Эпоха Павла I

Начало конца

В первые часы после смерти матери Павел предпринял экстренные меры по приданию законности своему восшествию на престол.

Уже в день смерти Екатерины к присяге были приведены все чиновники Петербурга, а также Сенат, генералитет и Святейший Синод. Объявляя в манифесте о кончине Екатерины, Павел извещал о своем вступлении на престол и приказывал «верным Нашим подданным учинить Нам в верности присягу». Вслед за тем сразу же последовали приказы, содержание которых говорит само за себя: «О приеме Государем Императором на Себя звания Шефа и Полковника — всех гвардии полков», «О запрещении генералам носить другие мундиры, кроме того корпуса, которому принадлежит, а офицерам другого одеяния, кроме мундиров», «О запрещении служащим, как генералитету, так и в штабах генеральских, носить мундиры разных цветов», — и другие, подобные этим, касающиеся формы, субординации и новой регламентации уставов и наставлений.

Александр объявлялся наследником престола и военным губернатором Петербурга, назначался шефом Семеновского полка, а Константин — шефом Конногвардейского. В ночь на 7 ноября в своих казармах была приведена к присяге вся гвардия. Утром начались вахт-парады, и как только Павел провел первый из них, он в сопровождении Александра как военного губернатора и Аракчеева как коменданта Петербурга совершил верховой выезд на улицы столицы.

7 ноября с утра две сотни полицейских начали срывать с голов горожан круглые шляпы, а фраки рвать в клочья. Одновременно все парадные двери начали перекрашивать в черно-белую шахматную клетку.

«В продолжение восьми часов царствования вступившего на всероссийский самодержавный трон весь устроенный в государстве порядок правления, судопроизводства, — одним словом, все пружины государственной машины — были вывернуты, столкнуты из своих мест, все опрокинуто вверх дном и все оставлено и оставалось в сем исковерканном положении четыре года», — вспоминал А. М. Тургенев, сопровождавший Павла в его поездке по Петербургу.

Приехав на Царицын луг, Павел трижды объехал вокруг оперного театра и, встав перед главным входом, обычным сиповатым голосом прокричал флигель-адъютанту и второму военному губернатору Архарову:

— Николай Петрович! Чтобы театра, сударь, не было!

Вечером, когда Тургенев ехал мимо Царицына луга, пятьсот рабочих при свете фонарей ровняли место, где утром стоял оперный театр. «Это событие, — писал Тургенев, — дало мне полное понятие о силе власти и ее могуществе в России». Город присмирел. Страх усилился еще более после того, как 10 ноября в город церемониальным маршем, под визг флейт и грохот барабанов, гусиным — прусским — шагом вошли гатчинские войска. Они скорее напоминали иностранный оккупационный корпус, чем часть российских вооруженных сил. Гатчинцы немедленно были рассредоточены по гвардейским полкам, чтобы стать экзерцицмейстерами, сиречь профессорами шагистики и фрунта, а также ушами и очами нового государя.

Разумеется, тут же вспыхнул конфликт между гвардейцами и гатчинцами, разгоравшийся тем сильнее, чем глубже происходила ломка старых — екатерининских — установлений. Дело дошло до того, что на смотре Екатеринославского гренадерского полка Аракчеев назвал георгиевские знамена этого полка «екатерининскими юбками». А ведь Аракчеев, кроме того, что был комендантом Петербурга, сразу же стал генерал-майором и командиром Преображенского полка, шефом которого был сам Павел.

Все, что составляло основу и суть предыдущего царствования, с первых же дней правления Павла ломалось, уничтожалось и предавалось анафеме.

