Эхо плоти моей

(Перевод Майи Борисовой)

Глава 1 Натан Хэнзард

Палец на курке напрягся, и спокойствие пасмурного утра вдре­безги рассыпалось от винтовочного выстрела. Бесчисленные отзвуки, словно отражения, что множатся в осколках разбитого зеркала, вернулись от горных склонов. Эхо напоминало издевательский хо­хот. Отзвуки возвращались вновь, постепенно слабея, и наконец стихли. Но спокойствие уже не вернулось, спокойствие было разбито.

Небольшая колонна солдат двигалась по грунтовой дороге. При звуках выстрела капитан, шедший во главе колонны, остановил ее и размашисто зашагал назад. Капитану было лет тридцать пять, может быть, сорок. Его лицо могло бы показаться красивым, если бы не застывшее на нем выражение показного безразличия. Поста­новка подбородка и выражение твердого рта выдавали кадрового военного. Годы неутолимой дисциплины пригасили живой блеск глаз, придав им сходство со стекляшками. И все же опытный на­блюдатель мог бы заметить, что лицо капитана — на самом деле искусная маска, свидетельствующая о чем угодно, но не о внутрен­нем спокойствии. Впрочем, сейчас это лицо оживляла гримаса гнева или, по меньшей мере, раздражения.

Капитан остановился в конце колонны напротив рыжего солдата с сержантскими нашивками на рукаве гимнастерки.

— Уорсоу?

— Да, сэр,— сержант изобразил что-то вроде стойки смирно.

— Вам было приказано собрать оставшиеся после стрельбы бое­припасы.

— Да, сэр.

— Значит, патроны возвращены вам, и их ни у кого не должно быть.

— Так точно, сэр.

— Вы выполнили приказ?

— Да, сэр, насколько я могу судить.

— И все же выстрел, который мы слышали, наверняка был про­изведен одним из нас. Дайте мне свою винтовку, Уорсоу. Сержант с явной неохотой протянул винтовку капитану.

— Ствол теплый,— заметил капитан.

Уорсоу не ответил.

— Я так понимаю, Уорсоу, что винтовка не заряжена?

— Да, сэр.

Капитан демонстративно посмотрел на снятый предохранитель, прижал приклад к плечу и положил палец на курок. Уорсоу не говорил ничего.

— Так я могу нажать на курок, Уорсоу? Ствол глядел на правую ногу сержанта. Уорсоу не отвечал, но его веснушчатое лицо покрылось крупными каплями пота.

— Вы мне разрешаете? Уорсоу сломался.

— Нет, сэр,— сказал он.

Капитан открыл магазин винтовки, вынул обойму и вернул вин­товку сержанту.

— В таком случае, Уорсоу, не может ли случиться так, что выстрел, остановивший колонну минуту назад, был произведен из этой винтовки? — даже теперь в голосе капитана не было ни ма­лейшего оттенка сарказма.

— Сэр, я увидел кролика. Капитан нахмурился.

— Вы попали в него, Уорсоу?

— Нет, сэр.

— Ваше счастье. Вы понимаете, что охотиться в нашей стране — преступление?

— Сэр, это был просто кролик. Мы всегда стреляем их здесь, когда возвращаемся со стрельб.

— Вы хотите сказать, что всегда нарушаете закон?

— Нет, сэр, я ничего такого не говорю. Я говорю только, что обычно…

— Заткнитесь, Уорсоу.

Лицо Уорсоу так покраснело, что рыжеватые брови и ресницы стали казаться на его фоне белыми. Хуже того: нижняя губа сержанта непроизвольно задергалась, словно он пытался надуть губы.

— Лжецов я презираю,— сказал капитан без выражения. Он засунул ноготь большого пальца под край нашивки на правом рукаве Уорсоу и быстрым движением сорвал ее. Следом сорвал и вторую нашивку.

Затем капитан вернулся к началу колонны, и та снова двинулась к грузовикам, которые ожидали, чтобы отвезти их в лагерь Джексон.

Капитан, герой нашего рассказа, был человеком будущего, а точ­нее, того, что считаем будущим мы, поскольку для самого капитана оно казалось самым заурядным настоящим. Хотя и в будущем можно жить по-разному: быть там своим человеком или напоминать пришельца из прошлого. Так вот, если говорить честно, то капитану следовало родиться на много лет раньше, чем он это сделал.

Возьмем хотя бы его профессию: кадровый офицер — конечно же, крайне нетипичная карьера для 1990 года. К тому времени люди уже поняли, что регулярная армия — место, подходящее только для простофиль и сельских дурачков. Да, существовала воинская повин­ность, и каждый молодой человек был обязан отдавать три года жизни армии, но все знали, что это пустая условность, резервисты никому не нужны, их содержат только для того, чтобы на три года дольше не вносить в списки безработных. Но раз это понимали все, то и отношение к армии было соответствующим. Среди современ­ников капитана что-то около 29 процентов людей были настолько непохожи на него, что предпочитали эти три года провести в ком­фортабельных, изобилующих свободами тюрьмах, выстроенных спе­циально для отказников по мотивам совести. Разумеется, “совестники” глядели на капитана и ему подобных как на замшелые ока­менелости.

Общеизвестно, что воинская служба традиционно требует от че­ловека скорее силы характера, нежели ума. Но нашего героя это не касается! Достаточно сказать, что на третьем курсе военного учи­лища его коэффициент интеллекта, измеренный по краткому тесту Стэнфорда-Бине, достигал вполне пристойной отметки 128. А это больше того, что мы вправе требовать от человека, выбравшего такого рода профессию.

Капитан и сам чувствовал, что его умственные способности слиш­ком велики. Он был бы гораздо счастливее, если бы обладал свое­образной профессиональной слепотой, позволяющей не замечать некоторых существенных деталей, неприятных с моральной точки зрения. Во всяком случае, большинство сослуживцев капитана ни­какими проблемами не мучилось, и им было хорошо.

Однажды излишняя сообразительность даже повредила капитан­ской карьере и не исключено, что этот случай был причиной отно­сительно невысокого его положения в армейской иерархии. Впрочем, об этом, если придется к слову, мы расскажем потом.

Не исключено также, что медленное продвижение по службе было просто-напросто связано с отсутствием вакансий. Регулярная армия 1990 года была куда меньше нынешней, отчасти в результате меж­дународных соглашений, но, в основном, из-за того, что для ведения ядерной войны большая армия не нужна. Человечество наконец поня­ло, что 25 000 солдат, вооруженных атомными бомбами, уничтожат его так же надежно, как и 2 500 000. В результате все страны быстренько разоружились, хотя это было совсем не то разоружение, о каком мечталось прежде. Вместо уничтожения ядерных боеголовок разору­жение только их и сохранило. Таким образом, слово “разоружение” стало своего рода эвфемизмом, танки уничтожались не для сохра­нения мира, а ради экономии средств, чтобы пацифисты могли на эти деньги вести комфортабельную жизнь. Неудивительно, что в 1990 году все были пацифистами, а бомбы остались на месте и ожидали своего дня, который, как все понимали, был уже недалек.

Итак, мы видим, что, живя в будущем, капитан не был его типичным представителем. Его политические взгляды были столь консервативны, что граничили с реакционностью. То же самое мож­но сказать и о его эстетических воззрениях. Он не читал тех книг, что считались лучшими, и видел лишь малую часть лучших кино­фильмов. Но не надо думать, что капитан был лишен чувства пре­красного! Его музыкальный вкус, например, был очень высок, в чем мы еще убедимся. Но у него напрочь не было чувства моды, а это во все времена было крупным недостатком.

Особенно внушительной силой мода стала среди его современни­ков. Подражание захватывало всех; и не было вопроса важнее, чем: “Соответствую ли я должному уровню?” На этот вопрос капитан со стыдом должен был ответить: “Нет”. Он носил не такую одежду, не такого цвета, предназначенную не для тех мест. Его волосы казались окружающим слишком короткими, хотя, по нашим стандартам, были длинноваты для военного. Он не употреблял даже самой легкой косметики! Виданное ли дело — он не носил перстней! Когда-то, правда, безымянный палец его правой руки украшало гладкое зо­лотое кольцо, но с тех пор прошло уже немало лет. За пренебрежение модой следует платить, капитан заплатил потерей семьи. Его жена оказалась слишком современной для него. А быть может, он — слишком старомоден для нее. Их любовь перекинулась через столе­тие, и хотя сначала она была достаточно прочна, чтобы выдерживать такое напряжение, но, в конце концов, время победило. Они разве­лись.

Читатель может спросить, почему мы выбрали героем рассказа о будущем человека, для этого будущего совершенно нетипичного? А что делать, если положение капитана в вооруженных силах в скором времени заставит его соприкоснуться с самым современным, самым прогрессивным и передовым явлением той эпохи. Речь, как вы догадываетесь, идет о передатчике материи или, попросту говоря, Стальной Утробе.

Вялое слово “соприкоснуться” плохо передает суть грядущих со­бытий, в которых капитану предстоит сыграть роль едва ли не героическую. Куда лучше подойдет слово “столкнуться”. Столкно­вение предстояло не только со Стальной Утробой, но и со всей военной машиной, всем обществом, а вдобавок еще и с самим собой. Без преувеличения можно сказать, что капитан противопоставит себя всему реальному миру.

И напоследок, чтобы окончательно заинтриговать читателя, со­общим, что именно этому капитану, армейскому офицеру, человеку войны, предстоит в последнюю минуту и самым удивительным об­разом спасти мир от той войны, которая разом бы покончила со всеми войнами. Но к тому времени это будет совсем другой человек, не то что раньше. Он станет истинным человеком грядущего, по­скольку создаст его по своему образу и подобию.

Вечером того дня, когда мы видели капитана в последний раз, он сидел в канцелярии артиллерийской роты “А”. Это была на редкость пустая комната, так что даже канцелярией ее было трудно назвать. Там стоял железный стол, крашенный серой краской, на столе имел­ся перекидной календарь, раскрытый на 20 апреля, телефон и папка с краткими сведениями на двадцать пять человек, состоявших под командованием капитана: Барнсток, Блейк, Грин, Далгрен, Догет…

На стенах висело два портрета, вырезанных из журналов и встав­ленных в рамки. На первом красовался покойный президент Линд, а на соседнем — генерал Сэмюэл Смит, прозванный Волком. Неплохое прозвище для человека, способного одним ракетным ударом загрызть чертову уйму народа. А что касается президента, то сорок дней назад он был застрелен террористом, и никто не успел подобрать подходя­щего изображения Мэйдигена, его преемника, чтобы поменять пор­трет. На обложке “Лайфа” Мэйдиген щурился на солнце, на обложке “Тайма” был забрызган кровью предыдущего президента.

Еще в комнате имелся железный несгораемый шкаф — пустой, железная корзина для мусора — пустая, и металлические стулья — пустые. Пустой комната сильно напоминала контору, оставленную капитаном в Пентагоне, где он был помощником генерала Питмана.

…Кавендер, Латрон, Леш, Мэгит, Нельсон, Нельсон, Норрис, Перегрин… Солдаты из роты “А” были в основном южанами. В южных штатах рекрутировали шестьдесят восемь процентов регу­лярной армии. Там, на задворках страны, сохранилось окаменелое общество, порождавшее людей-ископаемых.

…Пирсол, еще один Пирсол, Росс, Рэнд, Сквайерс… Ничего не скажешь, они хорошие солдаты, жаль, что, как и их капитан, они принадлежат давно минувшим временам. Простые, бесхитростные, честные парни: Сомнер, Торн, Трумайл, Уорсоу, Фэнниг, Хорнер, Янг — и, в то же время, подлые, злобные, тупые. А чего еще можно ожидать от людей безнадежно устаревших, не имеющих в жизни никаких перспектив, у которых никогда не будет ни слишком много денег, ни достаточно радости. Они навсегда останутся пасынками жизни, причем они сами знают это.

Разумеется, капитан, перелистывая дела и размышляя, как стро­ить отношения с двадцатью пятью подчиненными, не употреблял всех этих красивых слов. Ему хотелось всего лишь победить жуткую силу их общей ненависти. Он знал, что его будут ненавидеть, такова судьба любого офицера, принимающего команду над уже сложив­шимся, спаянным подразделением. Но он не ожидал, что дело дойдет чуть ли не до бунта, как сегодня утром после стрельб.

Зачем проводились эти стрельбы, оставалось загадкой. Никто не верил, что в предстоящей войне найдется место для винтовок. За­гадкой сходного свойства, как догадывался капитан, было и сорев­нование в упорстве между ним и его солдатами — непременный ритуал, который следует исполнить, прежде чем будет достигнуто состояние равновесия. Таков освященный традицией период взаим­ного испытания. Капитан хотел, по возможности, сократить этот период; личный состав роты — наоборот, растянуть его к собственной выгоде.

Зазвонил телефон, капитан поднял трубку. Звонил ординарец полковника Ива и выражал надежду, что у капитана найдется сво­бодное время для встречи с полковником.

— Конечно же, в любое удобное для полковника время.

— Скажем, через полчаса?

— Хорошо, через полчаса.

— Отлично. И, кстати, не сможет ли капитан отдать личному составу роты “А” приказ быть завтра утром готовым к прыжку?

Рот капитана пересох, пульс резко застрочил. Не сознавая, что делает, капитан дал ответ и положил трубку.

Готовиться к прыжку… На мгновение его сознание раздвоилось — он стал двумя разными людьми. Один, человек в летах, сидел в канцелярии за пустым письменным столом, второй, совсем мальчишка, стоял пригнувшись перед раскрытым люком самолета, глядя наружу в огромность не­ба — и вниз, на незнакомую землю, невероятные рисовые поля. В руке он сжимал винтовку — в той войне они еще пользовались винтовками. А земля была сверхъестественно зеленой. Потом он прыгнул, и земля ринулась ему навстречу. С этой минуты чужая земля превратилась в его врага, а он… неужели он стал врагом этой земли?

Капитан понимал, что таких вопросов лучше не задавать, и во­обще — лучше не вспоминать того, что может навести на подобные вопросы. Самым разумным было придерживаться политики выбо­рочной амнезии. Такая политика хорошо послужила ему последние двенадцать лет.

Он надел фуражку и вышел из канцелярии во двор, поросший тусклой травой. Уорсоу сидел на ступенях кирпичной казармы и курил. Капитан по привычке окликнул его:

— Сержант!

Уорсоу вскочил и четко встал по стойке “смирно”.

— Я, сэр!

Сознаться, что оговорка случилась по ошибке, было недопустимо для кадрового офицера, и капитан, поспешно превратив оговорку в сознательную жестокость, проговорил:

— То есть, рядовой Уорсоу. Сообщите личному составу, что объ­явлена готовность к прыжку. Срок — восемь ноль-ноль утра.

Как быстро дымка ненависти застилает эти светлые глаза! Но внешне Уорсоу остался спокоен, и голос его не изменился:

— Есть, сэр.

— И почистите свои сапоги, рядовой. Они позор для всей батареи.

— Есть, сэр.

— Вы в армии, рядовой, не забывайте об этом.

— Есть, сэр.

На лице капитана появилась кривая усмешка. “Разумеется, он не забудет об этом,— думал капитан, отходя.— У него просто нет выбора. Никто из нас не способен забыть…”

— Скажите, капитан, это будет ваш первый прыжок?

— Да, сэр.

Полковник Ив потрогал указательным пальцем мягкие складки под подбородком.

— В таком случае, я хотел бы предупредить вас, чтобы вы не ожидали чего-то необыкновенного. Там все будет как здесь, в лагере Джексон. Вы будете дышать тем же воздухом, под таким же куполом, пить ту же самую воду, жить в таких же казармах с теми же солдатами.

— Да, мне говорили, но поверить все равно трудно.

— Конечно, различия есть. Например, нельзя съездить на выход­ные в Вашингтон. И офицеров поменьше. Легко можно заскучать.

— Как я понимаю, вы не можете сказать, кому я буду подчи­няться?

Полковник Ив сокрушенно покачал головой.

— Я и сам не знаю. Вокруг Утробы непроницаемая завеса сек­ретности. Легче пробраться в царствие небесное или в Форт-Нокс. Последние указания вы получите завтра перед отправлением, но не от меня. Я распоряжаюсь только здесь.

“Зачем тогда ты меня позвал?” — подумал капитан. — Словно услышав непроизнесенный вопрос, полковник сказал:

— Мне сообщили, что сегодня утром у вас случился какой-то конфликт с солдатами.

— Да, с сержантом Уорсоу.

— Вы хотите сказать, что он уже восстановлен в звании?

— Нет. Боюсь, я не очень четко выразился.

— Жаль, что так получилось. Уорсоу хороший солдат, техник высокого класса. Солдаты его уважают, даже… мм… цветные парни. Вы ведь не южанин, капитан?

— Нет, сэр.

— Я так и думал. Мы, южане, порой непонятны чужакам. Возь­мите хоть Уорсоу — отличный солдат, но уж коли что засядет ему в голову, он становится невыносимо упрям,— полковник Ив при­щелкнул языком и изобразил на лице ужас.— Но он отличный солдат, мы не можем об этом забывать.

Полковник помолчал, как бы давая капитану время согласиться с последним утверждением, затем продолжал:

— Конечно, такое случается. Когда принимаешь новое подразде­ление, это даже неизбежно. Помню, как это было у меня — я же говорил, что сам когда-то командовал ротой “А”. У меня тоже были неприятности с одним из солдат. Но я сумел сгладить дело, и вскоре рота работала как часы. Мне, конечно, было легче. Я не зашел так далеко, чтобы лишать его звания. Это очень суровое наказание, капитан. Я думаю, вы уже сами жалеете об этом.

— Нет, сэр. Я был уверен тогда и уверен теперь, что он заслужил это. Несомненно заслужил.

— Ну разумеется. Но не надо забывать золотое правило: живи и давай жить другим. Армия — это одна команда, мы должны вместе тянуть лямку. Вы, капитан, не сможете выполнить свою работу без Уорсоу, я не справлюсь со своей без вас. Нельзя, чтобы предубеждения,— полковник Ив сделал паузу и улыбнулся,— или настроения влияли на наши поступки. Взаимное сотрудничество

— вот принцип армии. Вы сотрудничаете с Уорсоу, я сотрудничаю с вами.

— Это все, сэр? — спросил капитан.

— Ну вот, сразу виден типичный северянин. Вечно спешит ку­да-то. Не стану задерживать вас, капитан. Но, может быть, вы разрешите дать вам совет, хотя это, конечно, не мое дело?

— Разумеется, полковник.

— Я бы вернул Уорсоу звание к концу недели. Думаю, что он уже достаточно наказан за свой проступок. Насколько я помню, по пути со стрельб всегда случалось браконьерство. Официально это не дозволяется, но нельзя же все делать официально. Вы понимаете, что я имею в виду?

— Я подумаю над вашим советом, сэр.

— Подумайте, обязательно подумайте. Спокойной ночи, капи­тан, и счастливого пути.

Выйдя от полковника, капитан некоторое время бесцельно бродил по лагерю. Возможно, он думал о предложении полковника, но скорее всего, о самом полковнике. Задумавшись, он забрел на не­освещенный лагерный плац.

Капитан осмотрелся по сторонам, окинул взглядом небо, забывая, что это не настоящий небосвод. Лагерь Джексон (Виржиния) ютил­ся под западным краем Вашингтонского купола. Купол был усеян миллионами миниатюрных фотоэлементов, которые следили за по­ложением звезд и повторяли их меняющуюся картину на внутренней стороне гигантского шатра. Немудрено, прожив полжизни под кол­паком, забыть, что над тобой вместо неба огромная декорация.

На востоке, невысоко над горизонтом, в созвездии Тельца, све­тился Марс. Красная планета, предвестник войны. Было невозможно представить, что меньше чем через двенадцать часов он, капитан Натан Хэнзард, артиллерийская рота “А”, лагерь Джексон — Мар­сианский командный центр, будет прочно стоять обеими ногами на этой красноватой светящейся крупинке.

Глава 2 Стальная утроба

Для любителей точных цифр сообщим, что ее наружные размеры составляли 14,4х14,14х10 футов, так что снаружи, из зала, в ко­тором она стояла, каждая ее грань казалась прямоугольником зо­лотого цвета. Ее стены были сделаны из хром-ванадиевой стали в два фута толщиной. Всюду, где только возможно, стены были ис­пещрены рядами и полосами подмигивающих разноцветных огонь­ков. Игра огней, сама по себе впечатляющая для человека со сто­роны, сопровождалась нервным гудением и неожиданными щелч­ками, создающими впечатление чего-то очень электрического и научного. В само святилище вел единственный вход-люк, располо­женный в центре одного из золотых прямоугольников. Люк имел четыре фута в диаметре и отдаленно напоминал дверцу банковского сейфа. Но даже при открытой дверце сторонний наблюдатель не мог бросить нескромный взгляд на внушающую благоговение цен­тральную камеру, потому что в таких случаях ее скрывал пере­движной стальной тамбур. Никто, кроме жрецов этой мистерии — людей, совершающих прыжок,— никогда не видел Стальную Ут­робу изнутри.

Самое забавное, что все это было липой и декорацией, состря­панной на потребу журналистам. Прыжок на Марс можно было осуществить при помощи оборудования, которое уместилось бы в четырех консервных банках, и энергии, которую можно получить от розетки в стене. Бесконечные ряды огоньков подмигивали иск­лючительно для удовлетворения фотографов из “Лайфа”, а гудение разносилось по залу, чтобы убедить заезжего конгрессмена, что нация не зря потратила деньги. Все это хозяйство конструировал не инженер, а Эмили Голден, та самая, которая десятью годами раньше создавала декорации для кубриковского суперфильма “О дивный новый мир”.

Зрелище было, возможно, и излишним, но оттого не менее увле­кательным. Капитан Хэнзард имел достаточно времени, чтобы как следует насладиться им. С той минуты, как рота “А” приблизилась к наружным воротам секретного комплекса, сердцем которого был передатчик, началась непрерывная проверка пропусков и допусков, начались обыски, проверки личности, телефонные подтвержде­ния — все представимые способы разжечь и удовлетворить чинов­ничье любопытство.

Потребовался целый час на то, чтобы они добрались до центра лабиринта

— зала, вмещающего святая святых, и еще час прошел, прежде чем каждый солдат получил разрешение на прыжок. Поме­щение, где они ждали, было размером с актовый зал провинциальной школы. Его стены были из светлого непокрашенного бетона, что еще больше привлекало глаза к великолепной новогодней елке в центре помещения.

Несмотря на свои размеры, зал казался переполненным: всюду торчали охранники. Охранники — не меньше дюжины — стояли перед входом в Утробу. Охранники стояли у запертого выхода. Охранники, напоминающие новогодние подарки в упаковке цвета хаки, окружали со всех сторон саму елку, а другие охранники сторожили эти подарки. Вокруг роты “А” расположился целый кор­дон караульных, часовые виднелись также за стеклянными перего­родками, рассекавшими нижнюю часть стен. Именно там, в боксах, напоминающих витрину универсального магазина, специалисты крутили бесчисленные ручки, заставлявшие новогоднюю елку свер­кать и искриться. Там же находился неприметный тумблер, поворот которого мгновенно отправлял содержимое передатчика с Земли на Марс.

Сверкание достигло апогея, уже начался отсчет времени до от­крытия люка передатчика (в подобных спектаклях отсчет времени — самый важный элемент), когда в зал вошел двухзвездный генерал, со всех сторон окруженный охраной. Генерал подошел к Хэнзарду. Хэнзард сразу узнал его, поскольку не раз встречал в журналах фотографии этого генерала. Перед ним был генерал Фосс, возглав­лявший все марсианские операции.

Когда было покончено с формальностями представления, генерал Фосс кратко объяснил задание:

— Сразу по прибытии вы должны вручить этот “дипломат”, в котором находится особо важное письмо, вашему командиру гене­ралу Питману.

— Так мой командир — генерал Питман? — невольно воскликнул Хэнзард.

В дальнейшие объяснения генерал Фосс вдаваться не стал, необ­ходимости в них не было, а он, похоже, не был склонен к бесцельным разговорам.

Хэнзард был смущен вырвавшейся у него неуставной фразой, но все равно рад, что его наконец просветили. То, что генерал Питман возглавил Марсианский командный пункт, объясняло непостижи­мый прежде перевод капитана из Пентагона в лагерь Джексон. Переводили не Хэнзарда, а Питмана, помощник генерала был просто подхвачен волной.

“Они могли бы мне сказать”,— подумал Хэнзард, но тут же одернул себя. Нет ничего удивительного, что ему не сказали. Это было бы не по-армейски.

Восемь солдат первого взвода, скрытые во внутренностях пере­движного тамбура, словно в троянском коне, созданном абстракци­онистом, уже приближались ко входу в передатчик. Магниты за­фиксировали тамбур в нужном положении, затем последовала пауза, во время которой открылся люк и, невидимо для постороннего глаза, восемь солдат проникли в Утробу. Бесчисленные огоньки, украшав­шие поверхность передатчика, потухли, остался лишь зеленый сиг­нал над люком, показывающий, что восемь солдат еще находятся внутри. Все в зале затихло. Даже охранники, являвшиеся актерами этого театрального представления, благоговейно замерли, не осме­ливаясь нарушить таинство.

Зеленый свет сменился красным. Первая партия солдат была уже на Марсе.

Новогодняя елка вспыхнула снова, и процесс повторился еще два раза. Во внутренней камере могло, не испытывая неудобств, нахо­диться девять, десять, даже двенадцать человек. Однако существо­вала инструкция, согласно которой максимальным количеством че­ловек, допускаемым в передатчик единовременно, было 8 (восемь). Для чего могла быть издана такая инструкция, не понимал никто, но она была. Она тоже являлась частью ритуала, окружавшего тайну, и должна была строго выполняться. Это было по-армейски.

После того, как переход был повторен еще дважды, от группы осталось всего два человека: сам Хэнзард и рядовой солдат, негр, в фамилии которого Хэнзард не был уверен — то ли Янг, то ли кто-то из Пирсонов. Уоррент-офицер уведомил Хэнзарда, что он может либо совершить прыжок вместе с солдатом, либо отправиться позднее в одиночку.

— Я отправлюсь сейчас,— было как-то уютнее отправляться в компании.

Он зажал “дипломат” под мышкой и по лесенке вскарабкался в тамбур. Рядовой поднялся следом. Пока троянский конь торжест­венно и плавно подкатывался к люку передатчика, они сидели на узкой скамейке и ждали.

— Много прыжков, рядовой?

— Нет, сэр, это первый. Из роты я единственный не бывал здесь раньше.

— Не единственный, рядовой. У меня это тоже первый прыжок. Тамбур пристыковался к стальной стенке передатчика, и люк, тихо щелкнув, открылся внутрь. Хэнзард и рядовой, пригнувшись, вошли. Люк закрылся за ними.

Здесь не было никаких сценических эффектов: ни гудения, ни мигающих огоньков. Единственным звуком оставался собственный пульс, отдававшийся в ушах. Хэнзард чувствовал, как судорожно сжимается желудок. Словно на тренажере Хэнзард уставился на слова, написанные по трафарету на белой краске стены:

ЛАГЕРЬ ДЖЕКСОН / ЗЕМЛЯ ПЕРЕДАТЧИК МАТЕРИИ

Затем мгновенно, вернее — за исчезающе малое время, надпись изменилась. Теперь она гласила:

ЛАГЕРЬ ДЖЕКСОН / МАРС ПЕРЕДАТЧИК МАТЕРИИ

Вот и все, и ничего такого особенного.

Мгновенная передача материи, самое важное усовершенствование в истории транспорта со времени изобретения колеса, была приду­мана всего одним человеком, доктором Бернаром Ксавье Пановским. Родившись в Польше в 1929 году, Пановский провел свои юные годы в немецком концлагере, где его детский гений проявил себя в раз­работке целой серии изобретательных и успешных планов бегства. После освобождения из лагеря он, как гласит предание, занялся изучением математики. При этом он с немалым огорчением обна­ружил, что из-за своей необразованности вновь открыл уже извест­ный раздел математики, называемый апа1уш 5Ии8, или топологией.

В конце шестидесятых, будучи уже человеком средних лет, Па­новский осуществил на практике один из придуманных ранее спо­собов бегства. Он с тремя товарищами были последними, кому уда­лось перебраться через Берлинскую стену.

Через год после побега он получил место адъюнкт-профессора в Католическом университете в Вашингтоне, округ Колумбия. Но к 1970 году топология уже совершенно вышла из моды, и даже теория игр после долгого расцвета теряла всеобщее внимание, которое пе­решло к новейшему разделу математики — теории иррационально­сти. В результате Пановский, хотя и был одним из виднейших топологов мира, получил на свои исследования очень мало денег. Он не использовал в работе компьютеры, имел в штате одного-единственного ассистента и на создание экспериментальной модели пе­редатчика истратил всего-навсего 18 560 000 долларов. Любой ма­тематик страны готов был подписаться под заявлением, что пример Пановского отбросил престиж их науки, по меньшей мере, на пять­десят лет назад.

Почти не знает исключений правило, что великие математики выполняют самые оригинальные работы в юности. Пановский тоже не был исключением. Теоретические основы передачи материи были заложены им очень давно, в 1943 году, когда четырнадцатилетний заключенный, формулируя свои аксиомы топологии, по наивности развил некоторые положения, расходившиеся с классической тео­рией, и в первую очередь принцип, получивший позднее известность как парадокс взрывающейся бутылки Клейна. Последующие сорок лет он пытался разрешить обнаружившиеся противоречия, а убе­дившись, что это невозможно, попытался эти противоречия исполь­зовать.

Первая передача материи была осуществлена на Рождество 1983 года. Пановский передал маленькое серебряное распятие (вес: 7,4 г) из лаборатории в университетском городке к себе домой, за семь кварталов от лаборатории. По некоторым причинам достижение Пановского не привлекало серьезного внимания научной обще­ственности почти целый год. Ученые просто не поверили Пановскому, тем более, что пресса упорно величала передачу чудом, а хитроумный нью-йоркский антрепренер Макс Бренди уже через пару недель после первых газетных заметок вовсю торговал фаль­шивыми (из посеребренного никеля) копиями Волшебного Прыга­ющего Креста.

Но все-таки это было не чудо, а экспериментальный факт, а факты можно проверить. Как только открытие было воспринято всерьез, его отобрали у изобретателя. Армия, опираясь на Закон о Концен­трации Ресурсов при Чрезвычайных Обстоятельствах, торопливо принятый Конгрессом специально для данного случая, прибрала к рукам передатчик. Сколько ни сопротивлялись Пановский и его спонсоры, в список которых кроме университета теперь входили “Дженерал Моторс” и “Форд— Крайслер”, поделать они ничего не могли.

С этого времени Пановский снова стал заключенным. Армия не могла примириться с таким положением, когда разум, владеющий стратегически важными секретами, подвергается всем опасностям свободы. Это явно противоречило бы высшим интересам нации. Подобно президенту и десяти-двенадцати особо ценным особам, Пановский фактически жил под домашним арестом. Несомненно, что дом, заменявший ему тюрьму, был в высшей степени комфор­табелен. Он был специально построен рядом с университетским городком и роскошью напоминал густо позолоченную клетку. Но почему-то позолота на прутьях мало радовала сидящего в клетке пленника, и он вновь, словно в босоногом детстве, замыслил побег. У нас еще будет случай описать необычный и крайне безответствен­ный способ побега, избранный им на этот раз.

Судьба создателя постигла и его творение. Передатчики, как мы видели, охранялись еще строже, чем их изобретатель, и использо­вались почти исключительно в военных целях. Только госдепарта­мент каким-то образом сумел обеспечить некоторые посольства ма­лыми, на одного человека, установками. Кроме Пановского, такое положение вещей приводило в отчаяние нескольких журналистов, как правого, так и левого толка. Но это же положение вызвало тайный вздох облегчения во всех основных отраслях экономики. Легко представить, как боялся деловой мир широкого распростране­ния установок мгновенной транспортации, которые в последней, усовершенствованной, модели весили не больше 49 с половиной унций и практически не потребляли энергии.

Тем не менее, и одного военного применения передатчика было достаточно, чтобы изменить лицо Земли. В 1983 году, году Волшеб­ного Прыгающего Креста, русские основали на Луне процветающую базу с многочисленным персоналом. Соединенные Штаты в это же время бесславно потеряли два экипажа астронавтов при попытках высадиться в Море Ясности. Речь при этом шла не только о потере престижа. Русские объявили, что разработали стратегическую раке­ту, запускаемую с поверхности Луны и имеющую вдвое большую точность, чем прежние межконтинентальные ракеты. Такое заявле­ние можно было бы счесть хвастовством, но ему придавало вес разоружение, которое в одностороннем порядке провела Россия на поверхности Земли. Мировая общественность требовала от США последовать хорошему примеру, не обращая внимания, что русское разоружение было чистой видимостью.

С появлением передатчика ситуация развернулась на сто восемь­десят градусов.

К 1985 году, благодаря передатчикам, американский персонал на Марсе превосходил советский лунный персонал на 400 процентов. Все американское ядерное оружие было переведено на соседнюю планету, и к 1986 году мировое разоружение стало свершившимся, хотя и не особо важным фактом, поскольку дамоклов меч по-преж­нему висел над человечеством, и ниточка, на которой он висел, была тоньше, чем когда-либо раньше.

Ракеты, лежавшие на марсианских складах, строго говоря, не должны были запускаться с этой планеты. Их предполагалось пере­давать на геостационарные спутники, которые, в свою очередь, на­правят их в цель. Как и все, касающееся передатчиков, спутники в значительной степени являлись декорацией. Их единственной фун­кцией было удержание на орбите 49 с половиной унций приемного оборудования. Были там также миниатюрные радары и система самоуничтожения, которая сработает, как только радары обнаружат, что кто-то подошел к спутнику ближе чем на 15 футов. Все это было предусмотрено на случай, если русские попытаются захватить при­емник.

Ах, если бы можно было обойтись без приемников! Пентагонов­ские стратеги мечтали о такой золотой возможности, но, к сожале­нию, все их математики подтверждали утверждения Пановского, что передача возможна лишь от одной установки к другой. Если бы не потребность в приемнике, то стало бы возможным все, что угодно. В том числе — решительное и победоносное завершение холодной войны. Абсолютно победоносное! Ибо, обладая способом мгновенной доставки бомб прямо с марсианского склада в любую точку на территории России… Хотя, при чем тут Марс? Бомбардировать рус­ских можно было бы откуда угодно — с другого конца Галактики, если захочется. Когда отпадет необходимость сначала посылать в точку назначения приемник, расстояния теряют смысл. В таких условиях легко можно обойтись без Марса, можно обойтись без спутников, и, по большому счету, имея в своем распоряжении всю Вселенную, можно, пожалуй, обойтись и без Земли.

Но для передачи, увы, требовались приемники и, значит, проме­жуточные спутники тоже были неизбежны. И был неизбежен Марс или какой-нибудь другой склад вроде него.

Но самое главное, ради чего затеяли все это дело, была фатальная неизбежность ядерного Армагеддона. В конце концов, бомбы делают для того, чтобы их сбрасывать.

— Добро пожаловать на Марс, Натан.

— Всегда приятно вернуться, сэр.

— Вернуться? А, понятно. Спасибо. Приятно, что вы вернулись. Садитесь и расскажите о путешествии.

Генерал Питман уселся в одно из кресел, стоявших друг напротив друга, и положил ногу на ногу, так что щиколотка одной оказалась на колене другой. В такой позе он мог бы сойти за манекен из витрины. Сшитая на заказ форма идеально сидела на нем, сохраняя безупречность каждой складки. Идеальными были также ухоженные ногти, густые волосы с первыми следами седины, ровный, глубокий загар, искусственная обветренность лица и легкая, чуть насмешли­вая улыбка.

