Эрика

Приключения князя Александра.

Маленькое продолжение большого романа

Юная княжна Адель сидела на скамейке в саду князя Александра Гедеминова–младшего и читала книгу, которую отец достал для бабушкиного мужа, Гедеминова–старшего, по просьбе последнего. Он как раз писал историю своего рода. В этой книге упоминалось имя его предка по одной из линий. Дед Александр, второй муж бабушки Аделины, или Адели, как он ее называл, сам прожил жизнь, полную приключений, которая и станет сюжетом нашего романа.

Прежде чем отдать книгу, княжна решила ее перелистать. По правде сказать, она сидела в саду в надежде увидеть Сашу, Александра–младшего. Но книга ее заинтересовала. Надвигались сумерки, а Адель все читала. Боковым зрением она увидела, что кто–то свернул на аллею, где она сидела, и сердечко ее забилось сильней. Но это была ее бабушка Аделина. Адель–старшая, статная и красивая, легко несла свое полное, стройное тело. На нее еще огладывались молодые мужчины. Аделина подошла, села рядом с внучкой, посмотрела на книгу и напомнила:

— Малышка, уже темно, ты испортишь зрение. Что за книгу ты читаешь с таким увлечением, приключенческий роман?

— Ах бабуля, это о рыцарях. Пока не совсем стемнело, я прочту тебе отрывочек. Слушай: «В рыцари посвящались только мужчины знатного происхождения, прошедшие многолетнюю выучку. Когда мне было 7 лет, отец послал меня в графский замок…». Это, — объяснила Адель, — пишет один рыцарь. В графский замок под начало рыцаря Вильгельма… Вот этот рыцарь Вильгельм, бабушка, и есть один из предков твоего сына Альберта и сына твоего мужа Александра Гедеминова–младшего. — Княжна произнесла имя любимого, покраснела и, чтобы бабушка не разглядела ее лица, нагнувшись ниже, продолжила чтение… — Я стал его пажом, потом чистил ему доспехи и помогал в них облачаться. Я учился искусству наездника и обращению с оружием. Когда мне исполнилось четырнадцать лет, рыцарь Вильгельм сделал меня своим оруженосцем. Теперь он позволял мне сопровождать его на турниры и участвовать в охоте. Но главное, чему учил меня мой господин, были рыцарские заповеди. Всю свою жизнь рыцарь призван отстаивать справедливость. Он не только не в праве сам предавать и участвовать в заговорах, но и не должен мириться с предвзятостью и коварством. Он обязан почитать жен и дев и защищать их честь всеми силами. Моя мечта сбылась. В день Святой Троицы, после заутрени, мой наставник, господин Вильгельм, посвятил меня в рыцари, коснувшись моего плеча мечом. Затем он вручил мне меч и шпоры. Я поклялся повиноваться императору…».

— Подожди, не порть зрение, дочитаешь в своей комнате, — прервала Аделина внучку.

Между тем князь Александр Гедеминов–младший стоял за кустами лавра. Он хотел подойти к юной Адели, но увидел рядом с ней свою мачеху и свернул за куст. Он уже видел сегодня мачеху, поэтому не стал выходить из своего укрытия — в надежде, что она пойдет к себе, оставив его возлюбленную в саду одну. Александр задумался. Ему исполнилось 34 года, и он намерен был жениться. И жениться именно на княжне Адели. Но где, в какой стране венчают в шестнадцать лет? Ни во Франции, где он жил, ни в Германии, где жила Адель, ни даже в Греции, где они отдыхали сейчас, сделать это не представлялось возможным. Но Александр, теперь уже полковник в отставке, не собирался отступать. Он должен был сделать все, чтобы юная Адель, этот бриллиант чистой воды, стала его женой. И потому решил, что завтра же займется этим: свяжется с посольствами стран, где по закону он сможет вскорости обвенчаться с избранницей своего сердца. Посвящать в свои планы родных и даже родителей Адели он до поры до времени не намеревался. Мысли Александра прервал голосок Адели: «Бабушка, мне так жаль, что мы живем в двадцатом веке, где мужчины не могут быть рыцарями».

— Почему? — удивилась Адель–старшая — Рыцарство — не в определенном веке и не в одеждах. Это состояние души лучших мужчин. В прошлом веке они тоже уже не носили латы, но и без них защищали на дуэли свою честь и честь женщин. Наш век лишил их и этой возможности, но современные рыцари находят другие пути. Мы, слабые женщины, по–прежнему можем на них положиться…

— Ты говоришь о своем муже? А ты, бабушка, чего–то о нем не знаешь! — услышал Александр лукавый голосок княжны.

— И чего же я не знаю? — удивилась мачеха.

— Вообще–то это секрет. Пообещай, что никому не расскажешь?

— Честное слово, буду молчать.

— Дед Илья давал бал в честь возвращения из Союза своего брата, твоего мужа. Мы тогда уже в Германии жили. А потом гостили в Париже, в вашем поместье. Я маленькая была. Папа тогда ревновал маму и ушел в свою комнату злиться. Только я первая туда побежала, чтобы напугать его. Я спряталась за портьеру. Папа сел в кресло, налил себе вина и задумался. Я уже хотела к нему подкрасться, как дверь открылась и вошел дед Эдуард. Папа спросил: «С кем снова танцует Эрика?». Дед Эдуард засмеялся и ответил: «А вы, Николай, не сердитесь, а сделайте так, как мой господин, князь Александр». Это, бабушка, он про твоего мужа говорил. Я хотела выйти из–за портьеры, но мне было любопытно, и я осталась. Да и поздно было выходить.

Александр услышал, как мачеха спросила:

— Значит, подслушивала?

— Так получилось. Я очень хорошо запомнила тот вечер и передаю тебе точь–в–точь, что говорил дед Эдуард. Тогда на балу ты была такая красивая! Ты и твой муж всех интересовали. О вас все перешептывались. Там был молодой барон, он работал каскадером в киностудии, он еще танцевал с тобой и что–то шептал тебе на ухо. Ты посмотрела на него сердито и ушла. А твой муж, дед Александр, увидел это и еще заметил, что потом этот каскадер смотрел на тебя нехорошо. И дед Александр отдал распоряжение, чтобы твою спальню устроили в другом месте усадьбы. Ну, вспомни, бабушка, она была сначала в другом крыле.

— И что же дальше? — Услышал Александр настороженный голос мачехи.

— А дальше твой муж попросил деда Эдуарда передать этому барону записку, якобы от тебя, в ней говорилось, что ты ждешь его в своей спальне и в 3 часа ночи сбросишь ему веревочную лестницу. Пока ты спала в другом крыле поместья, они сидели в твоей комнате и ждали его. Дед Эдуард сбросил ему веревочную лестницу. А когда этот каскадер залез в окно, твой муж бросил ему дуэльную шпагу, а деду Эдуарду велел выйти, чтобы он подобрал там кости этого барона.

— Малышка, я и слушать дальше не хочу — услышал Александр возмущенный голос мачехи. — Так всегда бывает, когда ребенок слышит разговор урывками, а потом фантазирует. Мало ли про кого рассказывал дед Эдуард. Может, ты вычитала это в романе? Лет уже много прошло!

— Почему ты мне не веришь? — послышался обиженный голосок Адели. — И Александр живо представил себе, как она надула пухлые губки.

— Хорошо. Рассказывай свою сказку до конца, — примирительно сказала мачеха.

Тогда барон ехидно ответил твоему мужу: «Я не дерусь на дуэли с детьми, женщинами и стариками. Но отдаю должное вашей хитрости. Ловко вы меня заманили в ловушку. Что же, прошу прощения, я действительно увлекся вашей супругой. В ней столько шарма, что я не мог устоять. Но и вы, князь, должны были это предвидеть, когда женились на молодой красавице.

— Так в точности ты и запомнила? — удивилась мачеха.

— Ну, может, он и не так сказал, но про шарм и про то, что ты была молодой и красивой, точно говорил. И еще дед Эдуард заметил, что этот барон ухитрился еще раз оскорбить достоинство твоего мужа. Барон хотел выйти, но твой муж тихо произнес: «К барьеру, барон!» Когда я слушала, как дед Эдуард рассказывал это папе, я еще подумала: «Неужели мужчина может до самой старости оставаться таким сильным и мужественным?».

— Дальше, что дальше–то было? — Услышал Александр уже грустный голос мачехи. При этом он понял, что она расстроилась, потому что хорошо знала своего мужа и в дуэль поверила. Ее интересовала судьба молодого барона, остался ли он в живых?

— Бабушка, — утешала ее внучка, — ничего с ним не сделалось. Он же работал в киностудии каскадером, хорошо владел шпагой, а твой муж это знал. Но барону не верилось, что у него так быстро выбьют оружие из рук. Твой муж не стал его убивать, только выбросил в окно с третьего этажа. Падать — к этому каскадер привык, он только поломал ногу, руку и немного голову разбил. Его в вашу клинику увезли. Родителям сказали, что лошадь понесла и сбросила его. Бабушка, вспомни, ты его и лечила тогда. А дед Эдуард попросил папу не рассказывать никому про эту дуэль. Они не знали, что я все слышу. Но я никому, даже маме, про это не рассказывала, только тебе сейчас. Но если папа узнает, он рассердится на меня. Хотя все это было действительно семь лет назад. Смотри, ты обещала молчать.

Александр тоже впервые услышал эту историю и, усмехнувшись, подумал про отца: «Небось был рад–радешенек драться на дуэли с равным по происхождению. В Союзе–то ему все люди низкого происхождения попадались. А подлецов он просто уничтожал. А мачеха? Припомнит она отцу эту дуэль или будет молчать и мучиться, обвиняя себя за этот случай? Скорее промолчит. Интересно, любил отец мою мать так же сильно?» — ревниво подумал Александр. Впрочем, отец и ее честь защитил бы таким же или другим способом.

— Бабушка, я тебе завидую, — снова прервал его размышления голосок Адели. — Наверное, твой муж — рыцарь! Ты говоришь — подслушивать плохо. Согласна. Но тогда бы я никогда не узнала про эту историю.

«И я бы не узнал об этом, если бы не подслушал», — улыбнулся Александр. В это время Адель заговорила о нем, и он насторожился.

— Александр больше похож на отца, чем твой сын Альберт. Тебе так не кажется?

Все еще думая о своем, мачеха задумчиво сказала:

— Я думаю, они оба на него похожи. Просто разница в возрасте сказывается. К тому же у Альберта профессия мирная, он археолог, а тот военный. Он жестче, суровей что ли.

— Бабуля, а правда Александр красивый и со шрамом на щеке? — Услышал изумленный Александр.

Мачеха засмеялась:

— Мой муж, его отец, был в таком же возрасте, когда мы встретились. Я его и без шрама испугалась. Он объяснился мне в любви, даже не попросив моей руки, а предложил свою руку и сердце. Он вел себя так, как будто берет меня в плен… Правда, он мне жизнь спас, и наша первая встреча состоялась не в таком романтическом месте…

— Бабушка, — едва услышал Александр. — Ты никому не скажешь?

— Никому. Дай–ка я обниму тебя.

— Мне Саша, ну, Александр–младший, кажется самым красивым, как Бог! Я люблю его так, что и не выразить словами. А когда его вижу, то должна делать равнодушное лицо, чтобы ни он, никто другой не заметил моих чувств. У тебя тоже так было?

Александр, услышав это откровение из уст любимой, чуть не задохнулся от счастья. Ему захотелось взглянуть на Адель. Он бесшумно раздвинул ветки. Она прислонилась головой к плечу бабушки, а та целовала ее макушку.

— Я тоже люблю Александра. Твое сердечко сделало правильный выбор. Ну–ка, подними глаза к небу, — говорила мачеха.

— Ах, бабушка! Как красиво! Такого неба, как здесь, в Греции, я еще никогда не видела! Небо темно–фиолетовое, а по нему плывут белые пушистые облака. Так и хочется плыть вместе с ними!

— А звезды! Ты где–нибудь видела такие крупные звезды? И вся эта красота для тебя, внучка… запомни это время и это небо…

— Бабушка, мне так хорошо, лучше, наверное, уже не будет. Даже хочется плакать.

— Я разделяю твое настроение. Но плакать не будем.

Некоторое время они молчали, потом Александр услышал, как мачеха сказала:

— Прохладно уже, пойдем, малышка.

Обе встали и пошли в обнимку по дорожке.

Князь Александр Гедеминов–младший быстрым шагом обогнул здание и первым вошел в вестибюль, чтобы на втором этаже, «совсем нечаянно» столкнуться с юной Аделью и пожелать ей спокойной ночи.

Вопреки всем правилам этого литературного жанра, автор вынес вперед это маленькое продолжение большого романа — в надежде на то, что читатель, перевернув последнюю страницу, не сразу захочет расстаться с его героями. Однако пора перейти к новой главе, вернее, к началу нашего повествования.

Подростки

В благополучном для России 1913 году полковник князь Павел Гедеминов продал почти всю свою недвижимость, перевел деньги в швейцарский банк и вышел в отставку. За своей семьей он оставил только дом в Петербурге. Многим это показалось подозрительным, а ведь князя Павла Гедеминова некоторые считали ясновидящим, хотя другие не разделяли этого мнения. То, что один из богатейших людей поступил подобным образом, кое кого насторожило. Но в кулуарах говорили:

— Это все его мнительность — из–за войн и революции пятого года.

Продав все очень выгодно, он купил большое поместье под Парижем, однако сам с семьей не торопился выезжать туда. Может, из–за рождения второго сына — Ильи. А может, из–за старшего сына Александра, которому исполнилось девять лет и который учился в самом привилегированном заведении Петербурга. Но через год, когда разразилась война с немцами, и князю пришлось вернуться в действующую армию, он похвалил себя за прозорливость. После произошедших затем событий в России: отречения царя от престола в 1917 году, прихода к власти большевиков и начавшейся гражданской войны — Павел Гедеминов, сидя в кругу своей семьи в Париже, подвел итог: сыновья не будут бедствовать после его гибели. А в том, что он погибнет в этой гражданской войне, он не сомневался. Однако, даже зная это наверняка, он должен был выполнить свой долг перед Отечеством, хотя и понимал — это конец России. Но в том, что предначертано ему судьбою, ничего изменить не мог.

В 1918 году он простился с сыновьями — младшему было пять, старшему четырнадцать — с женой, матерью и присоединился к генералу Дончаку, который копил силы в Сибири.

Но наша повесть не о Павле Гедеминове, а о его сыне Александре. За что бы ни брался этот талантливый юноша, все получалось у него. Ему прочили большое будущее. Отец перед самой войной нанял сыну специального преподавателя верховой езды и фехтования — артиста цирка Иоганна Майера. Вместе с юным князем тот обучал и своего сына Эдуарда, которого готовил в адъютанты Александру, будущему генералу. К тому же Павел Гедеминов хотел, чтобы сын знал не только латынь и французский. Майер, хотя и был обрусевшим немцем из бывших колонистов, родной язык не забыл. По договоренности с князем Майер и его сын должны были говорить с Александром только по–немецки.

Внешне суровый, князь Павел Гедеминов дружески относился к учителю своего сына. А когда началась первая мировая война, Майер последовал за Гедеминовым на фронт и стал его ординарцем. Оба они несколько раз приезжали в отпуск. В последний — когда был заключен позорный мир. Тогда Гедеминов и выехал с семьей в Париж. На всякий случай он оставил завещание, а затем вернулся в Россию как гражданское лицо. Нашел Майера, тоже успевшего поменять офицерский мундир на штатское платье. Им предстояло добраться в Ставку командующего белой армией Дончака.

Россия уже горела в огне гражданской войны. Гедеминов не взял с собой четырнадцатилетнего Александра, который настойчиво его об этом просил. И теперь волновался, что тот сам начнет его искать. Он пытался взять с сына слово не делать этого, остаться при матери и Илье за старшего. Говорил о наследстве в швейцарском банке — ничего не помогало: Александр рвался в бой. Павел Гедеминов пообещал сыну вызвать его при первой возможности, а пока тот должен был продолжать учебу — он вполне мог через год поступить в университет.

***

Комната старшего сына Гедеминовых, Саши, была отделана с большой любовью, сообразно с его пылкими юношескими мечтаниями и любовью к предкам, портреты которых висели на лестничных переходах. Да, он знал, что по мужской линии семья его состояла в родстве почти со всеми царствующими в Европе фамилиями. А по стенам его комнаты висели — от потолка до самого пола — затканные серебром и золотом ткани, на которых были изображены сцены отплытия крестоносцев в Святую Землю. На маленьком столике лежала шахматная доска из нефрита и яшмы, инкрустированная серебром и драгоценными каменьями. А сами шахматные фигурки были вырезаны из яшмы и горного хрусталя. В этой комнате Саша часто воображал себя рыцарем. Здесь веяло духом дальних странствий и подвигов, воображение рисовало корабли с гордо поднятыми парусами; страны, где вечно синие небеса; коней, мчащих в атаку всадников через пески пустыни. Саша очнулся от своих грез, вспомнив отцовские слова: «Разгромив рыцарские ордены, французские короли тем самым расшатали моральные устои общества». Саша с болью думал об отце, которого он так любил. Ему хотелось сейчас быть рядом с ним, и почему–то возникло ощущение опасности, грозящей отцу. Саша встал, как будто хотел закрыть отца собой. Ему всегда был ближе отец, чем мать, и потому он не делился с нею своими предчувствиями, о которых родители знали с раннего детства. Однажды он услышал, как матушка обратилась к отцу: «Все это у него от вас, сударь». При этом она улыбалась, чувствовалось, что она гордилась старшим сыном. Теперь же ее взгляд был все чаще тревожным, когда останавливался на Саше. Она боялась одного: он перехватит почту и узнает, что отец вызывает его, и тогда удержать сына дома она не сможет. Ночью ему виделся один и тот же кошмар: отец медленно падает с коня, роняя из рук оружие. Саша чувствовал, что отец погиб. По–видимому, матушка тоже это чувствовала, но молчала. И вот наступил тот горестный день, когда во время обеда им принесли пакет. Мать не успела взять его в руки — Саша перехватил его.

— Простите, матушка, кажется, это касается в первую очередь меня, — сказал он и вскрыл пакет.

В нем были георгиевские кресты и другие награды отца, его фотографии, неотправленные письма, дневник и письмо командующего, генерала Дончака.

Матушке стало плохо. Ей вызвали врача. Саша убежал в сад и плакал там горько и долго, пока за ним не послала матушка.

Теперь Саша уже знал, что ему делать. Он решил добраться до ставки генерала Дончака самостоятельно, спрятавшись в трюме корабля, идущего в Крым, объявиться в море и сдаться на милость капитана. И тогда его точно уже не высадят на берег.

— Ну что ж, — обнаружив зайца на корабле, сказал капитан, — время суровое. Встать на место отца — дело чести. Только как вы доберетесь до ставки генерала Дончака? Надо будет через красные кордоны пробираться. За крестьянского мальчика вы не сойдете — слишком хорошая осанка у вас. Да и речь может выдать…

— Я прихватил с собой одежду своего ровесника, сына нашего садовника. Назовусь Эдуардом. Его отец учил на шпагах драться. Да я и кувыркаться могу, и на руках ходить, и ножи подкидывать в воздух, и ловить их за рукоятки. Хотите, покажу? Эдуард с матерью в цирке работал. Правда. Назовусь Эдуардом — уверенно сказал он.

— Не надо ножей! На море качка, как за лезвие поймаете? Хорошо, принесите тупые ножи, — распорядился капитан.

Когда ножи принесли, Александр, широко расставив ноги и балансируя, стал подбрасывать их, сначала медленно, а затем все быстрей и быстрей, пока капитан не сказал: «Хватит!». Вечером капитан пытался отговорить Александра от задуманного.

— Подумайте, князь, на какую жизнь вы себя обрекаете. Отца уже не вернуть, а сколько горя матери принесете. Не будет барской постели. Вас ожидают только трудности.

— Я не боюсь трудностей. Они для того и существуют, чтобы их преодолевать. В моих жилах течет кровь моих предков–рыцарей. Она зовет меня на подвиг.

Капитан вспомнил свое отрочество, его тоже звали дальние страны, и сказал:

— Ну что ж, если пуля не догонит вас, всего остального бояться вам нечего. Идите с Богом

И уже на берегу, прощаясь, посоветовал: «Одежду победней раздобудьте. Удачи Вам».

Все лето добирался Александр до Ставки генерала. Ему на пути попадались и белые, и красные, но всякий раз, когда ему предлагали остаться, он притворялся: «Не, меня мамка ждет». Он понимал, что без документов ему до Дончака не добраться. Прыжки и трюки там не пройдут, даже наоборот — вызовут подозрение. И однажды, когда он на неделю застрял в какой–то встретившейся ему по пути бандитской шайке, он впервые увидел наколку на груди у главаря: «Не забуду мать родную». Тогда он специально восхитился наколкой. И довольный похвалой главарь показал ему, как сделать татуировку.

Александр вспомнил: перед тем, как убежать из дома, он, разговаривая с семилетним братом, сказал: «Илья, это письмо передашь матушке утром. Я буду уже в море. А ты запомни: если увидишь наш фамильный герб на какой–нибудь бумаге или другом предмете, внизу будет стоять число и город — я там. Значит, я жив, а написать не могу».

Теперь, под руководством главаря Александр, на удивление всем левой рукой, сделал себе наколку на правой ладони. Он готовил своеобразный пропуск в Ставку командующего белой армией в Сибири генерала Дончака. Это был миниатюрный фамильный герб.

Главарь банды, парень лет девятнадцати, охранял ловкого мальчишку, который приносил ему немалую прибыль.

— Красиво. Два коня, между ними щит, на нем скрещенные мечи. Мне такую сделаешь? — спросил главарь.

— Конечно, — пообещал Александр и ночью ушел.

На подступах к владению Дончака его задержали солдаты.

— Шпионит парнишка! — доложил часовой.

— Шлепни его, — предложил другой, но подошел пожилой солдат и проворчал:

— Не наше дело без приказа стрелять. Надо в штаб отвезти. Да и малец еще.

— Ну, что делал на наших позициях, щенок? — строго спросил офицер.

Всего ожидал Александр, но не такого оскорбления. Он выхватил у офицера шашку из ножен и крикнул:

— Вы оскорбили мою честь, капитан, к барьеру! Я князь Гедеминов!

Все рассмеялись.

— Юродивый пацан, — сказал солдат, — еще ненароком пришибить может.

Но офицер внимательно посмотрел на мальчишку и предложил:

— Верни мне шашку, и пойдем. Там посмотрят, какой ты князь Гедеминов. Если только его сынком прикинешься… Я князя Гедеминова память чту.

Генерал Дончак сидел за столом в кругу офицеров и что–то обсуждал, когда ему доложили:

— Тут оборванец объявился, назвался сынком покойного князя Гедеминова.

— Стало быть, самозванцы у красных нынче в чести, — усмехнулся генерал. — Ну, давайте его сюда.

Перед ним предстал грязный, заросший юнец. Он смело смотрел в лицо генералу.

— Говоришь, князя Гедеминова сын? Все–то там в Красной армии знают: кто, когда и где убит… Так что же?..

— Я не буду отвечать, пока мне не дадут привести себя в порядок. Я три месяца добирался из Парижа.

— А это уже интересно. Дайте ему возможность привести себя в порядок, накормите, да следите, чтобы не сбежал. Капитан, вы привели, вы и ответите мне головой, если он пропадет, — сурово сказал генерал и вернулся к прерванной беседе. У него были дела поважнее.

На следующее утро Александр вновь предстал перед Дончаком.

— Ну-с, выкладывайте свои сказки. Сколько вам лет?

— Пятнадцать, — с гордостью сказал Александр.

— А на отца вы не похожи. Он был брюнетом.

— Похож. Отец в детстве тоже, на фотографиях, таким был.

— Значит, князь? — И генерал пристально посмотрел на мальчика.

— Князь. Я вместо отца пришел воевать, — решительно сказал юный Александр, и генерал тотчас уловил в его облике сходство с отцом. Однако настаивал:

— А чем докажете правоту своих слов? Может у вас документы имеются?

— У меня только один документ, но он фамильный. — И Александр показал ладонь. — Герб наш, родовой. И я тоже левша, как и мой батюшка.

Нашелся офицер, который бывал в доме князя Гедеминова. И после долгих разговоров, когда все прояснилось, генерал засмеялся и спросил Александра: — Говорят, вы капитана Петрухина на дуэль вызвали? А шашкой хоть владеете или сгоряча вызывали?

— Я хорошо владею всеми видами холодного оружия. Во–первых, потому что учился в Пажеском корпусе, во–вторых, преподаватель был у меня, немец, цирковой актер. Папенька его специально нанял. Его фамилия Майер. Как нам сообщили, они погибли в одном бою.

— Ну, теперь нет сомнений. Как же, ваш отец хвалился старшим сыном. Будете моим ординарцем.

— Ваше превосходительство, я бы хотел увидеть могилу своего отца. Это возможно?

— Да, я вас провожу лично.

***

Черкес, ординарец генерала, спросил юного князя: — А так можэтэ? — И молниеносно выбросив руку с ножом, пригвоздил им муху на стене.

— Здорово! — восхитился Александр. — Дай–ка я попробую. И тоже бросил нож.

Черкес взялся учить молодого князя и, восхищаясь его способностями, цокал языком: «Якши!»

Суровый генерал искренне привязался к мальчику, который дрался в бою, как молодой лев. В минуты опасности, прячась за коня, он метко метал ножи.

Юный Александр мечтал, как он закроет своим телом генерала в бою и раненый будет лежать на траве. А генерал нагнется над ним и скажет: «Вот герой. Он был таким же мужественным, как и его отец». Потом с облаков спустятся ангелы и унесут его на небо, и он увидится с отцом

Красные боялись генерала, а тот укреплял позиции, пополнял армию солдатами, оружием. Шепотом говорили о золотом запасе России, который генерал хранит в подвале.

Штаб армии расположился в небольшом сибирском городке. Всеобщий любимец офицеров и солдат, юный князь Александр Гедеминов играл в бильярд, раз за разом выигрывая.

Капитан Петрухин возмущался:

— Что же это такое? Вы не оставляете мне никаких шансов. Хоть бы незаметно как–нибудь ошиблись.

Офицеры смеялись. Кто–то посоветовал:

— А вы, капитан, играйте тоже левой рукой. Может повезет.

Петрухин в сердцах сказал:

— Да хоть какой рукой! — Ему выпал жребий начинать. Это шанс. Он его использует. — Как будто вас он не обыгрывал. Хорошо, что сейчас война. А если бы в мирное время он всех нас в карты обыграл? Ну дал же Бог такую ловкость в руках!

И все же такие часы развлечения были редки в военной жизни юного князя. Он возил с собой учебники алгебре, физике, геометрии и астрономии и книги древних философов — нужно было готовиться к поступлению в университет.

Неожиданно для себя в расположении армии Александр обнаружил интересного старика — тибетского монаха. Однажды он увидел, как тот выполнял какие–то странные телодвижения, задирая ногу выше головы, что было удивительно для человека в таком почтенном возрасте. Вокруг стояли солдаты, как при цирковом представлении, и смеялись. На Александра занятия монаха произвели сильное впечатление, и он прогнал солдат. Старик наконец сел на землю, скрестив ноги, Александр сел рядом, подражая ему. И теперь изо дня в день в любую свободную минуту бежал он к старому монаху — учиться его приемам. Ему открылся совершенно новый мир. Александр обрел Учителя.

Занятия со старым монахом плавно переходили в рассказы о древнем Китае времен Конфуция. Монах знакомил Александра с великой «Книгой перемен». Рассказывал о ее значении в развитии духовной культуры Китая. Слушая старого монаха, юный Александр усваивал уроки математики, политики, стратегии, философии, теорию живописи, музыки и искусства. Однажды он воскликнул: «Я выучу китайский язык! Я прочту эту книгу в оригинале!». Монах грустно посмотрел на него и сказал: «Твой талант будет зля. Я знай это».

— Меня убьют в бою? — спросил Александр.

— Нет. Ты не совсем холосо лодился. И холосо, и не холосо. По–лусски ты визучий–невизучий. У тебя пополам. Однако лаботать надо. Я науцу тебя уплавлять дусой и телом, освобоздать от мысля и фокусилуися на твоя сила. Ты будесь любой целовек нога, лука, голова бить тоцки, котолии убиют твои влага. Ты понимаес меня?

Александр ответил:

— Понимаю. Зная определенные болевые точки на теле человека, можно голыми руками убить врага.

— Да, самий больсой целовек убиешь ти, маленький. А потом науцу тебя длаца палка, меча, ножа. Садись, слюсай, потом лаботать будем.

Занятия продолжались день за днем. Монах был доволен учеником. Месяца через три, в жестоком бою, когда был убит конь и кончились ножи, Александр вместе с несколькими офицерами отбивались, прикрывая генерала. И тут он применил на практике знания, полученные от монаха. После боя генерал расцеловал его и поблагодарил за отвагу.

Но загрустил черкес. Александр пытался всячески его приободрить. Черкес ревновал и говорил: «Зачем ножа тэбе, если ти нога, рука, палка, шашка умээшь? Ти ловкий… Черкес тэбе нэ нужэн болше».

— Нет, — успокаивал его Александр. — Все, чему научился я у тебя, — это тоже для рукопашного боя. Спасибо тебе, Ахмед.

* * *

Как–то Александр тренировался в стороне ото всех, когда услышал голос черкеса: «Кинязь малэнький не видэл?»

— Здесь я, — подошел Александр.

— Слюшай, тэбе генэрал ищэт. Что ти фсе врэмя с этим манах? Мужчина нэ должен больтать. Надо учиться воевать, а нэ больтать. Пуст учит, а нэ разговариват.

Александр засмеялся:

— Ахмед, я тебя люблю. Ты не ревнуй. Посмотри, какие картинки нарисовал мне учитель. Вот эта называется «железная рука». Бьешь ребром ладони по кирпичу — он и разлетается. Пока я еще тренируюсь, ты понимаешь? А вот эта…

— Понимаэшь–не понимаэшь, — ворчал черкес, — Я за тэбя головой отвечай. А тэбя нэт. Мужчина я. И я тебя учу как нож кидать, а не палка и рука, как женщина, драться.

— Я плохо ножи бросаю? — Александр выхватил нож из ножен и пригвоздил им к дереву крупную гусеницу.

Черкеса и это не обрадовало.

— Что с тобой, дружище? — удивился Александр.

— Прощаться надо нам с табой скоро, навсэгда. Чувствуй я, — грустно ответил черкес.

— А я не собираюсь уходить из армии, — удивился Александр.

— Я собираюс. Мать мой давно умэр. Он ночю приходиль, в сон, и сказаль: «Ахмед, уже хватит воеват, уже ко мне иды».

Александр успокоил его:

— Сегодня среда, и сон не в руку. А звал ты меня зачем?

— Не я зваль, генераль зваль. Сказаль через 30 минут кинязя Гедеминов ко мнэ.

— Так и сказал, «князя»? — обрадовался Александр. — Ты не ослышался?

— Нэт. Навэрно, сэрьезний дэло будэт тэбе. Нэ сказаль, киняжич.

Генерал Дончак велел черкесу встать за дверью, закрыл окна и предложил Александру сесть.

— Буду с вами откровенен, князь Александр, — сказал он. — Возможно, Сибирская республика, которую я создал, не выдержит натиска. Красные успешно наступают на всех фронтах, и предатели в наших рядах есть. Вы, князь, слишком юны. Вам надо жить. Возвращайтесь в Париж тем же путем, каким пришли ко мне. Вы должны увезти с собой тайну золотого запаса. Взгляните на карту. Вот в этих скалах, в десяти местах будет храниться золото России. Внимательно посмотрите на карту. А теперь пересядьте за другой стол и по памяти начертите то, что видели. Отец говорил, что у вас хорошая память.

Вошел денщик, принес завтрак, посмотрел на Александра.

— Поставь. Ты свободен, — сказал ему генерал.

Через десять минут Александр показал генералу готовую карту. Тот сравнил ее с оригиналом и, похвалив, заметил: — Ваш отец был прав.

Генерал Дончак велел еще раз начертить карту. Затем показал точку на ней: — Здесь охотничья избушка. Завтра уговорите двух солдат–пьяниц сбежать с вами. Придумайте любую историю, убедите их. Три лошади с провизией будут ждать вас в овраге. Неделю сидите в сторожке. Там есть тайник. В нем найдете оружие, еду и самогон. Пусть пьют. Через неделю, на рассвете, во время, которое я назначу, скачите вот сюда, — Генерал ткнул указкой в карту. — Езжайте прямо на выстрелы. Сверим часы.

Затем он положил на поднос карту и две ее копии, которые нарисовал Александр, и поджег их.

— Теперь только мы знаем тайну. Других свидетелей не будет, — твердо сказал он и добавил: — После вашего исчезновения я буду всех допрашивать, чтобы это получило огласку. Солдат, что будут с вами, рано или поздно красные задержат. Они подтвердят ваше алиби. Потом уйдете от них. Держитесь подальше от наших войск.

Вечером Александр выбрал себе солдат и, показав им на фляжку, сказал:

— Дело есть. Отойдемте в сторонку.

Солдатам было лестно, что сам генеральский ординарец, юный князь, обращается к ним.

— Чтобы никто не знал, — предупредил Александр и, предложив им выпить, налил спирт в кружки, которые принес с собой.

Солдаты выпили, закусили тем, что принес им Александр, и спросили:

— Что делать надо? Да мы за вас, княжич, горой, — и стали клясться в верности.

Александр велел им утром быть на этом месте и, оставив их, пошел к старому монаху.

— Я пришел попрощаться, — сказал он. — Мы наверное больше не увидимся. Мне очень жаль расставаться с вами. Вы меня многому научили. Только научите еще, где силу взять? Вы старый, а сильный.

— Научу, — пообещал монах. — Ты умный, быстро поймешь, только долго тренироваться надо. Вот так садись.

Он сел как всегда, скрестил ноги и как мог объяснил юному князю свои действия. Александр понял, что искусство медитации — путь к духовному совершенству. Весь вечер он записывал за своим учителем каждое слово, рисовал на бумаге каждое движение, чтобы потом переосмыслить и запомнить, жалея что он не знает китайского языка, а монах русского. Но главное Александр усвоил: «Вся сила внутри человека, и изнутри звучат команды. И сила, и спокойствие — дело тренировки».

Ушел он от монаха под утро. Попращавшись с генералом и черкесом, он прихватил с собой ножи и побежал к условленному месту встречи с солдатами. Найдя солдат, Александр повел их к оврагу. Скоро показались оседланные лошади с поклажей.

Часа три скакали до охотничьей избушки. Зашли. Александр показал на поклажу:

— Здесь еда, спирт, крестьянская одежда и одежда для меня. Возвращаться нельзя. Наши идут в наступление. Пусть белые и красные дерутся, а мы здесь переждем, а потом уйдем на Дальний Восток. Мне нужно в Париж, к матушке. За отца я отомстил. Дальше воевать бессмысленно. Если вы со мной согласны, оставайтесь.

Солдаты тупо уставились на него.

— А чо же назад? Я и не знаю куды. Да и умирать не хочется. Как ты думаешь, Петро? — спросил чернявый солдат товарища.

— И то страшно, и другое. Как бы из огня да не в полымя? А как же вы, княжич? Вас искать станут.

— Поищут и перестанут, расседлайте лошадей да поклажу снимите. Я есть хочу. Кипяток поставьте.

— Никуда больше не поеду, — сказал после ужина Петро. — Здесь останусь, пока все не кончится. — А потом спросил: — Барин, а как продукты кончатся? Ружья у нас есть охотиться?

— Нет. Ружей нет, — сказал Александр. — Если красные придут и найдут у нас ружья, сразу расстреляют. Надо срочно сжечь солдатскую одежду. Я маленький, везде проберусь, еды добуду. По ночам буду искать. А найдут нас, скажем, что вы — братья–староверы, а я — ваш племянник.

— А какие они, староверы?

— Расскажу потом. Я на сеновале спать буду. Утром спущусь.

На сеновале Александр нашел пару наганов, станковый пулемет, провизию и обещанный провод с колокольчиками. Он натянул провод — на случай, если солдаты решат ночью его навестить и убить. Под голову он положил наган. Под рубашкой был широкий патронташ с ножами. Он легко застегивался и расстегивался — Александр шил его вместе с шорником сам. Солдаты и не думали покушаться на жизнь своего благодетеля. Они ели, пили, спали, мало заботясь о последствиях.

Перед намеченным генералом временем Александр принес огромную флягу самогона. Солдаты напились «до положения риз». Александр вскочил на лошадь и поскакал на встречу с генералом.

Было уже светло. Он остановился на условленном месте, завел лошадь в заросли и стал ждать. Где–то рядом раздалась пулеметная очередь. Александр поскакал на выстрелы. К своему удивлению, он нашел генерала совершенно одного, без охраны. Там стояло с десяток запряженных подвод. Александр подошел к генералу.

— Пойдемте, князь, — сказал тот и, перехватив взгляд Александра, кивнул в сторону убитых солдат. — Здесь их и оставим. Красным служили, нашим служили, потом бы снова переметнулись. Я перебежчикам не верю. Специально этих брал каждый день. В один день не удалось бы столько золота спрятать. А свидетели мне не нужны. Давайте выведем отсюда на дорогу пустые подводы. Надо привязать их одна к другой. А теперь за работу, князь. Хомуты в подводах.

Они вышли к дороге и шли минут 15 вдоль реки. Генерал сам вел под уздцы передних лошадей, а когда остановились, грустно сказал Александру:

— Пришла пора прощаться. Вы были мне как сын. Я привязался к вам… — он обнял растерявшегося Александра.

Александру не хотелось расставаться. Генерал продолжал: — Вам выпало суровое время… Ну–ну… Будьте мужчиной, — заметив слезу на щеке юноши, еще не тронутой бритвой, сказал он. — Сейчас возвращайтесь в избушку. А через два дня, у реки, вниз по течению, вас будет ждать лодка. Уходите безоружным и помните мой наказ. Прощайте же!

Александр вскочил на лошадь и поскакал назад, все время оглядываясь. Он знал, что никогда больше не увидит этого прекрасного человека, заменившего ему отца. Слезы мешали ему. Но это были последние слезы в его жизни.

* * *

Долго добирался Александр до Харькова, где в местечке Рогань осталась банда, к которой он когда–то прибился и из которой потом сбежал. Потолкался в Харькове на рынке; как он и рассчитывал, на него сразу вышли. Но в тот день Александр сбежал. Следующим был день его рождения. Ему исполнилось шестнадцать лет. Он пробрался на окраину, залез на чердак разграбленного дома и там пересидел этот день, думая о прошлом и настоящем. Невольно вспомнился дом в Париже. Сейчас бы там горели свечи, а вечером собрались бы гости, и, возможно, пришла бы Лили, такая тонкая и воздушная. Его мысли прервало ржание лошади. Мимо на подводе проезжал мужик. Александр подождал, когда он проедет, спрыгнул с чердака и, догнав подводу, забрался в нее.

Ехали долго. Мужик ни разу не оглянулся и не заметил попутчика. Впереди деревня, там красные. Здесь они были беспечными. Дороги не охранялись или охранялись слабо. Александр перелез через забор и спрятался в лопухах. Было очень тихо, даже не слышно лая собак. «Перебили», — догадался Александр и подумал, что ему надо добыть хоть какое–то оружие и коня. Пешком далеко не уйдешь. А с бандой связываться он раздумал. Еду можно раздобыть у солдат, как ужинать сядут, тогда они добрые. А впрочем, здесь и склад с продуктами должен быть, решил он.

Когда настало время ужина, он вышел из своего укрытия, пристроился к солдатам и попросил ближайшего:

— Дяденька, возьмите меня к себе, я воевать хочу. Стрелять я умею. — Затем перешел к другому, пока первый смотрел на него раскрыв рот. — Ну правда, дяденьки, возьмите меня в Красную армию, хочу воевать против мирового империализма, — просил мальчик, притворяясь простачком.

Пришел командир, один из солдат показал на Александра:

— Вот, малец к нам просится, воевать против белых хочет.

К своему удивлению, Александр увидел в отряде красных подростка, в красноармейской форме, своего ровесника. — А вон идет такой же, как я — показал он на мальчишку.

Командир усмехнулся:

— Такой да не такой. — И крикнул: — Эй! Красноармеец Попов! Толян, иди сюда! — Мальчишка подошел и командир спросил его: — Ну что, тебе товарищ нужен, к нам просится.

— А документы у него в порядке, а то, может, лазутчик? — спросил мальчишка, нахально разглядывая Александра.

— Какой я лазутчик, я сирота. Мамка и папка от холеры померли. Мы все в цирке работали. Теперь ни работы, ни денег.

— А не врешь? — теперь уже насторожившись, спросил командир. — Чем докажешь?

— А вот на руках ходить могу, кувыркаться… — Александр стал выделывать всякие номера. Толян позавидовал, но спросил: — А на коне хоть удержишься?

— Удержусь, — скромно сказал Александр.

— Вы ему коня не давайте, а то ускачет и цыганам продаст, — предупредил командир.

Разговор складывался неудачно, и Александр сказал:

— А я еще кое–что могу. У кого нож есть, финка, с острым концом?

— Ну вот, а что? — удивленно спросил, достав финку, один из красноармейцев.

Александр взял ее и спросил, во что надо попасть? Толян предложил:

— А вон синички сидят. Я в одну из нагана пульну, а ты в другую ножом.

— Ты пульнешь, они и разлетятся. Да и зачем птичку убивать зря, — жалостливо сказал Александр. Солдаты захохотали.

— Ты размазня, — толкнув плечом Александра, сказал Толян. — Еще с нами хочешь идти. Идет мировая революция. Не то что птичек, нужно убить всех буржуев, от мала до велика.

— И малых? — удивился Александр. Но поняв, что спорить не стоит, предложил: — Я попаду с десяти метров в зеленую муху. Вот в нее и ты стреляй.

Бросили жребий. Александр удивился, что в этот раз выбросил решку. Орел выпал Толяну. «В компании красных ушло везенье», — подумал он.

— А ты чего левой кидаешь? — спросил Толян.

— Да левша я, стреляй в муху.

Толян выстрелил и промахнулся. Солдаты тоже с азартом взялись стрелять на меткость. Но попасть не могли.

— Мне бы беляка к стенке поставить, а муха слишком маленькая мишень, — сказал с досадой Толян и предложил: — Ну давай, теперь ты попади в муху.

Александр бросил нож. Все пошли смотреть.

— Конец мухе, погибла от рук неизвестного, — сказал с восхищением взводный. — Точно, циркач.

— Слушай, я тебя научу стрелять, а ты меня этому, — предложил Толян.

Александр оглядел с ног до головы маленького неряшливого красноармейца, ему не хотелось его обучать. Он сказал:

— Ты ловкий, сам научишься. А мне стрелять нельзя. Я старовер. Нельзя убивать даже муху. А я убил.

— А зачем к нам пришел тогда? — удивился Толян.

— Да есть захотел. И завидую я вам. Вы такие смелые, а я никак свой страх побороть не могу, — сочинял Александр.

— Оставайся. Это только первый раз страшно убивать. Вроде как совесть мучает. А ты эту совесть, как муху, ножом. А дальше гладко пойдет. Дело нужное, народное — богатеев убивать. Все ихнее заберем или порушим и свое построим.

— А разрушать–то зачем? — удивился Александр.

— Ну ладно, — согласился Толян. — Можно просто отобрать. Пойдем поедим. А потом я за тебя попрошу командира полка. Мне здесь одному скучно.

После ужина они улеглись на траве, и Толян стал хвалиться своими подвигами. Потом он отошел к красноармейцам и быстро вернулся.

— Вот фляжку спирта стащил. Мне не дают, говорят, мал еще. А воевать не мал. Я уже год воюю. На, выпей.

— Да ты что? Мне нельзя. Я же сказал, что старовер, — отвел Александр руку Толяна в сторону.

— Ну, а я выпью, — Толян хлебнул несколько раз из фляжки и закашлялся. — Крепкий, неразбавленный, — оправдывался он. Все больше пьянея, Толян говорил: — Вот будем вместе уничтожать богатых до конца, пока их в мире не останется. В партию большевиков вступим… Я тебе расскажу про них, про Ленина… — Толян сделал еще несколько глотков. Александр удивился глупой и жестокой идеологии и сказал:

— Воевать на поле боя за свои убеждения — святое дело. Но убеждения должны быть разумными. Всегда будет кто–то богаче, а кто–то беднее.

Толян насторожился:

— Что–то чудное ты говоришь. Да ты кто? Нутром чую, ты белая сволочь.

— Да нет же! Циркач я, циркач. Ты хотел рассказать, как первый раз убил. Это было в бою?

— Нет, не в бою, — помолчав, ответил Толян и начал свой рассказ:

— Я в уезде жил. Трое нас было: мать, отец и я. Учиться я не хотел. Ну читать–писать научился, зачем еще? Четыре класса церковно–приходской школы я все же закончил. Отец заставлял, бил меня. А тут холера. Мать умерла. Туда врач приехал на жительство, еврей. У них дочка, моя ровесница, и с ними чужой мальчишка, как мы с Лорой. Девчонку так звали… Мальчишка — сирота. Родители тоже были евреи, знакомые того врача. Ладно. Доктор вылечил меня, отца и других. В общем, холера миновала. Отец через некоторое время женился на подруге матери. У той муж на войне погиб. Своих детей у нее не было. Вот она все ко мне лезла: «Толенька, Толенька!». А я терпеть не могу этого. Заматерился на нее. Отец меня ремнем. Тут она вскорости рожает. Снова этот врач приходит, роды принимать. Платы не берет, а просит отца, чтобы тот дров ему на зиму наколол. Отец меня послал. Рублю я себе медленно дрова, тогда уже не хотел работать на буржуев…

— Но врач тоже работал, — вставил Александр.

— Тоже, — ухмыльнулся Толян. — Ребенок сам родился, ему время пришло. Ох и противный ребенок… девчонка, сестрица. Все приходили, сю–сю–сю с ней. А я бы ее выволок и выбросил. Ненавижу крик, пеленки…

— Ты чего же, ревновал?

— Чего? Я и слова такого не знаю. Спать мешала. — Толян еще хлебнул спирта. — Колю я дрова, а эти двое, Лора и парень, друг на друга так смотрят, как будто меня и нет. Будто я дерево или птица, курица какая. Шашни крутят, как взрослые. А всего–то нам всем по пятнадцать лет было. А я что, хуже? У него нос еврейский такой, с горбинкой, как у тебя, только поболе. У тебя вроде ничего рожа. Ну, и я тоже хоть куда. Почему он? И такая эта Лора нарядная ходит на речку. Ждет его там всякий раз. Вместе не ходили, чтобы врач с женой ничего не поняли. Я ненавидел эту парочку. Обувь у них хорошая была, а я всегда босиком ходил. У меня и сейчас сапоги дырявые. Но ничего, когда кончим с буржуями, в лучших сапогах ходить буду.

Как раз в деревне никого не было ни красных, ни белых. Мы с пацанами самогону выпили тогда — я впервые — и решили Дуньку толстую поймать и посмотреть, чего у нее там под юбкой. Опьянел я. Поймали мы ее, закрыли ей рот, чтобы не кричала, задрали юбку, посмотрели, потом закидали это место грязью и убежали. Я первый раз это видел, а другие наши деревенские пацаны и раньше такое вытворяли…

Александру нужно было дождаться ночи, и он был вынужден слушать эту омерзительную историю испорченного мальчишки.

— А ты слушай дальше. Я их утопил обоих.

Александр ахнул про себя, но промолчал. Толян совершенно опьянел и продолжал:

— Когда мы с Дунькой это вытворили и бросились бежать, я споткнулся. Черт ножку подставил или хвостом зацепил. Хоть Бога и нет, но черт есть. А то чего бы мне упасть? Упал и посмотрел не вправо, куда Дунька бежала, а влево. Наши прямо побежали. И вижу — платье белое мелькнуло, Лора на берег пошла дожидаться своего Левушку. Так звали их приемыша. Я встал, осмотрелся, Левушки не видно. Ребята далеко убежали. Дай, думаю, я посмотрю, что у Лоры под юбкой. Хотел, чтобы и ей стыдно было. Прокрался через кусты ракиты к ней. С ребятами хорошо, а одному–то страшно. Говорю себе: «Смелей, Толян, не боись». Встал я перед ней на пригорочек, она оказалась чуть ниже. Так посмотрела удивленно на меня своими черными глазами и хотела что–то спросить. А я ее толкнул в грудь, чтобы она упала и юбка задралась сама. Она упала головой на камень. Я сразу не заметил. Посмотрел, а под юбкой еще юбка, а там белье нижнее еще. Я первый раз это увидел. Тогда я еще не знал богатых девушек. А сейчас, как населенный пункт возьмем, я тащу богатую в постель, наставлю пистолет… Да ты, сопляк, наверное, и не знаешь женщин, — сказал Толян Александру и продолжал: — Вообще–то в жизни мужику ничего не надо, акромя как за идею драться, бабу поиметь, выпить и хорошо пожрать.

— Ладно, замолчи, ты пьяный, — сказал Александр, который считал женщин божественными созданиями и мерзости про них слушать не хотел. Да и верил он Толяну лишь на половину.

Толян продолжал, как бы прочитав его мысли:

— Думаешь, я пьян и вру? А ты дальше послушай. Да, я пьян. Но вот что я тебе скажу: в бою я как сумасшедший. И скажи мне: «Вон буржуй стоит», и я его сейчас пристрелю. А воды боюсь. Нет, плавать–то я могу. Другое это. Выглядывают они оба, Лора и Левушка, из воды и руки ко мне тянут. Тогда я посмотрел, а у нее, Лоры, все завязано под юбкой. И у меня интерес к ней пропал. Только она лежит, не поднимается. А тут Левушка появился передо мной и закричал: «Ты, гад! Что ты с ней сделал?!» Кинулся он на меня. Мы схватились. Он слабый был, я его под себя подмял и думаю: «Расскажет же моему отцу». Нащупал я булыжник и ударил его раз, другой — он и успокоился. Ну что делать? Надо концы в воду. Я верхнюю одежду и туфли снял с него. Нет, они тогда оба еще живые были. Я ничего от страха не понимал и пьян был. Но такой богатой одежде зачем пропадать? Потащил я его в реку — до самого сильного течения — и туда толкнул. Он очнулся, поплыл, а его затягивает в омут. А тут Лора очнулась и уже бежит по берегу как пьяная, кофточка в крови и кричит: «Левушка! Левушка!» И в воду — спасать, значит. И ее водоворотом унесло… Я ее пытался удержать… Она вырвалась.

— Ты это действительно сделал или пересказал чью–то историю? — спросил Александр, пораженный рассказом.

— Пересказал? Говорю же тебе, из воды они ко мне руки тянут. Их самих не вижу, только руки. Если бы можно было об этом забыть…

— Совесть мучает?

— Мучает. Так бы ее и пристрелил. И никуда это деть не могу. А выпью — и забывается. По мне, лишь бы воды рядом не было. Я одному рассказал, а он мне говорит: «Нашел чем мучаться. Царя–батюшку вместе с детьми убили. Так и надо. С корнем их всех». Ему хорошо говорить. Не к нему же из воды руки тянут. А он мне: «Клин клином вышибают. Второго убьешь, первые убитые забудутся». А не забываются. — Толян замолчал и опять отхлебнул из фляжки.

Александр подумал: «Сейчас рукой по шее — и сдохнет. Какой гад растет!» Но вспомнил генерала Дончака. Тот был беспощаден к врагам, но расстреливать несовершеннолетних не позволял.

— Ночью гроза была… — продолжал Толян. — Грозу тоже ненавижу… стреляю по тучам… Да, а про одежду и обувь Левушки я в страхе забыл. Все это на берегу осталось. Прокрался я в дом и спать лег ночью. Пришел доктор, весь мокрый, спрашивает, не видел ли я его детей? Видел, говорю, они на берегу гуляли. Отец мой тоже разволновался. Других мужиков разбудили. Всем селом искали. Я спать уже не мог. Под утро заснул или задремал и увидел во сне, как они в первый раз, Лора с Левушкой, из воды руки ко мне тянут. И если воду наяву вижу, тоже руки мне их видятся. Тогда стреляю по рукам в воде, легчает…

Утром мачеха отцу одежду мою показала, а на ней Левушкина кровь! Он ко мне: «Говори, ирод, что ты сделал с детьми доктора?» Я едва портки натянул. Он схватил кочергу и кричит: «Убью!» Я — бежать по проселочной дороге в поле. Он за мной. А тут красные входят в деревню. Задержали отца, меня. Я слышал краем уха, что красные убивают богатых. А тут отец плачет и говорит: «Это мой сын. У нашего врача двое детей пропали. Он знает, где они».

Меня так и взорвало. Я крикнул в лицо отцу: «Какие они дети? Я двух жидов и буржуев убил! Всех буржуев надо убивать!» — «Правильно», похвалил командир.

Отец на колени передо мной бухнулся: «Скажи, сынок, что они живые, прошу тебя. Доктор тебя от холеры спас. Не мог я родить убийцу, прошу тебя, скажи, где они».

Командир ему: «Встань, встань мужик с колен. Наше время пришло. У тебя парень — герой! И тебе пора в наши ряды». Отец медленно встал и побрел прочь. Его нашли в сарае, вечером, повесился он. Темный был, неграмотный. Не понимал, для чего наша революция. С такими, как он, ничего бы мы не сделали. Размазня он был.

Сзади послышался шум. Александр насторожился. «Кто спер у меня спирт?» — раздался чей–то возмущенный голос.

— А чего кидаешь где попало фляжку? Кажись, Толян забрал. Смотри, пацан напьется — стрельбу поднимет. Прошлый раз ранил Пашку. Осторожно с ним, — сказал кто–то.

— Что там осторожно? Мне спирт выдали, чтобы он выхлебал? Мал еще. Вот я его сейчас ремнем.

— Кого ремнем? — поднялся Толян, шатаясь. — Только подойди. Отец бил, и ты туда же, придурок!

— Это ты придурок! — разозлился красноармеец. — Отец бил, да не добил. Я бы тебе ремнем с задницы шкуру содрал.

— Ты? — двинулся на него Толян, доставая из кобуры пистолет и направляя его на красноармейца.

Александр метнулся к Толяну. Пистолет выстрелил в воздух, Толян остался лежать на земле.

— Чего стрельбу устроили? — прибежал двое.

— Да вот, Толян опять пьяный, спирт у меня спер, выпил. Чуть не застрелил. Спасибо этому пацану, спас. Какой молодец! Вот ловкие какие мальчишки. А пистолет я себе заберу. Пойдем, пацан, с нами ужинать. Ты не пил? — спросил он Александра.

Все уже сидели у костра и рассказывали байки. Александр пристал к старшему:

— Дяденька, а дяденька, расскажите, как вы с белыми воевали.

Тот, довольный вниманием мальчишки, стал рассказывать про свои подвиги, явно привирая. Александр буквально заглядывал ему в рот, делая вид, что восхищается услышанным.

— Эй, Самохвалов! У нас есть еще спирт? Налей мне фляжку. Можно и выпить. — крикнул он, довольный вниманием мальчишки.

Принесли спирта, еды. Александру тоже дали поесть. Старший пил и выхвалялся. Александр незаметно вытащил у него из кобуры наган и затолкал туда камень. Тот выговорился и окончательно опьянел.

Когда все заснули, Александр метнул нож в часового, спокойно открыл склад, затащил его туда, набрал продуктов, сложил их в рюкзак, взял веревку, прихватил еще наганов и патронов к ним. Там же стояли пулеметы. Мелькнула мысль: «Могу всех за ночь уничтожить». Но, вспомнив слова генерала, решил просто взять коня и уйти рекой, а потом в Крым — как можно дальше от наступающей зимы и красных. Он подался в Таврию.

* * *

На пути лежал Мариуполь и земли немецких колонистов. Александр еще помнил, как они всей семьей путешествовали в карете, и по дороге в Крым отец все удивлялся вслух: — Как здесь хорошо! Какие ухоженные сады, поля у немецких колонистов, какие они аккуратные и работящие, эти немцы. — И смотрел на мать, бабушка которой была из питерских немцев. Теперь же Александр видел полный упадок в немецких колониях. Многочисленные банды грабили и разоряли эти земли.

В этот раз в Мариуполе была Красная Армия. Она бесчинствовала не меньше, насилуя, сжигая и разрушая. Впрочем, юный Александр в свои шестнадцать лет еще выглядел мальчиком, и на него не обращали внимания.

Был теплый вечер, где–то кричали пьяные солдаты. Александр спрятался в кустах. Раздался душераздирающий женский крик и тут же оборвался. Появился запах гари. Александр посмотрел в ту сторону, откуда стелился дым, — горела помещичья усадьба Квирингов. По дороге в Крым они с отцом останавливались у них. Теперь он понял, что с этой семьей случилась беда.

Голоса приближались, и вот он сквозь кусты увидел бегущую на него немецкую крестьянку с барским грудным ребенком на руках. За ней, метрах в пятидесяти, через кусты бежали два красноармейца. Они были пьяны и, ругаясь матом, кричали: «Всех под корень! Никого не жалеть!»

Один из них быстро нагонял женщину. Она в страхе прижимала к себе ребенка и кричала по–немецки: «Найн! Найн!»

Александр дал ей пробежать и, встав на пути красноармейца, ударил его ногой в голову и снова отступил за куст. Второй красноармеец ничего не понял и перепрыгнул через лежащего товарища, держа наган перед собой. Баба скрылась в кустах, и он не знал куда стрелять.

— Стой, сволочная баба! — кричал он. — Стой, стрелять буду!

И Александр снова выскочил из своего укрытия и нанес красноармейцу несколько ударов ногой, затем ребром ладони ударил его по шее, впервые применив этот прием. Тот упал замертво. Александр забрал оружие у солдат и тут услышал плач ребенка, где–то совсем рядом. Увидел крестьянку за кустом и подошел к ней.

— Чей это ребенок? — спросил он ее по–немецки.

Молодая крестьянка обрадовалась своему спасителю и ответила:

— Это маленькая Адель, дочь Квирингов. Их всех убили, хотели и ребенка, а мне удалось убежать с ней… Спасибо тебе… ты маленький, а нас спас. Может, ты наш ангел–хранитель?

Александр по–немецки сказал ей:

— Женщина, сними одну из своих юбок и заверни ребенка, чтобы никто не понял, чей он, и иди к своим родственникам, да побыстрей. А я еще побуду здесь.

Служанка стала поспешно одной рукой снимать юбку. Ребенок уже не плакал, он заснул. Она завернула его в юбку и оглянулась. Мальчика уже не было. Тогда она по тропинке побежала с ребенком подальше от помещичьей усадьбы.

Александр тихо сидел в кустах и, когда прекратились крики и стрельба — только зарево освещало небо — скрылся в лесочке, нашел развесистый дуб, залез на него, привязал себя веревками к дереву, чтобы во сне не свалиться вниз, и заснул.

Днем, покружив по округе, Александр решил вернуться в Харьков, чтобы раздобыть золота или драгоценностей. «До Парижа далеко. Деньги не в ходу, а мне нужно везде платить. Может, сяду на какой–нибудь пароход или парусник. Я расту, проскочить незамеченным все трудней. Без драгоценностей мне за кордон не выбраться. Моя задача — выполнить наказ генерала Дончака. Он мне доверил тайну России». Поразмыслив, Александр решил использовать для своих целей банду. Вожак был ему не нужен. Но тот так не считал и бегства Александру не простил. Увидев парня, он наставил на него нож. Но это был уже не тот Александр, что год назад. Одно движение рукой — и верзила вожак оказался на полу. Он не двигался. Все оторопели. Александр оглядел членов банды и сказал: «Так будет с каждым, кто осмелится выступить против меня. Это вам говорю я — князь Гедеминов».

Все решили, что Князь — это кличка, и охотно приняли ее, тем более что вожак им давно не нравился.

На второй день ограбили скобяную лавку. Александр велел забрать только замки и ножи: большие и маленькие, любые. Все удивлялись: «Зачем нам замки? На них ничего не выручишь».

— Выручают только дураки, да тот, которого я вчера убрал. А мы хотим разбогатеть, значит, нужно учиться — учиться открывать любые замки и делать к ним ключи.

Снова ограбили какую–то лавку, там же переоделись и ушли, захватив с собой самое ценное. Александр сказал:

— Так, на подготовку два дня, забираем все ценное — и в следующий город. Ночуем в поле.

— Холодно же, — сказал кто–то.

— Ничего, Суворов спал на земле. Не барышни, — ответил Александр. И первый улегся на землю.

— Звезда упала! — крикнул кто–то.

— Звездопад всегда в начале августа. Загадывайте желание, — сказал Александр. Потом он вспомнил старого монаха и пожалел, что не смог как следует проститься ни с ним, ни с черкесом. Хотел было рассказать ребятам то, что знал о звездах, но раздумал: «Дурака учить — только портить. Поговорить не с кем. Да и кто я теперь? Разбойник?»

Все, что он делал сейчас, было ему противно, но без этого сейчас не обойтись. Ему хотелось домой, к матушке, к брату.

Эдуард

Банда двигалась к Белоруссии. Александр хотел в одиночку уйти лесами в Польшу, а оттуда добраться до Парижа. Что делать с членами банды, он еще не решил.

Обследуя улицы Витебска, Александр неожиданно в переулке наткнулся на беспризорника, своего ровесника. Тот как–то странно посмотрел на него. Александр был одет как белорусский парубок. Он уже прошел мимо, но задумался: «Где я мог видеть эти рыжеватые кошачьи глаза?» Александр обернулся. Парень шел следом за ним. И юный князь его узнал. Это был Эдуард, сын его преподавателя военного дела, товарищ детских боев.

— Княжич? — тихо и неуверенно спросил парень.

— Я.

Александр обрадовался встрече с Эдуардом, но не подал виду. Эдуард был оборванный и голодный. Александр оглядел его с ног до головы и сказал:

— Пойдем. Познакомлю кое с кем. Мы здесь на брошенной даче остановились.

— Эй, Егорка! — крикнул Александр, когда они вошли. — Сделай баню человеку. Одежду приличную из лучших запасов дай. Да остриги. И чтобы рот зря не открывал. Понял?

Егорка мыл и стриг Эдуарда, но любопытство его было так велико, что он не выдержал и спросил:

— Никак это молодой барин твой?

— Да, — подтвердил Эдуард, — молодой князь. Хороший, добрый, веселый был до переворота.

— Не знаю, каким был твой барин раньше, и сейчас, когда шутит, мягкий что твоя рубашка. Но если что не так, глазом моргнет, посерьезнеет, а зубы сожмет так, что щеки побелеют, и мы молчим, а то шутя, как главаря нашего, злой смерти предаст. Ты смотри, дурных мыслей не имей, тотчас поймет. Но ко мне хорошо относится. Я его не предам, он это знает и доверяет мне. Я добычей заведую. А чего это он так о тебе заботится?

— Не знаю, — ответил Эдуард.

Вечером пили вино вдвоем. В основном рассказывал о себе Эдуард.

— А вы, княжич, вроде как совсем взрослый стали. Раньше вы веселый были, а сейчас строгий, в отца… Волосы чернеют. Отец ваш жив?

Александр помолчал, потом спросил в ответ:

— Ты знаешь что–нибудь о своем отце?

— Нет, не знаю, — ответил Эдуард.

Александру не хотелось его огорчать, но сказать все равно надо было.

— Погибли они вместе. Мой батюшка и твой. В армии генерала Дончака. Россию спасали. Да не получилось… Иди погорюй один, я тебя понимаю.

Но Эдуард просто нагнулся над столом. Плечи его тряслись. Мать его давно умерла, а теперь он и вовсе стал сирота.

Александр поднялся и ушел. Вернулся через час. Было уже поздно. Он заказал Егорке еще вина. Пили за упокой и молчали. Потом сказал:

— Спи здесь, на диване, комнат много. Немного холодновато, но там куча перин свалена. Ребята мои натаскали. Глупые они. Грабят для того, чтобы грабить. Никакой цели. Пробовал их учить чему–нибудь, да ничего не понимают. Мы с тобой в Париж уедем. Там матушка у меня и брат младший. Обещал ему весточку подать, а как — не знаю. Здесь кругом красноармейцы. Надо к Москве двигаться. Найду родственников, нам паспорта выправят — и уедем. В Москве, говорят, жулье себе НЭП устроило, новую экономическую политику. Нас ограбили и теперь на том жить собираются. Поедешь со мной. Ювелирную лавку откроем. Надо будет где–то в пригороде жить и оттуда делать набеги. В антикварных лавках много чего лежит. Все возьмем. Здесь драгоценности оставлять смысла нет. Все прахом пойдет. Не станут они богатства умножать. А будут прожирать да продавать за оружие для мировой революции. Зря предки мои силы положили на становление государства. — Про то, что он воевал у Дончака, Александр даже Эдуарду сказать не мог. Своей шайке он приказал:

— Сидите здесь в Витебске тихо всю зиму. У вас все есть. Я поехал по делам. Если все будет хорошо, вернусь.

— Ага, сам с новеньким будет ювелирные магазины брать, а мы здесь на тряпках сидеть. Не согласны, — впервые осмелился возразить Егорка. Он подслушивал.

— А я твоего согласия и не спрашиваю, — шагнул Александр к Егорке. Все притихли. Егорка испуганно ответил:

— Да это я так. Мы согласны ждать.

— Если к зиме не вернусь, поделишь добро между всеми — и разбегайтесь по домам. Матерям своим этим поможете.

Вечером они с Эдуардом сели на поезд и через две недели добирались до Москвы.

* * *

За зиму оба изрядно выросли.

— Я становлюсь заметным, — сказал Александр. — Хорошо быть маленьким. Но надо дальше жить. Хочу домой, в Париж.

Однажды на вокзале встретил Александр дальних родственников. Они уезжали за границу как иностранцы. Александр передал через них письмо матери и железный портсигар для брата с фамильным гербом и надписью, где сам очень удачно выгравировал «Москва 1922 год». Серебро могут отобрать, а эта штука никому не нужна, решил он. Брат же будет счастлив получить от него весточку.

Удачно ограбили четыре ювелирные лавки. Выправили выездные документы, как вдруг Александра остановил на улице красный патруль. Одного из красноармейцев Александр узнал. Это был белочех, из тех, что сначала от красных переметнулись к генералу Дончаку, а потом обратно к красным. Их было человек 20.

— Да ты чо? Я тебя не знаю, — притворяясь простачком, попытался уйти от него Александр.

— Постой! Постой! Глаза! Хватай его, ребята!

Александр не сопротивлялся, понимал, что бессмысленно. Начнут стрелять, а на улице женщины, дети.

Командир крикнул: «Вяжите его, это ординарец генерала Дончака. Ученик китайского монаха. Вырос. Но я узнал тебя, щенок. Чего же ты не брыкаешься? Ты же умеешь». Александр громко крикнул Эдуарду по–немецки: «Бери драгоценности и уезжай в Париж!» Тут его оглушили.

Когда он пришел в себя, была ночь и он сидел за столом. А перед ним тот самый красный командир, белочех.

— Я тебя узнал! Ты князь Гедеминов, любимец генерала Дончака. Мы расстреляли его. А вот у него в кармане и рисунки — как брыкаться, — сказал он стоящим у стола.

— А вы думали, что я буду отпираться? — удивился Александр. — Я от отцовской фамилии не откажусь. Вы можете и меня расстрелять. Чего вы хотели? Чтобы не было богатых? Так не бывает.

— Рассуждаешь ты, князек, хорошо. Только у нас теперь богатыми будут те, кто плохо жил. А вы станете бедняками. Как в песне поется: «Кто был ничем, тот станет всем».

— И так каждый раз переворот будет? — удивился Александр.

— Почему переворот? У нас революция.

— А когда вы всех нас переловите, а привычка останется, тогда друг друга топить будете? Или новых богатых убивать? Восточная пословица гласит: «Где чтут недостойных и презирают достойных, там находят себе прибежище трое: голод, смерть и страх».

— Ну ты, князек, эту философию прекрати. Она нам ни к чему.

Зазвонил телефон. Начальник взял трубку и, кивая головой, смотрел на Александра.

— Да. Да. Он и не отказывается. Да, не отказывается. Сейчас, — он положил трубку и приказал: — Пошли.

Допрашивали Александра долго, все про генерала Дончака.

— Ну вы ведь его расстреляли. Что же вы еще хотите узнать? Мой отец тоже воевал на стороне генерала, и я несколько месяцев был при нем. А потом убежал.

Александр вспомнил минуту расставания с Дончаком. Ему стало грустно. Но нужно продолжать играть свою роль.

Старый большевик заступился за него:

— Ну, мальчишка, поиграл в войну и надоело. Ему тогда лет пятнадцать было. Его перевоспитать надо. В рабочий класс пойдет. Я сторонник исправительно–трудовых лагерей. Он еще молод, из него еще можно сделать человека.

А следователь спросил:

— А чего же убежал? А как же ваша хваленая дворянская честь?

Александр притворно вздохнул:

— Какая уж теперь честь? Своя жизнь дороже.

— Ну, а золото видел у генерала? — снова спросил начальник.

— Видел. Кольцо обручальное было у него, массивное такое, — продолжал притворяться Александр.

— Говорил же я, не знает он. И пленные говорили, что раньше он ушел. Сбежал. Струсил. Побоялся, что в плен попадет. И все равно попался, — убежденно говорил старый.

Александр усмехнулся.

— Зря усмехаешься. Скажи спасибо, что несовершеннолетний. Жить будешь. Но радоваться жизни забудешь, — пообещал начальник.

Действительно, Александра под усиленной охраной отправили в Карелию, на заготовку леса.

Санька

Как–то раз зимой начальник лагеря, Шамыгин Семен Егорович, с помощниками обходил район заготовки леса. Он заметил совсем юного заключенного. «Сажают пацанов», — с досадой подумал начальник и, сам не зная почему, посмотрел на часы. Часы остановились. Сокрушаясь, он сказал, оглядываясь на сослуживцев:

— Красный командир Буденный за храбрость часы подарил, а теперь они стоят. И хоть бы какой мастер был.

В пяти шагах он него стоял тот самый юноша. Он сказал: «Начальник, я исправлю ваши часы». Это был Александр. Он не боялся тяжелой работы, боялся однообразной. Раньше в штабе армии он успешно устранял мелкие поломки в часах офицеров, особенно после боя. Он хотел снова попробовать.

— Ну, пойдем ко мне в кабинет. Там лампа яркая, может, что у тебя и получится. Настенные часы тоже стоят, — сказал начальник лагеря.

Часы Александр исправил довольно быстро. Но выяснилось, что у лагерного начальства дома есть много чего такого, что надо чинить. Александра освободили от лесозаготовок. Его привезли в дом начальника связанным. Теперь работа была у него приятная, в тепле, да и подкармливали князя. Начальник сказал ему:

— Вот ты — молодой князь, а сидишь у меня на кухне и чинишь швейную машинку, как когда–то тебе мастеровые чинили.

— Так мне приятно дело сделать, — ответил Александр. — Петр Первый все умел. А вы, теперешние начальники, и сено небось забыли, как косить. Все готовились к революции, листовки расклеивали, страну развалили.

— Ну, разговорился. Петр Первый все мог. Это уж ты врешь. Он в море утонул молодым в какой–то Голландии или Пруссии. Мы тоже учились немного. Знаем. И ты не можешь быть ему родственником.

— Ну, я вам не говорил, что он мне родственник. Но он мой идеал, я равняюсь на него.

Подбежал сынишка начальника Володька:

— Дядя, а вы можете мне деревянную саблю сделать?

— Вот уже я и дядя, — удивился Александр, но сказал: — Конечно. Тебе большую или маленькую?

— Не большую и не маленькую, а чтобы как раз. Но чтобы лучше, чем у Сеньки.

— Будет лучше, — пообещал Александр.

Он сделал саблю и выгравировал на ней свой родовой герб. Получилось замечательно. Мальчишка был в восторге. Неожиданно на кухню зашла дочь начальника, румяная девица лет шестнадцати. Посмотрела на Александра и смущенно опустила глаза.

— Ну, чего пришла? Видишь, заключенный сидит. Иди отсюда! — прикрикнул отец на дочь.

— Какой такой заключенный? Мальчишку поймали и посадили. А за чо? И чо сразу кричишь? Я хотела только спросить тебя, чо конвой под окном и за дверью стоит? А ты сразу кричишь, — обиделась девушка.

— Ладно, не обижайся, иди уж. Позову потом, когда увезем его. — И, когда девушка вышла, сказал юному князю:

— Ну, видал красавицу? Таких среди вашего брата искать не отыскать. Одни наряды и бледные какие–то. А моя дочь — кровь с молоком, на природе выросла. За красного командира замуж отдадим. Счастливая будет. Она уж и жениха приглядела. Жизнь у нее теперь будет замечательная. Не то, что у меня была, не зря революцию делали.

У Александра мелькнула мысль: «Почему бы мне ее не приручить, усыпить бдительность хозяев. Она, может быть, и убежать поможет». А вслух он сказал:

— Девчонка красивая, не спорю, но обувь у нее плохая. Я могу ей к свадьбе туфельки пошить, царские.

— А не врешь?! — настороженно спросил начальник.

— Ну зачем же? Мне нужно только мерку с ее ноги снять. Затем сделать деревянные колодки, и материал нужен, кожа всякая. Лучше телятина.

Сколько обуви сшил их семейный сапожник! Иногда после примерки маленький Саша смотрел, как он вытачивает колодки, как обтягивает их пахучей кожей, как колдует с карандашом и линейкой, потом вырезает кожу. И сейчас, вызвав в памяти весь процесс, Александр подумал: «Я хочу это сделать и сделаю. Я сфокусирую мысли только на этом, как говорил учитель. В геометрии я разбираюсь лучше, чем наш сапожник. А все остальное — навык.

— Ладно, — обрадовался начальник, — тебя будут привозить сюда днем, а вечером увозить. Шей черевички. А там и мне сапоги пошьешь.

— Надо мерку снять с ноги вашей дочери.

— Евдокия, подь сюда! — позвал начальник жену.

Та пришла. Под глазом у нее был синяк. Она молча стала у двери.

— Где Санька? Вот заключенный умеет шить черевички. Саньке к свадьбе сошьет. Зови ее.

Жена вышла. Пришла дочь. Отец сказал ей: «Поставь ногу, он измерит ее, и к свадьбе будешь обута».

Александр мерил ниткой грязную ножку девушки. Она все время поправляла юбку. Он вдруг впервые почувствовал влечение. Измерил подъем и сказал: «Красивая ножка». Девушка тут же убежала, раскрасневшись донельзя. Сердце ее билось, как сумасшедшее. Заключенного увезли вечером, а она пролежала всю ночь с открытыми глазами, вспоминая каждый его взгляд и движение. Ей казалось, что его пальцы и сейчас еще касаются ее ноги. О своем женихе она не вспомнила ни в один из последующих дней.

* * *

Санька влюбилась. Она ходила красивая и счастливая. И частенько забегала в комнату, где работал юный князь.

— Попейте вот молочка, козье. Мамка надоила. Вам полезно. А то в лагере у вас плохо кормят.

В другой раз садилась и наблюдала, как он работает, и болтала без умолку. Она бросала работу по дому, лишь бы лишний раз посидеть рядом с ним.

— Санька! Хватит бегать к заключенному! Скажу отцу, он тебе ремня даст, — пригрозила ей мать. — Смотри, Борис узнает, раздумает замуж взять.

Санька ей дерзко ответила:

— А как мне этот князь нравится? Красивый он и обходительный. И вон все время чисто моется у колодца. А Борис и не нужен мне вовсе. Вонючий он. Козлом от него несет.

Мать, покачав головой, сказала:

— А раньше он тебе нравился. И ты нарочно меня злишь. Лучше перестань. А то скажу отцу, чтобы он заключенного парнишку не приводил сюда.

— Ага, скажи. А кто будет нам стулья ремонтировать? Как новые привезли из барского дома — хорошо. А как поломались, так ремонтировать некому. У всех руки из задницы растут. А он хоть и князь, а все может. Вот попрошу его мне еще и сапожки пошить. А чо мамка, если я за него замуж пойду, за князя? А чо? Он в моих руках. Я вокруг него хожу, а он прямо млеет. Молодой. Кровь–то играет. Только на год меня старше. Самое время. По сердцу он мне.

Мать в сердцах бросила:

— Санька, Богом молю, перестань заигрывать с заключенным. Чай, тоже живой. Он и мне по сердцу. А толку–то не будет. Только доиграешься, забрюхатеешь, а отец меня прибьет. И так с ним сладу нет. Плюнь, не для тебя он. Долго ему еще срок отбывать. Не выпустят его, из богатых он.

— Вот и хорошо. Мой будет, ничей. Никто не отобьет, потому как под конвоем ходит. А из бедняцких кровей мне ни к чему. Я этого не люблю.

Так шла ежедневная перепалка между матерью и дочерью, пока глава семьи находился на службе. Мать пошла на вечернюю дойку коровы. А Санька отогнала от двери охранника.

— Ну, чего стоишь?! Иди на кухню, поешь. Не убегет он. Видишь, занят, работает. Черевички мне шьет. Эх ты, казенная душа. Стоишь, как вкопанный.

Александр весело наблюдал за девушкой.

— Так не велено же мне ни отходить, ни разговаривать, — сказал солдат, но с удовольствием пошел на кухню.

Санька нагнулась к Александру, щекоча волосами ему щеку. Тогда он положил шило на стол и привлек ее к себе. Так сладко Саню еще никто не целовал. Она убежала в смятении, а по ночам все думала, какую бы работу придумать, чтобы отцу нужно было заключенного на ночь здесь оставлять. Она прекратила с матерью всякие разговоры о князе, а при отце нарочно плохо отзывалась о богачах и намекала, что им будет выгодней, если князя не возить взад–вперед. Пусть ночует в комнате, где работает. Так, мол, больше сделает. Как–то, обняв отца, сказала: «Папка, а что если он мне в приданое мебель сделает? Из красного дерева, царскую. Вот как будет у меня такая мебель, так и замуж пойду».

— Так долго же. И может ли он? — усомнился отец.

— Пусть долго. А что я, старая, что ли? А я так хочу мебель. Надо ему в сарае станок поставить. Он и обувь никогда не шил. А смог же. Ему стоит только захотеть. Да и не убежит он. Ты сам сказал, что это из царской ссылки можно было убежать, а отсюда — нет. Смирный он. Уже ничего не хочет. Только работать любит, больше всякого другого. И не скажешь, что князь. А говорили, они только в постели валяются. Да и противно смотреть, как связывают его веревками каждый раз, когда увозят, как будто он от троих охранников убежать может.

— Ну, пока нужно, пусть спит тут. А охрану менять буду, — согласился отец.

Дочку начальник любил и во всем потакал ей.

В одну из таких ночей Санька пришла к Александру и, жарко объяснясь в любви, бросилась ему на грудь.

— Не бойся, я часового у двери напоила. Люблю я тебя. Знаю, погубишь меня, но ничего поделать не могу. Люблю тебя одного.

— Так я же заключенный, — слабо сопротивлялся Александр ее ласкам. Но потом все забылось в сладостных объятиях, разрушающих все преграды, когда слова уже ничего не значат.

Мать Саньки стала что–то подозревать и следить за дочерью. Часовым велела не спать на посту и дочку к заключенному не пускать. Но Санька все равно бегала. Так прошло три месяца.

Сладкой была Санькина, но новизна прошла, и Александр снова стал думать о побеге. В жарких объятиях Саньки эти мысли уходили. «Успею еще, да и работа интересная. Красное дерево — прекрасный материал… А убегу все равно».

Санька стала заметно поправляться. Мать повела ее в лесную сторожку к бабке делать аборт. Санька плакала. Она очень хотела родить, заранее представляя, какой красивый будет у нее сын.

— Мамка, грех ведь это — детей убивать, — умоляла она.

— Грех то, что ты сделала. Спасибо, отец не знает. А то твоего разлюбезного в расход пустит, — запугала она дочь, и та согласилась избавиться от ребенка. Лишь бы все в тайне осталось.

Санька перестала приходить по ночам, а днем она намеренно громко разговаривала под его окном, пока мать ее не прогоняла.

Однажды ночью она все–таки влезла в окно. Бросилась на шею любимому, жарко зашептала:

— Я не могла прийти. А часового под окном я подкупила. Я ему махорку приношу.

Она легла рядом, притихшая.

— Мамка все узнала. Я беременная была.

— Что? — приподнялся с кровати Александр. — И ты мне не сказала?

— Ну, я еще думала, чо у меня, а она уже все знала. Они, матери, все наперед знают. К бабке она меня водила. Не будет у нас сына.

— Глупая! Зачем ты это сделала? — с горечью спросил Александр. — А я хотел тебя взять с собой в Париж. А ты!

— Так тебе срок еще восемь лет отбывать.

Александр не стал ее посвящать в свои планы, только горестно сказал:

— Сын мог бы расти в Париже…

— Да, а я его убила. Нет мне прощения, — и Санька заплакала, прижимаясь к нему. — Ты хоть бы пожалел меня. Лежишь, как каменный.

Александр прижал ее к себе.

— Ладно, хватит. Может, это и к лучшему. Вылезай в окно, а то мать хватится.

Он высчитал, когда у начальника дежурство в ночь. Саньке посоветовал лечь с матерью в постель и приласкаться к ней. Ему нужно было достать из погреба продуктов: колбасы, солонины. Около двух ночи он сказал часовому, что хочет выйти по нужде, живот прихватило. Часовой повел его во двор.

— Эй, стой! Кто там? — крикнул другой часовой во дворе.

— Да свои. На двор вот веду, — откликнулся сопровождающий.

Еще поговорили, когда пошли назад. У двери часовой пропустил Александра вперед. Александр резко повернулся и ударил часового по шее. «Снова пригодилось учение старого монаха», — подумал Александр, затаскивая часового в комнату.

Теперь быстро в погреб. Несколько секунд — и он открыл большой замок. Прыгнул, кидая в заранее заготовленный мешок все, что под руку попадалось. Выглянул, вынес мешок и зашел к себе в комнату. Затем снял с часового еще почти новую, но уже засаленную одежду и брезгливо надел на себя.

Одежда двух других часовых ему была не нужна. Им повезло меньше. Он просто метнул в обоих заранее заготовленные ножи. Еще несколько ножей сунул в ножны на широком кожаном поясе.

Ночь была темной. Прихватив оружие и продукты, Александр ушел в лес. Карту местности он стащил еще раньше со стола в комнате начальника.

Днем он решил отсыпаться, а уходить ночами. Но в первую очередь Александр нашел чистую речушку и постирал песком и водой засаленную солдатскую одежду.

— Ничего, дойду до какого–нибудь жилья, а там обменяю на приличную гражданскую одежду, — решил он, двигаясь светлыми ночами к финской границе.

Александр шел целый день, обходя болота. Но только заснул на рассвете, как услышал звуки пилы и топоров. Он вскочил. Утро было еще серым, а какие–то люди уже работали. Он влез на дерево и оглядел местность. Впереди виднелись стены и колючая проволока. На вышке мелькали солдаты. Пулеметы направлены в сторону леса. Охрана бродит с одной и с другой стороны.

— Лагерь! — поразился Александр. — На карте его не было. Значит, только недавно достроили. Что же делать? — лихорадочно соображал он. И увидел, что участок леса оцеплен.

«Надо уходить налегке», — застегнув пояс с ножами, решил он. Достал из мешка махорку, слез с дерева и хладнокровно пошел к ближайшему красноармейцу.

— Эй, у меня махорки много, а спичек нет, не одолжишь? — спросил он, не давая солдату опомниться.

Александр доставал уже махорку, и красноармеец, словно загипнотизированный, смотрел на нее. Тогда Александр, подавая ему махорку правой рукой, левой ударил в солнечное сплетение, затем по шее.

— Иван! Кто там у вас? Махорка есть? Курить хочется, — подходил еще один. Увидел, что товарищ его медленно приседает, решил, что они хотят покурить сидя.

Александр не стал ждать, когда он подойдет ближе, выхватил нож и метнул в солдата. Но не увидел того, кто приближался к нему с боку. «Ах ты гад!», — закричал тот и поднял ружье. Резкий поворот — и Александр ногой выбил ружье у него из рук, но уже раздался выстрел и к ним бежали со всех сторон. Александр успел еще одного ударить ногой в голову, а в другого метнуть нож, но тут с вышки застрочил пулемет.

«Все, влип. Окружат», — понял он и, бросив пояс с ножами, побежал налегке, петляя между деревьями, чтобы его не настигла пуля.

Сзади раздавались беспорядочные выстрелы. Кто–то закричал: «Не стрелять! Своих поубиваете. Живьем взять!» Кольцо вокруг было плотным. Но чем больше была опасность, тем хладнокровней становился Александр. Сначала он решил отбиваться, но потом вышел из–за деревьев и просто пошел навстречу окружавшим его. «Чего же делать, если попался», — решил он, сдаваясь. Уже совсем рассвело.

— В зону его. Там допросят и отвезут куда надо, — крикнул кто–то.

* * *

Александр стоял на своем и разыгрывал туповатого красноармейца.

— Заблудился я, когда до ветру шел. А наши уже ушли. Я кричал, кричал, никто не отвечал. Я и потерялся в лесу. Новенький я. Сюда нечаянно попал. А тут стали все кричать. Я ружье бросил — и бежать.

— А кто солдат наших убил? — строго спросил старший.

— Не знаю, не видел. Ваши стреляли. Чо, я один мог всех убить? — спросил он.

— Ножами их зарезали. А других не понятно как убили — крови нет.

Александр похвалил себя, что вовремя выбросил пояс с ножами.

— Может, какие урки тут гуляют? Я их сам боялся. Мне показалось, я кого–то видел, да думал, медведь, — вдохновенно врал Александр и при этом невинными глазами смотрел на старшего. Тот приказал:

— Ладно, пусть посидит до опознания. Накормите его. А там, если что, отправим в его часть.

— Парень молодой, стриженый, — заступился кто–то за Александра. — Откуда ему знать свою часть. Я на его руки посмотрел. Работает он этими руками. Я всегда на руки смотрю. Свой он.

— Ну, так надо этих искать, что наших зарезали, — с досадой сказал старший.

Александра завели в зону и принесли котелок каши с деревянной ложкой. После харчей начальника лагеря гарнизонная каша, конечно, была ему совсем не по вкусу. Но он сделал вид, что проголодался, и съел все. Один из красноармейцев с любопытством разглядывал его.

— Ты из каких мест–то будешь? — спросил он.

— Я‑то? Я смоленский. А чо?

— Да ешь ты не по–нашему. Вроде как не умеешь. Аккуратно так. Смотрю на твои руки — вроде рабочие, а ешь как барин. Я служил в белой армии, призвали они меня насильно. Потом убежал от них. Помню, сидим, едим после боя. Офицер один молоденький, как ты, проголодался, а надо кашу из котелка есть, тоже деревянной ложкой. Вот так, как ты, ел, не зная, как ее в рот положить.

— А у меня тятька железные ложки делал, из алюминия выливал, узкие такие, которые в рот помещаются, — отговорился Александр.

— А чегой–то ты левой кушаешь, правая ранена?

— Не, я еще не воевал. Я сызмальства левша, — продолжал Александр играть роль простого паренька. — Все удивляются. Так я стрелять и не научился. Не способный я. Командиры ругают меня. А чо делать? Я только работать умею. Сапоги шью. Тупой я.

— На, кури, — протянул ему кисет наблюдательный красноармеец.

Александр не курил, поэтому спросил: «Небось крутая махорка? У нас дома слабая». И потянулся правой рукой за кисетом.

— А чего–то у тебя на ладони нарисовано? Чудно, — взяв за руку Александра, стал разглядывать наколку.

— Кузнец наш делал такие наколки. Коней он любил, — равнодушно сказал Александр.

Обшарили весь лес вокруг, но никого не нашли. Один из красноармейцев крикнул: «Смотрите! На дереве мешок с провизией. Да тут все! Сало, хлеб, колбаса! Вот это жратва!»

Другой нашел пояс с ножами: «Здорово! Все бросил и сбежал».

— Может, где на другом дереве сидит? Нет его нигде? — уже без всякого интереса к поиску спросил худой красноармеец, не сводя глаз с сумки с едой.

— Конечно. Его и след простыл, — поддержал его товарищ. — Но здесь целое богатство. Как делить будем? Может, все сами съедим? А, ребята? Понесем начальству — ничего не достанется. А тут хоть раз наедимся. Надоело пшенную кашу жрать.

— Обязаны сдать, — с сожалением ответил старший. — Все равно кто–нибудь из вас проболтается, да и запах от нас за версту будет. Лучше подумайте, ребята побитые лежат, а никого, кроме этого, там не было.

— Ну так их раньше побили и убегли. А этот еще юнец. Он набрел на нас случайно, как раз в заваруху.

— А как же он прошел, а Федька?

— Я этого щенка сам убью! — сказал Федька в ярости.

— Да брось, ты! Ты злишься, что никого не нашел, — сказал пожилой.

— А как же? Друг мой погиб. С гражданской вместе. Так нас каждого можно ножами, мы и пикнуть не успеем, — ответил Федька.

Сдали начальству продукты и злые пришли к ужину. Увидели Александра среди других. Федька зло взглянул на него, но промолчал.

Сели ужинать. Предложили Александру еще каши, а он только чаю попросил. Федька со злостью сказал: «Вот наблюдаю за ним, как он чай пьет. У меня барин так прихлебывал — аккуратненько и медленно. Сдается мне, что он вовсе не солдат, а переодетый белый офицер».

Солдат, что ранее предлагал кашу Александру, поддакнул: «Вот и я смотрел, как он кашу аккуратненько ест деревянной ложкой. Вроде как не умеет. А он говорит, ложки тятька делал железные, узкие».

— Так мне только восемнадцать. Я в гражданскую еще не служил, — сказал Александр. — Батраком я был. Лес рубил.

Пришел старший, прикрикнул на охранников:

— Чего пристали, дуралеи. Не видите — первогодок он. — И Александру:

— Послужи пока у нас. А там найдем, куда тебя отправить, если не отыщется твоя часть. Посмотрим, откуда ты потерялся. А мог бы и погибнуть сегодня…

— Не! Я не согласен, — возразил Федька, — нутром чую, не наш он. Вон какой чистенький.

— Так я у речки вчера постирался, а то уже завшивел, потому и потерялся, — жалобно оправдывался Александр.

— Он ночью ножами нас перережет и уйдет, — не успокаивался Федька.

— Да брось! Урка он, что ли? Где ему с ножами? Хороший, работящий парень. Читать умеешь? — спросил старший Александра. И сам себе ответил: — Ничего, советская власть всех обучит. А те, кто зарезал ребят, они уже далеко. Будьте спокойны. Не дураки. Думаю, их было несколько.

На всякий случай Александра запирали спать в маленькую каморку при охранном отделении.

* * *

В доме начальника лагеря был полный переполох. Прошло уже три дня, но никто не мог прийти в себя. Дочь во всем призналась отцу, обвиняя мать, что та повела ее к бабке, а Александр убежал от расстройства. Она в истерике грозилась, что утопится. Отец был в растерянности. Он подал рапорт, что солдаты сбежали вместе с заключенным, когда того повели на работы. Здесь вроде бы все наладилось. Но дочь, как ножом по сердцу, выла целыми днями, вся опухшая от слез, умоляла отца: «Найди его. Умрет он с голоду в тайге!»

Мать потихоньку ворчала: «Как же умрет. Все припасы унес». Отец посмотрел личное дело. Никаких особых примет, кроме клички — Князь, ну и держится как барин. Да еще знает хитрые приемы, которыми убивает без оружия.

— Так приметы какие у него есть? — крикнул он однажды с досады дочери. — Как искать–то? Ни родинок, ни кривой, ни косой.

— Конечно, не кривой, не косой. Красивый он! — кричала дочь отцу.

— Да надо какие–нибудь родинки или шрамы.

— Нет шрамов у него. Ах, — вспомнила Санька, — у него на правой ладони две лошади на дыбах стоят и щит с перекрещенными мечами. Да и левша он. Глаза карие, красивые. Рот у него такой… мужской, большой.

— Чего ж ты сразу не сказала, дура! Глаза я и сам видел, — выругался отец.

— Так ты не спрашивал о приметах. Ищи, папка. А как найдешь, сюда приведи.

— Да, конечно. Я прошляпил самого адъютанта генерала Дончака. И теперь снова сюда привести. Не выйдет. Теперь он в зоне у меня сапоги шить будет, до конца своих дней!

— Пусть. Я к нему приходить буду. Только найди, папочка, его. И чтобы его нечаянно не убили, — умоляла дочь.

— И я к нему ходить буду, — сказал сын начальника семилетний Володька.

Ночью начальник лагеря устроил разборку со своей женой:

— Что, сучка такая, не смогла за дочерью уследить?!

— Да как уследить? И сын и дочь вроде вместе бегали к нему. Обоим полюбился. Да и ты хорошо относился к нему. Выпить даже однажды предложил…

— Ну, предложил, так он непьющий. Потому как удрать задумал.

— Но не тронул же нас…

— Не тронул. Как раз и тронул, разбойник!

— Ну, это дело молодое. Кабы ты был на его месте, я бы тоже к тебе бегала. А парень хороший, хоть и князь. Руки золотые.

— Ага. Особенно ловок ножами орудовать, одной левой рукой кого угодно прикончит, — проворчал муж. — Ладно. Уже ищут его, привезут в лагерь невредимым, только срок добавят теперь.

— Ну уж как будет. Лишь бы Санька успокоилась. А там, глядишь, ей кто другой полюбится — и замуж выдадим. А этот, смотри какой разбойник, троих убил.

— Не девка Санька теперь, — напомнил отец.

— Да вон она какая красавица. Кто полюбит, так и не девку возьмет. Может, даже Борис. Он же не знает про ее шашни с князьком. И он насчет баб не очень–то умный. И не поймет ничего.

— Спи уж, утро вечера мудрее, — ворчал муж.

* * *

Неделю Александр отсыпался, а днем рассказывал солдатам байки, что слышал от других солдат у костра, пока воевал у генерала. Он так искусно подражал, что солдаты падали со смеху. В один из таких дней в дежурную часть зашел его новый начальник, а следом прежний, Санькин отец. Александр замолчал, поднялся во весь рост и сразу стал надменным и хладнокровным.

— Ну–ка, покажи ладонь, парень, — сказал начальник охраны.

— Фамильный герб. Разрешите представиться: князь Гедеминов. Расстреливайте, — спокойно, с достоинством сказал Александр и подумал: «Не вышел побег у меня, значит не судьба». — И он направился к двери.

Наступило молчание.

— Говорил же я, что здесь нечисто, — сказал торжествующе Федька. — Князь оказался. Так это он наших ребят порешил, белая сволочь. Писать он не умеет, буковки, бедняга, не знает. Уй! — бросился Федька на Александра. — Убью гада!

Александр незаметно выбросил левую руку, и Федька откинулся на стенку. Все застыли в изумлении.

— Во дает князь! Как это он его? Вот бы мне научиться, — услышал Александр, выходя из двери.

— Федька, Федька, ты жив? — нагнулся к Федьке товарищ. Но тот не отвечал.

В зону Александра привезли связанным. Завели в кабинет начальника лагеря. Там уже сидела Санька. Солдаты остались снаружи. Санька бросилась развязывать его. Начальник вышел за дверь. Санька кинулась на шею Александру:

— Миленький мой! Отец все знает, и про ребеночка тоже. Теперь тебя из лагеря не выпустят и срок добавят за побег. Я знаю, ты из–за ребеночка убежал. Ты не переживай. У нас еще, даст Бог, будут. Да если хочешь, я тоже с тобой буду в зоне день и ночь. Отца попрошу, он меня любит!

— Все, хватит! — вошел отец. — Иди домой Санька. Потом поговорим.

Санька ушла. Начальник лагеря сел сам и велел сесть Александру. Начал, не глядя ему в глаза:

— Срок тебе, князь, конечно, добавят и без суда. Мы тут тоже виноваты. Я своей дочери не враг. Мне все рассказали. И мне приятно, что ты хотел, чтобы она родила сына. Но не вышло. А раз ты ее так любишь, тебе здесь неплохо будет. Но за стены лагеря не выйдешь. Проходишь ты по всем сводкам с генералом Дончаком. Он — враг Советской власти. Да еще он, говорят, золото спрятал. Ты, хоть и мальчонкой был, но так получилось. А теперь и я через тебя и дочь влип. Вот уж не думал, что стану тестем князя… Позор.

Он еще долго говорил, а Александр с тоской думал: «О воле надо забыть и надолго. Придется приспособиться к жизни здесь. Прощай, Париж. Увижу ли маменьку живой? Судьбу не обманешь, не перехитришь. Хорошо, Господь одарил способностями да послал в утешенье Саньку — любит она меня. А я ее люблю? Разве она такая — любовь?»

Александр снова начал заниматься по методике, которой обучил его тибетский монах, радуясь тому, что ничего не забыл, мысленно считывая все движения с рисунков, которые у него конфисковали при аресте.

Пришла Санька и некоторое время молча наблюдала за тем, что он делает, и удивлялась. Она принесла гитару и ноты старинных романсов.

— Вот, как ты просил. Отец достал, — сказала она и неуверенно спросила: — Неужели научишься играть?

— И тебя научу, — пообещал Александр и, открыв ноты, стал объяснять.

Но Санька вздохнула:

— Я этого никогда не пойму. Я тупая.

Александр возразил:

— Ты не тупая, а просто темная, как комната ночью без лампы. А познания, как тебе объяснить… Чем больше знать будешь, тем светлей у тебя будет на душе. Знаешь, Санька, что проку горевать, что я в неволе. Я это время потрачу на учебу. Мне учиться хочется. Знаешь, как мир интересен? И все это в книгах. Вот список учебников и разных книг. Пусть твой отец ищет этих авторов на рынках и в книжных магазинах. Что достанет — вычеркнет. И дальше ищет, когда появится возможность, в отпусках или командировках.

Санька медленно читала:

— По астрономии, астрологии. математике… А дальше все нерусские фамилии. Сашенька, может, эти книги шпионские? Тогда отец не согласится их искать.

— Здесь все написано. — Александр взял у нее из рук листок. — Это древние философы, поэты. Они жили тысячи лет назад и были очень умными. Например, в древней Индии говорили: «Два средства есть от телесных и душевных недугов: или примени противодействие, или не думай о них». Я бы не хотел думать, что отбываю срок в неволе. Когда думаешь о несчастье, оно не проходит, а возрастает. Вот здесь в списке Конфуций, мыслитель. Его настоящее имя — Кун–цзы. Он родился в древнем Китае в 551 году до нашей эры. Мне как–то китайский монах, мой учитель, рассказывал: «Однажды Конфуций проезжал на колеснице недалеко от деревни, и какая–то женщина рыдала над могилой. Конфуций послал ученика узнать, что случилось. Ученик вернулся и сказал: «От когтей тигра сначала погиб свекор этой женщины, потом ее муж, а сейчас — сын. Я спросил: «Почему же вы не покинете этих мест?» На что женщина ответила мне: «Здесь нет жестоких властей». Конфуций сказал: «Запомни это, ученик. Жестокая власть свирепее тигра»».

— Как интересно! — воскликнула Санька.

— А вот древнегреческие ученые и философы: Аристотель, Аристофан…

— А что сказал этот Аристархан?

— Многое. Например: «Не насладится муж, когда жене не любо наслаждение».

— Ой! Какой он был развратный! — воскликнула Санька и прижалась к Александру. — Читай дальше.

— А вот древнеримские: Вергилий, Овидий, Сенека, Цицерон. Цицерон сказал: «Нет ничего радостнее победы».

Санька ухмыльнулась:

— Это все и без него знают.

— Знать–то знают. Но он сказал это раньше всех. А вот далее Иоанн Златоуст, епископ Константинополя. Византийский церковный деятель. Он сказал: «Как душа без плоти не зовется человеком, так и плоть без души…».

— А почему все говорят, что Бога нет? — спросила Санька. — Мамка верующая, а папка нет. Мне прямо страшно делается.

— Бог только в человеке, а в животных его нет, — пояснил Александр. — Кто от Бога отказывается, тот почти не человек. Но ты молчи, а то тебя тоже арестуют… Далее Руссо, Дидро, Толстой. Для тебя и Володьки в списке сказки Пушкина. Для меня — его стихи и поэмы. Бальзак, Гете, Байрон. Список авторов большой, но это только крупица культуры человечества. Мне долго еще быть в лагере. Вот еще книги по искусству… Чего ты молчишь, Саня?

— Ты будешь все время работать и читать все эти книги, а меня забудешь?

— А ночью электричества нет, — обнял ее Александр. — Ночью я буду тебя учить любить меня. Скоро зима и ночи длинные.

Санька под ласками Александра уже растаяла и, вяло сопротивляясь, говорила:

— Ты и так сильно умный. Зачем тебе еще учиться?

— Человек никогда не бывает слишком умным. От великого множества знаний хотя бы кусочек урвать. А знать хочется много… Как и любить, много и долго — шептал он ей на ушко.

— Хоть бы тебя никогда не освободили, — сказала Санька ему в ответ. — Навечно мой будешь тогда… — Она, отодвинув гитару, примостилась к Александру на колени.

— Дверь–то закрыла? — спросил он.

— Конечно, закрыла. Обеденный перерыв. Отец видел, что я к тебе пошла. Никто не придет, не беспокойся.

— Какое сильное мускулистое тело у тебя. Это от твоей зарядки? — говорила Санька, расстегивая пуговицы на его лагерной полосатой рубашке и гладя его грудь.

— От тренировок с тобой, сладкая моя — сказал он, расстегивая ее кофточку.

— Если нас разлучат, я умру. Рай — это быть с тобой, — жарко шептала Санька. И кровь у него закипала.

Александр напросился на разговор к начальнику. Сказал, что может дать важные сведения. А когда его привели, он впервые назвал его не «гражданином начальником», а по имени и отчеству:

— Егор Семенович, я пришел по делу, — начал он.

— Ну, какое у тебя дело? — недовольно спросил тот.

— Мне же долго теперь сидеть, так?

— Так. Сам виноват.

— Ну, а чего зря сидеть? Я люблю делом заниматься.

— Дела будет сколько угодно.

— Я не о том. Лошади нужны. У вас сынишка растет. А я могу его научить ездить верхом, борьбе, боксу научу.

— Боксу? Это что еще такое?

— Драться на кулаках. И другому — ножи кидать. Сделаю из него хорошего воина. Нужно, чтобы заключенные построили помещение повыше. Там должны быть крюки, веревки, чучела с опилками.

— Зачем чучела?

— Бить их вместо врага. Стрелять же вы мне не дадите. Я и Володьку, и Саньку обучу. Учиться поступит.

— Да уже обучил. Из–за тебя меня могли к стенке поставить. Еле выкрутился. Но сейчас дело говоришь. Можно деревянный дом пристроить к твоей мастерской. Занимайся, но не надейся убежать. Диктуй, что тебе надо, я запишу, а то забуду.

— Да, Егор Семенович, мне бы кузнечному делу еще обучиться.

— Это еще зачем?

— Подковы для лошадей ковать.

— Для этого у нас есть кузнец.

— Но я хочу сабли, шашки ковать, потом обтачивать их.

— Зачем? Уже огнестрельного оружия достаточно.

— Так я не простое оружие ковать буду, а подарочное, какое у моего отца было.

— И ты будешь вооружен? — ехидно сказал начальник.

— Да я и без оружия вооружен хорошо. И ножи мне по работе положены. Напрасно не доверяете, может я вам хочу подарок сделать, — сказал Александр.

— Мне? — удивился начальник и снова проворчал: — Уже был один подарок, больше не надо. А вообще — делай что хочешь. У меня от тебя голова болит. Кабы не дочь, я отправил бы тебя в другой лагерь.

Писал начальник плохо и долго, наконец, дописав, крикнул караульным:

— Уведите заключенного.

Очень скоро начали строить под руководством Александра нужное помещение. А он скучал по лошадям. И мечтал о том дне, когда начальник, наконец, исполнит свое обещание, и он начнет ездить верхом. Жизнь его в неволе постепенно налаживалась. А летом Александр приобщился к кузнечному делу и выковал свой первый меч.

Год 1937

Начальник лагеря Шамыгин Егор Семенович сидел в своем кабинете и думал о себе, своей семье, о жизни вообще при советской власти. Сейчас он Егор Семенович. А кем был до революции? Егоркой, малограмотным сапожником, который только и мог набойки на сапоги набить да латку наложить на калоши. Дети вон грамотные. А Володька аж семь классов закончил. В люди вышел. Отслужил свое и писарем в лагере работает. Машинку печатную осваивает теперь. А Саньке вообще повезло. Через шесть месяцев муж ее из лагеря освободится. Ну пусть официально еще не муж. Сразу оформят брак. И ничего, что князь. Никто и не узнает. И будет Санька носить фамилию Гедеминова. Оно, конечно, того, не звучная, не русская фамилия. Но зато какой он мастер, этот князь Александр Гедеминов.

Егор Семенович смотрит на стены своего кабинета. Всюду в рамках под стеклом похвальные грамоты за хорошую работу, за перевыполнение плана. «Вот эту, кажись, получил за мебель, из березы красной, которую сделал молодой князь Александр. А эту за холодное оружие подарочное. Действительно, золотые руки у этого левши. Однако в последнее время с проверками зачастили. Видать услышали про мастера. И каждого чем–нибудь одарить надо. И все норовят самое драгоценное оружие получить. И обувь еще каждый хочет, сапоги командирские. А не то донесет. Доказывай потом, что все не так. Сколько уже начальников лагерей арестовали, а я бессменно 15 лет работаю. Через год на пенсию пойду».

В Бога Егору Семеновичу верить не полагалось, но про себя он все–таки перекрестился и поплевал, чтобы не сглазить. Уж слишком медленно двигалось время к пенсии. Мысли его снова вернулись к князю Александру, и он думал: «А плохо ему было в лагере? Работал себе, делал что хотел, лошадями баловался, с Володькой на саблях дрался, хотя это уже не пригодится сыну. Санька, жена, всегда под рукой была. Баба, она хоть кому скрашивает жизнь, особенно если ты не на свободе».

Последнее время Егор Семенович даже выпускал князя за ворота, снабжая его справкой, что он выполняет поручение. Александр Гедеминов выезжал на своем любимом жеребце Марсе и всегда вовремя возвращался. Егор Семенович был уже уверен в нем, как в себе самом и думал: «Ну, не дурак же этот молодой князь, чтобы сбежать накануне своего освобождения. И куда бежать? Граница на замке. Это он узнал от начальника пограничной заставы. Тот водил его и показывал все. А какие могут быть секреты от будущего свояка? Да, у начальника погранзаставы дочь на выданье. А у него Володька не женат. Вот они и сговорились между собой. От Володьки им со старухой внуки пойдут. У Саньки детей уже не будет. Старуха все перед образами сидит, грех замаливает. А где он, Бог? А может он и есть. А Володька все–таки дурень. Ничего в хозяйстве делать не может. На двух языках с князем лопочет, потому, что тот с ним с детства по–русски не говорил, хотя от этого пользы никому нет. Да еще дерутся в зале для рукопашного боя, где есть все, что в хозяйстве пригодиться может — столы, стулья, скамьи, ведра деревянные, жестяные, кастрюли, тарелки, чашки глиняные. Потом лопаты, грабли, черенки от лопат, цепи, веревки, канаты лестницы по потолку и по стенкам. Кто бы гадал, зачем оно еще все и раскидано. А не угадают. Как в цирке — по потолку летают. Смотреть на это страшно. Раз увидел, а больше не надо. Как по правде бьются. Но ничего, Бог миловал. Щадит Александр Володьку. Но вот от боксерских перчаток синяки долго не проходят. Это хорошо. Сделал из сына мужчину. А ножами бросаться зря научил. А вдруг как Володька от злости в кого–нибудь бросит? А вдруг князь выйдет на волю, а потом снова кого–нибудь зарежет, как тогда охрану поубивал? Фу!» — от этих мыслей вспотеть можно. Тряхнув головой, Егор Семенович встал из–за стола. На улице поднималась метель, ветер бил в стекла. Он подошел к окну, глянул на улицу. Ближайшего лагерного барака не было видно, темнело. Посмотрел на часы. Князь опаздывал. Егор Семенович забеспокоился и пошел в кабинет к Володьке. Тот стучал одним пальцем по клавишам.

— Слышь, Володька, бери кобылу и поезжай, поищи Александра Павловича.

— Какого Александра Павловича? — переспросил Володька.

— Да того самого, товарища своего, которого ты кличешь дядей Сашей. Метель разыгралась. Заблудится и замерзнет.

Володька захохотал.

— Это он заблудится и замерзнет? Ха–ха–ха! Ты же ему компас свой подарил. Да он почти голый в снегу купается, босиком. Замерзнет он, ха–ха–ха!

Егор Семенович разозлился на сына:

— Чего ржешь? Какой он тебе дядя Саша? Князь он, понял? — Оглянулся на дверь и уже тише, — раньше каждый свое место знал. Его отец с царем рядом скачет на портрете, в полку царицы. Я видел в музее и сразу признал его. Нас на курсах туда возили.

— Так царя скинули, — возразил Володька

— Больно грамотный стал, с отцом споришь. Чтобы впредь Александром Павловичем называл и на «вы». У нас всякого женатого мужика в деревне по имени и отчеству называли. А он не женат, потому как срок отбывает. Но он не ровня нам, хоть на Саньке женится. — И уже спокойней спросил сына, — О чем он хоть говорит с тобой на басурманских языках?

— А он разговаривает? Так, когда надо потренироваться. И раньше–то был молчун, сроду не улыбался. А сейчас, как его три года не видел, и вовсе лицо каменное, не подступишься. Чего это он?

— Чего, чего? Взрослый стал, книг много прочитал. Думает, наверное, о жизни. Некогда ему лясы точить. Работает еще, не то что ты, лодырь. Ничего не умеешь. Женишься, дом надо будет построить, а что умеешь?

— Ладно, не ворчи. Не охота мне руками работать. Как никак я учился. А дом мужики помогут поставить, — надевая шапку, сказал Володька.

— Поспеши и ружье возьми. Постреляешь в воздух, он и услышит. Сам понимаешь, если к утру не вернется, ему побег припишут, и тогда он до конца дней свободы не увидит. Доносчиков у нас много.

Между тем молодой князь Александр Гедеминов почти ежедневно обследовал округу. Интуиция говорила ему, что бежать нужно сейчас, в маскхалате, на лыжах или пешком, ползком, как угодно, но выбраться из Красной России, вывезти тайну золотого запаса, доверенную ему генералом Дончаком, жениться, в Париже вырастить сына и передать ему эту тайну.

Сведения о том, где пулеметные вышки, сколько солдат на лошадях, сколько с собаками охраняют границу — давно выболтал ему «тесть» Егор Семенович. Вытащить эти сведения из него Александру было нетрудно. Не верилось молодому Гедеминову, что его вот так просто освободят из лагеря, в то время как в стране идет новая волна репрессий. Дворян сажают безо всякой причины, просто как представителей своего сословия.

Темнело, и видимость ухудшилась. Александр посмотрел на компас и повернул коня. Действительно, он далеко от лагеря уехал, а дорогу быстро заметает. Теперь он скакал под ветер, и снова мысли его были о побеге: «Что мне пограничники и собаки? Ножами сниму их. Не армия это. А пулеметные точки обойду. Пусть поближе подойдут, будут иметь дело теперь не с мальчиком, но мужем».

Александр с благодарностью вспомнил старого тибетского монаха — он научил его приемам восточного единоборства, искусству медитации, и главное — научил концентрации внимания, это очень помогало в любом деле.

И от того, что он выработал в себе железную волю, иногда ему казалось, что он проявляет недостойное мужчины нетерпение, думая о побеге раньше срока. «В конце концов, Санькин отец сообщит, если что–то изменится в моем вопросе. А если сбежать раньше, можно навредить ему, и Саньке тоже.

Бежать ли сейчас или подождать оставшиеся шесть месяцев? Выбор трудный. А что делать с Санькой? Он обещал остаться с ней до конца жизни, потому что она добивалась этого обещания. Ну что ж, скажем, я освобожусь и перейду жить в дом к Саньке. Подготовлю ее к тому, что разучился плавать. А потом однажды летом, заготовив под кручей запасную одежду, продукты и другое снаряжение, оставить на берегу одежду, обувь и «утонуть». Конечно, Санька изойдет слезами. Но горе ее пройдет. А у меня долг, тайна, государственный секрет, и я мужчина.»

За этими мыслями Александр увидел перед собой запорошенного всадника и узнал Володьку.

— Отец послал! — закричал Володька. Поскакали бок о бок в лагерь.

В конюшне Володька почистил лошадей, насыпал им овса.

— Пойдем ко мне в мастерскую, согреешься, — глядя на посиневшего от холода Володьку, сказал Александр по–немецки.

— Понял, спасибо, — тоже по–немецки ответил Володька, обрадовавшись, что не забыл язык. За три года в армии он только и слышал, что команды и площадную брань.

В сенях Володька прихватил дров, и пока Александр мылся, затопил печь в сапожной мастерской. Когда она разгорелась, понес дрова в кабинет. Нужно было протопить камин. Он зажег свечи, растопил камин и, пока дрова разгорались, разглядывал готовые изделия. Здесь «дядя Саша» делал тонкую, дорогую работу. На столе лежали лупа и инструменты — все в строгом порядке.

Володька ходил по кабинету и думал: «Освободится дядя Саша, и это помещение под что–нибудь отдадут. Отец на пенсию уйдет… Книги дядя Саша, то есть Александр Павлович, все прочел. Больше они ему не нужны, их можно и на растопку пустить, не жалко. А вот оружие…» Даже не верится, что это сделано руками человека. Как отделаны рукояти, эфесы! А вот ножны, как же долго надо такую работу делать? И на каждом изделии все тот же щит и лошади на дыбах, да перекрещенные мечи, как дядя Саша когда–то вырезал ему в детстве на деревянной шашке. Вот бы к свадьбе такой подарок получить. Но нет, это все на учете у заведующего хозяйством лагеря. Ну если только после освобождения, на Красную горку… К свадьбе сделает…

Володька еще подбросил дров в камин. Взгляд его упал на резную деревянную кровать. Она стояла там как всегда, как и другая мебель — образцы. По ним выполнялись заказы. Постели на кровати не было. «Где–то прячет», — подумал Володька. Тайники хозяин кабинета любил. У него всегда и вина, и консервы есть. Его начальство приезжее жалует этим. Уважают его, это он знал со слов Саньки.

Володька вошел в сапожную мастерскую и, вспомнив наставление отца, обратился к Александру по–немецки:

— Александр Павлович, как освободишься, неужели столяром работать будешь? Или, может, сапожником или кузнецом? Черную работу делать будешь? Зачем тогда все эти книги нужно было читать? Я, слава Богу, голову чтением не забивал и черную работу тоже делать не буду.

Александр вытер полотенцем мокрую голову, провел им по спине. На груди и руках заиграли стальные мускулы. Надел чистую, постиранную и поглаженную Санькой лагерную рубашку, сел за стол, подпер кулаком подбородок и задумался. Он, казалось, не слышал Володькиных вопросов. Пауза затянулась. Володька заерзал на стуле. То ли уходить, то ли остаться. Но тут Александр медленно заговорил:

— А ты не спрашивал у отца, сколько людей умерло в лагере от непосильного труда, холода и голода за последние 15 лет? А ведь это цвет российской интеллигенции.

Володька понял, что по–французски ему не ответить и по–немецки тоже. Все подзабылось, и он заступился за отца по–русски:

— Он не виноват. Ему надо план выполнять. А продуктов мало отпускают. Но если отец не справится, так другого поставят, а отца еще и в саботаже обвинят. Тоже посадить могут. Мать ждет–не дождется, когда он на пенсию выйдет.

Пристально глядя на Володьку, Александр сказал:

— Я не об этом. Вот ты спрашивал как–то, зачем мне все эти книги? Учиться — моя потребность. Французский мыслитель Люк де Вовенарг жил в эпоху Возрождения. А как метко выразился, будто меня имел в виду: «Нет покровителей надежней, чем наши способности». В следующий раз я тебя угощу вином, которым меня снабжают, а сейчас я Саньку жду. Живу я получше, чем твой отец, хоть и не на воле. Я нужный человек. Руссо еще точнее выразился: «Из всех общественных положений самое независимое от судьбы и от людей — положение ремесленника». Я убедился в правоте этих слов. А от сумы и тюрьмы ни крестьянин, ни князь, ни король зарекаться не могут. Историей доказано.

Уже по–немецки Володька возразил:

— Но от смерти знания тебя не могут спасти. Вон как ты натренирован, чтобы самому защищаться.

— Речь идет не о смерти, а о качестве жизни. Если ты согрелся, иди домой, да скажи Саньке, чтобы не приходила, пока метель не стихнет.

Александр взял гитару и стал ее настраивать. Володька нехотя поднялся. Ему хотелось еще поговорить.

— Так я завтра приду, Александр Павлович?

— Да, — ответил тот. — Нам надо потренироваться. Работы у меня почти нет, — помолчал и добавил, — если, конечно, Саньки у меня не будет.

Санька. Из симпатичной крестьянской девчонки она превратилась в красивую бабу. Ума у нее, конечно, не прибавилось. Пословица «С кем поведешься, от того и наберешься» не про нее. Что делать? Александр Гедеминов по–своему любил Саньку и был бесконечно благодарен судьбе за то, что эта женщина послана как компенсация за отнятую свободу.

Санька прибегала к нему два раза в неделю, но зато уж страсти в мастерской бушевали до утра.

Хлопнула наружная дверь. Это Санька. Она потопала в сенях, сметая снег с валенок, зашла, положила узелок на полочку и затрещала: «Володька не велел мне идти. А что мне метель? Нет, думаю, все равно пойду. Я котлет пожарила, борщ сварила и еще пирогов напекла. А вдруг метель три дня будет?

Александр, не обращая внимания на ее болтовню, поцеловал Саньку в красную от мороза тугую щеку. Хотел помочь ей раздеться. Но она как всегда дернулась: «Я сама».

Посиневшими пальцами пыталась она расстегнуть пуговицы на своем ватнике. С трудом справилась. Александр в точности изучил каждое ее движение. Сейчас она снимет платок и верхнюю одежду, валенки, как всегда влезет не в теплые тапочки, которые он ей сшил, а в деревянные башмачки, потому что они «смешно хлопают». Пойдет к печи, откроет заслонку и станет греть озябшие руки, посиневшие от мороза и ветра ноги выше колен, где заканчиваются чулки, не доходя до панталон.

— Почему? — думает Александр, — почему она от двери не скажет тихим, нежным голосом: «Сашенька, я так замерзла, согрей меня». Он перецеловал бы ее пальчики, горячим дыханием согрел ее колени и уже не смог бы никогда покинуть ее. Но тогда это была бы не Санька, а другая женщина — женщина его мечты.

Александр смотрит, как Санька крутится у огня, отбрасывает все посторонние мысли и концентрирует внимание только на предмете своих бесконечных радостей. Он подходит к ней, целует в шею и привычно спрашивает: — Дверь–то закрыла на крюк?

— Закрыла. Подожди, я еще не согрелась. Сначала поужинаем, — Санька снова дергается, кидается к своему узелку, накрывает на стол, бежит в кабинет, стелит постель, подбрасывает дрова в камин, меняет свечи на столе, закрывает за собой дверь и возвращается к столу.

Александр открывает бутылку коньяка, наливает понемногу в стаканы, один протягивает Саньке: «Выпей». Он смотрит на нее и медленно пьет свой коньяк. Санька, как всегда, выпивает залпом, прислушивается к себе и довольная говорит: «Пошло по жилам, сейчас согреюсь».

Александр, улыбаясь, смотрит на нее и думает: «Глупенькая ты моя радость, сейчас тебе будет совсем жарко». Ставит стакан на стол, подходит к Саньке и, целуя, начинает медленно раздевать, оставляя ее в одних башмачках. Перед ним прекрасное пышное молодое женское тело. Оно трепещет под его чуткими руками. Последняя посторонняя мысль: «Насладимся перед разлукой. Уж постараюсь, чтобы эти ночи грели ее до глубокой старости».

Ужин забыт на столе. Александр берет на руки свою женщину и, толкнув плечом дверь в кабинет, несет ее на привычное ложе.

За окном воет вьюга, в камине потрескивают дрова. От окна ли дует, а может, от жаркого дыхания возлюбленных, но пламя свечи мечется и мечется по потолку.

Что было, что будет, чье сердце когда и чем успокоится — никому неизвестно. Только рай земной сейчас здесь, где он и она вдвоем, женщина и мужчина.

Аделина

Оставим на время молодого князя Гедеминова, потому что пора познакомить читателя с новыми персонажами нашего романа, на первый взгляд не имеющими никакого отношения к нашему герою. Но как знать, когда и где пересекутся их пути. Вернемся в голодный 1933 год.

Преподавательница московского медицинского училища, бывшая баронесса Эрика фон Рен, а в советское время — просто Эрика Мартиновна Фонрен, поехала на похороны своей бабушки в бывшую немецкую колонию Дармштадт тоже бывшего Таврического края. То, что она теперь увидела там, повергло ее в шок. Все говорило о вымирании. Она собралась было уже возвращаться в Москву, когда к ней подошла худенькая и высокая удивительно красивая девочка. Баронесса Фонрен спросила ее по–немецки:

— Ты чья?

— Я Аделина Квиринг, — ответила девочка серебряным голоском.

Баронесса помнила о гибели ее родителей и подумала: «Как девочка быстро выросла».