За несколько дней Петербург, Москва, а затем и губернские города России неузнаваемо преобразились. Всюду появились черно-желтые полосатые будки, шлагбаумы, пуританская строгость в партикулярной одежде: запрещалось носить фраки, круглые шляпы и якобинские сапоги с отворотами. Для всех офицеров стало обязательным ношение мундира по всей форме во всякое время суток и при всех обстоятельствах. Любой из партикулярных граждан, будь то мужчина, женщина или ребенок, при встрече с императором обязаны были стать во фрунт, а затем снять шляпу и кланяться. Равным образом это относилось и к тем, кто ехал в возках или каретах: они обязаны были, выйдя из экипажа, кланяться императору. Нерасторопность и невнимательность наказывались арестом и препровождением на гауптвахту.

Внезапная передислокация армии

Павел велел послать каждому командиру полка высочайшее именное повеление, в котором указывалось: «С получением сего следовать со вверенным вам полком на назначенные непременные квартиры». Причем об этом перемещении не были уведомлены ни Военная коллегия, ни командовавшие войсками генералы. О местах новой дислокации знали лишь в собственной канцелярии Павла, но маршруты определялись произвольно командирами полков. Провианта и фуража по пути следования полков заготовлено не было, и потому «великое переселение» армии напоминало нашествие татар.

Н. К. Шильдер констатировал: «Выказанное императором Павлом миролюбие не замедлило отразиться на двух мероприятиях нового царствования. Ко всеобщей радости назначенный Екатериной рекрутский набор был отменен, и затем последовало мгновенное прекращение войны с Персией. Войска, действовавшие на восточном берегу Каспийского моря под предводительством графа Валериана Александровича Зубова, были немедленно отозваны в Россию, но неслыханным образом, помимо их непосредственного начальника, брошенного на произвол судьбы среди неприятельского края и оставленного без всякого уведомления. Все, достигнутое во время похода в Закавказье, было брошено — без разбора, без толка, жертвуя всеми приобретенными уже выгодами и руководствуясь только соображением: уничтожить с корнем последнее, к сожалению, незаконченное предприятие Екатерины».

А. М. Тургенев писал: «Чтобы не быть зарезану толпою каких-либо бродяг, граф Зубов упросил бывшего при армии с казаками наказным атаманом бригадира Платова конвоировать его и весь штаб армии до крепости Баку, где приняли их на корабли русского флота и отвезли в Астрахань. По возвращении с войском бригадира Платова на Дон его схватили и отвезли в Петропавловскую крепость, где он и содержался в темном каземате более трех годов».

А один из полков Зубова — Сибирский драгунский — получил приказ следовать из Дербента в Тобольск. Около двух лет шел туда полк, и драгуны пришли в Тобольск не на конях и в седлах, а под седлами, то есть амуницию и конскую сбрую принесли на себе.

Неожиданные опалы и милости

Блестящая, веселая, часто праздничная, столица великой империи преобразилась в прусское захолустье, где, по словам адмирала А. С. Шишкова, человека тонкого и наблюдательного, «настал иной век, иная жизнь, иное бытие».

За малейшее нарушение предписанных правил следовала неотвратимая кара — высылка из Петербурга, лишение должности, понижение в чине, арест или опала. Из-за этого доминантой общественного состояния стал страх. Но, пожалуй, более прочих боялись Павла его сыновья. Полковник Конной гвардии Н. А. Саблуков писал: «Оба великих князя смертельно боялись своего отца, и когда он смотрел сколько-нибудь сердито, они бледнели и дрожали как осиновый лист. При этом они всегда искали покровительства у других. Вот почему они внушали мало уважения и были непопулярны».

Вместе с тем Павел неожиданно для всех растворил ворота крепостей, острогов и тюрем. Он даровал свободу А. Н. Радищеву, Н. И. Новикову, национальному герою Польши Тадеушу Костюшко, выпустив на свободу и двенадцать тысяч его сотоварищей, разосланных Екатериной по «медвежьим углам» империи — на каторгу, в ссылку и на поселение.