— Ничего существенного в пути не произошло, но скучать не пришлось ни минуты. В этом чемоданчике, сэр, находится адресо­ванное вам письмо. Особо важное. Генерал Фосс приказал, чтобы вы достали и прочли его при мне.

— А, старое трепло Фосс? Натан, вот ключ. Откройте, пожалуй­ста, ваш чемоданчик. Честно говоря, я ждал чего-нибудь в этом роде.

По мере того, как генерал Питман читал письмо, улыбка исчезала с его лица и выступали хмурые морщинки на лбу. Хотя на его лице даже такое выражение казалось немного искусственным.

— Этого я и боялся,— сказал генерал, протягивая письмо Хэн-зарду.

Хэнзард с сомнением глядел на письмо, не осмеливаясь его взять.

— Да, Натан, прочитайте, что там написано. Мне будет легче, если я с кем-нибудь поделюсь этим. Я уж рискну поверить, что через вас утечки информации не произойдет.

Письмо содержало приказ сбросить ядерный арсенал, находящий­ся в лагере Джексон/Марс, на противника. Кто этот противник — не уточнялось, в том не было нужды. Сроком операции согласно действующему оперативному плану “В” было назначено первое июня 1990 года. Письмо было подписано президентом Ли Мэйдигеном и заверено Большой Государственной Печатью.

Хэнзард вернул письмо командиру. Он не знал, что сказать, и потому заметил неопределенно:

— Да, тут и вздохнуть не успеешь.

Улыбка попыталась вернуться на лицо генерала.

— Мы можем спокойно дышать еще шесть недель. К тому же я уверен, что прежде наступления срока приказ будет отменен. Разу­меется, будет. Это обычные игры на краю пропасти. Соответствую­щие службы организуют утечку информации об этом приказе, и русские отступят в том вопросе, который все это вызвал. Я думаю, в данном случае речь идет о Ямайке. Ну и, кроме того, Мэйдиген хочет доказать всему миру, что он вовсе не размазня. А русские будут бояться наших бомб только в том случае, если мы будем готовы их сбросить. Мы ведь готовы их сбросить, правда, Натан?

— Не в моей компетенции отдать такой приказ, сэр.

— И не в моей. Это в компетенции президента, и он такой приказ уже отдал. А мы обязаны его выполнить. Именно наш палец: мой или ваш,— Питман, словно демонстрируя, неподражаемым жестом молодого баптистского проповедника вознес ввысь наманикюренный палец,— должен быть готов нажать кнопку. Но не кажется ли вам, что такое действие будет чем-то вроде геноцида?

— Как вы только что сказали, сэр, концепция сдерживания ста­новится бессильной без готовности применить оружие.

— Это не ответ на мой вопрос.

— С вашего разрешения, сэр, я не думаю, что мое положение позволяет отвечать на такой вопрос.

— А мое — не позволяет его задавать. Вы правы, Натан. Иногда самое мудрое — отойти от слишком верного понимания последствий. Это одна из причин, почему мы находимся на Марсе, а русские — на Луне. Здесь мы можем отвлеченнее смотреть на вещи.

— Здесь…— откликнулся Хэнзард, уходя от неприятной темы.— Это странно, но у меня вовсе нет ощущения, что я здесь. Лагерь Джексон/Марс и лагерь Джексон/Вирджиния очень похожи друг на друга.

— Ничего, скоро вы заметите различия. Но если вы очень торо­питесь, можете посетить обзорный купол и полюбоваться на пыль, на пыльные камни и на пыльные, усеянные камнями кратеры. Здесь это единственное зрелище, которое может представлять интерес для туристов. Ощущение различия происходит больше от отсутствия Земли, чем от наличия пыли и камней. Вы это быстро поймете. Скажите, Натан, вы задумывались, почему именно вас выбрали для выполнения этого задания?

— Как вашего помощника, сэр.

— Конечно, конечно… но у меня в Вашингтоне была дюжина помощников, и некоторые из них, между прочим, более близкие, чем вы.

— Я крайне благодарен, что вы выбрали именно меня.

— Вас выбрал не я, а психологи. Я только одобрил их решение. Мы с вами попали сюда по результатам мультифазных тестов, что проводились в декабре. Помните, те, с неприличными вопросами? Тесты говорят, что мы с вами — очень цельные личности.

— Очень рад слышать.

— Но ведь, Натан, вы не всегда были таким?

— Вы видели мое личное дело, сэр, и все знаете. Но это было давно. С того времени я стал более зрелым.

— Зрелость… Ну, конечно же. Несомненно, мы вполне созрели для такой работы. Мы можем сделать то, что от нас требуют, даже если нам не хочется называть это дело его настоящим именем.

Хэнзард в недоумении глядел на генерала. Подобные речи были в высшей степени необычны для Питмана, каким Хэнзард знал его на Земле. Должно быть, на генерала действовал Марс. Впрочем, Питман быстро взял себя в руки.

— Все это к делу не относится,— поспешно сказал он,— а вам, верно, не терпится познакомиться со своим жильем и полюбоваться прелестным марсианским пейзажем. Вы и без моей помощи быстро разочаруетесь в Марсе. Главная проблема здесь — скука. Скука — везде большая проблема, но здесь она острее. Библиотека здесь приличная, хоть и не очень современная. Наша армия смотрит на книги, которым меньше десяти лет, как на подрывные. Я бы посо­ветовал взять что-нибудь солидное, нудное и очень длинное, вроде “Войны и мира”. Впрочем, тут нет этого романа, его тоже сочли подрывным. Я лично продираюсь сквозь книгу Гиббона “Упадок и разрушение Римской империи”. Как-нибудь, когда у нас будет по­больше времени, напомните, чтобы я рассказал историю Стилихона. Варвар родом, он стал римским генералом. Этот Стилихон был образчиком верности. Гонорий, император, которому он служил, был несомненным кретином, все свое время тратившим на разведение домашней птицы. Империя расползается по швам, повсюду готы и вандалы, и один Стилихон их сдерживает. Разумеется, Гонорий велел убить его по ложному доносу евнуха. Таков единственный решительный поступок этого императора. Вам не кажется, что вся эта история — великолепная аллегория? Хотя, я вижу, вам не терпится насладиться местными видами. Обед в офицерской столо­вой в тринадцать ноль-ноль. Мы тут единственные офицеры, так что, возможно, я увижу вас там. И последнее, капитан…

— Слушаю, сэр.

— Не надо хмуриться. Уверяю вас — все это игры на краю пропасти и политический блеф. Я точно знаю, что подобное бывало уже раз десять. Через неделю-другую все кончится.

— …или,— тихо добавил генерал сам себе, когда Хэнзард вы­шел,— в крайнем случае, все кончится через шесть недель.

Глава 3 Эхо

Тамбур пристыковался к стальной стенке передатчика, и люк, тихо щелкнув, открылся внутрь. Хэнзард и рядовой, пригнувшись, вошли. Люк закрылся за ними.

Здесь не было никаких сценических эффектов, ни гудения, ни мигающих огоньков. Единственным звуком оставался собственный пульс, отдававшийся в ушах. Хэнзард чувствовал, как судорожно сжимается желудок. Словно на тренажере, Хэнзард уставился на слова, написанные по трафарету на белой краске стены:

ЛАГЕРЬ ДЖЕКСОН / ЗЕМЛЯ ПЕРЕДАТЧИК МАТЕРИИ

На кратчайшее мгновение ему показалось, что слово “Земля” сменилось на “Марс”, но нет — надпись оставалась прежней. Должно быть, просто нервы шалят.

Он ждал.

Чтобы щелкнуть тумблером и перенести их на Марс, техникам, сидевшим в стеклянной кабине, хватило бы пары секунд. Хэнзард подумал, не случилось ли там чего-нибудь.

— Они, похоже, не торопятся,— пожаловался негр-рядовой. Хэнзард глядел на часы: секундная стрелка уже дважды обошла циферблат. Рядовой, сидевший напротив, поднялся и неестественно спокойно подошел ко входному люку, который изнутри казался тонкой как волос линией, нарисованной на сплошной стальной стене. Для предотвращения приступов клаустрофобии люк был украшен массивной, хотя и бесполезной, ручкой.

— Эта дерьмовина сломалась,— сказал рядовой.— Мы застряли в проклятом склепе.

— Успокойтесь, рядовой, и сядьте. Вспомните, что говорили на тренировках. Стены нельзя трогать. И ручку нельзя трогать тоже. Но рядовой, запаниковав, уже не слушал Хэнзарда.

— Я выберусь отсюда… Я не собираюсь…

Рука негра была в нескольких сантиметрах от люка, когда он увидел еще одну руку. Эта чужая рука, покрытая веснушками и рыжеватыми волосками, тянулась к нему из стальной стены.

Рядовой завопил, попятился и упал на спину. Даже эти неуклю­жие движения получились у него по-кошачьи плавными.

Из стены возникла вторая лишенная туловища рука. Она отли­чалась от первой тем, что в ней был зажат револьвер. Потом мало-помалу на плоскости люка проступила часть туловища. Получилось нечто вроде барельефа на стене. Отползавший в угол негр негромко, но безостановочно кричал.

Сначала Хэнзард не узнал Уорсоу. Может быть, это и вообще был не он, ведь Хэнзард видел Уорсоу несколько минут назад, и тогда он был в форме, а этот носил майку и шорты. Тот был гладко выбрит, а этот щеголял большой рыжей бородой.

— Привет, чучело,— сказал он голосом Уорсоу, обращаясь к затихшему негру.— Как тебе понравится, если я тебя сейчас разде­лаю?

Вопрос, видимо, был риторическим, так как, не ожидая ответа, призрак трижды выстрелил негру в лицо. Тело солдата обмякло, откинувшись назад. Оно прислонилось к стене и отчасти погрузилось в нее.

Хэнзард не слыхал о случаях сумасшествия, вызванных процессом передачи, но для него это ничего не значило. Он вообще мало что знал о передаче материи и не задавался вопросом: сошел ли он с ума или видит все это во сне. Хотя спящего не смущают странности того, что происходит во сне.

— Ну вот, с одним сукиным сыном покончено,— сказал призрач­ный Уорсоу.

Прежде чем этот человек смог осуществить свой угрожающий намек, Хэнзард начал действовать. Резким движением он бросился вперед и метнул “дипломат” с секретным донесением в руку Уорсоу, державшую револьвер. Револьвер выстрелил, повредив только “дип­ломат”. Прыгнув со скамьи, Хэнзард упал на стальной пол или, точнее, в него, потому что руки погрузились в сталь на несколько дюймов. Казалось, будто он вляпался в холодную жидкую смолу.

Все это было до крайности странно, но Хэнзарду пришлось, не рассуждая, проглотить полную ложку этого призрачного мира. Он не мог позволить чувству удивления отвлечь себя от ближайшей цели — разоружить Уорсоу. Хэнзард рванулся, чтобы схватить руку Уорсоу, но от этого движения его ноги погрузились в пол до колен.

Его спасло то, что Уорсоу после удара чемоданчиком покачнулся и отступил на полшага назад. Этих дюймов хватило, чтобы лицо исчезло в стене, из которой оно ранее материализовалось. Но рука вместе с револьвером осталась внутри, и Хэнзард, дергаясь и увязая в полу, сумел дотянуться и схватиться за револьвер.

Он попытался вывернуть оружие из руки Уорсоу, но тот держал крепко. Пока они вырывали револьвер друг у друга, Хэнзард про­валился в пол еще глубже и попросту повис на руке Уорсоу. От тяжести Хэнзарда Уорсоу потерял равновесие. Хэнзард резко повер­нул руку падающего сержанта. Револьвер выстрелил, пуля попала в Уорсоу.

Хэнзард, сидя по пояс в хром-ванадиевой стали, тупо глядел на истекающее кровью тело. Он старался ни о чем не думать, опасаясь, что любая попытка логически рассуждать лишит его способности действовать. В мире сна трудно и рассуждать, и сохранять при этом хоть какое-то доверие к происходящему.

Он обнаружил, что если двигаться медленно, то можно выбраться из пола, и тот, как и обычный железный пол, выдерживает его вес. Он подобрал “дипломат” (даже в мире сна Особо Важное Послание вызывало почтение) и осторожно присел на скамью. Стараясь не глядеть на трупы, он уставился на слова, написанные по трафарету на белой стене:

ЛАГЕРЬ ДЖЕКСОН / ЗЕМЛЯ ПЕРЕДАТЧИК МАТЕРИИ

Хэнзард сосчитал до десяти (ничего лучшего в голову не прихо­дило), но трупы оставались на месте, а ударив носком ботинка в пол, он пробил его. Было похоже, что он надолго застрял в этом своем сне.

Хэнзард прекрасно понимал, что это значит. Он сошел с ума. Но, черт возьми, он совсем не чувствовал себя сумасшедшим!

Однако времени углубляться в дебри эпистемологии у него не было, так как из стены появился еще один человек. Это был Уорсоу. На этот раз он был в трусах, с голой грудью и, к радости Хэнзарда, без оружия. Живой Уорсоу посмотрел на мертвого Уорсоу и выру­гался. На этот раз нервы Хэнзарда не выдержали, он ударился в панику. Впрочем, запаниковав, Хэнзард поступил умнее, чем мог бы сделать по здравому размышлению. Он убежал. Просто вскочил, повернулся и пробежал через металлическую стену.

Выскочив из стены, он свалился с высоты в четыре фута и почти до колен ушел в бетонный пол. Прямо перед ним, не далее чем в двух футах, стоял один из охранников, стороживших передатчик.

— Часовой! — закричал Хэнзард.— Часовой, тут кто-то…— слова остановились у него в горле, ибо рука, которой он схватил плечо охранника, прошла сквозь него, как сквозь легкую дымку.

Караульный ничем не показал, что он почувствовал прикоснове­ние или услышал крик. Зато его услышали другие. Неожиданно Хэнзард обнаружил, что зал полон посторонних. В некоторых Хэн­зард узнал солдат своей роты, хотя, подобно двоим Уорсоу, все они были бородаты и одеты, словно для отпуска на Гавайях. Другие были ему совершенно незнакомы. Они разгуливали по залу безо всякой помехи со стороны охраны. Было похоже, что их попросту не видят.

Из стены следом за Хэнзардом появился Уорсоу. В руке он держал пистолет своего мертвого двойника.

— Значит, так, капитан, порезвились, и будет. Теперь давай поглядим, что у тебя в портфеле.

Хэнзард бросился бежать, но двое дружков Уорсоу загородили ему путь.

— Не трать патроны, Снуки,— крикнул один из солдат, костля­вый патлатый парень, в котором Хэнзард узнал капрала Леша.— Мы его возьмем.

Хэнзард свернул вправо, обогнув угол передатчика. Здесь он спот­кнулся о груду тел. Возле самого люка Стальной Утробы были горой свалены тела половины солдат роты “А” — все восемь негров и пятеро белых. Все они либо умирали, либо были уже мертвы. Рядом валя­лась другая груда тел: она состояла из остальных солдат роты, связанных по рукам и ногам. Еще один капрал Леш и какой-то незнакомый Хэнзарду солдат сторожили их, стоя с винтовками в руках.

Уорсоу, тот Уорсоу, который недавно на глазах Хэнзарда входил в передатчик в составе последнего взвода, завозился и, сумев при­подняться, крикнул:

— Эй, не убивайте этого ублюдка! Не троньте его! Я хочу сам с ним разобраться!

Леш, уже вскинувший винтовку, в сомнении опустил ее и повер­нулся к пленнику, не зная, слушать его или пинком вернуть в общую кучу. Его сомнения разрешил другой Уорсоу — тот, что с револь­вером. Он приказал Лешу выполнить требование своего двойника (или теперь следует говорить — тройника?).

— Не стреляй! Если мы, четырнадцать человек, не сумеем пой­мать этого проклятого пидора, значит, он заслуживает того, чтобы спастись.

Хэнзард был окружен, и круг неумолимо сжимался. Хэнзард сто­ял, прижавшись спиной к передатчику, на котором снова радостно мигали новогодние огоньки, и выбирал, куда сделать бросок — вправо или влево. И там, и там путь был закрыт. И тут он понял, что окружение — одна видимость, и, если угодно, он может бежать назад.

Он повернулся и вновь бросился через стальную стену. Забыв, что пол внутренней камеры на два фута выше бетонного пола, он оказался по колено в металле.

“Словно озеро вброд переходишь”,— подумал он.

Эта несвоевременная мысль спасла ему жизнь. Ведь если можно идти вброд, то, значит, можно и плыть!

Набрав в легкие воздуха, он втиснулся в податливый пол. Закрыв глаза и сжав зубами ручку “дипломата” (Особо Важное — это же высшая категория секретности!), он стал двигать руками, словно плывя под водой. Руки двигались в изменившейся стали легче, чем в воде, но понять, движется ли он куда-нибудь или просто барахта­ется на месте, было невозможно. Не было ощущения воды, обтека­ющей кожу, которое подсказывает направление пловцу. Вместо это­го во всем теле, не только снаружи, но и внутри, ощущалось легкое покалывание, будто его окунули в слабый раствор чистого электри­чества, если, конечно, такое возможно.

Он продолжал плыть, пока не решил, что, если он действительно плыл, то находится уже за пределами зала. Тогда он свернул на­право. В конце концов, задыхаясь, Хэнзард вынужден был выныр­нуть. Он оказался в чулане со швабрами. Для того, чтобы перевести дыхание и собраться с мыслями, это место было не хуже любого Другого.

Хэнзард выставил из пола голову. Остальное тело, погруженное в плотную материю, кажется, не собиралось ни тонуть, ни всплывать.

Он боялся, что громкое дыхание выдаст его… кому? Кто они такие — заговорщики?.. привидения?..

Или, может быть, плод его взбунтовавшейся фантазии, результат овладевшей им паранойи?

Но теперь он был уверен, что не сошел с ума. К тому же он знал, что даже если и начнет сходить, то паранойя ему все равно не грозит. Совсем недавно, в декабре, он проходил психиатрическое обследо­вание, и генерал Питман показывал ему заключение. Трудно было представить человека психически более здорового, нежели Натан Хэнзард.

При слабом свете, просачивавшемся в чулан через щель под дверью, Хэнзард различал пылинки, толкущиеся в воздухе. Он по­дул, но это никак не отразилось на их броуновской пляске. А в то же время кончики его пальцев ощутили движение воздуха.

Из происходящего можно было сделать только один вывод: он сам и его рота, столь кровожадно его преследующая, состоит из иной субстанции, чем остальной физический мир. Короче говоря, он стал духом или, если угодно, призраком.

Но значит ли это, что он мертв? С такой мыслью Хэнзард был решительно не согласен, ибо давно решил для себя, что смерть — это просто неодушевленность и бесчувствие. Но даже если он дей­ствительно умер внутри передатчика и теперь ведет посмертное существование, то брать вместо путеводителя дантовское описание ада, видимо, совершенно бесполезно.

Ясно одно: что бы там ни случилось, это произошло, пока Хэнзард был в передатчике. Из-за какой-то неисправности вместо прыжка на Марс произошел сбой, результатом которого стало его тепереш­нее состояние. Можно, конечно, предположить, что сам он остался прежним, а изменился весь мир, но, по существу, это ничего не меняло.

А как же остальные призраки — трое Уорсоу, двое Лешей, груда тел — они, что, результат таких же сбоев? Тогда бородатый Уорсоу, убитый им в камере передатчика, был продуктом предыдущего на­рушения передачи. Но откуда взялись двое других Уорсоу? Видимо, они появились при нескольких последовательных сбоях. Но это значит, что первый Уорсоу, проходивший через передатчик — на­стоящий Уорсоу — продолжал жить в реальном мире, отслужил свой срок на Марсе, вернулся на Землю и совершил еще один прыжок на Марс. Даже два прыжка, считая сегодняшний. И этот настоящий Уорсоу продолжал жить в полном неведении о существовании двой­ников, отщепившихся от него.

Если все это верно, то должен быть и другой Натан Хэнзард, стоящий сейчас на марсианском командном пункте, а Натан Хэн­зард, голова которого торчит из бетонного пола рядом со шваброй — только копия, возникшая из-за плохой работы передатчика. Хотя откуда он взял, что это плохая работа? Может, это совершенно нормальное положение вещей.

В подтверждение придуманной теории Хэнзард вспомнил, что надпись на стене будто бы на долю секунды сменилась с “Земля” на “Марс”. В таком случае получается, что он все-таки совершил пры­жок, но в то мгновение, пока щелкал тумблер передатчика, отскочил назад как резиновый мячик.

Неплохое сравнение: как резиновый мячик, или… как эхо.

Однако ни время, ни место не располагали к измышлению слож­ных теорий. Несомненно, в эту минуту Уорсоу и его дружки рыскают по зданию и всем окрестностям в поисках капитана.

Хэнзард снова нырнул в пол и начал вплавь пересекать фунда­мент, выныривая только для того, чтобы отдышаться и решить, куда двигаться дальше. Он оказывался то в канцелярии, полной занятыми работой клерками, то в длинном коридоре, то в совершенно пустой, без мебели, комнате, которыми это здание изобиловало, словно гигантский коралловый риф. Через некоторое время он оказался за пределами секретного комплекса под ярким солнцем апрельского полдня. Тут он увидел двоих бородатых товарищей Уорсоу, но те его не заметили.

Оставаться в лагере было нельзя. Он где-то потерял форменную фуражку -и был подозрительно заметен среди одетых по форме во­енных. А вот в городской толчее он будет практически невидим, если воздержится от хождения сквозь стены и других свидетельств его дематериализованного состояния.

Хэнзард стал выбирать, как ему побыстрее добраться до окраин Вашингтона. Разумеется, не вплавь. В прежней жизни он поехал бы автобусом.

Было очень странно и непривычно выходить из лагеря, не предъ­являя пропуска. Автобус, отправлявшийся в город, стоял на оста­новке. Хэнзард вошел в него, стараясь не провалиться сквозь пол, и занял свободное место у окна. Но почти сразу какой-то рядовой сел на то же самое место, прямиком на Хэнзарда. Потрясенный Хэнзард пересел напротив.

Автобус тронулся медленно, и Хэнзард сумел не провалиться сквозь сидение. Каждый раз, когда автобус тормозил или набирал скорость, Хэнзард рисковал вывалиться из него. У светофора перед въездом на мост через Потомак автобус неожиданно затормозил, и Хэнзард проделал сальто через кресло напротив, сквозь пол автобуса и трансмиссию и, в конце концов, глубоко вбился в дорожное по­лотно.

После этого он решил, что лучше пройдет остаток пути пешком.

Глава 4 Реальный мир

Вдумчивый читатель, анализируя изложенные выше события, мо­жет предаться размышлениям, как бы он сам поступил в таких обстоятельствах. И если читатель по своей природе скептик, он вполне мог бы поставить под сомнение достоверность столь быстрого и слишком легкого приспособления Хэнзарда к таким потрясающим изменениям окружающего мира.

Однако подобный гипотетический скептик сам каждую ночь де­монстрирует в снах столь же быструю адаптацию. Хэнзард в самые первые и опасные минуты после перехода жил как во сне, и его действия отличались той же простотой и однозначностью, что и действия, совершаемые во сне. В конце концов, что он такого сделал? Всего лишь убежал от опасности. Можно, конечно, возразить, что Хэнзард вовсе не спал, но можем ли мы сейчас быть в этом уверены? Где в повседневной жизни человек проходит через стальные стены? Только во сне. Так что не удивительно, что Хэнзард впал в состо­яние, весьма схожее со сном, и только потому так естественно вел себя в столь неестественных обстоятельствах.

Думается, наш скептически настроенный читатель имеет право допустить, что окажись он сам в подобных обстоятельствах, то не исключено, что и он поступал бы примерно так же, как. Хэнзард. Во всяком случае, не стоит совсем отбрасывать такую возможность.

Зато стряхнуть с себя ощущение ирреальности Хэнзарду удалось не сразу. Более того, едва опасность миновала и у него не осталось иных дел, чем исследовать окружающее и осмысливать происходя­щее, это ощущение стало расти. Одновременно он почувствовал появление страха, пронизывающего ужаса, худшего, чем все, что он испытал в передатчике и затем в зале. Ведь если от кошмарных видений можно бежать, то из самого кошмара нет иного выхода, чем пробуждение.

Самым ужасным было то, что никто из прохожих, заполонивших улицы города, никто из водителей автобусов, продавцов в магази­нах — вообще никто не замечал его. Они игнорировали Хэнзарда с истинно божественным безразличием.

Хэнзард встал между ювелиром и лампой, освещавшей его рабочее место, но тень призрака была столь же незаметна для ювелира, как и сам призрак. Хэнзард схватился за алмаз, бывший в руке ювелира, но мастер невозмутимо продолжал огранку камня.

Один раз, когда Хэнзард переходил улицу, из-за угла появился грузовик и промчался сквозь Хэнзарда, даже не попортив ему при­ческу.

Будь он урод или попрошайка, то и в этом случае люди хотя бы отводили глаза в сторону и тем признавали его существование. А сейчас окружающее выглядело так, словно всякий встречный гово­рил ему: “Тебя нет, ты не существуешь”,— и становилось все труднее не верить им.

Хэнзард шел по этому городу, который нельзя потрогать, городу, не обращавшему на него внимания, шел, уже не думая ни о чем, отложив на время попытки его понять. Он проходил мимо старых, незапоминающихся нагромождений белого камня, которые называ­лись зданиями столицы; мимо лишенной окон гробницы Националь­ной галереи; мимо воплощения монументальной зевоты, каковым является здание Верховного суда; мимо Большой Белой Бородавки Капитолия; мимо апофеоза скуки — памятника Вашингтону. Он никогда прежде не вглядывался в эти сооружения, хотя последние восемь лет жил в округе Колумбия и ходил здесь почти ежедневно. Он даже полагал, что восхищен ими, но взирал на них слепыми глазами, полными пиетета, какими смотрел, скажем, на националь­ный флаг.

Только теперь он увидел их такими, какие они есть: лишенными ореола банального преклонения. Должно быть, он обрел такое ви­дение оттого, что его самого никто не замечал. И теперь, хотя архитектурные изыски вряд ли относились к его первоочередным заботам, он с удивлением смотрел на торчащие повсюду дома.

“Чего ради,— думал он,— капители колонн превращены в этакие коринфские букеты? И, коли на то пошло, чего ради здесь сами колонны?”

Все в этих зданиях казалось произвольным, загадочным. Видимо, следовало полагать, что они построены на пользу людям. Но какие потребности может удовлетворять пятисотпятидесятипятифутовый обелиск?

Он стоял под лишенными аромата цветущими вишнями и пытался справиться с нарастающим ужасом.

В те редкие минуты, когда с мира спадает кожура и сущность его оказывается перед нами обнаженной, мир может предстать в одной из двух ипостасей — как добро или как зло. Бывают утонченные, словно выхваченные из стихов Вордсворта, мгновения, когда бытие окутывается небесным светом, но бывают также и другие моменты, когда с такой же глубиной ощущений, с той же неоспоримой уве­ренностью мы видим, что прекрасный облик вещей — вся эта плоть, эти белые цветы, лишенные запаха, мерцающая рябь на поверхности пруда, даже само солнце — все это лишь покровы на гробах, в которых… Нет, лучше туда не заглядывать.

К такой пропасти и приблизился Хэнзард этим утром. Но затем он не выдержал и отступил. Лишь один раз в своей жизни, давным-давно и в другой стране, он переступил этот порог и позволил себе увидеть, что лежит за ним. Так что на этот раз он мог заранее понять, чем ему вновь угрожает подобный момент. Симптомы были слишком знакомы ему: его охватил знобкий холодок, ощущение пустоты, идущее откуда-то из живота, постепенно заполонило все тело, мысли, подобно звуку пластинки, поставленной не по центру проигрывателя, пробегали в мозгу в каком-то изуродованном темпе, слишком быстро и в то же время слишком медленно. Он видел, что его разум не сможет долго выдерживать такое напряжение — и потому сопротивлялся нахлынувшим ощущениям.

Не так это просто — противиться собственным мыслям. Мы обыч­но беспомощны перед своими эмоциями, словно перед лицом олим­пийских богов. Отвернуться от них почти невозможно, даже ужас с головой Медузы Горгоны обладает притягательной силой, хоть мы и не желаем признавать это и капитулируем перед ним, стыдливо отводя глаза и притворяясь, будто это происходит помимо вашего желания.

Тот же читатель, который выражал недовольство быстротой ре­акции Хэнзарда перед лицом реальной опасности, теперь может решить, что борьба Хэнзарда со своим “Я” не представляет особой ценности. Ну так пусть этот читатель не сомневается, что подобная угроза вполне реальна. Если бы Хэнзард поддался охватившим его чувствам, если бы он, впав в солипсизм, позволил себе поверить, что реальный мир уже не столь реален, как прежде, у нас был бы другой рассказ, значительно короче и печальнее, чем этот, либо нам пришлось бы найти для него другого героя.

Но, что ни говори, не подлежит сомнению, что здоровый человек может без особых последствий вынести несколько часов сверхъесте­ственного ужаса. В конце концов, страх известного сильнее, чем бо­язнь неведомого. Хэнзард понял это, когда ближе к вечеру осознал, что тянущее ощущение пустоты в желудке — не столько симптом психического заболевания, сколько чувство голода. Он самым проза­ическим образом хотел есть. Но еще хуже чувства голода была жажда.

Он видел людей, сидящих в ресторанах, однако их пища, как и все, принадлежавшее реальному миру, проскальзывала сквозь его пальцы. Он не мог повернуть водопроводный кран, не мог поднять стакана, а если бы и мог — это не дало бы ему ничего, так как вода реального мира была для него так же неощутима, как и прочие предметы. Хэнзард залез в уличный фонтан, и каскады воды про­текали сквозь его тело, ничуть не смачивая одежду и не утоляя жажды. Похоже было, что его пребывание в призрачном мире про­длится немногим дольше, чем длится сон. Как долго можно обхо­диться без пищи и воды? Три дня? Четыре?

Но как же тогда Уорсоу и остальные — там, в лагере Джексон? Судя подлине их бород, они старожилы призрачного мира и, значит, вполне разумно предположить, что где-то в городе есть призрачная пища и призрачная вода. Надо только их найти.

Если верна его утренняя теория относительно причины трансфор­маций, то может существовать единственный источник пищи, кото­рую едят Уорсоу и Ко. Таким источником может быть только пере­датчик. По логике вещей, единственной пищей, пригодной для при­зрака, будет “призрак” пищи, так же, как “призрак” воды окажется для него единственной пригодной водой.

Кстати, не относится ли то же самое и к воздуху? Дышит ли Хэнзард тем же воздухом, что и обычные люди, или ему необходим особый, “призрачный” воздух? Если верно последнее, то становится понятной странная тишина, царящая в призрачном мире. Хэнзард слышал только те звуки, которые производил он сам, а обитатели реального мира, в свою очередь, не слышали его. Значит, воздух, разносящий звуковые волны, производимые Хэнзардом, был средой, отличной от воздуха реального мира.

Эти догадки можно было легко подтвердить или опровергнуть. Передатчик, снабжавший марсианский лагерь воздухом и водой, был расположен под куполом совсем рядом с лагерем Джексон.

Имитация дневного света под куполом постепенно менялась от сумерек к ночной темноте. Хэнзард шагал по хрупкому насту тро­туара, возвращаясь к лагерю Джексон. Порой носки его ботинок проваливались сквозь непрочную пленку асфальта. От форменного кителя Хэнзард избавился, засунув его вместе с “дипломатом” в толщу мемориала Линкольна, где, как полагал Хэнзард, совершенно секретное послание могло храниться сколь угодно долго. Он ослабил узел галстука и расстегнул ворот рубашки, хотя ему было крайне неловко делать это. Зато теперь только офицерские лампасы на брюках отличали его от обычного штатского из реального мира. Во всяком случае, ему очень хотелось в это верить. Через час после того, как фальшивый день окончательно угас, Хэнзард достиг ограды “марсианской водокачки”. Вашингтонский купол состоял из двух оболочек. Внутри был защитный экран, вы­строенный в конце семидесятых. По замыслу создателей он должен был защищать город от нейтронных бомб. Если бы когда-нибудь, не дай Бог, дело дошло до практической проверки этого экрана, зло­счастные жители быстро убедились бы, что пользы от него ровно столько же, сколько и от защитной магической пентаграммы, на­черченной жиром висельника. Символ этот вызывает невольное почтение, но полностью лишен практического смысла. Однако, в отличие от пентаграммы, куполу все-таки нашлось применение. Оказалось, что он может поддерживать другой, внешний купол, нечто вроде пластиковой скорлупы, защищающей город от капризов погоды. Вскоре была разработана новая технология, купола стали нести на себе комплексы вентиляционной и осветительной систем, и города один за другим спрятались под крышу.

Марсианские насосы стояли за границей лагеря Джексон, но очень близко от нее, поскольку официально ими распоряжались люди из НАСА, а фактически — армия. Соответственно, ограждение вокруг насосной станции патрулировалось армейскими подразделениями. Казалось бы, Хэнзарду можно было не обращать внимания на охрану и идти прямиком. Но он был осторожен. Если его предположения верны, то существует реальная опасность натолкнуться на солдат из роты “А”. Ведь для них, как и для Хэнзарда, это единственный источник воды.

Склоны холма, на котором стояло бетонное здание насосной стан­ции, были украшены клумбами и газонами. Вся эта прелесть, види­мо, предназначалась для внутренней охраны, так как высокий забор не давал увидеть ее снаружи. Хэнзард погрузился в рыхлую землю и не спеша поплыл вверх по холму через лужайки и цветники. Достигнув насосной станции, Хэнзард вернулся в вертикальное по­ложение и прошел сквозь бетонную стену.

В следующую минуту он почувствовал, что тонет.

Весь объем станции был наполнен водой — настоящей жидкой водой — или точнее, призрачной водой, которую призрачный Хэн­зард мог пить. Кроме того, он мог в ней утонуть.

Вместо того, чтобы броситься назад сквозь стену, Хэнзард поплыл вверх. Вода поднималась до высоты в четырнадцать футов и лишь немного не достигала потолка помещения, так что при всплытии у Хэнзарда заложило уши. Плафоны на потолке ярко освещали по­верхность воды, и было видно, что в центре этого странного резер­вуара вода яростно бурлит.

Но как бы это не было занимательно, главной заботой Хэнзарда было утолить жажду и поскорей убраться вон. Сожалея, что не может захватить в город воды, кроме той, что хлюпала у него в ботинках, Хэнзард отправился в город. Весь путь он проделал на автобусе, доехав на этот раз без неприятностей. Вышел он у “Нью-Сент-Джор­джа” — отеля, который при нормальном положении вещей был ему явно не по карману. Возле конторки портье он выяснил свободный номер и поднялся в него по лестнице, ибо подозревал, что гостинич­ные лифты трогаются слишком быстро и он обязательно провалится сквозь пол.

Оказавшись в номере, он понял, что с таким же успехом мог отправиться в ночлежку. Он был неспособен даже включить свет. Номер, несомненно, был роскошен, но ему пришлось спать, дрожа от холода в мокрой одежде. Он улегся на кровать, прямо на покрывало, которое не мог снять, и чувствовал себя ничуть не комфортабельней, чем просто на полу. Засыпая, он думал, что простуда ему завтра обеспечена.

Проснулся он от собственного крика.

С того времени, как Хэнзард последний раз видел этот сон, прошло так много времени, что он сумел убедить себя, будто избавился от него навсегда. Конец у сна был постоянен, но начинаться он мог самыми разными способами.

Например, могло быть так:

Он был там. Насквозь промокший и больше чем по колено в грязи. Откуда-то доносилось жужжание, вечное непрерывное жужжание. А он был мокрый и знал, что это навсегда. Кроме того, он знал, что здесь хотят его смерти. Растущая вокруг зелень сделана зеленой ради его смерти. Все остальное тоже ради смерти, поэтому рядом всегда горы трупов вдоль раскисшей дороги. Он очень молодой, и ему не хотелось смотреть на все это. Он всегда знал, что молод, когда во сне попадал в эту страну. А глядеть можно на что угодно, если это необ­ходимо. И уйма болезней вокруг. И всегда что-то жужжит.