— Я пришла вас спросить, может, я смогу поступить куда–нибудь учиться в Москве? — девочка с надеждой смотрела на баронессу. Та задумалась. Потом сказала:

— Наверное сможешь. Только справку возьми у председателя, что ты сирота. Сейчас бедных власть учит. А по–русски хорошо говоришь?

— Нет, я совсем не знаю русского языка. Говорят, у нас в доме говорили по–русски, но я была тогда грудным ребенком.

— Хорошо, собирайся в дорогу, я тебя возьму с собой. Поживешь немного у меня и поступишь на курсы медсестер. А потом будешь жить в общежитии. У нас тесновато, из восьми комнат нам оставили только две. В одной мы с Лизой, дочкой, ей десять лет, а в другой мой старший сын Фридрих. Ему девятнадцать лет. Фридрих учится в Политехническом институте. А здесь тебе оставаться нельзя, с голоду умрешь.

Баронесса купила два билета, и они поехали в тесном общем вагоне. Люди, казалось прислушивались и принюхивались к друг другу, чтобы узнать, у кого можно раздобыть еду: или украсть или попросту отобрать. Наступила ночь, но те, у кого были узелки с едой, не спали. Девочка заснула, слегка наклонив голову на плечо баронессы, и они вместе задремали под мерный стук колес. Но вдруг баронесса вздрогнула и очнулась от дремоты. Около нее стоял человек. Она ухватилась крепче за свой узелок. Человек исчез. Тогда она разбудила девочку, тихо, чтобы не слышали другие, сказала:

— Аделина, возьми покушай. — Она протянула девочке вареную картошку и небольшой кусочек черного хлеба.

— Спасибо, — прошептала девочка и стала жадно есть.

К вечеру приехали в Москву. Баронесса держала Аделину за руку, чтобы та не потерялась в толпе.

— Мама приехала! — кинулась им навстречу девочка лет десяти.

— Лизхен, доченька, как я по тебе соскучилась, — говорила баронесса, но Аделина не понимала ее. И баронесса по–немецки объяснила: — Мы дома говорим по–французски, чтобы на нас не донесли соседи, которых к нам подселили, они, бывает, подслушивают. А иногда по–немецки. Как придется.

И обратилась к дочери уже на немецком:

— Лизхен, познакомься. Это Аделина Квиринг, Адель. Она с годик у нас поживет, ей надо русскому языку научиться. Да и французскому тоже.

Лизе Аделина понравилась, она спросила:

— Ты правда не знаешь французского? Наша бабушка, папина мама, была француженка.

— А где Фридрих? — спросила Лизу мать, — он дома?

— Дома, — ответила Лиза, — только он, как всегда, ничего не слышит, занимается.

— Почему не слышу? — вышел к ним молодой барон, высокий и черноглазый. Аделина смутилась под его взглядом. Фридрих ей понравился.

— Здравствуй, мама. Как доехали? — спросил он, едва взглянув на девочку.

— Спасибо, нормально. Познакомься, Фридрих. Это Адель. Она пока у нас поживет, потом я ей подыщу общежитие. Как ты считаешь, я правильно поступила?

— Правильно, — машинально сказал сын и ушел к себе, больше не взглянув на Аделину.

Баронесса обняла девочку за плечи:

— Ну ладно, Адель, ты не смущайся, будь как дома. Приведи себя в порядок. Я дам тебе что–нибудь из своей одежды. А завтра занятия начнем.

Аделина с благодарностью посмотрела на баронессу.

Год спустя Аделина уже говорила и по–русски, и по–французски и поступила на курсы медсестер. Ей дали общежитие и теперь, сложив свои вещички, она пришла прощаться с баронессой и ее детьми. Они дружно настаивали, чтобы Аделина оставалась у них, но Аделина, поблагодарив добрую женщину за все, что она для нее сделала, все же ушла. Дело в том, что Аделина в свои пятнадцать лет влюбилась в молодого барона, который ее совсем не замечал, как, впрочем, и свою сестру тоже. Он готовился к защите диссертации.

Шло время, Аделина взрослела, работала теперь в больнице, а вечерами готовилась к поступлению в институт. Баронессу Фонрен она давно не видела, а домой к ней идти стеснялась. Наконец она успешно сдала вступительные экзамены. Днем училась, а вечером продолжала работать медсестрой. Однако она все время помнила о Фридрихе Фонрене, и как только наступили майские праздники и студенты мединститута собрались на вечер в Политехнический институт, Аделина поменялась дежурством в больнице и пошла на вечер.

Барон Фридрих фон Рен, а на советский лад — Федор Генрихович Фонрен, уже преподавал в институте и проходил, как все, проверку на лояльность к советскому строю. В анкете он указал, что живет вдвоем с сестрой, что родители были врачами, отец не вернулся с Первой мировой войны, а мать трагически погибла в прошлом году. Он должен был также дать вразумительный ответ на вопрос «Почему не вступает во Всесоюзный Коммунистический Союз молодежи». Фонрен мотивировал это тем, что считает себя недостойным быть в рядах этого Союза, поскольку родители не были выходцами ни из крестьян, ни из рабочих. Он был слишком умен, чтобы не понимать, что делается в стране, и в данном случае притворился политически неграмотным, чтобы его оставили в покое. Поэтому ему поручили дежурить на праздничном вечере, после чего он обязан был составить докладную записку о подозрительных разговорах студентов. Начались репрессии. И эта машина должна была чем–то подпитываться… Не донесешь — сам вызовешь подозрения. Поэтому Фонрен наблюдал за танцующими парами и думал, как же ему выйти из этого щекотливого положения, не навредив никому, в том числе и себе. И ему пришла в голову остроумная мысль указать в докладной фамилии неуспевающих, вменив им в вину то, что они умеют слишком хорошо веселиться и волочиться за девушками, но слишком мало времени уделяют занятиям. И так эта мысль его развеселила, что он стал высматривать потенциальные жертвы, записывая фамилии в блокнот.

Рабоче–крестьянская молодежь танцевала, притопывая и гикая, пока не выдохлась. И тут баянист заиграл вальс. Из зала сразу всех словно ветром сдуло, и только с десяток пар вальсировали, радуясь молодости, музыке и тому, что пространства для танца сколько угодно. И тогда Фридрих Фонрен увидел у стены двух девушек, одна из них, высокая, показалась ему знакомой. Он подошел к ней, пригласил на танец и спросил:

— Где я мог вас видеть?

Аделина, а это была она, засмеялась и ответила:

— Вы бы и сестру на улице не узнали. Я жила у вас в доме целый год.

— Аделина! — узнал ее наконец Фонрен — Но вы теперь совсем взрослая и такая красивая! Вы танцуете?

— Русские народные танцы не умею. Да и вальсировать научилась совсем недавно, с девчонками. С Вами, наверное, не смогу.

— Надо признаться, я тоже еще никогда с девушкой не танцевал. Все с мамой… Я предлагаю завтра, в воскресенье, встретиться утром у входа в парк имени Горького.

— Как поживает ваша мама? — спросила Аделина. — Я ее давно не видела.

Вместо ответа Фонрен вывел ее на улицу.

— Здесь кругом уши, — сказал он по–французски.

И, когда они миновали людные места, с грустью ссказал:

— «Черный ворон», машина НКВД, спешила кого–то арестовать и наехала на маму. В общем, мама погибла. Скоро уже год, как мы с Лизой живем вдвоем.

Аделине было искренне жаль баронессу, и она выразила Фридриху свое сочувствие:

— Ваша мама была таким прекрасным человеком. Я всем обязана ей. Мне очень жаль.

Фонрену было уже 24 года, но он не встречался еще ни с одной девушкой. С Аделиной ему было легко и просто. Не надо заикаться и краснеть, мучаться, комплексовать. Аделина не призналась ему, что сама искала свидания с ним. И теперь была рада, что все сложилось как нельзя лучше. Фонрен предложил ей учиться танцевать вальс в парке по утрам. — Пока там еще ни кого нет, — объяснил он. — А вечером мы будем просто гулять и смотреть на звезды.

И Аделина согласилась. Они стали встречаться по воскресеньям, утром вальсировали, а вечером гуляли по темным аллеям парка.

Прошло лето, уже и осень забрасывала их разноцветной листвой, уже отметили восемнадцатилетие Аделины, и Фонрен собирался с духом, чтобы сказать ей о своей любви и предложить руку и сердце. Неизвестно, сколько бы он еще размышлял над этим, как вдруг взбунтовалась его сестра, Лиза. Она так привыкла проводить воскресные дни с братом, что потребовала у него отчета. Фридрих признался, что встречается с девушкой. Лиза объявила:

— Сегодня вечером я иду с тобой.

Брат удивился и спросил:

— Ты пойдешь со мной на свидание с моей девушкой?

Лиза подтвердила, сказав при этом, что ей не безразлично, кого брат приведет в дом. В свои четырнадцать лет она рассуждала, как взрослая.

Фонрен сказал ей:

— Ну и удивлю же я тебя!

— Удивляй, — согласилась Лиза. И они вместе пошли на свидание с Аделиной.

Брат предложил Лизе:

— Только я хочу, чтобы ты сама угадала, какая из девушек моя.

И Лиза стала разглядывать всех встречных девушек.

— Это нам не подходит. Слишком старая для тебя. Эта худая, эта полная, а у этой ножки, как у козы рожки… Так, эти две тоже мне не нравятся. А эта злая. Может, эта? — спросила Лиза брата, но он смотрел вперед, и Лиза тоже вытянула шею. Там на аллее двое военных о чем–то говорили с девушкой, явно не желая с ней расставаться. Девушка, по–видимому, отшучивалась и показывала рукой вперед. Фридрих ускорил шаг, и Лиза поняла, что это с его девушкой хотят познакомиться военные. Она стала оценивающе разглядывать ее, стоявшую к ней боком, и нашла, что у брата недурной вкус. Военные пошли вперед, все время оглядываясь. Девушка подошла к ним. И тут Лиза узнала Аделину и страшно обрадовалась.

— Почему ты к нам не приходила?! Я скучала по тебе! — тараторила Лиза, как будто Аделина пришла на свидание с ней. А Фридрих сказал сестре:

— Ну, я обещал тебя удивить? Удивил?

— Это то, что надо, — продолжая с братом прерванный разговор, ответила довольная Лиза и предложила пойти кататься на качелях.

Теперь каждое воскресенье они гуляли втроем, и Лиза ревниво следила за взглядами мужчин, которые рассматривали «ее» Адель, и однажды спросила брата:

— Когда ты женишься? Хочешь, чтобы у нас отбили невесту? Пригласи ее к нам на мой день рождения. Выпьешь вина и станешь смелым, и не забудь, ее нам мама привезла. Ты на ней женишься, а мама с небес за нас всех порадуется.

— Может, ты и права, — задумчиво ответил брат.

И в следующее воскресенье, следуя Лизиным наставлениям, он пошел провожать Аделину и в темноте, заикаясь, объяснился ей в любви и предложил выйти за него замуж.

— А как же Лиза? — спросила Аделина.

— Да она, может, больше… В общем, она хочет, чтобы ты стала моей женой. Мы даже обвенчаемся, но чтобы никто не знал. А то меня с работы снимут, а тебя из института исключат. Ты согласна венчаться? А то брак по бумажке недействительный.

— Да, — сказала радостно Адель. Она чувствовала, что обретает семью, и была счастлива.

Семнадцать лет спустя

После той встречи, когда мальчишка красноармеец Толян Попов сидел у костра с другим подростком, князем Александром, прошло много лет. Тогда Толян напился до чертиков и только через несколько дней, лежа на траве, вспомнил про своего ровесника и стал искать его в отряде. Ему было скучно среди взрослых. Не найдя парня, пошел расспрашивать о нем у красноармейцев.

— Радуйся, что жив остался. Кто–то часового снял, оружие у командира из кобуры забрал. Кто, кроме него? Лазутчик был твой приятель. Как пришел, так и ушел, — сказали ему.

Теперь Толян, то есть инспектор Попов, ехал верхом на свою первую проверку в Карельский лагерь. В это время года можно было проехать только на лошади. Он думал о своей жизни, о странных совпадениях и встречах. И о родном доме.

В 30‑м году его неожиданно направили в родную деревню на раскулачивание. Сказали: «У тебя есть опыт, продолжай этим заниматься». Попов поехал на коляске, которую ранее реквизировал для Чрезвычайной Комиссии. А теперь он сам стал инспектором в этой комиссии. Тогда же, в 30‑е годы, он женился на вдове красного командира. Она работала там же секретарем–машинисткой и сразу влюбилась в него, уверенного в себе орденоносца Анатолия Попова.

«Да, я не дурен и бабам нравлюсь», — подумал он о себе с довольной улыбкой. А недавно жена печатала характеристику на него и пересказала ему ее слово в слово. Это был секретный материал из его личного дела. Жена сказала: «У тебя хороший послужной лист, но одно плохо — ты пьяный дурной. Каждый раз, как ты что–то натворишь, тебя лишают повышения по службе».

— Что там еще было? — осведомился он.

— Ну, что ты воюешь с пятнадцати лет, смелый, убежденный большевик, рука твердая, беспощадный к врагам трудового народа. И что по женщинам бегаешь. Но замечания товарищей по работе учел и женился. Потом про меня. Какая я у тебя.

Да, все у Попова было бы хорошо, если бы он не пил. Но Толян думал: «Не пить и с бабами не быть, зачем тогда жить?» Затем посмотрел на карту местности и объехал озеро.

Вода его давно не пугала. Вроде то было не с ним. Даже тогда, когда он в коляске впервые за много лет ехал берегом родной речушки с водоворотом, ему было уже все равно. Он вспомнил, как подъехал к отцовскому дому. У калитки стояла девчонка лет тринадцати. Она испугалась. Чекистов здесь боялись. Вышла женщина, посмотрела с любопытством на приезжего. И он узнал ее. Это была мачеха. Она поразилась: «Толян! О, какой ты важный начальник стал!» И пригласила в дом:

— А это твоя сестричка Парася, — сказала она, показав на девчонку.

— Да!? — удивился Толян и засмеялся: — Я тебя видел, когда тебе месяцев шесть было. Ох, и крикливая же ты была.

Сбежались бабы посмотреть на Толяна. Мальчишки повисли на заборах.

Никакой еды, кроме картошки, в доме не было. Мачеха суетилась, вынимая горшок из печи. Попов решил сразу показать, на что способен, и сказал:

— Кушайте, не ждите меня, я к вечеру вернусь.

Он привез им два мешка муки, мешок пшена, другие продукты.

— Вот реквизируем дома у недобитых, там и поселитесь — пообещал Анатолий сестренке.

— Прямо счастье в дом привалило, — говорила мачеха у калитки бабам.

Одна из них вспомнила:

— А какой был? Думали, совсем пропал, а вот ведь в люди выбился при Советской власти. Зря, выходит, отец повесился. Посмотрел бы сейчас на сына! Большой начальник. Продуктов навез вам. Теперь вы хорошо заживете. Кто бы мог подумать? Ведь такой беспутный неслух был!

Попов вышел к односельчанам и сказал:

— Буржуев всех перебили, теперь все богатыми будете.

Вечером он выступал на общем собрании села, а потом выселял зажиточных крестьян. В дом одного из них он сразу вселил мачеху с сестрой, а в другом разместил сельский Совет. Но через некоторое время он переселил свою родню в город, где мачеха устроилась работать на обувную фабрику.

Сейчас, спустя семь лет после тех дней, Попов работал в карагандинских лагерях. И здесь он был по заданию партии. Он думал: «Хорошо, что я сестру переселил. Работает на обувной фабрике, зарплату получает». А село вымерло сразу после того, как в общественное стадо согнали домашних животных и птиц. Бескормица все уничтожила. Нет, Попов никого не жалел. Он радовался тому, что сам хорошо устроился в новой жизни. И теперь, когда показалась ограда лагеря с колючей проволокой, он заранее предвкушал удовольствие от того, как будет унижаться перед ним начальник лагеря. Во власти Попова и наградить, и посадить, и даже по рапорту расстрелять. Все будет зависеть от его, Попова, отчета высокому начальству. Раньше были и такие, которые пробовали бороться с ним, писали на него жалобы за грубость. Но это плохо для них кончалось. Эти гордецы были из богатеев, примкнувших к революции. Теперь за ненадобностью они объявлялись врагами народа. И даже сами признавались в этом, брошенные в подвал. «Там есть много способов выбить любое признание», — думал Попов, когда ворота перед ним открылись.

А начальник Карельского лагеря храбрым не был, как, впрочем, и жестоким тоже. Он даже сочувствовал заключенным. Это были не воры, не убийцы. Их вина заключалась только в том, что они принадлежали к другому классу. Партия поручила ему их перевоспитание, и он честно делал свое дело. Определял заключенным план работы и требовал от них его выполнения.

Не знал он, что инспектор Попов разрушит его жизнь. Пристал пьяный Попов к его дочери. Уж очень аппетитной показалась ему молодая бабенка. Ну а Санька влепила ему затрещину. Один из охранников объяснил Попову: «Ей, товарищ начальник, только царских кровей подавай. У нее наш заключенный князь в муженьках ходит. Как был барин, так и в зоне барином живет. Чуть не в постель еду ему несут».

— Да хватит врать, — перебил другой. — Он честно зарабатывает свой хлеб. Эти, что лес валят, ничего не умеют. А князь все умеет делать. Возьмите хоть часы — тут же их наладит, и сапоги сошьет, и кресла сделает, и оружие. От Бога ему дано. Любая баба была бы счастлива. А Санька тоже баба. Володька языки иноземные знает. Так что жаловаться не надо. Не слушайте его, товарищ инспектор, — и на ухо Попову добавил: «Пусть князь вам сапоги пошьет. Ваши не подходят по вашей большой должности». Попов нехорошо ухмыльнулся и молча вышел. Он зашел в отведенное ему на три дня помещение, сел за стол и задумался, как лучше: заказать телефонный разговор с Москвой или телеграфировать. «Повезло мне в этом году, — думал он, — и на курсы в Москву послали, и проверку лагеря доверили. И не ошиблись. Я заговор контрреволюционный раскрыл. Начальник лагеря, вся его семья и князь недобитый. Сколько же проверяющих здесь было? И никто не знал? Скорее всего, они тоже в заговоре. Ох и полетят головы! Подумать только, пока я в Средней Азии воевал, советскую власть там устанавливал, здесь враги развелись. Правильно нам на курсах говорили: «Нельзя терять бдительность, враг еще силен, только затаился». Однако нельзя подавать виду. Через два дня сюда и охрана новая нагрянет, и «тройка» разберется со всеми, и, возможно, меня оставят в Москве проверяющим лагерей. Ехать в эту Южную Сибирь, возвращаться в Карагандинский лагерь не хочется. И холодно там, и жалование маленькое, и сапоги раньше срока рвутся.»

Попов вспомнил отца недобрым словом: «Вот ведь как ты был не прав! Большим начальником я заделаюсь. Тебе, значит, было стыдно за меня, жизни себя лишил? Ну и пожалуйста. Вешайся сколько хочешь. А я жидам колоть дрова больше не буду. Увидишь еще, как князь сапоги будет мне шить. А куда ему деться? Он заключенный. Сошьет сапоги и получит в затылок свою пулю. Как он тут затаился? Но шило в мешке не утаишь. Попался белобандит. Удрать за границу не успел».

Он послал телеграмму, как учили. Вспомнил о дочке начальника лагеря:

— Раз приглянулась князю, значит, ничего бабенка. Оно, конечно, и там в лагере сколько угодно баб у меня. Живу как султан, любая моя. А если в Москве жить, только одна жена будет. А у нее всегда то голова болит, то ей нельзя. А в лагере всегда можно, там только брюхатят. Вот бабы! Как кролики. Вызовешь ее к себе в кабинет второй раз, а она уже круглая вся. Ну ладно, тут я порадуюсь, и покормят как следует.

Попов вспомнил, что начальник ждет его, ухмыльнулся и подумал: «Пусть потрусит, контра, меня ожидаючи. А потом на князя недобитого посмотрю. Да, сапоги! Мне же в Москву с отчетом возвращаться. Тут новые сапоги как раз пригодятся».

* * *

Поздно вечером начальник лагеря привел Попова к Александру в мастерскую. Попов оглядел мастерскую, готовое холодное оружие, мебель и спросил:

— А где ты всему этому научился?

— Да здесь и научился, — спокойно ответил Александр.

— Значит, заключение тебе на пользу пошло? — засмеялся Попов.

— Мне — да. А вам бы нет, — парировал Александр.

— Сколько часов в день работаешь?

— Часов 18. Жадный я до работы, — пристально смотрел Александр на Попова. В глазах его было презрение.

— Ну–ну, — поймал Попов взгляд князя и спросил: «А за сколько сапоги мне приличные сошьешь?»

— А за сколько надо?

— Три дня у меня здесь инспекционная проверка. День прошел, еще два осталось.

— Хорошо. Помойте сапоги, я мерку сниму.

— А может, я разуюсь, а ты с ноги снимешь мерку?

— Он, видите ли, от рождения брезгливый, сами знаете, товарищ инспектор, какие эти князья, но мастер он — будь здоров. Извольте в баньку сходить со мной. У меня и березовые венички есть… А потом придем, мерку снимем… И выпить, и поесть найдется. Сейчас поросеночка зарежем, курочек… — заискивал начальник.

— Хорошо, — согласился Попов, искоса наблюдая, как работал заключенный.

Начальство вышло за дверь. А Александр подумал: «Странные рожи у этих красных командиров, прямо как у уголовников».

И он вдруг узнал в Попове того мальчишку красноармейца, с которым он встретился в гражданскую войну. Да, это точно пьяница Толян! Интересно, сколько зла он еще принес людям? Тут он вспомнил рассказ Толяна, как тот утопил своих сверстников из зависти и ненависти.

Чуть позже солдат принес начищенные сапоги Попова.

— Они сами в баньке, значит, — сказал он.

Александр взялся за работу, и за сутки сапоги были готовы. Только странным ему показалось, что никто — ни Санька, ни Володька, ни даже их мать — ни разу к нему не зашли. Еду казенную солдат приносил и молча уходил. «Что–то недоброе происходит», — понял князь и ждал.

Попов пришел пьяный в сопровождении начальника, который, наоборот, был трезв и как–то сник. Он явно заискивал перед Поповым, помогая тому натягивать новые сапоги.

— Не жмут? — спросил он инспектора.

— Хороши, спасибо. Я в долгу не останусь, — ухмыльнулся Попов и повернулся к начальнику. — Какой рапорт написать начальству? Хороший?

— Ну, конечно, Анатолий Севастьянович. Разве мы вас плохо принимали?

— Нет, приняли хорошо, — растягивая слова, ответил Попов, а потом добавил: — Вот ты, князь, сапоги мне пошил. Обул вроде меня. И я тебя «обул». В бане бабонька, ох аппетитная, мне спинку веником… Потом я ее… Понимаешь, о ком говорю? На руках вынес ее из бани… Бабам, знаешь, какой буйвол нужен? Я ее там уходил…

В глазах Александра появился стальной блеск. Левая рука потянулась к сапожному ножу. Он все понял. Еще секунда… Но начальник бросился к нему и повис на руке.

— Миленький, не погуби. Бабе ничего не сделалось, — лихорадочно шептал он на ухо Александру, затем повернулся к Попову. — Анатолий Севастьянович, пойдемте. Сапоги вы взяли хорошие, идемте выпьем…

Прикрывая собой Попова, начальник торопился к выходу, оставив Александра в ярости. Это напомнило ему, что его гражданская война еще не окончилась.

На следующий день, когда уехал Попов, охранник пришел с горькой вестью: дочка начальника повесилась, и принес записку от нее.

«Сашенька, дорогой, — писала Санька. — Он вынудил меня пойти с ним в баню. Грозился расстрелом тебе, отцу, матери и Володьке. Он на все способен. Беги, если сможешь. И прости меня. Я тебя любила. Прощай. Саня».

На похороны его не позвали, и никто из Санькиных родных Александра не навещал. Только охранник снова принес записку, уже от Володьки. Записка была на немецком: «Дядя Саша, ты знаешь о нашем горе. Отец боится за меня и запретил к тебе временно ходить. Записку уничтожь. На воле такое творится! Всех сажают как изменников Родины. Только и ждут люди доноса. Маршалов объявили изменниками. Все. Пришлю весточку, если что. Володька».

Через несколько дней Александра вызвали на допрос. За ним пришел незнакомый конвоир.

— Что еще случилось? — спросил угрюмо Александр.

— Не велено разговаривать. У нас новый начальник теперь, — и шепнул, — начальник с женой и сыном арестованы за измену Родине. И вам плохо будет.

«Это Попов! — догадался Александр. — Ладно. Жив останусь — расквитаемся».

На допрос он пришел совершенно спокойным. Допрашивала его «тройка», и она же судила. Александр взвешивал каждое слово. Он боялся чем–нибудь навредить Санькиной семье.

— Сам все расскажешь, Гедеминов, или нам найти средство развязать тебе язык? — спросил угрожающе чекист.

— Сам расскажу, — ответил Александр, — все, что знаю.

— Так какие сведения и кому передавал за границу?

— Единственный раз попросил передать моей семье, что я жив. Сапоги шил начальнику и всей его семье. Ну, а дочка его приставала ко мне: научи, научи чему–нибудь. На рабфак хочу, чтобы на врача выучиться. Память у нее плохая была. Не мог я ее научить. Но любила она меня, баба же, как откажешь? Да и я был неравнодушен к ней.

— Ну, а парня чему ты учил?

— Мальчишки все мечтают стать летчиками, а этот бредил Чапаевым. Все хотел, как Чапаев, в красные командиры. Я его учил верховой езде. Какой же командир, если на лошади держаться не умеет?

— А еще чему учил? — продолжал спрашивать следователь.

Александр подумал: «Все равно все выяснится. Надо говорить полуправду» — и сказал:

— У него в школе с немецким туго, потому что память плохая, так я с ним разговаривал по–немецки. Это облегчало ему учебу. И математике учил.

— И математику можешь преподавать? — спросил снова главный.

— Да. Когда я воевал в армии генерала Дончака, меня учили, чтобы я мог потом дальше учиться. За эти годы в лагере я многое усвоил. У меня в мастерской на полках книги по философии и высшей математике.

— Он еще и хвастается, что воевал в армии Дончака, — сказал сидящий за столом.

Старший по званию прервал его:

— По крайней мере не врет. Ладно, уведите. Пусть работает. Его мы отправим в Карлаг. Пользы от того, что расстреляем, не будет, мастер он на все руки.

Уже выходя, Александр услышал: «Не велено его приговаривать к расстрелу».

«Значит, свободы мне не видать. Где эти Карагандинские лагеря? И сколько же продлится в России этот бедлам?» — с тоской думал Александр.

* * *

«Гедеминов Александр Павлович, 33 года, князь. Осужден пожизненно, направляется в Карагандинские лагеря…» В деле было все: и прегрешения гражданской войны, и навыки, приобретенные в лагере, и, конечно же, особые приметы — татуировка на правой ладони, левша. «Содержать под особым надзором, опасен. Использовать только по полученным в лагере профессиям, создать условия для работы». Такова была резолюция на его личном деле.

С этим багажом Александр прибыл в Казахстан, в местечко Долинка. К своему удивлению, здесь он встретил много дворян. Ткт был и молодой граф Петр Гарабурда, с которым князь Александр вместе учился в Пажеском корпусе в Петербурге. Они встретились на разгрузке угля и успели друг другу многое рассказать по–французски. Охранник, стоявший недалеко, прислушивался, но из этой «белиберды» понять ничего не мог и утратил к ним интерес. Его задача охранять, чтобы не сбежали. Граф сообщил, что за забором, в женской зоне, много жен и дочерей дворян, например, он видел княжну Мари Володарскую. Она работает санитаркой здесь, в больнице. «Помните, князь, вы с ней танцевали на детском празднике на Рождество? А я ревновал к вам, мы были еще детьми» — сказал граф Петр. У обоих стало светло на душе от воспоминаний. Они не виделись с детских лет и теперь с интересом рассматривали друг друга. Александр Гедеминов отметил про себя, что граф Петр был всегда маленький и полный. Он таким и остался. Небольшого росточка, но теперь худой, граф очень походил на француза. Он вспомнил и его мать, маленькую француженку.

— Я здесь художник — сказал граф — Выполняю заказы начальства, рисую портреты красных вождей. Меня сюда перевели недавно. А вы, князь Александр, чем вы здесь занимаетесь?

— Даже и не знаю, как назвать то, что я тут делаю, — засмеялся Гедеминов. — Холодное оружие, ножны к нему, гравировкой занимаюсь, сапожник я еще, часовщик, столяр. У меня здесь, а еще раньше в Карельском лагере, кличка была Князь–левша. Не потому, что я могу блоху подковать, нет, я не такой умелец. Просто, если вы, граф, помните, я левша.

— Как же, помню, с вами в Пажеском корпусе на занятиях нам, правшам, было трудно. Тут же клинок из рук выбивали. Ну, я вам лучше о здешних порядках поведаю. О негласных. Здесь цвет русской интеллигенции, недострелянной в гражданскую. И что еще интереснее, в женской половине — жены расстрелянных партийных работников. И самое странное, здесь же отбывают наказание бывшие палачи и охранники. А актеров и актрис сколько! Здесь свой клуб, там они репетируют спектакли и выступают перед начальством. Для них, как и для других творческих работников, созданы все условия. Только в неволе работают. Трудно здесь бывшим партийным. Они ничего не умеют делать, на фабриках и заводах работают. А вообще–то я рад встрече. Конечно, это грустно, что мы здесь оказались… Ну что ж? Честь имею, — раскланялся граф Петр.

* * *

Прошло шесть месяцев Александр Гедеминов освоился и даже получил привилегии, как и в Карельском лагере. Ему разрешалось спать в мастерской, он мог ходить в клуб к актерам, на спектакли. Начальник намекнул ему, что он свободен до 12 ночи, пока актеры не разойдутся. Его приглашали на спектакли, он пил вино с начальством и актерами, играл на гитаре, танцевал цыганочку и целовался с актрисами. Александр Гедеминов решил жить в меру своих возможностей и предоставленной ему в неволе свободы. Он вошел в силу, из него била энергия, которая притягивала к нему женщин. Он вдруг обнаружил, что готов любить каждую актрису, и находил, что каждая хороша по–своему. Он просто называл каждую «радость моя». Обычно после полуночи актрисы снимали костюмы дам XIX века и надевали казенное. И каждый раз он слышал шепот: «Сашенька, приходите завтра в гримерную». Или: «Александр, я жду вас до спектакля в реквизиторской. Я договорилась, там никого не будет». Или: «Саша! Завтра на том же месте жду. Я люблю тебя!» «Князь, не очень благородно с вашей стороны уклоняться, если дама ищет с вами встречи!» Или: «Не связывайтесь с простолюдинками, мы же с вами дворяне».

Александр Гедеминов улыбался. Для него сословие, к которому принадлежала женщина, в данном случае не имело никакого значения. Жениться он не собирался. Одна за другой, они все быстро надоедали ему. Что–то в них его не устраивало в человеческом плане. Это было новое поколение женщин, которых он не понимал. Воспитанные советской властью, они были все такие активные, что просто убивали в нем всякое желание продолжать интимные отношения. Все почему–то пытались управлять им. Тогда как он себе совсем по–другому представлял женщину, которая будет рядом с ним. Ему не нравилось стремление женщин быть наравне с мужчиной. В этом смысле его устраивала Санька. Она была послушна и как будто растворялась в нем, угадывая его желания: хочет ли он работать, занимается ли, или ищет любви с ней. Она не навязывалась, вовремя исчезала или также вовремя кормила его, ухаживая, как добрая няня. Он с грустью вспоминал ее иногда, но честно признавался себе, что, конечно же, в жены взял бы существо более возвышенное. Для него идеалом была пушкинская Татьяна. Все эти актрисочки, балерины… Он любил их, он был им всем благодарен за то, что скрашивали ему лагерную жизнь. Но Александр еще помнил последний бал в Петербурге, который давал отец. И как готовились родители к 300-летию дома Романовых. Как величественно смотрелась мать рядом с отцом и как отец гордился ею. Нет, он, Александр, еще не встретил даму своего сердца, но чувствовал: должно, должно что–то произойти. Кончится неволя, и хотя бы частично осуществится его мечта. И еще — сына, наследника, родила бы ему жена. Пусть хоть он получит наследство, которое оставил ему отец в швейцарском банке. И хорошо, чтобы сын мог жить в родовом поместье.

Именно об этом частенько думал молодой князь Гедеминов, в то время, как шил туфельки женам и дочерям начальников. Одним словом, он по–прежнему обслуживал все лагерное начальство.

Не очень страдали в заключении и творческие работники. Глядя на то, как вдохновенно работают скульпторы и художники, можно было сказать одно: они старались не замечать, что их лишили свободы. Для них главным была работа и то, что им не мешали творить. Этого же хотел и Александр Гедеминов.

Однажды на территории лагеря он встретил профессора Тринкверта. Александр помнил его еще с детства, профессор лечил их семью. Александр сам подошел к нему и представился:

— Я князь Гедеминов. Здравствуйте, господин профессор. Вы меня не помните? Это было давно… Вы меня и моего брата лечили…

— Постойте, постойте! Вы сын князя Павла Гедеминова! Как же, помню. Вы так похожи на вашего батюшку!

Профессор был несказанно рад встрече, но постоянно кто–нибудь проходил мимо, настороженно прислушиваясь, и, видно, ничего не понимая: князь и профессор говорили по–французски.

— Это бывшие большевики, — объяснил профессор. — Им трудно. Они даже русский язык плохо знают. Сидят здесь и тоже ищут общения. А когда надо — предадут или вывернут разговор наизнанку. Так что по–русски — ни–ни. Ну, а запретят говорить на иностранном, станем молчать. Целее будем.

Александр спросил:

— А вы, профессор, почему здесь? Продали англичанам секрет русской гриппозной палочки? — и добавил: — Совести у новых властей нет.

— Увы. Мне нечего вам ответить. Я работаю в больнице. Этот корпус для лагерного начальства. Здесь хорошее снабжение медикаментами. Шкаф, конечно, заперт. Я должен сначала составить список лекарств с указанием для кого и для чего они нужны, потом инспектор выдает лекарства и снова закрывает шкаф на ключ. Вообще их трое, они круглосуточно меняются. Сидят у двери, бездельники. Они подшивают мои отчеты и сдают их на проверку, наверное, светилам более высокого ранга. А тот корпус, за стеной, там в основном умирающие от туберкулеза заключенные. Им лекарства не положены. Да еще приводят рожениц из женского лагеря.

— Что? — удивился Александр.

— Советское правительство расстреливает своих партийных работников, а их семьи получают пятилетний срок. Они здесь на перевоспитании. Наверное, вы уже про это слышали. Здесь же и наши девочки от шестнадцати лет и выше. По ночам начальство вызывает их на беседы. Потом рождаются дети. Особенно усердствует некто Попов А. С., участник гражданской войны. Такой кривоногий, небольшого роста, маньяк. Только актрис ему запрещают трогать. Но начальство его ценит и смотрит на все сквозь пальцы. Он инспектирующих девочками угощает. В местных яслях треть детей от него. Ребенок никогда не узнает, какой прекрасной и юной была его мать и каким подлецом — отец. Их судьба ужасна.

Лицо Александра стало каменным, и он сказал:

— Значит Попов здесь. Мы с ним знакомы. Я намерен ему счет предъявить. Цена счета — его жизнь. У меня нож, а у него спина. Не очень хорошая, но сойдет. Метну нож метров с десяти, и ему конец.

— У вас что же с ним? — профессор удивленно смотрел на Александра — Может, не надо? Бог с ним. Господь разберется. Подумайте, вы же князь, а он — мразь.

— Нет, профессор. Я жалею, что при первой встрече позволил ему жить. Тогда еще нам было по шестнадцать. В Карельском лагере была у меня женщина, любила она меня. Попов надругался на ней. Нет, не насиловал. Но пообещал ей уничтожить и меня, и всю родню, если она добровольно не пойдет на это. Нас она спасла, хотя ее семью все равно арестовали. А она покончила с собой. Попов заслуживает смерти. Я еще о нем кое–что знаю. Это он мне сам рассказал… Преступник чуть ли не с рождения.

— Не знаю, не знаю, князь. Вы, наверное, в душе воин. Все ваши предки были военные. А я врач, обязан лечить. Подождите. Я понимаю. Месть сладка в вашем возрасте. Но вы еще так молоды. Да, молодость. Это значит уметь любить и ненавидеть… И все же воздержитесь, не подвергайте себя риску.

Ну вот, я вас частично ознакомил с тем, что здесь происходит. А для меня в лагере есть возможность заниматься исследовательской работой. Вскрываю трупы. Их тут много. Лечил я одного. Наш, дворянин, к Ленину переметнулся. Ну, теперь их всех уже и в живых нет. Новой власти свидетели не нужны. Так на чем я остановился? Ах да, он и говорит мне: «Профессор, вы умный человек. Но как вы можете верить в Бога? Много раз вы вскрывали грудную клетку человека и делали операции на сердце. Скажите, хоть один раз вы обнаружили там душу?» Я ему ответил, как обычно отвечают хирурги моего уровня: «Я, батенька, много раз делал операцию на мозге. И представьте себе, ни разу не обнаружил там ни одной мысли».

Александр от души рассмеялся. А профессор откланялся:

— Ну, не забывайте старика. Приходите под любым предлогом. Вы молодой, здоровый человек. Придумайте себе хотя бы мигрень. Но только в корпус заключенных приходите. А с художниками и скульпторами вы познакомитесь в мастерской. Здесь и театр есть. Где же выступать артистам Петербургского и Большого Московского театров, как не в нашей глухомани перед лагерным начальством в советские праздники? Впрочем, вы, я слышал, там бываете и пользуетесь успехом у актрис. Ну, дело молодое. Да, здесь не один лагерь, а целая сеть. А мы, как особо опасные, в центральном лагере. Ах, я заговорил вас, простите старика. Но позвольте, князь Александр, поинтересоваться, как вы попали в лагерь да еще, как я вижу, пожизненно.

— Я служил у генерала Дончака, после того как отец погиб. Матушка и брат во Франции. Отец почти все вывез, так что они не бедствуют. Только я, кажется, уже не смогу к ним вернуться… Обидно. Я богат. Очень богат. Но смогу ли когда–нибудь воспользоваться этим богатством?

Профессор задумчиво сказал:

— Ну, знаете, сейчас все боятся разоблачения, доносят друг на друга. Надо немного подождать. У нас есть связи на воле, а родственники новой власти и за рубеж выезжают. Появится, обязательно появится возможность сообщить вашим, что вы живы. Перемены, они всегда где–то рядом. Только вот вопрос, в худшую или в лучшую сторону…

* * *

Начальник лагеря Пилипчук крикнул конвойному:

— Гедеминова ко мне, на беседу.

— Связать? — спросил конвоир.

— Кого? — удивился Пилипчук.

— Ну, этого, заключенного из мастерской, фамилию я его не выговорю.

— Дурак, — проворчал Пилипчук. — По лагерю убегать от тебя станет? Он и со связанными руками тебя прибьет, если захочет. Скажи на беседу к начальству, а сам возвращайся к своим обязанностям.

Пилипчук подошел к окну, открыл форточку, чтобы проветрить помещение, в котором стоял густой запах пота и папиросного дыма. А брезгливый князь от этого нос воротил.

Пилипчук и рад был и не рад, что князь попал на перевоспитание к нему. Рекомендации по поводу того, как именно его перевоспитывать, никто не давал. Но работал заключенный князь хорошо. О нем знали не только в главном управлении Карагандинских лагерей, но и самом государственном управлении лагерей. И даже страшно подумать, наверное, и в самом Кремле. Потому что подарочное оружие делал именно князь Гедемиов. Оружием этим, говорят, одаривают даже глав капиталистических государств. Дипломатия это называется. Как после этого разговаривать с таким заключенным? А отчет по его перевоспитанию требуют, хотя все знают, что он не признает себя гражданином страны Советов, так как получил гражданство Франции в возрасте пятнадцати лет. Но воевал на стороне белых в России, хотел восстановления монархии.

Молодой охранник шел по протоптанной в снегу тропинке на некотором расстоянии от заключенного. Поручение вызвать в управление заключенного он выполнил, но боялся: а вдруг тот не пойдет прямо к начальству, а куда–нибудь повернет — и решил проводить заключенного до дверей управления и увидел, что одновременно по другой пропинке шел в контору инспектор женской зоны Попов.

Между тем Александр Гедеминов, заметив Попова, понял, что время не остудило его желания отомстить. Они почти одновременно шагнули по скользкому крыльцу к дверям управления. Взгляд Гедеминова заставил Попова съежиться. Он услышал шепот: «Не попадайся мне на глаза, лагерная гнида, убью!» Попов полез в кобуру и, выхватив револьвер, наставил его на Гедеминова.

Конвоир увидел это и закричал:

— Эй, нельзя, — и побежал к Попову. Только на секунду заключенный Гедеминов прикрыл собой Попова и сделал шаг назад, как тот выронил револьвер и полетел с крыльца в глубокий сугроб.

Гедеминов знал, что за ним следом идет конвоир и ему нужно быть очень осторожным с Поповым. Он просто вывернул ему руку с хрустом и ударил в бок незаметно для конвоира. Когда Попов оказался в снегу, Александр повернулся к конвоиру и пожаловался:

— Он хотел меня застрелить. Начальник пьян. Но поскользнулся и упал. Ты же все видел? Вот так начальнику и доложишь. Разве можно пить на службе?

Они зашли в помещение. Конвоир снова вытянулся перед Пилипчуком:

— Разрешите доложить, я привел заключенного, но инспектор Попов выпивший и хотел его застрелить. Посмотрите сами, револьвер на ступеньках лежит, а Попов в сугробе. Пилипчук встал из–за стола и в испуге раздетый выбежал на улицу. Через некоторое время он вернулся с Поповым. Попов стонал, прихрамывал, левой рукой придерживал правую кисть и нес невесть что, будто заключенный Гедеминов угрожал ему, вырвал револьвер и столкнул с крыльца. Он был явно нетрезв, и Пилипчук это заметил. Он посадил конвоира за стол и заставил написать объяснительную. Прочел ее, отпустил Гедеминова и, потрясая этой объяснительной перед лицом Попова, кричал:

— Ты мне хотел убить мастера!

— Я хотел прибить белогвардейца, — застонал Попов.

— Мы сами знаем, что с ним делать, приговорить его к расстрелу или пусть «вечную» отбывает. Не тебе это решать. Объяснительную я положу в твое личное дело. Что–нибудь случится с Гедеминовым, предстанешь сам перед судебной «тройкой» за вредительство, и заслуги в гражданской войне тебе не помогут. Пошел вон отсюда!

— Я боюсь этого бандита. Один не пойду, он меня убьет.

— Знать насолил хорошо, иди–иди. А ты его проводи в больницу, — сказал Пилипчук конвоиру и Попову: — Пить меньше надо! Кругом бандиты тебе мерещятся.

Попов с конвоиром вышли за дверь, а Пилипчук подумал: «Черт возьми, Попов товарищ по партии, а Гедеминов князь — враг. Но уважаю я его». Поднял глаза и ему показалось, что его мысли читает с портрета Ленин. Ладно, он в гробу, хоть и вечно живой. А вот в затылок с портрета смотрит Сталин. А вдруг он догадается, о чем я подумал.

* * *

В большой художественной мастерской лагеря работало три художника, в том числе граф Петр и несколько скульпторов. Александр Гедеминов застал там и режиссера театра Остапенко и дирижера Куканова. Художники заканчивали писать декорации к пьесе островского «Бесприданница». И сегодня же необходимо было оформить сцену, потому что вечером должна была состояться премьера. Между Остапенко и Кукановым шел вечный спор о европейской и русской музыке второй половины конца Х 1Х в. Остапенко был славянофил, а Куканов — западник. Остапенко, заметив, что в мастерскую зашел князь Александр, накинулся на него:

— А, князь, чего не кажите глаз в театр уже неделю?

— Хочу поблагодарить вас, за то что вы сделали для сегодняшней премьеры. Ведущий актер Гончаров по вашей милости в больнице лежит.

— А что с Гончаровым, у него не чахотка, — заинтересовался художник Савельев.

— Здесь не чахотка виновата, — проворчал Остапенко. — Князь наш ошивается в театре, актрис очаровывает. Была у него пассия, так нет, решил Анастасию у Гончарова увести. Представляете, господа, у нас генеральная репетиция, ставим отрывок из «Князя Потемкина», и вот я объявил перерыв…

— И что же, — насторожился Савельев.

— А то: Гедеминов пошел в оркестровую яму и заказал музыкантам, чтобы они играни «Старое танго». Поднимается на сцену в лагерной одежде, подходит к группе актеров, которые еще из роли не вышли, они, естественно, в костюмах… Гончаров — Потемкин — Таврический, в красном камзоле, башмаки золотые, рукава в кружевах, рядом Анастасия — Дашкова. Занавес открыт, начальство в зале сидит, а тут неуместно звучит танго, Гедеминов выводит Анастасию на середину сцены и танцует с ней, да так, что начальство начинает аплодировать.

В мастерской тоже раздался дружный смех.

— А дальше–то что было, — торопил Савельев.

— А дальше финал. Он перегибает ее в танце чуть ли не до пола и при всех целует. Какая женщина устоит перед таким нахалом. Оставила Анастасия Гончарова и ушла к Гедеминову. Гончаров в отместку в присутствии почти всех актеров взялся пародировать Гедеминова. Все смеялись, а в проеме двери стоял, в своей излюбленной позе, скрестив руки на груди, наш Сашенька. Нет, чтобы Гончарова на дуэль вызвать. Шпаги в театре имеются. При первой возможности выдернул из–под Гончарова стул. Тот упал и два ребра сломал.

— Много чести — фигляра на дуэль вызывать. Гончаров промахнулся и сел мимо стула, это ли не смешно. Он же любит смеяться над другими, — отрезал Александр.

— Сел мимо стула и при этом весь поломался?

— Когда у мужчины такой длинный язык, то он садясь должен хотя бы рукой придерживать стул. И если уж ваш Гончаров — актер и любит рядиться в одежды моих предков, то не мешало бы ему и их манерам овладеть, чтобы не оказаться при дамах в смешном положении.

Остапенко проворчал:

— Пользуетесь расположением начальства, вот и позволяете себе. А мне в «Бесприданнице» пришлось отдать роль Паратова этому меланхолику Васину. Элина Покровская недовольна. И вообще, все не так. И Покровскую, такую прекрасную актрису, скоро в другой лагерь переведут.

Остапенко повернулся к Александру и, сделав жест, сказал:

— Ну, приглашаю вас, Гедеминов, на премьеру. Что–то вы давно у нас не были. Не любите наш театр? Или Покровская Вас не устраивает уже?

И поскольку Александр не отвечал, Остапенко продолжал ворчать в его адрес:

— Торчит за кулисами, актрис караулит, — встал, осмотрел готовые декорации и собрался уходить.

— Подождите меня, вместе пойдем, — предложил Куканов.

В мастерской было тепло, и выходить в лютый холод им не хотелось, но идти надо было. Их ждал лагерный цензор. Уж он–то точно знал, в какой манере нужно играть «Бесприданницу» Островского.

Они шли молча бок о бок, зарываясь носом в воротники старых стегонок. Через некоторое время их догнал Савельев:

— Посмотрю, как расположить декорации, прежде чем рабочие сцены зайдут за ними, — объяснил он метрам.

Оставшись наедине с князем Александром, граф Петр дорисовал красное знамя на своем полотне, и заговорил по–французски:

— Завтра у новой власти праздник — день рождения Красной Армии. Вот «это» будет украшать стены клуба.

Александр тоже отвечал ему по–французски:

— Что ж, вы не по своей воле выполняете подобные работы. Я тоже изготавливаю подарочное оружие красным маршалам. Правда, меня греет мысль, что мои работы их переживут. Большевики сейчас, как пауки в банке, пожирают друг друга. Граф, мы с вами никогда об этом не говорили, где вы воевали в гражданскую?

— Да, мне было семнадцать и воевал я на деникинском фронте. По правде сказать, боялся погибнуть в бою. Но долг перед Отечеством был выше страха. А сейчас мне нужна только свобода. Я бы на княжне Мари женился. Вы не находите, что мы подходим друг другу?

— Даст Бог, граф, ваши мечты осуществятся. Вы мне как–то сказали, что после Пажеского корпуса готовились к статской службе. А моя мечта была стать полководцем. Нет, я вовсе не хотел быть вторым Суворовым или Кутузовым, но может немножечко завидовал Александру Македонскому, хотел стать современным полководцем, как Скобелев, и вернуться с победой на белом коне. Да разве это не подвиг, провести солдат через три пустыни живыми и одержать такую победу!?

Да, у нас, старшекурсников, в Пажеском корпусе ходила по рукам книга полкового врача Скобелева, фамилию его я запамятовал. Чтобы выполнить свою миссию, Скобелев отказался от армейского интенданта и помощи тыла. Он потратил все свое состояние на закупку верблюдов, провизии и воды для солдат. На каждом новом переходе солдат ждали верблюды, свежее мясо и вода. Хивинский хан никак не ожидал с той стороны опасности. Сытые, отдохнувшие солдаты легко одолели противника. Видите, граф, разницу между победой Скобелева и Кутузова. Скобелев умножил земли России, а Кутузов бесконечно отступал в глубь страны, разрушая после себя все, чтобы враг сам застрял в снегах. А каково было голодному люду восстанавливать страну. Грош цена такой победе. Я еще ребенком это понял, но родился я поздно, к сожалению, в год смерти Скобелева.

— А вы не находите в своем характере сходства с ним?

— И в чем же оно?

— Вы так же смелы и хитры и такой же любитель женщин, как Скобелев, и характер у вас демонический, способный как на зло, так и на добро. Может речь идет о переселении душ, а? Впрочем, оставайтесь самим собой.

Переменив тему разговора, граф Петр вздохнул и сказал:

— Если бы был какой–нибудь способ вдруг переместиться в Европу…

— Так и будет, только не вдруг, — утешил его Александр.

— Может и дату назовете, вы же провидец.

— Дату не назову, просто знаю: так и будет, но не скоро. А пока я еще не пришел со своей гражданской войны, — Александр перешел на французский. — Был сейчас в управлении, встретил Попова, если бы не конвоир, шедший следом за мной, я бы его на месте прикончил. А пока пусть живет. — И уже на русском добавил: — А вы граф, идете на премьеру?

— Нет. Загляну на час, и сразу уйду. Княжне Мари, как простой санитарке в больнице, нет приглашения на спектакль. Там будут только передовики производств, а без нее мне в клубе неинтересно.

***

В лагерь, в женскую зону, доставили арестованную, знаменитую народную певицу Бесланову. Она ходила по территории, как на экскурсии, и беспрепятственно прошла в мужскую зону. Охрана ее не останавливала. Все были счастливы увидеть певицу «живьем». Они восхищались ее исполнением народных песен: «Ну своя в доску!»

Сначала Бесланова пошла в клинику для служащих, нашла профессора Тринкверта и пробыла там минут сорок. А после направилась в клуб, поднялась на сцену к актерам, с которыми была знакома до ареста. Начальник лагеря прошел вслед за ней на сцену и сказал ей: «Завтра приезжает руководство из центра, так что, Наина Владимировна, порепетируйте, будете петь».

Бесланова посмотрела на него, усмехнулась и ответила: «Птичка в клетке не поет» — и прошла в зрительный зал. Начальство расположилось рядом по обе стороны от певицы. Бесланова удивленно посмотрела на них и спросила:

— Я что, и здесь арестована?

Растягивая рот в улыбке, начальник сказал:

— Ну что вы? Нам приятно сидеть рядом с вами! Как видите, в лагере вы свободны. Вас здесь все любят.

— Хорошо живете, гражданин начальник. Билеты не покупаете, все даром вам, — упрекнула его Бесланова, пропустив мимо ушей признание во всеобщей любви лагерного персонала.

— Да. А актеры, а актрисы какие! Сегодня показывают «Бесприданницу». Вы когда–нибудь смотрели ее?

Бесланова передразнила его:

— Смотрели, смотрели! Но вот так, чтобы в зале было пятнадцать человек, никогда. Даже пьесу Островского арестовали…

— Если надо и самого Островского арестуют. А людей много будет. Завтра персонал всех лагерей приезжает. А сегодня играют для заключенных, чтобы форму не потерять.

Бесланова ответила:

— Опоздали с арестом Островского, умер он. — Повернулась назад и узнала генетика академика Бавилова. Рядом с ним сидел молодой человек лет тридцати с небольшим, с суровым лицом военного. Они беседовали. Оба были одеты как заключенные.

— Что там? — тоже повернулся начальник. — Ах, эти! Один Бавилов, наш заведующий клубом. Мало ли что он был академик на воле. Лучшей работы для него здесь нет. У него в клубе кабинет. Что–то придумывает там. А второй, князь–левша, ну умелец. Мы разрешаем ему ходить в клуб на спектакли. Пользы от него много. Крупное начальство его ценит. Вы, например, погостите в лагере годков пять и выйдете на свободу, а ему здесь жить до конца дней. Вот и дают ему волю в неволе! — И начальник снова засмеялся.

Бесланова повернулась к нему и спросила:

— Чему радуетесь? Тому, что талантливые люди должны реализовать себя за колючей проволокой? И отодвинулись бы Вы от меня, одежда ваша дурно пахнет.

— Да чо ж дурно? Одежда как одежда. Одеколона нам здесь не положено, не выдают. Скоро привыкните к нашему запаху… Поначалу все брезгливые, — обиделся начальник.

Но Бесланова его уже не слушала. Ее интересовало, о чем могут говорить в лагере знаменитый академик и князь. Она напрягла свой острый слух, и до ее ушей донесся вопрос академика молодому человеку: «Какой же выход из создавшейся ситуации?» И ответ: «Вам важно знать мое мнение? Вообще–то, я почитатель гегелевской философии. Как и он, чту историю с ее закономерностями. Не скажу, что мне это по сердцу. Однако по мне, так Гегель прав в той части, где говорит: «Человек игрушка в руках внешних исторических сил фатализма». Но и при этих обстоятельствах я отношу себя к людям занятым поисками действенных решений в тупиковых ситуациях, не имеющих на первый взгляд выхода».

Академик отвечал:

— Вы молоды, у вас все впереди … Я все–таки пойду в свой кабинет, устал. А вы останетесь на премьеру? Или ко мне загляните?

— Нет, не останусь. Сейчас пригонят людей из бараков, душно будет в зале. Пойду за кулисы, меня там заждались. А потом зайду к вам.

Бесланова проводила их взглядом и подумала: «Какой приятный баритон у этого князя. Должно быть, он неплохо поет. А Бавилов плохо выглядит, болен старик. Но кому какое дело до старого академика».

* * *

Между тем красавица Элина Покровская, занятая в «Бесприданнице» Островского в главной роли, была в состоянии раздражения и никак не могла сосредоточиться на роли. Уже неделю она не видела у себя в уборной князя Александра, поэтому нервничала и срывала зло на других. Ее приятельница Вероника, сказала ей:

— Он к тебе больше не вернется.

— Не каркай раньше времени и не радуйся, — ответила ей Элина. — К тебе–то он точно не придет.

Но Вероника не унималась:

— Как знать? А сейчас он точно на другую глаз положил. Ты ему надоела. Не ты первая и не ты последняя. Ему не нравятся нервные особы.

Вероника подошла к занавесу и посмотрела в традиционную дырочку в зрительный зал, а затем повернулась к Элине:

— Точно. Он пришел на спектакль из–за Беслановой. Не веришь, посмотри.

— Конечно, он променяет меня на этот старый деревенский валенок, — засмеялась Элина. И с надеждой спросила: — Он пришел?

Но Вероника продолжала:

— А что? Надо-ж ему узнать бабу и такого сорта. А вдруг ему нравится, как Бесланова поет. Чем она хуже тебя? Конечно не молодая, не красавица. Но голос!

— Как она поет? Это может вызвать ностальгию по Родине только за рубежом. Как–то в Париже при мне Федор Иванович сказал: «Слушаю российское радио, как воет эта русская баба Бесланова. Так бы и полетел в Россию, бросился бы в рожь…» Что–то там еще говорил. Все мы… Дура я дура! Тоска по Родине у меня была в Париже… Поверила, что можно вернуться. А меня за белые ручки — и в лагерь…

— Да тише ты! — испугалась Вероника. — Услышат наш с тобой разговор, отправят работать на завод или свиней выращивать. Скажи спасибо, что Советская власть искусство ценит. Нам с тобой еще три года на этой сцене надо выдержать…

Элина отодвинула занавес, заглянула в зал и отпрянула назад.

— Князь Александр с академиком Бавиловым в зале сидит! — сказала испуганно она. — Он каждый раз, когда женщина ему надоедает, идет к нему философствовать. Мне это уже говорили. Он меня бросил! — На глаза Элины навернулись слезы. Она обратились к Веронике. — Прошу тебя не в службу, а в дружбу, сходи к нему в антракте, записку передай. Ну пожалуйста! — умоляюще посмотрела она на приятельницу.

— Нет! — категорически ответила Вероника. — Еще что придумала! Сама разбирайся с ним, — и снова посмотрела в зал.

— Точно! С академиком сидит. Слушай, Элина, они уходят…

— Ненавижу его! — совсем расстроилась Элина. — Какой он напористый, страстный, когда ему нужно завоевать женщину! А когда надоест, равнодушный, неприступный! Так бы и убила! Ну любил же! Дон Жуан несчастный!

Вероника остановила ее:

— Возьми себя в руки, через пять минут начало. Подумаешь, бросил. Вон Валерка–балерун неравнодушен к тебе. Одна не останешься.

— Да что ты понимаешь, только злорадствуешь?! Я люблю князя Александра! — На глаза Элине навернулись слезы, но заиграла музыка, и обе актрисы вынуждены были уйти со сцены. И тут они увидели князя Александра.

* * *

Однажды к Александру Гедеминову в мастерскую в сопровождении трех охранников и начальника лагеря пришел вместе с женой сам начальник Областного управления. Маленькие глазки высокого начальника зашарили по стенам мастерской.

— Ну вот, здесь самое место бывшему князю, — сказал он ехидно, но без злости.

— Почему бывшему? — удивился Гедеминов — Я и сейчас князь и после смерти им останусь. Жизни лишить меня можно, а титула — нет. — Александр мельком взглянул на жену начальника и тут же перевел взгляд на одного из охранников. — Чего стоишь, разинув рот, подай даме стул.

Охранник метнулся за стулом. Начальник управления одобрил:

— Правильно, князь. А то когда еще их воспитаем по отношению к женщинам.

Но жена его не села, а отвернулась к окну. Александру чудилось что–то знакомое в ее слегка вздернутом носике и немного раскосых глазах. «Из наших, — подумал он. — Кажется, и она меня узнала. Как же ее угораздило выйти замуж за этого дебила? Что она в нем, кроме ремней, нашла?»

Начальник уже давно говорил, как бы сам с собой, не спрашивая согласия хозяина мастерской, но и не приказывая. Наконец сказал главное:

— Нужно шашку и ножны изготовить. Материалы доставим, золото, серебро, все, что надо для оформления рукоятки.

— Я могу и не одну сделать. Нужны заготовки из хорошей стали. Работа эта кропотливая, творческая, требует много сил и хорошего настроя. В перерывах я должен заниматься спортом, ослаб я, — врал Александр, торгуясь.

Начальник лагеря испугался: не слишком ли вольно разговаривает заключенный и предупредил:

— Ты, Гедеминов, говори да не заговаривайся. Не забывай, где ты и кто перед тобой стоит.

— Я же говорю о полезном для всех отдыхе, — оправдывался Александр, — Вот здесь есть театр. Но это в помещении. А можно устраивать и на улице театрализованные представления для гражданина высокого начальника, — кивнул головой в его сторону Александр. — Вот я, например, люблю лошадей. Умею хорошо драться любым холодным оружием. Я обучу этому делу человек восемь заключенных. И вот, как гладиаторы в древнем Риме давали представления, так и мы сможем. Например, четверо заключенных будут представлять красноармейцев, а четверо — белых офицеров. Я, естественно, буду генералом.

— Почему же генералом? — удивился высокий гость

— Так ведь я в возрасте генерала. Мне уже 33 года — так сказать, возраст Христа.

— Ну–ну, — опять прикрикнул на него начальник лагеря, — никакого Христа нет!

— Простите меня, я же не о вас, я о себе говорю, — остановил его Александр.

Высокий начальник сказал:

— Ну, продолжай, князь. Значит, вы, восемь конников, вооруженные до зубов, будете представление нам ставить, а мы на трибуне — ждать, когда вы нас порубите в капусту?

— Да нет же, нет. Куда нам из лагеря деться? Кругом вышки и пулеметы. Можете и на трибуне пулемет поставить. Это всего–навсего спектакль, для вашего и нашего развлечения. Ну, хотите, нас будет только двое?

— Ладно, интересно. Мы подумаем. А пока мерку сними. Мне сапоги сошьешь, а жене всякую модельную обувь. Посмотрим на твою работу, потом поговорим, — сказал «высокий» гость и махнул рукой куда–то назад. Тут же появился из–за спины солдат с большим свертком и вынул сапоги. — Вот с этих пошьешь мне. Только лучше.

Александр едва сдержал улыбку. Собственный пост начальнику казался таким высоким, что он не мог унизиться до того, чтобы разрешить снять мерку со своей начальственной ноги. «Что делает стремительный взлет холопа в начальники?» — подумал он.

— Ну, а с ноги вашей жены я мерку сниму. Ножки у женщин нежные. Не то обувь натирать будет. Она и два шага не пройдет, — сказал Александр, не глядя на жену начальника, и тут вспомнил, кто она, и был потрясен… Да что же это делается!? Это была Тата, княжна Невельская, его ровесница.

— Ну, хорошо, — встал гость со стула. — Вас обеспечат всем, чем надо. Составьте письменное заявление, а мы пока пройдем по территории лагеря. А ты, — он обратился к жене — снимай здесь мерки, опиши ему фасон, в общем, сама знаешь, — и уже охранникам: — Вы, двое, с ней останетесь.

Когда затих шум шагов, дама повернулась к охранникам:

— Здесь — это значит ждать снаружи.

Охрана испуганно выскочила за дверь. Жену начальника они боялись не меньше, чем его самого.

— Здравствуйте, князь, — тихо сказала Невельская.

— Здравствуйте, княжна, или как вас теперь… Здравствуйте, Натали.

Она, казалось, готова была броситься ему на шею:

— Князь Александр, — шепотом, со слезами на глазах сказала Натали, — какая ужасная судьба досталась вам!!

— Нет, я не жалуюсь. Это вам досталась ужасная судьба. Мне горько говорить об этом. Но как это произошло! Почему вы не уехали за границу?

— Мы лишились всего. Отец погиб. Мама дошла до того, что торговала петрушкой на рынке, потом заболела туберкулезом и умерла. Я, почти ребенок, оказалась беспризорницей. Вместе с другими, из наших, воровать пошла — поймали. Он меня освободил, а потом женился. А что было делать? Снова в тюрьму идти? Теперь вроде опять княжна, нет — княгиня. Жена крупного начальника, — говорила с сарказмом Невельская, пока Александр обмерял ей ножки.

— Какие мягкие у вас руки, — удивилась Натали и продолжала: — Впрочем, и он, и я, мы тоже боимся оказаться в лагере. Это может случиться в любое время. Надо следить за словами. Он, правда, больше матерных слов знает, чем цензурных. Только и это не поможет.

Александр вздохнул:

— Эталон человека вырабатывается столетиями. А превратить человека в навоз времени много не надо. Обувайтесь. Мы с вами подзадержались. Не то заподозрит ваш муж неладное.

— Что вы! Он себя мнит пупом земли и неотразимым красавцем. Впрочем, я не работаю и торчу у зеркала, где и наблюдаю приятное мне лицо — свое собственное. А на мужа лишний раз и не смотрю. Он и так на седьмом небе, что женат на княжне. Впрочем, женат он на мне третьим браком. Естественно, не венчаны. У него не может быть детей. Но он верит, что я ему рожу. Князь, я еще приду, и мы наговоримся. Скажу мужу, что буду у старого профессора лечиться от бесплодия. Ну, прощайте пока, — и с улыбкой добавила: — Действительно, князь Александр, у вас волшебные пальцы. вам бы хирургом быть. Вы что, вправду хотите на саблях сражаться? Не надо! Это опасно, — умоляюще посмотрела она на князя Александра.

Александр засмеялся и успокоил ее:

— Нет. Это не опасно. Я подберу людей. Мы в бычьи пузыри крови наберем из столовой и спрячем за пазуху. Одна имитация, специально для начальства. Мне так хочется проехаться на лошади и хоть на время забыть, что я в неволе. А территория лагеря — почти как территория Франции. Вы уж в этом деле мне помогите. У меня кровь кипит. Мне нужен конь и сабля. Тогда я хоть частично почувствую волю.

— Хорошо. Я все сделаю: и еды, и вина принесу в следующий раз. Но вы, князь, особо не рискуйте, чтобы вас нечаянно не покалечили. До свидания.

Запах ее духов еще долго волновал Александра. Он едва дождался вечера, пошел в театр и направился сразу в гримерную к маленькой балерине Сонечке. Он давно ловил на себе ее страстные взгляды.

— Зачем, зачем вы пришли?! — радостно–испуганно выговорила Сонечка.

Он поклонился подошел ближе и тихо сказал:

— Я немедленно оставлю вас, когда вы этого пожелаете, Соня. Прогоните меня или располагайте мной по вашему усмотрению.

Сонечка поднялась со стула и теперь стояла, опираясь левой рукой на спинку, прижимая правую руку к тревожно забившемуся сердцу, и сказала:

— Нет, не уходите! Нет, уходите! После спектакля. Да, после спектакля придете. Я ждала вас, но сейчас уходите. Я буду сегодня для вас танцевать.

Александр снова поклонился и вышел. Его охватило радостное волнение. Через полчаса Соня не танцевала, а летала. Партнер не успевал за ней. Александр любовался из зала искусством маленькой балерины и думал: «Ее–то за что арестовали? Но до чего привлекательна!» Он поймал себя на мысли, что снова увлекся. «Вот уж действительно нескладная моя судьба. В восемнадцать уже вроде вел семейный образ жизни, а в тридцать три, когда бы действительно надо завести семью, я в неволе и бегаю за каждой юбкой», — так думал князь, сидя в зале и наблюдая, как Сонечка летает по сцене.

* * *

Лагерное начальство подобрело к Александру Гедеминову и выполнило все его условия. Он понял — это старается для него Натали. Теперь днем он работал в мастерской, а вечерами объезжал лошадей. То в одном конце лагеря, то в другом видели его на вздыбленном коне, готовым опрокинуться, подмять под себя дерзкого всадника.

Соня ревновала его сначала к прошлым его подружкам, потом подозревала новых, гадая, какая из заключенных актрис могла его украсть у нее. Потому что князь Александр перестал бывать у нее. Когда же Соня увидела своего возлюбленного на бешеном жеребце, она бросилась к своему Сашеньке, желая ему излить свой восторг. Он едва успел отвернуть жеребца в сторону.

«Вот почему он не появляется в клубе!», — радостно подумала Соня, и у нее на сердце стало легко, ни к кому ревновать его не надо.

В мастерской Александр поставил точильный, фрезерный и токарный станки. А начальник лагеря про себя удивлялся: «Другие работают из–под палки, а этот сам на работу напрашивается. Вот и пойми людей. «Ваньку–встаньку» ростом с себя поставил в мастерской и лупит его кулаками, ногами, а то и ребром ладони, и не лень. «Встанька», набитый опилками и обтянутый дерматином, падает и резко отлетает в любую сторону, а князь то уклоняется, то нападает. Чудак. Ну да ладно. Ему эти чудачества можно простить, и к актрисам пусть ходит. Чего же ему без бабы быть, если уж пожизненный срок отбывать. Вот и начальнику Управления лагерями угодил, шашку изготовил, сапоги пошил на славу, жене его тоже… Однако она часто к нему приезжает. Жадность, что ли одолевает?» — думал начальник.

Между тем Натали Невельская действительно зачастила в мастерскую Александра. Всякий раз она привозила с собой хорошо упакованные пакеты с коньяком и продуктами. Они обедали, пили вино и разговаривали. Говорила в основном Натали, а Александр слушал, вдыхая дурманящий аромат ее духов. Натали его возбуждала. Она была замужем, и это удерживало его. Он старался подавить в себе чувство, которое просыпалось в нем.

Натали вдруг поднялась, подошла к нему и обняла со спины:

— Сашенька, я уже пьяная, да и твоя близость кружит мне голову. Я хочу, чтобы ты наставил рога моему мужу.

Александр убрал ее руки и встал. Слова ее обрушились на него холодным душем. Тепло как пришло, так и ушло. Он сказал ей:

— Твое предложение меня не устраивает. Ты мне нравишься, я не скрываю этого, но делить в постели даму с бараном — извини.

Затем он перешел на вы и голос его стал холодным и строгим:

— Вам пора уезжать, Натали.

— Прости, Сашенька, я сказала совсем не то, что хотела. Ну, прости меня. Я хочу ребенка от тебя. Можешь ты меня понять? — умоляюще прошептала она.

— Это невозможно, Натали! — холодно ответил он.

— Почему же? Даю тебе слово, я не лягу с ним в постель, пока не забеременею от тебя. Я скажу, что мне профессор запретил это на время лечения. А когда я забеременею — мы расстанемся. Я тебе обещаю. Подумай, может, ты не выйдешь на волю, и у тебя никогда не будет сына. Пожалуйста, Саша!

— И нашего ребенка будет растить этот дебил, ваш муж? — голос Александра звучал жестко. — Натали, уезжайте!

— Хорошо, я уеду. Но я вернусь. Ты не можешь отказать мне. Это мой последний шанс. Мне уже 33 года. Саша, от кого же мне родить? Мы ведь с тобой одного происхождения. И я люблю тебя! Ни у тебя, ни у меня не будет детей?!

После ухода Натали Александр Гедеминов, оставшись один, задумался. Вчера Соня предлагала ему тайно обвенчаться, и ему расхотелось ее видеть. Он попрощался с мечтой о свободе и жил одним днем. Соня была для него красивой игрушкой, не больше. Кроме того, он сделал неприятное открытие — у маленьких женщин мужской характер. А ему нужна была слабая женщина.

Натали все–таки уговорила Александра и теперь приходила к нему каждую ночь. У них завязался бурный роман. Он смеялся:

— Ты сумасшедшая, я ведь и отдыхать должен. У меня работы много.

Натали же, млея от его ласк, шутила:

— Наслышана про тебя. Актрисы говорили: тебе сноса нет. Вот и я убедилась. Господи! Как я люблю тебя, Сашенька! Я никогда не пожалею, что пришла к тебе. Мне бы забеременеть, мне бы сына родить от тебя. Или даже дочку, память будет. Твоя кровинка!

— А мне как быть? Знать, что где–то растет мой ребенок и никогда его не увидеть?

— Не знаю, Сашенька. Давай об этом пока не думать. Пусть это будет плод нашей жаркой любви.

Натали была ненасытна. Так прошло два месяца, и она пришла к Александру проститься. Загадочная улыбка промелькнула на ее лице. «Она забеременела», — догадался Александр и вопросительно взглянул на нее.

— Да, — подтвердила Натали, — дальше тянуть нельзя. Для мужа он должен родиться семимесячным, его ребенком. Я люблю тебя и всегда буду любить. Но ребенок должен жить хорошо. Надеюсь, что муж получит повышение, и надеюсь, что останусь вдовой. Эти большевики пришли навсегда. Тебя держать здесь будут вечно. Каково будет узнать нашему ребенку, что его настоящий отец — князь, «враг народа». Прощай, Сашенька. Буду молиться за тебя. Дай тебе Бог освободиться быстрей, найти себе хорошую подругу и жениться. Не ищи встречи с моим ребенком. Дай слово чести. Это моя воля и мой секрет.

— Обещаю. Прощай, Натали, — сказал грустно Александр.

Она бросилась ему на шею, целуя лицо, голову, руки и в слезах выбежала за дверь.

* * *

Конец февраля 1939 года выдался в южной Сибири и морозным, и вьюжным. Лагерные бараки засыпало снегом по самые крыши.

Почти каждое утро солдаты охраны откапывали один из бараков, потом уже заключенные разгребали снег у дверей других.

Фабрики, заводы, животноводческие фермы многочисленных лагерей ждали заключенных, мужчин и женщин. Холод, голод и тяжелый труд должны были повлиять на их мировоззрение, убедить их в том, что Советская власть — лучшая из властей и что она пришла навсегда. Но как читатель уже знает, творческим работникам были определенные послабления.

Давал ли себе самому расслабиться наш вечный узник князь Гедеминов?

Еще два года назад, прибыв в этот лагерь, он изучил «розу ветров» и сделал в своей мастерской с подветренной стороны, под самым потолком, большую форточку.

В это утро, услышав по громкоговорителю сигнал подъема, он вскочил с постели и стал энергично делать свои ежедневные упражнения.

Разогревшись как следует, Александр взял лопату, выбросил ее через форточку, подтянулся и выпрыгнул на улицу — обнаженный по пояс и босиком. Здесь, на снегу, он продолжал делать свои странные упражнения, не обращая внимания на пробегающих мимо него в казарму замерших солдат охраны. Они кричали ему по очереди:

— Ты что, сумасшедший!? Околеешь и свободы не увидишь!

— Ты тово?! Мороз сегодня 38 градусов!

— Эй, ты! Через трубу вылез? Дверь твоя снегом засыпана!

И один солдат спросил другого, стуча от холода зубами:

— Чего он здесь, а не в бараке живет?

— А кто его знает? Говорят опасный, князь какой–то, отдельно жить должен. И работа у него особая, — посиневшими губами ответил ему товарищ. И оба побежали дальше.

Александр закончил делать зарядку, взял лопату, очистил дверной проем, зашел и занялся другими процедурами. Он не знал отчего, но настроение его улучшалось с каждой минутой. На него надвигалось ощущение чего–то праздничного.

Унаследованное от отца обостренное шестое чувство говорило ему — надо ждать хорошей вести. Но аналитический ум твердил: «Ты не можешь надеяться на амнистию. А на весточку от матушки из Парижа и подавно».

Пора было идти на склад за материалами. Александр оделся и пошел, как всегда мимо больничного корпуса.

Было еще темно. Но окна больницы освещали двор. Там стоял трактор и легковая автомашина. Он подумал: «Крупное начальство через сугробы с помощью трактора добиралось сюда. Никак срочная операция кому–то понадобилась». У машины плясал на морозе водитель. Двое солдат хлопали ладонями у двери. Гедеминов хотел было уже пройти мимо, но тут вышла с ведром молодая княжна Мари, закутанная до глаз в тонкий лагерный платок. Он, приподняв шапку, слегка поклонился ей. Княжна подошла ближе, отодвинула платок и сказала:

— Князь Александр, вы хоть бы уши у шапки опустили, мороз жуткий.

Он улыбнулся ей и спросил:

— Кому это из руководства срочно понадобился наш профессор?

— Да как же, жену привез начальник управления. Профессор Тринкверт только что операцию сделал ей, кесарево сечение. И мать и ребенок живы и здоровы. Хороший мальчик. Но вы идите. У меня уже руки замерзли.

«Вот она радость! Натали мне сына родила!» — подумал Александр и, еще раз раскланявшись с княжной, поспешил на склад, с единственной мыслью увидеть вечером сына.

Возвращаясь назад в мастерскую, он всю дорогу думал, чтобы такое оставить о себе на память сыну. А когда вошел, сразу же увидел на столе кусочек казенного серебра, оставшийся у него от отделки уздечки для коня. Машинально он взвесил серебро на ладони и решил, что на медальку с копеечную монету его хватит. А уж выгравировать на медальке свой герб ему не трудно. Как всегда, когда он был увлечен работой, ему было не до еды. А из начальства в этот день никто его, слава Богу, не навещал. «Отмечают рождение сына руководства», — усмехаясь, думал Александр.

Тщательно зачистив медальку, он зажег настольную лампу, вооружился лупой и принялся за гравировку. К вечеру работа была закончена. Он проделал дырочку в медальке, прокипятил отрезок сапожной дратвы, высушил и для дезинфекции натер шнурок оставшейся серебряной пылью. И поскольку до вечера было время, он взял лупу побольше и на обратной стороне очень мелкими буквами привычно начертил решеточку, написал название города и поставил число. Простому глазу прочесть это было невозможно.

* * *

Охранник больницы ужинал обычно после семи вечера. В это–то время Александр и пришел к профессору Тринкверту. Он поздоровался с ним, тщательно помыл руки с мылом и надел халат.

Профессор смотрел на князя, не понимая зачем он так тщательно моет руки. А Александр думал: «Я дал слово чести не разглашать тайну Натали. Но я хочу увидеть своего сына…»

Профессор сам заговорил:

— Странная эта Невельская, жена главного. Ребенок нормальный, я бы сказал, замечательный. Но почему–то попросила меня еще до операции сказать мужу, что сын у него семимесячным родился. Да и не лечилась она у меня от бесплодия. Или спала днем, или читала. А вечером куда–то уходила. Начальник благодарил меня, он счастлив. Говорит, что другие жены детей ему не рожали. А я так думаю, что он глуп. Вряд ли Невельская от него родила. Вот интересно, к кому из лагерного начальства она по ночам бегала? Неужели наши дворянки до того дожили…

Стоя спиной к профессору, Александр сказал:

— Простите меня, профессор, что перебиваю Вас, у меня мало времени. Скоро вернется охранник. Принесите мне, пожалуйста, ребенка, минут на десять. Я хочу его видеть.

Профессор медленно встал из–за стола и, глядя в спину молодому князю, тихо проговорил:

— Так это… Это к вам она бегала!? Я несказанно рад сообщить вам, князь Александр, что у вас замечательный сын! Уж Невельская за ним на воле хорошенько присмотрит. Поздравляю вас!

Поскольку Гедеминов не отвечал, профессор поспешно направился к выходу.

Через минуты три он вернулся с ребенком, отдал его князю Александру и, понимая, что тому хочется остаться с сыном наедине, вышел за дверь.

Малыш закряхтел и открыл глаза. Александр Гедеминов нашел в сыне сходство с собой. «Похож», — радостно подумал он, прижав к груди теплый комочек. Потом положил его на стол, слегка распеленал, достал из носового платка медальку с семейным гербом и со словами «Помни об отце» повесил на шею ребенку. Потом перекрестил сына, поцеловал, и тут вошел профессор, легонько постучав в дверь.

— Охранник возвращается. Дайте мне малыша, — сказал он и поспешно унес ребенка, а потом так же быстро вернулся назад. Поскольку князь Александр молчал, он спросил его: — Так что же все–таки передать Невельской?

— Ничего, — твердо сказал Гедеминов. — Я ей слово дал, что без ее согласия никто, в том числе и сын, не узнает нашей с ней тайны. Но если я выйду на волю…

— Что ж, — мягко сказал профессор. — Как говорит пословица, «Время — честный человек». Оно все расставит на свои места. И дай вам Бог, князь, рано или поздно обрести своего сына. А я, как вы понимаете, тайны вашей не выдам.

Через месяц кончились метели, солнце засветило ярче. И в середине марта начальник управления увозил Натали с ребенком. Его перевели работать в Москву за 2000 километров от лагеря.

Чтобы развеяться от грустных мыслей, вечером князь Александр пошел в клуб. Он знал, что привезли новых актрис, которые обычно поначалу терялись в лагере и плакали. Ему непременно хотелось одну из них утешить и хоть на время скрасить ей лагерную жизнь, да и свою тоже.

Война

Мне, как и тебе, дорогой читатель, не хочется расставаться с Александром Гедеминовым. Как и когда произойдет его встреча с Натали Невельской, или вовсе не произойдет, об этом мы узнаем чуть позже. А сейчас вернемся к осиротевшей в гражданскую войну дочери помещика Квиринга и к молодому барону, талантливому математику, преподавателю политехнического института, Фридриху фон Рену. Теперь он просто Фонрен.

Тонкий, интеллигентный человек, Фонрен был полной противоположностью князя Гедеминова. И по своей натуре был приспособлен исключительно к мирной жизни, к стабильной обстановке.

Как ты помнишь, читатель, он не без помощи своей сестры Лизы решился наконец сделать предложение юной и прекрасной Аделине Квиринг.

И вот, поженившись, они остались наедине, два девственных, чистых человека, смущаясь и даже стыдясь того, что должно было произойти. И когда это случилось, оба были разочарованы и пришли к единому мнению, что в этом нет ничего такого, о чем обычно окружающие шепчутся с таким восторгом. Кроме того, оба почувствовали, что это унизительно для обоих, да и Лиза могла их услышать, и в дальнейшем отношения супругов были скорее платоническими.

Фридрих, чтобы заработать побольше денег на наряды для жены и сестры, стал давать еще уроки игры на скрипке занимался репетиторством с балбесом–семиклассником, мать которого за это стирала их белье. Аделина днем училась, а вечерами продолжала работать. Лиза взяла на себя хлопоты по хозяйству, после школы она ходила за продуктами и готовила. Скоро стало ясно, что Аделина ждет ребенка. Больше всех этому радовалась Лиза.

Когда, наконец, родилась девочка, Аделина первая предложила мужу назвать ее в честь его матери Эрикой.

— Пусть снова живет ваша мама, баронесса фон Рен. Смотрите, она на нее похожа.

Лиза возразила:

— Нет, она беленькая, вся в тебя. Только глаза черные и реснички длинные и пушистые, у мамы были такие и у Фридриха.

Малышка росла здоровой и веселой. Ее серебряный смех радовал жильцов, подселенных несколько лет назад. И нянек у нее было предостаточно. Аделина продолжала учиться и уже проходила практику на кафедре хирургии, радуясь тому, что все складывается хорошо в институте и у мужа на работе. Он защитил диссертацию, пошел на повышение и в доме наконец появился некоторый достаток. Лиза и Фридрих настаивали, чтобы Аделина шила себе хорошие платья, потому что она — будущий врач–хирург. Аделина вместе с Лизой бегала по магазинам в поисках модного материала и модных туфель, да и Фридриху, при его новой должности, нужен был хороший костюм и обувь.

Еще через год Аделина уже работала хирургом в больнице. Фридрих фон Рен с гордостью наблюдал, как мужчины провожают взглядами его жену, и хотел обеспечить ее всем, чего она пожелает.

Аппетит красивой молодой женщины, как известно, велик. Аделине хотелось хорошего нижнего белья и царских — французских, екатерининских — духов, переименованных советской властью в «Красную Москву». По этому поводу муж иронизировал: «А духи–то чем провинились?»

Лиза стала невестой, она нашла себе жениха, красного командира–артеллериста, и теперь во всем подражала Адели. Лиза бы и платья ее надевала, но была намного ниже ростом. Своего жениха, Василия, из русской интеллигентной семьи, она показала сначала Аделине, а когда та одобрила ее выбор — уже брату. Потом она вышла срочно замуж: жениха направляли на службу в Северо — Кавказский округ. Там же жили его родители. Когда Лизу провожали, она расплакалась и взяла с брата и Аделины слово, что в июне они к ней приедут. Это было в феврале 1941 года.

Приближалось лето. Аделина готовилась к поездке на Кавказ, собираясь по дороге заехать к однокурснице, которая ее давно приглашала. Поэтому к июню она уже пошила себе несколько модных платьев, приготовила подарки и Лизе, и своей приятельнице и теперь ждала, когда освободится муж. Его отпуск откладывался дня на четыре. Он был ректором института. Без него там не могли обойтись. И Аделина предложила мужу:

— Мы с Эрикой поедем немного раньше. Я погощу у своей подруги. Это в 100 километрах от Лизы. Ты освобождаешься, заезжаешь за нами, и мы едем все вместе к ней. Как тебе мое предложение?

Фонрену это не очень понравилось, но он не мог перечить жене. В конце концов, что здесь такого, если жена навестит подругу? Когда еще представится случай? На следующее лето мужа Лизы могут перевести служить в другое место. И он согласился. Но в последнюю минуту Аделина стала нервничать. Муж не выдержал и сказал ей: «Если у тебя возникли какие–то предчувствия, то не езди. Сдадим билет и потом поедем вместе». Аделина стала себя успокаивать: «Что это я? Все будет хорошо». Фридрих Фонрен еще раз поцеловал свою черноглазую дочку и вышел из вагона.

Поезд тронулся. Муж долго еще бежал вдоль перрона. «Может, пока меня не будет, с ним что–нибудь случится?» — в тревоге снова подумала Аделина.

Трехлетняя Эрика бегала по проходу и никак не хотела сидеть в купе. Наконец она устала и взобралась к матери на колени.

— Разве это твоя мама? — пошутила одна из попутчиц, пожилая женщина. — Смотри, у нее глаза синие–синие, как небо. А у тебя черные, как у газели.

— Зато у меня такие же золотые волосы, как у мамы, — возразила девочка.

— Да, — подтвердила женщина, обращаясь к Аделине. — Вы с дочкой похожи как две капли воды. Вот только глаза разные.

— Отцовские у нее глаза, — сказала Аделина, укладывая девочку спать.

— А вы кто по профессии будете? Вижу, не из простых, — продолжала женщина.

— Я врач, хирург, — ответила Аделина и добавила: — А мой муж работает в Политехническом институте. Он кандидат наук.

— Как–то не по нашему назвали вы свою дочку — Эрика. Это по–каковски?

— Да, мы российские немцы. Наши предки приехали в Россию еще при Екатерине Второй.

— И разговариваете по–немецки? — продолжала свои вопросы женщина.

— Не только по–немецки, но и по–русски, и по–французски. Ну, мы с вами заболтались, а другие уже, наверное, спать хотят, — сказала Аделина, пытаясь прервать разговор.

Однако с верхней полки разговор продолжили. Мужчина средних лет ехидно спросил Аделину:

— А вдруг война, так сразу на сторону немцев перебежите?

Аделина ничего не ответила. Она знала, что такие провокационные вопросы добром не кончаются. Сразу наступила тишина, и утром пожилая женщина старалась уже не разговаривать с Аделиной и тактично отделывалась от маленькой девочки, которая со вчерашнего дня считала ее своей.

Аделина все поняла и большую часть времени проводила с дочкой в коридоре, стоя у окна, любуясь пейзажем, тем более что зелень в середине июня была такая изумрудная, что хотелось просто выскочить из вагона и остаться там, среди этой красоты. Она улыбнулась при мысли о том, как сейчас прекрасно на Кавказе, куда они ехали.

Утомительная дорога подошла к концу, и 20 июня Аделина с дочерью приехали на место.

Однокурсница не пришла их встречать. Зато к ним подошел какой–то мужчина, представился дядей ее подруги. Он сказал:

— Лидии пришлось срочно уехать в Киев с ребенком. Там тяжело заболела ее мать. Это случилось, когда вы были в дороге. Но Лидочка просила меня встретить вас, привезти в дом — там все готово к вашему приезду.

Дом был небольшой, но с садом. Эрика сразу познакомилась с соседскими ребятишками и со взрослыми.

— Вы такая красавица, а дочь — просто ангелочек. Это надо же! Волосики золотые, а глаза черные. Ваш муж кавказец?

— Нет, — смеялась счастливая Аделина, — мой муж немец.

— Смотрите, далеко не ходите, такую красавицу здесь быстро украдут, — шутя говорила Аделине соседка. — Да и вас тоже.

— Не успеют, через неделю я еду к сестре мужа. Она живет недалеко отсюда. Ее муж — красный командир. Я хотела повидаться с Лидией, поболтать с ней, а у нее такая вот беда. Жалко. Но будем надеяться, что мать выздоровеет, и моя приятельница приедет погостить ко мне в Москву, — говорила Аделина и радовалась. Хорошо! Везде хорошие люди живут. Соседи напекли всего, принесли им. А Аделина, в свою очередь, угостила детвору московской карамелью. Здесь дети этого не видели.

***

Двадцать второго июня мать и дочь отсыпались после дороги, а затем пошли добывать молоко. Эрика плохо ела, и Аделине посоветовали именно козье молоко, которое для ребенка полезней, чем коровье. Когда они после полудня вернулись, что–то уже произошло в городке. Прохожие собирались небольшими группами, что–то обсуждали и быстро расходились. У дома тоже собирались соседи. Аделина весело поздоровалась, но ей никто не ответил.

«Что же случилось?» — удивилась такому отношению к себе Аделина, перебирая в мыслях свои действия и поступки. Вроде бы никого не обидела.

— Война началась с вашими немцами, — процедила сквозь зубы соседка.

Сердце у Аделины сжалось. Вот оно, предчувствие беды! Что же теперь делать? Вряд ли назад пойдут поезда. И Фридрих теперь не сможет приехать за ней. А к вечеру еще объявили, что граждане немецкой национальности должны собраться на следующее утро с самыми необходимыми вещами на площади для пешей эвакуации на Урал. Аделина пришла в ужас. Пешком с ребенком. Эрика никогда не дойдет! Мозг лихорадочно работал. В голове стучало: «В шесть утра, в шесть утра! Что же делать, куда деть ребенка? Спасти! Нужно спасти ребенка! Отвезти к сестре Фридриха! Но уже поздно. Автобус не ходит. А завтра он будет только в восемь утра, а сбор в шесть…» Аделина в отчаянье пошла на поклон к соседке. Начала с извинений и с того, что война для всех беда. Но ей вот надо идти на сбор, а девочка не выдержит пешего перехода… Соседка грубо ответила: «Конечно, я буду прятать и беречь твоего немченка, а мой внук должен будет на войне кровью за него расплачиваться».

Аделина вбежала в дом, бросилась на колени и воскликнула:

— Господи, помоги! Что мне сделать для спасения ребенка? Ей ведь только три года! — И тут пришла спасительная мысль. «Телеграмма! Послать телеграмму сестре Фридриха! У нее русская фамилия. Лизу не станут трогать. Ее мужа, наверное, уже призвали… Скорей на почту, — подгоняла себя Аделина. — если она сейчас еще не закрылась». Она схватила на руки Эрику и побежала, прижимая ее к себе и сдерживаясь, чтобы не плакать. Почта работала. Телеграмму у нее приняли. Тогда она побрела домой, ни на минуту не оставляя руки Эрики. Та ничего не понимала, ей хотелось резвиться.

Аделина не спала всю ночь, она молилась, чтобы Лиза получила телеграмму и забрала Эрику. Она плакала и смотрела на личико спящей дочери, как будто хотела наглядеться на всю жизнь. Потом целовала ее и в слезах снова и снова молила Бога защитить дочь.

Утром Аделина постелила Эрике на полу, перенесла ее спящую, налила в тазик молока, накрошила туда хлеба, привязала дочку веревкой за ногу к шифоньеру. Эрика проснулась и спросила: «Мама, ты куда?» Она встала и хотела подойти к маме, но сделала шаг, упала и увидела, что мама привязала ее к шифоньеру, чтобы уйти без нее. Эрика захныкала. Аделина бросилась к дочери, прижала ее к груди, захлебываясь слезами, стала уговаривать ее:

— Поспи, дорогая, скоро придет Лиза. Она тебя возьмет к себе. А война кончится, я тебя заберу, и мы вместе с папой поедем домой в Москву.

Она в последний раз прижала к груди ребенка, поцеловала, схватила свои вещи и, задыхаясь от слез, выбежала за дверь. Потом трясущимися руками закрыла ее ключом и положила ключ на условное место, о котором сообщила Лизе в телеграмме.

Некоторое время до нее еще доносился плач дочери, разрывая ей сердце. Она побежала бегом, потому что опаздывала.

* * *

Немцев набралось двадцать три человека, взрослых мужчин среди них уже не было. Старики, дети малые да женщины, среди них две беременные.

У Аделины с собой было немного вещей: только лучшие платья и туфли. Остальное должен был привезти муж. Она припудрила нос и заплаканные глаза, надежда ее не оставляла. А вдруг оставят здесь? Подошла к молодому военному в форме НКВД и сказала, что она — врач из Москвы, приехала только на несколько дней, что должна быстро вернуться, чтобы работать в госпитале.

— Там сейчас тоже нужны врачи, — пыталась она его убедить, пуская в ход свою обворожительную улыбку, и показала ему свои документы.

Молодой энкаведешник на минуту опешил. Приказ о выселении и отправлении этапом касался местных немцев. И он не знал, как быть.

— Разве вы тоже немка? — удивился он, улыбаясь ей в ответ.

— В чем дело, сынок? — сурово спросил пожилой командир, старший по званию.

— Да тут врачиха из Москвы, немка. Может, ее отправить назад поездом? Ей же раненых лечить надо, — ответил сын.

— Каких раненых?! Ты соображаешь, что говоришь? Она же нарочно просится назад, чтобы сбежать. Что она здесь делала? Догадайся!

Молодой охранник удивленно молчал. Он не догадывался. Тогда отец поучительно сказал:

— Знала она, что война будет. Вот и перебралась из Москвы им навстречу. Шпионка эта стерва. Такие красивые всегда шпионки. А бумаги ее липовые. Но ничего. Получен приказ гнать их пешком. Будут идти, пока мы не устанем. А кто не будет успевать, есть приказ расстреливать. Никто никого носить на руках не будет. А эту, может, и связать придется. Молодая и прыткая. Еще улизнет. Документы забери у нее.

Молодому охраннику Аделина приглянулась. Он заступился за нее:

— Да не сбежит. Заставлю рядом идти — и пойдет.

— Ну смотри, — согласился отец.

Между тем к старшему все подходили и подходили женщины с детьми и забрасывали его вопросами. Он сурово крикнул:

— Отставить вопросы, граждане немцы! Вы теперь вне закона до конца войны и, может быть, до конца жизни. Марш вперед и без разговоров в строю. Там впереди нас ждут другие колонны. Будем в пути соединяться.

По пути народу прибавлялось. Многие плакали. Аделина даже плакать не могла. Она поняла, что если будет постоянно думать, что Лиза не приехала и не забрала Эрику, то ее, Аделины, надолго не хватит. Надо верить, надо верить в Бога, уговаривала она себя, шла молча и молилась.

Молодой охранник не отпускал ее от себя и даже пытался заговаривать с ней. Только однажды, чтобы не разозлить его, она призналась, что ребенок остался дома взаперти один. Она должна была хоть кому–то сказать это.

— Да кто–нибудь зайдет в дом или услышит плач и придет. Окно–то хоть открытым оставила?

Аделина вспомнила, что действительно не закрывала окна, и немного успокоилась. Да, Эрика будет плакать. По ночам там тихо и все слышно далеко. Придет кто–нибудь. Не звери же. Пусть сдадут в детский приют. Только не в этой колонне…

Охранник будто подслушал ее мысли и сказал:

— А здесь она не дойдет, нам не велели никого жалеть. Вы теперь враги народа. Но про тебя я не говорю. Не повезло тебе.

— И ты тоже будешь стрелять в женщин и детей? — удивилась Аделина.

— Ну, я может и не буду, а у отца рука твердая. Он в гражданскую еще рубил всех подряд. И он на это дело злой, не то что я. Он всегда говорил, что я слюнтяй. Да ты не бойся. Я тебя в обиду не дам. На, пожуй хлеба, а то только неделю идем, а у тебя уже синяки под глазами. Я тебе потом тушенку дам. На, ешь. Слушай! Сколько тебе лет, восемнадцать?

— Нет, двадцать два, — грустно ответила Аделина.

Пока охранник оглядывал колонну, незаметно отломила половинку хлеба, сунула его в руки молодой беременной женщине и велела ей держаться рядом. Та с жадностью стала есть хлеб, прячась от других.

Сзади колонны раздалось несколько выстрелов. Аделина вздрогнула. Охранник успокоил ее:

— Да не боись. Я тебя не выдам. Нравишься ты мне, хоть и немка. А что, баба и есть баба. Все нации одинаковые.

По колонне прошел шепот: «Убили роженицу и больного старика, они отстали». Аделина не верила услышанному: «Неужели я не сплю?» — спрашивала она себя. Подошел старший охранник. Сын тихо процедил сквозь зубы:

— Это ты убил беспомощных старика и бабу?

— Нет, охранник из тюрьмы. Он и там этим занимался. — И разозлившись, он прикрикнул на сына. — Ты слюни не распускай. Война идет, ты еще пороху не нюхал.

А потом посмотрел на Аделину и все понял.

— Не разводи шуры–муры и прочую любовь. Эта, небось, из недобитых, дворянских кровей. Я же вижу. Ты с ними запросто. Дело свое сделал и спокойно, налегке дальше иди. Ладно, я тебе мешать не буду.

Сыну стало, по–видимому, стыдно за слова отца, и он тихо сказал ему:

— Уйди, я прошу тебя.

Отец молча пошел проверять колонну.

Пришел жаркий июль. Люди валились от усталости. Сделали привал у речки. Разрешили разойтись и помыться, постирать кому что надо. Аделина обошла людей и велела запастись корнем солодки, который рос на берегу в изобилии, чтобы не умереть с голоду.

— Кроме сухарей ничего не есть, — сказала она им, — и временно не пить никакой воды, пока чистая не появится.

В это время отец стал звать сына к костру, откуда вкусно пахло тушенкой.

— Степка! — кричал он. — Долго тебя еще ждать?!

Степан вприпрыжку побежал к костру и угодил в густо поросшую травой яму. Закричал.

— Что ты тут лежишь? — подошел отец.

— Да что–то с ногой. Встать больно.

Отец испугался. — Смотри, подумают: членовредительство, и расстеляют тебя. Время суровое. Может, вывихнул? Дай потяну.

— Ой! — взвыл сын. — Врачиху позови.

— Врачиха! — закричал отец, и за ним все повторили:

— Врачиху зовут, врачиху.

— Что же сделают с ней? — тревожились люди, пока по рядам не пронеслось: «Ногу молодой охранник повредил».

Аделина подошла, осмотрела ногу и сказала:

— Открытый перелом. Его в больницу надо.

— Какую больницу? — закричал отец. — Сама лечить будешь. Не вылечишь — застрелю самолично.

Аделина наложила шину.

— Ничего, — успокаивал сына отец, — костыли тебе смастерю замечательные. А пока нести будут. В больницу нельзя. Отстанешь от меня, вылечат — и сразу на фронт попадешь. Ты рохля. Тебя сразу убьют. Чтоб выжить, надо зверем быть. У нас, слава Богу, своя врачиха есть. А когда на место придем, сдадим немцев, скажем, что гонялся за беглыми. Они ногу повредили тебе. Еще и орден дадут. Но в больницу сейчас нельзя. И чего это кости у тебя такие слабые? И в детстве всегда болел, — продолжал ворчать отец.

Но Аделина сказала:

— Опасно ему в дороге. Может быть заражение крови и столбняк.

— На то ты и врач. Вот и лечи, чтобы не было заражения.

— Чтобы лечить, нужны лекарства, я должна укол ему сделать, — сказала она в надежде, что по дороге отец Степана раздобудет лекарство в какой–нибудь аптеке.

— Придем в населенный пункт, поведу тебя в больницу или аптеку, возьмешь все, что надо, но сына мне спаси. Тогда и сама жить останешься.

Ночевать в село не заходили. Но охранник нашел дом аптекаря и велел тому открыть аптеку. Аделина искала нужные лекарства, шприцы и укладывала их в сумку. Нашла лекарства от дизентерии, бинты, брала все, что попадалось под руку, вплоть до витаминов. Набила до отказа еще одну сумку ватой. Возвратившись назад, прокипятила на костре шприцы и обколола Степану ногу. Он перестал стонать, успокоился, и она отошла от него. Но Степан крикнул ей:

— Эй, Аделина! Шинель возьмите. А то земля уже холодная. Еще простудитесь. Кто тогда меня лечить будет?

Отец кинул ей шинель. Небо было чистым и звездным, и Аделина просто валилась от усталости, но спать не могла. Так и стояла в глазах привязанная к шифоньеру, как козленок, плачущая маленькая дочка. Она достала снотворное из припасов и проглотила сразу две таблетки. Скоро небо и звезды закружились в хороводе, и она провалилась в глубокий сон.

На рассвете ее разбудил старый охранник: — Ну–ка, иди посмотри парня, пока не двинулись вперед. Кажись, у него температура.

Аделина поставила Степану градусник. Температура была нормальная. Нога была в том же состоянии. Когда отец успокоился и ушел, она сказала:

— Я рядом с носилками пойду. А сейчас пойду знакомых навещу. Ты не переживай.

— Приходи быстрей, — попросил Степан.

Аделина уже несколько недель шла босиком по дорожной мягкой и теплой пыли. Но все равно с непривычки разбила ноги в кровь. Единственные дорожные туфли давно порвались. В сумке за спиной лежали две пары красивых туфель на высоких каблучках, тонкое нижнее белье, шелковые чулки и модные платья, какие носили только в столице. Все это Аделина берегла до прихода на место. Война войной, со всеми ее тяготами и страхом за будущее, но начальство — мужчины. И она думала: «Оденусь получше, понравлюсь, помягче со мной поступят. Определят куда–нибудь в больницу. Врачи всегда нужны. Боже мой! Хотелось нарядами перед подругой похвалиться, а выходит, моя одежда и внешность должны мне помочь выжить, выжить ради ребенка. Сколько продлится война? Месяцев шесть? Когда нас отпустят по домам? Похоже, дела на фронте неважные. Все хуже обращаются с немецкими женщинами в колонне».

Степан посмотрел на ее сбитые ноги и сказал: — У тебя для твоего роста ножка маленькая. А то обула бы мои ботинки. Я буду рад. Все равно меня несут. А обмотками, как портянками, ступню обмотай, тогда они тебе как раз будут.

Аделина взяла ботинки и на первой же остановке постирала обмотки, высушила их, помыла ноги, обмоталась ими и пошла по дороге в ботинках сорок второго размера.

На привале она оставила Степана и пошла к людям.

Нашла беременную женщину и сунула ей в руку флакончик с витаминами.

— Я не дойду, меня расстреляют, и я не узнаю, что такое быть матерью, а мой ребенок не увидит света, — пожаловалась та в отчаянии и страхе Аделине.

Аделина пыталась успокоить ее:

— Держись, милая, держись. Надо надеяться! Извини, я должна к другим идти.

У одной из женщин на руках от голода умирал младенец. Ему уже нельзя было помочь. Другая, как упала, так и лежала в бреду. Аделина оглянулась вокруг. Бледные, голодные дети и умирающие старики.

«Как им помочь? — лихорадочно думала Аделина. — Попросить еды для них у Степана? Он, кажется, влюбился в меня». Она быстро раздала женщинам таблетки от дизентерии и детям по несколько витаминов. Люди скучились вокруг нее. Совсем рядом гортанным голосом закричал охранник: «Не собираться вместе! Стрелять буду!» Все тут же попадали на землю, и только Аделина осталась растерянно стоять. Охранник закричал на нее с акцентом: «Что стоиш, шпионский сволош. Иды, больной лэчи. Тэбя потом застрелю. Живы пока».

Еще через день пришли на какую–то железнодорожную станцию. Их погрузили в товарные вагоны и закрыли, ничего не объяснив.

Аделина ехала в вагоне для охраны. Она могла выходить на остановках, но другие вагоны в течение трех дней никто не открывал. только потом из них вынесли умерших, разрешили людям набрать воды, и снова поехали.

Через неделю людей выгрузили из вагонов в степи. Аделина обнаружила в колонне много незнакомых людей, а многих прежних не нашла, в том числе маленьких детей и ее знакомую беременную женщину. И она подумала: «Если бы я взяла Эрику с собой, нас бы тоже уже не было в живых».

* * *

Прошло два месяца. От голода и нестерпимой жары колонна, в которую все время вливались другие депортированные, на глазах таяла. Хоронили прямо в ямах у дороги, разравнивая глинистую землю. Аделину, как врача не приглашали освидетельствовать мертвых, и она была уверена, что хотя некоторые из них еще дышат, их хоронят вместе с мертвыми. Она шла рядом с носилками, которые по очереди несли солдаты охраны. От них и от Степана шел густой запах мужского пота. Ее начинало подташнивать. Да и самой ей безумно хотелось вымыться. Наконец, не выдержав, на очередной остановке она сказала Степану:

— Пусть солдаты принесут колодезную воду, выкупают тебя и сами помоются, а то запах идет нехороший.

— Нет! — испугался парень. — Я не буду при тебе раздеваться.

Аделина уже чувствовала свою власть над ним и спросила:

— А я? Ты подумал обо мне? Не могу я, врач, неделями не мыться. Ты хочешь, чтобы мое тело покрылось болячками? Смотри, какая у меня нежная кожа! — она завернула рукав.

— Я еще не видел такой белой кожи! — проговорил пораженный Степан

— Ну вот, я не привыкла грязной ходить. Я тоже не привыкла раздеваться при всех, буду мыться прямо в платье: жара такая, что быстро обсохну.

Аделина повернулась к Степану спиной и, запрокинув голову, тряхнула густыми золотистыми волосами, освобождая их от заколки. Степан разинул рот. Она увидела, что к нему идет отец, и отошла в сторону.

Через некоторое время Степан и солдаты уже мылись в кустах, шумно обливаясь холодной колодезной водой. Потом развесили свою одежду по кустам и, оставшись в одном исподнем, с интересом наблюдали, как «врачиха» моется прямо в платье.

— Что стоишь, как вкопанный, — сказала она ближайшему солдату, — лей воду на голову.

Солдат послушно взял алюминиевую кружку и стал поливать:

— Ледяная же вода, — посочувствовал он.

— Ничего, сейчас согреюсь, — довольная ответила Аделина.

Степан уже ждал ее, чистый, переодетый: — Если бы не война, я бы не побоялся, что ты немка и взял бы тебя замуж. Пошла бы?

— Так война же, — уклончиво и грустно ответила Аделина. — Спроси отца, когда придем на место. Мне нужно будет привести себя в порядок. Не могу же я, врач, предстать перед начальством в этой одежде и в твоих ботинках. Кстати, они пришли в негодность. Я уже давно подошву подвязываю. А иногда снова хожу босиком. Ты не заметил?

— Заметил. Я думал, тебе так удобней. Может, мозоли натерла. А за солдатские ботинки не переживай: отец мне новые выдаст, так что в других пойдешь.

Прошел еще месяц. Степан сначала ходил на костылях, потом с палочкой, а то ехал на подводе, которую взяли в каком–то селе. Аделину он сажал рядом, объясняя отцу: «Чтобы не сбежала».

Аделина подчинялась с удовольствием, но в то же время ей было стыдно перед изнеможенными женщинами и детьми, которые шли пешком. Она уговорила Степана попросить отца разрешить слабым время от времени присаживаться на подводу. Выслушав сына, отец заматерился: «Нашел кого жалеть — фашистов поганых».

Тогда Аделина сошла с подводы и пошла вместе со всеми.

Иногда Степан шел, прихрамывая, рядом с ней, хотя отец не разрешал напрягать ногу.

Однажды утром Степан с грустью в голосе сказал ей:

— Ну вот, сейчас и расстанемся. Увижу ли когда тебя еще?

— Как?! Уже? — удивилась Аделина. Она стала лихорадочно думать, как бы ей ухитриться привести себя в порядок: помыться, переодеться и переобуться. — Скажи отцу, чтобы сделал последний привал. Перед начальством в таком виде появляться нельзя. И мне принеси, пожалуйста, пару ведер воды.

Расчет Аделины оказался верным: отец Степана согласился с доводами сына. И теперь, вымывшись и надев тонкое белье, она выбрала из своих вещей лучшее платье. Легкий крепдешин охватил ее точеную фигурку, шелковый чулок ласково скользнул по ноге и сердце сжалось от тоскливой мысли: не для пыльной степи эти вещи! И новые модные туфельки, которые она вынула из сумки, должны были бы стучать каблучками по чистым тротуарам столицы, а не по грязной проселочной дороге. Внезапно из сумки что–то упало к ее ногам. Она наклонилась и с удивлением обнаружила в траве флакончик своих любимых французских духов. «Очевидно, я положила их машинально, когда в спешке собирала вещи», — догадалась она и снова с болью вспомнила о дочери. Но была еще надежда, что Бог услышал ее молитвы и не оставил ребенка.

Зашли в село. Здесь уже другие солдаты сгоняли немецкую колонну в строй. В этих краях еще не видали такой нарядной столичной девушки, от которой исходил волшебный, ни на что не похожий аромат. Солдаты обходили ее стороной, полагая, что к прибывшему этапу она не имеет никакого отношения.

— Живых много привел? — спросил отца Степана энкаведешник с петлицами майора, который оказался его знакомым еще с гражданской войны.

— Да, десятую часть. Остальные попередохли в дороге, — отвечал тот.

Старый охранник боялся, что сына уличат в связи с немкой. Для начала он велел подойти сыну. Тот стал, опершись на палку.

— Вот, немец удирал, а сын догнал его. И в драке тот колом ногу парню переломил. Немца сын застрелил, а сам пострадал. Но в госпиталь не захотел пойти. Через месяц здоров будет, не время по госпиталям отлеживаться.

— Ладно, отдыхайте. Я это отмечу в рапорте, — пообещал майор.

Степан подошел к отцу.

— Отец, сделай что–нибудь, чтобы Аделине полегче работу дали. Я так понял, их здесь оставляют в колхозе работать? Она же слабая. Отец, я люблю ее, — сказал умоляюще сын.

— Ладно, — пообещал отец и пошел к начальству. — Эту девушку надо осторожно допросить, — показал он на Аделину. — А вообще лучше не оставлять на воле. Нельзя ей верить. Она москвичка. Почему она оказалась на Кавказе накануне войны? Значит, к немцам стремилась навстречу, к своим. Знала, что война начнется. Вот сами и подумайте. А я поехал в областную комендатуру. Там мне должны новое задание дать. Степан, садись. Со мной поедешь.

— Так ее оставят здесь? — с надеждой спросил отца Степан.

— Конечно, ты же видел. Легкую работу дадут ей. Может, и врачихой оставят работать. А теперь садись в машину.

Степан вздохнул, отыскивая глазами Аделину. Машина тронулась с места по пыльной дороге. Он с тоской смотрел назад, туда, где оставалась его любовь.

* * *

Аделину посадили в легковую машину. С ней сели два солдата. Начальник НКВД с двумя петлицами что–то написал, подал бумагу одному из них и сказал:

— В управление лагеря ее. Там разберутся. Вслед ей неодобрительно смотрели люди из колонны.

Ехали с час. Аделину завели в какое–то помещение, оставили у двери. Дежурный прочитал привезенную бумагу, посмотрел на нее и занес бумагу в кабинет. Сесть ей никто не предложил. Пришли еще двое в синей форме работников НКВД и женщина. Все зашли в кабинет. Потом ввели Аделину. Два солдата стали рядом с ней. Она все еще гадала, в какую больницу определят на работу — городскую или поселковую. На нее посыпались вопросы, отрывистые, жесткие. Все трое дружно обвиняли ее в шпионаже. Один из них тряс бумагой, которую привез сопровождающий. Аделина поняла, что все оправдания бессмысленны. Им хочется, очень хочется, чтобы она оказалась шпионкой. Один из них, казалось, симпатизировал ей и подсказывал:

— Признайся. А то ведь расстреляют, не посмотрят, что молодая и красивая.

— В подвал бы ее, — сказал самый старший, — живо бы призналась. Да война идет, рабочие руки нужны… Сколько лет присудим? Двадцать пять хватит?

Аделина, как в страшном сне, слышала спор о своей судьбе. Отрывки разговора били по нервам: двадцать пять, пятнадцать, наконец тринадцать.

— Потом можно будет прибавить, — заступился за нее все тот же энкаведешник.

Секретарь–машинистка отпечатала какую–то бумагу, все трое на ней расписались, поставили печать, и Аделину, уже на другой машине, повезли в центральный лагерь Карлага Долинку.

На вопросы начальника лагеря Аделина отвечала сбивчиво. Он чувствовал — она что–то не договаривает. Это было сразу видно. Аделина же избегала упоминать о муже, его сестре и дочери, чтобы их тоже не арестовали. Только сказала: «Муж в Москве остался». Она была подавлена и плохо понимала происходящее. Срок в 13 лет — это было чудовищно.

Аделину определили на работу врачом в детские ясли.

— Откуда в зоне грудные дети?! — удивилась она вслух.

— Меньше надо спрашивать, — сказала тихо одна из нянь.

— Ваша фамилия Фонрен? — подошла к ней воспитательница детских яслей.

— Да, — ответила Аделина.

— А вот женщина, няня, которая сейчас с вами разговаривала, она ведь тоже за шпионаж здесь.

— А я не шпионка и ни с кем не разговаривала, — испугалась Аделина.

— Да не бойтесь. Я не доношу ни на кого. Я просто хочу сказать, что она жена председателя ВЦИКА, да, того самого, — кивнула воспитательница, когда Аделина удивленно подняла брови. Потому что портрет этого самого председателя она видела на обложках многих журналов. И в кинотеатре, перед показом фильма, обязательно показывали киножурнал «Новости», и этот председатель неизменно стоял рядом со Сталиным.

— Мне неудобно, я простая женщина, у меня пять классов образования, а работаю воспитательницей. А она няня. Горшки выносит. У нее высшее образование, и она три языка знает, — скороговоркой продолжала воспитательница. — Я свободная, а она заключенная. За вас я не смогу работать. Потому что вы врач. А вы ведь совсем девочка. Когда я вас увидела, подумала, что вам нет и шестнадцати. А оказалось уже — двадцать два.

И в свою очередь Аделина решила получить ответ на мучающий ее вопрос: «А дети здесь чьи?».. Воспитательница оглянулась по сторонам и быстрым шепотом проговорила:

— По ночам молодых да смазливых вызывают. Да ты ведь тоже вон какая… Глядишь, и твой ребеночек здесь будет. И потом больше его не увидишь… Вот такое горюшко…

Аделина сразу вспомнила про Эрику, и слезы навернулись на ее глаза.

— А что делать? — продолжала уже громче воспитательница. — Откажешься угодить начальству — хуже будет. Здесь особенно один баб любит. Всех перебрал. Аборты не делают. А как не родить, если оно само рождается? Старайся ему не попадаться на глаза. Мой хоть калека с гражданской, поэтому тут. А этот гад, молодой и здоровый, и не на фронте. Как начальство приедет, так он подсовывает им девочек. А ты, правда, за шпионаж сидишь здесь? Да не бойся, я никому не скажу.

— Даже мужу?

— Вот те крест. Никто не узнает.

И Аделина не выдержала. Она рассказала доброй женщине только самую малость, но уже от этого ей стало легче.

— Да как же ты ребенка потеряла? В суматохе?

— В суматохе. И муж где, тоже не знаю.

— А он тоже немецкой национальности?

— Конечно.

— Срок у тебя большой. Но ничего. Здесь все по профессии работают. Девчонку твою, наверное, найдут и в детский дом сдадут. Когда она вырастет, ты ей нужна будешь. Плохо без матери. А вот по территории зоны будешь ходить — платок на глаза натягивай и глаз не поднимай. Красивые они у тебя. Я такого цвета и не видела. Как сирень. Покажу тебе того следователя. Он среднего роста, коренастый и ноги немного выгнутые, потому как в гражданскую с лошади не слезал. И сейчас саблей все машет. А здесь за забором, в мужской зоне, срок отбывает уже двадцать лет один князь — левша, молодой еще. Ох и красивые вещи делает, говорят. И кресла из красного дерева, и всякое оружие красивое. Приезжает начальство из Москвы, но сейчас, правда, реже, а раньше так часто приезжали, заказы ему на сабли с гравировкой делать. Его в шестнадцать или двадцать посадили. А потом сюда перевели. Он в армии Дончака воевал. Адъютантом, что ли. Ну, всех, конечно, расстреляли, а мальчишка вроде как убежал. Кто–то заступился за него. Потом нашли… А может, другая история. Запутаешься здесь. Только одно нехорошо, князь этот бабник. Всех артисток перебрал. Да они сами ему на шею вешаются. А что ему, любят — и ладно. Он хорошо здесь живет. У него отдельная мастерская. Только что не на воле. Что я еще хотела сказать, — воспитательница потерла рукой лоб, — Ах да! Вот этот самый князь с саблей на лошади такое выделывает, прямо спектакль. Красивый он. Грех не полюбоваться им. Говорят, самому царю родственник был. Ну так вот, из конюшни берут лошадей и перед начальством показывают эти… турниры. Он, значит, за белых и кто–нибудь еще из заключенных — за красных. И всегда князь побеждает. Конечно, ему не разрешили бы, если бы был не нужен. А так прощают ему победу. А как раз перед самой войной приехало начальство и, конечно, все концерты им. А они выпили и кричат: «Галдиатора давай!»

— Гладиатора?! — удивилась Аделина.

— Да. Правильно, гладиатора. Но я не знаю, что это за слово. Это значит, опять нашему красавцу жизнью рисковать. Сначала на лошади, а если сшибет или поранит «красного», то пешим опять драться. Ну, победил он, как всегда. А теперь война. Нет театров. Артистки из зоны на фронт попросились. Там выступать хотят. Будут их под конвоем возить. И турниры тоже кончились. А князь сидит и работает. Оружие подарочное военным делает, для их награды. Может, даже самому Сталину. Нужный человек в зоне. Потому и дали ему пожизненно.

Получив нечаянно так много информации, Аделина задумалась: почему же все эти люди здесь сидят? Не является ли все это ошибкой в отношении их, так же, как и в ее случае? Но все было настолько запутанно, что, как ни ломай голову, все равно понять что–то было невозможно. Да еще война…

Когда мобилизовали на фронт мужчин–врачей, Аделине пришлось вместе с другими врачами и фельдшерами работать и в мужской зоне, и в женской. Но чаще выезжала под конвоем в другие лагеря констатировать смерть умерших.

В мужской зоне она познакомилась с пожилым профессором Тринквертом. Теперь ей было у кого практиковаться. Она думала: «Кончится же когда–нибудь этот кошмарный сон! Год практики после института — это слишком мало для врача–хирурга».

* * *

Маленькая Эрика проплакала весь день. Глядя на дверь, она ждала маму, но мама все не приходила. К вечеру она услышала, как замурлыкала рядом кошка. Кошка влезла в открытое окно, подошла к тазику с молоком и стала лакать. Эрика решила присоединиться, но пить, как это делала кошка, было неудобно. Тогда она стала брать ручками хлеб из тазика и есть. Так они вместе поели, и кошка улеглась с ней рядом. Эрика снова заплакала. Надвигалась ночь, становилось страшно. Она громко звала: «Мама! Мама!» Эрика устала плакать, обняла кошку и заснула.

На следующий день девочка проснулась то того, что кто–то трогал ее за ножку. Незнакомая, совсем молодая тетя молча плакала и развязывала веревку. Эрика тоже заплакала. «Я хочу к маме», — сказала она по–немецки, но тетя ответила ей по–русски:

— Я Лиза. Эрика, ты не помнишь меня? Не говори, малышка, по–немецки, не то услышат.

— Я хочу к маме, — сказала Эрика по–русски, когда Лиза взяла ее на руки.

— Давай перестанем плакать. Сейчас я тебя выкупаю, переодену, и мы поедем ко мне. А когда кончится война, мама с папой приедут к нам и заберут тебя, — успокаивала она девочку..

— А когда кончится война?

— Скоро маленькая, скоро. Давай пойдем, а то я тебя не донесу.

В автобусе Эрика сидела на коленях у Лизы, а та шептала ей на ушко: — Молчи, ничего не говори, нельзя.

Из окна автобуса был такой прекрасный вид. Эрика оглядывалась на других пассажиров и удивлялась: почему они все хмурые и не смотрят в окно.

Лиза вошла с Эрикой в подъезд большого дома, открыла ключом дверь и тут же стала искать деньги.

— Надо нам скорей с тобой в магазин. Мы накупим тебе всего, а то все раскупят, а у тебя нет ни осенних, ни зимних вещей. В Москве у вас теперь все заберут. Бедный мой брат! Что теперь с ним будет? — приговаривала Лиза, бегая по комнате.

Она снова взяла Эрику за руку и повела в магазин. Не меряя, прикладывала к Эрике вещи и покупала все подряд:

— Это на вырост, и еще это, и это. Эти ботиночки, и эти туфельки, и чулочки. Ах, куклы еще!

Продавщица удивилась:

— О, как Вы много накупили! Наверное, ваш муж начальник. Много зарабатывает? Где он сейчас?

— Военный мой муж, — отвечала Лиза, — он на фронте.

— Ох, как там тяжело сейчас. Отступают наши. У меня тоже и муж, и брат на фронте. Проклятые немцы!

Лиза замолчала. Она сложила покупки, и они пошли домой. В почтовом ящике что–то белело. Лиза кинулась к ящику — там оказалось казенное письмо. Ее обязывали срочно явиться в НКВД. Она побледнела: «Дознались, что я немка. У меня же фамилия русская, ах, да! По имени, — говорила она вслух — или соседи донесли уже».

Лиза с трудом вставила ключ в замочную скважину. Она не знала, что делать с Эрикой. Оставить в квартире одну? А вдруг ее, Лизу, заберут сразу. Она решила взять Эрику с собой, но опять предупредила ее, что нужно говорить только по–русски.

Лиза оставила ребенка в приемной, где сидел строгий военный и велела молчать и ждать.

Следователь начал без предисловий: — Ваш муж пропал без вести. Что вы о нем знаете? Вы знаете, где он и что бывает за укрывательство дезертира по закону военного времени?

— Но он ушел на войну, — чуть не плача от страха сказала Лиза. — Я его больше не видела.

— А вы кто по национальности, эстонка?

— Я немка.

— Ну тем более. Завтра, рано утром, — он посмотрел на часы, — в шесть часов с вещами быть на станции. Дети есть? Да какие дети? — проворчал он, оглядев совсем юную Лизу.

