Его Величество бомж (СИ)

Глава 1

— Стой смирно! Ах, ты, стервец! А ну-ка, бросай тряпку! Я, что сказала! — Никитичну, как обычно слышно издалека, нашей санитарке микрофона не нужно, чтобы весь приёмник поднять по тревоге.

Кого это она там воспитывает? Отлучилась на пять минут, а уже какое-то происшествие.

Выбегаю к дверям тамбура, ну точно! Привезли бомжа! Что за невезуха? Как наше дежурство, так обязательно грязи притащат! Конечно, Никитична в гневе, ей же вся чёрная работа достаётся! Я сама отсанитарила четыре года, пока не получила диплом. Прекрасно её понимаю, кому понравится отмывать грязного, завшивленного, вонючего мужика, к которому страшно прикоснуться?!

Вот и теперь чумазое нелепое чудовище, ростом метра под два, которое она уже успела раздеть догола, как и полагается, вместо того, чтобы отдаться в её руки, вооружённые в данный момент баллончиком с аэрозолем от паразитов, жмётся к дверям, да ещё и прикрывает причинное место половой тряпкой, подобранной у входа.

У входа холодрыга, на улице сегодня все тридцать ниже нуля, от дверей так и тянет льдом, они заиндевели даже с внутренней стороны. Сама Никитична в стёганной жилетке поверх халата, да и я косынку с плеч не снимаю, а это синюшное привидение уже практически прислонилось к инею спиной, сейчас ещё примёрзнет, и нам отдирать придётся!

— Ну-ка, быстро вылез оттуда! — командует неумолимая санитарка, в своём желании поскорее победить всех зверей на теле бомжа, в том числе и в тех зарослях, которые он прикрывает ниже пояса. Она выдирает из его рук тряпку, — я и до туда доберусь, паршивец! Иш, прикрываться надумал! Чего я там не видала?!

Все нападки Никитичны бомж сносит молча и смиренно, но по-прежнему топчется на ледяном пороге и тряпку не отдаёт. Тем комичнее картина: Никитична, представляющая собой колобок на ножках, доходит ему едва ли до груди.

Наглядевшись на всю эту возню, решаю легализоваться. Пока стояла у противоположной двери поодаль, ни санитарка, ни наш новый гость не замечали меня, но, чувствую, пора брать дело в свои руки,

— Ну, что, Анна Никитична, никак совладать не можешь? — спрашиваю участливо. Она тут же поворачивается в пол оборота, призывая меня в свидетели, вероломного неподчинения властям! А Никитична — самая что ни на есть власть в нашем отделении, особенно в ночную смену, когда нет ни руководства, ни заведующего, ни даже дежурного врача поблизости. Главней только я — дежурная медсестра. Охранник и лифтёр не в счёт: один вечно спит, второй вечно подшофе.

Да и я-то главней нашей матёрой санитарки лишь формально. Что мои двадцать пять по паспорту и пятьдесят на весах, по сравнению с её авторитетными шестьюдесятью и полновесными восьмьюдесятью пятью — так, пустой звук! Однако, видимость субординации она всё же соблюсти готова,

— Видала, молодца? — машет баллоном в сторону бедолаги, которого уже бьёт крупной дрожью то ли от холода, то ли от ужаса перед расправой нашей боевой леди.

И я наконец-то поднимаю глаза и начинаю разглядывать внимательней её жертву. Он, конечно, безумно грязный, лицо чумазое, обросшее, борода свалялась клоками, волосы не стрижены миллион лет! Это сколько же времени надо бомжевать, чтобы отрастить лохмы ниже плеч? Худющий, рёбра и ключицы торчат, как у учебного скелета по имени Костя в анатомичке нашего медучилища. Сутулится, но даже так, видно, что ростом очень высок. Тело всё в ссадинах, синяках и расчёсах. Под ногтями чернозём. Где и наковырял в январе?

