколь симметричен может быть сюжет, как он может распадаться на две части, и чем дальше заберешься, тем быстрее будет обратный путь. Ясное дело, в подобном взгляде на суть происходящего была некая толика механистичности; но понять-то, выйдет твоя собственная жизнь симметричной, механистической или какой там еще, пока ее не проживешь, все равно не получится. И уж наверняка эта проблема имела для нее не чисто академический интерес, когда она высиживала с книжкой Крафта на коленях приемных адвокатских контор, пытаясь ускорить свой развод с Майком; ей приходило в голову, что именно в данный момент она может оказаться как раз на водораздел собственной истории (если жизненные трассы кто-нибудь размечает такого рода знаками — то на полпути) и, бортанув бывшего мужа, она всего лишь создаст условия для его дальнейших, совершенно неизбежных появлений в собственной истории. Которая, в конце концов, была и его историей тоже.

И Крафт — тоже туда же. Несмотря на то что история в его книгах неумолимо и поступательно шла по положенному ей маршруту, продвигаясь (с шумом и лязгом, который она слышала едва ли не наяву) от давнего прошлого к недавнему, в строгой временной последовательности, сами те истории, которые он рассказывал, зачастую отличались наклонностью к зеркальному построению сюжета. В «Надкушенных яблоках» сюжет был именно таким: ровно в середине книги тот самый маг — или ученый — вычертил юному Уиллу гороскоп, расставил по местам планеты и сказал ему, что ни за что на свете, если только ему не удастся прыгнуть выше головы, Уилл не сможет зарабатывать на жизнь игрой на сцене. И с этого момента книга с необычайной дотошностью пошла назад по собственным следам. Роузи показалось, что так оно и выйдет (и она даже воскликнула: «Только не это!» — вслух, за завтраком, — заставив Бони поднять голову, чтобы выяснить, не стряслось ли чего, и смех и грех), как только к Уиллу в Лондоне явился Саймон Хант — его бывший учитель, который нелегально выехал из страны, чтобы стать католическим священником.

Теперь именно Хант был в безвыходном положении, на Ханта охотились, поскольку он теперь был иезуитом и за его голову была назначена награда. Уилл, несмотря на искушение (пусть минутное, но все равно стыдно) выдать его, спасает перепуганного священника, спрятав его в самый критический момент под самым носом у Уолсингемова патруля: прямо на сцене, заставив его играть комическую роль попа в антипапистской пьесе — попа, которого в конце концов черти утягивают в ад.

Хорошая сцена, подумала Роузи, прямо как для кино написана.

Ближе к концу книги Уилл отправился на гастроли по Англии и снова очутился в Стратфорде-на-Эйвоне, в семнадцать лет чувствуя себя стариком, мудрым, повидавшим жизнь и пресытившимся театром. Последняя длинная сцена с давно уже смирившимся с потерей сына отцом — на том же расстоянии, едва ли не с точностью до страницы, от конца книги, что и самый первый их разговор — от начала. Входи, Уилл. Прости меня, прости.

И все-таки — Роузи сама удивилась, как так можно было сделать, — в строгой симметрии сцен не чувствовалось никакой натянутости, которая мешала ей в других книгах; наоборот, возникало какое-то странное чувство свежести, ожидания.

Может быть, просто потому, что она знала о том, куда вырулит эта история дальше, знала не из этой книги, знала то, о чем все те, кто населял ее страницы, даже и не могли догадываться: ни Джон Шекспир, ни Джеймс Бербедж (который попрощался с Уиллом у фургона на заднем дворе стратфордского постоялого двора, смахнув скупую слезу, но и радуясь — про себя — тому, что отделался от этого долговязого юнца), ни даже сам Уилл Шекспир, который повернулся и пошел по Хайстрит к отчему дому.

Пришло время остепениться; время войти в дело отца: хорошее, чистое дело, не хуже прочих, пусть и без особого полета, но зато всегда прокормит человека на склоне прожитых лет.

И не только самого этого человека — Уилл почувствовал как подпрыгнуло у него в груди сердце, хотя ноги, его тяжелые мосластые ноги, все так же размеренно трезво вышагивали по Хай-стрит, — но сможет прокормить и его жену, и детей. Темноглазую женщину, каких много в Стратфорде.

А если он будет работать упорно и ровно, то даже из долгой памяти города со временем может стереться воспоминание о его нелепом побеге в Лондон и он сможет заслужить почетное имя доброго гражданина, одного из опорных столпов города Стратфорда — и даже, чем черт не шутит, Джентльмена.

Уилл подошел к двери в отчий дом, положив руку на эфес воображаемой шпаги, висящей на левом боку, как у всякого порядочного Джентльмена. На постоялом дворе актеры Бербеджа устанавливали сцену для старой пьесы про Цезаря, которого зарезали в Капитолии.

Бог мой, сентиментально до ужаса, подумала Роузи и едва не рассмеялась вслух от удовольствия, ибо на последней странице, в самом низу, большими буквами, было написано не «Конец», а

НАЧАЛО

Глава шестая

Один ягненок умер; он лежал мок рым комком возле матери, которая недоверчиво его обнюхивала. В глубине сарая овца умерла при родах: ягненок остался жив и пытался сосать молоко. Споффорд поднял лампу — в ее свете стали видны клубы пара от его дыхания — и тщательно пересчитал овец; он так устал, что едва мог считать. Остальные были в порядке. Итак, один мертвый ягненок, у его матери полно молока; и один ягненок остался без матери. Но живая овца не давала молока сироте; мешал какой-то инстинкт, запах или что там еще. Так что осиротевший ягненок умрет с голода, если только Споффорд не начнет прямо сейчас кормить его с рук.

Либо можно попробовать один старый способ, о котором он слышал от кого-то, вот только забыл от кого; у него остался в памяти смутный образ старого пастуха, который тоже научился этому у своего предшественника, и цепочка уходила в древность. Ну, что ж.

Он раскрыл нож и, действуя быстро и почти машинально, словно делал это уже много раз, освежевал мертвого ягненка, сняв с него тонкую влажную шкурку. Сделав это, он взял ягненка-сироту и, обвязав его этим жалким лоскутом из шкуры собрата, положил рядом с матерью умершего.

Мать, как могла, внимательно осмотрела его, обнюхала и признала за своего собственного. Уступая настойчивым требованиям замаскированного ягненка, она подпустила его к вымени: пусть живет.

Ну как вам это понравится, умилился Споффорд, у которого от возни со шкурой руки были перепачканы в крови до запястий. Ну как…

— …вам это понравится, — произнес он вслух и проснулся.

Была вовсе не февральская ночь, когда обычно ягнятся овцы, а декабрьское утро. Ночью выпал снег, первый в этом году, белый свет заливал верхний этаж его дома, и о том, что был снегопад, он догадался, не поднимая головы.

Елки-палки, подумал он взволнованно, бывают же такие яркие сны. Такие убедительные.

Он сел и почесал голову обеими руками. Его куртка из овчины, чистая, висела на крючке. Он рассмеялся: классный это был фокус с ягненком. Интересно, подумал он, правда, что ли, это помогает. Насколько ему помнилось, он никогда о таком не слышал, хотя в детстве ему как-то пришлось кормить вручную осиротевшего ягненка. Старый пастух из этого сна, рассказ которого он будто бы вспомнил (розовощекий, с обгрызенной трубкой, с волосами, похожими на овечью шерсть) точно был ему незнаком — полная выдумка.

За завтраком он решил: надо спросить у кого-нибудь знакомых местных овцеводов, есть ли такая уловка. Правда ли, что это известный старый способ.

А если правда?

Следующее решение он принял за мытьем посуды.

День казалось, отмечен был каким-то особым смыслом: этот сон, этот снежный отблеск, словно бы открыл, обнажил какие-то глубины в нем самом. В общем, закончив работу по дому, он отправился на Заимку к Вэл — давненько он собирался к ней выбраться. Ковыряя в зубах костью форели, которую держал специально для этой цели, он примерно наметил, какие вопросы ей задать, что за совет ему нужен и в какой области.

Дальняя Заимка Вэл, в Шэдоуленде, на зиму обычно закрывалась. Вэл так изъяснялась относительно этого закрытия, словно бы это она сама закрывалась на три месяца: «Я закрываюсь на Благодарение, — говорила она. — И буду закрыта до Пасхи». И в каком-то смысле Вэл тоже закрывалась. Стоило выпасть хотя бы легкому снежку, и она переставала водить машину; ее «букашка» (в которую рослая Вэл едва влезала, как большой клоун в крошечную цирковую машинку) превращалась в бесформенный белый холмик на подъездной аллее, и только когда машина скидывала по весне костюм снеговика, Вэл вновь садилась за руль. Все это время она (и ее престарелая мать, которая тоже жила в Заимке) целиком полагалась на телефон, на заботливость тех, кто к ним заезжал, и на определенный талант впадать в спячку, умение жить летними впечатлениями, занятиями, сплетнями и новостями, как на запасе подкожного жира. Собственно, когда дело уже шло к весеннему равноденствию, она и впрямь как будто усыхала, как медведица к весне.

Заимка представляет собой приземистое двухэтажное строение на берегу Шэдоу-ривер, добираться до которого приходится по одному из двух проселков — и с немалым трудом. Ни вывеска, ни обстановка почти не переменились за последние тридцать лет. Был один момент, о котором Споффорд часто с любопытством думал, но никак не решался потихоньку выспросить — давно ли Заимка перестала быть борделем. Из кое-каких обмолвок и полунамеков местных жителей он сделал вывод, что так и было еще на их памяти, в пользу этого предположения говорила и общая планировка дома (спереди бар и ресторан, сообщавшиеся с хозяйской гостиной, а наверху и в скрытой среди сосен пристроечке — несколько маленьких комнат, которые теперь пустовали), и характер матери Вэл, Наины, которая теперь ушла на покой и выступала в основном в роли креста, который влачила по жизни Вэл. Споффорд легко мог представить ее в роли этакой уездной бандерши; хотя он никогда не водил знакомства (по крайней мере, не в этой стране) с уездными бандершами. Теперь она посвятила себя особым отношениям с Богом и рассказывала небылицы о своем прошлом, в ответ на что Вэл фыркала и говорила ей колкости. Они никогда не жили врозь.

— К завтрему растает, — сказал Споффорд. — А я вот тут привез кой-чего. Положи в кладовку.

Он завез ей продуктов, лакомств и блок «Кента», о котором она просила, да еще проволочную корзинку апельсинов.

— Дороги расчищали? — спросила Вэл. Она имела очень смутное представление о реалиях зимней жизни, но любила о них поговорить. — Нет? А ты все-таки поехал сюда из-за этой ерунды? Распродолбаный ты сорви-голова. Думаешь, вымахал такой большой, так все тебе можно?

Споффорд рассмеялся:

— Вэл, снега не настолько много, чтобы забился протектор.

Она улыбнулась, прекрасно зная цену этой его показной скромности, и показала продукты матери:

— Глянь, ма. Что ты на это скажешь?

— Он хороший парень. — Мать сидела рядом с ней на койке. — Бог уготовит ему что-нибудь особенное.

— Ты ему напомни, Богу-то, — сказала Вал. — Пусть Бог отложит для него счастливый билетик.

— Тебе бы все язвить.

Они сидели на кровати Вэл перед включенным телевизором — показывали сериал, который Вэл не пропуска — обе кутались в пледы, подоткнув за спину подушки, перед ними стоял кофейник: вроде еще не поднимались, но уже и не спали; вставали они поздно и подолгу. На койке рядом с «Телегидом», «Дальвидским глашатаем» и какими-то журналами светской хроники стоял подносик с собачьим завтраком, здесь же сидел и сам песик, маленький пекинес, с таким же победным видом, как герой мультфильма, в честь которого был назван. Он тявкнул и стал сопеть на Споффорда.

— Ну, ближе к делу, — сказала Вэл и засмеялась своим низким заразительным смехом; у нее была манера время от времени посмеиваться без всякого повода, как будто вокруг нее непрерывно шла вечеринка. — Гороскоп, верно? Ты приехал за гороскопом.

— Ну, типа, да, — сказал Споффорд.

— Не готов.

— Ну, что ж…

— Но уже почти. Хочешь взглянуть? Деннис! Не ставь ноги в еду! Господи, ну смотри что он творит! — Она подхватила на руки свою моську, запахнула большой синелевый халат и встала, перебросив сигарету в уголок рта и прищурив глаз от поднимающегося дыма. — Пойдем посмотрим.

В углу гостиной возле лампы стоял карточный столик, за которым Вэл работала. В промежутке между двумя пузатыми китайскими мудрецами из мыльного камня разложены были эфемериды, таблицы и справочники. Кружка с Цветными карандашами, красная пластмассовая линейка, циркуль и транспортир придавали рабочему месту Вэл вид школьной парты, но Вэл не в игрушки играла. В Дальвиде ее уважали; она зарабатывала неплохие деньги, составляя гороскопы; некоторые без ее одобрения шага не могли ступить. Она билась об заклад, что помощи и поддержки у нее искало не меньше народа, чем у любого приходского священника, ей поверяли свои страхи и даже рыдали, припав головой к ее огромным ляжкам.

Она спустила с рук Денниса, который старательно встряхнулся с головы до обрубка хвоста; она вытащила из-под калькулятора Споффордову карту и какие-то отпечатанные на машинке листы бумаги, исписанные каракулями и цифрами.

— Математика меня достала, — сказала она. — Честное слово, просто достала.

Она присела на обитый ситцем кленовый стул, изучая свои труды (кивнув Споффорду, чтобы тот тоже садился), и подвинула к себе пепельницу.

Вэл знала, что существует тысяча способов делать то, что ей удалось сделать к настоящему моменту, да и дальше тоже можно считать до бесконечности, коли есть терпение и навык, но ей от этого проку было немного. Она работала со своими цифрами только до той поры, пока не схватывала натальную карту чутьем, каким-то потаенным внутренним чувством, благодаря которому она, собственно, и стала хорошим профессионалом. И когда к ней приходило этакое вот озарение, математика начинала приносить плоды, планеты в своих домах обретали смысл, поворачивались друг к другу лицом или отворачивались друг от друга, благородные, полные достоинства, подавленные или смущенные; маленькая бумажная вселенная приходила в движение, и Вэл могла начинать работу.

Все это называлось «ректификацией гороскопа». Основания подобной ректификации были для Вэл очевидны: если все младенцы, родившиеся в один и тот же час во всех клиниках одного и того же города, а значит, все под одинаковым астральным влиянием, имеют различные (счастливые или несчастливые, радикально отличающиеся друг от друга или расходящиеся лишь в мельчайших модификациях) судьбы, тогда и каждая душа на свете хотя «немного, а чаще всего очень даже заметно отличается остальных, и этой разницы тебе не постичь, если про попытаться более или менее точно расположить нужные символы в карте домов. Во всяком случае, насколько Вэл могла судить, уточнять и вносить коррективы можно до бесконечности, и с каждым повышением порядка точности все менялось, планеты в гороскопе у человека могли перескакивать из одного знака в другой, и противостояния отменялись, а квадраты превращались в бессмысленные ромбы.

Нет, уж что всегда значило больше любой точности, любой математики, так это понимание: нарастающая уверенность, что ты поняла, уловила смысл.

Ого, посмотри-ка, Меркурий в соединении с Сатурном в седьмом доме, ну да, конечно, а у твоей мамы Луна, вероятно, была в Близнецах, безусловно, так оно и было. Когда двенадцать домов становились перед мысленным взором Вэл не ломтиками некоего абстрактного пирога, а именно домами — и не чьими-то, а домами именно данной конкретной души, домами, которые могли быть ветхими, или гладко-мраморными, или зловещими, с крепостными бойницами, но не могли быть чьими-то еще, — тогда и только тогда она начинала говорить.

— Вот дома, — говорила она Споффорду. — В гороскопе двенадцать домов, и в них обитают планеты. Двенадцать отделений жизни, двенадцать разных классов вещей, из которых она состоит, — вот что такое эти дома, а на них воздействуют семь видов воздействий, или сил, или влияний — это планеты. Понимаешь? Ну вот, в зависимости от того, где и когда ты родился, от того, какие именно звезды всходили над горизонтом в то время, мы Расставляем эти дома от первого до двенадцатого против часовой стрелки, начиная отсюда, с того, в котором ты родился.

— Хм, — сказал Споффорд.

— Штука в том, — сказала Вэл, — что эта карта составлена из времени, и дома тоже, их надо расставить по местам, чтобы начать работать. Первые три дома, отсюда досюда, дают нам первый кватернер, или первую четверть потому что двенадцать — это четыре раза по три, правильно? Первый кватернер — это заря. Или весна. Или зарождение. О'кей? — она выудила еще одну сигарету из своей смятой пачки и раскурила ее. — О'кей. Первый дом называется Vita.

Это по-латыни, ты, чмо, где тебе знать Vita — это Жизнь. Дом Жизни. Маленький Споффорд рождается и отправляется в путешествие.

Она стала дальше показывать Споффорду, где располагаются его планеты, в каких домах, удобно ли им там или вообще в кайф, или наоборот, и как все это предопределяет судьбу Споффорда, его счастье и его Развитие. Он слушал заинтригованно и радостно, довольный, что его разбирают вот так по косточкам, укладывают его едва успевшую явиться на свет душу в изящные геометрические пропорции, преломляют ее цвет, преимущественно бурый (такой она представлялась Споффорду), через призму гороскопа на спектр составляющих чистых оттенков, полоска пошире, полоска поуже.

— Что это? — спросил он про линию, соединявшую Сатурн в его двенадцатом доме — Career, Тюрьма — с Венерой, как раз напротив в шестом доме.

— Противостояние, — объяснила Вэл. — Вызов. Сатурн в двенадцатом доме может означать изоляцию. Работу над собой. Одиночество, существование угрюмого отшельника. Угу. Ему противостоит Венера в Valetudo, шестом доме, который что-то вроде бюро добрых услуг. В этой позиции она дает привнесение гармонии в жизнь других людей. Иногда путем прямого вмешательства, внося свою лепту, чтобы помочь человеку выбраться. Ясно?

Споффорд всмотрелся в этот поединок.

— И кто побеждает?

— А кто его знает. Это вызов, — она помахала перед собой ладонью, разгоняя дым. — Но. Это еще не все.

Смотри. Прямо по соседству Марс в седьмом доме, это Uxor, Супруга; и старина Марс тут в тригоне с Сатурном, когда третья планета в секстете с одной и в тригоне с другой это называется Простым Противостоянием. Простым потому что, каким бы жестким не было противостояние, оно сбалансировано большим весом третьей планеты Марс в Uxor! Это может означать случайный роман, из которого никак не можешь выбраться. Такой, знаешь, с соплями и воплями. А может дать крепкое товарищество в браке, рука об руку до самого конца. Все зависит от тебя самого.

Закончив с тем, что раньше наработала, Вэл сложила руки на столе перед собой.

— Н-да, — сказал Споффорд.

— Н-да.

— В общем-то, — начал он, снимая свою шапку, — я хотел узнать — в основном — насчет будущего.

— Вот как?

— Речь идет о конкретной женщине. Какие у меня шансы. Хотелось бы знать, как они выглядят с этой вот точки зрения.

— Какая такая конкретная женщина? Ладно, не напрягайся. Мне не нужно знать ее имени. Только астральные характеристики. Какой у нее знак?

— Никогда не запоминаю таких вещей. По-моему, Рыбы.

— Ну, во-первых, Рыбы и Овен друг с другом не очень-то, — сказала Вэл. — Но тут действует множество факторов.

— Не очень?

— Огонь и вода, — пояснила Вэл. — Не забывай об этом. К тому же Овен самый молодой знак.

А Рыбы самый старый.

Споффорд разглядывал гороскоп, который подсунула ему Вэл. Ему казалось, что он сможет различить в нем все, что ему хочется знать, по крайней мере на данный момент. Сатурн, повелитель меланхолии, его маленький дом, печальный серый камень, такой же серый и печальный, как тот, который частенько мерещился ему в его собственной труди. Одиночество.

А нежно улыбающаяся Венера, противоположность Сатурну… Старая душа, сказала ему однажды Роузи, добрая старая душа в старом-престаром водном знаке. Он уже ввязался в драку, и он будет сражаться за нее, если от этого будет хоть какой-нибудь толк. А Марс, его огненная планета, обитал в доме завоевания жен (Споффорд дотронулся до знака заскорузлым пальцем), а разве он, Споффорд, не был воином? Может, тут ему помогут, раз уж так повернулось. Ветеранам войны полагаются льготы.

Валяй, свети дальше, подумал он.

— Ну, что ж, смотрится неплохо, — сказал он, вставая. — Нормально смотрится.

После его ухода Вэл некоторое время сидела, сперва сложив руки перед собой, потом опершись подбородком на ладонь одной руки, а затем сцепив руки за головой.

Роузи Мучо следовало быть осторожнее, думала она. Этот парень крепко в нее втюрился. А у него еще Луна в Тельце, железная струпа. Роузи лучше быть к этому готовой.

Она повернулась не вставая со стула. На полках за ее спиной стояло несколько старомодных скоросшивателей в оранжевых обложках, с черно-белыми полосатыми переплетами, маленькими латунными скобками, чтобы закрывать их, и кожаными ушками по бокам, чтобы вытаскивать с полки. Она выбрала один из них, открыла и, порывшись немного в его содержимом, вытащила поделенную, как пирог, на двенадцать долек карту, похожую на ту незаконченную, которую она объясняла Споффорду, только совершенно другую, с другими жильцами, иначе расселенными по другим домам.

Рыбы: Любовь и Смерть. Таким Вэл представляла себе этот знак. Под знаком Рыб родился Шопен. Но только здесь доминировал здравый смысл.

Что ж, она хорошая девушка и, наверное, справится, только немножко сумасшедшая; наверное, сама не знает в какой степени. Луна в Скорпионе: Скорпион — это Секс и Смерть.

Все-таки ей следовало быть поосторожнее.

Снегопад, усиливаясь, продолжался весь день и всю ночь; под утро прошли снегоочистители, проплыли как огромные призраки с яркими фарами, сгребая один за другим в сторону длинные валы снега. Когда на следующий день наконец засияло солнце, мир был заботливо обернут снегом, как ватой; из кухонного окна в Аркадии, возле которого стояла в ожидании Роуз, холмы и леса казались пушистее, белее и мягче споффордовских овец.

— Пш, — сказала батарея отопления.

— Пш, — сказала Сэм, наполовину одетая в свой зимний комбинезончик, в общем, вполне собранная, оставалось только одеть ей верх — и на улицу. Рукава и капюшон свисали у нее, словно наполовину сброшенная кожа.

— Пш-ш, — сказала батарея.

— Пш-ш-ш, — сказала Сэм и засмеялась.

— Вот он, — благодарно произнесла Роузи, — как раз вовремя.

— Я хочу посмотреть.

Роузи подняла дочь к окну, чтобы ей было видно маленькую красную машину, которая свернула в ворота, немного пробуксовав в валике снега, оставленном снегоочистителями возле подъездной аллеи.

— Вам бы ехать поосторожней, — сказала она дочери, поднимая костюмчик, болтавшийся рядом с ней, как сиамский близнец, и засовывая в него Сэм.

— Скользко.

— Вот-вот.

— Папа умеет водить машину.

— Умеет?

— Поедем с нами.

— Нет, сегодня не могу. Ну, до свидания.

Роузи бегом повела Сэм по дому к вестибюлю и распахнула тяжелую входную дверь. На аллее, подрагивая, словно от холода, стоял с невыключенным двигателем маленький красный автомобиль, из его выхлопной трубы валил пар. Майк осторожно пробирался к дому, расставив для равновесия руки в перчатках.

— Привет.

— Привет.

Порядок? Привет-привет, Сэм. Ух! — он сгреб дочь в охапку, как кулек, и стиснул в объятиях; Роузи, стоя в дверях на холоде, обхватив себя руками за плечи, ждала, пока они пообщаются. Сэм делилась новостями, Майк внимал.

— Так что у вас на сегодня? — произнесла наконец Роузи. — Какие планы?

— Не знаю, — сказал Майк, глядя не на Роузи, а на Сэм, которая запустила пальцы в его усы. — Может, слепим снеговика, а? Или снежную крепость?

— Давай! — закричала Сэм, выворачиваясь из его рук. — Или снежную машину! Или снежный Песнионат!

— Только не здесь, — сказал Майк. Он опустил ее на землю. — Поедем домой и построим.

— Эй, — предупреждающе сказала Роузи.

— Ладно, ладно.

Она вручила Майку чемоданчик на молнии:

— Одеяло. Бутылочка на потом. Не давай ей молоко в бутылочке, если она задремлет.

Зубной врач не велел. Книжка. И все прочее.

— О'кей, — сказал Майк. — Поехали?

Стоя между ними, Сэм переводила взгляд с одного на другого: ей было трудно привыкнуть к тому, что приходится выбирать.

— Пока, Сэм. До встречи.

— Пошли, Сэм. Мама замерзла в дверях. Пускай идет в дом.

Сэм все еще не проявляла желания сама куда-то идти, так что в конце концов с жизнерадостным воплем — И-и-и! — Майк снова подхватил ее и понес прочь, как пират, чуть ли не прыжками по заснеженной аллее. Маленькая машина рыкнула.

Майк забрался на водительское сиденье, усадив перед собой Сэм; не тесно ли им там, подумала Роузи; но она знала, что дочери нравится эта машина.

Роузи помахала рукой.

Пока-пока. Она улыбнулась. Она еще раз помахала машине рукой, по-взрослому, никаких тяжелых переживаний. Она вернулась в дом и закрыла дверь. По холлу пробежал, иссякая, кусочек пойманного и оставшегося здесь зимнего ветра.

В другом конце холла, сложив руки за спиной, стоял Бони.

— И вроде все в порядке, — сказала Роузи. — Как будто наняла хорошую няньку. Бесплатно. — Она все так же, не расцепляя рук, продолжала обнимать сама себя за плечи. — Он никогда не проводил с ней так много времени раньше. Никогда так не старался ей угодить.

Бони кивнул, медленно, словно обдумывая ее слова. На нем был старый-престарый свитер с высоким воротником, растянутым так, что из него по-черепашьи высовывалась его шея со сморщенной кожей.

— Ты что-нибудь планировала на это утро? — спросил он.

— Нет.

— Тогда, — произнес он раздумчиво, — я бы хотел кое о чем с тобой посоветоваться. Кое-что обсудить.

— Конечно, конечно.

— Как ты сказала?

— Я сказала, конечно, — повторила Роузи, отняв наконец руки от плеч и подходя поближе к Бони, чтобы он не кричал так громко. — Конечно. О чем ты хотел поговорить?

— А ты точно уверена, что я не отвлекаю тебя от дел? — внимательно глядя на нее, спросил Бони.

— Да нет у меня никаких дел, — сказала Роузи, улыбнулась, взяла его за руку и нежно пожала. — Ты же знаешь.

— Ну, тогда, — сказал он, — наверное, я и впрямь выбрал удачное время для разговора. Тогда давай-ка пройдем ко мне в кабинет.

Всякий раз, всякий раз, когда Майк увозил Сэм, на Роузи набегало вот это облачко бессмысленного и бесполезного чувства вины и утраты, облачко, под которым она не хотела стоять и все-таки никак не могла от него отвязаться, — оно было похоже на сон, который часто снился ей в первые месяцы после рождения Сэм: что кто-то имеющий право судить, решил, что Сэм ей не принадлежит или что Роузи недостойна ее воспитывать и должна будет от нее отказаться — то же самое чувство вины и утраты, ужасное покаяние взрослой жизни, и вместе с тем ощущение свободы и одиночества, опять как в детстве, — подлое чувство свободы и одиночества, которое не могло заменить Сэм, но возникало — и все тут. То ли это облачко прилетело из того сна, то ли сон и облачко происходили из одного источника — вот только откуда? Вина, чувство вины за то, что не хочется взрослеть, вот что это могло быть; запрятанное глубоко-глубоко в твоем ребячьем сердце нежелание удваиваться, утраиваться, желание остаться навсегда одной-единственной — и затем чувство утраты, конечно, и это тоже, утраты всего что ни есть самого ценного, того, что нажила, пока взрослела.

Всего-всего самого дорогого для тебя, если, конечно, не считать себя самой.

— Ну вот мы и добрались, — сказал Бони, открывая узкую двустворчатую дверь и приглашая ее войти.

Роузи никогда не была в этой комнате, которая называлась кабинетом, хотя о Бони часто говорили, когда она была еще маленькой, что он в кабинете, что он там работает, что его нельзя там беспокоить; она привыкла воображать, что он, как таинственный маг, прячется там и размышляет, но теперь, прислушиваясь к воспоминаниям о тогдашних табу, она подумала, что Бони, вероятнее всего, просто уходил сюда вздремнуть.

И точно, в углу обнаружился выглядевший весьма уютно кожаный шезлонг с наброшенным на него вязаным платком.

— Вот мой кабинет, — сказал Бони.

Когда-то это была библиотека, да и сейчас в основном тоже: красивые книжные шкафы из какого-то светлого дерева возвышались, вплоть до кессонного потолка, по всей комнате, даже в простенке между высокими окнами, выходившими в сад; все они были заполнены не только книгами, но еще и скоросшивателями и коробками, напоминавшими обувные; старые газеты и журналы трудами лежали на полках.

— Майк приезжает каждую неделю, так ведь? — спросил Бони, убирая труду почты с кожаного вращающегося стула.

— Ага. — Ей показалось, она поняла, к чему он клонит. — Я это только временно… Нет, правда, понимаешь, я не собираюсь болтаться тут до конца твоей жизни. Это только пока…

Пока — что?

— Пойми меня правильно, — произнес Бони, старательно расчистив себе место и усевшись. — Я даже очень тебе рад. Мне только хотелось бы знать — если, конечно, ты окончательно уверена в том, что не вернешься к Майку, — как вы договорились насчет денег.

Роузи села в шезлонг.

— Та маленькая школа, — сказал Бони. — Это ведь был не самый надежный заработок.

— Нет, конечно.

— Я собирался предложить — в общем, давай начнем с самого начала. — Он откинулся на спинку стула, тот по-старчески заскрипел, казалось, что он одного возраста с Бони и так же нуждается в смазке. — Что ты знаешь о Фонде Расмуссена?

— Ну, я знаю, что есть такая штука. Честно говоря, вообще-то я не очень представляю, как он устроен.

— Это просто семейные деньги, то, что от них осталось, все вложено в неприбыльную корпорацию и используется для финансирования всяких достойных проектов. Таких, которые заинтересовали бы меня, или моего брата, или нужны обществу. — Он улыбнулся, обнажив зубы цвета слоновой кости, и указал на троицу стальных шкафов с документами, немного несообразно смотревшихся на фоне деревянных панелей. — Вот такой у нас нынче бизнес, — сказал он. — Раздаем деньги вместо того, чтобы их делать.

— И кому ты их даешь? — спросила Роузи, у нее промелькнула мысль, не собирается ли он предложить ей фант и как он сможет это обосновать.

— Да обращаются люди, — сказал Бони. — Ты не представляешь, кто только не присылает заявки. Большая часть идет каждый год одним и тем же людям. Долгосрочные фанты: библиотека Блэкбери-откоса, заповедник дикой природы, Дом Парра, «Чаща».

Он посмотрел на нее, и морщины набежали на его пятнистую лысину.

— Существует совет директоров, — продолжал он. — Он собирается раз в год и утверждает фанты. Но предложения им посылаю я. В общем-то, они утверждают все, что я им отсылаю. Надо только оформить надлежащим образом, и все.

— Ну, ты же не собираешься вручить фант мне, — со смехом сказала Роузи. — По доброте душевной и для того, чтобы помочь обществу.

— Да нет, — сказал Бони. — Я думал не совсем об этом. Я пришел к выводу, что в последние годы предложения просто не доходят вовремя до совета. — Он медленно сложил руки вместе. — Есть и другие дела, которые я не успеваю делать, а делать их нужно.

— Тебе нужна помощь? Если тебе нужна помощь…

— Я собирался предложить тебе работу.

Бони казался еще темнее на фоне снега за высокими окнами, руки он сложил на животе, голова опустилась едва ли не ниже плеч. Роузи вдруг впервые явственно осознала, что Бони, наверное, собрался помирать, и довольно скоро.

— Я буду тебе помогать, — сказала она. — Просто за жилье и стол. Конечно, я буду рада помочь, — и в горле образовался комок.

— Нет-нет, — сказал Бони. — Работы слишком много. На полный рабочий день. Подумай над этим.

Роузи зажала похолодевшие руки между колен. Раздумывать тут, конечно, было нечего.

— Я надеюсь, — мягко произнес Бони, — что ты не обиделась. Работать на семью за деньги…

Но это мое дело, Роузи. Пожалуй, это все, что у меня осталось.

Тогда у нее на глаза мгновенно набежали слезы.

— Конечно, я не обиделась, — сказала она. — Ничего подобного. Слушай, тебе тут не холодно? Ты никогда не разжигаешь вон тот камин?

Камин был выложен зеленым серпентинитом, а на полу перед ним стоял медный экран в форме петуха. Имелась и медная корзинка с поленьями и щепками, набор медных инструментов и даже коробка длинных спичек.

— Никогда, — сказал Бони, с трудом поднимаясь и направляясь полюбоваться на камин, как будто он только теперь открылся в стене. — Миссис Писки не нравится, когда их топят.

Искры на ковре.

Копоть на портьерах.

Роузи опустилась на колени перед камином и отодвинула в сторону петушка. Она открыла дымоход и спросила у Бони:

— Ты не возражаешь?

— Да нет, — сказал Бони неуверенно. — Но только под твою ответственность.

— Ладно, — сказала Роузи. — Бумага найдется?

Бони вернулся к своему столу, немного порылся в почте и принес большую часть ей.

— Еще, когда будешь обдумывать, — сказал он, — может, это тебя заинтересует… Помнишь, я говорил тебе что Сэнди Крафт когда-то работал на Фонд.

— Да, кажется, говорил. Чем же он занимался?

— Да так, исследованиями. Разными вещами. Давно это было.

— Угу, — сказала Роузи.

— Во всяком случае, права на издание его книг принадлежат Фонду. А ими время от времени интересуются Правами на переиздание. Я подумал, ведь ты и сама интересовалась его книгами.

— Ага. — Она подожгла письма, щепочки и дрова одной из длинных спичек. Тяга у камина была отличная. — Поняла.

— И еще, — продолжал Бони. — Кроме того, — он потер свою сияющую, словно навощенную, лысину, — его дом. Он тоже теперь принадлежит Фонду, а с тех пор, как Крафт умер, там никто не был. Надо бы посмотреть, как там, — Роузи не видела его глаз за отсветами огня в синих очках. — Я не могу.

— Угу.

— Так что… обдумай, почему бы и нет, и если решишься…

— Бони, — сказала она. — Я согласна.

— А, — сказал он. — Ну, тогда нам надо обсудить продолжительность рабочего дня, жалованье и тому подобное.

— Да, конечно, — сказала Роузи. — В смысле, конечно, обсудим, конечно. Но в любом случае я согласна, — она ободряюще улыбнулась ему.

— Хм, — произнес Бони, глядя на нее — она все еще стояла на коленях на коврике у камина, — то ли он был доволен, то ли немного озадачен той скоростью, с которой она приняла решение. — Ну ладно, — он сунул руки в карманы, — хорошо.

Он повернулся к стоявшим за ней книжным полкам. Роузи начала замечать в комнате вещи, которых не увидела сразу. Стальные шкафы, казалось, ломились от бумаг.

По углам стояло несколько картотечных ящиков, забитых какой-то макулатурой или неотвеченными письмами и отвергнутыми предложениями.

«Чаща», ух ты. Майк намекал, что у «Чащи» какие-то финансовые затруднения. Ей стало приятно от мысли, что она может обрести над ним некую власть. Пусть даже это будет возможность немного ускорить тот или иной процесс. Или, скажем, замедлить.

— Вот, — сказал Бони, возвращаясь с книгой, которую взял с полки, — может, тебе будет интересно.

Книга называлась «Усни, печаль» и принадлежала перу Феллоуза Крафта.

— Ограниченным тиражом, — сказал Бони. — Мемуары. Просто пара сотен экземпляров, отпечатанных в маленькой такой типографии. Может, что-нибудь вычитаешь там для себя.

— Ух ты, — сказала Роузи. — Класс!

В книжке было несколько фотографий. Края толстой бумаги, на которой она была напечатана, обрезаны неровно. Роузи раскрыла книгу на первой попавшейся странице.

Меня иногда спрашивают, как можно держать в голове детали и подробности не только исторических событий, но и одежды, еды, традиций, архитектуры, коммерции, необходимые для того, чтобы сделать исторический роман убедительным. Думаю, что можно воспользоваться необходимым количеством заметок и памяток разного рода, однако в моем случае, хотя у меня и не особенно вместительный мозг, все необходимое я держу в голове, ведь я довольно много лет тренировался по мнемоническим системам, которые позволяют мне хранить в памяти почти безграничное количество фактов в определенном порядке и которые работают так, что многим кажутся действительно очень необычными.

— Сейчас слишком холодно, — произнес Бони, и Роузи не сразу поняла, что он все еще продолжает говорить про Дом Феллоуза Крафта. — Сейчас слишком холодно. Там отключено отопление и электричество. А вот весной…

— Конечно, — сказала Роузи.

Что там за выражение в «Надкушенных яблоках», как они называли старую королеву? Безумный белый макияж рыжий парик, драгоценности и кольца… Сказочное чудище. Это про Бони, подумала она, глядя, как он греет свои старые когти у разведенного ею огня. Сказочное чудище.

— Весной, — произнес он так, словно уже наполовину уснул. — Весной. Поедешь и посмотришь.

— Каждый из этих двенадцати знаков, — говорила Вэл Бо Брахману, неловко присев на корточки у него на полу и изнемогая от желания закурить, — каждый из них можно подытожить, свести к одному-единственному слову.

— К одному слову? — повторил Бо, подперев рукой голову и улыбаясь.

— Ну, я хочу сказать, к одному глаголу со словом «я». Вроде «я могу» или «я делаю что-нибудь». У каждого знака есть такое слово, которое как бы выражает его суть.

— Ага, — сказал Бо. — Примерно как…

— Примерно как то, что я сейчас собираюсь тебе сказать, — перебила Вэл.

В тот слякотный январский день ее привезла в Откос Роузи Мучо, она предоставила Вэл возможность сделать необходимые визиты, пока сама занималась делами с Аланом Баттерманом, своими и делами Бони, а потом они с Вэл собирались отправиться вместе в «Вулкан» в Каскадии и поглощать тарелками пикантные кушанья южных морей и пить май-тай [80] в зале с бисерными занавесками на входе, пока Роузи будет вываливать на Вэл свои беды и победы.

— Овен, — продолжала она. — Первый знак. Овен говорит Я есть. Это первый знак, понятно, самый юный из всех. Затем Телец. Телец говорит Я хочу. Материальные желания, понимаешь, очень сильны в Тельце. Уловил мысль? Близнецы. Близнецы говорят…

Она вдруг искоса посмотрела на Бо и укоризненно подняла палец.

— Ты не слушаешь, — произнесла она с упреком.

— Я слышу тебя, Вэл, — сказал Бо. — Я слышу тебя.

— Я знаю, ты думаешь, что все это чушь собачья.

— Нет, я просто думаю, что…

— Ты считаешь все это огромной тюрьмой. Ты и маме сказал до же самое.

— Я знаю, что это большая тюрьма и есть. Судьба. Звезды. Знаки. Дома. Словечки и глаголы.

Все, что ты говоришь, Вэл, и все, что с этим связано, означает — Ты на это обречен. Но я не обречен. Существует понятие для всего, с чем ты работаешь: Heimarmene. Это греческое слово. Оно означает предопределение, или судьбу, но оно же означает и тюрьму. Дело не только в том, чтобы понять, где находишься — какой у тебя знак и какая у тебя в данный момент участь, — а в том, чтобы пробиться через нее, прорваться через сферы, которые тебя сковывают. — Он так разгорячился, что даже разогнул скрещенные ноги и встал. — Во мне содержатся все эти двенадцать знаков, Вэл. Во мне есть все эти глаголы. Все эти семь планет, а может восемь или девять.

Они все мои. Если я захочу стать Тельцом, я стану им, захочу — Львом или Скорпионом. Я не обязан отбывать все двенадцать в бесконечной последовательности жизней. Это то, чего они хотят, — он указал вверх. — Но это не так.

— Они? — переспросила Вэл.

Продолжая улыбаться, Бо тихонько приложил палец к губам. Тише…

— Ну ты и дурень, — умилилась Вэл и расхохоталась. — Ну ты и псих.

— Послушай-ка, — сказал Бо, которому в голову пришла идея. — Ты случайно не собираешься сегодня в банк? Тот, что на Бриджес-стрит, это же твой? Это я к тому, что не могла бы ты заплатить заодно и по нашему вкладу? А то у нас тут на руках все эти январские счета…

— Козерог, — сказала Вэл, нацелив на него палец Я имею.

На крыльце снаружи раздались тяжелые шаги, и кто то попытался открыть дверь. Бо и Вэл с недоумением слушали, как этот некто попробовал вставить ключ в замок но не смог, выругался и стал заглядывать внутрь через маленькое заиндевевшее оконце в двери, приставив к нему ладонь козырьком.

— Войдите, — помедлив, крикнул Бо. — Незаперто.

Еще несколько неловких движений, и вот большой мужчина в длинном — перец с солью — пальто уже стоит на коврике у двери, мокрый и смущенный, глядя то на одного из них, то на другого. Что-то в нем напоминает (решила Вэл) Гэри Меррилла [81], тип тот же, только незавершенный. Неплох. Стрелец, решила она почти мгновенно. Определенно Стрелец.

— Извините, — сказал он. — Я думал, дом пустует. Мне сказали, что здесь не живут.

— Ан нет, — сказал Бо.

— Сдается?

— Квартира? Нет. — Он отрицательно помахал рукой. — Она моя.

— Это Кленовая, двадцать один?

— Нет. Это четная сторона. Дом восемнадцать. Двадцать один как раз напротив.

— Ой, простите.

Извините, пожалуйста.

Они с Бо некоторое время смотрели друг на друга озадаченно, пытаясь понять, где и когда они раньше встречались, но так и не смогли припомнить. Затем Пирс Моффет повернулся и вышел.

— Стрелец, — сказала Вэл, инстинктивно потянувшись за своим «Кентом» и сунув его обратно в сумочку, у Бо не курили. — Ставлю доллар.

— А у него что за глагол? — спросил Бо, все еще пытаясь опознать приходившего.

— Его глагол? Щас скажу. Стрелец… Скорпион — это желаю, а Стрелец сразу после… Стрелец — это я вижу. Точно. Я вижу. — Она, вложив стрелу, натянула тетиву воображаемого лука и прицелилась. — Понял? Я вижу.

Напротив, в доме двадцать один, верхняя квартира, как и было обещано, оказалась незанятой, и ключ, которым снабдила его дама в риэлтерской конторе, подошел дверному замку. Пирс проник на кухню и постоял там; вода капала с него на линолеум, а он вглядывался в глубь квартиры, с планировкой на манер вагона, как и у его прежней квартиры в трущобе. За мрачноватой, но просторной кухней располагалась крошечная гостиная с чудесным, высоким, закругленным вверху окном. Затем шла самая большая комната, обшитая необычными панелями из крашеного дерева, с потолком из тисненой жести: он решил, что комната, должно быть, одновременно выполняла роль спальни и кабинета.

Эксцентрично. Неудобно. Но жить можно.

В окнах большой комнаты и сквозь стеклянную дверь виднелась веранда, тянувшаяся по всей ширине квартиры: узенькая веранда со створчатыми окнами. А за ней Дальвид и Блэкбери-ривер, туда выходили окна квартиры.

Здесь на кухне он будет готовить и есть; вон там он будет читать. А вон там дальше он будет спать и работать; а раз в месяц вот за тем письменным столом он будет выписывать чек на абсурдно маленькую сумму, которую с него запросили за эту квартирку.

А вон туда, вдаль, он полетит на этой маленькой веранде. Так же, как однажды много лет назад летал на Узкой веранде второго этажа в доме Олигранта в Кентукки. Собранный, спокойный, рука на штурвале; вровень с верхушками деревьев парила застекленная веранда, как гондола дирижабля или капитанский мостик парохода, идущего на восток.

Глава седьмая

Причины, по которым Пирс в конце концов и в самом деле покинул Барнабас-колледж и большой город и отправился жить в Блэкбери-откос, в Дальние горы, в точности соответствовали той мотивации, которую он дал Споффорду: любовь и деньги.

Любовь и деньги разом, в один и тот же день, как золотой дождь Данаи; и хотя ему потребовалось не сколько месяцев на то, чтобы под готовиться к отъезду, он всегда ясно осознавал, в какой конкретный день он начал перемещаться в пространстве — или его начали перемещать.

Любовной жизни Пирса всегда была свойственна одна довольно таки странная особенность: он ни когда не ухаживал за женщиной, к которой по-настоящему привязывался; он никогда сперва не замечал ее для себя, не присматривался к ней, не затевал флирта, не принимался ее обхаживать, двигаясь от одного частного успеха к другому, чтобы в конце концов добиться победы. Его большие, настоящие влюбленности — а он вполне смог бы перечесть их по пальцам одной руки, и пальцев хватило бы с избытком — неизменно начинались с внезапного «столкновения», с одной-единственной ночи или дня, в которую бывали втиснуты все положенные стадии поэтапно развивающегося романа, так сказать, вкратце — со всеми положенными вольностями, радостями и горестями, которые в дальнейшем нужно было всего лишь продолжить и наполнить бытом. И это была не то чтобы классическая любовь с первого взгляда, поскольку за первым «столкновением» следовал период взвешенного и даже безразличного отношения к предмету страсти, когда Пирс наслаждался не то одержанной победой, не то прихлынувшей удачей и следовал своим собственным курсом на пиршестве жизни, стараясь повнимательней оглядеться вокруг — а вдруг обломится еще что-нибудь. Но пережитое столкновение с чужой судьбой отклоняло его от привычного курса; он двигался теперь параллельно некой женщине, а она (само собой разумеется) параллельно ему. В первую ночь увязал коготок, но для Пирса неизменно выходило так, что птичке оставалось жить недолго.

Пирс проснулся слишком рано, пепельно-серым декабрьским утром, и перебирал теперь собственную историю с вялой апатичной ясностью утреннего похмелья — и никак не мог вспомнить хоть сколь-нибудь значимого исключения из этого правила. Так и только так у него было с каждой.

Так было и (Пирс перевернулся под одеялом в своей смятой постели, из которой у него никак не хватало воли выбраться) с Пенни Паунд [82], девушкой с дымчато-серыми глазами и хрупкими шрамиками на запястьях, с которой он удрал в солнечную Калифорнию в начале своего шестого по счету семестра в Ноуте. В ту первую ночь ей нужно было быть обратно в общежитии не позже одиннадцати, и после кино, после кофе на общей кухне в том доме где он снимал комнату, он добропорядочнейшим образом провожал ее домой; потом на полпути от его комнаты к ее общежитию они остановились и начали целоваться; а потом, почти не сговариваясь, повернулись и двинулись в обратный путь, так, словно прошли через вращающуюся дверь, а наружу не вышли (хотя пришли они в конце концов совсем в другое место). Следующий день для Пирса по большому счету ничем особенным не отличался от других точно таких же дней; он доставил ее обратно в общагу и не виделся с ней потом целую неделю. А потом, когда они снова встретились, все случилось именно так, как должно было случиться; они были неразлучны, ее гигантские и неразрешимые проблемы стали его проблемами; ее юное тело и ее древние руки; и если бы те, кто был старше и мудрее (в том числе и его собственное старое и мудрое «я», если не брать в расчет того обстоятельства, что его старое и мудрое «я» так ничего об этом и не узнало), посоветовали ему быть осмотрительнее и осторожнее, он попросту не понял и не принял бы таких советов. Ведь и в самом деле, когда она в первый раз сказала, что любит его (в доме у Сэма, куда он увез ее на затянувшийся уик-эид, они лежали en deshabille в бывшей классной комнате, а его мать, отделенная от них всего-то навсего двумя закрытыми дверями, безмятежно вклеивала в гроссбух товарные купоны), он не смог ей ничего ответить, — но потому лишь, что его напугали сами по себе слова, которые, с его тогдашней точки зрения, произнести можно было только один раз в жизни и навсегда. Как только эти слова были произнесены, побег с ней вместе на край земли стал всего лишь вопросом технической необходимости; в те дни в университете, бравшем на себя обязанности in loco parentis [83] (теперь-то даже никто и слов таких не знает), никто не разрешил бы им жить вместе, и страшно было даже подумать, что будет, если их застукают на месте преступления; а поскольку она была первой женщиной, которую он разом и любил, и с которой спал, ничего не оставалось делать, кроме как перевести в наличность, словно магазинные купоны, их только что оплаченные карты на допуск к занятиям — его собственная была оплачена за счет стипендии от благотворительного фонда, но все обошлось, в общей суете никто этого не заметил, и ему удалось погасить ее на общих основаниях — и потратить деньги на побег; и, хотя в первый миг, когда он вышел из автобуса на конечной остановке в Альбукерке, он на одно-единственное кошмарное мгновение подумал: что я такое натворил, ему никогда в жизни, ни тогда, ни позже и уж, во всяком случае, не во время бесконечного обратного пути на точно таком же автобусе на восток, в одиночестве, назад к зиме и к той запутанной цепочке из вранья, которую он за собой оставил, ни разу в жизни ему не пришло в голову, что у него тогда была хоть какая-то возможность самостоятельного выбора.

Что ж, он тогда был совсем еще молод, и она тоже; такие вещи случаются на каждом шагу, разве не так? Поразмыслив, он пришел к выводу, что его поступок проходит по разряду простительных; если принять во внимание его воспитание, если принять во внимание то обстоятельство, что самая нежная пора его юности прошла в классных комнатах и спортивных залах, среди бесчисленных лиц мужеска пола, в школе Св. Гвинефорта; в таком случае его вполне можно извинить за то, что он был ошарашен и не сразу сориентировался, оказавшись разом влюбленным и в койке. Естественно, он мучился, страшно, невыносимо, он сам едва не вскрыл себе вены, и не из романтического разочарования в жизни, а просто потом что он больше ни минуты не мог выстоять в этой буре утраты, приключившейся с ее уходом, в которой он стоя один и с непокрытой головой и никак не мог взять в толк — почему она смогла вот эдак с ним поступить.

И все же он не мог винить тогдашнего мальчика за эти нелепые мучения, столь же поразительные во внезапности своей, сколь недавняя любовь; как не мог и списывать на одну только юность того тупого нежелания взрослеть, которое продержалось в нем еще долгие годы после того как сама юность приказала долго жить.

В чем же тогда было дело? В том, что он вырос единственным сыном невыносимого, чудаковатого, рыцарски восторженного Акселя — в Бруклине; или в последовавшей за этим замкнутости дома Олигрантов в Кентукки? Кто научил его, кто сформировал его душу этаким вот странным способом? Бог весть где, бог весть откуда он узнал о том, что есть такая потайная дверца, через которую можно пройти; дверца к душе, к телу, которые оба имеют божественное происхождение — или же суть искры от изначального огня, столь же святого и очистительного. И вот тебе на: пред тобой в итоге hortus conclusus [84], и о том, что есть еще и обратный путь, он знал ничуть не больше, чем о том, что есть вход, — и что этот путь, как он выяснил на личном опыте, с таким удивлением, с такой жутковатой радостью, есть дорожка протоптанная. Протоптанная дорожка.

Он коротко рассмеялся и, закашлявшись, сглотнул горьковатую слюну. Он сложил на груди руки и стал смотреть вверх, в большое красивое зеркало, прикрепленное к стене консолями таким образом, чтобы в нем отражалась кровать: поглядим, так сказать, на себя сами.

Те, кто не помнит своих собственных историй, подумал он, обречены повторять их вечно.

К тому времени, как на его горизонте появилась Джулия Розенгартен, он уже успел скинуть с себя, как змеиную кожу, это детское нежелание взрослеть, или, скорее, не скинул, но как следует замаскировал под новой кожей; он был вполне в состоянии воспринять ту первую ночь с ней (ночь и впрямь на удивление изысканную) не как привычное «столкновение», но как всего лишь навсего очередной эпизод набиравшего в те годы обороты сексуального бума, как случай из жизни вполне взрослого человека на веселом и трахающемся от души Манхэттене. Потом он не давал ей о себе знать полтора месяца, но полтора месяца спустя после первого свидания они уже носили одни и те же свитера, у них была общая собака, и Пирс всерьез обдумывал проблему: как бы эдак поудобнее поднять тему Смешанных Браков перед матерью и перед Сэмом. И годом позже он тупо и слепо обдумывал все ту же проблему, тогда как у Джулии полным ходом шел искрометный роман с соседом сверху и она никак не могла заставить Пирса обратить внимание на происшедшие с ней перемены. Во время финального раздела имущества собака, после секундного колебания, решила уйти с Джулией.

Сюжет для фарса. Моя жена. Мой лучший друг. Моя собака.

Женщины, только и мог он умозаключить, исходя из собственного жизненного опыта вплоть до нынешнего декабрьского дня, по самой своей природе полигамны, что бы там ни гласили расхожие народные мудрости; они способны полюбить глубоко и навсегда, но только на некоторое время, а потом уходят, вдруг и во всех направлениях сразу, как те гигантские фейерверки, которые вывешивают в темном небе звездный купол, такой солидный, такой незыблемый, который висит в расцвеченной праздником ночи целую вечность, краткую вечность, ровно столько, сколько длится радостное и изумленное восклицание публики, а потом исчезают, как будто их никогда и не было. А мужчины (взять хотя бы его самого для примера) по природе моногамны, они связывают себя буквальным смыслом данных обещаний и искренне верят в то, что такого рода клятвы даются в расчете на вечность En del un dieu, en terre une deesse, как выразили эту мысль старые провансальские поэты.

Как так вышло, что мир полнится историями, историями удивительно достоверными на первый взгляд, историями, на которые натыкаешься повсюду, — о том, что когда-то все было иначе, — этого он не знал. Может статься, то был некий заговор; или, еще того вероятней, в прежнем мире, в мире, где он не имел счастья жить, эти истории и впрямь соответствовали действительности; и только теперь, когда мир из того, чем он был когда-то, превратился в то, что он представляет из себя сейчас, женщины смогли скинуть маску, снять маскарадный костюм и вести себя так, как то диктует их истинная природа. Противозачаточные средства и все такое. Кто его знает.

Как бы то ни было, разве не должен он был к настоящему моменту понять, что к чему, и научиться действовать сообразно существующему здесь и сейчас положению вещей, вне зависимости от того, в какой такой седой древности и из каких средневековых материалов была выкована его душа, его история? И если он вдруг, неожиданно для самого себя (в кромешной мгле, в кромешной заснеженной мгле) оказался в роли героя эротического романа, порнографической книжонки самого что ни на есть современного разбора, при том, что его душа и тело были созданы для совсем другой эпохи, для совершенного иного повествования, разве не надлежало ему заранее разнюхать все входы и выходы, прежде чем выпрыгивать из штанов?