Люди этой страны были очень маленькими. Маленькие взрослые, вроде детей со старых картинок. У них были детские лица. Он видел длинные ряды детских лиц, прижавшихся к проволоке. Он нес им котелки с вареным рисом. Когда они говорили, это походило на крик, а не на разговор. Этих людей становилось все больше. Проволочное ограждение было облеплено их лицами. Они просили “инсендайд-жел”. Должно быть, так в этой стране называется рис. Он знал, что этого не могло происходить в действительности, потому что офицер никогда не стал бы сам разносить котелки с рисом. Для такой работы есть рядовые. Но во сне почему-то именно Хэнзард всегда нес этот рис, или инсендайджел, а маленькие люди глядели на него голодны­ми глазами и желали его смерти.

Этот мир не был по-настоящему реальным, как реальны Милуоки или, скажем, Лос-Анджелес. Это был бредовый мир маленьких полу­людей, которые не умели говорить, а только кричать.

Там была дорога, а посреди дороги женщина, у которой снесло полголовы. Врач взрезал ей живот и вынул оттуда ребенка. Врач сказал:

— Будет жить.

— Слава Богу,— сказал Хэнзард.— Сожгите все это. Когда переводчик объяснил, что сказал капитан, маленькие люди за колючей проволокой стали кричать. Они пытались выбраться наружу, и капитану пришлось применять слезоточивый газ, хотя ему не хотелось этого. Они находились далеко от базы, и запасы газа были ограничены.

Он был там, в поле. Стоял жаркий безветренный полдень. Зрелые колосья сгибались от собственной тяжести. Огнеметы производили надоедливый жужжащий звук. Вдали, на краю почерневшего поля, маленькая фигурка махала Хэнзарду руками, словно приветствуя его. “Добро пожаловать! Добро пожаловать!” — как будто бы кричал этот человечек на своем странном языке.

На самом деле кричал он. Оказалось, что во сне он провалился сквозь кровать. Он глядел вверх и видел кроватные пружины. Тогда он перестал кричать и выбрался через матрац на свет.

— Я давно перестал видеть этот сон,— сказал он вслух.— И, вообще, все это сон, этого никогда не было.

Подобное утверждение казалось не совсем верным, но звук соб­ственного голоса немного успокоил его.

— Теперь с этим покончено, я вернулся в реальный мир. Однако попытка самоубеждения ни к чему не привела, хотя в ней и содержалось недвусмысленное предложение вернуться к более насущным делам. Но ему не удавалось забыть один из эпизодов своего сна — как он глядел сквозь проволоку на капитана Хэнзарда с большим котлом риса.

Его рот наполнился слюной. Он понял, что хочет есть. Он был очень голоден, а пищи у него не было.

Глава 5 Вуайерист

Самой трудной задачей при строительстве шести марсианских поселений была доставка на Марс первого из приемников материи. Затем из Техаса, Калифорнии и Огайо были переданы материалы для строительства баз, а из лагеря Джексон прибыл персонал. Лагерь Джексон был выбран для этой цели, поскольку находился под Ва­шингтонским куполом. Однако пища, оборудование и оружие про­должали поступать из Калифорнии и Огайо.

Было не так сложно забраться на поезд или грузовик, направля­ющийся из Вашингтона в Цинциннати, но Хэнзард не сомневался, что к месту назначения приедет вполне мертвым. Ведь сейчас он дышал дематериализованным воздухом, производимым передатчи­ком. Рассеиваться этому воздуху не давал купол, но в дороге он будет лишен запаса нематериального кислорода.

Купол охранял его жизнь, но в результате Хэнзард стал пленни­ком купола. Покинуть город он не мог.

Но в то же время совершенно очевидно, что какая-то пища все же проходит через передатчики, солдаты роты “А”, разумеется, питались не только воздухом и водой. Значит, поиск пищи является проблемой вполне разрешимой, и ему незачем паниковать.

Хэнзард паниковать и не собирался. Оценив ситуацию, он решил, что пища должна проходить через передатчик лагеря Джексон, а поскольку из лагеря отправлялись только солдаты, то, значит, они и захватывают с собой что-то съедобное, скорее всего, спрятав еду в ранцах. Конечно, это запрещается, но Хэнзард уже знал, что в лагере Джексон нарушение инструкций было самым обычным делом, тем более, что личные обыски здесь не практиковались. Но кто мог надоумить их взять с собой достаточный запас, и надолго ли хватит продуктов, принесенных в ранце?

Правда, мог еще существовать какой-то, пока неизвестный Хэн­зарду способ связи с обитателями реального мира. Но и в этом случае искать его надо было возле передатчика.

Не желая возвращаться в лагерь при свете дня, Хэнзард стал думать, чем бы занять время, и вспомнил, что в госдепартаменте тоже установлен маленький передатчик для отправки людей в за­рубежные посольства. Если кто-нибудь будет отправляться через этот передатчик сегодня днем, то неплохо было бы Хэнзарду ока­заться рядом. Он мог бы обзавестись союзником, а новенькому призраку стало бы не так тяжко привыкать к изменившимся обсто­ятельствам.

Надеяться, что путешественник из госдепартамента захватит с собой что-нибудь съестное, явно не стоило. Но Хэнзард все-таки на это надеялся.

Покидая гостиницу, Хэнзард остановился у кассы, выписал чек на пятьдесят долларов и положил его в запертый сейф. Этот поступок если и был шуткой, то в очень малой степени. Совесть Хэнзарда была крайне чувствительна, и его долго не оставляло бы чувство вины, если бы он сбежал, не заплатив.

Он не знал, в каком из зданий госдепартамента установлен малый передатчик, но сообразил, что найти его очень просто: надо лишь смотреть, где в коридорах толпится больше всего вооруженной ох­раны. Когда в четыре часа пополудни он нашел передатчик, ему сразу же стало ясно, что не он первый занимается такими поисками.

Стены и пол комнаты, примыкавшей к передатчику, были покры­ты пятнами засохшей крови, смыть которые не смогла бы никакая уборщица, ибо пятна эти не принадлежали реальному миру. Хэнзард дотронулся кончиком пальца до одного из пятен, и тонкая пленка рассыпалась в мелкую пыль, подобно тому, как это бывает со ста­ринными кружевами. Здесь происходили убийства, и Хэнзард знал, кто были убийцы.

А жертвы? Страшно представить, какие выдающиеся люди поль­зовались передатчиком Государственного департамента за последние месяцы. Кажется, даже сам Мэйдиген, в ту пору еще вице-президент, использовал передатчик для посещения коронации нового англий­ского короля Карла III.

Из грустных размышлений Хэнзарда вывела неожиданная крас­ная вспышка над люком передатчика. Скорее всего, это означало, что только что произошел прием. Охранники, о которых Хэнзард почти позабыл, засуетились.

Дверь передатчика открылась, и оттуда появилась странная пара — старик в самодвижущемся инвалидном кресле и привлекательная брюнетка лет тридцати с небольшим. Путешественники были одеты в тяжелые шубы и меховые шапки, мокрые от дождя. К старику подошел один из охранников и, кажется, начал с ним спорить.

Хэнзард следил за этой сценой, уже не в первый раз жалея, что не умеет читать по губам. Его внимание было так поглощено про­исходящим, что он не сразу понял, что по коридору приближаются голоса. А ведь это могут быть только…

Хэнзард броском скрылся за прибывшей парой в шубах и уже из-за прикрытия оглядел помещение, выбирая место, откуда можно было бы подглядывать, не обнаруживая себя. Особо выбирать не приходилось, и он удовольствовался первым попавшимся. Возле стола начальника охраны стояла мусорная корзина. С середины комнаты невозможно было разглядеть, что находится у нее внутри: скомканные бумаги или живая голова, а вот он сквозь редкую металлическую сетку будет все прекрасно видеть.

Хэнзард осторожно погрузился в пол, стараясь не провалиться сквозь потолок низлежащей комнаты. Гравитация почти утратила над ним свою власть, но и с веществом реального мира он был связан очень слабо. В конце концов он полностью скрылся в полу, снаружи осталась лишь голова, скрытая от посторонних глаз в мусорной корзине. Он спрятался вовремя — голоса стали слышны совершенно отчетливо, и Хэнзард понял, что он уже не один в комнате.

— Я же говорил, что мы только зря потратим время,— произнес хорошо знакомый Хэнзарду голос. Это был не голос Уорсоу, хотя мягкое произношение выдавало южанина, и в то же время Хэнзард никак не мог припомнить, кто еще из его знакомых говорил так.

Зато второй голос несомненно принадлежал арканзасцу Лешу. Леш скучным голосом процедил череду непристойностей, общий смысл которых сводился к тому, что первому, учитывая его непол­ноценность, лучше всего было бы заткнуться.

Третий голос согласился с подобной оценкой и добавил, что пер­вый должен извиниться перед Лешем.

— Извините меня,— жалко проскулил первый.

— Извините меня, сэр!

— Извините меня, сэр,— в голосе первого не было ничего, кроме покорности.

— Ты правильно делаешь, что извиняешься. И на будущее за­помни, что тебе лучше не разевать рот, когда тебя не спрашивают. Ты же понимаешь, что нам совсем не обязательно оставлять тебя в живых. В любую минуту, как только мне заблагорассудится, я могу запросто отпилить твою голову. Понял, ты, сукин сын? Я бы давно это сделал, если бы Уорсоу не заступился за тебя. Но учти — еще раз вякнешь, и я расшибу твою морду в лепешку, понял, ты, недо­носок?..

— Брось, Леш, как тебе не надоест языком чесать,— вмешался третий.— И вообще, сколько сейчас времени?

Первый голос, хозяина которого Хэнзард все еще не мог узнать, сказал:

— На часах, что над столом — четверть пятого. Значит, по Гринвичу сейчас четверть одиннадцатого и все посольства в Европе закрыты. Конечно, могут быть один-два типа вроде этого калеки, которые возвращаются сюда, но нам-то от них проку ни на грош…

— Ты снова считаешь себя умнее всех? — процедил Леш.

— Вообще-то в том, что он говорит, есть смысл,— вставил третий голос.— Если и в самом деле никто не будет сейчас отправляться, то нет смысла здесь торчать. Во всяком случае, у меня нашлись бы дела поинтереснее.

Леш разразился еще одной серией ругательств, но с доводами своих собеседников вынужден был согласиться. Голоса зазвучали глуше — люди ушли из комнаты.

Хэнзард решил пойти за ними. Риск был невелик, поскольку в его нынешнем положении прятаться было очень легко, а сбежать в случае нужды — еще легче.

Он провалился сквозь пол в нижнюю комнату, по инерции пробил перегородку в следующую и так далее, пока не оказался в подвале. Таким образом, он выгадал время, чтобы выбраться из здания и затеряться в толпе прежде, чем эти трое выйдут из главного входа. Человек, чей голос казался Хэнзарду знакомым, шел позади двух других, вооруженных автоматами. Он сгибался под тяжестью армей­ского рюкзака, и лица его не было видно.

Двое вооруженных забрались в автобус, направлявшийся в лагерь Джексон, третий продолжил путь пешком. Видимо, добавочный вес, который создавал рюкзак, настолько увеличивал инерцию тела, что не позволял удержаться внутри автобуса.

Однако, едва автобус скрылся из виду, фигура сняла рюкзак, положила его в кусты и свернула в направлении, противоположном лагерю Джексон.

На армейском ремне фигуры раскачивалась фляжка. Это было то, чего так не хватало Хэнзарду. Он вытащил рюкзак, торопливо притопил его в тротуаре, а затем пустился вслед удаляющейся фи­гуре. Это походило на пантомиму, изображающую погоню: лев, крадущийся за своей жертвой в немыслимой тишине джунглей.

Вскоре они оказались в районе очень дорогих многоквартирных домов. Фигура прошла сквозь парадную дверь в один из подъездов. Хэнзард не хотел идти следом, он опасался, что внутри у преследу­емого могут оказаться товарищи, и потому остался ждать возле дома напротив.

В бесплодном ожидании прошел час. Исполненный сомнений Хэн­зард занялся исследованием здания. До этого превратившийся в при­зрака капитан не делал попыток вторгаться в частную жизнь реаль­ных граждан, и теперь он чувствовал себя крайне неловко. Он начал осмотр дома с верхнего этажа, постепенно спускаясь сквозь потолки. Он встречал обедающие семьи и людей, одуревших от телевизора, наблюдал беззвучные ссоры и заставал обитателей дома за более интимными занятиями. В мозгу Хэнзарда росли подозрения относи­тельно того, с какой целью явился в этот дом преследуемый им тип. В квартире номер 4-Е подозрения превратились в доказанный факт.

Хэнзард нашел того, кого искал, в спальне, занятой парой сим­патичных молодоженов. В полумраке комнаты человек сидел на кровати рядом с любящей парой и притворялся, что своими прикос­новениями направляет самые интимные движения их любви. Вни­мание извращенца было полностью поглощено любовниками, так что Хэнзард сумел неслышно подойти к нему, накинуть на горло свой галстук, завязанный удавкой, и затянуть. Вуайерист упал с кровати, и Хэнзард впервые увидел лицо противника. Перед ним был полковник Уиллард Ив.

Хэнзард выволок задыхающегося Ива из спальни. Затем он сорвал его флягу и принялся жадно пить. Весь день у Хэнзарда не было воды, и утолить жажду было для него сейчас самым важным делом.

Пока Хэнзард пил, полковник попытался уползти от него. Два дня назад при взгляде на Хэнзарда, сидящего в кабинете полковника Ива, было бы невозможно помыслить, что когда-нибудь Хэнзард сможет ударить своего командира. Однако теперь, в изменившихся обстоятельствах, Хэнзард совершил этот немыслимый поступок практически безо всяких угрызений совести. Но тут же, окончив расправу, он протянул Иву свой носовой платок — утереть кровь, текущую из носа.

— Я отдам вас за это под трибунал,— прогнусавил Ив не слишком уверенно.— Я проучу вас… Я сделаю так, что вы…

Четырнадцать лет армейской жизни в значительной степени сфор­мировали характер Хэнзарда и теперь, задним числом, он почувст­вовал угрызения совести.

— Примите мои извинения, полковник. Поверьте, трудно было ожидать, чтобы я воспринимал вас как старшего по званию сразу после того, как видел вас исполняющим приказы капрала.

Ив посмотрел на него снизу вверх широко раскрытыми глазами.

— Вы назвали меня полковником? Значит, вы знали меня… там?

— Полковник, я же разговаривал с вами в вашем кабинете по­завчера. Неужели вы забыли?

— Нет, это было не со мной,— Ив прикусил нижнюю губу, и Хэнзард понял, что перед ним действительно другой человек. Этот Ив был фунтов на семьдесят легче своего двойника из реального мира. Кроме того, в глаза бросалась уйма других деталей — встре­панные волосы, слишком загорелое лицо и, главное, раболепные манеры, которые всего яснее показывали, как далеко отошел он от своего былого облика.

— Я никогда не был полковником,— продолжал Ив.— Когда я прошел через передатчик, два года назад, я был всего лишь майором. Иногда он приводит меня в мой кабинет — кабинет полковника — и тем унижает меня перед моим собственным лицом. Он хочет иметь возможность меня унижать — это единственная причина, по которой он сохраняет мне жизнь. Морить меня голодом и унижать. Если бы я только решился, я бы… я бы… убил себя. Я бы обязательно это сделал. Я бы ушел за пределы купола… и…— его так душила жалость к себе, что дальше он не мог говорить.

— Кто это — “он”? — спросил Хэнзард.

— Уорсоу. Тот, которого вы убили в передатчике. Жаль, что вы убили только одного, а не всех троих.

— Сколько таких людей, вроде нас, в лагере Джексон? Ив отвел глаза в сторону.

— Я не знаю,— неуверенно сказал он.

— Полковник… или, если угодно, майор,— медленно произнес Хэнзард,— мне бы не хотелось снова сделать вам больно.

— Не хотелось? Сомневаюсь. Вы ничем не отличаетесь от Уорсоу. Все вы одинаковы. Едва ослабевает дисциплина, вы теряете всякое понятие о том, что такое порядочность и добро. Вы предаете всех. Вы убиваете и насилуете. Вы действуете как… дикари из джунглей. Дикари — вот вы кто.

— Мне кажется, майор, что ваше собственное поведение не явля­ется примером добродетели и не должно бы способствовать произне­сению моральных проповедей. Так что я повторяю вопрос: сколько…

— Семнадцать, двадцать, двадцать четыре — число то и дело меняется. Что это даст вам? О, вы считаете себя таким возвышенным и утонченным, не так ли? Вы истинный джентльмен. Все чувствуют себя такими, пока они новички здесь, пока им не пришлось… не пришлось… есть своих…— голос Ива затих.

— Что вы говорите, майор?! Что вы здесь едите? Где вы добываете пищу?

Словно пародируя застенчивость, Ив опустил глаза и принялся рассматривать пуговицы на рубашке собеседника. Его лицо искри­вила загадочная улыбка, пронизанная легким презрением к челове­ку, захватившему его в плен. Если разобраться, это была типичная улыбка заключенного, который знает, насколько он, запертый и бессильный, возвышается над остальными людьми, отделенный от них своей виной.

С холодным ужасом Хэнзард осознал, на какой пище живут оби­татели лагеря Джексон. С ужасом еще более безысходным оттого, что он с самого начала подсознательно знал это, догадывался с того самого момента, когда увидел кучу тел около передатчика. Ведь он совершенно верно оценил ситуацию

— все, чем питались Уорсоу и его банда, должно приходить к ним через передатчик.

Он знал это, но даже теперь отказывался этому верить.

— Так, значит, все люди, которые проходили через передатчик…

— Вы имеете в виду ниггеров? Вы ведь северянин, не так ли, капитан? Только северянин может называть кучку ниггеров людьми.

— Вы омерзительны! Вы здесь полностью разложились!

— Подождите, капитан. Подождите, пока проголодаетесь по-на­стоящему. Настанет день, когда вы будете мечтать о куске негри­тянского мяса. Вы презираете нас, но пройдет немного времени, и я посмотрю, что будет с вами. Все идет правильно. Именно Уорсоу понял, что все так и должно быть. У него было достаточно силы и прозорливости, чтобы сделать все, как надо. Благодаря ему мы прихватываем ниггеров и тех, кто их любит, прежде, чем они при­хватят нас. Он спас наши жизни. Никто больше не был на это способен; только Уорсоу. Я не смог посмотреть фактам в лицо, а Уорсоу не побоялся и сделал это. Он…— полковник начал задыхать­ся, но все же закончил свою речь,— он… хороший человек.

— Я припоминаю, что то же самое вы сказали во время нашей последней встречи. Хэнзард поднялся.

— Куда вы собрались? — спросил Ив испуганно.— Вы ведь не скажете ему, что я вам рассказал? Мне не полагалось здесь быть… Я…

— Не беспокойтесь, Ив, с вашим хозяином у меня долгих разго­воров не будет. Я ухожу, а вы оставайтесь здесь. Или, если хотите, идите в спальню и барахтайтесь в вашей грязи. Вы не можете заразить этих людей, так что ваше взглядоблудие не имеет никакого значения.

Хэнзард был уже в дверях, когда Ив окликнул его странно при­глушенным голосом. Хэнзард оглянулся. Ив сидел на полу, зарыв лицо в руки.

— Капитан, я вас прошу! Пожалуйста! Сделайте это, сделайте, я вас умоляю. У меня самого не хватит сил, но вы-то можете. Ради бога, пожалуйста!..

— Вы хотите, чтобы я вас убил — не так ли, майор?

— Да,— прошептал Ив себе в ладони.— Да…

— Можете отправляться к черту, майор. Вам придется кончать с собой собственными силами.

Хэнзард вышел, не глядя на рыдающего полковника.

Первым делом Хэнзард направился туда, где спрятал рюкзак Ива. Он вытащил его из тротуара, расстегнул и при свете уличного фонаря рассмотрел его содержимое. В рюкзаке лежали обгрызенные и слегка припахивающие падалью кости. Хэнзард засунул останки в грунт, протолкнув их поглубже. На самом дне рюкзака лежал пистолет сорок пятого калибра и патроны, завернутые в пластиковую накидку. Оружие Хэнзард взял себе.

Солнце уже село, наступило подходящее время, чтобы пробраться к резервуару и наполнить флягу водой. Но едва Хэнзард двинулся в путь, ноги его подкосились и ему пришлось сесть. Хэнзард вставил обойму в пистолет. Он делал это не глядя, но знал, что руки у него тоже дрожат.

Хэнзарду было страшно. Он не боялся, что солдаты из лагеря Джексон убьют его. Он был уверен, что избежит этой опасности. Но он боялся, что сам прикончит кого-нибудь из них — когда достаточно проголодается. А потом? Насколько низко может пасть человек? Надо было спросить об этом Ива, пока была возможность.

Глава 6 Эпизод с маленьким мальчиком

Известно, что некоторое время сон и пища могут заменять друг друга. Поэтому Хэнзард прекратил бесцельные прогулки и устроился жить на вирджинском берегу, поближе к источнику воды.

Немалой проблемой оставался вопрос: где именно будет его оби­талище? Сидеть в темноте в пустых комнатах не хотелось, но после встречи с полковником Ивом мысль о вмешательстве в частную жизнь реальных людей внушала ему непреодолимое отвращение. С другой стороны, высоко ценя собственную приватность, Хэнзард не хотел жить в местах, напоминающих проходные дворы. Удачным компромиссом оказалась Арлингтонская публичная библиотека. От­крыта библиотека была по вечерам, так что Хэнзарду не пришлось бы проводить время после заката в темноте. Немногочисленные читатели вели себя спокойно. Даже тишина призрачного мира, столь изматывающая в других местах, казалась здесь естественной.

Спальню Хэнзард устроил в подвале среди штабелей книг, а когда ему становилось невмоготу притворяться перед самим собой спящим, он мог подняться наверх и через чужие плечи читать куски и отрывки разнообразнейших текстов, которые посылало ему провидение. Он изучал “Прощай, оружие!” и “Свет в августе” в кратких пересказах для колледжа, просматривал и другие Великие Старые Романы, обязательные для чтения студентами арлингтонских учебных заве­дений. Иной раз ему попадались спряжения глаголов языка банту, микрофильмы “Вашингтон пост” за прошлые годы, брошюры с со­ветами о том, как стать мужественным, как сделать свои руки крепкими или как уходить в отставку, или, наконец, как в нынешних условиях выращивать картофель.

Среди прочей ерунды прочитал он и несколько изящных историй из жизни Кристофера Робина и Винни-Пуха…

Конечно, идти в детскую читальню и заглядывать в книгу Милна было ошибкой. С этой минуты его сердцем завладел соблазн, с которым прежде Хэнзард находил силы бороться. Дело в том, что его жена и сын тоже жили под этим куполом. Для того, чтобы навестить их, ему надо было всего лишь сесть на автобус, идущий в район С-Ш.

После развода бывшей жене Хэнзарда пришлось жить на его жалкие алименты. Прежняя квартира была ей уже не по карману, поэтому она перебралась в район, построенный по инициативе Сарджента Шрайвера и известный как “район С-Ш”. В начале семиде­сятых это была образцовая новостройка, а теперь — самая почтенная из городских трущоб. Там не было людей по-настоящему бедных, которые ютились в пригородах, вдыхая ядовитый воздух, окружаю­щий мегалополис, но и сколько-нибудь состоятельные граждане тоже избегали селиться в этом районе.

Хэнзард виделся со своим сыном, которому уже исполнилось во­семь лет, один уик-энд в месяц. Эти встречи не приносили радости — со времени развода отношения с сыном были натянутыми — поэтому Хэнзард предпочитал представлять себе Натана-младшего беззабот­ным, золотоволосым четырехлетним мальчиком, серьезно и внима­тельно слушающим рассказы о приключениях Винни-Пуха. Тепе­решний Натан-младший был в глазах отца чем-то вроде узурпатора с крайне сомнительными претензиями на титул настоящего сына и на привязанность Хэнзарда. Умом Хэнзард понимал несправедли­вость подобных чувств и старался исправить ее хорошим отношением к неожиданно выросшему сыну, но сердце не слушало никаких доводов и продолжало твердить свое.

Видя перед собой пример полковника Ива, Хэнзард мог бы сообра­зить, чем кончаются подобные прогулки, и не поддаваться соблазну.

“Я только навещу их,— твердил он себе.— Я не буду смотреть ни на что такое, что они хотели бы скрыть от меня”.

И все же софизмы, которыми он пытался успокоить свою совесть, были настолько непрочны, что к тому времени, как автобус остано­вился возле памятника Вашингтону, Хэнзард передумал и вышел из автобуса.

Он шел по берегу спокойного пруда, споря на ходу сам с собой. Он уже настолько привык к своему новому состоянию, что не увер­тывался от нависающих ветвей вишен, а проходил сквозь них, не обращая на это никакого внимания.

Закравшийся в сердце соблазн продолжал искушать его, нашеп­тывая: “Ты зайдешь и глянешь на сына. Это случится один лишь раз…” У Хэнзарда было достаточно здравого смысла, чтобы не по­верить этим нашептываниям. Он знал, что если допустит первый раз, то потом будет и второй, и третий… Любопытство невозможно насытить.

“Любопытство? — вступал в спор искуситель.— А если кроме любопытства тобой движет еще и любовь?”

“Любви нужна взаимность,— отвечала совесть.— Какое отноше­ние к любви может иметь призрак вроде меня? Кроме того, и это самое главное — наша любовь давно умерла”.

Нетрудно было заметить, что предмет спора незаметно сменился, речь пошла не о Натане-младшем, а о Мэрион. Искуситель немед­ленно воспользовался этим:

“Раз любви больше нет, то и не думай о ней, иди ради сына. Это твоя отцовская обязанность”.

И все же аргументы искусителя становились все слабее, а его истинная цель все прозрачнее. Еще немного, и Хэнзард окончательно преодолел бы искушение, но в это время случилась некая странная вещь.

На противоположном берегу пруда среди толпы слоняющихся ту­ристов и служащих, вышедших прогуляться во время обеденного пе­рерыва, он увидел женщину. Это была красивая женщина и — так же, как и Мэрион,— блондинка, но этого было бы недостаточно, чтобы привлечь внимание Хэнзарда. Дело в том, что ему показалось, будто женщина смотрит на него. Конечно же, она не могла его увидеть, но на мгновение Хэнзард поверил, что ее взгляд остановился на нем.

Он быстро подошел к краю пруда и здесь вынужден был остано­виться, поскольку вода реального мира, в отличие от земли, не могла нести пловца. Тогда он крикнул:

— Эй! Вы видите меня? Подождите… послушайте! Ну подождите хоть немного!

Но она уже отвернулась и шла к Капитолию. Через минуту она скрылась из вида.

В этот момент Хэнзард понял, что, несмотря на все свои благие намерения, он не сумеет избежать грязного греха взглядоблудия. Как бы он ни презирал это занятие, но он сам вторгнется в жизнь своей жены и сына, будет подсматривать за ними. Потому что свыше сил его было выносить нескончаемую жуть полного одиночества среди бурлящих городских толп, когда каждая не замечающая его пара глаз отрицает его существование. А если кому-то это покажется преувеличением, то давайте вместе скажем слово “одиночество”, а потом повторим его столько раз, сколько есть людей на земле. И попробуйте тогда справиться с этим огромным одиночеством.

Мы уже отмечали, что Хэнзард весьма условно считался челове­ком своего времени и даже в нашем десятилетии он казался бы старомодным. В результате ему было полностью неведомо состояние отчуждения, хотя сам этот термин вбивали ему в голову на каждой лекции по любой гуманитарной дисциплине. (Следует отметить, что Хэнзард старался, чтобы в его курсах таких дисциплин было как можно меньше.) Следствием подобного неведения оказалось его нынешнее печаль­ное положение. Два дня пребывания в нереальном мире лишили его жизненных устоев. Так палач выбивает табуретку из-под ног при­говоренного к повешению.

Хэнзард ощущал пустоту в самом центре своего существа, он испытывал неудобство, граничащее с болезнью, он чувствовал себя странно безвольным, как если бы он обнаружил, что он больше не человек, а что-то вроде механической игрушки.

Сказать по правде, его нынешнее состояние действительно гра­ничило с болезнью, которую Фрейд назвал “отчуждением”. Будучи предельно неискушен в психиатрии, Хэнзард проявлял классически чистые симптомы отчуждения, какие можно видеть лишь в самой глуши, где никогда не слыхивали имени Фрейда. Поэтому мы не будем надоедать просвещенному читателю разбором и перечислени­ем всех мыслей и ощущений капитана Хэнзарда. Напомним лишь, что Хэнзард уже страдал чем-то подобным. И хотя приступы отвержения (болезнь по сути своей детская), приведшие его десять лет назад в армейскую психиатрическую лечебницу, нельзя в полной мере назвать отчуждением, но от этого они были не менее опустошительны. В конце концов, всем известно, что невинные детские болезни крайне тяжело протекают у взрослых людей.

Практическим следствием всего этого было то, что он вновь сел на автобус, отправлявшийся к району С-Ш. Правда, сначала он вытащил из тайника в Линкольновском мемориале свою форменную куртку, ибо его забота о приличной внешности была пропорциональ­на его намерению плохо поступить. Затем, спрятав в стене чемо­данчик и поправив галстук, он направился… вниз.

Мэрион лежала плашмя на раздвижном диване, который подарили им на свадьбу его родители. Мэрион курила и читала модный пер­сонализированный роман, один из тех, в которых героиня носит имя читательницы. Она позволила себе погрузнеть. Хотя в последние два года полнота вошла в моду. Но даже и в этом случае она уже превышала допустимую степень. Ее изощренную прическу защищал большой пластиковый пузырь.

Еще в комнате находился мужчина. Он почти не обращал внима­ния на Мэрион, так же, как и она на него. Его прическа тоже была защищена пузырем, но черного цвета, а лицо было вымазано кремом, который должен придать его коже “гладкий здоровый вид”. В этом году очень заботились о гладкой и здоровой коже.

С первого взгляда можно было понять, что это типичный денди, живущий на пособие по безработице. Он делал изометрические физкультурные упражнения. Он был одет в кимоно, которое Хэнзард привез из Сайгона для Мэрион, бывшей в то время его любовницей. Хэнзард смотрел на него и не испытывал ни малейшей ревности, Возможно, Хэнзард был неприятно удивлен и даже осуждал Мэ­рион, но осуждал скорее за неряшливый стиль жизни, а не за присутствие другого мужчины. Супружескую измену он бы простить не мог, но Мэрион была свободна и могла поступать, как ей забла­горассудится, оставаясь, само собой, в рамках приличия. Эта квар­тира, конечно, считается приличной, но он бы так жить не хотел.

Неужели он всего четыре года назад любил эту женщину? Каким образом чувство может исчезнуть так полно, что не остается даже воспоминаний о нем?

Мэрион поднялась с дивана, подошла к двери, нажала кнопку, открывающую внизу входную дверь. Должно быть, снизу кто-то позвонил. Затем Мэрион исчезла на кухне. Книгу она оставила открытой на столе возле дивана. Хэнзард, нагнувшись, прочел один абзац:

“Мэрион Хэнзард, сидя на кровати, взглянула на себя в трюмо. Бывали мгновения, и это было одно из них, когда собственная красота поражала ее. Обычно она не считала себя красивой, хотя дурнушкой тоже никогда не была и не будет. Но как могла она, Мэрион Хэнзард, надеяться составить конкуренцию кареглазым красоткам из Мехико-сити с их иссиня-черными волосами и высо­комерным, чувственным выражением на лице?”

Хэнзард отвел глаза от романа, который читала его бывшая жена, чувствуя такую же неловкость, как если бы застал ее за каким-либо постыдным занятием. Ему стало стыдно, он решил уйти.

И тут в комнату вошел его сын. Должно быть, Мэрион как раз и поднималась с дивана, чтобы впустить его в дом. С тех пор, как Хэнзард видел сына в последний раз, его волосы потемнели, и выпал еще один молочный зуб. И одет Натан-младший был победнее, чем во время воскресных встреч с папашей.

Человек с черным пузырем на голове заговорил с Натаном-младшим. Он произносил слова в ровной спокойной манере, и это еще больше уверило Хэнзарда, что перед ним постоянный обитатель квартиры его бывшей жены. Мэрион вернулась с кухни и тоже заговорила с сыном. Щеки мальчика стали краснеть. Было похоже, что он протестует против чего-то. В эту минуту Хэнзарда особенно выводила из себя необъятная тишина, разлитая вокруг. Одно дело — несколько минут посмотреть телевизор с выключенным звуком — это даже забавно, но совсем другое дело — наблюдать, как слова беззвучно срываются с губ твоего собственного сына.

Спор кончился тем, что человек в черном пузыре мягко, но уве­ренно вытолкнул Натана-младшего на лестницу и запер за ним дверь. Хэнзард последовал за своим сыном в лифт. Он был абсолютно уверен, что ни один лифт в домах С-Ш не сможет двигаться настолько быстро, чтобы ему угрожала опасность провалиться сквозь пол.

Здания в районах С-Ш построены так, чтобы дети могли играть на крышах, вместо того чтобы толпиться на улицах внизу. Строители создали просторные площадки для игр, проявив отменную фантазию и применив отвратительные материалы. В результате все их по­стройки: лабиринт, пчелиные соты игрушечных домиков, спортивная площадка — уже находились в стадии распада. Когда-то площадку защищал тент, но теперь от него остались лишь клочки и лохмотья. Кое-где был поломан даже парапет крыши.

Натан-младший вышел из лифта, и тут же другой мальчик, по­старше, позвал его в лабиринт. Хэнзард пошел следом. Извилистые бетонные коридоры были битком набиты детьми, такими же, как и его сын, и помладше. Ни о каких играх тут не могло быть и речи, а более просторные спортивные площадки были заняты старшими ребятами.

Натан-младший пробился к кучке своих приятелей. Некоторое время они перешептывались, затем группа человек в семь выскочила из лабиринта и ворвалась на одну из площадок, где шла игра в изометрический бейсбол. Вожак выбежавших (увы, это был не его сын) схватил мяч и кинулся обратно в лабиринт. Натан-младший, бегавший не слишком хорошо, отстал, и его поймал один из старших мальчиков.

Этот парень — на вид лет четырнадцати — ухватил Натана-млад­шего за ноги, перевернул вниз головой и поволок к одному из мест, где был пролом в ограждении. Маленького Натана, извивающегося и орущего, выставили за край крыши, так что он повис над пропа­стью. Для Хэнзарда вся эта сцена была немой, но оттого не менее страшной. Мучитель, выждав немного, отпустил одну из лодыжек мальчика… До земли было тридцать пять этажей. Хэнзард больше не мог смотреть на эту пытку и отвернулся. Он доказывал себе, что не случилось ничего особенного, это самое обычное дело, такое, наверное, происходило с каждым из здешних детей, и реальная опасность его сыну не угрожает… Уговоры не помогали.

Наконец пытка окончилась, и Натану-младшему было позволено вернуться в тюрьму, бездумно созданную строителями и издеватель­ски названную детской площадкой.

— Мне надо уйти,— сказал Хэнзард.— Я вообще не должен был сюда приходить.

Он произносил правильные слова, понимая, что как не смог по­мочь сыну, так не сможет и уйти отсюда. Он снова вошел в лабиринт, следуя за сыном, который проталкивался туда, где стояли его друж­ки. Пробравшись к своим, Натан-младший немедленно заспорил с мальчиком, который явно был меньше и слабее его. Вскоре началась драка, недавняя жертва стала агрессором. У младшего мальчика не было никаких шансов выстоять против Натана-младшего, и вскоре тот уже сидел у него на груди и бил его головой о бетонное покрытие крыши.

