Экзистенциализм

Экзистенциализм.

Не экзистирующий человек – не более чем природный объект.

Читать шифры трансцендентного нас учит искусство во всех его видах

К.Ясперс.

Экзистенция – иррациональная реальность.

Экзистенциали́зм (от existentia — существование), также философия существования — особое направление в философии XX века, акцентирующее своё внимание на уникальности бытия человека, провозглашающее его иррациональным.

Согласно философии экзистенциализма, чтобы осознать себя, человек должен оказаться в «пограничной ситуации» — например, перед лицом смерти, глубокой депрессии, сумасшествия, в состоянии медитации, наркотического опьянения (Кастанеда, шаманы, берсерки).

В экзистенциализме, согласно, человек воспринимается всегда в процессе становления, в потенциальном переживании кризиса, который свойственен Западной культуре, в которой он переживает тревогу, отчаяние, отчуждение от самого себя и конфликты.

В большинстве случаев страх считается негативным явлением, но экзистенциалисты придают ему позитивную окраску. Страх сжигает все несущественное и временное; он отвлекает человека от всего мирского. Только тогда проявляется истинное существование.

Какой-либо предмет, который возбуждает страх, отсутствует. Человек не может даже сказать, что его страшит. Именно в этой неопределённости и проявляется основное свойство страха. Это чувство возникает без какой-либо видимой и определённой причины. Из-за этого человек и не способен оказать сопротивление, так как неизвестно, откуда страх наступает.

После переживания этого чувства всё незначительное отступает на задний план, а остаётся само существование. Когда человек поднимается над бездумным проживанием, он понимает, что большинство его ценностей, ориентиров и жизненных отношений — ошибочны. Прежде он был ими несом, но теперь словно отторжен от них, теперь он целиком опирается на самого себя, и лишь в этом проявляется истинная свобода от ложных ценностей, потребностей и желаний, созданных и внушенных социальным мировоззрением. Свобода от понятий, представлений и предубеждений общей морали. Человек становится способным принимать или не принимать, выбирать то, что ему необходимо, не испытывая при этом какого-либо внутреннего сопротивления, потребности, бесполезных желаний, не считаясь с мнением общества. Социум – враг разумного, свободного человека.

Принципы экзистенциализма.

Применительно к человеку, существование предшествует сущности. Свою сущность он обретает по ходу существования. Человек делает себя сам. Он обретает свою сущность на протяжении всей своей жизни.

Существование человека — это свободное существование. Свобода подразумевается не как «свобода духа», а «свобода выбора», которую никто не может отнять у человека.

Существование человека включает в себя ответственность: не только за себя, но и за окружающих.

Временное и конечное существование. Человеческое существование — это бытие, обращённое в смерть.

Хайдеггер.

Личность ощущает себя заброшенным в некие не зависящие от него обстоятельства, совокупность которых (в силу их независимости) предстает как иррациональное. Поскольку «Я» ощущает себя включенным в этот чуждый мир – оно испытывает экзистенциальный страх.

Противоположность страху – «понимание». Состоит оно в освоении того, что его окружает, в качестве собственных возможностей; «в-мире-сущее» становится, «пригодным», «подходящим», «сносным». Я, протяженное во времени, таким образом вникает в мир, делая его «прозрачным», познаваемым; незнание предстает как «непрозрачность» мира.

То особое время, которым живет самосознательный человек, естественно, связано с проблемами, «заботой»: если человеку не о чем заботиться, не к чему стремиться, нечего опасаться и не о чем сожалеть – времени для него нет. Темпоральными границами человека являются рождение и смерть. Ни то, ни другое непосредственно для человеческого существа не действительны – ведь они не могут быть пережиты.

Без самооосознания и миропознания Я «потерялось» бы в «сущем», окружающем обыденном мире. Как, собственно, это нередко и происходит в вульгарном самосознании.