Просто будь поосторожней, сказал он себе в ту ночь, лежа с нею рядом, мучаясь бессонницей и удивляясь самому себе; просто на сей раз будь, ради всего святого, чуть-чуть поосторожней. Но толку от такого рода предостережений все равно не было. Прошла зима, целая зима, когда она вернулась из Европы, он, естественно, сдался л и сдался со всеми потрохами; та светская жизнь, в которую они пустились, всего лишь залакировала его собачью преданность любимой женщине внешне спокойной маской эдакого все понимающего знатока, тогда как вокруг бушевала самая безумная, развязная похоть, которая только лишь подстегивала его наклонность к моногамии, всему свету назло. Может статься, очень может статься, что если бы ему приходилось врать, флиртовать и трахаться направо и налево — так нет же, все двери заранее были для него раскрыты, все, все до одной, раскрыты настежь. И, естественно, далее все было именно так, как должно было быть, с абсолютной неотвратимостью, включая сюда и нынешние предутренние сумерки, в которых он лежит на спине и смотрит на свое зеркальное отражение, которое смотрит на него в ответ, сложив руки на труди, вытянув ноги так, что они торчат из-под одеяла, с пустым, ничего не выражающим лицом. Абсолютная неотвратимость.

Подобно Бурбонам, он ничего не забывал и ничему не учился; оттого-то он и вернулся опять в исходную точку. Его история повторялась раз за разом, и если в первый раз она приняла форму трагедии, во второй раз — фарса (как сказал Маркс, по совершенно другому поводу, в ином контексте, из которого Пирс беспомощно выдернул сейчас эту горькую прописную истину), то как ее прикажете квалифицировать, когда она повторяется в третий раз; а в четвертый?

День занялся, и сразу в полную силу; радиаторы яростно шипели о зиме. Пирс откинул одеяло, но не встал; он лежал и смотрел (а куда денешься, резное золоченое зеркало и было подвешено именно так, чтобы никто и никуда от него не делся) на свое длинное голое тело. Большие руки, большие ноги; и в данном случае народная примета не промахнулась.

Знаешь, что я тебе скажу? — сказала она ему в ту первую ночь, и взгляд у нее при этом был разом озорной и совершенно искренний. — Знаешь, что я тебе скажу? У тебя красивый член.

По жилам у него прошла холодная волна, память о страстном желании и неотвратимость утраты; Пирс лежал и слушал, как она поднимается в нем, а потом идет на убыль, как будто приступ головокружения или ангины.

Это уже не смешно, подумал он. Я уже не мальчик. Так больше жить нельзя. На сей раз это было похоже на тяжкое заболевание, от которого он никак не мог избавиться, на одну из тех детских болезней, которые молодым и сильным организмам даются легче легкого, пару дней в постели, — и здоров, а вот взрослого человека могут навсегда оставить инвалидом.

Утоли мою жажду вином, утешь меня спелыми яблоками, ибо я болен любовью. Болен болен болен.

Вот пойду и постригусь в монахи, подумал он, и все тут; пойду и постригусь в гребаные монахи. Если после двух браков (конечно же, оба они были браками всего лишь по фактическому положению вещей, вроде как бывают браки всего лишь по названию, — но именно как таковые он их ощущал) и половой жизни, которая казалась ему настолько разнообразной и феерической, что всякий нормальный мужик о таком может только мечтать, он так и не сумел избавиться от этого дурацкого нежелания взрослеть, которое уже давным-давно должно было облететь с него как старая змеиная кожа, а вот на тебе, не облетело, от дурацкого нежелания взрослеть, которое и дальше будет причинять ему одну только боль, тогда самое лучшее, что он может сделать, — это избрать одиночество.

— Постригусь в монахи, — сказал он вслух, обращаясь к мужику там, наверху, голому, тощему и бледному, как труп на столе у патологоанатома (гляньте-ка, сестра, у этого парня — ого! — совсем нет сердечных клапанов, его пенис никак не связан с корой головного мозга). Просто выбросить это все из головы. Благодарю вас, нет уж не надо, как-нибудь обойдемся.

Кто сказал, что его главным содержанием должна стать любовь; он, в конце-то концов, человек, а не роман. По го разумению, в жизни должны были иметь место еще и другие блага, иные цели, не сводимые и отличающиеся от тех феерических радостей, которыми дарило тебя всеобъемлющее половое рабство. Они как будто бы даже маячили где-то вдали, на горизонте, хотя он и не находил в себе сил выстроить их для себя во всех подробностях. Слава. Стремление к Порядку.

Покой. Иметь деньги, вещи, быть знатоком в — ну, скажем, в законах, движущих этим миром и собственной личностью; радости уединения, не того одиночества, в которое он оказался ввергнут против своей воли, как в клетку, прутья которой ему только и оставалось трясти в бессильном отчаянии, но уединения желанного, которое приходит как драгоценный дар. Он вдруг с обжигающей ясностью увидел себя другим человеком, в совершенно другой ситуации: самодостаточным, убежденным холостяком, тихим интеллигентным джентльменом, которого вполне может себе представить каждый, — немного эксцентричным, немного замкнутым, с собственным домом, полным красивых вещей. И сей objet de vertu [85], в своем праве — вот он идет пешком в ближайший городок купить воскресные газеты, одетый со вкусом и с выраженной индивидуальной ноткой, брюки гольф и трость с набалдашником, и рядом бежит пес. Глаза Пирсу вдруг обожгла соленая влага. Верный пес.

Что-то, о чем можно было мечтать; хоть что-нибудь Другое, не похожее на то, что отражается в зеркале над этой широкой постелью. Если бы сейчас ему предложили исполнить любое его желание, он бы попросил чего-нибудь, о чем можно было мечтать.

Душераздирающе, назойливо прозвенел звонок, вы швырнув Пирса из постели — и сразу в настороженную защитную позу, чуть сгорбленную позицию боксера на ринге Телефон. Нет, не телефон. Портье.

Нет, дверной звонок. Это звонок в дверь, господи, кого могло принести он схватил махровый халат, сунул руки в рукава и затянул пояс. Звонок бренькнул еще раз, этаким напоминанием: кто-то стоит и ждет его под дверью.

— Кто там? — сквозь отродясь нечищеный глазок не видно было ни черта.

— Пирс, — сказала она. — Это я. Можно войти?

Адреналин, который мигом разбежался у него по жилам в тот самый момент, как прозвенел первый звонок, был вытеснен и вымыт теперь — и тоже в единый миг — новым током, бритвенно-ледяной волной, в которой мигом захлебнулось сердце и которая осела в кончиках пальцев рук и ног еще до того, как рука его потянулась к дверной задвижке.

Он, однако, сохранил способность удивляться — тому, как быстро происходит подобные метаморфозы. Как только плоть и нервы умудряются развивать такую скорость.

Она мигом проскользнула в дверь, как только образовалась достаточно широкая для ее тела щель, так, как будто за ней кто-то гнался; не ней была незнакомая ему шубка, с плечами, припорошенными снегом.

— Ну, привет, — сказал он и проглотил последний слог вместе с густой, мигом собравшейся во рту слюной.

Она прошла в центр комнаты и встала там, обхватив себя за плечи, утопив подбородок в воротнике шубки, не глядя на него. Потом сунула руку в глубокий наружный карман, вынула конверт, обернулась и протянула конверт ему.

— Вот, — сказала она. — Вот.

Даже оттуда, где стоял он сам, от самой двери, ему почти физически было слышно, как стучит у нее сердце. Он взял конверт, толстый, туго набитый.

— Вот так, — сказала она, снова отвернулась и обхватила себя за плечи. — Вот так, вот так, вот так.

Конверт был битком набит деньгами. Крупные купюры, полтинники и сотни, и несколько мятых, походивших по рукам двадцаток.

— Сигарета найдется? — спросила она. Села на кровать, уткнула лицо в сложенные лодочкой ладони, стала тереть лоб, глаза, щеки. Потом подняла голову, посмотрела на него и улыбнулась. — Вид у тебя тот еще, — сказала она.

— Что? — переспросил он.

— Здесь все, — сказала она. — Все, что я тебе задолжала. Я обещала тебе, что мы заработаем деньги, — они все здесь. Я тебе говорила. Я тебе говорила, что я их заработаю.

— Как? — сказал он.

— Пирс, только не задавай вопросов, ладно? Вот так, и все.

А теперь все кончено.

Раз и навсегда.

Ее передернуло дрожью, от головы до пят; потом она сказала, терпеливо, словно говорила с ребенком, про которого нельзя сказать наверняка, поймет он тебя или нет:

— Пирс, дорогой, может быть, у тебя все-таки найдется сигарета?

— Да, конечно. — Вчера он был здорово пьян и, против обыкновения, купил пачку фабричных, чтобы не сыпать зря табак, крутя непослушными пальцами самокрутки. Он порылся среди нечистой, сброшенной прямо на пол одежды. Ага, вот они. Теперь спички. Он сунул конверт под мышку и стал копаться в брючных карманах.

— Ты по-прежнему ненавидишь меня? — тихо сказала она у него за спиной.

— Я и не думал тебя ненавидеть. — Руки у него дрожали так, что он едва попадал ими в карманы, внутри гремели ключи и мелочь. — На, держи.

Она понемногу начала оттаивать; она медленно оглядела квартиру, и он видел по ее глазам, что она мысленно подгоняет это пространство под себя.

— Так чем ты тут все время занимался? — спросила она — Ты должна мне кое о чем рассказать, — сказал он — Совсем немногое.

— Нет, — сказала она. — Послушай. Если ты хочешь чтобы мы остались друзьями, а мне очень хочется, чтобы мы остались друзьями, так вот, если ты хочешь, чтобы мы остались друзьями, ты не должен задавать вопросов. Если ты спросишь, я все равно не отвечу. Просто не отвечу, и все, но мы перестанем быть друзьями.

Она смягчила интонацию:

— Может быть, когда-нибудь, когда все это успеет быльем порасти.

Она взглянула на него снизу вверх; и ему показалось, что в лице у нее проявилось что-то древнее, суровое и мрачное, как пустыня, что-то, что, вероятнее всего, таилось в выражении ее лица и до того, как она от него сбежала, а он забыл, или, вернее, попросту не замечал этого под ее более поздним, то есть собственно более молодым лицом. А может быть, во всем было виновато всего лишь сумеречное декабрьское утро.

— Договорились? — спросила она. — В чем дело?

Пирс начал смеяться.

— Что тут смешного?

— Ничего смешного нет. Совсем ничего. — Смех так и рвался из него наружу, грудь распирало, колени тряслись. — Таблеток наглотался. Таблеток-смешинок. Ну, не знаю я, в чем дело.

Он вынул из-под мышки конверт и бросил на кровать с нею рядом.

— Забирай, — сказал он. — Я не хочу. Не нужны они мне.

— Шутки шутишь, — сказала она. И опустила глаза. — Я вообще не собиралась к тебе подниматься. Думала, брошу в почтовый ящик, и все. Но в ящике слишком узкая щель. И ключ я где-то потеряла. И вообще не была уверена что ты до сих пор здесь живешь. — Она сбила с кончика сигареты пепел легким ударом крашеного ногтя. — Я же знаю, что они тебе нужны.

— Я… — начал он, а потом понял, что она имела в виду. Нужда нужде рознь. Он имел в виду, что ему нужно овсе не это. А она — что это все, на что он может рассчитывать.

— Скажи мне только одно, — проговорил он. — Ты вернулась?

Она медленно покачала головой.

— И что ты будешь делать дальше?

Она пожала плечами — одним плечом.

— Я просто вернулась обратно в город, — сказала она. — Поживу пока у Эффи. Пока не подыщу себе квартиру.

Где-то далеко-далеко, в самой глубине собственной души, он слышал свой голос, тот самый, который всего десять минут тому назад говорил об отречении от мира, об уединении; но теперь этот голос был окружен со всех сторон мигом собравшейся бог весть откуда и куда более мощной машинерией, машинерией хитрости и страсти, которая, казалось, даже и принадлежала вовсе не ему, а командовала им изнутри и с бешеной скоростью вырабатывала стратагемы, следила за каждым его движением, планировала каждый следующий шаг. Он подошел к холодильнику, постоял немного, а потом достал из заморозки бутылку водки. И стакан.

— Не подсматривай, не подсматривай — сказал он, заслоняя от нее руку, которой наливал себе в стакан. — Просто сегодня утром я совсем не в форме, ну, то есть абсолютно — только и всего.

Она рассмеялась.

— Эй! Тогда налей и мне тоже.

Он принес ей коньячную рюмку, с хорошим глотком ледяной жидкости на донышке. На дюйм.

— Все, чем мы на данный момент богаты, — сказал он.

Она опрокинула рюмку и от души передернулась всем телом.

— Ух ты, вот это да, то, что надо. То, что надо.

— С возвращением, — церемонно сказал он и поднял стакан.

— Спасибо, Пирс, — сказала она. И следом, имитируя заискивающую, навязчивую манеру Акселя, каковая часто служила между ними двоими объектом беззлобных пародий: — Ведь мы же друзья, да, Пирс? Ну, скажи, разве это не так, Пирс, ведь мы же с тобой друзья?

Он рассмеялся: водка успела унять дрожь.

— Конечно. До гробовой доски.

Она допила оставшиеся в рюмке полглотка и медленно, расслабляя мышцу за мышцей, откинулась на спину. Шубка распахнулась. Под шубкой были короткое платье и чулки с отливом. Она похудела. Он внимательно и с нарастающим чувством сострадания оглядел ее бедра и округлые очертания лобка. Не самым лучшим образом она о себе заботилась, подумал он, ощутив свойственный знатокам укол чувства утраты — и страсти. Не самым лучшим образом.

— Бог ты мой, — сказала она. — Как же я устала.

— Отдохни, — сказал он. — Если хочешь, поспи.

— Знаешь, — сказала она, — я хочу сказать тебе спасибо за то, что сохранил мои вещи. Не сплавил их Армии Спасения, или что-нибудь в этом роде. Я, наверное, заеду потом, заберу вещи, если ты не против. Ну, ты понимаешь. То, что мое.

— Конечно.

— Когда найду себе квартиру.

— Конечно.

Больше выслушивать все это он был попросту не в состоянии.

— Только поторопись, — сказал он. — Если можно. Потому что, — он снова отвернулся; за окном по-прежнему была зима, — потому что я как раз начал подумывать о том чтобы убраться отсюда.

За спиной воцарилось молчание.

— Уехать, — сказал он.

— Правда? И куда же?

— Ну, не знаю. — Он повернулся к ней, прекрасно отдавая себе отчет в том, что на лице у него сейчас большими буквами написано: «Жилец съехал», что значит куда, какая разница куда, когда вокруг лежит целый мир, бессмысленный и бесконечный. — Во всяком случае, подальше от этого города. Может быть, в Дальние горы. Я ездил туда этим летом. Мне там понравилось.

— Вот уж воистину. Большие перемены.

— Ну, в общем, да. — Его вдруг охватило резкое чувство жалости к себе, как будто все, что он сейчас сказал, все, что он совсем уже было собирался сказать, действительно было правдой. А она просто лежала и смотрела вверх, на свое отражение в зеркале. Потом стерла крупинку туши, прилипшую в уголке глаза. — Хотя, в общем-то, я не то чтобы скоро, ну, короче говоря, еще не завтра.

— Я бы хотела забрать это зеркало, — сказала она. — Если ты, конечно, не против.

— Я против.

Она медленно села, с улыбкой, но вид настороженный.

— Но оно же мое, — сказала она. — Разве не так?

— Это был подарок, — сказал он. — Я его подарил. Нам обоим.

Она запахнула шубку.

— То есть в деревню, н-да. Тебе придется научиться водить машину.

— Не иначе.

Она улыбнулась — вдвое шире прежнего.

— Ну, что ж, по-моему, мысль великолепная. Ты смелый человек, Пирс. — Она вытянула из конверта десятку, задев по ходу дела вею пачку; купюры веером рассыпались по кровати.

— Это мне на такси, — сказала она. — Пора двигать — Нет, погоди, — сказал он. В голове с бешеной скоростью вертелось: нужно объяснить ей — если ты заберешь зеркало, у меня ничего от тебя не останется, в нем же тысячи твоих отражений; в нем никогда не будет никого другого, только я и ты, разве ты этого не понимаешь? Разве это не справедливо, разве это не разумно, в конце концов? — Погоди секунду. Дай я приму душ и оденусь. Пойдем в город, позавтракаем где-нибудь. Наверняка у тебя в запасе парочка историй, которые ты могла бы мне рассказать.

— Не сегодня, не сейчас, — сказала она. — Давай в другой раз.

Она сделала шаг к стенному шкафу, явно борясь с искушением, но потом передумала.

— Ладно, давай выйдем вместе. — Она махнула рукой в сторону кровати, или денег. — Угостишь меня обедом, повеселимся; у меня и в самом деле есть в запасе несколько историй.

— Шампанское? — спросил он. — И…

— Я же тебе уже сказала, — медленно проговорила она, глядя ему прямо в глаза, и в глазах у нее читалась длинная-предлинная история. — Со всем этим покончено. Раз и навсегда.

Она рассмеялась, подошла к нему и раскрыла руки; он подхватил ее в объятия, она отвернулась в сторону и прижалась щекой к его щеке. Он вдохнул морозный воздух, запутавшийся в воротнике ее шубы, тяжелый, теплый аромат ее духов; бурное таяние снегов рвануло с места у него внутри, и душа его рвалась высказать тысячу самых разных вещей в ее украшенное сережкой ухо, и все это в полной тишине. Нервически задребезжал телефон, и они оба вздрогнули.

— Ну и утро у тебя сегодня, — сказала она, высвобождаясь из его рук.

Телефон стоял на своем. Пирс проводил ее до дверей.

— Ты мне позвони, — сказал он. — И чем быстрее, тем лучше. Номер у меня прежний!

Телефон надрывался. Наконец Пирс повернулся, рванул к нему и услышал, как у него за спиной захлопнулась дверь.

— Алло!

Молчание, смущенное, в замешательстве, — так молчат, когда набрали не тот номер.

— Алло? — еще раз сказал Пирс, теперь уже нормальным, своим голосом.

— Ой, Пирс?

— Да.

У него возникло странное ощущение, что женщина на другом конце провода — та самая, которую он встретил у реки, женщина из дома на берегу, женщина из ночной прогулки на веслах по речным заводям.

— Пирс, это Джулия. Я тебя не разбудила?

— А… Привет-привет. Ну, как тебе сказать, не то чтобы, в общем-то, я уже не спал, но…

— Слушай, — сказала Джулия. — У меня для тебя есть новость.

Она сделала паузу.

— Ты сидишь?

— Нет. Да. Ну ладно. — Он донес телефон до кровати и сел среди денежных россыпей.

— Мы ее продали, — сказала Джулия.

— Кого?

— Боже мой, Пирс, твою-то в душу мать, мы продали твою чертову книгу!

— Что? Что ты говоришь? Господи боже. Правда?

— Ну, сумма не так чтобы заоблачная…

— Нет, ты шутишь? Черт меня побери.

Она назвала цифру, но Пирс, по правде говоря, понятия не имел, много это или мало.

— А с другой стороны, это «Кокерел», — сказала она.

— Что-что?

— «Кокерел букс». [86] Проснись! И слушай сюда. Они хотят права и на розничную продажу, и на право допечатки тиража, так что даже при том, что аванс небольшой, если книга пойдет, на ней можно будет сделать совсем неплохие деньги.

Молчание.

— Пирс. Тебя это что, не устраивает? Не хочешь об этом даже говорить? Ну, что ж, ты в своем праве. Давай забросим ее еще куда-нибудь.

В тоне у нее прорезалась нотка нетерпения.

— Нет-нет, Джулия, послушай, давай поговорим, давай все обговорим прямо сейчас, — но я же все равно сделаю так, как ты считаешь нужным.

— Они хотят получить право на редакторский контроль.

— Что?

— Это значит: они считают, что книга может иметь настоящий успех в том случае, если они смогут слегка подкорректировать ее в расчете на конкретную аудиторию.

— Они что, с ума посходили?

— Тихо, тихо, — она рассмеялась. — Они вполне в своем уме. Но они привели мне названия нескольких книг, которые в последнее время продавались на ура. «Колесница Фаэтона». «Чужие миры». «Утренняя заря друидов». Вот такого рода книги.

— Хм-м.

— И им кажется, что ты тоже можешь написать что-нибудь подобное.

— То есть наврать с три короба.

— Пи-ирс, не лезь в бутылку.

Ну, конечно, не так чтобы с три короба, нет, но книгу придется слегка скорректировать, почти наверняка, и сделать это на манер, совершенно неприемлемый для академической аудитории, где тоже порой приходится упрощать, схематизировать материал и подпускать эмоций; здесь же ему придется совершить не только suppressio veri, еще и suggestion falsi. [87] Он вдруг с необычайной ясностью увидел, как будет выглядеть эта книга в глазах профессионального историка (Барр?); и что в ней будут страницы откровенно выдуманные, от начала до конца, точь-в-точь как в тех романчиках, на раз прочел и забыл, которые всего лишь навсего бойко перелагают принятые (и совершенно ни на чем не основанные) предрассудки, приправив их реальными историческими именами нелепейшим образом преобразившихся под пером автора персонажей. Ну и ладно. Пусть так.

— Ладно, — сказал он. — Пусть так. Давай все обсудим.

— И еще одна такая штука, — сказала она. — Им не нравится твое название.

— Да что ты говоришь?!

— Они считают, что оно может сбить читателя с толку. И еще, его трудно будет классифицировать по всяким там тематическим каталогам, и так далее.

— Ладно. Пусть так.

У Пирса появилось такое чувство — общее мироощущение, — как будто в него влепили заряд из ружья, сразу из двух стволов; сценарий менялся так быстро, что он просто не успевал сообразить, от чего ему лучше в данный момент отказаться — если вообще имеет смысл отказываться от чего-то.

— Нам нужно поговорить.

— Давай пообедаем вместе, — сказала Джулия тоном куда более мягким, чем до сей поры. — С шампанским. Боже ты мой, Пирс.

И следом пауза, чреватая (Пирс даже сквозь телефонную трубку чувствовал, как сияет у нее сейчас лицо) предощущением Великого Будущего.

— Я знала, что так и будет, — сказала она. — Я знала.

Целую вечность простояв под ревущим, на полную душем, Пирс сосчитал деньги: те купюры, что лежали на кровати и те суммы, о которых она когда-то ему говорила и сделал пару несложных вычислений. Он сложил деньги в конверт, снял постельное белье и, прикинув футболку и мохеровый свитер (вся прочая одежда оказалась перепачканной), туго набил мешок для отправки в прачечную.

— Господи ты боже мой, — сказал он, запнувшись в середине процесса и глядя на серо-стальной день за окном. — Господи ты боже мой.

Он сунул ноги в резиновые сандалии и выгреб из пепельницы мелочь; он сходил вниз, отнес грязное белье, а по пути остановился у почтового ящика и вынул накопившуюся почту — малую толику.

Название им не понравилось. А другого названия у его книги, само собой разумеется, и быть не могло.

Хотя, с другой стороны, можно на время сбить их с толку каким-нибудь другим вариантом: «Невидимый колледж», как вам такое? «Пневматика». «Взломщик тайн».

«Кошачий король».

Когда в смотровом окошке стиральной машины вспенилось тошнотворное мутное море, он стал просматривать почту: это из Флориды, это на фиг, пара каталогов из книжных магазинов и вот еще письмо, мелким разборчивым почерком, с Дальних гор.

«Пирс, — гласило письмо. — Давненько от тебя ни слова. Вот я и подумал, почему бы тебе не написать.

Погода в этом месяце тут тихая, как говорил мой дед, ошвартовалось время. Все кто могут откладывают все что можно на потом, заколачивают, ставят на прикол и т. д. до Зимы. Это будет первая Зима, которую я от начала до конца проживу здесь, в доме. Я запас 1 мешок бобов 1 мешок риса 50 фунтов картошки 1 бутылку бренди сухое молоко лампочки дробовик и т. д. как раз в самый раз. Овцы чуствуют себя прекрасно + передают тебе привет. Да, еще мне тут сказали недавно что в Блэкбери-откосе есть прекрасная квартира которую в скором времени собираются сдавать. Мои знакомые и они в февр. собираются уехать на побережье. 3й этаж прекрасный вид веранда холодильник и т. д. Просто подумал почиму бы тебе об этом не сообщить. Было бы неплохо, если бы ты тоже поселился где-нибудь неподалеку».

Подпись гласила: «Всего хорошего, Споффорд», за сим следовал постскриптум: «Мучо подали заявление».

Пирс перечел письмо дважды, а потом так и сидел, положив его на колени, пока не потребовалось перебросить белье из машины в машину; а потом, пока он сидел и смотрел, как его пустые изнутри штаны и рубашки мечутся в барабане и подают ему отчаянные знаки, до него вдруг начало доходить, медленно, с проклюнувшимся, как лист из почки, ясным осознанием момента, что сегодня у него день рождения. Ему исполнилось тридцать четыре.

Пирс Моффет, даже и в те далекие времена, когда он стоял на самом краю крыши и сквозь чувство головокружения соглашался с мыслью о том, что в каком-то смысле космос — это тоже история и вселенную можно воспринимать как космос в античном смысле слова, но даже и в те времена он не взялся бы утверждать, что эта история может хоть как-то быть связана с его собственной историей, он не смог бы уверовать в то, что его индивидуальную судьбу можно отследить, опираясь на те гармонии сфер, которые он уже начал ловить на слух, на ту геометрию, которую он начал видеть в окружающем мире. По большому счету он очень удивился, когда до него дошло, что большинство людей, интересующихся разного рода провидческими способностями, ясновидением и астрологическими изысканиями, занимаются всем этим вовсе не в поисках некоего общего озарения, которое могло бы дать им более ясное представление о природе вещей, о жизни человеческой мысли и времени, но в надежде обрести некие ориентиры для того, чтобы основывать на них свои собственные поступки, этакие створные знаки, по которым можно было бы в дальнейшем выстраивать сценарий собственной жизни. Джулия Розенгартен, к примеру, все и вся толковала только так. Но Пирс — если бы в один прекрасный день человек по имени Пирс Моффет шел бы по улице и на голову ему свалился бы с верхнего этажа несгораемый шкаф, прервав тем самым его историю без какой бы то ни было внятной причины и без малейших намеков на сюжетную подготовку данного события, — он, так сказать, не увидел бы в этом ровным счетом ничего неуместного. Глубочайшее убеждение в том, что его судьба в гораздо большей степени подвержена случайности, внезапным удачам и неудачам, нежели какой бы то ни было логике, будь то логика небесная или земная, — это убеждение возникло в нем задолго до склонности к оккультным штудиям и с легкостью пережила последнюю.

С другой стороны, знамения порой бывают столь явными, что даже люди, подобные Пирсу, не могут их не замечать.

В тот день, в день своего рождения (день появления на свет!), он дал себе клятву, такую, на которую, как ему казалось, он никогда не будет способен, но дал он ее со всей душевной силой, оставшейся при нем к концу этого безумного утра; клятву отречения — единственное, чем он мог ответить на внезапно обрушившийся на него золотой дождь. Вот так, вот так, вот так: отныне и до самой смерти он станет заниматься исключительно своей собственной судьбой и не будет больше растрачивать по мелочам в бессмысленной погоне за любовью тех подарков, которые, судя по всему, припасены для него судьбой. Неделей позже, с роскошным и живительным чувством мести, еще более живительным от примешавшейся к нему нотки страха (ибо он по большому счету не верил в то, что будущее надолго останется для него открытым как на ладони), он вернул Эрлу Сакробоско контракт на весенний семестр — неподписанным. В приложенной записке он объяснил, что ему необходимо время для работы над уникальным по своей значимости проектом, который предполагает проведение ряда трудоемких исследований, каковые в работе ученого важны ничуть не менее, чем преподавательская деятельность; а поскольку внештатникам не положены академические отпуска с сохранением содержания по основному месту работы, он, с превеликим сожалением, вынужден — и так далее.

Вот вам Он написал Споффорду в Дальние горы и назвал дату, в январе, когда он сможет еще раз предпринять эту довольно-таки утомительную поездку, и попросил его отзвониться в следующий раз, когда тот окажется в пределах досягаемости от телефона, взять счет за звонок, расходы он ему потом компенсирует.

А под Рождество он, как обычно, купил маленькую бутылку джина и еще того меньшую — вермута и по черному мосту перешел на другой берег, в Бруклин, чтобы навестить своего отца Акселя и сообщить ему эту новость, если, конечно, подвернется подходящая ситуация, чтобы недомолвок не осталось и чтобы при этом не слишком отца обидеть.

Глава восьмая

Двадцать лет тому назад Аксель Моффет выиграл совсем неплохую сумму денег в одном популярном в те годы игровом телешоу. Он был большой дока во всем, что касалось Западной Цивилизации, и сильная его сторона всегда заключалась в том, что он помнил как свои пять пальцев и искренне любил все, сколько их ни есть, бородатые исторические анекдоты, и Величайшие Исторические События, и воображаемые По воротные Пункты Истории, и романтические события из наполовину придуманных жизней наполовину придуманных героев этой самой цивилизации, от Александра и Боадицеи до Наполеона и Гарибальди; Пирс, привыкший к истории в ее научной ипостаси, наверняка сыграл бы куда хуже. Вопросов, где требовались бы конкретные исторические знания, не задавали, и Акселю, даже при том, что он откровенно путался в датах порой едва ли не заранее, еще до того, как ведущий закончит формулировать вопрос, удавалось догадать которую из сравнительно небольшого набора величайших историй тот собирается выудить на свет.

Впрочем, неискушенной аудитории его эрудиция явно показалась невероятно — нечеловечески — обширной; как, собственно говоря, и четырнадцатилетнему Пирсу, который смотрел, как его черно-белый и странным образом приплюснутый отец твердым голосом отвечает, какому такому австрияку удалось на краткий срок стать императором Мексики (Акселю всегда нравился этот фильм, бедняжка, бедняжка Карлотта, и добрый, безнадежный взгляд Брайана Ахерна). [88] Дома, в Кентукки, собравшийся у телевизора народ разразился дружными возгласами одобрения, кроме мамы, которая улыбнулась и покачала головой, только и всего, как будто стала свидетельницей очередной необъяснимой и нелепой мужниной выходки, которую в очередной раз ей придется простить и забыть.

Он дошел примерно до половины общей возможной суммы выигрыша, прежде чем его остановили: продюсеры решили, что этакого чудика не имеет смысла допускать до верхних строчек (хотя поначалу он был даже забавен, с этой его допотопной обходительностью и манерой отвечать на вопрос с горящими глазами, громко и четко, так, словно отвечал он не на вопрос, а на вызов). И никто его ни на чем не подлавливал — Акселя трудно было бы на чем бы то ни было подловить, и он еще долгие годы спустя вспоминал ощущение стыда и страха, которое испытывал, поняв, что других участников той самой программы снимали с дистанции именно этим способом; ему просто задали вопрос настолько специальный, настолько далекий от какой бы то ни было связи с Великими Темами, что даже специалист не смог бы с ходу на него ответить (собственно говоря, именно на специалисте его и опробовали). Широким массам он, естественно, показался ничуть не более зубодробительным, чем те, которые дались Акселю играючи или на которые он худо-бедно вымучил правильный ответ (Какую песню пели сирены? Какое имя принял Ахилл, когда прятался на женской половине?), но Аксель, услышав его, застыл в своей стеклянной будке, как парализованный, и даже не открыл рта, пока не вышло время.

Что самое странное, Пирс знал ответ на этот вопрос.

Он слышал, как ведущий задает его — в сент-гвинефортском телехолле, где он досматривал последний раунд, — слышал, как включилась ритмичная, похожая на ход часового механизма музыка, которой в телешоу отмечали время на обдумывание, и как синкопами попал к ней в ритм перестук ракеток — кто-то в холле играет в пинг-понг. А еще он слышал, сам себе не веря, как разворачивается сам собой у него в мозгу ответ на вопрос ценой в тысячи и тысячи долларов: покуда Аксель сидит и тупо смотрит в пустоту перед собой. Музыка остановилась; Акселю дали подумать добавочные несколько секунд, но пользы ему это все равно не принесло. Ведущий вынул карточку и зачитал правильный ответ, тот самый, который уже звучал в ушах у Пирса; публика в студии погрузилась в уныние, Пирсовы однокашники отвернулись от экрана и уставились на него, кто с радостной улыбкой, кто удивленно, кто — горюя об ушедших капиталах. Пирс сидел молча. Акселя, после того как ему посочувствовал жизнерадостный ведущий, проводили из студии, он высоко держал голову, и на лице у него было выражение, которое Пирс запомнил на всю оставшуюся жизнь: потеряно все, кроме чести. Если бы отца вели на плаху, это зрелище и тогда не оставило бы, наверное, такого душераздирающего впечатления.

Он так никогда и не сказал отцу, что знал правильный ответ.

Однако и те деньги, которые Аксель успел к этому моменту выиграть, казались тогда целым состоянием; с точки зрения нынешних масштабов цен цифра выглядела бы вполне заурядной, как и многие другие тогдашние игры, но ее хватило, чтобы выкупить пусть слегка обшарпанное, но очень даже не лишенное приятства здание на Парк-слоуп, в котором жил Аксель и в котором появился на свет Пирс. Аксель таким образом превратился в домовладельца; роли этой он терпеть не мог, однако лому еще суждено было раз за разом выручать его в грядущие скудные, а то и просто лихие годы, и без особых трудов с его стороны. И даже теперь, когда законы об ограничении арендной платы свели доход от дома до суммы, которой едва хватало на то, чтобы расплатиться с налогами и минимально необходимыми текущими расходами, Акселю, так или иначе, было где на старости лет преклонить голову. Именно так он и выражал эту мысль в разговорах с Пирсом: «По крайней мере, — и тут на глазах у него набухали слезы, — по крайней мере, есть где преклонить голову на старости лет».

В тот рождественский вечер Пирс застал его стоящим на пороге, под притолокой, похожим на бездомного бродягу, который просто решил укрыться здесь от непогоды (автором метафоры был сам же Аксель).

— Звонок сломался, — сказал Аксель, пытаясь совладать со связкой ключей, — а Грейвли уехал к своим на остров. А мне не хотелось, чтобы ты стоял тут под дверью и названивал и думал, что меня нет дома, хотя, собственно, ума не приложу, куда я при всем желании мог бы отсюда Деться.

Грейвли был негр-пенсионер, невероятно, даже чересчур добрый, которого Пирс помнил ровно столько, сколько помнил себя самого; Аксель боготворил Грейвли, а Грейвли называл Акселя Мистер Моффетт; сутулый, церемонный, медлительный и мудрый, он был одним из тех едва ли не сказочных персонажей, которые вошли в жизнь Акселя как будто прямиком с экрана, из любимых им старых фильмов, а из реальной жизни, почти не задерживаясь, разбрелись по всяким смежным с ней местам И Аксель всерьез опасался за Акселя — что-то с ним будет когда умрет Грейвли.

— Просто ума не приложу, куда бы я отсюда делся — вернулся к теме Аксель, пока они взбирались по лестнице. — Просто ума не приложу — куда бы я делся. Ах, Пирс Остаться без крыши над головой в такую ночь, как эта Бездомный человек в такую ночь. В какую бы другую но не в эту.

Пирсов дядя Сэм как-то сказал, что в Акселе «многовато театральщины». Десятилетний Пирс (который буквально только что успел поселиться у Сэма) не слишком понял, о чем шла речь, хотя потом, по здравом размышлении, решил, что Сэм, должно быть, имел в виду свойственную Акселю манеру по многу раз повторять одну и ту же пришедшую ему на ум фразу, как актер, который разучивает роль, вертит каждую фразу так и эдак, пробуя ее на вкус, на чувство, на высоту тона, пока она не заставит его самого смеяться или плакать. Позже в Сэмовой характеристике обнаружились совсем иные смыслы, и все-таки Сэм, должно быть, не так уж сильно ошибался, когда прибавил к сказанному в тот раз: Аксель просто сел не в тот поезд, ему нужно было податься в актеры или в священники, одно из двух.

Аксель открыл дверь, и изнутри их приветствовал хриплый голос на латыни:

— De mortius nil [89] кх-х-хе фьють!

И следом:

— Заткнись! Заткнись!

— Просто поразительно, — рассмеялся Пирс, — сколько я не видел попугаев, и едва ли не каждый умел говорить «Заткнись». С чего бы это?

— Когда, — поднял на него глаза Аксель, с таким видом словно терпению его и впрямь пришел конец, — ты наконец заберешь его отсюда. Прочь. Прочь из моей жизни.

— Собственно, в каком-то смысле именно об этом я собирался с тобой поговорить, — сказал Пирс.

Он вынул из отмокшего на снегу пакета несколько маленьких бутылочек. Памятуя о прошлом, Аксель не держал в доме спиртного; разве что пропускал по чуть-чуть пивка или винца в барах. Но на день рождения и на Рождество он просто обязан был выпить свой мартини, пару мартини, в память о былых счастливых днях. Он уже возился с шейкером, льдом и ложечкой на длинной ручке.

— А нынче народ пьет его со льдом, — сказал он. — Ужас, просто ужас. Это уже не мартини. Хотя, сдается мне, что тоненький ломтик лимона лишним не будет. И свернуть его фунтиком. Фунтиком. Нет, правда, Пирс, его нужно вернуть обратно в джунгли. Это жестоко. У него такой потрепанный вид. Он должен порхать себе в джунглях Амазонки. Зеленой мыслью под зеленой сенью. А то я чувствую себя с ним какой-то старой девой, этакая, знаешь, викторианская приживалка. Приживалка. Когда когда когда же ты наконец его отсюда заберешь?! — Он рассмеялся. — Избавь меня от рабского служения птице. — Он передернул плечами. — Зеленой мыслью под зеленой сенью. Зеленой мыслью, под зеленой сенью. Libera me domine. [90]

Пирс уселся на выцветший диван и окинул взглядом свой прежний дом, свою птицу. Повсюду — патиной — чувствовалась личность Акселя, из-за которой здесь почти совсем ничего не осталось от его собственной жизни и от маминой, хотя, по сути, считай, изменилось совсем немногое. Стены в детстве не были шоколадно-коричневыми, хотя навряд ли Аксель выкрасил их в этот цвет, скорее всего они просто потемнели от старости. А диван когда-то был синим, он прекрасно помнил этот синий диван; эти забранные в рамки гравюры с изображением собора и камероновскую фотографию Уильяма Морриса [91] он когда-то подолгу рассматривал. И узор на ковре вспомнился тут же, как всплыл. Все осталось по-прежнему, как руины древней Трои, под приличествующим случаю слоем грязи, под вещичками с распродаж и еще бог весть откуда, сквозь затхлый стариковский запах.

— Libera me domine, — снова сказал Аксель, в руках у него были шейкер и два бокала.

Пирсу пришлось настругать лимонных ломтиков, пухлые, сужающиеся к подушечками пальцы Акселя для такой тонкой работы не годились, «и тем не менее», как говорил Аксель; а потом еще и протереть ими стаканы, налить и подать. Что-то вроде маленькой, наспех, чайной церемонии. Акселю она безумно нравилась.

— Обрати внимание на бокалы — сказал он. Бокалы были высокие, с травленым рисунком, на рифленых зеленых ножках. — Венецианское стекло. Ну, собственно, не совсем венецианское, а наподобие венецианского. Должно быть, викторианские копии, вероятнее всего; мне так кажется.

Пирсу они показались скорее «вулвортскими» [92], но он в таких вещах не разбирался.

— Естественно, не в магазине куплены. Ребята принесли. Типа, Аксель, ты же любишь всякие чудные вещички, может, притаришь их у себя, а то у нас они все равно разобьются. Тоже, понимают. Сами-то они, конечно, не могут оценить стоящую вещь, но знают: что-то в ней есть, что-то такое, что выше их понимания. Красота. Книги, они вечно таскают мне книги. Эй, Аксель, такая, в общем, фигня, я тут нашел кое-что. А это кое-что — Рабле, по-французски, маленький томик ин кварто, отдельный том, а ему в ответ и говорю: «Да-да, Тедди, это великая классика, — мягко, на полном серьезе, чтобы не задеть простые чувства простого человека, — она на французском, и на очень старом французском…» Так это дело читал, говорит он мне, а я ему: да, приходи я в общем-то язык разбираю… Они, конечно, надо ной подтрунивают, но, в конце концов, они всего лишь простые ребята с мозолистыми руками. Доброго, доброго Рождества, то, что ты сегодня сюда пришел, очень много значит для меня, Пирс. Очень много значит.

Он вздохнул:

— Всего лишь простые ребята с мозолистыми руками. Шелопуты. Шелопуты.

И он усмехнулся, явно о чем-то вспомнив.

— А эти ребята и ты вместе с ними вообще-то хоть что-нибудь зарабатываете? — спросил Пирс. Он всегда чувствовал себя виноватым, оборвав отца вот так, на самой мажорной ноте, но ничего не мог с собой поделать. Ему не нравился этот бизнес на утиле, к которому пристрастился отец: не нравилась эта шайка бруклинцев, которая после работы и по выходным, по согласованию с ответственным за снос старого жилья, вычищала из покинутых жильцами домов медный и свинцовый лом и вообще все, что там можно было найти хоть сколь-нибудь ценного. Штаб-квартира у них была расположена в здании старой пожарной части, за которое они платили городу какую-то мизерную арендную плату, — самое место, чтобы прятаться от жен и накачиваться пивом; между собой они были связаны чем-то вроде круговой поруки и клятвы верности еще одному человеку, который был старше их и которого они называли просто Шеф. Пирс решил, что тот когда-то и в самом деле служил в военно-морском флоте в соответствующем чине. [93] Судя по тем историям, которые рассказывал Пирсу Аксель, Шеф руководил всей их мародерской деятельностью и сложившаяся между ними система отношений была чем-то средним между порядками, принятыми в лагере для скаутов и в воровской шайке времен Вийона, — хотя Аксель клялся и божился, что ничем противозаконным тут даже и не 380 пахло. Акселю доставались книги; насчет прочих своих дел с этой компанией он особенно не распространялся — Заработки, значит, говоришь. Деньги, — уклончиво начал он. — Во-первых, для того чтобы делать деньги сперва нужно иметь некоторое их количество. — И вдруг взорвался: — Деньги! О каких таких деньгах может идти речь в такой день! Единственный день в году!

— Кх-х-хе фьють! — мигом отозвался Пирсов попугай. Пирс часто замечал, что поводом для высказывания птице служит любой громкий звук. Аксель тяжело поднялся на ноги, со стаканом в руке; попугай бочком пошел по жердочке в его сторону, внимательно уставившись на него парой круглых старческих глаз с мешковатыми веками. Выражение лица у Акселя было чрезвычайно решительное, и Пирс на секунду испугался, что вот сейчас он попросту возьмет и придушит птицу. Но тот всего лишь постоял у клетки, а потом с отсутствующим видом принялся поглаживать попугая по горлышку тыльной стороной указательного пальца.

— Я получил открытку от Винни, — сказал он.

— Правда? — сказал Пирс. — Я тоже. С ней вроде бы все в порядке.

Аксель тяжело вздохнул.

— Ходил вчера к полунощной. В Сент-Бэзил.

Помнишь, мы всегда туда ходили. Винни там пела. Так чистенько пела. — Он всем весом облокотился о каминную полку, уронив голову, понурив плечи. — Я вас обоих упомянул в завещании. Моя жена.

Мой сын.

Пирс тоже на минуту опустил глаза, а потом сказал:

— Ты, значит, по-прежнему ходишь к мессе. Ну и как, народу все так же много?

— Ангельская месса, — сказал Аксель. Аксель умудрялся сочетать врожденный атеизм с сентиментальной любовью к церковной службе и с особой привязанностью к Деве Марии. — И музыка. Gloria in excelsis Deo. Винни как будто колокольчиком вызванивала высокие ноты, так, так … как будто колокольчиком.

— Ну, в общем, такое впечатление, что все у нее хорошо, — сказал Пирс. — Отдохнула. Посвежела. И открытка была такая забавная. Наверное, Дора выбирала.

— Я упомянул вас обоих, — повторил Аксель. — В за вешании. Можешь быть уверен. Ты теперь единственное, что у меня осталось, Пирс.

Единственное.

Пирс повертел в руках бокал из венецианского стекла Его последнее замечание не смогло свернуть с накатанной колеи паровозик воспоминаний, смешанных с чувством вины и утраты, который трогался в путь после первого мартини, в ожидании второго — да, собственно, и не было на то рассчитано. Эти воспоминания были столь же неотъемлемой частью Рождества, как мрачные пророчества об упадке былого могущества наций и глубочайшая потребность По-Прежнему Делать Добро — неотъемлемой частью дней его рождения, к которым Аксель также относился с величайшей серьезностью; как и к своему супружескому и родительскому долгу, и к неудаче, по постигшей его на обоих этих поприщах, или к тому, что он считал неудачей. У Пирса никогда не получалось хоть как то приободрить его; было совсем не просто, если принять во внимание глубину обуревающих Акселя чувств, посоветовать ему просто-напросто наплевать и забыть или, скажем, подумать вслух при Акселе, как раз взобравшемся на мрачные вершины рыцарских самобичеваний, о том, что Винни (Пирс ни на секунду в этом не усомнился) вообще не давала и не дает себе труда задумываться о такого рода тонкостях. Об Акселе помнила не она, а Сэм (и Дора теперь, когда Сэма не стало), помнил о необходимости послать к Рождеству открытку и о том, что у Акселя есть Пирс и обязанности в отношении Пирса.

А Винни просто хотелось, чтобы все оставили ее в покое.

Пирсовой матери всегда была свойственна потрясающая тяга к покою — при воспоминании о ней перед глазами у Пирса практически неизменно вставала но сидящая фигура, с ласково-безразличным выражением на лице, с руками, небрежно упавшими на колени — и тем не менее именно покоя ей вечно недоставало. Беспокойство любого рода было для нее чем-то вроде тех загадочных хронических заболеваний викторианской эпохи симптомы которых видимы изредка и с трудом, но на предотвращение и утоление которых уходит без остатка вся человеческая жизнь. Пирсу были памятны всего несколько случаев, когда эта болезнь прорывалась наружу: прежде всего, видимо, в те времена, когда она вышла замуж за Акселя, потом, должно быть, тогда, когда у ее брата Сэма умерла жена и она уехала от Акселя, чтобы поселиться у Сэма; и потом еще раз, после того как умер Сэм, и болезнь настолько обострилась, что ей пришлось уехать в санаторий — чтобы хоть как-то обрести покой.

Там она и познакомилась с Дорой. Дора уже долгие годы ухаживала за овдовевшим старшим братом (ей показалось, что и Винни занималась тем же самым, хотя в действительности все было скорее наоборот), за братом, который достиг теперь последней, предельной степени дряхлости и к которому она ходила едва ли не каждый божий день. Потом он умер, и Доре стало нечем себя занять — ситуация, которой она боялась едва ли не пуще, чем Винни жаждала покоя; вот она и взяла в свои руки жизнь Винни, со всеми удивительными историями и сопутствующими родственниками, которые к ней, судя по всему, прилагались, с Пирсом и Акселем, и теперь она управлялась с ней и с Винни, обосновавшись в купленной на деньги, взятые из доходов от собственной страховки и от страховки Винни, цепочке флоридских бунгало. Вот там-то Винни, судя по всему, и обрела наконец покой.

— Пизанелло [94], — сказал Аксель, достав полученную из Флориды открытку, такую же, как у сына, и протянув ее Пирсу-Кватроченто, да? Хотя, сдается мне, зря они взялись имитировать напылением золотую фольгу. Такая, мой взгляд, безвкусица. Может, стоило оставить все как есть? Зачем золотить лилию?

— Живописать лилию, — сказал Пирс.

— Живописать лилию и наносить позолоту на чистое золото? Наносить позолоту на чистое золото и живописать лилию? Налей-ка ты мне еще одну, а, Пирс? Пожалуйста.

Прежде чем они вышли из дома и двинулись по слякотным улицам к прославленному старому бруклинскому ресторану (который, по мнению Пирса, с каждым годом все явственней приходил в упадок), куда в дни оны Моффеты ходили отмечать свои семейные праздники и который теперь служил Пирсу и Акселю местом, где для них всегда готовы накрыть рождественский ужин, произошел обмен подарками: Акселю, как обычно, какой-нибудь предмет туалета или деталь парадного костюма, купленная в знаменитом на весь мир магазине с обшитыми деревянными панелями стенами на Мэдисон-авеню, с клеймом престижной английской торговой марки или с королевским гербом; Пирсу, в последнее время, — что-нибудь из награбленного. На этот раз — книгу.

— Ты ее, конечно, помнишь, — не удержался Аксель; Пирс еще не успел даже вскрыть обертку. — Боже, как ты ее любил; я помню, прекрасно помню. Всегда просил показать тебе иллюстрации, и какие это были иллюстрации…

Аксель выпучил глаза, изображая безудержный детский восторг.

— Бог ты мой, — сказал Пирс. — Хм-м.

— Не первоиздание, конечно, — сказал Аксель.

— Не первоиздание, — согласился Пирс.

— Я тебе ее читал.

Это были изложенные Сиднеем Ланье легенды Артуровского цикла, в старом роскошном скрибнеровском издании, с иллюстрациями Н. С. Уайетта, сплошь ультрамариновые небеса и серебряные доспехи. Он и в само деле прекрасно помнил эту книгу. У него и по сей день хранилась ее дешевая глянцевая копия в бумажном переплете, но чтобы он как-то по-особому любил именно эту книгу, так, как это случалось у него с другими изданиями, — нет, этого он не помнил и, открыв пахнувшую плесенью обложку, не испытал никакого особенного чувства за этими иллюстрациями и за этим текстом стояло что-то далекое, нетронутое и не способное тронуть, ясное, но не имеющее к нему никакого отношения; все то, что, по мнению Пирса, заключалось для Акселя в слове чистый в слове, которое Аксель наделял своим, особенным смыслом, дабы обозначить все то, что глубоко волновало его самого, а Пирса — ни в малейшей степени.

— Ну спасибо, — сказал он. — Конечно же, я прекрасно ее помню.

Ему не хотелось встречаться с Акселем глазами, из опасения, что глаза у отца могут быть полны слез. Он прекрасно отдавал себе отчет в том, что когда-то давным-давно, когда он был ребенком и Аксель читал ему из этой книги, отец принимал молчание Пирса и его изумление перед глубокими чувствами, обуревавшими отца, за собственные Пирсовы глубокие чувства; однако то, что действительно осталось у Пирса в памяти от ежевечерних представлений на сон грядущий, были вовсе не рыцари, а то, как Аксель разыгрывал, в мельчайших деталях, сцены из сериала про Флэша Гордона. Минг Безжалостный, Марсианские Грязелюди [95] и все такое, в сопровождении довольного смеха Акселя по исполнении особо удачных сцен, под восхищенным взглядом Пирса; актерский блеск у отца в глазах, его пухлое лицо, на котором героическая твердость сменяется пугливой невинностью, а той на смену идет демоническая злобная маска, а потом назад, в обратной последовательности. Вот это Пирс запомнил на всю жизнь.

И все-таки (перелистав книгу вплоть до последней иллюстрации, до лучезарной часовни, в которой заключена была тайна) он вспомнил тот вечер, когда ему читали TV книгу вслух. Вспомнил, несмотря на то что Аксель, который искренне считал, что помнит каждый миг в жизни Пирса, судя по всему, о нем забыл. Это был последний вечер перед тем, как Пирс и Винни уехали в Кентукки.

Пирс лежал, одетый в пижаму (зубы почищены, вечерняя молитва прочитана), до самого подбородка натянув одеяло, в самом уголке, там, где его маленькая кровать упиралась в схождение двух стен (чем плотнее, тем лучше, чтобы ночью не выбралось из-под кровати то, что может из-под нее выбраться). Аксель, до ужаса серьезный и мрачный — он ходил такой весь день, они гуляли по всяким разным местам, и только иногда, сжав Пирсу руку, отворачивался, чтобы подавить подступившие к горлу рыдания (Винни осталась дома, одна, чтобы собрать чемоданы), — снял с полки «Короля Артура для мальчиков».

— Давай-ка вот эту, — сказал Аксель. — Хочешь, почитаем отсюда? Из книжки про рыцарей?

Пирс кивнул, он готов был согласиться на что угодно, только бы добраться живым и невредимым до конца этой жуткой эпохи в несколько дней длиной, зловещей и мрачной, как ночная месса. Да-да, пусть будет эта.

Аксель потер рукой лоб и, слегка пахнув на Пирса запахом алкоголя и освежителя дыхания, раскрыл книгу.

— Ну, что ж, вот тебе история, — сказал он, — история про маленького мальчика, очень похожего на тебя. — Последняя фраза прозвучала как тихий стон. — Очень похожего на тебя и такого же славного, как ты. Звали его Персиваль.

Он судорожно откашлялся и начал читать.

«Отцом Персиваля был тот самый король Пеллинор, который дал столь страшный бой королю Артуру. Король Артур гнался за ним из города в город, из деревни в деревню, покуда наконец не загнал его в такие дикие места где не ступала нога человека и где ему приходилось жить как дикому зверю. И тяжкие времена настали для жены его, королевы; несладко приходилось и Персивалю, который был в те времена совсем еще крошечным ребенком А нужно сказать, что Персиваль был необычайно красив, и мать любила его больше, чем всех своих прочих сыновей.

А потому она ужасно боялась, что ее крошка сын может не вынести трудностей пути и погибнет.

И тогда однажды король Пеллинор сказал: «Милая моя супруга, я больше не в состоянии защитить ни вас, ни эту милую крошку».

На этих словах Аксель запнулся, сглотнул и несколько секунд смотрел перед собой в пустоту; Пирс, не понимая, что происходит, застыл в кроватке: просто лежал и ждал. Наконец Аксель снова опустил глаза в книгу: «А потому на какое-то время вам лучше будет спрятаться в укромном месте и не следовать за мной, до тех пор, пока мальчик не вырастет годами и статью и не превратится в мужчину, способного постоять за себя.

От моих былых владений только два осталось у меня теперь. Одно из них — укромный замок в здешних лесах (куда я и направлю вскорости свой путь), другое же — одинокая башня, далеко-далеко от этих мест, в пустынном гористом крае. Именно туда вам и предстоит теперь отправиться.

И если мальчик вырастет в том уединенном месте и станет мужчиной, и если будет он слаб телосложением или дух его будет пуглив и нестоек, то вам надлежит сделать из него служителя церкви.

Если же, достигнув юношеских лет, он выкажет признаки телесной силы и доблести, а также высокого духа, и если станет стремиться к рыцарским подвигам, вам не следует препятствовать его желаниям, но отпустить его в странствия по миру, туда, куда повлечет его сердце».

Он оторвался от книги и с силой зажмурил глаза, чтобы сдержать слезы.

— Ведь правда, ты вырастешь хорошим мальчиком, — сказал он. — Ты вырастешь хорошим мальчиком и станешь защищать маму, как рыцарь.

Пирс в своем углу кивнул в ответ.