Кощунственный маскарад, или Пляска смерти

19 ноября, через две недели после смерти Екатерины, когда прах ее еще не был погребен, Павел приказал вынуть из-под пола Александро-Невской лавры останки Петра III и переложить их точно в такой же гроб, в каком покоилась и Екатерина. Именной указ об этом был дан 9 ноября, когда была учреждена Печальная комиссия во главе с князем Юсуповым, которой вменялось в обязанность перенести прах Петра III из Александро-Невского монастыря в Петропавловскую соборную церковь.

25 ноября произошла нелепейшая церемония: Павел торжественно возложил на гроб отца императорскую корону, произведя таким образом посмертную коронацию, которую Петр III не успел осуществить при жизни.

2 декабря гроб с прахом Петра III повезли в домовую церковь Зимнего дворца, где стоял гроб с телом Екатерины. От Александро-Невской лавры по Невскому проспекту при восемнадцатиградусном морозе шли с непокрытыми головами сотни сановников и генералов, а сразу же за гробом шествовали герои Ропши, главные из оставшихся в живых цареубийц — Алексей Орлов и Федор Барятинский.

Павел I заставил Алексея Орлова и Федора Барятинского четверть часа идти за гробом Петра III и стоять в соборе все время службы. Когда все кончилось и Орлов вернулся домой, его ждал подарок от нового императора — золотая, усыпанная бриллиантами табакерка, на крышке которой вместо портрета царя была изображена виселица.

А еще через три дня оба гроба перевезли в Петропавловский собор, и лишь 18 декабря состоялась заключительная погребальная церемония, венчавшая похоронные торжества, затянувшиеся на полтора месяца и ставшие своеобразным символическим прологом нового царствования.

Коронация Павла I

В день погребения родителей Павел объявил о коронации и произвел ее 5 апреля 1797 года, в день Пасхи, в Успенском соборе Московского Кремля. Пышность и торжественность коронационных торжеств не уступали такой же церемонии, состоявшейся здесь же тридцать пять лет тому назад.

К коронации множество приближенных Павла получили чины, ордена, титулы, новые поместья и восемьдесят две тысячи крепостных. Среди тех, кто не был забыт новым императором, оказался и один из братьев любимицы Павла Екатерины Ивановны Нелидовой — Аркадий, — сразу же после смерти Екатерины назначенный Павлом своим флигель-адъютантом с чином подполковника; по случаю коронации он стал полковником.

Что же касается самой Екатерины Ивановны, то еще 23 ноября 1796 года Павел послал своей любимице богатый подарок, но она не приняла его, написав Павлу, что всегда ценила лишь его дружбу, а его дары всегда были ей скорее тягостны, чем приятны. Она отказалась от всех наград, согласившись принять лишь звание камер-фрейлины.

Коронация ознаменовалась не только благодеяниями приближенных. Следует отдать должное новому монарху: вступая на престол, он одновременно издал манифест, которым барщина ограничивалась тремя днями в неделю, а воскресенье объявлялось выходным днем для крестьян.

В день коронации Павел с высоты трона прочитал в храме «Акт о престолонаследии», который он составил за девять лет до того, в январе 1788 года, вместе с Марией Федоровной.

По этому акту царская власть передавалась только по мужской линии, и Александр вновь объявлялся наследником престола, «а по нем все его мужеское поколение. По пресечении сего мужеского поколения наследство переходит в род второго моего сына, и так далее, если бы более у меня сыновей было».

Следует иметь в виду, что это было написано в январе 1788 года, когда у Павла было только два сына.

«Акт о престолонаследии» Павел положил в ковчег и оставил его в алтаре Успенского собора на вечное хранение.

Затем было оглашено, по-видимому, в сокращенном изложении «Учреждение об императорской фамилии» и «Установление о Российских императорских орденах».

Торжества коронации, как и в прежние времена, сопровождались праздниками и балами, но из-за строжайшего соблюдения этикета они оказались утомительными и скучными. Нервозными были и многочисленные парады и смотры войск, собранных в Москве и ее окрестностях, ибо переучиться на новый — гатчинский — манер у солдат и офицеров не было времени, а император был придирчив и строг.

