Еретик

Пролог

Зимние сумерки обволакивали кварталы вокруг пустынной площади, когда одинокий человек вышел из доминиканской церкви святой девы Марии. Неведомая сила увлекла его мимо Пантеона в кривые и тесные улочки, шедшие к Тибру. Однако едва ли сейчас замечал он что-либо. Немало священных изображений довелось ему повидать в жизни, но эта статуя, изваянная Микеланджело и поставленная возле алтаря святой Екатерины в старинной церкви на Аппиевой дороге, странным образом продолжала преследовать его, должно быть потому, что он увидел ее в особенной обстановке – во время оглашения приговора еретику. Он и прежде часто приходил молиться сюда, в эту готическую церковь, воздвигнутую на месте древнего храма Минервы и посвященную Богоматери, но никогда образ, созданный мастером в минуту сомнений, не привлекал его взгляда. Иисус, правой рукой обнимая крест, казалось, целиком погрузился в себя, прежде чем покинуть сей мир и вознестись на небо, однако мимолетный взор его был устремлен к спасенной им земле. Растерянный взгляд Спасителя говорил о земной жизни больше, чем любые рассуждения атеистов. Дьявольски хотелось увидеть после смерти результат своей жертвы; но даже у мессии не хватило на это мужества. Странно, бормотал человек, странно, что самый ортодоксальный орден, вместо того чтобы сжечь ваятеля, воздвиг его творение перед своим алтарем. Христос, каким его увидел будущий апостол во время бегства из· Рима, сам был беглецом, охваченным куда более глубоким сомнением, нежели его последователь, нареченный Камнем. И этому посвятить храм! Хорошо, что верующие при восковых свечах не могли разглядеть лицо Спасителя в полумраке сводов, хорошо, что их глаза утратили остроту от созерцания многочисленных набожных физиономий, хорошо, что помпезные церемонии лишили их возможности прозрения; в противном случае им открылось бы то, с чем столкнулся он сам, когда комиссарий Священной канцелярии[1] оглашал приговор. И вот теперь образ как бы ожившего вдруг Спасителя не покидает его, лишая душевного покоя.

Из тесноты и шума оживленного квартала запоздалый прохожий выбрался на открытый берег Тибра возле древнего моста Адриана. Свежий ветерок очистил его грудь от запахов рыбьей требухи, копоти мастерских, миазмов трущоб. Глубоко, до боли вдыхая прохладу, он всматривался в меркнущий пейзаж. Вдоль берегов бурлящей реки пинии тянули свои потемневшие кроны в сгустившуюся синеву неба. Волнистую черту горизонта размывала ночь, о ее приближении возвещали и зажженные фонари возле ближайших зданий. Чувствуя, как его тело охватываем дрожь, человек повернулся влево. Он знал, что свободный пейзаж был лишь порождением его фантазии. Да, там, на другом берегу, как обычно, высилась массивная башня. Незыблемая, подавляюще громадная, она закрывала собой все обозримое пространство. Он остановился, прислонившись спиной к стволу стройной пинии. Дальше идти не было сил. Каждый шаг словно возвращал его к ужасам минувшего года. Он возненавидел Замок святого Ангела, познав его двояким опытом – опытом инквизитора и узника, и тем не менее продолжал приходить сюда каждый вечер, чтобы еще и еще раз из-под полуопущенных век скользнуть по нему взглядом, подобным взгляду Христа в храме на древней римской дороге. Огромный красноватый цилиндр, окруженный низкой четырехугольной стеной, казался незавершенным, незаконченным в верхней части, в том кругу, где он, инквизитор, простился со своим еретиком. Каждый из них по-своему был осужден на тщетные поиски небесного блаженства. И, расставшись с еретиком, инквизитор блуждал один. Здесь, у моста, ведущего в зловещую башню, завершалась теперь его вечерняя прогулка. Дальше идти не хватало сил даже в воспоминаниях. Пиния, к которой он в изнеможении прислонился, трепетала под напором ветра, осеняя его своей темно-зеленой кроной. Он вслушивался в ее тревожный шепот с вялым осознанием того, что все миновало и ничего больше не может произойти в его жизни.

