Эндшпиль

***

После суда Константину предоставили виллу, пенсию и палача. Вилла – маленькая, обнесенная высокой стеной – явно не в первый уже раз использовалась с такой целью. Пенсии Константину хватало с избытком – его никуда не выпускали, а всю еду готовил полицейский-ординарец. Палач находился в полном его распоряжении. По большей части они сидели на закрытой веранде, выходившей в узкий мощеный дворик, и играли в шахматы большими, основательно потертыми фигурами.

Палача звали Малек. Официально в его обязанности входило присматривать за Константином, поддерживать исчезающие малые контакты виллы с внешним миром, прятавшимся за высокими стенами, и отвечать – всегда очень кратко – на телефонный звонок, ежедневно раздававшийся ровно в девять утра. Однако истинная его роль тоже не являлась большим секретом. Крепко сложенный человек с безразлично-отсутствующим выражением мучнистого лица, Малек поначалу крайне раздражал Константина, привыкшего к более живым, активным реакциям своих прежних знакомых. Малек ходил за ним повсюду, по всей вилле, никогда ни во что не вмешиваясь – если только Константин не пытался подкупом получить от ординарца запрещенную ему газету. В подобных случаях Малек ограничивался жестом, легким поворотом кисти руки, на его лице не появлялось ни малейших признаков неодобрения, но попытка пресекалась твердо и окончательно, словно каменной стеной. Кроме этого, он не вмешивался ни во что, а также не делал никаких предложений, как Константину поступать со своим временем. Подобно большому медведю, он сидел в одном из выгоревших кресел, все время наблюдая за подопечным.

Через неделю Константин утомился чтением старых романов, обнаруженных им на нижней полке книжного шкафа, – сперва он еще надеялся найти между их серых, сильно замусоленных страниц послание от кого-нибудь из своих предшественников, – и предложил Малеку сыграть в шахматы. Исцарапанные деревянные фигуры лежали на одной из пустых полок все того же книжного шкафа – единственного украшения маленького шестикомнатного дома. Кроме книг и шахмат, все в вилле было строго функциональным. Ни занавесок, ни картин, все освещение – вделанные в потолки тяжелые матовые плафоны. Не вызывало сомнений, что шахматы и стопка книг здесь не случайны, – временным обитателям виллы предоставлялись две альтернативные возможности, чем занять свое время. Люди флегматичного, философического склада, смирившиеся с неизбежным, предпочтут продираться через напыщенную, витиеватую прозу девятнадцатого века, все дальше и дальше погружаясь тем временем в глубину наведенного на себя транса.

С другой стороны экстраверты, люди характера более живого и активного, скорее предпочтут шахматы, не в силах устоять перед искушением до последнего вздоха демонстрировать свои маккиавелианские способности к позиционному маневрированию. Игра в шахматы поможет поддержанию их подсознательного оптимизма и, что важнее, отвлечет мысли от попыток побега, сублимирует подобные попытки.

Когда Константин предложил сыграть в шахматы, Малек сразу же согласился; за этим занятием они и провели весь долгий следующий месяц, по мере которого позднее лето сменилось самой уже настоящей осенью. Константин был рад, что предпочел шахматы, – игра давала ему непосредственный личный контакт с Малеком; как и у всех обреченных, у него вскоре развилась сильнейшая эмоциональная связь с тем, кто являлся фактически последним человеком в его жизни.

Трудно было сказать, хороша эта связь или плоха, просто Константин ощущал острую зависимость – созданная его представлением личность Малека уже успела покрыться многими слоями ассоциаций, – ассоциаций, в которых смешались все безымянные, но от того не менее могущественные, олицетворявшие авторитет фигуры, встречавшиеся Константину начиная с раннего детства: его собственный отец, священник из семинарии, позднее, уже после революции, повешенный у него на глазах, первые вошедшие в его жизнь комиссары, партийные секретари из министерства иностранных дел и, в конце концов, сами члены центрального комитета. Тут затуманенные временем персонажи сменялись лицами близко ему знакомых и часто наблюдаемых коллег и соперников, процесс завершал полный круг; он сам оказывался одной из этих призрачных сейчас фигур, которые санкционировали его смерть и которых сейчас представлял Малек.

И конечно же, Константина мучила еще одна навязчивая мысль; ему необходимо было знать: когда? Первые недели после суда и вынесения приговора он пребывал в странном эйфорическом состоянии; слишком потрясенный для понимания, что какое-то время еще остается, мысленно он уже умер a posteriori. Однако постепенно воля к жизни, а с ней и прежние безжалостность и решительность, так хорошо послужившие ему эти тридцать лет, вернулись; он осознал, что надежда, сколь ни малая, все еще остается. Сколько ему отпущено времени – оставалось только догадываться, однако если удастся подчинить себе Малека, выживание из надежды превратится в реальную возможность.

Оставался этот проклятый вопрос: когда?

К счастью, с Малеком можно было быть вполне откровенным. Первый важный факт Константин узнал сразу.

– Малек, – спросил он однажды утром, сделав десятый ход, завершавший развитие фигур и позволив себе на мгновение расслабиться.– Скажите мне, а вы знаете – когда?

Малек поднял голову от доски; большие, почти бычьи глаза смотрели на Константина безо всякого выражения.

– Да, господин Константин, я знаю.

Голос его был глубоким и каким-то чисто функциональным, лишенным выражения, словно голос, объявляющий на вокзале о прибытии поездов.

Константин немного задумался. За стеклами веранды дождь монотонно поливал одинокую елку, сумевшую каким-то чудом протиснуть свои корни между усеивающими двор камнями. В паре миль к юго-востоку от виллы начинались пригороды маленького порта, одного из этих унылых «курортов», где мелкие министерские чиновники и вконец отупевшие от рутины партийные работники проводили полагавшиеся им раз в два года отпуска. Погода, однако, стояла совсем не курортная, необычно ненастная, солнце ни на миг не проглядывало между тяжелых, брюзгливых облаков; на какое-то мгновение Константин почувствовал радость, что находится здесь, внутри, в относительной теплоте виллы. Но сразу опомнился.

– Вы объясните мне прямо, – сказал он Малеку.– Должен я понимать, что вы знаете это не в каком-то там общем смысле – ну, скажем, по получении указания от такого-то и такого-то – а знаете конкретно, когда?