Непосредственное «соприкосновение» с Ничто, Пустотой обычного мировоззрения, по Хайдеггеру, происходит в состоянии ужаса (который, в отличие от страха, не вызван определенным предметом). Ужас – несомненный знак некоей экзистенциальной «реальности»; он характеризуется чувством бессилия, обреченности, безразличия ко всему конкретному. Это последнее уже очерчивает перед сознанием Ничто, которое «высвечивает» человеку его собственное бытие: ведь это именно он, человек, «ничтожит» внутри-мира-сущее; (Простой пример: перед лицом смерти человек сознает ничтожность его прежних стремлений, надежд и опасений, ничтожность его приобретений и обид; часто – ничтожность всей его жизни…)

«Уничиженная» конкретность предмета, утратившая всякую значимость для человека, не «вычеркивает» его бытия, а напротив, выставляет именно его бытие на передний план. Перед лицом открывшегося человеку Ничто его бытие оказывается «пустым» – или, что то же самое, «освобожденным»; и потому делается очевидной свобода человека. Человек обнаруживает способность дистанцироваться от любого сущего, принимать или не принимать его. Поэтому он оказывается «трансцендентным» в отношении любого сущего; это изначальное, еще не «наполненное» конкретикой отношение ко всему сущему, и есть свобода.

Сартр.

Первое условие активности – это свобода.

«акт есть выражение свободы»

В качестве своей основы акт имеет решение относительно целей и движущих сил; и только поэтому «акт есть выражение свободы»

Человек несвободный – это «сущее», такой же объект, как дом или камень; он «есть», но не действует в качестве человека, в экзистенциальном смысле. Поэтому бытие свободным – это обязательно отрицание «просто» бытия.

Экзистенциализм, в его стремлении раскрыть специфику человека и его мира, отвергает и «многофакторную» концепцию человека как существа, «частично» детерминированного; например, подвластного страстям (не говоря уж о начальстве), – и частично, в чем-то свободном. Это значило бы, что можно быть наполовину свободным, а наполовину рабом. Человек же «всегда и целиком свободен – либо нет».

Свободен человек лишь постольку, поскольку он не детерминирован миром «вещей-в-себе», как, впрочем, и желаниями, говоря по-русски, собственной левой ноги. В силу последнего свобода – отнюдь не непредсказуемость поступков и желаний человека. Она – в поисках самого себя, или, точнее, в выборе самого себя (или, в более современной терминологии, собственной идентичности). А тем самым – ив выборе своего предметного мира, который вместе с тем выглядит как «открытие». Но ведь выбор – если он действительный выбор – необусловлен! Жизненное (экзистенциальное) решение – это не выбор между тем, взять ли с собою зонтик или оставить его дома; выбор экзистенциален, когда ситуация судьбоносна, когда она «критическая», и когда нет возможности избежать выбора. (Приведенный выше пример с зонтиком не-экзистенциален не только потому, что риск промокнуть вряд ли настолько велик и важен, что на него стоит обращать особое внимание, но и потому, что человек просто может не выходить на улицу.) Поскольку человек непременно переживает критические ситуации, когда нет возможности не выбирать и когда выбор не может быть заменен подсчетом шансов, – человек «осужден» быть свободным, а свобода его абсурдна (аб-сурд, т. е. беспочвенность).

Конечно, продолжает Сартр, «человек оказывается сделанным климатом и почвою, расой и классом, языком, историей коллектива, часть которого он составляет, наследственностью, индивидуальными обстоятельствами своего детства, приобретенными привычками, большими и малыми событиями его жизни».

Быть свободным – не значит «получать все, что хочешь»: это, скорее, быть в состоянии хотеть именно того, чего хочется: здесь человек «исходит из самого себя». Поэтому, подчеркивает Сартр, «успех никоим образом не важен для свободы» (70, 563). А потому единственное подлинно философское определение свободы – это то, что она есть автономия выбора.

Мы постольку личности, поскольку свершаем свой, только свой, выбор. И, значит, «мы есть свобода, которая выбирает; но мы не выбираем бытие свободным: мы осуждены на свободу… выброшены в свободу…» (70, 565). Сартр иллюстрирует свой тезис внешне парадоксальным примером: даже сидящий в одиночке осужденный свободен – не потому, что может сбежать, а поскольку он способен хотеть сбежать, строить планы – пусть даже нереальные – побега, и, конечно, пытаться сбежать. Поэтому свобода ничуть не похожа на случайный выбор, вроде лотереи: такая «свобода» была бы «ничем», или чем-то «в-себе». Свобода «для-себя» – это «просвет бытия» или «разрыв в бытии», это момент решения. Жизнь свободного – только выборы самого себя, череда «разрывов бытия», которые осуществляются с каждым актом выбора. (Достаточно известных языковых аналогов этой кальки с французского сколько угодно: «сжечь свои корабли», «порвать с прошлым», «круто изменить свою жизнь» и т. д. и т. п.)