Покой нарушило присутствие соглядатая. Да, уже несколько вечеров он неотступно следует за ним. Может быть, и тот, другой, столь же безнадежно бродил вокруг Замка святого Ангела и, заметив кардинала, устремлялся за ним, подобно тени. О, сколь невыносимы эти прилипалы! После смерти его старого учителя красавец далматинец ходит за ним по пятам. Неотрывно следит издали, прежде чем отрезать ему пути к отступлению! Он предугадывает каждое движение своей жертвы и лишает ее свободы прогулки. И вновь воскресает все погребенное в безмолвии папской темницы. Самое мучительное. Этот парень – порождение темницы, ее детище – считает себя связанным невидимыми узами с ним, с кардиналом Скальей, который, вероятно, точно так же предал самого себя. Ведь, даже расставаясь, узники Замка святого Ангела сохраняют некую близость; это чувство общности и уловил соглядатай, отважившись в конце концов приблизиться.

– Монсеньор…

Он произнес это с собачьим подобострастием, которое прочно усваивают двуногие, нет, четвероногие, долго сидевшие на цепи в Замке святого Ангела. Лучше, пожалуй, поскорее избавиться от него и продолжить путь в одиночестве.

– Не за что тебе, брат Матей, благодарить меня. Ты заслужил свою свободу.

– Не за свободу…

Монах запнулся, словно ему отказали в милостыне, тем самым смутив прелата. За что благодарить? Ведь выход из крепости виделся спасением лишь тем, кто сидел в ней. Отчаяние исказило красивое лицо под шапкой лохматых черных волос.

– Ни в чем не упрекай себя! – В душе кардинала шевельнулась жалость. – Твои показания ничего не могли изменить.

– Не могли? Для вас, быть может, но для меня! До тех пор я всегда оставался верен заветам своего учителя.

– Оставался, конечно, кося притом глазом на мирские утехи…

Осадив таким образом своего спутника, Скалья медленно вступил на мост. Прежнее одиночество было тягостно и невыносимо, а теперь, раболепно сопровождаемый другим, он мог идти дальше, устремив взгляд в мутные воды Тибра. Река спешила, убегала вдаль, волны, обгоняя друг друга, расходились в стороны у могучих быков моста и опять смыкались в тесном объятии. Внезапно поверхность воды показалась кардиналу необычайно серой. Вновь пепел, мелькнула жуткая мысль. Или он сходит с ума?

– Конечно… конечно… – соглашался смятенный монах, следуя на расстоянии шага за ним, – я не вполне принимал своего учителя. Только это и удерживает меня, чтобы не броситься сейчас в реку.

Прелат судорожно искал руками ограду моста, ему чудилось, будто серая масса увлекает его за собой. Пепел подступал, точно доминиканцы ссыпали его в воду со всех костров. Проклятие! Он пытался движением кисти отогнать видение – так можно лишиться рассудка. Или он совсем теряет разум, подобно этому несчастному? Подавив крик, Скалья тихо продолжил:

– Марк Антоний де Доминис осужден на вечное забвение. Его имя вычеркнут из церковных книг, изображения сожгут, сочинения уничтожат.

– Поможет ли это, монсеньор?

– Он не принадлежал к числу верующих. И католики, и протестанта, и даже атеисты согласятся в том, чтобы приговор был исполнен.

– Я спрашиваю, – настаивал Матей, – поможет ли это нам обоим?

Пепельная волна иссякла, и римская река снова текла, как обычно, мутная, пенящаяся, напоминая своим журчанием бесконечные литании. Нет, он все-таки не потерял рассудок, несмотря на ужасы Замка святого Ангела и навязанную ему роль в этом адском спектакле. Безумие стало бы избавлением, а он, подобно своему собеседнику, осужден на то, чтобы помнить. Нет искупления ни тому, ни другому. Оба в ходе дознания отступились от самих себя, оба слишком гадливы или недостаточно испорчены, чтобы вновь обрести прежний облик и примкнуть к победителям.