— У меня дочь брата. Ей три года. Мы поедем поездом или пешком пойдем? — в страхе спросила она.

На вопрос военный не ответил, но сказал: — Идите и не вздумайте опоздать. Мы семьи дезертиров выселяем, а вы к тому же еще и немка.

Лиза выскочила из кабинета, взяла напуганную Эрику за руку и пошла быстро назад, собирать вещи. «Может, ребенка сдать в детский приют?» — мелькнуло у нее в голове. Она лихорадочно собирала вещи. Во все детские клала записки: «Эрика Фонрен, 3 года, родилась в Москве. Отец Фридрих — преподаватель политехнического института, мать Аделина — врач–хирург» Потом стала на осенних и зимних вещах Эрики пришивать лоскутки с вышитыми на них наспех именем и фамилией. Собрала свои вещи в мужнин рюкзак, а вещи девочки упаковала в узел.

— Эрика, я пойду в магазин, нам надо много еды в дорогу. Я не могу тебя сейчас с собой взять. Смотри, я тебя закрою на задвижку, ты легко откроешь ее, если захочешь выйти, только никуда не уходи. А то я вернусь, а тебя не будет, и я стану плакать. Не уйдешь?

— Нет, я буду тебя ждать, только не привязывай меня, — заплакала Эрика.

— Конечно, не буду. Если постучат, говори: «Лиза ушла в магазин». Только по–русски говори. Поняла? — спросила Лиза.

— Поняла, — сказала Эрика и залезла на диван.

Она задремала, когда громко застучали в дверь. Эрика обрадовалась, что вернулась Лиза. «Кто там?» — спросила она по–немецки. «Открывайте!» — крикнул какой–то дядя. Тогда Эрика вспомнила, что надо говорить по–русски, и сказала: «А Лиза ушла в магазин. Она скоро придет».

— А ты можешь нам открыть? — послышалось за дверью.

— Могу, — ответила Эрика, встала на стул и отодвинула задвижку.

Тут же вошли странные дяди. Ее чуть не сшибли со стула. Один из них успел ее подхватить и поставил на пол.

— Где твой папа? — спросил он Эрику.

— Папа дома, — ответила Эрика

— Где он? — кинулся другой в комнаты.

— А мама где? — спросил опять дядя.

Эрика заплакала: «Мама ушла».

В открытые двери вошла Лиза.

— Здесь никого нет, — сказал один военный другому.

— Ищи, ребенок не умеет врать. В шкафах смотри, — ответил старший. — А вот и хозяйка. Говори, где мужа прячешь?

— Мой муж — красный командир. Он на фронте, — дрожащим голосом сказала Лиза.

— Врешь! Ребенок сказал, что он дома. Говори, где прячешь, или пристрелю.

— Да она говорила про своего папу. Это ребенок моего брата. Он в Москве. У нас нет еще детей. Мы недавно поженились. — Лиза не на шутку испугалась.

— Так твой брат немец? Ребенок по–немецки говорил.

— Она и по–русски может.

— Значит, ты тоже немка? Хорошая семейка, — они стали выкидывать из шкафов вещи и раскидывать бумаги.

— Скажите, что вы ищете? — спросила Лиза, прижимая к себе испуганную Эрику.

— Не твоего ума дело. Ладно, оружие в доме есть? — спросил старший.

— Муж взял с собой. Но я не знаю. Ищите, может, наган в столе?

Военные ничего не нашли. Уходя, сказали: «Пусть твой муж не прячется. Все равно найдем и расстреляем». Лиза от страха за мужа тихо заплакала, утирая слезы, чтобы не видела Эрика.

Вечером она с Эрикой пошла к соседке и сказала:

— Меня выселяют, велят быть на станции в шесть утра. Муж без вести пропал. Не мог он дезертировать.

— Да, конечно, не мог. Мы его с детства знаем. Или в плен попал, или где землей засыпало. А ты, Лиза, была у его родителей?

— Нет, они меня теперь не признают. Я же немка, — вздохнула Лиза.

— Конечно, — согласилась соседка и спросила: — А это чей ребенок?

— Да, — спохватилась Лиза. — Это Эрика, дочь моего брата. Он еще в Москве. Ее мать, забрали как немку. Запомните или дайте я напишу здесь на стене несколько слов для брата. Можно?

— Теперь все можно. Пиши за вешалкой, чтобы чужие не видели.

Лиза написала, четко выводя буквы: «Аделина, Фридрих, меня выселяют. Куда — не знаю. Мой Василий пропал без вести. Эрика со мной. Я люблю вас. Лиза». Она благодарно взглянула на соседку.

— Спасибо, Валя, что не отвернулась от меня. Давай простимся. Рано утром я уезжаю.

— В котором часу? — спросила соседка.

— В шесть там быть, на станции.

— Так я провожу. Что ты с ребенком сможешь унести? Я тебе дам свой большой чемодан. И примус не забудь, керосин, и посуду. Мой Валера поможет. Успеет до школы. Кто знает, как устроитесь на новом месте. Может, придется еще менять вещи на хлеб. Мы проводим, не беспокойся. И напиши нам, если сможешь.

— Спасибо, — растрогалась Лиза.

Утром Лиза будила ребенка. Сонная, Эрика улыбнулась, не открывая глаз, протянула руки и сказала «Мама».

— Нет, Эрика, это я, Лиза. Вставай. Нам надо идти.

— Куда? К маме? А где мама? Почему она не пришла?

— Мама далеко, одевайся, маленькая. Поедем ее искать, — пыталась Лиза успокоить сонную девочку.

Любовь князя Александра

Война. Она резко меняет судьбы людей. Разлучает одних, соединяет других. Война — это тяжелый труд, кровь, пот и смерть. Война сиротит детей. Вот уж кому не следовало оставаться в живых, так сиротам. Пока ребенок маленький, он не понимает, почему нет матери, надеется на защиту взрослых, а когда вырастает, лишенный житейского опыта, пощады ему не будет. Злые люди загонят сироту в угол, толкнут на кривую дорожку, ни родных, ни добрых советчиков. И потому автор назвала роман именем немецкой девочки — сироты, потерянной в войну. Как она будет жить? Какие люди попадутся ей на пути? А наш герой, князь Александр Павллович Гедеминов, он за себя постоит. Хотя согласитесь, каким бы крепким духом ни обладал человек, а с семнадцати лет до тридцати семи, всю молодость провести в неволе, без весточки из дома… А теперь еще и война. Да, Гедеминову исполнилось тридцать семь. Как медленно течет время в лагере, и как быстро проходит жизнь. Накануне дня рождения он подводил итоги: сколько доброго и сколько недоброго сделано за это время. Разве такую судьбу сулила ему жизнь? Он хотел принести пользу Отечеству, а вместо этого грешит и грешит. И впредь нельзя ему зарекаться, что станет святым, когда враг рядом, на пути, и обойти его, не согрешив, никак нельзя.

В конце августа 1941 года Александра Гедеминова вызвали в управление лагеря. Привезли заказ, подумал он. Из дверей здания навстречу ему вышла высокая девушка. Она была обута в туфельки на высоких каблуках. На ней было легкое крепдешиновое платье, тонкий поясок охватывал узкую талию. Ветерок поднял платье, как облачко, до самого ее лица, оголив длинные стройные ноги. Обеими руками она пыталась схватить платье, когда ветер растрепал ей прическу. Золотые локоны рассыпались по плечам. Теперь, чтобы справиться с ветром, ей нужна была помощь. «Помощь» вышла следом за девушкой в виде приземистого коренастого конвойного, невольно закрывшего ее от ветра. Платье осело. Незнакомка подняла красивые руки с тонкими пальцами и попыталась закрепить волосы, но один локон снова упал ей на грудь. Наконец она подняла голову. Черты ее лица показались Гедеминову прекрасными. Большие глаза какого–то необыкновенного сиреневого цвета смотрели на него и в то же время не видели его. В них стоял ужас. Она машинально сделала несколько шагов вниз навстречу ему по шатким ступеням крыльца и нечаянно ступила мимо ступени. Не подхвати ее Гедеминов вовремя, она бы упала. Только секунду девушка была в его руках, а он уже благодарил за это небо и сказал себе: «Она будет моей женой». Его пронзило не испытанное до сих пор чувство, ему захотелось посвятить всю жизнь, все свои дни этой хрупкой юной женщине. Он встретил женщину своей мечты.

Между ними встал охранник. Аромат тонких духов сменил густой запах мужского пота. Окрик охранника вернул его к действительности:

— Иди–иди, шпионка немецкая, не останавливайся! Попалась, красавица! — торжествующе глядя на князя, радовался охранник.

Гедеминов огляделся по сторонам, вокруг никого не было, он взял охранника железной рукой за шиворот и приподнял от земли:

— Еще одно грубое слово в ее адрес, и ты покойник! Смотри, чтобы она нигде не споткнулась по дороге.

Охранник отошел подальше, пришел в себя и крикнул:

— Ага, уже глаз положил на красавицу. Сейчас с нее эти цацки снимут, потом и смотреть на нее не захочешь!

Проводив охранника и девушку взглядом, Гедеминов зашел к начальнику и подошел к столу. Там лежало открытое личное дело новенькой. Острый глаз его уловил строчки: «Фонрен Аделина… 22 года… Профессия врач… проживает в Москве». Начальник закрыл бумаги, но Александр Гедеминов уже узнал все, что нужно.

Действительно, ему сделали новый заказ — шашку в ножнах с серебряной инкрустацией. «Сам понимаешь, война, другого материала нет. Ты уж, Гедеминов, постарайся», — сказал начальник и отпустил левшу.

Александр Гедеминов еще раз посмотрел в ту сторону, куда увели девушку. «Вот это день рождения!» — подумал он радостно. Он был в самом расцвете сил. У него появилось острое желание взять под защиту это хрупкое создание. Здесь, в лагере, пользуясь своим особым положением и расположением к нему руководства, он дал себе слово жить с этой минуты для этой юной и прекрасной женщины, облегчить ее страдания. Князь Александр Павлович Гедеминов влюбился. И назвал ее про себя «Адель». Он произнес вслух ее имя, и ему показалось, что оно плывет в воздухе.

И еще одна неожиданная встреча. Прошло двадцать лет, как он расстался с Эдуардом и вдруг столкнулся с ним в лагере. Тот же рыжий кошачий взгляд — Гедеминов ни с чем не мог его спутать. Эдуард подошел к нему и тихо сказал по–немецки:

— Мы, кажется, опять встретились, князь Александр. Я здесь как немец.

— Эдуард, можно тебя, как прежде, на «ты» называть? Вот каким ты стал мужчиной! — удивился князь.

Эдуард был удивлен не меньше. Он оглянулся по сторонам и шепотом сказал:

— Не могу говорить по–немецки. Меня сразу задушат… Вы, князь, не волнуйтесь. Считайте меня по–прежнему своим верным слугой. Я тогда надежно спрятал наши драгоценности, которые мы в ювелирном взяли. Только, боюсь, при советской власти они будут не нужны… Ну, может быть, позже. Я так искал вас! Меня здесь в театр определили, вы тоже могли бы к нам. Я же в цирке работал. Помните, мы с вами в детстве выделывали номера с ножами и саблями. Наш цирк направлялся в Киев, а тут — война. Ну, меня как немца и задержали. А вы? Что вы делаете здесь? Вы давно здесь? С тех пор, как вас в Москве задержали?

— Ах, это долгая история. Зайди в больницу, в корпус для заключенных, к профессору Тринкверту от моего имени. Сошлешься на мигрень. Что–то вроде пароля. Не вздумай по своему веселому нраву завести знакомство вне нашего круга.

— Но я не дворянин, вы же знаете.

— Мне достаточно знать, что ты не большевик. Надеюсь, жизнь не изменила тебя в худшую сторону? Уходи. Тебе нельзя здесь стоять. Иди к себе в клуб, репетируй. Я тебя там найду, — сказал Эдуарду Александр Гедеминов. Он действительно обрадоваля встрече с товарищем детских лет. Разговор о драгоценностях его не волновал. Мысли его занимало другое сокровище по имени Адель.

* * *

Еще в начале войны граф Петр стал уговаривать князя Александра записаться в добровольцы в штрафную роту, чтобы сбежать.

— Нет, — отвечал он, — воевать за эту власть не желаю. Немцы как придут, так и уйдут. Кто только не приходил в Россию. И поляки, и шведы, и монголы, и французы. Все рано или поздно уходили. Если же победит эта власть, Россия окончательно погибнет. Но вас, граф, я не отговариваю. Приходите попрощаться перед отправкой. А мне есть кого здесь защищать.

Гедеминов узнал от профессора, что Адель работает в больнице и ею заинтересовался Попов. Он думал: «Территория большая. Выслежу — и покончу с этой скотиной». Но Попову теперь постоянно подавали машину, и он куда–то уезжал.

Наконец проводили на фронт добровольцев. Попов поехал с ними. Перед строем он сказал речь, что с убитых будет снят позор, а с раненых судимость. Весь в ремнях, в новой форме, он посадил на грузовик новобранцев и уехал. Уехал и граф Петр.

— Слава Богу, — перекрестился Александр Гедеминов. — Уберег ты меня, Боже, от греха, но лучше этому мерзавцу Попову сюда не возвращаться. Если он собрался второй раз мне дорогу перейти, то этим он подпишет себе смертный приговор.

Штрафники уехали, но и в тылу стало как на фронте. Уже зимой 41‑го года всех мужчин, и Александра Гедеминова в том числе, отправили на строительство новых шахт.

* * *

Жизнь в общем завшивленном бараке поначалу угнетала брезгливого князя, но он взял себя в руки, стал обливаться ледяной водой и занялся своими тренировками. И тут как нельзя кстати оказались уроки медитации, которые ему когда–то давал тибетский монах. Без этого он бы не выжил.

Глядя на то, как он сидит в шахте на куче угля, скрестив ноги с отрешенным лицом, заключенные сперва принимали его за сумасшедшего и сторонились. Но после того, как планы стали все увеличиваться, а хлебные пайки — уменьшаться, люди стали валиться с ног, и только один князь по–прежнему держался, на него теперь смотрели по–другому — с уважением, как на человека несгибаемой воли.

Все чаще слабые оставались в шахте умирать. Тащить их до подъемной клети ни у кого не хватало сил. Один только Гедеминов не оставлял людей из своей бригады. Все знали, что если, обессиленный, выберешься «на гора», то утром тебя снова отправят в шахту под страхом расстрела за саботаж. Но если ты не поднимешься, то тебя спишут как мертвого. И если уже после этого кто–нибудь тебя вынесет из шахты, то оставят работать на поверхности. Гедеминов этим пользовался: он кусочек своего пайка отдавал обреченному и говорил:

— Если ты мужчина — выдержишь двое суток, потом я тебя вынесу. А не хочешь жить — как знаешь.

И действительно, через два дня заносил умирающего в клеть. А наверху санитары отвозили того в больницу.

Скоро о Гедеминове знали уже все шахтеры и завидовали тем, кто работает в его бригаде. И в столовой заключенные, как ни были голодны, как бы случайно, группировались так, чтобы пропустить князя вперед, молча наблюдая за тем, как он аккуратно съедает свой паек и украдкой прячет в карман остатки хлеба. Как–то за своей спиной Гедеминов услышал: «А что же нам голову морочили и в школе, и в институте, что князья плохие люди?».

Сам же Гедеминов ждал, что его вот–вот отзовут. Просто не могут не отозвать. Но, падая вечером от усталости, он молился про себя, чтобы Господь сохранил в живых его Адель. И Господь, кажется, услышал его молитвы — пришел конец каторге. Его вызвали в управление лагерем. Хлеб, который он копил в течении трех дней, он раздал молодым ребятам и посоветовал:

— Проситесь на фронт, в штрафную роту. Там, может, и выживите. Ну, прощайте.

— Прощайте, князь, — с грустью говорили заключенные, в основном ребята–студенты, получившие до войны сроки за «разговоры на вольную тему».

Гедеминов шел на склад за необходимым материалом мимо больничного корпуса, поглядывая на окна. «Жива ли голубка моя?» — думал он в тревоге.

Окно в кабинете профессора было открыто. И там мелькнула ее фигурка. Он еще постоял и снова увидел ее. Сердце гулко забилось: «Жива!» Теперь уже и она обратила внимание на него. Он сдержанно поклонился ей и пошел своей дорогой. Но ему хотелось петь от счастья. Гедеминов не имел права сказать ей о своей любви. Ему было достаточно увидеть ее. Но в эту ночь он не смог заснуть. Он любил ее и хотел быть с ней.

***

Как–то в мастерскую к нему зашел Эдуард, похудевший, но довольный встречей. Он сказал:

— Князь, скоро приедет с инспекцией большое руководство из Москвы. Мы готовим в цирке представление. Я знал, что вы вернулись с шахтных работ, и без вашего согласия предложил представление с саблями на лошадях с моим и вашим участием. Мое предложение им понравилось. Уже делают трибуну и расчищают участок. Мы должны показать свое искусство и понравиться. На фронте вроде перевес, большевики радуются.

— Надо выковать кольчуги и шлемы, — предложил Гедеминов. Лицо его осветилось улыбкой. — Мне есть кому посвятить турнир.

— Вы влюблены, князь! — догадался Эдуард.

Но вместо ответа Гедеминов предложил:

— Мы не будем играть в белых и красных. Мы покажем рыцарский турнир с щитами и прочими доспехами времен Александра Невского. Начальству угодим и сами получим удовольствие.

— А больше всего угодим Ей? — не то спросил, не то уточнил Эдуард. — Понятно. Значит, мне быть немецким рыцарем, я не обижаюсь. Представление есть представление. А где взять кузнеца, чтобы выковал кольчуги? — И сам себе ответил: — Кажется, я знаю, — тут есть немец лет под девяносто. Крепкий, здоровый старик, в соседнем хозяйстве работает. На поселении он там. Если еще жив и в силе.

— Хоть бы жив был. А мы под его руководством все сами сделаем, я тоже теперь кузнец.

Старика нашли и привезли в лагерь. Это был немецкий колонист Иоганн Гебертсбайер.

— Отец, ты откуда родом? — спросил его по–немецки Эдуард.

Кузнец удивленно посмотрел на него и ответил:

— Из Дармштадта, Таврический край это. Тот, что Потемкин завоевал. Екатерина нас там поселила. Колонии наши там были.

— О! Ты, отец, хорошо историю знаешь! — удивился Эдуард.

— Историю своей семьи только собаки да большевики не знают, — ответил старик и подозрительно покосился на Гедеминова.

— Надеюсь, твой товарищ не понимает немецкой речи. Мне смерть не страшна, а тебе жить и жить еще.

— Нет, он понимает. Это князь Гедеминов, Александр Павлович.

— Князь?! — удивился дед. — Ну и ну! Живого князя довелось увидеть в лагере. А я просто бывший немецкий помещик–колонист, без звания.

Гедеминов вступил в разговор:

— Я понимаю немецкую речь. Мои предки по материнской линии были немцами. Хочу учиться у вас кольчуги ковать.

Старик пробурчал:

— Как же, князь, работать будет… Сомневаюсь… Ну, посмотрим, посмотрим.

* * *

Проверка лагерей была капитальная. Руководство тряслось от страха. Делали все, чтобы только понравиться инспекции из Москвы. Потому что в противном случае или ты сам уже срок отбываешь, или тебя направляют на фронт. Напоказ выставлялось все лучшее: сельхозпродукты, выращенные заключенными–селекционерами, да такие, каких не видала даже Всесоюзная выставка; самые ухоженные, с большим надоем коровы; самые крупные свиньи; несметное количество домашней птицы должны были поразить воображение проверяющих. Все здесь работало на фронт. А уже потом — по программе — выставки работ заключенных художников и скульпторов, дарение подарков и посещение мастерской Гедеминова, где за закрытыми дверями хранились изделия рук князя–левши. И конечно, живой князь собственной персоной благодаря перевоспитанию переродившийся в труженика. Это было лучшим доказательством того, что концентрационные лагеря работают в правильном направлении, что они и впредь необходимы стране. Но начальник инспекции поломал весь распорядок работы. Он приехал простуженный, обсыпанный фурункулами. Его сразу же повели в больницу для персонала. На это никто не рассчитывал.

— Если в больнице будет непорядок, все на фронт пойдете, — пригрозил помощнику начальник лагеря. Но оказалось, что все в порядке — и даже больше. Похвалились профессором мировой величины. Тот сделал начальнику несколько несложных операций и выписал рецепт на будущее. Уходя по коридору, довольный, в окружении свиты, инспектор заметил Аделину. Ее худенькое личико светилось под белой косынкой с красным крестом.

— Хм! Какие женщины, однако, здесь у вас! — сказал он.

Это был намек, и все это поняли.

— Да, это наша медсестра. Она не совсем здорова, — не моргнув глазом, соврал профессор Тринкверт.

Грубо прервав профессора, инспектор спросил начальника лагеря:

— Что еще можете показать?

— Мы для вас показательную программу подготовили. Пойдемте в клуб. И еще кое–что… Это — рыцарский турнир. Специально для вас готовили. Сейчас врача вызовем — может кровь пролиться.

И он крикнул:

— Фонрен, берите перевязочные материалы и идите за нами.

* * *

Турнир высоким гостям из Москвы понравился. Проверяющие остались всем довольны и составили хороший акт проверки, который нынешнему начальству сулил и повышение, и награды. А когда старший инспектор получил в подарок шашку с инкрустацией и «личным клеймом» мастера, он удивился еще больше, узнав, что именно князь Александр Гедеминов, который в доспехах гарцевал на турнире, делает такие прекрасные вещи. Инспектор велел привести его и лично похвалил:

— Молодец, князь! Прямо Александр Невский! Как ты этого немецкого рыцаря сшиб с коня. У меня мурашки побежали по спине, когда ты его мечом якобы проколол. А ведь прекрасный спектакль получился. Даже медичка возмущалась, поверила, что ты его убил. Я, пожалуй, привезу после войны сюда командующих фронтами. Вроде в древней Руси на турнире побывал… — И добавил: — Князя берегите и этого циркача тоже. Чтобы когда я в следующий раз приехал, и они, и лошади, в полном порядке были. Еще несколько пар подготовить!

Действительно, Аделина наблюдала за турниром со скамейки, на которую ей велели сесть и ждать. И она решила, что лагерное начальство нарочно устроила эту бойню и что для одного из заключенных это добром не кончится. И уже знала для кого, и вся напряглась. Когда заключенный, переодетый в Александра Невского, сшиб с коня «ливонского рыцаря», она выбежала на площадку и закричала: «Прекратите!» Но поняла, что опоздала. «Александр Невский» вонзил меч в грудь «ливонского рыцаря». Кровь брызнула во все стороны.

— Варвар! Убийца! — закричала Аделина «Александру Невскому».

Тот снял шлем с забралом и поклонился ей. Другой, к которому она бросилась на помощь, лежал на земле весь в «крови», смеялся и говорил ей:

— Это только спектакль, прекрасная дама. Князь Александр Гедеминнов вам его посвятил.

Аделина повернулась, но князь уже уходил и уводил коня.

— Меня зовут Эдуард. Я не сплетник, но князь влюблен в вас, — сказал «ливонский рыцарь», продолжая лежать на земле.

— С вами правда все в порядке? — спросила Аделина, чуть не плача с досады.

— Все замечательно!

— Этот ваш, как его, на самом деле просто грубый средневековый князь! — возмущенно сказала она, посмотрев вслед второму заключенному.

— Нет, — возразил Эдуард — Он человек с большой буквы и ваш рыцарь.

— Оставьте неуместные шутки, я замужем! — возмутилась Аделина. — Вставайте с земли, если с вами, действительно все в порядке.

Она не могла простить князю своего волнения и того нелепого положения, в котором оказалась по его милости.

А у Гедеминова на душе была весна. Там все пело и кружилось. И когда руководство позвало его к столу, он в первый раз в зоне напился до чертиков и бешено играл на гитаре «Цыганочку», так что сам инспектор бросился плясать. Но если бы только они все знали, как он их ненавидел, с каким бы удовольствием всех перестрелял.

«Вот эти, — глядя на руководство, думал он, — и им подобные уничтожили Россию, цвет нации. А оставшиеся чудом в живых должны деградировать». Он вспомнил о генерале Дончаке и об одном из вечеров после боя, когда тот сказал: «Безнравственно давать ордена за гражданскую войну. Но считайте, князь Александр, что я наградил вас офицерским Георгием за ваше бесстрашие». В тот вечер генерал тихо пел свой любимый романс «Гори, гори, моя звезда».

И Гедеминов, забыв на минутку, где он и с кем пьет, заиграл на гитаре и под свой аккомпанимент запел этот романс.

Когда он закончил петь, инспектор сказал:

— Ну тебя, Гедеминов, прямо хоть сейчас на сцену. Душевно поешь. — И начальнику лагеря: — Сложите ему в ящик три бутылки вина, коньяк, две палки колбасы, вот это сало, еще шоколад — пусть женщин угощает, и еще ему дополнительный паек. Чтобы там была и тушенка, и масло сливочное. — И Гедеминову: — Это тебе премия за хорошую работу.

У двери профессора, как всегда, дремал «сторожевая собака при сейфе с лекарствами», как называл его профессор. Чуть поодаль над больничными бумагами склонилась его Адель. Она подняла голову, и ему ничего не оставалось делать, как только поклониться. Контролер с испитой рожей тупо посмотрел на него и проворчал:

— Чего тут ходят паршивые заключенные?

Гедеминов молча снял со стоящей вешалки халат и, не удостоив взглядом контролера, зашел к профессору.

— Профессор, я принес вам, доктору Фонрен и Мари продукты. Мне теперь дополнительный паек полагается… Только доктор не должна знать, что это от меня. А лично вас прошу: не делите все это на десять частей для больных. И других не спасете, и собой и ею зря пожертвуете. В этой женщине — смысл моей жизни. Прошу вас, проследите, чтобы она при вас все съела. Я влюблен, профессор. Я ослеплен ее красотой. Но здесь в лагере никаких земных радостей, кроме продуктов, предложить ей не могу.

Профессор улыбнулся:

— Кажется, любовь посетила наш жестокий лагерь. Это прекрасно. Даже если она еще безответная. Имейте терпение, князь.

— Но профессор, представьте наконец меня ей. Я должен с ней заговорить.

— Да–да, конечно, — согласился профессор. — Но вы, наверное, уже знаете: она замужем.

Гедеминов, казалось, не расслышал этих слов. Когда они вышли за дверь, Адели на месте уже не было.

Немецкие дети

Наступила весна, и солнце пригрело землю. Маленькая Эрика помнила, что сначала немецких женщин и детей в доме было много. Все спали где попало. Лиза уходила рано, пока Эрика еще спала, и приходила поздно, когда она уже спала. Иногда она украдкой от девочки уносила вещи, которые ей купила, и приходила с хлебом. Лиза что–то перешивала ей, но обувать уже было нечего. Девочка бегала босиком, недалеко от дома. Рядом был лес, и она знала — там волки.

Часто кого–то уносили из дома, и казахские ребятишки что–то говорили, показывая пальцем на того, кого уносили. Их речь наводила девочку на мысль, что они друг друга и сами не понимают, а только делают вид. Но постепенно она начала понимать чужой язык. Смуглые черноволосые мальчишки всячески старались дотронуться до ее косичек. Таких волос они никогда не видели. Она убегала, отыскивала в траве жучков и играла с ними, строя им домик из травы и накрывая стеклышком. Когда голод был нестерпимым, Эрика выкапывала палочкой корень колючей травы и грызла его.

А в доме становилось все меньше и меньше людей. «Они все умерли, а я не умру», — думала она и не хотела, чтобы ее закапывали в землю, и на похороны никогда не ходила.

Однажды утром Лиза не встала. Девочка прижалась к ней, но Лиза была холодная и чужая. В ужасе она заплакала и побежала в другую комнату. Там уже встали женщины.

— Лиза холодная и молчит, — пожаловалась им напуганная Эрика.

Женщины посмотрели друг на друга и пошли в комнату к Лизе. Одна из них наклонилась к ней и сказала: «Да она давно умерла, еще вечером».

— Она встанет? — с надеждой спросила Эрика.

Вместо ответа одна из женщин погладила ее по голове и печально, ни к кому не обращаясь, сказала:

— Мы умрем, а тогда и их очередь наступит, если война не закончится, — и, вздохнув, добавила: — Надо пойти, начальству сказать.

Эрика в ужасе выбежала на улицу. Ей так хотелось к Лизе! Но то, что лежало на полу в комнате, было чем–то чужим и страшным. А по небу плыли белые облака. Лиза когда–то говорила про умерших, что они уходят на небо. «Теперь и она будет жить на облачке», — подумала Эрика.

Как унесли и похоронили Лизу, Эрика не видела. Вечером одна из женщин сказала ей:

— Спи между нами, тебе теплей будет. А утром поищи себе работу. Лиза говорила, что тебе скоро пять лет. Можешь зерно молоть. У казахов есть маленькие каменные жернова. Тогда дадут тебе отрубей поесть.

Другая посмотрела на девочку, хрупкую, как вьюнок, и сказала:

— Не выживет. Чего ей молоть такими слабыми ручками? Да и другие дети, постарше, занимают очередь на эту работу. Вот если только шерсть перебирать. Казахи добрые. Ребенку, может, и покушать дадут. Слышишь, иди к ним работать. Прямо с утра. Мы тебя разбудим. Ох! Уже два года война длится, и конца ей не видно. Хоть бы детей взяли в приют.

— Зачем им немецкие дети? — сонно откликнулась первая женщина. Эрика прижалась к ее спине и заснула. Утром ее разбудили. Она надела платье и вышла за порог. Одна из женщин показала ей, куда идти. И девочка пошла в ту сторону, думая о том, как попросит работу. По–немецки нельзя, русский язык Эрика забыла, а по–казахски говорить еще не умела. Ее ножки просто шли вперед по холодной мокрой утренней траве, в ту сторону, куда указала ей женщина.

* * *

Южная Сибирь — это все равно Сибирь, а может даже хуже, зима начинается уже в октябре. Здесь ветры не встречают нигде препятствий. А зима 44‑го года, казалось, намеревалась убить все живое. Голодная, в коротком пальтишке, в дырявой курточке, Эрика должна была пройти пятьдесят метров до ближайших землянок. Там было тепло: печи топили сухими коровьими лепешками. Хоть один раз в день, но поесть ей за работу давали. Но сегодня буран понес ее в степь. Она с ужасом понимала, что там волки, которые только и ждут ее, чтобы съесть. Девочка упала на землю, пытаясь хоть за что–то уцепиться замерзшими ручками, нащупала камень и подумала: «Если я понесу его, то стану тяжелее, и буран не унесет меня». Камень был тяжелый. Девочка отсчитала пять шагов и останавливалась. Шла долго. Дойдя до первой землянки, оставила камень у порога и вошла. Ее никто не приглашал, но и не прогонял. Она села рядом со старухой и стала теребить шерсть. Замерзшие руки не слушались, но постепенно пальцы согревались. В обед все сели пить чай со сливками. Вкусно пахли баурсаки — пышные подушечки из муки и масла. Эрике тоже дали поесть. Она знала, что кроме того, что она сейчас здесь получила, сегодня уже ничего не будет. И завтра сюда приходить нельзя. Нужно в другой дом идти. Хозяева говорили о войне, о фашистах. Эрика уже понимала их, но сейчас она думала, как пойдет домой. Когда она днем вышла, держась за стенки землянки, камня у дверей не было. И она решила переждать буран, переночевав с овцами в кошаре. Кошару охранял от волков старик–казах с ружьем. Эрика решила пойти туда раньше, пока кошару не закрыли на ночь. Она пробралась в угол, села было между баранами, когда в темноте раздался возмущенный детский голос: «Смотреть надо, куда садишься!». Эрика вскочила на ноги. После ослепительного снега она ничего не могла разглядеть. «Кто здесь?» — спросила она неожиданно по–немецки.

— Ну я, Вольдя, — тоже по–немецки ответил голос и добавил: — Прячься. Я нарочно раньше пришел, кушать хочу.

Вольдя тоже осиротел, и ему, как и Эрике, шел шестой год. Он жил тем, что крал еду у местных жителей: ему не давали никакой работы.

— А здесь только сено и козы, еды никакой нет, — удивленно сказала Эрика.

— Ага, а под животом у коз молоко. Правда все меньше. Скоро они не будут доиться. У меня с собой чашечка. Я надою и попью. Я тут давно ночую. А ты чего пришла?

— Мне холодно, и я легкая, меня ветер уносит в степь, — пожаловалась ему Эрика.

— Тихо. Кто–то идет, — прошептал Вольдя.

Она услышала хруст снега, двери открылись. Кто–то в клубах пара затолкал в кошару двух баранов. Дверь закрыли на замок.

— Все. Теперь до утра не придут. Здесь уже всех подоили. Давай будем толкать козу к стогу сена. Только щупай, чтобы было вымя. Все равно немного от каждой надоим, — сказал ей Вольдя.

Толкать коз было нелегко. Зато Эрика согрелась. Потом она услышала, как в железную чашечку затринкала струя.

— Ты вчера кушала? — тихо спросил Вольдя.

— Не знаю, не помню.

— А сегодня?

— Кушала, но не докушала. Я все время голодная.

— Тогда я сейчас попью молока, а потом ты.

Скоро Вольдя протянул и ей чашечку теплой жидкости. Изрядно уставшие, дети зарылись в стог сена и прижались друг к другу. Вольдя сказал: — Как закричит петух под утро, надо снова доить. Тогда много молока будет. Попьем и спрячемся поглубже в сено. Утром придут женщины доить, ты потихоньку выйдешь и зайдешь, как будто помогать хочешь. Тебе разрешат, ты девочка. Вот в эту чашечку надоишь и мне поставишь. Хорошо, что ты пришла сюда, — зевая говорил Вольдя.

Дети заснули до утра. Петуха они не услышали. Вольдя растолкал Эрику:

— Тихо, — сказал он. — Пришли на дойку с фонарями. Прокрадись к двери. Там ведро стоит пустое. Возьми его и понеси той тетке. Скажи, что тоже будешь доить. Не вздумай по–немецки, только по–казахски говори.

Эрика сделала все, как сказал Вольдя. Женщина удивилась и спросила:

— А когда ты пришла? Я тебя не видела. А доить ты умеешь?

Тетка показала Эрике как это делается, посмотрела на ее ручки и сказала:

— Как такими тонкими пальчиками работать? Я тебе дам молока, только ты никому не говори, — и, вздохнув, добавила: — Сколько маленьких голодных сирот!

Проходила зима, и быстро таял стог сена. Скоро Вольде и прятаться уже было негде. Дети так привыкли друг к другу, что делились каждой крошкой хлеба. Вольдя попросил Эрику сказать дояркам, что он может пасти скот. Но бригадир–казах ответил:

— Какой пасти? Его еще надо охранять. Собак приведут.

Вольдя расстроился. Эрика утешала его:

— Ничего. А ты все равно ходи и паси. Собаки привыкнут. А когда им дадут кушать, ты с ними поешь.

— Ага. Отберешь у них. Загрызут, — грустно сказал Вольдя.

Теперь он ходил ночевать в дом, где жила Эрика. Он принес свежей соломы, и они спали у печки, которую женщины протапливали только тогда, когда нагревали кипяток. Коровьи лепешки закончились и больше топить было нечем.

Наступил март. То там, то сям среди почерневшего снега появлялись сухие полянки. Ребятишки собирались вместе. Мальчишки играли в бараньи кости. Вольдя был тоже с ними. Эрика стояла рядом и наблюдала за игрой.

Солнце пригревало вовсю. Жить стало веселей. Каждый корешок, каждая луковичка в земле были съедобны. А на холмах уже росли маленькие мягкие растения, прозванные заячьей капустой. Казахские ребятишки с удивлением засматривались на то, как немецкие дети отправляли в рот разнообразные корешки. Вольдя однажды сказал:

— Все! Ягнята родились. Теперь молока будет много. Женщины будут делать аремшик и курт. Потом все это будет на крыше сушиться, как прошлым летом. Помнишь? Ох и вкуснятина! Я тебе буду приносить.

— Побьют тебя, красть грех, — испуганно сказала Эрика.

— А чего же кушать тогда? — спросил Вольдя.

Но через некоторое время детям дали работу. За это полагалась маленькая чайная чашечка кислого молока. Эрика в паре с Вольдей ходила на летнее пастбище за молоком. Бидоны закрывались так крепко, что их нельзя было открыть. Дорога вела далеко–далеко, казалось, прямо в небо. Степь жила своей жизнью: букашки, бабочки, птицы, змейки, суслики. И дети кружились, закрыв глаза, потом падали на землю, и земной шар качал их.

Весть о конце войны пришла и в глухую казахскую степь. Немецких сирот определяли в особые детские приюты, где содержались дети родителей, отбывающих наказание в лагерях. И маленькая Эрика, которая радовалась весне и солнцу, вдруг оказалась за высоким забором. Вместо степи, оврагов и холмов, вместо дороги, ведущей далеко–далеко, вместо всего живого перед ней положили какие–то тряпочки и спресованный из опилок огрызок куклы. Эрика к ней не притронулась. Она целыми днями стояла у окна. А когда детей выпускали на короткое время во двор, находила щелку в заборе и смотрела на улицу. Но там была только свалка мусора, на которой росли желтые цветочки.

* * *

Война прошла, но амнистии в лагере так и не было. Все напряженно ждали смерти Сталина, а он, казалось, как Кащей Бессмертный, не умрет никогда. Гедеминов только в этом случае мог рассчитывать на свободу.

В лагерь доставили военнопленных. Среди них был и граф Петр. Он лежал в клинике для заключенных. Это сообщение принесла Гедеминову из больницы княжна Мари Володарская. Он тут же взял продуктов из своих запасов, вина, шоколада и пошел навестить графа. Тот был неузнаваем, кожа да кости.

— Здравствуйте, князь, — вяло поздоровался граф Петр. — Пришли посмотреть на то, что от меня осталось? Меня больше нет. Сколько мы не виделись?

— Четыре года, граф. Здравствуйте! Ну, во–первых, я рад уже тому, что вы живы. А во–вторых, выпьем за встречу. А потом уж поговорим. Я поесть вам принес.

— Вы принесли вино? Это замечательно, спина горит. Надо вином обработать. — Граф лег лицом вниз, и Гедеминов увидел, что рубашка прилипла на спине, где гноилась рана ввиде кровавой звезды.

— Да что же это такое?! Откуда это? — поражен был всегда невозмутимый князь.

— Это в НКВД. Попов обработал, — перешел на французский граф. — Сам допрашивал меня в подвале. Я признался, что завербован немецкой разведкой. Я дал подписку о неразглашении того, что со мной было. Но вам, князь Александр, я сейчас все расскажу.

История графа Петра была следующей.

После того как он записался в штрафную роту, у него в голове была одна мысль: «При первой же возможности присоединиться к Русской освободительной армии». Оставаясь в неволе почти двадцать лет, граф понятия не имел, что творится в мире. И немцев во Второй мировой воспринимал как освободителей типа Антанты. Потому он и записался в штрафную роту.

В плен он попал с ранением левой руки. Потерял сознание из–за большой потери крови и очнулся в немецком госпитале. Рану зашили. Через некоторое время его вызвали к начальнику госпиталя на комиссию. Рядом с врачом сидел офицер. Граф Петр с интересом разглядывал его форму. Офицер тоже смотрел на странного русского солдата, в глазах которого не видел страха и обреченности. На рядового он не был похож, хотя острижен наголо.

— Кто вы? — спросил офицер. Граф Петр ответил:

— Я поручик царской армии, граф Петр Гарабурда.

— О! — обрадовался офицер. — А я граф фон Роон.

Они разговорились. Граф Петр рассказал о себе.

— Я отправлю вас во французскую зону как француза, оказавшегося в начале войны на территории России. Больше я ничего для вас, к сожалению, сделать не могу. Прощайте.

Обещание свое он выполнил.

— Это было в 1944‑м, — продолжал граф Петр свой рассказ. — Мы организовали побег, и я сражался во французском Сопротивлении. В то время я уже смирился с Советской властью. Думал, Родина есть Родина. Власти приходят и уходят, а родная земля остается. Когда кончилась война, я со свидетельскими показаниями об участии в Сопротивлении, награжденный французскими наградами оказался в советской комендатуре в Берлине. Нас было много. Некоторые из нас воевали с фашистами в Италии. С нами хорошо обращались, и мы думали: «Страна стала другой».

Через восемь месяцев мы приплыли в Одессу. Нас встречали множество людей. Живой коридор цветов, по которому мы шли к большому зданию, заставил нас растрогаться до слез: «Родина любит нас». Но в здании были две двери. Одни, в которые мы входили, и другие, «черный ход», откуда нас выводили как предателей Родины и шпионов. Заседавшая там же «тройка» определила мне 13 лет лагерей. Любят они это число. Но и это было не все. Меня, как шпиона, допрашивал палач НКВД, наш Попов, а после допросов, под занавес выжег мне звезду на спине. Чтобы я до конца жизни сожалел о содеянном и помнил о советском строе.

Гедеминов медленно сказал:

— Вот что, граф, вы пока пейте и ешьте. Вернусь с профессором. Вы его помните. Он еще жив и по–прежнему не свободен. Это чепуха — ваша рана. Только физическая боль. Вам нужно другое. Вернетесь к творчеству, и все душевные раны зарубцуются. Кстати, за мной пришла княжна Мари. Красивая женщина. Я знаю, она к вам неравнодушна. Может, от этого сообщения вам легче станет? Если можете сесть, сядьте, и давайте выпьем вина. Начальство меня любит. Вина они пьют из подвалов, столетние вина. Ваше здоровье, граф. А с Поповым и у меня свои счеты. Придет время — расквитаюсь и за вас. Куда он от меня денется?!

Произвол судьбы

Аделина тоже верила, что после войны ее освободят и она наконец найдет дочь и мужа. Однажды профессор получил весточку. Писал его племянник, который был до войны работником музея, а теперь рубил уголь вместе с другими немцами на шахтах Караганды. Профессор сказал Аделине: «Здесь он упоминает о каком–то Фонрене, Фридрихе. Это случайно не ваш муж? Этот Фридрих Фонрен работал в Московском Политехническом институте. Перечисляются еще немецкие фамилии…».

Аделина побледнела и еле устояла на ногах. Радость и страх сковали ее одновременно. «Жив! Но что я скажу ему про Эрику?» — мелькнуло в голове. Она написала мужу всю правду. После этого переписка, хоть и редкая, но завязалась Они поддерживали друг друга в письмах, надеясь на лучшее. Однако амнистия не коснулась заключенных немецкой национальности.

В том далеком довоенном июне Фридрих Фонрен, проводив на вокзал жену и дочь, и оставшись один в квартире, вдруг забеспокоился. Он чувствовал: вот–вот должна была разразиться война. Никто в нее не верил, но об этом говорили все чаще. В последнее время в институте отношение к нему, как к немцу, было более чем прохладным. Заявление об отпуске, правда, подписали, и на 22 июня у него был билет на вечерний поезд. Уже на вокзале он услышал сообщение о том, что началась война и все мужчины мобилизуются на фронт. Это была катастрофа. Фридрих Фонрен не разделял оптимизма людей по поводу неприступности страны и понимал, что война эта закончится не скоро. Он сдал билет, вернулся домой, сложил вещи жены и дочери в чемодан, в другой положил скрипку, семейные фотографии и постучался к соседке, чтобы оставить у нее все это на хранение. Соседка эта обычно охотно оставалась с маленькой Эрикой. Но в этот раз Фридрих Фонрен был удивлен ее холодным отношением к себе и понял: теперь она видит в нем только врага. Подумав, соседка все же согласилась и взяла вещи. А Фонрен сложил в рюкзак продукты, теплые вещи, сапоги и отправился на сборный пункт в военкомат.

Во дворе военкомата было много народу, и по громкоговорителю объявили, где именно должны были собираться мужчины немецкой национальности. Фонрен понял все. Там уже стоял конвой.

Подкатили грузовики. Немцев срочно погрузили и повезли на вокзал. Вместо пассажирского вагона на юг ему был уготован товарный, в котором перевозили скот и который, похоже, никто никогда не мыл. Их привезли на заготовку леса. Продукты у всех кончились. Люди были размещены в каких–то временных бараках и ожидали, что их накормят, но кормить немцев никто не спешил. Охранники или не разговаривали с ними, или ругали их площадной бранью. Не приученная к физической работе московская интеллигенция падала от усталости. Но в лесу всегда можно было расставить силки, поймать дичь. Летом кормились корнями и корой деревьев, осенью — ягодами, грибами и орехами. И все же все четыре года войны молодые люди умирали от цинги и воспаления легких. А живые ждали конца войны. Но когда, наконец, наступил этот день, и Фридрих Фонрен поверил, что теперь отыщутся его жена и дочь и все они снова заживут в своей маленькой московской квартире и будут счастливы, как до войны. Немцев поместили в товарные вагоны и повезли в Азию, в шахтерский город Караганду. Кто–то грустно произнес старинную русскую пословицу: «Вот тебе, бабка, и Юрьев день». Это был крах. А ведь он столько думал о встрече, он представлял себе свою Аделину похудевшей, в плохой одежде, но такую же молодую и красивую, а рядом с ней подросшую длинноногую Эрику. Ей должно исполниться в июле семь лет. Он думал: «Она меня не узнает. Может, даже будет первые дни бояться меня, но потом привыкнет». Гадал, как встретятся они с женой, как бросятся друг к другу навстречу. Наверное, Аделина будет плакать от радости. Да и он едва ли удержится от слез.

Остановка прервала его приятные мысли о встрече с семьей. Двери вагона раскрылись, и кто–то грубо крикнул:

— Выходите, господа фашисты! Быстро строиться в шеренги.

Работать в шахте было гораздо труднее, чем на лесозаготовках. К тому же и без того маленькие хлебные пайки для немцев урезались. Шахтеры требовали справедливого распределения хлеба, а немцы должны были молчать. Их бы все равно никто не выслушал. Теперь главным для них было найти своих близких. Многие оставили родных за две, три тысячи километров отсюда, а находили совсем рядом, в Казахстане. Переписка им не запрещалась. И каждый, кто находил своих, спрашивал о знакомых. Таким образом поиски ускорялись в десятки раз. В одной бригаде с Фонреном работал Адольф Тринкверт. Он нашел своего дядю, профессора Тринкверта, в лагере и сообщил тому о своих товарищах, и о Фонрене в том числе. Именно тогда Фридрих получил письмо и узнал, что его жена Аделина отбывает срок и работает в зоне врачем. Фридрих Фонрен был поражен: почему она не в Трудовой Армии, как все немцы? Какое преступление могла совершить его Аделина, добрая и мягкая по натуре, которая даже голос ни на кого повысить не могла? И где их дочь Эрика? Он написал жене письмо, в котором не было вопросов (цензура этого бы не допустила). Он писал ей о своей любви, вспоминал тихую счастливую жизнь до войны и ждал ответа. Ответ пришел нескоро и был невеселым. Аделина написала ему всю правду, винила себя в потере дочери. Фонрен снова написал жене письмо, просил ее не казнить себя, пообещав навести среди знакомых справки о сестре и дочери. Но жить ему было все трудней. Все больше ослабевших от голода и непосильного труда не могли подняться из шахты на поверхность. Когда упал его друг Адольф Тринкверт, Фонрен потащил его медленно к клети. Ему никто не помогал. Немцев за людей не считали. Да и сам Фонрен чувствовал, что долго не протянет. На всякий случай он написал жене прощальное письмо, чтобы она не забывала, как он любил ее, и пожелал ей найти дочь и Лизу. И наступил день, когда Фридрих Фонрен действительно был не в состоянии выбраться из шахты. Его друг Адольф был в больнице и надеяться ему было больше не на кого. Он лежал обессиленный, а шахтеры переступали через него, пинали его и говорили: «Вот еще один фашист подыхает».

— Так им и надо, — мстительно добавлял кто–нибудь.

Адольфа выписали из лазарета, и он сразу же пошел искать друга. Ему сказали: «Он не вышел на поверхность». Ошеломленный этим известием, Адольф пошел в контору шахты, где обычно вывешивались списки умерших, и действительно нашел среди них фамилию Фонрена. Кто–то, проходя мимо, сказал: «Конец барону». В этот же вечер Адольф написал дяде грустное письмо, описав покойного как прекрасного, чистого душой человека, и попросил от его имени утешить молодую вдову.

* * *

Буфетчица Даша, гром–баба и матерщинница, уже два дня не видела черноглазого немца Федю, как по–русски здесь называли Фридриха Фонрена. Вообще–то ей было наплевать на тех немцев, которые оставались в шахте. У нее был свой интерес. Мертвый обнаруживался только утром на перекличке. Таким образом вечерние пайки оставались в ее распоряжении, и Даша ими спекулировала. Но не обнаружив «черненького Федю», она спросила о нем. Ей ответили, что он в списке умерших. Но тут подошел ее знакомый и сказал:

— Может, и не умер. Но уже дня два в шахте валяется.

И Даша попросила:

— Послушай, подними мне наверх этого немца, если еще жив. Я дам тебе за это две лишних пайки хлеба.

— Три, — поторговался знакомый.

Даша согласилась, и тогда он спросил:

А зачем тебе этот немец?

— Что же мне одной вековать или всегда вашей подстилкой быть? Замуж за него пойду. Мужа на фронте убило. Вот пусть этот немец отвечает за того немца, который моего убил. А в штанах хоть у русских, хоть у прусских все одно.

Таким образом Фонрен получил второй шанс на жизнь и оказался в лазарете. К своему удивлению он узнал, что обязан жизнью женщине, поведение которой вызывало в нем просто отвращение. И еще больше удивился, когда Даша навестила его в лазарете и принесла ему не только хлеба, но и невиданные им уже почти пять лет продукты: молоко и мясо. Он растрогался до слез и сказал:

— Простите меня, Даша, я о вас всегда плохо думал. Вы спасли мне жизнь. Спасибо вам.

— Да чего уж там… Называй меня, Федя, на «ты», — сказала, смутившись, Даша и пообещала: — Я к тебе еще приду.

* * *

Аделина приуныла. Муж больше не писал. Она не могла понять причины. А в зону теперь прибывало много новых «изменников и врагов народа». Однажды по дороге в больницу она заметила, что с ней кто–то раскланялся. Она узнала князя. «Как же его фамилия?» — лихорадочно вспоминала она, но не вспомнила. И впредь, каждый раз, когда они встречались, он снимал свою тюремную кепку и наклонял красивую стриженную голову. «Молчит, как глухонемой», — удивлялась Аделина. — И чего это он оказывает мне знаки внимания? — И вдруг вспомнила свой первый день в лагере. Кто–то за нее тогда вступился. «Может, это он?», — подумала она.

Через неделю приехало высокое начальство и с ними боевой генерал. Кто–то вспомнил про довоенные турниры. Нашли лошадей. Князя обрядили, как и прежде, в форму белогвардейского генерала, а соперником вызвался Попов, который вернулся к месту довоенной службы в лагерь.

— До смерти! До смерти драться! — кричало выпившее начальство, все бывшие фронтовики, оглядываясь на генерала.

— Видишь, князь, они крови хотят, — ехидно сказал Попов. — Твоей крови. Сейчас я тебе это устрою.

Турнир начался на лошадях. Аделина сидела на своей скамейке, как и в прошлый раз, с запасом медикаментов и ждала. Игра, но вдруг кто–то кого–то нечаянно поранит.

Попов корчил рожи и говорил Гедеминову:

— Ну, держись белогвардейская сволочь! Уклонился от штрафной роты. Отсиживался в зоне, пока мы для тебя победу добывали, — и размахивал саблей.

Нельзя сказать, что Гедеминов не видел восхищенного взгляда Адели, но он все же ответил Попову:

— Мы наслышаны, как ты воевал за спинами других и как просто за их подвиги и смерть награды получал.

Скаля белые ровные зубы, он набросился на Попова и с удовольствием сшиб его с коня. Они схватились пешие. Гедеминов дрался играючи, чтобы продлить спектакль. Но в своей ненависти к Попову еле сдерживался, чтобы не убить его.

— Конечно, я всю войну не сидел на лошади, — стал оправдываться Попов.

— А я так спал на лошади, пока ты тушенку солдатскую пожирал да своих же молодых ребят убивал, расстреливал, гад! Все про тебя знаю! Я за них сейчас расплачусь с тобой, и еще за свою женщину, ты знаешь, о ком я говорю.

И Попов испугался. Хмель вылетел у него из головы, и в этот момент Гедеминов легко подрезал его. Попов упал как подкошенный. Аделина не спешила ему на помощь.

— Все! Останавливаем драку! Товарищ генерал приказал остановить! — закричал кто–то из свиты генерала. — Эй! Князь старорежимный, тебя товарищ генерал зовет. Подойди! — И Аделине. — Доктор, что сидишь? Не видишь, ранили начальника? Иди помощь оказывай, — и отошел.

Не торопясь, Адель встала со скамьи, взяла свою сумку и тут увидела направляющегося к ней «генерала». Она встретилась с его горячими карими глазами, и душа ее дрогнула.

К Гедеминову подошел человек в погонах капитана:

— Пойдем, князь, вино пить за Победу. За нашу Победу, а не за твою. А этого в больницу быстро! — И затем Попову: — Молодец, хорошо дрался, повысим в чине.

Начальник лагеря подошел к генералу и доложил:

— Вон, товарищ генерал, тот самый заключенный, князь Гедеминов, о котором я вам говорил.

Но Гедеминов, не спеша, подошел к Адели, поклонился ей, глаза их снова встретились. И снова она отвела взгляд в сторону. Но тут вспомнила о раненом Попове и неохотно пошла оказывать ему помощь.

Генерал оглядел с ног до головы князя и сказал, улыбаясь:

— Как вам, Гедеминов, все–таки к лицу форма царского генерала. Я в гражданскую был еще подростком, не воевал, но предстань вы тогда передо мной… Грозный у вас вид. Что же, — повернулся генерал к начальнику лагеря. — Пойду сразу в мастерскую князя. Посмотрю на его изделия. Так ли они хороши, как вы мне говорили.

— А когда же к столу? — спросил начальник.

— А я буду с князем, в его мастерской, день Победы отмечать. Заодно удостоверюсь, что ему заключение пошло на пользу и он изменил свое мировоззрение. Так сказать, два генерала посидят наедине, — пошутил Прозоров, и все громко засмеялись.

— Ну Гедеминов, не подведи, — на ухо прошептал ему начальник лагеря и — генералу: — Сейчас распоряжусь. Все в мастерскую доставят.

Пока накрывали на стол, Прозоров ходил по обширной мастерской и, остановившись у камина, сказал Гедеминову:

— По барски устроились в зоне, князь.

— Так это для высокого начальства вроде вас. Все же приходят сюда. А зимой хорошо у камина посидеть с бокалом вина, — сказал Гедеминов таким притворным тоном, что Прозоров от души рассмеялся:

— Ну и хитер же ты князь! — перешел он на «ты», пригласил Гедеминова к столу и предложил тост: — Что ж, выпьем за Победу.

Гедеминов посмотрел на грудь генерала, обвешанную орденами и сказал:

— Я выпью за вас. Здесь мне редко приходится видеть мужественных людей.

— Нет, давайте выпьем за Отечество, — предложил Прозоров.

— А у меня и Отечества нет, — вздохнул Гедеминов.

— Что же, родная земля тебе не Родина? Ну, разочаровал ты меня, князь.

— Родина для меня — это исчезнувшая Великая Российская Империя. А ее нет.

— Я не хочу вступать в полемику. Давайте же выпьем и поедим, что Бог послал. Да и не перевоспитывать я пришел вас, а наслышан был, хотелось познакомиться.

Они выпили, и тут Прозоров тихо сказал:

— Признаться, я всегда боялся оказаться на вашем месте и, наверное, сломался бы… Ах, князь, вы, похоже, единственный на моем пути человек, с которым я могу быть откровенным, не ожидая предательства. Даже не могу думать, как вы, но сделаю все, от меня зависящее, чтобы вызволить вас из неволи, но и вы мне помогите. Хотя бы притворитесь, что признали советский строй. Выйдите на волю… Мне сказали, вас женщины любят, так кому, как не вам, на воле их любить?

Гедеминов засмеялся и ответил:

— Конечно люблю, кто же их не любит? Но вы генерал уже пьяны. Однако существует разница между военной хитростью и предательством. Один раз смирюсь с существованием Советской власти, второй — и вот я уже себя потерял. — Он, встал, пошатываясь, взял свою саблю. — Сам изготовил, — протянул он ее двумя руками Прозорову. — Примите за мужество. На рукоятке наш фамильный герб, — и вынул саблю из ножен.

Прозоров встал, принял саблю, осмотрел ее и сказал с восхищением:

— Прекрасная работа!

Покидая мастерскую и садясь в машину, Прозоров бросил начальнику лагеря:

— Молодец. Хорошо работаешь. Даже князя перевоспитал. Надо выпускать. Пиши рапорт на мое имя на его освобождение. А тебя я предоставлю к награде.

* * *

Попов потерял много крови, но сквозь стоны не переставал материться в адрес Гедеминова. Он грозился на куски разрезать князя при первой возможности, как только нога заживет. Кричал что–то о тех, кто допустил, чтобы героя, участника двух войн, у всех на глазах рубил саблей какой–то белогвардеец, и грозился донести начальству. Но когда немного успокоился, обратил наконец внимание на Аделину:

— А! Ты, врачиха, красивая. Лечи меня хорошо. Смотри, чтобы я хромым не остался.

Вмешался профессор.

— Хромым вы останетесь, надо думать о том, чтобы ногу не отняли, — сказал он, не подавая виду, как он доволен.

— Что?! — взбесился Попов. — Да я вас, вредителей, в подвале сгною! С фронта вернулся — ни одного ранения, а тут они собираются у меня ногу отнять. Да я вас расстреляю.

— Успокойтесь! Если будете волноваться, начнется гангрена и распространится моментально по всему телу, тогда конец! — спокойно сказал профессор. — Сейчас медсестра сделает укол, и вы поспите. А там видно будет.

Дежурство Аделины было ночное. Больные спали, и она невольно вспомнила поединок. Перед глазами все стоял заключенный в форме генерала, и она подумала: «Вот ведь какая мания в вещах! В лагерной одежде я не обратила бы на него внимания. Но как он дрался этот князь! Только зачем он так посмотрел на меня? А может, у него просто такой взгляд? И зачем я вообще думаю о нем, когда где–то далеко мой ребенок с Лизой страдает без семьи. Где–то муж…» И Адель вернулась мыслями к действительности. Ее снова напугало внимание Попова. И она впервые подумала о Гедеминове как о сильном мужчине.

На следующий день профессор сказал:

— Я вас временно рекомендовал в больницу другой зоны, месяца на два. Подальше от Попова. Мне не хочется с вами расставаться, но я боюсь, Попов будет вас добиваться.

Теперь перевязки делать Попову профессор присылал медсестру Наталью, которая часто кашляла. И однажды Попов спросил его: «А где вы прячете от меня врачиху? Почему здесь все время эта чахоточная медсестра? Ты мне доставишь сюда докторшу. Может, мне ее приятней видеть, чем эту глисту».

Он выздоравливал и добился возвращения Аделины. Встретил ее улыбаясь:

— Говорят ты баронесса?

— Нет, я не баронесса. Баронов после революции у нас нет, — спокойно ответила Аделина.

— Может, и нет. Но ты–то есть: какие глазки, губки, какая кожа! Дворянская кровь. Меня не проведешь. И походка от этого у вас гордая выработалась. Ну да ладно. Пусть я хромой буду. Зато у меня теперь два дела есть. Одно — с князем расквитаться, а другое — тобой, моя пташка, заняться. Ах, ты сладкая…

В это время зашел старый профессор. Он слышал разговор и предупредил:

— Если князя тронете или хоть волос с его головы упадет — сами знаете, что вам будет. Так что укротите свой пыл. Ну разве что кто–нибудь снова турнир захочет увидеть… Ваша жизнь ничего не стоит. А князю все простят за его золотые руки. Ему все равно пожизненный срок отбывать. Вам его опасаться надо, а не угрожать ему. И не советую приставать к моему доктору.

— А тебе, старому хрычу, надо заступаться за него, да? А что если я доложу, куда надо, что ты меня, фронтовика, нарочно калекой сделал, из вредительства? Тогда сразу под расстрел пойдешь. Чего замолчал? Иди. Мне с врачихой приятно говорить, — ухмыльнулся Попов.

Но профессор ответил:

— Здесь я руковожу. А ее вызывают освидетельстовать смерть людей.

— Людей, — передразнил Попов. — Неужто вы люди? Покойники. Это я разрешаю вам жить.

Профессор ничего не ответил. Вечером он сел писать рапорт начальству, что герой войны Попов А. С. нуждается в санаторном лечении раненой ноги, и вручил рапорт Попову. Тому понравилось. Теперь он числился раненным на фронте. Бумагу эту хоть куда подать можно. Это придает вес. «Пожалуй, и карьеру легче сделать будет, — думал он. — А что? Наград много, а теперь еще и ранение. Кто спросит, где был ранен? — и сам же себе отвечал: — Никто, а значит на фронте». А доктор? Куда она денется от меня?

План профессора удался. Попов уехал в саноторий.

Месяца через два, через третьих лиц, Аделина получила радостное известие. Соседка Лизы писала: «Лиза действительно в начале войны привезла маленькую девочку, которую звали Эрика». Но потом написала, что муж Лизы пропал без вести, а ее с ребенком выслали. Куда — никто не знает. В квартире уже живут другие люди. Теперь, по крайней мере, Аделина знала, что дочь, не умерла в пустой квартире, и что Лиза успела ее забрать. Эта мысль ее немного успокоила.

Профессор предположил:

— Вернее всего, искать их надо на Урале, в Сибири, Казахстане или на Алтае. Туда немцев выселяли. Ищи их сразу по двум фамилиям: по своей и по русской, которую носила золовка.

И Аделина мечтала, как в первую годовщину Победы ее обязательно амнистируют и она отыщет Эрику.

***

Был хмурый осенний день, с утра зарядил мелкий противный дождь. Аделина пришла на работу, увидела, что старый профессор чем–то очень расстроен.

— Что–нибудь случилось? — С тревогой в голосе спросила она.

Старый профессор подошел к Аделине, прижал ее к себе и с болью сказал:

— Крепитесь, милая. У меня для вас печальное известие, ваш муж умер. Простите, что я сообщаю вам эту горестную весть. Вот письмо от племянника.

Аделина побледнела, и ноги у нее подкосились. Профессор вовремя подхватил ее. Эта простая человеческая ласка, не виданная уже пять лет, вызвала у нее такую бурю слез, что с ней сделалась истерика. Профессор насильно влил ей в рот валерьянку, но она не могла успокоиться. И тогда на свой риск он дал ей дозу снотворного. Спать на работе заключенным не полагалось. Но он положил Аделину на больничную кровать, а когда пришел проверяющий, просто сказал: «Доктор без памяти. Муж у нее умер».

Проверяющий подошел к спящей и ударил ее по щеке. Голова мотнулась, но Аделина не могла проснуться.

— Если не отойдет, составишь акт и в морг мне на подпись дашь. Узнаю, кто письма заключенным передает — накажу, — сказал проверяющий и ушел.

После этого всякая переписка прекратилась.

Уже вечером, разбитая и опустошенная, Аделина возвращалась в барак. Кто–то встал на ее пути. Она равнодушно подняла голову. Это был князь Гедеминов.

— Примите мои искренние соболезнования и дай вам Бог силы, — сказал он ей тихо.

— Спасибо, — хотела сказать Аделина, но язык не повиновался ей, и она лишь молча кивнула.

Говорят, горе не уходит никуда. Просто с ним свыкаешься, или оно отодвигается на задний план, уступая место новому. После санаторного лечения, прихрамывая, вернулся свежий, сытый и веселый Попов. Аделина впала в панику:

— Что же мне теперь делать? — спросила она профессора.

Тот успокоил ее:

— Подождите, не волнуйтесь. Я пойду к начальнику. Коль он у меня лечится, то и помочь должен. Вопрос только в том, что нам веры нет. Мы немцы — враги народа. А Попов — фронтовик, герой войны. Но не отчаивайтесь. У вас здесь защитник кроме меня есть. Я ему скажу.

Профессор ушел, но вскоре вернулся мрачнее прежнего. Начальника перевели на повышение. А новый, как и Попов, руководил штрафными ротами. Теперь Попову море по колено. Ничем его не возьмешь. И профессор сказал Аделине:

— Не знаю, чем вам помочь. Вот ведь когда красота не в радость. Ах, если бы князь помог! Но он сам заключенный. Там навезли девчонок с бывших оккупированных территорий. Им инкриминируют связь с фашистами. Одну при мне допрашивали. Разбитная девица! Говорит следователю в глаза: «Да мне двенадцать лет было, когда вы драпали с территории Украины. И что? И меня, и всех моих подруг вы изнасиловали, чтобы немцам не достались. А что немцы — не мужчины? Нам политика не нужна. Это вы воюете. Где ты видел армии женщин, которые войной идут друг на друга? Не видел? И не увидишь. Только мне было наплевать, немец он или нет. Голый он со мной спал, без погон. Ласковый был, культурный. Не то, что тот вонючий и грязный солдат, который меня ребенком изнасиловал. Немец и консервы, и шоколад приносил. Да наша семья без него не выжила б! Вот и суди меня, следователь. А может, любовь закрутим? Только вымойся сначала. Я к культуре привыкла».

Аделина внимательно слушала профессора, пытаясь извлечь из его слова хоть какую–то пользу для себя. А профессор продолжал:

— Другая, совсем еще ребенок, лет шестнадцати, рассказывала: «Мамка уже все свезла на рынок. Все на хлеб меняла. Офицер у нас на квартире жил — молодой, лет двадцати двух. Уходит он на службу рано и приходит поздно. А в доме все меньше и меньше вещей, пока уже ничего не осталось. Мамка говорит: «Делать нечего, надо жить. Поменяю швейную машинку на хлеб». Мы ее уже на санки поставили, чтобы везти на рынок, а тут вдруг наш постоялец пришел в обед домой. За какими–то бумагами. Увидел он машинку на санях, схватил ее и в дом несет. Только повторяет: «Зингер! Зингер! Их бин Зингер!» Оказалось это его фамильная машинка, зингеровская. Она нам еще от бабушки досталась. Мама ему показывает: мол, кушать нечего — и выносит машинку на улицу. Он у нее опять забирает и в свою комнату заносит. А потом ушел на службу и вернулся с целым портфелем продуктов. Вынес нам машинку и показывает матери на нас, девчонок, мол, шей им платья. Мне уже четырнадцать исполнилось. Он мне и раньше нравился. Но все думала: немец же. А теперь посмотрела и вижу: он красивый! Целый год он кормил нас. Не сразу, но я потянулась к нему. Смотрел он на меня ласково. А когда поцеловались первый раз, я опьянела от счастья. Любила я его, а вы его убили», — и девчонка разревелась. Ну, как ее успокаивали, понятно: «Нас теперь любить будешь».

— Какой кошмар! — отозвалась Аделина.

— Да, — продолжал профессор, — Там много таких юных. Скоро рожать начнут, а дальше — кто знает. Так что, дорогая вы моя, им сейчас не до вас. Что касается вашей дочери — думаю, она найдется.

— Да, но письма теперь не пропускают, — чуть не плача сказала Аделина.

Профессор продолжал:

— Вы же видите, лагерное руководство все время меняется, и этого «цензора» уберут. Война закончилась. Наступают другие времена… — и, желая подать Аделине хоть какую–то надежду, добавил: — Надо верить. Вы не в самом худшем положении. На территории Украины немцы были три года. Конечно, и детей родилось много. Так вот, после освобождения женщин этих в Сибирь, в лагеря угнали, а детей их — в детские дома, под чужими именами. Вот так–то. И у всех палачей ведь нормальные человеческие лица…

Профессор замолчал. Аделина тоже молчала.

* * *

Прошла зима и снова наступила весна. Писем Аделине так и не было. Казалось, что и Попов забыл о ней. Но как только она успокоилась, за ней пришел конвоир и повел ее в кабинет к Попову. Тот сидел пьяный, перед ним лежало ее личное дело. Он ткнул пальцем в бумаги.

— Вот здесь все на тебя, Фонрен. И переписка, и что говоришь, и с кем — все здесь. Муж, значит, в прошлом году умер. Ну, одним немцем меньше стало. Дочку ищешь. Хорошо, я тебе помогу. Хочешь найти дочь? Учти, все в моей власти. Я тебя не забыл. Вот наметил тебя… Я настырный. Садись и пей. А я уже много выпил. Голова у меня болит. Садись, садись! Или мне самому тебя посадить? Ах, я забыл, ты давно сидишь, с начала войны, — рассмеялся он собственной шутке.

Аделина обреченно села на стул.

— Ты думаешь, я дурак, и все так думают. А почему? Да потому, что один гад меня на фронте прикладом огрел по голове. А я его тут же пристрелил. Нельзя мне пить. Болит голова и не помню, что делаю. Из санатория вот быстро выписали. Говорят, я там кого–то… А я ничего не помню. Может, даже убил… А что мне будет за это? Я участник двух войн, нервный, а гадов много.

Попов налил себе снова, и Аделина спокойно, как врач больному, сказала:

— Вам нужно поспать — вы выпили лишнее.

Он хрипло рассмеялся:

— Иди ко мне. Я мужчина хоть куда. Вместе и поспим, здесь на диване. Можешь здесь любую бабу спросить. Все довольны. Хочешь знать, сколько у меня их было? На фронте счет потерял. А здесь помню. Я давно тебя хочу.

Попов сильно шатаясь, подошел к двери, с трудом запер ее и ключ положил в карман.

— Сейчас будем траур по твоему мужу отмечать. Садись, пей! — придвинул он ей стакан водки.

Аделина лихорадочно искала выход и решила: «Пусть пьет».

— Сначала сами выпейте, а мне водой надо запить с непривычки, — сказала она, надеясь, что после этого стакана водки он уже свалится. — Налейте себе полный и мне тоже, — сделала она вид, что согласилась.

Аделина встала, наполнила стакан водой, поставила его на стол, подождала, когда Попов выпьет и переставила стаканы. Потом выпила воду. Глотнув водки из другого стакана совершенно естественно закашлялась.

— Ты что, не пьешь, не воруешь спирт в клинике? — спросил Попов заплетающимся языком. — Ну, давай, иди ко мне, пока еще себя помню, — схватил он за руку Аделину. Но рука тут же ослабла. Попов что–то еще бормотал, потом голова его упала на стол и через минуту он захрапел. Тогда она вытащила у него из кармана ключ и, едва дыша от страха, пошла открывать дверь кабинета. Повернула ключ, быстро села на место. Посидела немного, потом смело подошла к двери и позвала охранника: — Идите сюда! Вашему начальнику нужна помощь. Видите, он фронтовик и у него контузия. Его нужно положить на диван, он и отойдет.

Не имела Аделина право говорить, что начальник пьян. Охранник посмотрел на Попова и крикнул ей:

— Ну, чего встала?! Марш в барак! Когда надо, позовет.

Не успела она заснуть, как за ней пришли. Кому–то помощь понадобилась. Ее снова повели в кабинет Попова, тот спал за столом. К своему удивлению она увидела знакомого охранника с разбитой головой. «Он меня убил. Он меня убил», — шептал тот бескровными губами.

— Чего он сказал, врачиха? — спросил тот, который ее привел.

— Маму звал, — соврала Аделина и добавила: — Наверное, головой ударился нечаянно в темноте обо что–то.

— Вот–вот. Если что, подтвердишь. Ну что, умер? — нагнулся охранник над сослуживцем.

— Да. Нужно его отнести в бокс. Позовите кого–нибудь.

На следующий день Попов пришел к профессору посоветоваться, что делать.

— Вот после контузии выпью — и себя не помню, все какие–то кошмары. Что делать?

— Не пить, — сказал профессор. — Это белая горячка.

— Вчера мне показалось, что я разговаривал с вашей врачихой. А потом ничего не помню больше. Говорят, охранник наш ударился в темноте о телеграфный столб. Правда это? — спросил он у Аделины.

— Правда. Сильно ударился. Не повезло бедняге.

— Что–нибудь говорил перед смертью? — настороженно поинтересовался Попов.

— Да. Маму вспоминал, — снова спокойно соврала Аделина.

Попов еще немного постоял и сказал, уходя: «Наверное, правда надо завязывать с выпивкой. А то ничего не помню…»

Когда он ушел, Аделина, вздохнув, сказала:

— Я у него вчера ключ украла из кармана. Думала, умру от страха. — И вдруг вспомнила про медсестру Красину и спросила: — А где наша медсестра? Почему ее не видно? Как мое дежурство, так ее нет. Где она, профессор?

— Туберкулез у нее, — горестно вздохнул Профессор. — Лекарств для заключенных нет. Мы с Вами здесь, чтобы смерть заключенных констатировать, да лечить персонал лагеря.

Аделина пошла в другое крыло больницы для заключенных, чтобы навестить медсестру. Она вдруг вспомнила, что у той ребенок в детском доме. Но за своей бедой она как–то была невнимательна к другим, и ей стало стыдно. Она нашла ее в самой свободной палате у окна. В палате было еще шесть женщин. Аделина села на кровать к Наталье. Та печально улыбнулась:

— Я давно жду вас, доктор. Не знаю, могу ли я вас просить.

— Конечно, просите, — ласково сказала Аделина. — Просите, что хотите. Все, что в моих силах, сделаю.

— В детском доме у меня сын Валерий. Вот все данные на него. Мужа расстреляли… Я скоро умру… Мальчик пропадет. Он жизни не знает. Пообещайте мне, если выйдете отсюда, что возьмете его к себе. Я знаю, вы добрый человек, вы не обидите его. Вы даже лицом на меня похожи. Только глаза у вас ярче, а у меня просто голубые. Вам доверяю самое дорогое, что у меня есть.

— Ну не надо так. Не отчаивайтесь, все еще будет хорошо. Еще вырастите его. Сколько ему лет сейчас? — Аделина гладила ее руку и утешала.

— Три года. А мне еще семь лет сидеть… Но, кажется, Господь меня раньше возьмет. Так обещаете? Я слышала, что Вы дочку потеряли? Она найдется. Умирающие все знают. У вас все будет хорошо. Не забудьте то, о чем я вас прошу, — ее глаза наполнились слезами.

— Я все сделаю, чтобы вашему сыну было хорошо, — пообещала Аделина Наталье и, посидев еще немного, пошла советоваться с профессором, как все–таки можно спасти медсестру. Аделина предложила профессору лечить ее уриной — за неимением лекарств, но профессор ответил ей:

— Слишком поздно. У нее долгое время все протекало в скрытой форме. Разве так определишь, когда все плохо одеты и кашляют. — Он внимательно посмотрел на Аделину. — У меня есть идея! Как этот подлец станет к вам приставать, скажите ему, что у вас туберкулез, и я ему это скажу. Он побоится заразиться.

— Да, я воспользуюсь вашим советом. Но, по–моему, он от меня отстал, даже не помнит, была я у него или нет.

— Да, жаль медсестру, — возвращаясь к прерванному разговору, сказал профессор, Впрочем, и я долго не проживу. Своих стал во сне видеть. Все зовут… Мне 67 лет. И не стыдно им меня здесь держать только за то, что я немец. Аделина, когда выйдете на волю, держитесь князя Гедеминова и его друзей. Почему я это говорю? Да потому, что вы можете им полностью доверять, но говорить с ними только по–немецки или по–французски. На воле за вами всегда будет кто–нибудь шпионить, чтобы донести и награду заслужить, — и, помолчав, добавил: — А знаете, князь, вас обожает. Он преклоняется перед вами. Вы не замечали?

Аделина удивленно подняла брови.

— Ах, простите старика. Я болтлив и бестактен. У вас слишком много проблем. Но когда все закончится, вспомните старика добрым словом. На воле вам не разрешат быть врачом. Придется где–нибудь на фабрике или на заводе работать. Но не забывайте, что вы врач и всегда должны прийти на помощь людям, когда им это будет нужно.

— Да как же я смогу помочь, не имея прав?

— Найдете способ. Сердце подскажет. Вы у меня многому научились, особенно в хирургии. А теперь вам пора в барак идти. А то опоздаете и в карцер попадаете за нарушение дисциплины. До свидания, голубушка.

Аделине стало жаль старика. Она поняла: ему не хотелось оставаться одному.

— Можно, я вас обниму, Альберт Петрович? — впервые назвала Аделина профессора по имени и отчеству и, обняв старика, прижалась к нему и поцеловала в щеку.

* * *

Прошла Вторая мировая война и наступило первое послевоенное лето. О княжне Невельской Александр Гедеминов вспоминал только в связи с тем, что она растит его сына, которому, по его подсчетам, исполнилось семь лет. Сердце князя прочно заняла прекрасная Адель. Так называл он про себя молодого врача Аделину Фонрен, совсем недавно овдовевшую. Уважая ее чувства и печаль, связанную с гибелью мужа, он держался от нее подальше, надеясь на время, которое лечит любые, в том числе и сердечные раны. Но в один из июньских дней на него впервые нашла несвойственная ему хандра и он удивился: «Что это?» Его охватила легкая тревога, предвестник надвигающейся беды. «Да, — признался он себе, — к сожалению, я обладаю даром ясновидения. И с кем–то из моих близких произошла беда. Но с кем? С матушкой? С братом? Может, с маленьким сыном? Вот они и все, мои дорогие близкие. Да! Еще Адель! Но она здесь, рядом, в больнице работает. И с ней пока все хорошо. Да хорошо ли? Сколько дней я ее не видел? И здесь, в лагере, нельзя быть ни в чем уверенным», — думал Гедеминов и решил попозже сходить к профессору Тринкверту и справиться об Адели.

Он сидел, не зажигая огня, когда вдруг громко постучали в дверь. И Гедеминов понял: так требовательно может стучаться в дверь только несчастье.

— Открыто, — сказал он упавшим голосом.

Вошла княжна Мари. Гедеминов зажег свет. На мгновенье ему показалось, что беда пронеслась мимо. Но тревожное лицо княжны говорило об обратном. И он понял: что–то случилось с Адель, и сразу спросил княжну:

— Она жива!?

— Жива. Вам записка от профессора. — протянула княжна Гедеминову записку. Профессор писал: «Жизнь Аделины в опасности. К моему прибытию контролера не должно быть у моей двери. Как–нибудь откройте сейф с лекарствами. Нужны перевязочные материалы. Придется делать операцию, если еще не поздно. Поспешите!»

— Пьяный Попов в доктора Фонрен выстрелил, — сказала княжна.

— Она жива? — снова дрогнувшим голосом переспросил Гедеминов.

— Жива, скорей! Бегите! Я поспешу за вами.

Гедеминов схватил со стола нож и побежал в сторону больницы. Быстрым шагом прошел по коридору к двери профессора. У него уже созрел план. Он мог одной рукой прикончить охранника, но ему нужно было замешать в это дело Попова и самому нигде не засветиться.

Сонный и, как всегда, пьяный, дежурный контролер проворчал: «Его там нет». Гедеминов осмотрелся, а дальше всё произошло в считанные мгновения. Контролер и охнуть не успел, как ушёл в мир иной. А голова его и руки уже лежали в привычной позе спящего за столом человека. Ключ от сейфа был уже в руке Гедеминова. В следующую секунду он достал ветошь из кармана, завернул в неё нож и, толкнув плечом дверь, оказался в кабинете. Там он также быстро открыл сейф и достал оттуда необходимые медикаменты, вату, бинты. В коридоре раздались шаги. Он встал за дверь, готовый бороться до конца. Вошла княжна Мари.

— Жива, — сообщила она взволнованно.

Гедеминов облегченно вздохнул.

— Закрывайте сейф и быстро надевайте халат, маску и шапочку. Так профессор велел.

Гедеминов замкнул сейф и положил ключ в карман. Княжна задернула занавески. Она готовила инструменты, как заправская медсестра.

— Ах! Стол приготовить, — засуетилась она.

Бледный и решительный, Гедеминов ждал. Пришел профессор с двумя охранниками. Они несли его Адель.

— Встаньте у двери, никого не пускайте и ни с кем не разговаривайте, — приказал профессор охранникам.

Охранники не узнали Гедеминова в халате, маске и шапочке.

— Мы понимаем, докторша хорошая. А он ее застрелил. Он сумасшедший, этот Попов, — со страхом сказал один из охранников. Они положили раненую на стол и вышли за дверь.

«Хорошо хоть больничный корпус полупустой», — подумал Гедеминов, с тревогой наблюдая перемены на лице любимой.

Профессор уже командовал:

— Князь, разрежьте на ней одежду. Быстро! Режьте, бросайте все в угол. Княжна, простыни чистые в шкафу на полке. Стелите. Накрывайте. Наркоз, скальпель… Князь, следите за пульсом.

Никто не помнил, сколько времени длилась операция. Когда извлекли пулю, профессор облегченно вздохнул:

— Все. Опасность миновала, будет жить. Да, а что же делать дальше? Вот что, пусть пока полежит здесь, а как стемнеет, скажем охранникам отнести ее в свободную палату корпуса для заключенных, накроем ее сверху марлей, будто она умерла. Так это будет выглядеть для начальства. Да, а как же сейф? Где вы взяли ключи? — спросил он Гедеминова.

— Согрешил я снова, убил охранника, — ответил со вздохом тот. — Мог бы просто на время отключить. Но по–другому нельзя было. Еще хорошо, что стол у него плотно закрыт с трех сторон, а то бы кровь уже разлилась по всему полу. Однако нужно было сделать все так, как будто убил его Попов. Значит так, Попов пришел ко мне и взял у меня со стола сапожный нож. Кстати, где он сейчас?

— Я пойду узнаю, — профессор вымыл руки и ушел.

Княжна вышла в коридор следить, чтобы никто не зашел в кабинет. Она смотрела на мертвого охранника. Он, казалось, действительно задремал за столом. И Мари со страхом ждала, что будет дальше, и боялась теперь уже за князя Александра, за профессора и за себя тоже.

Гедеминов с тревогой всматривался в изменения на любимом лице. Капли пота на лбу выдавали ее состояние. Он промокнул лоб любимой женщины, которая оказалась так близко от него, слабая и беззащитная. Он стоял над ней, сам как раненый зверь. За дверью раздались шаги. Лицо его окаменело, губы сжались. Профессор вошел, увидел напряжение князя и успокоил:

— Это я.

— И где эта скотина?

— Спит пьяный у себя в кабинете. Подписал я ему акт о смерти Аделины Фонрен от туберкулеза, еще раньше, как он и приказал. А ее я в подвале нашел. Эти ребята, что за дверью, показали, куда ее отволокли. Ребята хорошие, фронтовики. И Попова они ненавидят.

— Значит, он спит. Отлично, иначе ему пришлось бы уснуть навсегда.

Прямо в халате вышел за дверь, приказав охранникам: «Вы оба пойдете за мной».

В кармане у него был спирт и бинты. Нож, завернутый в ветошь, он нес в руке.

Была вечерняя поверка, и управление пустовало. Охрану Гедеминов оставил в коридоре.

Попов пьяный спал за столом. Гедеминову очень хотелось сразу же разделаться с ним. Но он понимал, что расследование осложнит жизнь многим, и Аделине в том числе. Поэтому он тщательно вытер рукоятку ножа и вложил его в руки Попову, так чтобы наверняка остались отпечатки его пальцев. Затем налил в стакан спирт, приложил к стакану пальцы Попова. Стакан со спиртом оставил на столе. Протер ключ, сунул его в карман Попову, а в другой — бинт, чтобы часть его выглядывала из кармана. Затем вышел и увел за собой охранников в клинику. Под прикрытием темноты они унесли на носилках Аделину в другой корпус и положили в пустую палату. Княжна Мари осталась дежурить у ее кровати.

Гедеминов сказал охранникам:

— Если Попов узнает, что доктор жива, он вас расстреляет. И никто ему не помешает. Отнесли вы ее в подвал, как он сказал?

— Отнесли, — хором подтвердили солдаты. — А больше ничего не слышали. Разве что раньше выстрелы до этого в кабинете. И доктор раненая, а может, убитая. Мы делали все, как начальник говорил.

— Может, вас скоро демобилизуют и вы домой уедете. Так что будьте осторожней.

— Позвоните, пожалуйста, в Управление и скажите, что убит контролер. Не бойтесь, делайте, как я говорю. Мне это ничем не грозит, — сказал он профессору.

Гедеминов пошел к себе в мастерскую и лег в постель, ожидая вызова к начальнику. Все случилось быстро, как он и рассчитывал. За ним пришли. Он оделся и пошел вслед за конвойными.

— Что случилось? — спросил он.

— Не велено разговаривать, — ответили конвойные.

— Гедеминов, ты был у профессора? — спросил начальник.

— Вообще был, вчера. У меня мигрень. Голова болит. А работать надо, — спокойно ответил Гедеминов.

— А сегодня был? — снова спросил начальник.

— Нет, сегодня не был. Он только из окна поздоровался со мной, когда я проходил мимо. Там еще стоял начальник, Попов, рядом с контролером. Они курили. А ведь в больнице курить запрещено. Но гражданин Попов все–таки большой начальник. Он фронтовик, контуженный, может, ему надо курить… — разговорился князь.

— У вас все ножи сапожные на месте?

— Ножи?

— Да.

— Гражданин Попов приходил ко мне, ну, немного навеселе. Один нож ему понравился. Ручка красивая у этого ножа. Ну, взял и взял. Вы же знаете, я еще сделаю. Пусть ему подарок будет.

— А когда он приходил?

— Да часов в пять вечера. Он выпить хотел. Спрашивал, нет ли у меня бутылочки вина. Надо ему было. Голова болела. А у меня ничего не было. Тогда он сказал «Поищу спирт». И ушел. Наверно, в больницу, куда же еще. Действительно, если болит голова…

— Быстро к Попову! — крикнул начальник караульному. — Привести сюда!

Караульный вернулся.

— Попов спит у себя в кабинете пьяный. Посмотрите сами.

Все, в том числе и Гедеминов, зашли в кабинет Попова. Тот действительно спал. Рядом лежал нож с пятнами крови на лезвии и зазубринах.

— Да нет, нож не потерялся, — сказал Гедеминов голосом примерного заключенного. И потянулся за ножом, как будто хотел его взять. Но услышал окрик начальника: «Не трогать ничего руками! А вы, Гедеминов, идите к себе. Вызовем, когда надо будет».

Уходя, Гедеминов демонстративно уставился на карман Попова, откуда выглядывал бинт. Он вышел, не закрыв до конца двери, и, стоя в коридоре, услышал из кабинета: «Посмотрите, товарищ начальник, что у него на столе. В стакане спирт».

— Попова в арестантскую! Запереть до утра. Нож и стакан на экспертизу! А это что? Акт о смерти доктора Фонрен? Когда же это она умерла? Я ее вчера еще видел. «Скоротечный туберкулез», — прочитал он диагноз профессора Тринкверта. — Жаль. Молодая была и красивая.

— И доктор хороший, — добавил кто–то.

Гедеминов кошкой метнулся от двери по коридору и шмыгнул во двор Управления. Там он спокойно повернул к больнице, и они вместе с профессором обсудили дальнейшие действия.

Когда профессора вызвали в управление, тот сказал усталым голосом:

— Гражданин начальник, Попов вызвал меня в кабинет. Здесь уже лежал акт о смерти доктора Фонрен. Он велел мне его подписать. Я подписал и спросил: «Где тело?» Он ответил: «В морг отнесли». Я любил эту молодую женщину, как дочь. Завтра похороны ее еще с двумя умершими от туберкулеза.

— Скажите, профессор, а Попов часто приходил к контролерам за выпивкой? — перебил профессора начальник.

— Часто. Но я хотел сказать вам о другом. Мой кабинет открыт и сейф с лекарствами тоже. Кто бы это мог сделать? Исчез спирт.

— Эй, там! — крикнул начальник. — Проверить карманы у Попова. Принесите все ключи, какие найдете.

Принесли связку и еще один ключ.

— Вот этот — от сейфа, — сказал профессор.

— Вы уверены? — спросил начальник.

— Контролер при мне сотни раз этим ключом пользовался, когда требовались лекарства. Можно проверить.

— Ладно, профессор. Идите.

Между тем, оставшись в кабинете профессора, Гедеминов взял завернутые в скатерть лекарства, спирт и бинты, даже витамины и, конечно же, йод и вылез через окно. Там он присел за кустом. Лагерь спал. Где–то далеко перекликались часовые. Крадучись, он пошел к себе в мастерскую, отодвинул незаметную доску в стене, спрятал лекарства и тюремную одежду Аделины. Он думал: «Опасности для ее жизни нет. За ней ночью присмотрит профессор. А днем я ее навещу. А сейчас мне надо быть на месте. Как Попов отрезвеет, за мной пришлют».

Но сон не шел. Он думал о любимой и хотел быть рядом с ней. Впервые ему было так больно, как будто он сам был ранен в грудь.

* * *

Профессора попросили обследовать Попова. Он осмотрел и сделал заключение: гражданину Попову пить нельзя. Он контужен на фронте и не может контролировать свои действия.

Напуганный до смерти, еще не совсем очнувшийся, Попов принял это как поддержку профессора и благодарно посмотрел на него. И тогда профессор предложил поместить Попова на излечение в областную неврологическую клинику и добавил:

— Как фронтовику ему уделят должное внимание. Тишина и покой и невозможность употребления спиртного. А затем его можно поместить на реабилитацию в какой–нибудь военный санаторий, и он вполне излечится.

— Ну что ж, профессор, пишите направление, отвезем его утром, — согласился начальник.

До Попова, наконец, дошло, что его увозят в психиатрическую клинику. Ему только что дали прочитать все свидетельские показания, и он был поражен. «Неужели из–за этой докторши подсадил меня князек?» — скрипел он зубами.

Утром, будто по делу, Гедеминов пошел в Управление. На самом деле он хотел посмотреть, как увозят Попова. Тот крикнул ему из машины:

— Я тебя, князек, еще достану. Я понял. Ты был влюблен в докторшу, а я ее пристрелил.

— Кого он пристрелил? — спросил начальник.

— Говорит, докторшу, — ответил Гедеминов. — Только при чем здесь я?

— Да в бреду он, — сказал конвоир. — Они, сумасшедшие, всегда на первый взгляд, вроде нормальные. Я с фронта одного сопровождал. Такой же был. Говорил все подряд. Думал, что он не он, а кто–то другой.

— Заткнись! — заорал на него Попов и снова с ненавистью посмотрел в сторону Гедеминова. — Я тебе это никогда не прощу!

Сейф заполнили новыми лекарствами. У двери кабинета профессора Тринкверта уселся непьющий контролер в юбке, и Гедеминов уже не мог так свободно посещать профессора. Разве только в другом корпусе, куда он приходил на прием лечить несуществующую мигрень. Зато он теперь часто навещал свою Адель, как он ее называл про себя, и подолгу сидел рядом с ней. Все то, что доставалось ему от щедрот начальства за работу, нес он сюда. Он любил ее, но не знал, как сказать ей об этом. Кажется, она и так догадывалась и часто краснела под его взглядом. Ей было уже известно, что князь рисковал ради нее жизнью.

— А ведь вас похоронили, — сказал ей однажды Гедеминов. — Профессор даже отписал письмо своему племяннику, где сообщил, что вы скончались от скоротечного туберкулеза. Так было нужно, чтобы и Попов поверил, что вас нет в живых: письмо обязательно попадет в руки начальства. Нет–нет, не волнуйтесь, Попова отправили в психиатрическую клинику. В лагерь он больше не вернется. Теперь профессор решает вопрос, как воскресить вас. Вы в настоящее время медсестра и болеете туберкулезом. А под вашим именем похоронили Наталью Красину. Выздоравливайте, остальное профессор берет на себя и больше ни о чем не беспокойтесь, я всегда буду рядом.

Адель впервые благодарно улыбнулась ему. И Гедеминов увидел, как засияли ее глаза на худеньком личике.

* * *

Если судьба хочет что–то изменить в жизни человека, она использует уйму комбинаций. И вовлекает в это не только того, кто ей нужен, но и множество других лиц. Фридрих Фонрен вышел из лазарета и не нашел в конторе многих своих знакомых, и в том числе Адольфа или Ади, как он его называл.

Фонрену сказали, что многих перевели на строительство новых шахт. Он написал письмо жене, что жив и здоров, и стал ждать ответа.

Прошел месяц, второй, подходил к концу третий, а писем все не было.

А каптерщица была бабой любопытной. В свободное время она разворачивала свернутые треугольником письма и читала нехитрую переписку шахтеров с их родными. Когда Фонрен в очередной раз пришел справиться о письме, она сунула ему в руку письмо Адольфу от дяди и с сочувствием сказала: «Прочти».

— Чужие письма читать неприлично, — ответил он, но письмо взял, подумав: — узнаю где Ади, и передам.

— Там про твою жену, — грустно сказала каптерщица.

Фонрен, почуяв беду, похолодел. Он вышел на улицу, зашел за угол и там вскрыл письмо. Профессор Тринкверт сообщал своему племяннику, что от скоротечного туберкулеза скончалась Аделина Фонрен и теперь души мужа и жены наверняка встретятся на небесах.

Вне себя от горя, Фонрен пошел, не разбирая дороги, ничего не видя перед собой. Он побрел в сторону терриконов, где не было людей, и взвыл от горя. Он не хотел жить и, как все оставшиеся в живых, чувствовал себя виноватым перед женой, так рано ушедшей из жизни, за то, что недостаточно ценил свое сокровище, мало говорил ей о любви, мало внимания уделял. Все казалось им, что Лиза выйдет замуж, они останутся одни — и тогда уже раскрепостятся и будут любить друг друга, не стесняясь никого.

Черная ночь надвигалась на Фридриха Фонрена. Он думал: «Попрошусь опять в шахту, там и умру», — Но сквозь тучи сверкнула маленькая звездочка, и он вспомнил о дочери, о сестре и понял: надо жить дальше, даже без дорогой Аделины, ради дочери. И Фонрен побрел в свой барак.

Даше уже сообщили эту новость, и она пошла искать Федю, чтобы утешить.

— Ну вот, немец твой свободен, — сказала ей одна из баб.

Даша неожиданно возмутилась:

— И чего вы, бабы, всегда радуетесь их горю? Разве наши немцы воевали? Они такие же, как мы, страдальцы, только им еще в сто раз больше достается.

Несколько дней Даша, по–бабьи сопереживая, смотрела на «Федю» издали. Наконец, когда он в столовой остался один, подошла к столу и сказала:

— Хватит! Надо жить! Война у всех кого–нибудь да забрала. На то она и война. На вот, лучше выпей за упокой ее души, — налила ему и себе по полстакана водки.

— Я не хочу, не пью я, — горестно сказал Фонрен.

Даша принесла еще еды и сказала:

— Раньше не пил, а теперь будешь пить. А то пропадешь. Я слышала, у тебя дочь потерялась. Как она без тебя жить будет?

Морщась, Фонрен выпил водки и закусил тем, что сунула ему в руку Даша. Она еще разлила по стаканам. Через час Даша довела его, совершенно опьяневшего, до барака, уложила на нары и, пользуясь случаем, что в бараке никого нет, села рядом и стала гладить по жестким кудрям, приговаривая: «Бедненький ты мой симпатичный немец. Досталось же тебе в жизни. Ты поспи, тебе завтра на работу идти. Не бойся, один не останешься. Вон сколько вдовых баб. Но я тебя никому не отдам. Я за тебя драться буду».

Утром Фонрен пошел на работу с больной головой, с мыслью, что надо бы написать профессору письмо, сказать что его племянника перевели в другое место. Но потом подумал: «Адольф сам сообщит дяде, где он находится. А мне следует этот адрес забыть, и с завтрашнего дня заняться поисками Лизы и Эрики сразу по двум фамилиям. Только как без Аделины жить? И разве теперь можно назвать это жизнью?».

Следующие полгода после известия о смерти жены Фонрен постоянно чувствовал поддержку Даши. Она изменилась, перестала ругаться при всех, стала следить за собой. Фонрен не мог этого не заметить. Но как женщина она ему не нравилась, и он ругал себя: «Она спасла тебе жизнь, ходит за тобой, выхаживает. У тебя нет ближе друга, чем она. Чего ты гордишься перед ней своим происхождением? И чем ты ее отблагодарил? Она же чуть не воет от одиночества, и ты одинок в этой дыре. Что же ты все продолжаешь сравнивать ее с покойной женой? Это было в той, другой жизни, которой больше нет. А сам ты просто немец! Или проще сказать — никто».

Как ни уговаривал себя Фонрен, но поделать с собой ничего не мог. Даша ему не нравилась. Она была не в его вкусе.

В годовщину окончания войны Даша собрала баб и пригласила Федю. Фридрих понимал, чего она от него ждет, но идти на этот праздник ему не хотелось. Фактически он был представителем той нации, победу над которой сегодня отмечали. И Фонрен, сидя за столом вместе с русскими, думал: «Я как идиот, праздную «свое» поражение». Но Даша наливала понемногу, и не выпить за Победу было никак нельзя. Бабы, подмигивая друг дружке, быстро разошлись, оставив Дашу вдвоем с ее Федей. Даша обняла его за плечи и запела незнакомую грустную русскую песню. Ему стало жаль ее. Она была совсем рядом. Он благодарно поцеловал ее в щеку, но Даша села ему на колени и заплакала, уткнувшись в плечо и приговаривая: «Миленький ты мой Федюша! Разве ты не видишь, как я тебя люблю! Ну поцелуй меня, руку, руку сюда, за пазуху сунь, не бойся. Видишь, как бьется мое сердце. Да ты, я вижу, отвык. Но ничего, идем, миленький, на кровать. Ну, не сопротивляйся, забыл, как бабу любить? Я тебе напомню».

Утром Даша его уговаривала:

— Давай, Феденька, сходим за твоими вещичками, перенесем их ко мне. Чего тебе в бараке жить? Кто там за тобой присмотрит? Нельзя мужику без бабы.

— Не будем спешить, — сказал Фридрих. — На это нужно время. Сама подумай, я — немец. Родится ребенок, тоже немцем будет. Его станут обзывать фашистом. Зачем тебе это? Да и ты, как привыкнешь ко мне, в сердцах станешь фашистом называть. Мне это и так уже поперек горла. А когда–то я был человеком, — вздохнул Фонрен, удивляясь тому, как низко он пал.

Даша больше ему не навязывалась, но через два месяца сообщила, что беременна. Фридрих Фонрен не был готов к такому повороту событий. Это его ошеломило и заставило посмотреть на вещи реально. Даша носила его ребенка. Теперь, как честный человек, он был обязан жениться на ней. Он ставил ей условия, заранее зная, что она их не выполнит.

— Во–первых, — говорил он, — ты должна будешь изменить свое поведение: не пить, не ругаться матом, не ссориться с женщинами, тем более не драться. Да, да. Я однажды видел это безобразие.

— Конечно, — поспешно сказала Даша, — я что? Пусть они первые не начинают. А если меня матом кроют, я что, молчать должна? Ну, буду молчать, если тебе так хочется.

— Второе, — продолжал Фонрен, — как же мы будем жить, каким я буду мужем, если мы, немцы, зарплату не получаем, а только пайки хлеба? Допустим, я буду подрабатывать, учить кого–нибудь игре на скрипке. Но и на скрипку у меня нет денег.

— Купим. Я куплю, — снова поспешно согласилась Даша.

— Подожди, — остановил он ее, подняв руку. — Я ведь слаб, недоедаю, засыпаю от усталости, а тебе сильный мужчина нужен. Не начнутся укоры, оскорбления?

— Ну, Феденька, — умоляюще обняла его Даша, — не думай так плохо обо мне.

— И третье, — продолжал он. — Я думаю, что когда–нибудь нас, немцев, снимут с учета комендатуры и мы будем получать деньги. У меня высшее образование, ученая степень. Тогда я смогу обеспечить семью. Наконец, мы обвенчаемся. Да–да, иначе я не соглашусь, и ты станешь баронессой. Тогда ты просто обязана измениться в лучшую сторону, оторваться от своих старых знакомых. Грех жить не венчанными.

Даша задумчиво сказала:

— Ну какая же я буду баронесса? У нас же нет богатства, земли…

— Сословие сидит внутри человека, перебил ее Фонрен, — в том, как он ведет себя по отношению у окружающим. Даже если наш сын и будет работать в шахте, все равно он останется бароном по происхождению. И это обяжет его приложить усилия, чтобы подняться над собой…

Выслушав его, Даша расстроилась:

— Ну, ты такие умные слова говоришь, что я прямо не понимаю.

Фридрих, тяжело вздохнул и спросил:

— Да что же здесь умного, если я не буду хозяином в доме? Однако расти ребенку без отца тоже не годится. Пойдем за моими вещами. Только помни об обещаниях, которые ты мне дала.

Фридрих Фонрен взял Дашу под руку и пошел с ней, как на эшафот.

Так началась совместная жизнь этих совершенно разных людей, не только по национальности, но и по культурному уровню. Кто знает, зачем, кому в угоду судьба столкнула вместе этих людей, но уже в следующем, 1946 году у Даши и Фридриха родился мальчик, которого назвали Владимиром. Даша располнела после родов и забыла все данные ею до замужества обещания. Фонрен продолжал отбывать повинность и был совершенно бесправным в семье. Он напал на след дочери, но в комендатуре ему не разрешили отлучиться, чтобы навестить Эрику. Он послал ей письмо в детский приют, написал о смерти матери, но ответа не получил.

Даша, узнав, что нашлась дочь Фридриха, встретила это известие без особого восторга. И когда муж предложил забрать Эрику к ним домой, она раздраженно ответила:

— Ей же хорошо живется в приюте на всем готовом. Зачем трогать ее с места? Да и где она жить у нас будет? Самим места мало. Скоро второй ребенок родится. Кругом голод. Пусть пока там побудет.

Глюк им Унглюк (счастье в несчастье)

Аделина выздоравливала. Хорошее питание и витамины, которыми обеспечивал ее Гедеминов из своих запасов, быстро сделали свое дело. Профессор пошел с повинной к начальству. Он рассказал о том, как Попов выстрелил в Аделину и посчитал ее мертвой. Заставил его, профессора, подписать акт о ее смерти якобы от туберкулеза, но доктор Фонрен оказалась жива. А на самом деле в больнице от скоротечного туберкулеза умерла медсестра Красина. Ее и похоронили под именем Фонрен. Он, профессор Тринкверт, не мог знать, как поведет себя Попов дальше.

После своего признания профессор приготовился к самому худшему. И в страхе ждал. Но боялся он не за себя, а за Аделину.

— И где доктор Фонрен? — только и спросил начальник лагеря.

— Лежит в корпусе для заключенных. Она еще слишком слаба и все время спит. Пощадите ее, она врач от Бога.

— Я рад, что она жива, — сказал ему начальник, затем кому–то позвонил: — Списки умерших принесите. Нет. За последние три месяца.

Принесли списки, начальник вычеркнул фамилию Фонрен и написал «ошибочно». Потом сказал, загадочно улыбаясь:

— Ну что ж, профессор, я вас поздравляю. Вам подписана амнистия. Вы выходите на свободу. А на вашем месте останется доктор Фонрен, когда выздоровеет.

К удивлению начальника профессор сказал:

— Я, конечно рад свободе, но хочу остаться вольнонаемным. Видите ли, у меня никого нет. Здесь я буду полезней. Жить мне уже недолго. А в Москву, в прежнюю клинику, все равно не пустят…

— Оставайтесь. Будем вам зарплату платить. Вот и князю Гедеминову кто–то выхлопотал амнистию. Тоже жаль расставаться. Как вы думаете, он останется вольнонаемным? — вопросительно посмотрел начальник на профессора.

— Какая весть для него! Конечно, останется! Я его попрошу, — пообещал профессор, — а на доктора Фонрен не пришла амнистия?

— Нет. У нее еще большой срок.

— Я думаю, Гедеминова легко уговорить остаться, — решил схитрить профессор. — Князя можно женить на Аделине Фонрен. Она вдова. Он любит ее. И здесь у него мастерская… Вы, Павел Петрович, фронтовик, честный и добрый человек, все понимаете. Гедеминову уже около сорока…

— Это хорошая мысль. Это действительно цепи, которые привяжут его к зоне, — обрадовался начальник и крикнул охраннику: — Гедеминова ко мне! — И сказал профессору: — А доктор–то слишком молодая для вашего князя, вы не находите?

— Она сама должна решить. Я схожу за ним, он в больнице у постели любимой.

Начальник повеселел. Еще бы! Гедеминов нужен был ему позарез. Такой талант отпускать ему было нельзя. Хоть новый срок давай за что–нибудь. А тут любовь… Хм… — Он подумал и сказал профессору: — Ну что ж, поженим, хоть и не положено. Но для всех это должно остаться тайной. Этот старорежимный князь все равно не исправился, но он мне нравится.

Когда профессор сообщил Гедеминову об амнистии, новость эта его ошеломила. Свобода пришла в совсем неподходящее время. Она означала разлуку с той, что была ему дороже всего на свете и поэтому ему понравилась идея остаться в лагере вольнонаемным.

— Если останусь, буду получать зарплату? — спросил он начальника.

— Естественно, по сделанной работе, но небольшую.

— А если я захочу жениться на заключенной, это возможно? И что будет, если у нас родится ребенок?

— Женитесь. А когда родится ребенок, постараюсь выхлопотать для вашей жены смягчение. Во всяком случае, вы с ребенком можете жить вне лагеря. Там есть семейные общежития для вольнонаемных. А жена может жить в вашей мастерской. Я это вам обещаю. И Гедеминов почувствовал себя почти свободным, почти счастливым.

* * *

Князь Александр Гедеминов тщательно побрился, надел чистый глаженый костюм заключенного, нарвал на территории зоны неброских полевых цветов и пошел в больницу — делать предложение Адель… Зашел, увидел, как вспыхнуло ее лицо и подумал: «Значит она все–таки неравнодушна ко мне».

Больные потихоньку вышли из полаты. Когда они остались вдвоем, Александр передал Аделине разговор с начальником о своей амнистии, потом начал с того, что он намного старше ее и, возможно, не имеет права просить ее руки, но обещает ей быть опорой в жизни и, будучи свободным, поможет ей отыскать дочь. Впервые растерялся от волнения, понял, что говорит не то и, в конце концов, приклонив колено, протянул ей маленький букетик цветов:

— Это все, что я сейчас могу, — поставив ударение на слове «сейчас» сказал он и продолжил: — Я люблю вас, Адель, со всей силой стрости, безумно и давно, будьте моей женой!

— Что вы такое говорите!? Жить нам с вами в лагере, не венчанными?

— Я уже подумал об этом, — мягко сказал Гедеминов. — Здесь отбывает срок кафедральный протоирей, он нас обвенчает. Мне нужно ваше согласие, Адель. Я и правда не мыслю жизни без вас.

— Прошло только шесть месяцев после гибели мужа. — Слабо сопротивлялась его натиску Адель.

— Хорошо, обвенчаемся через шесть месяцев.

— Но я сейчас не в силах кого–нибудь полюбить. Как мы будем жить?

— Тогда позвольте мне любить вас и оберегать. Давайте с этой минуты считать себя обрученными и наметим день нашей свадьбы. Пусть это будет под новый 1947 год.

Аделина словно под гипнозом согласилась, и Александр продолжал:

— Я уже все продумал. В клубе руководство всегда устраивает вместе с актерами новогодний бал–маскарад. Я теперь свободен и в хороших отношениях с начальством. Мы сможем получить реквизит театра — для вас платье невесты XIX века, а для меня фрак… Мы разыграем сценку свадьбы. Никто, кроме нас с вами, наших друзей и начальника лагеря не будет знать, что это настоящая свадьба. И в то же время все, и актеры в том числе, будут на ней присутствовать. Для них это — художественная самодеятельность. А для нас возможность переодеться в достойные одежды.

— Это что же будет, фарс? — грустно спросила Аделина.

— Нет, Адель. Разрешите мне с сегодняшнего дня так вас называть. Мы, как все, сыграем свадьбу. Но это будет после венчания. И вам впредь нет нужды засорять свою прекрасную головку различными проблемами. Для этого есть голова вашего будущего мужа. Я сам буду решать в семье все вопросы. Вам хватит своих проблем — сохраняйте красоту и свежесть молодости. Дайте же, наконец, вашу руку — в знак согласия стать моей женой. — Он решительно протянул ей руку, и она не смогла не подчиниться ему, вздохнула и подала ему свою руку. Князь Александр поцеловал ее и, не отпуская, сказал дрогнувшим голосом: — Вы никогда не пожалеете об этом. И дай нам Бог терпения. Поверте моей интуиции, впереди нас ждет счастье.

Адель хотела было выдернуть руку, но Гедеминов задержал ее и начал рассказывать о себе. Но посмотрел на дверь, подумал и спросил:

— Вы хорошо владеете французским? На немецком после войны не стоит говорить.

— Да, я вас хорошо понимаю, но говорю, наверное, не очень, потому что с самого начала войны ни с кем не разговаривала, — тоже по–французски ответила Адель.

— Вы говорите сносно. Потом это будет нашим повседневным языком. Чтобы никто не смог подслушать нас и ни у кого не было бы желания донести наши «крамольные речи» властям.

И он стал рассказывать Адели и о себе с того места, как убежал на фронт, о генерале Дончаке, ординарце–черкесе, о старом тибетском монахе, о приемах, которыми тот его обучал.

— Так вы все время учились убивать? — с ужасом спросила Аделина, пожалев о том, что поторопилась дать согласие на брак с таким жестоким человеком.

— Нет, Адель, — мягко возразил Гедеминов, — Я учился защищаться, защищать свою семью и Отечество. Я убивал на войне или тогда, когда возникала угроза моей жизни или свободе. Или если не было другого выхода. Я взвешивал свои поступки. Ведь я мужчина. И однажды, я это говорю с гордостью, приемы старого монаха помогли мне, когда надо было защитить жизнь женщины… Тогда я был совсем мальчиком. Мне еще и шестнадцати не было… Получилось так, что я оказался в тех краях, где мы с отцом и матерью когда–то останавливались по дороге в Крым… В Мариуполе, у помещика Квиринга.

— У Квиринга? — удивилась Аделина.

— Да. Мне было лет девять. Я тогда впервые влюбился, в хозяйку дома. Она была такая красивая… А потом в гражданскую, когда я пробирался в Крым, чтобы добраться до Парижа, я прятался в саду у помещика. В местечке красные жгли и убивали. Дом помещика горел… Я слышал крики… Это было ужасно. Что мог я сделать? Но вот я услышал крики ближе. Наступали сумерки. Прямо на меня бежала служанка с барским грудным ребенком на руках, ее преследовали два пьяных красноармейца…

— Так это были вы!? — воскликнула Аделина. — А няня потом всегда рассказывала, что с неба спустился ангел–хранитель в виде мальчика, спас ее с ребенком, разговаривал с ней, а потом растворился в воздухе. Она меня вырастила, а сама умерла от голода.

И теперь наступила очередь князя Александра удивиться.

— А этим ребенком были вы, Адель? Ваша девичья фамилия — Квиринг?

— Да, — все еще пораженная услышанным, ответила она.

— Тогда это перст Божий. Сам Господь хочет, чтобы вы стали спутницей моей жизни. Так расскажите же, как вы выжили? Расскажите о себе, Адель.

Она рассказала о бароне фон Рене, о Лизе, Эрике, вплоть до того момента, когда ей пришлось привязать дочь к шкафу и она пошла по этапу. Слезы, как жемчужинки, покатились по щекам. Князь Александр стал утешать ее:

— Вам нельзя так волноваться. Война закончилась, и ваша дочь найдется.

— Когда? Когда я выйду отсюда? Я уже буду старой. Мне исполнится тридцать пять лет!

Гедеминов невольно засмеялся:

— Адель, в тридцать пять вы будете цветущей женщиной. Вы никогда не состаритесь. Я вам этого не позволю. Знаете, я, как и мой отец в свое время, обладаю некоторым даром предвидения и, как он, часто вижу будущие события. Это долго объяснять. Я вижу, что вы будете счастливы. Никакие потрясения вас больше не коснутся. А дочь найдется. Надеюсь, у нас будет еще и сын…

— Вы правда это видите или просто пытаетесь меня утешить? — спросила с надеждой в голосе Аделина.

— Правда, — серьезно ответил князь Александр. — А сейчас я должен вас оставить. Теперь, до самой свадьбы, мы будем видеться редко. Мне предоставляют комнату в бараке для вольнонаемных. Это сразу за забором лагеря. Я буду добиваться получения двух комнат. Одну превращу в мастерскую. Придется работать не менее 16 часов в сутки: восемь на территории лагеря и еще восемь вне лагеря, чтобы обеспечить достойное пребывание в заключении моей княгини. Да и нашему ребенку понадобится няня. Жить он будет на воле, со мной. Вы мне родите сына?

Адель густо покраснела. И чтобы не смущать ее еще больше, князь стал прощаться. Он не поцеловал ее, не желая торопить события, пошел к двери, еще раз оглянулся и вышел.

Аделина, оставшись одна, еще долго думала о первом муже, о князе Гедеминове и превратностях судьбы.

Через месяц, когда она выздоровела окончательно и приступила к выполнению своих служебных обязанностей в больнице, то вдруг стала замечать повышенный интерес к своей особе молодых охранников. Всюду и везде она натыкалась на их пытливые физиономии. И Адель сказала об этом профессору Тринкверту. Профессор засмеялся и ответил:

— Ваш жених, князь Александр, накупил махорки и подкупил всю охрану. Теперь они доносят ему о каждом вашем шаге. У него мало времени, он много работает, знать же о вас хочет все.

— Зачем же он это сделал? — удивилась Аделина.

— Видите ли, князь использовал их недоверие и подозрительность к своим женам, будто бы и он вам мало доверяет. Это охранникам понравилось. Они новенькие и не знают, что он здесь срок отбывал. Таким образом, князь Александр заботится о вашей безопасности. Я не хочу сказать, что он опасный человек, чтобы не напугать вас, но он убьет любого, кто покусится на вашу честь и достоинство. И не допустит появления нового Попова. Когда Попов стрелял в вас, князь Александр, чтобы достать из шкафа инструменты и лекарства, необходимые для вашей операции, должен был принять меры. Да–да! Не делайте большие глаза. Без него я был бы беспомощным. А вас бы уже не было в живых. — После долгой паузы профессор продолжал. — Может я стар и болтлив, но я вижу, как вы напуганы, жалеете, что дали согласие стать его женой. Не жалейте. Поверьте, актрисы за ним гурьбой ходят. Одна половина из них в него влюблена, а другая о нем и мечтать не смеет. Таким недосягаемым он им кажется. А что было до войны?!

— Да, я что–то слышала об этом в начале войны, — сказала Адель. — Но тогда меня это не касалось. Он же и впредь ни одной юбки не пропустит.

— Все это было. Но он же мужчина, это вы можете понять? Любовь к женщинам — это слабость сильных мужчин.

— Это пугает меня, да еще он князь по рождению, а значит враг советской власти.

И он, к тому же еще и влюбчив. Я боюсь такого брака…

— Не берите в голову того, что я вам сказал. Ваш будущий муж — прекрасный человек. Как сказал Корнель: «Когда поверишь ты, что он в тебя влюблен, полюбишь и сама: таков любви закон». Поверьте, он будет прекрасным семьянином. И я на вашей свадьбе надеюсь быть посаженым отцом. И поговорю с княжной Мари. Она будет вашей посаженой матерью.

* * *

Как сумбурный сон виделся профессору Альберту Тринкверту этот новогодний бал — маскарад с присутствием актеров, передовиков лагерного производства и лагерного же персонала. Разобраны все костюмы из театрального реквизита, все маски. Люди со светскими манерами, в светской одежде и масках Золотого века Екатерины и в костюмах начала ХХ века, серебряного. И просто в одежде заключенных, а между ними вращаются надзиратели в форме и масках зверей; зайцев, волков, лисиц, медведей.

Сам профессор в крахмальной манишке и во фраке сидит за длинным столом. По левую сторону от него академик Бавилов. По правую невеста…Адель, одетая в шелк и кружева. По другую сторону о нее порожний стул, место князя Александра. Он только на минутку занял его и оставил Адель одну — необходима осторожность, конспирация. Никто не должен знать, что свадьба настоящая… «Как я люблю их! Только бы они были счастливы» — думает старый профессор о князе Александре и Адели. Переводит глаза на графа Петра и княжну Мари. Они впервые сидят радом, как голуби — на личное счастье нет у них прав. И профессору больно за них. Эдуард, цирковой артист, лихой наездник и верный товарищ всем им, делает круги вокруг стола, охраняя свободный стул князя, который играет в зале привычную роль волокиты. Но профессор знает, что тому это стоит, когда ты на своей свадьбе, делаешь вид, что она лишь импровизация. А то, что относительно свободный, вольнонаемный рабочий Гедеминов берет в жены осужденную за «шпионаж» известно только его друзьям и начальнику лагеря.

Доигрывать свадьбу пошли в мастерскую князя. Начальник лагеря сам позаботился о свадебном столе. И сидя в мастерской за столом рядом с Гедеминовым довольный, говорил:

— Вот никогда не думал оказаться на дворянской свадьбе. И разговоры у вас приятные. А наши политические заключенные все какие–то ячейки строят внутри бараков, объединяются, притворяются партийными, хотя их напрочь из партии исключили.

Хитрый дипломат Александр Гедеминов предложил тост:

— За прекрасного, душевного человека, за начальника лагеря, благодаря которому я не только свободен, но и женюсь на самой очаровательной женщине. в мире. Бавилов в знак согласия с тактикой Гедеминова на минутку прикрыл глаза. Начальник, польщенный словами Гедеминова, тоже похвалил Адель и пообещал:

— Года через два я подам рапорт на освобождение твоей жены. Только ты уж, князь, старайся, план перевыполняй. Когда твой портрет на доске почета будет, мне легче станет перед начальством ходатайствовать о твоей жене. Она хороший доктор, но статья… В общем, раньше ничего не выйдет.

Однако таинство венчания не получилось. О нем не должна была знать ни одна живая душа, тем более начальник. Князь Александр не хотел «подвести под монастырь» протоерея отца Севастьяна, которому строжайше запрещалось проводить в лагере какие либо церковные обряды. А заступал на охрану продовольственного склада протоерей только вечером, первого января. И Александр Гедеминов решил, они с Аделью сами пойдут к нему, где он их и обвенчает.

Со своей стороны Адель думала: «Если не было венчания, все еще можно переиграть — уговорить князя на фиктивный брак». За последние полгода он стал своим, почти как профессор Тринкверт, княжна Мари, граф Петр и Эдуард. Она была согласна стать ему младшей сестрой, подругой. И не хотела, даже себе, признаться в том, что панически боится близости с князем. Будучи по натуре недотрогой, пребывание в лагере, опасность физического насилия, поползновения Попова, которые чуть не привели ее к гибели, только обострили в ней это врожденное свойство. Исключая, конечно, брак с Фридрихом, когда это было всего лишь юношеское влечение со стороны обоих. Это влечение и радость сироты, по поводу обретения семьи, она приняла за любовь. Действительно, что может знать о чувствах девушка в 18 лет, не имея житейского опыта? Но судьба ее повернулась на 360 градусов. Голова ее теперь была всегда занята разлукой с ребенком, за исключением того времени, когда она полностью отдавалась работе доктора. Обнаженное тело мужчины, для Адель, было только анатомическим телом больного, в котором еще пульсирует кровь, функционируют органы, где подавленное сознание больного не в силах оживить стихии умолкнувшие в организме. Адели, как молодому доктору — хирургу, не хватало знаний психологии человека, всего того, что приходит доктору с годами. Работа эта была остановлена в одночастие, вместе с заключением ее в лагерь. Конечно, чувство благодарности к князю было огромным, за то что он, вместе с профессором, при участием княжны, спас ей жизнь. За то, что заботился о ней все эти полгода, оберегал ее. Но она не желала думать о нем, как о физически здоровом мужчине. Его вулканический характер пугал ее. И еще больше Адель утвердилась в своих мыслях «все остановить», наблюдая за князем во время бал — маскарада. Когда–то она заметила, что ему к лицу форма царского генерала. В сегодняшний же вечер, режиссер нашел нужным, вопреки сюжета Пушкина, их, его Онегина, и ее, Татьяну, следует поженить. Теперь же Адель видела князя в одежде Онегина и выглядел он в ней прекрасно. За полгода на свободе его черные, как смоль, прямые волосы отрасли и теперь уложены по моде франтов начала 11Х века. И еще она впервые увидела, его красивую энергичную походку. Как то по особенному, не размахивая руками, он шел двигая широкими плечами.

Один танец сменялся другим. С трудом скрывая свое счастье, Александр Гедеминов, как в последний раз, танцевал по очереди с актрисами и каждая из них принимала его улыбку на свой счет. А он не имел права смотреть на ту, которая сидела за столом, рядом с его друзьями и была причиной его счастья. Чувствовал ли он, что мысли его невесты текут в другом направлении, совершенно отличающиеся от его мыслей? Да. Решимость была написана на ее личике. Он видел, она по какой–то, неведомой ему причине, готовиться к обороне. Адель была единственной на его пути женщиной, которая не бросилась сразу в его объятия. «Ну что ж, возьму эту крепость сегодня ночью» — радовался он, в то время как она думала: «Конечно, я не хорошо поступила, что обнадежила князя согласием, стать его женой. Но такой ловелас быстро найдет мне замену…»

Не больше двух часов провели гости в мастерской князя, когда начальник лагеря велел им возвратиться в клуб, переодеться и сдать костюмы. Молодым разрешил оставить их до завтра, напомнив, что дает им одни сутки, потом за работу.