– Именно так.

Малек отошел ферзем. Он играл в шахматы вполне прилично, но без малейшего намека на индивидуальный стиль; похоже, надзиратель совершенствовался исключительно благодаря практике – в большинстве своем его противники, сардонически подумал Константин, были игроками классными.

– Так вы знаете и день, и час, и минуту? – продолжал настаивать Константин.

Малек, поглощенный изучением позиции, медленно кивнул; Константин, подперев рукой свой гладко выбритый острый подбородок, внимательно изучал его лицо.

– Может быть, прямо сейчас, в ближайшие десять секунд, а может – пройдет десять лет, и все – ничего?

– Именно так.– Малек сделал жест в направлении доски.– Ваш ход.

– Знаю, – отмахнулся Константин.– Знаю, но давайте не будем спешить. Эта игра ведется на очень многих уровнях, Малек. Те, кто болтают о трехмерных шахматах, не знают, по-видимому, ничего про обычные.

Время от времени он давал такие затравки, в надежде развязать Малеку язык, но всегда – без толку. Разговор казался просто невозможным.

Константин резко наклонился над доской и попытался поймать взгляд Малека:

– Вы, Малек, единственный знаете когда, и, как вы говорите, может пройти десять лет, а то и двадцать. И вы думаете, что сумеете так долго сохранить свой секрет?

Малек даже не попытался ответить, а просто ждал, когда Константин сделает ход. Время от времени его глаза начинали блуждать по углам веранды или останавливались на каменистом дворике, видневшемся за окном. Со стороны кухни изредка доносился звук скребущих по полу сапог ординарца, в тоскливом безделии сидевшего у телефонного аппарата.

Изучая позицию, Константин размышлял, что же надо сделать, чтобы добиться от Малека хоть какого-нибудь, любого – но отклика. Тот никак не среагировал даже на слова о десяти годах – нелепо, смехотворно долгом сроке. По всей вероятности, их игра закончится гораздо раньше. Неопределенность даты казни, придававшая всему этому такой странный, эксцентричный привкус, была задумана совсем не с целью превратить последние дни осужденного в пытку напряженного ожидания, а просто чтобы затемнить, затушевать самый факт его ухода из жизни. Будь установлена наперед точная, вполне определенная дата, в последнюю минуту вполне мог бы возникнуть порыв сочувствия, попытка добиться пересмотра приговора, возможно – даже ценой перенесения части вины на кого-либо другого. Бессознательное, а то и сознательное ощущение соучастия в преступлениях осужденного могло спровоцировать мучительную переоценку, а потом, после приведения приговора в исполнение, глубоко проникающее чувство вины, чувство, на котором могут сыграть к своей выгоде оппортунисты и интриганы.

Существующая система с успехом предупреждала все эти опасности и нежелательные побочные эффекты; осужденного устраняли с места, занимаемого им в иерархии, в тот момент, когда оппозиция ему была в апогее, затем передавали следственным органам, а оттуда – в один из высших судов, чьи заседания велись исключительно при закрытых дверях и чьи приговоры никогда не обнародовались.

С точки зрения прежних своих коллег он исчезал в бесконечных коридорах бюрократических чистилищ, его дело постоянно подлежало рассмотрению, но никогда не закрывалось окончательно. А главное, сам факт его вины никогда не устанавливался и не подтверждался. Как понимал Константин, его приговорили на основании некой смехотворной мелочи, гнездившейся где-то на обочине главного обвинения, простой процедурной уловки, подобной неуклюжему повороту сюжета в рассказе и изобретенной с единственной целью – закончить следствие. Хотя сам Константин прекрасно знал действительную природу своего преступления, его так никогда и не уведомили формально, в чем его вина; более того, суд прямо из кожи вон лез, чтобы избежать предъявления каких-либо действительно серьезных обвинений.

Эта странная, полная иронии инверсия классической кафкианской ситуации – вместо того чтобы признаваться в несуществующих преступлениях, он был вынужден принимать участие в фарсе, утверждавшем его незамешанность в прекрасно самому ему известных проступках, – сохранялась и теперь, на этой вилле для приговоренных к высшей мере.

Психологическая подоплека ситуации была не столь очевидной, но значительно более тревожной: палач, с дружелюбной, обманчивой улыбкой подзывавший жертву к себе, уверяющий, что все прощено и забыто. Тут палач играет не на обычном подсознательном ощущении тревоги и вины, но на внутренней, врожденной убежденности, что самое страшное не может случиться, на той одержимости идеей личного бессмертия, которая в действительности есть не что иное, как присущая каждому человеку боязнь заглянуть в лицо собственной смерти. Вот эта-то уверенность, что все будет хорошо, это отсутствие каких-либо обвинений и создавали такой идеальный порядок в очередях к газовым камерам.

В настоящий момент парадоксальную личину этого воистину дьявольского умысла представлял собой Малек: мясистое, аморфное лицо вкупе с безразличным, хотя и двусмысленным поведением делало из него олицетворение всего государственного аппарата. Возможно, сардоническое его звание «надзиратель» ближе к истине, чем могло показаться на первый взгляд, и его задача – просто присутствовать в качестве наблюдателя, самое большее – посредника на чем-то вроде средневекового суда Божьего, где Константин сам и обвиняемый, и прокурор, и судья.

Но только в этом случае, продолжал размышлять он, изучая доску и все время ощущая громоздкое присутствие Малека по другую ее сторону, в этом случае получается, что они напрочь неверно оценили его натуру, его неисчерпаемую душевную энергию, чуть ли не галльскую жизнерадостность и беззаботность. И не ждите, чтобы он сам расстался с жизнью в унылой оргии самоугрызений и самообвинений. Не для него невротическое самоубийство, столь любимое всеми славянами. Пока остается хоть какой-то выход, он без малейшего уныния будет нести бремя любой вины, снисходительный к своим слабостям и всегда готовый с шуткой от них отмахнуться. Беззаботность всегда была лучшим его союзником,

Глаза Константина осматривали доску, двигаясь по вскрытым для дальнобойных фигур диагоналям, словно ответ на столь настоятельно требовавшую разрешения загадку находился где-то на этих покрытых лаком дорожках.