– Кем для вас был Марк Антоний? – настаивал ученик Доминиса.

– Кем? Все сказано в приговоре. Мне нечего прибавить и нечего отнять.

– Если так…

Надеяться было не па что. С раздвоения начинали оба. Еретик оставался чуждым, постоянно присутствуя между ними и предоставляя им всего лишь роли своих обвинителей, свидетелей или последователей.

– А я видел в нем нечто иное. – Монах стоял на своем. – И эта иная его ипостась была более истинной, чем та, к какой мы привыкли. Я считал, что мы носим церковное одеяние только в силу свободного договора между собой, коль скоро мы по-разному думали. И уловив двоедушие в учителе…

– Ты был готов совершить предательство?

– Нет! Я убеждал его возвратиться на кафедру физики, запять место, подобающее его гению.

– Что бы он делал на этой кафедре? Кто жаждет познать большой мир, должен принадлежать к церковной иерархии. А, сумев добиться этого, он захотел лишить церковь и таинства и власти… Ступай! Ты ведь уже решил уйти в мир.

– Да, монсеньор, прежде чем вы начали изгонять из меня бесов…

– Ступай!

Кардинал ускорил шаг, надеясь избавиться от навязчивого спутника, но ноги его вновь стали ватными, как бы предчувствуя впереди непреодолимую железную преграду. И он опять прислонился к ограде, устремив взгляд на западную часть неба. Кудрявые белые облака исчезали за горизонтом, пряча свои багровые брюшки, точно орошенные кровью. Озаренный небесным пламенем, как бы растворяясь в сумерках, неподалеку, всего в тысяче шагов отсюда, высился собор святого Петра. Как никогда прежде, кардинал был потрясен величием этого храма, созерцая его сейчас отсюда, с моста Адриана, окутанным меркнущим пурпуром и точно осененным жертвенным агнцем. В атом таился некий зловещий смысл, который он, встревоженный и усталый, тщетно пытался постигнуть. Деталей подстройки уже невозможно было различить. Скалья видел перед собой лишь сверкающий купол в отсвете обагренных кровью облаков. Океан тьмы заливал таинственное знамение, вскоре ничего не останется, кроме неизбывного смятения в душе.

Справа от погружавшегося во мрак собора вспыхнули яркие четырехугольники, прихотливо разбросанные по темной вертикальной плоскости. На соседнем мосту простучали колеса кареты, вдаль проплыли пляшущие фонари. Папа Урбан VIII[2] принимал во дворце гостей – иностранных послов, духовенство, римскую знать. Католическая верхушка опять была охвачена тревогой, как всегда во время этой религиозной войны, которая, в сущности, не прекращалась. Напротив залитого светом, украшенного сверкающими огнями папского дворца в безмолвной тьме высился Замок святого Ангела. Кардинал Скалья печально шел по мосту, в то время как его спутник остался позади.

– Погоди! – долетел до ушей кардинала сокрушенный вопль. – Вы, осудившие учителя, должны все сказать до конца. Да, Марк Антоний хотел быть посредником между воюющими сторонами, это ересь…

– Нет, это прежде всего политика. Отрицая власть церкви, Доминис хотел предоставить человека его собственной свободе, отдать его суду мирского закона с присущими ему любомудрием и похотью. И ты, щеголь, следуй этой, светской стороне в учении своего наставника!

– А в конце меня ожидает…

– Возможно, иной папа. Пока путь не пройден, мечта о нем остается вечным соблазном для людей.

– Ты толкаешь меня к тем, кто призовет сатану? А если сатаны вообще нет?

– И это говоришь ты, ты, вышедший живым из Замка святого Ангела?