«Вот так и вышло, — сказал Аксель, с трудом отыскав в книге нужное место, — вот так и вышло, что король Пеллинор удалился в укромный замок, где король Артур нашел его и дал ему бой; мать же Персиваля удалилась в одинокую башню в диких горах, о которой сказал ей король Пеллинор, — которая вздымалась под самые небеса, как огромный каменный перст. Там она и пребыла с Персивалем, пока не исполнилось ему шестнадцать лет; и все это время он знать ничего не знал о мире, ни о том, каков этот мир из себя, и рос свободным и диким, и невинным, как малое дитя».

— Сынок ты мой дорогой, — Аксель нагнулся к Пирсу, так, словно хотел уткнуться головой ему в колени, но не стал, а вместо этого стиснул лоб ладонью. — Ты вырастешь сильным, ведь правда? Конечно, вырастешь и мужественным, и невинным; и если станешь стремиться к рыцарским подвигам, ради всего святого, не дай им остановить себя. Только не дай им себя остановить.

Он страдальчески закинул голову вверх.

— Не слушай их, если они станут внушать тебе ненависть ко мне, — сказал он. — Я твой отец. Не дай им внушить себе ненависть к собственному твоему отцу. — Актерские интонации, тщательно рассчитанная мрачность тона — все пошло прахом; Пирс лежал и с ужасом смотрел на взрослого человека, впавшего в совершенно детский безудержный приступ горя.

— Ведь ты же вернешься, — всхлипывал Аксель. — Ты вернешься, настанет день, и ты ко мне вернешься.

Пирс ничего не ответил. Он не знал, действительно ли дом в Кентукки похож на вознесшийся к самым небесам каменный перст посреди диких гор, он не знал, вернется он или нет в этот укромный замок; он знал только что никто и никуда его не отсылает. Он знал, что мама увозит его с собой, бежит отсюда прочь, и он бежит вместе с ней; а еще он знал, что красавцем его никак не назовешь.

В конце концов он вернулся. Но теперь настало время снова отправляться в путь.

За ужином он обо всем сказал отцу, начав с продажи книги — правда, цифру он слегка занизил. Аксель застыл в священном ужасе, а потом рассыпался в поздравлениях: признания более высокого, нежели писательство, он не знал; сам он, несмотря на обширную и довольно-таки беспорядочную эрудицию, с большим трудом справлялся с письменной речью, даже на уровне простейшего — к родственникам — письма.

Потом настала очередь решения оставить Барнабас. Здесь реакция была скорее сдержанной: в шкале ценностей Акселя учительская профессия стояла разве что чуть ниже писательской. Пирс заверил его, что если он решит вернуться, Барнабас примет его обратно с распростертыми объятиями, а кроме того, есть и другие колледжи, в других местах.

— В других местах, — повторил Аксель. — Ну да, конечно.

В других местах, да, я понимаю.

Решение окончательно оставить Нью-Йорк было встречено гробовым молчанием. Аксель был ошарашен и напуган, его подвижное — как из резины — лицо разом осело и вытянулось. Поначалу он решил было воспринять эту новость всего лишь как эксцентрическую выходку, как нелепую мысль, ни с того ни с сего пришедшую в голову сыну, и тихой кампании неповиновения будет достаточно, чтобы она прошла как дурной сон; довольно нелепо со стороны Пирса, если уж он задумал писать книгу, покинуть средоточие величайших в Америке библиотек, архивов и картинных галерей и удалиться в непролазную глушь (здесь Аксель нарисовал картинку сельской жизни, основанную, судя по всему, на фильмах с Марджори Мейн [96]: козлобородая деревенщина дается диву при виде грамотного человека). Пирс мягко стоял на своем. И в конце концов Аксель затих.

— Я и так вижу тебя раз в год по обещанию, — сказал он. — А теперь мы вообще перестанем видеться.

— Да брось ты, — сказал Пирс. — Черт подери, да оттуда добраться до этих мест не намного труднее, чем, скажем, из Манхэттена. И по времени, и по затраченным усилиям. Я буду наезжать. Часто. Ради этих самых библиотек. Мы с тобой не потеряемся.

Но Аксель был безутешен.

— Нет, Пирс, не надо меня обманывать. Где, где же этот официант, Мозельблюмхен. Назавтра в свежие поля, и в дали дальние. Лей, лей.

Наступает такой момент, когда даже самый самовлюбленный эксцентрик понимает, что он всего лишь эксцентрик, понимает, что привычная система связи между ним и миром разрушена — или не существовала никогда. Аксель это понял. Он понял, что его каналы связи с миром пусты и засорены помехами, и теперь оплакивал собственное одиночество.

Возвращение Пирса в город уже не в качестве мальчика, которого Аксель озадачивал и сбивал с толку, а в качестве взрослого мужчины, который находил его забавным и небезынтересным человеком, стало для Акселя подарком судьбы, нежданным и оттого еще более ценным. И он старался пользоваться этим на полную катушку, подолгу висел на телефоне, ведя с Пирсом бесконечные путаные разговоры, настаивал на том, чтобы сходить вечером в музей или на органный концерт — и повторяющиеся раз от раза отказы ничуть его не смущали. Пирс очень много значил для него, он часто об этом говорил; и скорее не как сын — при всей непрошибаемой серьезности, с которой он играл отцовскую роль, надолго ее все равно не хватало, — но как друг, всегда готовый тебя понять, или по крайней мере терпеливо выслушать.

Пирс старался быть терпеливым. Он пытался выгородить местечко для Акселя в рамках собственной жизни — жизни, в которую Аксель втискивался с изрядным трудом. Он то и дело ловил себя на раздраженной и удивленной мысли о том, что этот нелепый человечек — на целую голову ниже, чем он сам, толстый, с чуткими, сужающимися к кончикам пальцами и маленькими ножками, которыми он до сих пор гордился, — его отец; он совершенно не помнил его в этой роли в те годы, когда сам был ребенком. Выходя с отцом в город, он окидывал себя взглядом со стороны и тут же вспоминал о тихом мальчике из комикса, за которым по пятам неизменно следовал крестный из маленького народца, с крыльями как у стрекозы и с неизменной сигарой во рту, как бишь его звали, Макфили, Гилхули, всякий раз он собирался спросить об этом Акселя и всякий раз забывал. Аксель наверняка помнит.

— Забери меня с собой, — умоляющим тоном сказал Аксель, снова впадая в актерство. — Унеси, взвалив на плечи, как старика Анхиза. [97]

— Ты сможешь приезжать ко мне. Там наверняка найдется свободная комната. Или, по крайней мере, веранда на солнечной стороне.

— Веранда на солнечной стороне! Веранда, на солнечной стороне. А как люди ездят в такого рода места — а потом еще и обратно? Должно быть, там ходят автобусы. Н-да, автобусы.

— Туда действительно ходят автобусы. А со временем я, должно быть, куплю себе машину.

— Машину!

Единственный опыт художественной прозы, который был у Пирса уже во взрослой его жизни, состоял в попытке набросать портрет отца. Он хотел озаглавить его «Человек, который любил Западную Цивилизацию», и даже какое-то время прилежно усаживал себя за письменный стол, но его описания застольных разговоров Акселя на бумаге звучали фальшиво, Аксель казался в них каким-то напыщенным, самовлюбленным позером, им не хватало живого Акселева чувства, его искренней пылкости и страсти. А захватывающие дух перипетии его жизненного пути и вовсе выглядели невероятными, надуманными от первого до последнего слова — собственно, как и в жизни, когда Аксель, на голубом глазу, почти не умея врать нарочно, пересказывал их Пирсу.

Пирсу приходилось верить в то, что это был реальный мир, в котором действительно приходилось жить Акселю, — пусть даже сам Пирс не имел к этому миру никакого касательства. После того как Пирс и Винни уехали в Кентукки, и до того, как заработанные на телевидении деньги дали Акселю возможность снова более или менее твердо встать на его маленькие ножки, прошло несколько лет, проведенные Акселем в состоянии, близком к нищете, бездомности и бродяжничеству; собственно говоря, и в последующие годы ему случалось наносить благотворительные визиты или каким-то другим, не всегда преднамеренным образом соскальзывать в сумеречный мир, населенный опасными, но добрыми по сути бывшими капитан-лейтенантами ВМФ, вышедшими в тираж бродвейскими актрисами, которые тихо увядали в дешевых гостиницах, в окружении свидетельств былой славы, учеными евреями из пыльных книжных лавок, которые сразу замечали под мятой потертой одеждой истинную сущность Акселя; рабочими-священниками, которыми Аксель искренне восхищался, такие они были мужественные и чистоплотные, и вкрадчивыми лицемерами из Армии Спасения, чьих ласковых забот (собственные Акселя слова) он в свое время причастился.

— Ласковых забот, — рефреном повторял Аксель с едва заметной ноткой Минга Безжалостного в голосе. — Ласковых забот.

Насколько то было известно Пирсу, все эти люди и все те сюжеты, в которых они были задействованы, действительно имели место быть. Насколько то было ему известно, те старьевщики, с которыми был связан Аксель действительно зачесывали волосы назад пятерней и смущенно переминались с ноги на ногу, именно так, как описывал их Аксель; и не исключено, что они действительно были способны произнести какую-нибудь фразу вроде: «Если парень попал в беду, должен же быть у него друг, который вовремя подаст ему руку», и вообще вели себя как не слишком повзрослевшие персонажи из «Города мальчиков». [98] И при всем том Аксель куда реалистичнее воспринимал этот город, чем то порой могло показаться, судя по его напоминающим детские грезы историям, в каких-то отношениях даже реалистичнее, чем Пирс. Он по-прежнему был способен поставить сына в тупик сведениями о том, что творится в задних комнатах баров в рабочих кварталах, куда ходят выпить полицейские и пожарные. Пирс много нового узнал от Акселя за последние несколько лет, и не только о том, что касалось общих интересов в области Западной Цивилизации; кое-какие вещи выходили далеко за ее пределы.

Итак, несмотря на то что долгое и страстное обхаживание Акселем сына зачастую действовало последнему на нервы; несмотря на то что в принципе невозможно по-людски поговорить с человеком, чей поток сознания мигом выходит из берегов и переполняет отводные каналы любого сколь-нибудь внятного предмета разговора; и несмотря на то что все без исключения друзья и любовницы Пирса находили Акселя положительно невыносимым, если речь заходила о времени чуть более продолжительном, чем краткосрочный визит, Акселю удавалось удерживать внимание Пирса к собственной персоне. По большому счету Пирс любил отца, которого иногда, под настроение, читал самым странным человеком в мире. А когда поздно ночью, в «экзальтированном», по собственному Акселя выражению, состоянии от выпитого в баре вина, тот брел по бруклинским улицам, которые любил и знал как свои пять пальцев, и пел что-нибудь из Томаса Мура [99] приятным чистым тенором, Пирс его положительно любил.

— Назавтра, — сказал Аксель; это Рождество было гораздо на дурацкие сюрпризы, — назавтра в свежие поля, и в дали дальние.

— В свежие леса, — сказал Пирс. — Там были свежие леса.

— Назавтра в свежие леса. И в дали дальние.

После ужина они, рука об руку, выбрели на набережную Бруклин-хейтс полюбоваться Манхэттеном — финальная часть недавно установившегося между ними рождественского ритуала, и Аксель помнил и ценил каждую мельчайшую деталь. Здесь, по обыкновению, они взирали на квартиру бедняги Харта Крейна [100], ныне принадлежащую, к вящему ежегодному огорчению Акселя, Свидетелям Иеговы; обычно Аксель, окинув взглядом горизонт, принимался разглагольствовать о том, как две гигантские сигаретные пачки в самом дальнем конце острова портят вид [101] — и каждый год портят ему настроение. Сегодня он как будто и вовсе их не заметил; выпил он больше обычного; Пирс попросту не смог отказать ему во второй бутылке.

— Господи, Пирс. Обещай мне. Обещай, что ты меня не бросишь.

— Аксель, перестань.

— Ты не можешь меня бросить, — жутким глухим голосом. И следом, смягчив тон ноткой наигранной беззаботности: — Своего старика-отца. — Он снова взял Пирса за руку. — Ты же не станешь отталкивать прочь своего старика, не станешь? Не станешь? Мы же друзья с тобой, а, Пирс? Мы ведь больше, чем просто отец и сын. Мы друзья, ведь правда?

— Конечно, друзья. Разумеется, мы с тобой друзья Я же тебе говорю, никакой особой трагедии тут нет и быть не может.

— И отрок встал и сдернул, — взмахнув рукой, сказал Аксель, — с плеча свой синий плащ.

Он рассмеялся и оборвал широкий жест на середине.

— Сдернул с плеча свой синий плащ. Назавтра в свежие леса, и в дали дальние.

Слушай, Пирс, проводи меня домой, просто проводи, и все, тут не так уж далеко. Я тебя прошу.

Он и в самом деле любил своего отца; это было бремя, но Пирс не так уж и часто стыдился его или от него уставал; и все-таки, трясясь в обратном поезде метро, по мосту через реку, к раскрытым праздничным посылкам Манхэттена, он думал, насколько то обстоятельство, что его угораздило заиметь отцом Акселя, сказалось на клятве, которую он заставил себя принести на собственный день рождения, думал о том (засунув ледяные руки глубоко в карманы куртки, чувствуя в сердце холод и внезапную пустоту), насколько последствия той странной и неизлечимой раны, которую жизнь нанесла Акселю много лет тому назад, перешли по наследству к нему и какое отношение они имеют к той ране, которая — и Пирс знал об этом — открылась в нем самом, саднящая и незаживающая.

Ну, что ж.

Назавтра в свежие леса, и в дали дальние.

И вот весной Споффорд спустился с Дальних гор на своем стареньком грузовичке, и они с Пирсом погрузили в кузов все, что вмещалось в Пирсову квартиру, за исключением трех дюжин коробок с книгами, которые отправились сами по себе, почтой. Грузовичок представлял собой открытый пикап, и во время погрузки они оба с тревогой поглядывали на небо, но день стоял ясный.

Они по настоянию консьержа, завесили лифт двумя коричневыми тряпками и чувствовали себя в этой обитой тканью камере двумя деловитыми пациентами психиатрической лечебницы, пока сновали вверх-вниз с Пирровыми столом, кроватью, тарелками, картинами, безделушками и с огромным зеркалом в резной раме, тяжелым как надгробная плита, и все это, будучи выставлено под яркое весеннее солнышко, выглядело каким-то смущенным и кричаще безвкусным.

Пирс попрощался со всеми, с кем только можно было, и в качестве шикарного прощального жеста закатил ужин Сфинкс. Она рассказала ему, что перебралась в крошечную старорежимную квартирку, одну из немногих оставшихся в том престижном районе, где жили некоторые из ее клиентов; электричества она себе позволить пока не может, живет при свечах и ест в городе, а телефон ей вообще не нужен. Она стала худо-бедно сводить концы с концами, ходит по «экономным» магазинам, по распродажам, покупает всякую баламуть, сувенирные галстуки с надписями или раскрашенные от руки, маскарадную бижутерию, безделушки, «арт-дерьмо», сказала она, рассмеялась и прикурила еще одну сигарету.

Те цены, по которым она все это перепродавала, самым недвусмысленным образом свидетельствовали о безошибочном чутье и вкусе; а впаривала она их по преимуществу знакомым, зачастую все тем же старым своим клиентам, у которых никогда не иссякал вкус к такого рода вещичкам, а бумажники были полным-полны. Плавучий магазинчик раритетов.

Может быть (сказал он под конец этого не затянувшегося надолго вечернего свидания, в силу какой-то непонятной причины чувствуя себя усталым, но твердо вознамерившись продолжить праздник — вне всякого сомнения, в силу той же самой причины), она позволит ему взглянуть на эту маленькую квартирку — при свете свеч. У него сегодня дома такой бардак…

Нет, ей не кажется, что сегодня удачный для такой экскурсии вечер. Там такая сырость. Вот когда она все обустроит там как надо, тогда может быть.

— К тому времени я уже уеду.

— К тому времени ты уже вернешься. А я стану приезжать к тебе.

Пирс представил себе ее высокие каблучки на подъездной дорожке к дому, ее парфюм на берегах Блэкбери и подумал, что это вряд ли.

Но, может быть, в этом и не было ничего более невероятного, нежели его собственный поступок — или, скорее, несколько поспешных шагов к тому, что он намерен вот-вот совершить: сняться с места. Как-то раз вечером, совсем недавно, он отправился на прогулку по Университетской площади и вокруг запертого Грамерси-парка, посматривая через решетку на зеленеющую траву и распускающиеся тюльпаны. Он обошел парк по периметру, заглядывая в окна просторных квартир в окружавших домах, обшитых панелями квартир, владельцам которых он всегда завидовал. Он думал: может быть, окажись я владельцем вот этой квартиры или этой и будь у меня ключ от парка и денег в достатке, чтобы все это содержать, вот тогда я, может быть, и остался бы.

А Сфинкс все-таки живет далеко, на другом конце города. «Сделай мне предложение, — сказал он городу. — Сделай мне предложение». Но город даже и не думал что бы то ни было ему предлагать — как, собственно, и Сфинкс, которая на прощание поцеловала его, пахнув сигаретным дымом, слез не лила и просила писать.

А теперь вот он собрал чемоданы и собрался уезжать.

Все равно мне здесь никогда особо не нравилось, подумал он, оглядывая опустевшую квартиру, вид у которой стал и вовсе безрадостный после того, как из нее вынесли всю Пирсову жизнь; продолговатые призраки картин на стенах; сюда порой заглядывала удача, а чаще — какие-то странности, часть из которых была сметена вместе c прочим хламом, а часть упакована в дорогу. Он запер за собой дверь — навечно — и пошел по коридору, громыхая новыми тяжелыми башмаками и неся в руках последний фрагмент своей движимой собственности, кухонный стул с высокой красной спинкой. Каковой был дружен на самый верх уже вознесшейся над кузовом пикапа пирамиды и тихо покачивался из стороны в сторону пока они со Споффордом выезжали из города, погромыхивая на поворотах, и вид у них был, показалось Пирсу, как у парочки Оуки [102], которые пустились в путь, спасаясь от засухи. А на следующее утро Пирс уже стоял на веранде, засунув руки в рукава свитера, смотрел, как переливаются далеко внизу, на поверхности Блэкбери, пятна света и тени, и на лице у него играла бог весть откуда приблудившаяся улыбка.

Ну, давайте, сказал он, не то чтобы вслух, обращаясь к тем силам, чем бы они ни оказались на поверку, в руках у которых была власть исполнить три человеческих желания; валяйте, сейчас самое время. Давайте, потому что я нашел свое счастье, я выжил, я нашел здесь точку опоры; придите прямо сейчас и прямо сюда, и я отправлю вас в нокаут.

— Давайте, — сказал он, — но только прямо сейчас.

Потому что не знал, как долго продлится этот момент и это ощущение силы.

Глава девятая

Примерно об эту же пору на другой стороне улицы вышел на балкон Бо Брахман, ибо утреннее солнышко стало наконец светить ярко, чтобы выманить его наружу; и расстелил на специально устроенной там маленькой платформе молитвенный коврик. Не торопясь, тщательно рассчитывая каждое движение, но с тихим чувством радости от самого этого путешествия после долгих месяцев заточения, он взобрался на платформу и сложил под собой ноги.

Положил руки на колени, как на перила или на корабельные поручни.

Огляделся вокруг: городские крыши, и блестит вода в реке.

Всего лишь краткая экскурсия, подумал он, он слишком долго не вы ходил наружу; он всего лишь оглядится по сторонам, как сурки, которые как раз сейчас выбираются из нор, как вернувшиеся юга ястребы, — что стало с миром с тех пор, как он в последний раз окидывал его внимательным и пристальным взглядом.

Прошло двадцать минут, двадцать минут по часам, встроенным в фаянсовый чайник на кухонной полке у Вэл, в Дальней Заимке, двадцать минут по «лонгинам» Бони Расмуссена, с самоподзаводом, на ремешке из кожи ящерицы.

Осторожно повернувшись на приобретшем вдруг странную неустойчивость молитвенном коврике, Бо с высоты оглянулся на свое покинутое физическое «я», которое по-прежнему твердо сидело на коврике, на балконе. Он развернулся от дома прочь и бросил взгляд поверх гор на северо-западе, которые с балкона, выходившего на реку, не были видны совсем: гора Мерроу, вся в березовых лесах; гора Юла, с прилепившимся к вершине замком; и гора Ранда, самая из них главная. Сдвинувшись еще немного в том же направлении, Бо разглядел у нее на лбу Памятник, как рог единорога.

И — вверх. Долины Дальних гор, испещренные дорогами и реками, светлыми под ярким весенним солнцем, на дорогах до сих пор слой зимней пыли пополам с песком и солью, а луга — безжизненные, красно-коричневые. Коров пока почти не выгоняют; а вон там, безо всякого удивления заметил он, пробирается к городу большой фургон«бизон» Роузи Мучо, наверняка договорилась о встрече с адвокатом или с судьей; а вот кое-что несколько более неожиданное, «букашка» Вэл, то покажется, то снова исчезнет из виду, и вот-вот встретится с Роузи на Дальвидском мосту. Еще, наверное, с дюжину грузовиков и легковушек, маленькая красная машина с откидным верхом, старый разбитый пикап. Бо поднял глаза вверх; он плыл вверх, вдоль склона.

Здесь, наверху, воздух был чище, в центре оттенок неба сгустился до насыщенной кобальтовой окраски, как то бывает с прозрачными небесами пустынь, и громадные ромбы горных вершин были ясно и резко очерчены на этом синем фоне. Гора Мерроу, где живут богатые люди в стеклянных домах на крутых горных склонах, окнами в долину; чуть более высокая гора Юла, которая вся была в движении — Бо двигался к ней и движение это видел совершенно отчетливо, — как заводная игрушка. Замок на ее вершине то появлялся, то исчезал, как будто был двухмерным, невидимым в профиль, видимым анфас, появился, исчез. Но в нем, в двухмерном ли, в трехмерном, царила тьма, и Бо ощутил в ней некое внутреннее усилие, усилие, родственное тем процессам, что протекают в затаившейся на зиму луковице; как если бы там, во тьме, мучительно вызревал эмбрион, складывая одну к другой части будущего тела. Бо ощутил острое чувство неприязни. Что там творится? Уйдя настолько далеко от земли, Бо воспринимал не столько внешние видимости, сколько суть происходящего, смыслы, симметрии и диссонансы, и тем интенсивнее их воспринимал, чем выше уходил, чем темнее становился окружающий воздух: как будто прогрессировала слепота, а смыслы были — как запахи, и все внятнее говорили к его чувствам.

Теперь гора Ранда, голый лоб и морщинистые щеки, окруженные густой щетиной деревьев, которые ждут первой зелени. Над скалистыми скулами Ранды суетились ястребы, закладывая беспокойные виражи. На склоне Бо увидел одинокого паломника, который карабкался вверх по крутой тропке, как будто по следу от давным-давно скатившейся слезы, пилигрима, истомленного усталостью и ожиданием вершины — к которой и сам Бо спустился теперь по ленивой спирали, лавируя между падающими вниз ястребами. Вершина. И — под внимательными взглядами гор, под небом, которое тоже ненадолго отвлеклось, чтобы посмотреть на него, — Бо поспешил к Монументу.

Тот представлял собой — или представлялся подошедшему вплотную Бо — каменный пьедестал, изрезанный множеством литер; на пьедестале каменный слон, могучий и грубо сработанный, который вздыбил свое брусковатое тело и нагнул голову, чтобы бросить — искоса — взгляд на приближающегося Бо; а на спине у слона высился обелиск, покрытый иероглифами, птицами, животными и всякой всячиной. Какой могучий слон! Бо облетел вокруг, обелиск качнулся: указатель, гномон; он парил там до тех пор, покуда Монумент не успокоился, не застыл На месте, и тут, с легким ощущением головокружения, он почувствовал, как падает с коврика.

Его босые ноги вытянулись вниз, уверенно коснулись кромки обелиска; подогнулись колени; и он, что было сил, рванулся вверх, отбросив слона с обелиском, которые пошатнулись от такого толчка и чуть было не опрокинулись навзничь — но не опрокинулись. А Бо тем временем был уже далеко, в быстро темнеющем небе.

Стали видны звезды. И он стал виден звездам.

Прыжок позволил ему преодолеть притяжение Земли, и теперь он мчался вперед, не снижая скорости; но бесконечности перед ним не было, или по крайней мере казалось, что ее нет. Открывшаяся ширь была сведена к вложенным друг в друга сферам, похожим на крылья или на кулисы в допотопном театре, которые вмещали его в себя и ограничивали дальность полета. Там были сфера воздуха и сфера огня; а выше — сферы семи Архонтов, которые сновали по своим накатанным дорожкам, как беговые лошади в механической игрушке. Над ними, рука об руку об руку об руку, похожие на вырезанные из золотой фольги силуэты, высились на не ограниченных ни сверху, ни снизу небесах двенадцать огромных фигур, Зоны, шесть над горизонтом, шесть ниже горизонта, шестеро из них заметили его прыжок и смотрели на него теперь сверху вниз: и взгляды у них были недобрые.

Хеймармене. Небесная центрифуга. Бо прекрасно знал, что на Зонах небеса не кончаются, что за спинами У них расположены такие сферы, о которых они и сами ничего не слышали, и вообразить которые не в состоянии, и каждая шириной не в одну жизнь, в каждой — не одна человеческая жизнь, полная труда и ошибок, смеха и слез, и каждую надо пройти, чтобы достичь следующую Бо нанизывал их внутри себя, одну на другую, по мере того как проходил, и они становились все больше, разрастаясь до его собственной беспредельной шири, покуда наконец он не встретился с ней, со своей собственной беспредельной ширью, которая все это время росла ему навстречу.

И при всем том он еще не достиг даже самой первой сферы, сферы огня, где — кто знает, что его там ожидает? Он остановил свой бешеный, из центра к окружности, полет и завис в пустоте: голова у него шла кругом, и тело стало вдруг очень тяжелым.

Что это, страх? Да, и страх в том числе.

У каждой из властей, мимо которых он должен был пройти, было имя, и у каждой сотворенной ими сферы, и у Эонов, которые сотворили их самих, и у страданий, причиной для которых каждый из них служил (все к одному); как только Бо вспомнит имя первого и обретет голос, чтобы говорить к нему, тот тут же начнет строить козни.

Нет, не теперь. Он уже падал вниз, спиной вперед, его тянул вес собственного сердца, которое стучало в ставшие стальными ребра.

Стучало. Да нет же, это вовсе не сердце.

Бо рухнул спиной вниз сквозь эфир, по-над горами, мимо обелиска и ухмыляющегося слона, и дальше, вверх тормашками, обратно на свой молитвенный коврик, на балкончик над Мейпл-стрит. Кто-то стучал к нему в дверь.

— Бо?

Он вернулся с балкона в комнату и увидел, как Роузи Мучо заглядывает к нему в квартиру из-за полупритворенной двери; на лице комическая маска смущенного незваного гостя.

— Бо? Ты не спишь?

— Входи, Роузи, входи.

— Ой, Бо, ты, наверно, ты, должно быть…

— Что такое, Роузи? Что случилось? Ты хотела оставить у меня Сэм, хотя сегодня это как бы и не по расписанию, — я правильно понял?

Когда-нибудь, подумал он, когда-нибудь он прорвется и не вернется обратно. Раз шагнув через границу, ты будешь избавлен от необходимости возвращаться в круговерть сфер; вместо того, чтобы возвращаться, ты пойдешь дальше. И дальше — царство за царством, вечно сменяющие друг друга, и каждое не похоже на другие.

— Так получилось, срочное дело, — сказала Роузи. Она протиснулась чуть дальше в комнату, и из-за двери показалась краснощекая мордашка Сэм; девочка держала мать за штанину.

— Да нет, пожалуйста, — сказал Бо. — Заходи, передохни немного. Чаю хочешь?

— Не могу, — она подошла к нему вплотную и утянула подальше в глубь квартиры, так чтобы их не слышала Сэм: та как раз запнулась у порога, села на корточки и занялась мигом насторожившейся тигровой кошкой, которая мирно лежала на коврике. — В общем, дело такое. Мне нужно ехать в суд, в Каскадию. И Майку тоже. Я и так вся на нервах, понимаешь? Тащимся мы туда исключительно по его милости, и вот, представь себе, час назад он звонит мне и говорит, что остался без машины. И мне придется его подвезти. — На лице у нее застыло выражение полного недоумения. — Нет, ты можешь себе такое представить?

— Тише, тише. Ты сейчас из штанов выпрыгнешь. Все будет хорошо.

Она закрыла глаза и обхватила себя руками за локти; глубоко вздохнула; открыла глаза, как будто проснувшись после долгого сна, как будто мир с тех пор успел радикальным образом перемениться: все что угодно, только бы Успокоиться.

— Ладно, — сказала она. — С ума сходить, конечно, не стоит.

Бо одним касанием высвободил ее судорожно сжатые локти и обнял, крепко прижавшись грудью к ее груди. К глазам у Роузи подступили слезы, бог знает почему, такое впечатление, что Бо просто выдавил их откуда-то у нее изнутри. Бо подержал ее немного в объятиях, а потом отпустил.

— Все в порядке?

— Все в порядке, — сказала она, смущенно и с чувством благодарности. — Пока.

Кудрявая головка Сэм, эдакой маленькой станцией слежения, поворачивалась за маминой головой как привязанная, — вот мама оторвалась от Бо, вот нагнулась, чтобы поцеловать ее, снова выпрямилась, собралась идти.

— Скоро вернусь, Сэм.

Будь умничкой.

У Сэм на донышках глаз уже давно бродили слезы, то выступая на поверхность, то снова растворяясь где-то под веками, — и вот теперь они хлынули с полным на то правом, но Роузи уже спускалась вниз по лестнице.

Она подхватила Майка у входа в «Дырку от пончика», посигналив, чтобы он обернулся и заметил ее. За то время, которое прошло между последним их свиданием (в суде) и этим, он успел сбрить усы. Она решила данное обстоятельство не замечать. Он забрался в фургон и захлопнул за собой тяжелую дверцу; поздоровался с Роузи, со смущенным и одновременно самодовольным выражением на лице.

— Котяра, который только что слопал канарейку, — сказала она.

— Как-то вот, — ответил он все с той же ухмылочкой на лице, — никогда не понимал смысла этой фразы.

— Уясни для начала, — сказала Роузи, — что я всерьез на тебя из-за всего этого обижена.

Она развернула машину и вырулила на дорогу в обратную сторону, в Каскадию.

— He могу отделаться от ощущения, что ты делаешь это нарочно, с целью позлить меня.

— Цель у меня действительно есть, — сказал Майк, сей раз уже куда серьезнее. — Цель у меня действительно есть Вот только, сдается мне, совсем не та, которую ты имеешь в виду. Могла бы приписать мне что-нибудь поумнее, чем просто желание покапать тебе на нервы.

Как только они успели подписать соглашение о раздельном проживании (документ довольно незамысловатый, но самый факт его существования отчего-то очень раздражал Роузи), Майк тут же принялся вертеть его так и эдак, улучшать и вносить изменения. Он постоянно обдумывал ту или иную фразу, тот или иной пункт и (частенько за полночь) принимался названивать Роузи по этому поводу, чтобы все с ней обсудить; и были долгие, не слишком связные, но не лишенные дружеских нот разговоры по телефону, о браке, о справедливости и о его чувствах. Когда Роузи отказалась в конце концов говорить с ним, он перепоручил эти звонки своему адвокату — а в адвокатах у него ходила маленькая хрупкая сероглазая женщина с таким отчаянным выражением лица, что Роузи ее откровенно побаивалась, и эта женщина, судя по всему, готова была пойти ради своего клиента на все; и постепенно количество зацепок и придирок выросло до такой степени, что соглашение потребовалось еще раз показывать судье.

— Для меня это важно, — сказал Майк, — и в создавшейся ситуации, Роузи, я тоже заинтересованное лицо, чьи интересы…

— Я не стану говорить на эту тему, Майкл. Алан велел мне ни о чем подобном с тобой не говорить, вот я и не стану говорить с тобой ни о чем подобном.

Машина вырулила из Откоса на южное шоссе, влившись в поток машин, который тек в сторону Каскадии, где и был расположен суд графства.

А впрочем, подумала Роузи, может быть, он и вправду делает все это вовсе не для того, чтобы лишний раз вывести ее из себя. Он просто куда в большей степени, чем она, озабочен происходящим; своими собственными нуждами, тем, что, с его точки зрения, справедливо по отношению к нему, а что нет — такие вещи всегда были для него на первом плане. Алан Баттерман говорил ей что ее это должно занимать ничуть не в меньшей степени; а надо же, не занимает. Для Роузи сама необходимость обсуждать собственность, деньги, права лишала эту собственность, эти права и деньги всякого смысла; чем яростнее споры, тем меньше желания связываться. Отказ от имущества требовал меньшего количества слов, чем борьба за обладание оным, и если бы Алан не был всегда тут как тут, она в конечном счете осталась бы, вероятнее всего, ни с чем и была бы этим вполне удовлетворена.

— Ну ладно, а как ты вообще? — спросил Майк. — Если, конечно, эта тема тоже не из числа запретных.

— У меня все хорошо, — осторожно сказала она.

— Делаешь что-нибудь? — Он смотрел не на нее, а куда-то за окно машины, как будто что-то искал глазами, совсем как артисты в телевизионных фильмах, когда их снимают в автомобиле и им нужно заполнить время, пока они произносят текст.

— Ты же знаешь, я теперь работаю у Бони. В Фонде. Полный рабочий день.

— Я не о том, — сказал Майк. — Когда ты жила со мной, у тебя всегда была масса планов. Ты писала картины.

— Не, не писала.

— Ну, что-то в этом роде. Может, теперь у тебя просто нет на это времени.

Вдоль дороги потянулся аморфный ландшафт из крыш и вывесок пригородных ресторанчиков и мотелей Каскадии. Едалово. Объятия Морфея.

Вулкан.

— Если честно, — сказала Роузи, — был у меня замысел одной картины.

— Да?

— Большой такой картины. Работать — уработаешься.

— Да?

— Там должны быть, — начала она импровизировать по ходу, — валькирии — так, кажется, их называют, женщин-воительниц, которые уносят с поля боя мертвых солдат?

— Мм, н-да. Валькирии.

— Ну вот о них и картина. Но не батальное полотно. А после битвы. Валькирии складывают оружие. Садятся отдохнуть под вечер. Снимают боевую сбрую.

Майк бросил на нее — искоса — заинтересованный взгляд. На губах у него опять появилась улыбка.

— Большие такие женщины, — сказала Роузи. — Но никаких картинных поз. Никакого драматизма. Обычные движения; кое-где, может быть, не без боли; наклоняются, отвязывают свои — как их там называют — на ногах, на голени. Вокруг — груды доспехов, как у футболистов. [103]

— Девичья раздевалка в спортзале.

— Что-то вроде того. Но безо всякой издевки. Просто реалистическое полотно.

По правде говоря, до сей минуты этот сюжет ни разу не приходил ей в голову, она как будто выхватила его из воздуха, но теперь видела картину очень живо, тусклый отблеск рембрандтовых тонов, темное Нигде; большие, блестящие от пота женские тела, тела обычных женщин, они перебрасываются фразами, между делом осматривают синяки, лица — как на хороших любительских снимках, каждая в себе, в своих мыслях. Кто они такие?

— А мне нравится, — сказал Майк. — Окошко в девчачью раздевалку. У меня такие вещи всегда вызывали самые трепетные чувства.

— Да нет же, это совсем о другом, — сказала Роузи. — Это совсем не то, что ты подумал.

— Не о том? Тогда чем они все у тебя будут заняты? 408

«км» мир»

— Они просто будут там, и все, — сказала Роузи. Они устали.

По лицу у Майка бродила все та же самая ухмылка он представил себе свою собственную картину. Роузи почувствовала знакомый укол раздражения, нетерпеливой досады от того, что тебя неправильно поняли, тем хуже если это Майк с его извечной и всеядной сексуальной озабоченностью.

— Как там Вампира?

— Роузи.

— Насколько я понимаю, как только все это закончится, вы с ней дружно отправитесь под венец.

— Вот это уж точно не предмет для обсуждения, — он вернулся к созерцанию вида за окном, поглаживая то место, где недавно у него были усы. Ах, бедолага, подумала Роузи; запутался в тенетах любви.

Однажды Майк рассказал ей о том, что, когда он только начинал заниматься психологией, на лекциях все еще вели речь о «латентном периоде» у мальчиков, что страшно озадачивало Майка, который не помнил за собой никаких латентных периодов. Никогда не было такого времени, говорил он, когда ему не хотелось забраться к девчонкам в штанишки или сделать так, чтобы девчонка забралась в штаны к нему; и все свое детство он провел в попытках осуществить желаемое.

Что самое забавное в психологах, подумала Роузи, так это свойственная и Майку в том числе способность ничтоже сумняшеся проецировать на мир свои собственные желания. Его желаниям иногда — часто — не суждено бывало сбыться, и это причиняло ему боль (умение совладать с этой болью Майк именовал Взрослением и — Зрелостью); иногда он даже говорил: чувствую, мол, что полностью подвластен собственным страстям и что без них жить было бы легче; и тем не менее он принимал их как простую данность и как показатель ценности того, чего он в данный момент желал. Он никогда не задумывался над тем, что желание может исказить его картину происходящего. Нет, он, конечно, может говорить, что учитывает это, но на самом деле ни о чем подобном он даже и не думает.

Той нелепой ночи на троих, в которую втянул ее Майк, ее и консультантку из «Чащи», которой удалось его очаровать, было одно-единственное объяснение: простая, без тени сомнения ценность, которую Майк ей придавал, этой главной ночи в своей жизни, и отказать ему в этом было так же трудно, как маленькому ребенку, который хочет быть полезным и просит, чтобы ему разрешили разровнять граблями подъездную дорожку или сгрести палые листья в саду.

— Для тебя это может оказаться и не самым лучшим вариантом, — сказала она, и вдруг почувствовала, что говорит серьезно. — Я хочу сказать, что знаю этот тип женщин, этих темноволосых, смуглых, роковых…

— Между прочим, с головой у нее все в порядке, — сказал Майк. Он поднял подбородок, быстрый жест, чтобы воротничок рубашки не давил на горло, — верный признак, что он вознамерился всерьез поговорить о себе и о своих делах. — Она провела исследование, для меня, использовала Метод. Климаксологию. Обкатала некоторые параметры на чем-то вроде случайной выборки. И вышла на некоторые весьма любопытные данные. И работать она тоже умеет.

Конечно же, ее работоспособности можно сыскать и другое объяснение, подумала Роузи, как и ее слегка отстраненной мягкой уступчивости. А Майк просто принял это за истинный накал страстей, потому что хотел, чтобы это была страсть. А это был призрак страсти.

И глаза у нее были где-то не здесь, и глядела она куда-то в сторону.

В те времена эта ночь ничего не значила для Роузи, или по крайней мере ей казалось, что она ничего не значит; единственное, чему она удивлялась, так это тому как гладко все прошло и как мало осталось послевкусия. Но в ту ночь она что-то сбросила с себя, как старую кожу теперь она это чувствовала. Она сделала шаг в сторону. И пусть поначалу ей казалось, что она хочет всего лишь уйти от Майка, от его желаний и страстей, от брака, от Каменебойна, оказалось, что она отчего-то не может теперь остановиться, она идет и идет и уже зашла дальше чем может понять, и идет она всегда прочь и никогда — навстречу.

Изнутри в ней поднялась могучая и неостановимая волна дрожи; она передернула плечами.

— Что такое? — спросил Майк.

— Нет, ничего — ответила она. — Кто-то наступил на мою будущую могилу.

«Бизон» взобрался на последний небольшой подъем, на водораздел Дальних гор, и перед ними легла через долину дорога на Каскадию, заправочные станции, крошечные ресторанчики и стоянки, полные автомашин, как будто груда ярко раскрашенных игрушек; дорога бежала между ними и уходила в старый серый город, отсюда, с высоты, казавшийся едва ли не cinquecento [104], густая мешанина пригородов и почерневшие от времени шпили, и купол окружного суда.

Если бы ей и в самом деле захотелось обсудить возникшие вопросы, подумала Роузи, если бы в этом и в самом деле возникла необходимость, Майку тут вообще было бы нечего делать. Вызвать Роз в суд, и пускай Алан вытянет из нее, пусть заставит ее сказать, чем они занимались с Майком. Потому что сама Роузи была Образцовой Матерью-Одиночкой, вела себя как пай-девочка, впрочем и искушений-то особых не было. Она обходилась без мужчин с той самой ночи прошлым летом, с того самого пикника у реки на Полнолуние, когда Споффорд заволок ее в запертый киоск, где торговали хот-догами, и трахнул на своем старом индейском одеяле, покуда снаружи невнятно колобродила подвыпившая публика.

Роузи поняла, помотавшись с Аланом Баттерманом по залам гражданских и арбитражных судов, почему у Алана всегда такой вид, как будто его переполняют чувства, которые он сдерживает с большим трудом. В таких местах и обстоятельствах ее и саму то и дело захлестывала волна эмоций, которые невозможно было полностью скрыть, а еще труднее — отделить друг от друга: ярость, когда Майк врал, торжество, когда Алан приводил какой-нибудь неоспоримый довод, вина, смятение, презрение, и ни единому из этих чувств она не была рада. Все эти заседания казались Роузи совсем не судебными слушаниями, а каким-то темным ритуалом в тюрьме Пиранези [105], наказанием, пройдя через которое, только и можно обрести свободу: если чувствуешь в себе силы — вперед, ходи по раскаленным угольям, варись в кипящей бычьей крови. Алан, который, ясное дело, ничего подобного сам не ощущал, вероятнее всего, просто впитывал все это от своих клиентов и от тех, с кем они имели дело, — как ядовитые испарения.

— Я одного не могу понять, — сказала она ему как-то раз, когда возникла пауза и Майк со своим адвокатом шушукались о чем-то, голова к голове, в противоположном углу, — каким образом судья может понять, что к чему?

Откуда они знают, что принятое ими решение — единственно правильное?

— А они этого и не знают, — отозвался Алан, вытягивая ноги и закинув один черный туфель на другой. — Один мой знакомый судья как-то раз пожаловался мне, что его по-настоящему беспокоит именно эта проблема — что, по сути говоря, он не знает, правильный ли он вынес вердикт. И не то чтобы я сильно удивился, услышав такое. Он прекрасно отдает себе отчет в том, сказал он мне, что ему известно только то, что ему представили в суде. И муж, и жена ведут себя самым что ни на есть добропорядочным образом; на детишках воскресное платье. Если бы он просто жил с ними по соседству, он и то знал бы куда больше. Но он обязан вынести решение, опираясь только на то, что он действительно знает, даже если то, что он знает, не есть вся происшедшая с этими людьми история и даже если известная ему информация не имеет никакого касательства к истинной истории происшедшего да еще зная при этом, что принятое им решение повлияет на судьбы всех этих людей на всю оставшуюся жизнь.

Роузи вдруг вся покрылась испариной, как будто на нее пахнуло ледяным зимним ветром. Где гарантия, что она приняла правильное решение, в один миг, и обжалованию не подлежит, — решение забрать Сэм себе. Хотя в конечном счете может оказаться, что именно Майк, после всего сказанного и сделанного и несмотря на все сказанное и сделанное, любит ее больше, чем она. Внутри у нее разверзлась пропасть, через которую трудно было уследить за тем, что говорил Алан.

— Единственное, что хотя бы отчасти служило этому человеку утешением, — сказал Алан, — так это уверенность в том, что если он примет неверное решение, все эти люди рано или поздно снова окажутся перед ним. И еще раз. До тех пор пока не выплывет на свет истинная история. — Он глянул на Роузи. — Вот уж право, — сказал он.

Она пыталась настоять на том, чтобы Майк отправился домой вместе со своей маленькой адвокатшей, но он тут же стал спорить с ней (неужто он от этого никогда не устает?) и говорить, что ему, возможно, придется ждать не один час, пока она уладит всякие судейские формальности, и по большому счету нелепо отказывать ему в совместной поездке, которая тем более уже имела место по пути сюда, не говоря уж о том, что до недавних пор этот фургон принадлежал ему.

Возможно, он просто устал. Он забрался на заднее сиденье, отпихнув в сторону рваные раскраски, галоши, карты, стаканчики из-под мороженого и пустые канистры из-под масла, и вытянулся. Его вообще всегда клонило в сон от тихой дорожной тряски и от звука работающего мотора. Он не проснулся даже тогда, когда Роузи свернула на смотровую площадку и остановилась полюбоваться видом.

Мой замок, подумала она.

С такого близкого расстояния он выглядел смешным и бесформенным, как будто связали в один пучок кипу собранных с бору по сосенке каминных труб, — и вид у него был по-зимнему бледный, как и у всей округи. Баттерманз. На самом-то деле, конечно, он ей не принадлежит, или принадлежит, но не совсем, и неважно, сколько лет она хранила его у себя в душе как аллегорию замка, за которой крылось все, что в этом мире ей принадлежало.

Все, что ей принадлежало.

Если она сейчас тихо-тихо выскользнет наружу, открыв дверцу так, чтобы не разбудить Майка, можно будет перепрыгнуть через невысокие перила и спуститься к реке. Там можно будет отыскать лодку, ялик, который по случайности оставили на берегу перевернутый кверху дном, и рядом — весла; и отправиться в путь по реке, морщинистой, как серый жатый шелк, и добраться до прибрежных камней Баттерманза. А потом.

Вот глупость, подумала она; как будто эта махина расположена в такой дали, что можно убежать и спрятаться в ней ото всех. Ее станут искать, и найдут, и привезут обратно, и заставят жить все той же жизнью, которую она вела до сих пор, или притворялась, что ведет.

Она и в самом деле давным-давно не брала в руки кисть, хотя, конечно же, неправда, будто она теперь страшно занята. Она как-то вдруг потеряла уверенность в себе как в художнице; и дело было не в таланте и не в технических навыках, а только лишь в первопричине, она перестала понимать, с чего это она или вообще любой человек берется вдруг писать картины. Мое искусство, моя живопись.

Это было все равно как с фургоном, или со сберегательными облигациями, или с выплатами по закладной относительно которых Майк хотел поспорить с ней, и спорил; для того, чтобы оставить все это себе, при себе надлежало знать, зачем оно тебе нужно.

Майк знал. Майк знал, что принадлежит ему и чего он хочет, что он любит; и если Роузи была уверена в том что единственный предмет, который Майк действительно любит, чаще всего зовется Майком, — что он раз от раза совершает все ту же элементарную ошибку, как котенок, который бьет лапой собственное отражение в зеркале, — что ж, может, в этом-то как раз и заключается сущность любви, любовь есть иллюзия, но иллюзия, без которой невозможно жить дальше, как без чувства цвета или трехмерности пространства, и у Майка это чувство осталось, а вот она его потеряла.

Нет, так не бывает.

Так не бывает; и все-таки она почувствовала приступ необъяснимой тревоги и стиснула руками руль, а Майк ритмично посапывал у нее за спиной.

Моя живопись. Она попыталась восстановить в себе то теплое чувство, которое недавно вызвал внезапно пришедший образ валькирий, но тщетно. Сэм, нет, только не Сэм. Тогда моя работа. Мой пес. Моя машина. Казалось, что вокруг нее был только вакуум, в который она бросала все эти слова, пустые слова, жалкая, пугливая беспредметная жажда, настоящее ничто, ничто, которое сидело с ней рядом и пожирало все, что она пыталась поставить между собой и ним.

Мой пес Ничто.

Она включила зажигание, и посапывание Майка смешалось с ритмом двигателя; она вывезла его, спящего, на шоссе и влилась в поток автомобилей, текущий домой, в сторону Дальних гор — и ей туда же. Одолевая подъем, она видела в зеркало заднего вида, как убегает на юг замок Баттерманз и быстро уменьшается в размерах.

Глава первая

В серебристо-зеленом дождливом апреле они отправились в Гластонбери, по длинным прямым дорогам, мистер Толбот на взятом взаймы тряском пони, доктор Ди на пегой кобыле, с накидкой из промасленной козьей шкуры на плечах и в широкой плетеной шляпе, похожей на крестьянскую, и его сын Артур, вторым у него за спиной. Мягкие облака то собирались, то снова рассеивались, легкий дождик освежал и был почти что теплым. По дороге доктор Ди указывал им то на стену из кремнистого камня, то на старую-старую церковь; он объяснял им, как проложены римские дороги, прямые и ясные по замыслу — и как пролегли иные тропы, еще более древние, через города, и ярмарочные перекрестки, и церковные подворья, теперь их почти не видно, и о них забыли, но эти дороги были еще прямей, чем те, что строились римлянами. Под этой зеленой Англией, у нее за спиной, лежала иная страна, сделанная из времени, такая же древняя, как молода эта весна: из времени, свернувшегося в клубки и складки похожие на складки этих вот холмов, из времени, уходящего вспять почти что до времен Потопа, когда люди не знали искусств и ремесел, не ведали речи и не носили иной одежды, кроме как из звериных шкур.

«Через тысячу лет после Потопа, — сказал доктор Ди, — и лет через двадцать — тридцать после падения Трои, на этот северный остров прибыл албанец Брут».

«Вы говорите о Бруте Троянском?» — спросил его мистер Толбот.

«О нем самом. И этот Брут, который спас Трою от греков (хотя чуть позже они все равно ее завоевали), нашел здесь наших предков, пребывающих во тьме невежества, но при этом они готовы были воспринять знания, и соображали быстро. И он, Брут, стал их королем, первым королем, который когда-либо царствовал надо всем этим островом».

«А Артур был его потомок», — сказал Артур Ди, который уже знал и саму эту историю, и те места, где ему следует вступить в разговор.

«Так точно. Что ясно видно из его герба: три золотые короны на лазоревом поле, каков и был герб первого Артурова королевства в Лотре; и в верхней четверти троянский герб, о котором всякий может прочесть у Вергилия. Вот так».

«А как же саксы?» — спросил мистер Толбот.

«Никаких саксов. Они пришли из Германии. Артур давно был для саксов — как терния в плоть. Он был британец, наследник Брута. И этой страной, его страной, никто не может управлять по праву, ни сакс, ни дан, ни франк, покуда опять не вернется Артур: покуда валлиец, человек нашей крови, снова не сядет на трон».

«И так оно и вышло», — сказал Артур.

«И так оно и вышло, когда корона досталась Генриху. А теперь на троне сидит его внучка, и если бы Артур мог быть женщиной, он воплотился бы в нее».

Какое-то время они ехали молча «Находятся такие люди, — сказал доктор Ди, — которые отрицают самый факт существования Артура».

«Пусть только попробуют», — сказал Артур, прижавшись щекой к отцовской спине, чтобы спрятать голову под полями отцовской шляпы.

«Пускай заглянут хотя бы в святого Иеронима — сказал его отец. — В его прославленную „Этику“, и отыщут там утверждение, что острова, называемые Альбион, то есть этот и еще Ирландия, следует именовать островами Brutannicae, а не Brittaniae. А старый добрый Тритемий уверяет нас, что империя Артура включала в себя двадцать королевств».

«Но королевства в те времена были не такими уж и обширными», — сказал мистер Толбот.

«Здесь вы правы. Однако силою оружия сей Артур завоевал острова Исландия, Гренландия и Эстотиландия Которые по праву должны и сейчас принадлежать Ее Величеству, поскольку все они находятся в пределах mari Brittanico [106], между Британией и Атлантикой — и далее вплоть до Северного Полюса».

Артур Ди громко захохотал.

«Так я и сказал господину Хаклейту. [107] И побуждаю к этому Ее Величество».

Артур Ди снова расхохотался, торжествующим радостным смехом, и поплотнее обнял отца, отчего тот рассмеялся тоже, и они все трое, смеясь, поехали дальше, прямо навстречу солнышку, которое как раз выглянуло из-за туч, только для того, чтобы снова спрятаться.

Ближе к вечеру они проехали мимо дома у самой дороги; в дверях, под карнизом, с которого капала дождевая вода, стояла старуха, сложив под передником руки.

В саду у нее цвели нарциссы и примулы; по стене разрослась жимолость, и даже из заплесневелой соломы на крыше тут и там торчали цветы, как из луговины. Она улыбнулась путникам.

«Доброго дня вам, матушка, — сказал доктор Ди, отвесив с седла поклон. — Как ваши дела?»

«Вашими молитвами, ваша честь, вашими молитвами»

«Я гляжу, у вас к стойке привязан зеленый куст».

«Что ж, на зрение ваша честь, видимо, не жалуется».

«Значит, вы сможете предоставить кров троим путникам и покормить их ужином? Двое мужчин и один мальчик».

«Это я для них сделать смогу, — сказала она. — Я могу предложить им белый и черный хлеб, и сыр, и молодой эль; а также кровать, в которой, кроме них, никто спать не будет».

«Там совершенно прямая линия, — сказал мистер Толбот, — и она идет от Аптона-на-Северне вплоть до Гластонбери».

«Н-да», — сказал доктор Ди.

У кровати оплывала одинокая свеча с фитилем из сердцевины ситника. Артур спал. Доктор Ди и ясновидец сидели вдвоем на краю кровати и говорили вполголоса, чтобы не разбудить мальчика.

«И эту прямую линию, — продолжил мистер Толбот, — невозможно углядеть, кроме как с большой высоты, с воздуха. Иногда она совпадает с дорогой, потом с изгородью; потом возле нее оказывается церковь или ярмарочный перекресток; а потом снова вдоль нее бежит дорога. Но только с большой высоты можно углядеть ее всю, совершенно прямую, как будто ее прочертили по земле при помощи линейки».

«Да-да».

«Было такое впечатление, — сказал мистер Толбот, — будто он поднял меня в небо. Я словно бы потерял сознание. И видел эту линию с высоты».

«Это был сон», — сказал доктор Ди.

«А впечатление было такое, что никакой это был не сон. Он нес меня на спине.

Вида он был… песьего, или может быть волчьего; косматая голова и косматые лапы, а на них коричневые когти. Но формы туловища я как следует разглядеть не мог, потому что он был одет в какую-то рясу вроде монашеской, из плотного материала. Я цеплялся за нее, пока мы летели».

Мистер Толбот посмотрел на доктора Ди: тот явно о чем-то задумался. Он сказал: «Я не знаю, добрый он дух или злой. Он уже давно со мной рядом, и не всегда именно в этом обличье. Я даже не пробовал его вызывать. Я узнаю его в разных обличьях, потому что лицо у него неизменно доброе».

Доктор Ди молчал.

«Эта линия направляла нас, — сказал мистер Толбот. — Как будто желоб, вдоль по которому катнули камень, или загонный коридор, в который попал олень. Эта прямая линия. И мы так быстро летели вдоль нее, что эта длинная коричневая ряса на нем полоскалась на ветру, как знамя. А потом мне показалось, что я учуял запах моря».