Свободное бытие – это бытие в ситуациях.

«…человек, будучи осужденным на то, чтобы быть свободным, несет на собственных плечах тяжесть всего мира: он ответственен за мир и за самого себя, и это способ бытия».

Но это значит также, что речь идет об экзистенциальной ответственности, а вовсе не об ответственности перед кем-то: обществом, отечеством, родителями или детьми. Сартр буквально издевается над «буржуа», который готов отдать жизнь за отечество: ведь это означает утрату самоценности.

Ясперс.

Ни экзистенция, ни трансценденция исследованию (т. е. познанию, и прежде всего, познанию рациональному) недоступны. Исследование лишь подготавливает «прояснение» («откровение») экзистенции, полагая, что за «явлениями» имеется нечто, лежащее в их основании: явления предстают как «шифры» сокрытого.

А это значит, что человеческое бытие начинает видеть самого себя в продуктах своей деятельности. Совершается «трансцендирование через предметность» (47, I, 23). Оказавшись способным к такому трансцендированию, к такому «скачку через пропасть», человек обнаруживает собственную свободу (поскольку предметы, казавшиеся дотоле жесткой реальностью «в-себе-бытия», предстают как модусы возможной для человека предметности). А без экзистенции «мышление и жизнь теряются в Бесконечном и Лишенном сущности».

В особых случаях, которые Ясперс называет «пограничными ситуациями», эти качества, свобода человека, выходят на авансцену: человек внезапно «становится самим собою», он творит собственную жизнь. То, что узнает при этом человек о себе самом, никому другому пригодиться не может – это «его собственность», и больше ничья!

Предметное бытие раскрывается как шифры, как «письмена чего-то Иного, которое, будучи нечитаемым в общей форме, становится расшифровываемым экзистенциально» (47, I, 33). И «беспочвенное», «заброшенное» человеческое бытие обретает уверенность, почву, смысл, укорененность в Абсолютном. Мир, объективность и независимость которого отринуты в ходе самоосмысления человека, переходит в предпринимаемый открывшим собственную независимость человеком поиск Бога. Именно Бог выступает как Единое, как целостность в себе покоящегося бытия, и открывается он не познанию, а экзистенциальному страху.

Свободное самоопределение человека зависимо от трансцендентного и «негативно» – в том случае, когда человек отвергает существование трансцендентного, выступает против трансцендентного, и в том, когда он хочет найти свой путь в мир в согласии с трансцендентным; ведь в любом случае трансцендентное остается мучительным вопросом.

Бытие свободы – это очень важно! – не есть само трансцендентное. Так сказать, в глубине души трансцендентное абсолютно, и потому в нем нет ни свободы, ни необходимости; здесь нет места выбору и решению.

Но это «нечто», повторяем, не существует как «второй мир»: «потусторонний мир», по Ясперсу – иллюзия. Трансцендентное не следует ни «материализировать», ни отвергать – оно «живет» в предметах и языке, в понятиях, осознанных как «шифры Иного».

Метафизический предмет – это всегда символ (аллегория, метафора и т. п.); в «символическом» мышлении чисто объективистская установка должна быть отброшена. Понять символ – это не значит рационально осуществить его «перевод» в рациональные понятия: любая попытка такого перевода наталкивается на непроницаемую границу – границу предметности как неизбежного «качества» рационального мышления. Она одновременно является границей, за которой расщепление мира на объективное и субъективное делается бессмысленным. Все бытие следует «читать» как шифровку трансцендентного – с тем уточнением, что шифр здесь – это не особого рода «значки», которые, пусть нарочито сложным способом, несут информацию о чем-то, «внешнем» этим значкам: в «Книге бытия» непрерывно звучит речь Господа, где нет различения «формы» и «содержания», где «слово» и есть «дело», а «дело» есть и «слово». Это цельное само по себе и само в себе обладает смыслом. Но если его не почувствовать, то не только «слова», но и дела предстанут как бессмысленные, беспочвенные, разрозненные, случайные. Бог не злонамерен – он не скрывает смыслов «за» специально придуманными секретами шифровальщика. Но в непосредственной данности, в «непосредственной близости» трансцендентного и состоит самая хитрая «уловка», а в простоте – источник обманчивости; можно слушать музыку, а услышать только шум…