— Прекрати! — закричал Хэнзард на своего сына.— Немедленно прекрати!

Натан-младший, конечно же, ничего не слышал.

Хэнзард выбежал из лабиринта и по тридцати четырем лестнич­ным пролетам ссыпался на улицу. В спешке он порой пролетал сквозь стены или топтал жителей здания, использовавших лестницу в ка­честве чего-то вроде клуба. Но на улице он вынужден был передох­нуть. Он не ел пять дней и очень ослаб.

Хотя он и не собирался этого делать, он задремал, прямо на мостовой.

И снова оказался там, в той зеленой стране. Теперь она была черной, а в ушах его стояло жужжание. Она была совершенно черной, а в его руках громко и отчетливо жужжал огнемет. Огнемет был в его собственных руках, а маленький мальчик, сумевший выбраться из-за ограды, бежал навстречу Хэнзарду по почерневшему полю. Такой маленький мальчик, ему не больше четырех лет, очень маленький мальчик, как он может бежать с этим тяжелым караби­ном? Карабин большой и тяжелый, а руки у мальчика слишком коротки, он не может приложить карабин к плечу и, чтобы выстре­лить, ему приходится прижимать приклад к выжженной земле. Маленький мальчик бежит вперед, выкрикивая слова ненависти, а Хэнзард почему-то не слышит ничего, кроме жужжания своего ог­немета. Он бежит вперед, такой маленький желтый мальчик, и когда он достаточно приблизился, Хэнзард выдал ему полный заряд из огнемета в упор.

Но лицо, в которое ударил огонь, не было уже лицом желтопузого. Это было лицо Натана-младшего.

Когда ослабевший от ходьбы и волнений Хэнзард вернулся к резервуару, чтобы попить и наполнить фляжку, он обнаружил, что насосную станцию патрулируют люди Уорсоу. Всю ночь солдаты стояли на своих постах вдоль высокого забора. Хэнзард издали оценил их расстановку и не нашел в ней изъянов. Фонари реального мира ярко освещали ограду, и не было ни одного места, где Хэнзард мог бы незамеченным подойти к ней, чтобы проплыть остаток пути под землей.

На рассвете часовые сдали свои посты дневной смене. Хэнзарду стало ясно, что солдаты полны решимости изловить его. Должно быть, у них кончилось мясо.

У Хэнзарда почти не оставалось сил, а его фляга давно была пуста. Продолжать осаду дальше не имело смысла — было ясно, что солдаты выдержат дольше.

“Значит,— решил он,— я устрою налет этой ночью”.

Сразу успокоившись, он вернулся в библиотеку, чтобы как следует выспаться перед трудным делом. Спать поблизости от насосной стан­ции он не решался, опасаясь, что солдаты могут услышать, как он кричит во сне.

Теперь он кричал во сне почти каждую ночь.

Глава 7 Битва теней

Дважды Хэнзард пытался незаметно подползти к забору, и оба раза отступал, опасаясь попасть на глаза охране. После второй бесплодной попытки он сел отдохнуть на ступеньках библиотеки.

Он грелся на теплом апрельском солнце, хотя голод и слабость не давали ему испытывать настоящее удовлетворение от тепла и покоя, если не считать удовлетворением возможность ни о чем не думая уплывать в мглистую даль. Кажется, солнце только что миновало полдень, от силы несколько минут прошло с тех пор, а оно уже сползло к горизонту. Замерцали поддельные звезды купола. Пора.

Он вышел на перекресток Гоув-стрит с другой крупной автостра­дой. Полумилей дальше Гоув-стрит проходила мимо насосной стан­ции, и туда Хэнзард собирался подъехать на машине. Несколько автомобилей остановились на перекрестке по красному сигналу све­тофора. Хэнзард забрался на заднее сиденье одной из них и уселся рядом с молодой дамой в норковой накидке. Такси тронулось с места не слишком резко, и Хэнзард сумел удержаться на сиденье.

Показалась насосная станция. Такси должно было пройти мимо нее гораздо ближе, чем Хэнзард мог бы подобраться сам.

Хэнзард набрал в грудь воздуха, приготовился. Когда мимо за­мелькал глухой забор станции, Хэнзард провалился сквозь пол и дальше вглубь дорожного полотна. Машина умчалась вперед, и ему оставалось лишь надеяться, что он успел исчезнуть в мостовой прежде, чем кто-нибудь из солдат, охранявших эту сторону ограды, успел заметить его.

Бросок вглубь был у него прорепетирован раньше, а вот само плавание он не смог отработать. На тренировках он обнаружил, что неспособен на длительное усилие. Уставали руки, не хватало дыха­ния. Оставалось надеяться, что жестокая необходимость вдохнет в него новые силы. Хотя гарантий этому не было ни малейших. Очень мило и прелестно обладать кучей моральных достоинств, но сила, в конечном счете, такая штука, которая зависит от белков, жиров и углеводов, а никак не от моральной стойкости. И все же приходилось надеяться и рисковать.

Довольно быстро он уверился, что риск был неоправдан. Силы его таяли, руки отказывались сделать еще хоть один гребок, легкие тре­бовали воздуха. Уставшие руки, взбесившееся сердце, рвущиеся лег­кие — все вместе они набросились на него, перехватили инициативу у протестующей воли и вытолкнули измученное тело на воздух.

И все-таки это не было полным поражением, поскольку оглядев­шись он понял, что вынырнул футах в семи по ту сторону забора. Семь футов! Он был удивлен, обнаружив, что проплыл так далеко. Ив говорил, что в распоряжении Уорсоу по крайней мере семнад­цать человек, возможно — больше. Каждую сторону ограды сторо­жило два человека, а стояли они в две смены; итого — шестнадцать человек. Ну а семнадцатый, разумеется, караулит сам резервуар. Не надо быть пророком, чтобы понять, кто этот семнадцатый.

Конечно же, это сам Уорсоу.

Рассудив таким образом, Хэнзард, несмотря на усталость, решил немедленно плыть вверх по холму. Один Уорсоу все-таки менее опасен, чем шестнадцать его сослуживцев.

Вовсе не обязательно было проплывать все расстояние за один прием. Чтобы легче было плыть, он разделся; найденный в рюкзаке Ива пистолет подвесил на поясе, а затем медленно двинулся по склону, по возможности держась промежутков, где были клумбы и кусты. Вокруг станции он видел множество охранников, но, по-ви­димому, это были настоящие часовые из реального мира.

Он плыл и думал о своем пересохшем горле и о воде, об огромном количестве воды, наполнявшем насосную станцию. Вся станция представлялась ему великанским стаканом, полным воды. Со вре­мени своего визита сюда он успел выстроить теорию для объяснения того, что видел в прошлый раз. Призрачная вода, производимая передатчиком, удерживалась полом и стенами станции — точно так же, как грунт реального мира держал нереального Хэнзарда. Когда давление накопившейся воды становилось слишком большим, ее избыток просто уходил сквозь пол станции. Точно так же Хэнзард может провалиться под землю, топнув по ней с достаточной силой. А что касается бурления воды в центре зала, которое он видел, оно, несомненно, производится “эхом” того воздуха, что передается на марсианские командные пункты. Воздушный компрессор установлен ниже водяного насоса, и призрачный воздух постоянно пробулькивает через призрачную воду, а затем утекает сквозь потолок.

У этой теории оставалось лишь одно слабое место. Она совершенно не объясняла, почему реальная земля вообще удерживает призрак. Уж если взаимодействия нет, то его не должно быть нигде, и Хэнзард не смог бы разгуливать по городу и, тем более, кататься на автомо­билях. Возможно, когда-нибудь эта тайна будет раскрыта, а пока Хэнзард находил в себе силы быть прагматиком и удовлетворяться пониманием, как происходят события.

Футах в тридцати от станции Хэнзард наткнулся на полосу газона, совершенно лишенную укрытий, только чуть в стороне располагалась клумба с тюльпанами. Хэнзард поплыл туда, но промахнулся, вынырнул слишком далеко и сразу же был ослеплен вспышкой ручного фонаря. Хэнзард мгновенно нырнул обратно в рыхлую землю. В его ушах звенел дикий крик Уорсоу, хотя, ока­завшись под землей, Хэнзард не слышал ничего. Он почувствовал, как что-то ударило его в левое плечо, и понял, что Уорсоу стрелял в него.

Не было времени на разработку планов, просто сработал старый солдатский инстинкт, требующий, если хочешь жить, бросаться на врага. Хэнзард поплыл в том направлении, где, по его расчетам, находился Уорсоу, и вынырнул всего в нескольких футах от него.

Уорсоу, впустую расстрелявший все патроны, грязно выругался и швырнул бесполезным пистолетом в голову, вынырнувшую посреди газона.

Хэнзард потащил из-за пояса свой пистолет, но земля замедляла все его движения, так что прежде чем он успел воспользоваться оружием, на него обрушилась нога Уорсоу. Тяжелый армейский ботинок ободрал Хэнзарду лоб и вбил руку с пистолетом обратно в землю. Оружие вылетело из руки.

Хэнзард еще не вылез из земли, и Уорсоу, пользуясь этим, начал заталкивать капитана обратно вглубь. Хэнзард пытался оторвать от себя руки Уорсоу, но положение его было невыгодным и к тому же он очень ослабел за последнее время.

Уорсоу неуклонно дожимал Хэнзарда, погружая его лицо под поверхность грунта, в темную холодную субстанцию, что лежала в глубине. Хэнзард из последних сил цеплялся за противника. Оказать сопротивление он уже был не способен, но желал, по крайней мере, чтобы Уорсоу провалился вместе с ним.

Они продолжали бороться, медленно погружаясь с открытыми, но невидящими глазами. Ни один из них еще не сдался, хотя первым явно должен был сломаться Хэнзард. Но неожиданно вязкая, смо­листая субстанция земли сменилась чем-то холодным и, несомненно, ощутимым. Это была вода. Просачиваясь под пол здания, она рас­ходилась оттуда, образуя под насосной станцией веерообразный во­дяной фундамент. И двое борющихся людей провалились в край этого фундамента.

Вода заполнила нос и уши Хэнзарда, но и хватка Уорсоу тоже ослабела. Сержант был не готов к подобным неожиданностям, и Хэнзарду удалось вырваться из его рук. Он нырнул внутрь водяного постамента, а затем начал всплывать. Вскоре он оказался внутри насосной станции, хотя и под водой. Он поднялся на поверхность и перевел дыхание.

Только бы Уорсоу не сообразил, куда… Но Уорсоу в ту же минуту вынырнул рядом с ним. Так чудовище из ночного кошмара всюду преследует спящего, и, как бы далеко от него ни убежать, оно немедленно оказывается рядом, и даже если убить его, оно воскрес­нет, чтобы продолжить неумолимое преследование.

Хэнзард набрал в легкие побольше воздуха и нырнул, желая схватиться с кошмаром вплотную. Он вцепился Уорсоу в глотку, однако хватка была слишком слаба, Уорсоу легко оторвал его руки. Невероятно, но Уорсоу улыбался, его волосы и борода колыхались в прозрачной воде, и это уже совсем напоминало кошмарный сон.

Колено Уорсоу резко ударило Хэнзарда в живот, и капитан почув­ствовал, как весь воздух вышел из его легких.

Больше Хэнзард ничего не видел. Верхняя часть его туловища снова вошла в “твердое” вещество. Ничего твердого здесь не должно быть, но Хэнзард, конечно, не мог раздумывать над этим. Он давно должен был погибнуть, но все еще бился, сопротивляясь врагу.

Неожиданно руки Уорсоу разжались. Хэнзард освободился от него, всплыл на поверхность. Вода вокруг была розоватой. Неужели из раны в его плече течет столько крови?

Потом его внимание привлекло темнеющее в глубине пятно. На поверхность медленно всплывало обезглавленное тело бывшего сер­жанта Уорсоу. Пузырьки воздуха цепочкой выходили из его горла.

Хэнзард не сразу сообразил, что произошло, и лишь потом понял, что во время схватки их занесло внутрь передатчика. Именно в этот момент Хэнзард “ослеп”, войдя в твердое вещество. Уорсоу, стремясь воспользоваться своим преимуществом, вошел в передатчик на не­сколько дюймов выше, чем Хэнзард, и пересек плоскость передачи. Возможно, он забыл, а возможно, и не знал, что передатчики на насосной станции были непрерывного действия. Во всяком случае молекулы, составлявшие прежде его голову, влились в общий поток воды и отправились на Марс, а все остальное теперь плавало непо­далеку от Хэнзарда.

Найдя место, где вода еще не была загрязнена кровью, Хэнзард напился и набрал воды во флягу. Обезглавленное тело он оттащил сначала в глубь резервуара, а затем за пределы станции. Здесь он засунул труп под клумбу тюльпанов. Следует признать, что эти похороны были куда лучше тех, что готовил ему Уорсоу.

Он осмотрел рану на плече. Она была поверхностной.

И только теперь Хэнзард с испугом вспомнил, что вокруг станции топчется без малого десяток приятелей Уорсоу и что, услыхав вы­стрелы, они должны прибежать ему на помощь. Однако вокруг никого не было. Все это казалось более чем странным.

Потом привыкший к тишине слух Хэнзарда был травмирован посторонним звуком.

Казалось, по Гоув-стрит марширует сводный оркестр. Хэнзард огляделся. С высоты холма ему была видна большая часть Гоув-стрит: там не было ничего, кроме обычного потока автомобильных фар.

Звуки невидимого марширующего оркестра стали очень громкими. Оркестр играл “Звезды и полосы” Джона Филипа Соузы.

Глава 8 Бриджетта

Незадолго до описанных событий, в то время, когда Хэнзард, голодный, полусонный и плохо сознающий происходящее, ожидал на ступенях Арлингтонской библиотеки наступления вечера, в дру­гой части города происходил разговор, оказавший немалое влияние на ход нашей истории.

Вот отрывок из этого разговора:

— В этом вопросе мы все согласны друг с другом.

— Не припомню случая, чтобы вы, прелесть моя, расходились во мнениях. Ну так вот, на этот раз мы тоже договорились друг с другом.

— Если дело только в нехватке еды, то одна из нас согласна обходиться без пищи. У нас и так вот-вот наступит перенаселение. Кому-то все равно уходить, и я думаю, что оставшимся было бы приятнее увидеть новое лицо.

— Ты ошибаешься, ежели думаешь, что я предпочту твоему лицу физиономию какого-нибудь мужлана. Дело тут не в великодушии. Просто ты мне нравишься. Как половинки гранатов ланиты твои под кудрями твоими. Как вишенка нос твой. Вся ты подобна Тыосди Вельд.

— Что ты городишь, дедуля? Тыосди Вельд скоро пятьдесят.

— Да, ты права, я дедуля. Но при этом я еще и твой муж. Иногда мне кажется, что ты этого не понимаешь и потому хочешь, чтобы здесь появился этот молодой жеребец. Ты затеяла эту историю, чтобы изменять мне. Неверность имя твое…

— Не знаю, буду ли я тебе с ним изменять, но мне бы хотелось иметь эту возможность. Чего стоит добродетель, не выдержавшая ни единого испытания?

— Я уязвлен до глубины души!..— вяло воскликнул второй со­беседник. Он выдержал достойную паузу, чтобы показать всю глу­бину своего возмущения, а затем добавил: — Что касается Тыосди Вельд, то это типично американское имя. Когда его произносишь, на языке появляется вкус кока-колы.

— Офицерик тоже типичный американец. А ты не хочешь дать ему даже одного шанса.

— Я уверен, дорогая, что ты сделаешь это за меня. Признайся, он тебе нравится из-за формы?

— Отрицать не стану, в форме он выглядит отлично.

— Вот-вот. А я ненавижу форму. Я ненавижу военных. Я нена­вижу их за то, что они хотят уничтожить мир. Мало того, они все для этого делают. И они хотели бы вечно держать меня в плену. К чертовой матери армию! Справедливости нет нигде, но особенно ее нет в армии. Я возмущен до глубины души.

— Если они действительно вскоре уничтожат мир,— спокойно и задумчиво произнесла собеседница,— то тем больше резона прояв­лять милосердие, пока для этого есть еще время.

— Ну ладно, если тебе так хочется, можешь, подобно Иродиаде, получить его голову на серебряном блюде. Я отдаю его тебе. Я с самого начала знал, что ты не остановишься, пока не будет по-тво­ему. Если ты встретишь его раньше, чем его слопают любимые тобой солдаты, то можешь привести его домой, словно бродячую собачонку, и покормить.. Но если он станет пачкать на полу и скулить по ночам, то…

— То мы от него избавимся. Конечно, дорогой, конечно…

— Тогда поцелуй меня, милая. Нет, не сюда, а в нос.

Хэнзард спустился по склону, нашел свою одежду, постоял минуту на самом виду и прошел сквозь стену, окружавшую станцию. На него никто не напал — дружки Уорсоу куда-то исчезли.

Редкие поздние прохожие проплывали по тротуару, такси и ав­тобусы сквозили мимо него и все это беззвучное действо происходило под аккомпанемент несущегося неведомо откуда и дико неуместного марша Соузы. Казалось, мироздание демонстрирует фильм с непра­вильно смонтированной звуковой дорожкой.

Хэнзард чувствовал себя скверно. Если бы не музыка, он, скорее всего, улегся бы спать прямо на крыше станции. Но теперь он поспешил к центру города, лавируя между прохожими, которых встречалось все больше. Проходить сквозь людей, не обращая на них внимания, Хэнзард так и не научился. Среди прочих прохожих навстречу Хэнзарду шла женщина. Даже будучи измотанным до предела, даже понимая, что женщина реальна и, значит, недости­жима для него, Хэнзард все равно не мог безразлично пройти мимо. Женщина неудержимо приковывала взгляд. При свете уличных фо­нарей ее рыжие волосы горели темным пурпуром. Лицо оставалось серьезным, но глаза улыбались чему-то, известному только ей. Ее фигура, вернее, то, что воображение угадывало под накидкой из искусственных страусиных перьев, тоже была восхитительна. Хэн­зард замер, стараясь понять, кого напомнила ему эта женщина.

Женщина остановилась футах в трех от Хэнзарда. Чуть повер­нувшись, она рассматривала гладкую стену точно за его головой. Могло даже показаться, что она смотрит на него.

— Как бы я хотел, чтобы эта женщина действительно смотрела на меня,— произнес он вслух.

Тонкие губы женщины дрогнули в улыбке. Несущийся словно отовсюду марш Соузы звучал теперь очень громко, но он не сумел заглушить звук ее смеха. Это был тихий смешок, почти усмешка, которой позволили вырваться наружу, но Хэнзард ее расслышал. Дама подняла руку, одетую в перчатку, и дотронулась кончиком пальца до носа Хэнзарда. И Хэнзард почувствовал прикосновение.

— Она вас видит,— тихо сказала женщина.— Вы ведь этого хотели…

— Я…— Хэнзард стоял дурак дураком. Слишком многое надо было сказать ему, и сказать все разом. В результате фраза, которую он сумел произнести, поражала банальностью: — Я— я очень хочу есть.

— Вы не оригинальны,— ответила дама.— То же самое могут сказать о себе те ребята, что, несмотря на устрашающие аккорды Джона Филипа Соузы, возможно, продолжают охотиться за нашими тушами. Так что пойдемте отсюда. Полагаю, у вас хватит сил еще на пару миль. Чтобы не привлекать лишнего внимания, пойду впе­реди, а вы за мной на приличном расстоянии.

Он кивнул головой, и женщина без лишних слов направилась в обратную сторону. Хэнзард шел за ней и невпопад думал, что каб­луки на ее туфлях низкие и широкие, не гармонирующие с элеган­тностью накидки, зато подходящие для передвижения по хрупким тротуарам призрачного мира.

Пройдя немного по Гоув-стрит, она сунула руку в какой-то окон­ный проем и вытащила оттуда портативный приемник с парой ми­ниатюрных колонок. Дама нажала на клавишу, музыка на улице смолкла.

— Хорошо, что передавали Соузу,— сказала она подошедшему Хэнзарду,— квартет Брамса был бы не столь устрашающим. Но, с другой стороны, если бы это был Мусоргский… Кстати, у меня есть плитка шоколада. Думаю, она утешит вас на время.

Его руки, пока он снимал с шоколадки фольгу, дрожали. Вкус шоколада взорвался во рту словно бомба. На глаза невольно высту­пили слезы.

— Благодарю,— выдохнул он, кончив есть.

— Я так и думала, что вы будете благодарны. Но давайте пройдем еще немного. Все-таки здесь малоподходящее место для разговоров. Чуть дальше я знаю прелестное местечко, где можно посидеть и отдохнуть. Ой, что это? У вас кровь! Давайте я перевяжу… Не надо? Ну, тогда пошли.

На этот раз, пока он шел за незнакомкой, в его мозг закралось совершенно параноидальное подозрение, что она откармливает его шоколадом, как ведьма откармливала Ганзеля, чтобы он был по­жирнее, прежде чем засунуть его в котел. Ему не пришло в голову даже такое элементарное соображение, что, имея шоколадный ис­точник, ей вовсе не обязательно пожирать случайно встреченных капитанов. Подобную несообразительность отчасти извиняет только его слабость и необходимость концентрировать внимание на том, чтобы оставаться в вертикальном положении.

Свернув несколько раз и пару раз сократив путь, проходя сквозь препятствия, дама привела Хэнзарда к ярко освещенному кафе “Говард Джонсон”. Они поднялись на второй этаж, уселись за от­дельный столик в небольшом банкетном зале, изысканно отделанном зеленым и оранжевым пластиком. Дама протянула Хэнзарду вторую шоколадку, а сама приняла от него фляжку с водой.

— Наверно, мне надо представиться,— сказала она.

— Ради бога, простите меня. Я, вероятно, должен вас узнать, мне кажется, что я где-то видел ваше лицо, но я никак не могу вспомнить, где.

— Нет, скорее всего, вы меня не знаете, но я хотела сказать, что не стану представляться, пока вы хоть что-нибудь не расскажете о себе.

Хэнзард, проявив чудеса воздержанности, отодвинул в сторону остаток шоколада.

— Меня зовут Натан Хэнзард. Я капитан армии Соединенных Штатов. Мой личный номер…

— Господь с вами, остановитесь! Здесь не лагерь военнопленных. Просто расскажите, что с вами случилось после того, как вы прошли через передатчик.

Когда Хэнзард кончил рассказывать, она одобрительно кивнула, отчего ее прическа качнулась в такт с ударом капитанского сердца. Хэнзард обратил внимание, что сейчас ее волосы куда более прият­ного оттенка, чем при свете уличного фонаря.

— Вы поступили благородно, капитан. Нет, я и не думаю шу­тить — действительно смело и благородно. Впрочем, вы и без меня знаете это. Теперь я вижу, что зря не заговорила с вами вчера.

— Вчера? А, помню! Вы глядели на меня с другого берега пруда. Она кивнула, соглашаясь, и продолжила:

— Но вы должны признать, что нам приходится быть осторож­ными. То, что у человека приятная внешность, еще не гарантирует, что он не пожелает засунуть меня в свою кастрюлю, Хэнзард понимающе улыбнулся. Теперь, после двух плиток шо­колада, он был способен не только сознавать, что ему говорят, но и оценивать, как и кем это сказано. Внимание капитана наконец сконцентрировалось на прелестях его благодетельницы.

— Я вас вполне понимаю. Должен признаться, что я тоже имел кое-какие подозрения, когда шел следом за вами. У вас такой… упитанный вид.

— О, я дождалась комплимента! Этак, капитан, вы совсем вскру­жите мне голову. Как насчет еще одной шоколадки?

— Спасибо, пока не надо. Кстати, я ведь еще должен поблагода­рить вас за спасение. Та банда, насколько я понимаю, разбежалась из-за вашего радиоприемника?

— Да. Я ожидала вас на Гоув-стрит, надеясь, что замечу вас прежде, чем солдаты. Я не знала, где еще можно вас найти, а здесь вы должны были появиться в любом случае, ведь это ваш единст­венный источник воды. Но вы сумели пробраться к передатчику так, что я ничего не заметила. Когда я услышала выстрелы, то решила, что вы уже внутри, и врубила приемник на полную громкость. Когда привыкнешь к здешней тишине, то музыка воспринимается страшно сильно. Я думаю, здесь мы становимся способны слышать ее так, как полагалось бы.

— Я тем более должен быть благодарен вам. Спасибо, мисс?..

— Миссис.

— Простите меня, пожалуйста. Вы в перчатках, поэтому я не мог заметить кольца.

— Вы можете называть меня просто Бриджетта. Муж называет меня Джет, хотя мне это кажется вульгарным. Он называет меня так нарочно. Он полагает, что это очень по-американски — быть вульгарным. Он не понимает, что вульгарность уже вышла из моды. Дело в том, что он впервые приехал в Штаты в конце шестидесятых и, значит, никогда не избавится от вульгарности.

— Вы знаете,— проговорил Хэнзард,— боюсь, что вам нужно говорить немного помедленнее, а то я не успеваю понять. Моя голова соображает не так хорошо, как могла бы, будь у меня полный желудок.

— Простите меня, пожалуйста,— сказала дама.— Если угодно, я повторю медленно: Пановская.

— Пановская? — теперь он уже совсем ничего не понимал.

— Вы спрашивали мое имя, и я его говорю. Миссис Пановская, Бриджетта Пановская, супруга Бернара Пановского. Возможно, вы слышали о моем муже.

— Черт побери,— сказал Хэнзард.— Черт меня побери. В мире была уйма людей — писателей, артистов, преступников и прочих знаменитостей,— чья известность простиралась очень ши­роко, но о чьем существовании Хэнзард знал ровно столько же, сколько и мы в нашем безнадежно отсталом прошлом. Но имя Пановского знал даже он. Пановского знали все. Все, в буквальном значении этого слова.

— Да, я о нем слыхал,— сказал Хэнзард. Бриджетта улыбнулась, не холодно, а скорее прохладно, давая Собеседнику возможность собраться с мыслями.

— Так вот, значит, почему…— протянул Хэнзард, поспешно припоминая, что он знает о Пановском.

— Да,— подтвердила она.— Мы подобны вам, потому что тоже сублимированы.

— Что?.. Боюсь, я не силен в подобной терминологии. У меня никогда не было времени почитать Фрейда.

— “Сублимированный” — это слово, которым Берни обозначает наше состояние.

Для иллюстрации она провела рукой сквозь букет искусственных цветов, украшавших пластиковый стол.

— Видите ли, Берни разрешено иметь передатчики дома, чтобы он мог продолжать исследования. Берни вообще может получить все, что угодно, если скажет, что это нужно для исследований. Единст­венное, что он не может сделать — выехать на своей каталке через парадную дверь дома. А то, что на нашей вилле есть передатчик, это абсолютно… ну… какое слово обозначает у вас что-нибудь очень-очень тайное?

— Особо Важное,— подсказал Хэнзард.

— Вот это самое. В кои-то веки весь ваш кошмар с секретностью сработал в нашу пользу. Никто не знает, что у нас есть передатчик, и поэтому ваши сослуживцы не навещают нас, как они это делают в госдепартаменте.

— Госдепартамент! Ну конечно, я видел вас там несколько дней назад! Теперь я вспомнил, это были вы, только волосы у вас были другого цвета. А мужчина в кресле-каталке, что был с вами, это, наверное, и есть Пановский.

— Если вы видели его в госдепартаменте, то это был Пановский суб-первый.

— Не понял. Суб-кто?

— Мы используем числовой индекс, чтобы различать всех двой­ников, которых плодит передатчик. Например, один Натан Хэнзард сейчас живет на Марсе. Это Хэнзард суб-первый. А вы — Хэнзард суб-второй.

— Но если вы знаете, что за передатчиком госдепартамента на­блюдают, зачем же вы им пользуетесь?

— Мы ни разу не отправлялись оттуда. Мы используем его только для возвращения, это всегда вызывает такой прелестный скандаль­чик. Вы говорите, несколько дней назад? Откуда бы это мы могли возвращаться? Должно быть, из Москвы. Бороминская исполняла главную роль в возобновленном “Сиреневом саде” Тюдора. Берни потребовал, чтобы мы туда попали.

Хэнзард припомнил, что в какой-то давней заметке, чуть ли не в “Тайме”, он прочитал, что Пановский слывет ярым балетоманом и с помощью передатчика наносит частые и мгновенные визиты во все столицы мирового балета. Удержать дома человека, имеющего передатчик, было немыслимо, и власти вынуждены были пойти на эту единственную уступку, которая, по сути, сводила на нет все старания секретных служб. В течение театрального сезона на любом значительном спектакле можно было видеть Пановского в окруже­нии балетоманов и впавших в отчаяние телохранителей. Несмотря на инвалидное кресло, царственная фигура Пановского всегда до­минировала в этих группах.

— Скажите,— прервала молчание Бриджетта,— я вам больше нравлюсь рыжей?

— Трудно сказать. У каждого варианта есть свои достоинства. Она вскинула голову, улыбнулась.

— Знаете, капитан Хэнзард, я рада, что вы здесь.

— Я тоже рад. Куда приятней обедать с вами, чем попасть на обед к роте “А”.

— А если вам хочется развлечений, то мы с вами обязательно поразвлекаемся.

— Но сперва закусим?

— Н-нда…— Бриджетта наклонилась вперед, качнувшись сквозь пластиковый стол. Одетой в перчатку рукой она быстро обхватила Хэнзарда за шею, а затем медленно и демонстративно поцеловала его в губы.

— Эй, не забывай, что ты замужем! — возмутился Хэнзард. Она рассмеялась. В этом смехе не было ни капли смущения — слишком уверенно она держала себя, и взгляд ее был откровенно призывным.

— Ты такой старомодный,— прокомментировала она его слова.— Но мне это даже нравится.

“Боже, этого мне еще не хватало!” — в отчаянии подумал Хэн­зард.

Он подумал это с такой экспрессией, что испугался, а не произнес ли свою мысль вслух. Моральные принципы Хэнзарда оставались нерушимы и в потустороннем мире, так что сама мысль о связи с чужой женой была для него столь же отвратительна и непереносима, как измена жены четыре года назад. Впрочем, пока он не мог считать себя впавшим в искушение… хотя бы потому, что был физически неспособен откликнуться на призыв искусительницы.

Вероятно, Бриджетта поняла это, потому что при выходе из ре­сторана произнесла:

— Первым делом мы напоим тебя куриным бульоном. Потом, быть может, яйца всмятку. Жаль, но пару дней тебе нельзя никаких бифштексов. Зато что ты скажешь по поводу кэрри? Ты его любишь? Берни готовит прекрасное кэрри.

— Никак нет. Я никогда не пробовал кэрри.

— Нет, ты все-таки настоящий военный. Ты знаешь, мне всегда нравились мужчины в форме. А вот у Берни к военным совсем иное отношение. Ну что ты опять краснеешь?! У тебя сейчас так мало крови, не стоит тратить ее на румянец, капитан.

— Вам придется меня извинить,— натянуто сказал Хэнзард,— но таков уж я есть.

— Нет, нет,— сказала Бриджетта, быстро сменив тон.— Это вы должны извинить меня. Видите ли, по правде сказать, капитан, если бы вы знали, что я сегодня пережила, то вы бы поняли…— она не закончила фразу, помолчала, выбирая иную, более удачную тактику соблазнения, потом продолжила, сокрушенно качая головой и словно злясь на собственную неловкость: — Я просто перепугана, вот и все. Когда женщина перепугана, она ищет у кого-нибудь поддержки, а вы такой сильный, с вами совсем не страшно. Вы можете хотя бы взять меня за руку? Да, вот так. Спасибо…

Некоторое время они шли молча, потом он спросил:

— Чего вы боитесь?

— Того же, чего боятся все, капитан.

— Я не понял.

— Разумеется, я боюсь смерти.

Глава 9 Пановский

— Но ты должен все-таки согласиться,— воскликнула Бриди,— что если он и не умен, то, по крайней мере, сообразителен!

— Сообразительный, сообразительный…— брезгливо проворчал Пановский,— а что такое — сообразительный? Крыса, запертая в лабиринте — сообразительная. Я сообразительный. Президент Мэйдиген — и то сообразительный.

— Но зато он почтительный и вежливый,— вступила в диалог Джет,

— Это только часть его сообразительности,— отрезал другой Па­новский.— С таким же успехом ты можешь говорить, что он хороший человек, потому что пристойно выглядит,

— У него честное лицо,— твердо сказала Бриджетт.

— Так кажется из-за того, что он редко улыбается,— вставил первый Пановский.

— Ты ошибаешься, милый, со мной он был довольно весел,— возразила Джет.— Не стоит забывать, до какой степени ты умеешь выводить людей из равновесия. Я уверена, что капитан Хэнзард вчера вечером так и не смог понять, что ты за фрукт.

— Вряд ли капитан представляет меня фруктом. Вернее было бы сказать — гуляш или шашлык.

— Это уже вовсе нечестно,— произнесла Бриджетт, презрительно глядя на Пановских.— Вы же слышали по рации, которая была у Джет, ее разговор с капитаном. Мало того, что он не каннибал, боюсь, что он к тому же и последний еще не вымерший пуританин.

Две других Бриджетты дружно закивали головами, уныло согла­шаясь со своей подругой.

— Я думаю, его не стоит совсем сбрасывать со счетов,— вступи­лась за капитана Джет.— Ему просто надо набраться сил.

— Я думаю, ты не поняла, что имела в виду Бриджетт,— сказала Бриди.— Она скромно намекает на то, что ты слишком резко на него набросилась. Ты не могла повременить со своими поцелуями? Бедняга, должно быть, решил, что, вырвавшись из логова людоедов, он прямиком попал в гнездо вампиров.

— Девочки, девочки!..— хором сказали оба Пановских. Затем тот, который был в вязаной камилавке и, значит, временно считался главным, продолжил: — Мне совершенно не хочется участвовать в дебатах по вопросу о преимуществах различных способов соблазне­ния. Я хотел бы только посоветовать тебе не слишком увлекаться этим офицериком. Помни, что он — часть армии. Восторгаясь кра­сивой формой — поглядывай на кованый каблук. Возможно, Бриди права, и с ним надо помедленнее. Он сумел протянуть здесь так долго только потому, что имеет очень негибкий характер. Однако нельзя угадать, что выползет из его старой скорлупы, когда он сломается. И я меньше всего хотел бы выяснять это. Вы согласны со мной, Бернар?

— Абсолютно, Бернар.

— Тогда — в атаку, дорогая,— и пусть победит сильнейшая.

— Вам хорошо спалось, капитан?

— Спасибо, очень хорошо,— Хэнзард сел на матраце, на котором провел ночь.— Откуда у вас все это?

— Вы имеете в виду матрац? Нашим снабжением мы обязаны Берни. Этим завтраком,— Бриджетт протянула Хэнзарду поднос,— вы тоже обязаны Берни. Это его завтрак, но он решил, что вам он нужнее.

На подносе была тарелка с яичницей из трех яиц, тарелочки с тостами и беконом, пинтовая кружка с апельсиновым соком, се­ребряная розетка с джемом и старинный кофейник из отеля “Плаза”. Из носика кофейника шел пар.

— После завтрака я принесу вам воду для бритья. Если вы не собираетесь отращивать бороду, то можете побриться.

— Потрясающе! — сказал Хэнзард.

В первый момент он забыл обо всем, кроме еды. Однако, подняв глаза от опустевшей тарелки, он разглядел и ожидающую Брид-жетт.

— У вас сегодня другой цвет волос,— заметил он. Стоящая перед ним Бриджетта была не рыжей, а светлой как лен, и волосы у нее были плотно уложены на голове в стиле ирландской крестьянки.

— Я вообще совершенно другая девушка. Вчера вас спасла Джет, она в нашей семье главная красавица. А я всего лишь Бриджетт, я занимаюсь домашним хозяйством. Кроме того, есть еще Бриди — наша интеллектуалка. Она очень умная и рассудительная девушка.