Зеленые прибрежные вересковые пустоши плыли под ним, изменчивые, залитые полуденным светом солнца (неужели и впрямь это был сон? неужели и впрямь? он дотронулся до спрятанного в складках одежды глиняного флакона), а затем, при более близком рассмотрении, когда они оба стали падать вниз, к земле — он почувствовал, как сердце у него остановилось и подкатило к горлу, — невысокий голый холм, а на нем башня, аббатство и полуразрушенная церковь. Тот, за кого он цеплялся, вытянул волосатую руку, и, как только он принялся указывать то в одну, то в другую сторону, на юг, на восток, на запад, стали видны, поднявшись прямо из земли, фигуры. Эти фигуры лежали на поверхности земли, и сами были — земля, складываясь из холмов, и лощин, и изгибов протоптанных за века и века дорог, из очертаний древних стен, ручьев и рек: круг великих существ, человек, зверь вещь, и вместо волос у них были леса, а сверкающие на солнце выступы скальных пород служили им глазами и зубами; круг замкнулся, фигуры соприкоснулись между собой, и каждая глядела на запад. Пройдет какой-то миг — и фигура исчезнет, опять превратившись в поля и фермы, а в следующий миг все они снова тут как тут: агнец, лев, сноп пшеницы.

«Да-да, — сказал доктор Ди. — Агнец. Лев. Сноп пшеницы. А другие?»

«Не знаю. Рыбы. Король. Я не рассмотрел».

По медленной и плавной спирали, как охотящийся ястреб, тот, кто нес его, спустился к аббатству и к церкви. Один за другим огромные фигуры канули обратно в землю, как будто в глубокий сон, и больше различить их было невозможно.

«А потом он показал мне. В старом аббатстве. Место, где нужно копать».

«И ты стал копать?»

Мистер Толбот потер лоб, как будто для того, чтобы освежить память.

«Нет, кажется, нет. Он… я потерял сознание. Я ни чего не помню. Он унес меня оттуда, и очнулся я дома, как будто никуда не улетал».

«Или проснулся, потому что никуда и не улетал», — сказал доктор Ди.

Мистер Толбот оглянулся на Артура, нагнулся к самому уху доктора Ди и настойчивым тоном проговорил:

«Если это и был сон, то сон вещий. Потому что чуть позже я проделал тот же самый путь пешком. И там была церковь, точно такая же, какую я видел в тот раз. И место, где нужно было копать, меж двух пирамид. И все было — то же самое, до мельчайших деталей, если не считать каменотесов, которые там работали. Я дождался темноты. И стал копать, когда взошла луна. И нашел камеру, а в ней книгу».

Доктор Ди промолчал и даже не посмотрел на мистера Толбота. Он внимательно изучал свои сложенные на коленях руки. Потом встал и погасил свечу.

«Завтра будем знать больше, — сказал он. — В аббатстве мы будем еще до полудня».

В самый глухой час ночи мистер Толбот проснулся, забыв, где он находится, представив себе, что он все еще идет по берегу Темзы с книгой под мышкой — ночь ветреная, и у него такое чувство, будто за ним гонятся, — и видит темную лодку, которая несется к нему, едва касаясь поверхности реки, и в ней лодочник. Он лежал с открытыми глазами и вспоминал. Совсем рядом было лицо Артура, глаза у него были полуоткрыты под длинными ресницами, но дух его скитался где-то далеко, мистер Толбот понял это по звуку дыхания, такого ровного, как будто оно принадлежало вовсе и не этому мальчику. С другой стороны от него лежал, завернувшись в накидку из козьей шкуры, доктор Ди и зычно храпел.

Сквозь узкое и низкое, похожее на рупор, окошко забрезжил свет. С крыши капало. Мистер Толбот стал думать об Уэльсе, где давным-давно, еще мальчишкой, он сбежал из дому. Он вспомнил, как прятался в горах и жил совсем один долго-долго, много месяцев подряд, как построил себе лачугу из веток и козьих шкур, совсем как люди в древние времена, и сидел в ней, и слушал, как с листьев капает дождевая вода. После долгих раздумий он вырыл в земле шахту; вылепил из глины сосуд и обжег его на огне из дров и каменного угля. Он знал, что делать дальше.

Потом он проснулся еще раз и лежал без сна до самого рассвета, чувствуя себя прозрачным и чистым, насквозь, как никогда еще себя не чувствовал, как если бы сердце У него перерождалось в золото. Разве он когда-нибудь — на самом деле — бывал в Уэльсе? Он думал о том, что видел там и делал, о том, как дождь хлестал по каменным лицам гор, о шахте, об огне. Он чувствовал, как внутри него открылись два чистых озера, темное и светлое, и он мог черпать из обоих: и то, и это; одно, но и другое; и не было ничего такого, что нельзя было бы сделать из полученной смеси.

После Секуляризации времен короля Гарри [108] аббатство Гластонбери вместе со всеми прилегающими постройками, с принадлежавшими ему лесами, ручьями и полями оказалось в собственности самых разных лордов и джентльменов, и они продавали все это друг другу и перепродавали. Все, что только можно было увезти из церкви и других зданий ценного, увезли не задумываясь, свинцовые кровли и желоба, церковную утварь, стекла; книги и рукописи либо попросту выбросили во двор и сожгли, либо же вывезли — телегами — и продали книготорговцам и производителям бумаги. Теперь в лишенных крыши боковых приделах храма росли одуванчик и щавель, в каменных нишах угнездились фиалки; стены часовни и скриптория были покрыты сажей от костров, которые жгли здесь бездомные бродяги. Огромный собор служил своим нынешним владельцам чем-то вроде каменоломни; каждый, кто платил лендлорду, мог вывозить отсюда хороший обработанный камень, а некоторые глыбы были даже и с резным орнаментом.

«Они не ведают, что творят, те люди, которые продают эти стены на камень, — сказал доктор Ди, когда маленькая кавалькада въехала на территорию аббатства. — Они не ведают, что творят».

Он вытянул руку, чтобы коснуться сброшенного наземь каменного орла с зажатой в когтях каменной книгой; вкруг камня буйно разросся бурьян.

«Здесь стояла самая древняя церковь на всем этом острове, — сказал он. Именно сюда пришел Иосиф Аримафейский и принес с собой священную Чашу, которую с тех пор никто не видел.

Здесь погребен святой Патрик, хотя никто не помнит, где точно расположена его могила, и многие еще тела прославленных людей покоятся здесь же. Дунстан Кентерберийский, местонахождение могилы которого было известно одним только здешним монахам, а теперь, когда монахов отсюда изгнали, неизвестно никому. С ним была похоронена его жена; когда склеп вскрыли, там лежал локон золотистых волос, но как только монах до него дотронулся, волосы обратились в прах».

«И Гвиневера», — сказал Артур. Все утро шел мелкий промозглый дождь, и мальчик дрожал как осиновый лист.

«Здесь? — спросил мистера Толбота доктор Ди. — Здесь вы копали?»

Возле Дод-лейн, заброшенной дороги, шедшей через все аббатство, стояли два обелиска.

Мистер Толбот, поплотнее укутавшись в плащ, оглянулся вокруг.

«Не знаю, — сказал он. — Тут как-то все переменилось. Не могу сказать».

«Что ж, посмотрим», — сказал доктор.

Всю вторую половину дня они лазали по заросшим травой памятникам, ширяли палками под упавшими камнями, спускались в заваленные мусором склепы и даже спугнули устроившего себе под камнями логово барсука, а мистер Толбот все это время, прижав к губам палец и неуверенно оглядываясь по сторонам, пытался восстановить в памяти свое давнишнее путешествие или, может быть, заново увидеть тот сон, который привел его сюда; пока наконец, усталые и промокшие насквозь, они не укрылись в часовне Пресвятой Девы под уцелевшим куском кровли. Они устроили там бивуак, разожгли на выложенном каменными плитами полу костер и перекусили сыром и хлебом, которые захватили с собой из придорожной гостиницы.

«Мне нужно кое-куда съездить, — сказал им доктор Ди. — Ненадолго. Если я не вернусь до темноты, в самом начале ночи, значит, вернусь утром.

И мы продолжим поиски».

Он встал и взял свой посох и плетеную шляпу; он проверил, высох ли изнутри плащ сына, есть ли подходящее место у костра, чтобы тот мог устроиться на ночь, и не отсырела ли приготовленная для него накидка, чтобы укрыться; а потом благословил мальчика, возложив ему руку на голову.

«Смотрите тут, поосторожней, — сказал он мистеру Толботу. — И постарайтесь вспомнить, где нам следует искать».

Когда он ушел, осторожно пробираясь между мокрых каменных глыб, мистер Толбот перебрался поближе к огню и сел рядом с Артуром. Мальчик замолчал, после ухода отца он явно чувствовал себя куда менее уверенно.

«Ну, что, пойдем еще посмотрим?» — спросил мистер Толбот.

«Нет».

Они сидели, засунув руки в рукава, и глядели на еле тлеющее пламя.

«Я скажу тебе одну тайну», — сказал мистер Толбот.

Глаза у Артура сразу стали шире.

«Меня зовут, — сказал мистер Толбот, — совсем не Толбот».

«А как тогда?»

Мистер Толбот ничего на это не ответил. Он подбросил в огонь палочку, и на той сразу выступила сырость, и зашипела, и повалил дым.

«Я знаю, о чем эта книга, — сказал он немного погодя. — Она о том, как строить труд по изготовлению золота. Я знаю, что написано в ней именно об этом, хоть я и не могу ее прочесть».

«А как изготовить золото?» — спросил Артур.

«Золото растет, — сказал мистер Толбот. — Глубоко-глубоко в горах, там, где земля много старше, чем в прочих местах, вот там и залегает золото. И чтобы достать его, приходится рыть глубокие шахты. Но никогда нельзя забирать все золото сразу, ни в коем случае, потому что так ты заберешь и золотое семя, из которого оно произрастает. Это как с плодами: бери только те, что поспели; остальные оставь, пусть зреют дальше. И они созреют. Медленно-медленно те камни, из которых сложены горы, и та глина, которая скрепляет камни, перерождаются в золото; вызревают в золото».

«Правда?»

«В Уэльсе, — сказал мистер Толбот. — В Уэльсе, когда я ушел в горы, я знал, что повсюду вокруг меня зреет золото, глубоко под землей, глубоко-глубоко. И мне казалось, я слышу, как оно растет».

«Слышите?»

«Однажды, через тысячи лет, через тысячи тысяч, придет такой день, когда весь камень превратится в золото».

«К тому времени давно уже наступит конец света», — сказал Артур.

«Может, оно и так. Но мы можем научить золото расти быстрее. Если сами узнаем как. Мы можем, как повитухи, помочь золоту явиться на свет из той породы, которая его в себе содержит; мы можем воспомоществовать ему при родах».

Артур ничего на это не сказал. Дождь пошел на убыль, начал утихать, в облаках появились просветы, да и сами облака стали другими; выглянуло солнце. Гластонбери был сделан не из золота, но из серебра.

«Пойду отолью», — сказал мистер Толбот.

Он вышел мимо костерка в длинную зеленую аллею нефа, остановился и стал думать. Потом пошел вдоль стены к святая святых, останавливаясь и заглядывая в боковые приделы. Добравшись до того места, где когда-то стоял алтарь, он оглянулся: костра отсюда видно не было совсем. Он достал из кармана маленький глиняный флакон, плотно запечатанный воском.

Он огляделся. Под резной аркой сбоку уходила вниз узкая каменная лестница; он спустился на несколько десятков ступеней и обнаружил, что дальше ход завален обвалившимися камнями, осталась только узкая щель, и в ней достаточно места для того, чтобы протиснуть верхнюю часть тела, но пролезть дальше все равно не получится. Ему показалось, что изнутри донесся всплеск, как будто из колодца. Он закрыл глаза: перед ним тут же встало улыбающееся песье лицо знакомого демона; он уронил флакон в пустоту по ту сторону камня.

Завтра, вместе с доктором Ди, он его здесь отыщет точно так же, как отыскал книгу; и история пойдет своим чередом.

На верхушке голого холма, именуемого Тор Гластонбери, стоит похожая на каменный перст башня, башня Св. Михаила. У подножия холма, в лощине, которая лежит между Тор Гластонбери и другим холмом, к западу от него, под названием Потриный холм, есть колодец, Святой Колодец. Дорога, ведущая на холм, проходит мимо колодца. Доктор Ди по пути наверх остановился возле него. Вокруг колодца были выстроены палаты из грубого камня, на котором остались следы инструмента, которым этот камень обрабатывали; доктор Ди решил, что возвели их римляне, или даже друиды, еще того раньше.

Они были великие и мудрые мужи, эти друиды, и принадлежали к тому же племени, что сам доктор, хотя в гордыне своей отрицали Христа и Его последователей. Существовало предание о том, как они установили камни, которые стоят кольцом на равнине под Солсбери: принесли их из Ирландии по воздуху, как стаю птиц, и просто опустили на равнину. Доктор Ди знал, что когда святой Патрик спросил их, кто создал мир, друиды ответили просто: его создали друиды.

Он ступил на густо заросшую мхом тропинку, которая вела в колодезные палаты.

У потемневшей от времени двери он положил руку на камень и прислушался к звуку вод, потом вошел. Где-то вверху, на холме под названием Потир, брал свое начало тот родник, который питал колодец; и брал он свое начало именно в том месте, где, по преданию, Иосиф Аримафейский закопал Чашу, из которой пил Господь на Своей последней вечери. Чаша, потир, кратер, по которой и назван был холм.

Если только холм не был так назван из-за своей формы: перевернутая чаша, из которой льется вода, похожая на вино. Доктор Ди взглянул на камни, по которым бежала вода, — они были сплошь в красных прожилках и пятнах. А еще этот колодец называли Кровавым.

Он выпил этой воды, помолился и двинулся дальше. Дорога вышла из сени зеленеющих деревьев и, по спирали, пошла дальше вверх по склону Тора. Небо стало расчищаться, и в щеку доктору подул свежий ветерок. Чем выше он поднимался, тем шире расстилался вокруг низинный ландшафт, и вроде бы вдали уже показалось море. Четыре холма царили над равниной: Кэдбери-хилл, Потир, холм Суши Весла, похожий на кита, поднявшего в небо могучую спину, и этот, на который взбирался он сам. В древности, и это он знал наверное, все эти холмы были островами; а лощины — дном моря. Гластонбери тогда лежал на острове под названием Авалон, Яблонный остров.

На этот Тор добраться можно было только на корабле; на холме Суши Весла Иосиф впервые ступил на берег и вонзил свой посох в землю. И в этом месте из земли поднялись Тернии, те самые, которые цветут на Рождество. Доктор Ди видел их, Священные Тернии, все в цвету в день Христова появления на свет: потому что взбирался на эти холмы уже много раз, и описывал здешние достопримечательности, и измерял земли вокруг. Хорография была еще одной из прекрасно известных ему дисциплин: измерение и описание участка земли, его содержимого и его геометрических свойств. Вот только не было на всей земле другого такого участка, подобного тому, на котором он сейчас стоял; или, по крайней мере, он о другом таком не знал.

Он шел все дальше, тяжело дыша и вгоняя в землю свой собственный посох. Дорога ушла вбок. Он приближался к вершине; и, пока он шел по спирали вверх, низины и холмы вокруг начали понемногу пробуждаться ото сна.

Льва, которого видел мистер Толбот, с Тора разглядеть невозможно, потому что он лежит на противоположных Сомертону склонах холмов; но доктор уже мог различить Деву на востоке, очерченную то черным, то серебристым росчерком Кэри-ривер, — Деву, которая, подобно Ее Величеству, имела при себе жезл и, подобно ей же, одета была в юбку с широким кринолином. Далее к востоку изогнулся вдоль реки Бру Скорпион, и жалом ему служил острый и блестящий на солнце выступ скальной породы.

Потом проснулся Кентавр, который был еще и Геркулесом, одновременно конем и героем, и сделан был из Пеннардских холмов, или, наоборот, они были сделаны из него, или, может быть, и то и другое разом; шпиль церкви в Западном Пеннарде — стрела в его натянутом луке. А к северу от него был Козерог, и старая крепость под названием Понтерз-Болл как раз приходилась на то место, где должен торчать рог. Доктор Ди шел дальше, посолонь, вокруг вершины Тора. Фигура за фигурой, Двенадцать выступили из небытия, от Овна в Уилтоне и Стрите, с зелеными пшеничными полями по всей спине, которые к концу лета приобретут подобающий золотому руну цвет, и далее по кругу, вплоть до двух Рыб, связанных между собой хвостами: одна — огромный кит холма Суши Весла, другая расположилась в деревушке с названием Стрит, и круглый тамошний церковный двор служил рыбе глазом. Огромный гороскоп, которого никто не сможет ни прочесть, ни даже увидеть, даже с вершины Тора, если не знает, что он здесь есть; хотя увидеть его несложно — в принципе — тому, кто летает в небе, кто парит, вон как тот ястреб, и смотрит вниз.

Так если это был не сон, кто же тогда его нес?

Доктор Ди добрался до подножия башни. Здесь, наверху, вовсю гулял ветер, свежий ветер, который играл бородой доктора и полами его плаща.

Вся страна была теперь открыта взору, и доктор Ди стоял в самом ее центре, как будто у гномона, и оглядывал древний Логр.

Королевства в те дни были меньше; и все же, когда море заполняло все здешние низины и покрывало пески между холмами и возвышенностями, которые представляли собой фигуры, отражавшие царящую над ними вселенскую звездную цифирь, для Артура и его рыцарей королевство громоздилось здесь на королевстве, страна на стране, и всегда хватало места для путешествия в иные страны. Ибо одно королевство есть все королевства: холм, дорога, темный лес; замок, чтобы войти в него; опасный мост, который нужно миновать.

Авалоном звался остров, на который увезли Артура, чтобы он умер там или погрузился в сон; но тот же самый остров звался и Камелот, а в Камелоте царствовал Артур. А еще Авалон был островом Персиваля, по праву наследства, поскольку его отец, король Пелл, царствовал именно здесь: так написано в некоторых древних книгах. Отсюда Персиваль отправился на поиски Грааля: сей Грааль представлялся то чашей, то камнем, то блюдом, и он же был той самой чашей, которую принес на этот северный остров блаженный Иосиф, и до сих пор точил из себя сладкую живую воду: и доктор Ди не далее чем час назад омыл в этой воде лицо и руки.

У башни Св. Михаила доктор Ди сел и запахнул полы плаща. Облака крылатыми небесными существами встали из-за Севернского залива, указав ему двойную серо-белую полосу, которая была его родной землей, Уэльсом, далеко на западе, на том самом западе, куда ушли друиды и унесли с собою прошлое.

Грааль был не один; на свете существовал, или существует, или будет существовать, не один Грааль, а пять, пять Граалей, и нужно пять Персивалей, чтобы их все найти. Есть Граали земли, воды, огня, эфира: камень, чаша, кратер или горн, и та лохань, что в руках у Водолея, знака воздуха. И еще один — Грааль квинтэссенции. Если только этот Грааль не есть вся как она высится над нами перевернутая, о семи сферах, небесная твердь, которая содержит в себе все вещи, которые содержатся внутри всех вещей, чаша, из которой должна испить всякая душа, хочет она того или нет.

Он подумал: едина ли вселенная в себе самой? И верно ли, что в каждой ее части содержится вся она как единое целое?

Много лет назад, много-много лет назад, он открыл знак, который мог означать самую суть вселенной. Он вычертил его при помощи линейки и циркуля и долгие годы потом держал этот знак перед мысленным взором и наблюдал за ним: не станет ли он разрастаться, не станет ли он притягивать к себе те вещи, из которых создан мир: огонь, воздух, землю, воду; числа, звезды, души. И чем дольше он за ним наблюдал, тем явственнее видел, что именно так и происходит. Он стал иероглифом, похожим на иероглифы Эгипта, в которых заключено знание, невыразимое иным путем, поскольку слова чересчур длинны, дабы им его доверить. Он носил этот знак с собой, как женщина носит ребенка, покуда однажды в Антверпене (в ту неделю он сам был — огнь познания, неопалимая купина) не доверил его маленькой книге, и вывалил все, что знал о нем, написал, не ведая, что творит, и очнулся только тогда, когда стал пуст.

Он написал; он отдал написанное в набор, и книга вышла из печати.

Даже и сейчас тот знак, что он тогда вычертил, мог оказаться знаком, за которым стоит самая суть вселенной. Но теперь он сделался печатью, которой запечатаны тайны. Он ушел от Джона Ди, и Джон Ди более не понимал им же самим нарисованного знака; как не понимал книги, им же самим написанной.

Может статься, он снова поймет и узнает. Может статься, это произойдет именно сейчас. И нет такого вопроса, на который ты не получил бы ответ.

Ястреб, неподвижно висевший, глядя вниз, в самой середине неба, начал падать по длинной и плавной дуге. Солнце садилось в море; доктор Ди почти физически слышал, как оно шипит о воду. I

Обойти Логр, как солнце обходит год по кругу; взыскуя круговорота творения, и найти в своем же собственном замке-Грааль, долгожданный, вожделенный, тот, что предназначен тебе и только тебе. В Высокой Истории, которую доктор Ди прочел когда-то на древнем языке, имя Персиваль производилось от Par lui fef: самим собой сотворенный.

А та чаша, которую он искал, раненый, в замке своего раненого отца, разве могла она быть чем-то иным, нежели вот этой перевернутой чашей, которую Водолей уронил на Сомерсетскую низменность и на которую смотрел сейчас доктор Ди из самого сердца звездного храма?

Очень может быть, что здесь и только здесь руками древних мудрецов высечены на поверхности земли эти гигантские фигуры (которые как раз подернулись предвечерней дымкой и принялись закрывать глаза, отходя ко сну), пусть даже так — но звезды-то светят повсюду; а значит, повсюду на земле, в каждой точке, есть свой звездный храм, запечатленный на кругах земных, больших и малых. И в каждом из них должен быть спрятан свой Грааль.

Доктор Ди поднял взор к звездному небу, которое совершенно расчистилось к ночи от облаков, и — скажи мне, сказал он, скажи мне: едина ли вселенная в себе самой? Едина ли она, в конце концов?

Его заметили ангелы, которые отвечали за те конкретные небеса, к которым он вознес свой вопрос: они заметили его, поскольку именно у этого круга земного частенько останавливали свой путь, чтобы заглянуть в него, как в зеркало, или — сквозь него, как сквозь замочную скважину. Они разулыбались, услышав его вопрос; потом один из них обернулся, потом обернулся и другой, и посмотрел назад — потому что их обеспокоил звук, звук шагов, далеких, еле слышных, и этот звук означал, что кто-то идет сюда у них из-за спины.

Глава вторая

Весь с головой в апрельском утре, Пирс Моффетт вышел из квартиры и двинулся по Мейпл-стрит к центру города. В нескольких ярдах от тротуара, по которому он шел, соседи копали, сажали, высвобождали кустарники из-под зимних укрытий, обрезая сухие ветви. Некоторые поднимали головы и провожали Пирса взглядом, и большинство здоровалось. «Доброе утро!» — сердечнейшим образом отвечал Пирс, в глубине души посмеиваясь над здешней патриархальностью; такое впечатление, что он вернулся с далекой каменистой планеты туда, где между человеком и землей сохранились нормальные, человеческие отношения; эти милейшие люди даже и представить себе не могли, насколько странным был для него сам тот факт, что с ним здороваются на улице незнакомцы. Он благословил их, благословил их обширные задницы, которые являлись на свет божий всякий раз, как они наклонялись над своими горшочками и бордюрчиками, благословил их живые изгороди и лимонного оттенка цветы, высыпавшие на черных ветвях кустарника, — черт, как бишь его называют, опять вылетело из головы, форсития, что ли?

И столько было всякого, что непременно нужно было выучить или вспомнить: названия цветов и трав и порядок, в котором они цветут, принятые между добропорядочными гражданами формы приветствия и что на них должно отвечать; названия городских улиц и переулков, местные магазины, обычаи, история здешних мест. Пирс вздохнул полной грудью. «Так много всякого во всех концах земли, — подумал он, — что все мы непременно будем счастливы — как короли». [109]

Счастливы, как короли. Он свернул с Мейпл-стрит на Ривер-стрит (интересно, отцы-основатели этого городка долго думали, прежде чем выбрать для улиц все эти простые, самоочевидные названия — Мейпл, Ривер, Хилл? [110]), а потом свернул еще раз, там, где Ривер-стрит пересекается с Бриджес-стрит и где главные здания города смотрятся в быструю мутную реку и в весеннее небо. На углу он зашел в маленький магазинчик, жестяная красно-белая вывеска над которым гласила: УНИВЕРСАЛЬНЫЙ МАГАЗИН. Он хотел купить пакетик своего обычного дешевого табака, а потом заметил, что кроме сладостей, жевательной резинки и сигарет здесь продаются еще и журналы, в общем-то совсем неплохая подборка, разложенная на высокой деревянной этажерке, включая пару специальных, на которые Пирс собирался оформить подписку с доставкой, а теперь можно этого и не делать Ну и славно. Он прошел дальше, в полутемные глубины магазинчика. Там стояла невысокая стойка-автомат с газированной водой, с настоящим мраморным верхом и тремя, не то четырьмя вертящимися табуретами; он провернул один по ходу, и тот грохотнул именно так, как должны вести себя такого рода табуреты. Рядом с витриной висело объявление насчет свежих газет с уведомлением о том, что желающие получать «Нью-Йорк тайме» должны заранее сделать заказ на номер вперед.

Н-да.

Пирс надолго застрял у стойки, с огромной кипой газет в руках; он вдруг понял, что некое особенное ощущение, которое всегда, сколько он себя помнил, приносило с собой воскресенье, — ощущение, неизменное в любую погоду и в любое время года и связанное с такими понятиями, как головная боль, подавленное настроение и даром потраченное время, — происходило вовсе не оттого, что когда-то Иегова провозгласил сей день своей неотъемлемой собственностью, испортив его тем самым даже для неверующих, нет, никоим образом. Это ощущение подобно газу сочилось из воскресной «Тайме» — газу с кислотным привкусом типографской краски и с одуряющим, рвотным действием. Когда он перестал покупать «Тайме», симптомы вроде бы и в самом деле ослабли.

Но здесь отравляющее действие прессы, судя по всему, можно окончательно свести на нет. Однако чем же они тут занимаются, в подобном случае, по воскресеньям? Этак, того и гляди, придется приучить себя ходить в церковь.

Еще дальше (магазинчик оказался куда обширнее и заключал в себе куда как более значительные множества вещей, чем то казалось снаружи) расположились витрины с канцелярскими товарами и школьными принадлежностями: карандаши и ручки, скотч, клей и кипы больших желтых блокнотов, того же самого оттенка, что и только что виденные цветы на улице. А еще здесь были ленты для пишущих машинок и маленькие бутылочки с белой краской, чтобы замазывать опечатки; резинки-стерки, прямоугольные и округлые. По большому счету здесь было все, что ему нужно для предстоящих трудов, и вроде бы наилучшего качества, и только что распаковали.

— Что-нибудь ищете, сэр? Позвольте, я вам помогу, — обратилась к нему дама за передней стойкой; дужки ее зеркальных очков были соединены похожей на четки цепочкой, цепочка была закинута за шею и колыхалась всякий раз, как продавщица поворачивала голову.

— Нет, спасибо, просто смотрю, что к чему.

Он вытянул из шеренги разнокалиберных конторских книг одну, высокую и тонкую, с корешком и уголками, отделанными красно-коричневой кожей (или кожзаменителем), и крупными, с засечкой, буквами УЧЕТ, впечатанными в серую клеенчатую обложку.

Неужели кто-то где-то до сих пор производил такие допотопные штуки? Зачем? Вот разве что для того, чтобы вести учет в магазинчиках вроде этого. Обрез конторской книги был выбелен под мрамор, и стоила она на удивление дорого.

Он решил купить ее и делать в ней записи относительно своей новой жизни на лоне природы. Он был не настолько уверен в своих писательских дарованиях, как должен был бы, особенно теперь, когда всерьез вознамерился зарабатывать на жизнь литературным трудом, а о том, что ведение дневника помогает держать перо востро, ему доводилось слышать неоднократно. А еще ему все равно нужно будет как-то коротать долгие здешние вечера, которые наверняка быстро скрадывают-скатывают улочки Блэкбери-откоса — как ковровые дорожки.

Выйдя снова на улицу, в тусклый солнечный свет, он огляделся вправо-влево вдоль улицы, сперва в сторону моста через Шэдоу-ривер (узкий, каменный), потом в сторону моста через Блэкбери (широкий, черный, металлический). Обширное водное пространство впереди и внизу переливалось и рябило на солнце; Пирсу даже показалось, что, наполовину прикрыв глаза, он увидел линию водораздела между струями двух встретившихся рек, холодную и прозрачную, медленную и мутную — иллюзия, вне всякого сомнения, обыкновенный обман зрения. Когда он обернулся, прямо у него за спиной оказалась библиотека.

Вот и славно.

Выстроена она была в псевдороманском стиле, в самом, пожалуй, неудачном, который только можно было придумать для общественного здания; изрядная часть конструкции была рассчитана только на то, чтобы поддерживать громоздкий и совершенно бессмысленный купол. В фойе был выставлен кусок местного асбестового сланца с отпечатком доисторического листа и, кажется, ноги какого-то древнего зверя. Внутри было светло и прохладно, купол на поверку оказался не таким уж и бессмысленным, он пропускал внутрь здания на удивление много света; у каждой из замысловато искривленных пристроек и галерей тоже была своя функция; нечего сказать, местечко приятное. Еще одна пожилая дама с очками на цепочке (судя по всему, они в здешней жизни окажутся людьми не последними, эти дамы; одна точно такая же уже успела обслужить его в банке) председательствовала за главным письменным столом. Должно быть, именно у нее нужно будет выписать читательский билет. Если даже и не пригодится для серьезной работы, то хотя бы для того, чтобы схватить на ходу что-нибудь по случаю: ибо прямо около двери, специально для тех, кто не даст себе труда или не осмелится пройти дальше, стоял стеллаж с последними бестселлерами, цветастые кирпичики, обернутые, на манер коробок с конфетами, в пластиковую оболочку.

Среди них он заметил книгу под названием «Колесница Фаэтона», чей оглушительный успех мог, с точки зрения Джулии, стать прологом к его собственному успеху. Пирс снял книгу с полки. Бумажная вклейка на пластиковой обложке гласила, что он держит в руках КНИГУ НЕДЕЛИ, что само по себе, даже будь это правдой, вряд ли можно было воспринимать как комплимент автору.

О чем эта книга, он конечно же знал: ее содержимое было вполне предсказуемо по рекламным аннотациям на обложке, а основные посылки были непременным атрибутом ток-шоу. Когда-то давным-давно корабли из Неведомых Далей приземлились на нашей планете, и по миру рассеялись представители иных миров; они в ответе не только за титанические и научно необъяснимые сооружения доисторической эпохи (Стоунхендж и т. д.); кроме того, они оставили о себе память в мифах разных народов и стран, и даже портреты их остались на стенах пещер и на надгробных памятниках: эдакий странный род эвгемеризма. [111] Древние боги в действительности были никакие не боги, что вы право, глупость какая; на самом деле это были пришельцы с иных планет.

Многим его студентам очень нравилось даже и саму историю строить именно на этих основаниях.

Он раскрыл книгу на середине. И наткнулся на фотографию голого скалистого холма, увенчанного башней. Гластонберийский «маяк»? гласила подпись под иллюстрацией. Лей-лайны [112] со всей Британии сходятся в Авалоне (см. с. 195).

Пирс открыл указанную страницу.

«Тот факт, что Британские острова сплошь пересечены достоверно картографируемыми прямыми линиями, которые соединяют между собой церкви, кромлехи, горные вершины и разного рода „священные“ места, был установлен исследователями еще в 1920-х годах». Пирс всегда балдел от «исследователей» и «ученых» из такого рода книг; читатель просто обязан был представить себе группу объективнейших специалистов, быть может даже в белых лабораторных халатах, вместо кучки полудурков и откровенных психов, которые на самом деле и проводили все эти «исследования». «В то же время в окрестностях Гластонбери были обнаружены гигантские астральные фигуры, составляющие круг диаметром в несколько миль, причем фигуры эти можно рассмотреть только с высоты птичьего полета. Каким же целям мог служить „Гластонберийский Звездный Храм“? Не являлся ли он своего рода картой звездного неба для тех путешественников, что прибывали сюда при помощи транспортных средств, не имеющих отношения ни к земле, ни к воде?..»

Господи ты боже, подумал Пирс, захлопнул книжку и сунул ее на место. Звездные храмы и лей-лайны, НЛО и макропейзажная трафика, да неужто им не понятно что единственная вещь, которая и в самом деле вызывает непреходящее изумление, так это человеческая способность везде и всюду выискивать подобного рода вещи? Дайте эдакому взыскующему тайн типу карту Пенсильвании или Нью-Джерси, или вот хотя бы карту Дальних гор, и он тут же обнаружит «лей-лайны»; а если человека усадить неподвижно и заставить долго смотреть в звездное небо, рано или поздно он узрит взирающие на него с высоты физиономии.

Вот где главный интерес, вот где тема, достойная исследователя: не где и почему пролегли лей-лайны, а почему люди так хотят их найти; не какой очередной план выдумали на наш счет пришельцы из космоса, а почему мы, так или иначе, неизменно думаем, что должен быть какой-то план.

Джулия сие поймет и оценит. Не может не понять. И наверняка уже оценила.

Он свернул в центральный крытый портик (раздраженный и взбудораженный, и перед мысленным взором — зеленые холмы и синие реки с высоты птичьего полета). Художественная литература, биографическая и научная литературы суть боковые ответвления. Смысл. Ему пришло в голову, что у человеческого существа есть пять основных потребностей: в пище, в укрытии; а если не в укрытии, то в одежде; в сексе — или в любви, если это разные вещи; и в Смысле. Будучи лишен смысла, человек вполне может зачахнуть и умереть — точно так же, как человек, лишенный воды или пищи.

Не разбирая пути, он случайно забрел в отдел художественной литературы и принялся скользить глазами по невостребованным, в основной своей массе, книгам, вид которых был, пожалуй, еще более скорбный, чем у невостребованной научной или философской литературы. В глубине коридора молодая женщина сняла книгу с полки, заглянула в нее, улыбнулась и понесла с собой; интересно, подумал он, что она такое взяла. Нортон. Норрис. Нофцингер. «Далекий поворот» Хелен Ниблик. Митчелл, ну, тут, конечно, десятки и десятки экземпляров. Маккензи, Маколей, Макдональд.

Росс Локридж. Джозеф Линкольн.

Ба, а это еще что такое?

Когда, из чистого любопытства, он как-то забрел в ближайшую к нему нью-йоркскую районную библиотеку, он не нашел там ни одной. А тут их дюжины, или по крайней мере дюжина. Полное собрание сочинений. Вот тебе и на.

Вот тебе «Надкушенные яблоки», это не та, где про Шекспира? А вот «Книга о ста главах», которая пугала его — подростком — и внушала чувство, похожее на священный ужас. И еще целая стопка книг, которых он не читал, или по крайней мере не помнил, чтобы читал. И какого, спрашивается, черта библиотека вроде этой закупила все эти книги? Крафт, в конце концов, никогда так и не стал Шеллабаргером или Костеном. [113] Он дотронулся до двух или трех корешков, вытянул наугад книгу, вспомнив то роскошное чувство ожидания, которым сопровождалось для него когда-то прибытие очередного такого тома в ежемесячной посылке из библиотеки штата; как он усаживался за нее, будто за долгий и вкусный обед, приправленный молоком и печеньями.

Где-нибудь под этими обложками, так же, как и в книжке про Бруно, он может наткнуться на вещи, нет, он наверняка наткнется на вещи, которые когда-то помогли ему выстроить Эгипет. Хотя он был более чем уверен, что все найденное в них всего лишь послужило подтверждением факта существования этой страны, а открыл он ее намного раньше, чем открыл для себя Крафта В этом он был уверен на все сто процентов.

И все-таки когда и как он открыл для себя Крафта?

Как-то раз одна из этих книг просто-напросто оказалась в посылочной коробке в ответ на какой-то из его запросов, или запросов Сэма, или Винни, хотя Винни всегда предпочитала иные способы ухода от реальности. Что он такое в тот раз заказал, в результате чего ему прислали Крафта — «исторические романы»? И которую из них ему прислали первой, ту, что про Бруно, или и в самом деле один из романов, который заставил его и дальше требовать книги того же автора? Он действительно заказывал их или ему просто их слали, одну за другой?

Он сунул на место книгу, которую снял с полки.

Сначала нужно оформить читательский билет.

Было тут и еще чему порадоваться; это похожее на маленький кекс здание было, как изюмом, нашпиговано приятными сюрпризами. Академическое издание Кембриджской Новейшей истории.

Католическая Энциклопедия, прекрасное старое издание, битком набитое разными разностями, которых более поздние издатели откровенно стыдились или не включали по иным, сугубо прагматическим соображениям; еще одно непаханое поле. А еще тут было множество огромных, роскошных фолиантов с гравюрами и альбомов с репродукциями, многотомные ботанические атласы и орнитологические справочники в кожаных переплетах — состоятельные обитатели санаториев, должно быть, заказывали все это богатство для местной библиотеки, дабы им было что полистать в долгие месяцы летнего отдыха.

Высокие стеллажи вдоль стен читального зала были сплошь заняты именно такого рода книгами. Пирс как раз замешкался в дверях этой приятной во всех отношениях комнаты (столы из светлого дерева, зеленые лампы, темные портреты), когда скорчившаяся в дальнему углу зала у книжного шкафа женщина с толстым томом в руках обернулась и посмотрела на него, или, скорее, перевела в его сторону взгляд темных, мимо него скользнувших глаз, а потом встала и пошла к своему столику, уже заваленному другими книгами и бумагами.

Такое, вообще-то, бывает? Конечно, та ночь была короткой и темной, и с тех пор прошел не один месяц. И было бы довольно странна, если одним из первых встреченных им в городе людей оказался бы один из тех двух или трех здешних обитателей, с которыми он успел познакомиться в прошлый раз.

И все-таки это была она. Он двинулся вперед, глядя прямо на нее, и когда она еще раз подняла голову и посмотрела в его сторону, он улыбнулся. Она, однако, не подала ни малейшего вида, что узнала его.

Нет, точно, она.

Он обогнул комнату по периметру и подошел к ее столику. Помимо толстого тома — это был биографический справочник, открытый на фамилии Эмерсон, — она запаслась линованной бумагой и карандашами, а еще калькулятором; и занималась она, судя по всему, тем, что вычерчивала какую-то кривую, график, на одной из осей которого были отмечены годы.

— Привет, — сказал он.

Она подняла голову: нейтральная улыбка, специально предназначенная для встреч с назойливыми незнакомцами мужского пола.

— Миссис Мучо? — спросил он.

Выражение лица изменилось.

— Нет, — ответила она.

— Извините, — сказал он. — Меня зовут Пирс. У меня такое чувство, что мы с вами уже встречались.

— А мне так не кажется, — сказала она.

— А вас зовут…

— Моя фамилия — Райдер.

Боже правый.

— Ой.

— Я вас не припоминаю.

— Извините, извините, пожалуйста, — сказал он. — я в общем-то в городе человек новый. Вы просто очень похожи на одну мою знакомую.

— Извиняю, — сказала она, и лицо ее стало совершенно непроницаемым, как если бы она постановила для себя, что ее решили разыграть или сделать ей какое-то не совсем уместное предложение и что ей это наконец надоело.

— Ну, что ж, — сказал Пирс. — Значит, обознался.

— Угу, — отозвалась она.

Он отвесил поклон и с достоинством удалился, стараясь не выглядеть уличным ловеласом. Отдельные черты и впрямь совсем не похожи на ту правильную женщину, или вернее на тот ее образ, который он хранил в себе все эти месяцы и который за это время, несомненно, успел изрядно разойтись с оригиналом. И все-таки этот толстый пучок черных волос на спине, он же видел, как она выжимает из него речную воду.

Улаживая с пожилой столоначальницей вопрос о читательском билете, он постарался еще раз приглядеться к ней и перехватил ее ответный взгляд. Потом она снова опустила глаза в книгу или в график — или чем она там таким занималась, — но глаза она отвела не сразу.

Конечно, очень может быть (думал он, карабкаясь в гору, в сторону дома, спиной к центру города), что — отчасти — шутливое обращение «миссис Мучо», с которым он к ней подошел, совсем не показалось ей забавным и она решила просто поставить его на место. Фамилия Райдер — так, кажется, она представилась? — могла оказаться ее девичьей фамилией, и она привыкла, чтобы в дружеском общении с глазу на глаз ее называли именно так.

А еще может так статься — это была мысль, которая и раньше приходила ему в голову, обычно после того, как он называл одну из своих любовниц именем какой-нибудь другой, конфуз, который приключался с ним, как и со всяким другим мужчиной, но который, насколько он знал, ни разу не приключался ни с кем из его знакомых женщин, — может статься, что в мире есть всего одна-единственная женщина, к которой он по-настоящему привязан, единственная настоящая для него женщина, и на всем протяжении его жизни она продолжает показываться ему в разных телах, под разными именами, замаскированная под себя саму.

En del un dieu, en terre une deesse, и вот она в очередной раз дала о себе знать.

Не то чтобы это происшествие много для него значило, нет, конечно. Он принес свою присягу, и впереди его ждала работа в год длиной. Когда он подошел к № 21, у дверей из расхристанного шоколадно-коричневого фургона выгружали коробки, коробки и еще коробки с его книгами, которые всерьез подзадержались в дороге, а теперь вот наконец-то прибыли.

— Вы не из этих мест, — сказал Пирсу Бо Брахман.

— Как так?

— А вот так.

Пирс вместе с соседом стоял на залитой солнечным светом лужайке Бо Брахмана; лужайка только-только покрылась первой нежной зеленью, и из кончика каждой веточки на каждом клене по всей Мейпл-стрит пробился желто-зеленый новорожденный листик. У Пирса в голове опять сложился вопрос, который уже мучил его точно в такой же апрельский день несколько лет тому назад: как так получается, что из всех этих крохотных, совершенных по форме, похожих на драгоценные камни листочков вырастают также одинаковые между собой, но гораздо большие по размерам листья. Между листиками висели гроздья кленовых семян-крылаток, которые можно (припомнил Пирс) носить на левом нагрудном кармане, как будто ты летчик, или осторожно расщепить и надеть на переносицу. Или, если уж придет охота, и то и другое разом.

— Пусть даже вы об этом не помните, — сказал Бо — на самом деле вы из совсем другого места. Это не ваш мир, хотя он таковым и прикидывается. Эта вселенная Вы прибыли сюда, пришли, проделав долгий путь; и теперь у вас что-то вроде ступора после долгой и трудной дороги, вы забыли даже о том, что вообще трогались в путь. Когда вы начинали свое путешествие, ваше тело было астральным, но за время пути оно оделось материальной реальностью; накинуло на себя материю, как накидывают пальто. Но внутри по-прежнему живет астральное тело. Только теперь оно связано и впало в спячку.

— Угу, — сказал Пирс. — В таком случае откуда вы сами к нам сюда прибыли? В смысле, в начале всех начал?

— Сотни лет тому назад? — спросил Бо.

— Сотни лет тому назад. В самом начале.

— Ну, давайте допустим, — сказал Бо, — что мы, живые души, пришли из космоса. Со звезд. Допустим, что мы заблудились в пути; остановились здесь; приняли ту форму, которая соответствует данной планете как низшей фазе эволюции. А еще допустим, что мы так долго прожили в этой своей нынешней форме, что успели забыть обо всем остальном.

— Хм, — произнес Пирс. Эти звезды наверняка те самые, с которых прибыли добрые инопланетяне из «Колесницы Фаэтона», дабы научить людей ремеслам и искусствам.

— Там, на родине, все еще помнят о нас, — сказал Бо, судя по всему, импровизируя на ходу. — Они о нас думают; они ждут, когда мы сами вспомним о своем происхождении и отправимся в обратный путь. Может быть, они даже шлют нам послания, которые только астральное тело способно воспринять.

— Которое все это время спит.

— Вот оно, послание, — сказал Бо. — Проснитесь.

В конце Мейпл-стрит из-за угла вывернула маленькая красная спортивная машина и поехала в сторону дома Бо.

— Но за всеми этими звездами, — сказал Бо, — о которых гласит наша история, стоит Бог. И не важно, сколько сил и времени мы затратим на обратный путь, мы не достигнем дома до тех пор, покуда не обрящем Бога. В том месте, с которого когда-то отправились в путь.

Машина сперва проехала мимо лужайки, на которой сидели Бо и Пирс, а потом вдруг резко затормозила. На пассажирской стороне открылась дверца, из автомобиля выскочила девочка лет двух или трех и побежала к Бо, на ходу, заранее, протягивая ему прихваченную с собой из машины куклу и окликая его по имени. В ее золотистых волосенках сияло солнце, глаза у нее были совершенно счастливые, и Пирс поймал себя на мысли о том, что видит сейчас невероятно красивого ребенка. За ней следом, с трудом выбравшись из неудобного ковшеобразного сиденья, поспешил темноволосый, крепкого телосложения мужчина, который на ходу окликнул девочку:

— Сэм!

— Привет, Сэм. Привет, Майк, — мягким тоном сказал Бо, даже не сделав попытки подняться с насиженного места на солнышке.

— Приветствую, — сурово буркнул мужчина, Майк; судя по всему, сильно озабоченный какой-то неотвязной мыслью или проблемой. — Мать за ней заедет. Эй, Сэм, пока.

Последняя, обращенная к ребенку фраза прозвучала с легким оттенком упрека: девочка уже успела вскарабкаться к Бо на колени. Она тут же слезла обратно на землю и с полным осознанием важности момента подошла к отцу за положенным поцелуем; исполнив церемонию прощания, Майк с сомнением скользнул глазом по фигуре Пирса и эдак нехотя, между делом, кивнул.

— Пока, Сэм. Мама скоро за тобой заедет.

— Скоро, — эхом отозвалась Сэм. В это время из красной машины выбралась высокая женщина с копной густых черных волос; она принялась откидывать брезентовый верх автомобиля. Первый по-настоящему теплый день в году.

Ее взгляд — тоже как бы между делом — прошелся, быстро и искоса, по лужайке, по девочке, Майку, Бо, Пирсу.

Мужчина отвернулся от ребенка и поспешил вниз туда, где она сражалась с брезентовым верхом, который судя по всему, вполне мог оказаться и не откидным.

— Его зовут, — рискнул предположить Пирс, — Майк Мучо.

— Ага, — сказал Бо.

Он резко выхватил из рук у девочки смешной пластиковый волчок: она без боя уступила собственность. Ее взгляд прошелся по Пирсу; она его не узнала.

Черт подери все на свете, если она как две капли воды не похожа на ту женщину, которую он видел в библиотеке. Его ошибка вполне объяснима; более того, не ошибиться тут было просто невозможно.

— А ее зовут Роузи, — сказал он, обращаясь к Бо; как раз в это время она, тряхнув роскошной вороной гривой, отвернулась от них и отточенным движением уселась на водительское место.

— Во всяком случае, Роз. Как мне кажется, — сказал Бо.

Игрушечный автомобильчик, уже с откинутым верхом, тронулся в путь, и рука Майка Мучо тут же хозяйским жестом опустилась на спинку сиденья, за плечами жены.

— Вот и выходит, что вы совсем не из этих мест, — сказал Бо, привычным броском закидывая Сэм к себе на плечи. — Вам только так кажется. Вы никогда не сможете сказать: вот то место, в которое я вписываюсь без остатка. В лучшем случае вы скажете: оно похоже на то место… Именно здесь и именно сейчас. Оно похоже на то место, в которое я вписываюсь без остатка.

Если это и так (а Пирсу вовсе так не казалось, он знал, что за ересь пустила здесь корни, и знал теперь, что представляет из себя Бо), тогда Пирсу пришлось бы сказать следующее: оно похоже, оно чертовски похоже на то место, в которое я вписываюсь без остатка.

— Пойдемте в дом, — предложил Бо. — Выпьем чаю.

— Нет, спасибо, . — сказал Пирс. — Пора домой, книги ждут Девочка на плечах у Бо удивленно оглянулась на Пирса, сперва через левое плечо, потом через правое. Интересно, откуда у нее эти замечательные золотые кудряшки?

Будучи разложены у Пирса на кровати в две шеренги по две книги в каждой, четыре тома трудов Фрэнка Уокера Барра по истории как раз и превратились в полную картину, которую разрезали на четыре части, чтобы пустить ее на обложки. Однако о том, что-конкретно было изображено на этой картине, всякий мог додумывать в меру своей эрудиции и вкуса: вот человек умоляюще вздымает руки перед ликторами; а там бродяга в отрепьях подходит к античному храму; разлетаются в стороны темные мильтоновские создания с крыльями, как у летучих мышей; полет ангелов, или во всяком случае масса высоких, благородного обличья дам, в длинных, падающих складками одеяниях и с тяжелыми сизыми крыльями за спиной, сгрудилась ближе к темному, неясному пятну в самом центре картины, там, где сходились углы четырех книг.

«Кокерел Букс». «Его» издатель. Оставалось надеяться, что его собственная книга, если она вообще когда-нибудь будет доведена до конца и если ее на самом деле опубликуют, попадет на оформление к тому же художнику, который поработал над этим четырехтомником.

При всех прочих «если».

Он сгреб их в охапку, как тяжелое тело времени, и сунул на полку, которая шла вдоль левой стены; потом со стоном нагнулся за следующей коробкой с книгами и разрезал складным ножом склейку из скотча. Со стоном, потому что спину и прочие руки-ноги ломило от непривычного упражнения по перестановке мебели, а потом — по переноске ящиков с книгами вверх по лестнице, а потом еще и досок, из которых он устроил полки вдоль стен в центральной, самой большой в доме комнате, которой суждено отныне стать одновременно библиотекой, спальней и рабочим кабинетом. Он надеялся, что с полками ему поможет Споффорд, но Споффорд оказался недосягаем, и пришлось все делать самому, на скорую руку которая (рука) то и дело превращалась в горячую, и результат, конечно, получился так себе. И к тому же уже и сейчас было видно, что места на них для всех его книг все равно не хватит.

Он вынул две большие пригоршни книг и повернул их к себе корешками. Паковал он их сообразно размеру, а не содержанию, и эти ребята все были сплошь недомерки, в том числе поваренная книга в бумажной обложке, несколько старых карманных словариков, его старый, детский еще требник («Наш воскресный требник») и маленькая Библия, несколько томиков из Йельского издания Шекспира и Monas hieroglyphica Джона Ди. Он небрежно сунул всех их скопом на полку, вынув только Ди, для того чтобы тут же переправить его к другим, таким же особенным книгами на полку вдоль левой стены: маленькую, тонкую книжицу в красном переплете, с вытисненным на обложке знаком Монады, воспроизведенном также и на фронтисписе, точная копия — в дешевом гибком исполнении — с оригинальной гравюры на первоиздании 1564 года:

Когда он будет писать свою собственную книгу, нужно будет рассказать и об этом знаке тоже — как он появился на свет, какие надежды возлагал на него Джон Ди и как в последующие эпохи он всплывал то тут то там в извилистой истории Эгипта. И конечно, нужно будет попытаться объяснить его, ту власть, которую когда-то, казалось, воплощал в себе этот знак, этакая геометрическая контаминация, а не то универсальная головоломка, сработанная из дюжины других символов, стихийных, планетарных, математических, разом и печать молчания, и обещание откровения.

А для того чтобы это сделать, ему, естественно, потребуется сперва самому начать во всем этом разбираться, на себе почувствовать власть этого знака; а он, если честно, сделать этого еще не успел. И не был в том одинок; тот ученый, который перевел эту книжицу на английский, счел необходимым добавить, ввести в нарочито темную и гномическую латынь Ди ряд собственных предположений относительно общего смысла высказывания:

Всяк будет вынужден признать [в качестве] необычайно редкостного [обстоятельства] тот факт, что (и да пребудет так во веки вечные в памяти людской) сей [труд] запечатан моей Лондонской печатью Гермеса, так что во всем [этом тексте] может не оказаться ни единой лишней точки и что ни единой точки [в нем] не будет недоставать, дабы обозначить все те вещи, что мы сказали здесь (и вещи куда величайшие).

Он перевернул страницу. Предуведомление: есть такие люди, которые могут потеряться в «лабиринте» мысли Ди, «измучить свои умы способами невероятными [и] пренебречь своими повседневными заботами»; другие, «наглецы и не более чем призраки людей», торопливо отринут истины, заключенные под этой обложкой. Хм.

Хорошо бы снабдить свою собственную книгу барочным титульным листом, вроде вот этого: гравированный портал, разом нелепый и мрачный, с колоннами, сводами и подножиями колонн, на каждом из которых лента с надписью, объясняющей аллегорию, Зеуля, Эфир, Огонь, Вода, цитаты на латыни и греческом на прихотливо закрученных знаменах, Меркурий с крылатыми сандалиями и шляпой, с пальцем, прижатым к губам. Над посвящением императору Максимилиану выгравирован девиз:

Qui non intellegit, out taceat out discat.

Что в переводе будет означать — так, а ну-ка поглядим:

Пусть [тот], кто не поймет [сего], либо сохранит молчание [об этом], либо изучит.

Н-да, ну и какой же из этих случаев его собственный? Конечно, может оказаться и так, что он и то и другое: разом и дурак, и наглец, тот, кто, ничего не зная, много говорит. Он закрыл «Иероглифическую монаду» и сунул ее на полку к собратьям, Вторичным Источникам, с которыми он и будет коротать свой здешний срок: к «Бруно» Крафта, к Барру в четырех толстых томах, к Торндайку [114] в шести томах, еще того толще; к старому учебнику астрономии Эрла, к словарю Льюиса и Шорта и к словарю ангелов, и к дюжине других: логика, согласно которой именно они и именно в этом сочетании попали на идущую вдоль левой стены полку, была внятна разве что самому Пирсу, и разве что в данный конкретный момент. Пусть прочие учатся, или молчат.

А у него есть кому посвятить книгу? А ведь некому, хотя именно в тот момент он вдруг понял, насколько редкостный, по сути, дар представляет собой такое посвящение: роскошный и льстящий самолюбию, воистину бесценный.

Н-да. И еще предуведомление, От Автора: В этой книге, даже сильнее, нем в большинстве других книг, нет, Эта книга даже в большей степени, чем большинство книг, опирается на другие книги. И автору хотелось бы выразить глубочайшую признательность. Чья глубочайшая научная эрудиция, чьи в высшей степени плодотворные идеи, чьи превосходные. Все нижеследующее есть не что иное, как фантазия на заданные ими темы.

И, может быть, заранее извиниться за то применение, которое он нашел их трудам, и за ту компанию, которую им придется отныне терпеть в его книге.

Он отвернулся от полки и открыл следующую коробку Здесь лежали большие книги: большой словарь и большой иллюстрированный справочник по часам, несколько томов Британской энциклопедии 1939 года, унаследованных им после смерти Сэма, большой Шекспир и огромная Библия.

Эта последняя (изд. Дуэ), такая массивная, такая тяжелая, просто искушала его заняться невинным гаданием.

Он положил ее на кровать, открыл, захватил толстую стопку страниц и, закрыв глаза, начал их перелистывать. Остановился. Не открывая глаз, он опустил в текст палец — и осторожно покосился на результат. Исайя.

Итак, вы выйдете с веселием и будете провожаемы с миром; горы и холмы будут петь перед вами песнь, и все дерева в поле рукоплескать вам.