В пограничных ситуациях, когда свободный (т. е. не детерминированный взвешиванием разных «за» и «против» с целью высчитать максимальную пользу или минимальный вред от последствий принятого решения) выбор происходит (иначе говоря, когда попытка найти основания сделанного выбора упирается в Ничто) – обнаруживается экзистенциальная связь с трансцендентным. Она, эта связь, сомнительно, и потому экзистенция существует в противостоящих формах «сопротивления» (Trotz) и «самоотдачи» (Hingabe), выступления против основ, «корней» повседневного бытия, или в доверчивом принятии непонятного. Ощущение контакта с трансцендентным – это чувство «падения» или «взлета», неосознанное стремление к законности и порядку («дневное чувство») и страсти разрушения («ночное чувство»).

Экзистенция не может успокоиться, удовлетвориться повседневным бытием, разрываемая этими «вопреки» и «доверчивостью», «дневным» рассудком и «ночными» страстями. Трансцендентное шифруется в мифах и спекулятивных концепциях, отражающих эти устремления: из «сопротивления» и «самоотдачи» вырастает теодицея оправдания трансцендентного и ниспровержение оснований сопротивления. В чувстве подъема или падения отдельный человек «слышит» трансцендентное как «своего ангела» или «своего демона». Благой Господь, которому я должен послушествовать по доброй моей воле, противостоит мрачным силам ада, следовать которым было бы греховно. В чувство очевидности того, что в своих экзистенциальных решениях я сохраняю свою причастность к Единому, человек обретает идею Бога. Но в многообразии возможностей, которые человеку открыты, одному Богу противостоит множество богов… Так в антиномичности метафизических конструкций отражается антиномичность человеческого бытия.

Человек, в жизни которого нет пограничных ситуаций (т. е. человек, полностью погрязший в «обычном», «привычном» и не желающий ничего менять), не знает, что такое трансценденция. «Трансценденция не появляется в слепой душе» (47, III, 71). «Зрячая» душа постоянно обеспокоена вопросом: «хорошо ли то, что это так?», или «не может ли это стать лучше?» В пограничной ситуации такая обеспокоенность вырастает до «беспредельности», поскольку то, что «есть», полностью обесценивается. «Dasein кажется беспочвенным» (47, III, 71). Но в таком случае жизнь делается человеку невыносимой: «…не хочу быть только ничем» (47, III, 71).

Но в своей ненависти к такому, беспочвенному, бытию человек начинает противостоять фактичности бытия: «Я не хочу принимать ее как мою; я ополчаюсь против почвы, из которой я вышел» (47, III, 71). Это противоборство, противостояние способно даже довести до самоуничтожения, самоубийства.

В способности противостоять тому, что есть, неприятии себя самого таким, каков я есть, проявляется моя свобода. А ее следствием оказывается стремление к познанию и самопознанию. И бессмысленное, «фактичное» бытие человека становится бытием познающего субъекта: человек стремится ответить на вопрос, действительно ли его бытие бессмысленно и беспочвенно, и стоит ли с ним покончить? Человека гложет сомнение, не будет ли однозначный ответ на этот вопрос, стремление противостоять данности, излишне поспешными; и вопрос превращается в вечный вопрос о смысле бытия. Человек чувствует и сознает собственную конечность – потому стремится к абсолютному и бесконечному. Это и есть его, человека, специфический способ бытия: бесконечное богатство возможностей развития, возникающее из прометеева порыва противостоять.

«Знание, то единственное, что делает человека человеком и представляет ему все возможности его деятельного будущего, вытолкнуло Адама из рая.

Свободное самосознание человека «вырывает» его из природы, отделяет его от божества, и даже противопоставляет его им.

Стремление к истине, воля к истине взывает к божеству: в знании постигается то, что делает действительность невыносимой, в стремлении к истине ощущается связь с божественным. Но сама свободная воля – это граница между божественным и ничтожным, это «щель» (или «просвет» – Riss) бытия. Для достижения трансцендентного необходим «прыжок» через эту «щель», когда отрицающее противостояние (в сомнении, в неприятии любого результата познавательных стремлений как окончательно достоверного) превращается в принятие, в доверчивую самоотдачу.