Павел пробыл в Москве чуть больше месяца и 3 мая вместе с императрицей, Александром и Константином, к величайшей радости московских сановников, отправился в путешествие по западным областям России, после чего 2 июня возвратился в Петербург.

Из прежнего, екатерининского, окружения Павел оставил при дворе воспитательницу своих шести дочерей баронессу Шарлотту Карловну Ливен, которая при коронации получила титул графини, также император оставил при дворе Платона Зубова, Остермана, Безбородко, почти немедленно отказав от двора Дашковой, Орловым, Барятинскому и всем тем из заговорщиков 1762 года, кто был еще жив. На смену главным действующим лицам предыдущего царствования пришли друзья Павла, преимущественно из его гатчинского окружения: А. А. Аракчеев, Ф. В. Ростопчин, П. А. фон дер Пален, С. И. Плещеев, П. X. Обольянинов, И. П. Кутайсов, П. В. Лопухин, Г. Г. Кушелев, братья Александр Борисович и Алексей Борисович Куракины и другие. О некоторых из этих людей и пойдет речь далее.

Алексей Андреевич Аракчеев

Павел осознанно противопоставил новых сановников вельможам екатерининского времени, особо выделив одного из своих гатчинских любимцев — Алексея Андреевича Аракчеева. В день коронации Павел пожаловал ему титул барона с девизом «Без лести предан». Так как Аракчеев займет важное место в истории России на протяжении трех десятилетий, имеет смысл познакомиться с ним поближе. В год вступления Павла на престол ему было двадцать семь лет. Он происходил из бедной дворянской семьи. Его отец был отставной поручик гвардии, владевший двумя десятками душ в Бежецком уезде Тверской губернии. Грамоте молодого Аракчеева за двадцать четыре пуда зерна в год учил сельский дьячок. Мальчик был смышлен, упорен, педантичен, строг к себе и, обучившись чтению, письму и четырем правилам арифметики, серьезно занялся самообразованием. В тринадцать лет он успешно сдал экзамены в Петербургский артиллерийский и инженерный кадетский корпус.

Еще более развив силу воли, проявляя серьезность и трудолюбие, Аракчеев уже в пятнадцать лет стал помогать преподавателям корпуса в обучении отстающих кадет.

В апреле 1787 года директор корпуса генерал-майор П. И. Мелиссино, соратник Потемкина и Суворова, издал уникальный приказ, которым семнадцатилетнему Аракчееву разрешалось посещать занятия, когда ему будет угодно. «Вы сами себе составите план наук и будете одной совести вашей отдавать в оном отчет», — значилось в приказе, подписанном не как обычно, а совсем по-домашнему: «Ваш верный друг Петр Мелиссино».

По окончании корпуса Аракчеев был оставлен преподавателем математики и артиллерии, а потом рекомендован в артиллерийскую роту в Гатчину и уже через месяц за служебное рвение, дисциплинированность, аккуратность и отличное знание дела стал ежедневно обедать за одним столом с Павлом. Вскоре он стал и гатчинским военным губернатором, превратив войско цесаревича в безукоризненно отлаженный механизм.

В июне 1796 года по особому ходатайству Павла Екатерина произвела Аракчеева в полковники.

К этому времени относится следующая характеристика Аракчеева, принадлежащая перу уже знакомого нам Н. А. Саблукова: «По наружности Аракчеев походил на большую обезьяну в мундире. Он был высокого роста, худощав и мускулист, с виду сутуловат, с длинной тонкой шеей. Уши у него были мясистые, большие, толстая, безобразная голова всегда склонена на бок, цвет лица был у него земляной, щеки впалые, нос широкий и угловатый, ноздри раздутые, большой рот и нависший лоб. Глаза у него были впалые и серые, и вся физиономия его представляла страшную смесь ума и злости… Благодаря своему уму, строгости и неутомимой деятельности Аракчеев сделался самым необходимым человеком в гарнизоне, страшилищем всех живущих в Гатчине и приобрел неограниченное доверие великого князя. Он был искренно предан Павлу, чрезвычайно усерден к службе и заботился о личной безопасности императора. У него был большой организаторский талант, и во всякое дело он вносил строгий метод и порядок, которые он старался поддерживать строгостью, доходившей до тиранства».