— Но разве вы все не одна личность? Вы говорите об остальных, как о своих старших сестрах, хотя вы — это и есть они.

— Конечно, вы правы, но нам для самоосознания важно разли­чать друг друга. Поэтому мы пытаемся путем разделения функций расщепить единую личность Бриджетты на три отдельные. Самая младшая всегда носит имя Бриджетт, потому что это не так инте­ресно.

— Самая младшая?

— Младшая — это та, которая последней вышла из передатчика. Вы же понимаете, как это получается, не так ли? Передатчик создает что-то вроде эха. Так вот я — то эхо, которое звучит здесь всего неделю. Джет, которая была Бриджетт до меня, живет здесь уже четыре месяца. А Бриди — совсем старуха. Вы ее увидите, она пепельная брюнетка и ходит в старом лабораторном халате. Вы не представляете, как сильно одежда определяет поведение.

— А ваш муж — тоже не один?

— Его двое, но мы решили представить вчера вам по одному экземпляру нас, чтобы не усложнять ситуацию. Бернар — всегда Бернар. Он не дает себе труда дифференцировать свои личности, как делаем мы. Он настолько самодостаточен, что ничто не может поколебать его представление о себе. Скажите, капитан, а какой я вам нравлюсь больше — блондинкой или шатенкой?

Хэнзард потряс головой, словно пытаясь стряхнуть с лица паути­ну. Ему было непросто привыкнуть к столь резким переходам в разговоре.

— Вы,— произнес он, пытаясь связать две части ее монолога,— на минуту заставили меня поверить, что вы действительно разные девушки, но ваша последняя фраза вас выдала.

— Не сердитесь, капитан, но так трудно все время придержи­ваться своей роли. Даже у Золушки случались минуты, когда стар­шие сестры уезжали… Ой, как вы быстро все съели! Хотите еще?

— Пока нет.

— Тогда — идемте со мной. Бернар хочет с вами поговорить.

Последнее сильно напоминало забытую школьную сцену, когда учительница ведет тебя в кабинет директора. Хэнзард шел, разду­мывая, в чем он успел провиниться. Остановившись на пороге ка­бинета, он склонил голову и начал:

— Не могу выразить, насколько я благодарен за ваше гостепри­имство, доктор Па…

— Раз не можете, то и не пытайтесь, мистер Хэнзард. Обратите внимание

— я не пользуюсь вашим воинским званием, потому что считаю, что такое оскорбление было бы обидно для вас. Мой опыт общения с военными организациями: американскими, восточногер­манскими, а до этого — Третьего Рейха, был в целом крайне негати­вен. Вы можете обращаться ко мне столь же неформально. Я всегда ощущал, что в Америке слово “доктор” имеет оскорбительный отте­нок, когда оно относится к человеку, не принадлежащему к медицине. Например, доктор Стрейнджлав или доктор Франкенштейн.

— Я постараюсь не забывать этого, сэр. И поверьте, я не хотел проявить неучтивость.

— Сколько вам лет, мистер Хэнзард?

— Тридцать восемь.

— Женаты?

— Разведен.

— Замечательно. Вы как раз подходящего возраста для моей Бриджетты. Ей двадцать семь.

— В каком смысле — подходящего возраста для вашей Бриджет­ты?

— Вот это вопрос! — оба Пановских хором рассмеялись. Затем, указывая на своего двойника, Пановский в камилавке сказал: — Вы что, не видите его седые космы? А его ввалившуюся грудь? Вы не понимаете, что этот старик парализован от ног до пояса?

— Бернар, не городи ерунды,— сказал двойник.

— Пожалуйста, не забывай, Бернар, что этот спектакль мой,— сказал Пановский, указывая на камилавку.— Так что позволь мне прибегать к небольшим поэтическим преувеличениям. Так на чем я остановился?.. Да, от ног до пояса. Разве вы не видите меня в инвалидном кресле? И вы еще спрашиваете, “для чего” вы нужны моей жене? Неужто вы настолько наивны, милейший капитан?

— Н-не совсем…— пробормотал Хэнзард, смущенно переводя взгляд с одного Пановского на другого и обратно.

— Или, может быть, хотя ваша совесть позволяет вам убивать людей и даже нажать кнопку, которая уничтожит всю землю, тем не менее у вас настолько могучие моральные устои, что они не позволяют немного развлечь девочку?

— Возможно, вас это удивит, доктор, но некоторые из военных действительно обладают крепкими моральными устоями.

— А вот тут он тебя, Бернар, разделал как маленького,— сказал Пановский без камилавки.

— Если вы, мистер Хэнзард, имеете какие-то возражения, будьте добры изложить их.

— Как бы высоко я не ценил достоинства вашей жены…

— Точнее, моих жен. В настоящий момент здесь три женщины, претендующие на это звание.

— Как бы ни были они красивы, они — ваши жены, сэр. Я не являюсь сторонником… э-э… разврата. В любом случае, я не могу иметь какие бы то ни было отношения с законной супругой другого мужчины.

— Это правда, капитан? — оба старых джентльмена подались вперед в креслах.— Простите, это что, ваше искреннее возражение?

— Возможно, есть и другие причины, хотя и одного этого, как мне кажется, вполне достаточно для подобного решения. И, кстати, на каком основании вы сомневаетесь в моей искренности?

— Спроси его, Бернар, не католик ли он,— подсказал Пановский без камилавки.

— Бернар, если ты хочешь сам вести этот разговор, то я отдам тебе мою камилавку. Или — прекрати вмешиваться. Хотя я и сам собирался задать этот вопрос. Ну так как, капитан?

— Нет, сэр, я не католик. Меня воспитали методистом, но уже несколько лет я не был ни в какой церкви. Пановские вздохнули.

— Мы спросили вас об этом потому,— пояснил главный,— что в наше время крайне необычно встретить молодого человека с такими взглядами, как у вас. Их не осталось даже среди верующих. Видите ли, мы оба католики, хотя, учитывая наше состояние, я бы затруд­нился отнести нас к католической церкви. Прежде всего — двое ли нас? И есть ли у нас душа? Хотя все это теология, а я не хочу сейчас в нее углубляться. А вот ваши сомнения и угрызения, полагаю, несложно развеять. Видите ли, наш брак, мягко говоря, фиктивного свойства. Бриджетта является моей женой только… какой там упот­ребляется изящный эвфемизм, Бернар?

— Номинально.

— Да, конечно. Мы женаты номинально. Кроме того, мы соче­тались только гражданским браком, а не церковным. Мы пожени­лись, ясно понимая, что детей у нас не будет. Даже будь у нас такое желание, крайне сомнительно, что его, принимая во внимание мой возраст, удалось бы исполнить. В глазах церкви такой брак вообще и браком-то не является. Если бы мы могли обратиться к законным органам, аннулировать наш брак было бы очень просто. Но развод — это, в конце концов, пустая формальность, подтверждающая несу­ществование того, что не существовало никогда. Если вам будет удобнее, считайте Бриджетту моей дочерью, а не женой. Не правда ли — это более привычно, если у старого мудрого ученого, или у старого зловредного ученого, имеется молодая очаровательная доч­ка, которую он может вручить герою. Что-то я не припомню случаев, чтобы герой от нее отказался.

— Если все обстоит так, как вы говорите, зачем вам было же­ниться на ней?

— Мой гражданский брак с Бриджеттой, которую, как вы могли заметить, я очень люблю, это типичный mariage de convenance [1]. Мне нужен кто-нибудь, кто мог бы получить после меня наследство. Я заработал у нашего правительства огроменные суммы денег.

— “Огроменные” — как это вульгарно! — заметил двойник.

— Разумеется, вульгарно, но зато как по-американски! Так вот, я женился на Бриджетте, которая была ассистенткой у меня в лаборатории, чтобы она могла получить после меня наследство. Иначе все достанется правительству, которое я не слишком жалую. Кроме того, кто-то должен продолжать после моей кончины начатые мной судебные баталии.

— Я веду процесс против Закона о Концентрации Ресурсов при Чрезвычайных Обстоятельствах,— пояснил Бернар-без-камилавки.

— Бернар, сейчас говорю я! Ну и потом, мне нужен был хоть кто-то, с кем можно было бы побеседовать в моей мрачной тюрьме, среди охранников из секретных служб и болванов-лаборантов с промытыми мозгами, которых они посылают ко мне. Вы знаете, мне запрещены частные беседы с коллегами из университета, эти типы боятся, что я выдам секреты ихнего тайного оружия. Которое, между прочим, изобрел я. Вот так же власти обошлись с Прометеем за то, что он даровал людям огонь.

— Спокойней, Бернар, ты слишком возбудился. Лучше передай мне на время шапочку, и я все объясню капитану. Я полагаю, мы сумеем достичь компромисса, удовлетворяющего все стороны…

Однако, прежде чем он успел приступить к своей миссии, в ком­нате появились еще одна Бриджетта, на этот раз черноволосая. Она вошла через дверь в дальнем конце комнаты. За ней на небольшом расстоянии следовали Бриджетт, Джет и Бриди.

Вот увидите, она пройдет насквозь,— объявила Бриди.

Так и произошло. Черноволосая Бриджетта приблизилась к сво­ему мужу и невозмутимо прошла сквозь него. Пановский не обратил на это происшествие никакого внимания.

— Это Бриджетта суб-первая,— пояснил его двойник Хэнзар-ду.— Иначе она, как вы понимаете, не ходила бы по дому, открывая двери, вместо того, чтобы, как и полагается порядочному призраку, проходить сквозь них. Я полагаю, она отправляется в Париж. В Опера Комик идет “Кандид”. Я решил поговорить с вами здесь, а не в моем кабинете, для того, чтобы не пропустить ее отъезда. Там, за дверью, как раз и находится наш домашний передатчик.

Хэнзард удивленно глянул на дверь. Если бы минуту назад его спросили, что может скрываться за этой дверью, он бы решил, что там обычная кладовка. На двери не было никакого металла и, главное, по комнате не разгуливало ни единого охранника. Впрочем, это неудобство искупалось удвоенной охраной вокруг дома.

Бриджетта суб-первая закрыла за собой дверь передатчика. Шесть пар глаз в полном молчании уставились на закрытую дверь. Через минуту сквозь дубовую филенку просунулась рука. По неуверенным движениям этой руки можно было представить, какое изумление появилось сейчас на лице самой женщины.

Пановский подкатил на своем кресле к двери, коснулся дрожащей руки. Та слабо ответила на пожатие, но каждый из находящихся в комнате знал, сколько радости и облегчения было в этом непримет­ном движении.

Женщина, бывшая недавно суб-первой Бриджеттой, прошла сквозь дверь. Она двигалась с улыбкой на лице, но с плотно зажму­ренными глазами, как и полагается призраку, впервые проходящему сквозь дверь.

Потом она открыла глаза.

— Ой! Значит, это правда. Берни, ты был прав! Пановские снисходительно хмыкнули, словно желая сказать: “Не­ужели я бываю неправ?”,— но ничего не произнесли. Все-таки сегодня был ее день рождения, а не их.

Новая Бриджетта смотрела на три свои подобия с улыбкой, к которой, впрочем, примешивалась капелька страха. Потом она под­няла глаза и увидела Хэнзарда. Улыбка на ее губах не исчезла, но стала значительно серьезней.

— Кто это? — тихо спросила Бриджетта.

Хэнзард не знал, что ответить, и никто, кажется, не собирался выручать его. Так Хэнзард и Бриджетта довольно долго стояли, молча глядя друг на друга, улыбаясь, но как бы и не вполне улыбаясь, и никто из присутствующих не вмешивался в эту многозначитель­ную сцену и не нарушал тишины.

В последующие дни они немало спорили, можно ли назвать слу­чившееся “любовью с первого взгляда”. И хотя во мнениях они так и не сошлись, вряд ли этот нежнейший спор следует считать раз­молвкой.

После обеда с обещанным кэрри, которое Пановский приготовил в честь новой Бриджетты, после того, как распили последнюю, припа­сенную для особого случая, бутыль шампанского и выкинули бокалы сквозь окно, Пановские провели Хэнзарда в библиотеку. Они распо­ложились неподалеку от суб-первого Пановского, который, устроив­шись в углу, проглядывал изящный фолиант, заполненный, как можно было без труда догадаться, уравнениями неомондриановского вида.

— Не обращайте на него внимания,— успокоил Хэнзарда Панов­ский.— По совести говоря, он самый удобный сожитель в мире. Мы не обращаем внимания на него, он не обращает внимания на нас. Я привел вас сюда, чтобы продолжить нашу утреннюю дискуссию. Видите ли, Натан — можно я буду называть вас Натаном? — наша здешняя жизнь довольно надежна. Мы можем позволить себе неко­торую роскошь, но никаких прочных ресурсов у нас нет. Наш един­ственный источник снабжения — Бернар и Бриджетта из реального мира. Кстати, Натан, этот ваш термин очень хорош, если вы не возражаете, я тоже буду им пользоваться. У нас есть небольшой запас консервов, копченого мяса и еще кое-каких продуктов, отло­женных на черный день. Но признайте, это не слишком прочная основа для будущей жизни. Вы вообще задумывались о будущем? Вы размышляли, что будете делать тут через год? А через десять лет? Учтите, возврата домой — нет. Процесс, в результате которого мы возникли, необратим. Он подобен энтропии, строго говоря, мы с вами всего лишь еще одно проявление второго закона термодина­мики. Короче говоря, Натан, мы здесь застряли навсегда.

— Мне кажется, в подобных случаях лучше не мучиться буду­щими проблемами. Надо просто жить день ото дня.

— Типичная философия концлагерного типа. Да, мы обязаны делать все, чтобы выжить как можно дольше. Но раз так, то вы должны признать, что некоторые правила поведения, принятые в том мире, здесь неприменимы.

— Если вы имеете в виду мои угрызения совести, сэр, то я придумал способ, как преодолеть свои собственные возражения. Будучи капитаном вооруженных сил, я имею право при некоторых обстоятельствах проводить церемонию бракосочетания. Но в таком случае, мне кажется, у меня должно быть также право осуществлять развод.

— Как жаль, Натан, что вы служите в армии. Иезуиты нашли бы лучшее применение такому казуисту, как вы.

— Но я должен предупредить: развод не гарантирует, что за ним немедленно последует новый роман. Хотя не исключено и такое.

— Вы намекаете, чтобы я оставил свое сводничество? Вы, аме­риканцы, презираете такую помощь, не так ли? Ну и прекрасно. Вы предоставлены самому себе, Натан. Теперь по рукам?

— Но я также хочу, чтобы вы поняли — я не развратник! Воз­можно, четыре здешние женщины и были в свое время одной, но теперь их четверо, а я всего один.

— Ваша дилемма приводит мне на память один восхитительный отрывок из “Декамерона”. Однако, как и договорились, предостав­ляю вам самим разбираться с этой девушкой, ну, или девушками.

В этот момент три из четырех упомянутых девушек вошли в комнату.

— Извините, что мы вам помешали,— сказала Джет,— но мы решили, что вы должны это знать: Бриджетт умерла.

— Как? — воскликнул Хэнзард.

— Не стоит волноваться, Натан,— успокаивающе произнес Пановский.— Ничего особенного не произошло, такое бывает.

— Видите ли, она покончила жизнь самоубийством,— объяснила новая Бриджетта Хэнзарду, совершенно не успокоенному словами Пановского.

— Но почему? — спросил он.

— Это предсказывал еще Мальтус,— сказала Бриди.— Сами по­нимаете: пищевые ресурсы ограничены, а население разрастается. Значит, кто-то должен уйти.

— Вы хотите сказать, что каждый раз, когда из передатчика появляется новый человек… вы пристреливаете кого-нибудь?

— Боже мой, конечно, нет, неужели вы думаете, что я могла бы стрелять в саму себя? — воскликнула Джет.— Они принимают яд и ничего не чувствуют. Понимаете, мы тянем жребий. Все, кроме Бриди, у нее самый большой опыт жизни здесь, с этим приходится считаться. Сегодня короткая соломинка досталась Бриджетт.

— Я не могу поверить. Вы что, до такой степени не цените свою жизнь?

— Вы все-таки не понимаете особенностей нашего существова­ния! — Бриджетта положила руки на плечи своих двойников.— Я очень ценю свою жизнь, но у меня этой жизни так много, что мне по карману расстаться с несколькими из них. Ведь я все равно останусь жива.

— Это аморально! — другого определения Хэнзард найти не мог.— Это так же аморально, как и людоедство, которым занимаются мои солдаты.

— Зачем так грозно, Натан,— успокаивающе произнес Пановский.— Не надо никого обвинять, пока вы не знакомы с фактами.

Помните, что мы говорили об отмене прежних правил? Неужели вы думаете, что я — атеист, который, как говорят, с легким сердцем может совершить самоубийство? Вы что же, полагаете, что я так легко соглашусь погубить свою бессмертную душу? Ну уж нет! Но прежде чем рассуждать о морали, мы должны побольше узнать об истинном и ложном. Я надеюсь, вы простите мне такое длинное вступление. Но я не знаю, как бы это объяснить попроще. Мне всегда не нравились упрощения научно-популярной литературы. Я думаю, было бы лучше, если бы вас просветил кто-то другой. Бриди, дорогая, ты не отказалась бы сообщить милейшему капитану некоторые ос­новные принципы нашей жизни здесь. Заодно ты можешь объяснить Бриджетте ее новые обязанности.

Бриди склонила голову, слегка пародируя покорность.

— Да-да,— сказал Хэнзард.— Объясняйте, объясняйте, объяс­няйте. Объясняйте с самого начала. Короткими, любому идиоту понятными словами.

— Ну так вот,— начала Бриди,— дело обстоит следующим об­разом…

Глава 10 Марс

“Не надо было мне входить в пресловутый комитет “Эйхману [2] — беспристрастный суд”,— думал он.— Это было самой большой из моих ошибок. Не вошел бы в комитет — был бы уже начальником штаба космических войск”.

А с другой стороны, велика ли потеря? Разве здесь не лучше? Сколько бы он ни издевался вслух над здешним бесплодным ланд­шафтом, от себя он не мог скрыть восхищения острыми скалами, резкими контрастами света и тени, песчаными дюнами в кратерах, кровавыми закатами. Все это было… как бы это сказать точнее?.. Какое слово он не может подобрать?

Это было таким мертвым. Скалы и пыль, пыль и скалы. Слабый, процеженный свет солнца. Тишина. Чужое небо с двумя крохотными лунами. Дни и ночи, не имеющие никакого отношения к земным дням и ночам. Часы на станции напрасно отсчитывали земное время, снаружи просачива­лось время марсианское. Создавалось впечатление, что он выпал из общего потока времени и парит неведомо где. Хотя, возможно, так кажется из-за слабого тяготения.

Оставалось пять недель. Он жил надеждой, но даже себе не гово­рил, на что он надеется. Он играл сам с собой в пикантную игру:

подходил к опасной мысли, насколько хватало смелости, а потом отскакивал в сторону, как ребенок на морском берегу отскакивает от пенящегося вала прибоя.

Из обсерватории по коридорам, стены которых выкрашены в за­щитный армейский цвет, он прошел к своему кабинету. Там он отпер ящик письменного стола и вытащил тонкую книжечку. Раскрыл знакомые страницы, усмехнулся невесело. Членство в печальной памяти комитете стоило ему продвижения по службе, а что бы случилось, стань известно, что он, генерал-майор Гамалиэль Питман, является американским переводчиком немецкого поэта Каспара Мааса? Тонкая книжечка, что лежит перед ним, вызвала в свое время немало толков. Интересно, что сказали бы на Земле, узнай там, что на кнопке судного дня лежит та самая рука, что в свое время писала знаменитое заклинание, с которого начинается маасовский “Углерод-14”: Ракетой разрушим развратный Рим, Мерцанием радия мир озарим… Кто сказал, что душа нашего современника, маасовского лириче­ского героя настолько умалилась в размерах и кругозоре, что придать видимость жизни ее иссохшему праху может лишь величайшее ис­кусство? Шпенглер? Нет, кто-то после Шпенглера. Все прочие дви­жения души человеческой умерли вместе с Богом. В любом случае, относительно его души это было верно. Она прогнила насквозь, словно кариесный зуб, и оставшуюся оболочку он заполнил эстети­кой, словно серебряной пломбой.

К сожалению, этого было недостаточно. Даже самое лучшее ис­кусство, какое могла воспринять его прогнившая душа, очень мед­ленно и постепенно приближало его к необходимости прямо назвать то, на что он надеялся и что называть не хотел. Он очень не хотел ее называть и сам знал это.

Знаменитая способность к самообману, приписываемая вообра­жению, сильно преувеличена. А с другой стороны, что ему оставалось делать еще? За пределами серебряной пломбы не было ничего, кроме пустой скорлупы. Там была его жизнь, состоявшая из пустых форм и механических дви­жений. Считалось, что у него счастливый брак — это означало, что он никак не мог набраться решимости получить развод. Он был отцом трех дочерей, каждая из которых состояла в таком же браке, что и отец. Успех? У него была чертова уйма успеха. Время от времени он консультировал кое-какие корпорации и получал такую добавку к армейскому жалованию, что опасаться будущего не было оснований. Он умел поддерживать осмысленный разговор и потому вращался в лучших кругах вашингтонского общества. Он был лично знаком с президентом Мэйдигеном и порой ездил с ним поохотиться в Колорадо, откуда президент был родом. Он безвоз­мездно проделал немалую работу для Ракового Фонда. Его статья “Глупость умиротворения” была напечатана в “Атлантик Мансли”, и ее высоко оценил сам бывший государственный секретарь Дин Раек. Он печатал под псевдонимом переводы из Мааса и других представителей мюнхенской “Проклятой богом школы”, и критика высоко ценила их, если не за содержание, то, во всяком случае, за тонкость исполнения. Что еще можно просить у жизни? Он не знал.

Конечно, он знал, но притворялся, что не знает. Он снял телефонную трубку, набрал номер комнаты Хэнзарда. “Сыграю-ка я в пинг-понг”,— подумал он. Питман очень хорошо играл в пинг-понг. Он вообще демонстрировал великолепные резуль­таты во всех соревнованиях, где требовалась физическая подвиж­ность или быстрота ума. Он был хорошим наездником и приличным фехтовальщиком. В молодости он занимался пятиборьем и защищал честь Соединенных Штатов на Олимпийских играх. Хэнзарда не было на месте. Черт бы побрал Хэнзарда. Питман снова вышел в коридор. Он заглянул в читальный зал и игротеку, но там никого не было. Непонятно почему у него пере­хватило дыхание.

“Прочь, прочь, развратница Фортуна”.

Экс-сержант Уорсоу стоял на посту у дверей пункта управления. Он вытянулся по стойке “смирно” и четко отдал честь. Питман не заметил его. Он прошел внутрь и остался наедине с приборами запуска ракет. Ему пришлось сесть: ноги его дрожали, грудь взды­малась и опадала нервными толчками. Здесь не надо было скрывать свое состояние, и он позволил нижней челюсти отвиснуть. “Я как будто белены объелся”,— сказал он про себя. Он еще не приходил на пункт управления вот так, без причины. Он понял, почему его так тянет сюда, и видел, что еще есть время уйти, не сказав себе ничего.

На пункте управления было темно, только над пультом горел уголек красной лампочки — план “Б” введен в машину. Питман наклонился и включил экран. На нем появилось увеличенное изо­бражение Земли. Три четверти ее были в темноте.

Чувство не умирает никогда. Неверно думать, что чувства могут умереть. Они лишь изменяются… Но боль от этого не меньше. Он перевел глаза на кнопку, расположенную точно под красной лампочкой.

Неужели через пять недель… Неужели на этот раз все произой­дет?.. Нет, конечно, нет, разумеется, поступит отмена приказа. И все-таки…

Слезы затуманили серые глаза генерала Питмана, и он наконец сформулировал свою мечту, на которую давно уже не смел надеять­ся:

— Я хочу… хочу… Я хочу нажать ее немедленно.

Редко бывало, чтобы Хэнзарду до такой степени не нравилась его работа. Если, конечно, то, чем он занимался, можно было назвать работой. Если не считать ежедневных тренировочных прогонок пла­на “Б” и непрерывных проверок казармы, рота бездельничала. Чем прикажете занять двадцать пять человек в крохотном, герметически закупоренном помещении, где все так автоматизировано, что даже ремонт оборудования происходит автоматически? физическими уп­ражнениями? Или медитацией? Прав был Питман, самая большая проблема на Марсе — скука.

Странно, что марсианский персонал меняется так редко. Не было никаких причин, запрещающих посылать через передатчик людей на восьмичасовые вахты. Видимо, генералы, которые решали подоб­ные вопросы, состарились в ту эпоху, когда Марс отстоял от Земли слишком далеко, чтобы каждый день ездить туда на работу.

Хэнзард попытался последовать совету Питмана и отыскать себе в библиотеке какую-нибудь длинную, скучную и знаменитую книгу. Он остановился на “Домби и сын”, хотя ничего не знал об этом романе и прежде не читал ни страницы Диккенса. Постепенно ис­тория начала затягивать его, хотя Хэнзард постоянно чувствовал, что ему неприятна холодная, гордая фигура старшего Домби. Одна­ко, когда, преодолев четверть романа, Хэнзард увидел, что Поль Домби-сын умер, то дальше читать просто не смог. Преемственность поколений, неосознанно привлекавшая его в названии романа, ока­залась авторской иронией, и когда ожидание было обмануто, он почувствовал себя таким же осиротевшим, как и старший Домби.

Прошла неделя, а приказ бомбить безымянного врага еще не был отменен. Питман сказал, что пока рано тревожиться, но как можно было не тревожиться? С Марса Земля казалась всего лишь яркой звездой на небосклоне, но на этой искорке, мерцавшей в темноте, жили его сын и жена. Точнее, его бывшая жена. Они жили в Вашингтоне и, конечно, будут среди первых погибших. Возможно, по этой причине они окажутся самыми счастливыми среди всех, кого уничтожит война. Отмена приказа придет и причин для беспокойства нет, но что, если отмены так и не будет? Окажется ли тогда Хэнзард виновником смерти Натана-младшего и Мэрион? Или его следует считать их защитником?

Конечно, это сбивало с толку — думать о двух жизнях, когда на карту поставлены многие миллионы. Что значат эти две жизни на фоне глобальной стратегии и политики максимального эффекта? В компьютер заложены все факты, все просчитано, эти двое тоже не забыты, так что нечего думать о них отдельно.

Можно ли в подобном случае говорить о виновности нажавшего кнопку? Вряд ли. Человек может убить другого человека, даже трех или четырех, и быть в этом виновным, но как принять на себя вину за всеобщую смерть? Обычно всю вину взваливают на противника. Но противник так далеко и его вина так сливается с изгибами истории, камуфлируется ими, что Хэнзард порой сомневался в таком удобном для совести ответе.

А впрочем, любому ясно, что такого рода размышления — всего лишь нездоровые и бесцельные спекуляции на моральных принци­пах. Как там сказал генерал Питман? “Совесть — это роскошь, доступная только штатским”.

Хэнзард пообедал в одиночестве, затем вернулся в свою комнату и попытался послушать музыку. Однако сегодня любые произведе­ния звучали словно польки, исполняемые в немецкой пивной. Хэн­зард принял таблетку легкого снотворного, которым снабжался пер­сонал марсианского командного пункта, и улегся в постель.

Он шел с Натаном-младшим по увядшему лугу. Повсюду жуж­жали мухи. Хэнзард с сыном охотились на оленя. Натан-младший нес ружье, в точности так, как показал отец. У Хэнзарда в руках было ведерко с завтраком. Вот-вот должно было произойти что-то ужасное. Цвет травы изменился от желтого к коричневому, а потом к черному. Воздух был полон жужжания.

Он проснулся и поднял телефонную трубку.

— Да?

— А, наконец-то я нашел вас, Натан!

— Слушаю, генерал Питман.

— Я подумал, что неплохо было бы сыграть в пинг-понг.

— Когда? — спросил Хэнзард.

— А если прямо сейчас?

— Кажется, это неплохая мысль,— сказал Хэнзард. Так оно и было.

Глава 11 Устройство мира

— Нужно действовать быстро,— сказала Бриди,— а то получится так, что два объекта одновременно займут одно и то же место. Ничего хорошего из этого не получится. Поэтому мы обязательно находимся здесь с двух до трех, когда производятся передачи.

Хэнзард выхватил из передатчика консервную банку паштета из гусиной печенки — не настоящую, конечно, а эхо, только что произведенное маленьким передатчиком. В реальном мире лаборант залез в правый приемник и переложил банку, которую он только что передал сюда, обратно, в левый передатчик. Лаборант нажал кнопку, и Хэнзард выхватил из передатчика еще одну баночку паштета. Корзина у ног Хэнзарда постепенно наполнялась.

— Мне кажется,— рассудительно произнес Хэнзард, продолжая скидывать банки в корзину,— что все это противоречит законам сохранения. Откуда берутся эти банки? Каким образом одна-единственная банка там производит корзину банок здесь?

— Если вы, Натан, хотите получить ответ, нужно начать с основ­ных принципов. В противном случае это будет напоминать попытку объяснить действие ядерного реактора человеку, верящему в недели­мость атомов. Хотя ваш вопрос не очень отличается от того, который подал Бернару идею суб-уровней реальности. Он даже построил экс­периментальную модель этого устройства и чуть не свел с ума прессу, которая не могла решить — бог он или просто псих. Но тут он сооб­разил, что упустил из виду пресловутый принцип противодействия. Действительно, везде и всюду любому действию соответствует про­тиводействие, равное по величине и направленное в другую сторону, а действию передачи, насколько можно видеть, не соответствует ни­какого противодействия. Ничего, что можно было бы измерить! Ра­зумеется, противодействие существовало, но оно было скрыто в урав­нениях, и Бернар стал заново изучать свои выкладки. Вы знакомы с топологическими преобразованиями? Но даже если и незнакомы, вам все равно известно, что существуют неэвклидовы геометрии и что они так же истинны, как и та, что изучают в школе. Так вот, передача материи попросту является топологическим преобразованием объек­та из мира с обычным пространством в некое другое место… а затем обратно. Но когда переданное тело достигает этого “другого” места, то возникает реакция противодействия, образующая наше “эхо”. Бо­юсь, что все это вы уже сообразили самостоятельно, но наберитесь терпения, скоро мы дойдем и до вашего вопроса. Видите ли, следст­вием бернаровских рассуждении стало построение совершенно новой физики, в которой наша Вселенная является особым, причем самым тривиальным, случаем. В бернаровский физике имеются последова­тельные уровни реальности, и материя может существовать на любом из них. И хотя в природе вещества происходят радикальные измене­ния, совершенно необязательно, чтобы такие же изменения происхо­дили в энергетических взаимодействиях.

— Не понимаю,— честно сказал Хэнзард.

— Это значит, что суб-вторая реальность освещается светом, который исходит от самого обычного солнца. Крайне удачное для нас следствие двойной природы света, который является одновре­менно и волной, и потоком частиц.

— Жизненно необходимое следствие, скажу я вам. Но насколько велика потеря энергии при освещении нашего мира? Звук, например, из одного мира в другой не переносится.

— Это потому, что он производится соударениями суб-первых частиц и движется в среде суб-первого газа. Аналогично, мы можем получать из суб-первой Вселенной лучистое тепло, но не теплоту, передаваемую конвекцией или теплопроводностью. Магнетизм и электропритяжение продолжают действовать на сублимированные тела, кроме того, Бернар экспериментально доказал, что гравитация наших миров не взаимна. Но лучше не будем углубляться в подобные тонкости. Физика ступенчатых миров до крайности запутана и не доставляет никакого удовольствия женщине вроде меня, которая хотела бы жить в старомодной, комфортабельной ньютоновской Все­ленной.

— Но вы можете принимать радио— и телепередачи из реального мира. Это я уже выяснил.

— Конечно, если есть суб-второй приемник.

— В таком случае, почему бы вам не связаться с реальным миром по радио? Соберите коротковолновый передатчик и расскажите лю­дям о своем положении.

— А вы не пробовали светить фонариком в глаза человеку реаль­ного мира? Нет? Ну так попробуйте, и вы поймете главный принцип наших отношений. Мы можем видеть их свет, а они не замечают лучи, испускаемые вторичной материей. То же самое можно сказать о лю­бых радиопередачах. Реальный мир всегда останется реальным для нас, вторичных существ. Но для мира первичного наш мир все равно что не существует. Мы никак не можем повлиять на него. Увы, связь осуществляется только в одну сторону. Как отметил Бернар, субли­мация материи необратима. Это еще один пример возрастания энт­ропии. Поэтому, сколько бы паштета мы здесь ни нагромоздили, по отношению к тому миру мы всегда останемся людьми второго сорта.

— В таком случае я не понимаю, почему Пановский, я имею в виду Пановского суб-первого из реального мира, почему он продол­жает снабжать вас?

— Все делается благодаря вере,— сказала Бриджетта, помогав­шая Хэнзарду складывать банки так, чтобы они не слишком давили на пол и не провалились сквозь него.— Нам надо благодарить бога, что Бернар католик и у него невероятный опыт веры в самые неве­роятные вещи… О, прости, пожалуйста! — перебила она саму себя, взглянув на Бриди.— Я забыла, что сейчас рассказываешь ты.

— Ничего, милая, роль Бриджетт ты начнешь разучивать, как только перекрасишь себе волосы. Кроме того, я уже два года как покинула реальный мир и ты знаешь лучше, что там происходит.

— Когда Бернар сформулировал свою теорию,— начала Брид­жетта,— он попытался проэкстраполировать, какие проблемы воз­никают у сублимированного существа в несублимированном мире. У него не будет ничего из предметов первой необходимости: ни пищи, ни воды, ни даже воздуха. Трудно сказать, долго ли он сможет просуществовать в подобных условиях, но, думается, его ничто не убьет, пока он сам не задохнется. Первой задачей было обеспечить нас сублимированным воздухом. Это должна была делать насосная станция, которую строили для снабжения марсианских командных пунктов. Бернар напридумывал всяких благовидных предлогов, что­бы этот передатчик был поставлен под вашингтонским куполом, а не вблизи озера Верхнее, как планировалось вначале. Через месяц работы передатчика купол был наполнен и, пока насосы работают, сюда поступает достаточно воздуха, чтобы компенсировать потери через транспортные шлюзы. К сожалению, грузовые передатчики были расположены где-то в другом месте, как того требовало при­ложение к Закону о Концентрации Ресурсов. Военные считают, что нельзя собирать все в одном месте, чтобы шпионы не проникли в тайны снабжения марсианской базы, а мы в результате лишились начальных преимуществ Робинзона Крузо.

— Зато людоеды у вас есть,— заметил Хэнзард,

— С этим Бернар ничего не мог поделать. Он настаивал, чтобы передатчики лагеря Джексон были построены за пределами купола, что аккуратно разрешило бы нашу проблему…

— И мою проблему тоже.

— Простите, я выразилась неосторожно. Но в главном он прав: эти люди опасны. Остается надеяться, что они не обнаружат нас. Да мы и не оставляем следов.

— Никакой проблемы не возникло бы, если бы вы рассказали об этом представителям правительства. Тогда у этих людей была бы пища и офицеры — им нужно и то и другое.

— У Бернара иной взгляд на правительство, чем у вас, капитан,— холодно произнесла Бриди.— Вспомните, что его отношения с правительством всегда оставляли желать лучшего. Когда власти не мешали ему работать, они отнимали и извращали результаты его труда. Не надо спорить со мной на эту тему, я всего лишь пытаюсь объяснить вам позицию Бернара. Кроме того, неужто вы думаете, что ему поверили бы на слово в таком сомнительном вопросе? Ученые, работающие на правительство, не поняли бы его доказа­тельств, они все еще обсуждают справедливость математики, на которой основан сам передатчик. Но даже если бы удалось убедить ученых, попытайтесь представить, как вы будете объяснять армей­скому генералу, что рядом с ним существуют невидимые люди, способные проходить сквозь стены и проникать в любые государст­венные тайны, что на этих людей невозможно завести досье, но, тем не менее, им надо посылать пищу. И все это при условии, что они никогда не дадут о себе знать.