Самоотдача (в противоположность доводящему до самоубийства неприятию, противостоянию) – это готовность жить, принимать жизнь, какой бы она ни была. Но жизнь эта остается наполненной сомнениями, Бог всегда неоднозначен в своих шифрах, а человек постоянно свободен. «Божество не желает слепой самоотдачи, оно хочет свободы, которая сопротивляется, и только из противостояния может возникнуть подлинная самоотдача».

Поэтому доверие не снимает вопроса, а жизнь – всегда напряжение.

Со своей стороны, отрицание Бога – тоже выражение, хотя и негативное, связи с трансцендентным; противостояние трансцендентному – вид его постижения. Более того – «оно может быть глубже, чем вера, обходящаяся без вопросов» (47, III, 79). «Спорить с Богом – значит, искать Бога. Всякое „нет“ хочет некоторого „да“, но воистину и по справедливости. Любая самоотдача, если она подлинная, возможна только через преодоленное сопротивление» (47, III, 79). И, соответственно, сопротивление гаснет, если бы человек действительно мог бы обойтись без Бога. Но если это возможно, то, согласно Ясперсу, человек перестает быть человеком, поскольку «сопротивление – это собственно человеческое качество».

Пока человек жив, и пока он человек, в его душе ведут постоянный спор Ангел и Демон, противоречивые образы его собственного, самостоятельного Я. Они покидают человека лишь тогда, когда он отказывается от выбора, от свободы; когда его бытие становится бессмысленным – или полностью рациональным.

Ангел ведет к Свету, он источник веры, он знает закон и порядок мира. Демон указует во Тьму, повергающую человека в страх. Он разрушает мировой порядок, веру в Свет. Но «Ангел и Демон – это как бы раздвоение одного и того же: целостности меня самого… Они – руководители души на пути становления самоочевидности экзистенции, они указуют дорогу, сами оставаясь в тени, или антиципации, которым, в качестве таковых, мне не следует доверять. На моем пути я не встречаю ничего прочного, а постоянно в других обличьях всплывающие пределы видимости, в которых они позволяют слышать их голоса, никогда окончательно полностью не открываясь».

порыв к трансцендентному воплощается уже в том, что он воспринимает мир как совокупность шифров трансцендентного. Весь мир, включая и его самого, субъекта, понимается как совокупность шифров! Человек, поскольку он всегда есть нечто большее, чем он есть (не учитывает духов), не постигает себя самого окончательно. И уже поэтому он шифр для себя самого. Если он это понимает, то он ближе всего к трансцендентному; на языке мифологии и технологии это сознание трансцендентного выражается в утверждении, что он, человек, создан по образу и подобию Божию. Познавая самого себя, т. е. конечное в любой момент существо – он создает себе картину целого. Но является ли эта картина действительно сколько-нибудь адекватной картиной целого, или в ней акцентировано внимание на частностях – четкого ответа нет, он противоречив. Всякое представление о Едином – мире как космической природе, как истории, руководимой провидением, как экзистенции единичных личностей – сомнительно. Любое из этих представлений – шифр.

не экзистирующий человек – не более чем природный объект.

Свобода свидетельствует о его качественном отличии от природы, от «эмпирического бытия». Она вместе с тем помогает человеку понять его заброшенность в отличный от него, чуждый ему мир, когда остается лишь «надеяться на пощаду» (47, III, 191) трансцендентного; Бог не дает гарантии на спасение – он, в конечном счете, дарит мне то, чего я никогда бы не достиг своими силами.

Читать шифры трансцендентного нас учит искусство во всех его видах.

Камю.

Его взгляды развиваются в условиях, когда вера в Бога утрачена, и стало ясно, что человеческое существование конечно в абсолютном смысле, т. е., что индивидуума ждет полное уничтожение, абсолютное ничто.

В этой ситуации сам собой напрашивается вывод о том, что никакого объективного смысла человеческой жизни нет, так как дать ей этот смысл некому.

Раз мы обречены на смерть, то и жизнь, и все остальное лишены смысла и ничего не значат – вот философское кредо Мерсо («Посторонний»). Мысль, высказанная Мерсо, постоянно тревожит Камю, и он неустанно стремится ее преодолеть.

Основная тема этого эссе («Миф о Сизифе») – бессмысленность жизни. И центральный вопрос, который следует из такой установки, звучит так: если человек должен умереть, то стоит ли жить?