Особенно пышно расцвело тиранство Аракчеева, когда он был назначен заведующим квартирмейстерской частью, то есть Генеральным штабом. Он заставлял офицеров по десять часов в сутки заниматься бесполезной и бессмысленной работой по черчению никому не нужных планов, при малейшем, ничтожнейшем поводе осыпая их бранью, а то и отпуская пощечины.

Из-за этих недопустимых резкостей благополучная карьера Аракчеева неожиданно дала сбой. Случилось это из-за того, что во время смотра Преображенского полка Аракчеев за плохую выправку побил тростью нескольких преображенцев, а подполковника Лена в присутствии его товарищей обложил площадной бранью.

Гордый офицер не произнес в ответ ни слова, но, возвратившись домой, написал Аракчееву гневное, полное сдержанного достоинства письмо, после чего пустил себе пулю в висок.

Павел знал Лена, рекомендованного ему П. А. Румянцевым, и Аракчеев 1 февраля 1798 года был отправлен сначала в отпуск по болезни, а затем отставлен от службы. В мае того же года он был возвращен в строй, но в октябре 1799 года отставлен снова.

Петр Алексеевич фон дер Пален

Обе отставки не стали для Аракчеева концом карьеры, а вот для Павла первая его отставка сыграла роковую роль. Дело в том, что после этого на пост Петербургского военного губернатора был назначен пятидесятилетний кавалерийский генерал Петр Алексеевич фон дер Пален, имевший перед тем должность курляндского генерал-губернатора. И именно Пален занял руководящее место в заговоре против Павла.

Остзейский барон фон дер Пален с пятнадцати лет служил в Конногвардейском полку, участвовал в двух русско-турецких войнах и во множестве боев проявил незаурядное мужество. Его смелость и невозмутимость, умение сохранять совершеннейшее спокойствие в критических ситуациях стали общепризнанными, а самого его считали одним из храбрейших генералов русской армии.

При его назначении на пост военного губернатора Петербурга немалую роль сыграл расклад дворцовых сил, тот своеобразный пасьянс интриг и протекций, без которого не обходилось ни одно из новых назначений на высокую должность. Первую скрипку, как утверждали, играла при этом Шарлотта Карловна Ливен, с давних пор опекавшая свою добрую знакомую и дальнюю родственницу баронессу Юлиану Шеппинг.

Юлиана появилась при дворе в ранге статс-дамы в свите жены Александра Елизаветы Алексеевны. А когда это случилось, барон фон дер Пален уже был ее мужем, и, таким образом, несокрушимый дамский альянс Шарлотты Карловны и Елизаветы Алексеевны проложил дорогу курляндскому губернатору в Петербург.

Всезнающий А. М. Тургенев, отлично разбиравшийся в матримониальных хитросплетениях высшего света, писал, что баронесса Шеппинг была второй женой Палена. Что же касается его первой жены, то Тургенев сообщал следующее: «Урожденная Энгельгардт, племянница князя Потемкина и наложница его, была выдана замуж за полусгнившего графа Павла Скавронского, с которым якобы прижила двух дочерей. На самом же деле — так во всяком случае считали почти все современники — девочки эти были дочерьми Потемкина. Старшая из них, по повелению Павла, выдана была за князя Петра Ивановича Багратиона по возвращении его из Итальянского похода с Суворовым, а младшая — за графа Палена, с которым вскоре разошлась». То, что Пален разошелся с фактической дочерью Потемкина, не могло не импонировать Павлу, ненавидевшему Светлейшего даже после его смерти. Вторая же жена Палена — Юлиана Шеппинг — была креатурой Ш. К. Ливен, воспитательницы дочерей императора и статс-дамы императрицы, что, напротив, должно было нравиться Павлу.