Пытаюсь определить возраст, вглядываюсь в лицо, да что тут поймёшь, когда он зарос чуть ли не до глаз? Но сквозь чащобу вижу, что взглянув на меня, краснеет от стыда, и одновременно распрямляется, становясь ещё выше по сравнению с невысокой санитаркой. А глаза!

Глаза… Как только поднял их на меня, сначала ища защиты от безумной бабы, потом умирая от неловкости, а ещё через миг, преодолев её, в отчаянной обречённости, будто хуже быть уже некуда, застыл внутри себя, заставляя усилием воли отстраниться и принять данность, я замерла!..

Всяких бродяг повидала за время работы: грязных, озлобленных, спившихся, снаркоманившихся, потерявших человеческий облик, можно сказать, нелюдей, вороватых, которым лишь бы стащить, что плохо лежит, и ни стыда не совести. Про таких один ответ: как волка ни корми, а он всё в лес смотрит.

Нам без разницы, всё по протоколу, обработать, отмыть, вызвать дежурного доктора, а там пусть решают, куда такого пациента отправить. Есть болезни — лечить, нет, значит, протрезвел, проспался и на выход. Зима не зима, у нас не санаторий и не ночлежка!

Но такие удивительные глаза вижу впервые: бездонные голубые, нет, синие колодцы, в которых таится, но всё равно, выплёскивается через край боль, стыд, вина, бессилие, что-либо изменить и, в то же время, человеческое достоинство и… сила. Вот, как так? И что-то во мне щёлкает…

Нет, я не бесчеловечна. Но всех не пережалеешь, сердца не хватит, да и не каждого хочется жалеть. Может, это уже профессиональная деформация, но ко всему привыкаешь, и к боли, и к крови, и к смерти. Придёшь домой после смены, поешь и спать ляжешь спокойно, и заснёшь, и забудешь.

Но вот этого, с его бездонными колодцами, что глядят сейчас на меня, как на последнюю свою надежду, и в то же время стыдятся, забыть не смогу! Если отвернусь сейчас и дам Никитичне совершить над ним поругание, а в его глазах именно так и читается, чего он ждёт от санитарки, не прощу себе!

— Анна Никитична, передохните немного, там чайник вскипел, заварите с травками, как Вы умеете, а я пока сама с ним разберусь, — забираю баллон с аэрозолем у оторопевшей боевой подруги, — не сомневайтесь, мы справимся, — говорю ласково и спокойно. То ли бабку успокаиваю, то ли странного клиента.

— Ну, зови, если что, — даёт наказ Никитична и, несколько раз оглянувшись, в глубоком сомнении удаляется.

Я немного медлю, смотрю, как леший, а именно так сейчас хочется его назвать, затравленным взглядом провожает своего врага. А когда Никитична исчезает за поворотом, протягиваю ему руку и говорю, как можно спокойней,

— Идём! — и великан послушно хромает за мной.

Завожу его в душевую. Не в ту, что для персонала, а в специальную, для обработки пациентов. Она у нас без внутренних замков, чтобы не запереться изнутри, зато, снаружи вполне солидная защёлка. Если, какие буйные находятся, то эта душевая за место карцера служит.

В помещении широкий квадратный поддон на манер бассейна с бортом шириной в два кирпича и высотой примерно в пять, облицованный однотонно-голубым кафелем, от оттенка которого, становится ещё холодней, душевая лейка на длинном шланге и тут же уборная. Словом, всё под руками, и никаких отдельных предметов мебели, сплошной монолит, чтобы невменяемый товарищ, кои попадаются периодически, не смог нанести увечий ни себе, ни персоналу.

— Садись! — указываю ему на бортик поддона, ногами вовнутрь. И включаю тёплую воду, пускай его несчастные ступни начинают отогреваться. Горячую нельзя, там, в сосудах, возможно кровь так заледенела, что от резкого перепада температуры начнёт сворачиваться, образуя тромбы и разрушая клеточные стенки.