Освобожденный узник испуганно обернулся к мрачной башне. В охватившем его ужасе инквизитор ясно различал чувства, которые владели им самим на верхней площадке. И теперь уцелевший заживо гнил, отмеченный неистребимой печатью. Монах порывисто отвернулся от места своей пытки.

– Высокопреосвященный может дать мне убежище? – взволнованно спросил он.

– После того, как ты сперва вое отрицал?

– Но вы меня помиловали…

– Ты помилован, брат Матей, дабы жить дальше, не расставаясь со своими сомнениями.

Воздав анафему, кардинал ускорил шаги. Теперь любые слова оказались бы лишними. Ничего больше не мог он дать колеблющемуся, которому отныне суждено пребывать в огненной геенне раздвоения. Крики и мольбы человека донеслись до его слуха, но он уже ступил на другой берег, попав в объятия безмолвного каменного колосса.

Каждая плита под ногами была знакома ему, указывая путь, по которому он пешим проходил в прошлом году, пока не укрылся за занавесками кареты, подобно прочим прелатам. Вот он стоит в пяти шагах от железной двери, в которую ударил кольцом тем поздним апрельским утром, пока мир его чистой христианской души еще не был нарушен интригами инквизиции. Не поднимая опущенных долу глаз с мозаики мостовой, входил он в жуткий замок. Ничто не ушло, ничто не исчезло, как ни старался он вычеркнуть все из памяти. Это вовеки неуничтожаемое наполняло его досуги глухим ужасом, от которого он спасался, в одиночестве блуждая по окрестностям Замка святого Ангела, пока тот, другой, своими вопросами не припер его почти к самой стене, лишая всякой возможности отступления.

На бастионе послышалась тяжкая размеренная поступь, и дрожащий свет фонаря наверху проплыл сквозь ветреную тьму. Караульные, как обычно, обходили стену между угловыми башнями. С верхней площадки огромного цилиндра донеслись голоса меняющегося караула, в часовне Микеланджело зазвонил колокол. Однако, несмотря на знакомые звуки, крепость казалась опустевшей. Узника внутри нее больше не было. Правда, в темницах под крепостным венцом всегда томилось достаточно разного сброда: клеветников, лихоимцев, грабителей, насильников, но ярмарка преступлений не интересовала инквизитора. Он не мог жить без своего еретика. Тот заполнил его мозг и сердце, проник в его плоть и кровь. Без него словно рушилось какое-то огромное сооружение, ибо многое утратило свой смысл. Ушел тот, кто бросил вызов, остались пустые стены, равнодушно внимавшие болтовне пьяных солдат.

Запоздалый посетитель не двигался с места, попав в тиски между громадой тюремного замка и кающимся человеком на мосту Адриана. Черная пустота заполнила гигантское строение. Остались лишь контуры того, что существовало здесь прежде. Исчезновение реальных, ощутимых границ лишало кардинала последней опоры. Некуда было укрыться от того, что отравляло безмолвие наедине с самим собою. Призраки возникали вновь посреди всех этих колоннад, террас и покоев, заполненных прежними гостями. Вот крутой длинный переход поверх мавзолея Адриана; сюда Скалья поднимался тогда в папской свите, не подозревая, какое преображение ему предстоит пережить. Его самого теперь едва можно узнать, и столь же изменилась под своими масками и бесконечная вереница людей, входивших сюда. Каждый из них навязчиво старается быть узнанным им, но он спешит по винтовой лестнице на верхнюю площадку цилиндра, где его ожидает еретик. Разбуженное, наполовину познанное видение оживало во тьме, обогащенное предчувствиями и осознанием собственных ошибок. Да, вновь он встречается здесь с далматинским примасом и отступником, встречается с ним в присутствии святого отца, генерала ордена иезуитов, комиссария Священной канцелярии, кардиналов, шпионов я содержанок, встречается и выслушивает их всех, как прежде, с прежним недоумением. Еще раз он должен пройти через это, пережить до конца, поведать самому себе обо всем в посмертных поисках смысла.