Александр Гедеминов, проводив гостей за дверь, счастливый вернулся к Адели. Он был еще способен сказать себе: «Я грезил о нежной женщине, по девически чистой, доброй и чувственной, все понимающей и послушной. И вот она пере до мной. Но сегодня, кажется, послушной не будет. Да она готова к обороне. Как холодно выражение ее лица, даже глаз не поднимает на меня. Интересно, какое оружие для защиты она избрала?»

Действительно, Адель серьезно, без тени волнения, с полной уверенностью в своей победе, для полной убедительности, назвав его по имени отчеству, предложила:

— Давайте, Александр Павлович, поговорим. — Он, казалось не расслышал ее слов, протянул к ней руки и с нежностью позвал:

— Иди ко мне милая. Я с трудом дождался, когда мы останемся одни. — Он снял шейный платок, фрак, бросил все это на стул. Адель растерялась. В его лице было столько страсти, что она отступила назад, собираясь уйти. Тогда он пропел ей строчки из романса: — «Восторг любви нас ждет с тобою, не уходи, не уходи».

— Вы поете это каждой женщине — съязвила Адель. Но он будто не расслышал ее слов,

подхватил ее на руки и закружил по мастерской. Такого натиска, со стороны всегда сдержанного по отношению к ней князя, Адель не ожидала. Серебряный голосок ее сердито зазвенел, когда она приказала ему:

— Поставьте меня на пол! Он засмеялся ее наивности. Пальцы левой руки, словно по клавишам, прошлись по ее спине, расстегивая многочисленные крючочки на платье. Все еще кружась в танце, он отнес ее на постель и наклонившись к ней, промурлыкал:

— Сегодня я буду говорить с тобой на языке любви. — Глаза его светились таким огнем, что ей стоило больших усилий, взять себя в руки и как можно спокойнее сказать:

— Нам лучше остановиться сейчас, пока не поздно. Женитьба на мне не принесет Вам счастья. Должна признаться, мужчины меня не волнуют. Даже с мужем, в постели, я ничего не чувствовала. На языке медицины это называется фригидностью. Согласие на брак с вами всего лишь расчет. Мне хотелось ночевать после работы здесь, в мастерской, а не в бараке на нарах. А наш брак, пусть он будет фиктивным. Полагаюсь на ваше благородство. Вы теперь свободный человек, найдете себе на воле настоящую, темпераментную по себе жену….

В ответ на ее тираду он снова промурлыкал:

— Сказки, про свою фригидность, расскажешь мне утром. Рядом с тобою, сейчас, я не в силах что–то усвоить». Он наклонился к ее губам, чтобы поцеловать, но она резко увернулась. Тогда он, к ее ужасу, одной рукой удерживая ее, другой снял с себя манишку. Она попыталась вырваться, но утратила и прежнюю позицию — осталась в нижнем белье. Натянуть на себя одеяло ей тоже не удалось. И тогда в голову ей пришла спасительная мысль. Она почти торжественно объявила: —

«Я вспотела. Мне необходимо помыться.» В лагере всегда был дефицит воды. И по тому естественные запахи потных женских тел невольно обострили обоняние князя Александра. Не только красота, а шедший от женщины запах определял его выбор. После слов Адели, он привычно, как зверь, потянул носом. От ее кожи повеяло травой, немножечко полынью, что возбудило его еще сильнее. К ужасу Адели поцелуи посыпались на ее голые плечи, приближаясь к груди. Со словами:

— «Да отпусти же! Живот…ное…Бандит!» изо всех сопротивлялась она его ласкам. В результате потеряла остатки белья.

— «Несравненная! Божественная! Любовь моя, богиня…» Его руки, губы, ласковые речи, кружили ей голову, сводили с ума. Сопротивление ее угасало с каждым мгновением. И вот уже два костра разгораются в ней. В одном он зажег в ней огонь желаний, а в другом она сгорала от стыда, что не в силах скрыть от него своей страсти. Боясь окончательно потерять себя, молила: —

«Ну не надо…» И вот уже сама ищет губами его губы, не находит и сдаваясь едва слышно шепчет:

— «По…це…м…ня». Но он услышал этот призыв и победно припал к ее горячим губам.

Так путник в знойный полдень, после долгой дороги, припадает к прохладному роднику, пьет, пьет, божественную влагу, не в силах до конца утолить жажду.

Где–то мерзнут в ночи часовые на вышках. Колючая проволока звенит и звенит на ветру. А в лагере, всесильная любовь, вяжет две не простые судьбы в одну

Адель проснулась утром от поцелуев мужа, счастливая, она открыла глаза и удивилась, как преобразилось его лицо. Она нашла красивыми его крупные черты лица. Все еще смущаясь, Адель, заикаясь на местоимении «ты», сказала:

— Оказывается, ты красивый и не такой жесткий, каким представлялся мне раньше. Ты не такой, как кажешься.

— Да, любимая — продолжая целовать ее, говорил он. — Мужу нужны комплименты такого порядка: «Какой ты у меня умный». Потом не забудь сказать: «Какой ты добрый», чтобы во мне, звере, эту доброту побудить. И далее общий набор комплиментов типа: «ты у меня самый сильный и благородный».

— Я сдаюсь. Признаю за своим мужем все эти качества, — смеялась Адель.

— Скажи: «Сашенька, я тебя люблю», — добивался муж.

Адель поняла и испугалась:

— В комнате уже светло! Как тебе не стыдно?!

Это заставило Гедеминова расхохотаться. Потом он с сожалением сказал:

— Моя жена дикарка. На этот раз я уступлю тебе. Но чтобы это было в первый и последний раз. Я здесь глава семьи. — И посмотрел на жену так, что она поняла: сопротивляться ему бесполезно. Он все еще с восхищением смотрел на нее, на ее мраморные плечи и уже уверенным тоном сказал:

— Когда–нибудь я наброшу на эти плечи горностаевую накидку.

Адель приняла это за шутку и улыбнулась. Он вышел за занавеску, а затем вернулся, неся на широкой полированной доске ей завтракв постель, и серьезно сказал:

— С добрым утром, княгиня Гедеминова. Сегодня я не могу предоставить вам прислугу. Но прошу вас поверить мне, вы еще будете жить в роскоши. Я богат, очень богат… Рано или поздно мы выедем за границу… И слуги будут предупреждать каждое ваше движение.

— Пожалуйста, почему на «вы»? Это пугает меня, делает тебя снова чужим и холодным, — перебила его Адель.

— Нет, — мягко возразил муж, — я люблю вас и рад высказать вам еще и свое глубокое уважение. Так вел себя с моей матушкой мой батюшка. Это было настоящее поклонение. А я… я так счастлив! Адель, я люблю вас! Люблю и наглядеться на вас не могу.

— Прошу… тебя… мне было здесь так холодно и одиноко… «Вы» — это чужое. А когда ты обращаешься со мной на «ты», в твоем голосе столько нежности, тепла. И здесь в лагере, на виду у всех, лучше не следовать старым традициям.

— Ты — это слишком просто, не для моей княгини. Но хоть в чем–то я должен уступить. Согласен. Лучше посмотри, какой замечательный завтрак я тебе приготовил.

Адель с такой нежностью посмотрела на мужа, что у него появилось желание отбросить поднос с едой в сторону и снова заключить ее в объятия. Но тут же она с грустью произнесла:

— Я счастлива. — И он понял, ей стыдно за свое счастье, потому что она вспомнила о своей маленькой дочери. Поставив перед женой завтрак успокоил ее:

— Ты же знаешь, чувствуешь, что дочь жива. Главная задача для тебя сейчас сохранить себя, чтобы потом воссоединиться с ней, тебе нужны силы.

Гедеминов и сам вспомнил о своем сыне от Невельской. Но признаться Адели в этом он не имел права. Только снова сказал:

— Любимая принимайся за завтрак. А дьявол скоро умрет, — Гедеминов говорил о Сталине. — Не может же он жить вечно. И тогда тебе будет амнистия. Мы найдем твою Эрику. А пока я буду работать так, чтобы начальство оставалось довольным, а тебе были бы послабления и не нужно будет по утрам ходить на перекличку.

— Как… ты… узнал, о чем я подумала, — удивилась Адель. Он засмеялся, и сказал: «Я всегда буду знать, о чем ты думаешь. Тебе придется с этим смириться и просто во мне раствориться. Равенства я не признаю».

* * *

Через некоторое время Адель забеременела и, поняв это, разволновалась:

— Саша, нашего ребенка отправят в приют, и мы никогда не узнаем, где он. Я уже потеряла одного, второй раз я этого не выдержу.

— Носи спокойно ребенка и ни о чем не думай, — успокоил ее муж. — Ты сейчас не одна. Пока я жив, этого не будет. Надеюсь, начальник выполнит свое обещание, ты будешь жить в моей мастерской, а я с ребенком на воле, за забором. Успокойся.

— А если пришлют другого начальника, а он не отдаст нам ребенка?

— Выкраду. Сниму часового и сам займу пулеметную вышку. Все сделаю для тебя и ребенка. Оставь волнения мне. Не забывай, дорогая, ты замужем.

Глядя на его решительное лицо, Аделина подумала: «Мне повезло с замужеством во второй раз». Сравнивала Александра Гедеминова с первым мужем и удивлялась. Если бы этот чопорный, холодный на вид князь появился перед ней в те далекие годы юности, в одно время с Фридрихом, она бы снова выбрала первого мужа, веселого, остроумного, черноглазого. Но теперь, после стольких лет страданий, Адель поняла: мирное время обманчиво. Фридрих был слишком интеллигентен и мягок. Не мог он выжить в суровое время. Князь жесткий, хладнокровный. Но он преклоняется перед ней. И в то же время она сама открывала в нем все больше и больше достоинств. Адель видела, что муж мало спит, мало ест и много работает и в зоне, и дома. Ему разрешалось выносить отходы кожи, из которых он дома сшил для жены две пары туфель и еще две пары продал на рынке. Затем приспособился делать жестяные портсигары со своим гербом. Портсигары были модны после войны. Необычная гравировка давала ему возможность сбывать их довольно быстро. Нужно было собирать деньги на кормилицу, приданное ребенку и, конечно же, покупать хорошую еду для беременной жены.

Однажды Адель с грустью посмотрела на мужа и сказала:

— Тебе идут впадины под глазами. Наверное, на воле у тебя от женщин отбоя нет.

Александр строго посмотрел на жену и ответил:

— Никогда больше не говори мне об этом. Ревность — оскорбляет. Будем выше этого.

И Адели стало стыдно. Она сняла напряжение тем, что прижалась к нему и прошептала:

— Я люблю тебя, и от этого ревную, прости.

— Ты ведь тоже мне не все рассказываешь.

— Хорошо. Ты прав, вздохнула она. Не скрою от тебя, эти больные чекисты часто досаждают мне. Они такие циничные! В общем, я пишу рапорт, чтобы очередного поклонника направили в областную клинику, как участника войны. Ну, а теперь, когда я беременная, никто не пристает. — Она засмеялась и снова прижалась к мужу. — Сашенька, я так переживаю за тебя. Пожалуйста, ешь побольше и береги себя. Мы двое слабых существ — женщина и ребенок. У нас не будет другой защиты, если твое здоровье пошатнется.

— Не беспокойся о моем здоровье, — успокоил ее муж. — Помнишь, я тебе говорил про моего учителя, тибетского монаха? Я у него не только приемам борьбы обучился. Он научил меня многому тому из тибетской медицины, чего в советских справочниках не найти.

— А меня научишь? — спросила Адель.

— Нет. Это не женское дело, — ответил он, улыбаясь.

Однажды на рынке Александр Гедеминов случайно увидел книгу «Гусь Хрустальный» и купил ее. «Наверное, книгу просто перекидывали с места на место. Хорошо, что еще не сожгли», — подумал он, с удивлением рассматривая иллюстрации. В ней подробно описывались способы выдувания изделий из стекла. И князь подумал: что можно делать из стеклянных бутылок? Недорогие вазочки для конфет и хлебницы? С посудой после войны в магазинах плохо. А бутылки из–под шампанского валяются повсюду, на любой помойке.

Работа заинтересовала Гедеминова, и он, изготовив несколько пробных корзинок, сразу же нашел покупателей. Они была нарасхват. Скоро появился перекупщик, и ему не надо было больше ходить на рынок.

Он собирал бутылки, в основном из зеленого стекла. В изделиях они смотрелись лучше.

За этим занятием его и застал Попов. Ухмыляясь, он ехидно сказал:

— Что ж, князек, Советская власть гуманная, и тебя амнистировали. Значит, я был не прав, когда говорил, что ваш класс надо под корень уничтожать. Если бы тебя, Гедеминов, расстреляли в свое время, как бы я получил такое удовольствие, как сейчас? Не зря я воевал с пятнадцати лет за Советскую власть. Вот оно! Князь на помойке бутылки собирает, а я, бывший малограмотный паренек, в помощниках прокурора хожу!.

— Еще не вечер, — спокойно ответил Гедеминов. — И в помощниках прокурора ты, правильно выразился, только ходишь, да и то потому, что я тебя в живых тогда оставил.

— Когда это ты меня в живых оставил? — удивился Попов.

— Когда нам было по шестнадцать лет, под Харьковом, когда ты хвалился, как утопил двух своих ровесников. Спирт ты стащил у своего товарища и напился, чуть не пристрелил его, помнишь?

— Так это ты был?! Это ты часового снял и оружие покрал?

— Естественно, я. Оружие из твоих рук я выбил и слегка пристукнул. Но не сильно. Я детей не убиваю. А теперь сомневаюсь, что поступил правильно: дьявол и тогда в тебе уже сидел. Может, надо было отправить тебя к чертям в ад, меньше жертв было бы.

Попов расхохотался. Ему польстило то, что Гедеминов сказал про дьявола. Но став серьезным и, испытывающе глядя на своего противника, он сказал:

— А я наблюдал сейчас за тобой минут пять. Занимаясь таким грязным делом, ты как будто говоришь себе: «Ничего, это временно. У меня много золота. Советская власть кончится, и я опять займу свое положение». Так ведь? Ну точно знаешь, где спрятал клад российский генерал Дончак! Не можешь не знать, ты мальчишка был. На твоем месте я бы из любопытства выследил, где его спрятали. Молчишь? Да все, кроме меня, поверили, что ты чист. Как же, за красивые глазки и золотые ручки. Но до конца жизни придется тебе на помойку за бутылками ходить. Потому что наша власть навсегда. И тебе за кордон не выбраться. И еще, помнишь, в Карелии, я твою бабу того… — ехидно сказал Попов.

— Помню, — спокойно ответил Гедеминов. — Но я не батюшка и грехи не отпускаю. Иди своей дорогой Попов.

— А отправили меня в психушку вы с профессором! Я догадался почему. Тю–тю! Нет больше твоей красотки Фонрен. Ручкой с облачков машет тебе, — ерничал Попов. Два раза я тебе дорогу перешел, может ты и был князь, а теперь никто. Я тебе по одной щеке и по другой, а ты терпишь. Как низко ты опустился!

— Ты, Попов рассуждаешь точь в точь, как та курица из басни. Видишь форму, а не содержание.

— Какая еще курица?

— У Крылова есть басня «Орел и куры». Я ее еще наизусть помню, но тебе изложу в прозе. Зничит так. — Гедеминов поднял голову к небу, где ветер рвал в клочья облака и стал рассказывать: — Орел летал в поднебесье, там где молнии родятся. Летал, летал и спустился вниз отдохнуть. Но не было ни дуба, ни скалы гранитной, и он опустился на овин. Посидел немного и на другой перелетел. На птичьем дворе переполох: сам царь птиц в непосредственной близости от них сидит. Рассмотрели его и говорят между собой: «Фи! Чего это орлы в чести такой? У них, как и у нас, две ноги, два глаза и летают понизу, как куры. Что же мы совсем уж дуры, чтоб почитать их знатнее нас». Орлу этот вздор надоел, и он им отвечает: «Вы правы, только не совсем, нам случается и ниже кур спускаться. Но курам никогда до облак не подняться».

— Ну и какая я курица? — Удивился Попов.

Все еще глядя в небо, где ветер рвал в клочья облака, Гедеминов ответил ему по–французки: — Конечно, ты Попов не курица, ты петух недорезанный. Ждешь моего ножа. Но сейчас мне не до тебя, я птенца выкармливаю.

— Чего ты все глядишь в небо и бормочешь на басурманском языке? Не удастся тебе заграницу улететь. Ты в нашем зоопарке со связанными крыльями сидишь.

— Называешь Советский Союз зоопарком? А если я сообщу «куда надо»?

— Что ты!? Я так не говорил. Не путай меня! — испугался Попов и пошел прочь, все время оглядываясь на своего заклятого врага. Потом крикнул: — «Тебе, белогвардейский недобиток, никто не поверит!»

* * *

На вырученные от сделанной посуды деньги Гедеминов купил разного цвета бархата и точильный станок. Он брал в зоне супинаторы для обуви и вытачивал миниатюрные сабли, шашки, мечи. Изготовив их с полсотни, сел клеить коробочки из картона, которые обтягивал красным, синим или зеленым бархатом. Сувениры он посреднику не доверил, а сбывал их сам. Купил для Адель вещи, часть денег снова пустил на закупку бархата.

А вначале 1948 года Адель родила сына. По этому случаю, князь собрал у себя в мастерской друзей. Обратившись к профессору, он сказал, что сына назовет в его честь, Альбертом.

Профессор благодарно посмотрел на измотанного счастливого отца семейства и посочувствовал ему:

— Кажется, вам живется даже трудней, чем когда вы были заключенным.

— Зарплата слишком мала, — вздохнул князь, — приходится много работать. — Но тут же выпрямился и сказал: — Ничего, я знаю, что самая темная ночь бывает перед рассветом, и верю, все наладится.

Адель обратилась к профессору:

— Вы не могли бы порекомендовать нам кормилицу? Для нас очень важно, чтобы она была доброй и аккуратной. — И, вздохнув, добавила: — Я ей заранее завидую. Завидую и ревную к сыну. Но как по–другому вырастит его Александр? Он все время работает.

— Да, есть такая, — ответил профессор. — Месяца два назад я принимал роды у одной молодой бабы. Не знаю, кто отец ребенка, но она здорова. Я тщательно проверил ее анализы. Потому что уже тогда подумал о вас. Она живет в одном бараке с вами, князь Александр. Вам просто надо помочь ей поменять комнату с соседом, ну и дверь пробить между вами, чтобы она могла приносить вам сына. Все не так плохо, вспомните, было хуже…

— Надеюсь, я буду крестным отцом? — спросил граф Петр и повернулся к княжне Мари, которая сидела напротив него: — А вы? Вы будете крестной матерью?

— Ну конечно же, — с нежностью посмотрела княжна на графа. Кажется он готов был признаться ей в любви, она это чувствовала. И это предложение, по поводу крещения маленького князя, было его своеобразным объяснением в любви. Княжна все же верила, что когда они освободятся, граф решится сделать ей предложение. Но когда наконец наступит этот день? — вздохнула она.

— А я, как только освобожусь, сразу поеду за драгоценностями, и мы, князь Александр, заживем, — размечтался вслух Эдуард.

Князь Александр молчал. Все ждали протоиерея, который должен был окрестить наследника Гедеминовых. Адель наклонилась над сыном и прошептала: «Маленький мой, где–то сестричка твоя Эрика без мамы. Ей уже десять лет. Она найдется, я верю». Но слезы сами полились из ее глаз. Она нагнулась над колыбелью, чтобы муж не увидел слез. Но он подошел, обнял ее за плечи, посмотрел на драгоценный маленький комочек и засмеялся.

На следующий день после крестин случились некоторые перемены к лучшему. Гедеминову привезли заготовки для мечей, сабель, кортиков. Ему также доставили хорошую кожу для ножен. Но теперь он поставил встречное условие, сказав: «Я работаю без обеда, мне нужен паек — и хороший, как раньше. У меня должны быть силы для работы». К его удивлению, начальник лагеря охотно пошел ему навстречу. Его снова снабдили дефицитными продуктами. И он понял — темная ночь заканчивалась. В его жизни пусть едва, но уже брезжил рассвет.

* * *

Плохо ли, хорошо ли, но следующий трудный год тоже прошел. Маленький наследник Гедеминовых, к большой радости отца, затопал ножками. Это случилось как раз тогда, когда Гедеминов вспомнил о своем старшем сыне, который растет у Невельской. «И если война их пощадила ему сейчас десять лет», — думал он, и у него появилось острое желание увидеть его.

Гедеминов еще работал, полагая, что сын уже спит, когда молодая кормилица Клавдия открыла дверь его комнаты. Не поднимая головы, он сдержанно спросил ей: «Сколько раз я говорил вам, что прежде чем войти, нужно стучаться?»

— А сын пришел к вам, потому и без стука, — ответила Клавдия.

— И сын, и жена будут стучаться, потому что это рабочий кабинет, — ответил он, все еще не глядя на кормилицу, и тут до него дошел смысл ее слов «Сын пришел». Сердце Гедеминова радостно забилось: «Пошел, пошел сынок!»

Клавдия поставила ребенка на пол. Гедеминов подошел поближе и протянул руки. Малыш, смеясь, сделал в его сторону три быстрых шага, и тут же отец подхватил его на руки. Он не хотел перед кормилицей показывать своей любви к сыну и сказал ей: «Клава, вы идите. Я принесу его через полчаса».

Клавдия неохотно вышла в свою комнату. От обиды она чуть не плакала. «Сухарь! Бессердечный! — ругала она Гедеминова. Я ращу его сына, и я, а не его жена была рядом с ним целый год. А он будто не видит этого? Чурбан бесчувственный!» — Она взяла на руки свою дочь, игравшую на полу, и понесла ее в кроватку. Через полчаса, слегка постучав в дверь, отец принес ребенка. Клава уложила уже сонного малыша в постель и решила ближе к ночи прийти к Гедеминову, как баба к мужику. Она подумала: «Как же, прогонит он меня, если я к нему в ночной рубашке приду. Лягу рядом и скажу: «Все! Люблю я тебя, проклятого. Больше нет мочи терпеть. Бери меня. Греха не будет, я сама пришла»».

Сколько раз он, забирая у нее ребенка, касался ее рук, будто обжигая их током. Теперь, когда она отняла малыша от груди, вот–вот ему наймут старую няню, и она Клавдия потеряет и ребенка, к которому душой приросла, и главное — его отца. Она долго ждала, когда за дверью задуют свечи. Но Гедеминов все не ложился. Потом решилась и пошла, как на костер. Она открыла дверь, вошла к нему и растерянно сказала:

— Вот я пришла. Я живой человек, и ты живой. Прогони, если можешь, а я так больше не могу. Целый год живем в разных комнатах и спим порознь, я хочу к, нет больше мочи терпеть. — Она подошла совсем близко. Одна лямка от сорочки соскользнула с плеча, высокая грудь часто вздымалась. Она умоляюще смотрела на князя Александра. Он оглядел ее с ног до пят и сказал: «Хороша!» Клава упала ему на грудь, но он отстранил ее, холодно бросив ей:

— Иди спать, не глупи, мне работать нужно.

— Или ты не мужик?! — воскликнула Клава.

— Не мужик, — искренне ответил он. Гедеминов не мог обидеть ее отказом и потому ухватился за это слово.

Клава по простоте душевной ахнула и уже, жалея его, воскликнула: — Бедненький, а как же ребенок? Может, и не твой вовсе? Хотя ох как похож! Значит, кончились силенки… А может, она, жена твоя, тебе зелья какого подсыпала, чтобы ты стал на время негодным?

— Извини, Клава, у меня много работы. Поговорим, когда я буду посвободней, — холодно прервал ее Гедеминов. Она удивленно спросила:

— Когда же ты Сашенька свободным будешь, если все время работаешь? А знаешь, здесь что–то не так. Я про тебя говорила Любке, про твое отношение ко мне. Как–то она остановила тебя и спросила, который час. Ну, чтобы тебе в глаза посмотреть. Любка распутная и по глазам видит, кто мужик, а кто не мужик. У негодных–то глаза потухшие и походка вялая. Она сказала, что ты хороший мужик. От тебя идут эти, как их, какие–то флюиды, и свет в глазах. Ну вроде как током бьешься. Миленький, все еще наладится. Ты слишком много работаешь. — И Клава протянула руку, чтобы погладить князя Александра по плечу.

Но он остановил ее и строго сказал:

— Клава, иди спать. Я все сказал. Больше к этому разговору не будем возвращаться и забудем его, как будто и не было. — Он облегченно вздохнул, довольный тем, что не оскорбил чувств слабой женщины и не поддался соблазну.

Вечером, после дневной смены, Адель, как всегда, пришла к мужу в мастерскую, где они встречались с разрешения начальства. Обычно она, уставшая за день, мылась за шторкой, потом накрывала на стол, пока муж отмывал «трудовой пот», как он говорил. Но сегодня он закончил работу раньше и уже вымылся. Он слышал, как Адель плещется за перегородкой. Потом не выдержал, взял свою чистую рубашку и, зайдя за шторку, накинул ее на плечи жены и стал покрывать поцелуями ее шею, грудь, любимое лицо.

— Да подожди же! — вырывалась Адель. — Дай мне вытереться!

— А где сказано, что я могу любить свою жену каждый день только в сухом виде? — продолжал он ее ласкать и мокрую отнес в постель. Через час они все еще лежали в объятиях друг друга, и Адель, утомленная и счастливая, шептала:

— Я раньше не понимала, когда кто–нибудь говорил: «Я был счастлив на войне». Но когда–нибудь и я скажу: «Я была счастлива в лагере». Представляешь?

— Мы были счастливы, — поправил ее муж и добавил: — И будем счастливы, когда ты освободишься.

— Признайся, откуда черпаешь энергию? — засмеялась она.

— От солнца, от ветра и от тебя, — ответил он не то шутя, не то всерьез.

— Все понятно, ты энерговампир, — сделала вывод Адель. — А когда я освобожусь и буду все время мелькать перед глазами, страсть ко мне у тебя поубавится? — облокотившись на локоть, спросила Адель. Гедеминов успокоил жену:

— У нас будет много работы. Но наши законные часы любви останутся с нами, не беспокойся, дорогая.

На следующий день князь Александр переговорил с профессором по поводу няни для сына. Профессор сказал, что есть у него на примете пожилая медсестра, его соседка Глаша.

— Я ее попрошу, — сказал он. — Мы с вами поменяемся комнатами, и вы с ней будете соседями. А с кормилицей какие–то проблемы? — И сам себе ответил: — А–а–а! Я по–стариковски забыл, что она молодая. Думал, будет занята детьми…

— А как же Глаша? Она, наверное, помогала вам по хозяйству? — спросил князь Адександр.

— Стирку, уборку помещения я могу поручить другой женщине. Я в основном в лагере, на работе — мне много не надо. Да, я рад вашему с Аделью счастью. Я так привязался к вам, князь, и к вашей супруге, как будто вы — мои дети. Спасибо вам, что вы есть.

Князь Александр растроганно посмотрел на старого профессора, и теплые нотки прозвучали в его голосе, когда он ответил:

— И вам спасибо, что вы есть. Вы сейчас единственное звено, связывающее меня с моим детством, с родными. В те далекие времена вы были молоды, профессор, — в голосе его звучали и нежность, и грусть.

* * *

Погода была хорошая. Ближе к девяти вечера Клавдия принесла маленького Альберта к проходной лагеря. И Адель, шагнув за порог, на глазах у охраны, могла пятнадцать минут побыть с ребенком на свободе.

Клавдия еще не знала, что ей нашли замену. В новом платье она с презрением разглядывала Адель, ее лагерную одежду и ненавидела ее. Но потом приходил Он, мужчина, в которого она была влюблена, и Клавдия, гордо подняв голову, уходила с ним, унося на руках Его сына. Адель с тоской смотрела им в след. И Клавдия мстительно, по–бабьи, думала: «Вот и отбывай свой срок! А мужа у тебя я все равно отобью».

Адель молча ревновала мужа и сына. Вот и сегодня, она вернулась в мастерскую мужа и заплакала над своей горькой судьбой: и дочь потеряла, и свободы нет, и муж с сыном уже год живут под одной крышей с молодой женщиной, которая не может скрыть своей страсти к нему. И обратившись к Богу воскликнула: «Господи! Когда же кончатся мои испытания!? Хоть бы ты мне подсказал, когда я обрету свободу и найду дочь!»

Утром Александр Гедеминов вернулся в мастерскую раньше обычного. Адель не успела запудрить заплаканные с вечера глаза. Она хотела было уйти за занавеску и привести себя в порядок, но муж остановил ее и сказал:

— С сегодняшнего дня у нашего сына другая, старая няня. — Адель облегченно вздохнула. Он заглянул ей в лицо: — Ревновала, я знал. Но все позади. И больше никаких слез, хорошо? Давай завтракать, пока уборщица не пришла прибирать мастерскую.

— Ну, а сынок–то наш как встретил новую няню, не плакал?

— Нет, она добрая старушка, он это сразу понял.

Адель развеселилась и сказала:

— Надоела мне эта уборщица. Я бы и сама убирала мастерскую, лишь бы подольше наедине с тобой оставаться. — Она обняла мужа за шею и положила голову ему на грудь и подумала: «Кажется, Господь услышал мою молитву».

К ночи налетел ветер, и песок стучал в стекла. Адель выглянула в окно и тяжело вздохнула: «Скоро зима», — подумала она. Мысли ее были о дочери: как–то ее ребенок переживет еще одну зиму, и где она теперь.

Но муж успокоил ее: «Все будет хорошо. Нужно потерпеть. Господь хранит твою дочь, поверь мне, моему шестому чувству».

* * *

С вечера и до утра в поселке то и дело раздавался гудок ремонтного завода. Люди не должны были потеряться в эти вьюжные февральские дни. В стороне от поселка, километрах в двух, у самых холмов прилепился детский приют. Утром метель немного улеглась, и рабочие завода пошли откапывать два десятка землянок, в которых спали дети.

— Где приблизительно двери? — спросил молодой рабочий воспитательницу, которая прыгала от холода и стучала ногу об ногу, чтобы согреться.

— Направо от печной трубы, — сказала она.

— А труба где?

— Да вон торчит край.

С полчаса рабочий копал, а воспитательница злилась:

— Чего ты возишься? Вон твои товарищи уже все сделали и к поселку идут. Я опоздаю с девочками зарядку делать.

— Чего? — удивился рабочий.

— Они должны вставать в шесть и делать зарядку.

— А своих детей поднимаешь делать зарядку в такую погоду? Печь–то не дымится.

— У меня детей нет. А распорядок дня нарушать не положено, — ответила воспитательница посиневшими губами.

— Это что, детская тюрьма? — снова спросил рабочий.

— Не детская тюрьма, а детский дом с особым контингентом детей. Ты много спрашиваешь. Работай быстрей, я замерзла.

— Дом… Тут много домов. Говорят 600 детей. Она замерзла. А мне жарко. Ты покопай и согреешься. Сколько же твоим воспитанницам лет?

— По одиннадцать. Большие уже.

— А–а–а! Видел я как–то летом тебя с ними на колхозном поле, на прополке. Они пахали, как негры. Взрослым такие задания не дают. У них кожа с плеч облезла от жары… Чего они натворили, что их тут держат?

— Да кто их держит. Родители — враги народа. А этих государство кормит, поит, одевает. Ну, ты скоро? Дверь нашел?

— Нашел. Сейчас проход расширю и ступеньки наверх сделаю. Готово. Спускайся вниз. Стучи, если там есть живые.

— Да куда им деться? Каждую зиму вот так нас заносит, — воспитательница стала стучать ногой, и скоро за дверью послышалась возня.

— Ну, я пошел, — со вздохом сказал рабочий.

Воспитательница с трудом открыла дверь. Кто–то из девочек в ночной рубашке включил радио. «Доброе утро! — сказал весело диктор — Начинаем нашу утреннюю гимнастику».

Две девочки бегали между рядами кроватей и будили других: «Скорей вставайте! Зарядка начинается. А то мы вам замечание запишем». Девочки нехотя вылезали из–под тоненьких одеял и становились тут же, босые, на земляной пол.

— Эрика! Эрика, вставай же! — теребила дежурная худенькую девочку. Воспитательница ехидно сказала: «Ну зачем будить баронессу? Пусть поспит». Девочка встала шатаясь. У нее кружилась голова. Она боялась упасть. Диктор радио бодро кричал: «Руки в бок, ноги на ширине плеч. Начинаем упражнение. Раз, два. Бодрее…»

— Фонрен, нагибайся как следует, — сделала воспитательница замечание девочке, и девочка вздрогнула, потому что дежурные были обязаны это замечание ей записать. За это она будет наказана, и ее лишат обеда.

Зарядка закончилась, и часть девочек выстроилась в очередь к умывальнику. Другая стала заправлять кровати. Эрика пыталась стукнуть по гвоздю умывальника, но вода в умывальнике как всегда замерзла, и она просто сделала вид, что набрала воду в ладошки и умылась. Следом за ней сделали то же самое другие девочки.

Дежурные раздували две огромные печи. Коровяк дымил и не хотел гореть. Рядом с печами валялось тридцать пар валенок. У некоторых подошвы были стерты, у других подшиты. Но все валенки были мокрые. Печи предназначались для просушки валенок, но вечером девочки убирали валенки и грелись по очереди у печи, прижимаясь к ней то спиной, то животом.

Девочки заправили кровати, в полной тишине расчесались, оделись и собрались в столовую завтракать. Пришел кто–то из администрации, что–то сказал воспитательнице и ушел.

— Так, внимание! — похлопала в ладоши воспитательница. — Столовую только что раскопали, и повара не успели ничего приготовить. Сейчас я проверю состояние ваших учебников, потом пойдем в школу. А в обед получите по две пайки хлеба.

Девочки совсем приуныли. Эрика пошла потихоньку искать свою курточку в общей куче вещей и валенки. Ей хотелось быстрей в школу. Там было светло, тепло и интересно. Эрика нашла свои валенки и обулась. В них неприятно хлюпала вода. Но она знала, что после бурана на улице всегда сильный мороз. До школы идти далеко, и на полпути валенки замерзнут.

На улице действительно был мороз с ветром. Воспитательница велела старосте построить девочек парами и повести в школу, а сама пошла в контору. Эрика оказалась в конце строя. Ветер бил ей в лицо, поднимая платье. Эрика держала подол, но руки так мерзли, что она не успевала их менять и прятать за пазуху. Голова горела, и она чувствовала все большую слабость. Ветер сбивал ее с ног. Она отстала от строя и с трудом двигалась вперед. Дышать ей было все трудней. Навстречу шла поселковая женщина. Она как–то странно смотрела на девочку.

«Наверное это моя мама», — подумала Эрика и почувствовала, как все закружилось перед глазами. И когда женщина подошла к ней, Эрика сказала шепотом: «Мама!» — и потеряла сознание.

Она очнулась в больнице. Над ней стоял врач:

— Ну вот и хорошо. А то я думал, станешь ангелом на небе, — сказал он ей ласково.

— А где моя мама? — спросила Эрика и снова потеряла сознание.

* * *

Адель вышла из больничного корпуса для заключенных и направилась в сторону больницы для сотрудников лагеря. Она не отогрелась там, откуда шла и надеялась, что профессор предложит ей стакан горячего чая. Кроме того в корпусе больницы для служащих было тепло. Перед дверью снег так закружил Адель, что она едва не ударилась головой об угол. «Как же холодно!» — подумала она и толкнула дверь больницы. Адель погрела руки у печи, переоделась и пошла по палатам. Открыла одну из них — и вдруг увидела на кровати черноглазую, светловолосую девочку. Лицо девочки было бледным. «Что с вами, доктор?» — услышала она и очнулась: — никакой девочки на кровати не было. Перед ней лежал пожилой служащий. Адель пятясь вышла за дверь и побежала по коридору к профессору.

— Что случилось? Говорите же! — тряс профессор ее за плечи. — На вас лица нет.

— Моя дочь! Она при смерти! Профессор, моя дочь где–то умирает, а я врач, не в силах ей помочь! — Адель, бледная, металась по кабинету. Она даже плакать не могла.

Профессор прижал ее к себе и как можно строже сказал:

— Доктор, успокойтесь. Это нервы. С вашей дочерью все в порядке. Это нервы.

— Нет, я увидела ее на больничной кровати. Она умирает, я видела ее! — слезы наконец прорвались наружу. В кабинет зашла княжна Мари.

— Слава Богу, вы пришли. Успокойте доктора, — сказал профессор облегченно.

— Адель, не изматывайте себя тяжелыми мыслями о дочери, — сказала Мари участливо. — Помните, как говорит ваш муж, настроение матери передается ребенку. Если ваша дочь действительно больна, помолитесь за нее, вверьте ее жизнь Господу и успокойтесь. Мысленно поддержите свою дочь. Все будет в порядке. У нас, слава Богу, хорошие врачи. Не забывайте о своем сыне. Из–за вас сегодня у него могут возникнуть боли в животике.

— Хорошо, Мари, вы меня убедили, — испугалась Адель, что может нечаянно навредить обоим детям. — Хорошо. Я успокоюсь. Я успокоюсь, — сказала она себе и попросила: — Можно меня оставить одну?

Когда профессор и княжна Мари вышли, Адель бросилась на колени и стала горячо молиться: «Господи! Прошу тебя за свою дочь! Я далеко от нее, я бессильна, я не могу ей помочь. Господи, тебе вверяю здоровье своей дочери! Господи, ты так велик, у тебя так много добра! Не откажи, спаси жизнь моей девочке! Храни моих детей!»

Вечером Адель обессиленная пришла в мастерскую мужа.

— Что случилось, дорогая? — удивился он.

— Пожалуйста, не спрашивай ничего. Мне холодно, я хочу спать.

Гедеминов быстро согрел немного вина и заставил жену выпить его. Затем положил ее в постель и укрыл. Он постоял на коленях рядом с кроватью, обнимая жену. Когда она заснула, он посмотрел на часы. Было около девяти. Ему было пора домой. Там ждал его маленький сын. Через полчаса старая няня уложит его в постель. Но перед сном Гедеминов должен был убедиться, что с ним все в порядке. Он нехотя встал с колен, поцеловал жену и ушел в бушующую снежную ночь за ворота лагеря.

* * *

Эрика проснулась от грохота. Она смотрела по сторонам, ничего не понимая. Дети в палате влезли на подоконники. «Река пошла! Лед тронулся!» — закричал мальчик. Эрика осторожно встала с кровати и, держась за спинки, пробралась к окну. Речка грохотала. Глыбы льда наползали друг на друга. Вся речка двигалась.

— Слезьте сейчас же с окна, — услышала она за спиной. И увидев, что Эрика поднялась с постели, врач ласково сказал: — Я уже думал, ты станешь ангелом на небе. Ну слава Богу! А теперь в постель. Сейчас принесут теплого молока.

Девочка послушно легла. Она полюбила этого молодого врача и согласна была всю жизнь лежать в больнице. Здесь было тепло, вкусно кормили. А главное, ей уделяли внимание, ее жалели. И ей стало страшно выздоравливать. «Опять вернуться в детский дом? Там холодно, одиноко и темно. Там никто никого не любит. А мама, мама не придет. Она бросила меня навсегда», — подумала Эрика и решила: чтобы долго не выздоравливать, надо больше лежать в постели. Однако вскоре она уже играла с другими детьми сначала в палате, потом в коридоре. А потом детям разрешили выходить во двор больницы. По синему небу плыли легкие–легкие облака. Дохнуло чем–то далеким, далеким и знакомым. Эрике стало грустно, и она зашла в коридор больницы.

Доктор сидел на своем месте и что–то писал. Не глядя на девочку, он сказал:

— Садись, высыпь себе витамины в ладонь. Только немного, а то покроешься мелкими красными пятнами. За тобой сейчас придут из приюта.

— Уже!? — выдохнула Эрика со страхом.

Доктор, вздохнув, спросил:

— А что вы, девочки, делаете в приюте? Чем занимаетесь? Вяжете, вышиваете, шьете?

— Ничего не делаем, — сказала расстроенная Эрика.

— Совсем ничего? — удивился доктор.

— Нет. Зимой много снега, мы дорожки расчищаем. А летом делаем тяжелые кирпичи из глины. У нас много низких бараков. Их засыпает по крышу снегом. Их надо делать выше.

— А потом?

— Потом делаем легкие кирпичи из коровяка, сушим, чтобы зимой печи топить. Потом, — вспоминала Эрика, — на прополке по шесть часов работаем, потом урожай собираем все лето. А в газете я читала, как дети отдыхают в пионерских лагерях. Наверное, газеты неправду пишут.

— Почему ты так думаешь?

— Мы же тоже дети. А нам нельзя выходить даже за территорию детского дома. — Вдруг Эрика увидела воспитательницу и замолчала. Та сухо сказала:

— Фонрен, иди в палату и переодевайся. Нас подвода ждет.

Доктор удивленно посмотрел на воспитательницу и показал на бумагу:

— Выписываю вам ребенка. Но она слабенькая. Чем у вас там дети занимаются, я не знаю. Но этой девочке нельзя поручать тяжелый труд.

— Видите ли, доктор, — начала воспитательница, — у нас не обыкновенный детский дом. Мы трудом перевоспитываем их, по методу Макаренко.

— А от чего перевоспитываете? Разве эта девочка преступница? А другие?

— Сами девочки нет. Но они росли или родились в семьях, где их души растлевали с рождения: в семьях врагов народа, немецких семьях… Вы же знаете, были в лагере…

Доктор понял, что говорить опасно, отдал воспитательнице больничное дело Эрики и, вздохнув, сказал: «Надеюсь девочка выздоровеет окончательно». Он просто понял, что эта женщина больше тюремная надзирательница, чем воспитательница. Но ничем помочь девочке не мог.

* * *

В раннем детстве, когда после ухода домой воспитательницы дети рассказывали сказки, в основном страшные, немецкие девочки переводили на русский язык сказки братьев Гримм. И жутко было лежать Эрике в темноте и представлять себе комнату, в которой лежат отрубленные головы. А сколько было религиозных праздников! Старшие девочки заранее днем чертили мелом кресты на окнах, дверях, углах, чтобы черт не проник в барак. Но Эрика все равно боялась, потому что кто–то сказал: «Он может в замочную скважину пролезть». В страхе она думала: «Значит от него никуда не скрыться. И крестики не помогут».

Инна, с которой она спала, тоже тряслась от страха. Дети тесно прижимались к друг другу. Но время шло и постепенно страхи проходили. В школе им объясняли, что Бога нет, а черта и подавно, и все происходит по воле природы. Потом пришла новая воспитательница, установила жесткий порядок и особенно несладко пришлось Эрике: за то, что она немка, баронесса, за то, что голову высоко носит и вообще за красоту. Эрика раздражала воспитательницу одним своим видом. И та всячески натравливала на нее девочек. С Эрикой никто не разговаривал при воспитательнице, все боялись. Когда же та уходила, к ней за стол для занятий садились Инна и Миррочка. Они переговаривались как бы между собой, так, чтобы старшие потом на них не донесли, что они дружат с Эрикой. Инна вклеивала в очередную тетрадь фотографии и статьи из газет о героях гражданской, Отечественной войн и героях труда. Она нашла себе хобби. Миррочка распускала актированные рваные кофточки и что–то вязала. Гнилые нитки постоянно рвались, она их связывала. А Эрика рисовала любимую ей свободу: холмы, дорогу, речку, солнце и цветы.

В один из воскресных дней Миррочка прошептала Эрике: «А сегодня Пасха». Девочкам стало грустно. Скоро начнется каторжное лето, до поздней осени, без отдыха и выходных.

Эрика же любила ходить в школу, потому что там не было ее надзирательницы и на переменах можно было потолкаться среди поселковых детей. Правда, последнее время они тоже ее обзывали: «Смотрите, баронесса пошла! Эй, фон барон!» А к тринадцати годам, когда Эрика вытянулась, появилось еще одно несчастье: это фильмы о войне, немцах и красивых девушках. Приютские мальчишки, проходя из столовой мимо строя девочек, ожидющих своей очереди, обзывали последних мартышками, а к Эрике с чьей то легкой руки приклеилось прозвище «Немецкая овчарка». Теперь ей было не до сказок, не до мыслей о Боге и дьяволе. Затравленная днем, она рада была хотя бы вечером свободно вздохнуть и засыпала в надежде, что ей приснится хороший сон.

А в понедельник вечером было назначено общее собрание воспитанников детского дома, которое повергло ее в шок. Выяснилось, что несколько девочек, ее ровесниц, из которых она знала только Зину Шмидт, бегали тайком в поселковую церковь креститься, и там им повесили на шею крестики.

В большой столовой, которая была предназначена для таких случаев, сдвинули столы. Детей построили полукругом, причем в первых рядах стояли мальчики. Девочек с крестиками на шее завели в склад, где актировали белье, изрезали и без того ветхие платья и приказали им надеть их на голые тела. Плача, девочки выполняли приказ перед угрозой поместить их в детскую колонию. Их вывели в круг и заставили махать руками, бегать по кругу и повторять: «Мы верующие бабочки». Их изрезанные юбки оголяли тела, и мальчики громко хохотали. Не только одна Эрика была в ужасе. Все девочки молчали. И только Инна громко выразила общее мнение: «Я бы не хотела такого позора. Никогда не буду верить в Бога». Про себя Эрика подумала: «Я тоже».

Жить в приюте становилось все более невыносимой. И она мечтала о том дне, когда ее наконец выпустят на волю.

Перемены

Наступила весна 1953 года. Давно не было в живых профессора Тринкверта, верного друга, ангела–хранителя семьи Гедеминовых. И много всяких волнений было у князя Александра по поводу ущемления свободы его жены и возможности ее свиданий с их малолетним сыном Альбертом. И, наконец, тиран умер.

Узнав о реабилитации жены и своих друзей, Александр Гедеминов развил бурную деятельность. Он получил от руководства лагеря направления на обувную фабрику для себя, Адели, графа Петра, княжны Мари и Эдуарда. Дело было за тем, чтобы сразу получить комнаты в бараке.

Комендант рабочих бараков, Нюра, дала Гедеминову ключи, чтобы он выбрал свободные комнаты. Для своей семьи он оставил две угловые, отметив, что сможет пристроить еще комнату и мастерскую. Рядом выбрал комнату Эдуарду. Две другие комнаты находились в бараке по соседству. Он отвел их для княжны Мари и графа Петра, очень надеясь, что эта немолодая пара все же решится на брак, и тогда они смогут пробить дверь из одной комнаты в другую, соединив их таким образом вместе.

Гедеминов нашел каких–то женщин, которые за деньги быстро и качественно привели комнаты в порядок, привезли необходимую мебель и постельное белье, материал для оконных занавесок. Особенно старательно работала женщина из его барака, Надя. Она Александру Гедеминову понравилась и он наметил ее в домработницы и няни сыну Альберту.

В день освобождения узников из лагеря Гедеминов нанял грузовик и поехал встречать жену и друзей. Он ждал долго. Сыну Альберту не терпелось. Он периодически спрашивал: «Папа, долго мы еще будем маму ждать?» Наконец они увидели ее в старом ватнике и казенных ботинках. Адель выбежала из ворот, бросилась к сыну и заплакала. Это были слезы радости. Гедеминов поднял жену вместе с сыном на руки и понес их к грузовику. Потом вернулся и по очереди встречал Эдуарда, графа Петра и княжну Мари. Они были одеты так же, как Адель. Всем он приготовил одежду, но ему не хотелось, чтобы его жена и друзья предстали в таком виде перед многочисленными обитателями бараков. Комендант Нюра и так трезвонила на каждом шагу, что здесь будут жить заключенные. Люди пугались и даже возмущались, принимая их за уголовников. Поэтому князь Александр велел шоферу ехать к магазину и на оставшиеся деньги купил дешевые плащи и обувь.

Подъезжали. Уже виднелись первые дома. Майское солнце ласково светило, ветер гнал по небу облака, а князь Александр любовался женой. Ей было уже 33 года, но она выглядела на 25. Он любил ее по–прежнему, и к этому с годами прибавлялась огромная нежность.

Княжна Мари должна была бы радоваться свободе. Но выражение ее лица было растерянным. Она осознала, что в свои сорок лет осталась одинокой, и задумалась: «Как–то будет относится ко мне на свободе граф Петр? Эдуард вряд ли останется работать на фабрике, скорее подастся в цирк». Она увидела, что Эдуард оживленно шепчетсяся с князем Александром. Тот, довольный, кивал головой, изредка поглядывая на Мари. На самом деле Эдуард заверял того, что он очень скоро с цирком двинет в Москву, раскопает часть краденых драгоценностей. И довольный, потирая руки говорил:

— Здесь на свободе золото зубным техникам и врачам сбудем. Но не в нашем городе, чтобы не попасться.

— Посмотрим, посмотрим, — отвечал князь Гедеминов, думая о том, как граф Петр и Мари найдут обстановку в комнатах, о которых даже и не мечтали, и заранее радовался. В шкафах их ждала и одежда, и обувь, и даже посуда и продукты на столах.

Подъехали. Их, оказалось, ждали. Жители бараков, работники фабрики молча окружили грузовик и смотрели, как сначала один бывший заключенный спрыгнул с грузовика. Потом представительный человек в плаще и шляпе снимает с грузовика женщину и ребенка, а стриженный маленький черный человек женщину, тоже небольшого росточка, как будто те не могут спрыгнуть сами, как это обычно делают работницы фабрики. Гедеминов же, вместе со всеми, сначала открыл комнату княжны и, уходя, услышал ее радостные возгласы, потом показал графу его комнату, затем комнату Эдуарда, повел графа за собой и показал тому свои комнаты, напомнил им всем, что ждет к ужину через два часа. Наконец, оставив жену с сыном вдвоем осваиваться и переодеваться, пошел с Эдуардом в магазин за вином и продуктами. Фабричные женщины смотрели вслед представительному человеку в шляпе. Он больше напоминал им какого–нибудь начальника. И не понимали, что общего между ним и стрижеными бывшими заключенными. Кто–то предложил: «Этот того охраняет, чтобы не сбежал».

Но подошла комендант Нюра и объяснила, что здесь все заключенные, а тот, про которого говорят, вообще почти тридцать лет в лагере был и что в справке, которая пришла из милиции на него в отдел кадров, написано: «Срок отбывал за бандитизм». Просто он давно из лагеря вышел, поэтому не острижен.

На некоторое время комендант Нюра сделалась героем дня. От нее ждали новых сведений. Но она только и могла пересказывать другим то, о чем говорила раньше, добавив, что жена бандита сидела за шпионаж и что она немка. А про графа Петра сказала:

— Черный человек был предателем, отсидел, теперь будет работать художником. А еще один — тот тоже немец. Он артистом цирка работал до войны, так в справке написано.

* * *

Гедеминов готовился к первому ужину с друзьями на свободе. Он знал, что Эдуарду безразлично, где он, князь, взял деньги на обстановку их комнат и одежду. Но понимал, что у княжны Мари и графа Петра к этому будет совсем другое отношение. И чтобы друзья не мучились тем, что на его деньги жизнь начинают, вечером, когда все собрались у него за столом, он начал говорить по–французски:

— Что ж, мы теперь относительно свободны. Как говорил де Вовенарг: «Не жалко, что человек лишился своих денег, своего дома, имения — все это человеку не принадлежит. А то жалко, когда человек теряет свою истинную собственность — свое человеческое достоинство». Слава Богу, до сих пор мы его сохранили. Жить надо дальше, приняв смиренно то, что уготовила нам судьба сегодня, и надеяться, что впредь она будет к нам милостива. Я всем вам давно обещал, что адаптируюсь к жизни на свободе. И вот, как только узнал о вашем освобождении, сразу взял для вас направления именно на обувную фабрику, потому что здесь есть жилье. Мне непросто было убедить коменданта поставить вам и мне в комнаты мебель, — сочинял он. — Но она есть. Дальше я получил подъемные деньги. (Гедеминов знал, что подъемные давали тем, кто был завербован. Но знал также, что «вечные узники» граф Петр и Эдуард, а также дамы не имели понятия об этом слове. В их лексиконе оно отсутствовало, и поэтому он продолжал выдумывать.) Деньги я, конечно, получил под расписку и должен отчитаться за них. Часть из них я потратил вам на одежду и продукты, а другую часть я раздам вам, акт я уже составил. Денег немного, но поработав 15 дней, мы все получим аванс, а еще через 15 дней здесь, на фабрике, получка. Княжна, вам уготована метла. В Москве и Петербурге большинство женщин дворянского сословия с 30‑х годов метут улицы. Это я знал давно. Что делать? Они лишились всего, а пенсию к старости заработать надо. Так что, княжна, работа у вас пыльная, но не сложная. Правда, зарабатывать вы будете в 3 раза меньше меня.

Княжна Мари, довольная, ответила:

— Спасибо, князь Александр. Знаете, я найду дополнительный заработок. В лагере меня научили вязать вологодские кружева. Я завтра же куплю ниток. И в городке, наверное, портные есть. Я найду себя. Им буду сбывать кружева.

Гедеминов подождал, пока княжна выговорится, и рассказал графу о его месте на фабрике и поздравил его:

— Вы снова художник. Будете рисовать портреты вождей революции, передовиков производства и писать лозунги к советским праздникам.

— Дорогая, — он повернулся к своей жене, — хочу тебя огорчить, лечить ты не сможешь. Ты поражена в правах и обязана отработать принудительно один год. Потом получишь паспорт, и мы оформим свой брак официально. У тебя тоже несложная работа. Денег, дорогая моя княгиня, конечно, столько же получишь за свой труд, сколько и княжна, ну, может, чуть больше. Дальше, Эдуард…

— Князь Александр, я у вас на службе, — перебил его Эдуард. — Вы меня еще не увольняли. А пока я вам не нужен, пойду в цирк работать. За меня переживать не надо. Носом чую — в город едет цирк. Май месяц! Теперь я не пропаду.

— Ну, тогда, — Гедеминов посмотрел на всех бывших заключенных и на своего сына, молча сидевшего рядом с матерью, — за свободу! Осушим наши бокалы. Зажжем свечи и минутой молчания помянем профессора Тринкверта, чье имя носит наш сын, и всех, кого погубила эта людоедская власть.

Мужчины пили за любимых женщин, за то, чтобы все, кто потерялся в войну, наконец обрели друг друга, за то, чтобы Адель нашла дочь. И еще много тостов звучало в этот вечер.

Гедеминов выпил больше чем надо, но помнил о неприспособленности своих друзей к жизни на свободе и потому продолжал:

— По–русски говорить мы вообще не будем, только при Эдуарде — по–немецки, коль он французского не знает. И так как Советское государство поставило нас вне закона, будем жить нашей маленькой колонией, не поддаваясь на провокации, но помня о враждебном окружении.

Граф Петр, тоже изрядно опьяневший, шутя предложил:

— Князь, будьте нашей армией и министром обороны.

— Согласен, — засмеялся Гедеминов.

— Тогда, — сказала Адель, — я буду министром здравоохранения. Мне тоже в нашем маленьком «государстве» портфель полагается.

— Князь Александр, а сколько часов работают дворники? — спросила княжна Мари.

— Часа два, три. Остальное время они свободны.

— Тогда я беру портфель министра образования. На мне будет воспитание поколения юных дворян, — посмотрела Мари на сына Гедеминовых, который дремал, прижавшись к боку матери.

— Значит, один я не у дел, — шутя обиделся граф Петр.

На что Гедеминов сказал ему с иронией:

— Вам поручается пропаганда — самый важный участок работы. Вы, граф, будете освещать нашу деятельность. Например, находите меня за работой на фабрике, рисуете в фартуке, с молотком в руке и подписываете: «Заботливый министр обороны, князь Гедеминов сам подбивает подметки на сапоги солдатам». Затем пишите портрет министра здравоохранения княгини Адели за работой на фабрике и подписываете: «Министр здравоохранения самолично протирает тряпочкой обувь, чтобы на ней не осталось микробов». Ну, а княжну Мари — с метлой в руках: «Княжна в борьбе за чистоту и порядок». Когда–нибудь ваши рисунки не будут иметь цены.

— Да, — подтвердил, вздохнув граф, — особенно те, что я рисовал в зоне. Я прихватил несколько с собой.

Мужчины налили себе еще вина, а Адель повела сонного Альберта в его комнату спать.

— Княжна, — обратился Гедеминов к Мари, — у нас в бараке живет Надя, положительная, работящая женщина. Приглядитесь к ней. Пусть она у вас и у нас уборку делает и заодно еду нам готовит. Я не хочу, чтобы от моей супруги исходил запах лука. Я буду оплачивать эти услуги.

— Да где же вы средства найдете? — удивилась княжна.

— Про меня забыли, — напомнил о себе Эдуард. — Я ваш министр финансов и ваш золотой запас.

— Подожди хвалиться, Эдуард, — остановил его Гедеминов, тяжело положив руку ему на плечо. — В тех местах прошла война. Сохранились ли наши драгоценности?

— Вы о чем? — удивилась Мари.

— О том, чтобы не жить на нищенский оклад Советской власти. Она нам многое должна. Но мы компенсировали, — ответил Эдуард.

Гедеминов поменял тему разговора и сказал:

— При первой возможности куплю фортепьяно. Будем вечера устраивать. Еще друзей в городе найдем. Долго жить в семейном общежитии мы не будем. Построим новый дом… Конечно, здесь относительная свобода, пока не выберемся на волю за кордон. Я наметил себе цель и сделаю все для того, чтобы наши дети жили в свободной стране. В Париже ждет нас моя матушка и брат Илья. Дал бы Господь увидеть их в здравии. Ну, господа, — обратился он к графу Петру и Эдуарду, — выпейте со мной.

Задержавшись еще минут на пятнадцать за столом, княжна Мари собралась уходить, сославшись на поздний час.

— Я вас провожу, Мари, — поднялся вслед за ней граф Петр.

— Еще же только десять часов вечера, — сказала им Адель, но муж остановил ее, дав понять, что у этой пары свой интерес.

— И мне пора в свою комнату, — встал следом за ними Эдуард. — Юный князь Альберт спит, а мы мешаем.

Оставшись вдвоем с мужем, Адель прижалась к нему и, смеясь, сказала: — Ну, Сашенька, таким я тебя еще не видела. Набрался ты сегодня.

— А как же? — удивился муж. — Первый день свободы моей дорогой жены. Я бы еще остался за столом. Но все меня оставили. А может, князь хочет сегодня пить до утра. Побудь со мной.

— Дорогой мой главнокомандующий, — шептала Адель ему, — ты славно потрудился. Оставим питье на следующий раз. Пойдем спать. Мне так хочется быть с тобой!

Между тем граф Петр тоже опьянел от вина, от свободы и от того, что княжна рядом. Он проводил Мари до дверей ее комнаты. Было самое время объясниться и попросить ее руки, но вместо этого граф, сам не зная почему, предложил:

— Мари, завтра воскресенье, устраиваться нам на фабрику только в понедельник. Давайте сходим, погуляем в парке. Мы его проезжали по дороге из лагеря.

— С удовольствием, дорогой граф, — ответила обрадованно Мари.

Он пожелал ей спокойной ночи, первой ночи на воле, раскланялся и пошел в свою комнату.

А Мари легла впервые за последние 16 лет в белоснежную постель, обняла подушку и заплакала от счастья. Она поняла, что друзья ее не оставят. Теперь можно написать письмо в Москву бывшей жене ее брата и, может, даже свидеться с племянником, князем Николенькой. Ему должно было исполниться двадцать пять лет. Она думала: «Какой он теперь, Николенька? Похож на брата или нет?» Мари вспомнила о войне, и снова закрался в голову страх. Живы ли они? Потом мысли о свободе, о графе Петре снова вернулись к ней, и она, поверив во все хорошее, наконец с улыбкой провалилась в сон.

* * *

Князя Александра Гедеминова все последние дни мучил вопрос, рассказать или не рассказать Адель о своем внебрачном ребенке от княжны Невельской. Ему очень хотелось увидеть старшего сына. Но, поразмыслив, вспомнил обещание, которое дал Невельской. И сказал себе: «Это не только моя тайна. А значит, надо молчать. При первой возможности поеду посмотреть на сына».

А на фабрике оказалось много бывших заключенных, и одна из женщин узнала князя Гедеминова:

— Да помню я его! — говорила она женщинам. — У него кличка была Князь–левша. Его как раз привезли, когда меня выпускали уже.

Ее приятельницы, тоже отбывавшие наказание за преступления своих мужей и всегда собиравшие обо всех информацию, с любопытством спрашивали:

— А за что он сидел? Мы же раньше вышли из лагеря и не знали его.

— Конечно, мы по ошибке срок отбывали. Наши мужья, да и мы члены большевистской партии. А этот князь белогвардеец. Родственник самому царю. Нюра же уже рассказала это вам.

— О! Как интересно! Был князь, а теперь сапожником работает. Да. Дворянство растворилось в рабочем классе и как сословие исчезает…

Воспитанные советской школой в ненависти к старому строю, женщины издали разглядывали белого офицера, князя Гедеминова.

— Сидит теперь, работает. А небось, дай ему пулемет — он нас всех перестреляет, — говорила одна комсомольская активистка другой. — Как же, тридцать лет заключения зря не дают. Таких надо было расстреливать, а не выпускать на волю. Даже не замечает нас…

А Гедеминовы наконец смогли оформить свой гражданский брак. Для них началась новая жизнь, пусть с ограничениями, но не в зоне. Адель мечтала: «Как получу паспорт, поеду на Кавказ искать следы дочери». Муж же мечтал о том времени, когда сможет съездить сначала в Москву, увидеться с сыном, потом в Сибирь на могилу к отцу и проверить — на месте ли золотой запас Дончака. «Хотя, — думал он, — куда ему оттуда деться. Для жилья эта гористая местность не годится. Только холодная северная река несет мимо свои воды. А за тридцать пять лет, что прошли после смерти отца, ель наверняка стала могучей и корнями обняла прах отца. Белки живут на ней… Скажу отцу, что род наш продолжился и что я не осрамил нашей фамилии и тайну, доверенную мне генералом Дончаком, сохранил».

Конец первой части.

Эрика

Дочь

Высоко в небе летал кобчик. Его острый глаз обозревал холмистую степь и маленькие домики, разбросанные на большом расстоянии друг от друга. Солнце уже взошло и осветило чистую речку и девочку–подростка, стоящую на берегу. Осенний ветерок трепал ее платьице. Девочка наклонилась. Мелкой стайкой проплывали серебряные рыбки. «Прощай, речка, и вы, рыбки, прощайте. Я никогда больше сюда не вернусь, я лечу на свободу. Прощайте все. Я еду к отцу. У меня есть отец». Оглянувшись по сторонам на безлюдный берег, она громко крикнула: «Солнышко мое родное, я иду на свободу! У меня папа есть!»

Эрика, от счастья не спала всю ночь. Она еще не совсем осмыслила все сказанное ей директрисой, которая вручала ей свидетельство о рождении. Оно было новеньким. Его выписали совсем недавно. Вместо графы о месте рождения стояло: «Воспитанница детского дома». В графе «мать и отец» — прочерки. Фамилия утратила первые три буквы. Вместо Фонрен осталось Рен. А вместо имени Эрика она получила имя Ирина. Директриса завела ее в кабинет и посадила напротив себя. Сначала она говорила ей, как вести себя на воле, о поведении. Потом заговорила о фамилии, что неприлично в наше время иметь барскую фамилию.

— Приставка фон, как ты уже знаешь, была у баронов. Тебя в школе, наверное, обзывали баронессой?

— Да, — тихо ответила Эрика.

— Ну вот. А как будут реагировать в городе твои ровесники на эту фамилию? У тебя будут вечные проблемы. Имя я тебе тоже поменяла. Теперь ты Ирина. Помни никто, кроме официальных лиц, не будет знать, что ты немка. Но я обязана указать национальность в свидетельстве о рождении. А теперь самое главное, девочка. Радоваться или огорчаться услышанному ты не должна. О том, что мать твоя умерла, сообщил нам твой отец. Да, отец жив. Родители твои немцы. Отец твой узнал от кого–то, что сестра его Лиза, твоя тетя, умерла, а тебя сдали в приемник–распределитель. Он написал туда, что мать тоже умерла, а сам он женат вторым браком и дочь хотел бы забрать к себе. Письмо переслали нам. Мы через комендатуру навели справки о твоем отце и решили тогда тебя не возвращать. Самому ему спецкомендатура, где он стоит на учете, отлучиться и приехать к нам пока не разрешает. Ну, теперь ты взрослая, тебе самой решать, что делать. Твои родители перед Советской властью очень виноваты. Отец так и не отказался от приставки фон. Ну и немцы они. К тому же только девять лет назад закончилась война. Люди немцев ненавидят и всегда будут ненавидеть. Но ты была послушной. К сожалению, переросток. Тебе шестнадцать лет. Будешь работать на обувной фабрике. Направление тебе уже выписали. Конечно, там надо будет два года учиться. Будут платить небольшую стипендию. Деньги экономь, дели их на части. Кое–какие вещи мы тебе выдадим. Одно платье школьное дадим, а другое, на каждый день, ситцевое.

Эрика плохо понимала, что говорила директриса. Потому что услышала главное — у нее есть отец. Все воспитанницы детского дома, одинаково любили Сталина и горько плакали, когда он умер, и все не любили своих матерей, по вине которых они вынуждены были жить в приюте. Об этом им часто напоминали. Если бы матери их не были врагами народа, то не сидели бы по тюрьмам. У Эрики была особая причина ненавидеть мать. Она хорошо помнила, как та привязала ее за ногу к шкафу и, несмотря на то, что Эрика плакала и тянулась к ней ручками, закрыла дверь на замок и ушла. О том, что мама сделала, Эрика никогда ни одному человеку не говорила, даже лучшей подружке Инне. Это жгло ее горькой обидой.

«Что там еще говорила директриса? — вспоминала Эрика. — Ах да!»

— Мой тебе совет — рассчитывай только на себя. У отца другая семья, два сына, и вряд ли его жена захочет иметь такую большую дочь.

Но Эрике не верилось, что отец (какое волшебное слово!), ее родной отец, откажется от нее. Сердце девочки билось часто–часто. Новая жизнь — что будет дальше? И ожидала она от жизни только хорошего, готова была полюбить и мачеху, и своих братьев, и всех людей на земле сразу.

На обувную фабрику Эрику повезла воспитательница. Ехали долго. А когда приехали в город, Эрика увидела ухоженные газоны и чистую улицу центра, через который проезжали.

«Здесь я буду жить!» — радовалась она.

В отделе кадров воспитательница сдала ее документы и попрощалась с ней:

— Смотри, веди себя хорошо, чтобы нам за тебя не было стыдно, — сказала она и ушла.

Эрика растерялась. Вот так просто она остается на земле совсем одна? Сердечко ее сжалось. Но, вспомнив об отце, она успокоилась.

— Сиди здесь и жди коменданта. Она тебя в общежитие отведет, — сказала начальник отдела кадров. — А в понедельник утром придешь сюда. Здесь сбор учащихся будет. Не опаздывай.

Начальник отдела кадров ушла. Неожиданно зашла грубоватая женщина и спросила: — Ты, что ли, ждешь? Пойдем. Катькино место займешь. Та тоже детдомовская была. Скурвилась. Зовут тебя как?

— Эрика. Ой, нет. По–русски я Ирина, — поправилась Эрика.

Женщина, что стояла в дверях, услышала это и сказала:

— Опять немку привезли. Откуда только берут их. Нюрка, ты куда ее?

— Куда–куда. На кудыкины горы. В общежитие к б…м. На Катькино место.

— Вроде мала еще для этих дел, — засомневалась женщина.

— Ничего, раньше начнет — быстрей закончит жизнь бездомной на вокзальной плошаде, — бурчала комендант, которую почему–то никто не назвал по отчеству. Разговор Эрике был совершенно не понятен. Она просто чувствовала неприязненное отношение этих людей к себе и не понимала причины.

Пришли к какому–то низкому бараку, зашли в общежитие. Две комнаты, на кроватях сидели три девушки.

— Вот, на Катькино место новенькую привела. Обучайте скорей распутству, — ехидно сказала комендант и вышла за дверь.

Девочки смотрели на Эрику молча, и она спросила: «А где б…ди?» Все три девчонки грохнули от хохота и повалились на кровати. А одна от смеха свалилась на пол. Девочки, показывая на нее пальцем, начали снова хохотать.

— У меня уже живот болит от смеха. Давайте перестанем, — предложила рыжеволосая.

— А у меня рот разрывается. Хватит, — умоляла девушек другая.

Наконец смех затих, и, утирая слезы, одна из девочек спросила Эрику:

— Ты откуда взялась?

— Из детского дома, — тихо ответила Эрика, помня, что если старшие спрашивают, то младшие обязаны отвечать.

— У вас все там так матерятся? — спросила другая.

— Я не слышала такого слова, — удивилась Эрика. — Мне комендант сказала, что буду жить с б…ми, а где они — не сказала.

Девчонки снова стали смеяться и показывать друг на друга, пока одна из них не сказала:

— Хватит. Она же не знает, что это такое, — и объяснила ей: — Это очень нехорошее слово, грязное. Тебе рано материться. Сколько тебе, лет четырнадцать?

— Нет, мне уже шестнадцать. Но комендант сказала, а взрослые всегда правы. Мы должны их слушаться. И не надо смеяться, — заметила Эрика.

— Тоже выдумала — слушаться комендантшу. Вот она тебя уже научила матерному слову, — выговаривала ей рыжеволосая. — Она много чего скажет, а ты не повторяй. Мы тоже новенькие. Будем вместе учиться. А когда ты была в конторе, не видела, мальчишек принимали или нет? — спросила она снова Эрику.

— Нет, не видела.

— Ну, тогда клади свои вещи вон в ту тумбочку, а вон та кровать у стены — твоя. Подушка и матрац есть, а простыня у тебя должна быть своя.

— А мне не выдали простыней в детском доме, — сказала Эрика, но девушки уже не слушали ее и продолжали прерванный разговор.

— Да, а как тебя зовут? — вспомнила все та же рыжеволосая, назвавшись Верой.

И Эрика впервые назвала себя:

— Ирина Рен я по паспорту.

— Ну и сочетание звуков, — удивилась черненькая, представившись Леной.

А Эрика, услышав из собственных уст свое новое имя, подумала: «Надо привыкать».

* * *

Весь мир для Эрики был новым и интересным. Люди, разговоры, окружающие вещи, обстановка, первые занятия в училище. Из сорока учащихся большинство было девушек. Она насчитала шесть парней. Глаз сразу выхватил одного, самого симпатичного. К нему уже бессовестно липли девушки.

А Эрика ждала воскресенья, чтобы поехать к отцу. Дни тянулись очень медленно. Она ходила с таинственным и счастливым лицом. «Я не одна на земле, — говорила она себе, — у меня есть папа».

Эрика представляла отца высоким, сильным и добрым. И она ожидала, что они бросятся навстречу друг другу, два родных человека после стольких лет разлуки. «Возможно, он меня приподнимет, как маленькую». Ей очень хотелось в это верить. Она не выдержала до воскресенья и поехала в субботу, сразу после занятий.

Дверь открыла мачеха. Эрика улыбнулась ей, поздоровалась и сказала, что приехала к отцу. Сначала полное красное лицо мачехи выразило удивление, затем в глазах мелькнула тревога, потом она поджала губы и опустила глаза.

— Входи, — сквозь зубы проговорила она и добавила: — Федор скоро придет.

Эрика испугалась, что ошиблась адресом, и торопливо поправила:

— Мой отец Фридрих!

Мачеха, подбоченившись, оглядела Эрику с ног до головы:

— Фридрихи да Фрицы наших на фронте убивали. А мужа моего зовут Федором. Усвой это раз и навсегда. Зачем приехала?

— Я… я… папу повидать, — заикаясь от страха, тихо ответила Эрика.

— Ну–ну, повидай. Только жить у нас негде. У тебя есть место в общежитии? Работаешь или как?.. — «Или как» звучало вредно.

— Я только из детдома. Меня на фабрику учиться устроили и место в общежитии дали.

— Мой он теперь. Подыхал он на шахте, повинность немецкую отбывая, вот его и актировали… А я подобрала, — грубо говорила мачеха.

Эрика стояла, красная от стыда. Она не знала, что ей делать. Уйти? Но в приюте учили: взрослые всегда правы и возражать неприлично. Нужно слушать и быть вежливыми.

— Чего уставилась?! Не знаешь, что такое «актировали»? Как тряпку негодную актируют, так и его. Списали как мертвого. Я на шахте в столовой работала. Откормила вот. Он ничего не зарабатывает. Немцам еще не платят за работу. А ты сама уже большая, глядишь, и замуж возьмет кто–нибудь. Лицом–то вон какая смазливая. — Мачеха освободила дверь и пробурчала: — Проходи, скоро будет. Но чтобы сантиментов не разводила тут, не до тебя ему.

Действительно ждать пришлось недолго. Вошел, худой, грязный, весь черный от угля мужчина. Казалось, он еле держится на ногах.

«Может, это мой папа», — подумала Эрика. Мужчина как–то испуганно посмотрел на нее. Эрика не знала, как быть. Ведь она так ждала этой минуты. Отец вымученно улыбнулся ей и посмотрел на жену. Та сидела на табурете посреди комнаты и оценивала ситуацию. Весь вид ее говорил: «Попробуй, подойди к дочери и увидишь что будет».

— Как же ты выросла, дочка! — только и сказал он.

Наступило неловкое молчание. Эрика не слышала, как с улицы прибежали мальчики, ее братья, они с любопытством принялись разглядывать ее. Тогда весь запас тепла, что берегла она все эти дни для отца, Эрика направила на мальчиков. Она обняла малыша, стоявшего ближе к ней, и он доверчиво прижался к ней теплой щекой. Но грузная мачеха соскочила с табурета и закричала на мальчиков:

— Чего рты поразинули?! Марш к умывальнику! И ты иди руки мыть, — не глядя, бросила она девочке и мужу. — Стоишь–то что? Доставай бутылку. Отметить надо встречу. Столько ждал, дочь–то вон какая красавица выросла!

За столом мачеха неожиданно подобрела и обратилась к мужу:

— Наливай всем. У меня и закуска есть.

— Может, не надо пить? — умоляюще посмотрел отец на жену.

— Давай–давай! Надо — не надо. Не сопьюсь, не переживай. Детей еще надо поднимать… Ты что ли на водку деньги дал?

Она налила себе полстакана, отцу, Эрике. Девочка испуганно отодвинула стакан:

— Я не пью такое! Я не буду!..

— Ну, щас не будешь, потом будешь, — уверенно ответила мачеха. — Я тоже сначала не пила, а теперь люблю выпить. Жизнь–то одна. Зачем тогда жить, если еще и не пить?

Отец растерянно смотрел то на жену, то на Эрику. Наконец не выдержал: — Даша, что говоришь–то при детях?..

— А! — отмахнулась от него жена, — эти еще не понимают, а эта, чай, больше меня знает. Не во дворце живет — в общежитии, там все развратные. — И ехидно добавила: — Смотри, отец, чтобы она нам в подоле не принесла …

Но после выпитого она подобрела и стала подкладывать Эрике куски мяса.

— Отец твой — немец, еще в трудовой армии срок отбывает, в комендатуре на учете стоит. Пайка хлеба у него маленькая, как и у других немцев. А я кормлю твоего отца, в столовой работаю.

Отец молчал, наклонив голову. Ему было стыдно перед взрослой дочерью за то что он никто и ничто.

Мачеха сказала ей:

— Ешь. Несу, ворую, можно сказать. Не проживешь ведь честно. Если посадят, так хоть ты не оставляй моих детей. От твоего отца проку нет. Доконают его, как немца, на шахте.

Она налила еще, выпила и стала петь что–то грустное, потом заплакала, потом плясать пошла. Эрике стало страшно; а вдруг мачеха выгонит ее среди ночи на улицу, а отец не сможет защитить. Но мачеха встала и повела ее в спальню:

— Видишь, как живу. А ничего не было у меня раньше. Ложись на кровать. Смотри, какая перина мягкая. Поспи один раз. А завтра… давай, давай… домой, в обще… обще, в общем, знаешь, куда идти… Не маленькая… А отца не трогай. Сама живи. А я его содер… содержу, из жалости. Никакой он не отец … Немец он.

Посреди ночи Эрика проснулась от злого шипения мачехи:

— Не уговаривай, не пропадет. Скажи спасибо, что за тебя, фашиста, замуж вышла. Да еще двух немчат родила. Теперь эту черт притащил. Где она до сих пор была? И чем ее кормить?

Отец тихо говорил хриплым голосом:

— Меня скоро с учета комендатуры снимут. Ты знаешь, какие большие заработки у шахтеров. У нас будет много денег, в полторы смены работать стану. Ну посмотри, во что она одета, во что обута! Она же сестра твоим сыновьям. Даша, дочь она мне!

— Конечно, ты семь лет был на моем иждивении. А как заработки начнутся, так тут твоя краля дочка появилась. А сколько дыр в семье, ты знаешь? Чем их затыкать, где деньги взять?

— Даша, — спокойно и тихо говорил отец, — я уходил от тебя два раза, так ты на совесть давила, мол, сыновья растут без отца. И сколько раз обещала не пить, изменить свое поведение?

— А чего мне изменяться? Никто не может измениться. Ты, что ли, другим стал? Как был тихим интеллигентом, так и остался. А пора бы как все. Вон люди празднуют, пьют, ругаются, даже жен бьют, а потом мирятся, потому что любят. А я? Я себя женой не чувствую ни с какой стороны!

— На что ты намекаешь?

— На все!

— Ты же знаешь, я не доедаю, чтобы сыновьям больше осталось, я устаю, у меня радикулит. Ну, сколько можно такое терпеть!? Давай разойдемся. Я детей не оставлю. Все на них тратить буду.

Жена зло шипела:

— Попробуй только, уйди. Я знаю, к кому ты нацелился. Та тебя быстро вылечит. Дом ее подожгу, как спать ляжете, или голову тебе сонному отрублю.

— Вот, значит, не хочешь отпускать. Тогда прошу тебя, ты же добрая, давай возьмем девочку. Отец же я ей! Посмотри на нее, она же беззащитная, ее в ложке воды сейчас утопить можно. Дашенька, пожалей ребенка!

— Вижу ты не понимаешь, фашист несчастный! Русским языком тебе говорю: нет у нас места в доме.

— Опять национальностью попрекаешь? Если я фашист, то почему ты с фашистом живешь? Все, уйду я от тебя насовсем. Я дочери сейчас материально помочь бессилен. Но запомни, в беде я ее не оставлю.

— Чево–чево? Дети ведь. Куда ж теперь? Думаешь я совсем пьяная, уговорить хочешь?

— И про Эрику я тебе говорил не раз. При живом отце сиротой растет… Иногда мне кажется, чем такая жизнь, лучше совсем не жить. Не могу дочери родной в глаза смотреть. Обнять не посмел. Кто я? Жить не хочется. Сидишь, как сыч, над моей душой! Если бы не сыновья, я бы давно ушел от тебя.

— Ах вот ты как заговорил! Она в дом еще и раздор принесла? Чтобы завтра же ноги ее в моем доме не было! Пусть катится… — Мачеха грубо выругалась. — Надо будет присмотреть за ней, кабы чего не утащила… Все приютские — воровки.

Эрика тихо плакала в подушку. Жалко было себя, отца… Она поняла, что ему хуже, чем ей.

Утром она за стол не села. Не глядя на взрослых, вывернула карманы курточки и сказала:

— Я ничего не взяла у вас.

Отец впервые произнес ее имя вслух хриплым голосом, с каким–то надрывом. Эрика вздрогнула и радостно обернулась. Но мачеха подскочила и закрыла отца своим грузным телом:

— Чего унижаешься? Гордая она, видите ли. Уходит! Ну и уходи! — Повернулась она к девочке. — Иди–иди, чего стоишь.

Отец крикнул ей:

— Дочка, я приеду к тебе обязательно! Я знаю, где тебя найти. Потерпи немного.

Мачеха тоже еще что–то кричала вслед, но Эрика уже не слышала. Она поняла, что ей нужно идти в эту большую, непонятную и потому страшную жизнь одной, ни на кого больше не рассчитывая. А отцу еще хуже, чем ей.

* * *

У Эрики не было приличной обуви, а в мужских ботинках, которые ей выдали в детском доме, да которые к тому же были на два размера больше, пойти никуда, кроме как на занятия в училище, она не могла. И ей было скучно. Она долго решалась, прежде чем впервые пойти во взрослую баню. Она стеснялась того, что ее будут разглядывать чужие тети. Но все же пошла и выбрала самый дальний, угловой шкафчик.

Пожилая банщица следила за тем, чтобы все, кого она запускала в мыльню, вовремя выходили, не вздумав остаться вторично. Потому что полагалось только две деревянные шайки воды: одна — чтобы смыть грязь, а другая — помыться начисто. Эрика разделась и, прикрываясь деревянной шайкой, пошла получать воду. В бане было скользко. Она осторожно несла воду, выискивая местечко, куда ее поставить. Женщины усердно намыливались, и грязная пена летела во все стороны. Невольно оглядываясь по сторонам, девочка видела безобразные тела работниц, широкие и приземистые. У некоторых были кривые волосатые ноги. До этого она видела обнаженными только детей.

Она с удовольствием помыла голову и, получив вторую шайку воды, уже ополоснулась. Но когда она направлялась к банщице сдавать шайку, одна из женщин неожиданно вылила на себя остатки грязной мыльной воды и заодно окатила Эрику. Та растерялась. Банщица громко сказала: «Девочка, иди сюда, получай свою вторую воду», — и подмигнула ей. Но другие женщины, которые все время норовили украсть воду, следили друг за дружкой и за банщицей тоже. Одна из них крикнула: «Эта уже использовала свою воду! Нечего ей еще давать!» Но банщица налила воды в шайку и молча вылила ее на Эрику.

— Заканчивайте мыться, другие ждут! — крикнула она, выгоняя из мыльни женщин. Все вышли. Банщица села наблюдать, как они одеваются, чтобы никто не украл ничего у вновь зашедших. Эрика стояла в своем уголочке и протирала волосы. Неожиданно она увидела себя в большом зеркале и оторопела. Она всю себя видела впервые. Эрика застеснялась и покраснела от одной только мысли, что, если бы воспитательница увидела ее сейчас, она бы пристыдила ее. «Некрасиво разглядывать себя, стыдно!» Банщица сказала ближайшей женщине:

— Вот рождаются же такие прекрасные девушки. Посмотрите, — и показала на Эрику. — Я до войны работала в Ленинграде смотрительницей в Эрмитаже. Всего насмотрелась. Такие хорошие картины были! Вот если бы художники древности увидали такую красавицу, они бы сразу ее нарисовали. Она просто Диана.

— Это она–то красивая? — удивилась женщина и стала присматриваться, сощурив глаза: — Так она же в общежитии живет. Сучка она! — добавила она с презрением и отвернулась.

— А они все там сучки. Только мужиков отбивают, — подключилась другая. — Катька такая была там, ну, которая у Верки мужика отбила. Разве ты ее не знаешь? — спросила она приятельницу. — Двое детей у нее, из пекарни, Веркой зовут. Вот такая мужика у нее и отбила. Да Верка ей все волосы повырывала.

— Это та, что возле шкафа стоит, что ли? — спросила еще одна любопытная, не поняв, о ком речь. — Надо же. Молоко на губах не обсохло, а туда же — мужиков отбивать. Мы их четыре года с фронта ждали, а они выросли — и на тебе.

— Клавка, кто тут шустрая такая? Покажь! — вышла в предбанник тощая злая тетка.

— Да вот у шкафчика стоит, сопливая.

Эрика наконец поняла, что говорят о ней. Но о чем речь, разобрать не могла, потому что, заметив к себе внимание, она, засмущалась и стала натягивать на еще мокрое тело платье без нижней сорочки. Платье прилипало к телу и не поддавалось.

— Да видела я ее возле общежития. Мне ихняя комендантша Нюра показывала. Овчарка немецкая. Сучка, как все там!

— Это она у Верки мужа отбивала? — спросила широкоплечая баба с большими руками. — Да я ее сейчас проучу, пока она в наших руках, — и пошла на Эрику. — Тебе что, волосы твои шикарные на кулак намотать и поелозить тебя по предбаннику или просто твою смазливую харю разбить? Щас я тебе устрою!

До банщицы вдруг дошло. Она испуганно вскочила и встала между растерянной девочкой и женщиной.

— Да вы что бабы, одурели? Чего на ребенка набросились? Какая она вам немецкая овчарка? Да во время войны она под стол пешком ходила. Опомнитесь, бабы.

— А ты, Шурка, не заступайся. В общежитии она живет, — встала перед банщицей еще одна. — И немка она, фашистка. Я сама была в отделе кадров, когда ее принимали на учебу, и хорошо запомнила. Глаза черные, как у звереныша. А косы длинные и светлые. У кого еще такие? Немцы нас в войну разве жалели?

— Быстро уходи, девочка. На улице расчешешься. Им в войну досталось, вот они и злые, как черти. Уходи же! — толкала Эрику банщица в спину.

Эрика выскочила в коридор, где очередь ждала и нервничала. Им хотелось узнать, из–за чего в бане такой шум.

— Может, воровку поймали? — предположила одна.

Все услышали как вслед девочке кто–то кричал: «Поймаю, убью, сука!»

— Воровка! — уже не сомневалась та, что делала предположение.

— Попалась. Ее в милицию бы сдать. Так нет сейчас милиционера. А жаль! Ишь, убегает. Не удалось, видно, ничего украсть, стыдно стало. Вот так, придешь в баню одетая, а домой уйдешь раздетой. Воровок этих убивать на месте надо!

Эрика не помнила себя от ужаса. Так и не расчесав мокрые волосы, она побежала к себе в общежитие, не замечая потока машин и конных экипажей на дороге. «За что эти тетки обзывают меня самыми грязными словами?» — с обидой думала она, ничего не видя перед собой. Чудом она не попала под проезжавшую мимо подводу. «Ненормальная!» — закричал ей вслед возница.

В общежитии никого не было. Слава Богу, не надо объяснять, что произошло, потому что это необъяснимо и ужасно. Эрике не хотелось жить в этом взрослом мире. Она легла на кровать, свернулась клубочком и тихо заплакала над своей горькой судьбой: «Почему они так поступили со мной? Что я плохого сделала? Неужели она, жизнь, такая? И зачем только меня мама родила?» — думала Эрика. Она стала придумывать себе легкие способы ухода из жизни, но пришла к мнению, что трусиха, и незаметно заснула.

Ей приснился странный сон. Как будто за ней на голубой легковой машине, на какой ездит только начальство, приехал отец. Вот он переносит в машину ее многочисленные красивые платья. А она удивляется тому, что ни разу их не надевала. Вокруг стоят девчонки и с завистью смотрят на нее. Потом она вдруг очутилась в уютной мачехиной спальне на белоснежной постели. И тут вбегает голая, безобразная в своей наготе мачеха и кричит на нее:

— Ты нас обворовала! Я сейчас вызову милицию. Тебя посадят в тюрьму, потому что ты немка, фашистка!

— Нет! — закричала Эрика и побежала к дверям. Двери распахивались перед ней, одна за другой. Она оказалась на улице, в саду….У окна, под яблоней, сидела женщина. «Мама!» — подумала Эрика. И услышала шум. Она подняла голову. На дереве сидели большие, не виданные ею до сих пор птицы.

— Тише, — сказала ей мама, — не спугни их. Видишь, они отдохнуть хотят.

— Ты не узнаешь меня, мама? — спросила Эрика. Только мама, протягивая руки, пошла к ней, как птицы зашуршали крыльями: шу–шу–шу… Она проснулась.

— Шу–шу–шу, — шептались девочки, укладываясь в темноте в свои кровати, делясь впечатлениями от прошедшего дня. Девочки шептались, думая, что Эрика спит. А она лежала и до мелочей разбирала свой сон, все то ужасное и все то прекрасное, что ей приснилось, стараясь понять, что ждет ее хотя бы в ближайшем будущем.

* * *

У Эрики, которую теперь звали Ириной, не было денег. Она спала на матраце без простыни, ей не с кем было поговорить, потому что у всех были какие–то свои секреты, и если она подходила к девушкам поближе, те замолкали. Но зато рядом с общежитием был городской парк, где деревья, солнце и цветы понимали ее. И они были совершенно бесплатные. А вдоль аллей стояли белые голые гипсовые скульптуры. Эрике было стыдно на них смотреть. Хулиганы обмазывали неприличные места грязью. Со всех сторон разговоры пересыпались отборной матерщиной. Заборы пестрели такими же неприличными надписями. Это ее оскорбляло. А в закрытом детском доме, где она росла, детей наказывали даже за слова «врешь» и «брешешь».

Эрика долго искала, чем бы заняться в свободное время. И наконец набрела на библиотеку. И теперь зачитывалась романами авторов девятнадцатого века, стараясь не замечать окружающей серой жизни.

Месячная стипендия была мизерной. Эрика терялась: что купить? Резонно решила, что все будет пробовать понемногу. Но покупать она не умела. Она просила, например, двести грамм колбасы, вежливо благодарила и уходила. Ее никто не останавливал. В общежитии она спохватывалась:

— Какой ужас!

— Что случилось? — спрашивали девушки.

— Я купила колбасу и съела ее, но я не заплатила! — И она бежала в магазин платить. «Я никогда не пойму эту жизнь. Я даже покупать не умею», — с горечью думала она.

Наступила зима, зимних вещей у нее не было, и она бегала по морозу на учебу в летней курточке и с нетерпением ждала теплых дней. Она была по–прежнему одинока. Ей так хотелось подружиться с каким–нибудь парнем. Но на нее никто не обращал внимания. Теперь она часто разглядывала себя в зеркало и думала: «Почему же заводские парни разбирают всех девушек, даже рябую Любку, а на меня не смотрят? Конечно, я плохо одета, но и другие не лучше. Может потому что я глупее всех?»

Эрика стала копить деньги и к лету смогла купить себе симпатичные синие парусиновые босоножки и сшить у портнихи чуть ли не даром премиленькое штапельное платье. Портниха примерила и ахнула: «Ты принцесса!» Эта похвала дала ей пусть небольшие, но крылья. Она больше не опускала голову, когда проходила к себе в общежитие сквозь строй парней, но только глаза. И однажды услышала за своей спиной: «А сколько ей лет?» И кто–то ответил: «Да маленькая еще». И тут же ревнивый девичий голос, который она узнала: «Какая она маленькая? Ей, как и мне, семнадцать. Просто она строит глазки, цену себе набивает». Это была Римма, второкурсница. Римма была удивительно похожа на Инну, подружку Эрики из детского дома. Инну должны выпустить из приюта осенью, и она обещала попроситься тоже на обувную фабрику. Эрика ждала ее. Потому что никак ни с кем не могла сойтись. Она была доброжелательной, но ее не понимали и шарахались от нее.

Однажды живущие в другой комнате девочки, у которых в поселке были родители, завели разговор о том, откуда берутся дети. Эрика никогда в жизни не видела ни одной беременной женщины и ни одного новорожденного ребенка. Детский дом находился на расстоянии двух километров от поселка. Детям запрещалось туда ходить под страхом заключения в детскую тюрьму.

Эрика вмешалась в разговор:

— Не знаете, откуда дети берутся? — удивилась она. — Да из живота. — На нее посмотрели, как на помешанную, а она продолжала: — Развязывают пуп у женщины, вытаскивают ребенка и снова завязывают. Я прочитала это в книге.

— Кому завязывают пуп? — спросила гречанка Лена.

— Как кому? Конечно, женщине, — уверено ответила Эрика.

Лена покрутила пальцем у виска.

— Я не очень образована, а ты вообще.

— Ты или чокнутая, или с луны свалилась, — сказала ей Вера.

Дина, не обращая внимания на то, что Эрика все слышит, уточнила:

— Точно, с луны свалилась. Пошли мы как–то в магазин. Она увидела, что висят трусики и бюстгальтеры, и в ужасе выскочила из магазина. Спрашиваю ее: «Ты чего ушла?» А она мне говорит: «Там же мужчины ходят! Как не стыдно вывешивать трусики и всякие бюстгальтеры? Кому надо, тот может спросить тихонько продавца…»

Эрика обиделась:

— А вы бессовестные, и вам ничего не стыдно. Говорите всегда одни гадости, слушать противно.

Ей было горько оттого, что девчонки не понимают ее. Она легла на кровать, отвернулась к стенке и заплакала. Она думала о том, как она несчастна и одинока, несмотря на то, что в комнате еще три девушки. Одна из них, Неля, вдруг сказала: «А за озером цыгане в шатрах. Скоро придут гадать». Эрика прислушалась. Девушки стали по очереди рассказывать, как гадают цыгане. Неля сказала: «Я боюсь гадать. Среди них есть ясновидящие, как Вольф Мессинг. Читали? Так хоть на что–то в жизни надеешься, а если цыганки нагадают что–нибудь плохое, это всегда исполняется». Лена посмотрела в окно и воскликнула: «А вот они идут! Давайте закроем двери!» Но цыганки уже толпой входили в общежитие. Они рассыпались в разные стороны, окружив девушек. Эрика села на кровати и мокрыми от слез глазами с удивлением смотрела на старую цыганку, которая подошла к ней.

— Давай погадаю, красавица. Позолоти ручку, — сказала она.

Эрика вытерла слезы и ответила:

— А у меня нет денег.

— Нет, ты очень богатая, — сказала цыганка.

Эрика рассмеялась сквозь слезы. Неля гадать отказалась и теперь ходила между девушками и прислушивалась. Услышав то, что сказала Эрике цыганка, она засмеялась: — Вот и видно, как вы цыгане врете. Какая она богатая? Ей даже спать не на чем. — показала Неля на старый матрац.

— Не слушай ее, слушай меня, — ответила цыганка. — Позолоти ручку, дай копейку.

Эрика пошарила в кармане, достала одну копейку и виновато посмотрела на цыганку. Та взяла монету и сказала:

— Скоро будет твоя свадьба. У тебя будет очень много денег. И я тоже буду на твоей свадьбе. Тогда и заплатишь за гаданье. Дальняя дорога ждет тебя, красавица. За князя замуж выйдешь.

— Вы слышите, Ирина скоро замуж выйдет, за князя. Да кто ее возьмет? Она ведь ненормальная, — продолжала насмехаться Неля.

— Ну–ка, дай свою руку, — цыганка взяла руку Эрики. — О! Сколько изменений тебя ждет. Ты, красавица, не своей жизнью живешь. Это чужая жизнь. А твоя близко. Дай–ка я тебе на картах погадаю, — цыганка раскинула карты. Неля молча наблюдала. Цыганка удивленно добавила: — Ах, красавица! Тебя ждут еще светлые и черные дни. Вот эта дама — это твое счастье. И еще будут похороны. А это старый король и совсем плохой. Ты его должна опасаться. Это черный человек.

— Вот это ближе к правде, — вставила Неля, а цыганка продолжала: — Но все будет хорошо, и ты будешь счастливая. Ты меня, старую цыганку, еще вспомнишь.

— О, сколько наговорила! — засмеялась Неля.

— А тебе нельзя смеяться, — повернулась цыганка к Неле. — Ты тоже скоро выйдешь замуж, и у тебя будет двое детей. Ты будешь жить своей жизнью. И горя большого не будет, и счастья совсем не будет.

Неля закрыла руками уши и выбежала из комнаты. Когда цыганки ушли, она вернулась и стала выпытывать у других девушек, что им нагадали. Лена была довольна — цыганка сказала ей, что она будет счастливая и долго проживет. Неля снова засмеялась: «Ну да, именно вы будете самые счастливые, — она показала на Эрику и Лену. — А как же, короли вас замуж возьмут. И Ленка похромает рядом с королем, а он, король, будет еще гладить ее по головке, а там волосиков мало». Лена опешила, а Эрика сказала Неле:

— Стыдно смеяться. Ты злая. Я верю цыганке — Лена тоже будет счастлива. — Она посмотрела на Лену. У той на глаза навернулись слезы.

Неля махнула рукой.

— А ну вас всех, счастливых! Никуда вы не денетесь! Так и будете у всех на глазах в бараках жить. Увидим, кто счастливей будет. А цыгане все врут. Пойду хоть в кино схожу, а то тошно с вами и с вашими будущими королями. Небось за пьяниц замуж выйдете.

Неля ушла. За ней и Вера. Лена тоже вышла. Эрика осталась одна, вспоминая, что ей говорила цыганка.

«Наверное, Неля права, — подумала она. — Разве можно верить цыганам?» И тут вспомнила: цыганка говорила про какие–то похороны. «Если я буду счастлива, то причем тут похороны? Может, это я умру потом?» Эрика поежилась. Ей захотелось к кому–нибудь прижаться и спрятаться от этой страшной жизни, которая должна закончиться еще более жутко.

Семья, разбросанная войной

Без семьи

Неожиданно девочек перевели в другое общежитие, поближе к фабрике. Комната была маленькая, рассчитанная тоже на четыре кровати. Эрика выбрала место у окна и теперь могла видеть весь огромный двор. В глубине двора в виде буквы «П» стояли длинные бараки, где под одной крышей жили рабочие фабрики. Посередине двора стоял колодец, вода в котором не годилась для питья — оттуда женщины брали воду для стирки, мытья полов. Через двор ходили какие–то пожилые немецкие женщины с маленькими детьми на руках и говорили друг с другом на плохом русском языке. Иногда проходили в высоких папахах и мягких сапогах–ичигах чеченцы и ингуши.

Понаблюдав некоторое время вместе с Эрикой из окна, Вера сказала: — Это чеченцы, они людей режут.

— Как режут?! — удивилась и испугалась Эрика.

— Ну, идешь ты с работы, с ночной смены, а они тебя встретят в темном переулке, изнасилуют и зарежут. Ни за что, просто так. Им нравится убивать людей.

— У Эрики мурашки побежали по спине. А ведь через год и ей придется работать уже в ночную смену, до двух часов ночи. Значит, могут подкараулить и зарезать? И никто не сможет ей помочь. Чувство беззащитности было ей слишком знакомо. И она все чаще мечтала найти хорошего парня и выйти за него замуж. Но он должен быть сильным и намного старше, чтобы мог защитить ее. И она будет носить красивые туфли, как у той женщины, которая часто ходит через двор. Женщина была так хорошо одета и с таким достоинством шла под руку с пожилым мужчиной, что Эрика позавидовала ей. «Наверное, это ее отец и большой начальник, а может, даже директор фабрики», — думала она, выглядывая в окно, и увидела их снова.

— Чего ты за ними наблюдаешь? — спросила Вера. — Это политические. Он настоящий князь и наших в гражданскую войну убивал. Учила в школе? А она шпионка. Они свое отсидели в лагере. Здесь на фабрике разные люди работают.

— Они сидели в тюрьме? Никогда бы не подумала, — разочаровано сказала Эрика.

— Всю жизнь сидели, — подтвердила Вера. — Да мы на фабрике практику проходить будем, во втором цехе. Они как раз там работают. Он там сапожник, а она, Аделина, обувь протирает.

— И он, — Эрика имела в виду мужчину, — тоже может ночью кого–нибудь зарезать?

— Нет, сейчас он смирный. Вон сын их Альберт догоняет. Посмотри, как красиво одет. У меня тоже будет такой сын, — сказала Вера.

Эрика следила за красивой женщиной. Сама не зная почему, она кралась за ней, держась на расстоянии, иногда подходила чуть ближе, разглядывая ее платье, обувь, шляпку. Та шла, грустная, наклонив голову и ни на кого не обращая внимания. Как–то, она замедлила шаг и стала медленно поворачиваться в ее сторону. Эрика испуганно отвернулась, почувствовав, что сейчас она подойдет к ней и заговорит. Девочке стало страшно. Она почти бегом поспешила назад. Однажды она наблюдала за женщиной из окна общежития; та это заметила, Эрика быстро присела, спрятавшись под окно. Вера высунулась из окна:

— Кого ты там увидела? Чего спряталась? Парня? Но там только Адель идет. Ты за ней наблюдаешь? Брось. Нам никогда так красиво не одеться. Кроме того, как только кто–то пошьет такое же платье, она свое сдает в комиссионку и надевает новое.

Эрика вздохнув отошла от окна. Женщина и ее муж были для нее загадкой. Однажды, увидев их на территории фабрики, она подошла к дворничихе и спросила, показывая на привлекшую ее внимание пару:

— Скажите, тетя, а они, эти двое, правда, в тюрьме сидели? Она такая красивая и нарядная, но всегда печальная, почему?

— У нее, барышня, на это есть причина, — грустно ответила женщина–дворник.

— А как зовут эту тетю? — продолжала Эрика.

— Ее зовут Аделина, но мы, ее друзья, зовем ее Адель.

— Какое красивое имя! — удивилась Эрика и хотела было сказать, что она раньше звалась Эрикой, но прикусила язык. Ей не хотелось, чтобы дворник поняла, что она немка.

— А по–русски как зовут ее?

— И по–русски Адель. А вас как зовут, барышня?

— Я? Я Ирина, — помедлив ответила Эрика.

— А фамилия? — внимательно вглядываясь в девочку, спросила женщина–дворник (это была княжна Мария).

— Моя фамилия Рен, я в общежитии живу, но у меня есть папа и два братика. — И вдруг заторопилась. — До свидания, — и убежала.

Княжна Мари, оставив метлу, посмотрела вслед юной девушке и направилась в мастерскую графа Петра.

* * *

Граф Петр давно уже не представлял себе жизни без Мари, но никак не мог решится сделать ей предложение. Княжна ждала. Иногда ей казалось, что он почти готов был это сделать — и все же не решался. Мари не знала, как ему помочь. Граф приносил Мари продукты, деньги, ел вместе с ней, потом уходил работать в свою комнату и там же спал. Утром он приходил завтракать, и создавалось впечатление, что он женат на Мари, но просто забыл сообщить об этом. А княжна ждала, когда он наконец решится на это. Ее воспитание не позволяло ей сделать этот шаг первой. Сейчас Мари впервые зашла в мастерскую графа. Граф поднял голову от работы (он всегда с фотографии по клеточкам рисовал для доски почета рабочих фабрики). По–видимому, мысли его были далеки от той работы, которую приходилось делать. Он обрадовался княжне так, как будто давно ее не видел! Засуетился, убирая эскизы, освобождая для нее стул. Она улыбнулась его смущению. В мастерской все было разбросано, и только готовые картины занимали свое место на низких горбатых стенах. Мари попросила графа показать ей рисунок Адель, сделанный им еще в начале войны. Он молча достал альбом и положил перед нею на стол. Мари внимательно смотрела на рисунок.

— Почему вас это заинтересовало? — спросил граф. — А знаете, я по–настоящему никогда не хотел рисовать княгиню Адель. Вы когда–нибудь видели портрет Струйской кисти Рокотова? Полистайте вот эту книгу. Адель — вылитая Струйская, только глаза у нее цвета сирени. Лучше Рокотова мне не нарисовать. Вот вас — другое дело.

Княжна Мари нашла в книге портрет Струйской и изменилась в лице.

— Я вижу, вас что–то встревожило? Что же? — удивился заинтригованный граф. Он слишком хорошо знал княжну.

— Я даже боюсь сказать вслух, — медленно произнесла княжна. — Час назад я видела это лицо. Одна девушка расспрашивала меня о князе Александре и его жене. Она сказала, что у нее нет матери, но есть отец. Вам надо посмотреть на нее. Что если это дочь княгини Адель? Почему вы молчите? А что если жив первый муж Адель? Я была под впечатлением… Ее манера говорить, ее голос… О господи! Голос такой же переливчатый… Осанка, стан — все как у нашей Адели. Только глаза черные, прекрасные. Ресницы длинные и густые и светлые косы.

— Где она вас остановила?

— Здесь, на фабрике. Похоже, она живет в общежитии. Я и раньше часто видела ее гибкую фигурку. Бродит неприкаянная, как отставший от стада олененок. Да ей лет шестнадцать, еще совсем ребенок. Но какое сходство с портретом!

Граф тоже разволновался и заходил по мастерской.

— А не могли бы вы как–нибудь продолжить знакомство? Кстати, как ее зовут?

— Говорит, Ирина Рен. Может Ирина — это перевод на русский язык имени Эрика, но куда делась приставка «фон». Ничего не понимаю. Меня эта встреча взволновала. Я последую вашему совету и попытаюсь продолжить знакомство. Пойду домой готовить ужин. Вы, граф, долго не задерживайтесь. Рабочий день окончен. Я жду вас…

Княжна пошла через проходную и встретила там Таньку–пьяницу, которая тоже отсидела 10 лет в лагере. Она пошатывалась.

— Вот, немножко выпила, — сказала женщина оправдываясь. — Вы тоже были в заключении, а меня понимать не хотите. Не знаете, что у меня на душе. Никому я не нужна. А почему? Потому что мою молодость угробили… Не хочу говорить кто, а то опять заберут. А вы, вы, конечно, благородные. А я вот просто крестьянка. Но у меня был дом. А теперь ничего нет. А есть у меня дочка или нет, я даже не знаю. А была ведь, я ее родинки, приметы запомнила. Отобрали у меня дочку, — повторяла она в который раз.

«Испортили жизнь хорошей крестьянке», — с сожалением глядя ей вслед подумала княжна Мари. И мысли вернулись к девочке.

* * *

Вечером вчетвером пошли в театр — князь с женой, граф и княжна Мари. Как всегда, шли пешком и молчали. Но молчание графа и княжны Мари было какое–то уж очень красноречивое. Мари вопрошающе посмотрела два раза на графа. На его лице было написано: «Поживем — увидим». Адель что–то почувствовала и удивленно посмотрела на них. Раньше секретов у этой пары, которая никак не могла сложиться, от супругов Гедеминовых не было. Но спрашивать о чем–либо в их кругу было не принято.

Адель сказала: — Со мной произошла забавная история на улице. Несколько дней я чувствую за собой слежку. Из окна общежития и на улице. И вот на днях иду через двор и слышу за собой легкие шаги. Я замедлила шаг, сзади тоже остановились. Повернулась посмотреть, а в нескольких шагах спиной ко мне стоит девушка–подросток. Косы светлые и длинные. Плохо одета и еще хуже обута. Дай, думаю, заговорю с ней. Только сделала шаг в ее сторону, как она вспорхнула, словно бабочка, и полетела в сторону. Я так и не поняла, почему она за мной ходит.

Княжна Мари и граф многозначительно посмотрели друг на друга. Это не ускользнуло от князя Гедеминова. Чуткая Адель тоже удивилась, и сказала:

— Я знаю, о чем вы подумали. Я могу где–нибудь столкнуться с дочерью и не узнать ее. От этого мне тоже страшно. Недавно мне приснился сон, видение. Легкая тень. И потом голос: «Мама, я здесь». — Адель повернулась к мужу, — прости меня Сашенька, и вы меня простите. У кого что болит, тот о том и говорит, — голос ее дрогнул.

Вообще–то, Адель вела дневник, поверяя ему все свои переживания. Чтобы не было соблазна высказывать их мужу. Но сегодня она не сдержалась и от этого расстроилась. Мари медленно сказала ей:

— Кто знает, может ваша дочь рядом. Счастье идет к нам тихими, неслышными шагами. Это только беда наваливается на нас внезапно.

* * *

Давали «Три сестры» Чехова. Смысл переврали на советский лад, но несколько столичных актеров, вынужденные здесь жить на поселении, играли замечательно. Многих из них Александр Гедеминов знал по зоне и в антракте зашел к ним и пригласил к себе.

После спектакля хотелось пройтись пешком, но вечерами орудовали банды, раздевали прохожих. Гедеминов не хотел больше никакой крови и поэтому брал такси. В машине говорили по–французски.

— А что, князь, из вас вышел бы неплохой Дубровский — предводитель разбойников, — смеясь, сказал граф Петр.

— Да был он предводителем разбойников, — весело сказала Адель.

— Так расскажите. Это же интересно! — оживился граф. — Что там говорил Эдуард, про какие сокровища?

— Дела юности. Мне было семнадцать лет. Я тогда прибился к банде. Потом Эдуард нашелся, и я банду оставил. Но мы кажется уже приехали, — сказал он.

Уже у двери барака Гедеминов обратился к графу Петру:

— Не могли бы вы дать мне совет в одном деле?

— Охотно, — ответил тот.

— Тогда мы можем пройтись, пока наши дорогие дамы будут беседовать.

Мужчины пошли по тротуару и молчали минут десять. Наконец князь Александр спросил:

— О чем Вы не решаетесь мне сказать?

— Я? — удивился граф Петр.

— Моя жена тоже что–то заподозрила. Я должен первый узнать причину. Ведь это касается ее, не правда ли?

— Хорошо, князь, я скажу, — ответил граф Петр. — Хотя говорить пока нечего. Но вы мужчина сильный. Мари показалось, что она видела дочь Адель, Эрику.

Гедеминов остановился. Он не задавал вопросов, рассчитывая, что граф и так все объяснит. И тот продолжал:

— Княжна разговаривала с ней. Она уверяет, что барышне лет шестнадцать, что она прекрасна сложена. Я ей показал портрет Струйской… Я вам говорил, что в портрете много сходства с Адель. Мари уверена.

— И что же? — наконец посмотрел князь в лицо графу.

— Она уверяет, что у барышни черты лица, как у вашей жены, только глаза черные. Барышня высокая… стройная фигура… Голос, как у Адель.

— И как зовут барышню?

— Ирина Рен. Но, возможно, это ее русское имя, здесь так принято. Вы знаете, княжна принимает близко к сердцу все, что связано с потерей дочери Адель. И я уверен, что ее предположение не так уж беспочвенно… Да, самое главное, вы должны знать — у барышни есть отец.

Гедеминов медленно сказал:

— Пригласите меня к себе. Мне нужно прийти в себя, прежде чем я войду к жене. Но дайте слово сообщать мне обо всем, что узнаете.

Гедеминов был взволнован услышанным.

Вернулась Мари. Она сказала, что Адель пошла звать домой сына. Где–то во дворе раздавался его голос. Княжна ждала вопросов. Но Гедеминов встал и, пожелав им спокойной ночи, вышел.

— И вам спокойной ночи, — тихо сказала княжна Мари графу Петру. — Давайте подождем. Может, мы ошибаемся?

— Что Адель? Она вас спрашивала о чем–то? — спросил граф Петр и княжна Мари поняла, что он не желает, чтобы она уходила.

— Спросила. Я ответила, что это наш с вами давний спор, — ответила она.

— Мари, пожалуйста, не уходите, — вдруг попросил граф, как–то странно посмотрев на нее.

Пауза была долгой. По–видимому, граф Петр собирался с духом. Мари ждала. Она даже вернулась от двери и подошла к нему так близко, насколько позволяло ей воспитание. Граф Петр жалобно посмотрел на нее:

— Будьте моей женой, — сказал он и облегченно вздохнул от того, что наконец–то решился.

— Дорогой мой, я согласна, — ласково ответила Мари.

— Спасибо, — поцеловал ей руку граф. — Я боялся, что вы мне откажете. Мы не молоды. Я не молод… Но я счастлив… Так вы мне не отказываете?

— Нет, дорогой граф, я не отказываю вам, так как я вас давно люблю. Вы этого не заметили? Вы всегда заняты работой…

Мари обняла его голову и поцеловала в жесткие черные кудри:

— Я давно мечтала перейти в ранг графини, а то мне уже сорок лет, а я все еще княжна. — сказала она улыбаясь.

— Знаете, — говорил умиротворенный граф, — я, наверное, буду не очень хорошим мужем. Сегодня мне стало страшно. Я подумал: а вдруг муж Адель действительно жив и они с дочерью объединятся. А бывший муж Адель, должно быть, еще совсем молодой. А мы с князем… Я боюсь одиночества. Да и князь, каково ему теперь? И потому я решился. Хочу, чтобы Господь соединил меня с вами до конца дней.

— И я того же хочу. Давайте сходим сейчас к Гедеминовым и объявим о своем решении. — предложила Мари.

— Так вот о чем вы так загадочно переглядывались! — обрадовалась Адель, услышав из уст графа о решении жениться. — Как это замечательно!

— Теперь у вас будут две комнаты? — спросил сын Гедеминовых Альберт.

— Альберт, не вмешивайся в разговоры старших. Тебе спать пора, — сказала Адель и прикрыла дверь в спальню сына.

— Я думаю, мы не будем откладывать и на Троицу обвенчаемся. Просим вас быть нашими свидетелями. И спокойной ночи вам. А мы с Мари еще походим. Вечер сегодня чудесный, — говорил взволнованно граф Петр.

Когда они вышли, Адель прижалась к мужу:

— Я люблю тебя и счастлива с тобой. Хочу, чтобы ты это знал. — Мы, как в сказке, проживем вместе тридцать три года и три дня и умрем в один день?

— Нам сына надо на ноги поднять, — задумчиво сказал ей муж.

— А у нас еще дочь есть… Когда я ее найду? — грустно сказала Адель. — На все твои запросы в адресные столы приходят только отрицательные ответы…

— Да. У нас еще дочь, она найдется, — медленно сказал он и подумал: «И у меня еще сын есть».

— И когда дом построим, возьмем из детского дома ребенка Натали, — напомнила Адель.

— Конечно, дорогая. Вот приедет на свадьбу к графу Петру архитектор Егор Ноздрачев, и я поговорю с ним о проекте нашего дома. Уже и место выбрал. Мы его быстро выстроим, вот увидишь. Пора нам подниматься…

— Но почему ты такой грустный? — Посмотрела мужу в лицо Адель.

— Проблем много. Пойдем спать, родная. Завтра с утра нам опять на работу. Правда, тебе осталось работать там недолго.

— Почему? — удивилась Адель.

— Потому что Альберт идет в школу. И тебе больше не надо ходить на фабрику. Принудительный год кончился. Ты замужняя. Фабрика обойдется без княгини Гедеминовой также, как медицина обошлась без хирурга Гедеминовой. Я хочу, чтобы ты отдохнула.

Адель внимательно посмотрела на мужа:

— Значит, ты будешь один возвращаться с работы? А у проходной тебя будет ждать одна из твоих бывших пассий. Откуда они приезжают к тебе? Из разных городов? Думаешь, я ничего не замечаю? — грустно спросила Адель.

— Я никуда не могу деть свое прошлое, — сказал, помолчав муж. — Оно, может, меня и преследует. Но помнишь, мы договаривались доверять друг другу.

— Ты же с ними где–то встречался потом? — уверенно сказала Адель.

— Конечно. Они приезжают издалека. Я интересуюсь их судьбой, рассказываю о себе. Говорю, что люблю и любим (все должно быть по–человечески). Но их тоже нужно понять. Они так же страдали, как и мы. Лучшие годы отбывали в лагере, лишились своего дома, профессии. У них нет детей. А мы с тобой счастливы. Так почему я должен быть неблагодарным в отношении женщин, скрашивавших мне годы заключения? Давай раз и навсегда закроем эту тему. И я действительно хочу, вернувшись с работы, найти мою любимую жену свежей, в хорошем настроении, пахнущей тонкими духами, в хорошей одежде или без нее, — засмеялся Гедеминов, и это разрядило обстановку. Но он вспомнил о дочери Адели, ее муже и с грустью добавил: — В общем, будешь встречать с работы своего князя, цветущая и молодая. А он, пропахший кожей, клеем, ацетоном…

Адель перебила его:

— Саша, что с тобой? Клей, ацетон, кожа — на тебя это не похоже. Да мы с тобой еще не то прошли. Что случилось?

— Это на меня так коньяк графа Петра подействовал. Он спрашивал моего совета… Знаешь, твоя дочь вполне может быть в этом городе. Возможно, в паспорте ей поставили русское имя. Ну спи, родная. — Он поцеловал Адель и подумал: «Что еще уготовила нам судьба?» Вроде радоваться должен за Адель, но почему мне грустно?

* * *

Гречанка Лена была несчастным созданием. Небольшого роста, она к тому же прихрамывала. На худеньком личике выделялся горбатенький нос, редкие волосы тоже не украшали. Но карие глаза всегда светились. И сейчас, перед тем как уйти из общежития, она достала письмо, которое сама себе написала и громко сказала:

— Послушайте девчонки, что мне пишут, — и стала читать.

Какой–то парень по имени Виктор приглашал ее погулять в парк. Он заверял ее, что долго не решался. Но если она придет, он будет очень рад. И так далее.

Пока Лена читала письмо, все сидели, опустив голову, и молчали. А когда она ушла, Вера сказала:

— Тут нормальным девчонкам нет парней, а она нам сказки рассказывает.

Пришла Майя — девушка из другой комнаты — и сообщила, что собирается замуж:

— Все говорят, что он для меня старый. Конечно, ему уже двадцать четыре года, а мне только восемнадцать. Но он меня любит, — оправдывалась она. — И цыганка мне нагадала…

— Что ты оправдываешься? Хочешь выходить, выходи. Это же твое дело. Мать разрешает? — спросила Вера.

— А у меня нет матери. Только старшая сестра. Но я с ней еще не разговаривала.

— На сколько старше? — спросила Эрика.

— На пять, — ответила Майя.

— На пять месяцев? — переспросила Эрика.

Девушки переглянулись между собой, а Майя покрутила пальцем у виска:

— Ты что, с луны свалилась? Как что скажешь, так хоть со стула падай.

— Даже спросить нельзя? — обиделась Эрика.

— Да на пять месяцев не бывает, — наставительно сказала Вера.

— Тогда на семь? — спросила Эрика снова, немного добавив.

— Да ну тебя, — махнула на Эрику рукой Майя. — Можно подумать что ты ненормальная. Дикие вопросы задаешь.

— Почему дикие?

— Да потому, что женщина ходит беременная девять месяцев.

— А откуда я знала? Мне в книгах такое не попадалось.

— В книгах, — передразнила ее Майя. — Отвернулась от Эрики и спросила Веру: — А почему Анатолий не женится на тебе? Поднажми на него. Вон какой красавец!?

Вера со злостью сказала:

— Потому и не женится, что красавец. Все получше себе ищет. На Тамару из пошивочного цеха теперь поглядывает. Но я ей сказала: «Учти, не отошьешь его — выдеру все волосы или кислотой плесну в лицо».

Девушки вышли, а Эрика расстроилась, что зря только вмешалась в разговор.

* * *

С некоторых пор Эрика стала замечать, что во дворе произошли кое–какие перемены. Молодежь во главе с Женей, высоким симпатичным парнем, теперь по вечерам собиралась к дверям общежития. Раньше они стояли перед входом семейного барака. Женя встречался с Риммой. Римма училась в училище второй год, была секретарем комсомольской организации и мечтала стать когда–нибудь секретарем партийной организации фабрики. Она готовилась к вступлению в партию и не давала девчонкам покоя, нагружая их ею же выдуманными общественными поручениями. Римма не нравилась Эрике, но была удивительно похожа на ее подружку Инну. Однажды она сказала ей об этом. Римма, презрительно посмотрев на нее, ответила:

— Еще не хватало, чтобы я была похожа на приютскую.

— А Инна скоро сюда приедет. Знаешь, какое у нее увлечение? Она собирает фотографии и вырезки из газет и журналов о героях гражданской и Отечественной войны. У нее уже два альбома. Она сможет руководить секцией «Герои Отечества».

— Она, возможно, и сможет, а ты на что способна? — парировала Римма. И Эрика стала комплексовать. Ей казалось, что она действительно ни на что не способна. Настроение ее с каждым днем все ухудшалось. Иногда ей казалось, что она в темной комнате и ей никогда не найти выхода. «Может, заняться общественной работой?» — подумала она и наконец набралась решимости, пришла к Римме и показала ей свои рисунки.

— Ладно, посмотрим. Может, включим тебя в редколлегию училища, нехотя сказала Римма. Ей не хотелось разговаривать с Эрикой, но она все же спросила: — С какого числа у тебя практика на фабрике?

— С первого. А Инна приедет в начале следующего месяца.

— Надоела ты мне со своей Инной! Неужели ты не понимаешь?! — раздраженно сказала Римма. И Эрика расстроилась от того, что опять сказала что–то не то.

Вечером Римма стояла у общежития в кругу парней. Она громко и часто смеялась. Ее смех мешал Эрике читать. Конечно, ей было немного завидно. И хотелось, чтобы кто–нибудь из парней подошел к ней и спросил: «Хочешь со мной дружить?» Наверное, она бы не согласилась. Но было бы приятно. Компания только пугала ее своим вниманием: «Во, каланча идет», — услышала она чей–то голос, когда проходила мимо, не поднимая глаз. Но уже входя в двери, услышала ответ Жени: «А что? Она красивая, мне высокие нравятся. Может, я женюсь на ней». Но сейчас она услышала Риммин голос: «Ну что мы тут стоим? Пойдемте к нашей двери». Эрика прислушалась. Ответа на это предложение не последовало. Ей было приятно, что здесь–то Римма не покомандует. Где–то в глубине ее сознания, в чем она не хотела себе признаться, теплилась мысль. Женя стоит здесь из–за нее. Только бы Римма этого не заметила. Эрике и так не сладко жилось, и ей не нужны были конфликты с Риммой.

В воскресное июльское утро Эрика услышала за окном голос какого–то мужчины, назвавшего ее прежнее имя. Сначала она подумала, что ей показалось. Но этот хриплый голос она уже где–то слышала. Вошла Майя и сказала:

— Какой–то симпатичный мужчина спрашивает какую–то Эрику Фонрен.

— Пусть заходит! Это мой папа! — вскричала Эрика, поспешно одеваясь.

— А Ирина — это по–русски? — удивилась Лена и добавила: — Хотя немножко похоже.

Отец вошел с большим фанерным чемоданом. Эрика не узнала его. Прошел почти год. Тогда отец был худой и беспомощный, плохо одетый. Теперь перед ней стоял красивый мужчина в светлом костюме, похожий на начальника. Девушки застыли как вкопанные.