Глава третья

Как и в каждой книжке Феллоуза Крафта, в той маленькой автобиографии, которую Бони дал Роузи, был эпиграф. Из «Бесплодных усилий любви»:

Как чашу с уксусом, прими удачи дар

Беда тебе однажды улыбнется, а до той поры

Усни, печаль

Каковая цитата, по здравом раз мышлении, представлялась скорее шуткой; очень может статься, поду мала Роузи, что в данном случае сам источник гораздо важнее цитаты, потому что главной темой книги бы ли долгие, растянувшиеся на всю жизнь Крафта поиски Идеального Друга, а также разнообразные разочарования, предательства, нарушения клятв и ошибки, к которым при вели эти поиски, и все они были поданы так тонко, так деликатно, что Роузи начала сомневаться, а был ли автор в действительности так уж не уверен в истинной природе своих пристрастий, в том, что он невиннейшим образом ищет друга, и ничего больше, или это у нее самой настолько извращенное восприятие чужих мотивов и судеб?

Если в вопросах Идеальной Дружбы Крафт был до крайности застенчив, то в отношении роялти и прочих деловых аспектов писательского труда он был откровенен вполне Он дал полный отчет о том, сколько заработал на каждой книге, и Роузи показалось, что это многое объясняет; на жизнь ему, судя по всему, хватало, но достатком это никак не назовешь. Там были еще какие-то семейные капиталы, хотя здесь Крафт тоже начинал темнить; и еще, конечно, был Фонд. Понятное дело, что на авторский процент от продажи книг он никогда не смог бы купить дома в Каменебойне и заплатить за свои многочисленные путешествия, о которых он всякий раз давал добросовестный отчет, каждое из них предпринималось в пламенной надежде, каждое приносило искренние радости от встреченных в дороге шедевров архитектуры и искусства и каждое оставляло после себя горький привкус: все из-за Друзей, подумала Роузи, из-за Никоса и Антонио, из-за Барона, Кирилла и Хельмута. В книгу были вклеены нечеткие фотографии одного или двух из перечисленных мужчин, в гравированных рамочках, с именем, местом и датой; и, в общем-то, — если не считать одного-единственного фото веселой и ребячливой женщины в старомодной громоздкой шляпе и летнем платье, его матери — это были единственные попавшие в книгу иллюстрации.

Нет, вот еще одна: Крафт и с ним еще два молодых человека, на чем-то вроде горной тропки, а за спинами у них, в долине, туманный белый замок, как на картинке в детской книжке. На Крафте и на этих двух, как бишь их там, грубые куртки, кожаные шорты и свитера. Подпись гласила: Во время похода в Исполиновы горы, 1935 , и сама эта фраза Роузи показалась совершенно замечательной. В тексте она не нашла каких бы то ни было упоминаний об этой экспедиции, да и вообще понятия не имела, где находятся эти Исполиновы горы. Не иначе, в Волшебной стране.

Хотя, в общем-то, она не читала книгу подряд, от корки до корки. Книга просто лежала у нее на столе (изначально стол был карточным, а она просто переставила его в угол кабинета, чтобы за ним можно было работать), и она время от времени просто совала в нее нос — когда ей становилось скучно или когда она окончательно запутывалась в непривычной работе; это чтение и даже самый вид этой книги, казалось, имели самое непосредственное отношение к работе, достаточное для того, чтобы заполнять паузы между отдельными делами. Именно ее она и читала однажды утром в конце мая, сидя в кресле Бони и забросив обутые в кроссовки ноги на его письменный стол, хотя на дворе стояло воскресенье и день был не рабочий. Сам Бони был снаружи, на лужайке: согнулся над мячиком с крокетным молотком в руках. Густо-зеленая лужайка, предмет гордости любого старого садовода, белый, в синюю полоску мячик и молоток. Роузи видела его всякий раз, как поднимала глаза от книжки: упражняется.

«Какими бы достоинствами мы их ни наделяли, наши гнезда неизменно пусты, — прочла она; и подумала, что знает, кто такие эти мы. — Мы всегда и неизбежно будем одиноки, как мячики, когда их запускают через широкую зеленую лужайку, иногда они ударяются в другие, такие же, иногда их самих ударяют. Мы должны быть благодарны судьбе за эти удары; и хранить в себе смелость и бодрость духа; и не забывать о тех, кого любили, — ни в коем случае — и молиться, чтобы наша верность, в свою очередь, обеспечила нам место, пусть даже это место не часто будут навещать, в их собственных сердцах».

Хм.

Роузи вдруг пришло в голову, что в наши дни все — нет, пожалуй, не все, но многие из тех, кого она знала, — живут точно так же, как от века жили мужчины-геи вроде Крафта; от одного короткого столкновения до другого, столь же короткого, не находя покоя, среди любовников, которых невозможно удержать при себе, вот разве только на то время, покуда держишь их за руки. А что потом? А потом помнить о них и не терять связи: оставаться друзьями. Может, есть в этом некий урок, или подсказка на будущее: как не остаться в конечном счете с пустыми руками, если уж тебе все равно выпало жить такой судьбой.

Она пропустила странички между пальцами, и они сложились одна к другой, книга закрылась. Снаружи, на лужайке, Бони сделал отточенное движение молотком, как маятник качнулся, и распрямил согнутые в коленях ноги. Сэм в полном восторге помчалась через всю лужайку и перехватила мячик. Бони поднял палец; Сэм с мячиком в руке обернулась, чтобы послушать, что он скажет, а потом решила все равно оставить мячик себе и побежала прочь, восторженно хохоча во все горло.

«В Венеции, в церкви Сан-Панталон, находится одно из величайших известных мне произведений искусства. Это барочная фреска на потолке, выполненная в обманывающей глаз перспективе неким Фумиани, о котором я более ничего и нигде не слышал. Его работа покрывает весь потолок, вместе с кессонами, как некое невероятных размеров станковое полотно; она призвана проиллюстрировать историю из жизни святого, хотя мне так и не удалось выяснить, что же это за история. Несмотря на вполне убедительный вертикальный „скачок“ перспективы, ей недостает исчезающей — на грани реального — легкости Тьеполо, но есть в ней некая сумеречная, похожая на галлюцинацию ясность, все фигуры совершенно отчетливы и ясно прописаны, колонны, лестничные пролеты, троны, треножники и дым воскурений настолько реалистичны, что гигантские их размеры и скорость, с которой они закручены в уходящей вверх спирали, создают совершенно головокружительный эффект. Самое замечательное в ней то, что, если не считать центрального круговорота ангелов, в ней невозможно сыскать никакой очевидной религиозной идеи: ни Девы, ни Христа, ни Бога-Отца или Духа Святаго, ни распятия, ни нимбов, вообще ничего. Ничего, кроме этих гигантских древних фигур, вовлеченных в историю куда сильней, чем тот, о ком эта история должна была повествовать; они размышляют, выносят суждения, надеются, созерцают, одни во всей вселенной. Рой ангелов возносится вовсе не к Лику Божьему, но к пустому, затянутому белыми облаками центру неба.

Буквально накануне окончания своей работы Фумиани вроде бы сорвался с лесов и разбился насмерть. Представляете?

Впервые я увидел купол Сан-Панталона (святого Панталоне, церковь старого клоуна?) в 1930-м, когда приехал в Европу писать свою первую книгу, «Путешествие Бруно». С тех пор я часто возвращался в Венецию, и фреска Фумиани была одной из тех вещей, которые заставляли меня сюда возвращаться. Если бы я мог — если бы не чувствовал, что в моем стареньком «уотерманзе» [115] того и гляди кончатся чернила, — я попытался бы взяться еще за одну книгу, книгу, похожую на этот купол; книгу, состоящую из трупп, выписанных одновременно двусмысленно, расплывчато и с предельной ясностью, из больших масс, которые разом перекликаются друг с другом и никак между собой не связаны; книгу мрачную, и ясную во мрачности своей, и радостную по достижении цели, совсем как та фреска, которой гигантский фокус с перспективой сообщает радость претворения; книгу, центр которой будет пуст и, разом, бесконечен. Книгу, которая завершит круговорот моей жизни там, где Бруно его начал; книгу, которую я буду писать до самой смерти, и умру, не дописав».

По спине у Роузи пробежал холодок. На самом-то деле она знала, что эти вселенского масштаба мысли были немного преждевременны, поскольку после этой автобиографии он написал еще как минимум одну книгу, «Под Сатурном», кажется? Или это была «Равнина во тьме»? Она ее читала, и ей не показалось, что эта книга чем-то отличалась ото всех прочих; просто еще одна книга, не хуже и не лучше.

Автобиография, подумала она, была, вероятнее всего, написана не на пороге смерти, а в предчувствии надвигающейся старости.

Судя по всему, Идеального Друга он себе так и не нашел. Усилия любви и впрямь оказались бесплодными.

Она отложила книгу и сняла ноги со стола. День, конечно, был не рабочий, но, тем не менее, ей предстояла масса дел: ибо именно сегодня начинался ежегодный, с плавающей датой, турнир по крокету, и первый матч сезона, важнейшее событие с точки зрения общественной значимости, должен был состояться именно здесь, в Аркадии, на лужайке перед окнами кабинета.

Приедут далеко не все посеянные под первыми номерами игроки; некоторые приезжают сюда только на лето и еще не успели распечатать свои здешние жилища, а кто-то как раз сегодня высаживает помидорную рассаду. Бо и иже с ним вроде бы должны были приехать. Аллана Баттермана тоже пригласили. Она надеялась, что будет и Споффорд, с которым она официально не виделась уже довольно долго; он собирался (по его собственным словам) обсудить с ней и с Бо какой-то свой проект.

Проект. Она подтянула шнурки на кроссовках и, прекрасно отдавая себе отчет в том, что делать этого, наверное, не стоит, открыла высокое французское окно и вышла прямо через подоконник на лужайку — позвать дочку обедать.

Пирс тоже не часто виделся со Споффордом со времени своего приезда: сезон был горячий, тот был по уши занят землей, и особых причин гонять в Откос у него не было. Пирс более или менее справлялся сам, уже начав привыкать к мысли о том, что в качестве вновь прибывшего он представляет собой для аборигенов определенный интерес.

Он уже был на короткой ноге с Бо и с живущими в доме у Бо женщинами, там же он успел познакомиться и с Вэл; дело шло к тому, что в скором времени круг его знакомств в этом маленьком городке станет куда шире, чем в мегаполисе, куда он в свое время, собственно, и приехал затем, чтобы стать чем-то вроде отшельника, и откуда к настоящему моменту так или иначе разбежались едва ли не все те люди, до которых ему было дело, — включая отныне и его самого.

Включая и его самого. В субботу он сидел в глубоком кресле у раскрытого окна, так, чтобы на него тянуло запахом расцветшей сирени (огромный старый куст, навалившийся на проволочную изгородь между его собственным домом и соседским) и чтобы можно было слушать птиц. Он ждал, когда с нижней лестничной площадки его позовет Вэл: потому что из всех возможных человеческих занятий он выбрал едва ли не самое странное, они с Бо и Вэл собирались съездить поиграть в крокет. А еще он писал в своем гроссбухе.

«Магическое мышление среди местных обитателей цветет пышным цветом, — писал он. — Мой сосед Бо растолковал мне вчера все, что касается различных планетарных характеристик, относимых к человеческим существам, меркурических, юпитерианских, сатурнианских, марсианских и так далее. И как можно привлечь благоприятные планетарные влияния для противодействия негативным. Талисманы. Печати. И он всего этого понабрался вовсе не в результате каких-то там ученых штудий, не из старых книг; у него просто при себе все это есть. Однако рецепты практически те же самые, которые выработал для себя Марсилио Фичино [116] лет пятьсот тому назад. И каким же образом?»

Он сунул карандаш между зубами, как пират — кинжал, и выбрался из кресла; подошел к «левой» полке, порылся в книгах, вынул одну и, листая ее на ходу, вернулся к окну и бухнулся обратно в кресло.

«Вэл, — продолжил писать он, — наш астролог, и вообще фигура чрезвычайно важная в округе, примерно как знахарь-звездочет или бабка-ведунья была когда-то значима в любой английской деревушке времен Елизаветы. Второго дня она объясняла мне в „Дырке от пончика“ качества или, вернее сказать, сущности двенадцати домов гороскопа. Я спросил ее, откуда у нее взялись именно эти определения; ответа на этот мой вопрос у нее, по сути, не было; она кое-что изучала, сказала она, но изучает она по большей части журналы; а еще ей кажется, она чувствует, что — ну, в общем, опыт, с ее точки зрения, все равно ничем не заменишь; но стоит только сравнить, насколько ее определения сходятся с теми, что дал в своей книге по астрологии Роберт Фладд [117], году приблизительно в 1620-м…»

Он установил раскрытую книгу на подлокотнике кресла, чтобы удобнее было делать выписки.

«Вэл говорит, что Vita — это Жизнь, психологическая и физическая личность человека. Фладд пишет: жизнь, личность, внешность и детство. Lucrum — то, чем человек владеет, деньги, карьера, говорит Вэл; у Фладда — собственность, богатства и дом (но Вэл настаивает еще и на началах; первые шаги; как ты распорядишься тем, что тебе дано в Vita). Fratres, по словам Вэл, это не просто братья и сестры, это вообще касается семейных отношений и любых возможных видов общения; более того, Дружба относится сюда же; фактически, все твое окружение. Фладд пишет, — Пирс потерял нужное место в книге, пришлось искать, — братья и сестры, дружба, вера и Церковь, поездки».

Н-да, может быть, и не настолько тесно сходятся, как ему показалось. Каким образом поездки подпали под Fratres? B описании Фладда «путешествия» значились гораздо дальше по списку, под Pietas, в девятом доме. А может, есть разница между «поездками» и «путешествиями»? Mors, восьмой дом, по мнению Вэл, не есть просто смерть, здесь имеется в виду возможность увидеть жизнь с точки зрения более широкой, космической перспективы. В изложении Фладда здесь значились «смерть, труды, печали, наследственные болезни, последние годы». В целом описание Вэл было, ну, скажем, приятней, чем у мага семнадцатого века, более оптимистическим, здесь всякая трудность, всякое препятствие расценивалось как свидетельство роста и борьбы за переход на более высокий уровень.

Но почему же все-таки домам присущи именно эти свойства, а не какие-то другие? И почему они расположены именно в этом порядке? Вэл была вполне в состоянии объяснить их как строгую последовательность, как общее движение от детских, а затем и взрослых, но по-прежнему чисто личностных забот через социализацию и создание семьи к космическому сознанию, этакий роман в двенадцати частях: но Пирс не совсем об этом ее спрашивал. Расположи любые двенадцать понятий в некой последовательности, и этот ряд можно будет вполне логично истолковать, особенно эдаким вот эзотерическим, апагогическим способом; но это не будет означать возможности их объяснить. Вот он и задал Вэл в «Дырке от пончика» пару вопросов. Почему Смерть расположена на восьмом месте, а не на последнем? Почему восьмой по счету, а не седьмой и не девятой? И неужели Lucrum заслуживает места сразу после Vital? И почему этот ряд из двенадцати понятий заканчивается не величайшим прорывом и не безнадежной беспросветностью, a Carcer, Темницей?

Бо Брахман сидел и слушал, как они разговаривают, и на лице у него играла хитрая полуулыбка, как если бы он знал куда больше, чем они, — но молчал, покуда Пирс задавал вопросы, а Вэл формулировала понятия, посмеиваясь время от времени над собственной непривычкой к логическому мышлению.

— Carcer, — сказала Вэл, — ну, в общем, скорбь, понимаете? А еще боязнь, ограниченность; но, понимаете, это все относится к личной судьбе человека и к его возможности это осознать.

— Что осознать?

— Что его личная судьба, на этот раз, завершена, что настало время от нее отказаться и выбраться из нее — через посредство смерти — и воссоединиться с космосом. В этом смысле — понимание происходящего.

Она взглянула на Бо:

— Я правильно говорю?

Но Бо ничего ей на это не ответил и только улыбнулся в ответ. Пирсу стало казаться, что это вовсе и не улыбка, что у него просто такая форма рта: губы, чуть искривленные, как у сатира. И что эта его улыбка так и остается на уровне губ, не глубже, и не достигает ни сердца, ни глаз.

Так, а что там у Фладда насчет этого последнего дома? «Скрытые враги, предатели, ревнивцы, недобрые мысли, большие животные».

Что еще за большие животные?

На Пирса вдруг снизошло озарение. Оно взорвалось у него в мозгу, как древесная почка, и тут же начало выбрасывать лепестки, раскрываясь, как цветок в ускоренной съемке в научно-популярном фильме, — даже раньше, чем Пирс успел схватиться за карандаш.

«Построить книгу в соответствии с двенадцатью домами гороскопа, — писал он, — каждый дом — глава или часть. Где-нибудь по дороге рассказать историю о том, откуда взялись эти двенадцать домов и как меняли смысл с течением времени, но не сразу, а оставить на попозже; и пусть читатель ломает голову: Vita? Lucrum? Что творится, и т. д.».

Он услышал, как внизу открылась дверь, парадное.

«В Vita рассказать, как ты пришел к необходимости этого исследования. Барр. Детство. И т.д.».

— Эй, красавчик, — послышался снизу хрипловатый голос Вэл.

— Да-да. Уже иду.

Его карандаш буквально летал по листу бумаги. Lucrum хм-м. А вот во Fratres дать компанию мыслителей, историков, магов, тогдашних и нынешних. И путешествие Бруно Он встал, отложил гроссбух в сторону, но писать не перестал.

Mors, это будет три четверти объема книги, и именно здесь сожгут Бруно. Но затем настанет пора его наследия — Эгипет, бесконечность, — которого достанет и на Pietas, и на Regnum, и на Benefacta.

Career под конец. Career. Те девять лет, что Бруно провел в камере размером с Пирсову ванную. Ему дали девять лет на то, чтобы отречься, но он не отрекся.

Почему же все-таки под конец мы оказываемся в тюрьме?

Он скатился на несколько ступенек вниз, потом снова рванул вверх, чтобы взять с собой табак, спички и солнцезащитные очки, купленные еще в прошлом году в Дальвиде. И снова — наружу и вниз, где ждала его Вэл, в шутливом нетерпении раскинув руки в стороны. Он не стал запирать за собой дверь, он вообще не запирал дверей с тех пор, как приехал в этот маленький городок; привычки большого города как-то мигом облетели с него, так, словно он никогда и не жил в большом городе, и не собирался туда возвращаться.

Игрался этот летний чемпионат по крокету на лужайках, расположенных обыкновенно с северной стороны местных ферм; лужайки были каменистые, и на них то и дело попадались пеньки и забытые детьми игрушки, отчего большая часть игр приобретала довольно странный характер и велась по своим собственным правилам; в итоге выходило нечто вроде Крокета с Препятствиями, в который многие из местных наловчились играть очень даже неплохо — в том числе и Споффорд. Однако на ровной, как бильярдный стол, лужайке Аркадии в крокет играли исходя из куда более строгой геометрии; народ собирался все больше пожилой, и молодые игроки чувствовали себя отчасти даже не совсем в своей тарелке: из-за белых костюмов, в которых выступала команда Бони, из-за выставленных миссис Писки кувшина лимонада и подноса с печеньем. Пирс, выбравшись из «букашки» Вэл и увидев, как за розовыми кустами народ играет разминочную партию, почувствовал, что почти готов к тому, что вместо молотка ему вот-вот вручат фламинго, которым придется катать ежиков под воротцами из игральных карт.

Роузи Расмуссен смотрела, как он идет вместе с Бо и Вэл по лужайке, большой нелепый человек в вязаной рубашке — и до странного бережно держит кончиками пальцев окурок сигареты. Она знала, кто он такой, потому что и Споффорд, и Вэл уже успели ей его описать, но в остальном он был для нее совершенным незнакомцем: новый человек в нашем графстве.

Пирс тоже обратил на нее внимание: она сделала эффектный выпад молотком, а потом обвела рукой лужайку, цветы и весь великолепный яркий день, словно предлагая это богатство ему, Бо и Вэл: стройная, жизнерадостная женщина, с подобранными торчком на макушке, как у морковки, вьющимися волосами, и тип лица — чуть удлиненный, с резковатыми чертами, как у породистой лошади, такие женщины до самой старости не теряют привлекательности. Хотя — не его тип. Она забросила молоток на плечо и пошла через лужайку к нему навстречу. За розовыми кустами одетые в белое игроки разразились вдруг сочувственными криками и смехом; Вэл отрывисто расхохоталась; руки Роузи и Пирса встретились.

— Привет. Меня зовут Роузи Расмуссен.

— Пирс Моффетт.

— Ага, точно, — сказала она, как будто какая-то ее догадка только что подтвердилась. — Добро пожаловать в Дальние горы.

Вэл издалека поздоровалась со всеми своими знакомыми и начала быстрым полушепотом пересказывать обстоятельства их биографий на ухо Бо. Роузи указала рукой на лужайку для крокета.

— А вы играете? — полюбопытствовала она.

— В общем-то, нет, — сказал Пирс. — То есть пробовал раз или два. Я даже и правил-то как следует не помню.

— Ну, это-то я вам объясню, — сказала Роузи. — Проще не придумаешь.

Они двинулись по направлению к дому. Пирс окинул взглядом серую громаду Аркадии, ее мишурную пышность и массивные скаты крыши, широкую веранду, на которой стояла плетеная мебель.

По здешним холмам и долинам, подумал он, наверняка разбросана уйма таких вот реликтовых зданий, примерно одинаковых по размеру и возрасту летних загородных домов времен рубежа веков; в ту пору они выглядели вполне скромно, а теперь кажутся сошедшими с картинки в детской книжке. Однажды прошлым летом они со Споффордом ехали на машине, и тот где-то по дороге указал ему дорогу; дорога, сказал он, вела к большому дому, а хозяином дома был дядюшка его Роузи. Где-то по дороге. Судя по всему, подумал Пирс, местная топография начала выкидывать коленца прямо у него, у Пирса, в голове, со всеми местными воротцами, и стойками, и дорожками, которые петляют между ними.

— Значит, Споффорд уговорил-таки вас перебраться в наши места? — спросила Роузи.

— Вроде того, — сказал Пирс. — По сути, именно он во всем и виноват. И еще удача. Вы знаете Споффорда?

— И очень близко, — сказала она, улыбнулась и опустила глаза на мячик, который как раз подтолкнула в нужную сторону. — Как вам тут у нас нравится?

Пирс, чувствуя, как майский ветерок перебирает его рубашку и волосы, глядя на раскинувшиеся вдоль горизонта шартрезово-зеленые горы и переменчивые облака, думал, что ей на это ответить.

— Знаете что, — сказал он. — Если бы у меня была возможность заказать три желания, любые, по выбору, то, сдается мне, одним уже было бы меньше, просто потому, что я уже выбрался из города и попал сюда.

Роузи рассмеялась — этакая глупость, этакое сумасбродство.

— В таком случае у вас остались еще два.

— Ну, — сказал Пирс, — уж с этими-то я точно знаю, что мне делать.

— Вы уверены?

— Абсолютно. — Он вкратце обрисовал ей свои теории и выводы относительно проблемы трех желаний, те предосторожности, которые он считал необходимым принять, и те ловушки, которых нужно опасаться.

— Боже мой, эк у вас все просчитано, — сказала Роузи.

— В таких д'лах, — прогнусавил Пирс, — надо вс'гда быть н'гатове.

— А с чего это вы взяли, что вам всегда нужно быть наготове? То есть проще говоря, как вы собираетесь обеспечить себе возможность загадать эти три желания?

— Вот уж не уверен, что для этого вообще нужно что-то делать, — сказал Пирс. — Это нельзя заслужить. Тебе их просто предлагают, и все. Выпадает нужная комбинация чисел. Ты идешь на базар и покупаешь у старьевщика старую лампу. Вытягиваешь сеть, а в ней запуталась золотая рыбка.

— Да что вы говорите?

— Именно так все и происходит. То есть шансов, конечно, очень даже немного, это я первым готов признать — и все-таки почему не дать себе труд и не быть постоянно начеку? Точно так же, как люди отправляют по почте всякие там купоны от купленных товаров, зная, что шансов на выигрыш в такого рода лотереях — один на миллион. Но все-таки купоны отправляют.

— Я не отправляю, — сказала Роузи. — Никогда.

— Ну, честно говоря, — признался Пирс, — я тоже.

Лицо у него сморщилось одновременно в нескольких местах, произведя на свет асимметричную ухмылку. Роузи рассмеялась: та невероятная серьезность, с которой он рассуждал о подобных вещах, и впрямь показалась ей забавной. Интересно, сколько ему лет? Ближе к тридцати или к сорока?

Она обратила внимание на то, какие у него большие руки. И ноги.

— Ладно, начинаем со стойки, — сказала она, указав ему на стартовую позицию. — Вы за какую команду хотите играть?

— Да мне, собственно, все равно.

— Споффорд уверяет, что вы пишете книгу.

— Пытаюсь.

— И вам за это платят?

— Ну, свой первый миллион я на этом не сколочу. Но что-то платят.

— Тоже неплохо. А о чем?

Пирс наскоро перелистал несколько вариантов ответа на этот вопрос, предназначенных для разного рода слушателей.

— О магии и об истории, — сказал он. — О магии в историческом контексте, а еще об истории магии и магов.

— Ого, интересно. А история каких времен?

— Ну, скажем, Ренессанс и чуть позже. Примерно во времена Шекспира.

— Значит, о тогдашних магах, — сказал Роузи. — Вроде Джона Ди, да?

Он удивленно на нее посмотрел.

— Ну, в общем, да, — сказал он. — В том числе и о нем. А откуда вам знакомо это имя?

— Я читала о нем в романе. Вы историк?

— Преподавал историю, — сказал Пирс. Слово «историк» показалось ему слишком громким. — А что это был за роман?

— Исторический, — она рассмеялась, настолько очевидным был ответ. — Естественно. Феллоуза Крафта. Он жил в наших краях и писал книги.

Тень понимания пробежала по лицу Пирса, и он не просто понял, откуда она может знать старика Ди, — здесь было нечто большее. И Роузи вдруг тоже вспомнила, что в последний раз, когда была в библиотеке, мельком видела человека, очень похожего на того, который сейчас стоял перед ней.

— Да-да, это наша местная литературная знаменитость. Его дом и сейчас стоит в Каменебойне.

— Вот это ничего себе, — сказал Пирс.

— Так вы о нем слышали? — спросила Роузи. — Он ведь так и не стал по-настоящему известным писателем.

— По-моему, я прочел едва ли не все его книги. Много лет тому назад.

— Опаньки, — сказала Роузи, внимательно глядя снизу вверх на Пирса и испытывая чувство, похожее на рождение замысла новой картины: множество разных предметов плавятся, перетекают друг в друга, и вдруг становится ясно, что все их можно выразить в единой форме. — А может такое случиться, — спросила она, — что вам вдруг понадобится работа?

В смысле, приработок, и не на полный рабочий день?

— Мне? — спросил Пирс.

— И вы действительно преподавали в колледже? Учили студентов?

Он оттарабанил ей краткий curriculum vitae.

— Послушайте, — сказала она. — Можете подождать здесь минутку — всего одну минуту, и никуда не уходите.

Он дал понять, что спешить ему особо некуда. Он стоял и смотрел, как она, глубоко задумавшись, идет через лужайку; так, совсем ушла в себя, почти остановилась; теперь приняла какое-то решение и быстрым шагом пошла к группе одетых в белое игроков.

Он попробовал несколько раз ударить по мячу, потом облокотился на молоток: оно и без того неплохо, в этом солнечном майском полудне. Те желтые цветы, которые как раз распустились, когда он приехал в Откос, уже со 470

Wm» третья шли; у дорожки стоял точно такой же знакомый куст но, кроме листьев, на нем ничего не было, — а у корней серовато-желтая посыпка из опавших лепестков. Зато расцвела сирень, белая и пурпурная, и тоже начинала отцветать; а на розах набухли цветочные почки. И все это принадлежало ему, до последней тычинки, весь этот гигантский круговорот жизни, из которого он не выпал в первый раз за долгие годы, в первый раз — с каких, интересно, времен? Со времен ухоженных дорожек и клумб Ноута.

Это его край, и Феллоуза Крафта тоже; если в этом и было какое-то знамение, то наверняка доброе, хотя он еще не привык воспринимать свою жизнь в такого рода категориях. Он чувствовал сейчас одну только простую радость жить; он был уверен только в том, что не разучился удивляться.

Предложила работу. Он стоял и смотрел, как Роузи, сияя улыбкой, идет обратно к нему.

— Бони сказал, что мысль — лучше не придумаешь, — сказала она, подхватывая Пирса под локоть. — И в вашем случае он попал в самую точку. Лучше и в самом деле не придумаешь.

— Бони?

— Бони Расмуссен. Это его дом.

— Ваш отец.

— Мой дядя.

— Ага. — Очень может быть, что здесь, как в старом добром романе, богатые дядюшки встречаются на каждом шагу. — А что за работа?

— Короче говоря, — сказала она. — Можете вы мне для начала просто оказать одну услугу? Связанную с Феллоузом Крафтом. А работа приложится.

Его вели по направлению к иссохшему, ссутулившемуся и, судя по всему, старому как мир человеку, который попивал лимонад, точно так же опершись на свой молоток.

— Боже, как здорово, что я вас нашла, — сказала Роузи.

— Правда?

Старик еще загодя, издалека, поднял в приветственном жесте руку, и Пирс ответил тем же, вышагивая по бархатистой лужайке и в то же время чувствуя, что переступил через порог какого-то невидимого портала — портала, через который обратного хода уже не будет. Он не знал, почему и откуда у него это чувство, но чувство было знакомое, потому что ему уже доводилось его испытывать раньше.

Глава четвертая

Когда Роузи впервые увидела этот дом, сквозь мартовский дождь и ветер, у нее появилось такое чувство, словно ее предупредили: не входи сюда. Он был похож на жилище волхва или отшельника, один-одинешенек на лесистом пригорке, в самом конце длинной подъездной дорожки без какого бы то ни было покрытия, фактически проселка, который вился через пустынные, усыпанные валунами поля. А еще это был один из тех домов, которые — при определенном вечернем освещении и при условии, что вы хотите в них это увидеть, — как будто бы имеют собственное лицо: глаза окон, прикрытые ставнями, как веками, по обе стороны от двери с фрамугой (нос и рот подбородок из покосившихся ступенек, усы из разросшегося бальзамина. Роузи припомнилась стихотворная строка: «сонное царство смерти», и дом казался сторожкой или привратницкой у ворот в это царство. А за его спиной темные сосны патетически вздымали мохнатые лапы, одной сплошной непроницаемой массой, и поднимались горы.

Впрочем, когда Пирс увидел его впервые, погода переменилась, и на поверку дом оказался всего лишь маленьким загородным особнячком в псевдотюдоровском стиле — балки, кирпич, штукатурка, и все как-то не слишком убедительно; глубокие навесы крыши, закругленные по краям, ради вящего эффекта соломенной кровли, но крыт-то домик был рубероидом. Розово-красные трубы и масса ложных труб, окна со средниками и шпалеры роз — все говорило скорее о 1920-х годах, чем о 1520-х. Впрочем, сосны по-прежнему темнели у дома за спиной, и окна-глазницы по-прежнему глядели слепо.

Ему предстояло войти в дом, вместе с Роузи, и осмотреть там все, что только можно будет осмотреть; произвести общую оценку, что-то вроде этого, она не слишком точно знала, как это называется, зато она точно знала, что у нее нет ни полномочий, ни желания делать это в одиночку. В этом и заключалась услуга, о которой она просила Пирса, — составить ей компанию. А привести в порядок все обнаруженное в доме и, может быть, составить каталог, принять решение о том, пускать или не пускать в продажу книги и вещи, если они окажутся стоящими хлопот по продаже, — это и была работа. Если он, конечно, под этим подпишется.

— Пока совсем не стемнело, — сказала Роузи. — Просто чтобы посмотреть, как оно там.

Так что ближе к вечеру (партия в крокет закончилась, Пирс вступил в игру едва ли не самым последним и сорвал бурные аплодисменты) они забрались в «бизон», прихватив с общего стола пару бутылочек пива, и рванули с места в карьер; Вэл что-то прокричала им вслед, с видимым желанием подначить, Роузи махнула в ответ рукой, собаки на заднем сиденье радостно взлаяли.

— Я так долго это откладывала. Очень долго, — сказала Роузи, устраивая между бедрами банку с пивом. — У вас точно не было на сегодня никаких планов?

— Никаких, — сказал Пирс. Тяжелая машина на жуткой скорости неслась вниз под гору, примерно половину времени проводя на встречной полосе.

— А здесь что, не принято ставить сбоку такое маленькое зеркальце, чтобы смотреть назад? — спросил он. И указал на торчащий рядом с боковым стеклом комок засохшей смолы, там, где когда-то было зеркало заднего вида.

— Вы еще успеете привыкнуть к здешним странностям, — сказала Роузи. И улыбнулась ему, одними губами, не отрывая глаз от дороги. — Как вам кажется, вы здесь надолго? А? Давайте-ка перебирайтесь к нам насовсем. Мы вам жену подыщем.

— Ха-ха, — сказал он. — А вы-то сами замужем?

— Нет. — Ответила она. не слишком уверенно. И о Споффорде тоже решила ничего не говорить. Совсем не потому, что он так и не приехал, как обещал, на крикетный матч, и даже не отзвонился — и ее это задело.

Вовсе не из-за этого. Просто она так решила. Без каких бы то ни было особых причин. Без каких бы то ни было заранее обдуманных намерений.

— Конец у этой истории, судя по всему, не очень-то веселый — сказала она, когда они въехали в Каменебойн. — Бони говорит, что к старости он почти совсем оглох. И деньги у него тоже совсем перевелись. Он вообще-то был чистюля и пижон и никогда не позволял себе расклеиваться, но как-то под конец это шоу утратило блеск и яркость. По крайней мере, я так себе все это представляю.

— Хм-м, — сказал Пирс, глядя на пролетающий мимо Каменебойн: фабричный городишко, народ отсюда поразъехался, и фабрика стоит в руинах — стены без крыши, а в стенах стрельчатые окна, что в сочетании с готическими очертаниями труб и башни с часами намекало на разрушенное древнее аббатство — и опять-таки не слишком убедительно.

— Он обычно ходил сюда, в город, за овощами, — сказала Роузи, указав на местный универсальный магазин. — Плюс прикупить себе бутылочку и газеты. Вдвоем со Скотта.

— Скотти?

— Собаку так звали. — Она свернула с шоссе, и дорога резко пошла в гору. — Труднее всего ему пришлось, когда сдох этот пес. Он сам чуть не умер. Такое впечатление, что большей трагедии он не переживал за всю свою жизнь. Хотя, может быть, когда умерла его мать… оп-оп-тпррру-у!

Она со всей дури въехала по тормозам, и Пирса бросило на приборную панель. Вывернув шею, чтобы хоть что-то видеть поверх собак, которых тоже — кувырком — вышвырнуло с заднего сиденья, она сдала задом на узкую подъездную дорожку, перегороженную вделанными в два старых каменных столба алюминиевыми воротами.

— Чуть не проскочила, — сказала Роузи. — Все, приехали.

Она порылась в машине в поисках ключа от массивного висячего замка; ничего не нашла; и они двинулись к дому пешком по пыльной подъездной дорожке.

К сосновому лесу за домом, каркая, летели вороны. Серебристо-золотой летний вечер, время, когда выходят наружу накопленные за день запасы солнечного света, как-то вдруг остановился и, казалось, застыл навсегда.

— Хотите, покажу вам могилку Скотти? — спросила она. — Она там, за домом.

— А мне казалось, вы говорили, что раньше здесь не были.

— Приезжала один раз. Заглядывала в окна.

А внутрь войти так и не решилась.

Они по дуге обошли дом, тихий и настороженный: у Роузи был ключ только от задней, кухонной двери, поделенной на верхнюю и нижнюю половинки «голландки» с аркой.

Знаете, — сказала она, возясь с тугим приржавевшим замком, — я вам, правда, так благодарна.

— Бросьте вы, — сказал он. — Мне самому интересно К тому же я тоже, глядишь, о чем-нибудь этаком вас попрошу. В качестве ответной услуги.

— В любое время дня и ночи, — сказал она, и замок открылся.

— Я буду учиться у вас водить машину.

Нет, совсем не его типаж. Но, по крайней мере, она не замужем. И, по крайней мере, она не подружка его единственного во всей округе друга.

— Легко, — сказала она. — Салитесь за руль, когда поедем обратно.

Она распахнула дверь, и они вошли в стылую кухню.

— Ну, вот, — сказала Роузи, закрыв за собой (и за Пирсом) дверь. И почувствовала, что ей очень хочется взять его за руку, просто для пущей уверенности в себе. — Ну, вот.

Дом очень долго никто не отпирал и не проветривал, и оттого здесь стоял спертый запах плесени, как в заброшенном зверином логове, а свет, едва сочившийся сквозь покрытые патиной стекла, только усиливал ощущение пещеры. Это было жилище холостяка, холостяка, который когда-то крайне тщательно относился к собственной внешности и к тому, что его окружает, но потом забыл об этом, привыкнув к атмосфере запустения и более не воспринимая ее как таковую. Мебель была очень качественная и подобрана со вкусом, но — засаленная обивка, неряшливые пятна, настольная лампа, починенная при помощи куска изоленты, и возле кресла перевернутая стойка-«зонтик», под пепельницу.

Тот зверь, который жил здесь, устроил себе гнездо именно в этом большом кресле, оно до сих пор хранило очертания его тела; бледная дорожка вела по ковру от кресла к «магнавоксу» [118] и к бару — вытертая ступнями хозяина. Пирсу стало даже как-то не по себе от этой детали, чересчур личной.

— Книги, — сказала Роузи.

Книги были повсюду: в высоких шкафах, в углах, сложенные стопками, на стульях и под стульями, раскрытые книги поверх других раскрытых книг; атласы, энциклопедии, романы в ярких обложках, большие глянцевитые альбомы по искусству. Пирс избрал путь наименьшего сопротивления, который, вероятно, сам Крафт проделал между книжными островами и отмелями, — к закрытой стеклянной горке, в которой тоже хранились книги.

В замке был ключ, и Пирс отпер дверцу.

— Наверное, нам с самого начала нужно будет придерживаться какой-нибудь системы, — сказал он. — Хотя бы какой-нибудь.

Некоторые из лежавших внутри предметов были упакованы в пластиковые пакеты, в которых обыкновенно хранят редкости; в одном таком мешке, судя по всему, была пачка листов из какой-то средневековой рукописи. Снаружи был приклеен ярлычок с надписью PICATRIX. [119]

Пирс вдруг отчего-то смутился и притворил дверцу. Человек явно очень дорожил этими книгами.

— Ну, что, — сказала Роузи. Первое впечатление прошло, и она странным образом начала чувствовать себя здесь почти как дома, в этом незнакомом помещении, вдвоем с незнакомцем. Она смотрела, как Пирс бережно дотрагивается до корешков стоящих в горке книг, и ей вдруг пришло в голову, что она только что представила друг другу двоих мужчин, которым на роду написано стать друзьями. — Вам, наверное, хочется порыться в книгах? А я пока пойду схожу наверх.

— Ладно.

С минуту он стоял один посреди гостиной. По всему подоконнику рядом с покойным креслом видны были следы от непогашенных сигарет — интересно, почему? Казалось, дом был сплошь в густой пелене табачного дыма, как «длинные» общественные дома индейцев могавков. Он обернулся. За спиной был коридор, который вел сквозь асимметричную и эксцентричную планировку дома (архитектор, видимо, надеялся сделать ее колоритной) в маленькую, на удивление маленькую комнату в задней части дома: ее предназначение было очевидным и на ее пороге Пирс запнулся, смутившись пуще прежнего.

Она была заставлена сплошь, как корабельный кубрик, и, как в корабельном кубрике, в ней не было ничего лишнего. Здесь как раз хватило места для стола, даже не стола, а просто большой столешницы, не слишком удачно встроенной под нижний обрез двух окошек со средниками; и еще для двух серых стальных каталожных шкафчиков, ящики у которых были помечены каким-то странным, невнятным Пирсу способом. Еще здесь были старенький электрообогреватель, стойка с пепельницей, как в гостиничных холлах, и офисная лампа с раздвижным держателем, который вполне можно было установить так, чтобы он светил прямо на черный «ремингтон».

Вот здесь он сидел; он глядел из этих окон на свет божий. Он надевал очки, которые из тщеславия не носил на людях, он прикуривал тринадцатую за день сигарету и тут же совал ее в пепельницу. Он заправлял в машинку лист бумаги… Лист вот этой бумаги; прямо под рукой лежала коробка грубой желтоватой бумаги, которой он пользовался для черновых набросков. «Сфинкс». Пирс открыл коробку; крышка залипла, под ней в результате его усилия возник вакуум и тянул на себя; коробка была едва ли не доверху полна листами бумаги, но только листы эти не были чистыми.

Сплошная машинопись, страницы не пронумерованы, но, судя по всему, идут по порядку: набросок романа. Обеими руками, как торт из духовки или как ребенка из коляски, Пирс вынул рукопись и положил ее перед собой на стол. Где-то снаружи, в надвигающихся сумерках, тявкнула собака: Скотти?

Титульной страницы в тексте не было, хотя на первой было напечатано нечто вроде эпиграфа.

Я постигаю, что я Парсифаль.

Парсифаль постигает, что долгий его поиск Грааля есть поиск Грааля, в который пустилось все человечество.

И как раз в это время Грааль возникает из небытия, вызванный к жизни всеобщим усилием заново претворить мир.

С могучим стоном мир пробуждается на мгновенье, как будто от тяжкого сна, и передает Грааль по рукам, словно камень; все кончено; Парсифаль забывает, зачем он тронулся в путь, я забываю о том, что я и есть Парсифаль, мир переворачивается с боку на бок и возвращается ко сну, а я исчезаю.

Ниже стояла ссылка (быстрым карандашным росчерком, так, словно автор внезапно вспомнил, откуда взял эту цитату, или передумал оставлять ее без отсылки) на Новалиса. Пирс поднял брови. Он взял в руки верхний лист, сухой и желтый, хрупкий на ощупь; края уже начали коричневеть. В верхней части второго листа стояло заглавие: «Пролог на небе», и начинался текст так:

В кристалле были ангелы, два четыре шесть много, и каждый силился занять свое место в строю, как олдермен на параде лорд-мэра. Белых одежд не было вовсе; у некоторых длинные волосы схвачены головной повязкой или венком из цветов; глаза у всех до странности веселые. Они продолжали протискиваться в строй, по одному или по два, и место неизменно оставалось для все новых и новых, они подхватывали друг друга под локоть и сплетали за спинами руки, они улыбчиво поглядывали на тех двоих смертных, которые решили за ними понаблюдать. И все их имена начинались на А.

Над головой хлопнула дверь, и Пирс посмотрел вверх. Роузи прошлась по комнате наверху сперва в одну сторону, потом в другую. Осматривается. Любопытствует. Пирс перелистал еще пару десятков страниц, мягкая, податливая пачка; и наткнулся на первую главу. «Некогда все было устроено совсем не так, как сейчас; у мира была 480 другая история и другое будущее. Даже плоть и остов его — физические законы, управлявшие им, — были не те, что нам ведомы теперь».

А внизу страницы были знакомые имя и дата.

Его захлестнуло непередаваемое ощущение заново пережитого детского воспоминания, где, когда, бог весть: тот мягкий и безымянный ток телесной памяти, который может быть вызван к жизни только запахом или звуком. Он выдвинул из-за стола жесткий стул Феллоуза Крафта и сел; он поставил на стол локоть и подпер им щеку — и начал читать.

Глава пятая

Когда-то мир был совсем другим, и с тех пор он успел перемениться.

Некогда все было устроено совсем не так, как сейчас; у мира была другая история и другое будущее. Даже плоть и остов его — физические за коны, управлявшие им, — были не те, что нам ведомы теперь.

Всякий раз, когда вселенная из той, какой она была раньше, превращается в ту, которой она будет по том, и обзаводится при этом иным прошлым и иным будущим, бывает краткий миг, когда все возможные виды вселенных, все возможные продолжения Бытия во времени и пространстве колеблются на пороге становления, для того чтобы вновь уйти в Небытие — все за исключением одного-единственного варианта, — и тогда мир становится таким, каким он стал, не таким, как раньше, и все на свете забывают что он мог стать, или даже был когда-то, иным, не теперешним.

Когда мир превращается из «того, что было» в «то, что будет» и все возможности на миг высвечиваются, а выбор пока не сделан, тогда всякий раз становятся видны и все предшествующие переходные точки во времени (ведь их уже было несколько): как петляющая внизу горная дорога вдруг становится видна едущему по ней вверх, когда машина выруливает на самый край на повороте, тогда ездок видит те участки, где проехал раньше, — и замечает далеко внизу голубой седан, который тоже взбирается в гору.

Это история об одном таком моменте и о тех живых существах, будь они мужчины, женщины, или не то и не другое, которые осознали его как таковой. Они уже умерли, уснули или просто не фигурируют больше в той истории, которой обзавелся нынешний мир; и то мгновение видится нам совсем не таким, каким видели его они. Сегодня я беру книгу, историю тех времен, и то, что в ней сообщается, не удивляет меня; однако те люди видели свой мир в ложном свете (в совершенно ложном, не о чем тут даже и говорить, населяя его богами и чудовищами, заполняя несуществующими странами с выдуманной историей, с такими же несуществующими металлами, растениями и животными, обладающими, естественно, небывалыми свойствами), на самом деле они пребывали в той же самой вселенной, в которой нахожусь я, — в ней существуют знакомые мне животные и растения, то же самое солнце и те же звезды, а других нет и не было.

И все же между строк таких исторических книг, между страницами я замечаю тень другой истории и другого мира, симметричного нашему и все же отличающегося от него, как сон от яви.

Этот мир; эта история.

В 1564 году молодой неаполитанец из старинного города Нолы поступил в доминиканский монастырь Св. Доминика Великого в Неаполе, совершив тем самым величайшую ошибку всей своей жизни. Конечно, это было не вполне самостоятельное решение: отец — отставной солдат, без земли и денег, а мальчик обладал блестящими способностями (так сказал приходской священник), к тому же был диковат; в общем, кроме церкви, другого пути у него не было. И все же орден доминиканцев не подходил ему, хоть и был большим и самым влиятельным орденом во всем Неаполитанском королевстве.

Может быть, вступи он в какой-нибудь другой, менее могущественный орден, например к прилежным францисканцам, или добродушным бенедиктинцам, или в какой-нибудь из монастырей затворников капуцинов, наверное, он так и провел бы жизнь в уединенных мечтаниях. Направь он стопы в Общество Иисуса, там бы нашли способ использовать его гордыню и необычные дарования — и даже его неприязнь к христианству — в своих интересах; иезуиты большие доки в таких делах.

Но только не доминиканцы: орден монахов-проповедников видел свою миссию в том, чтобы хранить в чистоте Церковь и церковные доктрины; играя словами, они называли себя Domini canes, псы Господни, черно-белые гончие, готовые охотиться за ересью, как за дичью; нет, не следовало заключать себя в узилище этого ордена юному Филиппе Бруно, получившему вместе с черно-белой мантией имя Джордано. Этот орден не поощрял вольнодумства; они не могли простить юному ноланцу того, что он отвернулся от них и стал проповедовать свету свою ересь; в конце концов они рассчитались с ним за все в Риме, привязав к столбу для сожжения еретиков.

Но пока что он медленно идет по монастырю Святого Доминика, по правой стороне вдоль скамеек монастырской церкви, обходя бездельников и убийц и протискиваясь между беседующими. Он останавливается у каждой боковой часовни, каждой ниши со статуей, каждой архитектурной детали и надолго застывает перед ней, прежде чем перейти к следующей. Чем это он таким занят?

Он запоминает церковь Святого Доминика, фрагмент за фрагментом, чтобы использовать ее как внутреннее хранилище, как каталог для запоминания других вещей.

Сотню лет назад книги начали изготавливать с помощью ars artificialiter scribendi, нового искусства, искусственного письма, книгопечатания. Напечатаны уже тысячи книг.

Но в больших доминиканских монастырях век каллиграфии, манускриптов, эпоха памяти не закончилась. Появляются печатные карманные издания о том, как читать проповеди, и отрывки из Писания для священников, но орден монахов-проповедников все еще посвящает новичков в старые, как сама мысль, тайны искусства памяти.

Возьми обширное и сложное общественное здание — например, церковь — и постарайся запомнить каждый боковой алтарь, каждую часовню, нишу со статуей, каждую арку. Мысленно пометь каждый пятый фрагмент пятерней; а каждый десятый пометь римской десяткой — X. Теперь хранилище твоей памяти готово. Чтобы пользоваться им, например запомнить содержание проповеди, которую ты должен произнести, или рукопись по каноническому праву, или руководство исповедника о грехах и соответствующих им наказаниях, мысленно пометь яркими образами различные мысли, которые ты собираешься запомнить. Аристотель ясно говорит, и святой Фома подтверждает, что вещественные подобия пробуждают память легче, чем сам по себе голый смысл. Так, если твоя проповедь о семи смертных грехах, обозначь их злобными, мерзкими образами, показав их соответствующие качества (изо рта Зависти вместо языка высовывается отвратительная гадюка; очи Гнева горят красным огнем, он в грубых доспехах). Теперь расставь образы по порядку в той церкви, на городской площади или во дворце, которые ты избрал в качестве хранилища памяти, и когда будешь говорить, каждый из них по очереди будет подсказывать тебе: а теперь скажи обо мне, а теперь обо мне.

Так схоласты продолжили и развили прием риториков, который упоминали Цицерон и Квинтиллиан; и к тому времени, как брат Джордано заносил в память внутреннее устройство церкви Святого Доминика, даже ее бесконечно многочисленных деталей и мест не хватало, чтобы вместить все то, что ему предстояло запомнить. Патристика, богословские наставления, summulae logicales, жития святых, содержание компендиумов, энциклопедий и бестиариев, одна и та же басня за тысячей разных масок — монашеская страсть к собиранию, рассечению, делению и умножению смыслов заполняла храмы памяти до отказа, так же, как настоящие, каменные соборы были заполнены горгульями, святыми, страстями Господними, мозаиками, купелями и картинами Страшного суда.

Рос объем заучиваемого наизусть — и способы заучивания тоже ширились, усложнялись и множились. Брат Джордано заносил в память все новые правила запоминания. Он легко освоил систему для запоминания не только значений и мыслей, но и самих слов в тексте путем подстановки на их место других слов: так что мысленный образ города (Roma) напоминал говорящему непременно затем упомянуть о любви (amor). Более того, существовали способы запоминания не только слов, а даже букв в словах присвоением каждой из них картинки, некоего вещественного подобия, так что слово Nola составлялось в воображении ноланца из арки, мельничного жернова, мотыги и циркуля, а слово indivisibilitate — из целого чердака, набитого всяким хламом. Джордано не составило труда освоить этот прием, он даже сочинил свой собственный алфавит из птиц, А — anser (гусь), В — bubo (сова), и так далее, и тренировался до тех пор, пока фраза In principo erat Verbum [120] по его команде не вспархивала и не усаживалась ему на плечи. Единственная трудность была в том, чтобы выбросить то, что он однажды определил куда-то, и очистить церковь Святого Доминика Великого от птиц, мотыг, лопат, лестниц, аллегорических фигур со змеями вместо языков, размахивающих руками капитанов, якорей, мечей, святых и животных.

«Допустимо ли, когда свободного места уже больше не осталось, мысленно привязать удаленные места к используемым?»

«Да, брат Иорданус, если делать это подобающим образом. Ты должен вообразить линию, проходящую с запада на восток, вдоль которой разместить воображаемые башни как новые места для запоминания. Башен можно строить сколь угодно много, менять расположение, поворачивать так и этак их фасад, persursum, deorsum, anteorsum, dextrorsum, sinistrorsum…» [121]

Руки брата-наставника крутили и переворачивали воображаемую башню.

«Да, — сказал Джордано. — Я понял».

«Однако, — поднял палец брат-наставник, — такие башни используются только для того, чтобы упражнять и укреплять память. Слышишь? Не используй их для запоминания. Слышишь, брат Иорданус?»

Но ряд воображаемых башен уже начал строиться, протянувшись на запад от дверей монастыря Св. Доминика: они были очень похожи на те ноланские, что брат Джордано помнил с детства. Каждый год в Ноле в честь святого Павлина, покровителя города, в его день все городские гильдии строили и выставляли высокие башни из деревянных реек и парусины, так называемые гульи, многоэтажные строения с балконами и шпилями, с окнами и прочими большими и малыми отверстиями, в которых показывались сцены из жития святого, или страсти Господни, или романтические картины, или что-нибудь из жизни Девы Марии. Они были раскрашены внутри и снаружи, украшены херувимами, звездами, розами, знаками зодиака, гербами, надписями, крестами и четками, собаками и кошками. В день святого Павлина гульи показывали городу, а самое удивительное было потом — каждую из них поднимали тридцать юных силачей и несли по украшенным многолюдным улицам, и не просто несли, а еще и заставляли их плясать на площади пред церковью. Кряхтя и подбадривая друг друга молодецким уханьем, несшие их парни заставляли башни кланяться, поворачиваться, кружиться под музыку и танцевать друг с другом среди плясавших вокруг них людей; а сценки и все их разношерстное содержимое появлялось и исчезало в дверях и окнах с каждым поворотом и наклоном влево, вправо, per sursum, deorsum, anteorsum, dextrorsum, sinistrorsum.

И все-таки, думал он, глядя из окна своей кельи на узкую полоску вечернего неба, даже бесконечного ряда гулий, протяни его с востока на запад и поворачивай каждую как угодно, будет недостаточно, чтобы вместить все то, что он повидал и передумал за свою короткую жизнь, которая казалась ему бесконечно долгой, словно вовсе не имела начала. Не вместят они каждый листок, бросивший на него свою тень, каждую виноградину, которую он раздавил о свое небо, каждый камень, голос, звезду, пса, розу. Только поместив в память всю вселенную, распределив по ней целую вселенную образов, можно запомнить все вещи во вселенной.

«Допустимо ли пользоваться местами на небесах, я имею в виду знаки зодиака и фазы луны, для запоминания? И образы звезд для обозначения ими вещей?»

«Это недопустимо, брат Иорданус».

«Но Цицерон в своей „Второй риторике“ утверждает, что в древности…»

«Это недопустимо, брат Иорданус. Расширять и упражнять память с помощью различных выдумок — благое дело; однако тебе не следует искать помощи у звезд. Ты неправильно понял Цицерона, и звезды тоже понимаешь неправильно. А за свое но тебе придется долго стоять на коленях».

Наряду с наукой запечатления знаний в себе с помощью образов, которой славились доминиканцы, брат Джордано освоил и науку запечатления пером и чернилами; писал он убористым быстрым стенографическим почерком на монашеской латыни, не тронутой влиянием umanismo [122], латыни, изученной по книгам, которые ему давали читать. Он читал Альберта Великого и Святого Фому, великих ученых докторов своего ордена; он перекрыл свой внутренний храм, поделенный на неф и хор, собором Summa theologica святого Фомы, тоже поделенным на части и части частей. Через Фому он познакомился с тем, кого тот звал просто Философом, — с Аристотелем. Аристотель: груда засаленных манускриптов, многократно переписанных, с пометками и вставками на полях, непонятных от массы накопившихся мелких погрешностей.