— Вы так здорово все мне представили, что я не могу понять, как он сумел убедить самого себя.

— Вера,— серьезно сказала Бриджетта.

— Вера и разум,— поправила Бриди.— Не надо забывать, что Бернар всю жизнь был математиком. Точное уравнение будет для него веским доказательством. Хотя наше существование для него всего лишь математическая абстракция, он верит в него столь же твердо, как в теорему Пифагора.

— И из крупицы веры возникло все наше изобилие? — Хэнзард взмахом руки указал на запасы, переполнявшие полки в комнате.— А чем он объясняет своему лаборанту необходимость его идиотской работы? Ведь если лаборант не понимает, что снабжает нас бакалеей, то для него подобное занятие — полная бессмыслица.

— Когда дело касается пищи, Бернар им говорит, что его беспо­коит возможная потеря питательных свойств при многочисленных повторных передачах. Объяснение нелепое, но не забывайте, что сама идея этого устройства нелепа для большинства людей. Не забывайте также, что правительство сделает для Бернара все, лишь бы он оставался ручным. Например, матрацы. Вы не слыхали исто­рию с матрацами?

Хэнзард отрицательно покачал головой.

— Некоторое время назад,— подхватила Бриджетта,— каждый раз, когда я куда-нибудь отправлялась, я заворачивалась в матрац. Так приказал Бернар. Охранникам из секретной службы он говорил, что это для того, чтобы я не ушиблась во время перехода. На самом деле матрацы были нужны для того, чтобы мы могли на них спать. В результате мое появление в парижском посольстве произвело фурор. Мадам Вьяндо решила, что такова новая нью-йоркская мода, и назавтра заказала себе три матраца.

— Неужели никто ничего не заподозрил? Ведь все, что вы пере­даете, очевидным образом — предметы, необходимые для выжива­ния.

— А кто может заподозрить, что мы интересуемся выживанием? Конечно, лаборанты все время жалуются на бессмысленную работу, которую дает им Бернар. Кроме того, Бейзил из НАСА заходил, чтобы спросить, чем, собственно, занимается Бернар, но ему доста­точно было намекнуть, что мы заняты исследованиями, связанными с передачей без приемника, как они были готовы сделать все что угодно. Они полагают, что Бернар вполне способен снести еще одно золотое яичко.

— Ну как, мы все объяснили, капитан? — спросила Бриди.

— Да, премного благодарен. Я очень тронут, что вы потратили на меня столько времени. Бриди ядовито улыбнулась.

— Между прочим, вы позабыли о самой большой проблеме. Вы так и не узнали, каким образом вы можете ходить по реальному полу.

— Признаюсь, что все последние дни я ходил, ничуть не заду­мываясь, что это проблема, да еще и большая. Ну так как же получается, что я могу ходить по тому самому полу, через который могу проплыть?

— Успокойтесь, капитан, и не надо считать себя дураком,— ска­зала Бриджетта.— Подобное на вашем месте случилось бы с любым. Совершенно естественно, что то, что вы всегда делали, восприни­мается как само собой разумеющееся. А вот для Бернара нет само собой разумеющихся вещей, и для него это было основной трудно­стью, стоящей на пути к выживанию. Он до сих пор не уверен до конца, не начнем ли мы тонуть в земле, едва появимся тут. Поэтому я так обрадовалась, появившись здесь утром — ведь я почувствовала себя на твердой земле. Во всяком случае, достаточно твердой, если не надевать туфли на высоком каблуке.

— Но как это получается? Что не дает мне провалиться, если, как вы говорите, тяготение продолжает на меня действовать?

— Если угодно, можете назвать это поверхностным натяжени­ем,— сказала Бриди,— хотя в действительности речь идет о новой форме потенциальной энергии, свойственной всем формам материи на любом уровне реальности. Подобно статическому электричеству она образует эквипотенциальную поверхность на границе любого объекта. Ее можно представить как своеобразную пленку или энер­гетическую скорлупу. Две поверхности порождают небольшую силу отталкивания, и эта сила удерживает сублимированные объ­екты относительно несублимированных, например, наши консер­вные банки на их полках или ваши ноги на подлинном тротуаре. Сила уменьшается пропорционально квадрату расстояния между двумя предметами, кроме того, она зависит от уровня реальности, и чем больше разница в уровнях, тем быстрее уменьшается сила взаимодействия. Так что суб-четвертая, а может быть, даже и суб­третья банка провалятся сквозь реальную полку, не заметив ее, хотя банки соседних состояний лежат на полке довольно устойчиво. Впро­чем, приложив некоторую силу, сопротивление поверхности можно преодолеть. Поэтому материя второго уровня может взаимодейство­вать с материей первого уровня, и вы можете проплывать сквозь пол. Подобные тонкости мы узнали уже здесь. Пановский суб-первый до сих пор не имеет полной уверенности и продолжает снабжать нас досками и ковриками из линолеума, которые нам совсем не нужны. Когда мы пытаемся расстелить коврики, они сворачиваются и погружаются в пол. Но все равно мы рады, что он ошибается в сторону перестраховки, а не наоборот.

— Все,— сказал Хэнзард.— Считайте, что я уже провалился сквозь ваши объяснения и тону все глубже и глубже. Суб-третьи и суб-четвертые банки… я не думал, что возможно и такое.

— А как по-вашему, что получится, если передать куда-нибудь одного из нас? Суб-вторая личность, проходя через передатчик, оставит после себя суб-третье эхо. Вы, конечно, бывали в пещерах и знаете, как долго эхо может повторяться. В конце концов, вы сами описали нам такой случай. Когда ваш малоприятный сержант отправил на Марс свою голову, здесь наверняка появилась его суб-третья башка. Вы просто ее не заметили, а потом один бог знает, что с ней произошло. Скорее всего, она провалилась сквозь реальную землю и суб-вторую воду. Суб-первая вода, как вы могли заметить, не поддерживает суб-вторые тела. То же относится и к следующей ступени. Упрощенно это можно сформулировать в виде такого правила: после сублимации твердые тела несублимирован­ного мира кажутся имеющими свойства жидкости, жидкости — свойства газа, а газы подобны давно вышедшей из моды субстан­ции — эфиру.

— Хорошо,— покорно сказал Хэнзард.— Но вернемся на минуту к суб-второму Уорсоу. Ему отхватил голову суб-первый передатчик. Как это может быть?

— Но я же говорила, что энергетические взаимодействия не ме­няются при опускании по шкале реальности. Суб-второй передатчик не может ничего сделать с реальным объектом, но суб-первый пе­редатчик может отправить голову не только суб-второго, но и суб-любого Уорсоу куда угодно.

— Во всяком случае, в одном вы меня убедили.

— И в чем же? — спросила Бриджетта.

— Я ни в коем случае не позволю больше себя передавать.

— Не понимаю,— сказала Бриди.

— Если уж мне стоит таких мук и трудов выжить здесь, поду­майте, каково будет жить Хэнзарду суб-третьему.

— Об этом не стоит беспокоиться. Если он даже и не утонет в земле, то очень быстро умрет от удушья, поскольку у него нет суб-третьего воздуха. По крайней мере, сейчас нет. Хэнзард суб-третий или, если хотите, Бриджетта суб-третья — нежизнеспособны.

В это время сквозь стену в комнату въехал на своем кресле Пановский.

— Милая,— вопросил он жизнерадостно,— ты уже обосновала справедливость нашей программы по эвтаназии?

— Я как раз подхожу к этому вопросу,— сказала Бриди.

— Вообще говоря, в этом больше нет необходимости,— сказал Хэнзард.— Я уже понял необходимость ограничения. Иначе из-за регулярных поездок вас может собраться слишком много. Хотя мне кажется, что вы поддерживаете численность населения несколько ниже, чем это возможно, но для этого наверняка есть веские причины.

— Если вы имеете в виду поездки, то причины есть,— уверил его Пановский.— Дело в том, что я не уверен, достаточно ли велико здесь население. Видите ли, не все наши потери добровольны. Не­однократно я въезжал на этом кресле в грунт и тонул. Строго говоря, не я, но мой эквивалент. Бывают и другие неприятности. Теперь, Натан, вы все понимаете?

— Одну вещь, сэр, я все еще не могу понять.

— И что же это за вещь?

— Вы, сэр.

— О, я всегда был большой загадкой! Даже Бриджетта не может добраться до настоящего Пановского, а только слой за слоем снимает с него кожуру, как это делают с луковицей. Вы догадываетесь, что это не моя метафора, а Ибсена. Но все-таки, конкретно, что вы не можете понять?

— Почему вы действуете в одиночку. Я уверен, что, поговори вы с представителями правительства, то, как бы скептичны они ни были в начале, в конце концов вам поверили бы и помогли.

— Я в этом тоже совершенно уверен, Натан, и именно потому я не сказал им ни слова. Одна из немногих радостей моего пребывания здесь и состоит в том, что впервые в жизни я свободный человек. Я нашел способ сбежать от них. Несомненно, первым делом ваше любезное правительство послало бы сюда команду агентов, чтобы присматривать за мной.

— Если бы вам изменила удача и Уорсоу обнаружил бы вас, вы были бы благодарны за такой присмотр.

— Ну, уж здесь я решил рискнуть.

Хэнзард неодобрительно покачал головой, но по выражению его лица было видно, что он решил не продолжать спор. Однако Панов­ский не унимался.

— Вы только подумайте, Натан, сколько я претерпел от прави­тельства, а вы еще хотите, чтобы я гостеприимно пригласил их сюда. Они прибрали к рукам мое открытие, которое могло бы сделать мир раем, и превратили его в оружие. Как будто в мире не хватает оружия! Я впал бы в отчаяние, если бы поверил, что мое достижение можно спрятать от людей навсегда. К счастью, это не так. Как заметил однажды Норберт Винер, главная гарантия того, что откры­тие будет сделано — это знание, что такое можно сделать. Так что моя работа не погибнет впустую, если, конечно, ваше правительство не предпочтет всеобщее уничтожение. А они могут это сделать!

Последовала долгая пауза, во время которой Хэнзард соображал, как бы попрактичнее выразить свое возмущение аполитичностью Пановского. Неужели тот не понимает моральной неизбежности войны? Разве сам он не был политическим беженцем от восточно­германской тирании? Но не успел Хэнзард сформулировать свои возражения, как Пановский снова заговорил, на этот раз с мечта­тельным оттенком:

— Вы только представьте, какой могла бы стать жизнь. Поду­майте хотя бы, каким источником энергии является передатчик. Разум не может охватить всех открывающихся перспектив, даже мой разум здесь пасует.

— Источник энергии? — спросил Хэнзард.

— Конечно. Представьте, что вместо того, чтобы перемещать что-либо вбок, мы станем перемещать вверх. Например, воду. Мож­но было бы создать круговой водопад, который станет вращать ди­намо-машину. Передатчик заберет лишь крохотную часть той элек­троэнергии, что выработает генератор, все остальное достанется вам. Практически вечный двигатель.

— Значит, передатчик нарушает законы сохранения?

— На нашем уровне реальности — да. Но во всей системе Все­ленных — нет. Иными словами, кто-то в другой Вселенной вскоре столкнется с существенной утечкой энергии. Будем надеяться, что у него нет средств для затыкания дырки и наказания похитителей.

— Боже мой! — сказал Хэнзард, представляя величественный круговой водопад.— Ваша машина действительно могла бы изменить весь мир.

— Верно,— согласился Пановский.— А кроме того, изменится и наш взгляд на Вселенную. Совсем недавно, в 1600 году, католическая церковь признала Джордано Бруно еретиком и, как ни жаль об этом говорить, сожгла на костре. Теперь церкви придется изменить свою позицию. Что ни говори, Вселенная все-таки бесконечна, хотя у Бога нет никаких причин для смущения по этому поводу. Просто Бог будет чуточку более бесконечен. Чем больше Вселенная, тем огромнее могущество Бога. Как и предвидел Бруно, есть миры, которые никогда не увидит ни один телескоп, и есть миры за этими мирами и еще более далекие миры, бесконечности миров [3]. Пред­ставьте себе, Натан, что если мы передадим куда-нибудь Землю целиком, а потом передадим суб-вторую Землю, и суб-третью, и так далее, бесчисленное количество раз, и каждый раз будет возникать новое эхо. Представьте, сколько тогда миров мы наплодим!

— И это возможно?

— Возможно и больше, хотя и не сию минуту. Может быть передана вся Солнечная система. Странствуя среди галактик, мы будем возить с собой свое собственное Солнце. Вам не верится? С таким передатчиком возможно все что угодно. А для чего использу­ете его вы! Единственное, до чего могли додуматься военные мозги — сбрасывать с помощью моего передатчика бомбы.

— А президент знает про водопадную электростанцию, о которой вы говорили?

— Конечно, знает. Любому школьнику очевидно, что теперь та­кая вещь возможна.

— В таком случае, почему ее не построили? Ведь с неограничен­ным источником энергии отпала бы всякая необходимость войны. Нигде в мире не стало бы голода, нищеты…

— На этот вопрос, капитан, вам придется ответить самому. Ведь это вы, а не я, представляете здесь правительство.

— Знаете,— сказал Хэнзард несчастным голосом,— кажется, я его тоже уже не представляю.

Глава 12 Природа души

— Ты по-прежнему не хочешь говорить ему про это? — спросила Бриди.

— А зачем? — сказал Пановский.— Для чего лишать его сна, ведь он все равно не может ничего изменить.

— Возможно, если бы он знал, он не строил бы из себя пурита­нина, а быстрее срывал бы розы,— сказала Джет.

— Полагаю, что об этом следует осведомиться у той леди, чьи интересы затрагиваются в наибольшей степени,— сказал Пановский, взглянув на Бриджетту, которая теперь была блондинкой и из Брид-жетты превратилась просто в Бриджетт.

Бриджетт улыбалась, она была довольна жизнью.

— Какие мнения есть еще? — спросил Пановский.

— Конечно, лучше оставить все как есть,— сказала Джет.— Я хочу поделиться с ним своими страхами исключительно из эгоизма. Чем дальше, тем труднее становится притворяться беззаботной.

— Это пойдет на пользу нам обеим,— сказала Бриди.— Притвор­ство всегда идет на пользу.

— Кроме того,— сказал Пановский,— есть некоторые основания полагать, что приказ будет отменен. До срока еще целый месяц.

— Не совсем месяц,— поправил его двойник,— а поменьше.

— Хорошо, почти месяц. В конце концов, нынешнюю ситуацию придумал не один какой-то человек, и не этот человек ее разрешает. В настоящую минуту лучшие компьютеры мира пережигают предо­хранители, пытаясь что-то предпринять. Это все теория игр и блеф. Лично я ни капли не беспокоюсь за будущее. Ну ни в малейшей степени.

Однако, когда Пановский, закончив монолог, взглянул через ком­нату и встретился глазами со своим двойником, он поспешил отвести взгляд, потому что во взгляде убежденности было гораздо меньше, чем в словах.

— Ну а я,— рассудительно сказал двойник,— беспокоюсь.

К концу второй недели пребывания Хэнзарда в доме Пановских и через пять дней после того, как состоялся описанный выше раз­говор, Хэнзард обнаружил, что снова делает то, что обещал самому себе никогда больше не делать — он принялся спорить со своим гостеприимным хозяином. Пановский как-то вскользь упомянул “не­большую программу в области эвтаназии”, и Хэнзард нахмурил лоб, ровно настолько, чтобы показать, что он воспринимает подобное как “небольшую программу в области убийства”. Пановский потребовал объяснений, и, хотя Хэнзард отказался говорить на эту тему, раз­говор все же начался.

— Послушайте, Натан,— сказал Пановский,— так вести себя непорядочно. Вот вы сидите перед нами и осуждаете наши поступки. Сам Минос [4] не смотрелся бы в роли судьи более импозантно. Лоб вы наморщили как печеное яблоко и не даете бедному грешнику сказать в свое оправдание хотя бы слово.

— Я, конечно, понимаю, что трудно обойтись без чего-то в этом роде,— осторожно сказал Хэнзард,— но…

— Но?.. Вот то-то и оно, что “но”! Только я вам скажу: не дело замолкать посреди фразы на этом самом “но”!

— Я хотел сказать, что хотя с научной точки зрения ваши по­ступки вполне разумны, однако с точки зрения католика они ка­жутся довольно сомнительными.

— Хорошенькое у вас представление о науке! Даже слово “наука” вы произносите так, словно это малопристойная замена для чего-то и вовсе непроизносимого, как если бы наука была антитезой этики. Хотя отчасти вы правы, со времени создания атомной бомбы — так оно и есть.

— Я ничего не имею против бомбы,— торопливо вставил Хэнзард. Пановский не отреагировал на это замечание, лишь слегка при­поднял бровь.

— Однако очень забавно, что вы воображаете, будто существует какое-то противоречие между наукой и католицизмом. Я уверен, что вы считаете католицизм чем-то совершенно иррациональным. Разве не так? Да… Печальная была бы перспектива, если бы злу можно было противопоставить только бессмыслицу.

— Если быть честным, доктор Пановский, то мне просто не ус­ледить за ходом вашей мысли, когда она начинает выписывать такие восьмерки или… что там есть в топологии?.. ленты Мебиуса. Я имел в виду совершенно простую вещь: католики, как я понимаю, должны верить в бессмертие души и прочие церковные штучки. Вы сами как-то сказали, что верите в них. Но самоубийство считается… м-м… я забыл, какой там употребляется термин.

— Смертный грех. Действительно, самоубийство — смертный грех. К счастью, я не могу совершить самоубийство на нашем уровне реальности. Только Пановский суб-первый может совершить само­убийство в том смысле, в каком оно трактуется церковью как грех.

— Но если вы примете яд и умрете, это что же — не самоубий­ство?

— Перво-наперво, Натан, следует выяснить природу души. По своему замыслу, когда душа создается, она уникальна, единственна, неделима. Такой ее создал Господь. Вы что думаете, я могу творить души? Конечно же, нет. Передатчик, который я изобрел, тем более не может творить души. Так что кажущаяся множественность моих личностей ровно ничего не значит в глазах Божьих. Я не стану заходить так далеко, чтобы утверждать, будто я просто иллюзия. Я — недосущность или эпифеномен, как мог бы сказать Кант.

— Но физически ваше бытие на этом уровне реальности столь же… существенно, как и всегда. Вы дышите, едите, думаете.

— Мышление еще не душа. Машины тоже могут мыслить.

— В таком случае, вы больше не связаны никакими моральными законами?

— Совершенно неверно. Естественные законы, полученные пу­тем рассуждении, в отличие от божественных, ниспосланных свыше законов, являются здесь столь же обязательными, как и в реальном мире. Их никто не отменял, так же, как никто не отменял законы физики. Но естественные законы при определенных обстоятельствах дозволяют самоубийство: вспомните хотя бы благородных римлян, бросавшихся на свои мечи. И лишь в годы благодати самоубийство стало злом, ибо оно противоречит второй высшей добродетели — надежде. Христианину не дозволено отчаиваться.

— Значит, вы перестали быть христианином?

— Отнюдь! Я христианин, но я не человек. То, что я не обладаю более душой, не мешает мне веровать, как и раньше. Если при­смотреться, я такой же Пановский, как и раньше, но нам с вами не дано видеть души. Когда Гофман продал душу, у него исчезла тень. Или наоборот?.. В любом случае это можно было увидеть. Куда печальнее терять нечто такое, что даже сам не знаешь, было ли оно у тебя. Возможно, это парадокс, но сама наша жизнь есть парадокс, и я, как истинный католик, готов к любым парадоксам. Всем прочим жить гораздо труднее. Альбера Камю, как известно, сильно беспокоило несоответствие между атеизмом, которого, по его мнению, требует разум, и убеждением, что причинять зло — дурно. А почему, собственно,— дурно? Да без всякой видимой причины. Если нет души, то нет и основания для добра и зла. Но человек не может так, ему надо выбирать. И вот он старается, насколько это для него возможно, поступать хорошо и живет день за днем, не вникая особенно глубоко в нашу этическую дилемму. Вот вам еще один пример лагерной философии. Очень жаль, что здесь, где у нас действительно нет душ, я не могу предложить вам ничего лучшего.

— Но если наша жизнь здесь бессмысленна, то чего ради Панов­ский суб-первый продолжает посылать сюда паштеты? Какое ему дело?

— А это — вопрос, который, надеюсь, он никогда не задаст самому себе. К счастью, до сих пор он размышлял только о нашем физиче­ском существовании. Если же он задумается о духовной стороне нашего бытия и убедит себя, что души у нас нет, он вполне может прекратить посылать нам припасы.

— Доктор, я не могу в это поверить.

— Это потому, что вы не католик.

— Хорошо, пусть мне такие вещи недоступны, но вы-то католик, так и ответьте, что случится, если весь этот чертов мир будет отправлен к черту на кулички? Помните, вы говорили, что такое возможно. Здесь останется его эхо, со всеми людьми и самим папой римским. У них тоже не будет ни душ, ни морали?

— Натан, какой прекрасный вопрос! Я об этом никогда не думал. Конечно, в основе своей ситуация останется неизменной, но каков масштаб! Целый мир без теней! И если уж выдумывать парадоксы, то предположим, что такая передача произошла две тысячи лет назад, и сам Христос… Ах, Натан, почему вы не богослов, у вас инстинкт к подобным вещам. Возможно, вы заставите меня изменить точку зрения, что в моем возрасте почти неслыханно. Я обязательно обдумаю этот вопрос. Но теперь, когда я показал вам свою душу, неважно, есть она или ее нет, не покажете ли вы мне свою?

Лоб Хэнзарда нахмурился еще сильнее.

— Я вас не понимаю.

— Натан, почему вы кричите по ночам?

Только через неделю разговор между Хэнзардом и Пановским принял парламентские формы.

— Простите меня, ради Бога,— сказал Хэнзард,— что я тогда так сорвался. Совершенно недопустимо было кричать на вас.

— Вы кричали не на меня,— сказал Пановский,— хотя Бернар рассказал мне об этом случае. Сказать по правде, я был недоволен его поведением и отругал его. Ваши сны не касаются никого, кроме вас. Мне кажется, Бернар, попав сюда, позволил себе стать согля­датаем. В какой-то мере это происходит со всеми, но он мог бы ограничить свое любопытство тем миром и оставить в покое нас.

Хэнзард неловко рассмеялся.

— Странно слушать, что вы говорите. Ведь я как раз пришел, чтобы сказать вам… то есть — ему, что он был прав. Может быть, не совсем прав, но…

— Но вы собирались ответить на его вопрос, не так ли? Как говорят, исповедь облегчает душу. Особенно душу протестанта, к каковой категории я отношу людей вроде вас. Они всегда столь суровы к себе, и отпущение грехов просто ошеломляет их.

— Мне не надо отпущения грехов,— сурово сказал Хэнзард.

— Об этом я и говорю: вы не хотите отпущения грехов и тем сильнее будете поражены, получив его. Скажите, Натан, вы воевали в шестидесятых во Вьетнаме?

Хэнзард побледнел.

— Откуда вы знаете? Я как раз собирался рассказать вам об этом.

— Здесь нет никакой телепатии. Давайте рассуждать: вам сейчас тридцать восемь, значит, призывного возраста вы достигли в самый разгар этого ужаса. Во время войны всегда происходят крайне не­приятные вещи. Мы, штатские, позасовывали головы в песок и имели весьма слабое представление о том, что там было, но все равно газеты были полны жутких историй. Вам пришлось убивать; возможно, среди убитых были женщины и дети. Так?

Хэнзард кивнул.

— Это был маленький мальчик, не более пяти лет.

— Вам пришлось застрелить его, чтобы защитить себя?

— Да, это была самозащита! Я сжег его заживо. Некоторое время они молчали. Хэнзард смотрел в лицо Пановского, но не видел там осуждения.

Потом Хэнзард сказал, стараясь, чтобы голос звучал ровно и буднично:

— Вы знали все прежде, чем я вам рассказал. Вы предчувство­вали, о чем я хотел рассказать.

— Все мы грешники, и наши грехи вовсе не такие уникальные, как кажется нам самим. Когда тринадцатилетний мальчик приходит в исповедальню с ногтями, обгрызенными до мяса, священник не будет поражен, узнав, что тот совершил грех Онана. Если взрослый человек, армейский капитан, моральные принципы которого всегда туго затянуты ремнями, с криком просыпается по ночам, следует думать о причине, соизмеримой с душевной мукой. Кроме того, Натан, ваш случай вовсе не исключителен. Думаю, что про войну написано не менее дюжины романов, герои которых тоже просыпа­ются с криком. Но почему после стольких лет молчания вы вдруг захотели об этом рассказать?

— Я хотел рассказать об этом Бриджетте, но не мог. Я подумал, что мне будет легче, если я сначала расскажу вам.

— Боже, зачем вам рассказывать об этом ей?

— Мне всегда казалось, что одна из причин того, что мой первый брак был неудачен, заключается в том, что я не рассказал Мэрион об этом мальчике. Она не позволила мне сделать этого в тот един­ственный раз, когда я пытался. Но на этот раз я не повторю ошибки.

— Вот это новость! Значит, вы женитесь на ней?

— Через неделю. В епископальной церкви Духа Господня состо­ится великосветская свадьба, мы решили, что проберемся туда и превратим ее в двойную свадьбу. Я надеюсь, вы сможете присутст­вовать там и быть посаженным отцом.

Прежде чем Пановский успел важно согласиться, в комнате по­явилась Бриди с озабоченным выражением лица.

— Ты бы пошел и посмотрел, Бернар,— сказала она.— Они сейчас на экране и все именно так, как мы и боялись.

Вслед за Бриди и Пановским Хэнзард прошел в комнату, смежную со спальней Бриджетты. Там Бриджетта суб-первая в купальном халате и с волосами, замотанными полотенцем, стояла перед экра­ном видеофона. Суб-вторые обитатели виллы сгрудились вокруг другого телевизора, соединенного с первым. На одном экране было изображение Пановского, а на втором Пановских было двое, причем второй с чем-то вроде целлофанового облака вокруг головы. Таким образом, Хэнзард видел сразу четырех Пановских: двоих перед собой и еще двоих на экранах. Столько Пановских сразу было многовато даже для его привычного взгляда.

— Какого черта, что здесь про…— начал он, но Бриди предосте­регающим жестом заставила его замолчать.

Ни от одного из аппаратов не было слышно ни звука, но это, кажется, ничуть не снижало интереса зрителей. Ожидая окончания затянувшейся немой сцены, Хэнзард попытался рассуждать логиче­ски и пришел к целому ряду выводов. Во-первых, он решил, что видеофон, который смотрела Бриджетта суб-первая, принадлежит реальному миру. Свой вывод он легко проверил, сунув в видеофон палец. Второй, не менее важный вывод заключался в том, что Пановский на экране настоящего видеофона должен быть суб-первым Пановским. Проверить этот вывод не удалось, но разве не говорили, что реальный Пановский должен отправиться на открытие весеннего сезона в Большом? Третьим и главным выводом было то, что дополнительный Пановский, жестикулировавший на экране сублимированного видеофона, был новым, еще незнакомым Хэнзар-ду суб-вторым Пановским.

Когда связь прекратилась и изображение съежилось в точку, Хэнзарда поздравили с верными рассуждениями.

Одной из самых сложных задач,— сказал старый ученый,— было установление связи с моими ипостасями в разных точках мира. Я сделал все что мог для моих парижских или московских копий. Под сиденьем моего кресла всегда есть кислородная маска и запас кисло­рода. Это дает мне, или ему, если угодно, дополнительно двадцать четыре часа существования. Время вполне достаточное для посеще­ния Кремля. Но какой толк быть идеальным шпионом, если не мо­жешь передать добытые сведения! Мы-то быстро догадались, что надо делать, но пришлось ждать, пока до этой мысли допрет Пановский суб-первый. Этот тип своим тугомыслием порой напоминает военных. Но, в конце концов, решение отыскал и он. Теперь мы действуем так: в заранее назначенное время, во-он оно помечено на настольном календаре, Бриджетта отвечает на вызов суб-первого меня из другого города. Сегодня это была Москва. Когда связь установлена, Пановскому суб-второму-московскому достаточно быть под рукой и одно­временно передавать свой доклад. Разумеется, Пановский суб-пер­вый должен предварительно подсуетиться. Обычно он покидает Мо­скву, едва падает занавес в Большом, перепрыгивает на ужин в Па­риж, а на следующий день возвращается в Москву — на следующий спектакль и чтобы позвонить ненаглядной супруге. Сублимирован­ный Пановский на экране Бриджетты-настоящей не виден, но он прекрасно виден у нас, на сублимированном приемнике, соединенном с настоящим. Как видите, простенько, но со вкусом. Звука, увы, нет, поскольку у суб-второго меня в Москве только тот воздух, который я взял с собой. Но мы научились читать по губам, так что все тип-топ.

— Тип-топ,— прошептала Джет и ее передернуло.— Так не говорят.

— Я шикарно сказал: тип-топ,— подтвердил Пановский, смакуя свой американизм, а второй Пановский вздохнул:

— Хотелось бы найти способ попроще. Мне кажется, я слишком бросаюсь своими жизнями. В других городах нет запасов и создать их там затруднительно. Дыхательное оборудование очень громоздко, и агенты секретных служб наверняка удивляются, почему Панов­ский всюду таскает его с собой.

— По счастью,— прервал его первый Пановский,— меня давно считают маразматиком, а для этого случая я придумал совершенно параноидальную теорию, связанную с импортными микробами.

Оба Пановских ироническими улыбками выразили одобрение своей теории.

— Впрочем, у того Пановского, что сейчас загибается в Москве, есть и преимущества перед нами,— произнес Пановский-второй.— Обычно у него остается время посмотреть еще один спектакль, причем с очень хорошей точки, лучшей, чем даже у дирижера. Лично я с момента сублимации видел меньше чем ничего. Мы с вами торчим в одном из главных городов мира, который считается столицей земной культуры, но вы когда-нибудь видели, что здесь называют балетом? Это рвотное, а не балет. Стезя нечестивых и путь злых. Я гневно протестую против такого балета. Зато в Москве… Сегодня, например, мы узнали, что Малинова во втором акте “Жизели” была просто необыкновенна.

Второй Пановский вздохнул еще печальнее.

— Сегодня — отличный момент для смерти. Я имею в виду его.

— Разумеется. Мы оба будем мертвы через две недели. Но мы никогда не видели этой постановки. Я охотно отдал бы последние две недели жизни, чтобы ее увидеть.

— Две недели? — спросил Хэнзард.

— Бернар! — воскликнула Бриджетта.— Ты обещал молчать!

— Дорогая, прости. Я так расстроился, что слова сами соскольз­нули с языка.

— Почему вы должны умереть через две недели? — возвысил голос Хэнзард.— Сэр, вы что-то от меня скрываете. Я чувствовал это с самого начала и теперь требую объяснений!

— Можно, я ему скажу? — спросил Пановский у Бриджетты.

— А что остается делать? Ты и так уже все сказал. Натан, не гляди на меня так, я не хотела, чтобы ты знал, потому что… потому что мы были такими счастливыми…

— Через две недели, капитан Хэнзард,— отчеканил Панов­ский,— подготовленный вами ад сорвется с цепи. Если вы хотите знать точнее, то первого июня. Мой московский двойник только что информировал нас, что Кремль столь же глупо непреклонен и не­преклонно глуп, как и Белый дом.

— Я не верю,— сказал Хэнзард.

— И все-таки дела обстоят именно так. Бриджетта, дай-ка сюда письмо, я покажу ему.

— Постарайтесь, понять, мистер Хэнзард,— сказала Бриди,— что мы следили за вами и вытащили ваше хозяйство из Монумента, толь­ко желая узнать, кто вы такой. У нас не было другого способа выяс­нить, можем ли мы вам доверять. К тому же за вами следила покойная Бриджетт, вы не должны на нее сердиться,— плачущая Бриджетта кивком выразила согласие со своей старшей копией.— И уж тем более мы не ожидали найти в чемоданчике ничего подобного…

— Вы хотите сказать, что открыли “дипломат”? Но там ведь было Особо Важное послание!

Пановский протянул Хэнзарду сложенную бумагу.

— В вашем бауле, Натан, не было ничего, кроме этого письма. Полюбопытствуйте и учтите, что с тех пор, как оно было подписано, ничего не изменилось.

Хэнзард пробежал глазами приказ. Потом он долго перечитывал его, пытаясь найти в нем некий скрытый смысл, потом изучал подпись президента, сомневаясь в ее подлинности. Наконец неуве­ренно произнес:

— Но ведь дипломаты… или ООН…

— Нет,— мрачно сказала Джет.— Я ежедневно проверяю, чем они занимаются здесь, в Вашингтоне. Президент, министр обороны, русский посол — никто из них просто не умеет поступать по-чело­вечески. И все потому, что по-человечески не умеет поступать СА88-9. Мировая дипломатия превратилась в придаток этого ком­пьютера. А недавно президент, кабинет министров и все наиболее важные персоны из Пентагона отправились в убежище. Они удрали туда неделю назад. Это не предвещает ничего хорошего.

— Я просто не могу поверить… Война, конечно, будет, но не сейчас… сейчас никто не хочет войны.

— А когда бывало, чтобы войны хотели? Но наш арсенал, силы сдерживания будут эффективны только в том случае, если когда-нибудь их используют. Теперь такой момент настал.

— Но ведь не было никакой агрессии, провокаций…

— Значит, СА85-9 не нуждается в провокациях. Должна признаться, что во всем, что касается теории игр, я крайне неграмотна. I81 ' Второй Пановский неожиданно выругался и ударил кулаком по подлокотнику кресла.

— Ишь, как его корежит,— пояснил двойник.— А все потому, что он знает способ остановить это безумие, если бы только была возможность поговорить с Пановским суб-первым.

— Если то, что вы только что рассказывали, верно,— осторожно сказал Хэнзард,— то сейчас, вероятно, слишком поздно для призы­вов к людям доброй воли.

— Вы опять ни черта не поняли, Натан. Он, Бернар Пановский, может в одиночку остановить войну — хлоп, и в дамки! План словно написан на пергаменте — чудесный, великолепный, ни с чем не сообразный план. Только такая умница, как мы, могли придумать его. Но осуществить его может только человек из реального мира. Так что толку от нашего плана — ни на грош, и мы терпим пора­жение.

— В одиночку остановить войну? — в голосе Хэнзарда слышалось вполне понятное профессиональное недоверие.

— Да…— хором ответили Пановские. Потом один из них вытащил из кармана камилавку и водрузил ее себе на голову.

— Бернар, если вы не возражаете, я объясню ему, каким образом это можно было бы сделать.

Глава 13 Марс

Здесь не было привычных признаков хода времени. Лагерь жил по земным суткам, в то время как оборот Марса вокруг оси продолжается на тридцать шесть минут дольше, так что лишь раз в сорок дней солнечный полдень совпадал с тем, что показывали часы на стене.

Пять недель бесконечного ожидания пролетели как одно мгнове­ние. Пять недель, заполненных бездельем и ритуальными церемо­ниями проверок и тренировочных прогонок, пять недель шатания по коридорам, окрашенным в защитный цвет, и пожирания консер­вов в обеденные часы. Пять недель, залитых горячим кофе. Пять недель пережевывания одних и тех же надоевших мыслей, которые все больше теряли смысл, становились утомительнее и откладыва­лись на потом. Разговоры текли тонкой струйкой, словно ручьи в сухое время года. Рядовые проводили время за бесконечной игрой в покер. Генерал Питман все больше и больше предпочитал одиноче­ство. То же, по необходимости, делал и капитан Хэнзард.