— Ну, здравствуй, дочка, — сказал отец. — Вот, приехал поздравить тебя с днем рождения и подарки привез. Деньги копил целый год.

Он явно не знал как ему быть со взрослой дочерью при девушках. Но теперь Эрика, не обращая внимания на девчонок, бросилась ему на шею. От отца пахло папиросами и одеколоном. Он прижал ее к груди, и Эрика подумала: «Вот первая минута счастья в моей жизни!»

Девчонки, перешептываясь, вышли в коридор.

— Па–п–па, — сказала Эрика заикаясь, — садись. Ты, наверное, устал с дороги. Я чай поставлю. Но у меня нет сахара… У меня вообще ничего нет, — жалобно сказала она оправдываясь.

— Лучше открывай чемодан. Посмотри, что я тебе привез, — сказал отец.

— Туфельки! — закричала Эрика. — Платье! Шарфики! Кофточка! Какая красивая! О! И ботики! Пальто! Беретка! Духи! У меня никогда не было духов!

— Все тебе, доченька. Если бы мама тебя сейчас видела! Но она умерла. Ты так на нее похожа! — глаза у отца стали влажными. — Я тебе еще и денег привез. Немного, правда, 150 рублей.

— Но это очень много! — удивилась Эрика. — У меня стипендия 17 рублей в месяц.

— Примерь туфельки. Я рассчитывал, что у тебя мамин размер… — торопил отец дочь.

— Как раз. Какие красивые! Здесь ни у кого таких нет. Только у тети Адели…

— Что за тетя Адель?

— Жена нашего сапожника. Она такая красивая! Я хочу быть на нее похожей — Но отец занятый своими мыслями, спросил ее.

— Дочка, ты хоть немного помнишь маму?

Я не хочу об этом, — нахмурилась Эрика. — Посмотрела на свои вещи, улыбнулась и выдохнула: — Папа, это просто сон! Я такая счастливая!

Довольный тем, что смог принести дочери радость отец сказал ей:

— Я выйду, а ты переоденься. Здесь и нижнее белье есть, в другом отделе чемодана. Мне хочется увидеть все это на тебе. Пойду покурю. — Он был счастлив не менее дочери. И выйдя во двор закурил чтобы успокоиться.

Девушки, толкаясь в дверях, кинулись в комнату. Оттуда слышались только восхищенные возгласы. Эрика мылась в цинковом корыте, Вера поливала ей на спину из жестяной кружки. Эрика плескалась и смеялась. Наконец настала тишина.

— Можно войти! — раздался девичий голос, и отец вошел.

Перед ним стояла его юная Аделина, такая, как до войны, когда они познакомились, когда она была студенткой–первокурсницей. Лицо отца выражало попеременно то грусть, то радость.

— Но ведь очень красиво! — искренне сказала Майя, с недоумением глядя на отца Эрики.

— Прекрасно, — наконец произнес он дрожащим голосом. — Сможешь сейчас пройтись на каблучках?

— Сможет! — хором закричали за нее девушки.

— Тогда все идемте в ресторан. Сегодня у Эрики день рождения. Ей исполнилось семнадцать лет. Я поздравляю тебя, дочка. — И отец поцеловал дочь.

— А у меня по паспорту в апреле день рождения, — тихо сказала Эрика отцу, но он ее не расслышал.

После ресторана Эрика с отцом гуляла по аллеям парка. Она натерла ноги, но мужественно слушала отца. Отец рассказал, что его, как специалиста с высшим образованием, наконец стали использовать по назначению и у него теперь очень хорошая зарплата и даже ежемесячные премии. Правда, ему по–прежнему, как немцу, не совсем доверяют, но жить уже можно.

— Зарплату платят. А раньше немцы бесплатно на шахте работали. Знаешь ли ты, каково мужчине жить без средств, чувствовать, что он не в состоянии содержать детей? Я был этим раздавлен. Когда ты приехала ко мне, мне стыдно было глядеть тебе в глаза. Я ничего не мог… Моя жена тогда семью обеспечивала, а я бесправный был. Мог ли я, до войны ректор института, думать, что так низко упаду? Что значит — судьба… — невесело говорил отец, но потом выпрямился. — Но теперь я хозяин, приношу в дом много денег.

— А как же мачеха? Она разрешила тебе ко мне приехать? — спросила Эрика.

— Видишь ли, у нас с ней сложные отношения. Мы из разных слоев… Иногда она бывает невыносимая. Но придется до конца мучаться с ней. Она мне спасла жизнь, и у нас двое сыновей. В конце концов, я только сплю дома. Берусь за любую работу, мне интересно. Да и деньги нужны. У меня дочь красавица. И я постараюсь, чтобы в общежитии ты не долго жила. Что–нибудь придумаю. Ты тогда не обиделась на меня?

— Конечно же нет. А знаешь, я тебя видела во сне, и эти вещи тоже. А по документам я Ирина Рен.

— Как?! — поразился отец.

— Ну, так сказала директор детского дома. Нельзя, чтобы у комсомолки была приставка «фон» — это нехорошо. И чтобы люди не думали, что я немка, мне дали имя Ирина. Это Эрика, только по–русски. Знаешь, как узнали, что я немка, на меня тетки напали в бане, обзывали «фашистка». Они хотели меня побить. Я еле убежала от них. Папа, мне так плохо, так страшно было одной.

— Господи! И ребенка не щадят! — воскликнул отец и прижал дочь к себе. Так они сидели на скамье обнявшись и молчали. Наконец отец сказал:

— Мне уже на поезд пора, дочка. Я теперь чаще приезжать буду.

Уже на вокзале он спохватился:

— Да! Чуть не забыл. Я же тебе еще часики золотые купил в подарок. Вот они. Здесь золото недорогое. — Он достал из кармана и надел Эрике на запястье маленькие часики. Эрика приставила их к уху и запрыгала от восторга.

Фридрих фон Рен был счастлив угодить дочери. Он сказал:

— Это с премиальных денег. Даша о них не знает и думает, что я о тебе забыл. А братья твои хорошо учатся. Способные мальчики. Я как–нибудь привезу их, — пообещал он, расставаясь с дочерью.

Эрика вернулась в общежитие. Девушки ждали ее. Они еще были возбуждены, восхищались ее отцом и вещами Эрики.

— Жаль, ничего на меня не лезет, а то бы я у тебя попросила что–нибудь надеть, — жалела Майя.

Вера сказала:

— А хочешь, я его отобью у твоей мачехи, ну, разлучу их? Она какая — толстая, худая?

— Она злая, — сказала Эрика.

— Ну вот, а я красивая, молодая и добрая.

Все засмеялись.

— Нет. Отец ее не бросит. Она ему жизнь спасла, и у них двое детей. Папа будет с ней мучаться до конца жизни, — уверенно повторила Эрика слова отца.

— Такой красивый, как вроде и не немец, — жалела Вера и тут увидела часы на руке у Эрики. Снова начались общие восторги. Девушки не могли даже мечтать о таком богатстве, которое свалилось на Эрику. Родители их были очень бедны и жили в селах.

* * *

Снова наступила осень и, наконец, приехала из детского дома Инна с квадратными глазами от ощущения свободы, от того, что будет жить рядом с Эрикой. Пораженная переменами, происшедшими с подругой, говорила:

— Какая ты, красивая стала! Взрослая… Какие вещи! — Она чуть не плакала от зависти.

— Не зови меня старым именем. Никто не должен знать, что я немка. И надо скрывать, что мы с тобой из приюта и живем в общежитии. Здесь всех, кто живет в общежитии, называют грязными словами, — говорила наставительно Эрика.

— Хорошо, — соглашалась подружка. — Я буду тебя звать Ириной.

И когда Майя вышла замуж и кровать освободилась, Инна перебралась к Эрике. Однажды они столкнулись с Риммой.

— Это моя подруга. Я тебе говорила, что она похожа на тебя? Вот, посмотри сама! — сказала торжествующе Эрика, — как две капли воды!

— Ну и что? Мало ли кто похож на меня? И мне это вовсе не нравится, — презрительно посмотрела на Инну Римма, — и вдруг спросила, повернувшись к Эрике: — Что ты там о ней говорила? Она собирает материалы о героях? Вот пусть зайдет ко мне в комитет комсомола завтра после занятий, со своими материалами. Впрочем, на днях приедет живой герой гражданской и отечественной войны, мой родной дядя, брат по матери дядя Толя. У него вся грудь в орденах и медалях. Его сюда направили заведующим хозяйственной частью фабрики и секретарем партийной организации. Я тебя с ним познакомлю, — и добавила: — Только не подходи ко мне на улице. Ты сама по себе, а я сама по себе, чтобы нас не путали. Оглядела Эрику с ног до головы. «Разрядилась», — сказала она презрительно и пошла своей дорогой.

Римма ушла, а Эрика предложила подруге:

— А хочешь, сегодня вечером, назло ей, когда она будет здесь с мальчишками стоять, мы пройдем мимо них, нарядные, и утрем ей нос? Я дам тебе свое платье и туфли.

— Давай, — согласилась Инна, не веря своему счастью, что Эрика даст ей свое платье.

Вечером они тщательно собирались, но больше с духом. Нужно было, как всегда, пройти сквозь строй парней и ревнивых девчонок.

Они с Инной вышли во двор общежития. И тут наступила полная тишина. Инна вся съежилась, а Эрика, наоборот, прошла, уверенная, что все у нее отлично. Проплыли лица, как в медленной киносъемке: восхищенный взгляд Жени, злой, расстроенный Риммы. Кто–то присвистнул, и тут же Эрика услышала голос Жени: «Заткнись, болван!»

— А что ты заступаешься? — накинулась Римма на Женю. — Подумаешь, нарядилась! Да я себе завтра еще дороже тряпки закажу. А эти, — она показала рукой в след Эрике и Инны, — что не наденут, все равно сучки.

— Новенькая–то на тебя, Римма, похожа. Теперь Женя с двумя Риммами будет гулять, — съязвил кто–то.

— А по–моему, он глаз давно положил на другую. Ждет только, когда она подрастет, — добавил другой.

— Ты кого имеешь в виду, рыжий? — возмутилась Римма. — Эту длинноногую цаплю Ирину? Вот умора! Кому она нужна? Пусть хоть что наденет. Да она… да ей двадцать лет уже!

— Я слышал, что ей уже сорок, — рассмеялся кто–то.

— Ладно, замолчи, раскудахталась, как курица. Она тебя трогала? — разозлился Женя на Римму и пробурчал: — Вам только сплетничать. — Повернулся и пошел. Компания, чтобы не распасться, медленно пошла за ним. Римма расплакалась и побежала домой. Женя ее не остановил, и она возненавидела Эрику. «Ну, подожди, придет мой час, отомщу», — решила Римма.

Встреча

Эрика впервые встала с гудком и пошла на практику в стареньком платьице вместе со всеми. Территория фабрики встретила ее чистотой и порядком. Осень уже вступила в свои права, позолотив редкие деревца. И как только наступил обеденный перерыв, Эрика выбежала во двор.

Рабочие уселись обедать на скамейках. Другие торопились в столовую. Только пожилой чеченец в высокой папахе грузил резиновые отходы на подводу, запряженную старой лошадью. Эрика подошла и погладила лошадь.

— Смотри, укусит! — крикнул кто–то.

— Как укусит, эсли нэт зуб? — засмеялся старик. — Никак не укусит.

Он сел отдохнуть. Эрика присела рядом:

— Дедушка, сейчас обед, — напомнила она.

— У мэня всэгда то обед, то нэт, — с акцентом ответил старик. — А вот тебе надо обэд. Ты тоненький, как газель. Тебе немножко обэд надо.

— А я толстой быть не хочу. Дедушка, я хотела спросить вас, а они хорошие или плохие люди — заключенные? Одни из них вежливые и говорят так: «Петр Петрович, дайте мне, пожалуйста, грабли. Иван Иванович, не подадите ли мне лопату?» А другие курят и пьют, и ругаются черными словами. Дедушка, вы старый и все знаете. Я ничегошеньки не понимаю в жизни — кто хороший, а кто плохой. Здесь есть люди, которые мне очень нравятся. А все мне говорят, что они плохие, потому что срок отбывали в лагере.

— Тэбэ нэ надо голова ломат. Луби, замуж иды. А политык нэ надо.

— Я замуж не выйду никогда. Не доживу. Скоро с практики мне выходить на работу. Как с ночной смены пойду, меня ваши чеченцы зарежут.

Старик посмотрел на Эрику. Лицо его менялось. Он стал смеяться так, что она подумала: «Может, ему плохо?» и спросила:

— Что с вами, дедушка?

Старик все еще смеялся, держась за бок рукой. Наконец утер слезы, выступившие на старческих глазах и сказал:

— Ти мэна убиешь. Зачэм чичэн молодой дэвушка рэзать? Чичэн гордый. Чичэн подлэц убиват. Живы долго, красавица, — старик встал со скамьи и направился к лошади.

К Эрике подсела княжна Мари, прислонив метлу к скамейке.

— Здравствуйте, — вежливо поздоровалась Эрика первой, как ее учили в приюте.

— Здравствуйте, барышня, — разглядывая девушку, сказала княжна.

— Не зовите меня барышней. Это плохое слово, — попросила Эрика.

— Почему? Вам это уже говорили?

— Я комсомолка. А барышня — пережиток прошлого, так нас в школе учили.

— Ну, хорошо. Меня зовут Мария Ивановна Володарская, а вас?

— Разве я уже взрослая? Только взрослых называют на «вы». А зовут меня… Ирина, Ирина Рен. Я уже говорила это Вам.

— Ирина — это по–русски, а по–немецки как?

— Я по паспорту Ирина Рен. И хорошо, что вы сказали, как вас зовут, а то мне не хотелось называть вас тетей.

— А сколько же вам лет, барышня?

— Двадцатого июля семнадцать исполнилось. Ко мне отец приезжал. Вот часики, он мне привез и много–много всего. У меня еще два братика есть и мачеха, ее зовут Даша, но она… Она мне не нравиться.

— А как зовут вашего отца?

— Федор, — сказала Эрика, помедлив.

— Это по–русски? А по–немецки? И маму, вы ее помните?

— Мачеха зовет его Федором. А маму я не люблю, — ответила Эрика, опережая вопрос Марии Ивановны. Но та все же спросила:

— А мама жива? Как зовут вашу маму?

— Не знаю, и знать не хочу. — На глаза Эрики навернулись слезы. Она расстроилась. «Чего это взрослые обо всем всегда спрашивают?»

— Простите меня. Я не хотела вас расстраивать, — и чтобы переменить тему, княжна Мари сказала:

— Видите ли, барышня, разрешите вас так называть, в моем кругу, где я росла, людей уважали и обращались на «вы» даже с шестилетними детьми нашего происхождения.

— Какого происхождения? — насторожилась Эрика. Она боялась, что вдруг Мария Ивановна что–то узнала о ней и ее здесь задразнят, как в школе: «Баронесса, баронесса!» Этого ей только не хватало.

— Я вас чем–нибудь обидела? Почему вы расстроились, когда я спросила о происхождении? Что отец говорит вам по этому поводу?

— Правда, ничего не говорил. А обед закончился. Мне в цех надо. До свидания, — заторопилась Эрика.

Но обеденный перерыв еще не закончился, и порывистая Эрика налетела на выходившкго из цеха Гедеминова. Она стала смущенно извиняться.

— Что вы, барышня, это я должен извиниться, — Машинально ответил Гедеминов, удивленный тем, что кто–то еще говорит голосом его супруги, и посмотрел в лицо девушке. Понял: это о ней говорила Мари. Вот она, дочь Адели! Какое поразительное сходство! «Наконец–то она нашлась!» — радостно подумал он и посмотрел на стоявшую недалеко от входа княжну Мари. Мари кивнула Гедеминову головой в знак согласия.

Эрика же решилась удовлетворить свое любопытство сейчас, боясь, что другого случая не будет. Ей очень хотелось, чтобы человек, который ей нравится, опроверг дурные слухи о себе. И она задала сразу несколько вопросов:

— А правда, что у вас кличка Князь? Вам ее в лагере дали? И это же неправда, что вы воевали на стороне белых?

— Увы, барышня, все правда, до единого слова. Водится за мной этот грех. Предки мои были то князья, то графы. И мне, как вы выразились, «кличку» по наследству передали.

— Зачем вы признались? Могли бы и обмануть. Вы и ваша жена мне так нравились, а теперь выходит, все это правда. Извините, мне в цех надо, — грустно сказала Эрика и ушла.

Гедеминов посмотрел ей вслед, повернулся к Мари и спросил:

— Это ведь дочь Адели, Эрика?.

— Да, я уверена в этом, — ответила Мари.

— И что же, ее отец жив? — Гедеминов решился наконец задать главный вопрос.

— Жив. Его Федором зовут. Но это было сказано не сразу. Она явно думала, как бы ей назвать имя отца, по–русски или по–немецки. Сказала, что мачеха Федором его называет. Но если Федор — это Фридрих…, то он женат и у него два мальчика от второго брака. Правда, о матери девочка ничего слышать не хочет. И еще она сказала, что двадцатого июля ей исполнилось семнадцать лет и отец к ней приезжал. Вам эта дата что–то говорит?

— Все верно. Как же долго мы ее искали, а она здесь, рядом.

— Потому и долго, что в ее документах все данные исказили, да так, что следов от Эрики Фонрен не осталось.

Лицо Гедеминова стало строгим, напряженным. Казалось, что он прислушивается к тому, что происходит в цехе.

«Встретятся они сейчас или нет? Или у меня есть еще время для того, чтобы подготовить жену?» — думал он. Сердце его сжалось от тревоги за Адель. Но тут Эрика прошла торопливо мимо них.

— Мне с обеда надо быть в училище, — бросила она почему–то Мари и полетела к проходной.

— Чудо как хороша! — сказала Мари, глядя ей в след, и добавила: — Приходите к нам, пока Адель будет укладывать сына спать, тогда и обсудим. Если это Эрика, а не просто похожая на Адель девушка, она, возможно, помнит, что ее бросили в детстве. От того и не хочет ничего слушать о матери.

* * *

В субботу Адель последний день работала на фабрике. А в воскресенье случилось событие, которое, на первый взгляд, совсем не касалось семьи Гедеминовых. Пошивщик обуви с цеха, немец, пошел на стадион с младшим сыном–подростком, на футбольный матч. Там он, конечно, выпил и громко выражал свои эмоции, болея за местную команду. Кто–то с третьего ряда вдруг закричал ему: «Отец! Отец!» Молодой мужчина протиснулся между людьми, мешая смотреть футбол, повторяя по–русски: «Отец! Ты не узнаешь меня?» В обществе было принято пожилых людей называть почтительно «отец». Но только не у немцев. Поэтому «отец», раздраженный, что ему мешают смотреть интересный матч, закричал: «Пошел вон! Не мешай! Какой я тебе отец?!» Мальчик же, видя волнение мужчины, моментально вспомнил, что в семье, сколько он себя помнит, всегда говорили о старшем брате, который потерялся в начале войны, когда ему было 14 лет.

Матч закончился. Любимая команда проиграла, и отец был зол и расстроен.

— Что ты ко мне пристал? — со злостью закричал он на молодого мужчину. Но мальчик напомнил ему: «Папка, но у нас же потерялся мой старший брат». Отец моментально отрезвел и растерянно посмотрел на мужчину. Тот обнял его: «Отец, это я Эдик. Мама жива? Ты, что не узнал меня?»

— Жива, только сердце у нее теперь плохое. Сынок! — очнулся потрясенный отец и заплакал, прижимая сына к груди. — Пойдем домой. Там мама все глаза по тебе выплакала. Прошло столько лет! Где же ты был?

— Успокойся, отец. Я работаю фельдшером. Мне нужно заехать домой. Поедемте со мной. Я возьму шприц — вдруг матери станет плохо. Нельзя так сразу. У меня ведь уже семья и дети…

В общем, это была типичная послевоенная история. Люди находили друг друга.

Во дворе обсуждала эту новость мужская часть населения. Это же надо, при таких обстоятельствах, на футболе, отец нашел сына! «А главное, почти рядом сидят… а отец говорит «отстань», — повторялось во всех углах двора. Мужчины радовались, как если бы это произошло с одним из них. Правда, это воссоединилась немецкая семья. Но все равно всем было хорошо.

Гедеминовым эту историю рассказал граф Петр, и Адель разволновалась, слишком близко приняла ее к сердцу. Муж успокаивал ее и говорил:

— Может так случиться, что не только дочь твоя найдется, но и первый муж. Что же тогда? А мы ведь с тобой женаты и венчаны.

— Нет, к сожалению, его нет в живых. Об этом племянник профессора подробно написал. Его из списка живых тогда вычеркнули…

— Но мертвым его не видели. Может, поторопились вычеркнуть. Всякое случалось. Между прочим, ты тоже в этом списке числилась. — Гедеминов подумал, что он как–то подготовил жену к встрече с дочерью.

— Это был особый случай, — ответила Адель. — Как ты думаешь, скоро найдется моя доченька? — с надеждой в голосе спросила она, и Гедеминов уверенно ответил:

— Скоро. Была бы ты к этой встрече готова.

— Господи, я ли не готова? — тяжело вздохнула Адель.

* * *

Мари привела Эрику к себе домой — показать, какие кружева она плетет.

— Вы же знаете, мой муж–художник на фабрике. Мы недавно поженились. Теперь я графиня, — говорила она Эрике — посмотрите и его картины.

— Но графиней же быть плохо, — удивилась Эрика признанию Марии Ивановны. И вдруг засмеялась: — Это ваш муж нарисовал Ленина без коленок?

— Как это без коленок? И где ты это видела? — испугалась Мари за мужа.

— В конторе, но вы не бойтесь. Никто этого не замечает. Там Ленин во весь рост стоит. Ваш муж рисовал его с открытки по клеточкам. И одну клетку в коленке пропустил, вот Ленин и получился слишком короткий.

Эрика озиралась по сторонам. В квартире все было так необычно и красиво. На стульях стояли картины и рисунки.

— Нравится? — спросила Мари.

— Как в кино! — восхищенно ответила Эрика.

Из другой комнаты вышел граф Петр, посмотрел на Эрику и, тоже пораженный ее сходством с Адель не сводил с нее глаз.

Видя его замешательство, Мари сказала ему:

— Познакомься Петр, это моя новая знакомая. Я тебе о ней говорила.

— Здравствуйте, здравствуйте барышня, располагайтесь как дома, не смущайтесь. А мне нужно с супругой поговорить — сказал Эрике граф Петр и позвал Мари в другую комнату.

— Только что Альберт прибегал, предупредил меня о визите своих родителей — взволнованно сказал он и добавил: — Это несомненно дочь нашей Адели, может предупредить князя Александра?

— Теперь уже поздно и встречи матери и дочери не избежать. Когда–то они должны встретиться. Если Адель признает в ней свою дочь, это будет счастьем для всех нас, — ответила Мари. — Но как она…

— Валерианка у нас в аптечке есть? — спросил муж.

— Сейчас посмотрю. Есть. Да не волнуйся ты так? Радоваться надо.

Пришли Гедеминовы, и Мари с мужем вышли к ним. Адель спросила:

— Почему вы так загадочно притихли?

— Спиной к ним стояла Эрика, разглядывая рисунки. Она задумалась и не услышала как вошли в квартиру.

— Это барышня из общежития, Ирина. Я пригласила ее показать картины мужа, — сказала Мари и окликнула Эрику. Девочка повернулась к гостям, увидела Адель, ее мужа и смутилась.

— Здравствуйте, — тихо произнесла она.

Сколько раз Эрика мечтала подойти к этой необыкновенной женщине поближе — и вот она рядом с ней, и ей опять стало страшно.

Адель тоже испуганно посмотрела на девочку: она узнала свою дочь и тихо прошептала: «Эрика!», побледнела и стала оседать на пол. Эту светлую головку и черные глаза видела она в своем сознании ежедневно, ежемесячно, ежегодно. И теперь перед ней стояла та, которую она больше всего в жизни хотела увидеть.

Гедеминов подхватил жену. Он обнял ее, прикрыв от всех спиной, и увел ее в другую комнату. Эрика даже не поняла, что случилось. Мари объяснила ей: «Адель потеряла дочь во время войны. Дочь звали Эрика Фонрен, и 20 июля ей исполнилось 17 лет».

Девочка не поверила своим ушам. Речь шла о ней. Сначала она спросила: «А как вы узнали мое настоящее имя?» Потом поняла, что проговорилась. До нее дошло, что она дочь Адели.

— Она моя мама?! Неправда! Моя мама умерла! — закричала Эрика. — А тетя Адель хорошая! Она мне не мама!

— Твоя мама жива. Иди, обними ее. Видишь, ей плохо без тебя. Иди, девочка, — подталкивала ее Мари.

Адель вышла из комнаты и протянула к дочери руки. Сил говорить у нее не было. Она обняла дочь. Эрика отстранилась.

— Нет! Я не хочу! Тетя Адель вы не моя мама! Моя мама плохая! Хорошо, что она умерла! Я ненавижу ее! Она меня бросила!

— Нет, доченька моя, я тебя любила! Это не так, родная моя, я тебе все объясню. Наконец–то ты нашлась — и Адель снова обняла дочь, но Эрика вырвалась и убежала, вся в слезах.

Адель совсем ослабела. Дочь не признала ее. По–другому представлялась ей эта встреча. Мари обняла Адель и сказала:

— Ваша дочь нашлась. Это счастье, это главное. Она придет. Успокойтесь! Давайте я вам налью чаю. Какая красавица у вас дочь! Вот и к вам счастье пришло. Разве так счастье встречают? Успокойтесь, Адель! Какая радость для всех нас! Придет наша девочка. Ей тоже надо к вам привыкнуть. Пока вы еще чужие…

— Она помнит, помнит, как я ее привязала и ушла. Она так плакала, моя маленькая Эрика. Теперь она меня никогда не простит, — шептала Адель. — Я не смогу перед ней оправдаться. Это выше ее понимания. Ее привязали и бросили. Я бы тоже не простила.

— Ну что вы! Адель! Нужно только время. — И Мари подумала: «Скажу уж все остальное. Пусть сразу переболеет». — И это еще не все. Крепитесь Адель. Муж ваш, Фридрих Фонрен, жив. Он живет с женой в старом городе, и у них двое мальчиков. Зовут его сейчас Федор. Недавно он приезжал к вашей дочке. Помните, вы говорили, что у нее 20 июля день рождения?.. Адель, милая, вам плохо? — Увидев как побледнела Адель, налила в стакан воды с валерьянкой. — Вот, выпейте, — бросилась она к ней.

— Спасибо. Я хочу побыть одна, — вяло ответила Адель.

Мари пошла к мужчинам. Они молча сидели за столом. Она налила им чаю, но они к нему не притронулись. Минут через пятнадцать Адель вышла к ним и как–то беспомощно посмотрела на мужа:

— Я нашла дочку, — сказала она. — И мой первый муж жив. Ты знал, Александр… Ты давно знал и молчал. Как ты мог?!

— Пойдем. Адель, все хорошо, — мягко сказал Гедеминов, встал и обнял жену. — Там, в коридоре, могут быть люди. Им ничего не надо знать. Дочь нашлась. А с остальным сама разберешься. Да, я знал, но полной уверенности у меня не было. Успокойся. Счастье тоже трудным бывает. Все будет хорошо, поверь мне. Ты так долго ждала, и вот оно пришло…

* * *

Скрытная Эрика не призналась даже Инне, что у нее нашлась мать. Потому что тогда пришлось бы ей рассказать про то, как ее бросили. Она ожесточилась на Адель: «Притворилась хорошим человеком. Ненавижу! Ненавижу! Всех их ненавижу!»

Эрика осталась совсем одна. Инну переманила Римма. Она, как только могла, восстанавливала ее против Эрики. Инне льстила дружба с Риммой, и она чуть было не рассказала ей, что Эрика на самом деле не Ирина, да и фамилия у нее вовсе не та. К тому же приехал родной дядя Риммы, о котором она так много говорила и восхищалась им. Инна рассматривала его ордена и медали, слушала бесконечные рассказы о его героических поступках, а вечером приходила воспитывать Эрику: «Как ты можешь жить такой пустышкой! Смотри, я познакомилась с настоящим фронтовиком, героем двух войн. А еще он чекистом был, врагов народа не жалел и жизни своей тоже. Он хромает, был ранен на войне. А ты только о платьях думаешь! Ты плохая комсомолка! Правильно о тебе говорит Римма. И если ты не изменишь свое поведение, я с тобой тоже дружить не буду». В ответ Инна услышала: «Пойдем сходим в баню вдвоем, сегодня там мало людей.»

— Ты даже не слышала, что я говорила, — удивилась Инна. — Ладно, пойдем. Только ты не уклоняйся от прямого разговора. Я два месяца в училище и уже вписалась в коллектив, выполняю общественную работу. А ты вне коллектива. У тебя в голове только парни. Ну, признайся, зачем ты отбиваешь у Риммы Женьку?

— Что?! — удивилась Эрика, не понимая, о чем речь. Она ненавидела бани с тех пор, как ее там оскорбили. И мылась в общежитии в железном корыте. Но вместе с Инной она уже не боялась.

В бане Инна откровенно разглядывала теток.

— Неужели и мы будем такие безобразные, как они? — удивлялась она.

— Ты будешь, — сказала жестко Эрика.

— А ты — нет? — с обидой спросила Инна.

— Я — нет. У меня не будет таких широких плеч и кривых ног, и на вонючей фабрике тоже работать не буду, учиться пойду.

— Ну, ты совсем несознательной стала. Да рабочий класс — самый лучший класс. Это тебя бывшие заключенные испортили.

Эрика в отместку ей ответила:

— А тебя мать ищет, фабричная пьяница. Ее Танькой зовут. Она тоже в лагере была, там ты и родилась. Не веришь? Посмотри на свою попку. Она всем рассказывает, что у ее дочери на попке родинка, как фасоль. Откуда она знает про твою родинку?

— Родинки у всех бывают, — обиделась Инна. — Чего это моя мать должна быть пьяницей? Тогда и твоя тоже пьяница.

— Может, моя и еще хуже, — пробурчала Эрика.

— Да она вовсе на фасоль и не похожа, — Инна подозрительно разглядывала на попке родинку. — С чего это ты взяла? Так, просто удлиненное пятно. Надо было тебе портить мне настроение? Да а я с тобой после этого разговаривать перестану.

— А мне все равно. Я и сама ни с кем разговаривать не хочу, — равнодушно отвечала Эрика.

Они молча вернулись в общежитие. Там атмосфера тоже была накалена. Вера ходила по комнате и ругалась: «Скотина! Врал, что замуж возьмет. А я ему поверила. Гад. Использовал. Ненавижу!»

Прихрамывая, вошла Лена с письмом. Сев на свою кровать, она развернула его и обратилась к девчонкам:

— Послушайте, что пишет мне Виктор. «Дорогая Елена. После первой нашей встречи я влюбился в тебя еще больше. Ты не красивая, но у тебя прекрасная душа, и мне больше ничего не надо. Я не спал всю ночь и ожидаю с нетерпением встречи с тобой»…

Все молчали.

— Что с вами? — Подняла Лена голову. — Почему вы молчите?

— Нет это не возможно! — Вера всплеснула руками и воскликнула, — Ты читаешь белиберду, которую сама себе и пишешь. Тут нормальным девчонкам не везет. Посмотри на себя в зеркало. Даже Кощей бессмертный хочет красавицу в жены. Господи, с кем жить приходится? — Она, с силой хлопнув дверью, ушла.

Лена сидела бледная, с искаженным лицом, письмо дрожало в ее руке. Эрике стало жаль ее. Ей тоже было несладко и одиноко. Она подошла к Лене, обняла ее за плечи.

— Успокойся. Веру парень бросил. Она так не думает про тебя…

От неожиданности, а может быть от ласки, Лена разразилась такими слезами, что Эрика не могла ее успокоить и потому проговорила:

— Мне еще хуже, чем тебе. Если бы ты знала, что у меня случилось!

— А что? Что у тебя случилось? Ты захромала? Или волосы на голове вылезли? Ты одна потому, что считаешь всех недостойными себя. Притворяешься, что не замечаешь, как на тебя Женя смотрит. Да он уже давно торчит у нашей двери. Только посмотри на него или любого другого парня, и они будут счастливы. А я? Я урод! Мне нельзя жить. Мне надо пойти на мельницу и повеситься, — в истерике кричала Лена.

— Перестань! У тебя все будет хорошо. Хромаешь ты только чуть–чуть. Набойку на одну туфельку побольше сделать — и все. А если ты поправишься, у тебя и волос больше станет. Это от недоедания. И нос меньше будет. А глаза у тебя красивые. И ты умная. Иди вешайся. И я с тобой пойду. Кстати, о мельнице. Была я там. Интересно было, как каменные жернова мелют зерно. Я в детстве тоже молола зерно, только на маленьких жерновах, домашних. На мельнице мельник, весь в муке. Ему лет сорок. Он такой красивый, но горбатый. А роста не маленького, выше тебя и широкоплечий. В детстве упал. Вот тогда и горб вырос у него. Он что–то не вешается. Если бы я собиралась замуж, то за него бы вышла. У нас были бы красивые дети. Мельник добрый, умный и работящий.

— Правда, я его видела, он красивый, — Инна тоже подошла к Лене.

— Так и ты предлагаешь мне за горбатого выйти, только потому, что я хромаю?

— А я тебе не предлагаю. — Удивилась Эрика. — Я только говорю, что горб или хромота только сразу бросаются в глаза, а потом, когда рядом живешь, этого уже не замечаешь. Особенно, когда человек хороший. Я одну женщину знала. Такая красивая, а оказалась настоящей гадиной. Трехлетнего ребенка бросила одного. Так что красота — это еще не все. И не обижайся на Веру. Еще неизвестно, кто счастливей будет. — Эрика говорила все это грустным голосом. Лена спросила сквозь слезы, почувствовав горе Эрики:

— А у тебя что случилось?

— Я тоже жить не хочу, потому что не знаю зачем, боюсь людей. Они все время норовят обидеть меня, да побольней. И никогда не научусь я распознавать, кто плохой, а кто хороший.

— Ну и я не знаю, зачем живу, — тоже расстроилась Инна.

Она обняла девочек. Они молча плакали, пока не вернулась Вера.

* * *

Напрасно Мари пробовала на фабрике заговорить с Эрикой. Та делала вид, что ни ее, ни супружеской пары Гедеминовых на земле нет. Она объявила им всем бойкот.

А Адель заболела, впала в депрессию. Ей вообще хотелось быть одной и бесконечно копаться в себе, она считала себя виновной в создавшейся ситуации. Она начала с того момента, как привязала ребенка и ушла по этапу, продумывая варианты: «Если бы взяла Эрику с собой, то не вызвала бы подозрения и меня бы не обвинили в шпионаже, я бы не находилась в лагере. Если бы я взяла Эрику с собой, Степан не влюбился бы в меня и не кормил бы нас по дороге. Мы бы обе умерли с голоду. Но все–таки, может, было бы лучше, если бы нас уже не было в живых? Вот муж, Фридрих жив… А я тогда это чувствовала и не хотела выходить замуж. Но одной было так страшно!»

Иногда Адель просто лежала и не о чем не думала. Приходил ли сын, навещала ли ее Мари или домработница Надя заставляла ее есть и пить — ей были все безразличны. И только где–то глубоко в сознании стоял вопрос: почему не приходит Александр, почему он не разрешит эту проблему? Не зная зачем, Адель встала и как лунатик побрела в мастерскую к мужу. Он увидел ее, медленно поднялся с места, снял фартук и подошел к ней. Она упала ему на грудь и зарыдала.

«Слава Богу ее прорвало», — подумал Гедеминов, сел на стул, посадил Адель на колени и молча гладил по голове, укачивать, как девочку, и целовать ее соленое от слез лицо.

— Сашенька! — наконец смогла она произнести. — Что мне делать? Как мне жить? И Фридрих жив, и дочь нашлась. Но она никогда не придет ко мне. Нет… нет никакой надежды, — всхлипывала Адель.

— Теперь все будет хорошо, — шептал он. — Ты обратилась ко мне за помощью, и я тебя не оставлю. Спасибо за доверие. Это для меня сейчас дороже всего. Я все улажу. В воскресенье я поеду по твоим делам. Но ты обещай мне есть все, что приносит Надя, и приведи себя, свое лицо в порядок, чтобы дочь не застала тебя в таком состоянии. Прости, но ты и о сыне должна подумать.

Это было неделю назад, с тех пор Адель чутко прислушивалась к шагам за дверью. Она ждала, что дочь все–таки придет, хотя бы за объяснениями.

Александр Гедеминов решился встретиться с Фридрихом Фонреном. Нашел адрес в справочном столе и поехал туда на такси.

Все 20 минут езды мысли об Адели не оставляли его. Он вспомнил, как увидел ее впервые и строчки поэта Заболоцкого, которые тот прочитал ему совсем недавно и которые как будто предназначались совсем юной Адели. «Ее глаза, как два тумана, полуулыбка, полуплачь. Ее глаза, как два обмана, покрытых мглою неудач. Соединенье двух загадок, полувосторг, полуиспуг. Безумной нежности…» Да, нежности и страсти. Он любил эту нежную и страстную женщину. Она и сыновья были смыслом его жизни. Теперь нашлась, собралась ее первая семья… Как смотрит на это с небес Всевышний? Адель и Фридрих Фонрен были венчаны раньше. И что же, второй брак не действителен?

Мысленно Гедеминов обратился к Господу: «Прости мне это невольный грех. Но я любил и люблю эту женщину. О себе не прошу, верни в ее объятия дочь. Остальные проблемы я решу с твоей помощью сам».

Разбросанные войной

Водитель нашел нужный дом, Гедеминов расплатился с ним и вышел из машины. Он постучал в дверь. Открыла женщина, полная и нетрезвая. Увидев гостя, крикнула: «Федор! К тебе!»

— Кто там? — спросил хриплый голос.

— Начальник к тебе приехал, выйди.

Фонрен вышел, держа в руке какие–то чертежи, и удивленно посмотрел на незнакомца.

— Вы Фридрих Фонрен? — спросил тот.

— Да, барон фон Рен, то есть теперь просто Фонрен. А с кем имею честь?

— Князь Александр Павлович Гедеминов. Нам бы где–нибудь поговорить. Разговор конфиденциальный.

— Опять Фридрих! — с досадой воскликнула женщина. — Федя, предупреждай своих знакомых, чтобы немецким именем не называли. Не могу я его слышать. Или и этот немец? Ну прошли бы в дом, сели бы за стол, выпили бы, как все нормальные люди. Нет, только разговаривают, — и Гедеминову: — Чего не проходите? Вы его начальник?

— Простите, я на минутку, по делу, — ответил, не глядя на жену Фонрена, Гедеминов.

— Я сейчас оденусь, — сказал Фонрен, заинтригованный визитом незнакомца. Он сразу понял, что они одного круга, но не припоминал, чтобы он когда–то встречался с этим человеком. Когда Фонрен вышел, Гедеминов сказал:

— Если у вас найдется для меня полчаса времени, я хотел бы пригласить вас в какое–нибудь кафе. Нам надо посидеть вдвоем. У меня для вас новости. Ведь Эрика ваша дочь?

— Что с ней случилось? — побледнел Фонрен.

— Ну что вы! С ней все в порядке! Я по поводу вашей жены, Аделины.

— Вы были знакомы с моей женой?! Не правда ли, она была прекрасной женщиной? А та, которая встретила вас у порога, моя вторая законная супруга, — с горечью сказал Фонрен и добавил: — Сколько не ломаю голову над тем, что произошло — другого выхода у меня не было. Если бы она тогда не спасла мне жизнь, сейчас Эрика осталась бы совсем одна на земле, а сироте так трудно в жизни… Два замечательных сына у меня. Один с музыкальными способностями, у другого математические… А вот жена…

«Зачем он оправдывается передо мной, этот загнанный жизнью человек», — думал Гедеминов.

— Вы знаете, как она умерла? — дрогнувшим голосом спросил Фонрен.

Гедеминов не ответил. Зашли в кафе. Он заказал водки, еды. Когда выпили, сказал:

— Аделина получила известие о вашей смерти еще в 1946 году. Профессор и ваша жена работали в больнице, в зоне, врачами. Там был один негодяй. Он стрелял в вашу жену, но она не умерла. Профессор сделал ей операцию… вынул пулю…

— Как?! Она жива?! — воскликнул Фонрен.

— Да. Жива. Она стала моей женой, у нас сын. Мы поженились только через год после известия о вашей так называемой гибели.

Проклятая война! — Прошептал он и его черные глаза наполнились слезами. Он спросил: — Я могу увидеться с ней?

— Конечно. Она узнала недавно, что вы живы и виделись с дочерью. Адель сейчас больна. Я боюсь, она зачахнет. У нее депрессия. Она нашла дочь. Но девочка помнит момент разлуки и ненавидит мать. А Адель так долго ждала этой встречи!

— Ненавидит мать? — удивился Фонрен.

— Она не могла ее взять с собой в 41 году, рассчитывала на вашу сестру — Лизу … Это же логично.

— Да, она мне писала… — слезы катились по щекам Фонрена.

— Приезжайте к нам в воскресенье. Вот наш адрес. Меня дома не будет. Я знаю, она вас любила. Она вышла за меня замуж из благодарности. Но у вас новая семья и у нас. И я хотел бы, чтобы все так и осталось. Прощайте, — Гедеминов поднялся с места и вышел не оглядываясь. Он не выносил слез, а мужских и подавно.

* * *

Не зная куда себя деть, Эрика решила сходить в кино. Там показывали комедию «Веселые ребята». Она надела пальтишко, подаренное отцом, беретку и прошла сквозь молчаливую толпу молодежи. Когда она повернула за угол, Женя небрежно бросил:

— Гуд бай. Я тоже пошел.

Все опешили. Римма побежала следом:

— Подожди, ты за ней, что ли, идешь? Она же только на вид ничего, а так ненормальная. Не веришь? Хоть кого спроси, — едва поспевая за его широким шагом торопливо говорила Римма. — Ты даже не представляешь, какие она глупости говорит. Вот, например, ребенок рождается через пять месяцев. И его из пупа вынимают.

— Зато ты точно знаешь, когда рождаются или не рождаются дети, — парень остановился и ехидно добавил: — надоела ты мне до чертиков.

— Значит, как жениться обещал, так не надоела, а как уступила, так сразу надоела. А ты думаешь, мне хорошо было делать аборт? Кобель ты, а не парень! — заплакала Римма.

— Я не женат. И могу выбирать кого захочу. А жениться я тебе по пьянке обещал, чтоб отстала. Все, не ходи за мной. Каждая девушка сама думать должна…

К Римме подбежала Инна, но Римма в сердцах и ей крикнула:

— Отстань! Ненавижу вас, приютских! Чтобы мои глаза вас больше не видели!

* * *

Во вторник граф Петр пришел в цех к Гедеминову:

— Я сейчас лицом к лицу столкнулся с этим лагерным мерзавцем, Поповым, который мне звезду на спине выжег, — взволнованно сказал он.

— Здесь, на фабрике? — удивился Гедеминов.

— Здесь. Но он меня не узнал. Я же бороду отрастил. Что будем делать? Он ведь сумасшедший. Нам опять с ним жить?!

— Вы не ошиблись, граф? — спросил Гедеминов.

— Он еще и с вами, князь, в одном бараке теперь живет, — сказал вместо ответа художник. — В гражданском ходит, только брюки, синие галифе, остались от формы. Он здесь заведующий хозяйством и секретарь партийной организации. Медалями пиджак обвешал. Теперь порядочным фронтовиком прикинулся.

— А я уже хотел начать спокойную жизнь в мире и согласии со всеми. Видно моя гражданская война еще не окончена. Третий раз он мне дорогу переходит. А Адель? На нее и так слишком много всего навалилось. Она не вынесет постоянных встреч с Поповым. Хорошо еще, что я ее с работы рассчитал. И мысленно обратился к Господу: «Не введи меня в искушение.» И пообещал графу Петру зайти к нему вечером.

Очень скоро Гедеминов столкнулся с Поповым. Тот шел по коридору барака прихрамывая. Увидел Гедеминова и обрадовался:

— А–а–а, князь! Сосед, значит. Я узнал, что ты на фабрике работаешь. Может, выпьем за встречу, раз уже судьба постоянно сталкивает нас? Пригласишь в комнату? Думаю, нам пора кончать вражду.

Гедеминов холодно посмотрел на Попова и спросил:

— Где ты, гражданин, бывший начальник, видел, чтобы князья приглашали в гости подлецов и ели–пили с ними за одним столом?

— Подожди, я теперь выше тебя по должности, — не сдавался Попов, — и ты должен радоваться моему хорошему отношению к тебе.

Но в ответ услышал: «Не попадайся мне на глаза, терпение мое не бесконечно. А узнаю, что словом ли, взглядом ли обидел мою супругу, тебе конец.

— Да, — покачал головой Попов. — Сколько волка не корми, он все в лес смотрит. Видать лагерь тебя не исправил.

— Увижу под дверью, ребром ладони дам по шее, головка и повиснит на бок. — подошел ближе Гедеминов. В его глазах появился стальной блеск.

Попов отскочил в сторону и громко крикнул:

— А ты не угрожай, не угрожай князь! А то можешь, как миленький, снова загреметь.

Несколько дверей в бараке приоткрылись. Гедеминов понял, что это свидетели разговора и, притворившись, стал уговаривать Попова:

— Ну что вы, товарищ начальник, все пугаете нас? Выпили лишнее, идите спать. Не приставайте к нам, рабочим. Мы не хотим никакой ссоры. Зачем вы нас всякий раз обижаете? Ничего плохого мы вам не сделали. — Повернулся, и медленно пошел к себе.

— Да я тебя снова засажу, белогвардейский недобиток! — закричал Попов в спину Гедеминову, но тот уже не слушал его. Попов с перекошенным от злости лицом, пошел к себе. Но вслед, из одной открытой двери барака, услышал: «Только пришел на фабрику, а уже скандалит. Это тебе не лагерь!»

Попов хотел увидеть, из какой двери кричали, но двери все разом захлопнулись.

* * *

На территории фабрики к Попову подошла Танька–пьяница. Она еще была трезвая, сразу узнала его и стала громко кричать:

— Ты?! Ирод! Где моя дочь? Она же и твоя. Ты сдал ее в детский дом! Под какой фамилией, говори! Она на тебя похожа и приметы есть. Я найду ее, а тебе за это отвечать придется перед людьми и Богом. Теперь я тебя не боюсь. Что, выгнали из НКВД? Давно надо было. Есть Господь на небе!

— Бога нет, — прошипел ей в лицо Попов. — Еще раз рот где откроешь — остаток дней в сумасшедшем доме проведешь. Это я тебе обещаю. Иди и на глаза мне не попадайся.

Оставив ее, Попов спокойно пошел дальше. Ему навстречу шла Инна, юная, румяная подруга его племянницы Риммы.

— Я жду вас, — сказала она радостно. — Мне к празднику Великой Октябрьской революции надо сделать доклад о героях гражданской войны. Я хочу написать о вас. А потом уже вы выйдете на сцену, и я вам подарю цветы. А профсоюзная организация готовит тоже вам подарок, — не удержалась Инна и выдала профсоюзный секрет. Попов обнял Инну за плечи, и она доверчиво прижалась к нему. Кто–то вышел из ворот и Инна подумала: «Пусть видят, в каких хороших отношениях со мной такой замечательный и смелый человек, как Попов Анатолий Севастьянович — герой двух войн».

Вечером Попов вернулся в комнату к жене и похвалился:

— Ты бы видела Серафима, как сегодня ко мне прижималась молодая девчонка! Меня всего пробрало. Хотел поцеловать, но вовремя вспомнил, что теперь я большой человек, парторг фабрики. Сдержаться пришлось. А ведь она меня хотела!

— Опять за свое. Появятся бабы, появится выпивка и загремишь снова в сумасшедший дом, — заметила жена.

— Заткнись, дура бесплодная, — прикрикнул на нее Попов.

— Родила бы я, да избил ты меня беременную, не помнишь? И зачем тебе еще дети? Вон, полные детские дома, там от твоего греха страдают дети без матерей.

— И ты туда же, старая сучка!

— Не старей тебя и живу с тобой только из–за того, чтобы из партии тебя не выгнали. Делать ты по жизни ничего не умеешь, только над людьми издеваться можешь.

— Знаешь, у меня много способов от тебя избавиться. Но сейчас не хочу. Мне надо авторитет зарабатывать. Так что молчи и не заводи меня.

* * *

Инна училась, занималась общественной работой и носилась по территории фабрики, довольная жизнью и собой. Ей казалось, ее все любят, и даже Танька–пьяница. Как–то она остановила Инну и поинтересовалась:

— Дочка, где ты родилась? У тебя есть родители?

— Я не знаю, где они, — ответила Инна. — У меня в свидетельстве о рождении везде прочерки. Я в приюте росла.

Мимо прошел кто–то из рабочих, и Инна устыдилась того, что разговаривает с женщиной, которую на фабрике презирают. Но после того дня, когда Эрика в бане сказала ей, что Танька–пьяница ее мать, Инна не находила себе места. Однажды она подошла к Эрике и со злостью сказала:

— Повтори, что ты сказала про меня. Почему ты решила, что эта пьяница — моя мать?

— Я на тебя разозлилась, извини, и в отместку сказала, — оправдывалась Эрика. — Она всегда так смотрит на тебя, как вроде признает. Может, чувствует? А если тетя Таня тебя признает и перестанет пить, вы заживете вместе. Пусть она не мать тебе, но лучше вдвоем, чем одной, — грустно сказала Эрика.

— А если у нее спросить, где у меня еще родинка есть, и если она скажет, значит, она действительно моя мать? Вот смотри, у меня почти подмышкой, под левой рукой, еще одна, совсем маленькая.

— Хочешь, я спрошу. Подойду и спрошу. Я не постесняюсь. Лишь бы она была твоей матерью. Да если бы моя мать не сделала того… и я бы узнала, что она пьяница, я бы побежала к ней и обняла ее. Какое мне дело до других, пусть что хотят подумают. Я тоже хочу иметь маму, устала жить одна.

— Ты правду говоришь? — тихо спросила Инна.

— Хочешь, я спрошу? Может, она правда твоя мама? Я сейчас к ней пойду, пока она не пьяная. А ты сиди и жди здесь.

— Нет, — возразила Инна. — Я пойду с тобой.

Девушки направились в барак для рабочих фабрики. Постучали в дверь. Увидев их, Таня растерялась.

— Ты пришла, доченька, — не веря своим глазам, сказала Татьяна, двигаясь навстречу Инне, не замечая Эрики.

— Нет, я хочу знать, если вы думаете что, я ваша дочь, то где у меня родинки есть? — спросила Инна.

— На спине под левой лопаткой небольшая, маленькая под левой рукой и на попке, с правой стороны. Доч… ка..! — протянула Татьяна руки навстречу девочке. — Ты ведь моя дочка?!

Инна растеряно посмотрела на Эрику и жалобно сказала:

— Она немогла этого знать, — и заплакала.

— Доченька! — кинулась к ней Татьяна. — Ты нашлась, — заплакала от счастья Таня.

Эрика тихо вышла, закрыв за собою дверь. «Вот я и осталась без подруги», — грустно подумала она, завидуя Инне.

* * *

Фридрих Фонрен ехал на свидание с дочерью и бывшей женой.

— Какая она, моя Лине, теперь? — с болью думал он и понимал, что должен хорошо подготовиться к разговору с дочерью. Но мысли его все время возвращались к бывшей жене. Ей тридцать шесть лет, а она уже столько перетерпела. Он ее любил и продолжал бы любить до старости. А теперь она чужая жена. И у нее сын, и у него дети. «Как же так получилось?» — с горечью думал он. Тут же он останавливал себя: «Ты должен сосредоточиться на том, что скажешь дочери. Как реабилитируешь мать в ее глазах. Эрика выросла в другой системе. В системе, где ненависть к немцам даже через десять лет после окончания войны все еще подогревается писателями, художниками, режиссерами. Один другого лучше расписывают звериное лицо человека немецкой национальности. Да, война есть война. Столкнулись два сверхгада — Гитлер и Сталин. И бросили свои народы убивать друг друга. И в этой, и в той стране воспитывали фанатиков. Да, СС было зловещим, но это всего лишь брат НКВД, которое поступало так же чудовищно, а может, еще хуже. Эрика ненавидит немцев, и ей стыдно признаться, что она тоже немка. Поверит ли, что немецкое население гнали, как скот, десятками тысяч, что болезни и голод убивали в дороге людей?

Фонрен прервал свои мысли — все его рассуждения казались неубедительными. Он боялся подорвать свой авторитет в глазах дочери. Потому что сейчас «правда» была на стороне средств массовой информации. Чтобы народ изо дня в день вспоминал войну и твердил одно и то же: «Пусть будет корка хлеба, только бы не было войны». Он думал: «А может мне привести ей живую свидетельницу зверств НКВД Фриду. Когда эта женщина рассказала ему о своей трагедии, у него волосы встали дыбом. Немецких женщин и детей загрузили в товарный эшелон для отправки на восток. Но узнали, что уже отрезаны и впереди линия фронта. Что тогда предприняли чекисты? Они стали закрывать вагоны и обливать их бензином. Старая женщина, увидела это и все поняла. Она крикнула дочери: «Прыгай! Я спущу тебе ребенка». Дочь прыгнула. Еще одна женщина прыгнула. Дочь подхватила ребенка из рук своей матери. Мать закричала: «В пшеницу, скорей!» Дочь, прижав к себе ребенка, мчалась изо всех сил, и ей удалось незамеченной скрыться. Другая женщина, прихрамывая, бежала не так быстро. Пуля энкаведешников настигла ее на самом краю поля. Вагон закрыли, облили бензином и подожгли. Дочь, прижимая к себе ребенка, рыдала навзрыд. Там горела ее мать. Когда же все закончилось и поджигатели отступили, дочь пошла на пепелище. Ребенок заплакал, и она к своему ужасу увидела, что это не ее ребенок.

У Фонрена и сейчас, при воспоминании о рассказе Фриды, навернулись слезы на глаза. Он, сорокалетний, повидавший в своей жизни много горя, не мог сдержать слез. А Эрика! Нет, ей нельзя это рассказывать, как ей потом жить? Она возненавидит систему. А другой нет. И это будет гибель для нее. Сколько более сильных духом пытались бороться, да все погибли в лагерях. «Нет, — решил Фонрен, — я постараюсь убедить ее как–нибудь по другому, не раня». Можно было бы рассказать о том, как в Ленинграде грузили немецких женщин и детей на баржи и топили на глазах у всех. Притом фашизмом это не называли. И население поддержало этот акт вандализма.

С такими мыслями Фонрен подошел к фабричным баракам.

«Как же здесь найти третий барак?», — думал он, остановившись посреди двора у колодца. Женщина, достававшая воду, спросила его:

— Вы кого–нибудь ищите?

— Да, — сказал он, — мне нужен третий барак.

— А кто вам нужен? Я всех знаю.

— Я тоже знаю, — уклончиво ответил Фонрен. — Мне нужен только третий барак. Здесь нет номеров.

— Да вон тот, длинный. Сбоку зайдите. Это и есть третий, — показала женщина.

Фонрен шел по длинному коридору, все больше и больше волнуясь. У ее двери он перевел дух и постучал. «Открыто», — услышал он ее волшебный голос, который не перепутал бы ни с каким другим. Фонрен вошел. Аделина стояла у стола, слегка повернув голову к двери. Потом она повернулась, ахнув, прошептала: «Фридрих!» — и невольно опустилась на стул. Фонрен подошел, снял шляпу, медленно присел перед ней, обхватил руками ее колени и заплакал:

— Прости, если можешь. Прости меня, Лине! Что я натворил? Я разрушил нашу жизнь. Я поверил, что ты умерла! Прости, Лине!

Адель наклонилась, обняла его голову и, целуя его и тоже плача, говорила:

— Да за что же простить? Разве ты виноват? Это все война. — Они все вспоминали прошлое, дочь, Лизу и плакали. Наконец Адель сказала: — Встань, дверь открыта. Сын может вот–вот войти.

Фонрен поднялся вовремя.

В дом забежал мальчик в матросском костюмчике.

— Познакомься, Фридрих, это мой сын Альберт, — сказала Аделина, вытирая слезы, и сыну: — Алик, познакомься с дядей.

Мальчик подошел и подал руку:

— Альберт, — сказал он и удивленно спросил: — Вы плачете? Почему вы оба плачете?

— Мы плачем от радости, потому что давно не виделись. Оставь нас пожалуйста на время — попросила Адель сына.

— Мария Ивановна спрашивала, ты еще в постели или уже на ногах? Ты выздоровела, мама? — спросил сын, вопросительно глядя ей в заплаканное лицо.

— Да, почти. Мне уже лучше. Пойди, сынок, к Марии Ивановне и побудь там, пока я не зайду за тобой. У меня здесь серьезный разговор с моим…

— Да я лучше на улицу пойду. Там сегодня не холодно, и ребята меня ждут. Мы будем ножи кидать. Вы умеете кидать ножи? — обратился он к гостю.

— Нет, — ответил удивленно Фонрен.

— А мой папа все может, — похвалился мальчик. — Если в его мастерскую залетит муха, он ее ножом раз — и приколет!

— Альберт, я же просила не мешать, — снова сказала мать, и мальчик убежал.

— Умница и выдумщик, — отметил Фонрен.

* * *

— Ирина, я видела как твой отец пошел в третий барак, — крикнула Вера, влетев в общежитие. — Странно. К кому это он? И почему не зашел к тебе?

— Ты его ни с кем не перепутала? — удивилась Эрика.

— Да нет. Не забывай, я в него влюблена.

Эрика сразу все поняла и пошла в барак к матери. Она прокралась к двери. В коридоре никого не было. Она прислушалась. Ничего не слышно. Эрика слегка приоткрыла дверь и потихоньку заглянула. Во второй комнате за круглым столом спиной к двери сидел отец. Адель наливала ему чай. Чувство ревности и злости захлестнуло девочку: «Хочет у меня еще и отца отобрать. — подумала она. Нет, я зайду и все ему при ней скажу», — решила Эрика. Но тут отец заговорил. Эрика остановилась в нерешительности и стала слушать. Пусть выйдут и увидят, что она слышит все. Ей не стыдно подслушивать, думала она со злостью.

Говорили долго. Сначала Эрика стояла, а потом присела на стул. Говорили по–русски, отец, как всегда, с небольшим акцентом.

— Тогда, на вокзале, когда я тебя с маленькой дочкой отправлял на Кавказ, ты как будто предчувствовала беду. Я ушел с вокзала в институт, но не смог работать. Я жалел, что отпустил вас раньше. Лучше бы ты дождалась меня, и мы поехали бы втроем.

— Твой билет пропал. Ведь он был на 23 июня 1941 года. Тогда уже война началась, — тихо сказала мать. И опять хриплый голос отца:

— У меня было предчувствие несчастья, но когда ты дала телеграмму, что вы доехали хорошо, я успокоился.

Мать плакала, рассказывая отцу, как привязала дочь, надеясь на Лизу, как шли этапом, где по дороге умирали женщины и дети, как попала в лагерь.

Отец непрерывно курил, и дым тянулся в другую комнату, к Эрике.

— Как же случилось, что меня известили, что ты умерла? — спросил он дрогнувшим голосом.

Мать рассказала про какого–то Попова:

— Я его оттолкнула и бросилась к двери. Но он достал пистолет и выстрелил в меня. А дальше я уже ничего не помнила. Меня спасли профессор Тринкверт и князь Гедеминов. Без него я бы не выжила, и лекарства и еду он носил мне в больницу. Профессор нарочно отнес в управление письмо к своему племяннику и написал, что я тоже, как и мой муж, умерла. Для того, чтобы этот гад, Попов, прочитал письмо, посчитал меня мертвой и снова не стрелял бы в меня. Профессор хотел спасти меня этим письмом… Под моим именем похоронили другую женщину.

— А я получил это письмо, — с горечью говорил отец.

Они помолчали. Мать перевела разговор на другое.

— Фридрих, расскажи, как ты живешь? Жена… Ты не венчан?

— Венчан, к несчастью. Мучаюсь я с ней. Хотел Эрику к себе взять, но у моей жены нет сердца. Могу только процитировать средневекового немецкого писателя Себастьяна Бранта: «Три вещи мир бросают в дрожь (четвертую не переживешь): вдруг ставший барином холоп, обжора, пьяный остолоп, и тот, кто плоть и дух свой слабый связал со злобной, грубой бабой». Последнее про меня. Господь подарил мне лучшую из женщин, а черт подсунул другую. — Он тяжко вздохнул он и спросил: — А, твой муж — князь?

— Да, князь.

— Вы венчаны?

— Венчаны.

— Значит, ты княгиня. Я рад за тебя, хотя происхождение теперь только навредить может. Но мне бесконечно грустно от того, что ты больше не жена мне.

— Что же мы можем сделать? Нужно смириться с этим. У нас общая дочь, но она, к сожалению, не хочет меня видеть, — грустно сказала мать.

Эрика плакала, уже не в силах сдерживаться. Ее услышали родители и вышли из комнаты.

— Эрика, ты пришла! — выдохнула Адель.

— Мамочка! — Эрика бросилась матери на шею. — Прости меня, мамочка! Я же ничего не знала! Прости! Я только помнила, что ты меня бросила. Ты простишь меня?! — Сквозь слезы говорила Эрика.

Адель задыхалась от слез, но это уже были слезы счастья. Она целовала и целовала щеки дочери, глаза, волосы, как много лет назад, когда прощалась с ней, оставляя ее одну в квартире, надеясь на милость Господа.

— Ну вот, — облегченно вздохнул отец. — А я не знал, как вас примирить. Все разрешилось само собой, и мы вместе… А как ты здесь оказалась? — обратился Фонрен к дочери, обнимая и Адель и Эрику одновременно.

— Мне… мне Вера сказала, что ты сюда пошел. Я и догадалась, где ты.

— Мамочка! Папочка! Как мне плохо было без вас! А сейчас … я такая счастливая! Па … па, а как же ты нашел маму?

— Да, как? — утирая слезы, спросила Адель.

— Твой князь приезжал ко мне, просил примирить вас.

— А как же мы теперь? — растерянно спросила Адель.

— Я посмотрел на твоего мужа и понял, он тебя никому и никогда не отдаст, — усмехнулся Фонрен. — Да и что теперь можно поделать? У Вас с ним сын, у меня двое детей … Но мы все живы и здоровы и, надеюсь, больше не потеряемся, это главное.

— Лизу жалко, такой молодой ушла из жизни! — горесно вздохнула Адель и спросила Эрику: — Ты ее помнишь?

— Помню, — грустно ответила Эрика.

— Да! — обратился Фонрен к дочери. — Я не знаю, что ты здесь подслушала, только прошу, забудь обо всем сразу. Хватит нам с матерью лишений и страданий за колючей проволокой. Держи язык за зубами.

С улицы вернулся Альберт:

— Мама, я уже нагулялся. А это кто? — удивился он тому, что мать обнимает взрослую девочку.

— Сынок, познакомься со своей сестрой.

Эрика подошла к мальчику, обняла его за плечи и, счастливая, сказала отцу:

— Я даже не знала еще, что тетя Адель — моя мама, а уже полюбила ее. И братик мой, Альберт, всем нашим девчонкам из общежития нравится.

Альберт отстранился от Эрики, все еще не понимая, что происходит в доме и где отец, когда Фонрен спросил Адель:

— А где твой муж? Я хотел бы поблагодарить его за все, что он для нас сделал.

— Он уехал в Новый город к Эдуарду. Это наш старый товарищ по несчастью. У него какие–то дела с ним. Потом зайдет к архитектору Ноздрачеву. Мы будем строить свой дом. А когда построим, надеюсь, где–то в течение года, то Эрика будет жить с нами. Ну и, конечно, граф Петр с женой, да и сам архитектор с семьей, похоже не прочь с нами под одной крышей находиться. Александр намечает что–то вроде дома творчества построить. И жить среди людей нашего круга. Может, ты поговоришь с женой и все вместе будем…

— Нет–нет, — поспешно сказал Фонрен. — Я могу только навещать вас с сыновьями. Другой вариант исключается. Она этого не поймет. И объяснять ей я ничего не буду.

Эрика посмотрела на родителей и сказала:

— Но я не хочу, чтобы сейчас все узнали что я нашлась у вас.

— Почему? — удивился отец.

— Но действительно, почему? — не меньше удивилась мать.

— Потому, что вы бывшие заключенные, — объяснила Эрика, — Вас все считают преступниками, врагами народа. Меня исключат из союза молодежи и вообще заклюют. Я всего боюсь, и еще, у меня другие документы. Я теперь не Эрика Фонрен, а Ирина Рен.

Отец с матерью с грустью посмотрели друг на друга и поняли — дочь стыдится их.

— Ну, хорошо, — согласилась мать, — сделаем пока вид, что мы просто друзья. А когда построимся, будешь жить с нами, тогда востановим тебе свидетельство о рождении. Я сделаю запрос в Москву, где ты родилась.

— Я родилась в столице?! Я Москву в кино видела. А, знаете, девочки из приюта, когда смотрели фильмы и видели Кремль, говорили: ”Хоть бы одним глазком увидеть Москву, тогда и умереть можно.»

— Как бедным детям головы заморочили! — вздохнул и тихо проговорил отец. Повернулся к Адель и поменял тему разговора: — Я привез деньги, сходишь с Эрикой в магазин, купите зимние вещи. — И помолчав некоторое время с тоской сказал: — Мне пора уходить. Но как мне уютно с вами!!» — слезы навернулись на глаза Фонрену. Он поднялся и пошел к двери.

— Мама! Ты же хочешь проводить папу! Папа, мы тебя проводим! — посмотрела Эрика на мать.

Адель не выдержала и, несмотря на присутствие сына, бросилась на грудь бывшему мужу и горько заплакала; он был ее юностью, первой любовью, и теперь с этим нужно расстаться на всегда. Отныне они просто знакомые, просто родители Эрики.

Противостояние

Александр Гедеминов вернулся домой с Эдуардом. Один только взгляд на Адель сказал ему все: она помирилась с дочерью, счастлива, и выбор сделан в его пользу.

— Где ты так долго был, — весело спросила Адель Эдуарда.

Вместо ответа Эдуард сделал ей комплимент:

— А вы, Адель, становитесь все красивее и красивее. Я так и не нашел себе жены. Ищу на вас похожую. Ах, если бы я был князем!

Адель засмеялась, подошла к мужу, обняла его и сказала:

— Это вам, Эди, не помогло бы. Александр меня приворожил. Но, думаю, вам пора уже обзавестись семьей. Вы надолго в наши края? Где вас теперь носит?

— С цирком на два месяца приехал. Приходите на открытие. Мой номер, как всегда, с лошадьми. Только я теперь в форме красного командира, — насмешливо сказал он и добавил: — Вернее, красного конника с саблями. А у вас праздник, я слышал, дочь нашлась. Поздравляю от души. Как же мне увидеть юную княжну?

— Баронессу, — поправила его Адель и повернулась к мужу:

— Все хорошо, Сашенька. Спасибо тебе. И чувствую я себя прекрасно. Пожалуй, можно на работу в больницу выходить.

Гедеминов, подойдя к двери, закрыл ее на ключ и сказал жене по–немецки:

— Эдуард привез наши с ним драгоценности, вернее часть из них. — Он открыл портфель и высыпал содержимое на стол.

— Что это!? — воскликнула Адель, удивленно глядя на мужа.

— Военные трофеи, — опустил муж голову, затем выпрямился и сказал: — Перед тобой старые разбойники. — И поцеловал жене руку.

— Господи, красота–то какая! Но как же? — И уже испуганно: — А вдруг дознаются, найдут? Опять зона, опять лагерь?! Сашенька, отнеси куда–нибудь все это, закопай.

— Не для того раскапывали, — сказал Эдуард.

А Гедеминов засмеялся, обнял жену и заверил ее:

— Я закопаю, но у себя дома. И так хорошо, что кроме нас их никто не обнаружит. Подумай, кто будет искать ювелирные изделия в этом бараке?! Успокоилась? Ну и хорошо. И Эдуарду: — Мы стройку затеяли, так сказать, кооперативный дом. Я, граф, архитектор с семьей, и тебя тоже приглашаем. Здесь холм недалеко, километра два будет. Прямо на холме родник бьет. Мы решили холм наполовину срезать и строиться так, что с холма на улицу будет смотреть длинное одноэтажное здание с чердаком. Забор будет вплотную с управлением Зеленстроя. На самом деле два других этажа и подвал будут внизу. Да забыл, с нами еще хочет строиться скульптор. Ты его не знаешь. Земли на семью дают немного, а объединившись, мы получаем изрядный участок и сможем благоустроить его соответствующим образом. Я решил спроектировать ветряную мельницу, чтобы не экономить на электричестве. Здесь проходит роза ветров. Нам понадобится и зимний сад для детей. У нас теперь их трое. И еще спортивный зал…

— Как же трое? — удивился Эдуард.

— Медсестра в зоне умерла, поручив Адель своего сына. Он сейчас в детском доме. Мы его навещаем. Но пока даже для Эрики нет места в квартире, она в общежитии живет.

— Какие прекрасные вещи! Какие были мастера! — Адель перебирала драгоценности. — Чудо! Какая тонкая работа! Глаз не оторвать! Вы их продадите? — спросила она обоих сразу.

— Продадим зубным техникам, в основном золотые монеты и работы, не представляющие большой художественной ценности. А вот это, — Гедеминов достал из кармана коробочку, — это тебе, рождественский подарок от меня.

Адель открыла футляр, ахнула и воскликнула:

— Ой, приму от разбойника! Я слабая женщина и устоять перед такой красотой не могу.

— А Эрике? Давай мы ей этот перстенек подарим.

— Отбери из тех, что в коробочках. Там наиболее ценные вещи. Есть ожерелье из крупного жемчуга. Мы ведь не сделали ей подарка в день рождения.

— Это правда, — Адель с Эдуардом склонились над столом, выбирая подарок для Эрики. В это время Гедеминов ходил по комнате, размышляя над тем, как сказать жене о Попове, не напугав ее этим сообщением. Он решил, что более подходящего времени не будет и сказал:

— Адель, я не хотел говорить, но ты все равно узнаешь. Сюда на фабрику пришел новый заведующий хозяйством. Он будет секретарем партийной организации. Это наш старый знакомый по зоне, Попов. Комната его в нашем бараке. Я говорю это тебе сейчас, потому что ты можешь столкнутся с ним в любое время.

Адель подняла голову на мужа и изменилась в лице:

— Да откуда он, этот Попов снова взялся?! Что же это такое!?

— Так я ведь могу … — не договорил Гедеминов, а Эдуард успокоил ее:

— Не волнуйтесь Адель. Все будет хорошо. — И с угрозой добавил: — Если он хоть словом обидит вас, я его лично убью! Приглашу в цирк и шашкой, на всем скаку, голову снесу.

— Но он же теперь не опасен, и сейчас у него нет оружия, — торопливо сказала, испугавшись Адель. — И он больше не работает в НКВД. Сашенька прошу тебя, не надо кровопролития. У нас же дети. Не бери грех на душу. — Она умоляюще смотрела на мужа. — Прости его, прошу тебя. И ты, Эдуард. Все позади. Давайте, ради нашего праздника, всех простим, всех сразу!

— Хорошо, Адель. После рождения нашего сына я дал Господу обещание никого больше не убивать. Но если придется защитить жизнь или честь моих близких … Понимаешь, в нашей с Поповым гражданской войне сила на его стороне, за ним сволочная власть. Он, конечно, не забыл, что благодаря мне хромает и что мы с покойным профессором отправили его в психиатрическую клинику. Да еще увидит, что я женился на женщине, на которую он имел виды и в которую стрелял… Свидетели ему не нужны. Поэтому я не позволю ему подслушивать у двери и собирать на нас компромат. Я уже предпринял меры, был у знакомого охотника, он дрессирует для меня молодого кобеля. «Бабушка» этого щенка была волчица. Хороший кобель, серый. Не лает, только рычит, когда требуется, и ждет команды. Он будет сидеть у порога. Ведь теперь нам придется дома говорить по–русски, пока Эрику не обучим хотя бы немецкому языку. И конечно же со мной всегда будет в чехле пара ножей и перчатки, если придется его издали достать. Вблизи он мне не опасен.

— Ты полагаешь, он может исподтишка напасть на тебя?

— Сам нет. У него есть для этого уголовники. Как–то в зоне он хвалился, что творил на фронте. Какой–то молодой лейтенант сказал ему в лицо: «Ты, Попов, — подлец!» Попов не простил ему этого. И подговорил одного преданного ему уголовника пристрелить в бою лейтенанта. Тот так и сделал. А потом Попов уголовника убил, якобы за то, что тот командира застрелил. Да еще награду получил за это. Наверное, орден Славы. Бойцы остались в земле гнить, а среди героев–солдат подлецы орденами брякают. А ночей боятся. Сколько совесть ни заглушай, она все равно кричит о том, что сделано. Такие, как он, обычно сходят с ума. Но, думаю, мне недолго на фабрике работать. Архитектор обещал помочь мне с выставкой моих работ, а там имею право на вольные хлеба переходить. Только бы Попов дорогу мне не перешел…

— А есть что выставлять? — переменил тему Эдуард.

— Конечно, — ответила вместо мужа Адель. — Александр за год чудо какие вещи сделал! Там у него в мастерской такое холодное оружие! Он с работы — и сразу в кузницу, мечи кует. Я его совсем не вижу. Сашенька, открывай мастерскую! И уберите же поскорей со стола ваши военные трофеи, сейчас Альберт прибежит.

Собирая драгоценности в портфель, Гедеминов приговаривал:

— Слава Богу, серебра много для отделки рукояток и ножен. Но с работой в кузнице у меня будут проблемы. Она теперь участок нового заведующего хозяйством Попова.

— А кто Вам, князь Александр, материалы для работы поставляет? — спросил Эдуард.

— Ему бывшие начальники лагерей багажом высылают заготовки нержавеющей стали и карельскую березу, — опять за мужа ответила Адель. — Вот из этого дерева он и делает мебель в стиле барокко.

— Да, я поддерживаю с ними связь, но только не с подлецами, — поправил жену Гедеминов.

* * *

— Эрика, где ты пропадаешь? Я тебя не могу найти. Вчера я заходила в 10 вечера, а тебя не было, — накинулась Инна на Эрику. Инна, в новеньком пальто с песцовым воротником, в песцовой шапочке, явно хотела похвастаться перед подружкой.

— Мои, смотри, — крутилась Инна волчком. — Мама теперь не пьет и хорошо зарабатывает. Все на меня тратит. Оказывается, она раньше никогда не пила. Из тюрьмы вышла, только тогда и пить начала. Но теперь все. А знаешь, Римма сказала, что как только она пойдет в рабочие, секретарем комсомольской организации училища стану я. Она меня будет рекомендовать. А почему ты не заходишь в комитет комсомола? Надо заниматься общественной работой. Чем ты занята?

— Инна, во–первых, я очень рада за тебя, что у вас с мамой все хорошо, а во–вторых, не зови меня Эрикой — я Ирина. И, в-третьих, я очень занята, — ответила Эрика.

— Чем? — удивилась Инна.

— Всем, — двусмысленно ответила Эрика.

Она действительно была очень загружена. Сразу после практики она шла к матери, которая учила ее манерам, в том числе и поведению за столом. Она сказала, что в честь нее в ресторане на Рождество будет бал. И ей нужно научиться обращаться с приборами. И уметь слушать людей и вежливо разговаривать с ними. И, конечно, Адель учила ее танцевать — вальс и танго. Иногда Адель звала мужа из мастерской и просила заменить ее в роли кавалера. Они танцевали под патефон. Гедеминов легко водил Эрику и хвалил, но говорил, что она слишком напряжена и нужно расслабиться. А она стеснялась танцевать с отчимом, каковым он теперь ей приходился. Еще Эрика с матерью ходила на бесконечные примерки платьев и пальто. Всякий раз матери что–то не нравилось, и портнихе приходилось переделывать. Но и это было не все. Она бегала в цирк к Эдуарду, который учил ее верховой езде. Теперь, встретив Инну, Эрика хоть что–то должна была сказать подруге, и она сказала ей про цирк, скрыв остальное.

— Ты хочешь быть циркачкой? Но тебя не примут в цирковое училище. Это, наверное, в Москве, а ты же немка, — говорила Инна.

— Конечно, не примут. Но мне так нравится ездить на лошади. Лошадь зовут Линда. Она меня любит, и я ее тоже. Я ее угощаю кусочками сахара. У нее губы мягкие мягкие. Я уже быстро езжу, меня хвалят…

— Не знаю, не знаю. А ты встречаешься с Женей?

— Нет. С чего ты взяла?

— Римма видела, что он за тобой ходит.

— Ну, я тоже его иногда вижу. Он здоровается, но мы ни разу вдвоем не оставались.

— И ты ни с кем не дружишь?

— О! У меня теперь много друзей! Такое счастье не быть одной!

— Это ты о бывших заключенных? До добра это не доведет. Я о мальчиках спрашиваю.

— Сейчас мне некогда. Конечно, хотелось бы встретить такого человека, чтобы сразу влюбиться и навсегда. Но мне хочется кого–нибудь постарше. Он должен быть мужчиной, как мой папа или… — Эрика хотела сказать, как Александр Павлович Гедеминов, но вовремя осеклась.

— Да, а маму ты нашла? — вспомнила Инна.

Эрике не хотелось отказываться от матери, но признаваться в этом тоже было нельзя.

— Мне показалось… — сказала она осторожно, но Инна перебила ее:

— Смотри, вон идет Анатолий Севастьянович. Я люблю его, как родного отца, — показала Инна на прихрамывающего Попова. — Весь коллектив нашего второго цеха встречает Новый год в конторе. Ты придешь? Складываемся по десятке. Римма меня уже пригласила. И Анатолий Севастьянович тоже там будет. Он сюда идет! Делай вид, что мы не о нем говорим…

— Здравствуйте, комсомолочки. О чем беседуем? — подошел Попов.

— Да вот, стенд о героях надо к Новому году подготовить, я как раз с Ириной об этом говорю, — придумала Инна, полагая, что парторга только это и интересует.

— Давайте–давайте. Общественная работа важнее всяких гуляний. Все подождет. А комсомольское собрание у вас будет о подведении итогов года?

— Не знаю. Я Римму спрошу. А вы придете на собрание?

— А как же. Я ведь секретарь партийной организации фабрики. Меня интересует, чем занимается наша молодая смена. Не зря же мы в гражданскую и отечественную войну кровь за советскую власть проливали! Так что, молодежь, не осрамите нас, фронтовиков…

— Конечно. Мы стараемся, — ответила Инна, счастливая от того, что он обращался непосредственно к ней. Когда Попов ушел, она сказала Эрике: — На праздничном ужине он нас поздравлять будет. Вот настоящий герой! Вот на кого нам равняться в жизни надо. Только мама его не любит… Не знаю даже почему. При ней я о нем молчу.

Эрика задумалась. Что происходит? Может, Инна права? Надо заниматься общественной работой, чтобы тебя уважали. А иначе ты никто.

Вечером за ужином она решила, не постеснявшись Александра Павловича, как она называла Гедеминова, выложить все свои сомнения.

— Мало того, что я Ирина и Эрика, я еще и живу двойной жизнью. Я совсем запуталась. Где я? И где я живу правильно, а где неправильно? Может, я лицемерка? Это ужасно!

Но и мать, и Александр Павлович на этот раз промолчали. Только перед самым Новым годом отчим пригласил ее в свою мастерскую и показал ей кресло из красного дерева.

— Тебе нравится? Это дерево — карельская береза. Мне ее багажом присылают. Кресло я сделал в стиле барокко.

— Все, что вы делаете, замечательно! А я ничего не умею, даже шить и вязать.

— Если будешь разговорами да чепухой заниматься, то ничего в жизни и не успеешь.

— Мама меня уже учит немецкому языку. Но я его ненавижу.

— Немецкий не такой безобразный, как в кинофильмах. Там его нарочно утрируют. Он просто очень выразительный. И это язык великих — Шиллера и Гете.

— Все равно мне стыдно быть немкой, — ответила Эрика.

— Значит, тебе все здесь нравится? — перевел на другое разговор Гедеминов.

— Конечно — подтвердила Эрика.

— Ну, а если бы я все время ходил на собрания и делал так называемую общественную работу, постоянно говорил о войне, о революции, о белых и красных, о комсомоле и так далее, хватило бы мне времени делать такие вещи? Ведь все, что человек производит, даже для себя, остается на земле, а разговоры улетучиваются, а случается еще и вредят. Ну а ты, твое назначение какое, здесь, на земле, ты знаешь?

— Не знаю. Я хочу выучиться и замуж выйти…

— Это хорошо, только твое назначение на земле — быть прекрасной женщиной. А это ко многому обязывает. Своим видом, манерами, красотой наконец, ты можешь радовать окружающих, даже совсем незнакомых людей. И создавать им невольно хорошее настроение, вдохновлять их. Цепочкой пойдет это настроение от одного к другому, и общество станет лучше и добрее. Что касается лицемерия, как ты сказала на днях, то в этом ты права. Но оно оправданно изначально. Мы живем в обществе, которое изменчиво, как погода. Ты же не надеваешь в жару пальто и не считаешь лицемерием весной поменять одежду? Шекспир сказал: «Мир — театр, и все мы в нем актеры». Все люди на земле постоянно с утра до вечера исполняют роли в зависимости от требования великого режиссера — Времени и, конечно, в зависимости от обстоятельств. Иногда мы не хотим выполнять роль, которую нам навязывает общество. Тогда оно нас отталкивает, не принимает. Вот ты, например, не стоишь с работницами фабрики, которые обсуждают своих подруг и нецензурно выражаются. И потому ты им не нужна, они отторгли тебя. А одиночество ужасно, не правда ли?

— Конечно! — живо сказала Эрика. — Я никого не понимаю. Это так сложно…

— Вот поэтому люди делятся на определенные слои, и каждый прибивается к своим, где ему и интересно, и не одиноко. А кто, например, тебя принудил иметь другое имя и искаженную фамилию?

— Ну, это в детском доме…

— Это следствие, а причина? Война? Откуда тебе знать, кто войну затеял? Общество обвинило твою маму и на долгие годы разлучило вас. Значит, ни ты, ни мама не виноваты, а расплачиваетесь за несовершенство системы, которая позволяет наказывать невиновных, устраивать гонения по национальному признаку. Ведь ты не хочешь, чтобы другие знали о твоем немецком происхождении или принадлежности к аристократам? Правильно? Тебя будут преследовать на бытовом уровне. А мы — твоя семья, и у нас ты в безопасности, даже когда совсем откровенна, никто не посмеется и не накажет за мысли, которые бродят в твоей красивой головке. За другими дверями, если ты будешь такой же откровенной, тебе голову снимут с плеч. Я нарочно не дал твоей матери объясниться с тобой. Запомни, Эрика, навсегда: лучше будь милой дурочкой, но не влезай в политику, потому что всякий строй видоизменяется. То, что тебе засчитано в заслугу при одном строе, при другом может тебе сильно повредить. А все остальное объяснит тебе твоя мама. — Гедеминов внимательно смотрел на падчерицу. Поняла ли она хоть что–нибудь? Затем перевел разговор на другую тему. — Напиши отцу, пригласи его к нам. Я хотел бы возобновить знакомство с ним. Он прекрасный человек. И тоже не по своей вине, имея ученую степень, прошел через такие страдания. Ну, иди к матери, готовьтесь к праздникам, — отпустил Гедеминов Эрику.

* * *

Рождественский бал. Сердце Эрики прыгало от радости. Он все приближался, этот бал, его устроят сразу после Нового года. Ей хотелось хоть с кем–то поделиться, потому что без этого на душе не было полного праздника. В канун Нового года мать сказала: «Ты можешь сегодня здесь переночевать. Сейчас Александр Павлович принесет елку, и мы будем наряжать ее». Альберт услышал это и обрадовался. Новая сестричка ему нравилась. Он сказал: «Когда вырасту, женюсь на Эрике». Его никто не поправлял, что на сестрах не женятся, и Эрике это понравилось. Вырастет — сам поймет.

Елку принес Эдуард, весь заснеженный, а Александр Павлович привел огромного волкодава. Он подвел его к каждому члену семьи, спокойно говоря: «Свой, свои». Дал ему мяса и, постелив у двери, коротко сказал: «Место, Пилот. Лежать». Собака послушно легла у двери на место.

— Он теперь член семьи, надеется на полное взаимопонимание и уважение, — объяснял Александр Павлович, показывая на собаку. Потом они с Эдуардом устанавливали елку, а Адель с детьми готовилась украшать ее. Наступал 1956 год.

В общежитии тоже готовились к встречи Нового года.

— А мы на квартире решили собраться, десять человек, — сказала Вера, когда Эрика пришла в общежитие. — А где ты будешь? Кое–кто очень интересуется тобой.

— Кто? — спросила Эрика, заранее зная, о ком идет речь.

— Женя. Пойдешь с нами?

— Хорошо, — согласилась Эрика. Ей очень хотелось отметить Новый год с ровесниками. И она сказала об этом матери. Адель задумалась и ничего не ответила. Впрочем, Эрика сама все решила — с мамой она будет Рождество отмечать.

А Лена, узнав, где Эрика собирается провести Новый год, предупредила ее:

— Смотри, не пей — опьянеешь — и Веру не слушай. Ей все равно теперь.

Пришла Инна, вся в снегу и позвала Эрику к себе домой:

— Я тебе платье свое новое покажу, буду в нем на вечере в конторе. Но у меня нет туфель. Ты мне дашь какие–нибудь из своих, которые тебе не очень жалко?

— Я приду и туфли принесу — пообещала Эрика.

— Ты ей дашь свои туфли на новогодний вечер? — спросила Лена, когда Инна ушла.

— Дам. У нас один размер ноги. А у меня четыре пары. Она же моя подруга, почти сестра, — ответила Эрика.

— А мне твои туфли будут велики, — вздохнула Лена.

Снова прибежала возбужденная Вера и напомнила:

— Эрика, не забудь. Празднуем Новый год у нашей работницы. Вот адрес, не опоздай. Будет только семь пар, все свои. Уже водки и шампанского купили и даже поросенка. Знаешь, как весело у нас будет! Ребята гитару принесут. Ой! Чуть не забыла! Римма велела тебя предупредить, что сегодня комсомольское собрание и ты должна быть обязательно. Итоги за год подводить будут.

В коммунистический союз молодежи, комсомол, Эрику приняли еще в детском доме. Это было очень почетно. Ей нравилось выполнять какие–то поручения, нравилось, что она на виду, что ее хвалят. Но здесь, на фабрике, она не понимала, зачем ей там быть и что толку от ее присутствия в комсомоле. Особенно после разговора с Александром Павловичем. Правда, быть исключенной означало сразу исключение из училища. Поэтому, хоть и нехотя, но Эрика на комсомольское собрание пошла. К своему удивлению, она увидела на стене листок, в котором была повестка собрания. И вторым пунктом стояло: «О моральном облике Ирины Рен». Эрика удивленно смотрела на листок. Кровь прилила к голове. «Это Римма мне мстит за Женю, — подумала она и решила: — Нарочно пойду с ним на Новогодний праздник. Я знаю, меня будут ругать за то, что я сблизилась с бывшими заключенными. Ну и пусть!»

* * *

Торжественное предновогоднее собрание открыла Римма. За стол президиума пригласили Инну, еще одного молодого паренька и секретаря партийной организации фабрики Попова. Инна, польщенная, заняла свое место рядом с ним в президиуме. Кто–то, сидевший сзади Эрики, шепнул ей:

— Посмотри, они все похожи.

— Кто? — так же шепотом спросила Эрика.

— Ну парторг, его племянница Римма и эта выскочка Инна Безымянная.

— Так Римма племянница парторга, а Инна случайно похожа, — ответила Эрика.

Она сидела в напряжении и думала: «Лучше бы меня обсуждали первым вопросом. Я бы тогда сразу домой ушла». Но вначале слово предоставили Попову, и он долго читал свой доклад о комсомольцах, совершавших у него на глазах подвиги во время войны, о рабочем классе, об уничтоженном навсегда старом режиме, и закончил тем, что сказал о дворянском сословии, которому пришлось растворится в рабочем классе, и о том, что многие из них работают здесь, на фабрике. Потом поздравил молодежь с Новым годом.

Эрика задумалась. И вдруг услышала свою фамилию.

— Ирина, выйди и встань перед всеми, лицом к собранию, — сказала Римма.

Эрика вышла и посмотрела в зал. Она покраснела. Ей было стыдно стоять под обстрелом сотен глаз. «Что они обо мне могут подумать? Что придумала Римма?» — в смятении думала она.

Ей ставилось в вину отрыв от комсомольского коллектива, общение с бывшими заключенными, которые морально ее растлевали, и то, что она не ночует последнее время в общежитии и ведет аморальный образ жизни. Эрика побледнела:

— Какой я образ веду? Ты видела? — в упор спросила она Римму.

— Ну, это все знают, — убежденно сказала Римма и торжественно посмотрела в зал: — Кто еще может сказать что–то по поводу поведения Рен?

Зал молчал. Не вставая с места, заговорил Попов:

— Вот у нас во время войны, вот такие морально разложившиеся красивые молодые девушки, оказываясь в тылу у врага, сами становились их пособницами…

Эрика не стала больше слушать. Вся в слезах она выскочила за дверь. В голове у нее билась одна мысль: «Теперь все на фабрике будут показывать на нее пальцем и говорить, что проститутка идет». Дверь открылась и вышел Женя. Он подошел к ней и стал утешать:

— Не плачь, не обращай на них внимания. Я сейчас Римме сказал, что она просто счеты сводит с тобой и если она захочет вступить в коммунистическую партию, я ей это напомню еще раз. Только чего ты и, правда, все с бывшими заключенными якшаешься? Все же замечают. Оставь ты их, иди к нам. Ребята тебе рады будут.

Эрика ничего ему не ответила, стараясь справится со слезами.

— Придешь на квартиру Новый год встречать? — с надеждой в голосе спросил Женя.

Эрика хотела сказать: «Ничего мне не надо», — но потом решила пойти назло. Коротко ответила: «Приду», — и убежала домой.

Вечером 31‑го Адель сказала ей:

— Александр Павлович отвезет тебя на такси, а ровно через час, после встречи Нового года, он за тобой приедет. Тебе же надо быть там в десять вечера?

— Конечно. Кто–то должен готовить и накрывать на стол. Ах мама! Мне так хорошо! Раньше меня никуда не приглашали, — говорила Эрика матери.

Адель поняла дочь. Это был первый Новый год, который она будет встречать как взрослая девушка! Но спросила:

— Говорят, тебя пропесочили на комсомольском собрании и ты убежала от стыда. Что же там было на самом деле?

Эрика удивилась, что она так хорошо осведомлена.

— Я не хочу даже говорить об этом. Это так противно, — сказала она, уклоняясь от разговора. Мать не стала настаивать.

Готовясь к встрече Нового года, Эрика перебирала свои наряды, примеряя один за другим и возбужденно спрашивая мать: «В этом, мне хорошо? А в этом?»

Мать почему–то не была в восторге от того, что дочь уходит из дома. Но Эрика думала: «Соберутся здесь одни взрослые. Граф придет с женой, еще кто–нибудь». Ее тянуло к молодежи и волновало ожидание встречи с Женей. Он, наверное, предложит ей дружить. Она не знала, что ответит, но ей было приятно чувствовать его внимание к себе. Все–таки из тех, кого она знала, он был лучшим парнем. И выбрал он ее, Эрику, а не Римму.

Такси пришло ровно в десять часов, и Гедеминов отвез Эрику на квартиру. Там уже была слышна музыка и хлопанье дверей. Хозяйка квартиры Люда, девушка из другого цеха, спросила ее:

— Что будешь делать — салат или картошку с мясом варить?

— Картошку с мясом, — сказала Эрика, потому что не представляла себе, как делают салат. А картошка с мясом — это просто, — подумала она. Почистила картошку, помыла, нарезала большими кусками мясо. Потом и то и другое бросила в кипящую воду. «И не трудно, — подумала она, — пусть себе кипит». Через некоторое время Люда, что–то заподозрив, заглянула в кастрюлю. Мясо, которому нужно было вариться часа два, еще было сырое, зато картошка уже разварилась. Она спросила Эрику с досадой:

— Ты все вместе бросила в кастрюлю?

— Ну да, — удивилась Эрика ее вопросу. — А что?

Пришла Вера и тоже удивилась:

— Ты никогда не варила картошку с мясом?

— Нет, — призналась Эрика. — Я жила в детском приюте.

— А чего не спросила, как варить?

— Когда я спрашиваю, надо мной всегда смеются, — ответила Эрика.

Увидев ее расстроенное лицо, Люда сказала:

— Ладно, съедим и так под водку.

Пришли ребята, с хлопушками и конфетти, насорили.

— Уже выпили, — сказала укоризненно Вера.

— Ну надо же как следует проводить старый год! — радостный и возбужденный отвечал Женя.

Эрика знала, что говорит он так громко, чтобы она услышала. Но настроение у нее было испорчено. Опять она сделала все не так. Снова про это будут говорить.

В это время Гедеминовы тоже ждали гостей. Адель постелила на стол скатерть, рядом с приборами положила вышитые собственными руками салфетки.

— Меня беспокоит Эрика, слышишь, Александр? — обратилась она к мужу, настраивающего радиоприемник.

Он поднял голову и вопросительно посмотрел на нее:

— Что именно?

— Эрика сейчас на этой вечеринке, среди чужих людей… Она только входит в жизнь, которую совсем не знает, и у нее может возникнуть неправильное представление о жизни. Ведь многое зависит от того, кто будет рядом с ней. В этот момент там сейчас фабричная молодежь, с простыми взглядами на жизнь, которая им нравится. Так жили их деды и прадеды. Но Эрика вообще не получила никакого жизненного опыта. Она просто впитывает окружающий ее образ жизни… Господи! Как поздно я ее нашла! — воскликнула она с горечью. — А не дай Бог, влюбится — и станет неуправляемой! Как уберечь ее от ошибок?

— Только деликатно направлять ее действия в нужное русло, — ответил муж. — Не волнуйся, дорогая. В течение года дом будет готов, и мы все в него переедем. А пока ты не одна. Мы вместе. — Он подошел к Адели и обнял ее за плечи: — Моя прекрасная женщина, у меня нет ничего дороже на земле, чем ты и наши дети. Оставь волнения мне! Твоя дочь — это и моя дочь тоже.

— Как ты добр! — растроганно ответила Адель и прижалась к мужу. — Я действительно за тобой, как за каменной стеной. Я люблю тебя, Сашенька!

Он поцеловал жену и сказал:

— А теперь иди, переодевайся. Сейчас придут гости. А после Нового года и Рождества серьезно займемся образованием Эрики.

В дом вбежал весь в снегу Альберт, рядом с ним был Пилот.

— Дед Мороз идет! — закричал он. И стал быстро сбрасывать с себя полушубок и шапку.

— Пилота отряхни от снега, — напомнил отец.

И тут же следом ввалился Дед Мороз, тоже весь заснеженный, и начал свои небылицы про то, как он долго из Лапландии добирался самолетом, поездом, санями и, наконец, на такси, чтобы поздравить юного князя по имени Альберт. И поэтому хочет знать, слушался ли Альберт родителей. Мальчик посмотрел на мать и отца.

— Ну, конечно, слушался. Он у нас замечательный! — ответила Адель.

— Из Ледяного Дворца привез я ему подарки — вот эти замечательные коньки, две клюшки и спортивный костюм. А еще две коробки конфет и зефир, — говорил Дед Мороз, вытаскивая из мешка пакеты.

— А Эрике что? — спросил с любопытством мальчик.

— А твоей сестре, конечно же, туфельки, новое платье и украшения к нему.

— Я посмотрю! — закричал Альберт.

— Нет, сначала она должна их увидеть. А кстати, где она?

— Эрика с молодежью Новый год встречает. Дед Мороз, положи ее подарки сюда, на столик. Она придет и увидит их, — сказала Адель.

— Ну, а ты можешь меня порадовать и рассказать стихотворение про зиму? — спросил Дед Мороз, обращаясь к мальчику, восхищенно разглядывающему новенькие коньки.

— Мороз и солнце, день чудесный! — звонко начал Альберт. — Еще ты дремлешь, друг прелестный. Пора, красавица, проснись! Навстречу утренней Авроре, Звездою севера явись… — заспешил малыш.

— Ну, молодец, — похвалил Дед Мороз. — Только ты не сказал, чьи это стихи.

— Александра Сергеевича Пушкина, — уверенно ответил Альберт.

— Дедушка Мороз, садись с нами чай пить, — пригласила Адель.

— Что вы! — замахал руками Дед Мороз. — Разве можно мне предлагать горячее? Я тогда растаю, и будет большая лужа. А как же остальные дети? Я должен к ним поспешить.

Альберт от души захохотал, представляя себе, как вместо Деда Мороза на полу останется только лужа. Дед Мороз ушел, а минут через пятнадцать собрались гости. Альберта отправили спать. Голос одного из гостей показался ему удивительно знакомым. Он слегка приоткрыл дверь. Разговаривал дядя Эдуард.

— Может, это он наряжался Дедом Морозом? — подумал малыш, засыпая.

* * *

Надя, которая периодически делала уборку в доме Гедеминовых и у художника, была честной, в меру верующей женщиной, но, как все простые люди, безмерно любопытной. Всеми своими умозаключениями она делилась со своей фронтовой подругой Нюрой. Вообще–то они поддерживали отношения, о которых говорил поэт: «От делать нечего друзья». Надя жила одна. Замуж после войны ее так никто и не взял. Подросла молодежь, и оставшиеся в живых фронтовики как взбесились. Женились только на молоденьких, а женатые под любым предлогом оставляли семьи и тоже искали помоложе. «Компенсация за страдания в войну» — называли они свои действия. В народе же это называлось просто: «Кобели и сучки гуляют». И женщины постарше люто ненавидели молодых. Они распускали о них сплетни, заранее передавая их своим мужьям в самом «жаренном» виде, пытаясь вызвать в них отвращение к тем особам, на которых их мужья положили глаз. Но почему–то получалась все наоборот. Мужчины искали острых ощущений.

Обе фронтовые подруги — и Надя, и Нюра, работавшая комендантом в женских общежитиях, — часто собирались за столом, чтобы выпить, вспомнить молодость и своих кавалеров. Каждый из кавалеров клялся, что если доживет до Победы, то женится именно на ней и оставит жену.

Надя влюблялась периодически в очередного бравого офицера штаба, где она работала телефонисткой. Нюра в любовь не верила. И жила легко и просто, в надежде на то, что и после войны она не будет одна. Пусть они возвращаются к своим женам — все равно обязательно придут к ней, чтобы вспомнить военное время. Нюра ошиблась. Вспоминать ходили к другим, молодым, потому что им можно было бесконечно придумывать новые истории о своих подвигах, вызывая восхищение.

Теперь, спустя годы после, войны подруги на чем свет стоит ругали своих бывших поклонников, и на этом тема исчерпывалась, хотя обе все же надеялась выйти замуж за какого–нибудь овдовевшего фронтовика. Но жены фронтовиков умирать не хотели. Затем, выпив бутылку вина, переходили к обсуждению девушек из общежития, рисуя их в самых черных красках. Здесь, конечно, больше подробностей было у Нюры. А Надя только слушала.

А четыре месяца назад произошло интересное событие. В соседнюю с Надей квартиру переехала новая пожилая супружеская пара. Его пиджак был весь увешан орденами. Он слегка прихрамывал, и его облик героя войны будил воображение Нади. Жена орденоносца, совершенно седая женщина, была явно старше его. Она постоянно занималась уборкой — то и дело носила воду из колодца, а потом выплескивала грязную. Надя думала, что это его сестра.

Она рисовала себе, какие подвиги совершил ее герой, рискуя влюбиться в него по–настоящему. Надя знала, что мужчины любят, чтобы ими восхищались. Неожиданно Надя смогла узнать о своих соседях из первых рук. Готовясь к очередным праздникам, она делала ремонт в своей комнате и счищала со стены отвисшую штукатурку. В одном месте отвалился целый кусок, и между кирпичами образовалась небольшая щель. Она уже готовила раствор, чтобы эту щель замазать, когда услышала за стеной голоса. Надя узнала голос. Сосед с ненавистью говорил:

— Если я увижу, старая ведьма, что ты будешь лясы точить с бабами или узнаю об этом от других, тебе не жить.

— Ты давно угрожаешь. Так убей. Чего ждешь? — плакала седая женщина.

— Зачем тебя убивать? Сама скоро подохнешь. У тебя с головой не все в порядке и с психикой тоже. Да и сердце пошаливает, не правда ли?

— Чего ты мне постоянно это внушаешь? Просто ты сам не живешь со мной, и мне жить не даешь. Брось, наконец, меня. На что я тебе? Сколько раз просила тебя — давай разведемся. Так нет, ты боишься, что тебя турнут из партии. Все молодых ищешь. Только и отдохнула, когда ты в психушке лежал, — тихо говорила женщина.

— Но–но! — грозно сказал сосед. — Не в психушке! А в неврологической клинике и по поводу контузии головы на фронте.

— Какая контузия? Какой фронт? Огрел тебя, подлеца, порядочный человек по голове. Сам рассказывал. А теперь выдаешь это за контузию. Да и хромаешь ты не из–за ранения. За свой гонор получил… Катишься все ниже. Сколько работ поменял, вернее потерял. Из прокуратуры выгнали…

— Я работы не теряю. Меня переводят. Я член партии. Куда она посылает, туда иду.

— Идешь. Почему же все время вниз? Потому что пьешь и по бабам бегаешь. Не любишь ни одну. А так, нужду справляешь, как животное.

— А вот это не твое дело. Может я уже влюбился. Захочу — женюсь на молодой.

— Так женись, только оставь меня в покое! — устало сказала жена.

— Но сначала тебе надо умереть…

— Угрожаешь, палач проклятый?

— Поговори мне, поговори, — сказал сосед и вышел.

«Обыкновенная ссора, когда люди в сердцах говорят друг другу гадости», — думала Надя. Но ей было ясно: сосед жену ненавидит. Он ждет не дождется, когда она умрет. И Надя про себя рассуждала: «Конечно, когда нет любви и уважения, то какая это жизнь». Она собиралась уже замазать щель, но любопытство взяло верх. И Надя, побелив квартиру, повесила на это место картинку и убирала ее теперь только тогда, когда ей казалось, что у соседей происходит что–то интересное. Потом она пересказывала все это подруге.

Новый Год она, конечно, собиралась отмечать у Нюры. У той был большой дом, и она периодически собирала девичник.

Надя уже приготовила свою долю снеди к новогоднему столу и погладила новое платье, когда за стеной заговорили на повышенных тонах. Она быстро выключила свет, чтобы он не просачивался к соседям сквозь щель, и прислушалась.

— А вот если спросят тебя: «Товарищ парторг, а почему вы на праздник пришли один, без жены?» — что скажешь? — говорила женщина за стеной.

— Скажу, она больна, не терпит шума. У нее сердце…

— Эх! Ни стыда, ни совести. Молодую опять нашел!

— Ну нашел. И раньше находил. А что ты мне, запретишь, старая развалина?

— Да нет, — вяло ответила женщина. — Мне лучше без тебя Новый год встретить.

— Так в чем дело? — раздраженно спросил Попов жену.

— Да в том, что тебе пить нельзя, снова с работы снимут. Ты дурной становишься и можешь что–нибудь натворить. Еще угробишь кого–нибудь.

— На что ты намекаешь, старая карга? — злобно спросил Попов.

— Да ладно, ничего. Иди уж, если собрался, — равнодушно проговорила женщина.

— И пойду. А ты лучше снотворное выпей, а то опять с сердцем плохо будет.

Женщина возмущенно сказала:

— Что это ты мне изо дня в день внушаешь, что у меня сердце болит? Какое снотворное? Чего ты надумал? Я уже и от других слышала сочувственные вопросы о моем здоровье. Специально распускаешь слухи? Здорова я, понял? Готовишься убить? Так убивай. Чем с тобой, лучше вообще не жить.

«Что это она? О чем? — думала Надя. — Всеми уважаемый фронтовик, начальник, а дома ругается, как простой рабочий. Да все они одинаковые, мужики. Только притворяются, что служащие лучше, чем простые рабочие», — подумала Надя, повесив картинку на место, зажгла свет и стала наряжаться к вечеру.

А Попов, выходя из дому, сказал жене:

— Ты никому не нужна. Дверь на крюк закрой. Стучать не буду. Спи. Я сам открою.

Попову исполнилось пятьдесят два года. Но он чувствовал себя молодым и здоровым. Конечно, слово «пенсия» его пугало. Но никто его с работы не уволит. И пенсия и зарплата составят неплохую сумму. Но зачем все это, если он встретит старость в общем бараке с ненавистной старухой, как он называл жену. И Попов размечтался о молодой. А почему бы и нет? Он всегда добивался своего. Вот только жену бы убрать с дороги. Попову казалось, что он влюбился. И впервые ему верилось, что это взаимно. Никто еще не восхищался им так, как эта девочка с пухлыми щечками, так похожая на его племянницу. «Один раз живем, — думал он. — Почему не позволить себе жениться на молодой? Конечно, это будет непросто. А что если эта девочка родит ребенка? Уж взять ее с ребенком дело благородное. Никто бы о возрасте и не вспомнил. Но как все это исполнить? Тут надо подумать», — говорил сам себе Попов, подходя к конторе, где в большом зале играла музыка.

— Хорошо–то как! — сказал он самому себе, когда вошел с мороза в теплое помещение.

— Здравствуйте, товарищ парторг, — встретила его радостно начальник цеха.

— Здравствуйте! — со всех сторон слышались приветствия и поздравления с Новым годом. Попов улыбался, жал всем руки, отыскивая глазами предмет своего интереса. И нашел.

— Ну что? — подошел он к Инне. — Как наш комсомол? Готов встретить Новый год?

— Конечно, — польщенная вниманием парторга, сказала девушка, оглядываясь по сторонам, все ли слышат. Попов пожелал ей хорошего жениха, и Инна покраснела.

— Ты не смущайся. Это дело молодое. Замуж выходить надо. Однако не советую за молодого. Молодые ни что не способны. Надо такого человека найти, чтобы быть действительно за мужем и ни о чем не волноваться, — говорил он ей, обнимая за плечи и прижимая к себе.

Позвали всех к столу, и Попов посадил Инну по правую руку от себя. По левую села начальница цеха. Все поняли, что Инну теперь обязательно выберут секретарем комсомольской организации училища, если сам парторг уделяет ей такое внимание. Инна была счастлива. «Жизнь прекрасна», — думала она.

* * *

В компании Эрики провожали старый год. От нее требовалось набраться сил и сразу выпить полстакана водки. Все уже выпили, только она никак не могла решиться. У водки был отвратительный запах. «Пей до дна! Пей до дна!» — хором кричала компания, и ей стало стыдно. Ее пригласили, и она должна делать все, как другие. Преодолевая отвращение, она выпила. «Ну вот, молодец! А теперь быстрей закусывай», — ухаживали за ней соседи по столу. Водка разлилась по всему телу, и Эрике стало хорошо. Из–за стола никто не вставал. Все ждали, когда по радиоприемнику объявят полночь, чтобы встретить Новый год. Пили еще, провожали старый год. Эрика быстро пьянела и понимала это. Поэтому встала из–за стола и пошла в кухню. «Мне надо всех перехитрить», — подумала она и зачерпнула из ведра полстакана воды. Она вошла в комнату, держа руку со стаканом за спиной, а потом незаметно заменила им стакан с водкой. Наконец часы пробили полночь. Встали из–за стола. «С Новым годом! С Новым счастьем!» — кричали все друг другу и чокались стаканами.

— С Новым годом, Эрика! — сказал Женя и тоже потянулся к ней со своим стаканом. На этот раз она сразу же выпила до дна и, морщась как в первый раз, стала закусывать.

— Ну, вот и выпила, — посмотрела хозяйка на Эрику. — А то жеманилась. Не хочешь пить — не приходи в компанию. Сиди до конца жизни одна, — говорила она с набитым ртом.

Конечно. Эрика не хотелось оставаться одной. Поэтому она, когда снова налили водки, выпила, как все.

Кто–то поставил пластинку. Громко запела народная певица Бесланова: «Валенки, валенки, ой, да не подшиты, стареньки…» Подвыпившие девушки стали плясать под эту песню, а парни, шатаясь, пошли в холодные сени курить. Эрика стала помогать Люде и Вере убирать лишнюю посуду. Но ее шатало. На всякий случай приготовила себе снова пол стакана воды.

Когда снова сели за стол, Люда увидела, что на столе мало соленых огурцов и пошла за ними в погреб, который был в сенях. Она вернулась с полной чашкой и возмущенно спросила: — Эй! Кто помочился в сенях?! Что за дела?! Там уже все заледенело. Сами будете падать.

Все захохотали. Одна из девушек стала рассказывать смешную историю про своего дядьку:

— Был он в гостях у своей сестры, первый раз в многоэтажном доме. Ну и пошел там в туалет. Потом они пили, как мы, гуляли. Было поздно, и сестра дядьки побоялась отпустить его пьяного домой, оставила ночевать. Ночью он захотел пойти по нужде, а свет в городе уже выключили. Он пошел по стеночке, щупает, где дверь в туалет. Нашел, открыл ее, помочился и закрыл. А утром сестра стала на него кричать: «Как ты был бестолковым, так и остался! Это надо же, все вещи в платяном шкафу испортил!»

Все смеялись. Эрика сидела красная от стыда за них и думала: «Зачем при мальчишках рассказывать эту некрасивую историю». Она опьянела, но все же помнила, что за ней должен приехать отчим.

Снова налили водку в стаканы. Под общий шум, никем не замеченная, она прошла в кухню, вылила водку, набрала воды и вернулась на свое место.

Произнесли очередной тост. Женя посмотрел на ее стакан и сказал:

— А это не водка. Вон пузыри на стакане.

Парень взял ее стакан и попробовал. Все стали возмущаться. Эрике стало стыдно, что она их обманывает. Теперь уже все проследили, чтобы она выпила, и пошло веселье. Танцевали, пели народные песни.

Эрика обо всем на свете забыла. Ей было хорошо, только очень жарко. Она вышла в прихожую и услышала, как снова хлопнула дверь. Поняла, что это Женя и повернулась к нему, подумав: «Сейчас будет объясняться в любви».

Женя подошел и взял ее за руку. Она выдернула руку. Тогда он сказал:

— Ты же знаешь, как я к тебе отношусь. Я теперь ни на одну девчонку не смотрю. Скажи, ты согласна со мной дружить? Я знаю, у тебя никого нет. Я тебя никогда не обижу и никому не дам в обиду. Согласна?

— Я подумаю, — машинально, с трудом сказала Эрика, вспомнив слова матери: «Не решай все сразу».

— А сколько будешь думать? — спросил Женя.

— Не знаю.

— Неделю? — настаивал Женя.

— Нет. Месяц.

— Но это очень долго, — удивился он, придвинулся ближе и спросил: — Можно я тебя поцелую. И тут их позвали: «Хватит уединяться. Еще успеете, вся ночь впереди. Идемте за стол». Выпили снова, поели и стали петь песни. Женя взял гитару и стал бренчать на ней. Его окружили ребята. Эрике стало жарко.

— Надо выйти на улицу, там падает снег, — решила она и как будто издалека услышала автомобильные сигналы. «Ну вот, это за мной приехали», — машинально подумала она и, не одеваясь, вышла, увидев в двух шагах от себя отчима. У нее закружилась голова, и она почувствовала, как отчим подхватил ее на руки. Больше она ничего не помнила.

Гедеминов занес Эрику в дом и на испуганный возглас жены сказал:

— Ну, вот тебе и врачебная практика. Это отравление алкоголем. Я вовремя подоспел. Напоили–таки ребенка.

— Александр, уложи Эрику в кухне на кушетку и позови мне Мари. Включи громче музыку и займи мужчин. Мы с Мари справимся сами, — уже твердым голосом врача сказала Адель.

Эрике хотелось спать. Но ей мешали. Ее заставляли пить теплую противную воду. Ее рвало, а потом все повторялось сначала. Она плакала и говорила: «Я не хочу больше пить. У меня уже все внутри болит. Я спать хочу». Наконец ее оставили в покое и накрыли одеялом, а на голову положили приятную холодную грелку. Она заснула.

* * *

В конторе продолжали отмечать Новый год. Попов ухаживал за Инной. Инна отвечала: «А я уже пьяная», — подумала и сказала: — Как было бы хорошо, если бы мать сидела за этим столом».

Когда за Инной зашел фабричный паренек Гена, мать сказала ему: «Смотри, зятек, береги невесту и приведи ее домой в целости и сохранности». — «Не беспокойтесь, присмотрю», — серьезно обещал парень и теперь, сидя напротив, наблюдал, как раскраснелась и похорошела Инна.

Попов тоже опьянел, хотя знал, что ему пить нельзя. Он уже что–то надумал, когда полез в карман за папиросами и вдруг нащупал ключи от кабинета. «Сейчас или никогда», — неожиданно для самого себя решил он и, закурив папиросу, вышел на улицу. Прислушался — вроде никого — и быстро пошел в сторону бараков, все время оглядываясь. «Сегодня или никогда, — стучало в пьяной голове. — Надо решиться!»

Он зашел на цыпочках в свою комнату, тихо подошел к жене. Та спала. Он взял подушку, быстро накрыл ею лицо жены и, навалившись всем телом, лежал так, пока та не успокоилась. «Хорошо, — лихорадочно думал он. — Теперь бы с девчонкой справиться. Кажется, она уже пьяная. Скорей! — подгонял себя Попов. — Другого такого удобного случая не будет».

Взбив подушку, он положил ее на место и, приоткрыв дверь, прислушался. Из всех дверей до него доносились тосты, песни, пьяные возгласы. В бараке продолжали праздновать Новый год. В длинном коридоре никого не было. Он прошмыгнул на улицу и пробежал пятьсот метров. У входа в контору он остановился, перевел дыхание и закурил. Затем с папиросой в зубах зашел вовнутрь и присоединился к другим курящим, нарочно заводя разговоры то с одним, то с другим, чтобы привлечь к себе внимание: видите, я все время тут и никуда не отлучался.

«Все в порядке», — думал Попов. Первая часть плана выполнена, надо приступать ко второй. Он зашел в зал, где танцевали, громко притопывая, подошел к Инне и взял ее за плечи. «Если бы я не был ранен в ногу, я бы потанцевал с самой красивой девушкой», — сказал он, и Инна смутилась. Он оставил ее и снова вышел в коридор, в ту его часть, где был выключен свет. Там были кабинеты сотрудников. Попов оглянулся и быстро исчез в темной половине коридора. Он отомкнул дверь своего кабинета и оставил ее приоткрытой. Потом вернулся в зал, предложил всем сесть за столы и выпить. От тоста, который он предложил, нельзя было отказаться. «За нашу Советскую Родину — до дна!» Инна уже совсем опьянела. Но Попов предложил еще один тост, от которого тоже нельзя было отказаться: «За нашу родную Коммунистическую партию». Инна, конечно, выпила и за Советскую власть, и за Коммунистическую партию. К ней подошел сильно охмелевший Гена. Он помнил о своем обещании и заплетающимся языком сказал: «Тебе домой пора». Инна попробовала встать. Но Гена сказал ей: «Ты пока посиди. Я пойду поищу твое пальто и шапку. Отдохни немного».

Все разбрелись в разные стороны. Попов, украдкой поглядывая на других, осторожно вывел Инну за дверь и, прислонив ее к косяку, вошел снова. Никто ничего не заметил. Все были изрядно пьяны. Многие уже собирались домой, потому что шел третий час ночи. Они перебирали сложенные в кучу вещи, с трудом отыскивая свои.

Попов медленно вышел за дверь. Инна уже сидела на полу. Он подхватил ее и быстро потащил по коридору к своему кабинету. Инна говорила заплетающимся языком: «Мне так стыдно. Я пьяная».

Попов вошел в кабинет, прислушался. Тишина. Вроде никого. Он стал быстро раздевать девочку. У Инны не было сил сопротивляться, но голова еще работала и потому она шептала: «Что вы делаете, Анатолий Севастьянович? Не надо меня раздевать. Вы пьяный. Отпустите меня. Ну, пожалуйста, не надо. Я не какая–нибудь». Она заплакала. Он закрыл ей рот рукой и навалился всем телом. Опьянев окончательно, он уже плохо понимал, что делает, кто это с ним и что еще надо с ней сделать. Задушить? Но тут он вспомнил, что хочет на ней жениться. Значит, душить нельзя. «Мне надо, чтобы она забеременела и родила», — вспомнил он наконец, обрадовавшись, что разум не совсем его покинул.

Инну рвало. Попов ей ласково сказал: «Не бойся и никому ничего не говори. Я на тебе женюсь. А если скажешь, никто не поверит. Будешь молчать — жизнь будет у тебя хорошая…» Он одел нее, поставил на ноги и, придерживая, повел плачущую по коридору, в котором по–прежнему никого не было. Попов посадил ее у двери в той же позе, в которой нашел, и вернулся за своей одеждой.

Гена наконец отыскал вещи Инны, но, не найдя ее в зале, вышел в коридор. С трудом надел на нее пальто, нахлобучил шапку и повел домой. «Сегодня я пьяный и ничего говорить не буду, — сказал он шатаясь и добавил: — Может, я тебя люблю. А ты плачешь, потому что пьяная?»

Татьяна не спала. Увидев плачущую дочь, она решила, что та слишком много выпила. Такое состояние ей было знакомо. Не раздевая Инну, она быстро уложила ее в постель и положила ей на голову мокрое полотенце. «Бедненькая моя!» — жалела она дочь.

А Попову нужно было вернуться домой со свидетелями. Поэтому он уговаривал на улице мужчин:

— Да это же новогодняя ночь! Идемте ко мне. Жена будет рада. Ей пить нельзя, у нее что–то сердце болело. Но ей будет приятно, если вы зайдете и поздравите ее с Новым годом. Ну что вы? Вас парторг приглашает к себе.

Рабочим фабрики было приятно такое внимание начальства. И они согласились. Попов открыл дверь своей комнаты и громко сказал, включая свет:

— Дорогая! Я пришел. Ты спишь? Вставай, у нас гости. Новый год наступил. Слышишь, Сима? Да что с тобой? Сима! — закричал он, и рабочие вошли за ним спальню.

— Что случилось, Анатолий Севастьянович?! — спросил один из них.

— Сима! — продолжал кричать Попов, тряся жену. — О горе! Она не дышит! Позовите врача! Нужно скорую помощь! Там на углу больница. Бегите скорее за врачом!

Двое побежали за врачом, а один остался утешать Попова. «План удался полностью», — думал Попов, продолжая «убиваться» над женой.

* * *

Между тем свидетелем того, что Попов приходил домой раньше, была Надя. Ей надоело долго сидеть в гостях. Она захотела спать, вернулась домой во втором часу ночи и с грустью думала: «Вот еще один год прошел. Мне уже 36 лет. Что впереди? Наверное, ничего хорошего», когда вдруг услышала по коридору быстрые шаги. Надя слегка приоткрыла дверь и увидела спину соседа. Он быстро шел, осматриваясь по сторонам. Надя прикрыла дверь, выключила свет и, тихо убрав картину со стены, по привычке приложила глаз к щели. Но там было темно и только свет с кухни ложился на кровать. Она увидела, что Попов, одетый, навалился на жену, и тихо сплюнув, отошла от щели. «Ну какие же они животные, эти мужики. Вернулся, сделал, кобель, свое дело и уходит», — подумала презрительно Надя, когда Попов пробежал мимо ее двери назад. «Какая я дура! Пора уже мне спать ложиться, а не подглядывать, что делает со своей женой сосед», — подумала она, раздеваясь. Только она заснула, как в коридоре раздался какой–то шум. За окнами было еще темно. «Неужели так и не улягутся до утра?» — подумала Надя. Нехотя встав с постели, накинула халат и вышла в коридор.

— Ну, хватит уже вам! Спать пора. Сколько можно встречать Новый год? — крикнула она.

Ей ничего не ответили, и она поняла — что–то случилось у соседа. Пожилая работница тихо сказала:

— Жена парторга от сердца умерла. Бедный Анатолий Севастьянович убивается там.

— Когда же она умерла? — удивилась Надя.

— Кто знает когда? Пока все праздновали. Приходит домой с рабочими цеха, чтобы праздник продолжить, и говорит ей: «Вставай, жена, гости пришли. Готовь новогодний стол». А она уже мертвая. Теперь ей другой стол нужен.

— И не старая еще, — сказал кто–то с сожалением.

— Смерть всех забирает: и молодых, и старых, и не совсем старых. Надо же, прямо на Новый год умереть, — рассуждали те, кто стоял ближе к двери.

Надя еще не совсем проснувшаяся, вспоминала: приходил или не приходил домой парторг. А если приходил, то почему сразу не сказал, что жена умерла? Ей хотелось спать. Но какой теперь сон? Надя посмотрела на часы — только четвертый час. Значит, спала она около двух часов.

Приехала скорая помощь, милиция. Увезли покойницу. Вдовец уехал с ними, и все пошли спать.

Надя проснулась окончательно около десяти утра от стука в дверь.

— Кто там? — сонно спросила она.

— Открывай! Хватит спать! — услышала Надя женские голоса за дверью. Ввалились с шумом вчерашние приятельницы во главе с Нюрой. Они принесли вино и закуску.