Он исполняет, наконец-то отбросив свой фиговый листок в сторону и зажавшись. Надев длинные толстые перчатки, командую,

— Закрой глаза и не открывай, пока не разрешу, — жмурится, а я начинаю опрыскивать его отравой для вшей и всякой подобной живности. Пока он ничего не видит, нагибаюсь сбоку и покрываю аэрозолем всё то, что он так тщательно спасал от глаз Никитичны, мужчина делает защитное движение, останавливаю, — не надо, не зажимайся, я не гляжу, — и он останавливается. С трудом, но сдерживается, вцепившись руками в бортик, а потом, как бы отрешается, отключает эмоции, будто это происходит не с ним, и вижу, что пальцы ослабляют хватку.

— Вот и посиди пять минут, потом всё смою, и сможешь открыть глаза.

Пока он так беззащитен, ничто не мешает разглядеть моего подопечного. Он сильно истощён. Судя по слишком неестественно белым ступням, особенно пальцам, предполагаю, что получил обморожение, надеюсь, не сильное, иначе, пальцам придётся сказать «пока». Интересно, в чём он был одет? Наверняка не по сезону. Впрочем, теперь уже не важно, Никитична всё упаковала и благополучно отправила в мусорный контейнер.

Тело в расчёсах, это, разумеется, от грязи и кровососов. Не мудрено. Где он спал? В каком-нибудь подвале или под трубой теплотрассы? Там помимо вшей, ещё и клопы, и кошачьи блохи водятся, бррр! Но тут поправимо. Из видимых серьёзных повреждений, только подозрительно мраморные пальцы ног. Ну и, как у любого бродяжки — истощение.

Сидит спокойно, вижу, что тело покрылось мурашками от холода, не мудрено, отопление не фонтан, а сидеть на холодном кафеле — не на печке. Но он смирен.

Выдержала положенное время и переключила тёплую воду через лейку. Здесь можно и погорячее сделать.

Загнать бы его на середину поддона, пусть сам под краном барахтается с закрытыми глазами. А сейчас ещё и отходняк начнётся в отогретых конечностях, тогда взвоет!

Будь кто-то другой, так бы и сделала, но как представила глаза, стало жалко его до щемящей боли, и только попросила его опуститься с бортика, чтобы за края не брызгать, и принялась смывать отраву сама, благо, что в перчатках.

— Нагнись вперёд, — он слушается.

Выполоскала всё, потом нацедила из баллона, прикреплённого тут же на стене, гигиенического мыла ему на волосы,

— А, теперь давай сам, не промоешь, ещё повторим, — стал мыть, всё молчком. Старательно промыливая свою конскую гриву.

Сполоснула из лейки,

— Вот тебе мыло, — подаю хозяйственное, — губка, — у нас так-то щётки для этого, но тут была новая для мытья раковины, её и подала, — я выйду, а ты, чтобы отмылся дочиста! — он кивает и сползает в середину бассейна, — как всё сделаешь, зови.

Ухожу, предварительно закрыв его на защёлку, отмериваю двадцать минут времени на все процедуры. А пока надо хорошие ножницы найти да отсандалить ему эти патлы вместе с бородой. Чтобы строить из себя рок-звезду или преподобного отца, надо ночевать не под забором и ванны принимать регулярно.

— Анна Никитична, — заглядываю в кандейку к санитарке, — а помнишь у нас ножницы в столе лежали большие, острые?

— Помню, — отвечает, а сама сидит чаёк из блюдечка цедит, аж пар от неё идёт, согревается, — я давеча полотно стригла на тряпки половые, сейчас найду. А тебе почто?

— Хочу бомжу космы окарнать, пока новых друзей себе не завёл.

— Танюшка, а не шибко ль ты за него взялась? — ох, у Никитичны глаз намётан, — не дело это! Смотри, не прикипи к бомжу-то!

— Ну, нет! Анна Никитична, — укоряю опытную даму, словно, она какую крамолу обо мне подумала, — просто Вам же тогда придётся, его в отделение не возьмут с такой шевелюрой. Ладно бы нормальный человек был, а бомжа точно не примут, скажут: на кой нам тут рассадник нужен!