Все вещи стремятся в свои надлежащие сферы. Тяжелое, как камни и земля, стремится к центру вселенной, который тяжелее всего прочего; легкое, подобно воздуху и огню, возносится ввысь, к тем сферам, кои являются наилегчайшими.

В основе всех сфер самая тяжелая — земля, за ней следует водная сфера, в нее снизу поднимается роса, а сверху выпадает дождь. Затем следуют сферы воздуха и огня, а за ними — сфера луны. Все изменения, всякое разложение и гниение, все рождения и смерти происходят в сферах элементов, ниже лунной сферы; области выше луны остаются неизменными. То, что не подвержено изменениям, более совершенно, чем то, что подвержено; планеты состоят из совершенного материала, не похожего на известные нам, и прикреплены к сферам из совершеннейшего хрусталя, которые, обращаясь, отмечают ход времени.

Эти семь сфер заключены в восьмую хрустальную сферу, в коей укреплены звезды. А та заключена в величайшую из всех сфер, что, вращаясь, движет все остальные: Перводвигатель, Primum Mobile, приводимый в движение перстом Божьим. Ибо движется лишь то, что приводится в движение.

Подперев рукой голову, сидя среди монотонно кивающих братьев в библиотеке, брат Джордано воссоздавал в себе аристотелевское мироздание, как умелец строит корабль в бутылке. Время полагается движением Сферы viz [123], потому что движения измеряются им, а само время — сим движением. Как? Вокруг него бормотали братья, читая вслух свои книги: дюжина голосов, дюжина текстов, бестолковое осиное жужжание. Сие объясняет также общеизвестное высказывание, что деяния человеческие вершатся по кругу и что все прочие вещи, связанные с естественным движением, появлением и исчезновением, также движутся по кругу.

Он вздохнул, в уме остался мертвенно-пепельный осадок, как в летнее пекло. Почему неизменность лучше изменения? Жизнь есть изменение, а жизнь лучше, чем смерть. Этот мир совершенных сфер был похож на тот, что рисуют художники, когда в нескольких лигах над горами помещается дынька-луна, чуть выше звезды, как искорки, а из-за них, наклонившись, заглядывает к нам уже сам Боженька. Какая-то маленькая получалась вселенная, и мало что в ней было, пустой сундук, обитый железными скобами.

Но были и другие книги.

Подобно многим монастырским библиотекам, библиотека Святого Доминика являлась свалкой тысячелетней писанины; никто не знал, сколько всего хранилось в монастыре и что сталось со всем тем, что монахи переписали, приобрели, сочинили, отрецензировали, нашли и собрали за сотни лет. Старый библиотекарь фра Бенедетто хранил в памяти длинный каталог, который он смог запомнить, потому что составил его в рифму, но некоторые книги в этот каталог не попали, потому что не рифмовались. Дворец его памяти, в котором размещались когда-то все категории книг и все подразделения этих категорий, уже давным-давно был заполнен до отказа, заколочен и заброшен. Существовал и рукописный каталог, в который заносилась каждая поступавшая книга, и те, кому посчастливилось узнать, когда она поступила, могли ее там отыскать. Если только она не была переплетена с другими; ведь в каталог записывались только выходные данные самой верхней книги.

Прочие следа не оставляли.

Так что в недрах библиотеки, известной брату Бенедетто, настоятелю и аббату, образовалась другая библиотека, читатели которой каталогов не вели и не имели желания каталоги заводить. Фра Бенедетто знал, что у него имеется Summa theologiae Альберта Великого и его же «О сне и бодрствовании», но он не знал, что у него есть «Книга тайн» того же автора и его трактат по алхимии. Но брат Джордано знал. Брат Бенедетто знал, что у него есть «Сфера» Сакробоско, потому что в каждом учебном заведении имеется «Сфера» Сакробоско, это универсальный учебник по аристотелевой астрономии. У него имелось несколько копий, в том числе печатные тексты. Он не знал, что вместе с одной из рукописей переплетен «Комментарий к Сферам» Чекко из Асколи, которого Церковь двести лет назад сожгла на костре за ересь.

Он этого не знал, но знал брат Джордано. Фра Джордано прочел «Комментарий» Чекко, запершись в уборной, залпом, как пьют крепленое вино.

Звезды влияют на четыре элемента, а под воздействием элементов меняются наши тела, а через тела — души; в звездах содержатся Причины Мира, и даже в гороскопе самого Иисуса при рождении Бог записал все то, что ему суждено было пережить. Под определенными созвездиями при определенных положениях светил рождались счастливые божественные люди: Моисей, Симон Маг, Мерлин, Гермес Триждывеличайший (Джордано читал этот перечень имен, глубоко потрясенный самим фактом, что все эти люди стояли здесь рядом, так, словно между ними не было никакой особой разницы). Бесчисленными духами, добрыми и злыми, находящимися в постоянном движении, пересекающими созвездия зодиака, заселены небеса; основатели новых религий на самом деле рождаются от них, инкубов и суккубов, живущих в колюрах, обручах, что разделяют солнцестояние и равноденствие.

А эти совершенные сферы, оказывается, довольно-таки густо населены.

В библиотеке брат Джордано читал книги, которые должен читать доктор богословия; читал отцов-основателей Церкви, читал Иеронима и Амвросия, Августина и Аквината. Он жевал и проглатывал их, как коза поедает бумагу, а продукт выдавал на экзаменах и опросах.

В уборной он читал Чекко. Читал книгу Соломона о тенях идей.

Читал De vita coelitis comparanda Марсилио Фичино — о стяжании жизни с небес талисманами и заклинаниями. Уборная стала тайной библиотекой монастыря Святого Доминика; там читали книги, передавали из рук в руки, обменивая на другие, и там же прятали.

Библиотекарем там был Джордано. Он знал и помнил каждую книгу; знал, в каком ящике она лежит у фра Бенедетто, кто ее спрашивает и что в ней говорится. Во дворце его памяти, огромном и непрерывно растущем, способном вместить вселенную, весь этот каталог почти не занимал места.

Братья дивились на память Джордано и шепотом высказывали всякие предположения, как он ею обзавелся. Пусть перешептываются, думал Джордано. Их удел навеки ограничен сплетнями и колбасой, они никогда не осмелятся пустить в дело звездное небо — а вот Джордано посмел.

Между тем огромное солнце горело в синем-синем небе, прогулочные суда и весельные боевые корабли скользили по лазурной бухте, украшенной серебристыми точками волн. Испанский наместник (ибо Неаполитанское королевство являлось владением испанской короны) ездил по городу, одетый по-испански в черное, в своем маленьком черном портшезе; встречая гостию, которую проносили по улице к больному или умиравшему горожанину, он выбирался из портшеза и присоединялся к процессии, смиренно провожая ее до места назначения. Свернувшаяся кровь святого Януария, которая хранилась в соборе, каждый год в день его имени вновь становилась жидкой, словно только что пролитая; народ плакал навзрыд, и даже у священников, кардинала и наместника перехватывало дыхание от благоговейного трепета. Случались годы, когда кровь не спешила растекаться, толпа, собравшаяся в соборе начинала беспокоиться, и закипал бунт.

Бунты вспыхивали постоянно; в высоких домах портовых кварталов теснилась беднота, на узких улочках, заваленных отбросами, дети росли, как сорняки, — неухоженные, дикие, и несть им числа. Милостыню там клянчили нахально, грабили с профессиональной ловкостью; смеялись одинаково над Пульчинеллой в балагане на Пьяцца дель Кастелло и над разбойником, чудившим на прощание перед повешением на Пьяцца дель Меркато. Целыми днями голые нищие лежали на причале, по ночам девчоночки-рыбачки танцевали под луной тарантеллу на плоских крышах домиков, опоясывающих бухту.

Луна вытягивала капли влаги из земли, привлекая их к себе благодаря собственной водной природе; также под ее воздействием на грязных отмелях в устьях рек и приморских лагунах зарождались лягушки, крабы и улитки. В полнолуние все собаки в городе задирали морды и начинали выть. А когда всходила их собственная звезда Сириус, они совсем сходили с ума, и собачники отправлялись на отлов.

В мертвой древесине, во внутренностях дохлых собак зарождались черви; а из внутренностей мертвых львов появлялись пчелы — так считалось, хотя мало кто видел мертвого льва. Конский волос, упавший в кормушку, превращался в змею, и порой можно было застать начало этого процесса: один волосок начинал волнообразно изгибаться среди других, плававших неподвижно. Светило солнце, и гелиотроп в садах Пиццофальконе обращал к нему лицо, а живой лев в зверинце наместника рычал, демонстрируя свою мощь и гордость. Луна притягивала лягушек, солнце притягивало гелиотроп; магнитный железняк притягивал железо, а восходящий Сатурн своим притяжением оказывал пагубное воздействие на мозг меланхолика.

Все было живым, все жило: на дне моря, в воздухе и в небесах — звезды воздействовали на четыре элемента, элементы — на тело, тело — на душу. Брат Джордано отслужил свою первую мессу в Кампанье, в церкви Святого Бартоломео, шепча Hoc est enim corpus meum [124] над круглым хлебцем, который он держал помазанными пальцами, и хлеб, согретый теплом его дыхания, тоже был живым. Северные еретики утверждали, что он неживой, но это, конечно, не так; проглотив его, Джордано чувствовал, как хлеб согревает его изнутри крохотным огоньком собственной жизни. Конечно, хлеб живой, ведь неживого вообще ничего нет.

Так Ноланец из мальчика превратился в мужчину, священника и доктора богословия; так звезды повернули переменчивый мир, так приготовленная им память наполнилась сокровищами, слишком обильными для исчисления, но все они теперь принадлежали ему. Брат Джордано изумлял своих товарищей по ордену, скрашивая вечера после ужина фокусами, которые казались сверхчеловеческими. Он предлагал им зачитывать вслух строки из Данте, случайно выбирая их там и сям из любой песни, а на следующий вечер пересказывал их все, в том порядке, в каком их зачитывали, и в обратном, и начиная с середины. Он просил братьев называть обычные предметы, фрукты, инструменты, животных, одежду; за долгие месяцы и годы список вырос до многих сотен наименований, но все-таки он помнил его целиком и мог пересказать любую его часть в любом порядке, начиная с любого места: братья (у которых все было записано) следили по спискам, а Джордано, сложив руки на животе, чуть скосив глаза к переносице, называл каждую вещь, словно пробовал ее на вкус, смаковал, даже как будто принимал ее из рук доброхота, подававшего ему их одну за другой из окна башни: мотыга, лопата, циркуль; собака, роза, камень.

Его слава росла. Вначале среди доминиканцев, которые гордились и славились своим старинным искусством, хранили его и пользовались им; а затем и в свете. Джордано попал в поле зрения Школы тайн природы, Academia secretorum naturae, и возглавлявшего ее великого неаполитанского чародея Джованни Баттисты делла Порта.

Когда ему было всего лишь пятнадцать лет, делла Порта опубликовал огромную энциклопедию естественной магии; тогда у него возникли проблемы с Церковью, юный маг навлек на себя гнев самого Павла IV и мог очень плохо кончить; в конце концов его оправдали, но теперь он обращал свои взоры лишь на подлунную сферу и занимался самой белой из всех белых магий — и ежедневно слушал мессу, просто так, на всякий случай.

Внешне он был урод, смуглый и звероподобный: яйцевидная голова, на виске пульсировала крупная вена, лицо как собачья морда. Словно в виде компенсации, голос его звучал мягко и мелодично, манеры отличались изысканностью. Со всей возможной доброжелательностью он провел насторожившегося молодого монаха через залы Академии, украшенные аллегорическими изображениями наук, в тайный покой, где его коллеги возлежали за ужином в античном стиле, надев белые тоги и украсив голову виноградными листьями.

Когда он показал им свои трюки, они не засмеялись и не оторопели; они размышляли, задавали вопросы и устроили ему суровую проверку. Один из них составил длинный перечень бессмысленных слов, очень похожих друг на друга, но все-таки разных, — veriami, veriavi, vemivari, amiava — числом не меньше тридцати. Джордано разбил слова на части и подобрал к каждой части зрительный ключ: птицы (avi), любовники (ami), книга истин (veri), пучок прутиков (rami). Затем сложил руки на животе и его глаза приобрели отсутствующее выражение (ибо он отслеживал проплывающие перед его внутренним взором сцены, составленные из ключевых образов-слов); и он стал выдавать их все, и так, и сяк, как угодно. Девушка подарила любимому белого голубя в клетке, сделанной из прутиков, а он обменял его на книгу. Это случилось на площади перед церковью в Ноле в знойном августе; он видел стыдливый взгляд девушки, чувствовал запах потрескавшегося кожаного переплета, ощущал пальцами быстрое биение птичьего сердца; и через годы он будет грезить этими персонажами и их житейскими драмами: девушка, птичка, парень, книга, прутики.

Он выполнил все, что они просили, и даже больше — в финале уже с улыбкой, подавшись вперед, чтобы лучше видеть их изумление, — позже, когда гости разошлись и они сидели со старым магом за бутылкой вина, он стал рассказывать, как он все это проделал.

«Да, места и прикрепленные к ним образы», — сказал делла Порта, который сам написал небольшой труд Ars reminiscendi [125], содержавший все основные правила.

«Да, — сказал фра Джордано. — Церковь Святого Доминика Великого, монастырь и площадь перед ней. Но этого недостаточно».

«Можно использовать воображаемые места».

«Да, я так и делаю».

«А образы можно использовать из картин художников. У Микеланджело. У Рафаэля. Божественные. Символы добра и зла, силы, добродетели, страсти. Они оживляют воображение».

Фра Джордано, не видевший картин, промолчал, но имена художников в его сознании тут же сами составились в картину и он отыскал место, где ее повесить.

«Я пользуюсь звездами, — сказал он. — Двенадцать домов.

И их обитатели. Это могучие помощники».

Делла Порта прищурился.

«Может быть, подобное и допустимо», — осторожно сказал он.

«Но и их тоже недостаточно, — сказал Джордано. — Уже сейчас я иногда путаюсь в этих фигурах. Их не хватает на все, слишком много ролей им приходится играть. Это как комедия, где не хватает актеров, одни и те же выходят снова и снова в разных париках и одеждах».

«Ты можешь использовать египетские символы, — сказал делла Порта, сцепив волосатые пальцы на колене и устремив взор в пространство. — Иероглифы».

«Иероглифы…»

«Это допустимо. Пока еще допустимо».

Монах смотрел на него так пристально, что делла Порта почувствовал себя обязанным продолжить начатую фразу.

«Видишь ли, — сказал он. — Египтяне, в мудрости своей, создали многообразные символы: человек с собачьей головой, крылатый бабуин. Они не были настолько глупы, чтобы поклоняться таким чудовищам. Нет, в своих образах они сокрыли истины, чтобы искушенный ум мог их обнаружить. Бабуин — это Человек, Обезьяна Природы, которая воспроизводит ее действия, подражая им, однако крылья поднимают его над материальным планом, а взор проникает сквозь внешние покровы».

Монах продолжал смотреть молча и внимательно.

«Муха, — продолжал делла Порта. — Она обозначает Наглость, потому что, сколько ее ни гони, она все время возвращается. Ясно? Составляя эти символы друг с другом, они создали язык. Но не язык слов, а язык вещественных подобий.

Как твои образы для запоминания. Понимаешь? В книге Гораполлона объясняется семь дюжин символов. Иероглифов».

В библиотеке Святого Доминика не имелось книги Гораполлона, а может фра Джордано о ней не знал. Он чувствовал — это ощущение появилось, когда делла Порта заговорил об иероглифах, — в душе необъяснимую жажду.

«А еще какие есть книги?» — спросил он.

Маг слегка отодвинулся от монаха, который наклонился к нему и слушал так напряженно, что это пришлось делла Порта не по вкусу.

«Почитай Гермеса, — сказал он. — Гермеса, давшего Египту законы и письменность… Ну, что, уже довольно поздно, мой юный друг».

«Марсилио Фичино, — сказал Джордано. — Он перевел труды этого Гермеса».

«Да».

«Марсилио тоже был знаком с символами.

Он научился им у Гермеса? Символы звезд, для того чтобы использовать их силу».

«Это недопустимо», — сказал маг.

Положив руку на плечо Джордано, он вынудил его подняться и стал подталкивать к двери кабинета.

«Но…» — сказал Джордано.

«Твоя память — это Божий дар, — прошептал делла Порта в ухо монаха, взяв его под руку и увлекая к двери на улицу. — Твоя память — дар Божий, и ты замечательно усовершенствовал ее. Естественным образом. Довольствуйся этим».

«Но звезды… — опять начал Джордано. — Чекко утверждает, что…»

Двое слуг открыли двустворчатую дверь, выходившую на площадь.

Делла Порта почти силой выпихнул туда Джордано.

«Чекко сожгли на костре, — сказал он. — Ты слышишь? Чекко сожгли. Спокойной ночи. Да поможет тебе Господь».

Почему же недопустимо, отбросив случайности, добраться до причин происходящего? Однажды мысленно обозначь Любовь Венерой — Венерой с зеленой ветвью и голубем, — и Любовь засияет в твоем сознании собственным светом, потому что Венера и есть сама Любовь; помести ее в ее родной знак Девы, и Любовь польется вниз через все сферы, теплая, живая и живительная, Любовь внутри и вовне.

Естественная магия, по делла Порта, например, позволяет распознать Венеру в предметах, вобравших более других ее свойства: ее изумруды, ее примула, ее голуби, духи, травы, цвета, звуки. Венера и венерианство наполняет всю вселенную, как свет или аромат; врачи, мудрецы и кудесники знают, как направить и использовать ее, и это допустимо. Но запечатлеть на изумруде или даже в мыслях образ Венеры, голубя, зеленую ветвь, женскую грудь или спеть на ее родной лидийский лад песнь, восхваляющую Венеру, или зажечь перед этим образом ее цветок розмарин опасно. А почему?

Почему? Спрашивал Бруно, недоуменно подняв брови, разводя руками, — спрашивал в пустоту, ни к кому не обращаясь. Он знал почему.

Сотворить образ, символ; спеть заклинание; назвать по имени — это не просто манипуляции с пригоршней праха, сколь угодно искусные. Это — обращение к личности, к разуму, ведь только разумное существо может воспринять такие действия. Это — призыв к тем созданиям, которые расположены выше звезд, к бесчисленным скрывающимся там мудрым сущностям, о которых сообщал Чекко.

Обрати на себя внимание Венеры своими песнями, добейся, чтобы она открыла свои миндальные очи, улыбнулась, и она может истребить тебя. Святая Церковь уже не уверена, что те могущественные существа, что заполняют сферы, — все сплошь дьяволы, как некогда она тому учила. Они могут быть и ангелами, и демонами, не ведающими добра и зла. Но сомнению не подлежит, что просить у них благосклонности — идолопоклонство, а пытаться подчинить их колдовством — и вовсе безумие.

Таков был ответ. Бруно знал его, но его это не волновало.

Постепенно он начал собирать вокруг себя группу молодых братьев побойчее, вольную ассоциацию приверженцев и приспешников, которых все прочие звали джорданистами, словно Джордано был предводителем разбойников. Они сидели кружком, громко спорили и говорили сумасбродные веши или, притихнув, слушали разглагольствования Ноланца; они выполняли его поручения, попадали в неприятности из-за него, создавали ему славу. Когда Джордано навлек на себя гнев настоятеля, решив убрать из своей кельи образки, гипсовые фигурки святых, освященные четки и Деву Марию, оставив только распятие, джорданисты сделали — или пообещали сделать — то же самое. Настоятель, не разобравшись в сути происходящего, подозревал Джордано в северной ереси, лютеранстве; а джорданисты смеялись, они-то знали, в чем Дело. Джордано донимал библиотекаря просьбами (и подбил к тому же джорданистов), чтобы тот приобрел книги Гермеса, переведенные Марсилио Фичино, но Бенедетто и слышать об этом не хотел. Идолопоклонство. Язычество. А разве Фома Аквинский и Лактанций не восхваляли Гермеса, не говорили, что он учил единобожию и предвозвестил Рождество Сына Божьего во Плоти? Бенедетто оставался глух.

Отправлявшихся в странствия монахов Джордано снабжал перечнем книг, которые надо привезти, — и иногда получал требуемое; книги покупали, брали почитать, крали: труды Гораполлона об иероглифах, Ямвлиха о Тайнах Египта, «Золотой осел» Апулея. А однажды зимой в уборной один молодой брат, дрожа не то от страха, не от холода, а может от того и от другого разом, достал из-под рясы и вручил Джордано толстый, сшитый, написанный корявым почерком, полный сокращений манускрипт без корок и переплета.

«"Пикатрикс", — сказал юноша. — Это большой грех».

«Этот грех да будет на мне, — сказал Джордано. — Давай сюда».

«Пикатрикс»! Самая черная из старинных черных книг, и никаких сомнений относительно намерений человека, застигнутого за ее изучением, уже не возникало, кем бы он ни был; никакой доктор богословия не смог бы оправдаться, как в том случае, если бы его застали с книгой Гораполлона или даже Апулея. Хранить такую книгу было безумием, и Джордано не стал ее долго держать; он запомнил, порвал и выбросил каждую страницу.

Человек — это маленький мир, отражающий в себе всю землю и небеса; посредством собственного духа мудрый может вознестись над звездами. Так говорит Гермес Трисмегист.

Дух исходит от первоматерии, которая есть Бог, и проникает в материю земную, где он пребывает; различные формы, принимаемые материей, отражают природу спиритуса, вошедшего в нее. Маг — это человек, который может уловить и направить ток спиритуса по своей воле и таким образом творить из материи то, что ему угодно. Как именно?

Изготовлением талисманов, намекал Марсилио; но только здесь давались четкие инструкции, какие материалы использовать, какое больше всего подходит время суток, какой день месяца, какой месяц по зодиакальному календарю, какие заклинания, призывы, светильники использовать, какие благовония и песни больше всего привлекают Мировые Силы, Семамофор, Вселенский Разум, который заполняет собой мироздание. Приводился длинный перечень образов, используемых на талисманах, и брат Джордано, у которого не было материалов для их изготовления — ни свинца для Сатурна, ни олова для Юпитера, — мог, тем не менее, крепко-накрепко их запомнить:

Образ Сатурна: фигура человека, стоящего на драконе и держащего в правой руке серп, а в левой копье.

Образ Юпитера: фигура человека с лицом льва и ногами птицы, под ним дракон с семью головами; и держит стрелу в правой руке.

Еще лучше и могущественнее были длинные списки образов для тридцати шести божеств времени, безымянных, ярких, о которых Джордано намеками читал у Оригена и Гораполлона: гороскопы, боги часов, известные в Египте, а затем забытые и заброшенные в последующих столетиях. Они еще назывались деканами, потому что каждый управлял десятью градусами зодиака, по три декана на каждый из двенадцати знаков. Образы этих тридцати шести, говорилось в книге «Пикатрикс», установлены самим Гермесом и им же учреждены египетские иероглифы; Джордано не потребовалось прикладывать никаких УСИЛИЙ, чтобы запомнить их, они шагнули с переполненной страницы прямо к нему в мозг и расселись там каждый на свое место, которые Джордано, сам того не зная, давно им приготовил:

Первый декан Овна: «Огромный темный человек с красными глазами, держит меч и одет в белое одеяние».

Второй декан: «Женщина, одетая в зеленое, не имеющая одной ноги».

Третий декан: «Человек, держит золотую сферу и одет в красное»…

Он впитывал это магическое собрание, как пишу, как огненный отвар, и почти сразу же, как только они вошли в него, он начал грезить ими, воображать их деяния. Кто был сей Гермес, открывший их?

Среди халдеян есть мастера, достигшие совершенства в этом искусстве образов, и они признают, что Гермес был первым, кто составил образы, благодаря которым он смог управлять уровнем Нила вопреки движению луны. Этот человек также построил храм Солнца, и он умел прятаться ото всех, так что никто его не видел, хотя он был в храме. Он же построил на востоке Египта Город в двенадцать миль шириной, внутри которого возвел замок, имевший четверо врат, на каждую из четырех сторон. На восточных вратах он поместил фигуру Орла; на западных вратах — фигуру Быка; на южных вратах — фигуру Льва; и на северных вратах он построил фигуру Пса.

В эти образы он низвел духов, говоривших голосами, и никто не мог пройти в ворота этого Города без их дозволения. Он посадил там деревья, а в середине росло огромное дерево, приносившее плод всякого порождения.

На вершине замка он велел возвести башню в тридцать локтей высотой, на верхушке которой приказал поместить маяк, цвет которого менялся каждый день, пока в седьмой день не возвращался к первому цвету, и этими цветами освещался Город. Около Города было изобилие вод, в которых водились разные рыбы. По окружности Города он разместил высеченные образы и расположил их так, что через их добродетели жители сделались добродетельны и удалялись от всякого зла и порока.

Имя Города было Адоцентин.

Имя города было Адоцентин.

Пирс отпихнул кресло на колесиках, в котором сидел, и с листом в руке (Адоцентин!) бросился вон из комнаты. Потом вернулся и положил его обратно. Опять вышел, заблудился в закоулках маленького домика, забрел во вторую гостиную, сообщавшуюся с первой, и грешным делом подумал, что ему просто примерещился тот застекленный книжный шкаф с ключом и содержимым, потому что нигде не мог его найти; наконец разобрался, зашел в первую гостиную, открыл шкаф и взял из него пластиковый конверт с пометкой PICATRIX.

Сердце непонятно почему бешено стучало. Но толстые листы вощеной бумаги, которые он вынул, были исписаны сверху донизу от руки убористым черным почерком, непонятным ему, то ли краткая монашеская латынь, то ли шифр.

Он снова запер рукопись и двинулся через весь дом к лестнице в прихожей, зовя Роузи.

— Я здесь, наверху!

— Я тут кое-что нашел, — проговорил он, взбираясь по ступенькам. — Ты где, Роузи?

Поднявшись по лестнице, надо было пройти до конца по коридору, стены которого украшали гравюры в рамочках: люди, места и вещи, так много всего, что бесцветная бумага за ними почти не видна. Он зашел в спальню.

Она стояла спиной к нему в душной полутьме, из-за закрытых штор казалось, что в комнате, чьей-то спальне, наступила ночь. Пирс вдруг ощутил себя запутавшимся в тенетах какого-то жуткого каламбура, непонятки, ребуса, палиндрома. Роузи обернулась; свет, который царил в комнате, исходил от ее глаз.

— Атласные простыни, — сказала она, махнув бутылкой в сторону большой кровати. — Убедись сам.

Глава шестая

— Это роман, — сказал Пирс Бони Расмуссену. — Вероятно, незаконченный. Там в конце сплошь какие-то заметки и наброски ненаписанных сцен.

— Вы до конца его прочли?

Дождливый день за окнами библиотеки сверкал серебром, омытая свежая зелень тоже блестела и переливалась разными оттенками, и от того казалось, что здесь наступили сумерки, а Бони, сидевшего за своим письменным столом, было труд но разглядеть.

— Нет, — сказал Пирс. — Я было начал, но… мы не хотели ничего трогать, — так, словно речь шла о месте преступления. — Так что я вчера читал, пока не стемнело.

Бони промолчал.

— Роузи уверена, что это не просто наброски одной из уже опубликованных книг. Что-то совсем новое.

Бони и на это ничего не ответил.

— Это такая… — начал Пирс и остановился; он не был уверен, что надо делать то заявление, то признание, которое он собирался сделать, когда Бони привел его сюда, в эту комнату, но потом он все-таки сказал: — Это такая странная и удивительная находка — и совершенно невероятное совпадение…

Он вдруг сам замолчал, так они и сидели молча, словно завороженные, слушая стук и шорох дождевых капель на улице; о чем думал Бони, Пирс не представлял себе, а его собственные мысли были поглощены тем чудом, которое с ним приключилось.

Адоцентин.

— Я сам пишу книгу, — сказал он после длительной паузы.

— Роузи мне сказала.

— Что удивительно, — продолжал Пирс, — события и герои этой книги — те же события и люди, изучением которых я занимался, о которых много думал, но совсем в другом ключе. Например, английский математик доктор Джон Ди. Джордано Бруно.

— Он писал о них и раньше.

— Ну да. Но немного не так.

— А именно?

Пирс положил ногу на ногу и обхватил колени сцепленными пальцами.

— Книга начинается с того, что Джон Ди беседует с ангелами. Да, действительно, Ди оставил подробный отчет о предполагаемых сеансах, проводившихся вместе с человеком по имени Толбот, или Келли, который уверял, что видит ангелов в хрустальном шаре — или что там у них было. Ладно. Но в этой книге Крафта он на самом Деле видит их и беседует с ними.

Бони сидел все так же неподвижно, но Пирс почувствовал, что он слушает с растущим вниманием и интересом.

— Затем идет глава о Бруно, — сказал Пирс. — По-моему, с деталями биографии и описанием эпохи все нормально, но основания всего происходящего с ним — не те, о которых мы обычно говорим.

— Не те?

— Ну и что это за основания?

— Это как если бы… — заговорил Пирс. — В этой книге все так, словно на самом деле существуют не физические законы, а ангелы, словно волшебство действенно и помогает выигрывать сражения; и молитвы — тоже. И магия.

— Магия, — повторил Бони.

— В этой книге есть Гластонбери, — сказал Пирс. — И Грааль. Вообще книга, наверное, о Граале, как-то запрятанном в истории.

Пролистав дальше с таким же опасливым, но жадным любопытством, какое он чувствовал бы, заглядывая в собственное будущее, он заметил промелькнувшее имя Кеплера, и Браге, он увидел королей, пап и императоров, знаменитые сражения, замки, порты и договоры, но заметил он и Город Солнца, и братство Розы; Красного Человека и Зеленого Льва, ангела Мадими, «смерть поцелуя», Голема, жезл из железного дерева, двенадцать капель чистого золота на дне кратера.

— А ваша книга, — спросил Бони, — Она тоже об этом?

— Не совсем. Это вымысел. А моя нет.

— Но рассказывает о том же самом. О том же периоде.

— Да. А может, не такая уж и большая между ними разница; н-да, разница-то, вероятнее всего, совсем незначительная. Но замысел книги Крафта — как крепкое неразбавленное вино: никаких этих ваших утонченных оговорок, всяких не-кажется-ли-вам-что, никаких есть-вероятность, ни мы-склонны-полагать. Ничего подобного. Один только невероятно яркий игрушечный театр неисторичности.

— Может быть, вы заметили, — медленно сказал Бони, — не было ли в этой книге чего-нибудь про эликсир. Это не то чтобы лекарство, но…

— Я примерно представляю, о чем речь, — сказал Пирс.

— Там есть что-нибудь подобное?

Пирс покачал головой:

— Не встречал.

Бони поднялся из-за стола и, опираясь костяшками пальцев о край столешницы, подошел к окну и стал смотреть на улицу.

— Сэнди много знал, — сказал он. — Он все время иронизировал, невозможно было понять, когда он говорит серьезно. Но знал он так много, и было ощущение, что за каждой его шуткой скрывается ему одному ведомое знание. Вот только секретов своих он не раскрывал. Впрочем, нет, кое-что он говорил.

И довольно часто: а что, говорил он, если когда-то мир был другим, не таким, как сейчас. В смысле, весь мир вообще, мне трудно подобрать нужное слово; что, если он в принципе был устроен не так, как сейчас?

Пирс сдерживал дыхание, чтобы расслышать его слабый старческий голос.

— И что, если, — продолжал Бони, — где-нибудь в этом нашем новом мире остались маленькие частички того ушедшего мира, кусочки, сохранившие хотя бы часть той силы, которой они обладали тогда, когда все на свете было по-другому? Скажем, какой-нибудь драгоценный камень. Эликсир.

Он повернулся и посмотрел на Пирса с улыбкой. Сказочное чудовище — так называла его Роузи.

— Это было бы уже кое-что, говаривал он. Окажись это правдой. Это было бы кое-что.

— Такие вещи есть, — сказал Пирс. — Рога единорогов. Магические камни. Мумифицированные русалки.

— Сэнди говорил: они не пережили перемен. Но может, хоть где-нибудь хоть что-то осталось. Спрятано, понимаете; или не спрятано, просто никто его не замечает — на самом видном месте.

Камень. Порошок. Эликсир жизни. — Когда Бони стоял, Пирсу казалось, что он все время понемножку оседает, словно его позвоночник истлевает на глазах. — Видимо, он разыгрывал нас. Конечно, разыгрывал. Н-да… А все-таки как-то раз в Исполиновых горах…

Он вдруг замолчал и после продолжительной паузы отошел от окна и снова забрался в свое кресло.

— Значит, хорошая книга?

— Я только начал читать. Первые главы: Бруно, Джон Ди в Гластонбери. Судя по всему, Ди и Бруно в конце концов встретятся. Очень сильно сомневаюсь, что они встречались на самом деле. Хотя, конечно, нельзя исключать такой возможности.

— Может, имеет смысл вам ее закончить? — сказал Бони. — В смысле, дописать.

— Ха-ха, — ответил Пирс. — Не мой профиль.

— Тогда отредактируйте, — подумав, сказал Бони. — Для возможной публикации.

— Я бы и сам с удовольствием дочитал ее до конца, — сказал Пирс. — Хотя бы.

— Я тоже, но где уж мне теперь, — сказал Бони. — Я даже не уверен, что узнал бы ее, если б нашел. А вы — другое дело.

В этот момент в открытую дверь, подпрыгивая, вкатился большой звездно-полосатый резиновый мяч. Он подскочил еще пару раз и замер на ковре, как живой.

— У нее есть название? — спросил Бони.

— У нее нет титульного листа, — сказал Пирс.

Но я знаю, какое предполагалось название, подумал он про себя, как я, будь я редактором, хотел бы назвать эту книгу. Он подумал: мировых историй не просто больше, чем одна, и даже не по одному экземпляру на каждого из нас, их по нескольку штук на каждого, сколько нам нужно, столько, сколько могут наши головы и наши жаждущие сердца.

Роузи просунула голову в комнату.

— Ты готов? — спросила она.

— В дом я с тобой не пойду, — сказала она Пирсу, когда они ехали в Каменебойн.

— Не пойдешь?

— Мне сегодня надо забраться в другой дом, — объяснила Роузи. — Кое-какие дела. Заброшу тебя, а потом вернусь.

В дождь Каменебойн представлял зрелище безрадостное, заброшенное и жалкое. Какой-то человек стоял возле газовых насосов, под прогнувшимся навесом маленького магазинчика, и капли, как слезы, стекали с его очков.

— Во всяком случае, — произнесла Роузи, — ты хоть знаешь, зачем едешь. Я-то нет.

— А это еще бабка надвое сказала, — отозвался Пирс.

Они остановились у запертой подъездной аллеи к дому Крафта и несколько мгновений сидели, молча глядя сквозь закапанные дождем стекла на дом с закрытыми ставнями и темные сосны.

— Знаешь, — проговорила Роузи, — в своей автобиографии Крафт сказал, что хотел бы написать еще только одну, последнюю книгу.

— Да?

— Да, он сказал: чтобы можно было умереть, не закончив ее.

— А когда он умер? — спросил Пирс.

— Да лет шесть назад. По-моему. Году в семидесятом.

— А… Хм.

— А что?

— Вообще-то ничего. Просто я подумал об этой незаконченной книге. Похоже, над ней какое-то время работали, а потом вдруг забросили. Интересно, правда?

Роузи отцепила от своей связки ключ от кухни Крафта и вручила его Пирсу; он открыл громоздкую дверь фургона и сперва выставил наружу свой черный зонт, над которым потешалась Роузи, когда увидела его с ним; в свою очередь, он считал забавным, что никто в этих местах не ходит с зонтиком, так и шпарят под дождем с непокрытой головой, геройствуют, что ли.

— Ну давай.

— Я недолго.

Зонт раскрылся с хлопком.

— Автоматика, — сказал Пирс.

Провожая его взглядом, она видела, как он перешагнул через низенькую калитку и пошел по дорожке, огибая лужи, неуклюжий, долговязый. Его городской плащ выглядел серым и помятым.

Она могла заполучить его вчера, на атласных простынях Феллоуза Крафта, только он тогда казался слишком ошеломленным, чтобы включиться в ситуацию. И Роузи не стала торопить события.

Она хорошенько осмотрела дорогу, по крайней мере попыталась это сделать, и не очень изящно, по широкой дуге развернула фургон. Пока, Пирс.

Получилось так, что, когда она стояла с ним в темной спальне, она в какой-то момент поняла, что сама забыла, зачем это делают: соблазняют, лезут к людям в штаны.. Просто забыла, из головы вылетело, и все. Вот она и передумала Конечно, она могла бы заполучить его. При мысли об этом она почувствовала вдруг не тепло, а необъяснимый холод, словно она повернула не тот кран в ванной.

Дом, в котором они жили с Майком, располагался на другом конце широко раскинувшегося городка под названием Каменебойн, в новостройках: ряд широких, расчищенных от леса и продуваемых всеми ветрами террас, уставленных домами в два с половиной этажа, совершенно одинаковыми, вот разве что одни были зеркальным отражением других, что у одного слева, у другого справа, а другие для разнообразия повернуты задом наперед. От этого все они, вместе с лужайками, обсаженными жизнерадостными молодыми березками, казались Роузи до странного неуместными. Как будто каждый строился сам по себе и понятия не имел, что за дома будут стоять вокруг. Улицы, разделявшие их, назывались Еловая, Багряничная и Падубная, а весь райончик именовался — вероятно, по имени стоявшей тут раньше деревни — Лабрадор.

Она подъезжала к дому медленно, готовая повернуть обратно, если там окажется хоть одна машина. Но машин не было. У Роузи вошло в привычку (и привычки этой она стыдилась) забираться в дом, когда Майка там не было, чтобы отыскать вещи, которые понадобились ей или Сэм, такие, из-за которых она не хотела вступать с Майком в переговоры. Поначалу она была уверена, что прекрасно без них обойдется, но шли месяцы и вдруг оказывалось нужным то одно, то другое, и она вдруг так ясно представляла себе, где эта вещь лежит дома в Каменебойне, а следом она отправлялась на вылазку, чтобы эту вещь стащить.

Конечно, это нельзя назвать кражей со взломом. Она просто поднималась в дом по лестнице через гараж — эта дверь никогда не запиралась.

Она понятия не имела, замечал ли Майк эти кражи. Жалоб он не предъявлял.

Припарковавшись на Багряничной, она вытащила из кармана коротенький список. На сердце была тяжесть, свинцовый холод весь день; и всю весну так.

Девять месяцев она обходилась без зеркальца заднего обзора, но пришло время проходить техосмотр, а без зеркальца вряд ли это получится. Ее «пеликановское» чертежное перо словно воочию лежало перед ней на подоконнике лоджии, за телевизором; прошлым летом по вечерам она писала им письма.

Она положила список обратно в карман. Книжка о семье мышат, отправившихся путешествовать на воздушном шаре; далеко не сразу она поняла, что это за «мысы на сале», о которых толкует Сэм, пока наконец не вспомнила давно просроченную и считавшуюся потерянной библиотечную книгу.

Поразительно, как долго Сэм ее помнит. Все из-за завтрашнего весеннего праздника воздушных шаров в Верхотуре; и нелепое обещание, которое дал дочери Майк; он в последнее время готов наобещать ей с три короба. «Полет на сале». В любом случае книжку надо забрать. Надо.

Противозачаточные таблетки, трехмесячный курс, последний раз она пила их еще здесь, за день до того, как ушла от Майка и из этого дома; они были в маленьком шкафчике возле туалета, и там же еще лежал запас детской присыпки, двенадцать пачек бумажных салфеток, которые Майк упер из «Чащи», ароматическая смесь для ванны из парфюмерного магазина в Откосе.

Она была уверена, что все так и лежит.

Майк относился к жилью как белка или как пещерный человек, в общем, существо, не способное представить себе, что окружающие условия можно как-то поменять, чтобы приспособить их под себя. С прошедшего лета ничего не изменилось во время прошлой вылазки ее старая ночнушка все еще висела на дверце в шкафу. И таблетки тоже будут на месте. Роузи прервала курс в тот месяц, когда съехала отсюда, а теперь вот подумала, что неплохо бы опять начать их принимать, а эти маленькие розовые крупинки чертовски дорогие, ведь ей еще придется идти за рецептом, если она не найдет эти, уже выписанные; стоя в сыром и пахнущем цементом гараже, она уже не могла вспомнить, зачем они вдруг ей понадобились.

В гараже стоял дочкин трехколесный велосипед, иногда она таскала его за собой, а порой забывала; а рядом стоял Майков десятискоростной — он не притрагивался к нему с тех пор, когда они уехали с равнин Индианы. Когда-то у Майка было телосложение настоящего велогонщика: мощные бедра и сутулая спина — ему самому нравилось, ей — не очень. В груди — тяжелый холодный камень. Грабли для осенних листьев; летняя газонокосилка; зимняя лопата для снега. Она уже забыла, почему от всего этого надо было убежать, зачем она затеяла все то, что затеяла, пытаясь порвать все эти связующие нити; она забыла, так же как забыла, зачем когда-то так старалась эти нити протянуть.

Бесплодные усилия любви.

Она забыла зачем — как будто сердце, которое понимало это, удалили напрочь. Что заставляет людей любить друг друга? Какое им дело до других? Почему дети любят родителей, а родители детей? Отчего мужья любят жен, женщины — мужчин; что это значит, когда говорят: он у меня вот уже где сидит, но все-таки я его люблю?

А ведь когда-то она понимала.

Потому что именно любовь подвигла ее на многое и доставила немало хлопот. Когда-то она знала, кажется, вот-вот — и вспомнит, вспомнит, как жила с Майком и Сэм и совместная жизнь подпитывалась любовью, любовь была жизненно необходима для нее. Когда-то она понимала, а теперь нет; и из-за этого непонимания ей теперь казалось, что и другие тоже на самом деле не знают любви, притворяются, нарочно себя накручивают, даже Споффорд, даже Сэм — им на нее наплевать. Холодное непонимание и темное нежелание что-либо понимать — на том месте, где раньше билось сердце; и напрасно взывают к ним все эти простые вещи, невинные инструменты и игрушки; мой пес Ничто, имя холодного камня в груди.

Конечно, долго так не проживешь. В таком неведении жить нельзя. Когда-нибудь ей придется вспомнить. Она не сомневалась в этом. Потому что ей нужно еще прожить долгую жизнь, вырастить Сэм, потом умрет Бони, потом мать и только потом она — ей не протянуть так долго, если хотя бы время от времени не вспоминать о том, что людям друг до друга есть дело.

Она вспомнит. Можно не сомневаться. Конечно, вспомнишь, сказала она себе, утешая душу, конечно, вспомнишь.

У самой лестницы, что вела на кухню, — длинный пролет некрашеных деревянных ступенек, еще хранивших метки плотника, — она остановилась: ей расхотелось идти дальше. Вдруг стало казаться, что на лестнице с ней непременно что-нибудь случится — или дверь наверху, наконец, окажется заперта. Она долго стояла, глядя вверх, а потом повернулась и вышла обратно под теплый дождь.

— Ну, как дела? — спросила она Пирса, появившись в дверях кабинета Феллоуза Крафта и вытирая с лица дождевую воду. — Как там Бруно?

— Собирается повидаться с Папой Римским, — сказал Пирс.

Глава седьмая

По тряским дорогам Неаполитанского королевства грохотала карета, два ярко одетых форейтора ехали впереди, расчищая для нее дорогу. Из возчики ругались на них, пешие крестьяне снимали шапки и крестились.

Сидевший напротив Джордано монах в черно-белой рясе тихо втолковывал ему на латыни с римским акцентом, как должна проходить аудиенция, сколько времени уделит ему Папа (он все время звал Папу Санктиссимус — Святейший, — словно это было такое прозвище), а также что следует де дать и говорить, с кем Джордано должен заговаривать, а с кем не дол жен.

«Санктиссимус подаст тебе руку с кольцом, но ты должен не целовать ее, а лишь приблизиться. Если бы всякий, кто приходил к Святейшему, действительно прижимался губами к кольцу Петра, оно бы стерлось без остатка. Святейший примет тебя после обеда, между Нонами и Веспером, когда закончит трапезу. Обед у Него самый скромный. Он воздержан, потому как Он благочестив. Ты должен говорить четко и разборчиво, поскольку слух у Него уже не тот…»

Карета делала остановки в доминиканских монастырях в Гете и в Латгане, чтобы взмыленные лошади могли отдохнуть; Джордано долго лежал без сна в жаркой душной келье, воспроизводя в памяти проделанный путь — самое дальнее пока путешествие в его жизни — и прикрепляя увиденные места, дороги, святилища, церкви и дворцы к неаполитанским местам своей памяти: новые спицы сооружаемого им мирового колеса с центром в монастыре Святого Доминика. Перед закатом они вновь отправились в путь, чтобы провести в дороге ту часть дня, когда жара уже спала, а разбойники — как сказал его проводник — еще не проснулись.

Слава Джордано распространилась до пределов самых широких, какие только можно себе представить; во всяком случае, какие только мог представить неаполитанский монах. Когда аббат пришел к нему в келью сказать, что сам Папа прослышал о молодом человеке с потрясающей памятью и пожелал разузнать подробнее и что папа прислал карету, чтобы доставить его в Рим, голос его пресекся от изумления и осознания серьезности момента.

Первым делом Джордано почему-то подумал о Чекко из Асколи. Он решил: я скажу Ему про Чекко. Я скажу Ему: если то, что Чекко говорил о звездах, — правда, если вселенная такая, какой он ее представлял, тогда это была не ересь, ведь правда? Правда не может быть ересью. Произошла ошибка, вот и все; ясно же, что произошла какая-то ошибка.

Карета покатилась по старой Аппиевой дороге, монах клевал носом во сне, а Джордано пожирал взглядом выстроившиеся вдоль неправдоподобно прямой, вымощенной щебнем дороги надгробия, руины и церкви. Карета нырнула в ворота Сан-Себастьян, мимо развалин огромных бань и цирков и въехала в многолюдное сердце Рима. На Тибрском мосту монах указал на замок Сант-Анджело, который строился как усыпальница императора Адриана, а теперь служил Римским Папам в качестве цитадели и тюрьмы. На самой верхотуре стоял ангел с мечом, зыбкий от полуденного марева.

Карета не остановилась даже у ворот Ватиканского дворца, проехала внутрь и прекратила свой бег только в саду среди золоченых камней и зеленых тополей, фонтанов, галерей и тишины.

«Пошли, — сказал монах. — Умойся и подкрепись. Святейший сейчас обедает».

С того дня и до конца жизни этот сад (то был Кортиле дель Бельведере, построенный Юлием Вторым) означал для Бруно Сад вообще. Этот восходящий ряд ступеней стал означать Лестницу. Эти темно-мерцающие в знойный день станце, в которые он теперь входил, стали залами и палатами ума, мыслящего и запоминающего сознания.

«Эти станце расписаны Рафаэлем. Вот Триумф Церкви. Святой Петр. Святой Стефан. Аквинат, не по порядку. Пойдем».

«А это кто?»

«Философы. Присмотрись. Видишь Платона, с бородой, а вон Аристотель, Пифагор. Пойдем дальше».

Он потянул Джордано за рукав, но ошеломленный юный монах все время отставал. На ступенях этого прохладного здания толпились ярко разодетые люди, некоторые с табличками для письма в руках; они моргали, , смотрели на Джордано и, улыбнувшись, возвращались к своей беседе или к своим размышлениям.

Монах привел его к другим доминиканцам, секретарям состоящих при Папе доминиканских кардиналов; они осматривали Джордано и задавали ему вопросы. И Джордано начал понимать, зачем его сюда привезли.

Необычайная ревность и самые бессовестные интриги раздирали теперь деятельных служителей Христа у подножия трона Петра, и Джордано стал пешкой в этой игре, одной маленькой пешкой в игре влияний и престижа, которая шла между псами Господними и Черным Обществом Иисуса. Иезуиты повсеместно прославились распространением Нового Учения и тем, что в своих колледжах и академиях употребили свои новшества и успехи на благо Церкви. Доминиканцы хотели блеснуть собственными знаниями и напомнить Папе, который, в конце концов, сам был доминиканцем (хотя, похоже, частенько забывал об этом), что его черно-белые псы сторожили сокровище не менее ценное, чем какое-то Новое Учение: Искусство Памяти, которое орден довел до такого совершенства. Святейшему будет интересно увидеть, каким подвижным оно делает ум доминиканца. А заодно Санктиссимус получит наглядный урок.

Сам кардинал Ребиба, после того как Джордано умылся и поел, отвел его в рафаэлевскую станце и представил маленькой сушеной груше по имени Пий V, Наместнику Христа на Земле.

Тому человеку, который жил во всех этих комнатах, под этими картинами, среди этих суетливых монахов. Сев на мягкое кресло, Папа оказался таким маленьким, что его белые атласные тапочки свесились, не доставая до пола, и один из служителей торопливо подставил под них табурет.

Джордано проделал свои трюки. Он пересказал псалом Fundamenta по-еврейски после того, как ему зачитали его вслух один раз; он назвал усыпальницы на Аппиевой дороге в том порядке, в каком повстречал их. Начал было трюк с amiavi-amaveri-veravama, но Святейший не смог понять, что происходит, и от этого фокуса пришлось тут же отказаться.

«Мы учились этому искусству, когда Мы были молоды», — сказал Папа, обращаясь к Ребибе, и тот согласно покивал. Джордано Папа сказал: «Теперь Нам это не нужно. Ты видишь, сколько при Нас секретарей, которые помнят за Нас все, что Нам нужно запомнить. Может быть, когда-нибудь ты станешь одним из них».

Потом он кивнул, приятно улыбнувшись, и сказал: «Продолжай».

Отвечая на вопросы Ребибы, мастер запоминания (забывший про Чекко и почти онемевший от страха) дал подробный отчет о том, как он практиковался в своем искусстве, как строил свои дворцы и закреплял используемые образы; он ничего не сказал ни про звезды, ни про гороскопы, но сказал, как можно пользоваться иероглифами Эгипта, знаками, созданными Гермесом.

«Тем Гермесом, — сказал Папа, — который дал законы и письменность египтянам?»

«Тем самым», — ответил Джордано.

«И который в своих писаниях говорил о божественном Слове, Сыне Божьем, посредством которого сотворился мир, хотя и жил за много поколений до Спасителя Нашего?»

«Я не читал его трудов», — сказал Джордано.

«Подойди и взгляни, — сказал Святейший. — Пойдем».

В сопровождении Ребибы и роя монахов Папа прошел в самую большую из станце, Станце дета Сигнатура, где он обыкновенно подписывал декреты церковного суда, и они с Джордано остановились среди колонн расписанной базилики: Платон, солнечный свет, правда.

«Посмотри вон туда, — сказал Папа. — Рядом с человеком с чертежом — это Пифагор — кто тот человек в белом?»

«Не знаю», — сказал Джордано.

«И никто не знает, — сказал Папа. — Вот тот — Платон. Пифагор. Эпикур (этот угодил в ад) с виноградными листьями в волосах. Быть может, этот в белом — Гермес?»

Джордано посмотрел на указанного Папой персонажа.

«Не знаю», — повторил он.

Папа проследовал дальше через людный зал, на стенах которого теснились великие мертвецы, и за ним Джордано.

«Птолемей, — сказал Он, указав пальцем. — В короне, он был правителем Египта. А разве тот Гермес не был также правителем Египта? А взгляни сюда. Гомер. И Вергилий. А кто вон те, в доспехах?»

Кардинал Ребиба угрюмо дивился на них, старичка и монаха с бычьей шеей, повадками походившего больше на разбойника или борца, чем на философа. Они разглядывали картины, секрет которых самому кардиналу никогда и в голову не приходило разгадывать. Солнце склонялось к горизонту, фокус не удался; неаполитанец вместо того, чтобы изумлять своим искусством, демонстрировал свое невежество.

«Мы живем в этих комнатах, — говорил Святейший. — И вот эти люди тоже. И Мы не знаем, кто они, почему сюда попали. Ну что ж…»

Он подставил свое кольцо, и Джордано припал на одно колено и, как учили, приблизил губы к камню на Его пальце, не поцеловав, — Папа тут же убрал руку.

«Теперь Мы должны вернуться к Нашим делам. Нуждаешься ли ты в чем-нибудь? Попроси Нас».

«Я бы хотел, — сказал Джордано, — прочесть писания этого Гермеса».

«Это позволительно? — спросил Папа, повернувшись к Ребибе. — А?»

Ребиба, покраснев, неопределенно махнул рукой.

«Если это позволительно, — сказал Папа, — можешь прочесть. Спустись вниз. Один Бог знает, сколько книг в нашей библиотеке. Гермес et hoc genus omne». [126]

Повернувшись, чтобы идти, Он поднял руку, и возле Него тут же очутился один из секретарей.

«Index librorum prohibitorum [127], — говорил он, а секретарь записывал. — Надо еще разок туда заглянуть. Мы назначаем конгрегацию Наших кардиналов. Им нужно посовещаться по этому поводу. Там многое упущено».

И ушел. Все присутствующие, в их числе Джордано, провожая Папу, преклонили колени, а Ребиба скрыл покрасневшее лицо в низком поклоне.

«Поди прочь, — сказал он потом Джордано. — Библиотека внизу. Ты был хуже чем бесполезен».

Ребиба удалился, словно подхваченный сердитым взмахом подола собственной рясы из красного атласа, за ним ушли остальные священники, секретари, стражники и слуги, толпившиеся в комнате. Остался один лишь, стоявший у дальней двери, скрестив руки, молодой белокурый улыбчивый паренек, которого Джордано раньше не замечал. Не говоря ни слова, он поманил Джордано пальцем, приглашая следовать за ним. Узенькая лесенка, по которой он ловко спустился, через некоторое время привела их к ряду пустых нежилых комнат, расписанных и освещенных дневным светом.

«Взгляни на ту стену под зодиаком, — сказал парень. — Кто держит книгу? Гермес».

Джордано посмотрел: армиллярная сфера, представляющая небеса, помещалась над головой прекрасноликого человека, говорившего в саду с прочими, вероятно, египтянами.

«Это нарисовал Пинтуриккио [128], — сказал парень. — Ты еще увидишь Гермеса в дальней комнате».

Они шли по сообщающимся залам; зал Апостолов, узнаваемых по символам, которые они несли: ключи Петра, книга Матфея, крест Андрея; через зал Наук: Астрология, Медицина, Геометрия и Грамматика — все здешние аллегории были очень похожи на те, которые сам Джордано разместил по комнатам и коридорам дворца своей памяти.

«Кого ты здесь видишь? — спросил паренек, приведя Джордано в последнюю комнату. — Кто там на стене?»

«Меркурий», — сказал Джордано.

«Который также и Гермес».

Молодой человек с таким же миловидным лицом, как мужчина под армиллярной сферой: он рубил изогнутым мечом гротескную фигуру, у которой были усеяны глазами не только вся голова и щеки, но и все тело, руки, бедра. На заднем плане за сражением безмятежно наблюдала корова: Ио. Юнона превратила ее в корову и приставила тысячеглазого Аргуса сторожить ее, но Меркурий убил Аргуса, и Ио скрылась в Эгипте.