«Есть лишь одна по-настоящему серьезная философская проблема – проблема самоубийства. Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы ее прожить – значит ответить на фундаментальный вопрос философии. Все остальное – имеет ли мир три измерения, руководствуется ли разум девятью или двенадцатью категориями – второстепенно. Таковы условия игры: прежде всего нужно дать ответ».

Мир, который может быть хоть как-нибудь объяснен, – это наш знакомый, привычный мир. Но если Вселенная вдруг лишится иллюзий и интерпретаций, человек сразу же почувствует себя в ней чужим, посторонним. Его ссылка в этот мир бесповоротна, потому что он лишен воспоминаний о потерянной родине и надежды на землю обетованную. Этот разрыв между человеком и его жизнью, между актером и его сценой и есть подлинное ощущение абсурда.

Можно указать, говорит Камю, на ряд жизненных ситуаций, которые порождают чувство абсурда.

Обычно в нашей жизни мы следуем привычной рутине. «Вставание, автобус, четыре часа в конторе или на фабрике, еда, автобус, четыре часа работы, еда, сон, и понедельник, вторник… и суббота в том же ритме – таким путем легко следовать большую часть времени. Но однажды встает вопрос „зачем?“, и все начинается в этой скуке, смешанной с удивлением. Скука, ощущение того, что все надоело приходят в конце ряда актов механического образа жизни, но в то же время они пробуждают сознание. В конце этого пробуждения либо самоубийство, либо выздоровление».

В свое время Гегель, завершая долгий ряд попыток понять мир как некую реализацию Логоса, объявил его воплощением абсолютной идеи, абсолютного духа.

Через сто с небольшим лет после Гегеля этот тип философствования уже невозможен, он перестал представлять какой-либо интерес.

Стремление человека к абсолюту вечно остается неосуществимым. Ибо, хотя первый шаг ума состоит в различении истины и заблуждения, человек убеждается в том, что истина ему не доступна.

Я не понимаю уникального смысла мира, а потому он для меня безмерно иррационален.

Интеллектуальная жизнь человечества так и проходила в колебаниях между стремлением, жаждой узнать все, т. е. достигнуть абсолютного знания, и сознанием того, что такое знание невозможно.

«В этом опустошенном мире, где доказана невозможность познания, где единственной реальностью кажется ничто, а единственно возможной установкой – безысходное отчаяние, Яс-перс занят поисками нити Ариадны, ведущей к божественным тайнам».

Эта ситуация, которую можно характеризовать, как крайнюю степень отчуждения, когда весь мир кажется абсолютно враждебным человеку. Мы наблюдаем здесь весьма характерное явление. Ведь «отчуждение» – это социальная категория, выражающая некоторую социальную реальность, именно положение человека в современном обществе. Но Камю, как и другие экзистенциалисты, проецируют эту ситуацию на весь мир. Придают ей не только социальное, но и метафизическое значение, рассматривают ее не как социальную, но как космическую ситуацию человека.

«Я говорил, что мир абсурден, но это сказано чересчур поспешно. Сам по себе мир просто неразумен, и это все, что о нем можно сказать. Абсурдно столкновение между иррациональностью и исступленным желанием ясности, зов которого отдается в самых глубинах человеческой души. Абсурд равно зависит и от человека, и от мира» (14, 34).

И далее: «Абсурд рождается в этом столкновении между призванием человека и неразумным молчанием мира… Иррациональность, человеческая ностальгия и порожденный их встречей абсурд – вот три персонажа драмы, которую необходимо проследить от начала до конца со всей логикой, на которую способна экзистенция» (14, 38). Еще одна цитата: «Помимо человеческого ума нет абсурда. Следовательно, вместе со смертью исчезает и абсурд, как и все остальное. Но абсурда нет и вне мира» (14, 39). Но смерть сама – наиболее яркое и полное выражение абсурда, это величайшая несправедливость, причиненная человеку.

Исходя из того же принципа, «все или ничего», Камю считает, что раз человек должен умереть, то и вся его жизнь и деятельность лишены смысла.

(«Недоразумение») убеждает в том, что каждый человек смертей и не сегодня, так завтра, обречен на смерть. Так не все ли равно, в конце концов, когда она наступит, раньше или позже. Самое интересное здесь то, что ей удается убедить женщину в том, что в общем-то ничего особенного не произошло.