Когда? По его оценке – месяца через два. Почти наверняка (тут он совсем не боялся, что просто вговаривает это себе) – не в ближайшие два-три дня, даже не в ближайшую пару недель. Спешка всегда непристойна, не говоря уж о том, что так вообще пропадает то, из-за чего весь огород городили. Два месяца надежно заведут его в чистилище; это – период достаточно долгий, чтобы он сломался и выдал тайных своих союзников, буде таковые имеются, и достаточно краткий, чтобы соответствовать конкретному совершенному им преступлению.

Два месяца? Можно бы и побольше. Вводя вигру чернопольного слона, Константин начал набрасывать в уме стратегию борьбы. Сперва, разумеется, выяснить, когда Малек должен исполнить приговор, частично – для спокойствия ума, но главное – для разумного распределения времени при подготовке своего освобождения. Просто взять вот так и сигануть через стену навстречу свободе – бессмысленно. Надо установить контакты, надавить на некоторые чувствительные точки иерархии, проложить путь к пересмотру дела. И на все это нужно время.

Его мысли были прерваны быстрым движением левой руки Малека, за которым последовало нечто вроде гортанного хрюканья. Пораженный скоростью и экономностью, с какими Малек сделал свой ход, не меньше, чем объявленным шахом, Константин нагнулся и внимательнее, чем прежде, изучил позицию. Потом с невольным, неохотным уважением исподлобья глянул на противника, все так же бесстрастно откинувшегося на спинку стула. Конь, которого Малек так ловко выиграл, стоял перед ним, на краю доски. Глаза надзирателя изучали Константина с прежним ничем не омраченным спокойствием, словно глаза бесконечно терпеливой гувернантки, широкие плечи терялись в бесформенном, мешковатом костюме. Но в то мгновение, только в то мгновение, когда Малек вытягивал руку над доской, Константин заметил, как мощно сокращаются его плечевые мускулы.

Да не чувствуй ты себя так уверенно, не надо такого самовольства, Малек ты мой драгоценный, с косой усмешкой сказал про себя Константин. Вот теперь я хотя бы точно знаю, что ты левша. Малек съел коня одной рукой, прихватив его толстыми костяшками среднего и безымянного пальцев, а затем, со щегольским стуком, поставил на его место своего ферзя, что не так-то уж легко сделать посередине полной еще фигур доски. Полезное подтверждение (ведь и раньше было заметно: открывая окна, закрывая их, за едой Малек старается скрыть то, что он левша), однако эта неожиданная особенность личности Малека странным образом тревожила Константина – начинало казаться: нет ничего предсказуемого ни в его противнике, ни в их будущем состязании умов и характеров. Даже вполне вроде бы очевидное отсутствие у Малека живости, остроты мысли тут же опровергалось изощренностью его последнего хода.

Игравший белыми Константин избрал ферзевой гамбит, считая, что получающееся после этого начала сложное положение даст ему преимущество и позволит подумать над более серьезной проблемой – проблемой побега. Однако Малек избегал любых возможных ошибок, неуклонно укреплял свою позицию и даже умудрился организовать контргамбит, предложив слона за коня; пойди Константин на этот размен, его позиция вскоре была бы сильно подорвана.

– Хороший ход, Малек, – прокомментировал он.– Но немного рискованный стратегически.

Отказавшись от размена, он неуклюже защитился от атакующего ферзя пешкой.

Малек тупо уставился на доску. На тяжелом, типично полицейском лице с широким квадратным подбородком не отражалось ни малейшего признака работы мысли. Его подход, размышлял Константин, разглядывая противника, будет подходом прагматика, всегда руководствующегося ближайшими возможностями, а не скрытыми намерениями. И, словно подтверждая такой диагноз, Малек попросту вернул ферзя на прежнее его место, не желая или не умея использовать завоеванное преимущество и удовлетворившись выигранной фигурой.

Впав в тоску от примитивного уровня, на который свалилась их игра, и от перспективы других, ей подобных, Константин рокировкой отправил своего короля в безопасное убежище. По какой-то, несомненно иррациональной, причине он предполагал, что Малек не убьет его посреди игры, особенно если он, Малек, будет в этой игре побеждать. И вдруг осознал, что тут и лежит главная, бессознательная причина, почему ему захотелось сыграть в шахматы, и что эта же причина была и у многих других, вот так же сидевших на веранде, вслушиваясь в осенний дождь и вглядываясь в сидящего напротив Малека. Справившись с неожиданным уколом страха, Константин посмотрел на мощные кисти, высовывавшиеся из рукавов палача подобно двум большим кускам мяса. Скорее всего, Малек, появись у него такое желание, может убить Константина этими своими голыми руками.

Что напоминало о втором вопросе, почти столь же интригующем, как и первый.

– Да, Малек, вот еще.– Откинувшись на спинку, Константин полез в карман за воображаемыми сигаретами (курить ему не давали).

– Извините мое любопытство, но я все же заинтересованная сторона…

Он одарил собеседника ярчайшей из своих улыбок – острой, с изрядной долей небрежной самоиронии, улыбкой, имевшей такой успех среди секретарш и на министерских приемах. Однако Малека эта демонстрация юмора, похоже, ничуть не тронула.

– Скажите мне, а вы знаете… как…

Пытаясь подыскать подходящий эвфемизм, он повторил:

– Вы знаете, как вы будете?.. – а затем оставил бесплодные попытки, последними словами ругая про себя Малека за отсутствие такта и милосердия – мог бы ведь вытащить его из такого дурацкого положения.

Подбородок Малека чуть-чуть приподнялся, обозначив кивок. Ничто не показывало, что ему надоели эти вымученные расспросы, или что они его раздражают, или что он заметил смущение Константина.

– И что же это будет? – продолжал настаивать оправившийся уже Константин.– Пистолет, таблетка или, – с резким, неестественным смехом он указал за окно, – вы поставите гильотину – там, под дождем? Мне все же хотелось бы знать.

Малек посмотрел на доску; сейчас его лицо казалось еще более мучнистым и расплывчатым, чем обычно.

– По этому вопросу было принято решение.

Ответ прозвучал ровно, механически.

Константин негодующе фыркнул:

– Да какого черта, что это значит? – В голосе его появилась резкость, агрессия.– Хотя бы больно не будет?