— С Новым годом тебя, подруга! Или не выспалась? Похмеляться пора. Накрывай на стол! — возбужденно говорили они.

— Да, я не выспалась, — ответила сонная Надя. — Тут за стенкой умерла жена секретаря партийной организации.

— Когда?! — хором воскликнули женщины.

— Я пришла в два часа. А около четырех проснулась от шума. Вышла в коридор, а там мужики, что праздновали в конторе. Попов, говорят, пришел с ними домой, чтобы продолжить праздник, а жена лежит мертвая. Сердце, говорят, у нее не выдержало.

— Так он и в конторе говорил, что она сердечница, — подтвердила Нюра. — Это же непосредственно мой начальник. Один, значит, теперь… Ну что, бабы! Чур, очередь за ним не занимать, мой он будет, хоть и старше лет на пятнадцать.

— Нюра, нашла время шутить, — укорила ее одна из женщин:.

Женщины стали жалеть покойную, и праздник сделался совсем грустным.

— Проклятая война! Это все она. Сердце каждому надсадила, — сказала Надя.

— А дети? Были у них дети или погибли? — интересовались женщины.

— Да никто не знает. Никогда Попов не говорил про это. Наверное, не было, — ответила Нюра.

— И хватит о грустном. Мы еще молодые. Не все потеряно, девочки. Выпьем за любовь! — Но соседство квартиры, где произошло несчастье, мешало веселью, и Нюра предложила: — А пойдемте на улицу. Там снег падает. Тишина…

Пока женщины одевались, Надя позвала Нюру в комнату и спросила:

— Как ты думаешь, я вчера сильно пьяная была?

— Да нет, — ответила Нюра. — Ты почти не пила.

— Так вот — что–то чудное было вчера. Если бы он не был парторгом, так я бы по–другому рассудила.

— А что же было? — живо поинтересовалась Нюра.

— А вот что. Говорит, как ушел в десять вечера в контору Новый год встречать, так вернулся только в два часа ночи, и не один. Чтобы с женой отпраздновать. А она уже мертвая. А я видела, как он раньше приходил. Быстро–быстро так прошмыгнул по коридору. Раздетый, без пальто и шапки. Забежал к себе. Я думаю: чего это он так торопится? А у меня здесь за картинкой щель. Смотри, — отодвинула Надя картинку. — Это не специально, здесь кирпичик раскрошился. Ну, я хотела замазать. Потом подумала: «А пусть остается. Интересно же, какие они, новенькие жильцы. И как живет дома начальство». Так и оставила, только картинку, чтобы свет не мешал, повесила здесь…

— Ну? — в нерешительности спросила Нюра.

— Скандалят они так же, как простые люди, и даже хуже. Он все гадости ей говорил. Она тоже говорила «подлец» и «палач» на него.

— Может, потому что бил ее?

— Чтоб бил, не видела. Может, это раньше было. Мужики без битья не могут. А вот когда он прибежал домой, я картинку отодвинула и заглянула. Посмотри сама. Вот стол, а вот кровать. Она, жена его, лежала и спала. Вдруг он к ней подскочил и лег прямо одетый на нее. Я еще подумала: «Вот животное. Ему приспичило — он и прибежал, аж с праздника сбежал». И ни звука. Минут пять, наверное. Потом, слышу, уже бежит назад по коридору. Я в щель двери посмотрела. Может, кто другой? Нет, он. А теперь говорит, что не уходил с вечеринки, и все это подтверждают.

— А ты, ты что–нибудь говорила кому?

— Я? Да что ты! Я и говорить–то не знаю что. А кому? Начальник милиции или может, прокурор, не знаю кто, но с Поповым он за ручку здоровался, сочувствовал и на «ты» называл. Знакомые они. Ладно, она умерла. А я должна все забыть. Но никак не могу.

— Может, ты все–таки опьянела, или тебе приснилось?

— Да, выходит, приснилось. И я думать об этом не хочу. Вот поэтому тебе и рассказала. И теперь забуду.

— Ну да, вроде как мне отдала, — ехидно сказала Нюра и добавила: — Может, он какой диверсант или вредитель и хочет фабрику взорвать, а жена это знала, и он придушил ее? — перешла она на шепот.

— Подожди. Он же парторг. У него награды. Все в личном деле. И начальник его по имени, Анатолием звал. Нет. Тут что–то не так. А знаешь, он теперь один. Давай, приходи как–нибудь вечером и понаблюдаем за ним, — предложила Надя.

— Давай.

— Ну, скоро вы там? Чего шепчетесь? Мы уже одетые стоим. Жарко же, — крикнули им из коридора, и подруги вышли, заговорщицки переглядываясь.

— Только никому ни слова, — испуганно прошептала Надя.

* * *

Эрика проснулась от того, что ее будил братишка:

— Посмотри, что принес мне дед Мороз! Ну проснись же! Уже день. Твой подарок лежит на столе. Давай посмотрим его.

Эрике было плохо. У нее болела голова, поэтому она сказала:

— Альберт, дай мне еще немного поспать.

— Ну хорошо. Мы с Пилотом пойдем на улицу, а когда ты встанешь, я тебе покажу свой подарок, — отстал Альберт.

Эрика окончательно проснулась и ничего толком не понимала. И вдруг вспомнила вчерашнюю встречу Нового года. Да, она услышала гудок такси и вышла на улицу. А что было дальше? Как она здесь оказалась? Болела голова. Конечно, за ней приехал отчим…

В комнату зашла мать и мягким голосом спросила:

— Ну, как ты себя чувствуешь, доченька? Тебе лучше?

— Мама, что со мной? — спросила Эрика.

— Отравление алкоголем. Это была очень большая доза для тебя. Ты ведь раньше не пила водку и потому на улице потеряла сознание. Александр Павлович отнес тебя в такси, и потом пришлось тебе промывать желудок. А сейчас надо много пить, чаю, например, с лимонной кислотой.

— Ой! Как стыдно, — накрылась Эрика с головой.

— Не надо, дочка. Ты же не знала.

— Но теперь Александр Павлович подумает, что я пьяница, — расстроенно сказала Эрика и стала собираться в общежитие.

— Лежи, никуда ты не пойдешь. А Александр Павлович знает, что ты отравилась, и очень жалеет тебя.

— А мое пальто где? Я его там забыла.

— Найдется твое пальто. Полежи до обеда, а я тебе чай в постель принесу. Кстати, Дед Мороз принес тебе подарки. Можешь посмотреть. Посмотри, какие туфельки и платье. А вот это украшение тебе нравится?

— Нравится, — вяло ответила Эрика и спросила: — А где Александр Павлович?

— Он в мастерской.

— Но сегодня же праздник Нового года! — удивилась Эрика.

— Любимая работа тоже может быть праздником. А мы с тобой просто посидим вдвоем. Знаешь, завтра я в городской больнице впервые за два года буду делать операцию — удалять аппендицит.

— А разве ты можешь? — удивилась Эрика. — Ты же на фабрике работала, на конвейере обувь протирала.

— Конечно, работала. Но я хирург.

— Это доктор? А почему ты не говорила мне про это?

— Нам надо еще долго узнавать друг друга, дочка, — вместо ответа сказала Адель.

— Мама, ты не обидишься, если я у тебя что–то спрошу?

— Спрашивай, что угодно.

— Правда, что ты шпионка была?

Адель рассмеялась.

— Нет. Конечно, нет.

— Мама, точно нет?

— Нет, дочка.

— Но почему ты тогда сидела столько лет в тюрьме?

— Я не в тюрьме была, а в лагере. Мне просто не повезло. Я ведь немка, а тут война с немцами. Все сразу стали бдительными, и меня обвинили в шпионаже.

— А ты не могла сказать, что это не так?

— Я говорила. Но в войну в это никто не верил. И в зоне никто не верил в мою невиновность. Однако лечились у меня и еще у одного прекрасного человека. Он был профессор, совсем старенький. Его тоже обвинили в шпионаже… А когда заболел большой начальник, ему порекомендовали меня, и просят сделать операцию. Если она будет удачной, значит, мне помогут вернуться на работу в больницу.

— И ты будешь ходить в белом халате!? — восхищенно глядя на мать, спросила Эрика и добавила: — Я тоже хотела бы стать врачом.

— Тебе надо будет учиться и сдать экстерном за десятый класс. А вот примут тебя сейчас или нет, не знаю. Ты же по паспорту немка?

— Да.

— Мы поговорим с твоим отцом, и, наверное он разрешит нам с Александром Павловичем тебя удочерить. Тогда у тебя не будет немецкой фамилии, и, может, судьба будет к тебе благосклонна. А отец всегда останется отцом. Кстати, он прислал поздравительную открытку. А ты догадалась его поздравить? С Новым годом?

— Я не знала, что так надо. Я не знала! А можно, я сегодня сделаю это?

— Конечно, дочка.

— Мама, как жить? Я все время делаю что–то не то и не так. Вчера положила в кастрюлю мясо вместе с картошкой. Картошка переварилась, а мясо осталось сырое. Представляешь? Я думала, так надо варить.

— У тебя просто нет житейского опыта.

— И я никогда не пойму людей? И я всегда буду одинока? — грустно спросила Эрика.

— Ты это об отношениях с молодежью?

— Да. Как я должна была себя вчера вести? Меня пригласили в первый раз. Я была такой счастливой. Я хотела им угодить и делала, как они хотели. Я пила до дна, потому что они обиделись на меня, когда я заменила водку водой. Я же не лучше их, я такая же. И мне надо было это доказать. А я опьянела. Мама, они очень хорошие. А Женя — он самый лучший из парней! Он из–за меня оставил Римму. Она злится и поэтому устроила мне на комсомольском собрании разборку. В общем, вчера Женя мне предложил дружбу. Я ответила, что подумаю.

— Но ты чуть не умерла. Если бы не Александр Павлович…

— Мама, если бы знала, как страшно одной, жить не хочется.

— Я тебя понимаю, дочка, но ты никогда не станешь для них своей. Так же, как и мы. Видишь, мы держимся людей своего круга.

— Тех, кто отбывал срок?

— Нет. Нашего сословия. Но мы все были в лагерях. Ты могла заметить, что на фабрике очень много тех, кто отбывал срок, и они пьют водку, курят, нецензурно бранятся. У нас с ними нет ничего общего. Они не очень хорошо делают, но судить мы их не можем. Потому что не знаем, кто и как поломал их судьбы. Тем более нет рецепта для возвращения их к нормальной жизни. А та компания, в которой ты была вчера, они просто другие. Таких большинство. Они живут своей жизнью и неплохо приспособлены к ней. Мы же вырваны из своей почвы. Ты должна знать, что среди нас в основном те, кто невинно пострадал.

— Мама, а ты любишь Александра Павловича? — спросила вдруг Эрика. Этот вопрос давно вертелся у нее на языке.

Адель задумалась. Что сказать дочери? Она ведь явно подумала о своем отце.

— Я любила твоего папу, — медленно начала она. — И многим обязана его маме. Она спасла меня от голода. Потом мне было семнадцать лет, я училась на первом курсе медицинского института. Однажды мы пошли на вечер в Политехнический институт… И отец твой пригласил меня танцевать… У него были такие огромные, черные, как и у тебя, глаза! Мы полюбили друг друга… Родилась ты, потом началась война…

— Мама, а Александр Павлович? За что сидел в зоне так долго? Он тоже не виноват? Тридцать лет невиноватые не сидят… Никто в это не верит.

— Ну не 30 лет он срок отбывал, 26 лет. Ты говоришь «виноват». Это как посмотреть. Если бы не разрушился старый строй, Александр Павлович стал бы генералом и храбро сражался бы с врагами России. Но все изменилось, той России больше нет.

— Но все же скажи мне, пожалуйста, ты сейчас любишь Александра Павловича?

— Я его уважаю, преклоняюсь перед ним, как слабая женщина. О таком человеке женщина может только мечтать. Посмотри, он не бунтует, не кричит, что судьба к нему неблагосклонна, и не ищет причин для выпивки. А другие, тоже отбывшие наказание, только это и делают, потому что у них нет духовного стержня. — Адель посмотрела на часы. — Мы проговорили с тобой два часа. Как твоя голова?

— Хорошо, мама. Я могу уже встать. Мне надо показаться в общежитии. Знаешь, мне все время хочется сказать девчонкам, что ты моя мама. А потом подумаю — и все же не говорю.

— Ну, скажи, что мы тебя будем удочерять.

— Да? Я так и скажу.

— Одевайся, дочка, и пойдем в мастерскую к Александру Павловичу. Поздравим его с Новым годом.

* * *

— Послушай, Ирина, — накинулась сонная Вера на Эрику. — Куда ты вчера делась? Я забрала твое пальто.

— За мной приехали на такси.

— Ты сдурела, девка? Хоть понимаешь, что делаешь?! — уже окончательно проснувшись, спросила Вера. — Ты же еще маленькая.

— Да ты не волнуйся. За мной приезжал Александр Павлович, муж Адели. Мы договорились, что он к часу ночи приедет. Такси посигналило, и я вышла.

— А чего это они тебя приваживают?

— Они меня удочерить хотят.

— Да, так мы тебе и поверили. И ты не верь. Им просто домработница нужна. Между прочим, ты развалила всю компанию. Женя увидел, что ты исчезла, и тоже ушел раньше. Ну, мы до утра сидели. Да, а ты знаешь, у парторга жена умерла, от сердца.

Эрике стало не по себе. Покойников она боялась.

Лена одевалась и делала Эрике знаки, показывала на выход. Эрика поняла и вышла вслед за ней на улицу. Тихо падал снег. Во дворе кроме них, никого не было.

— Что я тебе расскажу! Я Новый Год встречала с Алексеем, — начала возбужденно Лена.

— С каким Алексеем? — удивилась Эрика.

— Ну с мельником. Мы с ним встречаемся. Он меня так любит! Какие он мне слова говорит! У меня от них прямо душа тает. Это ничего, что я моложе его на двадцать лет? Он предложил мне выйти за него замуж и поехать жить в Крым, к его родителям. Представляешь? В Крым! Там кипарисы. Я их никогда не видела. И море Черное… А на самом деле оно синее–синее. Так Алексей сказал. Я ответила, что подумаю. По–моему, я уже совсем голову потеряла. И горб его я даже не замечаю. Алексей такой красивый! У нас будет прекрасный сын.

— Конечно. Ты ведь тоже красивая. Только слишком худенькая.

Лена засияла и, смущаясь, ответила:

— Ой! А ты? Тоже мне, толстушка нашлась, кожа да кости. А ты вправду станешь встречаться с Женей?

— Нет, не стану, — серьезно ответила Эрика. — Я ведь немка. Если мы поженимся, он сначала будет меня любить, а когда привыкнет, начнет фашисткой называть. Я уже такое видела. И поэтому выйду замуж за такого человека, который не различает национальности. За такого… Ну, как твой мельник. Чтобы он был порядочный, и я бы могла быть за ним, как за каменной стеной.

— Что мне ответить Алексею?

— Ты и так все уже решила. И я желаю тебе счастья, — ответила Эрика.

* * *

Наступило долгожданное Рождество. Эдуард сказал:

— А в Европе его уже отпраздновали. Я случайно поймал «Голос свободы». Правда, быстро выключил приемник. Побоялся, — объяснял он. — Вдруг засекут.

— Но мы же православные немцы, — объяснила Эрике мать. — Наше Рождество — седьмого января. — Она надела вечернее платье, украшения и стала наряжать дочь.

— Мы так и выйдем на улицу — в длинных платьях? Там же люди, — засомневалась Эрика.

— Конечно так, Александр Павлович пошел такси останавливать. Оно подъедет прямо к дверям. Граф Петр с женой тоже выйдут, как только такси засигналит. Как ты себя чувствуешь в этом платье? Ты довольна? — мать застегивала на шее Эрики жемчужное ожерелье.

— Я в нем будто бы и не я. Как будто я не здесь, а в кино… — улыбалась Эрика.

— Ничего. Побудь в сказке. Из таких моментов складывается судьба женщины.

— Мама, может, надеть туфли на меньшем каблуке? — спросила Эрика, держа в руке туфельки на шпильках.

— Все в порядке, дочка. Это твой первый бал. И пусть он тебя закружит сегодня, — любуясь дочерью, говорила Адель.

Они зашли в малый зал ресторана. Эрику под руку вел отчим. Ее смущало, что в туфлях она одного роста с ним. Собралось человек двадцать пять, было даже несколько молодых людей. Эрика сразу остановила взгляд на высоком светловолосом молодом человеке. Он стоял рядом с архитектором Ноздрачевым. «Его сын», — подумала она.

К ним подходили люди и отчим представлял ее: «Знакомьтесь, моя падчерица баронесса Эрика Фонрен».

Он представлял ее дамам в вечерних платьях, мужчинам в смокингах. Эрика улыбалась, как учила ее мать, и была в ужасе от того, что не могла запомнить всех по именам.

Незнакомые Эрике мужчины, кланялись ей и говорили комплименты Адель и ее дочери. Дамы в вечерних платьях поздравляли Адель с праздником, восхищались ее нарядом и тоже делали комплименты ее дочери. Мягкий свет от свечей, тихая музыка и внимание к себе совсем заворожили Эрику. Кто–то сел за рояль и заиграл вальс. Молодой человек, действительно сын архитектора, представился:

— Иван Ноздрачев. Разрешите пригласить вас на танец.

Гедеминов, стоявший тут же, спокойно сказал:

— Первый танец обещан мне. Я думаю ваш второй?

— Да, конечно, — сказала Эрика и закружилась в вальсе с отчимом. Она поняла: он давал ей возможность освоиться.

Эрика танцевала все танцы с Иваном, который не подпускал к ней других молодых людей.

Иван ей понравился. Ей было с ним легко и хорошо. Она думала: «Если он предложит мне дружбу, я не откажу».

Сели за столы. Пили шампанское. Эрика раскраснелась. Она прислушивалась к разговорам, но ничего из того, что говорили, не понимала, хоть говорили по–русски. Кто–то незнакомый говорил:

— Он слишком воспитан и потому одинок. Надо же решиться, наконец. «О ком это он говорит?» — подумала Эрика.

И голос Гедеминова:

— Еще Конфуций сказал: «Если в человеке естество затмит воспитанность, получится дикарь. А если воспитанность затмит естество, получится знаток писаний. Лишь тот, в ком естество и воспитанность пребывают в равновесии, может считать себя достойным мужем».

Эрика ничего не поняла из сказанного Александром Павловичем. Она перевела взгляд на даму в темно–синем платье, о чем–то беседующую с Марией Ивановной, и услышала:

— Что ж, сердитый человек всегда полон яда. С тем, кто любит спорить, не надо вступать в пререкания, чтобы избежать раздражения.

Мать говорила даме, сидящей слева от нее, по–видимому, в продолжении разговора:

— Я думаю, ревность оскорбляет и наносит смертельный удар даже самой прочной и сильной любви…

Какой–то молодой человек проникновенно говорил Ивану:

— Ночь, любовь и вино не пробуждают скромных желаний: ночь прогоняет стыдливость, а вино и любовь — робость.

— Чьи это слова? — спросил Иван.

— Кажется, Овидия.

Иван что–то прошептал на ухо захмелевшему соседу. Тот посмотрел на Эрику:

— Извините, барышня, я разговорился, — Эрика молча улыбнулась, — не знаю почему.

— А что делать женщинам, если мужчины легкомысленнее их? — донесся до Эрики голос.

Граф Петр возразил кому–то:

— Диогену из своей бочки было видней, когда он говорил: «Народу много, а людей не много». — Я в этом убедился и теперь держусь своих друзей.

Иван угощал Эрику шоколадом. Она взглянула на мать. Мать подбадривающе улыбнулась ей.

Стали просить Мари спеть романс. Она не заставила себя долго уговаривать. И вот уже ее чудесный голос заполнил маленький зал: «Отвори поскорее калитку…» «У церкви стояла карета…»

— Как она хорошо поет! — сказала Эрика Ивану, когда голос Мари умолк.

— Да, — ответил Иван, — в этих старинных романсах столько души!

— А теперь для юной баронессы Эрики фон Рен исполняется романс «Очи черные». Исполняется мной, поскольку я больше всех ею очарован.

— Не слушайте его, — ревниво сказал ей Иван. — Он всем девушкам это говорит. У рояля наш друг, музыкант Владимир Петровский. Поет он конечно хорошо…

Специально для Эрики еще не пели. Когда романс отзвучал, все хлопали ей, а молодой человек подошел к ней и поцеловал ей руку. Потом объявил:

— Для всеми уважаемого князя Александра исполняется романс «Гори, гори, моя звезда».

Музыка закончилась и наступила полная тишина. Сидевшая по другую сторону от Эрики Мари тихо объяснила ей:

— Это любимый романс генерала Александра Дончака. Он погиб в гражданскую, его расстреляли красные. Князь любил его, как отца.

Когда романс отзвучал, Гедеминов встал из–за стола и попросил гитару! Ему тут же подали ее, и он заиграл цыганочку. Потом он пел песни Вертинского, картавя и подражая певцу. Все долго хлопали. Снова вышли из–за стола и танцевали танго. Эрика совершенно опьянела, но не от вина. Иван взял ее руку.

— Мы еще увидимся? — спросил он.

Эрику переполняло необычное ощущение полноты жизни.

— Конечно, — ответила она.

— Когда же? — спросил Иван. — Мне хотелось бы чаще видеть вас. Можно мне… Я прошу о свидании, в воскресенье, днем. Не отказывайте мне. Можно, я приду к вам домой?

— Днем? Ну, хорошо.

— Я приду в три часа.

— Я зайду к маме. Зайду к ней в три. Сама я живу в общежитии.

Он зашептал ей на ухо: — Эрика, Вы самая красивая девушка в городе. Нет в мире, — Иван был пьян от счастья, но кажется он перешел границы приличия, потому что подошел отчим и сказал:

— Поедем домой, барышня, уже поздно.

— Конечно. Но здесь так хорошо! — блаженно отозвалась Эрика.

— Я думаю, мы еще сюда не раз придем. — И Ивану: — До свидания, молодой человек.

Эрике не хотелось так быстро расставаться с Иваном. Тот напомнил ей:

— Вы обещали, в воскресенье, в три часа

Все по очереди подходили прощаться, приглашали Гедеминовых в гости вместе с Эрикой. Уже в машине она с сожалением почувствовала, что «сказка» кончилась. Завтра на работу. Но при мысли о первом свидании сердце сладко защемило. Она подумала: «Какой он приятный! Совсем не такой, как фабричные парни. Может, я уже влюбилась?»

— Тебе хорошо было? — прервала ее мысли мать.

— Лучше уже не будет. После этого хочется заснуть и больше не просыпаться. Разве бывает хорошо несколько раз? — с грустью ответила дочь.

— Но почему же? В твоем возрасте нужно ждать счастья, — ответил за мать Александр Павлович.

* * *

В воскресенье Иван ровно в три часа дня стоял у дверей Гедеминовых. Адель угостила его чаем, потом они слушали пластинки. Иван рассказывал анекдоты про Хрущева.

Эрика смеялась, но первое свидание она представляла себе другим. Пока разговаривали, стало темнеть, и Адель напомнила Ивану:

— Вам пора домой сударь, — и когда они вышли за дверь, постучала в дверь мастерской: — Сашенька, выйди. Иван с Эрикой пошли на улицу.

— Когда? — спросил Гедеминов.

— Только что, — сказала Адель, почувствовав неясную тревогу.

Гедеминов накинул безрукавку, взял нож и вышел. Следом за ним выбежал Пилот.

Выйдя из барака, Эрика остолбенела. Там плотным кольцом стояли ребята во главе с Женей. Они ждали Ивана. Эрику оттеснили в сторону. Иван оказался в центре.

— Ты к кому пришел? Кто тебя сюда звал? — послышалось со всех сторон.

— Его так проучить надо, чтобы дорогу сюда забыл! Перышко под ребро и конец! — угрожающе сказал кто–то из ватаги. Ивана окружили плотным кольцом.

Но тут появился Гедеминов и стал раскидывать парней, вызволяя Ивана. Парни падали, вставали и теперь уже все вместе нападали на Гедеминова. Но почему–то сталкивались лбами друг с другом и опять отлетали в стороны.

— Уходи, я их задержу, — сказал он Ивану.

Иван нырнул за угол, а Гедеминов скомандовал:

— Всем стоять!» — И схватил Женю железными пальцами. — Стой, а то сверну шею. Чего развалились на снегу? Вставайте, я вас не больно побил.

— Эй, вы, — хрипел Женя, — вставайте. Ладно, все. Отпусти.

— Отпустите, — поправил его Гедеминов, — надо вежливости учиться.

— Хорошо, отпустите, — прохрипел Женя. — Ваша взяла.

— Это другое дело. Что же вы все на одного? Я, как вы знаете, уголовник, люблю людей резать. Ну–ка, подбрось шапку вверх, — велел он одному из парней. Тот подбросил. Гедеминов сделал быстрое движение, и шапка упала, приколотая ножом к снегу.

— Все видели? Вот так–то! — произнес он и приказал Жене:

— Принеси!

Парень послушно подал нож.

— Смотри, мой волкодав сидел и ждал, пока я отдам приказ. Скажи я ему одно слово — и он бы вас разорвал.

— Ну, мы извиняемся, — сказал Женя. — Пойдемте, ребята. А то и вправду прирежет или волка натравит.

Когда отошли за угол, один из них, рыжий Сенька, спросил:

— Я не понял, как он нас всех один раскидал? Вот дьявол!

— Так он же уголовник. Брось, Женька, оставь ты ее. Она не для таких, как мы.

— Только неприятности наживешь, — посоветовал другой.

Эрика с отчимом зашли в дом.

— Вы так их напугали! — с восхищением сказала она. — Мама, Александр Павлович сказал, что любит людей резать, — и Эрика звонко засмеялась.

— Саша! Что там произошло? Ты правда такое сказал? — удивленно спросила Адель.

— Но у них у всех в кармане финки. Как с ними говорить? Только язык силы и понимают. — И повернулся к Эрике. — Придется, барышня, отложить на время свидания. Вот переедем в новый дом, тогда заживем нормальной жизнью. Больше никаких встреч здесь. Хлопотное это дело, нам и без того забот хватает.

Беда

Инна не могла поверить, что все, что с ней случилось, не было дурным сном. «Как это произошло? — спрашивала она сама себя? — Почему я так много выпила?» И сама себе отвечала: «Потому что все пили и следили, чтобы я тоже пила». И как же это парторг мог с ней такое сотворить? Она даже сопротивляться не могла. Хотя помнила отлично, как он почти занес ее в кабинет. Она думала, что он о ней заботится и даже радовалась. Ей казалось, он хочет отнести ее на диван спать. Как она его сейчас ненавидела! Ей хотелось его убить или отравить.

Прошло несколько дней. Инна в коридоре конторы вынуждена была встречаться с Поповым. Ей было стыдно, и она не поднимала головы. А он делал вид, что ничего не произошло. «У него умерла жена и все его жалеют. А кто пожалеет меня? Кому можно это рассказать и кто поверит?» — думала Инна и ненавидела Попова. Ей снова и снова хотелось его убить.

Прошел месяц, и Инна поняла, что беременна. Из веселой активной девочки она превратилась в тоскливое создание. Никто и ничто ее больше не интересовало. Теперь главным для нее была она сама и ее большая проблема. «Как жить и сколько жить». Часто она плакала по ночам, жалея себя, свою загубленную жизнь. А мать не знала, что с ней, и думала: может, неудачная любовь? И заводила всякие успокаивающие разговоры и старалась во всем угодить дочери.

В училище к Инне подошла дежурная и сказала:

— Иди, тебя парторг вызывает к себе.

Инна испугалась. Но идти надо было. Парторг вызывает — это приказ, и она пошла. Зашла в кабинет и встала у двери, не поднимая головы. Попов подошел к ней и сказал:

— Прости, что так получилось. Я был пьяный, а ты такая красивая и молодая. Я не сдержался. Но я правда люблю тебя.

Инна заплакала. Он стал успокаивать ее:

— Не надо плакать. Ты, наверное, беременная, и это тебя мучает? Не бойся. Я тебя в обиду не дам. Тебе не надо больше учиться в училище. Пока будешь у меня домработницей. Но тебе ничего не надо делать. Ты только носи ребенка и не беспокойся. Мне нужно хотя бы три месяца, чтобы не сказали: «Вот, жена умерла, а он сразу привел другую». Я на тебе женюсь, и ты будешь жить со мной, будешь как сыр в масле кататься. Я всю жизнь мечтал, что жена родит мне ребенка. А она не родила. Пока никому ничего не говори. А завтра приходи ко мне, как на работу. Прямо с утра. Я с директором договорился. И ложись у меня, отдыхай или читай что–нибудь. Я все сделаю сам. Еды принесу и одежды тебе всякой красивой куплю. Будешь не хуже одета, чем твоя подружка, у которой глаза, как у зверька, черные.

Инна заплакала навзрыд:

— Вы же совсем старый. Зачем вы со мною такое сделали? — всхлипывала она. Ей очень нравился Гена, а теперь она должна выйти замуж за этого Кощея. — Я никогда не приду к вам. — сказала она Попову, — хоть режьте.

Татьяна, мать Инны, не знала, что делать, и хотела обратиться за помощью к ее подружке Эрике, чтобы узнать, что же происходит с Инной. Однажды она увидала свою дочь рядом с Поповым. Татьяна не слышала, о чем они говорили, но относился он к ней очень нежно. Татьяна обрадовалась: «Узнал дочь наконец! — на сердце у нее стало хорошо. — Значит, изменился к лучшему. Мало ли что бывает у человека в жизни. Выходит, пословица «Черного кобеля не отмыть до бела» не про него», — думала она. И вечером Татьяна размечталась: «А вдруг мне еще повезет. Попов теперь вдовец, у нас общая дочь. Может, еще и семья у нас сложится?»

Прошел еще месяц, Инна поправлялась и понимала, что больше медлить нельзя. Она не хотела кончать жизнь самоубийством. И замуж за Попова тоже не хотела. И уже привыкла к тому, что будет ребенок. Ей нужен был совет Эрики. Она нашла ее вечером в общежитии. Они вышли на улицу. Был конец февраля. На улице вьюжило, но было не холодно.

— Что–нибудь случилось? — спросила Эрика.

— Да, — Инна решила выложить все сразу. — Я в беде. Я беременная.

Эрика не поверила своим ушам. Она по–прежнему считала себя и Инну если не детьми, то, конечно уж и не взрослыми. И такое слово из лексикона взрослых просто поразило ее.

— Ты шутишь? — с удивлением смотрела она на Инну.

— Я беременна уже два месяца. Я жду ребенка и не знаю, как мне быть. Мама ничего не знает. Сначала я хотела умереть. Но я трусливая. И я очень хочу жить…

— Тебе же только семнадцать лет! — поразилась услышанному Эрика.

— Нет еще семнадцати. Через два месяца будет, — уточнила Инна и заплакала. Эрике стало ее жалко, как сестру.

От нее ждут совета в жизненно важном вопросе. Беременность, ребенок — как странно это звучит. Об этом надо говорить со взрослыми. Но с кем, лихорадочно думала Эрика, обнимая Инну. Наконец она сказала:

— Нужно идти к твоей маме. Мамы нас любят и все нам прощают. Хочешь, я схожу к ней, а ты подожди здесь. Постой. А что я ей скажу? Когда это случилось? Кто был с тобой? Кто это сделал?

Инна все рассказала. Эрика воскликнула:

— Но он же почти дедушка!

— Дедушка хочет на мне жениться, а я его ненавижу, как жабу.

— Ладно. Стой здесь и никуда не уходи.

Эрика шла по коридору барака, обдумывая, как она об этом скажет матери Инны. Но тут же решила: «Буду говорить — и все. Почему Инна должна так страдать? Разве она виновата?»

Татьяна обрадовалась Эрике. Она усадила ее за стол, стала предлагать чай, сладости. Но Эрика, помня, что разговор важный и Инна мерзнет на улице, начала сразу:

— Тетя Таня, вы любите свою дочь?

— Конечно люблю, — воскликнула Татьяна.

— И чтобы не случилось, всегда будете любить?

— Но почему ты так загадочно спрашиваешь? Что может с ней случиться?

Эрика стала рассказывать ей то, что услышала от Инны.

А Инна не стала ждать на улице. Она прокралась к своей квартире и, приоткрыв дверь, слышала каждое слово.

— Да что ты говоришь, девочка?! — поразилась Татьяна и добавила: — Если это шутка, то сегодня не первое апреля.

— Нет, это не шутка, — серьезно ответила Эрика. — Ее напоили в конторе, на встрече Нового года. И там в одном из кабинетов это случилось. Вы же обещали не сердиться на дочь. А когда девочка пьяная, у нее нет сил сопротивляться. Я тоже однажды была пьяной и знаю, как это бывает.

— Вот гаденыш! Я знаю, кто отец ребенка, — сказала со злостью тетка Таня. — Он приходил за ней в тот вечер и привел ее домой. И сейчас еще похаживает. Только моя Инна с ним больше не хочет разговаривать. Это Генка. Молодец, доченька, гордая. Ничего, доченька, — говорила тетя Таня и с угрозой в адрес Генки:

— Ну погоди, стервец! А ребеночка сами вырастим.

— Тетя Таня, это не Гена. Это конторский начальник.

— Конторский? И он женат, молодой? Кто это?

— Он старый. Это завхоз. Он еще парторг на фабрике.

— Попов! — в ужасе воскликнула Татьяна и пошатнулась. Она так побледнела, что Эрика испугалась:

— Что с Вами, тетя Таня?

— Такого быть не может! Нет! — забормотала, словно в бреду, Татьяна. — Не верю! Какой ужас! Он же ее отец. Скажи мне, девочка, что вы с Инночкой решили пошутить, — умоляюще говорила Татьяна. Эрика попятилась:

— Я сказала вам все, что услышала от Инны. Она там, возле общежития, дожидается меня.

Татьяна засуетилась, забегала по квартире, не замечая больше Эрики, часто повторяя незнакомое Эрике слово.

— Аборт. Срочно аборт! К бабке! Немедленно к кому–нибудь обратиться. Надо спасать мою девочку…

— Так я позову Инну? — спросила Эрика.

— Что? — удивилась тетка Татьяна. — Ах да! Конечно. Пусть она зайдет. Нет. Где моя доченька? Пойдем вместе к ней. Какое горе!!

— Кто отец? — спросила ничего не понимая Эрика.

— Да этот самый завхоз Попов, — ответила со злостью Татьяна. — Он отец моей Инночки. Этот палач лагерный. Он и меня там изнасиловал. А потом… Потом Инночка родилась. Где она? Где моя доченька? — Татьяна оглядывала заснеженный двор. Инны возле общежития не было. Мать в отчаянии звала. — Дочка! Доченька! Где ты? Иди к маме. Идем домой!

Обошли все вокруг. Эрика попыталась успокоить тетку Татьяну:

— Она, наверное, уже дома, пошла другой дорогой. Пойдемте домой.

Но Инны дома не было. Они снова обошли длинные бараки. Ни души. Эрика вдруг ясно вспомнила отчаянье Инны и ее мысли о самоубийстве. Она посмотрела на темное здание мельницы и крикнула:

— Тетя Таня, возьмите спички и свечу. Наверное, Инна спряталась на мельнице. Там всегда открыто. Я вас там буду ждать. Татьяна стремглав побежала домой, а Эрика пошла к мельнице. Страх сковал ей ноги. Она открыла дверь мельницы и позвала: «Инна! Ты здесь? Не молчи! Твоя мама тебя ищет! Инна!» Ответом ей была зловещая тишина.

Прибежала Татьяна, лихорадочно зажгла свечу. Она подняла ее над головой и пошла вперед, обходя каменные жернова. Мелькнула тень, и Эрика увидела, что это висит Инна, на одной ноге у нее нет валенка. Татьяна закричала в ужасе и выронила свечу. Свеча погасла.

Эрика крикнула ей:

— Тетя Таня! Держите ее снизу, обнимите ее ноги. А я сбегаю за отчимом, может она еще живая! — Она забежала в дом, чуть не наступив на Пилота, лежащего у двери, и закричала: — Скорей! Там на мельнице Инна повесилась! Скорей! Может, она еще жива! Мама, скорей! Вылечи ее! Александр Павлович! Помогите!

Крик услышали соседи, выскочили из дверей. Гедеминов, как был в домашних тапочках, так и помчался по снегу к мельнице. В темноте, натыкаясь на каменные жернова, он пробирался к месту, где в отчаянье выла Татьяна. Он обрезал веревку и подхватил девочку на руки. Татьяна вцепилась дочери в ноги, мешая Гедеминову нести ее. Сбежались люди.

— Несите сюда свечи! — крикнул Гедеминов. — Кто–нибудь, заберите отсюда женщину!

Татьяну оторвали от дочери, и Гедеминов вынес девочку на улицу.

— Врача пропустите! — командовал он. — Адель, посмотри, живая или нет?

Татьяна выла, прорываясь к дочери.

— Я ничего не могу здесь сделать, ее нужно занести в помещение, — сказала Адель. — И быстро вызовите скорую помощь!

— Кто–нибудь, милицию и скорую! — бросил в толпу Гедеминов, и несколько человек побежали в сторону бани звонить по телефону.

— Доченька! Доченька! Скажи своей маме что–нибудь! Не молчи! — трясла Татьяна дочь и бежала рядом с ее телом, пока ее несли в ближайший барак.

— Отойдите все! Я врач, — крикнула Адель, когда Инну занесли в комнату. В течение получаса, пока не приехала скорая помощь и милиция, она делала все, чтобы вернуть жизнь девушке. Уже зная, что это бесполезно, она все же продолжала свои попытки. На коленях возле нее стояла мать. Она совсем недавно обрела дочь и теперь верила Аделине, как Богу, верила, что она воскресит ее дочь. Однако приехавший дежурный врач подтвердил, что девочка давно мертва и больше ничего нельзя сделать.

Татьяна, услышав его слова, перестала плакать, посмотрела на врача и как–то лукаво сказала:

— Нет, она жива. Она притворяется, чтобы меня напугать, — и наклонилась к телу дочери. — Ну, хватит, доченька. Вставай, пойдем домой. Ну, прошу тебя, — уговаривала она дочь, затем повернулась к толпе. — Она вас стесняется. Уйдите. — Потом тихо добавила: — Отец ее изнасиловал.

— Она с ума сошла, бедная. Какой отец? У Инны же нет отца. Она приютская. А Татьяна ее просто удочерила, — шептались женщины.

Гедеминов отвел в сторону Эрику и строго сказал:

— Послушай меня внимательно. Ты ничего не знаешь. Тетя Таня искала дочь, и ты ей попалась на глаза. Ты от нас шла в общежитие. Она попросила тебя пойти с ней на мельницу. Потому что думала, дочь там от нее прячется. У тети Тани были спички и свечи. А потом ты позвала людей. Хорошо запомнила? Остальное расскажешь нам с матерью. Сегодня же!.

— Кто обнаружил тело и вызвал милицию? — спросил приехавший следователь.

Все расступились, показав на Эрику:

— Она кричала, что Инна повесилась.

— Пройдемте, — сказал Эрике следователь. — А вы, хозяева, подождите за дверью. Садитесь, девушка. Мне нужно составить протокол. Ваше имя, фамилия и отчество?

Эрика была в таком смятении, что плохо понимала, о чем ее спрашивают. Но все же, отвечая на вопросы, говорила только то, что разрешил ей отчим. Следователь велел ей расписаться. Тело увезли, тетку Татьяну отправили в больницу. Во всех трех общежитиях горел свет, взрослые стояли на улице, еще долго строя догадки о причине самоубийства Инны и о том, что говорила обезумевшая мать.

Гедеминов повел Эрику к себе домой:

— Сегодня будешь спать в комнате у Альберта.

Адель молчала. Она была расстроена тем, что не смогла спасти девочку.

— Как долго вы ее искали? — спросила она Эрику. Девочка, дрожа в ознобе, ответила:

— Не знаю. Мы все бегали в разные стороны. Темно же. Потом я догадалась, что она на мельнице повесилась.

— Что?! — удивился отчим и усадил Эрику напротив себя. — Рассказывай во всех подробностях. Откуда ты знала, что она повесилась?

Адель простонала:

— Дочка! Во что ты снова ввязалась?! Да что же это такое!

Эрика начала свой рассказ. Но потом вдруг сказала:

— Нет, мне стыдно это рассказывать! Я лучше маме расскажу. Мужчинам нельзя слушать.

— Считай меня своим отцом. И я не хочу, чтобы ты рассказывала это матери. Расскажи все, что произошло, нам обоим, ничего не скрывая.

Эрика, краснея, рассказала им все.

— Ты ничего не перепутала? — спросил отчим строго.

— Так мне Инна сказала. Я еще удивилась и говорю: «Он же старый». А тетя Таня говорит: «Этого не может быть, потому что он ее отец».

— Где в это время была Инна?

— Я сказала ей ждать у общежития. Может, она пошла за мной и подслушивала? Потому что она все–таки не хотела вешаться. Она хотела знать, что скажет ее мама. А мама сказала: «Пусть будет ребенок». А когда тетя Таня узнала, что Попов сделал с Инной, тогда уже…

— О Господи! — воскликнула тихо Адель, жалея Инну. — Эрика, обещай мне все рассказывать. Я всегда буду на твоей стороне.

Она обняла дочь и заплакала. Эрика смотрела на отчима. Лицо его окаменело. Он тихо, сквозь зубы сказал:

— Мерзавец! Ну погоди же! — Потом повернулся к Эрике и спросил: — Ты помнишь все, что сказала следователю? — Да.

— Повтори все слово в слово, о чем он спрашивал и что ты ему отвечала.

И когда Эрика закончила рассказывать, он сказал:

— Вот так будешь завтра повторять следователю. А про все остальное забудь совсем, навсегда. Я за тебя буду об этом помнить, поняла?

— Хорошо, — согласилась Эрика, не совсем понимая смысл его слов.

* * *

Через три дня всей фабрикой хоронили Инну. Гедеминов подошел к Эрике и прошептал:

— Здесь стоит Попов. Не поднимай глаз. Поплачь и иди к матери. Если он тебя на территории встретит и будет расспрашивать, говори ему то, что рассказывала следователю.

— Хорошо, — прошептала Эрика и отошла к матери.

Попов стоял рядом с племянницей, Римма плакала. Ей было жаль подругу.

Гедеминов спиной чувствовал присутствие Попова. И вдруг услышал рядом его скрипучий голос — Попов кого–то спрашивал:

— А что случилось–то? Говорят, ее подружка Ирина знает все, — осторожно прощупывая ситуацию, спросил Попов женщину.

— Да нет. Я слышала, что девушка говорила следователю. Мать Инны поссорилась с дочерью и спросила о ней Ирину. Они вместе стали ее искать. Татьяна решила, что дочь от нее прячется на мельнице. Там они Инну и обнаружили. Ирина прибежала звать на помощь. Люди выскочили, кто–то снял ее с петли. Отрезал веревку, но было уже поздно.

— А мать, эта сумасшедшая, может что говорила? Что, Инна и вправду ее дочь? У них же разные фамилии, — продолжал расспрашивать Попов.

— Конечно, дочь. Татьяна кричала: «Доченька, моя любимая, не будем никогда ссориться». И знаете, Анатолий Севастьянович, она кричала, что Инну вроде как собственный отец изнасиловал. А у девочки и не было вовсе отца. А может, и был. Разве сейчас узнаешь? Теперь ей уже никто не нужен.

Попов сказал:

— Она же тронулась умом. Мало ли о чем могут кричать безумные?

— Да, конечно, обычно сумасшедшие говорят все, что приходит в голову, — соглашалась женщина.

— Так как стало известно, что это ее дочь? Они давно вместе живут? — продолжал допытываться Попов.

— Женщины говорили о каких–то родинках, приметах… — отвечала женщина.

— Значит, дочь… Кто это знает? Ну, я пошел, — сказал женщине Попов и быстро ушел.

Гедеминов подумал, глядя ему вслед: «Совесть мучает только того, у кого она есть».

* * *

Недели через три побежали ручьи. В обеденный перерыв молодые рабочие фабрики стали выходить погреться на солнышке и покурить. Эрика тоже уже выбегала раздетой во двор фабрики. День был субботний, и настроение у людей перед выходным днем было хорошее. Но сегодня что–то происходило во дворе. За углом отчаянно ржала лошадь. Эрика пошла туда посмотреть. Она увидела, что завхоз Попов изо всех сил стегает кнутом молодого жеребца, привязанного к столбу, приговаривая: «Я тебя обуздаю, скотина». Дед–чеченец попытался его остановить:

— Зачэм кон биешь? Ты плёхой чэловэк!

Эрика вбежала в цех и закричала:

— Александр Павлович! Идите скорей! Там завхоз Попов коня бьет!

Гедеминов бросил свою работу, которую он не оставлял даже в перерыв, и поспешил на улицу. Растолкал рабочих, подскочил к Попову и вырвал у него из рук кнут. Попов закричал:

— А–а–а! Князь! А ты знаешь, что он меня лягнул по той ноге, что ты покалечил?! Что, тебе жалко коня? Вот так вы гражданскую и проиграли — добренькие были.

Сдерживаясь, Гедеминов сказал:

— А при чем здесь этот молодой жеребец?

Жеребец, весь в пене, с одной стороны привязанный к подводе, а с другой — к столбам, топтался на месте и жалобно ржал.

— Да он же племенной! — заметил Гедеминов.

Попов возмутился:

— А ты, что ли, за хозяйство отвечаешь? Подохла старая кобыла. Вот мы с начальником милиции и реквизировали эту скотину у цыган для нужд фабрики. Все равно ворованный был. Какая разница, может, и племенной? А на чем резиновые отходы с фабрики вывозить прикажешь? Племенной. Отстал ты, князь, от жизни, сидя в лагере. Теперь трактора на первом месте, а не кони.

— Ладно, Попов, оставь жеребца в покое. Я его после работы объезжу и запрягу в подводу, — мирно, сдерживая ненависть, говорил Гедеминов.

— Объезжай, коли жалеешь его. А по мне, так быстрей кнутом объездить, — усмехнулся Попов, и направился к конторе, прихрамывая сильнее, чем обычно.

Старый Ахмед рассерженно говорил:

— Савсэм звэр человэк. Биёт такой красывый кон! Зачем мусор возит такой залотой кон?

Гедеминов осторожно подошел к жеребцу и стал ласково уговаривать: «Марс, Марс, ты хороший, ты красивый. Не бойся. Все будет хорошо». Он гладил и приговаривал, пока тот не успокоился.

Эрика, уже изрядно замерзшая, попросила старика Ахмеда:

— А можно, когда он станет смирным, я буду его пасти? В степи уже старая трава из–под снега видна, да и молодая, наверное, тоже. Можно?

Старик, все еще расстроенный, спросил:

— Развэ ти умеэшь эздить? А–а–а?

— Умею! Я в цирке у дяди Эдуарда научилась. Можно? Я хорошо езжу на лошади… — заверила его Эрика.

— Надо посмотрэт, чтобы он тэбя не убил. Видыш, он малодой, горачий. А ти развэ джигит? Понесет он и тэбя убьет.

Гедеминов уговаривал жеребца, а тот, возбужденный, все еще перебирал ногами, оскорбленный кнутом. Когда конь присмирел, Гедеминов подошел к старику и сказал:

— Дед, не расстраивайся, все в порядке. Пусть пока постоит. Я его чем–нибудь накрою. А смена закончится — займусь им.

Он повернулся к рабочим, открыл портсигар, угостил их папиросами и пошел в цех. Рабочие одобрительно глядели ему вслед.

Эрика пошла за отчимом и стала просить сшить для нее дамское седло. Она вообразила, что теперь у нее есть свой конь, которого по утрам и в воскресенье она сможет пасти в степи. Гедеминов обещал ей, и она, радостная, пошла на рабочее место. Загудел фабричный гудок — перерыв закончился.

Старик–чеченец ходил вокруг присмиревшего жеребца, продолжая говорить почему–то на русском языке:

— Как такой бешеный кон будэт отходы возит? Он подвода понесет, все будэт падат. Весь резина раскидаэт. Я старый… Эх! Зачэм живу?

Но пришел Гедеминов успокоил старика:

— Ничего. Я его объезжу. Пойдем за ворота, убедишься. А рано утром погоняю его по степи. Он устанет и целый день смирный будет. Поработаю с ним недельку.

За воротами он осторожно набросил седло на присмиревшего жеребца, закрепил его и вскочил в седло. Жеребец встал на дыбы, потом понес. Старик от восторга зацокал языком: «Какой смелий! Настоящий джигит. Вот малодэц! Как маледой! Нэт, нэ сбросит, нэ сбросит кон его!»

Когда Гедеминов через два часа вернулся на фабрику, старик спросил:

— Ти наверное воевал саблэй, да?

— Да, дед, воевал. Я воевал, ты не воевал, а оба оказались здесь. Оба на фабрике работаем, хотя я князь, а ты уже старик, — говорил он, снимая седло с присмиревшего жеребца.

— Ти киняз? Ти болшой человек, умний, сильний. Киняз, киняз, — восхищенно повторял старик. — Тэпэр другой власт. Тэпэр нужьно мольчат.

— Ты прав. А за жеребца не переживай. Завтра я запрягу в телегу этого красавца. Жаль, жаль такое чудо унижать, заставлять резиновые отходы возить. За него на международном аукционе золотом заплатили бы … — Гедеминов похлопал жеребца по крупу. Тот затанцевал на тонких ногах и вытянув лебединую шею, громко заржал.

— Ээх! Я дольжэен на фабрык работат, киназ дольжен и кон золетой тожье должен. Увсе у это власт кувырьком. Хачу скарэй на Кавказ, — тяжко вздохнул старик.

— Уедешь, уедешь. — Гедеминов обтер жеребца, завел в конюшню, накрыл его попоной и уже там прижался к морде коня: — Марс, если бы ты был моим, я бы тебя лелеял и холил. — Конь напомнил ему о юности. И успокаивая коня, он успокаивал в первую очередь себя: — Но ты не переживай, у тебя будет замечательная хозяйка. Прощай, до завтра.

Конец второй части.

Любовь Эрики

Жизнь Эрики была заполнена до отказа. Изучение русского языка и литературы, немецкого языка, плетение вологодских кружев — в этом ее наставницей была Мария Ивановна — а по утрам и вечерам — скачки на Марсе. Поздно вечером Эрика приходила в общежитие и буквально падала от усталости. По воскресеньям Гедеминовы брали ее с собой в театр или в гости. Та среда, в которой вращались Гедеминовы, возвышала ее. Другая же постоянно унижала. Все чаще она встречала Женю у дверей общежития пьяным. Однажды его мать вместе с Риммой пытались увести его домой. Они не видели, как подошла Эрика, но она поняла, что речь идет о ней: «Сынок, эта девка не заслуживает тебя. Послушай Римму, она говорит правду. Зачем тебе распутница? Она не одного тебя дурачит. Не ходи к общежитию. Стыдно же перед людьми…» — говорила Жене мать.

— Ирина не распутная… Это твоя Римма слухи распускает. Ирина — самая лучшая девчонка на земле, — заплетающимся языком говорил Женя.

Римма разозлилась и стала громко кричать:

— Ну, немецкая овчарка, если увижу ее рядом с Женькой хоть один раз — она пожалеет!

— Ничего ты ей не сделаешь. Потому что я ее люблю. Поняла? Люблю. Я за нее жизнь отдам… А ты, сука, уходи. Даже этот уголовник сапожник за нее горой. Потому как она еще девчонка.

— Какой еще сапожник, что ты плетешь? Иди проспись, — просила парня мать.

Наконец они его увели. Эрика долго ждала за углом, когда они уйдут подальше, чтобы пройти в общежитие. От стыда у нее горели щеки. «И как сделать, чтобы он меня не любил?» — мучительно думала она. Римма могла снова поднять вопрос о ее поведении на открытом комсомольском собрании. Никто не станет разбираться, права она или нет, и слава о ней, Эрике, дурная слава пойдет по всей фабрике. «Поговорить с Риммой? — думала она. — Убедить ее, что Женя мне не нужен?» Но она понимала, что этого мало. Она должна перестать ему нравиться.

И только конь ее, казалось, все понимал. В карманах у нее всегда были для него кусочки сахару. И Марс тянул к ней голову, как только открывалась конюшня.

Эрика попросила фабричного плотника сделать в конюшне небольшую перегородку. Там она переодевалась, садилась в дамское седло в длинной, до пят, юбке. Завязывала вокруг шеи два сшитых вместе газовых шарфика, распускала густые русые с золотым отливом волосы, которые доставали до самой поясницы. Никем не замеченная, выезжала она из конюшни и направляла коня в степь, наслаждаясь скачкой.

Наедине с природой Эрика воображала себя дамой XIX века. Она останавливала Марса на холме и кричала: «Здравствуй, солнце! Здравствуйте, облака, птицы! Здравствуй, голубое небо!» А вечером рассказывала матери о своих впечатлениях.

Альберт просил:

— Возьми и меня хоть раз. Я тоже уже хорошо на лошади держусь. Можешь спросить папу, он видел. Меня дядя Эдуард хвалит. Я, может, буду в цирке работать. Но мне не хочется все время по кругу ездить. Я хочу вместе с тобой, в степь.

Гедеминов успокоил сына:

— Пришла пора коней пасти. Мы вчетвером — ты, Эрика, дядя Эдуард и я — поедем в воскресенье на лошадях в степь. Сядем у костра. Может, заночуем там.

* * *

Гречанка Лена уезжала в Крым. Она вышла замуж за горбуна тихо, боясь, что ее засмеют, и только перед отъездом сообщила об этом Эрике. Эрика пошла провожать ее на вокзал. Лена поправилась, и нос уже не выделялся на лице, а даже украшал его. Ее карие глаза светились счастьем. Она действительно была влюблена.

— Знаешь, муж сказал мне, что у нас дети не будут хромать и не будут горбатые. Это не передается по наследству. Он такой умный и красивый! И он намного выше меня, правда? Я люблю его таким, какой он есть. Я счастлива. Дай Бог и тебе счастья! Вот мой адрес. Приезжай к нам в Крым. Мы будем рады тебе, как моей сестре, — уже на перроне говорила она Эрике.

Поезд увез Лену. Эрика осталась одна на перроне. Как ей хотелось тоже уехать куда–нибудь далеко–далеко.

В общежитии ее встретила Вера:

— Ну вот, вместо Лены здесь поселят казашку Жамал, — недовольно сказала она.

— Ну и что? — удивилась Эрика.

— Как что? А то, что теперь здесь всегда будут толочься ее многочисленные родственники. Покоя не будет.

Жамал пришла не одна, а с братом Джамбулатом, невысоким смуглым мужчиной. Он принес казахской еды и стал настойчиво усаживать девушек за стол.

— Как зовут? Как зовут? — пристал он к Эрике.

— Ее Ирина, а меня Вера. И нам сейчас некогда, мы уходим в кино, — сказала Вера, незаметно подмигнув Эрике.

Джамбулат возмутился:

— Нет! Зачем в кино? Гости пришли. Надо угощать. Меня зовут Джамбулат. Я геолог, в Москве учился.

— Это общежитие, — сказала Вера. — И у нас ничего нет — мы вас не можем угостить. А значит, и ваше угощение принять не можем.

— Я принес угощение. Все! Я сказал, садитесь! Здесь все есть, отказываться нельзя.

Эрика хотела спать. Но теперь это явно не получится.

— Это моя сестра Жамал. Она будет немного работать на фабрике, чтобы потом тоже в Москве учиться. А я встречаю начальника геологической партии, из Москвы. Буду его заместителем, — с гордостью продолжал Джамбулат и предложил выпить за знакомство.

Эрика понимала, что отказываться нельзя, но и водку пить она не хотела. Поэтому спросила:

— А можно, я за знакомство просто немного поем?

Джамбулат посмотрел на нее внимательно и сказал:

— Тебе еще нельзя пить. Ты ребенок. Красивый ребенок. У тебя глаза, как ночь. А кожа, как у белого верблюжонка.

Вера громко рассмеялась:

— Ну нашел сравнение! С верблюдом!

Джамбулат обиделся:

— А верблюд — это хорошо. Чего смеешься? Все будут сохнуть по такой девушке. Даже я.

— Да уже сохнут, — вздохнула Вера. — А что толку от этого? Вам, мужикам, одно надо. Наплетете чего попало, а мы верим. А потом женитесь на других. А вы сами женаты? — спросила она Джамбулата. Джамбулат сказал:

— Я — нет. На москвичке женюсь. А вот Жамал, моя сестра, выйдет замуж за моего друга.

Эрика, чтобы перевести разговор на другую тему, спросила Джамбулата:

— А что вы делаете в геологии? Это интересно?

— О–о–о! Очень! Мы выезжаем в степь и бурим там. Там может быть все: и руда, и уголь, и даже золото.

— Принеси мне золотой камень, — Вера не унималась и продолжала язвить, — вот такой, — показала она руками, какой большой камень должен принести Джамбулат, — и я выйду за тебя замуж.

Джамбулат ответил:

— Нет, ты будешь вредная жена. У меня есть невеста. Она растет еще. Вот как эта девочка.

— А ты думаешь, сколько лет этой девочке? Четырнадцать, пятнадцать? — спросила Вера.

Эрика не хотела разговоров о себе и сказала:

— Ладно. Мне семнадцать с половиной. Я спать хочу. А вам пора уходить, уже поздно. Здесь полно бандитов. Могут встретить и раздеть, а то и убить, — и предложила ему: — Лучше оставайтесь и ложитесь в коридоре на скамье.

Жамал испуганно посмотрела на брата и что–то стала быстро говорить ему по–казахски. Джамбулата уговорили остаться. Часам к двенадцати ночи все наконец улеглись спать.

* * *

Николай Плотников, тот самый столичный начальник, которого должен был встретить Джамбулат, только что прилетел самолетом. Ему подали небольшую крытую брезентом легковую машину, прозванную в народе газиком. Джамбулат был удивлен. Начальник оказался высоким широкоплечим молодым человеком с русыми волосами и серо–зелеными глазами. А он ожидал увидеть пожилого человека, лет пятидесяти. Этому же не было и тридцати. Джамбулат сказал водителю, куда ехать, и они тронулись в путь.

— Здесь недалеко. Километров пять, — сказал он. — Мы вам квартиру подготовили, как вы и просили. Тут живет комендант женских общежитий обувной фабрики. У нее большой дом, и она часто сдает комнаты приезжим. Она одна живет, зовут ее Нюра.

— Я не люблю гостиницы. Воды в них все равно никогда нет, а шума много. У меня работа. Осенью мне предстоит защитить докторскую диссертацию. Я привез с собой материалы и, пока соберем экспедицию, буду вечерами работать. Надеюсь, там не устраиваются сборища подруг?

— Нет. Мы ей заплатили так, чтобы она, пока вы живете там, никого не брала больше и не создавала шума. Она понимает.

— Старая женщина?

— Как сказать. У нас, казахов, это старая. Ей лет тридцать шесть. А мы любим молодых. Старые завялые уже.

— Ты имеешь ты ввиду — увядшие. Мы тоже любим молодых, но наши женщины и в сорок лет еще хоть куда, — сказал начальник.

— А наши мужчины таких уже не любят.

Николай засмеялся:

— Женщина, особенно красивая женщина, не имеет возраста. А тридцать шесть лет — это иногда гораздо лучше, чем восемнадцать. Не знаешь ты женщин Джамбулат.

Николай замолчал и задумался. Он должен был осенью, по возвращении из экспедиции, жениться. Медлить было больше нельзя. Для этого было несколько причин. Во–первых, ему предстояла длительная командировка в Алжир, и к тому времени он должен быть женат. Во–вторых, его не принимали в партию по той причине, что считали легкомысленным в отношениях с женщинами. Так можно было испортить свою карьеру. Была еще одна немаловажная причина. Зоя, его невеста, была дочерью ректора института, от которого зависела его карьера и который помогал ему пробиваться в жизни. Вернее, не помогал, а просто не мешал. Потому что Николай сам успешно двигался вперед.

В семье Зои о нем шли бурные дебаты. Мать заранее не любила будущего зятя за то, что он все медлил, сомневался: жениться или не жениться на ее любимой дочери. А будущий тесть надеялся на то, что молодые поженятся и говорил жене, защищая Николая:

— Мужчина должен перед свадьбой нагуляться, чтобы потом остепениться. — Но жена продолжала ворчать: — Уже лет пять собираются пожениться. Сколько после этого он перебрал женщин!

— Но ни на одной не женился, и Зою не оставил, — убеждал ее муж.

— И на нашей тоже не женился, — раздраженно говорила жена.

— Но не могу же я его заставить. А теперь он уже и сам понимает, что пора жениться. Не дурак же он! Понятно, настоящих мужчин всегда мало. А после войны тем более. Соблазнов много. Да женщины сами ему на шею вешаются. Если бы он был женатый и состоял в партии, его бы быстро на партийном комитете на место поставили. Но, думаю, теперь он никуда не денется. Готовься к свадьбе дочери. — убежденно, чтобы прекратить подобные разговоры, сказал муж и продолжил: — даст Бог, осенью и свадьбу сыграем. Они уедут года на три за границу, тогда ему будет не до гулянья.

— Посмотрим, посмотрим, — говорила жена. — Та девушка, геолог, говорят уже поездом поехала. Что же это такое? Здесь невеста, а в экспедиции другая женщина?

Муж возмущался:

— Не собирай сплетни. Ты стала ханжой.

— Тогда поговори с его матерью, с этой барыней, — перебила его жена. — Я не представляю, какие будут у нас с ней родственные отношения. Она же смотрит на всех сверху вниз. А что она нос задирает? Не только у нее способный сын. Наша дочь не хуже!

— Да, не хуже. А может, даже лучше. Но мы с тобой должны молить Бога, чтобы все закончилось, и она наконец вышла замуж.

* * *

Мать Николая, Плотникова Амалия Валентиновна, урожденная княжна Уварова, была обвенчана в первом браке с князем Володарским. Красные расстреляли его в 29‑м году, Николеньке был год от роду. Когда вопрос встал ребром: или обоим умереть от холода и голода, или согласиться стать женой красного чекиста, Амалия выбрала второе. Она была юным, слабым созданием, а с ребенком на руках — слабая вдвойне. Смирившись с судьбой, Амалия перечеркнула прошлое. Так ей во всяком случае казалось. «Советская власть пришла навсегда». А она была молода, образованна и сразу же востребована властью, как жена чекиста.

Николеньке сделали новый документ. Из Володарского Николая Николаевича он превратился в Плотникова Николая Васильевича. Мать воспитывала его в духе времени, в любви к Советской власти. И тайну его княжеского происхождения она хранила за семью замками.

Наступил 37‑й год, год самых страшных репрессий, когда власть решила полностью покончить с дворянским сословием. А сестра князя Володарского, маленькая княжна Мари, работала в советском учреждении секретарем–машинисткой. Но спутать ее с работницей, только что научившейся грамоте, было трудно. Все в стране рьяно взялись за разоблачение «бывших»; доносили при первой возможности на тех, кто был просто покультурнее — на всякий случай. Княжна Мари Володарская видела, что к ней относятся все хуже и хуже. Ночами она плохо спала, прислушиваясь, не остановилась ли под окном страшная машина — «черный ворон», не к ней ли стучат. Уже приготовила узелок с одеждой, обувью и сухарями. Но в глубине души надеялась, что ее все же не расстреляют. Когда арестовали брата, Мари все меняла и меняла фамильные драгоценности на продукты, чтобы Амалечка с Коленькой не умерли с голоду, да давала взятки охранникам, чтобы хоть весточку от брата получить. Но брата расстреляли. Амалечка вышла замуж и попросила Мари не попадаться на глаза ее второму мужу, Василию Плотникову. Мари поняла: Амалия думала только о Коленьке и ради него шла на разрыв с сестрой мужа.

Лет восемь княжна Мари тайком наблюдала за Амалией и Коленькой. Ей было больно видеть, как племянник скачет верхом на палке и во все горло орет: «Мы красные кавалеристы…» На его голове красовалась красноармейская шапка с ненавистной княжне красноармейской звездой. А иногда она видела, как Амалия садится в машину, а маленький черный кривоногий человек в форме чекиста подсаживает ее, берет за руку светловолосого Николеньку. По–видимому, он любил и Амалию, и ее сына, а она позволяла ему это делать. Ни разу княжна Мари не заметила, чтобы Амалия оказала хоть какие–то знаки внимания своему новому «красному» супругу.

Амалия не догадывалась, что Мари следит за ней. И когда вдруг она увидела перед собой золовку, то от неожиданности вздрогнула. Николенька был где–то рядом.

— Не бойся, — сказала Мари, — я дождалась, когда твой муж отъедет подальше. Я принесла портфель. Здесь наш семейный архив, князей Володарских… фотографии… все дореволюционное. Ничего крамольного. Спрячь, если можешь. Меня могут взять в любой момент. Или заберут прямо на работе, или ночью придут. Да, я знаю, чувствую это. И тут обе дамы увидели Николеньку.

Мать притворно сказала Мари, показывая на туго набитый портфель:

— Хорошо, что вы принесли мне материал. Я Коленьке нашью рубашечек, — и обратилась к сыну: — Сбегай, маленький, к дворнику, спроси сделает ли он нам ключи? А то я свои потеряла.

— Да вот они лежат — возразил девятилетний сын, не желая уходить. Пришедшая тетя его заинтересовала.

— Это отцовские ключи, с них надо копию снять — продолжала придумывать мать, и Коленька это понял. Покосившись на портфель, он выбежал за дверь.

Амалия бросилась на шею княжне Мари и заплакала. Мари тоже.

— Кажется, Коленька все слышал, — сквозь слезы сказала она.

— Как ты, не замужем? — отодвинувшись, чтобы разглядеть Мари, спросила Амалия.

Мари грустно ответила:

— За кого идти? Мне уже двадцать пять лет. За этих? — с презрением сказала она и тут же осеклась. Одним из «этих» был и муж Амалии. Амалия в сердцах воскликнула:

— Господи, Мари, какая же это пытка — жить с этой скотиной! Он меня любит, а я его ненавижу. Но нельзя уйти. Коленька еще маленький, он меня сразу в лагерь отправит. — До Амалии вдруг дошло, почему пришла Мари, и она снова обняла ее. — Бедная ты моя. Я ничем не могу тебе помочь. Но ты не бойся. Женщин не расстреливают. Дай знать, если сможешь. Адрес мой ты знаешь. Я буду за тебя молиться. Если что, попрошу мужа. Хотя гарантий не даю, он тоже боится. Сейчас всех сажают.

Мари сказала грустно:

— Прощай, Амалия. А то уже Коленька возвращается. Боже! Как мне хочется прижать его к груди! Как он на покойного брата похож! Ну, прощай! — и она, вся в слезах, быстро вышла, едва не сбив с ног налетевшего на нее Коленьку. Мари не сдержалась и, обрадовавшись возможности, обняла его.

Это было очень давно, 19 лет назад. Теперь же Николай, Николенька, как по–прежнему называла его мать, решил наконец жениться. Мать не одобряла его выбора, но не хотела портить сыну карьеру. Перед самой поездкой в Казахстан она решила поговорить с ним о его тете, Марии Ивановне Володарской, которая после того, как ее в 37‑м арестовали, жила теперь в Караганде на поселении. Николай не помнил тетю Мари, как называла ее мать. Но мать дала ему портфель, который он уже видел в детстве.

— Это архив тети Мари. Наверняка там всякая переписка давних лет и ее фотографии. Тете Мари уже сорок четыре года. Ее реабилитировали. Она была невиновна. Когда–нибудь ты об этом узнаешь. А может, и не захочешь знать. Пригласи ее с мужем к нам в Москву, в гости. Я так хочу ее видеть! Время изменилось. Сейчас это не опасно. Прописку в Москве она не получит, а в гости ездить сможет.

— Она замужем? — спросил Николай.

— Да, Мари писала, что он художник. Вот их адрес, а вот портфель. Поцелуй ее за меня. Бедная Мари — вздохнула мать.

Подъезжая к снятой для него квартире, Николай отвел тетке не больше часа своего времени. Он думал, для визита вежливости этого хватит. «Передам архив, посижу — и до свидания. Не следует засиживаться у тетки, которая так долго отбывала срок в лагере. Да и о чем говорить? Как здоровье? Мама вас ждет в гости, приезжайте? Ну, расскажу о письмах отца с фронта. Их всего два было… А потом он погиб… О своих делах рассказывать не могу…». Визит к тетке ему был неприятен.

* * *

Нюра, улыбаясь, показывала Николаю помещения и прочие удобства, вернее, неудобства. А Джамбулат заглянул в сарай и сказал:

— Здесь будет лошадь стоять.

— Лошадь? Какая лошадь? — удивился Николай.

— Ты же в Казахстан приехал. Надо научиться на лошади ездить.

— Вообще–то я умею. Приходилось по тайге ездить. Спасибо. А лошадь хорошая?

— Вам понравится.

— А где здесь почта? Мне надо дать телеграмму матери и невесте сообщить, что добрался благополучно, — оглянулся по сторонам Николай.

Хозяйка показала:

— Видите, вон там общежития обувной фабрики, длинные бараки. Немного обогнуть их и сразу почта. Это низкое здание, оно стоит отдельно. Прямо сейчас можете поехать на почту.

Но Николай ответил:

— Не сегодня. Устал с дороги. Завтра, все завтра. А ты где остановился? — спросил Николай Джамбулата.

— У своих родственников, здесь недалеко. Они вас в гости приглашают. Утром приведу лошадей, и мы степь посмотрим. Увидите, какая она бескрайняя. Это не тайга. Сейчас она цветет, — хвалился Джамбулат.

Оставшись один, Николай разобрал вещи и отставил в сторону старенький портфель. Он разложил свои бумаги на столе в порядке очередности. Потом вышел во двор, умылся и попросил хозяйку поставить чай. И когда хозяйка принесла чай, поблагодарив ее, спросил: — Когда здесь выключают электричество?

— В двенадцать ночи. Меня Нюра зовут. А вы Николай Васильевич? Из Москвы, да? Никогда там не была. Счастливые люди, которые живут в Москве, — попыталась она разговорить постояльца. Но тот ничего не ответил, и она с сожалением закрыла дверь. «Важный какой. Вот что значит большой начальник! А женщину все равно приведет. Сколько раз уж такое было», — думала Нюра.

На утро Джамбулат привел лошадей. Себе небольшую степную лошадку, а начальнику — прекрасную серую лошадь в яблоках.

Нюра стала ворчать:

— Воскресенье, чего человеку спать не даешь? Посмотри, солнце еще не взошло, а ты уже тут как тут.

— Да это же хорошо, — услышала она голос постояльца.

— Куда же вы, хоть чай попейте, — предложила Нюра, но мужчины уже сели на лошадей и мелкой рысью поскакали в степь, к холмам, туда, где всходило солнце.

Николай любил кочевую жизнь летом, так же как любил уютную зиму в столице. Но теперь он наслаждался простором степи, зарей и звонким щебетаньем мелких птиц в кустарнике. День обещал быть жарким. Степь парила, образовывая дымку. Они с Джамбулатом остановились, любуясь ее первозданной красотой. Николай посмотрел на Джамбулата. Вот он, хозяин этой великой степи. Тысячелетиями кочевали его предки, пасли скот и воевали за пастбища. Мыслями Николай ушел в историю — во времена самого Чингисхана, как вдруг оба услышали быстрый топот копыт. Огибая холм, в розовой дымке летел всадник. Приближаясь, он принимал странные очертания, и наконец Николай, не веря своим глазам, увидел юную всадницу с развевающимися золотыми волосами и летящим за спиной длинным газовым шарфом. Юная амазонка с улыбкой пронеслась мимо, и вот уже кажется, что всадница вместе со своим конем уходит в небо, к самым облакам, и растворяется в утренней дымке.

Мужчины долго молчали. Потом Николай спросил:

— Это мираж? Что это было? Мне померещилось?

Джамбулат рассмеялся:

— Вы сами, начальник, видели. Девушка–джигит. Красавица!

— Такая может только присниться. Как она на нас посмотрела! С превосходством принцессы! А глаза!! Она полетела в небо? Жаль!

— Она перед нами хвасталась ездой. Это совсем еще девочка, в общежитии живет. Ее Ирина зовут. А коня она берет в конюшне на фабрике, катается и немного пасет его. Играет девочка, — сказал Джамбулат.

Николай как будто не слышал его слов. Это прекрасное видение и слова Джамбулата так не совпадали! Не может фабричная девчонка так смотреть. Сколько превосходства!

— Как ты сказал, ее зовут? — спросил Николай.

— А как же невеста, начальник? Вы же женитесь? — удивился Джамбулат.

— Женюсь, — машинально отвечал Николай. — Но не перестану любоваться красивыми девушками. Послушай, она как это утро. Я хочу ее снова увидеть. Когда она назад поедет? А может, догоним ее? Я хочу познакомиться с ней, — загорелся Николай.

— Напрасно надеетесь, начальник. Она другую дорогу найдет.

— Какой взгляд! Она меня прожгла насквозь. Вот черт! Зачем мне жениться? Я еще не нагулялся, — с досадой воскликнул Николай.

Джамбулат сказал:

— Забудь ее, начальник. Несерьезно это. Девочка сиротой в приюте росла. Живет в своем мире. Жамал говорит, она ничего не знает. Совсем ничего. Как с луны свалилась. Поехали назад. Тебе, начальник, на почту надо, телеграмму невесте давать. Или лучше сначала поедем к моим родственникам и позавтракаем?

— Хорошо, — согласился Николай. Но юная красавица уже поселилась в его голове. — Я найду ее, — сказал он себе — Джамбулат поможет.

* * *

Эрика здорово нашалила. Ей хотелось показать этим всадникам, на что она способна. И пролетая мимо них на своем Марсе, она действительно посмотрела на них с вызовом и превосходством. Теперь ей было стыдно. Как нехорошо. «Что они обо мне подумают? Но все получилось так неожиданно. Как ОН на меня смотрел! Какие у него глаза! Интересно, кто это? Надо будет попросить Жамал, чтобы она выведала у брата. Да, но он старый. Нет, не старый, а мужественный», — поправила себя Эрика. Она обогнула холм с другой стороны и поскакала назад к конюшне. Поставила Марса в стойло, обтерла его сухой тряпкой, насыпала овса и затем зашла за перегородку, помылась и переоделась. И что бы она дальше ни делала, у нее из головы не выходил голубоглазый мужчина в широкой фетровой шляпе. Она пошла к матери, позавтракала, невпопад отвечая на вопросы брата. Мать с удивлением посмотрела на нее. Все еще занятая своими мыслями, Эрика сказала матери: «Пойду куплю открытки. Надо же всех поздравить с майским праздником» — и пошла на почту. На площадке у почты к телеграфному столбу была привязана лошадь. Эрика ее сразу узнала и с удивлением оглянулась, потом быстро вошла в вечно темный коридор почты. Дверь открылась, и она столкнулась с мужчиной, буквально попав в его объятия. Эрика испуганно вывернулась и жалобно сказала:

— Извините, пожалуйста, я нечаянно.

— Это я должен извиниться, — ответили ей в темноте. Это был Николай.

Он вышел, остановился и оглянулся на дверь почты. Потом подошел к лошади и начал возиться с уздечкой, ожидая когда незнакомка выйдет. Ее серебряный голос все еще звучал у него в ушах. «Извините, пожалуйста, извините, пожалуйста…» «Что у меня за приключения сегодня!? — подумал взволнованно и тут же выругал себя. — Какой же я бабник!» Но остался ждать незнакомку. Он еще чувствовал прикосновение ее рук к своей груди. Николай отошел от лошади, чтобы его не было видно из окна почты.

Эрика, красная от смущения, подошла к окошку продавца и купила три открытки. Она хотела тут же уйти, но женское чутье подсказывало ей, что ОН непременно ждет ее на улице. Она посмотрела в окно. Лошадь все еще стояла на том же месте. «Может, это совсем не его лошадь, — подумала она. — Мало ли какой проезжий кочевник привязал ее там. И что я возомнила себе!»

Эрика прошла через темный коридор и вышла на улицу. Развернула открытки и стала разглядывать их. Кто–то преградил ей дорогу:

— Простите, меня, — услышала она тот же голос. Она вздрогнула, подняла глаза. Он ее тоже узнал. Это Он, — поняла Эрика. Ей стало стыдно за свою… утреннюю выходку.

«Это она, юная амазонка, тот же газовый…» Теперь он уже не мог ее упустить:

— Простите, пожалуйста, я здесь приезжий. Я проголодался. Где у вас столовая? — спросил Николай первое, что пришло ему в голову. Эрика смутилась и быстро отвела глаза:

— Идите в ту сторону, — показала она рукой, недовольная собой.

— Значит, нам с вами по пути? — спросил он.

— Нет, я домой иду, — сказала Эрика как можно спокойнее, хотя сердечко ее билось сильней, чем прежде.

— А где вы живете? — продолжал Николай, не в силах оторвать глаз от ее лица.

Эрика молчала.

— Почему вы молчите? Я знаю. Я умею читать мысли. Хотите, я скажу, как вас зовут? Вас зовут Ирина, а живете вы в общежитии обувной фабрики. Правильно?

— Это вам Джамбулат сказал, — тихо ответила Эрика. Тропинка раздвоилась. — Вам налево, мне направо, — сказала она и повернулась, чтобы уйти.

Но Николай взял ее за руку:

— Мне, значит, в одну сторону, а вам в другую? И мы никогда больше не увидимся?

Эрика попыталась вырвать руку, но Николай сжал ее крепче.

— Отпустите руку, кто–нибудь увидит, — сказала она испуганно.

— В этом городке держать девушку за руку преступление? — спросил он с удивлением.

— Я не знаю, но это нехорошо. Мало ли что про меня скажут!

— Ирина, как вы думаете, это судьба свела нас с вами — дважды в один день? — спросил он, ласково заглядывая ей в лицо. Эрика молча пыталась выдернуть руку.

— Хорошо, — сказал он, — я отпущу вас, но обещайте мне, что мы увидимся. Можно, сегодня вечером я зайду за вами в общежитие?

— Нет! — испуганно выкрикнула Эрика.

— Да кто это вас так запугал? — удивился Николай. — Так где же мы увидимся? Я хочу увидеть вас еще раз. Может, завтра здесь, у дверей почты? Когда почта закрывается? Почему вы молчите? Пожалуйста, или я приду в общежитие, — пригрозил Николай.

— Нет, не в общежитие! Я приду сюда в десять вечера, только на две минуты. Будет не очень светло, и меня никто не увидит, — испуганно проговорила Эрика.

— Хорошо. Я вас буду ждать, Ирина. — сказал Николай и быстро пошел к оставленной им лошади. В груди у него все пело.

Эрика завернула за угол, присела у сдвоенного телеграфного столба и стала оттуда наблюдать, ожидая не оглянется ли он. Николай ловко вскочил на лошадь и, оглянувшись еще раз в ее сторону, поскакал в друге направление.

«Обманщик, столовая ему нужна, — с нежностью подумала Эрика о незнакомце. — Интересно, как же его зовут?» Она так была взволнована этой встречей, что просто не могла сейчас идти ни в общежитие, ни к матери. Ей хотелось побыть одной, восстановить в памяти их встречу и весь разговор. Он назначил ей свидание, и она согласилась, даже не зная его имени. Это судьба свела их сегодня — два раза за один день. Он так сказал. Эрика уже знала, что он — тот единственный, которого она рисовала в своем воображении с самого детства. Но никто не должен знать об этом. Она решила про себя: «Я пойду на свидание, но встреча эта будет последней. Пусть у меня будет с ним хотя бы одно свидание. Потом — снова серая обыденная жизнь. Но Он навсегда останется в моем сердце. Вернее, я его оставлю там навсегда».

За ужином Эрика была рассеянной, и мать спросила:

— Что–нибудь случилось?

— Нет, ничего. У меня немного болит голова. Я просто хочу пораньше лечь спать. — ответила дочь.

— Эрика, — мать посмотрела ей в глаза, — мы же договорились: ты от меня ничего не скрываешь. Правда?

— Правда, мама. Все в порядке. Мне нечего сказать тебе, — заверила ее Эрика. И подумала: «Надо научиться получше скрывать свои мысли».

Сегодняшние события вызвали у нее бурю чувств. Она была в полном смятении, не в силах разобраться в том, что происходит, не то чтобы рассказать кому–нибудь, даже матери. Сейчас Эрика хотела только уединения, чтобы снова и снова вспоминать, как это было. Ей было даже себе стыдно признаться, что в темном коридоре почты ей хотелось положить ему голову на грудь. А может, она так и сделала?

Какое счастье — первое свидание! Теперь и у нее свидание. С Иваном не в счет. С такими мыслями Эрика заснула. А наутро проснулась счастливой и влюбленной. Все в ней пело и радовалось. Она прибежала на конюшню на рассвете, как всегда оседлала Марса, прижалась к нему и сказала: «Марс, я его сегодня увижу! У меня сегодня свидание!» Она проскакала верхом не меньше десяти километров, и встречный ветер не мог охладить ее разгоряченного лица. «Но почему мне стыдно? Почему я это скрываю? И кого же тогда не стыдно полюбить?» — спрашивала себя Эрика.

На фабрике она торопила минуты и часы.

По мере того как приближался час свидания, сомнения все больше одолевали ее. «Зачем я иду? Он взрослый человек, ему просто скучно, и он не знает, как много он для меня значит. Сегодня мы встретимся, а завтра уже ничего не будет. Зачем я его встретила? А может, не пойти? Нет, тогда он будет искать меня в общежитии. Меня обвинят в связях со взрослыми мужчинами», — со страхом подумала Эрика. Когда же подошло время, решила: «Имею право пойти на свидание хотя бы один раз к тому человеку, который мне уже сейчас дорог. Ведь больше я его никогда не увижу. Он здесь чужой и скоро уедет».

Время между сумерками и светом, прозванное кем–то «между волком и собакой» вполне устраивало Эрику. В окнах уже загорелся свет. «Всезнающие и всевидящие тетки не смогут меня увидеть и строить догадки, куда я на ночь глядя ухожу», подумала она, завернула за угол и окольным путем пошла к почте. ОН ее уже ждал. Сердце ее бешено заколотилось.

* * *

Николай не спал всю ночь. Перед его мысленным взором раз за разом вставала картина: черноглазая красавица с золотыми волосами проносится мимо него на коне. Или же она виделась ему у почты, робкая, с испуганным лицом. Взгляд ее говорил: «Я вас боюсь, потому что вы мне нравитесь». Или он чувствовал ее в своих объятиях, такую хрупкую и недоступную. Ему тогда показалось на мгновение, что она положила свою голову ему на грудь. Или только показалось? Но было же мгновение! Он терялся в догадках.

Потеряв счет женщинам и изрядно устав от них, он решил жениться. И вдруг здесь, в глуши, он встречает существо, совершенно отличное от всех тех, кого он до сих пор знал. Николай понимал, что поступает легкомысленно, но привычка искать встреч с женщинами, если они ему нравятся, брала свое. Он хотел этого свидания, как никогда в жизни.

Николай стоял за выступом стены и наблюдал, как она идет в туфельках, в коротком модном платьице под названием «колокол». Сердце его забилось. Он любовался тем, как высоко она держит голову, и удивлялся, откуда у этой фабричной девочки столько достоинства? Он вышел ей навстречу. Эрика смутилась, но не так, как вчера. Личико ее было серьезно. Она тихо сказала:

— Я пришла потому, что обещала. Но мы не должны больше встречаться. Я не хочу хитрить с вами. Вы мне не сказали, как вас зовут. Но это не имеет значение. Я боюсь…

— Чего же вы боитесь? — тихо спросил ее Николай.

Эрика уже справилась с собой:

— Я боюсь себя. Вы мне очень нравитесь. Я признаюсь в этом сразу и хочу, чтобы вы знали: эта наша встреча последняя. Вам все равно. Вы приехали и уехали. А мне здесь оставаться. Я всю жизнь ждала встречи… с таким человеком, как вы, и я вас встретила. Это уже счастье. Я запомню это свидание, и оно будет мне светить в моем сером будущем. Пусть останется только хорошее, а ничего плохого не будет.

Николая растрогала откровенность юной девушки, фактически это было объяснение в любви. Но в какой форме!

— И еще, чтобы вы знали — я не русская, немка.

«Она явно отшивает меня любым путем», — подумал Николай и улыбнулся. Это делало его свидание с ней еще романтичней.

Эрика, увидела еле заметную улыбку на его лице, и добавила:

— Что бы я ни думала и как бы вы мне ни нравились, глупости совершать, как другие девчонки, я не буду. Вам лучше пойти в общежитие для взрослых. Они там встречаются с такими, как вы.

Николай молчал. Чем больше она говорила, тем больше он восхищался ею. И поскольку он молчал, она посмотрела ему в лицо. Глаза их встретились. Она тут же отвела взгляд в сторону. Ее глаза сказали ему: «Откажись от меня и уйди, потому что я не в силах этого сделать». Он понял ее чувства и молча взял ее за руку. Эрика не сопротивлялась. Зачем? Это же в последний раз. Только пальчики ее подрагивали. Ей стало очень грустно, хотелось плакать. «Я Его еще не нашла, но уже потеряла», — обреченно подумала она.

— А сегодня мы можем погулять один час до темноты? — спросил Николай.

— Да, — тихо ответила Эрика.

Они пошли вдвоем по пыльной дороге окраины. Яркая луна озаряла их силуэты.

— Меня зовут Николай, — сказал он и стал рассказывать ей о своей работе, о тайге, об охоте, животных и растительности. Потом увидел, что она ежится, снял пиджак и набросил ей на плечи.

Минуты расставания приближались.

— У нас это последнее свидание, и мы больше никогда не встретимся? — спросил он и заглянул ей в лицо.

— Да, — тихо ответила Эрика.

— Тогда можно, я тебя поцелую?

— Нет! — испугалась Эрика.

Николай привлек ее к себе и поцеловал в губы. Он уже знал, что не оставит эту девочку никогда и сделает все, чтобы она была с ним рядом всегда.

Эрика убежала, унося на губах его поцелуй. «Ну вот, я все теперь знаю! И больше ничего не надо. Это счастье», — говорила она себе, пробегая сквозь строй молодежи у дверей общежития и машинально открывая ключом дверь.

Утром Эрика как всегда пришла на конюшню. Вчерашнее свидание с Николаем она выбросила из головы, как прекрасный сон, который, увы, закончился. Она гнала Марса привычной дорогой навстречу восходящему солнцу и вдруг заметила впереди себя всадника. Марс несся все вперед. Эрика приблизилась, разглядела всадника и узнала его. «Нет! — сказала она себе. — Я не хочу его видеть. Надо поворачивать назад. Это добром не кончится». Но кобыла под всадником призывно заржала, и конь понес Эрику ей навстречу. Марс поравнялся с кобылой и остановился как вкопанный. Она со слезами на глазах сказала Николаю:

— Это конь. Он почему–то не послушался меня. Я не хотела.

— Доброе утро, Ирина. Я ждал вас здесь. Вы могли догадаться вчера, что мне совсем не хочется с вами прощаться. — тихо сказал Николай.

Эрика вспомнила вчерашний поцелуй и покраснела. Он спрыгнул на землю и протянул ей руки.

— Пусть лошади попасутся полчаса.

— Я сама, — сказала Эрика, пытаясь спрыгнуть, но Николай подхватил ее на руки и поставил на землю. Эрика совсем растерялась.

— Так вы хотели от меня ускакать? Даже животные тянутся друг к другу. Посмотрите как красиво. Какой полной жизнью живет степь. Наши лошади уже касаются головами друг друга, птицы летают парами… — Он смотрел на Эрику при свете утренней зари и думал: «Господи! Это надо же создать такую красоту!»

Эрика смутилась под его взглядом.

— Мне нужно ехать, — решительно сказала она.

— Я хочу тебя увидеть вновь. Завтра утром, здесь. Можно мне приехать? — спросил Николай, заглядывая ей в лицо.

Эрика по–прежнему не смотрела на него, но тихо ответила:

— Конечно. Земля общая, приезжайте.

С этого дня Эрика преобразилась. Она расцвела, и улыбка не сходила с ее лица. Она не шла, а летела как на крыльях, на нее оглядывались. Люди говорили про нее: «Какая красавица!» А мать не понимала, что происходит с дочерью. Адель видела, что девочка влюблена. Но в кого? Мари наблюдала за Эрикой на фабрике. Окна ее квартиры выходили во двор общежития. На горизонте не было ни одного достойного парня. Она ни с кем вместе не появлялась, вовремя приходила к матери обедать и на занятия, вовремя ложилась спать в общежитии. И потому обе дамы, посовещавшись, решили: «На девочку так благодатно влияет возраст. Все–таки 17 лет. Кому не хотелось петь в этом возрасте?»

* * *

Гедеминовы платили Наде прилично. Все было бы хорошо, но при ней никто не говорил по–русски. Приходили гости, она подавала на стол, и все говорили на басурманском французском. Любопытная Надя иногда даже жалела, что не понимает французского. Она слышала, как жена Гедеминова учит Эрику немецкому языку, и это ее оскорбляло еще больше. Она думала: «Умные люди, а не понимают, что немецкий язык — самый плохой язык, да еще девчонку обучают». Была бы воля Нади — она запретила бы этот язык, чтобы его забыли раз и навсегда. Ей также было непонятно, почему Адель и художник с женой по воскресеньям ходят в церковь. На верующих такое гонение. Адель Гедеминова ей нравилась, поэтому она решила поговорить с ней. Однажды она спросила:

— Зачем вы ходите в церковь? Ну, верьте себе в Бога, как я. Никто и не узнает. А вы такие хорошие люди и не понимаете, как лучше. Все смеются над вами.

Но в ответ услышала:

— Надя, я иду в больницу. Смотрите, чтобы Альберт вовремя поел, и покормите Эрику, когда она придет с работы.

— А почему вы ее зовете Эрикой? Она же Ирина, — удивилась Надя.

— Ирина — это ее русское имя. А нам нравится имя Эрика, ее собственное, — ответила Адель.

Вечером Надя навестила приятельницу Нюру.

— Как твои дела? Чего не заходишь? — спросила она ее.

— А когда? У меня постоялец. Вдруг понадоблюсь, — ответила Нюра.

— Ну, понадобилась? — ехидно спросила Надя.

— Ну да! Он из Москвы, начальник. На таких, как я, и не смотрит.

— Старый, что ли?

— Молодой! Двадцать восемь лет. Я паспорт видела.

— Ну, подумаешь, разница в восемь лет, — сказала Надя и добавила: — Нам с тобой только по тридцать шесть. Или забыла?

Вчера пришла к нему геологиня. Экспедиция, значит уже работает, а она приехала в лабораторию, привезла какие–то… ну, забыла, а, керн. И зашла к начальнику. А может, он ее вызвал. Смотрю я в щель двери, а она лезет в нему обниматься. Он ее отталкивает, а она спрашивает: «Что с тобой, Коля?» А он ей в ответ: «Все, Тамара! Мало ли что было между нами. Забудь все». Она обиделась и говорит: «Это потому, что ты женишься? И думаешь, лучшую выбрал? Думаешь, она будет сидеть в московской квартире и шесть месяцев ждать тебя из экспедиции. Смотри, а то приедешь случайно среди сезона в Москву, как бы там другого не обнаружил». А он ей: «Это не твое дело. Ты приехала работать, или мне тебя другой заменить?» Та в слезы и говорит: «Мы с тобой столько лет вместе. Я думала, что ты счастлив со мной. А ты, как был гулящим, так и остался. Кто тебе еще все прощать будет? Так и поверю, что не будешь жене изменять». Он разозлился и выставил ее за дверь. Сказал: «Придешь, когда успокоишься, у меня много работы». Я еле успела отскочить от двери. А у тебя что?

— Ты же знаешь, с фабрики я рассчиталась, домработницей у Гедеминовых работаю теперь.

— У этого бывшего заключенного князя? За что воевали? Как был барин, так и остался. Откуда он берет деньги, чтобы домработницу нанимать?

— Он много дома работает. У него заказы, что–то все точит на станке. К нему приходят важные люди. Заказывают и обувь модельную, и какие–то портсигары. Он и мебель делает сейчас из красного дерева. Ему из Карелии березу поездом, багажом прислали. Ох, и красиво делает. Меня в мастерскую не пускают. Он сам там убирает. А ключ с собой носит. Девчонку эту смазливую, Ирину Рен, Гедеминова учит немецкому языку. Эрикой они ее кличут.

— Она ж сама немка. Чего ж не знает свой язык? — с презрением спросила Нюра.

— Да, выходит, не знает. Приютская, забыла язык. А я и слушать его не могу. Правда, говорят они на немецком не так, как в кино или как говорят по радио наши. Там все лают. А эти мягко говорят, почти «р» не слышно. Не рычат, значит. Но очень отрывисто. Мы против ихнего прямо как поем.

— А вдовец–то как поживает? Может, ты уже к нему бегаешь? — с подозрением спросила Нюра.

— Ну что ты! Я как раз хотела тебе рассказать о нем. Он как выпьет, так просто сумасшедшим делается. Сам с собой разговаривает. А вчера зеркало разбил. Я сразу к щели, а он говорит: «Я тебе покажу, как из–за зеркала выглядывать. Воскреснешь — снова придушу!»

— Врешь! — шепотом произнесла Нюра. — Неужели по пьянке придушил? А говорил — от сердца умерла. Про него всякое бывшие заключенные говорят. Ну, давай, рассказывай!

— Еще он ходит по комнате и все грозит: «Ну князек, ну князек, погоди, придет мой час. Я не забыл! Ничего не забыл! Я тебе припомню свою хромоту. Скоро узнаешь!»

— Это он про Гедеминова, что ли? — удивилась Нюра. — Значит, это князь его в гражданскую войну покалечил?

— Может, и про него. Только Гедеминов с ним и не разговаривает. А Попов по пьянке ему угрожает. А чего он пьет, не понятно.

— А бабы у него нет? — осторожно спросила Нюра.

— Пока не водит. Но смотрит только на молодых. Все девушек разглядывает. А может, он уже совсем негодный, старый? Старые всегда смотрят на девушек. Думают, сойдутся с девушкой и полноценными станут. Да — еще. Как выпьет, то все говорит: не была она мне дочь, не была. Как вроде спорит с кем.

— А этот сапожник, князь, он как — разговаривает с тобой?

— Какое там разговаривает? Скажи лучше, когда он не работает. За столом и то что–то чертит. Знаешь, они дом строят и все будут жить под одной крышей. Ну, художник с женой… И еще какие–то городские — скульптор, архитектор. А я буду там работать.

— Чего это ты решила, что они тебя возьмут? — удивилась Нюра. — Может, и не возьмут.

— А кто будет большой дом убирать? Своих они берегут. Адель–то теперь барствует. Врачом работает. Ей ручки пачкать нельзя. А мне в радость. У них интересно. Да, чуть не забыла сказать. Умора! Дьякон ко мне клеится. Я ему говорю: «Верующая, а в церковь не хожу. Так что не пара мы с тобой».

— А он?! — в нетерпении спросила Нюра.

— Он говорит: «Это у тебя затмение. Оно пройдет». Еще говорит: «Тебе не надо будет день и ночь лоб бить, прощение за грехи просить, один только раз за все тридцать шесть лет. Бог простит. Церкви фанатики не нужны. А ты женщина хорошая, есть в тебе Бог».

— Молодой он или старый?

— То–то что молодой. На шесть лет моложе меня.

— Думай, подружка, сама. А одной вековать страшно. Уже сейчас мы никому не нужны. Но дьяк… — И вдруг увидела своего постояльца. — Смотри, он идет!

Надя ахнула:

— Вот мужчина так мужчина! Долго он еще у тебя пробудет? Может, придумаем день рождения и его пригласим? — предложила Надя и добавила: — С таким даже посидеть рядом счастье.

Но Нюра отвергла ее предложение:

— Не выдумывай. Он вечерами все время что–то пишет, слышала я, докторскую диссертацию. Видишь, ему некогда. Ладно, уходи. А то он меня попросил, пока он здесь будет, чтобы шума не было.

* * *

Попов ненавидел ночи. Днем на фабрике или после обеда, когда он восседал в своем кабинете секретаря партийной организации, он чувствовал себя полноценным человеком. После работы он все чаще сидел у своей сестры Параси и помогал Римме готовить доклады к очередному комсомольскому собранию. Или говорил с ней о довоенном времени. Сестра рассказывала ему, как в войну их эвакуировали вместе с фабричным оборудованием. Но теперь она не вспоминала о том времени, когда увидела его первый раз и он помог им выжить. «Вот неблагодарная», — думал Попов о сестре. И когда говорить было уже не о чем и надо было идти домой, ему не хотелось оставлять ее уютную комнату. «Нет, надо скорей жениться на какой–нибудь молоденькой. Позвать в домработницы, сделать ей ребенка и жить уже своим домом». Это стало для него навязчивой идеей. По праздникам его, как фронтовика, приглашали в школу. Десятиклассницы вручали ему цветы и целовали. «Ах, какие девочки! Кровь с молоком!» — думал он. Но приходило время идти домой спать, и тут–то начинались кошмары. Одиночество для того и существует, чтобы подводить итоги. А итоги были такие, что лучше и самому бы о них забыть навсегда. Ночью являлись ему по очереди убитые им или по его приказу. Однажды явилась жена и, показав на подушку, сказала: «Скоро свидимся». Он проснулся в холодном поту. Электричество уже выключили, а свечей в доме не было. Только он снова задремал, как привиделось, что кто–то ножом открывает дверной крюк. Он повернулся на другой бок. Но дверь скрипнула, и он в ужасе вскочил.

— Кто там?! — закричал он, все еще думая о покойнице.

— Не бойся, это я, — шепотом сказал женский голос.

— Кто — я? — спросил он, обрадовавшись, что это на жена.

Та, что пришла, держала в руке сверток. Она наклонилась над ним и положила сверток на кровать. При свете полной луны он разглядел ее бледное лицо и взлохмаченные волосы. Она шепотом сказала:

— Не бойся, это я, Таня. Я принесла тебе дочку. Я ее нашла. Теперь у нас все будет хорошо. Мы будем жить втроем. Ты, я и наша дочка.

Попов соскочил с кровати и как был в нижнем белье, так и побежал звонить по телефону в психиатрическую больницу.

— У вас сумасшедшие сбегают! Куда вы смотрите? — орал он в трубку. Там удивились, но обещали тут же приехать.

Он ждал врачей на улице и провел их в свою комнату. Татьяны там уже не было.

— Где же она? — удивился дежурный скорой помощи.

Санитары осмотрелись.

— Да вот, здесь была. Смотрите, сверток на кровати оставила. Она сказала, что это ее дочка.

Врач ехидно спросил:

— А может, она говорила, что это ваш совместный ребенок? Нам она так говорит и еще многое другое. Вам лучше знать.

Попов возмутился:

— А почему я должен знать, что говорят сумасшедшие в бреду?

— Ну оно и так, но кто–то же изнасиловал ее дочь на Новогоднем празднике. Она указывает на вас и говорит, что это ваша дочь. Знаете, она это говорит, когда приходит в себя.

— Да ты и сам уже ненормальный! — ответил Попов врачу. — Одна бредит, а другой выслушивает. Девчонка тоже была сумасшедшая. Никто не знает правды. Вранье все это.

— А может, кто–то и знает, да молчит? Но шило в мешке не утаишь. — И, пожелав Попову спокойной ночи, врач ушел.

Попов еще раз проверил все углы. Татьяны действительно не было.

— Вот чертова ведьма! — выругался он. — Болтает там все подряд, а я и не знал. Что там врач говорил? Кто–то еще знает? А кто? Моя племянница Римма? Девчонка эта, Ирина Рен? А что если она рассказала князю? Тогда все всплывет. Но и сам он опасный для меня. Затаился, а что у него в голове? Зарежет из–за угла, уголовник проклятый. Или просто рукой ударит по шее. Сила дьявольская в нем сидит. Ходит, как король. Наверное, где–нибудь клад зарыл и ждет смены власти. Нет, не будет смены. Наша власть, не дождешься, князенька. А может, он знает, где золото Дончака? А, может, выжидает время, чтобы отомстить?

Мысли о Гедеминове отвлекли Попова от страшных видений. Но когда он, наконец, задремал, кто–то навалился на него, большой и лохматый. Он вспомнил, что в таких случаях надо креститься. Но руки были прижаты к кровати, и он перекрестился мысленно. И тогда сразу стало легко. Кто–то в темном костюме, стоявший у открытой двери, четко произнес: «Через три месяца приду за тобой». Попов окончательно проснулся. Дверь была закрыта на замок. «Так, — решил он, — надо комнату поменять на другую. Здесь нечисто. Во! Гедеминов строится. Как он уйдет, я займу его комнаты. И тогда я с ним сведу счеты. Надо будет сходить к начальнику здешней тюрьмы. Он у меня в долгу. Пусть поможет убрать князя».

* * *

Начальник тюрьмы Спиридонов ничего не был должен Попову. Просто они вместе воевали, и Спиридонов, тогда Широбоков, был заместителем начальника по политической части. Он сообщал родным и родственникам об их близких, погибших в боях. От него, Широбокова, зависело, кого представить к награде после боя, а кого нет. Попов был с ним в дружеских отношениях. Именно Широбоков представил его к трем орденам и нескольким медалям. У Широбокова в городе Орле была жена и две дочери. А здесь появилась фронтовая подруга. И молодой капитан влюбился по уши. Он просто не знал, как отделаться от жены и детей. И тут Попов, как черт под боком шепнул ему: «А ты себе похоронку выпиши. Поплачут там, да и перестанут. Твои дочки по льготам в институт пойдут. А женишься на Спиридоновой, фамилию ее возьмешь. Просто тебе дорога в родные края заказана будет».

— А мать? Каково ей будет получить на меня похоронку? А сестра?

— Так ты сам говорил, что у вас с матерью разлад был. Ей не большой удар будет, да и сестра твоя с ней живет, успокоит. Не бойся. Печать у тебя есть. Напиши: «Геройски погиб в бою…»

— А подпись? — почти согласился Широбоков.

— Да любую, неразборчивую…

Прошло много лет, и теперь Широбоков — Спиридонов понадобился Попову. «Могу и рассказать где–нибудь о нем… прощай тогда его карьера. Вот он мне и отпустит бандюгу дня на три, чтобы убрать князя. А там я этого бандюгу самого прикончу. Кто его будет искать? — думал Попов. — Этого уберу, — продолжал он строить планы, — а с девчонкой справлюсь как–нибудь по–другому. Видел на днях, расцвела… Ладно, что там мне черт наобещал, придет за мной через три месяца? Не придет, я здоров. Знаем эти шутки». С этими мыслями Попов начал новый день. Он побрился, надел пиджак с орденами и медалями. День был предпраздничный. Сегодня его, как фронтовика, будут поздравлять. А главное — юные школьницы. «Ох, как поздравят да поцелуют, так всего и забирает», — радостно думал Попов, совсем забыв про ночные кошмары.

* * *

Николай сидел над докторской диссертацией. Она удивительно легко писалась. У него было такое чувство, что его Любовь незримо присутствует здесь, стоит лишь протянуть руку — и дотронешься до Нее рукой. Как он смеялся в студенческие годы над влюбленными! Он, к которому девчонки буквально липли, говорил: «Никакой любви нет. Стоит поменять девушку, в которую ты влюблен, на другую хотя бы на одну ночь — и любовь развеется, как дым». «Клин клином вышибают». «Это самовнушение». «Одна нравится больше и дольше, другая меньше. Но все женщины одинаковые». «А жениться надо на удобной».

Его обзывали циником и пошляком. Он же считал себя просто мужчиной. Иногда он возмущался:

— Да пошли вы, монахи, ко всем чертям. Я не тронул ни одной девушки. А женщинам иду навстречу. Чего хочет женщина, того хочет Бог. А если вы им отказываете в ласке, то вы и не мужчины вовсе. Я же не женат! Мне нужно подыскать подругу жизни. Пока вы о них болтаете, как кумушки, я их люблю, и они меня тоже.

— Погоди. Женит тебя какая–нибудь на себе — и кончится твоя воля, — сказал ему приятель, но Николай продолжал наслаждаться свободой. Ему нравились все женщины, и особенно те, которых он еще не знал. А в глубине душе он, конечно, мечтал о девушке возвышенной и благородной. И вот он неожиданно нашел свой идеал. И теперь, вслед за Пушкиным, готов был повторять: «Передо мной явилась ты, как мимолетное виденье, как гений чистой красоты». Он был счастлив. И готов был круто изменить свою судьбу. «Докторскую я могу и здесь, на периферии, защитить. Останусь, женюсь. Она будет сопровождать меня в экспедициях. Заочно закончит институт». Николай готов был все поставить на карту. Он писал и смотрел на часы. Вечер он с Ириной проведет в ресторане. А встретятся они, как прежде, у почты. Работники фабрики ресторанов не посещали, поэтому Эрика приходила туда без страха. Как раз сегодня он хотел с ней объясниться и предложить руку и сердце. Конечно, придется ждать до ее совершеннолетия, но это выпадало на конец сезона геологической экспедиции, к его возвращению из экспедиции. Он уже видел ее в подвенечном платье.

* * *

Эрика сидела в скверике на скамейке, освещенная солнцем, и Николай пожалел, что он не художник. Он так и сказал ей, взяв за руку. Она улыбнулась и ответила:

— А у меня есть мои портреты. У нас знакомый художник, друг семьи, он меня много раз рисовал.

— Какой художник? Разве у тебя есть смья? Я ничего не понял. Ты же живешь в общежитии? Значит, ты сирота? — спросил Николай.

— Да, в общежитии, но я не сирота.

— Ты же выросла в детском доме?

— Конечно. Я тебе говорила.

— А какой семье этот художник друг? — удивился Николай.

Эрика молчала. Если рассказывать, то все. И тогда он узнает, что мама отбывала срок в зоне. А бывших заключенных все презирают… «Вот и самому дорогому человеку вру», — с грустью подумала она, и сердце у нее защемило.

— Ты что–то не договариваешь, расскажи мне все. Я люблю тебя, и все, что касается тебя, приму так, как воспринимаешь это ты.

— Я ничего от тебя не скрываю. Просто все так запутано по чужой воле, что это никому не интересно. Ты не поймешь, как и все. Я расскажу. Только после этого сразу сама уйду от тебя раз и навсегда. Я не смогу выдержать, когда ты меня оставишь. Я уйду первая, — сказала Эрика со слезами на пушистых ресницах.

— Да что же такого можешь ты мне рассказать? — удивился Николай. — Меня ничем не напугаешь.

Эрика встала и сказала:

— Пойдем в другое место, а то нас здесь могут услышать. — Она осмотрелась, направилась в дальний угол сквера и стала говорить:

— Ты думаешь я Ирина? А я Эрика. Я Эрика Фонрен, и в школе меня дразнили «фон баронесса». А бароны, до революции, были кровопийцы. Когда мне в приюте выдали документ, в фамилии уже не было «фон», имя Эрика мне поменяли на Ирину.

Николай пытался что–то сказать, но Эрика прервала его:

— Молчи и ни о чем не спрашивай. Я все расскажу сама, и ты поймешь, что мы с тобой не пара. Я тоже «враг народа» — она рассказала все о себе, о матери, об отце, отчиме. Николай ни разу не перебил ее. А когда она замолчала, он взял ее за руку и сказал:

— Мне надо это все переварить. Чудовищно! Как я всего этого не знал. Я сам раньше презирал таких людей. Эрика, какое прекрасное имя! Почему ты мне его сразу не назвала. Покажешь мне рисунки вашего художника? Кстати, у меня родная тетка живет здесь в бараках, на вечном поселении. Ее зовут Мария Ивановна Володарская. Муж ее тоже художник.

— Она теперь графиня. А была княжна! Я ее знаю. Это Мария Ивановна, и она как раз жена того самого художника. — И добавила: — Мы с тобой, выходит, одного сословия. Ты хоть знаешь, что это за слово — «сословие»?

— Подожди. Я ничего не понимаю. Давай сначала, — предложил Николай. — У меня к тетке посылка. Там ее архив… Что с тобой, Ирина… нет, Эрика? Я тебя так буду звать. Милая, у тебя волшебное имя. Пойдем в ресторан, я ужасно проголодался. Там поговорим.

— Ну, ты иди ешь, а я пойду домой, — холодно сказала Эрика.

— Нет. Ты меня не поняла. Я тебя никуда не отпущу. Я хочу на тебе жениться. На тебе, а не на твоем имени или фамилии. Сегодня же пойду к твоей матери и попрошу твоей руки.

— Что ты! — вскочила Эрика со скамейки. — Не смей! А то вообще больше не увидишь меня.

— Почему? — удивился Николай.

— Потому, — ответила она. — Ты не знаешь ничего. Надо молчать, пока ты не вернешься из экспедиции. Никто ничего не должен знать. Я не хочу насмешек. И не смей рассказывать Марии Ивановне!

— Ну хорошо. Я согласен на твое условие. Так ты выйдешь за меня замуж, учитывая, что мы не поедем жить в Москву, а будем здесь жить? Я готов на все ради тебя.

— Да, — прошептала Эрика.

— Спасибо, — поцеловал он ее и сказал: — Нам скоро предстоит разлука, на долгих три месяца. Я хотел бы… Ты не побоишься остаться со мной на всю ночь перед моим отъездом? Мы бываем вместе только днем, да и то ненадолго. Посидишь со мною? Это будет в субботу. Потому что в воскресенье на следующий день у меня не будет ни секунды времени. Надо проверить снаряжение, поговорить с набранными рабочими. У нас ответственная экспедиция. А в понедельник я приеду в перерыв к проходной фабрики на одну минуту — проститься. Хорошо? Поверь мне, я не злодей, я люблю тебя.

Эрика расплакалась, хотя только что была готова уйти от любимого.

— И мы уже должны расстаться?!

— Только для того, чтобы воссоединиться навсегда. Кстати, мы можем завтра увидеться у моей тетки. Наверняка она захочет представить меня своим друзьям. — Утирая ей слезы, успокаивал ее Николай.

— Только не показывай виду, что мы знакомы, прошу тебя. Нельзя. Скажут, что я старого нашла.

— А я старый?

— Для меня нет. Но люди злые. Я боюсь сплетен. Правда, боюсь.

Вечером Николай хотел сесть за диссертацию, но у него ничего не получилось. Он не мог работать после того, что услышал от Эрики. Ему захотелось сейчас же прижать ее к себе и пожалеть. «Боже! Что выпало на долю этой девочки?! А ей еще и восемнадцати нет. И какая ужасная судьба у ее матери, отца. И за что? За то, что они немцы? Проклятая война! Да, но тетя не немка и она тоже «там» была. И многие миллионы. Как это я жил до сих пор, не ведая, что творилось в стране? Ему стало стыдно за то, что он всегда пренебрежительно думал о тете Мари, как о преступнице. Как это понимать? Достал теткин портфель, который видел уже однажды в детстве. Тогда мать не хотела его брать. Но потом взяла, и больше он, Коленька, его не видел. «Наверное, где–нибудь на даче закопала, — подумал он. — Мать здорово рисковала! И ее могли бы посадить, а я рос бы, как Эрика, в детском доме и жил бы в бараке, презираемый всеми… А что Эрика говорила о сословии, о княжне, что она знает? Кто княжна — тетя Мари?»

Он открыл портфель и стал рассматривать фотографии, письма, дневники. «Дневник юной Мари». Читать или не читать? А что там плохого может быть написано? Его писали в начале века. Барышни тогда были очень романтичны. О Господи! Да он на французском! Вот те на, вот так сунул нос! И письма, они тоже на французском или на немецком, но точно не на английском — расстроился Николай. Как же так получилось, что он, кандидат наук, не знает других языков? Только английский, да и то плохо. Что ж, придется просто разглядывать фотографии начала века, решил он. «Красиво одевались дворяне. А вот этот господин похож на меня», — удивился Николай. Рядом сидела дама и двое детей. Николай перевернул фотографию и прочитал на обороте: «Князь и княгиня Володарские и их дети Николай и Мари».

«Никак это тетя Мари в детстве! Она что, действительно княжна?! Постой, постой! — сказал себе Николай. — Кем же приходится ей моя мать? Моя мать ее сестра и тоже княжна? Нет, на фотографии ее нет…» Николай стал дальше перелистывать альбом, разглядывая фотографии. Он не нашел никакого упоминания о своей матери. И тут выронил маленький смятый листок от какой–то газеты. Николай поднял его. Между строчек он прочитал по–русски: «Мари, помоги Амалии вырастить Коленьку. Прощай. Я любил вас».

— Кто же обращается к тете Мари? Ее брат? Но Амалия моя мать. А Коленька — это я. Ничего не пойму, — в растерянности говорил себе Николай. — А кто князь? Отец, мать? Нет. Отец был простой крестьянин, и все в роду у отца были крестьяне. Это он в гражданскую, а потом в ЧК красным командиром стал. Стоит ли над этим голову ломать? Все в прошлом. Он сложил бумаги и собрался к тетке. Там, пусть хоть на минутку, но он увидит Эрику. «Сокровище мое!» — с нежностью подумал он. И впервые почувствовал боль за нее. Ему стало страшно уезжать и оставлять ее здесь. Он подумал о том, что общество, в котором он живет, далеко не так совершенно, как ему раньше казалось. Почему Эрике нельзя уйти с фабрики? Почему не увольняют немцев с работы по их собственному желанию, а только в исключительных случаях, например из–за женитьбы? Он мог бы взять ее с собой. Но Эрике нет восемнадцати, и с этим ничего нельзя поделать. Получасовые утренние встречи в чистом поле, несколько вечеров, проведенных в ресторане — вот и все. Вечером за ней следит какой–то тип и его компания, и она боится за его, Николая, жизнь. Но надо было идти к тете Мари. Ему захотелось посмотреть на людей, от которых он раньше просто шарахался, не желая о них ничего слышать. И если уж честно признаться, то всегда боялся оказаться на их месте. Но что скрывала от него мать? Ему очень хотелось об этом узнать.

* * *

Тетка поднялась навстречу Николаю:

— Ну, здравствуй, здравствуй, племянник. Дай я на тебя погляжу. Красивым мужчиной ты вырос. Высокий, весь в отца, — говорила она, любуясь племянником.

Николай возразил:

— Нет, я не похож ни на мать, ни на отца. — Он оглядывал комнату, увешанную картинами.

— Мой муж Петр рисует, — объяснила тетка.

— Ну это же прекрасно! Ему надо выставляться, — сказал Николай.

— Нам нет доверия. Пока выполняет государственные заказы. Рисует вождей и передовиков производства, по клеточкам с открыток. Выставляться можно только с ними. Проявит сознательность, тогда, может, и допустят к выставке. Ну да ладно. Ты ведь давно здесь, недели две. Земля слухом полнится, — укоризненно посмотрела тетка на племянника. — Почему не приходил, боишься за свою карьеру?

Николай уклончиво ответил:

— Работы много было. Теперь полегче стало. — И вдруг спросил: — Вы меня простите, тетя Мари, но я что–то запутался. Вы мне по какой линии родственница?

— Мать писала, что женишься. — Сделала тетка вид, что не слышит вопроса.

— Женюсь? Ах, да! Наверное, осенью сыграю свадьбу, — думая об Эрике, ответил Николай, и продолжил: — Я ведь ваш портфель довоенный привез. — Ему не терпелось получить ответ на свой вопрос.

— Да, твоя мать писала. Как же не побоялся, разбирал мои бумаги? — строго спросила Мари.

Он честно ответил:

— Заинтересовал меня ваш архив, не скрою, и я попытался в нем разобраться. Но, к своему стыду, обнаружил незнание языков.

Николай положил портфель на стол и снова спросил:

— Тетя Мари, а какая вы мне родственница, сестра матери?

— Нет. Я сестра твоего отца, — ответила она рассеянно, с волнением перебирая дорогие сердцу вещи. — Как же все–таки это сохранилось? Как он это не сжег? — с удивлением говорила она.

— Кто — «он» и почему вы говорите, что являетесь сестрой моему отцу, когда я сам видел здесь на фотографии вас, вашего брата и ваших родителей? На обороте написано: «Князь и княгиня с детьми», — недоумевал Николай.

Тетка растерялась:

— Твоего отца сестра? — переспросила она, затем стала строгой и сказала: — Ну, во–первых, сядь. Ты, наверное, голодный. Сейчас я тебя кормить буду.

— Нет, нет, я сыт, — отказался Николай.

— Ты взрослый человек, и я не хочу тебя больше обманывать. Сталина нет, времена переменились, и ты не зверь, должен знать свои корни. Мой брат Николай написал мне эту записку, когда его арестовало ЧК. Речь в ней идет о тебе. О тебе, Николенька. Он боялся, что твоя мать не сможет вырастить тебя одна. Ты сын князя Володарского, моего брата Николая…

Николай в полной растерянности смотрел на тетку… А Мари продолжала:

— Не знаю, как посмотрит на это твоя мать, но я расскажу все. Ты считал этого никчемного человечка своим отцом и небось и сейчас гордишься им. А как же — погиб за Родину. Да, погиб, как гибли миллионы людей во время войны. И многие из них, если не большинство, были лучше его. Он арестовал твоего отца только для того, чтобы заполучить его жену, твою мать. Потому что вышедшие из низов большевики, придя к власти, не желали брать в жены себе подобных — подавай им лучших женщин! А для этого надо было под любым предлогом убрать их мужей. И твоя мать пожертвовала собой ради тебя. Сама она могла голодать, но чтобы ребенок умер с голоду — этого допустить не могла. Вот твой отец. — Тетка положила перед Николаем фотографию. — И заодно полюбуйся на своего деда и бабку. Посмотри, какие прекрасные, одухотворенные лица. Разве среди большевиков встретишь таких? Твой так называемый красный отец и меня отправил следом за братом. Мы враги народа, а они нет. Что сделали с Великой Империей?!

Николай со страхом слушал крамольную речь тетушки, поглядывал на дверь. Наконец остановил ее:

— Тетя Мари, потише, услышать могут. Но я ничего не понял.

Тетка усмехнулась:

— Ты не хочешь понимать, что князь по рождению? Оттого что коммунист?

«Так я не то, что я есть? — удивился Никола про себя и подумал: — Совсем как Эрика. И мне теперь тоже придется это скрывать. Как же можно жить, постоянно что–то скрывая от общества, от друзей? Но живет же Эрика так. Бедная девочка!» — думал он, пока тетка накрывала на стол. Ему совсем не хотелось есть. Он бы говорил и говорил на эту тему, но тетка сказала:

— У нас еще будет время обсудить эту тему. Для начала я познакомлю тебя со своим мужем, графом Петром, и князем Гедеминовым. Кстати, сейчас должна прийти их дочь. Я ее учу вязать вологодские кружева и накидки. Они такие, какие были у твоей бабушки. — И заслышав шаги за дверью и стук, тетка сказала: — А вот и она.

Эрика вошла, поздоровалась, извинилась за опоздание и спросила:

— Мария Ивановна, я не вовремя? — На Николая она даже не взглянула и держалась замечательно.

Тетка улыбнулась ей и сказала:

— Проходите, барышня. Познакомьтесь, Эрика. Это мой племянник Николай Николаевич Володарский.

— Очень приятно, — ответила Эрика.

Николая бросило в жар. Он посмотрел на нее и подумал: «Это ты, любовь моя!». Мари перехватила его взгляд и сказала Эрике:

— Сегодня занятий не будет. Передай, пожалуйста, родителям, что я жду вас всех завтра к ужину в честь приезда моего племянника князя Володарского.

— Хорошо, — Эрика, попрощалась и ушла, подумав по дороге: «Странно, Мария Ивановна как будто и не старая, а все путает. Николая почему–то назвала князем Володарским».

После ухода Эрики Мари строго взглянула на племянника:

— Мать твоя писала, что ты легкомысленный. Но не настолько же? Не надо бросать такие взгляды на невинное создание! Пожалуйста, обращайся так со своими комсомолками, но не с юной баронессой.

Николай живо откликнулся:

— Но тетя Мари! Она прекрасна! Я никогда не видел никого красивей!

Мари с удивлением посмотрела на племянника. Он говорил так, как будто был влюблен. И она покачав головой сказала:

— Бедная твоя будущая жена! Что же будет с ней, если ты продолжаешь любоваться девушками, даже когда собрался жениться? Ну и нравы у вас сейчас!

Потом она перевела разговор на Амалию, мать Николая. Спросила, как ее здоровье и чем живет, как жила в войну. Проговорили два часа, и Николай стал прощаться до завтра.

Ночью Николай долго не мог заснуть. Он говорил себе: «Я переродился. Был советским геологом Плотниковым Николаем Васильевичем, а завтра проснусь врагом народа князем Володарским Николаем Николаевичем. Но Эрика, маленькая баронесса! Какая притворщица! Кто бы мог подумать? Какая актриса! Глазом не моргнула. Как будто и не знала никогда меня. Так она однажды может поступить и со мной», — закралось сомнение в его голову. И он, к своему удивлению, сказал себе: «Еще не к кому ревновать, а я уже ревную ее. А почему? Да потому, что Эрика умеет хитрить. А, может, она от страха хитрит, чтобы ее не засмеяли? Но я все равно ревную. А что будет в Москве? Ну, привезу я жену, и начнется разлад с начальством. Тогда прощай загранкомандировка. А как бы хорошо было поехать с Эрикой за границу. — И тут же засомневался: — А если узнают, что тетка была судима? И не опасно ли вести знакомство с теми, кого осудил советский строй».