Подобное состояние трудно описать, не прибегая к отрицаниям. Жизнь свелась к минимуму автоматических процессов — вялому пробуждению, еде, хождению туда-сюда, созерцанию настенных часов, долгому пребыванию один на один с тишиной. Тесный мир коридоров и отсеков стал казаться несколько… нереальным.

Хотя иногда ему казалось, что нереальным стал он сам. Как-то он читал рассказ, а может, видел фильм о человеке, который продал то ли свою тень, то ли отражение в зеркале. Сейчас уже не вспом­нить. Но чувствовал себя Хэнзард словно герой полузабытого рас­сказа. Казалось, пять недель назад, во время прыжка, он утратил неощутимую, но существенную часть самого себя. Может быть, это была душа, хотя Хэнзард не верил, что у него есть или было подобное богатство.

Он ждал отмены президентского приказа, но еще больше ему хотелось, чтобы его отправили домой, в реальность Земли. Хотя даже это желание не было всеобъемлющим, в нем исчезла всякая способность что-то хотеть. Он радостно принял бы любую развязку, любое происшествие, которое могло бы стать яркой отметиной в жутком, монотонном, вяло текущем времени.

Так что не исключено, что за решением выдерживать солдат на марсианских командных пунктах по два месяца скрывались некие осмысленные соображения, хотя технической необходимости в том не было. Это были те же соображения, которые лежат в основе всей обязательной тоски армейской жизни. Осоловевший от скуки солдат гораздо охотнее выполнит любую, даже самую бесчеловечную зада­чу, поставленную перед ним.

Бывший сержант Джон Уорсоу сидел в караульной нише у двери поста управления и читал сильно потрепанный персонализирован­ный роман. Привычка к чтению принесла ему в лагере Джексон репутацию интеллектуала. Разумеется, это было сильным преуве­личением, но, как любил он повторять в минуты высшего душевного подъема (после второй кружки пива), в 1990 году без мозгов не­многого достигнешь, да и от мозгов толку чуть, если нет у тебя приличного образования. Сам-то Уорсоу имел технический диплом, приравненный к диплому колледжа. А кто сомневается в пользе образования, пусть возьмет ну хотя бы Волка Смита — начальника штаба армии. Этот человек держит в голове больше фактов, чем СА85-9. Для людей, подобных Смиту, факты что-то вроде боепри­пасов.

Теперь, когда вы убедились в важности фактических знаний, вот вам чуть-чуть фактов, касающихся Джона Уорсоу.

Уорсоу испытывал глубочайшее презрение к людям, неспособным глядеть прямо в лицо жизни. Его тошнило от вонючего педераста Питмана, который сидит сейчас на посту управления, боится кнопки и дрожит, представляя бомбы, которая она запускает. Никто не посвящал Уорсоу в суть президентского приказа, но по выражению лиц офицеров он сам догадывался, чем пахнет дело. А чего они, спрашивается, боятся, если они сейчас на Марсе? Вот тем сукиным детям, что сидят на Земле, есть смысл беспокоиться.

Размышляя о чем-то в этом роде, Уорсоу вдруг обнаружил, что прочитал четверть страницы романа, не запомнив ни одного слова. Сосредоточившись, он вернулся к последнему абзацу, который еще помнил:

“Уорсоу зашвырнул в блиндаж вторую гранату и бросился плаш­мя на землю, уткнувшись лицом в грязь джунглей. Гром разорвал воздух, скособочившееся сооружение отрыгнуло клуб густого жел­того дыма.

— Теперь им точно кранты, Снуки! — крикнул капрал, щелкнув предохранителем своей М-14.— Пошли, подчистим, что там ос­талось.

Капрал О'Греди вскочил на ноги.

— Берегись, Счастливчик! — Уорсоу еще кричал, а пули снай­перов со всех сторон хлестнули О'Греди страшным перекрестным огнем, закрутили его словно волчок и швырнули в грязь уже мер­твецом.

— Мразь желтопузая,— пробормотал сквозь зубы Уорсоу.— Вы за это поплатитесь.

А в нескольких футах от него кровь Счастливчика О'Греди смешивалась с гнилой жижей джунглей. Счастье в конце концов покинуло человека, бывшего лучшим другом Уорсоу”.

Странным образом тронутый последним абзацем, Уорсоу отложил книгу. Он услышал, что кто-то идет по коридору. Сейчас, когда солдаты играют в карты, сидя в казарме, это, скорее всего, должен быть Хэнзард. Капитан тратил пропасть времени на хождение по коридорам.

— Генерал Питман там?

— Да, он внутри, сэр.

Хэнзард вошел на пост управления, прикрыв за собой дверь. Уорсоу матернулся ему вслед, но в произнесенной вполголоса по­хабщине были заметны следы уважения, а возможно, и более теплого чувства. Прошло уже больше месяца, а Хэнзард так и не восстановил Уорсоу в звании, хотя полковник Ив, за которым имелись кое-какие должки, пытался оказывать на Хэнзарда давление. Это доказывало, что капитан мужик крутой. Уорсоу уважал крутых мужиков.

Более глубокой причиной восхищения был тот простой факт, что Хэнзард — ветеран вьетнамской войны, последней из больших войн. Сам Уорсоу на четыре года опоздал родиться, чтобы успеть на эту войну, и потому, к своему огорчению, он так и не прошел солдатского крещения огнем. Он не знал и, наверное, уже не узнает, что это такое — глядеть на человека сквозь прицел винтовки, нажимать на курок и видеть, как враг падает мертвым. Жизнь обманула Уорсоу, лишив самого высшего переживания и очень мало дав взамен. В конце концов, чего ради человек идет в армию?

Он выудил из кармана роман и возобновил чтение. Он перескочил на полсотни страниц вперед к своей любимой главе, к сожжению деревни Там Чау. Анонимный автор описывал эту операцию под­робно, со множеством убедительных деталей.

Уорсоу любил реалистическую литературу, показывающую жизнь такой, какая она есть.

Глава 14 Невеста

Любовь имеет обыкновение пролезать в такие места, где ей нечего делать. Она умудряется протиснуться и в жизнь, и в повествования, слишком занятые другими делами, чтобы воздать ей по достоинству. В таких случаях, когда для любви не остается места, ее удобно заменить браком. Супружеская любовь обычно сама собой разуме­ется, в то время как более экзотические формы любовных отношений требуют больше места и времени, а порой посягают и на все про­странство сцены, высокомерно презирая повседневную рутину. Же­натый человек может легко поделить свою жизнь на две половинки: жизнь частную и общественную, которым, если они текут гладко, вовсе не обязательно вторгаться друг в друга.

Итак, Хэнзард влюбился, прошел стадию ухаживания, сделал предложение, получил согласие и дождался утра свадебного дня — и все это происходило вроде бы как за кулисами. Однако из этого не стоит делать вывода, будто любовь капитана Хэнзарда была вялой, а весь его роман настолько будничным и невыразительным, что не представляет интереса ни для нас, ни даже для действующих лиц. Чтобы отбросить такое суждение, достаточно напомнить, что соперницами возлюбленной, строго говоря, была она сама, да еще в двух экземплярах. Нет, будь у нас побольше времени, можно было бы подробно описать всю месячную идиллию, дни и ночи, мелкие дурачества и безрассудства влюбленных, бури и штили, что испы­тала их любовь.

Чтобы получить представление о личной жизни героев, обратите внимание хотя бы на внешность капитана Хэнзарда. Вы сразу увидите, что напряжение исчезло с его лица, в глазах появился блеск, которого раньше мы не наблюдали. А может быть, просто они стали глубже и чище? Капитан стал чаще улыбаться, в этом нет никакого сомнения, и даже когда он серьезен, в его лице присутст­вует нечто, напоминающее об улыбке. Может быть, просто губы стали не такими тонкими и сжатыми, как раньше? Особенно обра­тите внимание на то, как расслабился его подбородок — жилы уже не так проступают на шее, когда он поворачивает голову. Конечно, это мелкие изменения, но все вместе они придают лицу совершенно другое выражение. Уорсоу такое выражение не понравилось бы, но мы-то знаем, что Хэнзард и его жизнь изменились к лучшему.

Сейчас двадцать шестое мая, утро перед свадьбой. Прямо не верится, как быстро может пролететь месяц! И неужели у нас вовсе не осталось времени, чтобы рассказать, каким великолепным был этот месяц, обо всем, что происходило там, за кулисами? Впрочем, несколько минут найдется, пока невеста и три ее подружки, а также оба Пановских и Хэнзард направляются в церковь по людным май­ским улицам.

Повторим для тех, кто недопонял: невеста и три ее подружки. Бриджетта суб-первая за это время еще раз прошла через передат­чик, увеличив суб-второе население на единицу. Новоприбывшая тут же взяла на себя роль Бриджетт, так как невеста отныне не будет ни Бриди, ни Джет, ни, тем более, Бриджетт. Отныне и навсегда она будет миссис Хэнзард.

Итак, месяц пролетел, словно все это время они играли, так много в нем было радости. Иногда Хэнзард проводил весь день наедине со своей Бриджеттой, порой одна или несколько ее “сестер” шли на прогулку вместе с ними, чтобы поплавать сквозь стены полицейского управления или в здании сената. Они с Бриджеттой занимались любовью среди гор цветов, выставленных в витринах цветочных магазинов. Они заявлялись со своей едой на диплома­тические приемы, а поскольку там для них не было свободных мест, то они усаживались прямо на стол, болтая ногами сквозь скатерть. Они играли в теннис, одиночный и парный, предвари­тельно устлав корт линолеумом, чтобы не пропадали мячи. Самой отличной забавой была игра в прятки. Хэнзард довольно долго не мог справиться со своим смущением, когда ему предложили столь детскую игру, но зато потом простенькая игра превзошла все его ожидания. Они прятались на самых шумных улицах и в самых людных учреждениях города, теряясь в текущих толпах трезвых будничных людей.

Они просачивались в самые дорогие театры, а если пьеса не нравилась, уходили во время первого акта и им не приходилось жалеть о зря потраченных деньгах. Увы, чаще всего пьесы им не нравились, ведь смотреть их приходилось в немом варианте. На особенно плохих спектаклях Хэнзард и несколько Бриджетт выле­зали на сцену и передразнивали актеров. Да-да, суровый капитан Хэнзард веселился столь неподобающим образом!

Помимо веселых минут случались мгновения удивительной нежности, когда одно прикосновение, взгляд, мимолетная ласка словно вспышкой озаряли жизнь и, казалось, тут же забывались. Хотя, что такое любовь, если не сумма таких случайных радостей? Долгие мгновения сложились в быстротечный месяц, и вот влюбленные уже идут в церковь.

Невеста была в самодельном свадебном платье, сшитом из ска­терти и синтетических кружев, отпоротых от различных предметов нижнего белья. Почему-то там, в реальном мире, никто не догадался позаботиться о событии вроде сегодняшнего. Подружки невесты были одеты в самые модные туалеты, но платье из скатерти окутало невесту великолепием мифа, которое далеко превосходит все, на что способна мода. Оба Пановских были в строгих вечерних костюмах, поскольку обычно они появлялись из передатчика одетыми для вы­хода в театр. А у жениха не было ничего лучшего, чем его повсед­невная форма, вот только фуражки по-прежнему не хватало.

К их приходу церковь была переполнена, и для невидимых при­шельцев не оставалось иного места, кроме как у самого алтаря. Портативный магнитофон заиграл свадебный марш из “Тангейзера”. По ожидавшей толпе прошло движение, все головы повернулись к невесте, шедшей по центральному проходу. Шлейф за ней несли трое детей.

— Как жаль, что мы не могли достать тебе флердоранж,— шепнул один из Пановских невесте, державшей поблекший букет вчерашних роз. Передатчики не принесли для сегодняшней церемонии ничего лучшего.

Бриджетта прошла вперед и встала за спиной реальной невесты. Ноги Бриджетты тонули в колышащемся шлейфе. Двое служек вышли из ризницы, взяли жениха и невесту за руки. Священник начал беззвучно вершить обряд. Пановский, читая по губам, повто­рял за ним слова. Служка повернулся к шаферу за кольцом, и Пановский торжественно протянул Хэнзарду обручальное кольцо. Это кольцо Бриди собственноручно изготовила из собственного ко­лечка, сняв с него камешек и опилив оправу, так что остался лишь гладкий золотой ободок. Хэнзард надел кольцо на палец Бриджетты и склонился к ней, чтобы поцеловать. Когда их губы почти сопри­коснулись, она шепнула:

— Скажи это еще раз. — Да,— прошептал он.

Потом они поцеловались, уже не просто влюбленные, а муж и жена, отныне и до тех пор, пока их не разлучит смерть.

— Я написал для этого случая эпиталаму,— заявил Пановский.— Кто-нибудь хочет послушать небольшую эпиталаму?

— Потом,— сказала Джет.— Эпиталамы хороши за обедом. Суб-первые невеста и жених повернулись и под неслышную му­зыку покинули церковь. Бриди перемотала пленку, заменив Вагнера на Мендельсона. Хэнзард и Бриджетта закончили свой поцелуй.

— Дай на тебя взглянуть,— сказал Хэнзард, широко улыбаясь. Она отступила на шаг назад, а потом, когда прогремел выстрел, откачнулась еще. На самодельном свадебном платье чуть ниже сер­дца проступила кровь. Улыбка исчезла из глаз Бриджетты и с ее губ. Хэнзард подхватил Бриджетту на руки. Она была мертва.

— Вот вам раз! — прокричал полузнакомый голос. Хэнзард повернулся и. увидел Уорсоу, стоявшего в проходе, в самой гуще гостей.

— А вот и два! — грохнул еще один выстрел, однако Бриди, в которую он был направлен, успела метнуться в сторону.

— Ложись! — заорал Хэнзард, хотя сам и не думал слушаться собственного приказа.

Джет схватила кресло одного из Пановских и укатила его в ризни­цу. Бриди и последняя Бриджетт нырнули в пол. Второй Пановский уехал куда-то сам, Хэнзард не видел его, хотя, по правде, он вообще ничего не видел кроме пятна крови, расползающегося по свадебному платью. Забытый магнитофон гремел маршем Мендельсона.

— Скотина! — кричал голос Пановского.— Подлая скотина!

Пановский ехал в кресле по центральному проходу прямо сквозь толпу людей. Он целился в Уорсоу из револьвера, но даже издали было видно, насколько неверен прицел. Бабахнули третий и четвер­тый выстрелы — сначала револьвер, потом винтовка, и Пановский свесился со своего кресла. От толчка колеса погрузились в пол, но это не замедлило движения кресла, и скоро оно вместе со скрючив­шимся телом утонуло в полу.

Хэнзард понимал, что надо действовать, но не мог отпустить еще теплое тело своей жены.

Новый выстрел — и магнитофон смолк.

— Это было глупо, Хэнзард,— издевательски выкрикнул Уор­соу.— Тебе не стоило играть эту музыку. Если бы не она, я бы не узнал, где тебя искать.

Хэнзард осторожно опустил тело на пол, ни на мгновение не сводя глаз с убийцы.

— Не боись, капитан, я не трону тебя, пока не перебью всех твоих дружков. Только потом я займусь тобой. Ведь у меня есть к тебе небольшой счетец, не забыл?

Хэнзард сунул руку в карман за пистолетом, который дал ему Пановский, но движение было слишком медленным.

— Не глупи, капитан. Я нажму на курок прежде чем ты успеешь вытащить свою пукалку. Подними руки и скажи бабам и второму старику, чтобы они вылезали оттуда, где прячутся. Если они будут паиньками, я, может, и не стану их убивать. Ну так как?

Хэнзард стоял молча. Никакой сознательной мысли не было в его голове, Хэнзард впал в ступор и просто ничего не воспринимал.

Откуда-то со стороны донесся неразборчивый женский крик. Уорсоу резко повернулся, чтобы встретить угрозу, и в этот момент сверху на него свалилось кресло Пановского. Уорсоу стоял у самого выхода, под хорами, кресло, пробив низкий потолок, упало оттуда. Оно едва не задело Уорсоу, которому пришлось отпрыгнуть в сто­рону. Этих секунд Хэнзарду хватило на то, чтобы прийти в себя, выхватить пистолет и разрядить его в противника.

Джет сбежала с хоров, бросилась к Хэнзарду. Она сбивчиво гово­рила:

— Я думала, что… Ой, ты ранен?.. а потом обежала церковь и по наружной лестнице, на хоры… я все слышала, что он говорил… а кресло такое тяжелое…

Джет обхватила Хэнзарда, он позволил себя обнять, но стоял, словно окаменев, подбородок его напрягся, глаза погасли и утратили всякое выражение.

Когда она его отпустила, он подошел и перевернул тело Уорсоу.

— Три раза,— произнес он бесцветно.— Первый раз в передат­чике, потом на насосной станции. А теперь — здесь. Кажется, я трачу все свое время, убивая одного-единственного мерзавца.

Бриди и Бриджетт вошли через главную дверь, навстречу потоку уходящих гостей.

— Бернар убит,— объявила Бриди.— Мы нашли его в подвале. А где другой Бернар?

— В ризнице,— ответила Джет.— Сидит в гардеробе священника. Это он придумал, чтобы я скинула его кресло. Он сказал, что я так же плохо прицелюсь из пистолета, как и его двойник, а креслом попасть все-таки легче.

— Неужели мне всю жизнь придется убивать его? — сказал Хэнзард вслух, хотя было ясно, что говорит он с самим собой. Потом он заметил окруживших его женщин.

— Уйдите, пожалуйста, все уйдите. Мне бы не хотелось видеть… ваши лица… когда ее…— Он отвернулся и пошел к алтарю, где лежала мертвая Бриджетта.

Джет пыталась что-то возразить, но Бриди ее остановила. По­корно кивнув, Джет поехала с пустым креслом в ризницу. Бриди и Бриджетт выволокли тело Уорсоу из церкви. Через пять минут Джет вернулась, чтобы спросить, надо ли им ждать Хэнзарда.

— Я хочу провести ночь здесь,— сказал Хэнзард,— со своей невестой.

Джет ушла. В церкви появились уборщики. Они подмели и вы­мыли пол, но не смыли кровавые пятна и не заметили валяющейся в проходе истрепанной книги “Война сержанта Уорсоу”.

Потух свет. В темноте Хэнзард наконец позволил себе заплакать. Много лет прошло с тех пор, когда из его глаз текли слезы. Хэнзард совсем разучился плакать.

Перед жестоким фактом смерти говорить нечего. Лучше будет, если мы, подобно трем женщинам, оставим Хэнзарда одного. Его горе, так же и его любовь, не может занимать слишком много места в нашем рассказе, который уже близится к концу.

Глава 15 Вольфганг Амадей Моцарт

Нельзя не сказать, до чего странной и противоречивой была скорбь Хэнзарда. Ведь та, которая умерла на его глазах, не была мертва. Мало того что она была жива, она была жива трижды! И хотя ни одна из Бриджетт не произнесла этих слов, все равно, ежедневный и неизбежный факт их присутствия (ее присутствия!) постепенно влиял на Хэнзарда. С одной стороны, постоянное напоминание толь­ко бередило его рану, но с другой, ему было все труднее убеждать себя, что утрата невосполнима.

Что касается уцелевшего Пановского и трех Бриджетт, то они приняли происшедшее довольно спокойно, .поскольку уже давно свыклись с мыслью о взаимозаменяемости.

Кроме того, еще одна мысль отрезвляла любое горе. Через неде­лю… через шесть дней… пять дней — будут мертвы все. Три остав­шихся Бриджетты, Пановский и сам Хэнзард и все население ре­ального мира. В какие бы бездны отчаяния ни опускался Хэнзард, но и там он продолжал ощущать, как одна за другой ускользают минуты и День Гнева подходит все ближе, словно стена тумана, наплывающая со стороны реки.

Вечером двадцать седьмого мая Пановский созвал всех к себе.

— Уважаемые сограждане! Перед нами встает вопрос: как мы проведем оставшееся время? Если кто желает, то в аптечке у Бриди можно найти небольшой запас ЛСД.

Хэнзард покачал головой.

— Я тоже полагаю, что пока не стоит,— согласился Пановский.— Хотя не будем зарекаться, возможно, мы и передумаем. Если кто-нибудь запаникует, он всегда может обратиться к этому лекарству. Я слышал, что наркотики полезны для неизлечимых раковых боль­ных, а рак и атомная бомба у меня почему-то всегда ассоциирова­лись. Кроме того, если кому-то станет невтерпеж, в подвале у нас сколько угодно хорошего бренди и шотландского виски. Но я бы очень серьезно предложил то, что советовал один расстрига-священ­ник на тайном религиозном семинаре в концлагере моей юности. Если ты знаешь, что близок Судный День, занимайся повседневными делами. Все другие поступки отдают лицемерием. Что касается меня, я собираюсь пролистать математический трактат, который Берна? суб-первый только что прислал мне.

Совет был хорош, но Хэнзарду было не так-то просто следовать ему. Со смертью Бриджетты в его жизни “распалась связь времен”. Обыденность не могла привлечь Хэнзарда, зато колоссальность при­ближающейся катастрофы умаляла его личную скорбь. Не исклю­чено, что именно это и привело его к решению неразрешимой зада­чи — каким образом спасти мир от войны и вместе с тем вернуть себе возможность вволю упиваться своим горем.

А может, ему просто повезло.

В любом случае в положении Хэнзарда не оставалось ничего иного, как слушать музыку. Поначалу он выбирал самые элегические опусы из фонотеки Пановского. “Песня Земли”, “Зимний путь”, “Торже­ственная месса”. Музыка поднимала его на тот уровень экзистенции, какого он никогда не знавал даже во времена подросткового “штурм унд дранг”. Казалось, что-то в Хэнзарде уже знало, что решение, которое он неосознанно ищет, скрыто за переменчивыми, серебри­стыми завесами мелодий. Хэнзард хотел обратиться к Баху, но в фонотеке Пановского были только скрипичные сонаты и “Хорошо Темперированный Клавир”. И вновь, хотя все еще неопределенно, он ощутил, что ключ к тайне уже близок, но когда Хэнзард пытался прикоснуться к нему, тот ускользал, как рыба ускользает в пруду от протянутой руки.

В конце концов, решение подсказал Моцарт. В первый же день, слушая “Дон Жуана”, Хэнзард почувствовал, как завеса распадается. Первым сигналом стало трио масок в конце первого акта, затем разрыв непрерывно расширялся, вплоть до пред­последнего эпизода, когда донна Эльвира появляется, чтобы пре­рвать пирушку Дон Жуана. Тот насмехается над предупреждения­ми, Эльвира поворачивается, чтобы уйти… и кричит — в оркестре гремит мощный ре-минорный аккорд,— и в комнату входит Статуя Командора, чтобы утащить нераскаявшегося дона в ад.

Хэнзард остановил пленку, перемотал ее назад и прослушал сцену снова, начиная с крика донны Эльвиры. Завеса раздалась.

— Аккорд,— сказал он.— Конечно же, аккорд. Он поднялся, чтобы найти Пановского, но увидел, что старик сидит рядом и тоже слушает оперу.

— Доктор Пановский!

— Не прерывайте музыку! И никогда больше не говорите этого дурацкого слова “доктор”.

Хэнзард выключил магнитофон в момент кульминационного раз­говора Дона Жуана со Статуей Командора.

— Простите, но мне нужно вам сказать. Я придумал, как свя­заться с реальным миром. Это некоторым образом связано с музы­кой, но это не только музыка. Я не уверен, что моя догадка правильна, — ведь вы говорили, что связи не может быть. Но мне кажется…

— Вы прервали самый потрясающий музыкальный эпизод!

— Я создам аккорд!

— Вы несомненно правы,— ответил Пановский уже не так раз­драженно,— что Моцарт способен показать нам гармонию, охваты­вающую весь мир, но, как это ни прискорбно, искусство и реаль­ность — разные вещи. Вы перевозбудились, Натан. Постарайтесь успокоиться.

— Да нет же! Говорю вам, что есть способ. Вы можете поговорить с Пановским суб-первым, вновь стать одним человеком с ним, вос­становить свое разрушенное единство. Надо смешаться с его телом и его мозгом. Возможно, когда он будет спать. Тогда и получится аккорд.

В глазах Пановского появился блеск.

— Какой же я дурак,— прошептал он, затем сделал паузу, словно ожидая, что ему возразят или с ним согласятся, но, не дождавшись отклика, продолжил:

— Я идиот. Совершенно верно, аккорд — прекрасная аналогия, но имейте в виду — всего лишь аналогия. Так что я еще не вполне уверен. Хотя взаимосвязь между человеком реального мира и его эхом для меня очевидна — это же элементарная пропорциональность, но не знаю, достаточно ли это­го. Надо считать, а в оставшееся время я не успею построить математическую модель.

— Не надо никакой модели, просто сделайте это.

— Но какая красивая аналогия! — Пановский прикрыл глаза, его пальцы двигались, словно беззвучно играя на рояле.— Вы на­жимаете “до” в средней октаве и, одновременно, “до” октавой выше. Ухо не может разделить двух нот, обертоны сливаются в единый аккорд.

— Обертонами будут ткани тела,— серьезно рассуждал Хэн­зард,— мускулатура, отпечатки памяти в мозгу, группа крови — вся структура организма. Совместите две одинаковые структуры, и они войдут в резонанс, сплетутся.

— Да, в ваших рассуждениях проглядывает естественная гармо­ния.

— И как вы считаете, станет тогда возможным общение?

— Откуда я могу знать это, не имея ровным счетом никаких доказательств? Но шанс есть, и я обязан им воспользоваться. Но если получится, Натан, это же будет значить, что мы с вами, словно в самом пошлом фильме, в последнюю минуту спасли мир! Ну что вы опять нахмурились? Чего вам теперь не хватает? Вы сомневаетесь в моем плане? Так знайте, что у Наполеона тоже были свои скеп­тики, что не помешало ему далеко пойти. Нет, я абсолютно уверен, что если я свяжусь с Пановским суб-первым, мы спасем мир. Да-да, именно спасем, хоть это и звучит напыщенно. Теперь осталось найти этого джентльмена… Ну вот, кто помянет черта…

В библиотеку сквозь открытую дверь вкатился Пановский.

— Вы должны были ожидать меня около передатчика,— недо­вольно сказал он.— Не думайте, что входить в пустой дом — радо­стное занятие. Ну что вы двое уставились на меня, словно я приви­дение? Да, я действительно привидение, и вы должны это знать. Кстати,— повернулся он к Хэнзарду,— нас, кажется, еще не пред­ставили друг другу.

— Вы не Пановский суб-первый,— сказал Хэнзард.

— Вы мыслите по-армейски — кратко и верно. Пановский только что отправился в Москву. Вы должны были знать — я отмечал это в календаре.

— А Бриджетта? — спросил двойник.

— Отправилась вместе с ним.

— Надолго?

— До второго июня, когда Малинова повторит свою “Жизель”. Господи, Бернар, в чем дело? Вы выглядите так, будто я только что объявил о конце света.

Часом позже разговор принял другое направление.

— Мне не справиться с такой работой,— возражал Хэнзард.

— Чепуха, Натан, там нечего делать. Перепаять несколько про­водов сумеет даже кретин. На марсианской базе наверняка есть запасные части. Вам понадобится не больше пятнадцати минут, чтобы превратить эти детали в то, что нам нужно.

— Но в лагере Джексон такой маленький передатчик!

— Сколько раз вам повторять, Натан, что размеры, так же как и расстояние, не имеют никакого значения. А энергию, которая вам нужна, даст обычная батарейка. Самое сложное — не собрать передатчик, а точно установить координаты. Я думаю, мы можем позволить себе один день потратить на тренировку. Вы когда-нибудь собирали усилитель?

— В школе.

— Тогда у вас не будет никаких трудностей. Усилитель много сложней передатчика. Давайте я покажу, что вы должны будете сделать. Пошли в лабораторию. Да, прямо сейчас. Нечего отлыни­вать… быстро, быстро.

Вечером двадцать девятого мая Хэнзард и Бриди стояли на Гоув-стрит и следили, как солдаты лагеря Джексон ходили сквозь стену насосной станции. Их количество сильно уменьшилось, Хэнзард насчитал меньше десятка.

Чтобы попасть на Марс, надо было использовать эти передатчики, работавшие в постоянном режиме, поскольку в лагере на ближайшие две недели не планировалось ни одного прыжка на Марс. А если бы у Пановского были координаты марсианского командного пункта, Хэнзард вообще мог бы отправиться с виллы Пановского, а не ехать зайцем через воздушный насос.

Наконец последний солдат покинул здание станции. Подождав еще полчаса, они осторожно перешли улицу и сквозь стену проникли на территорию станции. Весь свой багаж они катили в инвалидном кресле. Дверь насосной станции была открыта, суб-вторая вода вы­ливалась наружу, стекала с холма и образовывала возле стены нечто вроде рва, окружающего крепость. По счастью, ров оказался мелким, его удалось перейти, лишь немного промочив ноги. В самой станции вода стояла на несколько дюймов, а из передатчика хлестал водо­пад — эхо воды, передаваемой на Марс. Холодный ветер из пере­датчика воздуха шевелил их одежду.

— Теперь,— отрывисто сказала Бриди,— попробуем разобраться, на какой из пунктов они ведут передачу. Походи за техниками и посмотри, что они делают. А я осмотрю оборудование.

Через пять минут они нашли переключатель, управляющий по­дачей воздуха. Они проследили два полных цикла передач, во время которых воздух последовательно направлялся на каждый из коман­дных пунктов. Между передачами был перерыв, в среднем около пяти секунд. Только в это время Хэнзард мог безопасно войти в камеру передатчика — ошибись он хоть на одну секунду, и его передадут на Марс по кускам, как это случилось с головой Уорсоу.

— Ничего не получится, времени не хватит,— несчастным голо­сом сказала Бриди.

— Времени хватит,— ответил Хэнзард.

Они надули резиновый матрац, который надо было бросить на пол камеры. Без этой прокладки какая-нибудь существенная часть Хэнзарда могла провалиться сквозь пол и остаться на Земле.

Хэнзард извлек дыхательное оборудование, которое было укреп­лено под креслом Пановского. На Марсе не будет суб-второго воз­духа, так что ему придется захватить воздух с собой. Он натянул хрупкого вида пластиковую маску, закрепил ее у себя на горле и повернул вентиль, регулирующий подачу кислорода.

— Три, четыре, пять,— сказал он,— я иду искать. Эти слова были неосознанным отзвуком дурашливой игры, в которую он играл так недавно. Бриди что-то сказала, но сквозь плотную маску он ничего не услышал. Она встала перед ним и повторила слова, утрируя движения губ и поясняя сказанное жес­тами:

— Мы… ВаС… лЮбиМ. Хэнзард коротко кивнул головой.

— Я тоже,— прошептал он.

Бриди привстала на цыпочки, чтобы поцеловать его. Их губы соприкоснулись через пленку пластика.

— СчАстлиВо… ВоЗВраЩайся.

Он встал перед камерой передатчика. Бриди через плечо техника смотрела, как тот орудует переключателями. Она кивнула Хэнзарду, и он осторожно положил резиновый матрац на пол камеры и, про­скользнув сквозь тонкую металлическую стенку, распластался на нем. В то же мгновение матрац лопнул, и воздух с шумом стал выходить из него.

— О черт! — воскликнул Хэнзард.

Поворачивать обратно было уже поздно. В любой момент щелчок тумблера мог послать его на Марс.

Мучительно тянулись секунды. Хэнзард вспомнил, как он в про­шлый раз проходил через передатчик: долгое ожидание, рука, про­совывающаяся сквозь стену камеры…

Хэнзард вздохнул, он понял, что уже прибыл на место, а матрац лопнул в момент перехода оттого, что его нижняя часть провалилась в пол и осталась за пределами передающего поля. Так что матрац все-таки спас Хэнзарда, поскольку продырявиться мог сам Хэнзард или, скажем, кислородная маска.

Хэнзард встал на ноги и шагнул вперед в непроницаемой тьме передающей камеры. Он нащупал стену и прошел сквозь нее. В первом же светлом помещении он увидел генерала Питмана. Рядом с ним сидел и пил кофе капитан армии Соединенных Штатов Аме­рики — Натан Хэнзард.

Ни один человек еще не казался Хэнзарду таким странным, как это капитан.

…матрац лопнул, и воздух с шумом стал выходить из него.

— О, черт! — воскликнул Хэнзард и тут же почувствовал, как расступается под ним пол. Суб-третий Хэнзард, слишком невеще­ственный, чтобы его могла удержать энергия реального мира, начал медленно тонуть в полу.

Воздушный передатчик, в отличие от того, что был установлен в лагере Джексон, передавал непрерывно, и каждая передача рождала бесконечную цепь отзвуков на Земле и на Марсе.

Долгое, нескончаемое эхо.

Осознав безнадежность ситуации, Хэнзард суб-третий перекрыл подачу кислорода в маску. Бесчисленное множество Натанов Хэнзардов, каждый из которых был тенью тени, сделало то же самое. Они умерли, цепляясь за одну спасительную мысль:

“Я надеюсь, что у него получится”.

Глава 16 Аккорд

— Что-то вы, Натан, неважно выглядите. Впрочем, это и не уди­вительно. Не думаю, чтобы у меня тоже был слишком цветущий вид.

Генерал Питман кривил душой. Если говорить о нем, то лучшего определения, чем “цветущий вид”, нельзя было отыскать. Если Хэнзард за последние недели словно постарел лет на десять, то генерал стал странно и неуместно моложав. Его манеры приобрели непривычную свободу, если не сказать

— развязность. Форменный галстук был завязан небрежно, воротник рубашки расстегнут. Во­лосы генерала нуждались в стрижке, ботинки — в сапожной щетке. В походке появилась легкость, жесты стали резкими, речь убыстри­лась. Ничего подобного прежде за ним не замечалось. Так в октябрь­ский полдень погода может напомнить о весне.

Хэнзард безучастно разглядывал маслянистые полоски на повер­хности кофе в своей чашке. С заметным усилием он оторвался от этого занятия и заставил себя произнести:

— Нет, сэр.

— Должно быть, вам не хватает витаминов. Я заметил, что вы не всегда приходите обедать. Мы должны заботиться о своем здо­ровье. Крепкое здоровье

— самое большое наше достояние.

Хэнзард не мог понять, издевается над ним генерал или он в самом деле не видит неуместности тех благоглупостей, что он изрекает.

— Если бы я был Юлием Цезарем, я бы остерегался человека вроде вас, который “тощ, в глазах холодный блеск”.

Последнее замечание было не лишено смысла, поэтому Хэнзард сделал усилие, чтобы ответить:

— Какому блеску прикажете быть в моих глазах, ежели нас кормят исключительно замороженными блюдами? Достаньте на обед что-нибудь другое, и я сразу оттаю.

Смех Питмана был явно непропорционален натянутому калам­буру его помощника. Отсмеявшись, генерал разразился филиппикой в адрес армейского питания. Речь генерала была не просто обличи­тельной, она была остроумной. Хэнзард невольно заулыбался, слу­шая ее.

В том же духе они продолжали беседовать, коротая вечер за чашкой не по-вечернему крепкого кофе. Вот уже две недели, с тех пор, как стало ясно, что приказ не будет отменен, они говорили о чем угодно, кроме бомбы.

Хэнзард-2 глядел на себя настоящего с чувством, близким к ужасу. Он видел тусклую улыбку, бегающие глаза, способные остановиться лишь на кофейной чашке; лицо — бледное, с дряблой, потерявшей упругость кожей. Но самое ошеломляющее в облике марсианского Хэнзарда — это было ощущение фальши. Слов, которые произно­сились, не было слышно, но, вне всякого сомнения, все эти слова были ложью.