Современник Павла немецкий писатель Август Коцебу так характеризовал барона Палена: «При высоком росте, крепком телосложении, открытом, дружелюбном выражении лица, он от природы был одарен умом быстрым и легко объемлющем все предметы. Эти качества соединены были в нем с душою благородною, презиравшею всякие мелочи. Его обхождение было сурово, но без жестокости. Всегда казалось, что он говорит то, что думает, выражений он не выбирал. Он самым верным образом представлял собою то, что немцы называют „рубака“. Он охотно делал добро, охотно смягчал, когда мог, строгие повеления государя, но делал это исходя из собственных интересов, сохраняя вид будто исполнял их безжалостно, когда иначе не мог поступать, что случалось довольно часто.

Почести и звания, которыми государь его осыпал, доставили ему, весьма естественно, горьких завистников, которые следили за каждым его шагом и всегда готовы были его ниспровергнуть. (Пален кроме поста петербургского военного губернатора занимал должность в Коллегии иностранных дел и весьма много значивший при дворе Павла пост канцлера Мальтийского ордена, Великим магистром которого был сам Павел.) Часто приходилось ему отвращать бурю от своей головы и ничего не было необычного в том, что в иные недели часовые по два раза то приставлялись к его дверям, то отнимались. Оттого он должен был всегда быть настороже…»

Разгул самодержавного произвола

Настороже были и другие сановники и генералы, ибо Павел все чаще впадал в приступы гнева и многих изгонял из обеих столиц, с министерских и генеральских постов, лишая званий, наград, имущества и чести. Павел поднял руку и на личное достоинство офицеров-дворян: в мае 1800 года штабс-капитан Кирпичников его приказом был разжалован в рядовые и после этого прогнан сквозь солдатский строй, получив тысячу шпицрутенов. Это означало, что отныне ни один офицер не мог считать себя в безопасности. Не только его честь могла быть унижена, но в опасности оказывалась и сама жизнь, ибо тысячу ударов палками мог вынести далеко не каждый.

Н. М. Карамзин писал, что «награда утратила свою прелесть, наказание — сопряженный с ним стыд», ибо достойные люди изгонялись из службы, а ничтожества столь же внезапно возвышались. Несправедливой раздачей чинов и наград, немотивированными разжалованиями и изгнаниями Павел озлобил против себя гвардию, генералитет и сановников.

Павел покусился на права дворянского сословия в целом, торжественно дарованные в 1762 году его отцом в манифесте «О вольности дворянской» и подтвержденные в 1785 году Екатериной II «Грамотой на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства».

Павел презрел право, вольности и привилегии тех, кто должен был составлять его опору и силу. Он запретил губернские дворянские собрания, отменил право избрания дворянских заседателей в уездные и губернские собрания и тем нанес оскорбление своим чиновникам и офицерам, уже полтора десятилетия почитавших себя вольными людьми, свободными от самодержавного произвола.

Павел унижал Сенат, никогда не бывал в нем, а Общее собрание называл «овчим собранием», чем восстановил против себя многих сенаторов, гордившихся тем, что были они членами Сената — Высокого и Правительствующего.

Не меньшим тираном и сумасбродом выглядел он и среди самых близких и родных ему людей. Александр и Константин боялись лишний раз попасться ему на глаза, а увидев отца, бледнели и трепетали. Даже тихая, добрая и ласковая невестка его, Елизавета Алексеевна, возненавидела своего тестя и мечтала о его свержении.

4 августа 1797 года она писала своей матери: «Я, как и многие, ручаюсь головой, что часть войск имеет что-то на уме или что они, по крайней мере, надеялись получить возможность, собравшись, что-либо устроить. О! Если бы кто-нибудь стоял во главе их! О мама, в самом деле, он — тиран!»