(«Калигула») Отчаяние открывает ему ту истину, что правды нет в мире, а значит, нет ни добра, ни зла, ибо все лишено смысла.

Необходимо подчеркнуть, что ни Сартр, ни Камю ни в коем случае не проповедуют аморализм. Они хотят понять, откуда и как берутся нравственные нормы, которым, по общему признанию, люди должны следовать, если человек в мире одинок, если мир ему чужд и если его жизнь лишена смысла, так как человек смертей. Тема бессмысленности смерти и нелепости жизни, ведущей к ней, продолжает мучить Камю.

«Абсурдный человек» Камю был бы рад увидеть смысл в существовании человечества, в ходе истории.

Но беда в том, что этого-то смысла он не находит. То, что человек смертей, то, что по отношению к нему совершена эта страшная несправедливость, это известно давно.

Но вот то, что и жизнь общества, человечества бесцельна и бессмысленна, это уже более новое открытие. Это идея, подсказанная Камю и окружающей его социальной действительностью.

70 миллионов человеческих жизней, уничтоженных в двух мировых войнах, разделенных всего лишь 25-ю годами, сознательное и планомерное истребление огромных масс беззащитных людей в лагерях, газовых камерах, в душегубках и другими способами. И в нашей стране при провозглашенном социализме, начиная с 30-ых годов, также происходили бессмысленные и жестокие убийства и истребления оружием, голодом, непосильными условиями работы в бесчисленных лагерях миллионов людей. Оказалось, что успехи науки не только не сделали людей более человечными, но дали им средства для того, чтобы быть наиболее бесчеловечными…

В прошлых веках у людей была цель и пусть иллюзорный, но все же какой-то смысл жизни. Он состоял в индивидуальном спасении, о котором учила религия. Но после того, как, говоря словами Ницше, «Бог умер», этот иллюзорный смысл в значительной мере испарился. Жизнь человечества, вся история стали казаться совершенно бессмысленными.

Точка зрения Камю – это, так сказать, «героический пессимизм». Надежды у него нет. Но у него есть свобода. Вне единственной фатальной неизбежности смерти есть свобода. Остается мир, в котором человек – единственный хозяин. И он должен оставаться человеком, несмотря ни на что.

(«Миф о Сизифе») «Его презрение к богам, ненависть к смерти и желание жить стоили ему несказанных мучений – он вынужден бесцельно напрягать силы. Такова цена земных страстей» (14, 90).

Камю говорит, что если этот мир трагичен, то только потому, что его герой обладает полным сознанием своей участи. Попытка свелась бы на нет, если бы его могла поддерживать надежда на спасение. Но этой надежды нет. Камю произносит далее знаменательные слова: «Сегодняшний рабочий живет так всю свою жизнь, и его судьба не менее трагична. Но сам он трагичен лишь в те редкие мгновения, когда к нему возвращается сознание».

Та ясность, которая должна была быть его пыткой, в то же время означает и его победу. Ибо «нет судьбы, которую не превозмогло бы презрение».

Так или иначе, Сизиф ищет и находит победу в себе самом, в глубинах своего собственного духа. Он понимает, что его судьба – дело его собственных рук, что все человеческое имеет человеческое происхождение. Он принимает свою судьбу, не сгибаясь, и тем самым возвышается над нею. Он заключает, что в конце концов все хорошо. Эта вселенная вокруг него, вселенная без господина не кажется ему бесплодной. Каждый атом этого камня, каждая крупица этой покрытой ночью горы образует целый мир. «Одной борьбы за вершину достаточно, чтобы заполнить сердце человека. Сизифа следует представлять себе счастливым».

В конечном счете к тому, что источник радости и счастья – в самом человеке и его метафизической свободе.

Что бы люди ни делали, их жизнь не приобретает смысла, не получит его извне. Человеку остается надеяться только на самого себя. И он же сам может придать смысл своей жизни.

Человек в любой ситуации, как бы страшна она ни была, должен оставаться человеком – таков моральный вывод из «Сизифа».

Мировоззрение Камю раздирается противоречием. С одной стороны, бога нет, мир не имеет смысла, и никакой почвы нравственность и ее нормы не имеют.

С другой стороны, Камю понимает, что без каких-либо нравственных норм и вне служения людям человек обречен на духовное опустошение и гибель.

Надо всегда быть начеку против любого несчастья, ибо оно составляет неотъемлемую участь человеческого рода.