И тут Малек впервые улыбнулся, чуть заметное ироническое облачко скользнуло по его губам.

– А вы сами убивали кого-нибудь, господин Константин? – спокойно спросил он.– Я имею в виду – лично, собственными своими руками.

– Туше, – согласился Константин. Он деланно засмеялся, пытаясь развеять возникшую напряженность.– Великолепный ответ.

Про себя он сказал: я не должен поддаваться своему любопытству, этот тип меня поднял на смех, и – за дело.

– Да, конечно, – продолжал он, – смерть не бывает безболезненной. Я просто подумал, будет ли она гуманной, в юридическом смысле этого слова. Поверьте мне, это – большое облегчение. Ведь теперь так много садистов, извращенцев и всяких прочих…

И снова он внимательно наблюдал, не спровоцирует ли Малека эта неявная издевка.

– …что чистый уход—благо, которое трудно переоценить. Очень приятно иметь уверенность. Теперь я могу посвятить последние дни тому, чтобы привести в порядок свои дела и как-нибудь примириться с этим миром. Вот если бы только знать, сколько этих дней осталось, тогда можно было бы получше спланировать последние приготовления. Нельзя же день за днем вечно читать предсмертные молитвы. Вы меня понимаете?

– Генеральный прокурор советовал вам заняться последними приготовлениями сразу по окончании суда, – столь же бесцветно, как и прежде, произнес Малек.

– Но что это может значить? – спросил Константин, намеренно подняв голос на октаву выше.– Ведь я все-таки человек, а не гроссбух какой-нибудь, который можно кинуть на полку, где он будет ждать, пока до него доберется аудитор. Я начинаю сомневаться, Малек, что вы до конца осознаете, сколько мужества требует от меня эта ситуация. Вам-то легко сидеть здесь…

Малек резко встал, что вызвало у Константина дрожь ужаса. Посмотрев зачем-то на закрытые окна, он обогнул шахматный столик и направился к двери, ведущей в комнату.

– Мы отложим эту партию.

Кивнув Константину, Малек ушел на кухню, где ординарец готовил обед.

Константин слушал удаляющееся поскрипывание ботинок по ненатертому паркету, затем раздраженно смел фигуры с доски и задумался, зажав в руке черного короля. Во всяком случае, на этот раз удалось настолько разозлить Малека, что тот ушел. Если так подумать, не стоит ли послать к чертовой бабушке всю осторожность и устроить Малеку веселую жизнь, это же совсем просто – непрерывно таскаться за ним следом, осыпая невротическими вопросами, споря и устраивая истерики. Раньше или позже Малек обязательно огрызнется и может при этом нечаянно выдать что-нибудь, касающееся его намерений. Или, наоборот, напрочь отгородиться от него, обращаться с ним презрительно, как с наемным убийцей, каковым он, собственно, и является, отказываться находиться с ним в одной комнате и есть за одним столом, настаивая на своих правах бывшего члена Центрального комитета. Такая методика вполне может оказаться удачной. Почти наверняка Малек не врал, говоря, что знает точный день и час казни Константина. А это значит, что ему отдали приказ и он лишен возможности сколько-нибудь приблизить или отдалить этот момент из своих собственных соображений. Малек вряд ли решится пожаловаться на поведение Константина – совершенно очевидно, что такая жалоба заставит задуматься об его собственной пригодности для теперешнего поста, а это не тот пост, с которого легко с почетом уйти в отставку; к тому же теперь, когда дата уже установлена, даже начальник полиции не сможет изменить ее, не созывая несколько специальных собраний. А в таком случае появлялась опасность попытки пересмотра дела Константина – у него оставались еще союзники или хотя бы люди, желающие использовать его в .своих собственных целях.

Но несмотря на такие разумные соображения, все эти затеи, связанные с лицедейством, не слишком привлекали Константина. Ему хотелось чего-нибудь посложнее. Да к тому же, если провоцировать Малека, появляются новые неопределенности, которых и так с избытком.

Он заметил, как надзиратель вошел в гостиную и спокойно уселся в одно из больших кресел; как всегда, лицо его, полускрытое тенью, было повернуто в сторону Константина. Казалось, Малека совершенно не трогают естественные в такой обстановке скука и усталость (и хорошо, что не трогают, подумал Константин, – более нетерпеливый человек нажал бы курок уже на второй день), что ему даже нравится сидеть вот так в этом кресле и наблюдать за Константином, пока там, за окном, падает холодный серый дождь, а под стеной накапливается все больше и больше желтых листьев. Трудности установления отношений с Малеком – а ведь надо установить с ним хоть какие-нибудь отношения, если думаешь о спасении, – казались непреодолимыми; единственная возможность – эти самые шахматы.

Поставив черного короля на доску, Константин окликнул надзирателя:

– Малек, если вы не против, я готов сыграть еще раз.

Малек встал, оттолкнувшись длинными руками от подлокотников, и сел напротив. Он скользнул глазами по лицу Константина, словно желая увериться, что больше не будет никаких нервных срывов, а затем начал расставлять белые фигуры, явно не собираясь припоминать, что предыдущая партия так и не была закончена.

Он применил спокойное, надежное начало Лопеса, тысячу раз уже проанализированную и малоинтересную атаку, однако через двенадцать ходов, когда подошло время обеда, Константин уже был вынужден рокироваться в длинную сторону, а его противник получил сильную позицию в центре.

Обедая вместе с Малеком за карточным столом, стоявшим в гостиной около диванчика, Константин размышлял о странном элементе, появившемся в их отношениях. Строго пресекая в себе стремление наполнить пустяковое обстоятельство зловещим символическим смыслом, он понимал в то же время, что искусность Малека в шахматах, способность создавать сильные комбинации после тривиальнейших дебютов очень симптоматичны и отражают его скрытую власть над Константином.

Бесцветная, унылая вилла, поливаемая осенней моросью, блеклая мебель и однообразная, примитивная пища, которую они сейчас ели, все это тусклое, серое чистилище, связанное с настоящим миром тоненькой ниточкой телефонного провода, все это было непосредственным продолжением личности Малека, подобно его игре в шахматы, но с одним отличием: тут везде мерещились потайные двери, секретные туннели. В такой обстановке пышным цветом расцветали неожиданности. Во время бритья зеркало могло в любой момент отъехать в сторону, обнаружив извергающий пламя ствол автомата, или не чечевица могла оказаться причиной чуть горьковатого привкуса супа, а нечто совсем, совсем другое.