А за полтора месяца перед тем она же писала матери: «Правда, мама, этот человек мне противен, даже когда о нем только говорят… Представьте себе, мама, он велел однажды бить офицера, наблюдающего за припасами на императорской кухне, потому что вареная говядина за обедом была нехороша. Он приказал бить его у себя на глазах, и еще выбрал палку потолще… Вот образчик всяких мелких историй, происходивших ежедневно. Впрочем, ему безразлично, любят ли его, лишь бы его боялись. Он это сам сказал».

В опалу попал и Суворов, так и не дождавшийся назначения главнокомандующим действующей армии. Он по-прежнему «цепенел в бездействии», ибо Павел немедленно отменил Французский поход, возвратил войска из похода персидского, отозвал эскадры, боровшиеся с английским флотом. Он заявил, что его царствование будет для несчастной России эпохой мира.

Он отменил рекрутские наборы, но все же оставил огромную армию, решительно перестраивая ее на прусский лад, поставив на первое место ничего не дающие для боевой подготовки шагистику и парадоманию.

Поэтому Суворов был для нового царя живым воплощением ненавистной ему екатерининской армии, которому не было места в новом павловском войске, построенном по совсем другому образцу, о котором дерзкий старый фельдмаршал ничуть не стеснялся в открытую говорить обидные и неприятные для императора вещи.

24 ноября 1796 года, менее чем через три недели после смерти Екатерины, Суворов был назначен командующим Екатеринославской дивизией с оставлением в Тульчине. Получив вслед за тем предписание вступить в новую должность — инспектора, — Суворов счел себя глубоко оскорбленным, ибо вместе с ним на такую должность назначались и ординарные генерал-майоры. Он тут же послал императору прошение об отставке, но получил отказ.

Тогда Суворов стал игнорировать все приказы императора: он не ввел новые уставы и обучал войска по-старому, по-прежнему собственной властью предоставлял отпуска своим офицерам, что по новым временам, стало прерогативой императора.

Павел ни от кого не терпел ни малейшего прекословия и 15 января 1797 года объявил Суворову первый выговор по армии, а вскоре — еще один. В ответ на это Суворов послал еще одно прошение об отставке. Вместе с ним подали прошения об отставке восемнадцать его офицеров.

6 февраля при разводе караула, когда император отдавал распоряжения по армии, он сам зачитал высочайший приказ: «Фельдмаршал граф Суворов, отнесясь, что так как войны нет и ему делать нечего, за подобный отзыв отставляется от службы, без права ношения мундира».

Дождавшись официального письменного разрешения на выезд, Суворов выехал в свое огромное кобринское имение вместе с восемнадцатью офицерами, проявившими с ним солидарность. Он предложил каждому из них по небольшому имению и должности управляющих, ибо руководить семью тысячами крепостных одному ему было не под силу.

Но едва все они добрались до Кобрина, как 22 апреля туда прибыл коллежский асессор Ю. А. Николаев с повелением Павла: «Немедленно перевезти Суворова в его боровичские деревни и отдать под гласный надзор городничему Вындомскому, а в случае необходимости требовать помощи от всякого начальства».

Николаев потребовал немедленно отправляться в дорогу, и арест этот был столь внезапен, что Суворов не только не смог отдать каких-либо распоряжений по хозяйству, но даже не успел взять с собой ни денег, ни драгоценностей. Все приехавшие с ним офицеры были арестованы без предъявления каких-либо обвинений. 5 мая 1797 года опальный фельдмаршал прибыл в одну из своих новгородских деревень — Кончанское, — где ему довелось пробыть в ссылке без малого два года.

Недовольство Павлом было столь велико, что Суворову однажды предложили возглавить заговор против царя. Но, верный присяге и монархии, он с ужасом воскликнул: «Кровь соотечественников! Нет, нет!» — конечно же, не выдав офицеров, сделавших ему такое предложение.