Николай заснул под утро, но проснулся вовремя и, посмотрев на часы, увидел, что не опоздал на свидание. И вот уже он скачет по проселочной дороге, оглядывая холмы и высматривая любимую. Но он приехал первым. Сладкое ожидание свидания. Наконец вдали показалась волшебная всадница. Он понесся ей навстречу.

— Я здесь! — радостно кричала Эрика.

Николай, спрыгнув с лошади, бережно взял ее на руки. Он наклонился к ее головке и поцеловал шелковые волосы. Потом поставил ее на землю, и они стали делиться вчерашними впечатлениями. Эрика говорила: «Я так боялась, что Мария Ивановна заметит по моему лицу, что я тебя…» Она поймала себя на том, что чуть не сказала о любви. Николай прижал ее к себе и целовал горячие губы, щеки, глаза. Но, вспомнив вчерашние сомнения, стал ей выговаривать:

— Я не смог сдержать свою любовь, и тетка это заметила. Как же тебе это удалось? Запомни, если ты мне изменишь, я тебя задушу, как Отелло.

— Наверное, ты всем это говоришь? — неожиданно сказала Эрика и засмеялась.

— Да, раньше так и было. Потому что тех, кого я любил, не хватало надолго. Я нуждался в подпитке. Ты же меня зарядила на всю жизнь. Тебя нельзя не любить. Ты явилась из другого мира. С какой планеты ты к нам спустилась, моя маленькая фея? Почему ты всегда разная? Сколько женщин соединилось в тебе одной?

Эрике стало грустно после этих слов. Она прижалась к нему и сказала:

— Ты уедешь, и я останусь совсем одна. Этот мир очень жесток ко мне. Я боюсь людей. Мне ничего от них не надо. Я ничего не хочу о них знать. Почему же они за мной следят, как за преступницей?

Николай вдруг подумал, что если он уедет с Эрикой в загранкомандировку, то назад, может, и не вернется. И потому он сказал ей: «Завтра привези свое свидетельство о рождении. Я хочу на него взглянуть, чтобы знать перспективу на будущее».

Через полчаса влюбленные расстались до вечера.

После разговора с теткой, когда Николай узнал правду о себе и своей семье, он был в полном смятении. От старого мира Николай уже ушел, а к новому еще не пришел. Он был на перепутье. «Я — князь, я — князь», — повторял он, пытаясь понять смысл этих слов, но князем себя не чувствовал.

Вечером, помня, что его тетка аристократка, Николай пришел точно в назначенный срок. Почему–то он рассчитывал, что Эрика уже будет там. Но ее еще не было. Первыми пришли супруги Гедеминовы. О них столько рассказывала Эрика. Но какова мать Эрики! Николай ее сразу узнал. И подумал: «Вот такой будет моя любимая спустя много лет. Какая она статная и красивая!»

— Князь Александр Павлович Гедеминов с супругой, а это, познакомьтесь, мой племянник князь Николай Николаевич Володарский, — представила его тетка.

Николай готовился к встаече с Эрикой и ее матерью, но чтобы так, не боясь, открыто говорили о княжеском происхождении? Он машинально протянул руку тому, кого тетка назвала князем, поклонился его супруге, и тут же подумал: «Не подобает мне так беспечно вести себя с ними.» И уже тоном руководящего советского работника сказал:

— Я ничего не знал о себе, всегда был Плотниковым и хотел бы им остаться. Мы живем в советской стране и потому о старом режиме нужно забыть. Никакой я не князь, а начальник геологической экспедиции, кандидат в члены партии и командирован из Москвы Центральным геологическим управлением. Ну а если тетя Мари … К чему это помнить.

Он оглянулся на мать Эрики: ироническая улыбка мелькала на ее губах. Гедеминов же стоял, скрестив руки на груди, и пристально смотрел на него. Николай тоже посмотрел ему в лицо, наткнулся на твердый взгляд карих глаз, не выдержал, перевел глаза на белый крахмальный стоячий воротник его сорочки и забыл, о чем говорил. Он растерялся. Такого с ним еще не было. Приход мужа тетки разрядил обстановку. Мари, чтобы больше не смущать племянника, представила его:

— Петр, познакомься, это мой племянник Николай. Покажи гостям свои работы, а я накрою на стол.

Николай смотрел на дверь, он не мог дождаться прихода Эрики. В это время черный бородатый муж тетки показывал князю какую–то абстракцию. Николай искоса разглядывал его, когда неожиданно услышал за спиной голос Эрики:

— Ах! Это же наша ваза на холсте! — он с удивлением повернулся, но это была только ее мать. — Александр, посмотри, Петр нарисовал вазу, которую ты сам сделал! Как играют на солнце краски! — восторженно говорила она мужу.

Гедеминов посмотрел на полотно и в знак согласия слегка наклонил голову. Николай с неприязнью подумал о нем: «А разговаривать он не собирается. И даже никак не отреагировал на мои слова.»

— А как вам это! — спросил художник у Адели и повернул мольберт. Николай тоже обернулся, увидел портрет Эрики и, едва сдержав возглас удивления, спросил Адель:

— Это же ваш портрет? Прекрасная работа! — он сделал вид что не знает, чей это портрет на самом деле.

— Нет. Моя дочь позировала графу Петру, — ответила довольная Адель.

В это время дверь открылась, и впорхнула Эрика, в модном коротком платьице и в туфельках на шпильках, тонкую талию обхватывал широкий пояс с блестящей пряжкой. Ее волосы были тщательно уложены.

«Кажется, девочка посетила парикмахерскую», — подумала Адель, любуясь дочерью.

— А вот и принцесса пришла, — сказал, сдерживая улыбку, граф Петр и добавил: — А то я уже проголодался. Можем наконец сесть за стол.

Николай восторженно посмотрел на Эрику и, убедившись, что она на всех произвела такое же впечатление, довольный улыбнулся.

Эрика, оправдываясь за опоздание, отчаянно врала: «Мы с девчонками ходили фотографироваться, а потом в кино на дневной сеанс». И стала рассказывать сюжет фильма, который посмотрела на прошедшей неделе. Мать заметила ее состояние. Весь ее вид и выражение лица будто говорили: «Вот какая я!». Адель с удивлением посмотрела на Николая. Все это, по–видимому, предназначалось ему. Один только взгляд Эрики, брошенный на него, сказал ей все. «Когда же она успела? Вчера его увидела мельком… Так Мари сказала. Понравился? Да нет. Я ошибаюсь. Она давно счастливая ходит. Юность. Хочется всем нравиться, быть самой красивой и привлекательной и если это удается, то нет большего удовольствия для девушки». Ей, Адели, это было знакомо. Она вспомнила свои счастливые дни с Фридрихом и тут же посмотрела на мужа, не прочитал ли он ее мыслей. Но выражение его лица, как всегда, было непроницаемым.

Мария Ивановна усадила Эрику рядом с Николаем, для того чтобы он не мог бросать на нее «свои распутные взгляды». Молодые изо всех сил пытались скрыть свои чувства, но все ощущали особую ауру, установившуюся в комнате. И причиной этого была их любовь, свет которой незримо горел над столом, озаряя их лица и делая их еще прекраснее! При этом Николай и Эрика ни разу не взглянули друг на друга. И только соприкоснувшись рукавами, краснели по очереди.

Граф Петр говорил о художниках, которых принимал когда–то его отец, потом заговорили об искусстве, о Шаляпине и системе Станиславского. Тетка спросила Николая, занятого всецело мыслями об Эрике:

— Ты любишь Шаляпина?

— Что? — спросил он. — Ах, Шаляпина? Да, конечно.

— Хочешь, поставлю отрывок из арии мельника в его исполнении?

— Хоть мне и нравится современная эстрада, но Шаляпин не может не волновать. Конечно поставь, — ответил Николай.

Николай слушал, смотрел и чувствовал себя в этом маленьком уютном доме, как на прекрасном острове, вдали от остального мира. Ему захотелось, чтобы это не кончалось никогда, тем более, что он ощущал присутствие любимой рядом. Он слушал Шаляпина, а в душе у него звучала волшебная флейта Моцарта.

Первой встала из–за стола Эрика. Это стоило ей больших усилий. Но она понимала: чтобы счастье продлилось как можно дольше, надо сделать над собой усилие и уйти. Она сказала Марии Ивановне:

— Уже десять часов. Я пойду. Мне завтра рано вставать. Я же Марса утром должна погонять по степи. Он застаивается в конюшне.

— Конечно, девочка. Спокойных тебе снов, — ответила с нежностью Мария Ивановна, и Николай это заметил. Эрика попрощалась со всеми, сказала и ему не глядя: «До свидания!»

Он знал, что это не пустой звук. До свидания. До утра.

— До свидания! — ответил он, — вкладывая в это слово то значение, какое оно имело для него и для нее на самом деле. Женщины с удивлением посмотрели на Николая.

Как только за Эрикой закрылась дверь, Гедеминов встал из–за стола и, наклонившись к Николаю, тихо произнес:

— Не хотите уделить мне минутку внимания. — Он прошел в другую комнату, Николай последовал за ним. Гедеминов повернулся к нему и спросил:

— Князь, надеюсь, вы владеете хоть каким–нибудь видом оружия. Я вас могу вызвать на дуэль. — В его голосе звучал металл. — Это моя падчерица. Не забывайтесь, князь–коммунист, скрываемый огонь сильнее во сто крат! Направьте свою страсть на другой объект.

«Как он догадался?» — удивился Николай и, посмотрев на Гедеминова, понял: тот не шутит. Заколет на месте, этот князь из прошлого. «Хорошо сохранился», — усмехнулся про себя Николай, но ответил:

— Я не владею никаким видом оружия, но заверяю вас, повода к дуэли я вам не подам.

— Дай–то Бог, — ответил Гедеминов, и они оба вернулись к столу.

У дверей общежития стояла толпа парней. Эрику не пропускали.

— Да пропустите же! — возмутилась она.

Один из них предложил: — Проходи здесь, мимо меня.

Когда же она поравнялась с ним, он грубо схватил ее за грудь. Оскорбленная до слез, Эрика отвесила ему такую пощечину, что парень отшатнулся, и она проскочила сквозь строй к дверям. Вдогонку она услышала: «Вот сука! Притворяется особенной. Женьке голову морочит. А на самом деле такая же, как все».

Слезы навернулись Эрике на глаза. Она быстро разделась и легла в кровать. Лицо еще горело от оскорбления. «Ненавижу! Ненавижу их! Хамы! Животные!» — повторяла она про себя. Но постепенно мысли ее вернулись к главному — завтрашнему свиданию, и она забыла про обиду. Эрика решила, что приблизит свидание, если быстрее уснет с мыслями о НЕМ. Ресницы ее сомкнулись, губы застыли в блаженной улыбке. Еще одну ночь она засыпала счастливая.

Приближался день разлуки, и Николай ничего не мог изменить. Он почувствовал себя крепостным. Уезжая за тысячу километров, он не сможет хоть на день вырваться к любимой. Теперь он все время будет под наблюдением. Он не просто геолог. Он ищет на этот раз золото. И каждый его шаг будет под контролем — депеши отправляют в нужные органы. Письма тоже будут распечатываться. Все это он объяснил Эрике, и писем ждать она не будет. У него еще оставалась надежда выехать с ней за границу после того, как он увидел ее свидетельство о рождении. В нем не было указано ни место рождения, ни ее родители. А значит, она не могла считаться немкой. Перед отъездом в экспедицию Николай уже разговаривал с начальником паспортного стола и выяснил, что в паспорте без ее согласия ей поставили немецкую национальность и это можно исправить. Эрике просто надо сдать паспорт на переоформление. У нее есть выбор: или она напишет «русская», или в графе национальность будет прочерк. «Прочерк хуже. Пусть будет русская. Условность? Ну и пожалуйста. Вывезти, вывезти мое сокровище любым путем», — уже как о решенном думал он. Но тут Николай подумал о матери. Какой это будет удар для нее! Сын предал Родину, удрал за границу. Однако вспомнив все, что с ней произошло в юности, успокоил себя: «Вряд ли мать с этим до конца смирилась, она по мужу княгиня Володарская. Я ее заберу потом. Мама меня поймет и приедет ко мне. А слова «изменник Родины» для нее не будут такими уж шокирующими. Она меня любит и хочет мне счастья. И возможно Родина для нее — тоже ушедшая Россия, как и для других дворян».

* * *

Был чудесный воскресный день, день их последнего свидания. Они оставили лошадей одних, а сами, взявшись за руки, просто бродили по степи. Эрика не понимала, как останется без него. Слезы постоянно наворачивались ей на глаза. Николай утешал ее и шутя поучал:

— Девушка не должна показывать, что дорожит парнем. Ну вот, ты уже улыбнулась. Три месяца пробегут очень быстро. Потом мы сразу поедем в ЗАГС. Дорогая, мне тоже не хочется расставаться с тобой. Но ты еще несовершеннолетняя. Будем сильными. Ты выдержишь разлуку.

— А мама? Должна я ей что–то сказать?

— Но ты же решила, что нет. Я вернусь, и тогда мы все ей расскажем. Я торжественно попрошу благословения у своей тетушки, у твоих родителей и дам телеграмму своей маме. Мне очень хотелось бы познакомиться с твоим отцом.

— У меня отец молодой, как ты, — сказала Эрика улыбаясь, — ну, может немного старше. Ему сорок два года.

— Ты имеешь в виду, что я старый уже? Мне только двадцать восемь лет, — удивился Николай.

Но Эрика бросилась ему на шею и крепко прижалась к нему:

— Ты самый лучший мужчина на свете! Вот что я знаю. И самый молодой!

— Ах ты, мой большой ребенок! — сказал Николай с нежностью.

— Я никогда не повзрослею. Тебе это может не понравиться.

— Женщина–ребенок — кому это не понравится? Об этом можно только мечтать. Но, милая, мне трудно тебе это говорить… Нам сейчас надо расстаться до вечера. Я тебя жду около двенадцати у почты. Не бойся. Я буду смотреть, чтобы тебя никто не преследовал.

— Нет, не около двенадцати, а около одиннадцати. Я девчонкам скажу, что ночую у Гедеминовых, а матери скажу, что в общежитии.

Некоторое время они скакали бок о бок, потом тропинки их разошлись. Лошади упирались — им тоже не хотелось расставаться.

Вечером Адель заметила, что дочь не торопится уходить, и спросила ее:

— Может, останешься на ночь?

— Нет, — торопливо ответила Эрика, — меня девчонки ждут в общежитии. Просто они еще не вернулись из кинотеатра.

Эрика удивлялась себе, как она ловко изворачивается и врет матери. То, что она должна была ей сказать, было для нее настолько личным, что ей казалось — никто не поймет ее чувств. Своей любовью Эрика не хотела делиться ни с кем. Другое дело, если выходить замуж. Тогда уже можно не скрывать своего счастья. Она вспомнила свое настроение утром и дала себе слово, что это не повторится. Три летних месяца быстро пройдут, и Николай должен вспоминать ее веселой, а не грустной. У него будет много работы. Пусть в свободное время в его ушах звучит ее смех — решила она. И в назначенное время сказала матери: «Уже около одиннадцати. Я побежала».

— Может, тебя проводить? Там у дверей общежития всегда стоят хулиганы.

— Нет. Я их не боюсь, — как можно беспечней сказала Эрика и выбежала, чтобы мать не последовала за ней. Оглядываясь по сторонам, она повернула за угол.

Улица была безлюдной. В окнах уже горел свет. Ее преследователи ждали у дверей общежития. А у почты было темно, но Эрика чувствовала присутствие Николая. Вот уже он выходит ей навстречу. Она еще раз оглянулась и бросилась любимому на грудь. Но тут же отстранилась. Ночь. Они вдвоем. И это смутило ее. Николай взял ее за руку и повел к дому. Там он оставил ее за кустом и сказал:

— Сейчас я постою у калитки. Свет погаснет, и хозяйка выйдет ко мне. Я зайду в дом вместе с ней и отвлеку ее. Ты быстро проходи. Повернешь направо. Там дверь моей комнаты. Я оставлю ее приоткрытой. Посиди там в темноте немного одна. Я приду минут через десять.

Нюре показалось, что у калитки кто–то стоит. Чтобы лучше разглядеть его, она потушила свет. Там курил квартирант. Нюра знала, что он уезжает в понедельник. Тот месяц, что прожил он с ней под одной крышей, был ей в радость. Конечно, общения не было, ведь он такой важный человек. Приходили какие–то люди, рабочие, служащие, что–то обсуждали, решали. Она видела его отношение к людям. И то, что люди его уважали. Квартирант Нюре нравился. Но поскольку жилец все равно стоял и курил, она решила выйти к нему и направилась к двери. Но он уже и сам перешагнул за порог и спросил:

— Что это у вас темно? — спросил он.

— Да вот, свет выключила. Хотела выйти на воздух, вас увидела. Вы же уезжаете завтра…

— Да, завтра я уезжаю. Спасибо вам за гостеприимство. — Николай повел Нюру в ее комнату, и ей пришлось зажечь свет. — В следующий раз снова у вас остановлюсь. Слава Богу, вы женщина интеллигентная, — сделал он ей комплимент, — не мешали мне работать. У меня и сегодня много дел. Буду писать до ночи. Потушат электричество — при свечах стану работать.

— Ну что вы? — стала кокетничать Нюра. — Какая я интеллигентная? Я служащая, комендантом работаю. Зарплата маленькая. Вот и держу квартирантов. Но не всегда такие щедрые, как вы, попадаются. Иногда живут в долг, а потом — ищи ветра в поле.

— Да, — вспомнил Николай. — Завтра времени попрощаться не будет, так что прощайте. Ну, мне пора, — и он направился к своей двери.

— Я принесу вам керосиновую лампу, — предложила Нюра.

— Нет–нет. Спасибо, не надо, — остановил ее Николай. — Я привык при свечах. Понимаете, там, в экспедициях, мы все романтики. Свечи нам как–то ближе керосина. Нет запаха в помещении… Спокойной ночи!

Дверь его комнаты теперь была плотно прикрыта, а это означало, что Эрика уже там.

Эрика действительно была в комнате у Николая, и сердечко ее билось, как у приговоренной к смерти. Она думала: «Если он меня обманет, умру, как Инна. Если бы он знал, как я его люблю! Предложи он мне выпить стакан яду из его рук — выпила бы не колеблясь. Но если он оставит меня…»

* * *

Нюра задремала, а после проснулась от мысли, что квартирант может заработаться и заснуть над бумагами. «Не дай Бог уронит свечу. И сам сгорит, и дом спалит. Надо будет проследить», — подумала она и направилась в другой конец коридора, где жил квартирант. С удивлением она услышала приглушенные голоса, мужской и женский смех. «Вот тебе и на! Святоша привел бабу!» — поразилась Нюра. Она вернулась к себе и посмотрела на часы. Была половина первого ночи. «Значит, останется на всю ночь», — решила Нюра. Ее разбирало любопытство — что за бабу прячет у себя квартирант. Она опять подошла к двери, слегка потянула ее на себя. Но дверь была на крючке. Неожиданно свет погас. Сильно запахло гарью свечей. «Вот и свечи задули. Спать лягут сейчас», — почему–то с обидой и ревностью подумала Нюра и вдруг услышала, что они, и жилец и женщина, идут к двери. Нюра опрометью бросилась на свою половину, и не прикрывая двери, пыталась в темном коридоре разглядеть лицо женщины. «Интересно, местная или геологичка? Ну, начальник! Еще говорил, что жениться собирается. Кобели они, все эти мужчины», — сделала Нюра вывод. И услышала шепот:

— Эрика, осторожно, не оступись. Здесь лестница. Я ее заранее приготовил. Поднимайся за мной на чердак.

«Какая Эрика? Имя вроде знакомое. Где я слышала его? — лихорадочно думала Нюра. И вдруг вспомнила: — Эрика, из общежития. По–русски ее Ириной зовут. Рен Ирина. А кто же еще Эрика? Неужели эта девчонка тоже скурвилась? А вроде уже ее и уважать стали, не такая, как другие. А оно вот что, даже хуже всех. Те просто с парнями гуляют, а эта с приезжими по чердакам. Полезли прямо на крышу, как коты», — с презрением подумала Нюра. Сон ее пропал совсем. Она хотела послушать, что они там делают на крыше, и решила потихоньку залезть туда. Но лестницы не было. «Что же это делается? И лестницу прибрал за собой. Все предусмотрел. Это чтобы слезть утром с другой стороны, — поняла Нюра и решила: — Ну нет, вы меня не проведете. Я пойду спать в сарай, на сеновал. Там уж точно не засну и вас, голубчиков, не прозеваю». С этими мыслям Нюра вернулась в дом, чтобы захватить теплые вещи.

Сквозь щели сеновала она наблюдала за квартирантом и Эрикой. Они сидели, тесно обнявшись, и целовались под полной луной. Но собирались тучи, и луну стало закрывать. «Кажется, дождь собирается», — подумала Нюра и все–таки задремала. Проснулась она от того, что на нее капало. «Прозевала!» — испугалась она. Наступило утро. И тут она увидела их. Они шли к сараю. Квартирант отвязывал лошадь.

— Надо скорей, пока гроза не разразилась. Я отвезу тебя к общежитию. Так договорились, Эрика? Я на минут десять ровно в час дня подъеду к проходной фабрики. Смотри, я буду ждать, — говорил квартирант.

— Я выйду к тебе. Даже если будет град, и метель, и ураган — все вместе, я все равно выйду к тебе, — с жаром сказала Эрика.

— Руку, руку давай! — говорил квартирант. Потом послышался топот копыт.

Нюра слезла с сеновала и вышла к калитке. Квартирант с девчонкой уже скакал в сторону общежитий. И хотя Нюра не выспалась, это все так ее взбудоражило, что она вошла в дом и стала заниматься уборкой, дожидаясь девяти часов, чтобы поспешить в контору с этой новостью. «В конце концов, я комендант общежития. И отвечаю за моральный облик этих девушек. Надо положить конец безобразиям. Когда им делают замечание по поводу их поведения, они всякий раз огрызаются. А теперь припру к стене хотя бы одну. И навсегда заставлю их с собой считаться», — злорадствовала Нюра, предвкушая месть «этим сучкам».

О случившемся Нюра рассказала своему непосредственному начальнику Попову, заведующей учебной частью училища, председателю фабричного профсоюза и, наконец, секретарю комсомольской организации Римме. А для большей убедительности она велела им всем собраться у проходной к часу дня. Пришли до обеденного гудка. Разразился ливень. Все зашли в проходную. Раздался гудок на обеденный перерыв. Ливень бил по стеклам и мешал видеть улицу. Но все же собравшиеся разглядели всадника. «Вот он скачет!» — крикнула Нюра и тут же все повернули головы к двери проходной. Туда, раздетая, с непокрытой головой бежала Эрика. Она никого не видела. Вся процессия стала проталкиваться к открытому проему двери. Всадник нагнулся и протянул руку. Эрика прыгнула к нему в седло, и они ускакали.

— Вот! — торжествующе сказала Нюра, — и ливня не боятся!

Чувства Риммы раздвоились. Вроде бы все в порядке. Женя свободен. Но ее охватила зависть к этой девчонке. Зависть и злость. К ней, к Римме, разве кто приедет на скакуне? И она решила проучить соперницу так, чтобы Женя забыл дорогу к ее общежитию раз и навсегда.

— Дядя, — сказала она Попову, — я тебя официально предупреждаю об открытом комсомольском собрании. Таким, как она, не место в нашем коллективе и в комсомоле тоже. Послушаем персональное дело о моральном облике Ирины Рен. И вас всех приглашаю, — повернулась она к остальным и добавила: — В семнадцать пятьдесят, сегодня.

— Я свидетель, и это просто моя обязанность прийти. Я все–таки еще комендант общежития, — заявила гордая Нюра.

Не успели договорить, как через проходную назад пробежала мокрая с головы до пят Эрика.

— И не боится простудиться, — удивилась Нюра.

Но Римма сквозь зубы процедила:

— Ливень теплый.

— А тела у молодых горячие, — с ухмылкой добавил Попов.

* * *

Нюра пошла к Наде. Надя обрадовалась ей и стала рассказывать:

— В той квартире, за стенкой, нечисто, и Попов вчера съехал на другую квартиру. А щель я замазала, чтобы нечистая сила ко мне не забралась.

— А с чего это ты решила, что нечисто? — удивилась Нюра.

— Да видела я, как Попов крестился и говорил: «Сгинь, нечистая, сгинь». А что это ему, партийному человеку, фронтовику, нечистой бояться, если ее нет? И зачем переехал на другую квартиру?

— Да он ждет, когда сапожник построится, чтобы вселиться в его хоромы. Общежития же все в его руках. А то, что Гедеминовы пристроили к бараку, он у них купит. — И добавила: — Но твоя новость ничего не стоит против моей.

— Так рассказывай!

— Нет, дорогая, хочешь все услышать — приходи сегодня на открытое комсомольское собрание.

— Я ведь уже не работаю на фабрике, и я не комсомолка уже лет двадцать, — ухмыльнулась Надя.

— Так открытое же. Приходи в контору, сядь на последнем ряду, никто не обратит на тебя внимания. Приходи, не пожалеешь, — пообещала Нюра.

Римма сама подошла к Эрике после обеденного перерыва и предупредила:

— Сегодня открытое комсомольское собрание. Не забудь, в 17.30. — И как бы между прочим спросила: — Чего это ты мокрая? Под ливень попала? Неужели в общежитие бегала обедать?

Эрика рассеянно ответила:

— Ну, мокрая и мокрая. Тебе и это надо знать. Все, иди. На собрание приду.

Римма пошла в другой цех и нашла там Женю:

— Сегодня открытое комсомольское собрание. Не вздумай пропустить.

— А если пропущу, что будет? — спросил он нахально.

Римма злорадно рассмеялась:

— Не пропустишь. Твою кралю будут исключать из училища за аморальное поведение. — Римма была уверена, теперь–то он уж точно придет.

— Чего ты к ней прицепилась и травишь ее? Завидно, что ли? Не старайся. Все равно у тебя ничего не выйдет, — разозлился Женя.

— А вот сегодня увидишь! — со злорадством ответила Римма и ушла.

Заинтригованная словами подруги, Надя пошла на собрание и села в среднем ряду. Молодежь потихоньку собиралась. Пришло начальство и уселось в первом ряду. Их все равно изберут в президиум. Зачем же далеко ходить? К Эрике подсел Женя. «Можно сесть рядом?» — спросил он. «Садись», — просто ответила Эрика. Она была еще под впечатлением расставания и думала о Николае, как далеко тот уже уехал. Она не могла себе представить, что завтра на рассвете у нее не будет свидания на холмах. После бессонной ночи Эрике очень хотелось спать. Она ненавидела собрания с их бесполезными разговорами. «Ни уму, ни сердцу», — как говорила Мария Ивановна. И думала: скорей бы оно закончилось.

К столу президиума вышла Римма и предложила выбрать в президиум намеченных ею людей. Зал вяло проголосовал.

— Повестка! Какая повестка? Чего зря собирать собрание! — выкрикнул Женя.

И Римма громко сказала:

— На повестке сегодняшнего собрания один вопрос: «Об исключении из стен училища и комсомола ученицы второго курса Ирины Рен за аморальное поведение, порочащее честь училища».

— Как? — выдохнул зал, и все стали искать глазами Эрику. Эрика не совсем поняла, о чем речь, только услышала свою фамилию и удивленно посмотрела на Римму. Послышалось, или действительно говорили о ней? Она оглянулась. Все смотрели на нее.

А Римма продолжала:

— Слово имеет комендант общежития Федосеева Анна Григорьевна.

Нюра встала, довольная, что ее назвали полным именем, и сурово оглядела зал. Потом нашла глазами Эрику и начала говорить:

— Ни для кого не секрет, что наши общежития — рассадник разврата. Посмотрите, что там делается по вечерам? Толпы парней у дверей общежитий. Когда ни сделаешь девушкам замечание, всегда норовят тебя же и оскорбить. А мы, между прочим, воевали не для того, чтобы молодежь вела себя так недостойно.

Кто–то из девушек выкрикнул:

— А мы не просим их стоять у общежития. Пришлите милицию и разгоните. Нам это надоело. Пусть научатся назначать свидания где–нибудь в другом месте. А то стоят с вечера, ни пройти, ни проехать. Чего зря врать на Ирину? Да она вообще ни с кем еще не встречалась. По себе, Нюрка, о нас судишь!

— Сама фронтовая сучка была! — добавил еще чей–то разъяренный голос.

Римма громко сказала:

— Кто это сказал, встаньте. Или боитесь? Тогда молчите и не перебивайте. Тетя Нюра, рассказывай дальше все, что видела и слышала.

— Я расскажу, — пообещала Нюра и начала: — Вы тут за нее заступаетесь, за эту тихоню. А она с мужиками по ночам чердаки, как кошка, обхаживает. — И рассказала все, что ей было известно, и в свидетели привела сидящих в президиуме. — Вот все видели, как она прыгнула к нему на лошадь в обед, в дождь, потому что развратная. Ей и в дождь невтерпеж. Пусть попробует отказаться.

Сначала Эрика испугалась. Оказывается, тетка Нюра их выследила. Потом, когда дело дошло до оскорблений, она покраснела до слез. Ей хотелось убежать из зала. Нюра говорила так убедительно, что зал молчал. И это невозможно было опровергнуть. Эрика совсем растерялась. Кто–то выкрикнул:

— Пусть Ирина сама расскажет. Что зря на девчонку врать!

Эрика не умела защищаться. Ее выставляли на позор перед всей молодежью. Это было самое страшное. Римма сказала:

— Что ж ты, Рен, сидишь? Выходи к товарищам по комсомолу и честно расскажи, как ты дошла до такого разврата. — Эрика встала. — Сюда проходи и встань лицом к залу. Пусть посмотрят на твое смазливое бесстыжее личико и увидят, что за этим кроется. А то все носятся с ней: «Куколка!» А она вон какая куколка оказалась, — говорила Римма с расчетом на Женю. Парень сидел, опустив голову.

— Выходи, выходи, — снова сказала Римма, и Эрике пришлось выйти.

— Говори, Ирина, не молчи. Что у тебя там было? — крикнул кто–то с места. — Врут, небось, все или прибавили на 99 процентов?

И Эрика заговорила:

— Спросить об этом имеют право только мои мать и отец, а их здесь нет. Это мое личное дело. Я не собираюсь никому давать объяснений. И никого я не опозорила, а фабрику тем более.

— Было что? — снова спросили с места.

Врать Эрика не хотела и просто сказала:

— Все было. — И подумала: «Я же действительно целовалась. Если это хотят знать, то пусть знают».

И Эрика направилась к выходу. Но Попов быстро встал из–за стола и, хромая, повел ее на место.

— Еще не все сказано. Тебе стыдно? Пусть другим будет наука.

Эрика выдернула руку. Она возмутилась такому насилию. И кто бы говорил? Человек, который изнасиловал свою собственную дочь, довел ее до могилы. И он еще говорит о морали. Эрика с таким презрением посмотрела на Попова, с таким омерзением, что он понял: «Ей известно все». И над этим он должен поразмыслить.

— Посмотрите, пожалуйста, — возмутилась Нюра, — раньше хоть стыдились, если их поймают на месте преступления, а сейчас прямо признаются.

Встала Римма и сказала:

— Я думаю, это плевок в лицо всем нам. И потому предлагаю исключить Ирину Рен из комсомола и из училища.

Зал молчал. Тогда Римма предложила голосовать:

— Кто проголосует против или воздержится, мы это запомним и пощады в случае оплошности не ждите. Голосуем. Кто за то, чтобы исключить Ирину Рен из комсомола и из училища?

Неожиданно Попов сказал:

— Я как парторг считаю, постановка вопроса неправильная. Во–первых, так просто из комсомола не исключают. В конце концов, она не враг народа, а только враг самой себе. Надо дать ей выговор. А во–вторых, из училища не исключать, а отстранить на три месяца и перевести ее в хоздвор, ко мне, на самую унизительную работу, развозить резиновые отходы по домам. У меня как раз старик–чеченец уезжает на Кавказ. Я думаю за это надо голосовать.

Эрика испугалась: «Что он задумал?!»

Встала председатель месткома и тоже произнесла речь:

— Я думаю, Рен, это твое счастье, что ты несовершеннолетняя, оступилась. А вот работала здесь Катька Квашнина, так ее за такое же поведение выгнали по волчьей статье, и она, как собака, по углам валялась, а потом и в тюрьму попала. Я поддерживаю предложение парторга. Пусть закручивает хвост лошади да убирает конюшню, пока не поумнеет. А не возьмется за ум, пусть пеняет на себя. На вокзале валяться пьяная будет, как другие детдомовские.

Снова встала Римма:

— Кто за то, чтобы объявить Рен выговор по комсомольской линии и ходатайствовать перед администрацией училища о переводе ее на хоздвор сроком на три месяца, прошу поднять руки. Активней. Активней, пожалуйста. Большинство. Собрание считаю закрытым. Все свободны.

Эрика первая выскочила за дверь. Она побежала в сторону озера. Ей нужно было побыть одной. Самое худшее для нее было то, что узнают мать, отчим и Мария Ивановна с мужем. Вот кто для нее настоящие судьи. Даже им она не сможет ничего объяснить. Эрика вспомнила об отце. «Конечно! — подумала она. — Ему я могу все рассказать, он поймет. Только отец почему–то давно не приезжает. Странно, почему? В воскресенье я сама поеду к нему. Он даст мне совет, успокоит. Надо только пять дней переждать. А к ним, — Эрика имела в виду мать и отчима, — я больше просто не пойду и ничего объяснять не буду. Правда, денег нет. До получения стипендии четыре дня. Но четыре дня можно просто пить воду, чтобы не голодать», — решила она. И прогуляв у озера до темноты, пошла спать в общежитие.

* * *

Между тем Нюра после собрания подождала приятельницу. Надя вышла из зала и, не глядя на Нюру, сказала:

— Ну ты, подруга, и стерва. Что же ты с девчонкой сделала? Ладно, просто бы сплетничала, теперь же осмеянию подвергла. За что ты так молодых ненавидишь? Ты видела, чем они занимались на самом деле там, на крыше? Сама не была молодая?

— Конечно, видела. Они в комнате там ели, пили, смеялись. А потом на крыше сидели в обнимку и целовались. Ничего, вперед целее будет, — заверила Нюра.

— Я с тобой разговаривать больше не хочу, — сказала Надя и пошла.

— Ой! Ой! Какая культурная стала! Придешь, как миленькая. Думаешь, они тебя там за свою примут, эти бывшие дворяне? Или их сторону берешь? — вдогонку подруге говорила Нюра, которую теперь одолевали сомнения. «А ведь действительно, ничего вроде плохого они не делали. Ну, оскорбилась я, что квартирант ко мне в дом привел…»

— Послушай, брось! — крикнула она Наде. — Чего мы из–за какой–то приютской немки ссориться будем? Да ничего с этой Рен не сделается. Будет предупреждением на будущее и ей, и всем другим, — успокаивала свою совесть Нюра.

Ее быстро обгоняли Женя и Римма.

— Женя, подожди. Слышь подожди! — просила Римма, хватая парня за рукав.

— Не подходи близко, а то врежу, — пригрозил парень.

— Ну бей! Бей! — загородила Римма ему дорогу. Парень оттолкнул ее и пошел, оглядываясь по сторонам. Он искал глазами Эрику. Но ее нигде не было.

Надя направилась прямиком к Марии Ивановне, и все ей сразу выложила.

— Так и сказала девчонка: «Все было», я слышала своими ушами. А Нюрка стерва, я это ей в глаза сказала. Сама мне призналась, что у них ничего не было. Нарочно, назло всем девчонка сказала это.

Гедеминовы не садились ужинать, ждали Эрику, как вдруг пришла Мари с домработницей.

— Что–то случилось?! — встревожилась Адель, вглядываясь в их лица, и тут же испуганно спросила: — С Эрикой?!

— Отпустите мальчика погулять, — сказала Мари.

Альберт выбежал, и Мари попросила Надю повторить все, что та только что рассказала ей. Когда Надя закончила свой рассказ, ее поблагодарили, давая тем самым понять, что она может уходить. Но тут Надя вспомнила о Попове. Она сказала, что Попов заступился за Эрику, и ее переведут только на три месяца в хозяйственный двор под его начало. — Вот, парторг оказался добрее, чем комендантша, — закончила говорить Надя. Услышав это, Гедеминов встал из–за стола и медленно мерил шагами комнату. Все молчали. Не поворачиваясь к присутствующим он скажет.

— Надя спасибо, оставь нас.

После ухода домработницы Адель в сердцах стукнула кулачком по столу:

— Ненавижу этот строй. Родителей моих погубили, дом сожгли, мою судьбу искалечили, а теперь судят девочку, которая не может защититься… — И вдруг она вскочила с места. До нее дошли слова Нади, что Эрику берет на хоздвор Попов. Она, побледнев, умоляюще посмотрела на мужа. Он ответил ей:

— Когда–то давно я сказал тебе: оставь все проблемы мне. Адель, здесь не лагерь, и с Поповым справлюсь. И ты должна мне в этом полностью доверять. Эрика под моей защитой. Исход будет зависеть не от твоих волнений, а от моих действий. Ну же! Ты ведь умница, и по–прежнему мне доверяешь, правда?

— Но конюшня! Девочка будет в западне, если он просто туда зайдет и закроет за собой двери. Конюшня даже не на территории фабрики. Там всегда безлюдно, — в отчаянии говорила она мужу. Воображение рисовало ей страшные картины. Она знала этого оборотня Попова. Ее беззащитная дочь была теперь в страшной опасности.

Гедеминов успокаивал ее:

— Ну, во–первых, Эрика будет брать с собой собаку. Кстати, надо найти девочку. Пойдемте. Где она может быть?

Но только они прошли двор общежития, как сразу наткнулись на нее. Эрика испуганно посмотрела на мать, на отчима.

— Девочка моя! — бросилась к ней Адель.

Но Эрика шарахнулась от нее, и ни на кого не глядя, бросила им:

— Я хочу спать и не хочу ни с кем разговаривать.

Адель растерялась. Мари обняла Эрику за плечи:

— Иди к матери. Хватит тебе по общежитиям скитаться. Тебе там не место. Иди, детка.

Эрика тихо заплакала, все тело ее сотрясалось. Она не могла остановиться. Напрасно обе женщины ее успокаивали. Они повели ее домой чуть ли не силой. И она сразу же легла в постель, отказавшись от ужина.

* * *

Супруги Гедеминовы и Мари разговаривали вполголоса, обсуждая всевозможные варианты поведения Попова. Гедеминов, как мог, успокаивал жену. Но она понимала, что между мужем и Поповым начался новый виток войны, и теперь переживала не только за Эрику, но и за него, и за себя, и за сына.

— Когда имеют дело с дьяволом, о чести забывают… — говорил Гедеминов. — Попову известно, что мы знаем о его преступлении против собственной дочери. Мы — это я и Эрика. Свидетели ему не нужны. Но пока я строю дом и не переехал, он не приступит к действиям… Ему очень уж хочется получить наши комнаты в собственность. И у него еще нет человека, которому он поручил бы дело. Торопиться ему некуда. Попов осторожный… — Гедеминов продолжал: — Теперь стройкой может заняться архитектор. А я по утрам стану прогуливаться с собакой — в то время, когда Эрика будет в конюшне, и издали наблюдать за тем, что там происходит. Вечером она обычно гоняет коня по степи с час, а потом моет его, кормит и убирает конюшню… Я уже к этому времени свободен.

— Ты же видишь, какая она скрытная. Влюбилась в этого геолога, — огорченно сказала Адель и, повернувшись к Мари, добавила: — Простите, это же ваш племянник.

Мари попыталась успокоить ее:

— Подождите. Я не думаю, что Николай оказался подлецом. Наверняка там все было не так, как нам это подали. Плохо только, что он с нами не поговорил… Он же взрослый человек, а она ребенок… Эрика могла уговорить его молчать. Надо подождать, когда он вернется и объяснится со мной. Он сказал, что жениться должен осенью. Это очень странно. Я видела, что он сразу влюбился в Эрику. Я думаю, он Эрику имел в виду, когда говорил о женитьбе.

— Однако зачем ему ради девчонки лишаться карьеры? Там и докторская диссертация, и, как вы говорили, длительная загранкомандировка, — грустно спросила Адель. — До его приезда еще так долго! Нет ничего хуже неопределенности.

А Гедеминов молчал. Он решал трудный вопрос о том, как уничтожить дьявола. Конечно, после рождения младшего сына он дал себе слово простить всех, кто причинил ему зло. Но сейчас в опасности была вся его семья. Он думал о том, что на уме у этого оборотня? Как далеко он намерен зайти? Он обязан его опередить. И что стоит ему пойти однажды следом и свернуть Попову шею? Он понимал, что обращаться в органы власти бессмысленно. Это была их собственная война, и в этой войне ему нужно было одержать победу. Мрачные мысли роились в голове у князя.

Адель молча плакала. Гедеминов прижимал ее к себе и уговаривал:

— Ну, успокойся. Я со всем справлюсь, твоя задача — положиться на меня.

* * *

Мари не могла заснуть и переворачивалась с боку на бок, пока муж не спросил ее, почему она не спит.

— Я тебе на ночь рассказывать не хотела, да я и сама еще этому не верю, но девочка этого не отрицает… Они любят друг друга — Николай и Эрика. Почему он мне ничего не сказал? И какая это любовь, если он собирается жениться на другой? Вот вернется через три месяца, я с ним строго поговорю. Конечно, у него репутация Дон Жуана. Но я видела, как он восхищенно смотрел на нее. Тогда еще я сделала ему замечание. Он просто боготворит ее… Ничего не понимаю. Самое худшее — это не то, что они просидели ночь на крыше у комендантши в обнимку и считали звезды. Речь даже не об этом соблазнителе, моем племяннике, а о последствиях. Девочку выставили на комсомольском собрании на посмешище, как гулящую девку. А заступился за нее Попов. Он посоветовал перевести ее на три месяца из училища на конюшню, развозить резиновые отходы по домам работников фабрики, ими отапливают здесь печи.

Всегда невозмутимый, занятый своими мыслями, как все художники, граф Петр при этих словах чуть ли не подскочил на кровати:

— Повтори, что ты сказала?!

— Да что уж тут повторять. Девочке грозит серьезная опасность. Наверняка Попов подозревает, что она все знала о нем и его дочери. Бедная эта женщина, Татьяна, до сих пор лежит в психиатрической клинике. А ведь она однажды сбежала оттуда и приходила ночью к нему. Надя это подтвердит.

Граф Петр с ненавистью произнес:

— Я не такой храбрый, как князь Александр, но готов ему помогать во всем. Нельзя больше этому гаду безнаказанно по земле ходить. У него же паранойя! Нет, решено, если князь решится, я ему помощник. Да неужели мы не защитим это слабое создание.

— Давай положимся на князя Александра. Он все решит и решит правильно. Спокойной ночи, дорогой.

За завтраком Эрика сидела, не поднимая глаз. Мать молчала. Отчим спокойно говорил Эрике:

— Послушай меня, дорогая. Утром ты отправляешься в распоряжение Попова. Мы все знаем, что он собой представляет на самом деле и как выглядит в глазах общественности. Но не бойся его. Он всегда ходит вокруг своей жертвы кругами. Чтобы упредить наглеца, я должен все знать, все его слова, предназначенные тебе, и действия, и даже интонацию его голоса. Мы имеем дело со зверем в человеческом обличье. Это отпетый негодяй, который вводит в заблуждение порядочных людей своими орденами и медалями. Если будешь меня слушать, все будет хорошо. Я всегда буду неподалеку.

Эрика была благодарна им за то, что ей ничем не напомнили о вчерашнем собрании. «Какие все–таки они оба хорошие!» — думала она, идя на работу. Она не пошла в кабинет Попова, а сразу направилась на конюшню. Конь нетерпеливо ржал. Времени оставалось мало, но Эрика все же дала ему пробежаться. Когда загудел гудок, они были уже у конюшни. Там же к ее удивлению стоял Попов со стариком–возчиком:

— Ну что ж старик, — говорил Попов, — езжай умирать на свой Кавказ. Вот тебе достойная смена.

— Зачем дэвечка на такой работа ставит? Ай–я–яй! Конь не любишь, дэтэй не любишь. Што ти за чэловек? Она эта дэвечка золотой. Ти не понимаэш. Ум что ли нет у тэбя? — удивился старик.

— Напрасно ты, дед, так думаешь. Я очень понимаю в женщинах. У тебя небось одна была, а у меня пятьсот, а может и больше, — цинично рассмеялся Попов.

— Ты что, султан бил, и это бил твой гарем? Больтаешь много, сам не знаешь чиво. Я старий уже, а ты при ребенок говориш это.

— Ребенок, говоришь. А ты спроси, за что перевели ее на конюшню работать.

И Попов пошел прочь, на ходу наставляя старика: «Сдашь ей дела и приходи, я подпишу заявление на расчет, езжай на свой Кавказ».

Когда Попов ушел, Эрика не выдержала:

— Дедушка, вы ему не верьте. Мы любим друг друга. Ничего плохого не было. Мы просто сидели на крыше. А хозяйка квартирная увидела и разболтала. Теперь они все меня плохой считают.

— Разве это луди? Это не луди, ти не пэрэживай. Я тэбэ вэру. Молодой надо любит жарко. Сам бил молодой. А ти счасливый будэш. Я знай. Не смотри на них, не слюшай. Шайтаны. И этот начальник Попов шайтан. Как они нам этот НКВД посадил на поезд женщин и дэтэй и мужчин тоже, всех вместе. Двер не открывал. Туалет не бил, усе терпел. Наща женщина стыдится, и отравился. А за что? Разве ми виноваты, что чеченец? Э–э–х! Аллах видэл усё. Горэ, горэ. Этот Попов, как штаны его, принесли усем горэ. — Старик намекал на синие энкаведешные галифе Попова.

В обеденный перерыв Эрику нашел Женя. Он переминался с ноги на ногу:

— Я не верю, — начал он, — не верю, что там про тебя наговорили. Но даже если это и так и… он, ты знаешь, о ком я говорю, тебя бросил, я готов на тебе жениться и никогда не упрекну ни в чем. Клянусь тебе, — заверил парень, — это будет мой ребенок.

Эрика растрогалась и сказала:

— Спасибо тебе, Женя. Я знаю, что ты меня любишь, но пойми и ты меня. Я люблю другого, и это не зависит от меня.

— Я подожду. Какие наши годы! — с жаром стал говорить Женя, но тут снова подошел Попов.

— Так, — сказал он Эрике, — значит, заводишь теперь шашни на конюшне? Не выйдет. Я беру над тобой шефство. Не дам окончательно опуститься.

— Да что вы пристали к ней? — возмутился Женя. — Никто не заводит шашни. Теперь я вижу, как вы, старики, умеете поливать нас, молодежь грязью. Вы в сто раз хуже. Никто не знает, что вы в жизни натворили, а на нас нападаете.

— А ты молчи, щенок. Ты еще под стол пешком ходил, а я уже землю от врагов защищал. Уходи отсюда. Обеденный перерыв кончился. Вон уже гудок гудит. Пошел вон!

— Если бы вы не были старым и моим начальником… Я… — Женя пошел, оглядываясь на Эрику. А Попов строго посмотрел на нее и предупредил:

— Смотри, ляпнешь кому–нибудь — пожалеешь.

— Что я ляпну? — удивилась Эрика и сразу поняла, что он имеет в виду. Она притворилась. — А мне и говорить нечего. Не знаю, о чем вы. Попов пристально посмотрел на нее и ушел. «Может, действительно не в курсе?» — засомневался он. Это немного успокоило его. А строптивая девчонка, между тем, все больше ему нравилась.

Враги

Эрика не поехала к отцу, решив, что мачеху ей видеть совсем не хочется, а через три недели у нее день рождения, и отец точно сам навестит ее. Неделю спустя она увидела сидящую на скамейке у входа в общежития мачеху.

— Тебя ищу, — каким–то безразличным, тусклым голосом сказала та. — Надо поговорить. Говорят, ты у чужих живешь, которые тебя удочерить хотят.

Эрика ответила:

— Да нет, это моя мама и отчим. Я с ними теперь живу. Пойдемте к ним. Я вас познакомлю. — Она удивилась переменам, произошедшим с мачехой. Мачеха заметно похудела и выглядела, как опустившаяся женщина.

Узнав, кто она такая, Адель поразилась: «Как Фридрих может жить с такой женщиной?!» Но все же посадила ее за стол.

— Что привело вас сюда? Что–нибудь случилось? — спросила Адель. Зовите меня просто Даша, — сказала Женщина. — Значит, вот вы какая. А Федор думал, что вы умерли. Конечно, я против вас дура безграмотная. — И вдруг спросила: — У вас нет ничего выпить, водки или вина?

— Как же, есть, — удивилась Адель и, накрыв на стол, налила ей рюмку коньяку.

Даша оглядела комнату.

— Хорошо живете, культурно. Коньяк пьете, а Федор не пил.

Она выпила рюмку, попросила еще.

— Федор, ну Фридрих, не хотел пить. А я пью. А что, все равно умирать. Не пил, а умер… — тяжко вздохнула Даша.

— Как умер?! — воскликнули разом мать и дочь.

— А вы не знаете? В шахте, милые мои, в шахте. А я даже пенсию на детей не получаю. Его во взрыве обвиняют, будто он диверсант. Как немец, так и диверсант? — И Даша заплакала.

Эрика кинулась к матери на грудь и заплакала: «Мама, мамочка! Это не правда! Не слушай ее, она пьяная! Она злая!»

Побледневшая Адель прижимая к себе дочь, тихо спросила:.

— Когда хоронили?

— Какие похороны? Я еще себе налью? — и, не дожидаясь ответа, налила себе коньяку и выпила. — Какие похороны? — повторила опьяневшая женщина. — В шахте взрыв был. Всех завалило. Такой был прекрасный человек, а я не ценила. Что теперь будет с детьми? Меня с работы за пьянство выгнали и теперь есть нам нечего. Объявили его вредителем. А у него дети. А чего ему вредить? Господи! За что такое горе?! Какой он человек был! А теперь я второй раз вдова, — причитала Даша. Эрика плакала на груди у матери, Адель тоже беззвучно лила слезы.

Даше хотелось еще выпить и она сказала Адель:

— Садитесь, выпейте со мной. Помяните. Сорок дней прошло. Теперь плачь не плачь — не вернешь.

Эрика не могла успокоиться. Она плакала навзрыд. Мать только крепче прижимала ее к груди. Пьяная Даша сказала:

— Эрика, я тебе братцев привезла. Ты уже взрослая, вырастишь. А меня отправляют на принудительное лечение от алкоголя. Из квартиры нас выселяют. В детдом им нельзя. Сама там была, понимаешь.

— А где же дети? — спросила сквозь слезы Адель.

— Велела им сидеть на траве у мельницы. Они послушные, будут сидеть. Отец–то ими занимался. Володенька скрипку прихватил, чтобы я не пропила. — Даша с жадностью ела колбасу.

Эрика оторвалась от матери и плача, пошла на мельницу. Мальчики сидели на земле босые и грязные, короткие штаны и те были рваные. Увидев осиротевших братьев, девочка заплакала с новой силой.

— Пойдемте со мной, — протянула она им руки.

Женщины, стоявшие во дворе у колодца, с удивлением смотрели на заплаканную Эрику, которая вела за собой двух маленьких худых оборванцев. Бабы разволновались и ждали Надю. Она узнает, что происходит у Гедеминовых и откуда взялись дети. — решили они, ожидая прихода Нади.

Адель, увидев мальчиков, покачала головой.

— Накормите их сначала. Я не знаю, когда они в последний раз ели.

Утирая слезы, Адель тихо сказала дочери:

— Приготовь ребятам поесть, пока я их вымою, и дай мне одежду Альберта.

Эрика делала, что говорила ей мать, плохо соображая. В голове стучало: «Нет папы! Нет папы! Пусто на земле!» Но верить в смерть отца она не хотела.

Посидев еще час, Даша посмотрела на чистых и сытых мальчиков, на все еще плачущих Эрику и Аделину и сказала:

— Вижу, вы хорошая женщина, Аделина. Так он вас называл. И если бы не проклятая война, были бы вы с ним хорошая пара. Но все получилось по–другому. Знаю, вы не бросите детей. А я им ни к чему. Погублю я их. Мне себя спасать надо. Я пошла. До свидания, детки. Будьте счастливы.

Мальчики бросились за ней:

— Мамочка, не уходи, не бросай нас! — закричал младший Ванечка. — Оба мальчика вцепились руками в пьяную мать.

Адель держала мальчиков за руки.

— Мама будет в больнице лечиться, потом приедет за вами. А вы пока у нас поживете с Эрикой. Не плачьте. Это ненадолго.

— Мама, ты приедешь за нами? Ты нас не бросишь? — заглядывал ей в глаза старший Володенька.

— Конечно, не брошу, — отвечала равнодушно мать. — Мне надо ехать, а то темно будет.

— Вот деньги вам на дорогу, — сказала Адель. Но Володенька закричал: «Не давайте маме денег! Она выпьет и попадет под машину или подводу! Я поеду с ней».

— Нет, успокойся, малыш. Мама в больницу едет, — прижала к себе Адель мальчиков, пока Даша не вышла за дверь.

С улицы прибежал Альберт с Пилотом и с удивлением уставился на мальчишек:

— Мама, кто они и почему в моей одежде? И отчего все плачут? — спросил он.

Адель ответила:

— Альберт, у них беда. Теперь они твои братья и будут жить с нами. А одежды купим столько, сколько будет надо.

Пилот подошел и понюхал ребят по очереди, лизнул Ванечку в нос. Тот засмеялся сквозь слезы.

— Мам, а где мы все спать будем? — удивился Альберт. — Втроем на одной кровати?

Адель его успокоила:

— Придет отец, он разберется. Можно сегодня и на полу. А завтра кровати купим.

Адель не знала, что скажет мужу.

Гедеминов нашел своих милых женщин заплаканными, а в комнате Альберта стоял шум. Там играли дети.

— Что–то еще случилось? — удивленно спросил он.

— Отец Эрики умер, — сказала Адель, глотая слезы. — Я не думала, что это будет снова так больно. — И она обняла дочь.

— Как это случилось? — тихо спросил ее Гедеминов.

— Приехала жена. Сказала, что в шахте был взрыв. Никто не спасся. Приписали Фридриху, как немцу, диверсию. У нас любят искать врагов.

Эрика заплакала с новой силой. Гедеминов тихо сказал ей:

— Не бойся, в эту версию мы не поверим. Мы сохраним светлую память о твоем отце. Успокойся, перестань плакать.

Но Эрика не могла успокоиться. И только когда Адель сказала мужу про мальчиков, она подняла голову. Будет отчим ругаться или нет? Эрика привела ребят. Мальчики со страхом разглядывали сурового дядю. Но дядя сказал:

— Что ж, пусть растут у нас. Ты правильно поступила.

На следующий день Альберт уже бегал с новыми братьями и хвалился:

— Нас теперь трое. Не тронете. Мы один за всех и все за одного!

Белоголовый крепыш Васька напомнил:

— И еще собака. Кто же тронет вас!?

— Вы только и умеете драться — твой отец всю жизнь по тюрьмам сидел, любого зарежет, теперь у тебя своя банда будет, — добавил другой и на всякий случай отошел подальше.

А женщины во дворе и на фабрике обсуждали это событие по–своему. Они уже с уважением говорили о Гедеминове: «В тюрьме сидел, а какой добрый человек. И девчонку берет, и ее братьев на воспитание. А всякое про него болтали. Какой он убивец? Теперь видно — наговаривали. И не бандит он. Разве бандиту дети нужны? Поди разберись, кто какой человек».

* * *

Прошел месяц с тех пор, как уехал Николай, и Эрике казалось, что все, что случилось с ними, было в каком–то другом, нереальном мире. В том светлом мире, где жив был еще отец. Дом был заполнен детскими голосами, а ей хотелось одиночества. Она жила воспоминаниями о Николае. И она пошла к Марии Ивановне. После того случая девочка ни разу у нее не была. Эрике казалось, та ее обязательно осудит. Изредка Мария Ивановна заходила к ним, но ни разу не намекнула о скандале, связанном с ее племянником. И теперь Эрика пришла и просто попросила:

— Мария Ивановна, покажите мне старые фотографии. Я знаю, они у вас есть.

Мари молча положила перед ней альбом. Сама же села рядом. Эрика смотрела и удивлялась:

— Какие красивые люди! Но не просто красивы, а как–то по–особенному. Эти князья — ваши родители? — спросила она. Услышав утвердительный ответ, добавила: — А если бы вам снова родиться, в какой семье вы бы хотели — в семье рабочих или князей?

— Я бы хотела снова родиться в семье своих родителей, — уклончиво ответила Мари.

— Но ведь это плохо, — удивилась Эрика.

— Видишь ли, девочка, раньше были другие ценности. После революции, как вы это называете, произошла их переоценка и все перевернулось с ног на голову. Мы, образованные люди, метем улицы, работаем сапожниками, хотя могли бы обучать молодежь и преподавать. А малограмотные люди, бывшие рабочие, стали директорами фабрик, заводов. Начальник цеха имеет два класса образования. Директор фабрики — четыре. Оказывается, можно и в таком обществе жить. Но через некоторое время строй видоизменится, и опять появятся новые ценности. Но есть и вечные ценности. Это десять заповедей, которые человек — настоящий человек — старается соблюдать. Это трудно. И если он их по каким–то причинам нарушает, то этот человек кается. Это его и отличает от нелюдей.

— А я никогда не научусь различать людей, я их боюсь, — пожаловалась Эрика и спросила: — А какие заповеди есть? Назовите мне хотя бы одну.

— Ну, например, почитай своих родителей. Те, кто не почитают их, не желают здоровья живым или не молятся за упокой умерших, — это еще не люди. Ведь они ничего не чувствуют. Вас, признайся, учили предавать своих родителей?

— Да, пионер Павлик Морозов выдал своего отца за то, что тот прятал зерно. Его отец был врагом. И Павлик Морозов сделал правильно. Он герой.

— Чье зерно? — спросила Мари.

— Ну, был голод. Зерно надо было отдавать, а кулаки, зажиточные люди, прятали его в яму.

— Почему же они должны были отдавать плоды своего труда?

— У них было лишнее.

— Кто же должен был за них решать, лишнее зерно у них или нет, кроме них самих? Лишнее обычно продают или обменивают. Разве им что–то предложили взамен? Ведь это был обыкновенный разбой.

— Я не знаю. Нас так учили в школе…

— А вот представь себе, что к тебе приходят падшие пьяные женщины и отнимут у тебя все красивые платья и обувь и скажут, что это у тебя лишнее. Тебе бы показалось это справедливым? Ты бы смотрела спокойно, как уносят твои вещи? Ведь отец твой тяжело работал, что бы купить тебе их.

— Нет, я бы не отдала! — горячо и возмущенно ответила Эрика, живо представив себе картину, как исчезают сразу все ее наряды.

— Ну, вот ты и ответила на свои вопросы. А представь себе людей, которые любили свою страну, а ее грабят и разоряют, убивают лучших людей. Ты бы заступилась за свою страну?

— Конечно.

— Так и поступил пятнадцатилетний князь Александр Гедеминов. Он сражался за восстановление справедливости в великой России. Наше сословие, к которому относишься и ты, проиграло. Победила грубая сила. И не будем больше об этом говорить. И вникать в политику не следует. Природа наделила тебя красотой. Постарайся ощутить такой свет изнутри, чтобы чувствовать себя королевой, даже сидя на подводе с резиновыми отходами. Был один государственный деятель при Сталине, фамилию его я не назову. Я с его сестрой срок в зоне отбывала. Мы возили из уборных фекалии.

Эрика удивленно посмотрела на Марию Ивановну.

— Да, мы сами их черпали из ям и возили. Нам даже рукавиц не выдали. Мы были в дерьме, и бочка, на которой сидели, тоже. От нас шел ужасный запах. А воды, чтобы помыться, не было. И вот она, сестра этого деятеля, сидела на бочке с фекалиями и читала вслух стихи Блока. На память, конечно. Она ничем не провинилась перед государством, и ее чистую душу невозможно было запачкать. Потому что грязь смывается водой, и одежду тоже поменять можно. Только душа омывается слезами и покаянием. Это не значит, что надо бросаться в крайность и день и ночь биться лбом об землю, прося у Бога прощения, и все время ходить в церковь. Церковь могут закрыть. Храм должен быть в душе. И хоть иногда надо туда заходить. — Она внимательно посмотрела на Эрику и сказала: — Я бы была счастлива, если бы вы с Николаем поженились. Мать, наверное, волнуется за тебя.

Эрика посмотрела на Марию Ивановну и подумала: «Какая она добрая». А вечером, когда все легли спать, впервые позволила себе вспомнить последний вечер, проведенный с Николаем на крыше. Какая была ночь! Какая яркая луна! А потом начался дождь, и он укрыл ее своей плащ–палаткой. Она прижалась к его горячей груди. «Неужели я стану его женой?» — и сердце ее сладко замирало.

* * *

В конюшне Эрика написала мелом, сколько дней будет отсутствовать Николай, и теперь стирала каждый прожитый день. Оставалось 55 дней.

Часто прибегали к Эрике на работу ее братья, садились поверх резины на подводу, пока однажды Попов не пригрозил им огреть их кнутом. Зато после работы она могла катать ребят на Марсе. Альберт хвастал своим умением ездить самостоятельно, но, заметив унылые лица новых братьев, устыдился и пообещал: — Вот приедет цирк, и все трое будем ходить к дяде Эдуарду. Он вас тоже научит ездить. А Марс для учебы не годится. Он молодой.

Ванечка, сказал:

— Это здорово. Я циркачом буду.

— Тогда я тебе на скрипке в цирке играть буду, — пообещал старший, Володенька.

— А я, — сказал Альберт, — буду как отец. Я хочу все уметь. Только он левша, а я нет, и еще он научит меня, то есть нас, защищаться от бандитов. Мы будем самые сильные! Ко мне уже все ребята просятся. Но всех я не возьму. Только честных.

Вмешалась Эрика:

— Так у вас еще один братик будет осенью. Мама его заберет из детского дома. Он старше вас.

— А мы его втроем поколотим, — пообещал Володенька.

— Братья не дерутся, — строго сказала Эрика.

Гедеминов пришел на конюшню за детьми и оставил Эрике Пилота. С полчаса она чистила коня. Она завела его в чистую конюшню, привязала, дала ему овса и собиралась уходить. Как вдруг Пилот ворча кинулся к открытым воротам.

— Назад, Пилот! — крикнула она. Пес вернулся к ней. У ворот конюшни стоял пьяный Попов. — Что же ты, мать твою так! — начал он, — что же ты собаку на свое начальство науськиваешь? Да знаешь ли ты, что за это тебе тюрьма грозит? Мне стоит только одно слово сказать. Вот он идет, мой друг. Эй! Спиридонов, я здесь! Иди сюда!.. Вот он, — показал Попов на мужчину в форме, — мой фронтовой друг. Между прочим, начальник тюрьмы. Вместе ели, пили там и баб…

— Да, я начальник тюрьмы, а что? Кого надо посадить? — спросил пьяный человек в форме при погонах.

— Скажи, — обратился к нему Попов, — сколько лет дадут вот этой сучке, если она на меня натравит собаку? — Попов попытался погладить Пилота. Собака грозно зарычала.

— Вот видишь, какого волкодава водит за собой на работу, чтобы я не подошел к ней. А все этот князь, про которого я тебе говорил, науськивает собаку на меня. Скажи, а девчонка красивая?

— Красивая. А в чем дело? Ты мне ее отдаешь? Я люблю красивых.

— Отдашь, — передразнил его Попов. — Дурак. Я сам ее, может, хочу. Да она выделывается. Только с приезжими по крышам любит… А я, может, тоже еще по крышам хочу…

— Куда тебе по крышам? Ты же хромой и старый, — засомневался Спиридонов.

Эрика как можно спокойней сказала:

— Рабочий день у меня давно окончен. Мне надо конюшню закрыть. Уходите, пожалуйста.

Но Попов пошел прямо на нее. Испуганная, она стала торопливо закрывать замок. Пилот грозно рычал на Попова и, поворачиваясь в другую сторону, скулил, как будто звал хозяина. Попов повернулся к приятелю:

— Ты можешь пристрелить этого волкодава? Он мне надоел. Доставай наган. Давай я сам. — Они вдвоем стали расстегивать кобуру, мешая друг другу, и Эрика, схватив Пилота за ошейник, прикрыла собаку своим телом.

Перед Поповым и Спиридоновым неожиданно предстал согнутый дед и хриплым, пьяным голосом спросил:

— Уважаемые, не найдется махорки для старого солдата?

Оба уставились на старика. Спиридонов сказал Попову:

— А ты говорил, что вокруг конюшни ни души.

— Чего тут шляешься? Может, лошадь украсть хочешь? — подозрительно спросил Попов старика. Об оружии он уже забыл.

— Я пьяный. Дорогу домой забыл — хрипел старик и вдруг упал на Спиридонова, да так что тот упал на Попова. Оба оказались на земле. Попов заматерился на Спиридонова: — Ты что, на ногах уже не держишься?

Старик скрипучим голосом сказал:

— Ну, если у вас нет махорки, тогда я пойду.

— Иди, иди своей дорогой, — проворчал Попов, с трудом поднимаясь с земли. Посмотрел вслед Эрике, которая исчезла из вида, и с сожалением сказал: — Ушла на этот раз девка. Но в следующий раз…

Вечером, когда дети легли спать, Эрика все рассказала отчиму.

— Испугалась? — спросил он — Я был рядом, только плохо слышал вас. Хорошо, что не при матери рассказала. Она тебе ничем помочь не сможет. Она хирург. У нее не должны на операции руки дрожать. А ты ничего не бойся. Этот его дружок в форме больше не придет. Они просто дело одно затеяли. И Пилота никто не застрелит. Я не дам. Работай спокойно.

* * *

Попов недаром договорился с дружком о встрече. Пришло время, и он, Попов, больше не позволит ходить по земле Гедеминову. «Князь, — злорадно подумал Попов. — Все равно будет по–моему. Не помешаешь. Не вышло на одной, женюсь на другой. Как стреляет–то черными глазищами! Убивает наповал. Но ничего, я умею. Где лаской, где таской, все равно не уйдет. Но сначала князя уберу. В конюшню стал захаживать.» — Стережет, сволочь белогвардейская, — вслух выругался Попов, догадавшись, что стариком прикинулся Гедеминов.

Вызвав Спиридонова на разговор, Попов договорился с ним о встрече в тюрьме с одним из уголовников.

— Я с ним поговорю, — сказал он, — а потом ты устроишь ему побег или спишешь как подохшего. Все равно я его прикончу. Мне свидетели не нужны.

— А для чего он тебе? — удивился Спиридонов.

— Я же тебе говорил про князя. Стоит поперек дороги. Только ты запомни, Спиридонов, захочешь меня убрать, тебе же хуже будет. Если что–то случится со мной — или кто другой опередит, или покончит тот же князь, — бумаги сразу передадут в редакцию областной газеты. Я все предусмотрел.

— Нет, нет. Все сделаю! Так действительно — этот барин тебя укокошит, а я буду виноват? Я тебе помогу с ним справиться. Но обещай мне отдать бумаги.

— Да отдам, не бойся. Еще на свадьбе у меня погуляешь. Там и отдам.

— Неужели на этой красавице женишься? Она же совсем девчонка, — засомневался Спиридонов.

— А зачем мне нужна старая? Жизнь один раз дается. И я имею право, заслужил. Две войны воевал. Что мне одному кошмары смотреть? Они все ко мне приходят ночью.

— Кто? — удивился Спиридонов.

— Все, кого помню, как убил. Раньше не помнил, а теперь все вспоминается. С мертвыми–то пострашней. А вот когда рядом будет сладким сном спать молодая жена, а в кроватке младенец…

— Ну, ты размечтался. Еще дело не сделано, — сказал Спиридонов.

— Так давай делать, — предложил Попов.

— Завтра приходи в тюрьму. Я тебе комнату выделю. Туда приведут тебе уголовника. Это сын бывшего начальника Карельской зоны. Да ты там с инспекцией был. Сам же и донес. Забыл? С восемнадцати лет парень сидит. Разве что на фронт уходил со штрафбатом. Вроде и судимость сняли с него после ранения. И сражался геройски. Да уж больно горяч был. Кого–то прирезал. Говорит: «Подлеца я убил». Так ему срок двадцать пять лет дали. Сидеть он не хочет. На все пойдет. Но и ты будь человеком. Сожги при мне бумаги. Тебе и так потом повезет. А я не буду трястись зря каждый день, — просил Спиридонов.

— Ну, по рукам. Завтра в три часа приду, — пообещал Попов.

— Постой, у тебя нет нагана? Так я и поверил, что бы ты, да сдал все оружие, — сказал Спиридонов. — Он боялся, что Попов и его как свидетеля потом уберет.

— Правильно думаешь. У меня именной и еще один. В гражданскую заслужил. Только я не зарегистрировал их. А знаешь почему? Мне не дали бы разрешения. В психушке был по вине князя.

— Ну извини, я не знал… — Спиридонов хотел было спросить, где он оружие и бумаги хранит, но не спросил, а только сказал:

— Так сам бы и справился с князем.

— Ну уж нет. Я всеми уважаемый человек. Заместитель директора фабрики, секретарь партийной организации. Мне издали кланяются люди. Это должны делать уголовники.

Но к вечеру планы Попова изменились. Квартирная хозяйка сказала ему, что через две недели поедет к сестре на месяц, и просила его присмотреть за домом. Попов с радостью согласился.

— Удача идет в руки сама, — решил он, подумав, что теперь все можно обделать не спеша, и на следующий день поехал в тюрьму.

Там он встретился с уголовником и дал тому адрес. Рассказал ему, как добраться и когда, пообещав тому документы и деньги. Попов решил, что, покончив с Гедеминовым, приберет девчонку к рукам раньше срока. А пока можно ее просто запугать. «Сама согласится как миленькая», — подумал он и в тот ж вечер пошел к конюшне.

Эрика чистила коня. Собака лежала там же. За порог конюшни собака Попова не пустила.

Он начал с извинений:

— Ты меня, Ирина, извини. Мы в прошлый раз были пьяные. Вместе воевали. Вспоминали былые дни. Трудно было нам на фронте. Вам, молодежи, этого не понять. Ну и выпили, а потом я тебе лишнее наговорил. Но сама понимаешь, обидно же, если начальству не доверяют и для охраны собаку держат. А между тем от меня зависит твоя дальнейшая судьба. Я должен дать тебе положительную характеристику. У тебя испытательный срок. Не выдержишь — полетишь из комсомола и училища. А тебе на днях будет восемнадцать лет. Совершеннолетняя с волчьим билетом? Знаешь, что это такое? Придешь на работу устраиваться куда–нибудь, а там скажут: «Трудовую книжку, пожалуйста». Откроют, а там тридцать седьмая статья. И до свидания! Как тебе это? Один раз и на всю жизнь испорчена карьера. Надо уметь жить. Я к тебе по–хорошему, и ты должна ко мне по–хорошему. Хотя бы для начала по имени и отчеству звала, а то ведь никак не называешь. И позволяешь только издали на себя смотреть. А я живой человек. Тебе бы и при мне не плохо было. Ты ведь теперь девка испорченная. Не интересуешься, что про тебя говорят? А я тебя защищаю. Все по молодости бывает. Сам был молодой, помню. Ну, а застукали, что ж делать? Порченых парни замуж не берут, а возьмут — бить будут. А я тебе и мужем буду, и отцом. Ты и работать не будешь. Посажу в красный угол и любоваться буду. Моя квартирная хозяйка двенадцатого уезжает. Приходи ко мне. Не лепись ты к этому бывшему заключенному, князю. Я и жену его помню. Говорили, что она умерла, а поди ты, жива осталась… Мало ли что может с ним случиться! А его жена еще ребятишек понабирала. У врачихи–то зарплата небольшая. Что ждет тебя там? Молчишь? Я дело говорю. Ты подумай, девочка, а я подожду. Только не рассказывай дома никому. Может только хуже получиться. Я ведь не отступлюсь. У меня есть сто способов, и хороших, и плохих. В милицию не пожалуешься, потому как репутация у тебя подмочена. А про бывших заключенных и говорить нечего. Их никто слушать не станет. Запомни, малышка, ты в моих руках. А своего я никогда не упускаю. Думай, да недолго. Завтра приду и послушаю тебя, что скажешь. Не хочешь добром, заставлю силой. А своим скажешь, так сама с малыми на руках останешься. Молчишь? Ну, до свидания, детка. А собаку зря за собой таскаешь, — и, не дождавшись от Эрики ни слова, Попов ушел.

Вечером Эрика в мастерской долго шепталась с отчимом. Мать зашла и подозрительно посмотрела на мужа. «Какие секреты у них с Эрикой», — подумала она.

В эту ночь Гедеминов, лежа на крыше конюшни, думал: «Эдуард далеко, а мне нужен товарищ. Другое дело, когда я был молод и свободен в своих решениях. Но теперь я должен сам спастись и девочку спасти, которой угрожает опасность». Попов сказал Эрике, что двенадцатого уезжает хозяйка. Значит, он будет один дома. И тогда он приведет помощника. За домом нужно будет проследить. Если там есть собака, ее надо приручить, подкормить заранее. Итак, пока Попов не разберется с ним, Эрике ничего не угрожает. Но дальше ее ни во что втягивать нельзя. «Господи, помоги!» Нет, страха Гедеминов не чувствовал. Он старался решить задачу со многими неизвестными так, чтобы не навредить близким. И одному сделать это было трудно. «Что ж, — подумал он о Попове, — возьму тебя хитростью. И нарочно прилюдно стал попадаться тому на глаза, а Попов всячески язвил, играя на публику:

— Ну, князь, мечтаешь отомстить мне, а руки коротки. Вот и сиди себе, шей обувь. Кончилась жизнь во дворце! Поживи в нашей шкуре. — Или: — Кабы твоя власть, ты бы, ваше сиятельство, меня шашкой бы рубанул. Ан–нет, рабоче–крестьянская нынче, моя власть. И никто больше шапку перед тобой ломать не будет.

Гедеминов смотрел на окружающих непонимающе, пожимая плечами. Мол, о чем это он? Наконец сел писать жалобу на Попова в районную партийную организацию. В жалобе просил поговорить с членом Коммунистической партии Поповым, который позорит честь и достоинство рабочего человека, беспартийного, но передовика производства. Да, он, Гедеминов, дворянского происхождения. Но воевал в белом движении несмышленым пятнадцатилетним мальчишкой. Отбыл исправительный срок, превышающий почти вдвое этот юный возраст, осознал преступность старого строя. И считает неприличным со стороны сознательного человека, члена партии, такое поведение. Даже если у того есть смягчающее обстоятельство, потому что Попов контужен и несколько месяцев лежал в психиатрической лечебнице. Его, Попова, увезли прямо из лагеря в Долинке, где он, Гедеминов, отбывал срок. Попов в лагере кого–то, кажется, нечаянно убил. И теперь у него, наверное, мания преследования. А страдать приходится ему, простому рабочему Гедеминову. Кроме того, раненный на фронте в ногу, Попов, опять же при рабочих кричит, что это его Гедеминов покалечил. Как он мог его покалечить? Попов все путает. Ему надо в санаторий на отдых.

Гедеминов подписал письмо и опустил его в почтовый ящик.

Результат жалобы сказался уже через несколько дней. Попов поджидал его у проходной и пошел следом за ним по территории фабрики.

— Чего же ты, белогвардейская сволочь, жалобы строчишь на меня?! Думаешь, меня с работы снимут? Я две войны воевал. У меня полная грудь орденов и медалей. Подожди, я тебе устрою! Недолго нам с тобой по одной земле ходить!

На скамейках, у входа в цех, сидели рабочие. Попов ушел. Гедеминов еще постоял рядом с рабочими, потом повернулся к ним, вытащил из кармана пачку «Казбека» и молча угостил каждого. Рабочие обрадовались. Один из них сочувствующе спросил:

— Чего он к тебе придирается? Чего угрожает?

— Правда, чего он на тебя зуб имеет? Ну был виноват, так отсидел же за это, — сказал другой и, посмотрев в след Попову, добавил: — Видать сильно контузило его на фронте, если такой раздражительный. Тебе можно посочувствовать. Он не успокоится.

Гедеминов, притворившись беспомощным, пожал плечами и пошел в цех. А ближе к вечеру комиссия опрашивала рабочих. Те подтвердили, что Попов к князю придирается, а князь тихий, безобидный человек, терпит.

Попову объявили выговор по партийной линии. И теперь у Гедеминова руки были развязаны. При первой встрече без свидетелей он сказал Попову:

— Вот сейчас я тебе дам ногой, головка и опрокинется набок. Или рукой по шее. Был негодяй и нет его. И никакой крови и доказательств.

Попов отскочил в сторону, отыскивая глазами людей, но их не было.

— Я тебя теперь в любом углу убью, — сказал, скаля зубы, Гедеминов. — Молись, замаливай грехи. Тебе, Попов, конец!

Мурашки пробежали по спине Попова. И он понял, что решается вопрос его жизни и смерти. В холодных глазах Гедеминова он увидел смерть. Но, подумав, решил: «Не успеет. А я поостерегусь и постараюсь не попадаться ему на наедине».

* * *

Прошло две недели. Утром Гедеминов подозвал Эрику и попросил ее подыграть ему. Пусть невзначай спросит Попова, уехала хозяйка или нет.

Эрика сказала:

— Он ни разу ко мне не подходил. Может, и не подойдет больше?

— Сегодня придет, — уверенно сказал ей отчим. — Пошути с ним, не бойся, потом расскажешь мне.

Эрика удивилась тому, как отчим все предвидел. Вечером точно заглянул Попов и, услышав рычание собаки, успокоил ее:

— Не бойся, не подойду я к твоей хозяйке. — И Эрике: — Ну что, надумала, голубка моя?

— А что, разве квартирная хозяйка уже уехала? — спросила Эрика.

— Уехала. Сейчас только ее на вокзал проводил. Так что, может, придешь вечером? Ждать или нет? Завтра и послезавтра я буду занят. В общем, всю следующую неделю. А сегодня я свободен. Приходи, а? Я стол накрою… Выпьем вина. Я умею любить, зацелую.

— С чего это вы взяли, что я к вам когда–нибудь приду? Да я вас ненавижу! — крикнула оскорбленная его словами Эрика.

Попов даже не разозлился. И спокойно ответил:

— Придешь. Сама придешь как миленькая. И еще будешь просить меня пустить тебя в постель. А знаешь, когда придешь? Когда коня утром в конюшне не обнаружишь. А ты за него ответственная. За пропажу скотины — пять лет тюрьмы. Вся молодость там пройдет. Охранники будут тобой там пользоваться. Да не один будет с тобой, а целая куча. И забеременеешь, не зная от кого. Ребенка потом отберут в детский дом. Никогда не узнаешь, где он. Родинки считать будешь, как сумасшедшая Танька.

— Родинки, как у вашего ребенка? — спросила ехидно Эрика.

— Какого моего ребенка? — насторожился Попов.

— Да у Инны. Инна была вашей дочерью! А вы, вы ее… Когда она узнала, что вы ее отец, она повесилась. А вы еще стояли на похоронах как ни в чем не бывало. Да вы… Да вы хуже подлеца! Вы не человек!

— Ах так! Значит, ты все знаешь. И кому рассказывала?

— Матери Инны — на всякий случай ответила Эрика, испугавшись того, что проговорилась.

— Ну, а знаешь ли ты, что эта Татьяна всегда была помешанная? Она придумала, что девчонка — моя дочь. Чушь это. Инна сама мне на шею вешалась. Все это видели. Я ее не отгонял, замуж взять хотел. А она, дура, жизни себя лишила.

Эрика вспомнила патриотически настроенную подругу и сказала:

— Инна относилась к вам как к фронтовику, уважаемому человеку. Это ее подвело. Ей казалось, что вы герой… А вы воспользовались этим.

— Ладно. Хватит болтать, — перебил ее Попов. — Даю тебе сроку одну неделю. А потом хоть тоже руки на себя накладывай, если ты такая дура. Ты меня не знаешь. Я не отступлюсь.

Эрика передала весь разговор отчиму, но уже не верила, что кто–то может ей помочь. Мысли о самоубийстве стали закрадываться ей в голову. Всю ночь она тихо проплакала, думая о Николае и о себе: «Наверное, нам не суждено быть вместе». Ей стало жалко его и себя тоже. Умирать не хотелось, а в тюрьму и подавно. Он, Попов, хочет свести у нее коня. Может ночевать с ним на стройке нового дома? Об этом она спросила отчима утром.

— Нет, будет еще хуже, — ответил отчим. — Он приведет милицию и составит акт о хищении. И тебя с поличным поймают. Придется тебе ночевать в конюшне с собакой. Если ему вздумается выкурить тебя из конюшни, собака учует дым.

— А если он закроет меня с обратной стороны? — спросила Эрика.

Гедеминов усмехнулся и успокоил ее:

— Перестань волноваться. Доверься мне. Я не сплю, я всегда рядом. Но матери ни слова.

Стемнело, Гедеминов надел медицинские перчатки и пошел к дому, где квартировал Попов. Света в окнах не было. Когда он проходил там в обеденный перерыв, собака тявкала. Теперь он прихватил колбасы. Тихо позвал ее. Но из сарая только слышалось ее слабое возмущение. «Так, — подумал Гедеминов, — значит, ждет гостя или гостей». Он прокрался к калитке и огляделся. Все было тихо. Калитка даже не скрипнула. Присев за кустами, он послушал еще немного и, добежав до входной двери, потрогал замок. Руки еще помнили, как он раньше открывал такие замки простым гвоздем. Несколько секунд — и замок открыт. Гедеминов быстро проскользнул внутрь и посветил фонариком. Затем открыл несколько окон, и задернул занавески. В одно из них выпрыгнул, закрыл за собой, палисадником прокрался к входной двери и накинул замок. Разломал колбасу на куски и разбросал их вокруг сарая, чтобы собака, как только Попов ее отпустит, искала подольше. Потом стал ждать недалеко от калитки. Сидеть пришлось долго. Пропели первые петухи, и наконец Гедеминов увидел движущиеся к дому фигуры. Одна, пониже — Попова, другая — крупного мужика. «Какого здорового нашел», — подумал Гедеминов, осторожно прокрался за угол дома и запрыгнул в окно. В передней, рядом с кухней, стояла вешалка, прикрытая ситцевой занавеской до полу. Кухня отсюда не просматривалась, но он знал, что они свет зажигать не будут — луна достаточно хорошо светит, зато уж слышно будет все. Он просто хотел все знать. Но не дай Бог, если кто–то из них захочет проверить, нет ли кого за занавеской, — думал он.

Зашли. Попов сказал:

— Все, можно не шептаться. Света я не зажгу. Мало ли кому сегодня не спится. Иди сюда, на кухню. Здесь и так светло, как днем.

— Как у нас в Карелии в белые ночи, — сказал мужчина басом.

Попов что–то положил на стол.

— Ешь. Выпивки пока не будет. Сделаешь дело, тогда и выпьешь. И надо обговорить все хорошенько. Ты ешь и слушай. До утра уже недолго осталось. Пока обговорим, рассвет наступит. И не вздумай удрать. Тебя, крупного, стриженого, все равно найдут. Дело сделаешь — и свободен. Завтра к пяти часам дня придешь к фабрике…

— Как?! Днем!?

— Да тебя здесь не ищут. Там нет домов, одни посадки. Подойдешь к забору с восточной стороны. Этот сапожник, после смены, идет на свою стройку одной и той же тропинкой в сторону болот. Там трава в человеческий рост. Но тропинку он протоптал. Росточка он выше среднего, не худой и не полный. Конечно, меньше тебя, но не надейся легко его одолеть, хотя он и мой ровесник.

— Ну, с таким–то я слажу, — засмеялся незнакомец.

— Не сладишь. Я уверен, он такой мастер, что без ножа не ходит. И дерется, как дьявол. Я тебя запугивать не хочу, но хромаю я из–за него. Конными на лошадях дрались. Лагерное начальство так хотело. Не мог я его одолеть, как ни старался. Думал, по–другому покончу с ним, а меня предупредили, чтобы и волоска с его головы не упало. Начальству он нужен был. А теперь он на меня охотится. Не я его, так он меня.

— А как его зовут? — настороженно спросил незнакомец.

— Это тебе необязательно знать. Хочешь свободы — не задавай лишних вопросов. Одним словом, в первый день ты только следи за ним, понял? А вот во второй я даю тебе полную свободу. У меня не появляйся. Я дам тебе все, что надо: продукты, одеяло — и спи там в зарослях. Мешок дам. Покончишь с ним, сразу его в мешок, и камень обязательно туда же, там же на болоте и утопишь. Только принеси мне его рубашку и туфли. Они у него модельные, и мне как раз будут. Таких даже в продаже нет. Сразу не буду их носить, а годика через два надену. Зато я точно буду знать, что его больше нет. Спор у нас давний… Может, даже скучно будет без него. Кралю одну он пасет, а мне она нравится. Правда, уже испорченная. Но ничего. В общем, как в цыганской песне поется: «Очи черные, очи страстные…» Слыхал такую песню? Да где тебе! Сидишь только по лагерям.

— Почему же не слыхал? Сестра моя замужем была за одним заключенным. Неофициально, конечно. Влюбилась в него. И жила с ним. Он хорошо пел и на гитаре играл. Вот эту песню я от него и слышал. Он меня всему научил, всем приемам борьбы, и на лошади скакать с шашкой наголо… Но больше я его не встречал. Хороший был человек дядя Саша.

Гедеминов за занавеской ахнул про себя: «Володька! Гора с горой не сходится… Так вот кого они нашли! Голос у него какой выработался. Но нет, Попов, тут ты заранее проиграл».

— Значит, ты на лошади хорошо ездишь? — спросил задумчиво Попов.

— Ездил лет двадцать назад, хорошо ездил. Он меня обучил.

— Тогда тебе и не надо на поезд садиться. У меня есть конь. Дам я его тебе, уйдешь на нем к цыганам. Они недалеко кочуют. Этого коня я у них конфисковал. Мне дружок помог, начальник милиции. Там отпустишь бороду, женишься на цыганке… Никто тебя не найдет. А в тюрьме тебя актируют.

Попов сам не верил тому, что говорил. Он просто еще не знал, как увести из конюшни жеребца и как наказать строптивую девчонку, чтобы сама пришла к нему.

— Конь — это хорошо. А то я вам не очень верил насчет билета на поезд. Меня сразу там бы захватили. Да и зачем тебе оставлять свидетеля на свободе? Я ведь не дурак. Вот возьму тебя сейчас прирежу, да с деньгами и уйду, — сказал Володька.

— Не прирежешь. Денег не достаточно. Я тебе документик изготовил. А получишь ты его, как мы и договорились, на рассвете на мосту. Там буду ждать тебя.

— Ну, дай хоть немного выпить. Есть же у тебя водка. Что делать до рассвета? Уже все обговорили. Дай выпить и пожрать. Тюремная баланда надоела.

— Дам выпить, но немного. — Попов открыл шкаф, пошарил там, зазвенели стаканы.

— Себе налей, — сказал Володька.

— Мне вообще–то нельзя…

— Всем нельзя. Где это ты, начальник, видел, чтобы один пил, а другой смотрел? Пей.

Снова забулькала водка.

— Пей, начальник. За знакомство. Как тебя зовут? — спросил он.

— Тебе это необязательно знать, — ответил Попов.

— А меня зовут Владимир. В честь Ленина назвали. Мои родители были преданы Советской власти, за это она их и сожрала.

— Но–но! Ты потише! Я за Советскую власть жизни не жалел. И поливать ее грязью никому не дам, — оборвал Попов Володьку.

Выпили, молча поели.

— Наливай еще, — услышал Гедеминов снова.

Попов налил. Выпили. Попов стал хвастать своими победами над женщинами. Володька молчал. Потом вдруг попросил: «Расскажи, где воевал».

Попов сел на своего конька и рассказывал истории, увиденные им в художественных фильмах.

«Что это вдруг Володька заинтересовался победами Попова?» — удивился Гедеминов. Но когда Попов, распалившись, вскочил из–за стола, изображая себя в бою, Володька неожиданно прервал его:

— А ты, герой, небось и именной наган имеешь?

— Имею, — похвалился охмелевший Попов.

— Врешь, небось. Все сдали оружие после войны.

— А я не сдал. Сейчас покажу.

Он пошел в комнату, включил свет. Через минуту выключил и вернулся в кухню.

— Вот, посмотри, — и тут раздался легкий шум.

— Был твой, стал мой — торжествующе сказал Володька.

— Отдай. Ты все равно меня не убьешь. Я тебе документы изготовил. Но здесь их нет. Я это предусмотрел. И зачем тебе еще одно преступление? — Попов явно испугался, и Гедеминов подумал: «Как бы Володька глупостей не наделал».

— А я тебя и не собираюсь убивать. А с наганом мне будет поспокойней, — ответил Попову Володька.

— Так там нет патронов, — вдруг обрадовался Попов.

— А ты мне сейчас их дашь! — Володька, по–видимому, взял его за горло. Тот стал хрипеть.

— Ты меня чуть не задушил. Пусть уж наган будет у тебя. Я и сам тебе хотел его дать. А ты за горло хватаешь, — Попов закашлялся.

— Пойдем, патроны найдешь, — сказал Володька, и они зашли в комнату.

Гедеминов метнулся к двери и, тихонько прикрыв ее, вышел через калитку на улицу. Собака в сарае поскуливала. Он спрятался в кустах. Минут через пять послышались голоса.

— Начальник, а окно в комнате у тебя открытым было? — спросил Володька.

— Почему открытым?

— Я сквознячок почуял. Может, кто у тебя прятался?

— Да кто? Ночь давно. Черт! Голову ломит. Пить мне нельзя было. Опять кошмары будут. Хоть не заходи в дом. Приходят, гады, и хохочут надо мной, — схватился Попов за голову.

— Кто приходит–то? — удивился Володька.

— Мною погубленные приходят. А по молодости все хорошо было.

— Хватит болтать, начальник, — прервал Попова Володька. — Четыре вещи помни. Через день на мосту. В три часа ночи. Я тебе обувь и рубашку, а если хочешь — и голову принесу, а ты мне коня, деньги, документы и одежду с обувью. Обманешь, одна из этих пуль твоя будет, — зло прохрипел Володька и добавил: — Живым я теперь не дамся.

— Не обману, иди уж. У меня голова трещит, я лягу, — сказал Попов.

— Давай сюда рюкзак с едой. Да мешок и веревка где?

— Все тут. В общем, договорились, на мосту. Прощай. Я завтра покажу тебе моего врага. А мне надо собаку выпустить. Отойди подальше, чтобы она не лаяла.

Володька огляделся по сторонам и, пригнувшись, пошел мимо домов в сторону посадок. Не упуская его из виду, крался за ним Гедеминов.

* * *

Рассветало. Володька остановился в глухом месте, чтобы поспать до полудня. Он стелился. «Ох! Хорошо на свободе–то!» — услышал Гедеминов. И тогда князь громко сказал по–немецки:

— Володька! Не бойся, это я, дядя Саша, — и на всякий случай швырнул в сторону камень.

— Какой еще дядя Саша? — спросил Володька тоже по–немецки.

— Ты меня так звал в Карелии. С твоей сестрой я жил в лагере. Или забыл сестру? Память отшибло? Не вздумай стрелять. Здесь далеко слышно. Милиция прибежит, — уже по–русски заговорил Гедеминов.

Володька помолчал, потом тихо спросил:

— Дядя Саша, это правда ты? — голос его дрожал.

— Конечно, я. Иди сюда. Я хоть посмотрю на тебя, каким ты стал.

Володька настороженно приподнимался с земли. Гедеминов встал во весь рост. Они подошли к друг другу. Гедеминов обнял его. А когда отпустил, нагана у Володьки уже не было.

— Это не честно! — все еще потрясенный встречей, сказал Володька.

Гедеминов спокойно ответил:

— Не нужен тебе наган. Мы его вернем. Оботрем тряпкой и вернем. Нас двое теперь, и мы рассчитаемся с этой сволочью. Я рад, что ты выжил. Рад. — Гедеминов помолчал, потом тихо сказал: — Сестра твоя, Санька, из–за него повесилась. Она мне записку тогда передала. Надругался он над ней. Он тебя нанял именно меня прикончить. Отца твоего тоже по его вине расстреляли. А мне он враг, и я на него охочусь, он это знает.

— Как?! — дошло до Володьки. — Из–за него все мои родные погибли!?

— Да. Но сам понимаешь, тебе не уйти. Выдавать тебя ему пока не выгодно. Он найдет способ, чтобы тебя тоже в мешок и в озеро, как только ты ему отдашь мои туфли и рубашку. Ты уже вычеркнут из списка живых начальником тюрьмы. Это фронтовой друг Попова.

Володька удивленно спросил:

— А откуда ты знаешь про наш с Поповым уговор?

— Да я там в комнате был, за занавеской. В окно влез, — ответил Гедеминов.

— Ты был там все это время?! — изумился Володька.

— Конечно. Должен же я был знать, что против меня затевается!

— Но ты же мог сам его прикончить, там, прямо в квартире.

— Нет, — возразил Гедеминов. — Мне нужно алиби. У меня семья. Я должен ее оберегать. Другого защитника у них нет. Мы еще поговорим. А сейчас нам нужно обсудить наш план. Ты приходишь на свидание к Попову, он показывает тебе меня, когда я буду проходить мимо. На следующий день ты меня якобы убиваешь, и я на работу выйти не должен. А дальше ты идешь к нему на свидание. И я приду…

— Но дядя Саша, мне до сих пор страшно подумать — ведь я тебя ножом мог снять сегодня. Ты же сам меня научил, метнул бы и все. — голос Володьки упал.

Гедеминов расстегнул пиджак.

— Видишь, я тоже не пустой хожу. Ты с камнем говорил, а не со мной. Но если бы на твоем месте был другой, то был бы он точно уже трупом.

— Сейчас, когда я рядом с тобой, мне, как в детстве, уютно и хорошо, — голос Володьки снова дрогнул.

Вместо ответа Гедеминов сказал ему:

— Не беспокойся. Все будет в порядке. Мне пора. У тебя все есть. Ешь, спи, наслаждайся свободой. Увидимся здесь завтра, — и Гедеминов поспешил домой.

Володька засмеялся и упал в траву, раскинув руки. Ярко горели звезды, но слезы радости застилали ему глаза. Он больше не один. Его старший наставник на свободе.

* * *

— Сашенька, ты оставил Эрику одну? — встретила его Адель.

Гедеминов спокойно сказал:

— Я сейчас вернусь к ней. Мне надо с тобой поговорить о жизненно важном для нас деле. Ты должна быть мужественной, как никогда. От этого зависит моя судьба, судьба Эрики и счастье всей нашей семьи. Кроме того, я тебе обещал все решить. Час настал. И волноваться тебе вовсе не нужно.

— Хорошо, Сашенька, я слушаю тебя. Сделаю все, как скажешь.

Гедеминов коротко рассказал жене все, что мог, о последних событиях, о планах Попова.

— Ты должна мне достать снотворного. Это раз. Во–вторых, вызвать мне скорую помощь завтра под утро и с большим шумом, прямо как умирающему. Естественно, «что–то с сердцем». Можете даже напоить вашей валерьянкой. Я уже давно мало сплю.

— Так вот о чем вы с Эрикой шептались! Почему она тебе доверяет, а мне нет? — ревниво спросила Адель.

— Потому что я могу ей помочь, а ты нет.

— Сашенька, что ты надумал?

— Ничего не спрашивай, дорогая, ты мне поможешь, если будешь очень спокойной и дочь свою тому же научишь. Да, две бутылки вина пусть мне граф принесет в больницу и новые домашние тапочки, что я пошил. Для детей я тоже должен быть сердечником. Наверняка они придут меня навестить. Завтра мне нужна будет клетчатая рубашка. Туфли заверни коричневые. Рубашку смочишь бычьей кровью. Кровь на рынке продается. Дырку сделай в спине ножом. И еще не забудь мой пояс с ножами и перчатки.

— Сашенька! Я волнуюсь! — растерянно сказала мужу Адель.

— Я тебе запрещаю волноваться. И впредь выполняй в точности мои указания, — строго сказал Гедеминов жене и добавил: — Никогда больше ни о чем меня не спрашивай. Все, что нужно тебе знать, скажу сам. У меня ближе друга, чем ты, нет. И прости, что я вынужден обратиться к тебе за помощью. Надеюсь, в последний раз.

Он поцеловал жену, пожелал ей спокойной ночи и ушел. Сегодня, как все последние дни, он будет дежурить на крыше конюшни.

* * *

Все шло по плану. Попов в день предполагаемой гибели Гедеминова даже задержал его после работы. Настроение у него было отличное.

— Дом достраиваешь князь? — спросил он. — А как твое здоровье?

Кругом были люди. И сейчас Попов не боялся своего врага.

— Да нормально — ответил Гедеминов. (Он был в клетчатой рубашке.) А как ты себя чувствуешь? — спросил он в свою очередь — Попов знал, что князь притворяется добрым. Но сейчас поддерживал эту игру, полагая, что это его последняя встреча с врагом, почему бы не подыграть?

— Я моложе любого, — ответил Попов.

— Ты, конечно, уважаемый человек, — продолжал миролюбиво говорить Гедеминов, наблюдая за проходящими мимо рабочими. — Герой войны. С чего тебе стареть? Ну, мне на строительство дома надо спешить. Скоро дожди пойдут, и зима следом. Хочется скорей дом достроить. А фабрику я оставлю… Выставка моих изделий пройдет — и я свободный художник. И хватит нам враждовать. — Щеки Гедеминова побелели, но стальной блеск в его глазах, на этот раз не напугал Попова.

— Прощай, — многозначительно сказал Попов, еще раз взглянув на туфли Гедеминова и его рубашку. Он знал, что там сейчас в засаде наемный убийца, и сегодня Гедеминову придет конец. Лишь подумал: «Что у него в свертке под мышкой?» И крадучись пошел следом, чтобы показать уголовнику своего врага.

Гедеминов шел не оглядываясь.

* * *

Рано утром с Гедеминовым «случился сердечный приступ». Адель вызвала мужу «скорую помощь». Когда «скорая» приехала, по всей квартире уже распространился запах валерьянки, на столе лежали вата, шприцы. Напуганные дети стоят у кровати отца. Альберт заплакал. Гедеминова положили на носилки и в сопровождении любопытных соседей по бараку вынесли на улицу.

Адель успокоила ребятишек, разбудила Надю, попросив присмотреть за ними, и поехала вместе с мужем в больницу. Там она обрисовала дежурному врачу симптомы инфаркта, и Гедеминова положили в наименее заполненную палату у окна, чтобы ему легче дышалось. Адель делала все так, как велел ей муж. Здесь были трое выздоравливающих больных. Чтобы не мешать новенькому спать, они через окно выпрыгнули в сад. Гедеминов выспался к вечеру и тут, как и следовало по плану, пришли обеспокоенные супруги Гарабурда, принесли вино и домашние тапочки.

— Вам же, князь, нельзя пить, — тихо сказала Мари.

Но Гедеминов громко ответил:

— Так моим товарищам по палате можно. Вечерний обход пройдет, они и выпьют за наше знакомство.

— Да, нам можно. Мы уже здоровые, а нас из больницы не выписывают. Мы даже в магазин пойти не можем.

— Обе бутылки выпьют? — удивилась Мари.

— Зачем же мне их спаивать? Другую завтра выпьют.

Граф Петр сказал Мари:

— Мы посекретничаем, подожди меня в холле.

Он нагнулся и прошептал Гедеминову на ухо: «Я к Вашим услугам. Мне Адель сказала. Ночью жду вас под окном здесь. Но почему вы ко мне не обратились?»

— Вмешивать не хотел. Думал, один справлюсь, — тихо ответил Гедеминов.

— Но это не только ваш враг, но и мой.

— Ваша жена знает? — спросил Гедеминов.

— Нет, конечно, нет. Ну, прощайте до ночи. Я легонько в окно стукну, если вдруг проспите, — сказал граф Петр и вышел из палаты.

Пока не начался обход, Гедеминов откупорил бутылку вина и незаметно всыпал туда снотворное.

После обхода врача долго рассказывали анекдоты, потом кто–то сказал: «А где обещанное вино?»

— Я думал, вы не хотите, — ответил равнодушно Гедеминов и затем спросил: — вам действительно можно? Спросим врача?

— Да брось ты! Мы здоровые. Давай свое вино! — сказал один из них.

— Я немного отпил. Это укрепляет мои силы. Дайте стаканы, я вам налью.

Он разлил по стаканам вино и посмотрел на часы. Было 12 ночи. «Доза снотворного небольшая, но до семи утра никто не проснется», — подумал он и тоже задремал. Но, услышав легкий стук в окно, вскочил и открыл его. Все спали. Он вылез в окно в пижаме. В саду он переоделся, обулся, надел перчатки и застегнул пояс с ножами. И в половине второго они были уже под мостом, где ждал их Володька.

«Ну вот, я снова на своей гражданской войне — подумал Гедеминов. — Только открыто не могу вступить в бой. Что ж, я прибег к военной хитрости ради победы.»

Он обратился к графу Петру:

— Вы, кажется, поручик. Вот и довоюем свою войну. Покончим с этой красной мразью.

Спрятались за кустами. Прошло минут сорок. Кто–то шел. Это был Попов. Из–под моста вышел Володька. Он нес сумку.

— Вот, начальник, его туфли и рубашка, — сказал Володька. — Я все выполнил, как договорились, давай деньги и документы.

— Покажи, — Попов фонариком осветил рубашку.

— Не доверяешь, начальник, с фонариком пришел. Утро уже. Это, между прочим, кровь. Кровь твоего врага. Пощупай, — говорил Володька, потеряв бдительность.

— Знаю, что выполнил. Князь не пришел на работу. Ну, пора расплачиваться. — Попов полез в карман. Я рад, что князь на небе… — начал было злорадно Попов, но вдруг вскрикнул. Это Гедеминов метнул нож ему в руку, которая была в кармане. От боли в руке Попов нажал на курок. Пистолет выстрелил. Пуля едва не попала Володьке в ногу. Володька взревел:

— Ах ты гад! У него был пистолет в кармане!

— Ты жив! — ужаснулся Попов, увидев Гедеминова.

— Не только жив, но и здоров. А к тебе смерть пришла, — сказал Гедеминов так спокойно, что Попов сразу понял — пощады не будет.

В сознание промелькнуло то, что он в князе больше всего презирал и ненавидел — его благородство. И теперь он ухватился за это его качество, как за соломинку, и взмолился: — Князь, не станешь ты безоружного добивать. Зачем тебе жизнь такого простого и несчастного человека, как я?

— Молись, спасай душу. Может, Господь и услышит, — ответил холодно Гедеминов.

Из–за спины Попова выступил граф Петр и тихо сказал:

— И заодно вспомни, как ты мне на спине звезду выжег. Не узнаешь, палач? И я пришел засвидетельствовать твое преступление. И я тебя сейчас прощаю. Молись.

— А кто надругался над моей сестрой? — зарычал Володька — Кто виноват в ее смерти, в смерти моих родителей? Кто мою судьбу искалечил? Кто сейчас хотел меня убить, подлец? — И Володька вынул нож, торчащий в руке Попова, вытащил его руку из кармана и достал пистолет. — Смотрите, трофейный, немецкий. Сберег скотина!

От боли Попов вскрикнул, упал на колени, прижал к груди раненную руку и взмолился:

— Я виноват князь, прости меня! Сдай в милицию. Я заслужил, все раскажу. Князь, твоя жена… она жива и у вас все хорошо. Я раскаялся. Ты же верующий. Я истекаю кровью.

Володька выступил вперед:

— А я неверующий. Просто убить собаку — грех, но уничтожить бешеную — это благо для всех. Да, туфли тебе больше не нужны. На тот свет босиком приходят.

И Володька стянул туфли с ног Попова.

— Вот и закончилась наша с тобой гражданская война, — жестко сказал ему Гедеминов. — Сейчас ты в моих руках и ранен, но, увы, пленным ты мне не нужен. — повернулся к Володьке: — Кончай его!

Попов в ужасе посмотрел в сторону другого берега, где табором расположились цигане. «Помо…» — вырвалось у него. Но Володька не дал ему крикнуть, зажав ему рот. Попов посмотрел со страхом в воду и в ужасе замычал: к нему тянули руки утопленные им в ранней юности Лора и Левушка. И тут Володька стал накидывать ему на голову мешок. Попов отчаянно сопротивлялся.

Гедеминов сказал графу Петру:

— Пойдемте. Казнить — не слишком благородное дело. Володька пострадал больше всех. Пусть он и кончает его.

Володька разделся догола, взялся за длинный конец веревки и поплыл на островок. Он вылез на берег и тянул мешок, пока тот не оказался на середине реки. Потом бросил веревку в воду и поплыл назад, ныряя в том месте, где утонул мешок. Вынырнул, поплыл к берегу и, продрогший, стал одеваться. Там где утонул мешок, по воде шли пузыри.

— Так, — сказал Гедеминов, — пока его душа по пути в ад, приведем берег в порядок. Кровь песком посыпьте, граф. Володька, возьми нож, помой его с песком. Дай туфли этого гада. Я их обую, войду в дом, возьму его документы. Если что подозрительное услышите, швырните камушек в окно.

Они пробрались через кусты к дому, благо что улица примыкала к озеру. Гедеминов обул туфли Попова.

— Здесь собака есть, — прошептал граф.

— Она в сарае заперта, — тихо ответил Володька.

Гедеминов надел перчатки, вошел в дом, задернул шторы и включил свет. Наконец он нашел документы Попова. Потом тщательно обтер наган и положил его в ящик стола. Потушил свет и выглянул за дверь. Все было спокойно. Быстро накинул замок.

— Граф, вы где? — спросил он тихо.

— Мы здесь. Надо уходить, — отозвался граф Петр.

Они побежали к болоту, и там Гедеминов снял туфли Попова, бросил их в болото и переобулся в свои.

— Все! — с облегчением вздохнул он. — Воздух–то какой свежий. — И, подняв голову к небу, сказал: — Прости меня, Господи! Я обещал тебе не убивать, но другого выхода не было, — и повернувшись к Володьке напомнил: — Завтра жди меня там же. Отдыхай… Живи Володька…

Володька обнял Гедеминова и растроганно сказал:

— Теперь моя жизнь принадлежит вам князь. Я так рад встрече! Но вижу, молодого веселого дяди Саши больше нет. Как нет и маленького Володьки. Как жизнь жестока! Но сейчас я счастлив…

— Князь Александр, — напомнил граф. — Вам пора. Переодевайтесь в больничную пижаму.

* * *

Быстро светало. Гедеминов проскользнул вместе с графом в больничный сад. Он пробрался меж кустов к окну своей палаты и осторожно заглянул во внутрь. Все спали. Он прыгнул в окно, оставив туфли за окном.

— Сожгите их, граф, на всякий случай. Вдруг я где–то наследил, — прошептал он. — Другие принесите. И ветками подметите следы под окном.

Гедеминов лег и прислушался. Тихо. Минуту спустя он просто провалился в сон.

— Все спят, — услышал Гедеминов женский голос. И затем — мужской: — А как наш новенький?

— Дыхание ровное.

— Измерьте температуру.

Медсестра прикоснулась к плечу Гедеминова:

— Больной, проснитесь, градусник держите. — Гедеминов взял его, слегка натер и сделал вид, что снова уснул. Все остальные тоже с трудом просыпались. Доктор не сводил глаз с лица Гедеминова.

Медсестра взяла градусник у Гедеминова. Температура 38,5.

Доктор послушал его сердце, пожал плечами и направился было к двери. Потом вернулся и снова пристально посмотрел в лицо больному и медленно вышел. Он напряженно вспоминал, где он раньше видел это волевое лицо.

— Может когда я раненых лечил? — подумал он. — Глаза. Да, глаза — то ли героя, то ли преступника. Холодный блеск… Он здоров!! Откуда взялась температура? Какое сердце? Мне бы такое. Понаблюдаю. Может стресс был у него. Впервые случай такой, — размышлял он.

Пришел граф Петр и прошептал Гедеминову на ухо: «Я ходил на берег. Все в порядке».

Днем жена привела мальчиков. Все были в белых халатах до пят. Они со страхом смотрели на Гедеминова.

— Папа, ты не умрешь? — испуганно спросил Альберт.

— Да нет, теперь точно не умру. Я скоро выйду из больницы, — пообещал князь и, попросив мальчиков подождать маму на улице, встал и вывел Адель в коридор.

— Все в порядке? — спросила она.

— Да. Скажи Эрике, что Попов пропал. Но пусть она продолжает с собакой спать в конюшне. Если милиция будет спрашивать ее о Попове, как о ее непосредственном начальнике, то обязательно поинтересуются, почему она там ночует. Эрика должна сказать, что боится цыган. Они могут украсть коня, а она за него несет ответственность. Цыгане прикочевали. За озером их шатры. О Попове пусть отзывается хорошо, с уважением. Завтра как раз кинутся его искать. Через 3 дня поговоришь с врачом, попросишь выписать меня под свою ответственность. Эрике больше ничего не угрожает. Я вынудил Попова уехать навсегда, пригрозил. Ладно, иди к дочери.

Уходя, Адель оглянулась и поняла: никуда Попов не уехал. Об этом говорило каменное, чужое лицо мужа. Таким она видела его впервые.

Ночью Гедеминов повторил свой трюк с вином и снотворным и ушел через окно, прихватив с собой и бутылки, и стаканы. Он нашел Володьку на прежнем месте. Граф уже ждал его там. Володька сказал:

— Дядя Саша, я думал, коль ты меня спас от смерти вчера, может, и вправду я заново родился и теперь у меня все будет хорошо? Только скажи, все для тебя сделаю.

— Ладно, — ответил Гедеминов. — Граф проведет тебя на стройку. Слушайся его. Мне же надо пока врачам подчиняться. А там мне бюллетень дадут, и я как буду дома долечиваться. Тогда придумаем, что с тобой делать. Мне пора.

* * *

Через два дня все говорили о пропаже Попова. Милиция вскрыла квартиру и обнаружила открытое окно, а за окном следы. Привели собаку. Собака взяла след, но затем она повела всех снова в дом и тыкалась в одежду Попова. «Собака неопытная», — сказал сержант. Документов и денег не было. Оружие на месте. Опросили сначала подчиненных и родственников. Эрику нашли на конюшне. Походили, поискали, перерыли солому.

— Почему так поздно работаешь? — спросил следователь.

Эрика ответила:

— Я вообще здесь ночую. Сторожа–то нет. А за озером цыгане кочуют. Раньше это их конь был. Мой начальник говорит, его у них конфисковали. А что такое «конфисковали», я не знаю. Только ведь за коня я отвечаю. Мне еще целый месяц здесь работать, а потом сдам коня и буду дома спать.

— Когда ты видела в последний раз своего начальника? — спросил следователь.

— Дня четыре назад. Он заходил и хвалил меня за чистоту в конюшне. Он хороший, добрый человек.

— А ты знаешь, что он пропал?

— Как пропал? — искренне удивилась Эрика.

— Может, он с кем–нибудь ссорился? — спросил следователь. — Кто–то сказал: Попон с сапожником не ладил, все грозился убить.

— Я никогда не слышала этого. Чего им ссориться? — удивлялась Эрика.

— Но говорили, Попов пьет, — продолжал следователь.

— Я не видела. Люди и наговорить могут, — продолжала Эрика защищать Попова, как наказывал ей отчим.

Когда милиция ушла, она подумала: «Это отчим. Что он с ним сделал? Он его убил!». Но на душе не стало легче, а наоборот — стало пусто. Она подумала: отчим убил Попова из–за нее.

С этого дня что–то ушло из жизни Эрики. Ее будто заморозили. В тоске она думала: «Еще недавно жизнь была такой яркой. Когда отец еще был жив…» И опять ужасная мысль: «Это из–за меня Александр Павлович пошел на убийство. Я приношу людям несчастья. Все цыганка правильно нагадала: и смерть отца, и черного человека нагадала… И что теперь будет?»

* * *

К Гедеминову в больницу пришел следователь.

— Гедеминов, — начал он. — Пропал секретарь партийной организации обувной фабрики. Что ты об этом знаешь?

— Как пропал? — удивился Гедеминов. — Он что, ребенок? Когда это случилось?

Следователь пристально посмотрел на него и сказал:

— Рабочие фабрики были свидетелями того, что он ругал тебя на чем свет стоит. Так что вы не поделили? Вы были знакомы раньше?

— Ну, во–первых, он был моим начальником в зоне. Хороший был, строгий, но справедливый. Я помню, его из–за контузии головы в санаторий направляли. Потом уже через много лет здесь, на фабрике, встретились.

— Какие были у вас взаимоотношения? Вы враждовали?

Гедеминов продолжал играть роль бывшего заключенного:

— Как я мог с ним враждовать? Он большой человек, начальник. А я рабочий. Какие могут быть у нас отношения? Я из бывших богатых, а он с детства богатых не любит. Как напьется, так кричит: «Всех надо уничтожить!» Богатых больше нет. Все равны. Ну, а он все еще что–то имеет против меня. Я даже жалобу на него писал. Обижал он меня часто. Но я молчал. Он нервный, воевал. Имеет право ненавидеть бывших богатых. Но перед тем, как мне случилось в больницу лечь, Попов был в хорошем настроении, и даже поинтересовался моим здоровьем.

— Знаю. Но ссора же была?

— Да не ссора. У нас кобыла старая на фабрике подохла. А дома протапливаются резиновыми отходами. Их надо развозить. Начальник привел молодого необъезженного жеребца. Возница, совсем старик, не смог коня в подводу поставить. Вот начальник и стал его кнутом усмирять. Мне его жалко стало. Я и вырвал кнут из рук Попова. У него, Попова, контузия головы на фронте была. Он иногда себя не помнит. Кричал, конечно, на меня. Конь его лягнул. А я говорю: «Чего зря коня бить? Усмирю его и поставлю в подводу сам».

— Усмирил?

— Конечно. Я люблю лошадей.

— А дальше?

— Что дальше? Дальше все. Вы проверьте, может он в психиатрической клинике. Он уже лежал там.

Пришел врач, принес больничную карту Гедеминова.

— Вот здесь все записано, посмотрите, — показал он следователю.

Следователь, усмехнувшись сказал:

— Этот Попов рассказывал рабочим фабрики небылицы, что ты грозился его ногой по голове треснуть. Акробатом тебя считает. А еще говорил, будто ты можешь убить человека ребром ладони. У него точно не все дома, — покрутил следователь пальцем у своего виска.

Врач показал на Гедеминова: — Больной был в таком состоянии, что едва выжил. Вы не знаете, что такое больное сердце! Двигаться нельзя. Кто ему встать разрешит. Вон его домашние тапочки под кроватью. Они новые. Как принесли, так и лежат.

Следователь взял тапочки, посмотрел и сказал: «Новые, неношеные». Посмотрел под подушкой, под матрацем…

— Ничего нет, — сказал он и добавил: — Да я знаю, что ты, Гедеминов, жалобу писал на Попова. Есть справка, что Попов лежал в психиатрической лечебнице. Тут ты прав. А такие больные…

Постояв еще около Гедеминова, следователь ушел. Ночью пришел доктор и, разбудив Гедеминова, жестом позвал его за собой. Зашли в кабинет врача.

— Сутки спите, не многовато? — спросил доктор.

Гедеминов уже вспомнил его фамилию. Но про себя решил не признаваться в этом.

Доктор пристально смотрел на него.

— Вы не узнаете меня? — спросил он.

— Простите, но я вас раньше не встречал, — ответил Гедеминов.

— А я вас сразу узнал. Вчера жена моя с детьми приходила. Я ей вас показывал.

— Да что происходит? Зачем меня показывать? — спросил Гедеминов.

Доктор достал из шкафа спирт, разлил по склянкам:

— Выпьем за встречу!

— Вы меня с кем то путаете. И у меня сердце, вы же знаете, мне нельзя пить, — удивился Гедеминов.

— Бросьте, Александр Павлович, — засмеялся доктор, — когда вас привезли в мое дежурство, я вас сразу раскусил. Сначала думал: «Симулянт, работать не хочет, притворился больным, чтобы бюллетень дали». Потом смотрю, доктор Гедеминова хлопочет рядом с вами. Я и раньше думал, где я эту оригинальную фамилию слышал. Посмотрел вам в лицо и вспомнил. Вы же, батенька, мне жизнь спасли в сорок втором, на шахте. Я Давид Коган. Вы меня до клети донесли и достали из кармана сухарь. Я пожевал и ожил. А на следующий день нам пайки прибавили. Я после четвертого курса медицинского института в лагерь попал, мне только двадцать лет было. А гнить живьем в шахте не хотелось. Выпейте же! У меня дети родились, жизнь продолжается, понимаете? — Доктор продолжал: — В общем, я воевал под началом этого Попова в штрафной роте. Гад, подонок. Раненых на поле боя бросал. Но я сам выполз и друга вытащил. Меня, слава Богу, в ногу ранило. Попал в госпиталь, оставили работать там. После войны диплом врача получил.

Поскольку Гедеминов продолжал молчать, доктор снова спросил:

— Неужели вы меня не узнаете? Я же Давид из вашей бригады. Мы с вами на шахте работали в войну. Не хотите признаться, что узнали меня. Но вам это ничем не грозит! У вас еще был какой–то метод выживания…

— Я вспомнил Вас, — признался Гедеминов.

— Добрый вы мой человек! Дайте я вас расцелую за всех спасенных! — обрадовался доктор и обнял Гедеминова.

Гедеминов саркастически рассмеялся:

— Не такой уж я добрый. Я грешный, как все в этом мире. И целовать меня не надо. Вы не женщина.

Но доктор прервал его:

— Вы замечательный человек! Но как этот Попов рядом с вами оказался, я имею в виду, на фабрике?

— После смерти Сталина в НКВД чистка была. Правда, не такая, как в 37‑м. Просто уволили палачей. Правда, его сначала, как участника двух войн, помощником прокурора поставили.

— Ну он же малограмотный! — удивился доктор.

— Казнить — ума не надо, — усмехнулся Гедеминов. — А потом назначили заведующим хозяйством обувной фабрики и заодно секретарем партийной организации. А я, как вы можете догадаться, в партии не состою, и потому у меня ничего общего с Поповым не было. Где–нибудь напился и спит у знакомой бабы. Зря всполошилась милиция.

— Третий день спит? — удивился доктор.

— Ну какое нам до него дело? Давайте уж выпьем вашего спирта и порадуемся тому, что мы живы, что мы на воле. И за наши семьи! — поднял Гедеминов склянку.

Доктор понял, что из Гедеминова ничего не вытащишь, и спросил:

— А это ничего, что ваша красавица жена по ночам дежурит с другими докторами? Вы не ревнуете? Я бы свою не пустил… Простите мою бестактность, я вспомнил: в зоне говорили, что вы настоящий князь. Это правда?

— Это правда, и жена моя княгиня, потому как мы венчаны. Поэтому она не может опуститься до флирта с дежурным врачом, даже если он в нее по уши влюблен. Но давайте лучше о моем сердце. Что со мной? Я все время хочу спать.

Доктор послушал сердце и сказал: — Ничего не понимаю. Сердце хорошее. Но откуда сонливость? Может, стресс… у вас?. Здесь что–то не то. Ну, идите спать… князь… Я все–таки должен вас задержать на дней восемь–десять. Это необходимо, чтобы в дальнейшем у милиции не вызывать подозрений. Мне приятно, что я встретил вас, пусть даже так необычно. Спокойной ночи, Александр Павлович. Удивительно, что мы встретились…

— Что же удивительного? Мы все, бывшие заключенные, живем в этом маленьком городке. Это же место нашей ссылки, — ответил Гедеминов и вернулся в свою палату. Он думал: «Вроде бы убрал с дороги такую сволочь, радоваться надо. Но куда деть память о его злодеяниях? Вот и этот разговорчивый и догадливый доктор будет нести свое тяжелое прошлое до конца дней». И вдруг поймал себя на мысли, что у него сейчас вроде как первый в жизни отпуск. «Эх, мне бы в Москву сейчас, сына старшего увидеть! Шестое чувство говорит мне, что он жив. И Натали увижу…»

А доктор, оставшись один, думал: «Я и в бою был, а все время боялся. Отстреливал свои патроны куда попало. И сейчас еще боюсь начальства. А он, этот князь, молодец. Ребята мои, однополчане штрафники, кажется, вы отмщены! Из своего рая забегите на минутку в ад и подложите дров под котел, где душа этого гада Попова жарится! Нашелся человек, отомстил за вас…»

Доктор снова зашел в палату, посмотрел на спящего Гедеминова и тихо сказал:

— Детям и внукам расскажу, как князь мне жизнь спас.

И тут же услышал:

— Меньше говорите, доктор. Спать мешаете. И не забывайте, я тяжелобольной.

— Все–все, — засмеялся доктор и вышел из палаты.

Утром Гедеминов обнаружил на тумбочке огромный букет цветов. А рядом с его кроватью стояли доктор и медсестра. Доктор серьезно говорил:

— Этому больному я прописываю валерьянку, три раза в день, — и, наклонившись к нему тихо произнес: — жена моя цветы вам принесла.

Чуть позже пришла Эрика. Посмотрела на отчима вопрошающе.

— Иди в сад, я сейчас выйду, — сказал он и сунул ей букет цветов. Растерянная Эрика вышла с букетом и села на скамейку, ожидая отчима.

Он вышел, сел рядом.

— Ну, что еще случилось, маленькая баронесса? Почему нет настроения? Опять обидели? — спросил Гедеминов, заглядывая ей в глаза. Эрика заплакала, спрятав лицо в цветы.