Такие мысли обуревали Константина все больше по мере того, как небо на востоке темнело и на его тусклом фоне все резче проступал белый прямоугольник освещенной закатом стены, прямоугольник, напоминавший огромную tabula rasa. Пожаловавшись на несуществующую головную боль, Константин отложил партию и ушел на второй этаж, в свою комнату.

Дверь между его комнатой и жильем Малека была снята; лежа на кровати, он все время ощущал, что надзиратель не лег, а сидит, сидит спиной к окну. Возможно, именно это постоянное присутствие Малека и не дало Константину толком отдохнуть; встав через несколько часов и вернувшись на веранду, он почувствовал себя разбитым, его не оставляли все сгущающиеся дурные предчувствия.

Сделав над собой усилие, он собрался с духом, сосредоточился на игре и смог добиться позиции, по всем признакам равной. Хотя эта партия была отложена без каких-либо комментариев с той или другой стороны, Малек, судя по его поведению, признал, что утратил начальное преимущество; он какое-то мгновение помедлил над доской, когда Константин уже встал.

Уроки этого дня не пропали для Константина даром. Он прекрасно осознавал, что игра в шахматы не только истощает его силы, но и ставит его в большую зависимость от Малека, чем Малека – от него. Хотя со вчерашнего дня фигуры никто не трогал, Константин не предложил доиграть. Малек тоже не обращал внимания на доску; похоже, ему было безразлично, закончат они партию или нет. Большую часть времени он сидел рядом с Константином, около единственного в гостиной радиатора, иногда выходя на кухню поговорить с ординарцем. Как и обычно, каждое утро звонил телефон, но других звонков, кроме этого, не было; не было и посетителей. Фактически обитатели виллы находились в полном вакууме.

Именно эта неизменность, предсказуемость дневной рутины особенно угнетала Константина. В последующие дни он несколько раз играл с Малеком в шахматы, каждый раз попадая в проигрышное положение, но его внимание было сосредоточено не на игре, а на загадке, скрытой за бесстрастным лицом надзирателя. Со всех сторон его окружали сотни невидимых часов, стрелки которых с бешеной скоростью неслись к манящему нулю, беззвучный грохот, подобный топоту апокалиптических копыт.

Прежние предчувствия уступили место все нарастающему страху, тем более ужасному, что, несмотря на очевидную и нескрываемую роль Малека, страх этот казался абсолютно беспочвенным. Константин заметил, что не может больше чем на несколько минут сосредоточиться ни на какой задаче, он оставлял обед недоеденным, нервно и беспомощно слонялся у окна веранды. Малейшее движение Малека вызывало у него мучительную дрожь; если надзиратель покидал обычное свое место в гостиной, чтобы поговорить с ординарцем, напряжение чуть ли не парализовывало Константина, он беспомощно считал секунды до его возвращения. Однажды, когда Малек за едой попросил передать ему соль, Константин поперхнулся чуть не до смерти.

Черный юмор этого, едва не ставшего фатальным, инцидента напомнил Константину, что прошла уже почти половина отмеренного им себе двухмесячного срока. Однако неловкие попытки получить у ординарца карандаш, а потом, когда это не удалось, ногтем подчеркнуть буквы на вырванной из какого-то романа странице были в корне пресечены Малеком; Константин понял, что, если не считать возможности схватиться с двумя полицейскими врукопашную, у него нет никаких средств избежать своей, становящейся все более и более неизбежной, судьбы. Последнее время Константин стал замечать, что движения Малека, да и вся его деятельность в вилле как-то ускорились. Все так же подолгу сидел он в своем кресле, наблюдая за Константином, но теперь это, прежде пассивное, присутствие дополнялось жестами и наклонами головы, которые, казалось, отражали возросшую умственную активность, словно Малек готовил себя к некоей давно ожидаемой развязке. Даже тяжелая его лицевая мускулатура расслабилась, стала глаже, острые подвижные глаза, подобные глазам опытного полицейского следователя, ни на секунду не оставались в покое.

И несмотря на все свои усилия, Константин не мог собраться хоть для каких-нибудь защитных действий. Он ясно видел, что отношения с Малеком вступили в новую фазу, что в любой момент их внешне любезное и официальное поведение может выродиться в уродливый приступ отвратительного насилия, но все равно был парализован собственным ужасом. Дни проходили в мелькании недоеденной пищи, недоигранных шахматных партий, их полное друг с другом сходство отменяло сами понятия времени и движения. И всегда где-то поблизости маячила пристально наблюдающая его фигура Малека.

Каждое утро, пробуждаясь после двух-трех часов сна и обнаруживая, что все еще может обрести сознание, – открытие каждый раз чуть ли не болезненное по остроте и приносимому им облегчению, – он сразу же ощущал присутствие Малека, стоящего в соседней комнате, затем скромно ждущего в коридоре, пока Константин побреется в ванной (также лишенной двери), следующего за ним по пятам вниз, к завтраку. Осторожная, задумчивая поступь напоминала шаги палача, спускающегося с помоста.

После завтрака Константин предлагал Малеку партию в шахматы, но уже после нескольких первых ходов начинал играть дико, безрассудно, кидая фигуры вперед, Малеку на растерзание. Иногда надзиратель с любопытством поднимал глаза на Константина, словно сомневаясь, не потерял ли его подопечный остатки разума, но затем продолжал все ту же точную, осторожную игру, неизменно выигрывая или хотя бы сводя партию к ничьей. Константин смутно осознавал, что, проигрывая Малеку в шахматы, он одновременно проигрывает ему психологически, но теперь игра стала для него просто способом убить бесконечно долгие дни.

Через шесть недель после первой их партии Константин – не столько из-за умения, сколько из-за счастливой случайности – преуспел в довольно экстравагантном пешечном гамбите, заставил Малека отказаться и от центра, и от какой-либо надежды на рокировку. Пробужденный этим временным успехом из обычного своего состояния тупой озабоченности, Константин склонился над доской и раздраженно отмахнулся от ординарца, сообщившего, что он готов подать обед.

