Эпопея забытых

Левски

Васил Левски (18.07.1837 – 18.02.1873)

«Душе моей тесно в монашеской келье.

Когда от соблазнов, сует и веселья —

от мира уходит сюда человек,

он каяться должен, смирившись навек.

Но совесть моя говорит мне упорно:

покрывшись монашеской рясою черной,

приблизиться я не смогу к небесам:

когда, чтоб молиться, иду я во храм,

я думаю, песням о рае внимая.

Бог слышит того, кто проходит, рыдая,

долиною слез я чей путь нестерпим.

Но тает молитва моя, словно дым.

и сердце господне к молениям глухо,

и Бог отвращает от них свое ухо.

Мне кажется, в рай неизвестны пути.

Туда через келью мне вряд ли войти,

в молитве поклоны кладя дни и ночи,

и кажется мне, что пути есть короче —

что вдовьи рыданья и слезы сирот,

что каждого честного пахаря пот,

что слово благое и правое дело,

что правда, народу открытая смело,

что братская помощи скрытой рука,

протянутая, чтоб спасти бедняка,

Всевышнему много милей и дороже

молений и гимнов о милости божьей.

Отныне я знаю, что близкие нам,

что братья — не здесь, а за стенами, там;

что в жизни есть боле достойные цели,

чем песни о Боге в монашеской келье;

что я, в этой рясе, с большой бородой

тому, кто в несчастье, защитник плохой;

что тот, кто истерзан в тюрьме палачами,

не будет спасен никакими псалмами,

и он вместо жаркой молитвы моей

нуждается в том, кто поможет скорей:

что жизнь чабана — среди гор со стадами,—

измученного и жарой и дождями.

Что иго, поправшее братьев моих,

тяжелою цепью сковавшее их —

мой грех; и пора мне в дорогу иную —

покинуть обитель, для мира чужую,

и слово надежды тому принести,

кто цепи влачит на тяжелом пути».

Сказал и ушел.

Он блуждал девять лет,

бездомный, уже по-иному одет.

Без сна и покоя, под именем новым

и с сердцем на подвиг и муки готовым.

Он нес и сознанье и свет для борьбы —

и в рабской стране прозревали рабы.

И кратки и просты слова его были

и в людях надежды, мечты пробудили.

О бунте он им говорил, о борьбе,

как празднике светлом, — о новой судьбе,

которой пока еще срок неизвестен.

Испытывал, кто благороден, кто честен,

кто выйдет на подвиг, кто подвигу - рад,

и тот, кто внимал ему, был ему брат.

Глядел он к грядущее темное смело,

любовью к отечеству сердце горело.

Он, вечный скиталец, ребячески прост.

Жил скудно, подобно отшельнику в пост.

Познали его утомленные ноги

степные дороги, лесные дороги,

и голос его был пустыне знаком.

Была ему днем и во мраке ночном

дверь хижины каждой радушно раскрыта.

Он спать не боялся под небом открытым,

к скитаньям своим одиноким привык.

Он — юноша утром, а к ночи — старик;

сегодня купцом, завтра нищим являлся.

В слепца и калеку он преображался.

Сегодня в село, завтра в город войдет

с вестями, что близится переворот,

о бунте ведя сокровенные речи,

о том, что пора подъяремные плечи

рабам поднимать; что прославится тот,

кто первый прольет свою кровь за народ.

кто знамя поднимет! Трусливым — презренье,

и в смелой, открытой борьбе — упоенье.

«Все будем равны мы в тот час», говорил

и бодрость и сознанье народа будил,

и старых и юных влекли его речи.

Все шли его правому делу навстречу:

богатый — деньгами, а бедный — трудом,

иглою — швея, и ученый — умом,

а он, я раздет и разут —всех беднее! —

пожертвовал родине жизнью своею.

Бесстрашен, свершил бы он подвиг Христа;

стократно он принял бы тяжесть креста;

охотно бы дал отрубить себе руку;

сгорел бы, как Гус! Он пошел бы на муку!

За правду, как друга бы, смерть повстречал,

запрятанный яд при себе он держал,

носил он всегда и оружье с собою,

проверенное и готовое к бою.

Покоя не знал он, не спал по ночам,

и в дух и в огонь обратился он сам,

и мысли вливал он в единое слово,

и хмурил порою свой лоб он сурово —

дышали в чертах молодого лица

железная воля, душа храбреца.

Он тенью незримой бродил меж домами,

бывал он и на посиделках и в храме;

Без шума войдет и уйдет без следа,

гонимый и жданный везде и всегда.

Он в шумное общество как-то явился,

пришел неожиданно, всем поклонился,

пощечину дал подлецу одному,

и, город покинув, ушел он во тьму.

Одно его имя тревогу рождало.

Как демон, он был вездесущ, и бывало

искали его городах в двадцати,

и все ж не могли его власти найти.

Пред мрачным лицом его все трепетали.

Простые крестьяне святым его звали

и тайно сходясь то в лесу, то в дому,

с открытыми ртами внимали ему.

От слов его даль становилась яснее.

На сердце у всех становилось светлее.

и дивное семя, в сердца упадая,

всходило, большой урожай обещая.

Так было.

Он предан был неким попом,

ползучею гадиной, низким рабом.

Который в бесстыдстве своем окаянном

его погубил своим черным обманом.

Для бога позор и на храме пятно,

для нашей земли поношенье одно —

тот змей, что служителя Божьего имя

похитил — который губами своими

одну только злобу и яд источал.

«Вот Левский! Берите!» предатель сказал.

Об имени изверга я умолчу.

Я песню мою осквернить не хочу.

Кормила безумная мать его грудью.

В предательстве равного только Иуде.

И в слезы и в траур поверг он народ.

И он еще жив — среди нас он живет!

А тот, кого изверг тюремщикам предал,

Апостол — каких только мук не изведал

в темнице... Но только над гордой душой

нет власти у них... Он стоял, как немой. —

ни слова! — толпою убийц окруженный...

Не вырвали мольб, обещания, стона...

Предательства не совершил он — пророк.

Он к смерти был близок, от страха далек.

Пытавшим — под каждою пыткою новой —

на все их вопросы твердил он сурово:

«Я — Левский! Ведите!» — но прочих имен

не выдал в застенке мучителям он.

Тиран не сломил его духа, и он

на лютую казнь был к утру осужден.

Одно у царей ненавистных желанье:

убить непокорную гордость сознанья,

и голос, и мысли движенье вперед,

и вечную истину, что не умрет, —

и каждый из них изобрел по секире,

Чтоб уничтожать все бессмертное в мире:

скала — Прометею над бездной морской,

Сократу — отрава со злой клеветой,

и цепь для Колумба, и пламя для Гуса,

и крест и терновый венец для Исуса.

И мучеников озаряло потом

Величье прекрасным и вечным венцом.

Был Левский повешен.

О, слава герою!

Мы видели, виселица, под тобою

вверху, у прямых перекладин твоих,

качающихся столько жертв дорогих.

И видели мы, как тиран веселится

и как над повешенными он глумится...

Жестокая виселица! На тебе

есть отсвет геройства, рожденный в борьбе.

Приспешники рабства, свирепых законов,

насильники, и палачи, и шпионы

пускай умирают в постелях своих

спокойно... Клеймо преступленья на них!

Нет, виселица, не была ты позорной

для Левского! Встала вершиною горной

свобода пред ним. И — пряма и светла —

дорога в бессмертье героя вела.