— И то, правда, — соглашается, встаёт из-за стола, — пошли за ножницами.

Возвращаюсь в душевую, прихватив с собой нужный инструмент и старую простыню, что Никитична припасла на ветошь. Прежде чем войти, прислушиваюсь. Вода вроде уже не шумит, не иначе отмылся болезный, но меня не зовёт. Стучусь тихонько, в ответ тишина. Отпираю, заглядываю.

Сидит сиротинушка на бортике, ссутулился и мёрзнет. Завидев меня, сразу распрямляет плечи и глядит уже уверенней. Мокрые пряди откинуты со лба назад, так что открывают лоб незнакомца. И я невольно подмечаю, что он высок, красив, правильной формы и даже сказала бы, аристократичен. На нём нет возрастных морщин, только две вертикальные полоски над переносицей, которые и образовались-то именно сейчас, при виде меня, заставляя его напрячься.

— Ты чего, молчишь-то, мил человек? — спрашиваю укоризненно, — а если бы я чаю попить ещё присела, так бы и куковал здесь? — он только глазищи свои на меня уставил, но по-прежнему безмолвствует, — не иначе обет молчания дал? — шучу. Уж не знаю, как и разговорить, но странно это, по глазам видно, что не дурачок, что велю — исполняет, но не то чтобы слово молвить, даже не мычит!

— Ладно, горюшко, молчишь, Бог с тобой, давай красоту наводить. Я, конечно, не мастер, но под горшок, думаю, сумею, — беру его ещё сырую гриву в руку, он не спорит, но когда вынимаю из кармана халата ножницы, шарахается, как чёрт от ладана!

— Да ты что?! — не понимаю, чего испугался, — я ж не горло тебе перерезать собираюсь, а всего лишь мочалку твою укоротить! — но он уже отскочил на середину поддона, наплевав на наготу, и выставил ладонь вперёд в запрещающем жесте.

Причём, понимаю, что не совладать мне с ним, как бы ни был загнан ситуацией в угол, но позволить покуситься на сомнительную красоту не даст. А он ещё вдобавок мотает головой отрицательно, а сам волосы за спину спустил и сзади прижимает их ладонью, — пожалел?

Во даёт! — поражаюсь,

— Это ж волосы, не зубы! Отрастишь, когда нормальным человеком станешь, а пока бомжуешь, так вообще бы наголо побрить не мешало!

Но странный мужик только исподлобья хмуро глядит на инструмент, словно в моих руках опасная бритва, которую я собираюсь приставить к его горлу. И я решаю проверить, он вообще, принципиально против процедур с волосами, или только шевелюру бережёт?

Опасной бритвы у меня нет, конечно, но одноразовый станок найдётся. Тут же на полочке и лежит. Беру, показываю ему на вытянутой руке, потом демонстрирую, как дикарю, на себе, будто бы бороду брею,

— Это-то можно? — он изумлённо разглядывает диковинку, жестом просит подать ему. Подаю. Крутит, вертит, даже принюхивается, потом возвращает, вроде бы не испугался. А я думаю, — из каких джунглей тебя к нам занесло, Маугли? — и кажется, даже говорю это вслух! Быстро меняю тему, — побреем бороду? — он кивает согласно, думаю, про Маугли не понял, — ну, коли так, ползи сюда!

Приближается. Я накидываю ему на плечи простыню,

— На-ко, прикройся, а то заиндевеешь скоро, — он тут же заматывается в полотно, как может, озяб бедолага.

Поворачиваю его лицом, так что он теперь по другую сторону бортика, под слегка отогретые ноги толкаю резиновый коврик, всё лучше, чем кафель. Опять вынимаю ножницы, у него такая окладистая борода, что сотню станков потратишь, пока сбреешь. Предвосхищая реакцию, сразу берусь за подбородок, он понял и не сопротивляется,

— Ну, вот и славно, — разговариваю, как с маленьким ребёнком, которого первый раз привели к парикмахеру, — сейчас побреемся, и станешь сразу красивым! Хороший мальчик…