«Взгляни, — сказал юноша. — Эгипет».

Стены по всей комнате окаймляла роспись: пирамиды, иероглифические быки, Изида, Осирис.

«Эти комнаты расписаны по указанию Александра Шестого, — сказал юноша. — Бык был его знак; он изучал магию; знал и любил Марсилио. А еще он любил богатство. Он был очень плохим человеком».

Его ясные смеющиеся глаза указали Джордано на другую стену: королева на троне, но не Богоматерь; с одной стороны от нее бородатый пророк, а с другой — все тот же крепкий человек с приятным лицом, задумчивый и слегка улыбающийся.

«Царица Изида, — сказал паренек. — Бывшая некогда Ио. И Меркурий, который отправился в Эгипет и дал эгиптянам законы и письменность.

Второй — это Моисей, который тоже жил в те времена».

«Да», — сказал Джордано. Он оторвал взор от ясных, мудрых, мечтательных глаз Меркурия на картине и, встретившись с ясными, смеющимися глазами белокурого паренька, непонятно от чего содрогнулся.

«Пойдем, — сказал парень. — Вниз».

Они перешли в крохотную захудалую часовню, спустились вниз по винтовой лестнице в помещение, запах которого Джордано узнал мгновенно: книги.

«Она называется Floreria. Садись».

Там стоял широкий исцарапанный стол, на который падал свет из высокого окна; перед столом скамья. Джордано сел на нее.

В дальнейшем ему не так уж и много удавалось вспомнить о том, как он проводил там время, — хотя бы о том, сколько дней он там провел. Время от времени к его столу приносили еду: в коридоре ему поставили лавку между грудами книг, ожидавших переплета, и там он иногда спал. Появлялся и исчезал улыбчивый юноша; он клал перед ним книги, забирал их и приносил новые. Он же приносил блюда с едой и дергал Джордано за волосы, когда тот засыпал, уронив голову на раскрытые страницы.

Были ли там другие? Должно быть, были, другие ученые, библиотекари, студенты, безобидные расхитители папских сокровищ; некоторые лица с тех пор носили собеседники Трижды-великого Гермеса — должно быть, воображение Бруно позаимствовало их у увиденных там читателей, — но точно он не помнил. Запомнил он только то, что читал.

Это были огромные фолианты почти столетней давности, перевод Марсилио Фичино на латынь с греческого (на который когда-то перевели их с египетского): в бело-золотом переплете, отпечатанный четким улыбчивым латинским шрифтом. Pimander Hermetis Trismegisti. Он начал с почтительного комментария Фичино:

В то время, когда родился Моисей, жил астролог Атлант, брат физика Прометея и дядя Меркурия с материнской стороны — старшего, того, племянником которому доводился Меркурий Трисмегист.

Он читал, как Поймандр, Божественный Ум, явился этому Меркурию-Гермесу и поведал ему о происхождении вселенной: и это был отчет, странно напоминающий тот, что дает в Книге Бытия Моисей, но все-таки другой, потому что в нем Человек не был сотворен из глины, но существовал прежде всех вещей, он доводился одновременно сыном и братом Божественному Уму и совместно с ним владел его творящей силой, был одной божественной природы с семью Архонтами — планетами. Являясь, по сути дела, Богом, он пал, влюбившись в Творение, которое помогал создавать, и перемешал свою сущность с материей Природы: так он стад земным, подвластным любви и сну, подверженным влиянию Хеймармене и Сфер.

Значит, ему нужно взойти сквозь эти сферы, стяжая у каждого из семи Архонтов силы, которые он утратил при падении, и оставляя позади слои материального одеяния, которое носит, тогда в восьмой сфере он вернет себе свою подлинную природу и вознесет гимны во славу Отца своего.

Свят Бог — Отец всего, пребывавший до начала всех начал;

Свят Бог, чья воля совершается несколькими Властями;

Свят Ты, чьим образом является вся природа…

Прими откровения чистой души и сердца, обращенного к тебе, О Ты, невыразимый ни словами, ни речью, объяснить которого может лишь молчание…

Что это за путешествие, как оно совершалось, как человек обретал силы для того, чтобы дух его мог подняться в такую даль? Джордано читал слова Поймандра, обращенные к Гермесу:

Все существа — в Боге, но не так, словно помещены куда-то; не более чем они помещаются в невещественной способности представления. Ты сам знаешь это: направь душу свою в Индию, за далекие моря, и сие совершится мгновенно. Для путешествий на небеса душе не нужны крылья, и ничто не может воспрепятствовать ей отправиться туда. И коли возжелаешь проникнуть сквозь свод вселенной и увидеть, что там за ним — если там есть что-нибудь, — можешь сделать это.

Видишь, какой мощью и скоростью ты обладаешь? Так нужно представлять себе и Бога. Все вещи содержатся в Боге — все, и сама вселенная, и он сам — точно так же как мысли содержатся в уме. Ты не сможешь понять Бога, пока не станешь сам как Бог, хотя постичь Бога невозможно, поскольку подобное понятно лишь подобному.

Поэтому сделайся огромным, беспредельным; одним рывком освободись от своего тела. Поднимись над Временем и стань Вечностью: тогда начнешь ты понимать Бога. Поверь, что тебе как Богу под силу все; сочти себя бессмертным, способным все постичь, все искусства, все науки, природу каждой живой твари. Заберись выше самой высокой выси; нырни глубже самой глубокой глубины. Вбери в себя ощущения всех сотворенных существ, огня и воды, холода и жары, влаги и сухости, вообрази себя присутствующим всюду на суше и на море, в звериных норах, представь себя еще не рожденным, в лоне своей матери, подростком, старым, мертвым, по ту сторону смерти. Если сможешь объять мыслью разом все вещи, все времена, места, субстанции, качества, количества, тогда сумеешь ты постичь Бога.

Все, все содержалось в мыслящем уме, точно так же, как все вещи, которые видел или делал в жизни Бруно, все инструменты, птицы, одежда, горшки и сковородки в списках братьев в Неаполе, все хранилось — отдельно, различимо и под рукой — в округлом дворце памяти в его черепе. Он так и знал. Он знал.

Не говори, что Бог невидим, никогда не говори так, ибо что проявляется более зримо, — чем Бог? Богом сотворено все, так что ты можешь видеть Все, созданное им; в том чудодейственное могущество Бога — проявляться во всем сущем. Нет ничего невидимого, даже бестелесные существа бывают видны. Ум являет себя в акте мысли, точно так же, как Бог являет себя в акте творения.

Джордано читал, а сердце билось медленно и гулко, он читал с такой же спокойной уверенностью и глубоким удовлетворением, с каким дитя сосет пищу, прекрасно зная, сколь она ему необходима. Он был во всем прав, прав, прав.

Гермес, став священником и королем, учил других тому, о чем поведал ему Ум. Приводились диалоги между ним и его сыном Татом и один пространный диалог с учеником Асклепием с наставлениями по уже полностью оформленной религии и культу Эгипта. Бог поддерживает жизнь во всех через посредство звезд; он сотворил второго, промежуточного Бога — Солнце, через которое божественный свет распространяется всюду. А затем Гороскопы, о которых Джордано уже читал, деканы, ответственные за непрерывность, через неисчислимое разнообразие и постоянную изменчивость, о Причинах Мира, все время меняющих свою форму, как талисманные образы в «Пикатрикс», но все-таки устойчивых. А главный из этих богов звался Пантоморф, то есть «многоформ». Джордано рассмеялся.

А кроме того, есть другие боги, чье воздействие и власть распространяются через все существующие предметы…

В книге об Асклепии рассказывалось, как священнослужители Эгипта могли низводить демонов со звезд и поселять их в заранее изготовленных каменных статуях животных, откуда те говорили, прорицали, открывали тайны. Эти священники знали также, как божества проникают в нижний мир, какие животные и растения какими звездами управляются, перед какими благовониями, камнями и музыкой демоны не могут устоять.

Все эти знания ныне утрачены, все небесно-земное многообразие утеряно; словно та армиллярная сфера, которую Пинтуриккио подвесил над головами Гермеса и египтян, разбита вдребезги, на ее обломки лишь случайно натыкаются, ломая над ними головы теперь, в конце Медного века; сохранились лишь слухи, враки, мистификации, черепки. Пикатрикс.

Но как и почему случилась эта утрата?

Придет время, когда увидят, что эгиптяне тщетно чтили Божественность. Все это праведное поклонение станет бесплодным. Боги оставят землю и вернутся на небо; они покинут Эгипет, и эта страна, родина религии, овдовеет и пребудет в нужде и лишениях. Страну наполнят пришельцы, люди не просто откажутся чтить богов — хуже того, будут приняты так называемые законы, определяющие наказание тем, кто чтит. В то время эта священная земля, страна святилищ и храмов, заполнена будет одними склепами и мертвецами. О Эгипет, Эгипет, от твоей религии останутся лишь небылицы, и даже твои собственные дети не в состоянии будут верить им, ничто не выживет, чтобы рассказать о твоей добродетели, кроме высеченных из камня фигур!

Он читал и плакал. Он понял, как пришла к упадку древняя религия; он знал, какие пришельцы явились вытеснить чужую добродетель. Когда все старые боги, спасаясь, бежали, когда женщины оплакивали смерть Пана. Когда Христос, цвета которого носил Джордано и солдатом которого являлся, изгнал их всех, всех, за исключением Себя и Отца своего, эманации двух этих сущностей, составляющей вместе с ними троицу: этот клубок из трех божеств слишком ревнив, чтобы позволить какие-то еще таинства, кроме своих собственных.

Ты плачешь из-за этого, Асклепий? Но грядет еще худшее…

В те дни люди, наскучив, откажутся от мысли, что мир стоит их уважения и поклонения — это величайшее из всех благ, это Все — прекраснейшее в прошлом и будущем. И мир будет на грани исчезновения; люди начнут относиться к нему, как к бремени, презирать его, сей бесподобный труд Божий, восхитительное сооружение, единое творение, созданное из бесконечного многообразия форм… Тогда тьму предпочтут свету, смерть — жизни, и никто не возведет глаза к небесам… Поэтому боги уйдут, отделясь от людей, — о жалость! — останутся лишь ангелы зла… Тогда земля потеряет свое равновесие, море не будет более носить корабли, и небеса не станут поддерживать звезды… Плоды земные иссякнут, почва станет бесплодной, даже воздух пропитается горечью. Такой будет старость этого мира…

Да! С глазами, полными слез, шмыгая носом, Джордано с трудом разбирал слова сквозь застящую взор соленую влагу. Они не были изгнаны; они ушли по своей собственной воле, отвратившись от тех, кто презрел и возненавидел их знание и их власть, их дары людям теперь стали недоступны.

Но раз они ушли по своей воле, значит, они могут когда-нибудь вернуться; их можно побудить вернуться. Они вернутся!

Вот каким будет возрождение мира: возвращение добра, священное и грозное восстановление всего мира, назначенное в установленное время по воле Божьей.

Читая, он видел, как они возвращаются, божественные люди, или очеловеченные боги — подлинные наследники восстановленной власти Божьей; он видел: застойный воздух очищается с их приходом, ночные твари убегают прочь с приближением рассвета.

Но если наступление такого времени было предсказано много веков назад, тогда, может быть, оно наступает сейчас, прямо сейчас — теперь, когда древние знания возвращаются к человеку, воплощенные в этом шрифте, напечатанные на этих страницах? Почему не теперь?

«А теперь, — произнес сзади тихий голос, и паренек, приносивший ему книги, уселся рядом на скамью. — А теперь слушай внимательно и не пугайся».

Бруно положил руку на страницу, отмечая место, где остановился на мгновение поток знаний.

«В чем дело?»

«Новости из Неаполя.

Против тебя начато разбирательство в Святой Палате. Не оборачивайся».

«Откуда ты знаешь?»

«Тебе грозит обвинение в ереси. Здешняя Святая Палата поставлена в известность. Сто тридцать пунктов обвинения».

«Они ничего не докажут».

«Ты когда-нибудь, — небрежно сказал парень, — оставлял книги в нужнике?»

Джордано рассмеялся.

«В уборной нашли рукописи, — сказал парень. — Эразм. Комментарии к Иерониму».

«Эразм? Пострашнее ничего не нашли?»

«Послушай, — сказал парень. — Они долго и тщательно готовились. Тебе не поздоровится. У них все заготовлено: вопросы, свидетели, показания».

«Люди же они, — сказал Бруно. — У них есть разум. Они услышат меня. Должны услышать».

«Поверь мне, брат. Тебе ни в коем случае нельзя возвращаться».

В прохладной комнате с высоким потолком не осталось никого, кроме Бруно и светловолосого юноши, который все так же улыбался, спокойно сложив руки на животе. В сердце Бруно вспыхнул горячий до боли огонек.

«Папа, — сказал он. — Я поговорю с ним. Он сказал, что я… Он… Он…»

Ничто не переменилось в лице паренька; он просто ждал, когда Бруно, запутавшись в безнадежных запинках, замолчит. Потом он сказал: «Оставайся тут до темноты. Как стемнеет, выйдешь вон в ту дверь, — маленькую, в дальнем углу. Пройдешь по коридору. Поднимешься по ступенькам. Там я тебя встречу».

Он встал.

«Как стемнеет», — сказал он и улыбнулся Джордано улыбкой соучастника, словно бы над шуткой, которую они затевали вместе с Джордано; но только Джордано-то не знал, что это за шутка, и у него на загривке волосы поднялись дыбом, и сжалась мошонка. Парень повернулся и ушел.

Джордано опустил взгляд на страницу, туда, где лежала его рука. Дневного света уже едва хватало, чтобы различить текст.

В те дни восстановятся боги, некогда надзиравшие за Землей, и воцарятся в Городе, на дальних рубежах Эгипта, в Городе, основанном в той стороне, куда солнце спускается на закате. В Городе, куда по суше и по морю поспешат люди всех рас.

Он читал до тех пор, пока мог разбирать слова. И когда он прочел все то, что ему отведено было прочесть в своей жизни, спустилась ночь. Он встал. Подумал: завтра шестое августа, Преображение Господне. Он прошел через сводчатый зал мимо читательских столов, стоявших возле окон, за которыми синела ночь, и открыл маленькую прочную дверь.

Нащупав ногами крутые ступени в темноте, он стал взбираться к площадке, на которой за поворотом светила лампа. Там, на ступеньках, сидел белокурый парнишка, дожидаясь его. На коленях у него был узелок.

«Избавься от рясы, — сказал он тихо. — Надень вот это».

Бруно посмотрел на парня и протянутый ему сверток.

«Что?»

«Быстрее, — сказал юноша. — Поторопись».

На мгновение ему показалось, что прочный камень под его ногами накренился, как будто здание рушилось. Чуть дрожа, он стянул черно-белую рясу и теплое нижнее белье. В свертке оказались рейтузы, ботинки, камзол и рубашка, все это завернуто в плащ. Сидя на верхней ступеньке, парень смотрел, как монах пытается справиться с непривычным одеянием, трясущимися пальцами подвязывает шнурки и веревочки. Напоследок длинный плащ с капюшоном.

Пояс с кошелем, небольшой кинжал. Кошель оказался увесистым.

«Слушай, — сказал парень, вставая. — Теперь послушай и запомни все, что я тебе скажу».

Он говорил спокойно и ясно, порой называя какое-нибудь имя, постукивал одним указательным пальцем о другой или поднимал палец, предупреждая. Он изложил маршрут Джордано, улицы, ворота, пригороды, северные дороги, города и страны. Джордано, в одежде с чужого плеча, слушал и запоминал все.

«Там врач с семейством, — говорил парень. — Спроси их. Они знают. Они помогут».

«Но как же..»

Парень улыбнулся и сказал:

«Они тоже джорданисты. На свой манер».

Потом он тихонько рассмеялся, глядя на лишенного сана Джордано, и одернул на нем плащ; потом он взял лампу и, освещая ею дорогу, повел Джордано по винтовой лестнице в другой коридор, поуже, а по нему — к дверям.

«Ну ..» — сказал он.

Он поставил лампу на пол, взялся за кольца двери и, повернув их, открыл. Джордано Бруно оглядел пустую вымощенную площадь: в центре ее журчал фонтан, по дальней улочке шли люди с факелами, он расслышал взрыв смеха. В лицо повеяло ночной прохладой. Свобода. Застыв, он смотрел наружу.

«Ступай», — сказал парень.

«Но… Но..»

«Проваливай», — сказал парень и, упершись мягкой туфлей в обтянутый рейтузами зад Бруно, выставил его вон; ворота с лязгом захлопнулись у него за спиной.

Глава восьмая

Оказалось, мир не так уж и мал, он был огромен, беспределен, если измерять его теми исчезающе малыми шагами, которые делает пешеход, да коли на то пошло, велик и для ездока на муле, и в портшезе, и да же верхом на лошади Дорога уходила все дальше, порой она становилась слабо различимой или почти совсем исчезала среди болот и гор, но через какое-то время всегда возникала снова. В какой стороне находится Витербо? А Сиена? Еще один брод через реку, еще один лес (а в нем не зевай, смотри по сторонам, а пальцы так и застыли на рукояти кинжала), а вот и очередной окруженный крепостной стеной город Сиена, Вителло, Чечино — усталому путнику все они кажутся одним и тем же городом, встречающимся снова и снова, как одна-единственная гравюрка, которая в учебнике географии может означать и Нюрнберг, и Виттенберг, и Париж, и Кельн: шпиль, еще шпиль, крепостная башня, струйка дыма, городские ворота, а перед ними застыл, всматриваясь, малюсенький путешественник.

Сперва он отправился на север, ведь все итальянские еретики бежали на север; к последнему из римских мест он прикрепил первое из тосканских, к последнему из тосканских мест — первое из генуэзских.

Он следовал полученным инструкциям, и его передавали от одной семьи другой, из одного прибежища в следующее, никогда не отказывая в помощи; но он не удивлялся своей счастливой судьбе: раньше он не представлял себе, каков мир за пределами Нолы и Неаполя, и не удивился, что в нем оказались добрые, готовые помочь люди.

Чтобы сэкономить деньги, он шел пешком, и за много дней новые рейтузы натерли бедра так, что он чуть не плакал от боли и раздражения. Монахи дали миру только одну полезную вещь — нормальную мужскую одежду, — но никто, кроме них, ее не носит.

Лишь дошагав до Ливорно, решился он сесть на корабль и предстать перед испытующим оком портовых чиновников: Ливорно был вольным портом, и все нации и религии пользовались там свободой. Джордано шел через весь город к докам, глядя по сторонам и дивясь на расписные фасады, изображавшие победу под Сан-Стефано над турками — сцены на домах шли последовательно одна за другой.

Вольный порт. Свобода. Евреи вели свои дела, не вывешивая никаких желтых знаков на своих магазинах и лавочках; в полдень из маленького минарета высовывался человечек в тюрбане и разражался длинной непонятной молитвой: здесь даже туркам позволили построить мечеть для их верующих. Но здесь же на рынке моряки из разных стран собирались для торговли гребцами-невольниками, потому что Ливорно являлся крупнейшим центром работорговли во всем христианском мире: мавры, нефы, турки, греки, дичайшее смешение языков, кто спал, кто плакал, закованный в цепи, — их покупали и продавали на глазах у Бруно. Следуя воображаемой карте, которой снабдил его белокурый паренек из Ватикана, он нашел нужную пристань, назвал нужное имя, и едва сдержал вскрик удивления, радости и страха, когда его проводили на длинную узкую фелюгу, как раз выходившую в море: Avanti signer. Avanti.

Фелюга скользила вдоль побережья, часто причаливая, чтобы взять на борт и сгрузить бесконечно разнообразные товары, бочонки с маслом и вином, мебель, тюки одежды, пакеты с письмами, пассажиров, клетку с воркующими голубями.

(Много лет спустя, в тюрьме, он порой будет коротать время, пытаясь восстановить этот список: бочонки, ящики, люди, порты.) Кряхтевшие гребцы, казалось, отупели от монотонных движений и ослепли от солнца; в полдень судно пристало к берегу в какой-то безымянной гавани, и гребцы уснули где сидели, в тени треугольных парусов, их разномастные тела блестели от пота.

Джордано Бруно, Ноланец, лежал на своей сумке без сна.

Генуя, город дворцов и церквей, веселый и разудалый. Из порта Бруно шел длинными улицами, по обеим сторонам которых тянулись дворцы, недостроенные дворцы и наполовину перестроенные дворцы; и каждый особенный. Он сворачивал вправо и влево там, где велела память; он нашел арку, ведущую в сад палаццо, пересек геометрически правильный скверик, прошел между шеренгами темных кустов, подстриженных в форме зверей (кентавр, сфинкс), спустился в фот с мелодично капавшей водой; там он нашел человека, к которому его направили, смотрителя этих садов, наблюдавшего за установкой фонтана в гроте.

Этому человеку он сказал фразу, хранившуюся в памяти, бессмысленную, но звучавшую вполне любезно. Выражение лица у человека не переменилось, но он протянул Бруно руку.

«Да, — сказал он. — Я понял. Добро пожаловать».

Он завел Бруно в насыщенную влагой прохладную раковину фота, всю обклеенную блестящими камнями, зеркальцами, ракушками, хрусталем. Над мраморным бассейном возвышалась свинцовая статуя; в нее и из нее вели трубы, с которыми возились рабочие, а бог, не обращая на них внимания, смотрел сверху вниз на Джордано: мудрые и лукаво изогнутые брови, скрещенные козлиные ноги.

«Пан», — сказал садовник.

«Да».

«А с помощью воды, поднимающейся по этим трубам и стекающей сюда, а затем сюда, Пан будет играть на своей свирели. На сиринге».

Своими пепельно-серыми глазами он словно смотрел Бруно в самую душу, в его буром от загара лице был внутренний свет.

«Magia naturalis», — сказал он, улыбаясь, как его Пан.

«Да», — сказал Бруно.

Рабочие открыли трубы; призрачный свист зазвучал в фоте. По телу Бруно пробежала дрожь.

Водяной архитектор взял его за руку, и Джордано увидел на его сильной кисти золотое кольцо с печатью, на которой была выгравирована странная фигурка.

«Пойдем же, — сказал он. — Пойдем в мою сторожку, ты скажешь мне, в чем нуждаешься».

В Генуе его хорошо кормили и приютили на несколько дней; потом переправили в семейство врача в генуэзском городе Ноли, там для него нашлась работа в захудалой местной академии, он читал желающим лекции о «Сфере» Сакробоско.

«Много ли вы путешествовали?» — спросил за обедом врач, у которого он жил.

«Нет».

«А-а».

Доктор передал ему вина.

«Надо было сказать да, — сказал Джордано. — Я без конца путешествовал — мысленно».

«Ага, — сказал доктор без улыбки. — Мысленно».

Его лекции по астрономии начинались достаточно просто, сферическая геометрия, колюры и экваторы, это Джордано не очень легко давалось, затем он начал пересказывать Чекко, и посещаемость улучшилась. О нем заговорили. Уже через несколько месяцев, зайдя в его маленькую комнату, врач сказал, что ему лучше будет немедленно уехать.

«Почему?»

«Путешествия расширяют кругозор, — сказал врач. — В том числе и те, которые совершаются не только мысленно».

«Но…»

«Вас заметили, — сказал врач. — Наш городок не часто удостаивается внимания Святой Палаты. Но вас заметили».

«Я всего лишь говорил правду, — произнес Джордано, вставая. — Правду!»

Врач поднял руку, чтобы он успокоился.

«Лучше всего отправиться после захода луны, — сказал он. — Я приду и разбужу вас».

Опять спящий дворик, опять котомка с хлебом, кошелек с монетами, книга. Ночь. Переход через границу. Мир оказался полон опасностей, и все они грозили молодому пешеходу с монашеской рясой в сумке и полной идей неугомонной головой.

На юг ему было нельзя. К северу, в Миланском королевстве, принадлежавшем Испании, не дремала инквизиция, и поперек каждой дороги, куда бы ни подался Джордано, стоял испанский солдат tercio, ухмыляющийся и, вероятнее всего, пьяный. Джордано всю жизнь знал tercio, смеялся над ним в родном городе в комедии Capitano Sangre у Fuego, El Cocodrillo, это вечный бахвал и солдафон с бешеным нравом, подчиняющийся лишь правилам своей испанской чести, всему остальному миру непонятным, да Католической Церкви, каждую нравственную заповедь которой он попирал. Убивать еретиков, а при необходимости их слуг и детей, а себе на пропитание их быков и гусей — вот для чего жил этот tercio, чтобы потом пить, лгать и — на свой манер — любить женщин.

Миланские девушки сидели в наглухо закрытых домах, не выходя даже к мессе.

Так что сеньор Бруно (с новым мечом на боку) отправился на запад, огибая границы Милана, к Турину, в Савойское королевство: оно, так же как Милан, принадлежало Габсбургам (по крайней мере, не испанцам), отпав к Священной Римской империи, когда старый Карл разломил огромное наследство надвое, отдав половину Филиппу Испанскому, а половину — Максимилиану Австрийскому. В Турине Джордано преподавал детишкам латинскую грамматику, пока ему это не надоело окончательно; тогда он упаковал книги, бумаги и одежду и, спасаясь от родителей, уплативших ему вперед, пристроился на лодку с грузом альпийской древесины, спускавшуюся по течению реки По. По текла на восток, в Венецию. Туда отправился и Бруно.

В те годы могло показаться, что половина мира находится в движении, подгоняемая второй его половиной. По шахматной доске габсбургских владений, с клеточки на клеточку, вдоль и поперек, сновали tercio; они расквартировывались в неаполитанских и миланских домах, грабили лавочки купцов-протестантов в Антверпене (а те укладывали товары в сундуки и бежали в Амстердам и Женеву), отправлялись на кораблях Армады в Новый Свет убивать индейцев, у которых не было души, и искать Эльдорадо в Гвинее и Бразилии; дрались с турками в Трансильвании и на Крите, удерживая сплошной испанский коридор от Сицилии до Балтики, вспугивая беглецов, как зайцев, всюду, где ступала их нога.

Но за границей действовали и другие армии, тоже не признававшие никаких границ: ни географических, ни тех, что проходят в сердцах человеческих, — силы, которые также не шли на компромисс и даже помыслить о нем не могли.

«Они выезжают из Женевы, запрятав свои книжки в двойное дно в сундуках, — говорил тощий пассажир, ехавший вместе с Джордано на доске поверх древесины. — Они приезжают в город, не показывая, кто они такие. Купцы, поверенные, ювелиры, печатники. И начинают привлекать других к тайным молебнам — отца семейства, а он уже приводит жену, детей, слуг. Так создается множество маленьких приходов, как пчелиные соты, они рядом, но изолированы одна от другой; и если одну ячейку сломать, другие все равно целехоньки. Они знают по имени только тех, кто с ними в одной группе, так что имена остальных не могут сказать даже под пытками. И так вот они растут, тайно, как черви внутри плода, пока их не наберется достаточное число; тогда они объявляются, плод лопается, а в нем — кишащая масса, весь город в их власти. Именно так все и происходит».

«Откуда вы так хорошо это знаете?» — раздраженно спросил Джордано.

«Во Франции, — отвечал тощий, — гугеноты (это они же, только под другим названием) сейчас решают, имеют ли право их верующие убить монарха, который их притесняет. Убить монарха? Тогда почему бы и не Папу Римского? Почему не самого Христа, снова?

«Хм», — сказал Джордано.

Потом он притворился, что уснул. Речные берега, со множеством людей и повозок, плыли мимо него, и он плыл мимо них. Позже он увидел, как тощий пассажир достал откуда-то и открыл черную книгу, которую Джордано узнал; губы человека шевелились, когда он читал, а рука то и дело чертила на животе крест.

Это тоже были солдаты на марше: Общество Иисуса, солдаты, не подчинявшиеся ни короне, ни епископу, никаким местным властям. Они так же, как женевские еретики, верили в то, что Христова Церковь неделима, и стоило появиться бреши где-нибудь от Шотландии до Макао — они уже были там. Джордано не сомневался: они сами могут зарезать монарха — или заплатить за то, чтобы его зарезали. Они могут. Такое бывало.

В Венеции ему снова помогли: одно названное ему имя привело к другому, а то — к ученому доктору, у которого нашлась свободная комната; в городе была академия, где он мог читать лекции — вот и деньги на книги.

Он стал преподавать Ars memoriae, и пускай себе шепчутся, что он сбежал из доминиканского монастыря: репутация у его ордена, обладающего могучим искусством памяти, давняя и громкая. Студентам академии стало казаться — и такое впечатление создавалось в дальнейшем у многих, — что у него есть секрет и что он немало вынес, прежде чем секрет сей постиг, у него есть чему поучиться, надо только посидеть и послушать — тихо. Он привлекал слушателей, и не только благожелательных к нему. Он утратил — скинул, отбросил за несколько необъятных мгновений — свою былую девственность в закрытой гондоле, которая покачивалась на водах осенней Адриатики.

Его способности продолжали расти. Беря в руки фальшивую монетку — не серебряный дукат, а стеклянную отливку, посеребренную ртутью, — он пальцами распознавал разницу. Ртуть — Меркурий — обманщик и вор, говорун и насмешник, его Гермес, обжигал при касании; серебро, лунный металл, было холодным и жидким. Если он притягивал Венеру, раздувал ее внутри себя, как уголек, в его распоряжении оказывались иные силы: на него оборачивались женщины, мужчины уступали ему дорогу, у него не оставалось колебаний в тот момент, когда нужно было шептать слова в маленькое розовое ушко, когда приходила пора снять маски — ее гофрированную черную, его белую и длинноносую.

(После этих упражнений он обнаружил, лежа рядом со спящей женщиной, что в нем что-то расслабилось: на несколько секунд, а то и на час он ощущал, как спрессованное содержимое его сознания пришло в движение, потекло все разом, подобное с подобным, шеренга за шеренгой, как разные рода войск: конница, пехота, артиллерия, копейщики, фузилеры; каждый род в своих ярких куртках и шляпах, все под командой разных капитанов, которых он им назначил, Основы Мироздания; во главе с генералом, богом Многоформом. Тогда он думал: во вселенной есть только одна вещь, это Становление. Бесконечное вневременное непрерывное Становление, нескончаемое рождение, исходящее из мыслей в уме Божьем и отбрасывающее вот эти яркие движущиеся тени в его собственной душе — да еще цветные, все в цвете, ведь если бы тени в его душе не имели цвета, тогда все стало бы бесцветным. В венецианском публичном доме в последнюю ночь праздника Redentore он лежал, слушая тихое дыхание лежащей с ним рядом женщины и шум отдаленных пирушек, отслеживая в себе пульс и мерцание Становления, как серебристые точки мелких волн, без конца вспыхивающие на море.)

Венеция в дождь плыла по своим широким лагунам, как Ноев ковчег (так он описал ее в сонете), неся каждой твари по паре. Венеция была терпимой: здесь можно было жить и думать. На книжных прилавках на площади Сан-Марко, среди грязных альманахов, книг прорицаний, памфлетов и новелл, он наткнулся на книги, о которых давно слышал, но никогда не раскрывал их. «Мистерии» Ямвлиха, De occultaphilosophia Агриппы. Здесь обретались Дикарские орфические гимны солнцу, которые пели на заре человечества. Здесь было Ars magna Раймунда Луллия и искусство запоминания, похожее на его собственное, но все-таки другое, и он впился глазами в эти ветвящиеся деревья, восходящие ступени и заключенные один в другом круги.

Кто опубликовал все это заново? Как они узнали, что ему нужны эти книги? Почему он видел подобные книги в типографиях и кабинетах добрых врачей и ученых, дававших ему приют?

Он оторвал глаза от страницы и посмотрел на улыбающегося продавца, который облокотился на свой книжный ларь, подперев голову руками. Купец носил на пальце золотое кольцо с выбитой на нем такой же необычной фигуркой, как и та, на кольце у садовника из Генуи.

Видя замешательство и неуверенность Бруно, торговец положил перед ним толстую немецкую книгу, сшитую, но не переплетенную, завернутую в пергаментную бумагу. Он открыл титульный лист.

«Космография», — сказал книготорговец.

Книга называлась «Об обращениях небесных сфер» и принадлежала перу Николая Коперника из Польши.

Copernico.

Еще одно имя, знакомое Джордано, предмет насмешек в неаполитанских аудиториях, человек, заставивший земную твердь вертеться и болтаться среди сфер, чтобы объяснить небесную механику. Он казался Джордано почти нереальным, но вот его книга. Нюрнберг, 1547. Посвящается Папе Римскому. Джордано стал листать большие страницы.

Сатурн, первая из блуждающих звезд, совершает полный круг за тридцать лет. За ним следует Юпитер, обращающийся в двадцатилетний срок. Затем Марс, который оборачивается за два года. Четвертое по порядку место занимает годичный цикл (как мы уже говорили) Земли, несущей с собой в виде эпицикла круговую орбиту Луны.

Его охватило очень странное чувство. Почудилось, что, когда он прочел о Коперниковом расположении планет, те же самые планеты на небесах, что он держал внутри себя (вместе с богами и духами — их покровителями), вдруг открыли глаза, ожили и двинулись на свои места. А тогда задвигалась и Земля со всем своим содержимым.

На пятом месте Венера, которая совершает свое круговращение за семь с половиной месяцев. Шестое и последнее место занимает Меркурий, который обращается за 88 дней. Но в центре всего покоится Солнце.

Словно все guglie в системе его памяти вдруг поднялись разом по сигналу и пришли в движение — движение, в котором потенциально они находились всегда, движение, без которого они выглядели уснувшими, остановленными, как остановившиеся часы. Джордано расхохотался. С оживленной площади по ту сторону сводчатой галереи поднялась стайка голубей, развернулась с шорохом, как знамя: в одно мгновение вид площади раздробился на тысячу летящих осколков, порхающих тел, с шумом проносившихся под арками в тени галереи вновь на свет, побуждая к полету остальных.

Крылья. Ощущение полета.

А вдруг так и есть? Что, если все на самом деле так?

«Он говорит, — тихо сказал книготорговец, — что это не его собственное открытие. Он просто вернул нам старые знания. Пифагор. Зороастр. Эгипет. Вот как он говорит».

Разве мог бы кто-нибудь поместить светильник этого величественнейшего из храмов куда-то еще, можно ли найти ему место лучше, чем там, откуда он может освещать сразу все? Вот почему некоторые не без основания называли его Мировым Светом, другие Умом, третьи Кормчим. А Трисмегаст называет его «Богом видимым».

Торговец осторожно взялся за книгу, чтобы забрать ее, но Джордано не хотел ее упускать.

«У меня сейчас нет денег, — сказал он. — Но…»

«Нет денег — нет космографии».

Джордано назвал улицу и имя человека, у которого снимал комнату.

«Пришлите ее туда, — сказал он. — Вам заплатят. Я обещаю, что вам…»

Книготорговец заулыбался.

«Я знаю этого человека, — сказал он. — Можете отнести ему книгу. С поклоном от меня. Я запишу ее стоимость на его счет».

Он отпустил книгу.

Что за знак выбит у него на кольце?

Джордано уносил с собой под дождем Коперника, завернув в плащ, как ребенка.

Весной он прослышал, что нерасторопная венецианская инквизиция наконец заметила его. Доносчики пересказали его лекции и похвальбы. Книготорговец на площади закрыл свой магазинчик. К тому времени доминиканские одежды Джордано могли скрыть его лучше, чем его меч и рейтузы сеньора: итак, врач остриг его, посадил в собственную гондолу на сходнях и пожелал ему удачи.

На восток отсюда были только турки. Брат Иорданус засунул руки в рукава рясы и снова отправился на запад.

— Пирс, — позвала Роузи. — Пора идти.

Пирс, казавшийся еще больше в миниатюрном кабинете Крафта, повернулся на крутящемся стуле с видом виноватым и удивленным:

— А?

— Есть такие желудки, которые питаются не только пищей духовной. — Он только смотрел на нее, возможно, даже не видя, что она стоит в дверях с пачкой бумаг Крафта в руках, захваченных для Бони, — какие-то стародавние письма. Она подумала: наверное, и у меня такое же лицо, когда меня отрывают от увлекательной книжки. Ошалелый, отсутствующий и невидящий взгляд. — Ага?

— Что?

— Дочитывай и пошли, — сказала она. — Пора.

— Да, — сказал он, — да. — И вернулся к тексту. Слева от него стопка листов была маленькая, справа — большая. Он опустил подбородок на руки и вздохнул.

— Дождь перестал, — сказала Роузи.

В то время когда Пирс читал, его бывший учитель Фрэнк Уолтер Барр в Ноуте вел семинар у старшекурсников по истории истории и, рассказывая, открывал окна в аудитории; дождь, заканчивавшийся в Дальвиде, здесь уже давно прошел, и припекало солнце.

— Что же тогда придает смысл историческим отчетам? — вопрошал он в последний раз в этом семестре. — В чем различие между историей и перечнем фактов, имен и событий? — Он взял стоявший в углу длинный дубовый шест с медным штифтом на конце, штифт вставлялся в предназначенное для него гнездо в оконной раме, чтобы опускать ее. Многие в аудитории помнили, как учителя в старших классах делали то же самое, и наблюдали за Барром с интересом.

— Чтобы сделать правильный вывод, — продолжал Барр, — вероятно, нужно попытаться решить, возникает ли внятный для нас смысл в других видах отчетов или повествований. — Штифт зашел в отверстие последнего, обращенного к западу окна. — Мне кажется, что подобного рода смысл в сказаниях и легендах задается — мы сейчас имеем в виду что-нибудь наподобие «Песни о Нибелунгах» или «Смерти Артура» — не столько логическим развитием сюжета, сколько тематическими повторами; в таком случае нас интересуют одни и те же мысли, события или даже объекты, повторяющиеся в различных обстоятельствах, или различные объекты, находящиеся в одинаковых обстоятельствах.

Рама уступила его усилиям и скользнула вниз, впустив в аудиторию стайку сквознячков, толкавшихся в ожидании у закрытого окна.

— Герой отправляется в путь, — говорил Барр, обратив лицо к струившемуся из окна воздуху, но и не поворачиваясь спиной к студентам. — Чтобы разыскать сокровище, освободить свою возлюбленную, захватить замок или найти сад. Каждое происшествие, каждое приключение, в которое он попадает на своем пути, являет собой сокровище, возлюбленную, замок или сад, повторяющиеся в различных формах, набор вставленных друг в друга ящичков — правда, каждый из них не меньше, а такой же по размеру, как прочие. Вставные истории, которые ему приходится выслушать, только пересказывают ему его собственную историю в другой форме. Данная структура повторяется до тех пор, пока не возникает некое убеждение, чувство удовлетворения, основанное на том, что история поведана достаточное количество раз, чтобы мы наконец начали ее воспринимать как действительно имевшую место, как действительно рассказанную историю. Нередко в старинных рыцарских романах повествование на этом и прерывается или обращается к другой теме.

Сюжет, логическое развитие, выводы, обусловленные вступлением либо неизбежно следующие из предыстории, — логическое завершение как носитель смысла — все это явления более поздние, причем не обязательно по времени, просто они относятся к позднейшему, более утонченному виду литературы. Существует несколько интересных промежуточных произведений, вроде «Королевы фей», которые представляют собой титанический сюжет, почти математически симметричную структуру — и ничем не заканчиваются, не нуждаются в финале, потому что по существу это произведения старинного типа и шаблон уже объявился в них нужное количество раз, определенный букет там уже есть.

Так поможет ли это нам в наших рассуждениях? Подобен ли смысл истории решению уравнения или он подобен знакомому вкусу блюда — его надо решить или попробовать?

Он повернулся к ним, к их лицам.

— А не кажется ли вам, что я только что рассказал вам притчу? Или — просто повторил наш семинар в иной форме?

Воздух в аудитории уже весь сменился воздухом с улицы, обремененным июнем, трудно сказать, чем точно, чем-то более тяжелым, чем просто тепло, запах или дождевая влага. Был последний день занятий.

— Или нет? — сказал он, разглядывая их кроткие лица, уже отсутствующие, без тени любопытства. — Да? Нет? Может быть?

Глава девятая

За Турином дороги на запад и на се вер скоро начинали подниматься в гору, взбираясь к перевалам Малого Сен-Бернара и Мон-Сени; и нескончаемая чреда телег, повозок, мулов и людей, разматывавшаяся на Пьяцца дель Кастелло и ползшая вверх с почтой, новостями, драгоценностями и специями (о них не поминали на постоялых дворах и на границах, запрятав подальше среди обозных тюков или зашив в складки купеческих одежд); а также роскошными товарами из Леванта и Азии, достаточно ценными, чтобы пуститься ради них в далекое путешествие: страусиными перьями, лекарствами, шелками, посудой. Разбойники, беженцы и шпионы, монахи и простолюдины шли через Альпы пешком; сильных мира сего несли на носилках в окружении бряцающих железом стражников.

Дорога, что вела их, поднималась в гористую Савойю, через пышные, усеянные цветами луга, в страну темных елей, мимо бурных и опасных рек, по узким ущельям с нависшими стенами, где еще не стаял снег. Снег: Джордано набрал пригоршню и припал к ней губами. Он слышал, что именно от постоянного питья талой воды местные горцы — крепкие приземистые мужчины и рукастые женщины, жившие в домиках на вершинах скал, возле которых их овцы скакали по обрывам, как танцовщицы, — часто имели отвратительный зоб.

Здесь, в этих горах, наверное, живут и ведьмы, думал он, те самые ведьмы, которых так неустанно преследовали его доминиканские братья; рассказы охотников за ведьмами о пережитых опасностях и одержанных победах — профессиональная тема для доминиканцев. Может быть, к ним ведет вот эта тропка; они там, в черных зияющих пещерах или в тех низеньких избушках с забавным толстым слоем снега на крыше, с трубами, выдыхающими струйки дыма. Вот бы найти их, подумал он, и пожить с ними. Научиться поднимать ветер и летать… А ветер уже и так поднимался, резкий и пронзительный, внезапно в нем появились снежинки, похожие на крупинки пепла.

Той ночью перед рассветом, между Матиной и Примой, в холодной келье для проезжих, которую ему отвели в доминиканском приюте в Валь-Сузе, он не спал, вспоминая Нолу.

Брат Теофил говорил ему, что земля не плоская, как блюдо, а круглая, как апельсин; в устах Теофила это звучало убедительно, тем более что он сам был как шар. Джордано слушал его, смотрел, как монах рисует обугленной палочкой мировой круг и очертания стран на нем — тарра mundi, — и был готов поверить. Теофил не знал, что тот круглый мир, который сразу же постиг и принял Джордано, стоило Теофилу нарисовать свою картинку, представлял собой полую сферу, содержавшую в себе страны и народы, горы, реки и воздух, как мякоть содержится в апельсине.

Юноше показалось, что Теофил изобразил на наружной поверхности сферы (пятнистой, как яйцо ржанки) то, как Бог видит мир снаружи. А внутри земля была такой, какой ее видим мы. По нижней половине сферы простираются поля и виноградники; загибающиеся кверху края — это горы; небо заполняет изнутри верхнее полушарие, на нем держатся солнце и звезды.

Бруно засмеялся, вспомнив, и сцепил руки на затылке.

Когда Теофил наконец понял, каким представляет себе мир Джордано, тогда началось сражение. Мир Джордано был такой же круглый, как у Теофила, но гораздо разумнее, понятнее; ему самому дело представлялось до того ясным, что он долго даже не мог понять, над чем потешается Теофил — и что он потом пытается доказать. А когда понял, тут же возникло неимоверное число неясностей: а в чем держатся воздух и свет? Как мы можем жить, торча в пустоте? Почему антиподы не падают с земли вниз, вниз, туда, в бесконечность? Это был абсурд.

А потом как-то в золотисто-солнечный денек, жуя апельсин среди зимних останков плодового сада, он вдруг вывернул свой мир — это отдалось во всем его существе, словно суставы хрустнули или в глазах помутилось, — вывернул его наизнанку, как счищенную кожуру своего апельсина; и все горы и реки, виноградники и фермы и церкви перевернулись вместе с ним. Солнце и звезды взлетели вверх, заполнив собой пустоту, где жил Бог. Мир вышел за свои пределы. Мир был круглым.

В горном приюте для отшельников колокол негромко позвонил к Приме.

Вот точно такое же ощущение, словно мир выворачивается наизнанку, как кожура апельсина, он испытывал, стоя в Венеции под дождем у прилавка книготорговца со странным кольцом: такое, что заставило его смеяться.

Если привести в движение центр мироздания, что тогда станет с его периферией? Если свернуть внешние сферы внутрь, то во что превратятся сферы? В центре старого мироздания находилась земля, в центре земли он сам, в центре него — небесные сферы, которые он выстроил внутри себя, в центре них…

А если он вывернет малую вселенную, находящуюся внутри него, наружу, что случится с той, что вовне его?

Он услышал стук сандалий послушника, который обязан был будить монахов на молитву. Сандалии приблизились к его келье, послушник стукнул в его дверь, объявляя у каждой двери: Oremus, fraters. [129]

Снег все еще кружился в весеннем воздухе, когда караван, с которым шел Джордано, поднимался от Новалезе к Мон-Сени. С вершины путешественники спускались на санях, впереди сильный маррон с ремнем на груди, чтобы тянуть, позади второй с альпенштоком, чтобы тормозить; по скользкой дорожке сани разогнались, марронам хоть бы что, а укутанные в меха иностранцы от ужаса вытаращили глаза. Снег, тяжело кружась, опускался с высоты весь день; повозки вязли, застревая и задерживая остальные, крепкие маленькие мулы брели по колено в снегу. Джордано с ужасом и восторгом ощущал, что снег поглощает все его чувства.

Наконец их караван остановился на ночлег в деревеньке возчиков, совсем недалеко от Коля; местные жители привычно распределили между собой постояльцев; ночевать устраивались в любом закутке. Животных поста вили в загон, повозки укрыли. Джордано пришлось выложить немало монет за миску молока, хлеб и место на тюфяке, набитом хрусткими буковыми листьями, недалеко от огня.

Когда он проснулся среди мирно храпевших людей, была еще ночь. В кромешной тьме постоялый двор казался пещерой. Джордано выбрался из-под кучи тряпья, которой он был укрыт, и вытащил оттуда меховую накидку; набросил ее на себя поверх монашеской рясы и — ступая иногда между, иногда через, а порой и на спавших на полу собак и детей — отыскал-таки дверь на улицу.

Потрясающий воздух, спокойный и чистый, словно из хрусталя, щипал нос и горло. Буря прошла, небо стало чистым, куда чище, чем он мог себе представить, — словно он оторвался от земли, вознесся на небо и находился теперь в воздушной сфере. Его теплое дыхание облачком висело перед лицом. Он подобрал накидку и рясу и зашагал во двор; обмотанные тряпками ноги оставляли темные, как лужи, дыры в освещенном звездами снегу.

Но если Коперник прав, существует ли воздушная сфера поверх земной? Старая, аристотелевская Земля, черная, плотная, основательная, накапливалась на дне творения, под легкими сферами воды, воздуха, огня. То, что легче — искры, души, — поднималось кверху. Но по Копернику, сама Земля, став легче воздуха, поднялась и поплыла, так где же тогда верх?

Душу переполняли чувства. Звезды и планеты смотрели вниз с безлунного неба или смотрели в сторону и горели. Они горели. Огромный трон Кассиопеи. Лира. Дракон. Медведица, стоя на хвосте, смотрела на Полярную звезду, вокруг которой вращаются небеса. Только они не вращаются. Это лишь кажется, что восьмая, звездная сфера поворачивается, на самом деле сама земля совершает один оборот в сутки, крутясь на одной ножке, как арлекина.

А может, и самой-то по себе восьмой сферы нет…

Со звуком не-бытия, с чем-то вроде звонкого вздоха восьмая сфера исчезла. Освобожденные звезды полетели в разные стороны, прочь от Земли и друг от друга; меньшие из них (удалявшиеся быстрее) были не обязательно меньше, просто дальше других. Да! Тогда могут — обязаны быть! — другие звезды, удаленные настолько, что их даже не видно.

Сердце, переполненное светом звезд, было готово взорваться. Млечный Путь, похожий на снежную пыль, — это, может быть, тоже звезды, настолько далекие, что неразличимы глазом, как синяя дымка на дальнем винограднике, которая оказывается не чем иным, как сливающимися в одно целое виноградными соцветиями.

Насколько далеко?

Чем отметить предел? И как обосновать, почему сей предел положен?

Бесконечна, сказал Лукреций, не сумев придумать обоснования. Кузанец [130] сказал: круг, центр которого — всюду, а окружность — нигде.

Нет. Кузанец сказал так только о Боге. Это уже он, Джордано Бруно, отнес эти слова к Божьему творению, к тени Бога, которой является вселенная. Если звездам есть предел, тогда и Бог — не Бог.

Глядя вверх, задрав голову, он вдруг не просто ясно это осознал, а словно бы отчетливо увидел в чистом горном воздухе — это же само собой разумеется, он всегда это знал, только не произносил вслух.

Бесконечна! Он чувствовал, как ее бесконечность притягивает его взгляд и сердце и как отвечает ей бесконечность в нем самом: ведь если вселенная бесконечна снаружи, она должна быть бесконечна и внутри.

Бесконечна. Он пошевелил в снегу замерзшими ногами и повернул обратно, к постоялому двору. Маленькие пони топтались в своих загонах, выдыхая пар, оседавший инеем на их лохматых гривах.

В окнах постоялого двора зажегся трепещущий свет свечи, из трубы пошли клубы дыма вперемешку с искрами; в доме раздался смех. Подъем.

От деревни до вершины перевала было недалеко. Когда караван стал вновь взбираться по тропе, небо только начинало светлеть, исчезли лишь самые тусклые звезды, то есть самые дальние. Огромные беззвездные темные пространства по бокам оказались не небом, а горами. Они появились вдруг, став видимыми, словно только что проснулись и встали. В лазурном небе между ними горели утренние звезды. Меркурий. Венера. Джордано карабкался к ним, промочив в снегу ноги до колен.

Земля — такая же звезда, как и они; разумные существа, населяющие их, глядя в эту сторону, видят не холодный камень, а нечто такое же сияющее в солнечных лучах, как то, на чем живут они сами. Он позвал их: Брат! Сестра! Странный беззвучный гул слышался ему, звенел во всем его существе, словно занимавшийся рассвет сам издавал звук, протяжный и неизбывный. Звезда, которую он оседлал, бешено крутилась навстречу солнцу, везя на себе все: неторопливые гномьи повозки, стулья, животных, людей; Бруно засмеялся над вспыхнувшим желанием упасть и зажать этот крученый мяч руками и коленями.

Бесконечна.

Осознав, что матушка Земля такая же звезда, делаешься равен звездам; поднимаешься, минуя сферы, не отрываясь от земли, но паря на ней: осознавая, что она парит.

Белые главы горных вершин уже залил солнечный свет, хотя снег на перевале был еще синим. Джордано учили, что на самых высоких горных вершинах воздух находится в вечном покое, но здесь утренний ветер пронизывал накидки, и сверкающие ручейки снега сыпались с вершин, развеваясь на ветру, как знамя. У всех вершин имелись имена, и надутый возчик, преодолевавший подъем рядом с Джордано, называл их, тыча пальцем. Они тоже парили.

Замедлив ход, караван потек через холодную ревущую горловину Коль, потеряв из виду рассвет, мимо встречного обоза, теснясь, как на городской улочке. Затем они вышли на площадку из битого щебня, и тропа круто пошла вниз: они перевалили хребет.

Небо оставалось огромным и голубым, но далекие земли, которые озирал сверху Бруно, все еще лежали в тихом сне, складки гор делили, гряда за грядой, остаток его жизни. Дорога в ту сторону — дух захватывало смотреть — шла траверсом, поперек горных склонов, петляя взад-вперед, как кнут; можно было проследить сверху все повороты, которые там, внизу, придется совершить, там виднелись путники, взбиравшиеся вверх. По серебристой тропе шириной в ноготь, пролегавшей по краю пропасти, пастух вел своих овец, выстроившихся в колонну.

Земля поворачивалась, плыла на восток, как трирема; потому и всходило солнце, гигантская искра, Бог видимый. Бруно, стоя как столб, с гулом в ушах и сердцем, выпрыгивающим из груди, ощутил его улыбку кожей собственных щек.

Сделайся Богом, сказал Гермес. Бруно почувствовал, что улыбается солнцу в ответ. Сделайся Богом: Бесконечным. А ведь Бруно уже был бесконечным, когда в первый раз прочел эти слова и силился понять их.

Земля подставила солнцу свои ущелья. Обремененные ношей люди, почувствовав тепло кожей щек, шагали вниз, смеясь от облегчения и воодушевления. День пришел.

На следующее утро Бруно пришел во французский доминиканский монастырь в Шамбри; он назвался братом Теофилом, охотником за ведьмами из Неаполя. Когда он стоял в залитом солнцем саду, объясняясь с озадаченным приором, земля вдруг накренилась к северу, и каменные плиты дорожки метнулись навстречу его меркнущему взору. Он очнулся в лазарете, где провел Страстную Неделю, с пластырем на глазу, ощущая пустоту в голове и в душе, притихший и измученный, словно своими силами двигал солнце. Он не мог есть ничего, кроме бульона и гостии. Он подолгу спал, и тогда ему снился Эгипет.

Они возвращались, он видел, как они возвращаются; это происходило именно сейчас. Новое Солнце Коперника было символом этого возвращения; сам Коперник мог этого не знать, но Джордано Бруно знал и готов был кричать об этом на весь мир, как бентамский петух. Рассвет!

Оседлав дорогу однажды, Бруно за всю свою жизнь редко оставлял странствия надолго; но и тогда, когда ходил по дорогам и тропам Европы, он путешествовал также по Эгипту, по его красочным храмам, сверкающим пескам, под его синими предзакатными небесами. Во сне и в мечтах, в работе и поисках он шел к городу, построенному то ли на востоке, то ли на западе Египта, в стороне заходящего или восходящего солнца, к городу, название которого он знал.

Те, кто принимал его повсюду — в Париже, Виттенберге, Праге, — эти джорданисты, которые способствовали его успехам, одевали его, печатали его книги, устраивали ему встречи с сильными мира сего, кормили его, прятали, — казалось, что они тоже узнают его, или помнят его по каким-то другим временам или местам, или знали когда-то, но забыли, или забыли, что прийти должен был именно он, а не кто-то иной: Ах да, понимаю (медленно протягивая к нему руки и изучая его глазами), да, я понял, кто вы, да, да, входите.

Он покинул приют в Шамбри, как только поправился, устав до безумия от непроходимой тупости монахов, их бесконечной болтовни, напоминавшей молитвы, и от молитв, похожих на болтовню. В 1579 году он добрался до Женевы; там он заручился покровительством неаполитанского дворянина маркиза де Вико, тот сказал ему: избавьтесь, бога ради, от своей черно-белой рясы, — и купил ему костюм; но кальвинизм маркиза, по причине которого тот делился всем, что имел, Бруно в шутливой форме отверг. Он записался в университете под именем Филиппус и начал читать там основоположников Реформации, испытывая насмешливое и презрительное чувство. Какая жалкая чушь. Он стоял в большой аудитории, полной тикающих автоматов, планетарных часов, лупоскопов, и слушал, как человек с суставами, похожими на шарниры, рассказывает, что он пытается изготовить механизм, автомат, который каким-то образом так точно воспроизводил бы геометрию действующей вселенной, что когда в мироздании что-то произойдет, такая же вещь, только иначе выраженная, случилась бы и с моделью: фактически еще одна вселенная, как отражение в зеркале, только меньше.