Так как Камю признает человеческую жизнь за единственное необходимое благо, то она и становится исходным пунктом всего дальнейшего анализа.

Глядя на социальный мир с точки зрения жизни отдельного человека, Камю усматривает отличительную черту, или особенность нашего времени в том, что лишение жизни человека, убийство, стало нормой.

«Убийство и самоубийство – две стороны одной и той же медали – несчастного сознания, которое мукам ограниченности человеческого удела предпочитает темный восторг, в котором сливаются, уничтожаясь, земля и небо…

…если отрицаешь доводы в пользу самоубийства, не найдешь их и в пользу убийства».

Однако, убийство, превратившееся в заурядную повседневность, тоже нуждается в философском объяснении. Видимо, и оно входит в самое человеческую природу, специфика которой в том, что человек – «единственное существо, которое отказывается быть тем, что оно есть» (14. 126). Убийство, полагает Камю, вытекает из человеческого стремления изменить мир. Мы, рассуждает Камю, стремимся преобразовать действительность, сделать из хаоса порядок, мы бунтуем против бессмысленной, беспорядочной действительности. «Бунт хочет, бунт кричит и требует, чтобы скандальное состояние мира прекратилось и наконец-то запечатлелись слова, которые безостановочно пишутся вилами по воде. Цель бунта – преображение. Но преобразовывать – значит действовать, а действие уже завтра может означать убийство, поскольку бунт не знает, законно оно или незаконно» (14, 126). Причины бунта могут меняться, но сам он предстает как существенное измерение человеческой природы. «Конечно, человек не сводится к восстанию. Но сегодняшняя история, с ее распрями, вынуждает нас признать, что бунт – это одно из существенных измерений человека. Он является нашей исторической реальностью. И нам нужно не бежать от нее, а найти в ней наши ценности».

«…Для себя самого индивид вовсе не является той ценностью, которую он хочет защищать. Для создания этой ценности нужны все люди. В бунте, выходя за свои пределы, человек сближается с другими, и с этой точки зрения человеческая солидарность является метафизической».

Тот бунт, который тождественен самой жизни, не совпадает со стремлением ко всеобщему разрушению: ведь вырастает он из стремления к порядку и гармонии, которых в мире нет. Потому «…бунт обязан уважать границы, открытые бунтарем в самом себе, за которыми люди, объединившись, начинают свое подлинное бытие».

Эту мысль Камю повторяет снова и снова: «Будучи поборником единства человеческого удела, бунт является силой жизни, а не смерти. Его глубочайшая логика – логика не разрушения, а созидания» (14, 340). Бунтарь не может стремиться ни к абсолютной свободе, ни к абсолютной справедливости: «Абсолютная свобода – это насмешка над справедливостью. Абсолютная справедливость – это отрицание свободы. Животворность обоих понятий зависит от их взаимного самоограничения».

Мы узнаем, что человек бунтует всегда, ибо в этом состоит его существование. Он никогда не находит себе покоя. Если у Сартра человек обречен быть свободным, то у Камю получается, что человек обречен бунтовать.

Никакой позитивной программы Камю так и не предлагает. Для бунтующего человека все плохо: и капитализм, и социализм! И поэтому он вовсе не стремится к замене одного другим. Для Камю бунт – этот как бы способ бытия человека. (Подобно тому, как для Хайдеггера таким способом бытия была «забота».)

Больше того, Камю резко противопоставляет бунт революции. По-видимому, он выдвинул свое понятие бунта в противовес именно понятию революции.

Государство – это насилие.

Бунтарь Камю – это индивидуалист, для которого смысл жизни состоит в том, чтобы проявлять свою бунтарскую натуру. Если бы не было против чего бунтовать, он почувствовал бы себя без дела.

Экзистенциализм Сартра и Камю был своеобразным развитием идей Хайдеггера и Ясперса в специфических условиях, сложившихся после трагедии первой мировой войны, революции в России, временной победы германского фашизма, второй мировой войны, оккупации Франции, наконец, разгрома фашистского режима и превращения коммунистического Советского Союза в доминирующую силу в Европе.

Экзистенциализм – очень сложное и противоречивое явление духовной жизни, не поддающееся однозначной оценке. Многие идеи его представителей вошли в золотой фонд философской и вообще духовной культуры человечества.