– Скажите ему, Малек, чтобы подождал. Я не могу сейчас отвлекаться, я же почти выиграл партию.

– Ну… – Малек посмотрел на часы, затем через плечо на ординарца, который успел уже повернуться и направился назад, на кухню. Малек начал вставать.– С этим успеется. Он сейчас принесет…

– Нет! – чуть не выкрикнул Константин.– Дайте мне хотя бы пять минут. Да какого черта, откладывают ведь после хода, а не посередине него.

Малек чуть помедлил, снова взглянул на часы и встал.

– Хорошо. Я ему скажу.

Все внимание Константина сосредоточилось на доске, он не замечал удаляющуюся фигуру надзирателя, запах близкой победы, словно нашатырный спирт, прочистил его мозг. Но через тридцать секунд он резко выпрямился, сердце болезненно сжалось.

Малек пошел наверх! Константин ясно помнил, как надзиратель обещал сказать ординарцу, чтобы тот повременил с обедом, а сам вместо этого направился к себе в спальню. Крайне необычно, что Константин оставлен без наблюдения, когда ординарец чем-то занят; к тому же последний почему-то так и не принес обещанный обед. Отодвинув столик, Константин встал; его глаза обшаривали обе открытые двери гостиной. Ну конечно же, объявление обеда было просто сигналом, а Малек нашел удобный предлог, чтобы пойти наверх и приготовить орудие казни. Оказавшись наконец лицом к лицу со столь долго ожидавшимся им возмездием, Константин напряженно ждал, когда же раздадутся спускающиеся по лестнице шаги Малека. Виллу окружала глубочайшая тишина, нарушаемая лишь падением на кафельный пол какой-то шахматной фигуры. Видимо, по небу бежали облака – солнце вспышками освещало двор, разбитые плиты дорожки, голую поверхность стены. Какие-то чахлые травинки пробивались между камней; и так тусклые, при ярком свете они казались совсем бесцветными. И Константина вдруг охватила ошеломляющая в своей силе потребность – бежать, бежать на открытый воздух, хотя бы на последние оставшиеся ему до смерти мгновения, но – бежать. На залитой солнцем восточной стене смутно виднелся ряд горизонтальных бороздок, возможно – следы бывшей здесь когда-то пожарной лестницы; даже крайне сомнительная возможность использовать эти бороздки в качестве зацепок для рук делала закрытый со всех сторон двор, сам по себе – идеальное место для экзекуции, предпочтительнее безумного, вызывающего клаустрофобию мрака виллы.

А над головой мерные шаги Малека двигались поперек потолка, приближаясь к лестнице. Чуть помедлив, он начал спускаться по ступенькам; звуки шагов складывались в четкий, точно выдержанный ритм.

В поисках чего-нибудь, хоть немного напоминающего оружие, Константин беспомощно окинул взглядом веранду. Стеклянная дверь с мелким переплетом, выходящая во двор, закрыта, левую ее створку удерживает снаружи засов. Если его поднять, появляется шанс открыть эту дверь.

Одним движением смахнув фигуры на пол, Константин схватил доску, сложил ее, сделал шаг к двери и с силой ударил тяжелой деревянной коробкой по нижнему стеклу. Звук разлетевшегося вдребезги стекла выстрелом разнесся по вилле. Упав на колени, Константин просунул руку в образовавшееся отверстие и попытался открыть проржавевший засов, отчаянно дергая его вверх и вниз. Когда из этого ничего не вышло, он высунул наружу голову, вцепился в засов и, не замечая падающих на шею острых осколков, беспомощно напряг свои узкие плечи.

За спиной Константина с грохотом свалился стул, две мощные руки ухватили его и оттащили от двери. Он истерически ударил куда-то шахматной доской, почувствовал сильный толчок и головой вперед полетел на кафельный пол.

Выздоровление заняло почти всю следующую неделю. Первые три дня Константин оставался в постели, оправляясь физически, ожидая, когда придут в норму надорванные мускулы рук и плеч. Почувствовав в себе достаточно сил, чтобы встать, он спустился в гостиную и сел на край диванчика, спиной к окнам и сочившемуся сквозь них мутному осеннему свету.

Малек все так же наблюдал за ним, ординарец все так же возился на кухне; ни один из них и словом не упомянул об истерическом припадке, не подал ни малейшего знака, что вообще что-то произошло, но Константину было ясно – он перешел какой-то важный рубикон. Отношения с Малеком изменились в корне. Страх перед неизбежностью смерти, мучительную тайну точной ее даты сменило спокойное осознание: процесс, санкционированный судом, будет неотвратимо следовать своим чередом, а Малек и ординарец – всего лишь исполнители воли пребывающего где-то вдали аппарата. В некотором смысле и этот приговор, и это полупризрачное существование в вилле – микрокосм самое жизни с внутренне ей присущими, но не вызывающими постоянного ужаса неопределенностями, с неизбежным ее концом в день, никогда не известный заранее. Глядя на жизнь в вилле с такой точки зрения, Константин уже не страшился перспективы своего исчезновения из мира, не забывая, однако, что какое-либо неожиданное изменение политического ветра может принести ему помилование.

В дополнение к этому Константин понял, что Малек – далеко не простой исполнитель приговора, фигура чисто формальная, а посредник между ним и иерархией, в некотором немаловажном смысле – даже потенциальный союзник. Пересматривая свою защиту против обвинения, которое суд возжелал ему предъявить, – теперь он понимал, что со слишком уж большой готовностью принял fait accompli своей вины, – Константин одновременно просчитывал, каким образом можно использовать помощь Малека. Нет никакого сомнения, что он ошибся в оценке этого человека. Острый ум, внушительная внешность; надзиратель далеко не какой-то там мордастый убийца – начальное впечатление было результатом некоторой замутненностью восприятия. Эта прискорбная близорукость стоила Константину двух месяцев драгоценного времени,

которое можно было посвятить организации пересмотра приговора.