Но Джордано-то знал, что такая машина, такая модель уже существует. И имя этой машине — Человек.

Женевской общине он не понравился; да и она ему — не больше. Маркиз вступился за него, когда он оскорбил прославленного богослова Антона де ла Фея, и его привлекли к суду Теологической Консистории, суду ничего не смыслящих людей в черных одеяниях; его не засудили, но выставили из города и отправили вниз по Роне. Пожил в городе кальвинистов — и хватит.

Лион — центр книготорговли, но там он не смог устроиться, ученый мир стыл от холодных веяний, во всяком случае по ощущениям Джордано. Отряхнем его прах с наших ног. В Тулузе ему повезло больше; его приняли в университет (благодаря добрым советчикам и минутному желанию говорить и делать именно то, что советуют), и он полтора года преподавал философию и «Сферу».

В тихие лангедокские месяцы он начал распределять изученное к тому моменту по образам богов и богинь, не только больших планетарных богов и гороскопов, но и меньших, Пана, Вертумния и Януса и еще того, который спьяну важничает на своем осле, Силена. На этих малых богах — тихих и бледных, когда он расставлял их в себе, как старые статуи вдоль римской дороги, — он пробовал египетскую магию, он кормил их из своих кладовых, оживлял их плоть и вызывал их на разговор. Разве не сказал Гермес, что множество богов распределены по всем существующим вещам? Значит, они распределяются и по его собственной внутренней теневой вселенной, малые боги бесконечного становления.

Тулуза была городом гугенотов, и в том году армии Католической лиги приближались к ее стенам; в городе вспыхивали волнения, в университете — скандалы; Бруно двинулся дальше.

В 1582 году он очутился в Париже, крупнейшем городе Европы, — но даже Париж уже не мог вместить стен внутреннего города Бруно. Он читал лекции в университете, сражался вольнонаемником с педантами, аристотелианцами, последователями Петра Рамуса [131]; он опубликовал наконец свою огромную книгу «Искусство памяти», в которой любой, решившийся в нее заглянуть, мог признать книгу по самой отъявленной и ужасно могущественной магии; даже заголовок ее он взял из книги Соломона, которую когда-то прятал в уборной: De umbris idearum, «О тенях идей».

Теперь его внутренняя вселенная двигалась, так же, как вселенная внешняя: между ними не стало различий. И если по его воле в его внутреннем мире что-то происходило, тогда… Он смеялся, смеялся и не мог остановиться: не он ли сбил Солнце с пути? Кто знает, чего бы он не смог сделать, если бы захотел.

Король прослышал о нем, и пригласил в Лувр, и с любопытством открыл книгу Бруно, положив ее на колени; королева-мать угостила Джордано стаканом вина и усадила возле своего астролога и ловкача, которого звали Нотрдам, или Нострадамус. Бруно считал этого человека мошенником и глупцом, но спросил его: в какой стране будут покоиться мои кости? Нострадамус ответил: ни в какой.

Хороший ответ: ни в какой стране. Возможно, он так и будет вечно кружить по поверхности земли, плывя на ней, как на корабле, и вообще никогда не умрет…

В 1583 году, в конце весны, в свите нового французского посла в Англии он отплыл из Кале вместе со своими книгами, системами и знаниями, а также с кошельком, набитым луидорами, и с миссией, которую король доверил его бесконечной памяти. Английский посол в Париже писал к Уолсингему: Доктор Джордано Бруно Ноланец, профессор философии, веру которого я никак не могу одобрить, намеревается прибыть в Англию. Но что за веру он вез с собой?

Корабль поднял парус, Бруно шагнул на его палубу, помощник капитана свистнул, швартовы отданы. Впервые Бруно потерял из виду землю и одновременно с этим почувствовал, как что-то отделилось от него; что-то, чего уже никогда не вернуть. Куда бы он ни направился отсюда, обратно он уже не попадет. Эол пел в снастях, холодные брызги летели в лицо; команда на реях, капитан спит внизу с полным и надутым, как паруса, брюхом; маленький корабль карабкается по морским уступам, набитый товарами, животными и людьми, а из окна на полубаке бешено ругается красный мексиканский попугай.

«И огонь горит на нок-рее, — сказал мистер Толбот. — Огни святого Эльма, один светится на правой стороне, один — на левой. Кастор и Поллукс, Близнецы».

«Spes proximo», — сказал доктор Ди.

Ангел, показавшая им этот корабль в магическом камне (смешливая взбалмошная малютка по имени Мадими), притянула голову ясновидца поближе к камню: приблизились и корабль, и крепко державшийся за ванты человек на носу.

«Он», — сказал мистер Толбот.

«Это он, — сказала ангел. — Тот, о котором я вам говорила».

«Не могла бы она объяснить понятнее? — попросил доктор Ди. — Спроси ее».

«Тот, о котором я вам говорила, — сказала ангел Мадими. — Иона, вышедший из чрева кита, уголек, выпавший из огня, камень, отвергнутый строителями, который ляжет в основание угла дома, того последнего, что устоит. Наш адорп, наш летящий на запад дракон, наш философский Меркурий. Наш Грааль квинтэссенции, наш sal cranii humani, ибо если соль утратила остроту свою, чем еще посолить ее? Наша прелестная роза. Наш мишка, свернувшийся в зимней спячке в пещере. Наш мистер Джордан Браун, веру которого я никак не могу одобрить. Он украл огонь с небес, и есть сферы, где его не любят.

Он грядет в сей дом, хотя и не знает об этом; он не вернется тем путем, каким прошел; и ничто уже больше никогда не станет таким, как было».

Глава десятая

Единственный способ поучаствовать в празднестве, проводимом раз в полугодие Дальвидским Обществом Аэростатики на ферме Верхотура, прилепившейся едва ли не на самой вершине горы Мерроу, — встать до рассвета и поехать на Верхотуру так, чтобы застать предрассветные старты, потому что для управляемого полета на аппаратах легче воздуха, в большинстве случаев почти невозможного, оптимальные условия складываются на рассвете и вечером, когда воздух тих и прохладен.

Вот почему Пирс, чуть дрожа от предрассветного холода, сидел на крыльце, дожидаясь, когда в доме напротив зажжется свет и выйдет Бо; он был более или менее готов к этому приключению, но думал преимущественно о серой коробке с желтой бумагой на столе Феллоуза Крафта в Каменебойне за несколько миль отсюда. Мысль эта рдела в его сознании, как не выглянувшее пока из-за горизонта солнце.

Может быть, все дело в том, что в последние годы он читал очень мало художественной литературы, целиком сосредоточившись на книгах, которые описывали только те явления, которые якобы имели место в действительности, — и только поэтому он ощущал теперь в груди такое странное тепло, такое удовлетворение где-то глубоко внутри, там где он давно уже его не испытывал; содержание книги представлялось ему чем-то вроде утренних гор, уходящих хребет за хребтом в туманную даль, таких новых, неисследованных, но при всем том отчего-то уже знакомых.

И все-таки что за дерзкая мысль, что за метафора, способная все и вся открыть разом: когда-то, давным-давно, мир и в самом деле был другим. Не таким, как сейчас.

А Бруно — предвестник, посланец в будущее, уверенный, что грядущий век принесет больше магии, а не меньше, — совсем как те современники Пирса, которые провозглашали пришествие новой эры здесь и сейчас, сегодня.

Бруно, кусочком мела рисующий, подперев голову рукой за столом у Джона Ди, сферы той вселенной, которая придет на смену нынешней, революцию среди небесных светил. Когда-то было не так, но теперь будет именно так, и отныне только так и будет.

Впрочем, есть еще и сам Ди. Ди знает, что к чему, его предупредили ангелы, также обреченные исчезнуть с пришествием нового мира. В конце концов он сложит свой жезл и (опустевший) магический кристалл, подумал Пирс, и утопит свои книги, как Просперо. [132]

Все кончено.

Но как же так? Пирса передернуло дрожью, и он сам усмехнулся этой своей внезапной реакции.

Что, если именно так все и было?

Необъятная плоть времен, которая порой пробуждается от сна, передвигает свои массивные члены, располагая их в ином порядке, и ворчит, и засыпает снова. Хм. И после этого уже ничто не остается прежним.

Он вспомнил, как когда-то в Сент-Гвинефорте коротал время в аудитории с томиком Католической энциклопедии и наткнулся на высказывание Оригена, признанное неверным: мол, этот наш мир, в котором согрешил Адам и который пришел искупить Иисус, мир, куда он вернется в триумфе последней битвы, — этот мир будет затем свернут, как свиток, и за ним последует другой, в котором ничего подобного уже не случится, и тот мир, закончившись, уступит место следующему, и так далее до бесконечности, — прочитав это, Пирс на мгновение почувствовал самое настоящее облегчение от одной только мысли о том, что, может быть, на самом деле так оно и есть, — и такое чувство, словно на душе стало легче.

Возможно, так оно и есть, буквально, на самом деле.

Он рассмеялся. Самая тайная история на свете, вместилище и универсальный ключ ко всем прочим тайным историям, и она же объясняет также и то обстоятельство, почему они, собственно, являют собой тайну. Он свернул самокрутку и закурил ее — крутовато с утра, да еще на голодный желудок — и осмыслил сделанный вывод.

Если в тот конкретный исторический момент наступил слом времен, то теперь, должно быть, наступает еще один, такой же.

Так точно. Для того чтобы он, Пирс, здесь и сейчас мог жонглировать такими понятиями, мир должен был уже подойти к водоразделу — ведь именно в такие поворотные моменты, когда становятся видны не только все возможные варианты будущего, но и предыдущие поворотные моменты, Время просыпается и протирает глаза: А, да-да, припоминаю. Не здесь ли истинный смысл того, что хотел сказать Крафт, — или он предоставил читателю возможность самому решить эту проблему?

Время тогда было одним; сейчас оно — другое.

Итак, белое десятилетие закончилось; дети двинулись в очередной поход, в те дни, когда закрытый, как у Данте, мир открылся вновь и неподвижная до того земля тронулась с места, одновременно вращаясь вокруг своей оси и двигаясь по кругу; и Пирс неожиданно очутился на перекрестке, бледнеет ночь, и встают от горизонта предутренние ветры. И эта неоконченная книга Крафта, до самой последней желтой странички, получилась такой, каких он никогда раньше не писал.

Пирс вспомнил, как Джулия сказала, сидя на кровати в его старой квартире — на полу побулькивает кальян — и разукрашивая ногти звездами: более чем похоже на правду.

Небо просветлело, из окон Бо по лужайке протянулись длинные желтые полосы света. Залаяла собака. Стукнула сетчатая дверь Бо, и Пирс встал с выстывшей за ночь земли.

Что, если все именно так и есть?

Вот, должно быть, удивится Джулия, подумал он, вот ее накроет, если книжка, которую он для нее напишет, окажется прямым заявлением, что так оно и есть. В конце концов, книга Крафта — это всего лишь роман, метафора; но что, если он в своей книге сможет привести реальные доказательства того, что все это — правда? Господи! Мир, затерянный глубже, чем Атлантида, найденная наконец на дне моря, вновь обретенная, раскрывшая свои сокровищницы.

И тамошних сокровищ хватит на всю жизнь и ему, и Джулии.

Он снова рассмеялся. Ты это прекрати, велел он себе, смотри, будь поосторожней. Все еще тихонько посмеиваясь, он зашел на двор Бо, и соседи недоуменно улыбнулись ему в ответ.

— Привет, привет, — сказал он и взялся помогать укладывать корзинки для пикника в машину Бо, в огромный помятый «питон», который не всегда соглашался заводиться.

— Все готово? Уже поехали? — спросил у него один ребенок, взволнованный до невозможности.

— Поехали, — сказал Пирс, забираясь в машину. Его позабавил тот факт, что за то время, покуда он никак не пересекался с миром автомобилей, природа «старых развалюх» сменилась. Это был уже не спиногорбый «нэш», каким владел Сэм, или крылатый старина «де сото»; этот «питон» был из породы лоснящихся машин-хищников, из в общем-то совсем недавнего прошлого; авто нового типа, а все-таки уже не новый, уже хлам на колесах, он уже пропитался знакомым запахом нефтяной гари и влажной обивки, а на заднем сиденье валялся шотландский коврик.

Забавно.

В «Дырке от пончика» в желтом свете фонаря стояли припаркованными три пикапа, но в остальном город был тих, и на фоне утра и такой реальной, такой благоухающей реки казался странным, несуществующим. Они выбрались на дорогу вдоль Шэдоу-ривер и поехали вверх — и даже непоседливого ребенка на коленях у Пирса заворожило белое дыхание реки, призрачные сосны и влажный ветер, продувающий машину.

А вдруг именно так оно и есть, продолжал думать — или просто повторять про себя — Пирс, что, если именно так все и есть: вдруг мир и вправду мог быть — и был — иным, не таким, как сейчас. И чем дольше он думал или чувствовал это, тем больше понимал — не особо сему удивляясь, — что вообще-то он уже давно что-то этакое предполагал. Всегда догадывался, что так оно и есть, так точно: никогда всерьез не верил в то, что былая история простиралась позади него точно таким же временным потоком, в каком плыл он сам, здесь и сейчас, что все те люди, места и вещи, разноцветные, как девять цифр, действительно имели место быть все в том же самом, в его нынешнем мире, в котором текла вода и спели яблоки. Не может быть. И что бы он там ни объяснял себе, своим студентам или своим учителям, если он и в самом деле что-то и искал в тех кусочках прошлого, которые собирал и изучал с таким усердием и вниманием, — так это подтверждения одной простой истине, в которой всегда хотел удостовериться: что вещи не обязаны быть такими и только такими, какими являются в данный момент, здесь и сейчас.

Последнее желание: оно же, в общем, и единственное. Чтобы вещи могли быть не такими, какие они есть, а немножко другими. Не то чтобы лучше, или не во всех отношениях лучше, может быть, больше, насыщеннее тем или иным содержанием, но главное — совсем другими. Новыми. Чтобы я, Пирс Моффет, убедился в том, что когда-то было так, как было, — а сейчас уже не так; чтобы я узнал: однажды все переменилось — а значит, может быть опять переиначено, сформовано заново, по-другому. Тогда, может быть, мое сердце освободится наконец от этой печали.

— Ой, смотрите, — сказала женщина на переднем сиденье. — Смотрите, вон там.

Туман рассеялся, за ним обнаружилось чистое небо; недалеко в воздухе висел воздушный шар, там, где совсем недавно его еще не было, неправдоподобный до дерзости, совершенно ирреальный голубой шар с оранжевой полосой и белой звездой, с плетеной корзинкой, полной людей. «Питон» въехал на крутой поворот, и все в нем, кроме водителя, обернулись назад, чтобы не терять из вида шара, который смотрел на них с высоты, словно бог. Deus ex machina. Внутри него плеснула струя пламени, произведя шум, похожий на долгий выдох дракона, и он плавно взмыл в проясняющееся небо. День наступил.

Ферма Верхотура когда-то действительно была фермой; потом довольно долго здесь был летний лагерь, а потом и лагерь закрыли. Главный жилой корпус теперь открывали лишь изредка — провести вечеринку или праздник воздушных шаров. Корпус располагался среди разноцветного одеяла лугов, наброшенного на колени горы Мэрроу, и отсюда открывалась широкая панорама Дальвида.

Автостоянка уже заполнялась, когда подъехал их отряд из Откоса; Бо пришлось оставить «питона» далеко от летного поля. Пробираясь через стоянку, Пирс заметил грузовичок Споффорда и маленькую красную «гадюку», очень похожую на ту, с которой корячились Майк Мучо и его бывшая жена.

— Знакомые все лица, — сказал он Бо.

— Н-да, — сказал Бо. — Эт' точно.

Холодный рассвет дал начало жаркому дню. Аэронавты, которые ночевали здесь в палатках, вагончиках или укрывались в специальных воздухоплавательских грузовичках, уже бродили повсюду, прихлебывая кофе возле фургонов-закусочных, застегивая комбинезоны, проверяя такелаж.

Некоторые шары уже стояли, готовые к взлету, другие только начинали вырастать из травы, распухая и медленно расправляясь. Целое поле, усеянное воздушными шарами, вызывало в сердце странный восторг, этакое парение, заставлявшее ребенка, который держал Пирса за руку, тоже подпрыгивать в воздух и восторженно смеяться. Да и Пирс тоже не смог удержаться от радостного смеха, когда очередной шар, неторопливо и спокойно оторвавшись от земли, грациозно поплыл над лугом, набирая высоту.

— Так и знал, что увижу тебя здесь, — произнес кто-то за плечом у зазевавшегося Пирса.

— Споффорд! — воскликнул Пирс. — Я видел твой грузовик. Слушай, где ты пропадал?

— Тут, — спокойно ответил Споффорд.

— Вот черт, — сказал Пирс. — Черт! Мог бы заехать.

— Слушай, и ты бы мог, — отозвался Споффорд. — Я почти все время дома.

— Я-то без тачки — забыл? — сказал Пирс.

— Ах да, — проговорил Споффорд, улыбаясь Пирсу еще шире, как будто наслаждался шуткой, которую сыграл над Пирсом когда-то раньше. Он протянул Пирсу книгу, которую до того момента держал за спиной.

— Вот, захватил, — сказал он, — на тот случай, если ты тут окажешься. Ты забыл ее в прошлом году.

Это были «Soledades» де Гонгоры, вычурные пасторали, которые Пирс так и не забрал из хижины Споффорда. Он взял книгу. Яркая цепь прошедших мгновений выковалась в нем звено за звеном, и он вспомнил, как так вышло, что он оказался именно здесь и сейчас.

— Спасибо, — сказал он.

— Я полюбопытствовал, заглянул, — сказал Споффорд. — Интересно, но трудновато.

— Ну, — проговорил Пирс, — в общем-то они не для читателя написаны, в смысле, я хочу сказать…

— Один из этих пастухов, — сказал Споффорд, — раньше был солдатом.

— Да?

Споффорд забрал у Пирса книгу и открыл ее.

— «Когда ходил в броне я, не в холстине». Я угадал?

— Наверное.

— Когда-то он участвовал в сражении, на той самой горе, по которой ведет парня, который попал в кораблекрушение. Правильно? Когда-то в далеком прошлом. Вот, смотри:

Он вернул книгу.

— Интересно, — щурясь на солнце, он оглядывал Дальвид. — Я вспомнил, как быстро возвращаются джунгли.

— Хм. — Пирс сунул книгу под мышку, испытывая некоторое замешательство оттого, что его бывший ученик смог отыскать следы реальности в тексте, как ни возражал сам писатель против такого рода поисков.

Они зашагали вместе через толпу по краю поля; к тому времени уже почти все шары были развернуты и разложены, красовались геральдическими узорами из клеточек, полосок, шевронов, мишеней, кричали вызывающе яркими красками, как рыцарские палатки, разбитые на турнирном поле, — огромные палатки, флаги и щитодержатели одновременно.

— Забавно, — сказал Пирс. Он помахал рукой темноволосому мужчине в шитых на заказ шортах, отвечая на его приветствие, — кажется, то был юрист, с которым он познакомился, играя в крокет. — Когда я впервые сюда приехал, мне казалось, что тут и знакомиться не с кем. Я боялся, что придется все время ездить обратно в город, чтобы, чтобы…

— Потрахаться.

— Развлечься. Не пришлось. А теперь я осваиваюсь, завожу знакомства, и оказывается, тут полным-полно народу. И люди-то все хорошие, интересные. Я встречаю их все больше и больше. Я удивлен.

— Да уж. — Споффорд тоже приветственно поднял свою коричневую руку и кому-то кивнул.

— Но послушай, — продолжал Пирс. — Тут на поле полно людей, которых я уже знаю или хотя бы видел. Одни и те же люди. Я уже знаком с каждым пятым. А многих других просто встречал.

— Угу.

— Этак я их скоро всех переберу. Их же тут не бесконечное число, как в большом городе. Я их исчерпаю.

— Ха, — сказал Споффорд. — Подожди, еще женишься разок-другой да еще на стороне детей слепишь, и мамаша твоих детей окажется любовницей первого мужа твоей бывшей жены, и тэ дэ и тэ пэ… Вот тогда ты их исчерпаешь. Тогда надо бежать.

— Да?

— Они же не оставляют тебе пространства для маневра, — продолжал Споффорд. — Они думают, что все про тебя знают, и каким они тебя видят, таким, значит, ты и обязан быть. Городишко, понимаешь? Маленький городок.

Пирсу казалось, что он понимает. Он сам вырос в маленьком городке, который был куда меньше, чем любой из здешних, захолустнее во многих отношениях, — если судить с точки зрения заброшенности, удаленности во времени и в пространстве от разного рода Перспектив Вот там характер действительно становился судьбой. Городской пьяница, суровый шахтовладелец и его дегенерат-сын, лицемерный священник и добродушный врач. И простенькие басни на моральные темы, разыгрываемые этой наспех сколоченной труппой вновь и вновь, как в кино. Представление продолжается, круглые сутки, нонстоп.

Хотя в то утро в Дальвиде подобная разновидность местечкового детерминизма вовсе не казалась ему таким уж несчастьем. Правда, когда-то он постарался как можно быстрее выбраться и найти в Большом Мире свежий воздух и пространство для роста, но в мегаполисе он, по сути дела, зачах, не рос, а съеживался, со временем достигнув некоего странного состояния невидимости, не-бытия. Почти никто из его тамошних знакомых не знал никого из других его знакомых, и каждому из них Пирс мог продемонстрировать только часть себя, отдельный персонаж, и ad hoc, характер, специально приспособленный к обстоятельствам (бар, книжный магазин, Бруклин), но слишком непрочный, чтобы обслуживать с его помощью более чем одного находящегося поблизости знакомого, ну, максимум двух. Своеобразная свобода, изменчивое существование городского денди, но бледненькое, жиденькое.

Но теперь все будет по-другому Он слишком долго жил отшельником, этакой подушечкой для булавок, несмотря на все превратности так называемой любви, впрочем, может статься, именно теперь и установятся настоящие связи. Может статься Хотя, какие именно, он себе не представлял; да и то, ведь не от него одного это зависит. Кем он станет для этих людей со временем, какого рода exemplum [133], которого он смог бы убедительно сыграть, требовался в здешней общинной комедии, этого без них не решить.

Сыграть роль. Ладно. Пусть так и будет.

— Вот, — сказал он Споффорду, — кстати, пример того, о чем я говорил: Майк Мучо, справа, стоит у корзины вон того шара.

Споффорд посмотрел в ту сторону.

— И правда стоит, — сказал он.

— Точнее, я пока еще не знаком с ним, но я его знаю. Он старожил. — Там виднелся еще кто-то, с кем Пирс уже был связан, и не одной ниточкой. QED. [134] В душе появилось теплое, странное братское чувство. — А смотри, вон там, рядом с ним, его жена Роузи.

Споффорд резко повернул голову в сторону удаленного черного воздушного шара, и опять повернулся к Пирсу.

— Нет, это не она, — сказал он.

— Разве нет?

— Нет.

— Ну, значит, другая, — сказал Пирс. — Правда, она очень похожа на его жену.

— Нет, — сказал Споффорд. — Ни капельки.

Они стояли довольно далеко. Но на глаз влюбленного, подумал Пирс, надо сделать поправку. Ему-то она казалась очень похожей на Роузи Мучо.

— Ее зовут Райдер, — сказал Споффорд. — Роз Райдер.

Райдер тоже Роза? Популярное имя в здешних местах. Это будет уже третья знакомая ему здешняя женщина с таким именем. Розы растут густо.

— У нас, — сказал Споффорд, — когда-то был с ней роман, не слишком долгий. И давненько уже. А теперь, вот, смотри, что творится.

Майк помогал Роз Райдер забраться в корзину.

— Понимаешь, о чем я? — сказал Споффорд, сцепил руки за спиной и отвернулся. — Ты понимаешь, о чем я.

Может, подумал Пирс, Майк Мучо похож на меня самого: все ищет одну и ту же девушку, одну и ту же под разными обличьями, под разными именами — а в его, Майка, случае, даже и имя-то одно и то же.

— А вот еще, — сказал он, показав в другую сторону. — Другой пример.

— Ага, — сказал Споффорд.

— Эта женщина — мой новый босс, — сказал Пирс, — и ее тоже зовут Роузи.

— Розалинда, — сказал Споффорд. — Я слышал об этом. Ты работаешь на Фонд.

— Ты уже в курсе?

Роузи Расмуссен помахала им рукой; за ней, страшно торопясь, бежал ребенок лет двух-трех. — По-моему, я и с ней тоже знаком.

— Да, — сказал Споффорд. — Я вас знакомил. Разве нет? А может, и нет. — Он собрался было еще раз посмотреть назад, на черный воздушный шар на летном поле, но потом, похоже, передумал. — Но говорить-то я тебе о ней точно говорил. О планах и прочем. Роузи. Роузи Мучо.

Он пустился вниз по лугу туда, где карабкался по склону златокудрый ребенок. Пирс не пошел за ним. Он тоже чуть покосился в сторону той Розы, которая осталась позади, Роз Райдер; а потом передумал и снова повернулся к Роузи, к той, что впереди.

— Ничего слушать не желает, упрется, и все тут, — сказала Роузи Споффорду.

Они вместе вели Сэм за руки. Сэм путалась в траве, которая была ей по колено, и вид у нее был совершенно несчастный.

— Папа без тебя не полетит, маленькая, — сказала ей Роузи. — Не беспокойся.

Споффорд, улыбаясь, поднял хнычущую Сэм себе на плечи, но и оттуда она продолжала с картинным трагизмом тянуться вдаль к отцу.

— Собралась покататься на шарике, а, Сэм? — спросил Споффорд.

— Ужас какой-то, — сказала Роузи. — Только об этом и думает. Да я бы на ее месте обделалась со страху.

Споффорд расхохотался, и его рокочущий смех успокоил сидевшую на плечах Сэм.

— Эй, — сказал он тогда, повернувшись к Роузи. — Извини, что на игру не приехал.

— Да ладно.

Пирс Моффет, с серьезным видом стоявший чуть выше по склону, приветственно поднял руку.

— Так что это за большой проект? — спросила она. — Ты говорил, у тебя появился какой-то план.

— Это насчет овец, — сказал Споффорд. — Потом расскажу. Я говорил с Бони. Ему понравилось.

Пирс, который держал руки в карманах и смотрел на нее отстранение, когда они с ним поравнялись, выглядел еще более обалдевшим, чем в тот первый день.

— Привет, — сказала она. — Ты ведь никогда не видел мою дочь Сэм, правда? Саманта, поздоровайся, маленькая, ой, только не надо опять плакать…

Пирс уставился на Сэм, ехавшую на Споффорде. Может, обалделость была его обычным состоянием — или настроением: он выглядел так, словно только что проснулся в чужой койке и не мог понять, как он там очутился. Хорошая койка, чужая комната. Это казалось даже по-своему трогательным.

— Ну что, — сказала она. — Завтра опять поедем? К старику Крафту?

Пирс в ответ долго смотрел на нее: изучающе, как глухой; потом наконец сказал:

— Да. Да, конечно. Если можно.

— Я еще раз поговорила с Бони, — сказала Роузи. — Знаешь, он очень заинтересовался твоей… ну, тем, над чем ты работаешь.

— Похоже, что так, — сказал Пирс.

— Он велел передать тебе, чтобы ты подал заявку на фант. От Фонда Расмуссена. — Она вдруг почувствовала себя нелепо, словно играла роль в каком-то телефильме: героиня, переворачивающая чью-то бесхитростную жизнь. — И еще он велел мне глаз с тебя не спускать.

— Даже так?

— Серьезно. Это неплохие деньги.

В это время с шара, беспокойно дергавшегося на швартовах на склоне холма, Майк позвал Роузи. Споффорд уже нес Майку его дочь.

— Слушай, — сказал Пирс, видя, что они отстали. — Можно тебя спросить?

— Ну конечно. — Ей показалось, что Пирс отстал намеренно и что на холм он поглядывает как-то удивленно.

— Тот мужчина на воздушном шаре — твой бывший муж?

— Да. А если разобраться, так и не бывший.

— А женщина с ним на шаре — это его теперешняя жена?

— Роз? Нет. Просто подруга.

— Ага.

— Я его первая и единственная. Пока что.

Огромный черный шар, казавшийся еще огромнее, если заглянуть снизу в зияющую внутри пустоту, похожий на огромного надувного клоуна, промялся от порыва ветра; самая подходящая погода для воздухоплавания уже закончилась. Споффорд вручил Майку его дочь; вцепившись руками и ногами в отца, она теперь уже не выказывала такого желания лететь.

— О'кей, о'кей, — кричал загорелый тощий шкипер с огромной старой мотоциклетной крагой на одной руке. Он организовал близстоящих, включая рослых Пирса и Споффорда, в стартовую команду, которая должна была навалиться на корзину, прижать ее к земле и отпустить по его команде.

— Майкл, — сказала Роузи. — Ты получил извещение?

— Да.

— Я тоже.

Как раз сегодня.

— Ладно, Роузи, ладно.

Рукой в перчатке воздухоплаватель потянул за веревку горелки, как машинист, дающий свисток, или кондуктор трамвая, но раздавшийся шум был оглушительным, как взрыв. Корзина поднялась в воздух, повернулась, в результате перед лицом Пирса, приготовившегося навалиться на корзину, оказалась женщина по имени Роз.

— Привет. — Несмотря на ранний час, в руке у нее была бутылка пива.

— Здравствуй, — ответил Пирс, — Роз.

— Я тебя вспомнила, — сказала она. — В конце концов.

Страшный рев повторился, шар потянуло вверх, и Пирс ухватился за корзину; девушка Роз закрыла рот и зажмурила глаза, словно ее обняли сзади, и открыла глаза, только когда шум стих.

— Праздник на реке, — сказала она. — Лодка.

— Да.

— Маленькая фляжка.

— Все правильно. — Название этого воздушного шара было написано на табличке, пришитой к парусиновому козырьку на корзине. Шар назывался «Ворон». — Все правильно.

— Ты собирался заняться овцами. — Лед снова замерцал на донышках ее глаз — тут он ошибиться не мог. — Ты теперь здесь живешь?

— В Блэкбери-откосе. — Корзина двинулась через поле, Пирс и остальные шли следом.

— Может, там и увидимся, — сказала она. — Я часто буду заходить в библиотеку.

— Я тоже, — сказал Пирс.

— Ух ты, правда?

Он уже бежал, чтобы не отставать от «Ворона»; Роз посмотрела на него сверху и засмеялась.

— Ну ладно, — сказала она.

— Пока! — кричала Роузи Расмуссен. — Счастливо! Держись покрепче!

Члены стартовой команды один за другим отцеплялись от корзины, сперва те, кто поменьше ростом, потом те, кто повыше; когда шар поднялся, они почему-то еще некоторое время бежали за ним. Рявкнула горелка. Законы физики шутя подбросили огромный туго надутый мешок в недосягаемую высь.

— О'кей, — с присвистом выдохнула Роузи. Она посмотрела на Пирса, потом на Споффорда, и в ее взгляде Пирсу почудилось что-то похожее на одиночество, тень боязни одиночества, а может, ему все-таки показалось.

— Пойду-ка я поищу кофейку, — сказал он.

— Вот что я заметил, — сказал Споффорд Роузи, когда они стояли и смотрели на удаляющийся шар. — Я заметил, что женщина, которая любит мужчину, часто называет его полным именем.

— Что?

— Все остальные люди могут звать этого парня Боб или Дейв, но женщина, которая его любит, называет его Роберт, Дэвид.

Майкл. — Он все так же смотрел вверх.

— И что, это что-то означает?

— Ну, коль уж ты не знаешь, — сказал Споффорд, — тогда, скорее всего, ничего не означает.

— Хм. — Она скрестила руки на груди. Ей было видно, что Сэм в плетеной корзине спрятала лицо, уткнувшись отцу в плечо, и ни в какую не хочет отрываться от него; Майк, смеясь, дергал ее за кудряшки.

— Что это за извещение вы оба получили? — спросил Споффорд. — Это из…

— Из суда, — сказала Роузи. — Насчет развода. Там написано, что теперь он официально зарегистрирован, и у нас теперь decree nisi. [135]

— А-а. — Споффорд встал к ней поближе и сцепил руки за спиной; он смотрел в небо. — Вот как.

— Ага.

Новое начало, написал Алан в вежливом и сердечном письме, которое он прислал вместе с извещением, но Роузи не имела никакого представления, началом чего все это могло бы стать. Не окончание, а начало, или даже Начало, как в «Надкушенных яблоках»: НАЧАЛО — дразнящая надпись внизу страницы, и ничего кроме, как и в той жизни, что ей осталось дожить.

Для нее самой это было не так уж и плохо, я-то уж как-нибудь перебьюсь, думала она, «Корабль пустыни», бредущий неведомо куда. Но для дочери, ответственность за которую она так легкомысленно взвалила на себя, она могла представить лишь унылое выморочное будущее — без любви, а просто под присмотром и опекой женщины, которая забыла, если вообще знала, что такое любовь, необходимая людям в жизни; некое инопланетное существо, Мать из Другого Мира.

Можно было бы, конечно, просто умереть.

Пока не узнал никто, ни Споффорд, ни Бони. Тогда Сэм хранила бы память о ней, вспоминая счастливые моменты, так и не раскрыв ее тайну.

— Decree nisi, — произнес Споффорд, словно пробуя слова на вкус. — Это что, типа, окончательное решение?

— Не совсем, — шар удалялся, словно бы и не двигаясь, просто уменьшаясь с увеличением дистанции. — Это decree nisi.

«Nisi» — это латынь. Означает «если не».

— «Если не» что?

— «Если не» много чего. На самом деле фигня все это. Просто формальность. По большому счету надо просто подождать шесть месяцев и получить документы об окончательном вступлении развода в силу. Вот и все.

— Это напоминает мне историю, которую я где-то читал, — сказал Споффорд. Он по-прежнему разглядывал небо, но уже не с таким видом, как будто заметил там то-то особенное. — Вроде бы там был один король, и вот он велел отрубить голову одному парню. Парня застукали с женой короля.

А тот и говорит: подождите немного, ваше величество. Если вы отложите казнь на шесть месяцев, я за это время научу вашего коня разговаривать. Гарантию даю.

Может, надо сесть в машину, думала Роузи, и погнаться за шаром. Он может потеряться, упасть в Блэкбери. Улететь навсегда.

— Король говорит: а почему бы и нет? Вот тебе твои шесть месяцев. Запирает парня на конюшне вместе с лошадью. Вообще-то история очень старая. Ну вот, приходит к нему туда жена короля и спрашивает: что это тебе пришло в голову дать такое глупое обещание? Ведь ты же не сможешь это сделать? А парень отвечает: э-э, за шесть месяцев много чего может произойти. Может заболеть и умереть король. А может и передумать. Может умереть лошадь. Да и я могу умереть. А может, лошадь и…

— О господи! — вскрикнула Роузи и вцепилась Споффорду в руку. Из-за каких-то атмосферных странностей шар ни с того ни с сего вдруг резко упал вниз, потом горелка вновь подняла его. Роузи почувствовала, как в ней поднимается приступ злости на этих идиотов, на ту опасность, которой они себя подвергают, на то, что они были так далеко от нее.

— Прости, — сказала она Споффорду, вдруг осознав, что он стоит и терпеливо ждет, когда она обратит на него внимание. — Ты рассказывал какую-то историю?

— Да нет, ничего, — сказал он, улыбнувшись.

— Прости, — повторила она, и от подступивших слез запершило в горле. Она хотела сказать ему, что ей тяжело, что единственное, чего ей хочется, — это повернуть обратно, но возврата нет. Перейти на ту сторону, причем в одиночестве — вот и все, что она могла теперь, и если, что-то и оставалось ей в жизни — то только на той стороне, а вот было ли там хоть что-нибудь, она не знала.

До каких пор можно идти в лес? Старая школьная загадка. Ответ: до середины. Потом уже идешь из леса. Но как ей узнать, что половина пути уже пройдена? Пока она не узнает этого, каждый шаг будет казаться шагом, все дальше уводящим в лес: каждый шаг будет новым началом.

— Прости, — повторила она снова, похлопала его по большому плечу и отвернулась.

Наверное, так и впрямь проще, думал Пирс; никаких новых ненужных имен. И все-таки его еще долго не оставляло ощущение, что существует по крайней мере еще одна женщина, какая-то не такая, которая не является ни той ни другой, ни обеими и ни одной из них — с какой-то другой, собственной историей. Никакое тщательное восстановление фактов не могло стереть ее до конца.

Жена Майка и подружка Споффорда — раз. Подруга Майка и спутница Пирса на лодочной прогулке — два. Все прочие были, опять же, либо первой, либо второй, но только с разных сторон, звезды утренние и они же вечерние, полная луна и полумесяц.

Он понимал, что ошибся, полагая, что это с Роузи, Роузи Расмуссен, Роузи Мучо у него почти что сладилось дело в спальне Феллоуза Крафта, что у него с ней… что он и она… Но нет.

Ошибка. Это просто его собственный Адам стал показывать норов, слепец, на промах которого Пирсу теперь все время приходилось делать поправку.

А что, если, не дай бог, было, все-таки было?

И с женщиной Споффорда тоже (ведь так? Правильно, именно так и есть.) Он ощутил внезапную вспышку комического стыда за грех, которого дважды избежал по причине собственной несообразительности, и рассмеялся. Если эти люди, среди которых он собрался пожить, — эти благоразумные и счастливые люди, тихие, как залитая солнцем лужайка, — собирались и дальше дурачить его таким вот способом, быстро меняясь ролями, тогда он, конечно, зря сказал Споффорду, что скоро исчерпает их всех.

День обещал быть жарким. Он раздобыл кофе и уселся с ним за столик возле буфета под полосатым зонтом; открыл «Soledades», возвращенные Споффордом.

Одиночество Первое. В сладко-цветущую пору. Начинается с кораблекрушения, заканчивается свадьбой; как доброе большинство романов, подумал Пирс, как многие из шекспировских историй.

Но, кстати, совсем не как у него. Кстати.

И вдруг внезапный страшный удар, кошмарный приступ удивления, что все и впрямь именно так и было, вновь потряс его до самой глубины души. Именно так все и было. Медленно и аккуратно он положил ногу на ногу и отпустил страницы «Одиночеств» — они закрылись веером.

Безбрачие — даже тот строжайший обет, который Пирс наложил на свое сердце и на свои ближайшие жизненные планы — не обязательно означал целомудрие. Н-да, с целомудрием, похоже, придется повременить, подумал он — в той мышиной возне, которая, судя по всему, потихоньку закрутилась вокруг него, целомудрие есть вещь нестаточная. Он поднял глаза. Все летное поле — во всяком случае, все приспособленные для этой цели аппараты, — очевидно, уже поднялись в небо; они висели в воздухе на разных расстояниях от него, большие и маленькие небесные тела, как наглядное пособие к уроку о третьем измерении.

Вдалеке, неся крохотные невидимые фигурки, вился черный «Ворон».

Ему надо быть очень осторожным, вот и все; зная себя, зная свое нынешнее состояние.

Но ведь есть и другие истории, подумал он. Например, вот эта, о человеке, потерпевшем кораблекрушение; он остался без одежды, без всего, но он прокладывает себе дорогу умом и решительностью (а может быть, и без волшебных помощников не обошлось), и после многих приключений становится королем той безвластной страны, в которую попал.

А затем, гораздо позже, вновь отправляется в путь…

С той высоты, на которую поднялся «Ворон», вещи и люди тоже стали чем-то, похожим на иллюстрацию, они приобрели тот аккуратный игрушечный вид, какой предстает с самолета: беззвучно катились уменьшенные модельки автомобилей, луга и дома казались неестественно чистыми и ненастоящими. Относительность. Роз Райдер глядела вниз, слегка облокотившись руками на обитую холстом корзину, ощущая ногами ту пустоту, которая отделяла их от земли.

Она видела, как Пирс побрел в сторону, прочь от того места, где стояли Роузи Мучо и Споффорд, но не заметила, куда он делся.

Можно ему помахать, подумала она, если увижу, что он смотрит вверх. Но она потеряла его из виду.

Пирс Моффет — смешное имя, что-то острое и мягкое разом.

Когда включали горелку, Сэм тоже разражалась ревом, уткнувшись отцу в плечо; да и когда шум стихал, она не ослабляла хватку, и Майк никак не мог заставить ее поднять голову и посмотреть вокруг.

— Видишь больницу? — говорил он. — Видишь, где папа работает? Эй, Сэм…

Если бы у нее был ребенок, решила Роз, если бы она поняла, что беременна, она бы никогда не сообщила об этом папаше. Родила бы потихоньку, так, чтобы он в жизни его не увидел и даже не знал о его существовании. Роз представила себе, как она встречается с этим парнем через много лет, скажем, в ресторане, они сидят, лениво болтают о прошлом; а где-то там, подрастая, играет ребенок. Втайне.

Сидевший рядом с ней аэронавт снова включил горелку; ее шум потряс Роз, как удар, заставив содрогнуться что-то глубоко внутри. Земля отодвинулась. По законам Климаксологии, Метода, который Роз прикладывала к собственной жизни, этот небесно-голубой денек был первым днем Года Подъема, ведущего к плато двадцати восьми лет; и, несмотря на предупреждения Майка, что Климаксология — не пророчество, она верила, верила, верила, что этот год станет для нее удачным. Все переменится к лучшему. Она чувствовала это с потрясающей, как пламя горелки, силой, нутром чуяла.

— Смотри, Сэм. Роз не боится. Роз смотрит и не боится. Видишь?

«Лесная Чаща» повернулась к ним углом горы и исчезла. Зеленовато-желтый Дальвид, прорезанный серебристой Блэкбери, тянулся с запада на юг. В утренних лучах он казался Роз Райдер переплетенными пальцами двух терпеливых рук, сложенных на огромном торсе земли.

То был последний день весны, если считать так, как мерят весну в Дальвиде; и на следующей неделе Споффорд проселками погнал свою отару в Аркадию. Трансгуманция, повторял он на ходу словечко, подхваченное у Пирса; оно означало перегон скота с зимних пастбищ на летние; как раз этим или чем-то типа этого Споффорд и занимался.

Проект имел в его глазах несколько преимуществ, в том числе для Бони Расмуссена — преимущества, которые Споффорд особо подчеркивал, излагая Бони свои планы. Его земли, в последние годы остававшиеся без ухода, грозили зарасти лесом — овцы будут выщипывать побеги и сохранят луга (не говоря уже об удобрениях, причем бесплатных; «золотые копытца, мистер Расмуссен», — приговаривал Споффорд, изображая двумя указательными пальцами, как овца втаптывает свои драгоценные катышки в почву). Но это все эстетическая сторона. А еще он мог предложить долю с конечного продукта, на бойне в Каскадии все будет аккуратно завернуто в мясницкую бумагу и обложено сухим льдом. Все мясо — из травы. Сам он, сказал Споффорд, получает от сделки прежде всего обширные и обильные пастбища; плюс сарай под овчарню в хорошем состоянии, а его собственную времянку надо будет снести и приспособить для молодняка; да (время от времени) помощь Роузи, которая будет рада — Споффорд не сомневался в этом — попробовать себя в этой работе, а заодно поднатаскать двух своих собак, чтобы сами зарабатывали себе на пропитание, пока не постарели и не обленились окончательно.

— Но об этом, конечно, тебе придется поговорить с ней, — сказал Бони.

— Да. Именно так и собирался сделать, — сказал Споффорд.

На самом деле, услышав про эти планы, Роузи, в отличие от Сэм, удовольствия не выказала, она дала понять, что у нее и так полно дел и что ей не нравится, когда ей навязывают непрошеную компанию. Споффорд нисколько этому не удивился. Он учитывал такую возможность, составляя свой план, — это было одной бессонной майской ночью, первой, когда он не закрывал окно до самого утра.

Итак, он обошел по внешнему краю дальние луга Аркадии, обнаружил стены из красного песчаника, местами обвалившиеся, но для загона вполне подходящие, замкнул границы намеченного участка неприметным электропроводом и однажды утречком пригнал свое озадаченное и жалобно блеющее стадо в этот загон через большие резные ворота (личины и виноградные гроздья), которыми больше никто не пользовался. Споффорд работал в северной части штата, столярничал на заказ для возводимых на берегах озера Никель домов, и вполне мог проезжать по участку Бони утром и вечером, присмотреть и, если что, починить. Овцы скоро успокоились. Трава под дубами Аркадии была сочная, и каждой нашлось уютное местечко в тени; они расположились как сборище знаменитостей, на почтительном удалении друг от друга. Споффорд засмотрелся на них.

Ты не станешь классическим пастухом, говорил Пирс, пока не ешь желуди и не влюблен.

— То есть хлеб из желудей, — уточнял Пирс. — Думаю, что не сами желуди.

— Угу, — отвечал Споффорд в полной уверенности, что тот морочит ему голову. Вот еще, желуди.

Скромные гости на раздольном луговом празднике, овцы потихоньку брели вперед, и он брел за ними. Показался дом, бурый, многоугольный, крытый тисом и рододендроном; пустые башни, покрытые волнистыми листами розовой и голубой черепицы. Такие дома его мать почему-то называла Домом Спящей Красавицы.

Тот дом, который он сам строил наверху в цветистом горном саду, будет не таким; ничего таинственного, все просто и понятно с первого взгляда. Этим летом расчистить место, разметить и залить фундамент. Будет чем заняться долгими светлыми вечерами.

Он ничегошеньки не понимал в любви; то, что люди подразумевали под словом «влюбиться», всегда его озадачивало и раздражало. Казалось, что они имеют в виду какой-то взлет. То, что знал он, было совсем другое, нечто, появляющееся постепенно, услуга за услугу; пока не видишь, куда ступить, ты и не делаешь следующего шага, но если уж возможность появилась, шагаешь — и все.

Неподалеку от дома он нашел дерево, под которым можно было удобно расположиться, сел и закинул обутые в высокие кроссовки ноги одна на другую. Надо твердо встать на ноги, на все четыре, как приземляется кошка, а потом посмотреть, куда эти ноги тебя сами вынесут. Именно так и нужно поступить. Он достал из кармана старенькую немецкую губную гармонику, сдул с нее налипший сор и прислушался к той мелодии, которая уже зачиналась где-то внутри.

Это было как раз тогда, когда солнце дошло до середины своего привычного пути и Пирс Моффет в доме Феллоуза Крафта в Каменебойне перевернул и положил в левую стопку последнюю страницу рукописи Крафта и откинулся на жесткую спинку стула (как только мог Крафт проводить в нем по многу часов подряд?), стоявшего перед письменным столом.

Он прикурил сигарету, а затем долго сидел неподвижно, держа ее в руке и глядя, как поднимается дым непрерывной разветвляющейся лентой, вторя теплу, поднимавшемуся снизу вверх по животу Пирса. Он знал теперь, что вся его жизнь до этого момента, религия, в которой он был рожден, истории, которые он слушал, сочинял и рассказывал, образование, которое получал или не получал, книги, которые ему выпадало прочесть, его интерес к истории и цветные даты, которыми он сей интерес подпитывал, наркотики, которые он принимал, мысли, которые приходили ему в голову, — все они готовили его вовсе не к тому, чтобы написать книгу (как то ему казалось раньше), а к тому, чтобы книгу прочесть. Вот эту. Именно ее он жаждал когда-то встретить, раскрывая все те книги, которые брал в руки, — ожидая от каждой из них, что она окажется той самой, которая ему нужна, его личной книгой.

Потому что эта книга не отличалась от его собственной книги — она тоже была незаконченной (а потому до сих пор и не начатой); а потому и его собственная жизнь казалась такой же ненаписанной книгой, книгой, которую, впрочем, и невозможно написать, — другое издание, название то же. Непонятное заглавие, говаривала Джулия, и трудно встроить в классификатор.

Он посмотрел на неровную стопку листов, перевернутых, но не забытых.

Какому читателю предназначал Крафт свою книгу, спросил он себя, кто, по его мнению, захотел бы прочесть ее? Может статься, никто — потому она и лежала в столе безмолвно, незаконченная, неопубликованная, лежала в ожидании своего единственного предполагаемого читателя.

А ведь ее нельзя назвать хорошей книгой, думал Пирс, если судить с точки зрения беллетристики; это философский роман, отстраненный, экстравагантный, в нем не чувствуется жизни, такой, какой она должна была протекать в то время — какой она и была, если говорить о нашем мире, о том единственном, в котором, если отбросить все метафоры, мы все и живем, — взаправду и всерьез. Персонажи похожи на голодных призраков, без той яркой живой завершенности, которую Пирс помнил по другим вещам Крафта, вроде «Надкушенных яблок» или той, другой, про Валленштейна. Десятки исторических личностей — и, насколько Пирс мог судить, ни одного вымышленного персонажа, за исключением самых незначительных; большие и малые события, в которых они действительно принимали участие, все превращены в зимнюю сказку вымышленными скрытыми причинами, которые ими якобы руководят: родовые потуги и предсмертная агония эпох, смертельные схватки могучих волшебников, действия демонов, христовы слезы, веления звезд.

Нет, нет, нет, говорил он Джулии, нет, все эти розенкрейцеры, хранящие свои тайные истории, передавая их через века зашифрованными в книгах, где все означает противоположное тому, что написано, и пытающиеся повлиять на судьбы империи, таясь за тронами королей и Пап, — и всякие прочие тайные общества, вольные каменщики, иллюминаты — вовсе не являлись движущей силой истории. Неужели ты не видишь, говорил он ей, правда на самом деле куда интереснее: тайные общества не обладали в исторической действительности реальной силой, но представление о том, что тайные общества обладают ею, действительно обладало такой силой.

И все-таки.

Все-таки.

Допиши-ка это, а? В отличие от Истории, историям нужны концовки; странички с пометками в финале рукописи Крафта только уводили повесть еще дальше, громоздя годы, книги, героев, которых хватило бы (показалось Пирсу при беглом просмотре), чтобы наполнить еще два, даже три тома — но так и не добраться до финала.

Но ведь Пирс мог додумать финал, мог. Придумать, как после великой перемены все кончилось — Ноев потоп, буря перемен, сметающая прочь весь старый мир, шторм, состоящий из Тридцатилетней войны, из tercios, Валленштейна, из огня и меча; Разума, Декарта, Питера Рамуса, Бэкона и из Неразумия тоже, из ведьм, горевших у столбов, — потом все это было сметено и ушло в безвозвратность, сокрылись розенкрейцеровы братья; Камень, Чашу, Крест и Розу — все снесло как ветром; он мог представить, как под закопченным, черным как смоль небом (рассвет должен заняться, но где-то в другом месте, в другое время) они все собираются, герои тогдашнего века, который к тому времени уже стал переходить в область воображения, их созывает по одному старик с белой как молоко бородой и со звездой во лбу. Собрались. А теперь пойдемте, так как наше время прошло. Один за другим, из мастерских и карстовых пещер Праги, философских садов Гейдельберга, келий и дворцов Рима, Парижа и Лондона. Все кончено. И куда им податься? Рассвет приносит ветер; они ступают на палубу стоящего на якоре корабля, паруса которого уже наполняются, на них начертан знак Рака. Их путь лежит куда-то дальше, в белый город на самом дальнем востоке, опять в безымянную страну. Вперед!

Пирс вдруг почувствовал, что вот-вот заплачет.

Господи боже мой, подумал он, когда слезы отступили, боже мой, где это во мне таилось, откуда накатило — и скрутило вот так, совершенно внезапно, как по мановению руки. Он вытер глаза рубашкой, поочередно левым и правым плечом и, пытаясь унять трепет в груди, стал смотреть в окошко со средником. Снаружи Роузи Расмуссен и ее дочка ухаживали за заброшенным садиком Крафта. Сэм тоже плакала.

Почему я обязан жить в двух мирах, вопрошал Пирс, почему. Неужели мы все живем в этих двух мирах, в мире внешнем, который реален, но чужд нам, и мире внутреннем, который имеет смысл и вызывает слезы сопереживания у нас, когда мы входим в него, — или только на мою долю выпала эта напасть.

Он встал. Подровнял стопку бумаги, оставленную покойным Крафтом, и вложил ее обратно в коробку.

Конечно, все это неправда. Конечно, неправда. Потому что если сейчас — тот самый момент, когда это стало правдой, так и это мгновение мимолетно; а стоит ему пройти, и вся эта крафтова история станет не только небывалой, но такой, которая никогда и не могла на реальность претендовать. Пока мир вертится, нет способа сохранить эти вставленные одна в другую истории; цепляясь друг за друга, они ускользают в область чистого вымысла — фальшивый Эгипет Гермеса, фальшивый Гермес Бруно, фальшивый Бруно Крафта; фальшивая мировая история самого Пирса, двери, которые, распахнувшись однажды, тут же могли и закрыться одна за другой — смыкающийся коридор в расцвеченные столетия.

Трещина закрывалась; может, этот год — последний, когда это еще можно хотя бы почувствовать, последним может быть даже этот месяц, и, коль скоро она закроется, оттуда уже не придет облеченный доверием посланник (лишь я избег, чтоб возвестить тебе), ведь посланник тоже будет фикцией, навязчивой идеей, представлением.

Момент перемены, значимый для Пирса миг, тоже не должен был пережить самой по себе происшедшей с миром перемены, вот и все. Вместе со всеми прочими, равными ему моментами, он вернулся в привычный мир, в мир, который здесь и сейчас, который всегда под рукой, который отныне и во веки веков будет вытравливать за корму бесконечную череду одинаковых с виду моментов, один за другим, один ничем не лучше другого, во веки веков.

Да.

Если не принимать во внимание того обстоятельства, что отныне и во веки веков, не часто, но время от времени те, кто сможет пережить такого рода момент, будут испытывать острое ощущение, что их жизнь распалась надвое, что детство их, дальняя его часть, находится не только в прошлом, но и в совершенно другом мире: печальная уверенность — доказательств в пользу которой нельзя предоставить или даже просто представить себе, — что вещи, из которых состояло детство: апельсин сорта «нехи» и испачканные кроссовки, звуки мессы, книжки по географии, комиксы, города и поселки, собаки, камни, розы, — ничуть не похожи на те, из которых состоит нынешний мир.

Пирс вышел из кабинета и, пройдя через темный дом, выбрался на яркий полуденный свет. Незаметно, но непрерывно, со скоростью в одну секунду за секунду, мир превращался из того, каким был, в тот, каким должен стать. Роузи, сдвинув шляпу на затылок, посмотрела на выходящего из дома Пирса, Сэм перестала хныкать; Споффорд в Аркадии поднял инструмент, приготовившись играть.

— Закончил, — сказал Пирс. — Все закончил.

— Мы тоже, — ответила Роузи и показала ему, что они набрали у Крафта в саду: огромные охапки цветов, которые могли так и осыпаться незамеченными, роскошные маки и розы, круглые маргаритки, лилии и синие люпины.