В двадцать один час тридцать минут Хэнзард-1 допил кофе и, сопровождаемый Хэнзардом-2, вышел в коридор. Началось бесцель­ное и неестественное хождение. Во время этой маниакальной про­гулки Хэнзард-2 испытал еще одно потрясение, встретив выходящего из туалета Уорсоу, который осклабился и пробормотал в спину капитана несколько эпитетов, вполне понятных даже для неумею­щего читать по губам. Хэнзарда не удивило такое отношение со стороны Уорсоу, зато он неожиданно поразился привычному для военного человека факту, что Уорсоу, несмотря на свою ненависть, должен ему подчиняться. Отсюда оставался всего лишь шаг до обоб­щения: как странно все-таки устроен мир, люди в котором добро­вольно покоряются невидимым путам условностей — и Хэнзард ничуть не меньше, чем Уорсоу.

Более того, высокоморальный капитан Хэнзард связан сильнее, чем кто бы то ни было, поскольку безо всяких серьезных причин, а только потому, что такого поступка от него ждали, готов участвовать в уничтожении человечества, в попрании всего, что он считал мо­ральным. Вряд ли можно полагать утешением, что на Земле живут миллионы столь же податливых людей.

Наконец Хэнзард-1 закончил прогулку и заперся у себя. Офицер­ская каюта, в которой жил Хэнзард, напоминала скорее тупиковое ответвление коридора, чем комнату, и даже несколько огрызков светлого дерева, пытающихся притвориться мебелью, не придавали ей жилого вида.

Хэнзард надеялся, что прототип уляжется спать, но тот достал из стенного шкафчика книгу и уселся читать.

Это была Библия. Хэнзард не заглядывал в Библию с тех пор, как четверть века назад готовился к конфирмации, и сейчас с удивле­нием взирал на листы с нудными библейскими изречениями и на того, кто сидел над этими листами, выискивая в них сокровенный смысл. Этот угрюмый нервничающий незнакомец все меньше напоминал Хэнзарду-2 себя. Неужели с ним можно добиться полного единения?

А впрочем, можно попробовать. Ведь религия предназначена как раз для таких моментов, когда рушатся последние надежды и “че­ловек ходит подобно призраку”.

Однако проку от Библии видно не было. Во-первых, она чересчур толстая. К тому же, ни единое место в этом томе не казалось подходящим для данного случая. Пророки, апостолы, поблекший образ Христа, который, как говорят, страдал среди сусальных пей­зажей ради Хэнзарда — все никуда не годилось. На краю гибели оказалось так же трудно верить в воскрешение и жизнь вечную, как и в четырнадцать лет, когда он, уступая родителям, согласился на конфирмацию. Интересно, зачем это было нужно родителям? Неу­жели они тоже всего лишь уступали обветшавшим условностям?

Нет, он не нашел утешения, но испытал извращенную радость, вроде той, которую получаешь, когда мучаешь себя, раздражая больной зуб. Мазохистское наслаждение получал он, перечитывая те строки священных книг — Иова, Экклезиаста, Иеремии,— кото­рые укрепляли и усиливали его неверие:

“И сказал я в сердце моем: “и меня постигнет та же участь, что и глупого: к чему же я сделался очень мудрым?” И сказал я в сердце моем, что и это — суета; Потому что мудрого не будут помнить вечно, как и глупого; в грядущие дни все будет забыто, и увымудрый умирает наравне с глупым.

И возненавидел я жизнь, потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем; ибо все — суета и томление духа!”

Хэнзард понимал, что лучше всего вступать в контакт во сне, когда прихотливые мелодии бодрствующего сознания будут при­глушены и будет звучать лишь простое “до” Хэнзарда-1 и октавой ниже — “до” Хэнзарда-2. И все же ему не терпелось попробовать.

“Сейчас,— подумал он,— может получиться”.

Он осторожно опустился в сидящее тело прототипа. Странно и не слишком приятно ощущать, как совмещается реальная и призрачная плоть, как на мгновение пресекается дыхание, а затем возобновля­ется, синхронизировавшись с дыханием Хэнзарда-1. Зрение сперва замутилось, а потом он обнаружил, что его глаза скользят по пе­чатному тексту, не читая, а лишь наблюдая, как мимо движутся буквы.

Он сосредоточился на смысле текста и попытался привести себя в то эмоциональное состояние, которое, по его соображениям, дол­жно быть у Хэнзарда-1. Но хотя он ощущал, как две гортани одинаково вибрируют от непроизнесенных фонем, два разума про­должали существовать совершенно раздельно. Порой ему казалось, что память пробуждается с какой-то странной независимостью, или мимолетно ощущал отголоски чужой печали, но эти ощущения скорее напоминали иллюзорное восприятие, когда нам кажется, будто мы видим что-то краем глаза, но стоит взглянуть на поме­рещившийся образ в упор, как он скрывается в той тьме, из которой явился.

Ничего не получалось. Хэнзард нехотя отделил себя от тела двой­ника, решив ждать, пока тот не уснет.

Хэнзард не мог уснуть. Весь последний месяц он принимал все более сильные дозы снотворного, и теперь оно перестало действовать. Он лежал в темноте на койке, вспоминая, как ребенком лежал ночами без сна, пытаясь силой воображения перенестись из спальни куда-нибудь далеко-далеко, например — на Марс, и веря, что если хорошенько притвориться, то так оно и выйдет.

Вот именно, так оно и вышло, точь-в-точь так.

Ну, и что дальше? В какие еще миры он мог бы послать себя силой воображения? Например — в безумие: великолепное радостное бе­зумие, которое так скрашивает жизнь Питмана. Или в сон? Он вспомнил Шекспира: “Умереть, уснуть.— Уснуть! И видеть сны, быть может? Вот в чем трудность”.

Он поднялся с койки, поправил рубашку и вышел в коридор. Куда теперь?

В обсерватории он замер у обзорного окна, глядя на мертвые камни Марса. В юности он был уверен, что Марс кишит жизнью. Даже когда появились снимки, сделанные “Маринером” (ему тогда было тринадцать), он не мог им поверить. В тринадцать лет никто не верит в существование такой штуки, как смерть.

По часам командного пункта было полпервого ночи, а снаружи наступало утро. Ярко освещенные скалы отбрасывали такие густые тени, что глаза начинали болеть, если глядеть слишком долго.

“Ложись спать, ублюдок! — со злостью думал Хэнзард-2.— Спи, кому говорят!”

Он нервно расхаживал по обсерватории, боясь, что если присядет, то может незаметно уснуть. Он нарочно не спал всю предыдущую ночь, чтобы не страдать сегодня от бессонницы, и теперь мучился от собственной предусмотрительности.

Хэнзард-1 сидел, глядя на марсианский пейзаж. Что привлекало его в этой бесплодной пустыне?

Все-таки в конце концов Хэнзард вернулся в свою комнату и, не раздеваясь, лег на койку. В темноте было невозможно узнать, спит ли он, и потому пришлось рискнуть еще раз.

Глаза Хэнзарда-1 были закрыты, челюсть расслабилась, приотк­рыв рот, легкие глубоко вдыхали воздух. Его рука разжалась, чтобы взять ящик с патронами, потому что на охоте им может потребо­ваться много патронов. “На какую дичь?” — спросил он, но взрослые продолжали разговаривать резкими, как у циркульной пилы, голо­сами, не обращая на него внимания. Он шел по полю, усеянному острыми черными камнями, при каждом шаге из-под ног взлетали рои жужжащих мух. Патронный ящик был таким тяжелым, а он — таким маленьким: это было нечестно! Просто удивительно, как мало людей здесь, на Марсе… должно быть, они заперты под землей или еще где-то. Почему он не взял винтовку вместо этого ящика? Хотя вот она, винтовка — у него в руках. Он совершенно один с винтовкой в руках среди выжженных камней. Глаза запорошило пеплом, и слезы текут по щекам. Он шел к пламени, метавшемуся на гори­зонте. Винтовку он держал, как его учили, но она была такая тяжелая и все время опускалась к земле. Какой-то человек поливал рис огнем из пластикового садового шланга. Тогда он уперся при­кладом в землю, потому что был слишком мал и не мог стрелять по-другому. Он глядел на человека со шлангом, на его странную военную форму. Хэнзард ненавидел этого человека как никогда и никого в мире. Мужчина с лицом Хэнзарда направил на него огнемет, и оба они проснулись, крича одним и тем же криком.

— Это было нехорошо,— сказал он, удивляясь, что понадобилось так много времени, чтобы понять и произнести вслух эту самооче­видную истину.

Потом откуда-то из полузнакомых глубин естества пришли словно не им сказанные слова:

— Это и сейчас нехорошо.

Он печально покачал головой. Хорошо или нет, с этим он не может поделать ничего.

— Нет, ты можешь! — настаивал голос. Хэнзарду казалось, что, проснувшись, он продолжает видеть сон. Голос был его голосом и, в то же время, принадлежал не ему.

Хэнзард расслабился и разрешил себе улыбнуться. Он сошел с ума! Боже, какое это облегчение! Любопытно было бы посмотреть сейчас на себя со стороны, понаблюдать, что он делает…

— Слушай меня! — сказал его чужой голос, и он прислушался.

Глава 17 Катаклизм

— Доброе утро, Натан! Я вижу, к вам вернулся аппетит.

— Да, аппетит вернулся за все прошедшие дни. Сколько бы я ни ел, желудок кажется пустым, как барабан. Как вам понравится, если я съем сегодня обеды за все пропущенные дни?

— О, да у вас еще и настроение хорошее! Поздравляю с возвра­щением к цивилизации. Мне вас сильно недоставало.

— Надеюсь, я вернулся в подходящий момент?

Питман неуверенно взглянул на подчиненного: это что, шутка? Прямо скажем — она не слишком удачна, поэтому генерал ограни­чился чуть заметной улыбкой, показывающей, что шутку он уловил.

— Вы уже приготовили кофе?

— Да, но боюсь, я сделал его малость крепковатым. Генерал Питман налил себе чашечку и отхлебнул маленький глоточек.

— Да, чуть-чуть крепковато.

Питман заколебался, выбирая, пить ли ему этот кофе или подо­ждать, пока вновь закипит вода, но потом решил, что сойдет и так.

— Я тут думал…— начал Хэнзард.

— В армии мы стараемся не поощрять думанье,— благодушно перебил Питман.

Он отделил от брикета два ломтика замороженного хлеба и за­правил их в тостер.

— Я думал о том, что вы говорили в тот день, когда я только что прибыл сюда. Я полагаю, что вы были правы.

— Это меня ничуть не удивляет,— генерал поморщился от вто­рого глотка кофе,— но вам, Натан, придется напомнить тот случай. Я говорю так много верных вещей…

— Вы говорили, что использовать бомбы — это геноцид.

— Неужели я действительно сказал такое? Вероятно, это было сказано в гипотетическом смысле. Что касается лично меня, то я не испытываю ничего, кроме презрения, к людям, распаляющим свою совесть громкими словами, и особенно — этим словом. Вы же пони­маете, что нельзя выиграть войну, не разбив яиц,— Питман, очень довольный удачным совпадением, аккуратно вылил на электриче­скую сковородку два яйца.— Поэтому я надеюсь, что вы не относи­тесь к подобным разговорам чересчур серьезно. В вашем возрасте уже не следует быть таким смертельно серьезным.

— Однако, если это слово вообще имеет смысл…

— Вот именно, Натан! Вы верно поняли суть дела. Оно не имеет смысла. Это просто красная тряпка, чтобы махать ею перед либера­лами.

— Но ведь есть классический пример геноцида.

— Да?..— генерал Питман с усмешкой взглянул на Хэнзарда, словно подзадоривая его продолжать. В уголках генеральского рта играла бесовская улыбка.— Вы имели в виду Германию? Что ж, давайте обсудим этот ваш пример. Я согласен — Освенцим был большой глупостью. Не понимаю, кому могла понадобиться такая бессмысленная трата человеческих ресурсов. Ну и, конечно, методы, которыми все это достигалось — именно они породили большинство предрассудков. Подобные заблуждения трудно рассеять, они глубоко внедряются в сознание — вот что, с моей точки зрения, хуже всего. Но сейчас эти предрассудки не имеют к делу никакого отношения. Бомба — самое демократичное оружие, какое только можно пред­ставить. Она не делает ни малейших различий между людьми. Вот так-то. А кофе вы, Натан, делаете вшиво.

— А вы, генерал, шутите непристойно.

— Ну, знаете ли, это уже граничит с наглостью. Но мне хочется продолжить беседу, и я пропускаю ваши слова мимо ушей.

— Вкус кофе станет получше, если добавить молоко и сахар.

— Какой варварский обычай! — посетовал Питман, однако совету Натана последовал.

— Варварский? — переспросил Хэнзард.— С каких пор вы стали обращать внимание на такой предрассудок, как варварство? Питман совершенно искренне рассмеялся.

— Это уже лучше, Натан, я снова вас узнаю. Видите ли, к такого рода вопросам надо подходить осторожно. Кстати, не желаете ли ломтик хлеба — в отличие от кофе, он приготовлен неплохо. Так вот, не кажется ли вам, что вся жизнь…— нож выскользнул из руки генерала и со стуком упал на пол, но Питман, кажется, и не заметил этого. Справившись с внезапно отяжелевшим языком, он закончил фразу: — …вся жизнь — это огромная и бессмысленная трата чело­веческих ресурсов.

Питман слабо засмеялся, потом поднял глаза на Хэнзарда.

— О, Натан, уберите ваш пистолет… Вы что, думаете, я нападу на вас со столовым ножом? Вы же видите, мне нехорошо, я слишком ослаб…— он прикрыл глаза.— Натан, из вашего благородного по­ступка не выйдет ничего хорошего. Совсем ничего… Если бы вы потерпели до последней минуты, то, может быть, смогли бы оста­новить меня. Но ведь на Марсе есть и другие базы. Как вы остановите их? А Россию?.. Какой глупый Натан… зачем вы меня отравили?

Хэнзард холодно глядел на генерала. Питман осторожно откинул­ся на спинку стула, так, чтобы не упасть после потери сознания.

— Знаете, мне всегда было интересно… интересно, как я буду умирать… на что это похоже. Я скажу: мне это нравится…

Он заснул, улыбаясь.

Хэнзард усмехнулся. Он знал, что завтра проснувшийся Питман будет унижен и подавлен. В кофе не было ничего, кроме дозы снотворного, безусловно, несмертельной. Выходя из офицерской сто­ловой, Хэнзард запер за собой дверь.

Он вернулся в свою комнату и занялся тем, что Пановский назвал “небольшим перепаиванием проводов”. Стандартные блоки, в кото­рых надо было производить переделки, Хэнзард позаимствовал на складе. Пановский изрядно преуменьшил трудности работы, на самом деле она была не так проста, но Хэнзарда выручало то, что несколько часов назад он решал эту задачу под наблюдением Пановского.

Сейчас, когда счет времени пошел на минуты, казалось немыс­лимым заниматься электронными головоломками, но Хэнзард при­казал себе не торопиться. Слишком много было поставлено на кон, и второй попытки у него не будет.

Когда все было собрано, проверено и перепроверено, Хэнзард сложил свое хозяйство в две сумки, а самый существенный элемент спрятал отдельно в вентиляционном канале обсерватории.

Судьбе было угодно, чтобы на посту возле передатчика он обна­ружил Уорсоу.

— Рядовой Уорсоу, генерал приказал вам срочно явиться к нему в обсерваторию.

— Сэр? — на лице Уорсоу проступило сомнение, с чего бы это Питман возжелал видеть его.

— Я побуду на посту вместо вас, а вам лучше не заставлять его ждать. Подозреваю, что приказ как-то связан с нашивками, которых так недостает на вашем рукаве,— Хэнзард заговорщицки подмигнул.

Уорсоу четко козырнул и удалился.

“Еще один идиот,— подумал Хэнзард,— и он тоже уходит из моей жизни с улыбкой на лице”.

Все-таки хорошо, что не пришлось еще один, последний, раз убивать Уорсоу. Хэнзард не хотел больше никого убивать.

Он открыл помещение передатчика ключом, снятым с Питмана, подсоединил к передатчику самое главное из приспособлений, то, которое должно остаться на Марсе, и нажал кнопку. Буквы на стальной стене мгновенно изменились с “Марс” на “Земля”.

Он снова был дома, хотя времени, чтобы целовать родную землю, у него не было. Охрана, конечно, заметила, что передатчик сработал, и вряд ли Хэнзарда ждет сердечная встреча.

Он взглянул на часы: 14.18. Он успел вовремя — через две минуты у Хэнзарда-2 кончился бы воздух. Теперь оставалось разобраться с передатчиком лагеря Джексон. Хэнзард закончил последние соеди­нения и собрал передатчик, не нуждающийся в приемнике, в тот самый момент, когда стальная дверь распахнулась и внутрь ворва­лись охранники.

Они открыли шквальный огонь по человеку, которого уже не было в кабине.

Когда Пановский в первый раз обрисовал свой план, Хэнзард не поверил.

— Передатчик без приемника? — возразил он.— Вы же сами говорили, что это невозможно. Такая вещь действительно не имеет смысла.

— Подумаешь— смысл! — фыркнул Пановский.— Что вы по­нимаете в смысле? У тяготения есть смысл? Может быть, смысл есть у святой троицы? Или у квантово-волновых свойств элементарных частиц? Слава Божья сильнее проявляется в парадоксах, нежели в пошлых логических выкладках. Я был вполне искренен, когда гово­рил, что, вообще говоря, передатчик, работающий без приемника,— невозможен. Но это вовсе не значит, что его нельзя сделать. При­емник обязан находиться там, куда вы собираетесь зашвырнуть свои тюки. Так почему бы вам не отправить приемник туда вместе со всем остальным барахлом?

— А еще лучше было бы поднять себя самого за шнурки от ботинок,— добавил Хэнзард.

— Самый цимес,— невозмутимо продолжал Пановский,— за­ключается в словечке “мгновенно”. Если передача действительно происходит мгновенно, а не очень-очень быстро, скажем, как свет, то где находится ваша драгоценная туша в момент передачи? Еще тут — или уже там? Разгадка в том, что она сидит и здесь, и там одновременно. А отсюда — передатчик без приемника. Достаточно приклепать к объекту набор из трех передатчиков и трех приемни­ков, установить передатчики на “тут”, а приемники — на “там”, ткнуть кнопку и — бабах! Ну что, усекли?

Хэнзард мрачно помотал головой.

— Но вы же видели, как это действует. Вы уже путешествовали с этим хозяйством по всему дому.

— Да, разумеется. Но я скорей готов поверить, что тут действует — черная магия, а не законы природы, тем более что в ваших выкладках присутствует даже магическое число “три”.

— Числа и вправду обладают магическими свойствами, особенно число “три”. Но сейчас это число обусловлено другими причинами. Три точки определяют плоскость. Посредством воображаемой пло­скости, которую определяют три приемника, мы локализуем пере­даваемый объект в желаемой области пространства. Кажется, это должно быть ясно и ежу.

— Даже ежу видна дырка в ваших рассуждениях, доктор. Чтобы определить положение объекта в пространстве, требуется не три, а четыре точки. Это же обычная эвклидова геометрия.

— Можете получить по эвклидовой геометрии свою пятерку. Ра­зумеется, чтобы система заработала, должна быть четвертая пара “передатчик-приемник”. Но она не будет странствовать вместе с остальными. Она останется на месте и будет реперной точкой. По­ложение “тут” передатчиков и “там” приемников образуют две пи­рамиды с общей вершиной в фиксированной точке за пределами передаваемого объекта. Что теперь скажет ваш ежик, капитан?

— Где будет эта точка?

— На Марсе, конечно же. Где ей еще быть?

Первой точкой, для которой Пановский получил точные данные относительно ее координат — широты, долготы и высоты — был его собственный дом. Именно сюда явился Хэнзард после того, как покинул лагерь Джексон/Вирджиния. Пановский с Бриджеттой бы­ли в Москве, и Хэнзард вполне удачно оказался в одиночестве. Он поставил первый приемник-передатчик в обговоренном заранее ме­сте — за собранием сочинений Бульвера-Литтона. Затем, захватив сумки с остальным оборудованием, отправился в дальнейший путь, имея в запасе тридцать секунд опережения графика.

Куда труднее было получить достаточно точную информацию от­носительно двух других точек. Данные про пирамиду Хеопса Панов­ский нашел в одном из старых номеров “Вестника научной теософии”.

Хэнзард появился на вершине ветхой пирамиды. С высоты залитая лунным светом пустыня представляла столь замечательное зрелище, что Хэнзард, невзирая на срочность своей задачи, потратил чуть ли не десять секунд, любуясь расстилающимся внизу ландшафтом. Кто-то, возможно — турист, заметил силуэт Хэнзарда на фоне луны и стал что-то кричать. Ночной ветер относил слова в сторону, до Хэнзарда долетали разрозненные звуки, по которым нельзя было даже определить язык, не говоря уже о смысле слов. Хэнзард оставил вторую пару приборов на крошащихся камнях и двинулся дальше, к последней точке триангуляции.

Он обнаружил себя посреди огромного поля, залитого бетоном, из которого, довольно далеко друг от друга, выступали бугорки мо­гильных плит. Перед ним лежали восемьдесят акров мемориала погибшим во Вьетнаме. Мемориал был воздвигнут неподалеку от Канберры правительством либералов, которое вывело Австралию из войны. С великодушием, не имевшим аналогов в истории, прави­тельство почтило здесь память павших врагов в количестве, равном числу своих погибших.

Хэнзард установил последний приемник-передатчик на одном из надгробий. С того момента, как он оставил лагерь Джексон, прошла одна минута тридцать две секунды. Оставалось еще несколько се­кунд, чтобы почтить умерших.

— Война — это плохо,— сказал он убежденно.

Он мог бы еще добавить, что зло — необратимо, прошлое невоз­можно исправить. Мальчик мертв навсегда, и вполне возможно, что этот камень стоит на его могиле. Можно лишь не допускать нового зла. Но он ничего не сказал вслух. Последний долг погибшим был отдан, запас времени иссяк.

Хэнзард нажал кнопку на последнем передатчике-приемнике. Те­перь реле времени оставляло ему пятнадцать секунд на устройство личных дел. Хэнзард расстегнул вторую сумку и вынул оттуда нейтрализатор. Радиус его действия был около шести футов.

— Я бы посоветовал тебе сматываться отсюда,— сказал он сам себе.

Если быть точным, то это произнес Хэнзард-2, но ответа от Хэн-зарда-1 он не услышал.

Только теперь Хэнзард понял, что все это время обманывал сам себя. В какой-то неприкосновенной части мозга Хэнзард-1 давно принял решение и держал его в секрете от своего другого “Я”.

Спорить было поздно — почва под ногами Хэнзарда затвердела одним резким толчком. Хэнзард понял, что его машина сработала, и секунду назад реальная Земля переместилась на противоположную точку своей орбиты, ее ось перевернулась вверх тормашками, а здесь осталось только эхо прежней Земли.

— Этого не может быть,— сказал Хэнзард.— А если этот бред все-таки может быть, то он окажется пострашнее любой бомбы.

— Потухните, Натан! Вы что, еще не поняли, что я всегда прав?

— А вы подумали, что произойдет с населением реального мира? Все-таки их благополучие важнее нашего.

— Да, я подумал о них! Главным событием для них будет то, что люди северного полушария неожиданно увидят южные созвездия. Не исключено, что на ночной стороне Земли случится несколько кораблекрушений. Поверьте, это ничтожная плата по сравнению с тем, что они сами себе приготовили.

— Но как это может остановить бомбы? В любом случае они будут отправлены с Марса.

— Наплевать! Бомбы отправятся на спутники-приемники, кото­рые останутся вне передающего поля. Земля окажется по ту сторону Солнца, а спутники — здесь.

— И сбросят бомбы на Землю суб-вторую?

— Дважды наплевать. Не забывайте, что для первичной материи ничего вторичного не существует. С точки зрения бомб, Земля просто исчезнет. Кстати, эхо Земли не будет притягивать спутники, они улетят по касательным к своим орбитам и в конце концов попадают на Солнце.— Пановский ухмыльнулся.— Представляю, что поду­мают вояки с Марса, когда Земля неожиданно исчезнет из виду? Как по-вашему, они обвинят в этом русских?

Однако Хэнзард был не в том состоянии, чтобы шутить.

— Все равно я не могу поверить. Это же не теннисный мячик, который можно зашвырнуть куда угодно. Это же Земля, черт бы ее побрал! Целиком!

— Вы считаете это возражением? Надо бы знать, что большой масштаб только упрощает дело. Башенные часы появились раньше наручных, а ведь Солнечную систему постоянно сравнивают с ча­совым механизмом. Примите во внимание, что, сдвигая Землю, я ни в малейшей степени не теряю ее импульса. Если бы удалось направить Землю абсолютно точно, она продолжила бы свой путь по орбите плавно, как звезда русского балета. Такой же точности я гарантировать не могу, но расчеты показывают, что ничего особо страшного не случится.

— А переворот вверх ногами?

— Надо же как-то сохранить последовательность времен года, а они связаны с положением Земли на орбите. Я, по сути дела, пере­мещаю Землю на шесть месяцев вперед. Поворот земной оси ком­пенсирует этот сдвиг. Так что Земля полетит далеко и вверх тор­машками.

Хэнзарду было нечем дышать.

“Идиот! — со злостью думал Хэнзард-2.— Ну зачем ты остался в пределах поля нейтрализации? Зачем?”

“Какая теперь разница?” — в ответе была грусть, которую Хэнзард не мог признать за свою. Те шесть недель, что они прожили врозь, действительно сделали их разными людьми.

“Ты что, думаешь, вы теперь квиты? Полагаешь, твоя гибель сможет оплатить его смерть? Идиот”.

“Нет, это не из-за него”.

“Но тогда — почему? И как же Бриджетта?”

Хэнзард-1 не ответил или уже не смог ответить. Да для него и не было никакой Бриджетты.

Хэнзард-2 с трудом высвободил свое тело из кокона умершей плоти. Сброшенное тело не утонуло в почве, которой для него просто не существовало, а медленно поднялось вверх и поплыло над бетон­ным полем, словно воздушный шарик, сморщившийся к концу дол­гого дня. Притяжение Земли-2 не действовало на первичное веще­ство тела, и оно неотвратимо притягивалось реальной Луной, сто­явшей низко над горизонтом и скрытой сейчас облаками.

Луна, в свою очередь, начала медленное падение на Солнце, потому что больше никакая сила не удерживала ее на месте.

Какой-то отголосок, еще звучавший в глубине мозга Хэнзарда, подсказал ему, отчего Хэнзард суб-первый выбрал для себя смерть. Несмотря ни на что, он оставался прежним офицером, и невыпол­нение приказа было для него равносильно самому отвратительному из преступлений — предательству.

Хэнзард стащил с себя дыхательную маску, с которой не расста­вался с предыдущего вечера. Теперь у него снова был целый мир воздуха, которым можно дышать, мир земли, по которой можно ходить, мир людей, которые могли придать смысл его поступку и всей его жизни. Этот мир, эхо реального мира, был теперь его Реальным Миром. И войны, которая могла бы разрушить этот мир — не будет.

Глава 18 Счастливый конец

Такси остановилось около “Нью-Сент-Джорджа” — отеля, кото­рый при нормальном положении вещей был бы не по карману Хэн-зарду. Хэнзард спросил у портье, какой номер занимает Пановский. Случайно или нет, это оказался тот самый номер, который Хэнзард невидимо занимал сорок дней назад. Хэнзард застал Пановских в одиночестве, если, конечно, так можно сказать о двух людях.

— Натан! Я чертовски рад снова вас видеть! Едва избежав столкновения, они подкатили к нему на своих креслах.

— Я боялся,— сказал Пановский в камилавке,— что мне при­дется уехать, не повидавшись с вами.

— Он отправляется в Рим,— объяснил другой Пановский,— что­бы повидаться с папой, а поскольку Ватикан запретил людям пере­двигаться с помощью передатчиков, то Бернар летит самолетом. Вы, Натан, ведь и сами прилетели? Вас так долго не было!

Хэнзард, соглашаясь, кивнул.

— Египетские власти были ошарашены, обнаружив меня на вер­хушке пирамиды. А потом, когда стала исчезать Луна…

— Ох уж эта Луна! Я так глуп, что не заслуживаю будущей жизни. Пинок под задницу — вот чего я заслуживаю.

Хэнзард, скептически улыбаясь, выслушал тираду Пановского.

— Не хотите ли вы сказать, будто на самом деле просмотрели Луну? Продумали каждую мелочь, а Луну забыли? Пановские виновато взглянули друг на друга.

— Во всяком случае,— скромно сказал первый,— мы убедили в этом правительство.

— Не будем об этом,— вмешался второй Пановский.— Хотя правительство относится к нам уже не так бесчеловечно, но все же я уверен, что эта комната наверняка прослушивается. Скажите лучше, Натан, вы верите, что хотя бы иногда цель оправдывает средства? Конечно, без Луны не будет приливов, ни здесь, ни на суб-первой Земле, течения в океанах перепутаются, начнутся жут­кие бедствия, беспорядки, трагедии. Но главной цели мы все-таки достигли

— войны не было. Кроме того, я набросал план возвращения Луны. Его как раз объясняют русским — в этом деле без их помощи не обойтись. Надеюсь, русские тоже перестанут валять дурака и займутся Луной. Но это тебе расскажет Бернар, а я опаздываю на самолет. Натан, вам нужно что-нибудь в Риме? Хотите, я по блату организую вам свадьбу в соборе святого Иоанна, где служит сам папа?

— Убирайся к Его святейшеству, старый сводник. Ты же знаешь, капитан не любит, когда его водят на поводке.

Второй Пановский выкатился из комнаты, а первый, как ни в чем не бывало, продолжил беседу:

— На Луне сейчас застряло некоторое количество крайне озабо­ченных, я бы сказал — обезумевших русских. Никто из них не может понять, что приключилось с Солнечной системой. Точно так же и на Земле суб-первой ни один человек, кроме, конечно, меня, не догадывается, что происходит. А тамошний я скорее всего опасается, что кто-то независимо от него разработал передатчик нового типа и употребил его таким апокалиптическим образом. Зато здесь все это время я втолковывал президенту, куче всяких комиссий и, на­конец, даже журналистам: что, кем и для чего было сделано. Власти ужасно взбесились, но думаю, что втайне они рады такому исходу, вроде как матадор, очнувшийся в больнице и недоумевающий, как он остался жив после того, как проявил столько героизма. Они выслушали меня, но мало кто из них хоть что-то понял. Но те, кто понял,— поверили. И вот как мы поступили. На Землю суб-первую был передан ряд ученых и добровольцев-офицеров. Они попытаются сделать там то, что уже делали вы — реинтегрироваться со своими суб-первыми личностями. Когда у кого-нибудь из них это получится, он при помощи передатчика-приемника отправится на Луну и по­ступит с нею так же, как вы поступили с Землей. Луна суб-первая отправится к Земле, а нам оставит эхо, которое мы вернем на свою орбиту. От этого произойдет суб-третья Луна, которая, как ни пе­чально, когда-нибудь свалится на Солнце. Хотя не исключено, что ее обитатели решат отправить ее куда-нибудь еще. В самом деле, почему бы им этого не сделать? Приемники-передатчики у них есть. Они смогут путешествовать по Вселенной куда им заблагорассудит­ся, пока у них не кончатся запасы. Возможно, эта и все последующие Луны станут межзвездными путешественниками. Что с вами, Натан? Ведь я так популярно все изложил! Знаете, если вы хотите помыться с дороги, то в нашем номере есть три огромнейших ванны. Я заметил, что ванна прекрасно помогает в тех случаях, когда вы не можете что-то понять.

— Спасибо, дело не в ванне. Но я надеялся, что…

— Конечно же, Натан! Конечно, она здесь. Бриджетта, тебя хотят видеть!

Она вплыла в комнату на волнах смеха. Он не знал, какая из Бриджетт перед ним — Бриди, Джет, Бриджетт или еще какая-ни­будь, это не имело значения, ведь любая из них была единственной женщиной, которую он любил, и он обнял эту женщину, и они поцеловались, и поцелуй тоже был как смех.

— Профессор Пановский,— церемонно произнес Хэнзард,— я хотел бы просить у вас руки вашей жены Бриджетты.

— Я благословляю вас обоих, но советую сначала договориться со своими соперниками.

— Нет,— сказал Хэнзард.— На этот раз пусть она решает, как желает распорядиться мною.

— Натан, я говорю не о соперницах Бриджетты, а о ваших соперниках.

И под взрывы хохота и гремящие музыкальные аккорды в комнате появились давно ждавшие этой минуты два Натана Хэнзарда, де­ржавшие за руки еще двух Бриджетт. Они выстроились перед ним со скромной симметричностью моцартовского финала. Он знал, что они будут здесь, знал с самого начала, поскольку сам он не был даже последним Хэнзардом, а лишь предпоследним эхом, оставшем­ся на пирамиде Хеопса после прыжка в Канберру, но все же до последней секунды по-настоящему не верил в возможность такой встречи. Он схватил протянутые ему руки и некоторое время они стояли так, словно собираясь водить хоровод.

Вот мы и подошли к концу рассказа. Герой получает награду за свои подвиги и труды, мир спасен от гибели, даже Луну удалось вернуть на место, и Пановский впервые в жизни стал свободным человеком. Стоит прекраснейшая июньская погода, хотя, чтобы оце­нить ее по-настоящему, надо бы выйти за пределы купола, пройтись на лодке по реке или просто прогуляться по сельской дороге. Жаль, что к 1990 году найти сельскую дорогу в Америке стало почти невозможно.

Впрочем, для нашего героя нет ничего невозможного. Любовь облагораживает своим сиянием самый унылый пейзаж. И только нам, взирающим на происходящее со стороны, может стать немного грустно от мысли, что очарование мира не всегда и не везде выдер­живает пристальный взгляд.

Но даже и это меняется! Сам мир теперь изменится, станет лучше; более умеренным и могучим, более человечным. Энергии теперь будет достаточно, чтобы осуществить все, что раньше казалось не­возможным. Границ нигде не останется, а вместо них появится свобода и непринужденность. Войны тоже больше не будет. Зато будет достаточно места, чтобы ходить и ездить, а самой большой трудностью станет выбор: куда направиться. Ведь если говорить прямо, то для людей теперь открыта вся Вселенная.

Но с такой проблемой люди как-нибудь справятся, а наша история стремительно близится к завершающей точке.

Свадьба была сыграна на широкую ногу — водопады белых кружев, флердоранж, органная музыка, священник, которому помогал самый респектабельный из служек, и вот теперь все три пары: Хэнзард и Бриджетта, Хэнзард и Бриджетта, Хэнзард и Бриджетта — стоят на пороге передатчика. Пары собираются провести медовый месяц в раз­ных странах — первая на Цейлоне, вторая на Амазонке, а третья…

— Вы готовы? — спросил Пановский.

Хэнзард взял новобрачную на руки и перенес ее через порог. Пановский нажал кнопку, которая отправит их в Ватикан. Хэнзард еще не видел Сикстинской капеллы.

Хэнзард приоткрыл рот, потом вздохнул.

— Неужели что-то не сработало?

Бриджетта тихо рассмеялась, не переставая покусывать его ухо.

Он перенес ее обратно через порог, сквозь закрытую дверь. Хэн­зард и Бриджетта и вторые Хэнзард и Бриджетта ждали их за дверью. Они указали на Пановского, который за лабораторным столом писал что-то на листе бумаги. Пановский окончил записку, улыбнулся, глядя хоть и не совсем на них, но все же в нужном направлении, и покинул комнату.

Хэнзард попытался взять лист бумаги со стола. Третичная плоть его руки прошла сквозь вторичную материю.

Все вокруг было как прежде: насосы, качавшие воздух на Марс, продолжали его качать, хотя это был воздух вторичной реальности, который оставлял после себя отзвук от эхо. Но этим отзвуком ше­стеро влюбленных — сами эхо своих эхо — могли дышать.

— Что там написано? — спросила Бриджетта, хотя могла прочи­тать записку не хуже Хэнзарда. Но она хотела услышать, как он произносит слова:

— Счастливого медового месяца.