Удобно закутавшись в домашний халат, он сидел за карточным столом, поставленным в гостиной (с похолоданием они перешли с веранды сюда; коричневая бумажная заплата в нижней части двери напоминала об этом первом круге чистилища), и старался сосредоточиться на шахматах. Сидящий напротив Малек сцепил руки на правом колене; иногда, когда он особенно задумывался над ходом, большие его пальцы начинали описывать круги. Поведение надзирателя не стало менее сдержанным, чем прежде, однако что-то показывало: он и понимает и одобряет переоценку Константином положения. Как и прежде, он всюду за ним следовал, однако это внимание заметным образом приобрело характер чисто формальный, словно теперь он знал – его подопечный не попытается больше бежать.

Константин был откровенен с самого начала:

– Малек, у меня нет ни малейших сомнений, что Министерство юстиции ввело в заблуждение Генерального прокурора и для суда не было абсолютно никаких оснований. Изо всех имевшихся против меня обвинений формально было предъявлено лишь одно, так что я не мог даже защищаться. Вы можете такое себе представить, Малек? А выбор высшей меры при одном-единственном – таком – обвинении был чистым произволом.

Малек кивнул и передвинул фигуру:

– Вы все это уже объясняли, господин Константин. Боюсь, у меня не слишком юридический склад ума.

– Да тут и не надо никакой особой юриспруденции, – заверил его Константин.– Тут же все совершенно очевидно. Я надеюсь, что есть еще возможность опротестовать решение суда и добиться пересмотра дела.

Константин взмахнул в воздухе шахматной фигурой:

– Как я ругаю себя, что так легко согласился с обвинением. Я же практически даже не пытался защищаться. Если бы только я защищался! Меня наверняка признали бы невиновным.

Пробормотав что-то уклончивое, Малек указал на доску. Константин вернулся к игре. Раз за разом проигрывая, он не обращал на свои проигрыши особого внимания; ведь они только укрепляли связь с Малеком.

Кристально очевидная задача: нужно передать в министерство юстиции кассационную жалобу, сделать это можно только через надзирателя – если удастся полностью убедить его, что в деле осталось достаточно места для сомнений. Преждевременная просьба может наткнуться на автоматический отказ Малека, сколь бы ни были велики его личные симпатии. И наоборот, как только Малек прочно будет на стороне Константина, у него появится готовность рискнуть собственной в глазах начальства репутацией; к тому же поддержка им Константина сама по себе будет убедительным доказательством невиновности последнего.

Очень скоро, после практически односторонних бесед с Малеком, Константину стало ясно, что обсуждать с ним процессуальные подробности суда, бесконечно тонкие нюансы, неявные предположения совершенно непроизводительно. Придется добиваться нужного результата, опираясь на впечатление, производимое собственной личностью, – манерой держать себя, разговаривать, общим поведением и, самое главное, убежденностью в своей невиновности перед лицом ежесекундно могущей последовать кары. Как ни странно, этот последний момент оказался совсем не таким трудным, как можно было бы ожидать; Константин уже почувствовал прилив уверенности, что в конце концов удастся ускользнуть из этой виллы. Рано или поздно, но Малек обязательно почувствует неподдельность его внутренней убежденности.

Однако поначалу надзиратель хранил привычную свою флегматичность. Целые дни напролет, с утра до вечера, Константин говорил и говорил, с каждым словом становилось очевиднее, что его обязательно признают невиновным, но Малек лишь кивал, слегка улыбаясь и продолжая свою неизменно безошибочную игру.

– Малек, мне совсем не хотелось бы, чтобы у вас создалось впечатление, что я подвергаю сомнению компетенцию данного суда рассматривать обвинения, выдвинутые против меня, или отношусь к нему без должного уважения.

После инцидента на веранде прошло уже около двух недель, и они играли обычную свою утреннюю партию.

– Ни в коем случае. Но решения суда должны выноситься в контексте предъявленных обвинителем доказательств. И даже тогда остается очень важное обстоятельство – роль, играемая в процессе самим обвиняемым. В моем случае я практически не был представлен в суде, так что force majeure устанавливает необходимость вынесения мне оправдательного приговора. Вы согласны со мной, Малек?

Малек, поджав губы, изучал выстроенные на доске фигуры:

– Боюсь, это выше моего понимания, господин Константин. Я лично не считаю себя вправе подвергать сомнению авторитет суда.

– Но ведь и я ничуть в нем не сомневаюсь. Я же это вам совершенно ясно объяснил. Вопрос состоит только в том, оправдан ли этот приговор в свете описанных мной новых обстоятельств.

Малек пожал плечами; по всей видимости, его больше интересовал сложившийся эндшпиль:

– Я бы посоветовал вам, господин Константин, смириться с приговором. Для вашего же спокойствия.

Нетерпеливо взмахнув рукой, Константин резко отвернулся:

– Не могу с вами согласиться. К тому же слишком многое поставлено на карту.

Его взгляд упал на окно, стучавшее на промозглом осеннем ветру. Рамы закрывались не очень плотно, и по комнате гулял сквозняк. Отапливалась вилла из рук вон плохо, единственный установленный в гостиной радиатор обогревал все три комнаты первого этажа. Приближающаяся зима уже начинала наводить на Константина ужас. Его руки и ноги постоянно зябли, и он не мог их ничем согреть.

– Малек, а нельзя ли как-нибудь добыть еще один обогреватель? Тут не слишком-то жарко. У меня есть предчувствие, что предстоящая зима будет особенно суровой.

Малек поднял голову от доски, в светло-серых глазах, глядящих на Константина, мелькнула искорка любопытства, словно это последнее замечание было одной из очень немногих фраз его подопечного, таивших в себе какой-то намек.

– Холодно, – согласился он в конце концов.– Посмотрю, не удастся ли взять у кого-нибудь радиатор. Большую часть года эта вилла заперта.

Всю следующую неделю Константин изводил его напоминаниями – отчасти потому, что успех мог символизировать первую уступку Малека, – но обогреватель так и не материализовался. В конце концов Малек отделался какой-то неуклюжей отговоркой, а дальнейшие разговоры на эту тему просто игнорировал. За окнами холодные вихри мотали по камням листья, небо заполняли низкие облака, несущиеся в сторону моря. Два человека сидели в гостиной около радиатора, согнувшись над шахматной доской, в промежутках между ходами засовывая руки глубоко в карманы.