Меж тем заговор стоял на очереди дня, созревая не только в Кончанском, но и в Санкт-Петербурге.

Крепость, ставшая гробницей

Опасаясь революции, бунта, очередного дворцового переворота, Павел велел выстроить дворец-крепость, где он мог бы чувствовать себя в безопасности, и по недолгому размышлению поручил составить проект талантливому архитектору Василию Ивановичу Баженову, а строительство доверил другому известному зодчему — итальянцу Винченце Бренне.

Замок, названный Михайловским, был заложен на месте старого Летнего дворца 26 февраля 1797 года перед отъездом Павла на коронацию. Уже само время начала строительства говорило о необычайной поспешности в осуществлении задуманного предприятия: в конце зимы на Руси никогда не начинали строительства, относя закладку фундамента на конец весны — начало лета. Замок строили без перерыва три с половиной года, освятив в ноябре 1800 года. В общем плане он представлял собой квадрат, внутри которого находился восьмиугольный двор. С внешней стороны размещались караульные помещения, каменные брустверы, наполненные водой рвы и пять мостов, два из которых были подъемными. Сложенный из «дикого» камня и серого гранита замок больше походил на крепость, чем на дворец.

Когда строительство только началось, Мария Федоровна почувствовала, что она вновь, в десятый раз, беременна. Поскольку Павел еще раньше решил назвать замок Михайловским, а беременность жены пришлась на разгар строительства, то и новорожденного сына он назвал Михаилом.

В день архистратига Михаила — 8 ноября 1800 года — было совершено торжественное освящение Михайловского замка. В десятом часу утра от Зимнего дворца к Михайловскому замку под грохот пушек двинулось мимо расставленных шпалерами войск парадное шествие. После молебна, отслуженного в домовой церкви замка, и осмотра внутренних покоев состоялся обед, на котором присутствовали всего восемь человек: Павел и Мария Федоровна, великая княжна Мария Павловна, генералы П. А. Пален и М. И. Кутузов и трое царедворцев — Кутайсов, Строганов и Нарышкин.

Они сидели в сыром и холодном зале, который не могло согреть пламя каминов, непрерывно горевшее уже несколько суток.

Когда по приказу Павла писатель Август Коцебу посетил в 1801 году Михайловский замок, чтобы описать его, он заметил, в частности, что «повсюду видны были следы разрушающей сырости, и в зале, в которой висели большие исторические картины, я видел своими глазами, несмотря на постоянный огонь, поддерживаемый в двух комнатах, полосы льда в дюйм толщиной и шириной в несколько ладоней, тянувшихся сверху до низу по углам. В комнатах императора и императрицы сырость до некоторой степени была устранена тем, что стены были обиты деревом; но все остальные терпели жестоко». Описывая Михайловский замок, Коцебу упомянул и о надписи, шедшей по фризу и исполненной бронзовыми буквами: «Дому твоему подобаетъ святыня Господня въ долготу дней». Букв в надписи было сорок семь. «Долгота дней» хозяина замка — императора Павла — тоже равнялась сорока семи годам… Михайловский замок напоминал огромный лабиринт, и нужно было прожить в нем не менее месяца, чтобы хоть немного привыкнуть к его очень сложной архитектонике. Множество темных переходов, потайных лестниц, замаскированных дверей было сделано в замке для того, чтобы ускользнуть от заговорщиков и убийц, если они неожиданно появятся во внутренних покоях.

В спальне императора тоже была потайная дверь, позволявшая выйти на скрытую от посторонних глаз лестницу, ведущую в комнаты под спальней, одна из которых принадлежала любимице Павла княгине Гагариной, в девичестве Лопухиной, — его фаворитке.

Став замужней дамой, Анна Петровна частенько оставалась ночевать в своей тайной опочивальне Михайловского замка, и чем чаще это случалось, тем ее муж становился надменнее, все полнее ощущая собственное величие и значимость.