Возможно, как раз по причине ненастной погоды Константин и потерял терпение. В отчаянии от неспешности надзирателя, который никак не мог понять столь ясные аргументы, он предложил – впервые, – чтобы Малек передал своим начальникам из министерства юстиции официальное прошение о повторном суде.

– Вы же каждое утро говорите с кем-то по телефону, – настаивал он, видя нерешительность Малека.– Тут нет ровно ничего сложного. Если вы боитесь себя скомпрометировать – по моему мнению, это совсем небольшая цена, принимая во внимание, что поставлено на карту, – тогда можно передать через ординарца.

– Это невозможно, господин Константин.– По-видимому, разговор начал утомлять Малека.– Я бы посоветовал вам…

– Малек!

Константин встал и заходил по гостиной:

– Неужели вам не понять, что вы просто должны? Ведь вы, в самом буквальном смысле этого слова, единственная моя связь с миром; если вы откажетесь, я буду абсолютно бессилен, потеряю всякую надежду на отмену приговора!

– Суд уже состоялся, господин Константин.– В голосе Малека звучало бесконечное спокойствие.

– Не суд, а судилище! Неужели вы не понимаете, Малек, что я признал вину, будучи, в сущности, совершенно невиновным.

Малек оторвался от доски, брови его поползли наверх:

– Совершенно невиновным, господин Константин?

Константин щелкнул пальцами:

– Ну, практически невиновным. Во всяком случае – что касается суда и предъявленного мне обвинения.

– Но это же – чисто формальное различие, господин Константин. А министерство юстиции заботится лишь об абсолютных понятиях и ценностях.

– Совершенно верно, Малек. Полностью с вами согласен.

Одобрительно кивнув надзирателю, Константин отметил про себя насмешливое выражение его лица; оказывается, Малек способен на иронию.

В их разговорах появился некий лейтмотив, раз за разом повторявшийся в последние дни: каждый раз, когда Константин касался прошения о пересмотре дела, Малек парировал одним из своих обманчиво-наивных вопросов, стараясь выяснить какое-либо малозначительное, частное обстоятельство, словно стараясь заставить Константина раскрыться полнее. Решив было, что надзиратель в собственных своих целях выуживает информацию о членах иерархии, Константин подкинул ему куски на пробу. Полное равнодушие Малека свидетельствовало о неожиданном: тот действительно хочет узнать, насколько искренне Константин считает себя невиновным.

Однако не было ни малейших признаков, чтобы Малек собирался связаться с министерством юстиции; нетерпение Константина продолжало расти. Теперь он использовал утренние шахматы для длинных монологов на тему пороков и недостатков судебной системы, используя в качестве иллюстрации собственное дело, раз за разом утверждая свою невиновность и даже позволяя себе намеки, что Малек может оказаться виновным, буде по некоей несчастной случайности приговор не отменят.

– Я нахожусь в поистине странном положении, – говорил он Малеку ровно через два месяца после своего появления на вилле.– Все, абсолютно все удовлетворены этим приговором, и только я один знаю о собственной невиновности. Я чувствую себя как человек, которого похоронят заживо.

Подняв голову от доски, Малек изобразил легкую улыбку:

– Разумеется, господин Константин. Ведь себя можно убедить в чем угодно, был бы достаточно серьезный стимул.

– Но Малек, – продолжал настаивать Константин, игнорируя доску и все свое внимание сконцентрировав на надзирателе, – уверяю вас, это – совсем не предсмертное раскаяние. Поверьте мне, я же знаю. Я изучил свое дело со всех возможных точек зрения, поставил под вопрос любые возможные мотивы. И у меня нет сомнений. Может быть, когда-то я был готов признать возможность своей вины, но теперь мне понятно, как сильно я ошибался в этом, – жизненный опыт побуждает нас возлагать на себя слишком большую ответственность; не дотягивая до поставленного идеала, мы начинаем относиться к себе критически и готовы признать себя виновными во всем. Теперь я знаю, Малек, насколько опасен такой курс действий. Только совершенно невиновный человек способен осознать, что это такое – вина.

Константин замолк и откинулся на спинку. Страстный монолог слегка его утомил. В гостиной было очень холодно. Малек медленно покачивал головой, на его губах блуждала легкая, не лишенная сочувствия улыбка; казалось, он понимает все, что говорит ему Константин. Затем, сделав ход и пробормотав «извините, пожалуйста», он встал и вышел.

Константин получше завернулся в халат; его глаза беспорядочно блуждали по доске. Он заметил, что последний ход Малека был первым по-настоящему плохим за все партии, но чувствовал себя слишком усталым, чтобы толком использовать предоставившуюся возможность. В своей короткой речи он изложил Малеку все, во что верил; больше говорить уже нечего. Теперь все, что будет дальше, зависит исключительно от Малека.

– Господин Константин.

Повернувшись на стуле, он к полному своему удивлению увидел, что стоящий в двери надзиратель одет в длинное серое пальто.

– Малек? – На мгновение сердце Константина бешено заколотилось, но он сдержал себя.– Малек, значит, вы все-таки согласились, вы отвезете меня в Министерство?

Малек покачал головой; глаза, смотревшие на Константина, были очень серьезны.

– Не совсем так. Я просто подумал, не стоит ли нам прогуляться по двору, господин Константин. Глоток свежего воздуха вам совсем не повредит.

– Конечно, Малек, конечно. Это вы хорошо придумали.– Константин встал, слегка покачнувшись, и затянул потуже пояс халата.– Вы уж извините мои дикие мечтания.

Он попытался улыбнуться Малеку, но тот стоял уже у двери, засунув руки в карманы и глядя куда-то вниз.

Они вышли на веранду. Снаружи, на маленьком каменистом дворике, бешено, спиралями бросая в небо сухие листья, кружился холодный утренний ветер. Константин не видел особого смысла выходить во двор, но стоявший за ним Малек уже взялся рукой за дверь.

– Малек.– Что-то заставило Константина повернуться и поглядеть надзирателю прямо в лицо.– Вы же понимаете, почему я говорю, что абсолютно невиновен. Я знаю это.

– Разумеется, господин Константин.– Лицо надзирателя было мягким и почти доброжелательным.– Я понимаю. Когда вы уверены в своей невиновности, ваша вина очевидна.

Его рука распахнула дверь во двор, в крутящиеся листья.