— Я приношу всем несчастье. Если бы я не дружила с Инной, с ней бы такое не случилось. Теперь вы из–за меня… Что будет? Мне страшно. Вы так хорошо жили, а тут я. Меня все равно будут обижать, а вы каждый раз из–за меня вот так…

— Ну–ну, не надо слез, — сказал Гедеминов. — Это от напряжения последних дней такие глупости приходят тебе в голову. Ты не можешь принести в мир больше зла, чем он имеет. Мы с твоей мамой счастливы, что ты нашлась. Не засоряй свою головку глупыми мыслями.

— Но из–за меня вы этого…

— Кого «этого» и что? — удивился Гедеминов. — По–твоему, я злодей?

— Нет, вы очень добрый! Только с виду страшный.

— Ну вот, — рассмеялся Гедеминов, — я уже и страшный.

— Я хотела сказать «строгий», — поправилась Эрика и засмеялась сквозь слезы.

— Тогда я тебе одной скажу правду. Ты никому не расскажешь?

— Нет.

— Даже маме и Николаю?

— Никому, никому!

— Тогда слушай. Я от чего так расстроился? Даже сердце заболело. Недавно у меня с Поповым на фабрике разговор произошел. Попов был пьян. А пьяный он совсем дурной. Меня он ненавидел за то, что я князь, а он из бедных. Он хотел убить твою маму и стрелял в нее в лагере, когда был пьяный. Он думал, что она умерла. А она, оказывается, живая. И ему, Попову, жаль, что он ее не до конца убил. Я давно спрашивал твою маму, что это у нее за маленькая дырочка, будто впадина. А она отвечать не хочет. Не хотела меня расстраивать, правду рассказывать. И когда я услышал, что сказал мне Попов, я подумал: «Откуда он знает про ее спину?» И сказал ему: «Ну все, Попов, теперь ты в тюрьму сядешь за все. Ты преступник». Он испугался, протрезвел и стал меня просить, чтобы я на него не доносил. И я поставил ему условие: он забирает свои документы и уезжает как можно дальше и никогда сюда не возвращается. Когда меня в больницу повезли, он, конечно, узнал об этом и решил, что я умираю и перед смертью расскажу доктору обо всем. Тогда он пришел ко мне в палату и показал билет на поезд на Дальний Восток. Вот так все и было. Но смотри, никому не рассказывай, как обещала.

— Спасибо, Александр Павлович, — повеселела Эрика, — хорошо, что я рассказала вам, а то бы думала, что это вы… его убили!

— Но как? Я же в больнице лежал! А вот и мама идет. Только ей ни слова. Договорились?

Подошла Адель, одетая в белый халат.

— Ой, Эрика, какие красивые цветы у тебя! Где ты их взяла? — весело сказала она.

— Александр Павлович подарил, — счастливым голосом ответила дочь.

Адель посмотрела на мужа и участливо спросила:

— Как ты себя чувствуешь, милый? Тебе еще нельзя вставать. Иди ложись. Эрика, дочка, иди домой. Александру Павловичу необходим постельный режим.

Гедеминов улыбнулся Эрике, но глаза оставались строгими. Она поняла.

— Что тут у вас произошло? Эрика, ты, надеюсь, щадишь сердце Александра Павловича? — спросила Адель. — Вы о чем–то говорили?

— Все в порядке, — успокоил ее муж.

— Да, все в порядке, — весело сказала Эрика, поднялась и пошла по тропинке легкой походкой. Головы десятка выздоравливающих молодых мужчин повернулись ей вслед.

Эрика ушла, но сомнения в правдивости слов отчима не оставляли ее. И она обрадовалась, когда мать однажды предложила ей сходить в душ. Она действительно увидела, что у матери на спине есть след от пули. Но, убедившись в правоте слов отчима, она вдруг с новой силой поверила в то, что Попов убит — и именно отчимом. Она вспоминала все, что произошло недавно: притворный тон матери, когда она спросила о здоровье мужа, все, о чем она, Эрика, раньше говорила с отчимом по поводу Попова. И, наконец, Эрика вспомнила, о чем говорили при встречи мать и отец. «Фанатик был в зоне, он выстрелил в меня… все остальное сделали доктор и князь Гедеминов». Вот они, обрывки фраз, что были непонятны ей тогда. А почему? Да потому, что она тогда ненавидела мать и ревновала ее к отцу. А фамилию «Гедеминов» просто пропустила мимо ушей. «Конечно, отчим отомстил за маму, за Инну и за меня», — подумала Эрика. Но физическая смерть Попова казалось ей ужасной. Она касалась не только самого Попова, но и живых. Ей казалось, что для таких людей должно быть что–то, что хуже смерти. Чтобы за все воздалось им. Например, можно посадить их в клетку и показывать всем, как человекообразных чудовищ, чтобы каждый мог прочесть, за что они тут сидят, чтобы дети видели и им не захотелось вырасти такими, как Попов. Чем больше это мерзкое убийство мучило ее, тем больше она ненавидела Попова за то, что тот принудил к этому отчима, и жалела последнего, представляя себе, как он страдает. А за что? Ведь виноват не он, а Попов!

Приближалось время приезда Николая. Но Эрика сейчас не могла думать о личном. Ее занимала проблема добра и зла. Она ходила, разглядывая людей, пытаясь обнаружить, кто из них плохой, а кто хороший, и кто хочет совершить сегодня злое дело. Но не понимала, и ей было страшно. И не хотелось вступать во взрослый мир — мир ужасов. Теперь она с нетерпением ждала приезда Николая. Ей так хотелось верить, что после встречи с ним жизнь ее изменится к лучшему.

Цыгане не врут

Николай лежал под открытым небом в спальном мешке, смотрел на звезды и загадывал желания, как мальчишка. Все свободное время он думал об Эрике. Даже короткое стихотворение пришло ему в голову:

Да, уронило небо любовь такую, о которой он даже мечтать не мог. Звезды чертили на небе слово «Эрика», ветер шептал «Эрика». Николай тосковал и ревновал. Тревога не покидала его. Он здесь и не ведает, что происходит в том мире, где ждет его Любовь. Может, устала ждать? Месяц назад Джамбулат с курьером повез в Москву пробы и его диссертацию. Николай нашел золото и знал, что диссертацию утвердят на Ученом совете. Но теперь все это было неважно и имело смысл только в том случае, если Джамбулат привезет весточку от Эрики. Иногда ему просто хотелось выть от бессилия. Что за дурацкие ограничения, не позволяющие ему отлучиться из экспедиции? И вот однажды на заре он услышал шум мотора. К лагерю, поднимая пыль, шел вездеход. Из вездехода вышел Джамбулат и маленький человечек средних лет. Он подошел и представился:

— Сверчков. Направлен для замещения. Вас вызывают в Москву. Вот мои бумаги. А это пакет вам. Я знаю, что там, поздравляют. Я даже знаю, что вы едете в Алжир с женой, если женитесь, и завидую вам. Надо бы это отметить и познакомиться поближе.

— Да, мы так и сделаем, — ответил рассеянно Николай, потому что его интересовал только Джамбулат, и под видом того, что проверяет, какие продукты тот привез, подошел к машине. Лицо Джамбулата радости не выражало. Николай коротко бросил ему:

— Говори!

— А что говорить? Сам, начальник, виноват, — сказал Джамбулат.

— Договаривай, — чуя недоброе, сказал Николай.

— Твоя девочка на конюшне работает. Сам видел. Невеселая. Из училища ее выгнали на три месяца и выговор дали по комсомольской линии.

— Врешь! — схватил Николай Джамбулата за рубашку. — Шутить надумал?

— Отпусти. Сам девку испортил, опозорил и уехал. А теперь на нее пальцами все показывают, шлюхой называют. Я, что ли, на крыше с ней был? Квартирная хозяйка все рассказала. Ирину за аморальное поведение обсуждали при всех. Спрашивали, что у нее с тобой было. Она ответила: «Все было». Так мне Жамал рассказала. Я ничего не придумал. Отпусти рубашку. Ты сам, как кот. Не знаешь, кого тебе любить. Такая девочка! Я бы ее на руках носил, — Джамбулат поправил рубашку и пошел к себе в палатку. Николай остановил его:

— Не пойму, о чем ты говоришь? Я не трогал ее. Она невинна.

— Но так сказала Жамал. И я так говорю. Ты начальник умный–умный, а дурак. Чего сразу не женился на такой девчонке?

— Ей восемнадцати не было. Но зачем она на себя наговорила? — удивился Николай.

— Не знаю. Может, нарочно. А может… А может, она думает, вы целовались — и это все. Она чистый–чистый, как стеклышко, жизни не знает. А люди злые. Они смотрят через стеклышко, а видят только то, что сами хотят, — говорил Джамбулат.

— Спасибо, дружище, за участие, — растроганно сказал Николай. — Меня вызывают в Москву на две недели. Но сначала я женюсь. В первый же день, как приеду в город.

— Только ты сначала попроси Аллаха душу ей вдохнуть. Пустая твоя девочка, — предупредил Джамбулат.

— Это понятно. Через такое пройти. Я отогрею. Я отогрею мою принцессу. Все будет хорошо, дорогая, — шептал Николай, складывая вещи и вдруг вспомнил: — «Надо же дела сдать этому новенькому».

— В партию едешь заодно вступать, — предупредил его тот и добавил: — Что–то случилось? Столько хороших новостей я привез вам, а вы не рады? А может, вы сухарь? Да ладно, нам вместе не работать.

— Простите. У меня личные проблемы. Поеду, решу и их заодно. А потом поговорим. Давайте дела принимать.

— У вас все расписано. Вы вскрывали пакет? Сегодня 22 августа. 29 августа вы должны быть на коллегии ровно в 9 утра. Советую сейчас же ехать, — сказал маленький Сверчков.

«Фамилия соответствует росту», — успел мимоходом подумать Николай. Он собрал необходимые бумаги и заглянул в палатку к водителю.

— Вези на станцию, на самой большой скорости, — сказал он ему. В портфеле у него была пустая анкета для поездки в Алжир, и он должен заполнить графу о жене. Николай радовался: «Я намерен срочно жениться. Ее Эрикой зовут, а не Ириной. Какое у нее красивое имя». Ему хотелось крикнуть: «Я еду к тебе, любимая!»

Пока шел поезд, лил дождь. Но когда Николай приехал, вдруг выглянуло солнце. Он взял такси и поехал искать Эрику. Нашел ее выезжающей из ворот фабрики в нагруженной резиновыми отходами подводе. На ней был какой–то серый комбинезон и такая же невзрачная косынка. Николай вышел из такси и встал на пути подводы. Эрика, занятая своими мыслями, сначала ничего не поняла. А когда узнала Николая, застыдилась, спрыгнула с подводы и виновато опустила голову. Он подошел к ней и прижал ее к груди.

— Здравствуй, дорогая. Вези свой мусор быстро на конюшню и поехали со мной. Нас такси ждет.

— Куда? — все еще смущаясь, спросила Эрика, не до конца понимая, что это не сон, что это действительно Николай.

Но он велел таксисту ехать за ними. Вскочил на подводу и спросил:

— Где твоя конюшня?

— Еще рабочий день не заокончился, — растерянно ответила Эрика. — А конюшня вон.

Николай погнал коня. Он увидел, как какие–то тетки неодобрительно покачивали головами. До него донеслось: «Вот сучка!» Он завел коня вместе с подводой в конюшню, накинул на дверь висевший тут же замок и, взяв за руку Эрику, повел ее к машине.

— Едем за твоим паспортом. Брак зарегистрируем сейчас.

— Но я не переолась! — сказала Эрика, слабо сопротивляясь.

— Я не веду тебя под венец. А регистрация — это просто выполнение формальности. И так сойдет, тем более что мне некогда. Еще тебя с работы рассчитать надо сегодня, а уже около полудня.

У общежития стояли люди, когда Эрика приехала на такси с мужчиной. Эрика вся съежилась. Но Николай взял ее за руку.

— Не бойся, — сказал он и спросил: — Где ваши комнаты, быстрей. — Эрика едва поспевала за ним.

Мать была дома. Николай вошел и обратился к удивленной Адель:

— Простите нас, но нам совершенно некогда. Дайте паспорт Эрики. Мы сейчас зарегистрируем брак. Такси ждет. У меня два билета в Москву на 20 часов.

Ничего не понимающая Адель протянула дочери ее паспорт. Николай взял его и, не отпуская руки Эрики, повел ее за собой. Потом оглянулся и сказал:

— Пожалуйста, быстро в машину и тетю Мари захватите.

Адель оделась и торопливо вошла к Мари:

— Закрывайте дверь и идите за мной. Такси ждет.

— Могу я узнать, что случилось и почему такая спешка? — удивилась та.

— Нет, не можете. Наше дело подчиняться. Но я полагаю, что это для нас с вами приятный сюрприз, — сказала Адель смеясь. И Мари пошла за ней.

Она заглянула в такси и увидела Николая и Эрику.

— Как же так, явился и не предупредил, не зашел, — сказала она с обидой племяннику, усаживаясь рядом.

— Да я только что с поезда. Нам с Эрикой срочно нужно в ЗАГС, зарегистрировать брак. Мы вечером должны выехать в Москву, — ответил Николай.

— Вот так сразу, не спросив ничьего благословения? — удивилась и оскорбилась тетка. — Разве это по–людски?!

— Это формальность, и я взял вас в качестве свидетелей. Она еще походит в невестах до свадьбы, до венчания, если вы так хотите, — оправдывался Николай.

— Ну наглец! — возмутилась Мария Ивановна.

Но Адель весело сказала:

— Да ладно, мы даем свое благословение.

— Адель, как вы допустили, что барышня едет на такое важное дело в рабочем костюме? Она даже не умытая, — удивилась тетка.

— Приехали, — сказал Николай, останавливая такси. И таксисту: — Ждите нас здесь.

— А кольца, кольца!? — воскликнула Адель.

— Без них пока обойдемся, — говорил на ходу Николай, увлекая за собой растерянную Эрику. Женщины спешили за ним.

— Это просто комедия, фарс, — возмущалась Мари.

Зашли в зал. Николай, не выпуская руки Эрики, протянул регистраторше документы.

— Вот мое предписание срочно приехать в Москву. Вот билеты. А вот девушка, которую я намерен сделать своей женой. Зарегистрируйте нас, пожалуйста, сейчас и побыстрей.

— Хорошо, хорошо, — говорила, волнуясь, регистратор. Она видела, что перед ней стоит крупный начальник из самой Москвы. Еще раз посмотрела на документы, потом на невесту в рабочем комбинезоне и сказала:

— Повезло девушке. Распишитесь здесь и здесь. Вы объявляетесь мужем и женой.

Эрика наконец очнулась и посмотрела на Николая. Она не ослышалась? Это правда?

Адель поздравила их первая и поцеловала Эрику в пыльную щеку. Потом подошла Мария Ивановна и тоже поцеловала ее. Племяннику же пригрозила:

— Ну, я с тобой еще разберусь. Поздравляю, шалопай. Какую барышню выбрал в жены! Ты ее не заслуживаешь. Мать знает?

— Не знает. Давайте быстро в машину. — И он увел Эрику вперед.

— К обувной фабрике, — сказал таксисту Николай. — Нам надо дела на фабрике уладить.

* * *

Когда они вышли из конторы фабрики, Николай обратился к Адель:

— А где ваш супруг?

— Наконец–то догадался спросить, — с укоризной заметила тетка…

— Да уже, наверное, дома. Он ходит в поликлинику, лечится. У него сердце пошаливает, — ответила Адель и предложила: — Отпустим такси и пройдемся пешком, поговорим по дороге. А то как я все объясню Александру?

Николай сказал дамам:

— Вы идите, а мы вас догоним. Я сам все объясню Александру Павловичу.

Когда мать и Мария Ивановна прошли вперед, Эрика жалобно сказала Николаю:

— Я уеду, а на кого останется Марс?

— А братишки твои? — обнимая Эрику, спросил Николай.

Но она отстранилась.

— Смотрят же! — смущенно сказала она.

— По–моему, мы сегодня поженились, — удивился он. — Зачем ты на себя наговорила? Зачем сказала, что у нас с тобой все было?

Эрика покраснела и ответила:

— Меня перед всем собранием выставили. Я не могла соврать.

— А разве между нами что–то было?

Эрика промолчала. И Николай сказал:

— Поспешим, нас ждут твоя мать и тетя Мари.

— В общем так, — догнав их, сказал Николай. — Свадьба будет здесь. Я привезу из Москвы все, что требуется невесте и конечно же приедет моя мама. Деньги я оставлю… А вы помещение подготовите. Как там ваше строительство?

Адель ответила:

— Пожалуйста, к моему мужу с этим вопросами. Это не женское дело. А вот и он стоит, ждет нас. Наверное Надя, домработница, уже все ему донесла.

Николай подошел к Гедеминову и сказал:

— Здравствуйте, Александр Павлович. Я только два часа как приехал. Знаю, вы глава семьи. Простите меня, но я торопился. Не знал, как быстро удастся все сделать. У меня два билета на поезд в Москву. Мы зарегистрировались. Просто зарегистрировались. Это формальность. Не подумайте, что я вас не уважаю. Эрика останется в невестах до свадьбы. Я вам обещаю. А свадьбу здесь сыграем, у вас. Возможно, мы с ней за границу поедем, в командировку. А пока я ее познакомлю со своей матерью.

После этих слов Гедеминов внимательно посмотрел на Николая. Лицо его посветлело:

— Я было о вас дурно подумал, — сказал он, — что–то мне говорило, что вы безответственный человек. Рад, что ошибся.

— Простите меня, князь. Я еду в Москву, с женой… Почему вы так смотрите на меня?

— Значит, хорошо, что мы не успели ее удочерить? — спросил Гедеминов. Николай уже стал понимать его и сразу ответил:

— Выходит, что так. Тогда бы нас не выпустили за рубеж. Вы же князь и… И я тоже… Но обо мне не знают. В общем, это сейчас даже выгодно, что Эрика значится воспитанницей детского дома и без родственников. На нее никаких проверок не будет. Я очень хочу поехать с ней за границу.

— И там остаться навсегда, — не то сказал, не то спросил Гедеминов.

Николай с удивлением посмотрел на него. Он что, читает мысли?

— Когда вы вернетесь, у нас с вами состоится серьезный разговор, — и Гедеминов показал жестом на дом.

* * *

Старший из братьев Эрики по отцу, Володенька, сидел дома и читал книгу. Эрика подошла к нему и сказала:

— Я замуж вышла сегодня. Мы едем в Москву, но пока ненадолго.

Мальчик буркнул:

— Я уже знаю, — и расплакался. — Ты уедешь, и у нас никого не останется. А вдруг нас сдадут в детский дом? Мамка нас не возьмет. Она нас бросила.

Эрика стала его успокаивать:

— Нет же! Моя мама и Александр Павлович вас никогда не отдадут. И скоро ты будешь жить в хорошем новом доме. А коня моего кто пасти будет? Ты, конечно. А я писать буду. Знаешь, какой Александр Павлович хороший человек? Он только кажется строгим. Моя мама любила твоего папу и вас будет любить. Тебе будет очень хорошо здесь. Но мы еще увидимся. И если вы захотите, то будете жить со мной. Или когда вы закончите школу, то приедете в Москву. Папа хотел, чтобы ты стал скрипачом. В Москве у меня жить будешь. Пойди поищи братьев. Всем надо хорошенько умыться — скоро нас пойдете провожать на вокзал.

Вошел Гедеминов. Эрика подошла к отчиму и положила ему голову на плечо.

— Спасибо за все, — прошептала она: — Папа не умер. Он переселился в вашу душу, Александр Павлович. Я это чувствую.

— Да согласился Гедеминов. — Если предчувствия меня не обманывают, у тебя начинается совсем другая жизнь. Мы поторопимся к вашему приезду. — Посмотрел на расстроенного Володеньку и спросил: — Что, жалко с сестрой расставаться? Все будет хорошо. Мужчина должен быть сильным.

Володенька набрался смелости и спросил:

— А Вы научите меня ездить верхом на коне?

— Конечно. Все, что знаю, и все, что умею, будет твоим, если захочешь. А пока сестре твоей ох как нужна удача. Вернется — свадьбу справим. Пойди, найди братьев.

Ехать на вокзал пожелали все, даже Надя. Едва вместились в две машины. Народ собрался. Подходили другие и спрашивали:

— Что случилось–то? Кто приехал, начальство какое?

Из барака вышла нарядная Эрика.

— Нет. Никто не приехал. Ирина Рен уезжает в Москву со своим геологом. Замуж вышла. Значит, не зря насмешки терпела. Не подлецом оказался. А мог и отказаться. Повезло девке, — говорила старуха.

Подошла Римма, услышала последние слова и спросила:

— Что тут такое? Кому повезло?

— Да Ирина замуж выходит за москвича. Повезло, говорю, что не бросил совсем, — повторила бабка.

— Как?! — ахнула Римма. Теперь Женя был свободен. Она злорадно подумала про него: «Будет вечером с ребятами здесь торчать, а ему и скажут: «Уехала краля и до свидания не сказала»». Но большой радости все же не было. Римма завидовала. «Что толку, если и женится он на мне? Все о ней, проклятой, думать будет».

Такси тронулось с места. Римма видела, как муж обнял Эрику, и ее охватила злость. Вот когда ей нужен был дядя. Уж он точно расстроил бы эту свадьбу. Сказал бы слово какое, и глаза жениху раскрыл бы на нее. Ее в конюшню загнали, а она все равно вывернулась. А дядя Толя как в воду канул. Куда он делся?! Так и не нашли!..

Люди расходились и теперь уже заступались за Эрику:

— Что и говорить, красивая девка, статная. Не нашим общежитейским чета, хоть и немка.

— И среди них красивые бывают, — сказал кто–то.

— Моя девка замуж здесь выйти не может, а эта молчальница и тихоня быстро командировочного к рукам прибрала, — пожаловалась другая.

— Уметь надо, — засмеялся кто–то из мужчин.

Римма не смотрела на тех, кто говорил. Она чувствовала какую–то пустоту. И надо бы радоваться отъезду соперницы, но слезы злости застилали глаза. «Где справедливость?» — думала она.

* * *

Ехали до Москвы долго. Эрика все молчала, только прижималась к Николаю, но ни чувств, ни трепета не испытывала. От этого ей было страшно.

— Так дело не пойдет, — сказал Николай. — Мы с тобой муж и жена. Нам долго жить вместе, до самой смерти. Мы должны все друг о друге знать, а ты все молчишь и молчишь.

— Я не знаю, что важно для тебя? Не знаю, о чем говорить, — ответила Эрика.

— Тогда расскажи, как жила без меня. Как на конюшню работать послали, что ты думала и что чувствовала в мое отсутствие.

— Это невозможно пересказать, — грустно сказала Эрика.

— Мне можно, — шепнул Николай Эрике на ухо. — Я твой муж. А знаешь что, пойдем–ка в вагон–ресторан. Мы же сегодня зарегистрировали брак. Отметим это событие.

В ресторане ему все–таки удалось разговорить Эрику. Она рассказала, как в первый раз выпила водку под Новый год и потеряла сознание. Как пили шампанское на Рождество. «Мама с отчимом бал для меня устроили в ресторане», — пояснила она.

Но Николая тревожило ее безразличие к нему, и он спросил ее:

— Эрика, мне показалось, ты была не рада, когда я за тобой приехал. Что случилось? И почему ты такая грустная? Я люблю тебя. Но ты как будто где–то далеко.

— Я и сама не понимаю, что со мною делается, — ответила Эрика. — Мне страшно. Меня ничего не интересует.

— Ну что–то случилось, расскажи. Выплесни все, что у тебя накопилось на душе.

— Я ничего не чувствую. Я расскажу, все расскажу, что касается меня, но только меня, — уточнила она. — У меня голова кружится от шампанского.

— А я ведь хотел, чтобы ты расслабилась и стала откровенной. Ты ведь теперь мне жена.

— Я была бы откровенной, но здесь подслушать могут. Это надо по–немецки или по–французски говорить, чтобы никто ничего не понял. Так все наши делают. А я мало слов знаю… Расскажу о папе. Он умер в шахте. Прошло три месяца. Я его так любила! Он был хороший человек, а его диверсантом обозвали. Я уже знаю, как хороших людей в тюрьмы сажают. Еще у меня подруга была, Инна. Она повесилась… В этом виноват ее родной отец, Попов.

И Эрика выложила сразу все. И про смерть Инны, и про то, как Попов догадался, что ей все известно, и про Нюрку, которая их выследила, и про комсомольское собрание. Наконец она рассказала, как издевался над ней Попов, как угрожал, что насильно жениться на ней. Она всхлипнула, а потом, не сдержавшись, заплакала навзрыд. Николай успокаивал ее:

— Тихо, тихо, дорогая. Мы сейчас пойдем в свое купе. Надеюсь, к нам еще никто не подсел. Там остальное расскажешь. Я знаю, это больно. Но так надо.

В купе он успокаивал Эрику, целуя лицо, чувствуя на губах ее соленые слезы. Она уклонилась от поцелуев и продолжила свой страшный рассказ про угрозы Попова посадить ее в тюрьму, забрать лошадь, про ее заговор с отчимом.

— Да я убью его! — сжал кулаки Николай.

— А его уже нет, он пропал, — загадочно сказала Эрика, перестав плакать.

— Как пропал? — удивился Николай.

— Две недели назад пропал… Только отчим мой ни при чем. Он тогда с сердцем в больнице лежал. Правда, к нему следователь в больницу приходил. Отчим не убивал Попова.

«Странно…» — подумал Николай, а Эрика продолжала:

— Это хоть кто подтвердить может.

— Они раньше ссорились, этот Попов и твой отчим?

— Попов был палачом в зоне, — прошептала Эрика. — И он, когда напьется, угрожал отчиму. В лагере между ними что–то такое было! Александр Павлович сказал мне: «Ничего не бойся. Только говори мне все, что тебе скажет Попов». Я так и делала. — Эрика опять заплакала. — Попова из–за… меня… Его уже нет, но я‑то знаю все! Куда мне это деть?! — Вспоминая свой страх и беззащитность перед Поповым, Эрика снова заплакала.

Николай утешал ее и думал: «Вот что с ней! Значит, этого стервятника нет в живых». Он вспомнил холодный взгляд Гедеминова и подумал: «Да, тому ничего не стоило убрать с дороги подлеца. Ему, Гедеминову, я обязан счастьем!» Николай прижал Эрику к груди, гладил ее волосы и уговаривал:

— Ну все, успокойся, родная. Попов куда–нибудь уехал…

— Да, так и отчим мне говорил, сначала я поверила, а теперь знаю, что это не так, — сказала Эрика, как будто в этом была ее вина. — Попов, его… Его точно убили! Я не могу не думать об этом. Это из–за меня. Я недостойна тебя. Но я ведь ничего плохого не делала! Правда, я не виновата! Ты веришь мне?

— Скажем, собаке собачья смерть, — наконец жестко сказал Николай. Эрика с удивлением посмотрела на него. — И я до конца дней буду обязан тому, кто избавил тебя от него, — продолжил Николай. — Не волнуйся об этом больше. Я знаю, что твой отчим замечательный человек… Он, конечно, добрый, мухи не обидит, — усмехнулся он.

— Нет, отчим не очень добрый. Но это не он! — в отчаянии воскликнула Эрика. Она не доверяла даже любимому.

— Конечно, не он. Выбрось все из головы. Это был страшный сон, сон Ирины Рен. А ты теперь Эрика Володарская, поняла? Хотя нет. Мы должны еще обвенчаться. Потом ты станешь моей княгиней навсегда. Я увезу тебя далеко–далеко. А пока поедем в Москву, к моей маме.

— Я не хочу к твоей маме! Я боюсь, — поежилась Эрика.

— Нет, она будет тебе рада. Вот увидишь. Для нее это приятный сюрприз. Она ожидала худшего варианта. Спи, любимая, спи, родная.

Николай уложил Эрику, целовал и гладил, гладил ее по голове и плечам.

«Мне так хорошо теперь. Хорошо, что я все рассказала», — подумала засыпая Эрика.

Николай укрыл ее и пошел курить в тамбур. Он думал: «Вот почему она будто замороженная! Как же она все это выдержала? Ай да Гедеминов! Князь… Сумею ли я его когда–нибудь отблагодарить?

Мать Николая

Николай вернулся в купе, Эрика спала спокойным сном ребенка. Николай сел рядом и долго любовался ею. Ему хотелось запомнить эти последние дни ее детства. Потому что она действительно была большим, напуганным жизнью ребенком.

— Спи, теперь дракон не придет — ни во сне, ни наяву, — прошептал он, и волна нежности накрыла его так, что слезы навернулись на глаза.

Подъезжали к Москве. Эрика прижалась к Николаю и снова сказала:

— Я боюсь твоей мамы. Хорошо бы жить с тобой в лесу, ты и я, и больше никого.

— Моя мама — золотой человек. Успокойся, она тебя не обидит, — заверил ее Николай. — Ты просто сильно напугана. Это пройдет. На свете много очень хороших людей.

* * *

От вокзала ехали на такси не долго. Поднялись по лестнице на второй этаж. Эрика боялась подходить к двери.

— Подожди немного, — сказала она, переводя дух. — Что мне делать? Снова объяснять, почему я Эрика и Ирина Рен одновременно? Мне не хочется. Я это ненавижу. А если отругает тебя за то, что ты на немке женился?

— Тогда я ей напомню, что ее мать тоже была немка, и тоже баронесса.

— Правда? — уже веселее спросила Эрика. — Тогда почему ты князь?

— Это по отцу я князь. Ну же, смелей!

Николай позвонил. Эрика спряталась за его спину. Мать открыла.

— Николенька! Родной! Поздравляю тебя! Тебе даже не пришлось защищать докторскую… Тебе ее зачли автоматом! Я так рада! — поцеловала она сына.

— Здравствуй, — тоже поцеловал мать Николай. — Я не один. — Он потянул Эрику за руку. Она возникла из–за его широкой спины.

— Мама, это моя жена. — сказал он с гордостью.

Мать опешила. Девочка стояла, красная от смущения.

— Здравствуйте, — тихо, не поднимая головы, проговорила она.

— Мама, отведи ее в ванную. Мы с дороги и устали. И покажи ей ее комнату, — сказал Николай матери.

— Вашу комнату, — рассеянно поправила его мать. Она все еще ничего не понимала.

— Нет, ее комнату, — подтвердил сын.

Мать наконец нашлась:

— Господи она же ребенок! Сколько ей лет? Как же тебя угораздило? Или это твоя очередная шутка, сын?

— Мне восемнадцать исполнилось, — торопливо сказала Эрика. Но мать продолжала, обратившись к Николаю:

— Ей не дать этих лет. А я гостей пригласила по случаю твоей успешной защиты докторской диссертации и приезда… Как же теперь быть? Признаться, ты меня поразил.

— Мама, не волнуйся, Эрика юная, но и это пройдет. Дай Бог, чтобы это случилось не скоро.

Мать обняла Эрику за плечи и сказала:

— Пойдем девочка со мной.

Она показала ей ее комнату и ванную, потом вернулась, села за стол и спросила сына:

— Все в порядке, Николенька? Ты действительно зарегистрировался с ней? Кто она?

— Мама, она родилась в Москве. Это маленькая Эрика фон Рен, потомок того самого фон Рена, соратника Петра I. По документам она Ирина Рен. Они с матерью перед самой войной поехали на Кавказ отдыхать. А тут война. Мать оставила ребенка своей золовке, а ее саму пешком вместе с другими немцами погнали в Казахстан. Они потерялись. Недавно мать ее нашла. Извини, я устал и ничего больше рассказывать не буду. Добавлю, мне было все равно, как ее зовут и какой она национальности. Я влюбился, мама, понимаешь?

Мать поразилась:

— Ты влюбился? Сын, что я слышу?! Я не узнаю тебя!

Николай обиделся:

— Не такой я бесчувственный чурбан, мама.

— Эта девочка сейчас купается в ванне, в слезах тех женщин, которых ты бросил, — сказала насмешливо мать.

— Не мог же я на всех жениться? — удивился Николай.

— Так почему комнату ей приготовить? Я не поняла. Вы же женаты.

— Мама, она мне только по бумагам жена. Так получилось. И я не хочу торопить события. Она должна ко мне привыкнуть. Понимаешь, Эрика воспитывалась в закрытом заведении, жизни не знает. Кроме того, свадьбу мы сыграем там, у ее матери. И тебе придется взять отпуск. Женой она станет мне после свадьбы… и…

— Конечно, как скажешь. Но на тебя это не похоже.

— Приготовься к тому, что там мы с Эрикой обвенчаемся. Я не могу тебе всего рассказать. Так надо. Да и тетю Мари повидаешь. Не такие уж они и страшные, эти бывшие заключенные. Князья… графы…

— Как обвенчаешься? Да ты себе всю судьбу сразу поломаешь. И что ты узнал от тетки? Она тебе рассказала? Что она тебе рассказала? — волнуясь, задала мать сразу несколько вопросов.

Николай ответил:

— Сначала я сам в ее архив заглянул. Долго разбирался. А потом и тетя Мари проговорилась. Вот так, княгиня Володарская. Скрывала все от собственного сына.

— Да тише ты! Услышать могут. И что, теперь ты меня в чем–то будешь винить? Скажи спасибо, что живем.

— Нет, мама. Я тебя не виню. Ты спасала меня. Только я теперь по–другому смотрю на вещи. И жить буду с другим сознанием. А не с навязанным мне. Поедешь и увидишь, наших уцелевших дворян загнали в Азию. А Москву Швондеры и Шариковы заняли, бывшие рабфаковцы. Я начинаю понимать, что сделали с Россией.

— Это они тебе глаза раскрыли на прошлое? Коленька, прошу тебя, надо молчать, а то в лагерь загремишь.

Но Николай продолжил:

— Родственники Эрики поразили меня своей порядочностью. А нас окружают всякие недоучки. Предупреждаю тебя, если мне станут строить препоны, я уеду с женой в Казахстан и останусь там навсегда, не нужна мне заграничная командировка. Я не хочу больше разговаривать шепотом о том, что наболело и зависеть от этой выскочки из народа. В степи буду жить.

— Ты имеешь в виду Зоиного отца? Так его сняли с работы. И тебе ничего не грозит. А Зоя уже дважды звонила сегодня. А теперь приедет без звонка. Она жаловалась, что ты не отвечал на ее письма. А почему не отвечал?

— Потому и не отвечал. Влюбился в Эрику сразу, как увидел ее. Мама, ты любила? Представляешь ли ты, что я чувствую. У меня будто крылья выросли, я все могу!

— Когда я должна быть готова выехать в Казахстан? — вздохнув спросила мать.

— Дней через пять–шесть. Кстати, вот деньги. Купи все, что нужно мне, себе и Эрике. Все, и свадебное в том числе. Пока я буду по инстанциям бегать, вы с Эрикой — по магазинам и ателье. Ничего не спрашивай у нее. Лучше сама рассказывай что–нибудь. В зоопарк своди ее. Дочь она теперь тебе. Привыкай. Ну вот, Эрика ушла в свою комнату, а я пойду в ванную. Ох, отмоюсь! Меня эта безводная степь утомила, — и Николай скрылся за дверью ванной комнаты.

* * *

Матери Николая, Амалии Валентиновне, было 50 лет. Она работала директором научно–исследовательского института и давно не имела дела с зеленой молодежью. И теперь она была в полной растерянности. Как вести себя с этой девочкой, которая к тому же еще и дичится? Амалия Валентиновна была готова к отношениям, пусть даже враждебным, с той, другой, в которой видела только лицемерку, желающую удачно выскочить замуж. Подумав немного, она решила: «Что ж, буду просто естественна, и больше ничего». И с этой мыслью она постучала в комнату Эрики:

— Можно?

— Да, конечно, — ответила Эрика, и Амалия Валентиновна отметила, что у невестки удивительно мелодичный голос. Амалия зашла и сказала:

— Пойдем девочка на кухню. Николай выйдет из ванны, и мы сядем за стол. Вечером у нас будет ужин по поводу защиты Николаем докторской. Мы им объявим о вашей помолвке и свадьбе. Вы с Николаем — хорошая, красивая пара, вы любите друг друга. А значит, все будет хорошо. И смущаться не надо. Ты очень хороша! Как будут завидовать Николаю! — улыбнулась невестке Амалия. И подумала: «Вот она, достойная супруга моему сыну, князю Николаю». Нет, Амалия не забыла своего княжеского происхождения. Но вспоминать об этом лишний раз ей было ни к чему.

Когда сели за стол, позвонили в дверь.

— Это Зоя, иди — сказала мать Николаю.

Николай пошел открывать. Эрика видела, как пришедшая бросилась на шею Николаю со словами: «Наконец–то приехал!» Амалия Валентиновна посмотрела на Эрику. Та с улыбкой наблюдала эту сцену. Мать подумала: «Господи, совсем ребенок! Она даже не подозревает о том, что происходит».

Николай снял руки Зои со своих плеч и сказал:

— Проходи, я познакомлю тебя с моей женой.

— Что?! — поразилась Зоя. — Я не ослышалась?

Амалия Валентиновна, встав из–за стола, вышла в переднюю, прикрыв за собой дверь.

— Зоенька, так уж получилось. Николенька женился. Для меня это тоже неожиданность. Проходи, гостем будешь.

— Значит, отца сняли с работы, и ты сразу от меня отказался… Вот так? И где это ты ее подобрал? — ехидно и зло спросила Зоя.

— Нет, Зоя. Я не знал о твоем отце. Так получилось. Новые места…

— Ну да, новые девушки…

Амалия Валентиновна поменяла тему.

— Зоя, если хочешь, проходи и познакомься с женой Николая, но пожалуйста, без сцен. Уже ничего изменить нельзя. Он приехал только на шесть дней, и мы вместе уедем. Можем же мы остаться друзьями. Да ты и сама знаешь — не стоит он тебя, бабник. Пусть с ним другая мучается. Тебе радоваться надо, проходи.

Немного растерянная Зоя зашла в столовую. Амалия Валентиновна представила их:

— Это Зоя. А это жена Николая, Эрика.

Эрика догадалась улыбнуться и сказать:

— Очень приятно.

«Однако, — подумала Амалия Валентиновна, — она знает или чувствует, как надо себя вести в таких случаях». Зоя тоже поздоровалась и села за стол. Говорила в основном Амалия Валентиновна и только об общих знакомых. Потом Николай рассказывал о сайгаках, об охоте на них, расписывая, какое вкусное мясо у молодого сайгака. Зоя сидела с постным лицом и наконец сказала:

— Ну, спасибо за угощение, я пошла. До свидания всем. Николай, ты меня проводишь?

У двери Зоя прошептала:

— И что ты, дурачок беспутный, будешь делать с этим ребенком? Заходи лучше ко мне, насладимся любовью, как прежде. Приходи, — умоляюще повторила Зоя. — Ну, Николай, пожалуйста. Тебе ее еще обучать надо. А нам с тобой всегда хорошо было. Приходи, когда она уснет.

Николай холодно ответил:

— Мне со всеми женщинами было хорошо. Но это в прошлом. Иди, Зоя, и не держи зла на меня. Я не зайду. С этим покончено раз и навсегда. Я люблю свою жену.

Зоя покраснела от злости, слезы навернулись ей на глаза. В сердцах она ушла, сильно хлопнув дверью.

Николай вошел в столовую, и Эрика улыбнулась ему своей полудетской солнечной улыбкой. «Нет, — сказал себе Николай. — Ее доверие я не обману». И тоже улыбнулся юной жене. Глядя на них, улыбнулась мать, и радостная атмосфера воцарилась в доме.

* * *

Для Николая начались суматошные дни. Он бегал в райком партии, в организации, занимающиеся отправкой за границу, в комитет государственной безопасности. И наконец вызвали Эрику. Николай напутствовал ее:

— Тебе надо говорить одно: мне было три года, когда началась война, родителей не помню, скиталась, попала в детский дом, потом на фабрику. Все это будешь писать и в автобиографии. И ничего другого. Только то, что в твоих бумагах.

Николай говорил спокойно, и Эрика была рада, что не надо ничего никому объяснять. Есть бумаги, и слова не нужны. Николай предложил матери одеть Эрику, как простую работницу. Платье поскромней и косыночку на голову. «Им нужна дурочка из рабочего класса. Так почему не угодить?» — усмехнулся он.

В органах безопасности Эрика понравилась. Какие–то мужчины долго экзаменовали ее по уставу комсомола, задавали глупые вопросы о том, каких героев войны знает, какие книжки читает, и Эрика ответила им то, что они хотели услышать, а не то, что думала на самом деле. Наконец ее спросили:

— Ну, а что такое предательство, ты знаешь?

— Нет, — ответила Эрика.

— А если тебе предложат Родину предать, как ты поступишь?

— Нет, Родину я не предам, — ответила Эрика, не понимая, о чем идет речь и как можно предать Родину.

— А если заметишь, что кто–то работает на иностранную разведку, что ты должна делать?

— А как это? — удивилась Эрика.

— А если твой муж захочет предать Родину, что ты сделаешь?

— Я его сразу брошу, а потом напишу куда надо, — сказала она уверенно. И подумала: «Как бы не так, брошу…»

— Ну, хорошо. До этого, может, и не дойдет. А пока распишись здесь, что никому не расскажешь о том, о чем здесь говорилось. Будь умницей за рубежом, может, даже сотрудничать с нами будешь. Представляешь, какое доверие тебе Родина оказывает? А пока научись молчать и хранить тайны.

— И даже мужу не говорить?

— Даже мужу. Языки какие–нибудь знаешь?

— Только русский.

— Понятно. Откуда знать ей иностранный. Пусть едет, — сказал пожилой. — Обучим. Она — хороший материал.

— До свидания, — сказали Эрике, и она вышла на улицу.

Там ждал ее Николай. Эрике показалось, что на нее дохнуло тюрьмой. «Наверное, они за мной наблюдают из окна», — подумала она. И нарочно достала из сумочки зеркальце и стала пудрить носик. Николай с удивлением посмотрел на нее.

— Все хорошо, — засмеялась Эрика. — Пойдем купим мороженое.

Мужчина в кепке и сером костюме в полоску шел за ними следом. Один раз он их обогнал и, пока они обходили его, завязывал шнурок на ботинке. Николай нетерпеливо спросил: — Ну, что тебе говорили?

— Спросили устав комсомола, что я читаю, какие фильмы смотрю.

— И больше ничего?

— Ничего.

— А почему так долго держали?

— Они сами с собой разговаривали. Там хорошие дядьки.

Мужчина в полосатом костюме ушел. Эрика успокоилась. Она была уверена, что мужчина подслушивал.

— Мы свободны сейчас или тебе еще куда–нибудь надо? — спросила она. — Если свободны, то я хочу в музей, в любой, какой поведешь, — Эрика толкала Николая, балуясь, и смотрела по сторонам. Казалось, что за ними еще наблюдают. Вдруг она подумала: «Значит Николая о том же спрашивали. И он тоже ответил, что выдаст меня. Так ведь им хочется. Но мы друг друга никогда не предадим». Эрика радостно засмеялась.

— Что ты смеешься? Серьезное дело, а ты смеешься. Может, расскажешь, чего смеешься?

— Когда–нибудь, — сказала она, подумав про себя: «Вот глупый, взрослый, а не догадывается ни о чем…»

На следующий день Николаю позвонили и сказали, что ему дают на сборы один месяц. Он с женой командируется в Алжир на три года. Николай срочно поехал за билетами. В тот же вечер собрались в дорогу, и рано утром они вместе с матерью выехали в Караганду.

Мать спросила:

— А где же свадьбу играть будем? В ресторане?

— Александр Павлович все сделает как надо, — ответила Эрика.

Который раз Амалия Валентиновна слышала это имя и удивлялась. «Ведь речь идет о человеке, который всю жизнь только и делал, что сидел в лагерях. Или я уже ничего не понимаю?» — думала она заинтригованно.

* * *

Эрика вышла в тамбур и стала у окна. За окнами сверкала золотая осень. Сердце ее сладко замирало при мысли о свадьбе. Она вспомнила, как примеряла в магазине свадебное платье, и веселая вошла в купе. Они по–прежнему ехали втроем, и Эрика, сидя рядом с мужем, доверчиво смотрела на свекровь. Ее глаза спрашивали: «Вы же меня не обидите, не обманете моего доверия? Вы верите мне?»

Амалия Валентиновна улыбалась. На лице невестки отражалась то грусть, то радость, а иногда проглядывало озорство. «Кажется, моему сыну повезло», — подумала она, незаметно наблюдая за сыном. Николенька вел себя сдержанно, но чего это ему стоило? Счастье светилось на его лице, и он постоянно бросал на Эрику взгляды, полные нежности и любви. Никогда Амалия Валентиновна не видела сына таким. Она знала о существовании постоянной женщины в его жизни, геолога Тамары. Тамара сопровождала его во всех экспедициях и иногда приезжала к нему зимой в Москву. «Как он теперь с ней обойдется?» — подумала мать и позвала Николая в тамбур. Она спросила сына о Тамаре и предупредила:

— Ты должен распрощаться со всеми старыми связями.

Сын удивился:

— Мама, это само собой разумеется!

Амалия Валентиновна поняла: теперь ему некогда будет гулять, как бы уследить за юной женой. Она сказала:

— Я, пожалуй, удочерю эту девочку, потому что она делает тебя, разгильдяя, порядочным человеком. Но я не ревную. Я радуюсь. И только посмей обидеть ее!

— Мамуля, ты не ревнуй и не опасайся. Я часто увлекался. Но всякий раз, представляя себе очередную женщину своей женой, я думал, не обидит ли она мою маму. Ведь я буду в ее власти. Эрика никогда тебя не оскорбит и даже не повысит голос. Нам с тобой повезло. И после того, как я узнал о нашем княжеском происхождении, я и сам другим стал.

Мать грустно сказала:

— Спасибо, сынок. Мои приятельницы переженили своих детей. Это такие внутренние войны, такие невидимые схватки. Проигрывают обычно матери и стареют преждевременно. Но иди в купе. Я постою здесь, а ты побудь с женой вдвоем.

Николай вошел в купе и схватил Эрику в охапку.

— Твоя мама сейчас войдет! — испугалась Эрика.

— Минут через десять, не раньше, — говорил он, осыпая ее поцелуями.

Эрика уже не сопротивлялась. Все ее проблемы, все ее страхи ушли куда–то далеко–далеко. «Счастливей я уже никогда не буду, — оживая с каждым поцелуем думала она, задыхаясь от счастья. — Я люблю! Я люблю его!»

* * *

Гедеминов наконец «излечился от своего сердечного приступа» и только стал привыкать к мысли, что семье ничего не угрожает, как вспомнил, что нужно заняться Володькой. С удивлением сделал вывод: «Со мной происходят какие–то странные вещи. Я, как пахарь, расчищаю поле от валунов. Убираю и радуюсь: первый, второй, третий… девятый, а вот уже последний, десятый, и я наконец отдохну от трудов. Но поднимаю десятый, а… под ним еще десять валунов… Только вроде бы решил личные проблемы Эрики — тут этот мерзавец. Слава Богу, осилил. Теперь Володька. Потом снова с Эрикой… Обвенчаем, сыграем свадьбу, и пусть едет с Богом. Но дело в том, что должна она уехать за границу и никогда не возвращаться, в эту страну».

Подошла Адель и спросила:

— О чем ты думаешь?

Гедеминов посмотрел на жену и ответил:

— Если мы любим детей и желаем им счастья, то должны зажать свое сердце в кулак и отправить их туда, где им будет лучше. Сначала Эрику, потом ее братьев, а потом Альберта… Тогда и мы с тобой, Адель, сможем выехать и обрести свободу. Не забывай, у меня наследство отцовское в Европе. И еще у меня…

Гедеминов чуть не проговорился, что у него есть еще один сын. Он устал хранить эту тайну от Адели. Все равно придется сказать. Но он решил сначала навестить Натали. Ей он дал слово молчать и без ее согласия не мог говорить.

— То, что ты говоришь, Александр, ты это чувствуешь или тебе так хочется?

Гедеминов вернулся мыслями к Эрике:

— Мне это видится. И мой отец все видел наперед… Эрика с Николаем уедут за границу. Это точно.

— А я долго буду жить? — спросила Адель.

Гедеминов рассмеялся.

— Долго. Мы с тобой будем долго жить. Но подготовь для дочери самые ценные камни. Надо из бриллиантов сделать ей бусы в три ряда, да к тому же придать им как можно менее привлекательный вид. Она в них поедет. Должны же молодые там, на Западе, самостоятельно начать жить. И еще перстни, сережки с изумрудами подбери. Тоже поработаю над ними. Сколько золотых вещей разрешается вывозить? Впрочем, это я узнаю сам.

Позолоти снова ручку

Поезд наконец остановился. Первым вышел Николай. Потом Мари увидела Эрику и Амалию. Мари подошла к Амалии и растроганно сказала:

— Сколько лет, сколько зим? Ну, здравствуй, Амалия.

— Двадцать лет, — ответила та, обнимая золовку. Слезы застилали ей глаза.

— Дай я на тебя посмотрю, какая ты стала, — отодвинулась Мари.

— Да, старая, — ответила Амалия. — А вот ты еще молодая.

Мари возразила: — Да нет. Мы еще молоды, и ты к тому же счастливая — сына женишь. Знаешь, Эрика нам всем как дочь. А Николенька — мой единственный племянник. Здравствуй, племянник. К свадьбе все готово. Обряд будет в новом доме. «Старец» обвенчает молодых без свидетелей. А то какая она ему жена будет? Это дело святое. По этой вашей бумажке липовой, которая называется «Свидетельство о браке», ты и Эрика можете как угодно называться, а венчать вас будут как Эрику фон Рен и князя Володарского. Да, Амалия. И не смотри на меня так. Перед Богом мы должны быть чисты. Такси ждет. Мы едем в новый дом с Амалией, а ты, племянник, у меня до завтра побудешь. Тебе нельзя видеть, как невесту наряжать будут.

— Как?! — удивился Николай и прижал Эрику к себе. — Я ее не отпущу. Я должен один к вам ехать, без нее? Она моя жена!

— Завтра после венчания она тебе будет жена, — решительно проговорила тетка, отбирая Эрику у Николая.

Вмешалась мать:

— Николай, не сопротивляйся. Поскучай сегодня и подумай о жизни. А у нас много дел.

Тетка сказала Николаю:

— Граф Петр составит тебе компанию. Устройте себе мальчишник. К вам присоединятся и князь Александр с Эдуардом. Едем.

— Сюрприз ждет тебя в новом доме, — сказала Мари, повернувшись к Амалии. — Дом строим прекрасный. Но готова пока зала и три комнаты. Относительно готовы.

— Подъезжаем. Вон наша стройка, — сказала Мари.

— То длинное одноэтажное строение на холме? — удивилась и разочаровалась одновременно Амалия.

— Как раз оно. Но ты скоро изменишь свое мнение о нем. Там три этажа и внутренний дворик, вернее двор, и сад будет, и даже пруд. Это все можно увидеть только со стороны болота.

Приехали. Спустились по ступенькам вниз.

— Ой! Сколько здесь людей работает, — удивилась Амалия Валентиновна. — И солдаты здесь. Откуда они?

К ним вышел мужчина чуть выше среднего роста.

— Это князь Гедеминов, — тихо сказала Мари, и Амалия уловила, с каким почтением это было сказано. Представляя Амалию, Мари сказала: — Княгиня Амалия Володарская. Прошу любить и жаловать.

— Ну какая я теперь княгиня? — растерялась Амалия.

Гедеминов слегка наклонил голову и представился:

— Князь Александр Гедеминов. Прошу в недостроенный дом — маленький дворец.

Амалия была смущена тем, что ее представили как княгиню Володарскую, и очарована обхождением хозяина дома. Причем она ни на минуту не усомнилась, что перед ней настоящий князь. Такова была его манера держаться.

Какие–то рабочие взяли чемодан Эрики и понесли в дом. Мари пошла с Эрикой, Гедеминов повел Амалию в ее комнату.

— О! Какая прекрасная мебель! Ведь это красное дерево, неправда ли? Барокко? Откуда она в этой глуши? Когда привезли? Она же старинная. Неужели фамильное? — удивилась она.

— Это я сам сделал. А вот в стиле рококо. А дерево мне прислали по железной дороге. Это карельская береза, — сказал Гедеминов.

— Это сделали вы?! — поразилась Амалия Валентиновна. — Да Вы просто Левша!

— Это точно, — улыбнулся Гедеминов. — Я и есть левша на самом деле. Оставляю вас на графиню Марию Ивановну. — И Гедеминов, слегка поклонившись Амалии, вышел.

— Я поражена, — сказала Мари Амалия. — Этот князь, эта обстановка… Эта барская комната, камин… Я как будто вернулась в далекое детство.

— Побереги свои эмоции, Амалия. Ты еще долго будешь здесь удивляться, — пообещала Мари.

— Но послушай, Мари. Со стороны дороги виден только низкий барак. А здесь такие хоромы… Три этажа!

Мари объяснила: — Князь Александр так задумал, холм срезал, чтобы дом был незаметен. Внизу подвальное помещение и мастерские, затем первый этаж — кухня, столовая, зала, второй этаж, третий на уровне холма, ты видела, там жилые помещения, а выше чердак.

— На какие деньги все это строится? — удивилась Амалия.

— Это секрет. А вообще–то у него и голова и руки золотые. Умелец он. Начальству подарит шашку в ножнах, а они ему солдат для работы присылают. А жена у него хирург. Она намного моложе его. Он ей жизнь спас в лагере. Ой, это романтическая история. Я тебе после свадьбы расскажу все про них и про своего мужа тоже. Но князь заслуживает счастья. Иди, прими ванную, а я пойду к Эрике. Ее комната соседняя. Присоединяйся к нам сразу, как только освободишься. Пойду на ее свадебное платье полюбуюсь.

А Эрика побежала искать отчима. Он был у дома на стройке. Она бросилась к нему и обняла его.

— Александр Павлович, здравствуйте! Я так счастлива! — потом шепнула: — Мне надо вам что–то сказать.

Гедеминов показал рукой на беседку.

Беседка еще не была достроена, но скамейки уже заняли свои места. Посередине торчали какие–то трубки.

— А это что? — удивилась Эрика.

— Здесь фонтанчик установили, чтобы в жару прохладно было, — ответил Гедеминов.

— Что я вам расскажу! Я Николаю ничего не говорила. Решила сначала с вами поговорить. — И Эрика рассказала все, о чем с ней говорили в НКВД.

— Та–ак… — протянул Гедеминов и, подумав, сказал: — Молодец, что рассказала. Мне одного звена не хватало для разговора с твоим мужем. Помолчи пока, а когда вы уедете за границу, все ему расскажешь там. А пока… Мы в твое отсутствие ездили в детский дом, за сыном Натальи, мама тебе об этом говорила. Его Валерием зовут. Ему уже одиннадцать лет. Он у нас будет старшим. Когда уже оформляли документы, вдруг подбежала трехлетняя девочка и схватила за подол твою маму. Твоя мать расплакалась и взяла девочку, и вот теперь у тебя еще и сестренка есть, ее зовут Катерина. Пойди к ним. Они в детской.

Эрика пошла в детскую и услышала топот, но когда открыла дверь, увидела, что посреди комнаты стоит только маленькая девочка. Она посмотрела на Эрику и, показав рукой, сказала:

— А они спрятались вон там.

Эрика подошла к девочке и присела на корточки. Вдруг раздался шум, и мальчишки с криком выскочили из своих укрытий, повалив ее на пол. И катаясь по свеженастланному деревянному полу кричали: «Куча мала! Куча мала, детей звала!»

Эрика смеялась и вдруг увидела над собой незнакомого мальчика. Она освободилась от братьев и встала. Мальчик внимательно смотрел на нее.

— Это наш старший брат Валерий, — сказал Альберт.

— Здравствуй, Валерий, почему ты не играешь вместе со всеми? — удивилась Эрика.

— Я уже большой, — ответил мальчик.

Девочка заплакала. Ей не уделили внимания.

— Ну чего ты? Не плачь, — прижал ее к себе Валерий, как сестренку.

Эрика присела перед ней и спросила:

— Как тебя зовут?

— Катерина, — ответила девочка, картавя.

Эрика взяла ее за руку и повела в свою комнату.

— Мужчинам сюда нельзя, до завтра, — предупредила она. — А подарки я вам вынесу.

* * *

Приехал Эдуард с рюкзаком.

— Я привез все остальное, — сказал он Гедеминову. Тот повел его в подвал, показал тайник:

— Положи сюда. Богат, как Крез, так поселяйся здесь, — пошутил он. Эдуард молчал. Гедеминов внимательно посмотрел на него, спросил:

— Или женился?

— В Германию еду. У меня вызов от родственников. Жаль вас оставлять.

— И когда собираешься уезжать? — спросил Гедеминов.

— Да когда надумаю. Может, не скоро… Не знаю, что делать. И хочется, и разлуки с вами, князь Александр, не вынесу.

— Подожди, Эдуард. В Германии беднякам тоже делать нечего. У тебя есть какая–нибудь мебель, которую ты мог бы взять с собой?

— Ну, вы же знаете, что у меня ничего нет.

— Нужны вещи, какая–нибудь рухлядь в контейнере для отправки в Германию. Я сделаю тебе прочные скамейки и поддон в них. Сложу туда наши с тобой драгоценности. Приедешь, одну треть передашь Николаю, вторую часть моему брату Илье, а третью себе оставишь. А на контейнерной станции никто ничего не проверяет, ставят пломбу, и получаешь контейнер уже в Германии. Я проверил.

— А какому Николаю?

— Эрика с мужем уезжает в Алжир. Удача сама в руки идет. Теперь они могут увезти только то, что дозволено, и не волноваться.

— Мне, князь Александр, даже богатым не хочется от вас уезжать, — вздохнул Эдуард.

— А что скажешь по поводу того, что мы нашли тебе хорошую жену, мать Николая. Ей надо быть там, где будет сын.

— Она хороша собой? — заинтересовался Эдуард и вдруг засомневался: — Да захочет ли она выйти за меня?

— Приложи усилия. Ты поедешь вперед и поможешь Николаю и Эрике сбежать. Там за ними слежка будет.

— Вы думаете, им удастся остаться на Западе?

— Надо постараться, — все еще думая о своем, говорил Гедеминов. — Еще себе сына и дочь привез из детского дома. Ты должен помнить, медсестра была в зоне, немного на Адель похожа. От туберкулеза умерла. Это ее сын. Ему 12 лет, Валерием зовут.

— А мальчик, ему двенадцать? — спросил Эдуард насторожившись.

— Мальчик хороший, с огнем в глазах, только зажатый.

— Князь Александр, может, мне его отдадите? А то я совсем один еду. Мне ученик нужен. Помните, отец мой имел ученика — вас.

— А вот они, выбежали, — вместо ответа сказал Гедеминов.

Мальчики бросились к Эдуарду и повисли на нем.

— Ведите себя прилично, — сказал строго отец, но они наперебой говорили, что хотят к нему в цирк, а Эрика выходит замуж.

Эдуард посмотрел на новенького и спросил его:

— Как тебя зовут? Валерием? А лошадей любишь?

Мальчик обрадовался.

— Конечно, — робко сказал он. — Но я ни разу еще не ездил. И видел лошадей только издали. Они такие красивые.

— Хорошо, — порадовался Эдуард. «Тоненький и стройный. Я из него сделаю наездника. Этих, — посмотрел он на остальных мальчиков, — князь уже «испортил». Они его, а новенький будет мой. Увезу его с собой. Там женю, и внуки у меня будут».

— После свадьбы Эрики всех жду в цирке, если отец разрешит, — сказал детям Эдуард.

Валерий посмотрел на Гедеминова, своего нового отца, и на Эдуарда. Гедеминова он боялся, слишком строгий. «Уж лучше бы меня взял к себе дядя Эдуард», — подумал он, и сердце при мысли о цирке сладко забилось.

— А если я его и вправду возьму себе? — спросил Эдуард Гедеминова. Но тот сказал:

— Эдуард, для этого требуется и мать, и отец. Женись — и усыновляй хоть десяток. Я познакомлю тебя с матерью Николая.

Эдуард хотел что–то еще спросить, но тут подошла Эрика. Эдуард поклонился ей и поцеловал руку.

— Принцесса вышла замуж? Я так рад. Прими мои поздравления. На свадьбу пригласишь?

— Вы же наш. Зачем мне вас приглашать? Вы нам как родной, — сказала Эрика. — Я так счастлива, — призналась она ему. Взгляд ее говорил: «Я вас всех люблю». А вслух сказала: — Пойдемте, дядя Эдуард, я познакомлю вас с мамой Николая. Она приехала с нами. Увидите, какая она красивая и хорошая, — и потянула Эдуарда за собой.

— Кажется, меня действительно сватают, — пошутил Эдуард, оглядываясь на князя Александра. Тот серьезно посмотрел на него, но обратился к Эрике.

— Иди к матери. Она тебя ждет. Эдуарду уже ехать надо. Вечером познакомишь его со свекровью.

Эдуард вопросительно посмотрел на князя Александра. Когда Эрика ушла, тот сказал:

— Мне нужен парик. Помнишь, я тебе говорил, что в Карелии растил мальца, Володьку, и его потом арестовали. Нашел я его. Спасать надо парня…

— Ну и… — нетерпеливо проговорил Эдуард. Мимо проходили рабочие с досками. Гедеминов заговорил по–немецки:

— Утопили мы Попова, Володька помог.

— Да ну! — обрадовался Эдуард, но Гедеминов продолжал:

— Прячется Володька здесь у меня. Нужен парик. Усы он отпустил. Я ему паспорт Попова подделаю. Устроит его в геологию Николай. Ему и «жене» даст рекомендацию в Тюмень. Может, и корни пустят. Сибирь большая, кто его там найдет? Пусть работает, нефть добывает и радуется свободе.

— Вам сейчас надо парик привезти? Какого цвета?

— Русого, покороче. Только поскорее. У нас сегодня мальчишник.

Эдуард уехал. Во двор вышли Амалия и Мари.

— Князь Александр, покажите княгине Амалии стройку, — попросила Мари.

Амалия покачала головой.

— Ой, не зовите меня княгиней. Мне неловко. Я ведь член партии. Директор большого научно–исследовательского института — и вдруг княгиня.

— Значит, Амалия, ты обманула свою партию. А почему? — спросила Мари и сама же ответила: — Потому что она не заслуживает того, чтобы ей говорили правду. А коли это так, то живешь ты во лжи. Все знаю, молчи–молчи. И такую же жизнь уготовила своему сыну, да?

— Ну, другой–то нет, — удивилась Амалия.

Гедеминов водил гостью по стройке и удивлял ее на каждом шагу.

— А как же вам разрешили так много земли взять под стройку? — спросила Амалия.

— На четыре семьи. Здесь пруд будет. А за забором — болото. С той стороны любопытных не ждем.

— А воду откуда берете?

— На холме родник. Я установил там трубу, и вода идет в бак на крышу. Излишки чистой воды, не использованной по дому, через верхние трубы пойдут как водопад по камням в пруд. Рыбу разведем. А здесь теплица. Далее сараи, живность и огороды. Лишняя вода из пруда уйдет в болото, оно сразу за забором.

— Но теплица должна обогреваться. Кто разрешит вам тратить столько энергии?

— А мы просить не будем. В Голландии я видел ветряные мельницы.

— Вы жили в Голландии?

— Нет. Проездом с родителями был. Я добуду энергию. Здесь все время ветры. Наверху мастерская графа Петра. Моя внизу. В другом крыле будет жить архитектор. Здесь кухня, столовая. Вот спортивный зал, высокий, большой, со всякими приспособлениями. Погреб, конечно… Мне обещали несколько бочек вина из Грузии. Старых вин, столетних.

— Из Грузии? — удивилась Амалия.

— Да, я подарил саблю с гравировкой в ножнах одному грузинскому князю. Он чуть в обморок от счастья не упал. Обещал прислать вино. Но вернемся к Мари и Эрике.

Когда они вернулись, Мари спросила:

— Князь Александр, а вы покажете свои работы Амалии?

— Знаешь, Амалия, князю Александру разрешили открыть выставку оружия, но не только…

— Я уже видела мебель, она прекрасная, — Амалия с восхищением посмотрела на Гедеминова. — Я начинаю завидовать вашей жене белой завистью, — сказала она.

— Если и надо кому завидовать, то мне, — ответил Гедеминов. — Но хватит о нас. Завтра свадьба Эрики и Николая. Эрика и дамы ночуют здесь, а мы мальчишник Николаю устроим. Не беспокойтесь, здесь тихо. Мелкие банды в основном занимаются тем, что по вечерам встречают запоздалых прохожих и раздевают, снимают часы, костюмчики… Напугал? Хорошо, я вернусь к вам. Мы с Адель привезем ужин из ресторана. У нас и охранник есть… пес–волкодав. Я его тоже привезу. Адель скоро придет с работы.

Засигналило такси и Гедеминов пояснил:

— Там меня Эдуард ждет — товарищ детства и потомственный артист. Замечательный человек. А сейчас я должен раскланяться.

* * *

Эрика с маленькой Катериной сидела в своей комнате среди разложенных на стульях вещей. Когда пришла свекровь с Марией Ивановной, она сказала:

— Посмотрите, Мария Ивановна, сколько всего мне накупила мама Николая!

— Как Николай велел, так и сделала. Примерь–ка лучше свадебное платье еще раз. Посмотрим, может, еще где ушить придется, — ответила Амалия.

Обе дамы занялись туалетом Эрики.

Вечером приехала Адель с мужем. Эрика кинулась матери на шею.

— Мамочка, посмотри, какое у меня свадебное платье! — Но тут вспомнила про свекровь и представила ее матери.

— Да вы совсем молодая, Адель! — удивилась Амалия. И повернулась к Гедеминову. — Действительно, вам повезло. Должно быть, мужчины вам завидуют.

— Есть такой, — сказала с улыбкой Адель. — Завтра мы его познакомим с вами. С виду он незаметный, но душа у него золотая.

За ее подол цеплялась маленькая Катерина.

— Ты сошьешь мне такое платье, как у Эрики?

— Да, мы сошьем тебе такое платье, даже красивее. Розовое хочешь? — спросила Катерину Мария Ивановна.

— Да, хочу, и туфельки такие хочу, как у нее.

Все засмеялись.

Адель позвала Альберта и велела ему присмотреть за сестричкой, пока не придет Надя. «Надя — наша домработница», — объяснила Адель Амалии. Дамы стали разбирать свои туалеты, в которых они намеревались быть на свадьбе. Амалия достала легкое модное креп–жоржетовое платье, но по глазам Мари поняла, что это не то.

— Или здесь не носят таких? Как одеваются на периферии? — спросила она. Мари засмеялась и сказала:

— Амалия, на нашей периферийной свадьбе мужчины будут в смокингах, а дамы — в длинных вечерних платьях.

Амалия забеспокоилась:

— Но где же мне купить такое платье?

— В продаже их нет. Но это дело поправимое, — сказала Мари. — У нас с тобой одинаковый размер и мы почти одного роста. Выбирай, какое хочешь.

— Лиловое. Это панбархат? Да, я вижу. Но в чужом платье на свадьбе сына? — усомнилась Амалия.

— Платье на один раз шить нет смысла, — возразила Мари.

— Пожалуй, ты меня убедила, — улыбнулась Амалия.

Гедеминов положил перед ней длинную бархатную коробочку:

— Это вам от меня и Адели.

Адель поддержала мужа:

— Да. Пусть эта безделица компенсирует невозможность быть на свадьбе в собственном вашем платье.

— Что это?! — Амалия открыла коробку. — Да это, наверное, ваши фамильные драгоценности?!

— Нет. Но вначале двадцатых годов я был молод, не владах с новой властью и потому поступал согласно восточной пословице: «Грабят дом твоего отца — спеши и ты поживиться.» Я конфисковал у власти то, что она отобрала у нашего сословия. Эдуард мне в этом активно помогал. И не делайте большие глаза, княгиня. Вашу семью они ведь тоже ограбили? И фамильных ценностей больше нет?

— Да. Все пропало после ареста мужа, — вздохнула Амалия.

— Вижу, вы смущаетесь, когда вас называют княгиня, не так ли? А разве вы не были венчаны с князем Володарским? А ваш второй брак без венца назовем сожительством при вынужденных обстоятельствах и забудем про него. Носите, не смущайтесь. Мы теперь родственники. Добро пожаловать к нашему шалашу, — сделал Гедеминов широкий жест. — А я должен снова откланяться.

* * *

Николай, сидя в окружении новых друзей, улыбался.

На мальчишник собралось человек десять. Кроме графа Петра и Эдуарда здесь сидели уже известные читателю скульптор Слюсаренко, архитектор Ноздрачев, певец Петровский, вернувшийся на «родину» из Китая, скромный бухгалтер, бывший белый офицер Геллертов и несколько актеров областного драматического театра, знакомые Гедеминова по лагерю. Пили вино и обсуждали женщин. И, конечно же, то, что говорили на мальчишнике — не для женских ушей.

Князь Александр пришел, сел во главе стола и сказал:

— Что ж, благословим Николая в его последний холостяцкий день.

Граф Петр поднял бокал первый, на правах будущего родственника (Николай был племянником его жены). Он начал:

— В день, когда Бог сотворил человека по образу Своему, «по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их». Так давайте же выпьем за жениха — счастливчика, который уже завтра, еще при жизни, познает, что такое рай.

— Все зааплодировали, наперебой заговорили.

Николай, пытаясь их остановить, сказал:

— Нет, вы не думайте, что я жажду тотчас овладеть ею. Я не насильник. Моя девочка еще не готова к этому.

Мужчины засмеялись, переглядываясь между собой.

— Да нет же, я не глуп и не варвар, каким вы меня представляете — обиделся Николай.

На что граф Петр удивился:

— Как?! Завтра вы не воспользуетесь правом, которого так страстно желаете?

— Да… — многозначительно сказал Петровский. — По–видимому, жених говорит о чисто духовной любви. Это редкое исключение. Она для немногих избранных… Придется ему довольствоваться мечтательной и бесплодной чувствительностью безо всякой реальной задачи и жизненной цели. — И над столом раздался новый взрыв смеха и звон бокалов.

— Вовсе нет! — запротестовал Николай.

Но шутливый тон Петровского поддержал архитектор Ноздрачев:

— Николай, а физическая любовь? Семейный союз основан также на известных обязанностях…

— Да ну вас! Что за пошлости — возмутился Николай.

— Нет уж, мальчишник так мальчишник, терпи. Сам на таких наверное был не раз — прервал Николая актер со странным именем Аполлионарий. Но тут серьезно, тихим голосом заговорил Геллертов, ни к кому в отдельности не обращаясь:

— Первоначальный, таинственный образ Божий, по которому создан человек, относится не к какой–нибудь отдельной части человеческого существа, а к истинному единству двух основных сторон его — мужской и женской.

— Ну, то что и я говорил! — снова воскликнул граф Петр. — Да здравствует любовь!

— Да, я люблю ее! — с жаром сказал Николай.

Но Слюсаренко, тоже в шутливой форме, напомнил:

— А заповедь истинной религии запрещает идолопоклонство.

Ему ответил князь Александр:

— Любимая женщина, жена — не идол. А всего лишь вторая половина мужчины. И Господь, как Любовь, всегда между любящими сердцами.

Но изрядно опьяневший Аполлионарий махнул вилкой и сказал:

— Зачем забираться в такие недоступные и фантастические дебри из–за такой простой вещи. Речь идет всего лишь о заурядных отношениях между полами. То, что бывает, а не то что должно быть. Вот у меня с супругой… О какой любви речь? Есть позыв, влечение… Да, я ей изменяю! А что делать? Еще Бомарше сказал: «Если мы ищем на стороне того наслаждения, которого не находим у себя дома, то это потому, что наши жены не владеют в достаточной мере искусством поддерживать в нас влечение, любить всякий раз по–новому. Оживлять прелесть обладания прелестью разнообразия». Как Вам это? — обратился актер к князю Александру.

Гедеминов, подумав, ответил:

— Если уж мы взялись обсуждать этот предмет, то я думаю, влечение к женскому телу у творческих работников явление эпизодическое. Они обращаются к этому предмету только для того, чтобы вдохновиться, и жалуются, как Бомарше, скорее от того, что плохо изучили предмет своего вдохновения. А может, потому, что в них мало мужского начала. Кто же из юной красавицы должен сделать для себя страстную женщину, как не муж? Что сотворил, то и имеешь.

— Ага! — вскричал архитектор. — Я знал, что у князя Александра имеется на этот счет свое собственное мнение.

— Значит, по–вашему, во всем виноват я сам? — удивился Аполлионарий. Но в это время Николай поднял бокал с вином.

— О чем вы говорите? Выпьем же за мою жену, нет, — за невесту! Вы не знаете, как я не хотел жениться, как упирался! А теперь не просто хочу, а горю желанием! И больше не жалею о холостяцкой жизни. Да, я волнуюсь. Теперь я отвечаю за эту девочку перед Богом. Она такая хрупкая, такая беззащитная. Ну, скажите же, мне крупно повезло! — Пьяный от счастья, Николай оглядел присутствующих в комнате мужчин и добавил: — Нет, вы не понимаете. Я боюсь отпугнуть ее, вызвать отвращение к себе. Мы же животные, а они, женщины, высшие создания. Нежность, ласки, в общем, я наберусь терпения и тогда у меня будет не жизнь, а сплошные праздники. Вижу, никто из вас по–настоящему не любил. «Любовь — самая сильная из всех страстей, потому что она одновременно завладевает головою, сердцем и телом». Я рад вам, друзья… Говорите, что хотите. Сегодня я не обижаюсь.

Эдуарду нечего было сказать. Он не любил философию. Люди за столом сидели образованные, и ему, с его начальным образованием, трудно было улавливать смысл разговора. Но он удивлялся графу Петру. Всегда молчаливый, граф от вина разговорился.

Николай хотел снова и снова говорить о любимой, но Гедеминов подошел к нему и предложил:

— Пройдемся немного.

Николай с досадой подумал: «Что ему до моего счастья?» — Но тут он вспомнил участие, которое принимал князь Александр в судьбе Эрики, и, устыдившись своих мыслей, вышел за ним на улицу.

Гедеминов сказал:

— Мы еще вернемся к столу. Завтра у вас с Эрикой свадьба и нам будет не до деловых разговоров. Есть одна неотложная проблема, которую я должен решить срочно. Вы способны меня понять?

— Конечно, я ведь еще не пьян — настроился Николай на деловой лад.

— Сейчас я познакомлю вас с одним человеком. Он спас честь вашей невесте, а возможно и… При этом он был на волоске от смерти. Вы, Николай, дадите ему рекомендацию в геологическую партию. Документы у него в порядке, я позаботился. У вас есть повар в вашей экспедиции?

— Что? — не понял Николай, у которого голова кружилась от вина и счастья.

— Повар в экспедиции есть?

— Да, конечно, женщина лет тридцати. Хорошо готовит.

— Она замужем?

— Нет, не замужем. Но почему вы спрашиваете?

— Вот они и составят пару.

— Вы уверены? — спросил Николай.

— Дело безотлагательное. Попусту я не стал бы портить вам праздник. А жениться этому человеку нужно срочно. Как в театре или в цирке: выбора нет. Женятся на своих. «Стерпится — слюбится» — так, кажется, гласит пословица? Моего протеже Анатолием зовут… Ему надо изменить фамилию на фамилию жены. Он любой женщине понравится… Я ручаюсь за него. Это мой воспитанник, — Гедеминов решил, что Николаю не обязательно знать настоящее имя Володьки.

Николай с трудом переваривал полученную информацию. Он уже знал, что Эрика была в большей опасности, чем он думал. И совершенно чужие люди рисковали жизнью ради его, Николая, счастья.

Гедеминов медленно проговорил:

— Вы сейчас стоите в центре огромной территории под названием КАРлаг — Карагандинские лагеря, своеобразная фабрика по уничтожению у человека духовных ценностей. Вы краешком прикоснулись ко всему этому, и вам страшно, признайтесь. Не стыдитесь.

— Да, конечно. Моя тетя Мари… Я тоже князь… Но я боюсь.

— Поэтому я прошу ответить мне на один вопрос. Вас вызывали в НКВД по поводу отправки в загранкомандировку?

— Да, так обычно делается.

— А Эрику?

— С ней тоже беседовали.

— О чем?

— Как водится, автобиография и другие формальности. Да вы, наверное, знаете.

— Понятно. Ведь вы давали подписку о неразглашении, правда? — Николай с удивлением посмотрел на Гедеминова. — Вы считаете это нормальным, когда вас агитируют шпионить и доносить на собственную жену?

— Но как вы узнали? — воскликнул Николай.

Гедеминов не ответил на вопрос, но продолжил:

— Вы князь по рождению, для чего вы женитесь? Хотите, чтобы Эрика была вашей собственностью, сколько позволит вам власть? А завтра оброните неосторожное слово, а может, и не оброните, а просто завистники скажут, что вы поносили Советскую власть, потому что какому–нибудь гаду захочется забрать у вас жену, как сделал подлец, ваш отчим? А если вас за измену, которую они придумают, расстреляют? Ваша жена, как член семьи изменника Родины, попадает в зону на пять лет? Молчите? Не понимаете? А все очень просто. Жизнь в Советском союзе — самая прекрасная для всех в целом, но не для отдельно взятого человека. Человек здесь бесправен. Примерьте–ка все, что я сказал, к себе и к своей жене.

— Да, это страшно, что вы мне сказали. Признаться, я чувствовал, что это всегда витает в воздухе. И когда там меня спросили, кого бы я выбрал — жену или Родину, я сказал: Родину, конечно. Я хитрил. За границу вырваться хочется, — начинал трезветь Николай.

— Зачем? — сурово спросил Гедеминов.

— Может, там дышать полегче будет?

— Дышать и там вам не дадут. За каждым вашим шагом следить будут. Не исключено, что из вашей жены захотят сделать шпионку. Красива, наивна, молода… Как чистый лист. Для начала подумайте, ехать ли, возвращаться ли назад. И кому вы измените в таком случае? В украинском языке есть слово «родына» с ударением на «ы». И означает это не страну, где ты живешь, а семью. Семья — Родина. А предназначение мужчины — защищать семью, и делать это сообща, с другими мужчинами. Но сначала мужчина — защитник своей матери, жены, детей. У вас есть время подумать. Только Эрика сейчас наверняка не о свадьбе думает. Ей даже этот важный момент жизни отравили. Так будьте же рыцарем и живите в том обществе, в котором ее защитит и закон, и вы. Вот тогда я буду вас уважать, князь Володарский. Я вам помогу. Но об этом после. Вернемся к гостям. А этого человека я сейчас приведу к столу. Бояться его не надо.

Гедеминов привел рослого мужчину, представил его Николаю и сидящим за столом.

Николай протянул Володьке руку и почувствовал крепкое рукопожатие. Тот сказал:

— Я рад вас поздравить со счастливым браком!

На Володьку никто не обратил внимания, потому что опьяневший Эдуард рассказывал комичные истории из своей актерской жизни. Его перебивали другие актеры. Разговор снова зашел о женщинах. И столько было в нем юмора, что за столом раздавался гомерической хохот. Один из актеров обратился к Николаю:

— Может, вы еще девственник и не знаете, что делать с женой?

— Это я‑то девственник? — хохотал Николай. — Да я… Да у меня их столько было!! Но теперь все. Теперь я буду верным мужем. Если бы вы знали, что это за чудо, моя невеста. Вот граф Петр знает! Он мне родственник. И все вы теперь мне родственники. Ах, я, кажется, совсем опьянел…

* * *

Утром за Николаем приехали мать с тетей Мари.

— Пора одеваться, сынок, — сказала мать и, заметив помятое лицо сына, воскликнула: — Господи! Как ты ужасно выглядишь! Быстрей приводи себя в порядок.

Из комнаты вышли Гедеминов с Эдуардом и граф Петр. Гедеминов обратился к Амалии и Мари:

— Доброе утро, дорогие дамы. Амалия Валентиновна, разрешите представить вам артиста цирка, замечательного человека, верного товарища, Эдуарда Майера. Может в любое время выехать жить в Европу. К тому же холост.

Эдуард улыбнулся Амалии и сказал:

— Буду счастлив поцеловать ручку прекрасной княгине. К сожалению, сейчас я должен заняться женихом. Я его посаженный отец. Заметьте, отец! — И его лицо озарилось улыбкой.

— У меня такое ощущение, что я сплю или оказалась в параллельном мире, — повернулась Амалия к сыну. Но сын ответил:

— Мама, жизнь резко повернула в другое русло, и мы должны стать другими, научиться жить с нуля.

— Мне почему–то хочется остаться в привычном мире, не люблю перемен, — задумчиво ответила Амалия. И незаметно посмотрела на Эдуарда.

— Машина судьбы завертелась, мама, и теперь уже ничего изменить нельзя. Все пойдет как пойдет. Я не сопротивляюсь, и тебе не советую, — сказал сын.

— Ну, ты, конечно, не сопротивляешься. Влюблен по уши…

— Мама, не прибедняйся. Тебе тоже повезло. Вместо сварливой невестки ты получаешь любящую дочь.

— Пора одеваться, невеста ждет. Тебя Адель поведет к венцу, — перебила его мать.

— А невесту — князь Александр, — сказала подходя Адель.

Эдуард придвинулся к Николаю и вдруг хитро спросил:

— А может вы раздумали жениться? Вчера вы нам это сказали.

Все засмеялись, а Николай, довольный, ответил:

— У меня брачное свидетельство уже в кармане. Но сегодня нас обвенчают, и Эрика действительно станет мне женой.

* * *

Николай увидел старца, облаченного в рясу. Мать шепнула ему:

— Кажется, я присутствую на каком–то тайном собрании. Кругом говорят по–французски и по–немецки, священник… Я успела все это забыть. Если кто–нибудь узнает об этом, мы с тобой, Коленька, полетим с работы и из партии. Я боюсь. Тогда ты никуда не поедешь. Пропадем мы с тобой, сын! Нас посадят в тюрьму. — Но сын ее не слышал.

— Кто же расскажет? — спросил Эдуард, оказавшись рядом с Амалией.

Из комнаты Гедеминов вывел Эрику. Николай пошел было навстречу и вдруг окаменел. Эрика не вышла, она выплыла царственной походкой, вся в белом: в пышном платье и длинной фате, которая делала ее еще прекрасней. Сердце Николая бешено забилось. Эрика сияла от счастья.

Их подвели к старцу, и Николай услышал: «Венчаются раб Божий князь Николай Володарский и раба Божья баронесса Эрика фон Рен…» Старец нарочно назвал их титулы и настоящие имена, отходя от канона. Над их головами держали венцы, изготовленные Гедеминовым. Адель протянула старцу кольца. Счастье распирало Николаю грудь. Он плохо слышал то, что говорил старец. «Объявляю вас мужем и женой. Поцелуйтесь, дети мои», — дошло до его сознания, и Николай, повернувшись к Эрике, посмотрел в ее черные как ночь глаза и бережно поцеловал. Эрике же хотелось крикнуть:

— Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!

Она посмотрела на Николая и прошептала:

— Я счастлива до неба. Если бы папа видел! — И поискала глазами мать.

— Поздравляю, князь, — подошел первым к Николаю Гедеминов. — Поздравляю, Эрика, — сказал он падчерице.

— А вот подарок молодой княгине, — и Эдуард надел Эрике на пальцы перстень, потом протянул ей еще несколько коробочек. Эрика уронила подарки. Амалия Валентиновна нагнулась за ними, но Эдуард опередил ее, и их руки соприкоснулись. Одной рукой Эдуард собирал драгоценности, другой попытался задержать руку Амалии. Их взгляды встретились. Она выдернула руку и быстро поднялась, чтобы скрыть смущение, а потом ехидно спросила:

— Где же вы такие сережки достали? Прямо царский подарок! Наследство от бабушки?

— Моя бабушка была очень богата, и все оставила мне, единственному внуку, — в том же тоне ответил Эдуард.

Посмотрел Амалии в глаза и уже серьезно сказал

— Вы действительно восхитительны.

«Врет артист, но слушать его приятно», — подумала Амалия.

В это самое время Адель застегивала на шее дочери колье и шептала:

— Я так счастлива за тебя!

И Амалия наконец оказалась рядом с сыном.

— Поздравляю, сынок. Будьте счастливы. Поздравляю, Эрика, — поцеловала она невестку. Но ей стало вдруг так одиноко.

Подошел Эдуард, взял ее за руку.

— Молодые заняты только собой, — сказал он, — и я, пользуясь случаем, хочу поговорить с вами. Я не молод. Вы же прекрасная женщина. Может, я не имею право…

— Ну что вы! — смутилась Амалия. — Мне много лет. Но Эдуард будто бы не слышал этих слов и продолжал:

— Знаю, что это дерзко, и не прошу моментального ответа. Вот при всех встаю перед вами на колени. Будьте моей женой и поедем со мной за границу. У меня вызов в Германию. Обвенчаемся сейчас, пока священник здесь. И преклонил колено.

— Что вы! Встаньте, пожалуйста! — смутилась Амалия Валентиновна.

Но все зааплодировали, громче всех Николай. Эдуард, поднявшись с колен, сказал ему:

— Князь Николай, я прошу руки вашей матери.

Николай улыбался, и Эдуард уже тихо сказал Амалии:

— Только не говорите мне сразу «нет». Все остальное меня устроит. Сейчас я займусь своими прямыми обязанностями, сяду за стол рядом с женихом, теперь уже мужем. Вас же прошу помнить — я не откажусь от своих слов. Вам, прекрасная Амалия, придется меня убить — только таким способом вы освободитесь от меня. И не говорите, что мы не знакомы. На это у нас нет времени, мне нужно уезжать за границу. Но без вас я не хочу ехать…

* * *

Свадебное торжество шло полным ходом. Адель пригласила из больницы трех медсестер — они должны были во главе с Надей обслуживать столы. Графиня Мария Ивановна инструктировала молодых девушек: как, когда и какие блюда подавать — и занималась украшением стола. Гедеминов привез из театра музыкантов. Но после венчания молодых он снова исчез. Заиграли вальс для молодых. Николай танцевал с женой. Эрика кружилась легко и непринужденно.

Амалия Валентиновна поймала себя на мысли, что это тот же вальс, который играли на ее свадьбе. Она так же, как Эрика, кружилась с мужем, задыхаясь от счастья. И к своему удивлению вспомнила, что и тогда все боялись прихода чекистов. Слезы навернулись ей на глаза. И тут Эдуард поклонился ей и пригласил на вальс. Он легко вел ее по зале, обходя другие пары.

— А где же хозяин дома? Я его не вижу — спросила его Амалия, чтобы хоть что–то сказать. Уж слишком напорист был этот цирковой артист.

— Зачем он вам? Я ревную, — предупредил ее Эдуард и ответил: — За цыганами поехал. Они каждое лето до зимы свои шатры разбивают за озером.

— Настоящие цыгане?

— Настоящие, у каких любил бывать Пушкин. А вот и князь.

В зал вошел Гедеминов и поднял руку. Музыканты остановились. Он повернулся к двери, сделал знак рукой — и с песней вошли цыгане. Они закружились вокруг молодых, и Амалия не знала, куда ей смотреть. Эта дворянская свадьба среди недостроенных стен, князь, который важно появляется то в одном, то в другом месте и приковывает к себе всеобщее внимание, счастливый сын, прижимающий к себе юную жену, — ей казалось, что это сон. Вот–вот она проснется и окажется в унылой советской действительности на партийном собрании. Ей не хотелось просыпаться. Музыка смолкла, и к Эрике подошла старая цыганка. Она сказала: «Вот мы и встретились, красавица. Пора расплачиваться. Я говорила тебе, за князя замуж выйдешь? Я говорила, богатая будешь? Помнишь, ты мне ручку позолотила, одну копейку дала? Снова ручку позолоти, остальное скажу».

— А у меня нет денег, — удивилась Эрика тому, что у нее снова не было денег.

Старя цыганка засмеялась:

— Посмотрите на нее! У нее ничего нет! Она бедная!

Эрика посмотрела на свои пальцы с перстнями. Сняла один из них и положила на раскрытую ладонь старухи.

Цыганка снова засмеялась:

— Ну вот, а ты говорила. Теперь действительно позолотила. Счастливой будешь с таким мужем. Дальняя дорога ждет вас, а обратной дороги нет.

Она отошла от молодых и направилась к своим. Амалия остановила цыганку:

— Вы действительно ясновидящая? Тогда скажите, чего мне от жизни ждать? Вот вам деньги…

— А ты короля своего спроси. Ты не знаешь, тогда за ним иди и за сыном своим. В дальнюю дорогу, добрую дорогу собирайся. Не пожалеешь, — ответила старая цыганка.

«Как она узнала?!», — поразилась Амалия.

Снова заиграл вальс. Цыгане сели в углу, что–то обсуждая. Николай пригласил на вальс Адель. Гедеминов легко вел в танце Эрику. Эрика шепнула ему:

— Спасибо, что танцевать научили, а то бы мне сегодня стыдно было. За все вам спасибо. Я такая счастливая! Я хочу вас поцеловать, можно? — Гедеминов, улыбаясь, подставил щеку. Эрика поцеловала его и оглянулась, ища глазами Николая. Танец закончился. Эдуард остался рядом с Амалией и вдруг перехватил ее взгляд, брошенный в сторону Гедеминова.

— Вы смотрите на князя Александра, — возмущенно прошептал он Амалии. — И уже громче: — Ничего, я вас от него увезу. Поверьте, я знаю его сдетства. Мы вместе отбывали долгий срок в лагере. Там был свой театр и множество актрис. И князь Александр их всех перебрал.

— Не сплетничайте, Эдуард, на него это вовсе не похоже.

— Он притворяется. Я правду вам говорю, он паинькой не был никогда. Если он не видел женщины, то шел на ее запах.

— Вы, Эдуард, жестокий, сколько наговорили.

— Правда, потом он влюбился и присмирел.

— А вы?

— И мне доставались крохи с его стола. Женщины часто меня оставляли, а других я сам оставлял, не жалея. А теперь увидел вас и счастлив. Поедем со мной в Германию. Знаю, я и мизинца вашего не стою, но хотя бы ради вашего сына.

Амалия слушала его, все еще смущенная словами старой цыганки. А цыгане еще долго пели и плясали, пока Гедеминов не проводил их.

За столы сели поздно. Тут же был священник в цивильной одежде, и это немного успокоило Амалию. Она опасалась, что даром такое не пройдет. Но все было спокойно. И веселье продолжалось.

Под утро разъехались по домам, оставив молодых одних. Амалия вдруг поймала себя на мысли, что думает об Эдуарде:

— А может, цыганка действительно ясновидящая? — И она снова украдкой посмотрела на Эдуарда. Он поймал ее взгляд, улыбнулся и поклонился ей на прощание, пожелав спокойной ночи.

К обеду собрались снова, но уже только своей семьей, без посторонних. Никто не заметил перемен в поведении молодоженов. Эрика не смущалась, только влажный блеск в ее глазах говорил о влюбленности. Она благодарно прижималась к мужу. Эрика боялась насмешливых взглядов и грязных намеков, которыми обычно награждали на фабрике девушек после первой брачной ночи. И граф Петр, и Эдуард, и Гедеминов слышали вчера высказывания Николая. Теперь они могли убедиться, что он сдержал слово и держался благоразумно в отношении к неопытной жене.

Гедеминов начинал уважать Николая. Он увидел в нем мужчину, способного поступиться своими желаниями во имя будущего своей семьи.

А Николай нашел Адель и сказал:

— Мы с Эрикой сегодня уезжаем в Москву. А мама еще побудет у вас.

— Прежде, Николай, поговорите с Александром Павловичем. Ему что–то надо сказать вам, — напомнила ему Адель.

— Ох, — вздохнул Николай, — он слишком строг.

— Но справедлив, — напомнила Адель и предложила Эрике задержаться. Адель повела дочь в комнату и сказала:

— Николай подождет. Мне надо сказать тебе что–то очень важное. Возьми, дочка, записную книжку. Это ты должна записать, чтобы запомнить и не забывать никогда. Послушай, что сказал древнегреческий философ Пифагор. Записывай: «Благоразумная супруга! Если желаешь, чтобы муж твой свободное время проводил подле тебя, то постарайся, чтоб он ни в каком ином месте не находил столько приятности, удовольствия, скромности и женственности». И второе (это сказал Плутарх): «Следует избегать столкновений мужу с женой и жене с мужем везде и всегда, но больше всего на супружеском ложе… Ссорам, перебранкам и взаимному оскорблению, если они начались на ложе, нелегко положить конец в другое время и в другом месте». Записала?

— Записала, но ничего не поняла, — удивилась Эрика.

— Я же сказала, что тебе надо выучить это наизусть, и пусть эти строчки иногда приходят тебе в голову. А поймешь все потом. Девочка, ты не росла со мной и жизни не знаешь. Слишком поздно, я тебе уже, кроме советов, ничего дать не могу… Узнай еще один маленький женский секрет: выпей на ночь воды.

— Для чего, мама?

— А чтобы ночью сработал «звонок». Ты встанешь, приведешь себя в порядок, почистишь зубы и свеженькой вернешься к мужу.

— Но мама, я же тогда проснусь!

— Нет, проснется муж. Он утомит тебя ласками, и ты заснешь сладким сном. А утром будешь свежа, как майский цветок. Я — твоя мама, люблю тебя и хочу тебе добра. Будь счастлива, доченька! Давай обнимемся и присядем на дорогу. Смотри, муж не должен видеть твои записи. Это наши женские тайны, если мы хотим, чтобы нас любили те, кого мы сами любим.

Мать и дочь обнялись. Слезы дрожали на ресницах Адели.

— Иди простись с братьями. Мы поедем вас провожать, — отпустила она дочку, тяжело вздохнув. Неизвестно, когда они теперь увидятся, но Адель крепилась. Ей не хотелось отравлять слезами счастье дочери.

Между тем Гедеминов радостно сказал Николаю:

— Что ж, теперь вы мне вроде сына. Договорим?

— Договорим, — согласился Николай.

— Запомните адрес моих в Париже. Сначала обратитесь к моему брату Илье. Он ученый, химик. Скажите брату, чтобы он был в Москве восьмого марта в час дня по московскому времени у входа в Казанский вокзал. Я буду одет, как сибиряк, в меховой шапке–ушанке и белом полушубке. В руке у меня будет журнал «Огонек». Мы давно не виделись, но пусть сдержит эмоции. Ему надо кого–нибудь взять с собой, чтобы сбить слежку с толку. Вы же знаете, за каждым иностранцем наблюдают и никто из советских людей не может разговаривать с ним безнаказанно и без последствий для себя. Спутник моего брата должен обнаружить слежку и отвлекать того, кто будет следить, задавая вопросы типа: как пройти, как проехать в отель, заблудился, мол, и так далее. Брат должен идти за мной, пока я сам не подойду к нему.

— Передам все слово в слово. Восьмого марта, в час дня, у центрального входа в Казанский вокзал. Светлый бараний полушубок, светлая меховая шапка, — повторил Николай.

— Гуляйте с Эрикой всегда вдоль забора посольства, — продолжал Гедеминов. — Где и в какое время увидите Эдуарда, там и будьте, на этом же месте, каждый вечер, как только сможете. Документы и драгоценности всякий раз берите с собой. А если у вас заберут паспорта, что вполне может случиться, бог с ними. Когда встретитесь с Эдуардом, доверьтесь ему. Он доставит вас во французское посольство. Там напишите заявление, что хотите остаться.

— А моя мать? Как же она? Мы что же, не увидимся больше? — с грустью спросил Николай. — Каково будет ей узнать, что я изменник Родины?

— Она поедет с Эдуардом.

— Как вы уговорите маму? Вы с ней разговаривали?

— Цыганка помогла. Мама любит вас и хочет быть рядом с вами, в Европе.

— Да, но там к нам тоже кого–нибудь прикрепят, будут следить за нами. Я понял это сразу. Вряд ли мы сможем сбежать.

— Конечно. Но я посылаю Эдуарда не зря. Он вашему работнику подбросит часы, как будто тот у него их украл, или что–то другое. Эдуард в этом вопросе мастак. Поднимется скандал, полиция будет рядом. Вы уже будете далеко. Вот вроде и все.

— Прощайте, князь, век не забуду того, что вы для нас сделали. — Николай обнял Гедеминова.

Эрика тоже всех обнимала и целовала, не понимая, что эта разлука надолго, и Адель старалась запомнить счастливое лицо дочери, хотя слезы так и просились наружу.

Молодых проводили на сомолет. С ними до Москвы летел Володька. Оттуда он должен был с рекомендациями Николая лететь в Тюмень.

Адель, проводив Эрику, расплакалась.

— Ну что ты, дорогая? Радоваться надо. Все хорошо, — утешал ее муж.

— Я ее опять потеряла, — обреченно ответила Адель.

— Ну, это даже сравнивать нельзя с прошлой потерей. Надо надеяться, что она будет счастлива теперь… — говорил Гедеминов, радуясь тому, что все идет по плану.

Проводили в Германию Эдуарда с Амалией. Валерия они усыновили. Тот был рад отъезду несказанно.

* * *

Николай открыл ключом дверь своей квартиры, пропустил Эрику в прихожую, зашел следом за ней, зажег свет и остолбенел. Вся прихожая была уставлена цветами. Кругом лозунги и недвусмысленные обращения к молодым. Тоже самое они обнаружили в кухне, гостиной и спальне. На белоснежном шелковом покрывале лежала красная роза. Николай загнул угол покрывала — под ним была темно–синяя атласная простыня.

— Все предусмотрели — сказал довольный Николай и подумал: мать по телефону сообщила друзьям семьи об их приезде.

Прозрачный намек на постель смутил Эрику. Она вывернулась было из–под руки Николая, чтобы покинуть спальню. Но он задержал ее, обеими ладонями охватил ее лицо и заглянул в глаза так, что сердечко Эрики замерло, и спросил:

— Оправдаем ожидание наших друзей? Я выполнил свое обещание в свадебную ночь. Это далось мне нелегко. А ты? Ты исполнишь мою просьбу?

— Да — прошептала Эрика опустив ресницы.

— Тогда я первый приму душ и буду ждать тебя в постели. Сама понимаешь, дальше так продолжаться не может, мы муж и жена, — и отпустил ее.

В ванной комнате Эрике бросилась в глаза коробка, на которой было ее имя. Она с удивлением открыла ее и обнаружила там тонкое, почти невесомое шелковое белье, шитое кружевами. Ей захотелось сразу же примерить его. Но она решила принять сначала душ и, зная, что ее ждет в постели Николай, мылась так долго, что обессилела. Потом вытерлась и, примерив белье, протерла запотевшее зеркало и снова смутилась, увидев себя в белье, которое, возможно, купил для нее Николай. Налюбовавшись на себя в зеркале, Эрика не торопилась покидать ванную комнату, теша себя надеждой, что Николай с дороги устал и, может быть, уже уснул. Еще раз вздохнув, она накинула на себя халат свекрови, собираясь застегнуть его на все пуговицы, но таковых не оказалось. Он просто запахивался, а поясок где–то затерялся.

Однако время вышло, и дальше сидеть за задвижкой ванной комнаты было нельзя. Она обещала Николаю прийти в спальню.

Эрика на цыпочках подошла к двери, на минутку задержалась, потом медленно открыла дверь, робко зашла за порог, и со страхом посмотрела в сторону постели.

Николай не спал. Он лежал и курил. Увидев Эрику, засмеялся, потушил сигарету, протянул ей руку и сказал: «Иди ко мне. Зачем ты надела этот халат? Ну иди же! Дай руку.

Эрика, придерживая одной рукой халат, робко издали подала Николаю другую. Он притянул ее к себе, и она упала в его объятия. Левая рука ее оказалась зажата плечом Николая, а другой, забыв про халат, Эрика отчаянно пыталась защитить недозволенные места, которые Николай успевал покрывать горячими поцелуями. В миг он оставил ее в чем мать родила. Пока она защищалась и отталкивала его, рука Николая скользнула вниз по животу. Эрика безуспешно пробовала остановить его руку. И когда ей это не удалось, она в отчаянье выдохнула: «Какой… ты бессовест…» Но Николай уже жадно целовал ее крепкие губы. Эрика последним усилием воли пыталась остановить неведомое ей ранее чувство. Но Николай своими ласками только сильней разжигал в ней этот костер. И уже трепеща всем телом, она сдалась. И таинство объединения двух жизней в одну окончательно скрепило узы их брака.

Николай, испытавший невыразимое счастье обладания любимой, понял, почему придают такую цену девичьей чистоте, когда ты можешь наблюдать на брачном ложе пробуждение юного существа, его чувственности. И он знал, что с этого дня для них обоих наступит время полного упоения чувств, когда этому будет сопутствовать и доверие, и любовь, и проблески неземного блаженства.

Утомленная любовью Эрика заснула в объятьях мужа.

Николаю нужно было подняться, и он осторожно снял с плеча головку жены, аккуратно положил ее на подушку, поцеловал Эрику в висок и поднялся с постели.

Уже окончательно рассвело. Обвязавшись полотенцем, Николай вышел на балкон покурить. А когда вернулся, чтобы заснуть блаженным сном рядом с женой, места уже не было. Эрика по–детски раскинулась поперек широкой кровати, положив руку под щеку, слегка подтянув одну ногу к животу. Ее длинные золотые волосы веером рассыпались вокруг головы. А мраморное тело на темно–синей атласной простыне казалось изваянным самим Господом Богом. И когда до Николая дошло, что она дарована ему на все времена, на глаза его навернулись слезы.

Он пошел в спальню матери. Принес постель и расстелил ее рядом с кроватью. Затем укрыл Эрику легким покрывалом, вздохнул и лег на пол, сразу же провалившись в сон.

* * *

Между тем время выезда в Алжир все приближалось. Николай понимал, что их ждут перемены и, возможно, не лучшего порядка. В различных инстанциях им постоянно внушали, что они советские люди и вести себя за рубежом должны только в соответствии с инструкциями и никак иначе. Волна внутреннего протеста поднималась в душе Николая. Сколько еще придется терпеть это. — «Вы советские люди» — мы божьи, а не советские. И Эрика не советская женщина, а его, и только его супруга, — возмущалось все в нем, и он разрабатывал план побега уже из Алжира, на тот случай, если Эдуарду не удастся им помочь.

Настал день вылета. И когда самолет был уже в воздухе, Николай прижал к своему плечу золотую головку жены и, облегченно вздохнув, подумал: «Мы на пути к свободе».

* * *

Гедеминовы подписались на все центральные газеты и ждали весточку от Эдуарда. В том случае, если побег молодых из Алжира удастся, советские центральные газеты сообщат об этом. Эдуард должен был написать в «Известия» письмо о том, как «плохо» живется в Германии вновь прибывшим немцам. Текст заранее оговорили, конечно, с расчетом, что газета добавит что–нибудь и от себя.

Наконец в январе следующего года дождались. «Изменник Родины» — гласила большая статья в столичной газете. Клеймили позором доктора геологических наук Плотникова Николая, попросившего убежища во французском посольстве. О нем писали сотрудники Центрального геологического управления, сотрудники института. Вспоминали его дурные качества, моральную неустойчивость, его карьеризм и многое другое, чем обычно клеймили желающих вырваться на свободу. Удивлялись, как власти прозевали и выезд матери изменника Родины. Здесь явно был хорошо продуманный план, строили догадки журналисты.

Огромный груз упал с плеч князя Гедеминова.

— Это первая ласточка, — сказал он радостно жене и добавил: — Это хорошо. И нам не нужно больше прилагать никаких усилий. Все пойдет само собой. Мы вырвемся на волю вместе с детьми, если даже на это уйдет десяток лет. А пока будем жить, обустраиваться и просто радоваться каждому новому дню. Это счастливое событие мы с тобой вдвоем отметим в ресторане.

Долгожданные встречи

Наступила зима. Маленькую Катерину Гедеминовым взять не разрешили. Надя, их домработница, вышла замуж за дьякона, и они удочерили девочку. Адель работала хирургом в Центральной клинике. Гедеминов, после выставки своих изделий, получил звание заслуженного художника республики и мог теперь полностью посвятить себя творчеству и занятиям с Альбертом и сыновьями барона фон Рена. Но мысль о старшем сыне не давала ему покоя. Сейчас появилась возможность увидеться с ним. Еще ему хотелось посетить могилу отца. Звало и золото Дончака, он должен был убедиться, что скалы все еще хранят его.

— Тебя что–то заботит? — спросила чуткая Адель.

— Да, — сказал Гедеминов. — Хочу летом побродить по дорогам юности. Я давно об этом мечтаю. А пока посмотри в окно, как густо ложится снег.

— Без Эрики скучно, — вздохнула Адель.

Гедеминов обнял жену:

— У меня есть одна прекрасная девочка, которую я очень люблю. Но ни разу еще не назначал ей свидания.

— Это я‑то девочка? Мне уже 37 лет. И когда юность успела сбежать от меня? Как время летит! — грустно ответила Адель.

— А чтобы напомнить тебе о юности, я прошу тебя быть завтра в семнадцать часов на автобусной остановке. Развеем грусть–печаль.

— Мы куда–нибудь поедем? Какая форма одежды?

— Валеночки и пуховый платок, белый, кружевной. Он тебе к лицу.

— Хорошо, — засмеялась Адель.

Весь следующий день Адель торопила время. У нее действительно не было ни одного свидания с Александром.

Зимний день был просто сказочным. Адель спешила домой. Крупные снежинки закружились в воздухе, падали ей на плечи, на лицо, и Адель подумала: «Удачный день для свидания». Она шла по длинному коридору барака и слышала, как Володенька репетирует что–то на скрипке и подумала: «Надо его побыстрей оформить в музыкальную школу. Соседей музыка раздражает. Но, ничего, к Новому году переедем в наш дом. Все идет к лучшему. Это Эрика нам счастье принесла. Храни ее Господь, там, на чужбине».

В распоряжении Адель было еще два часа. Надя пыталась посадить ее за стол, но Адель сказала ей:

— Спасибо. Ты так вкусно готовишь! Оставь все на плите. Мы с Александром Павловичем скоро вернемся. И, пожалуйста, проверь уроки у мальчиков.

— Я? — удивилась Надя. — Я и сама ничего не знаю.

— Знаешь, знаешь. Семь классов закончила.

Адель вынула шпильки, и густые волосы рассыпались по плечам.

— Волосы у вас такие красивые, — залюбовалась Надя и, вздохнув, сказала: — А у меня не растут. Сколько не пыталась отращивать, ничего не получается.

Адель ее уже не слышала. Она спешила принять душ…

В назначенное время она улыбаясь пошла на свидание к мужу. Легкие снежинки теперь даже не долетали до земли. Они просто кружились, то поднимаясь, то опускаясь. Когда она подошла к автобусной остановке, уже ничего нельзя было различить — сплошное белое безмолвие. Ни звуков, ни людей, ни машин, как будто она одна на земном шаре посреди зимы. И вдруг, появившись из ниоткуда, тоже весь в снегу, перед ней предстал Александр. Он расстегнул полушубок, полами укутал ее и прижал к себе:

— Долго ждала? Замерзла? — спросил он.

— Нет, не замерзла. Здравствуй, дорогой.

Но муж не согласился с этими словами.

— Я думаю свидание должно начинаться по–другому. Научи меня как?

— Не знаю, — сказала Адель. Вспомнила, как это было у нее с Фридрихом в парках Москвы, но тут же отогнала эти воспоминания.

— Знаешь. Поцелуй меня, — прошептал он.

— Мы же на автобусной остановке! В любое время кто–нибудь может застать нас за этим занятием.

— Трудно теперь кого–то увидеть. Да и автобусы сегодня не ходят…

Он жадно целовал жену, она сопротивлялась. Он засмеялся и сказал:

— Пойдем, здесь есть одно местечко. — Но все не отпускал ее. Потом взял за руку. — Побежали.

— Сумасшедший! Снег же глубокий. Мы в валенки наберем, — звонко смеялась Адель, сверкая белыми зубами.

Гедеминов остановился, залюбовался женой. На фоне белого пушистого платка синим пламенем горели ее глаза и жарко пылали пурпурные губы. Он схватил ее на руки и побежал с ней, потом они упали в сугроб, и он уже не сдерживался и жадно целовал ее лицо.

— Ты божественно красива! — шепнул он. — Я хочу тебя всегда и везде.

— Но не здесь же, на снегу, Сашенька, — тоже зажигаясь, ответила Адель.

Он тут же помог ей подняться, посадив на колено, отряхнул ее, разул, вытряхнул снег из валенок, снова обул и сказал:

— Пойдем, здесь где–то в десяти шагах… Да вот он, недостроенный деревянный домик. Я тебя сюда вел. Входи, смотри. И стены, и проем двери и окна. А над головой небо. Тебя это устраивает? Смотри, какая чистота в доме, белоснежная перина. Вот здесь у молодых, наверное, спаленка будет. Помнишь о законе сохранения энергии. Мы оставим молодым ее частицу.

Густо падал снег. Гедеминов снова завернул жену в полушубок, прижал ее к деревянной стене, целовал, расстегивал ее одежды и шептал:

— Я счастлив! Мы просто исчезнем с тобой…

— Постой! Мне жарко! — шептала Адель. У нее кружилась голова. На ее горячих губах таяли снежинки. Он пил эту влагу с ее губ, смешались небо и земля. Все закружилось, и они растворились вместе в белом безмолвии.

Когда они очнулись, снег уже не падал и небо начинало проясняться. Из–за туч робко выглянула луна и спряталась вновь.

Гедеминов привел себя и жену в порядок, нашел свою шапку, поставил ногу на деревянный сруб, посадил Адель на колено и запахнул полушубок.

— Утром здесь, должно быть, зацветут подснежники, — прошептала Адель и прижалась головой к груди мужа.

В таком положении, без слов, они пробыли час или два. Гедеминов только менял ногу и пересаживал Адель и был благодарен ей за молчание, потому что счастье нельзя выразить словами. Наконец он тихо заговорил:

— Лет через тридцать, когда Эрот сбежит от нас окончательно, нам с тобой останется чувство единства, целостности. Будем сидеть, как два сизых голубя, и молчать.

— Ты рассчитываешь еще на тридцать лет?! — тихо засмеялась Адель.

— Да. Я думаю, ты еще долго будешь меня соблазнять. Знаешь, когда я работаю, то ухожу в работу с головой. Но вдруг слышу твой голос. Сразу даже не понимаю, что происходит, надвигается какая–то теплая волна. В крови разливается неизъяснимое блаженство. И я тебя хочу. Ты меня околдовываешь. Признаюсь, я большой эгоист и всегда ревновал тебя к дочери. Я обладал твоим телом, но мне всегда хотелось, чтобы ты вся во мне растворилась. Может быть, и хорошо, что я этого долго ждал. Теперь, когда ты вся моя, я люблю тебя с новой силой. Мой возраст заставляет меня быть жадным. И ты теперь больше отвечаешь моим желаниям, чем раньше, раскрепостилась и даришь теперь мне бездну наслаждения. Иногда мне кажется, я взлетаю с тобой к звездам.

Адель только плотней прижалась к мужу и прошептала:

— Я так люблю тебя!

— Однако мы забыли, что находимся в гостях, в чужом доме. Пойдем? Мне не хочется снимать тебя с колен. Знаешь, дети — это хорошо. Но скорей бы нам перебраться в новый дом. Я хочу с тобой быть чаще и чтобы ты не прислушивалась к голосам или шагам, — сказал муж, снимая ее с колена.

Они вышли за порог, и тут Адель заметила:

— А снег перестал падать.

Действительно, полная луна уже светила вовсю. Огромный круг обрамлял ее. Гедеминов заметил:

— Завтра будет сильный мороз. Смотри, на улице ни души! Давай, я тебя возьму на руки, а то действительно снова наберешь снега в валенки.

Он поднял ее и пошел к дому широким шагом. Адель обняла его за шею и тихо смеялась:

— Хорошо быть женщиной!»

* * *

Постепенно перебрались в еще не достроенный дом. Под новый 1957‑й год собрались в гостиной: Гедеминовы всей большой семьей, граф Петр с женой, архитектор Ноздрачев с сыном и женой и скульптор Слюсаренко с женой.

Для князя Александра, со дня его побега из Парижа на фронт, это был первый Новый год в нормальных человеческих условиях. А для бывших узников и подавно. Они сидели за большим круглым столом, радуясь тому, как дети беззаботно бегают вокруг новогодней елки. Гедеминов сказал:

— Мы, все здесь сидящие, и те, кто выехал за рубеж, начинаем жизнь заново. Эрика с мужем, Эдуард с женой и сыном за рубежом. Мы с Аделью в новом доме с сыном и приемными детьми. Графиня Мари наконец может оставить метлу и жить нормальной жизнью, быть воспитательницей наших детей. Граф Петр персонально выставляется и перейдет на «вольные хлеба». И ваша семья, — посмотрел он на супругов Ноздрачевых, — и вообще, удачи нам всем в нашей новой жизни. Поднимем бокалы с шампанским и выпьем за 1957 год, за нашу маленькую колонию, за нас всех! — И Гедеминов первый осушил бокал.

* * *

В марте, как условился Гедеминов с Эдуардом, в Москве у него было свидание с братом Ильей. Гедеминов пришел на условленное место, без труда обнаружил «иностранца», тотчас признал в нем брата. Медленно проходя мимо него, сказал, не глядя, по–французски:

— Здравствуй, это я. Иди за мной. Молчи, ничего не говори.

Они порознь зашли в полупустой кинотеатр, скрываясь от наблюдателя. Александр Гедеминов догадался и в туалете обменял плащ и шляпу братана куртку и кепку какого–то мужчины его лет и роста. Наблюдатель «взял» ложный след. А братья Гедеминовы, сбежав из кинотеатра, поехали в ресторан и там уже обнялись и наговорились вдоволь.

Илья привез грустную весть: мать умерла еще пять лет назад, но до самой смерти ждала «своего Сашеньку» — и предложил брату выпить за упокой родителей.

Потом вспоминали Петербург, мать, отца, детские годы и грустили.

Они сидели в ресторане часа четыре. Время летело быстро. Илья рассказывал о молодых, об Эрике и Николае, о семье Эдуарда. Отдал брату фотографии и сказал:

— Николай с Эрикой живут пока в нашем поместье. Эдуард с семьей тоже. Амалия Валентиновна в очень хороших отношениях с Эрикой. Эдуард счастлив, Амалия, похоже, тоже. Он передал мне на хранение твои драгоценности. И он, и Николай от своей доли отказались. Эдуард рассказал, как вы брали в 1922 году ювелирные магазины… Он в восторге от тебя и твоей семьи. Ваши фотографии привез. Жена у тебя красавица. У нас с Ольгой детей. к сожалению, нет. Супруга моя очень привязалась к Эрике. Девочка хороша… Не от мира сего, — улыбаясь, говорил Илья. — Ну, а когда же ты сможешь вырваться отсюда? Отцовское поместье ждет тебя.

— Да вот как переправишь Эрику в Германию, тогда в порядке объединения семьи она сможет матери прислать вызов. Не думаю, что это произойдет в ближайшем десятилетии. Я же невыездной.

— А здоровье как?

— Некогда было болеть. Однако пора расставаться. Чекисты, наверное, прочесывают Москву. Как же, иностранец потерялся. Давай обнимемся на прощанье.

— Увидимся ли? — грустно спросил Илья.

— Увидимся, я знаю. Эрике скажи, что любим ее и радуемся за нее. — И, помолчав, произнес: — Прощай, брат. Мне бы знать, что ты жив–здоров. Супруге огромный привет от нас.

— Да, — спохватился Илья, — твоя доля наследства в Швейцарском банке лежит. Ты помнишь об этом?

— Помню. У меня два сына, наследники.

— Как два? Эдуард говорил только об Альберте, ну и о приемных…

— В лагере, в тридцать девятом году, связь у меня была, с княжной Невельской. Запомни эту фамилию, вдруг мой сын выйдет на тебя. Усынови его. Он пока обо мне ничего не знает. Впрочем, я тоже не знаю, даже как его зовут, как войну он с матерью пережил. Вечером навещу их. А через месяц хочу поехать по местам боев. Могилу отца найду. Кедр там растет…

— Поклонись отцу от меня, — сказал Илья грустно. — Я ведь его плохо помню.

— А ты могиле матери за меня поклонись. Если я вырвусь отсюда — прах отца перевезу. Пусть уж вместе лежат… Как, Илья, вы с матерью войну пережили?

— Слава Богу, мы не пострадали.

Братья снова обнялись. Илья достал носовой платок. Он плакал. Александр плакать не мог, только сердце его дрогнуло. Он утешал брата.

— Не расстраивайся, Илья, мы с тобой еще увидимся. Наших обними. Скажи, что мы счастливы за них.

Братья расстались и порознь вышли из ресторана.

* * *

Гедеминов нашел в столе справок адрес Невельской и только после этого, с грустными мыслями о матери, взял такси и поехал на Большую Ордынку. Посмотрев внимательно на клиента в полушубке, водитель сказал:

— А–а–а, старое название улицы. Но я знаю, где это.

— До церкви Всех скорбящих радости.

— Странное название, — отозвался водитель. Но поскольку клиент не расположен был разговаривать, таксист, который считал себя затоком людей, принялся гадать, кого же он посадил в такси, но так и не понял, кого он подвозил к церкви. Ясно было одно: пассажир был не из простых.

Между тем Гедеминов, когда машина медленно въезжала в улочку, увидел на заборе городской усадьбы табличку «Охраняется законом». Здесь, до Октябрьского переворота, жила родня его матери. Ему хотелось осмотреть эту усадьбу, но у ворот стоял часовой. Там сейчас было какое–то военное ведомство. Он расплатился, вышел из машины, перешел улочку и вошел на территорию церкви. Церковь была закрыта. «Ну вот, даже свечку поставить за упокой родителей негде, — подосадовал Гедеминов, вышел за калитку и медленно направился к Третьему Кадашевскому переулку, который упирался во вторую городскую усадьбу его родни. Князь не спешил, так он шел в последний раз с родителями после празднования 300-летия Дома Романовых. Мысли Александра Гедеминова были о родителях. Он даже услышал голос отца, который обратился к матери: «Софи, друг мой, нас еще ждет ужин…», как вдруг, прервав его мысли — или ему это показалось — из машины, проезжавшей мимо, на него посмотрел военный. «Наверное, все–таки показалось», — подумал он. Но машина остановилась. Из нее вышел военный в генеральской шинели и направился к нему. В следующую минуту Гедеминов узнал генерала Прозорова, который выхлопатал ему амнистию больше десяти лет назад.

— Гедеминов, князь, — тихо сказал Прозоров, и уже громче: — Какими судьбами в Москве? Здравствуйте, — и подал руку. Гедеминов рассмеялся и с удовольствием пожал ее.

— Не рады меня видеть? Понятно, почему Вы рассмеялись. Я для вас только лагерное начальство, — огорчился Прозоров.

— Нет, почему же? Я рад вас видеть, — возразил Гедеминов. — А засмеялся я тому, какие совпадения случались и случаются со мной по жизни. Я понимаю, ваша власть перемешивает людей, как колоду карт. В разных концах света я сталкивался со знакомыми и даже супругу свою, увидав ее мельком в ее младенческом возрасте, вторично встретил ее взрослой и… конечно же в лагере. А теперь вот вас… Не ожидал, но очень рад. Я обязан вам своей свободой.

— А я, князь, много думал о вас. Куда вы сейчас идете? — И, оглядевшись по сторонам, Прозоров все понял и спросил:

— Вы здесь жили до революции?

— Нет, здесь жила родня по линии моей матушки. Я получил сегодня известие о ее смерти и решил походить по этим местам.

— Я приношу вам свои искренние соболезнования, — тихо сказал Прозоров и добавил: — Мои родители тоже уже на небесах. — И, помолчав, спросил: — А вы надолго в Москву? Если у вас есть время, я хотел бы пригласить вас к себе на дачу. — Прозоров сделал знак своему водителю, чтобы тот медленно ехал за ним, и они пошли вперед.

— На охоте давно не были? Я приглашаю. Кабана забьем, посидим в лесу у костра, шашлычок пожарим. Под водочку он хорошо пойдет. А воздух–то какой сейчас в лесу! Ну как, принимаете приглашение? Вы, должно быть, хорошо стреляете.

Не стрелял я лет с пятнадцати. Вы же знаете, генерал, мне оружие не положено. Ну, в кабана… Хотите пари, что я не промахнусь и попаду ножом кабану в глаз.

— А как промахнетесь, князь? У этого кабана такие клыки!

— Не промахнусь. Недавно я охотился на одного зверя…. Перехитрил я его и, конечно, не промахнулся.

— Съедобный был зверь? — спросил Прозоров.

Гедеминов, думая о прошлом, сразу не понял Прозорова. Потом до него дошел смысл вопроса, и он ответил:

— Нет, так, волк паршивый. Но опасный для людей. А вы, генерал, как поживаете, как семья? — перевел Гедеминов разговор.

— Что ж, князь, слава Богу, с вами я могу быть откровенным. Полегче стало после смерти Сталина. Но все равно боюсь и вам в этом признаюсь. Вот я, боевой генерал, а теперь уже генерал–лейтенант, а на меня Хрущев орет, как на мальчишку. Отслужил я свое, подал в отставку. Так нет же, будто я крепостной. Не дают уйти… Овдовел я три года назад… С сыном у меня проблемы, можно сказать — война, которую я все равно проиграю. Потому как мы противники с ним не равные. Он меня не щадит, а я отец, я его люблю. — Прозоров посмотрел на Гедеминова и сказал: — Да что я жалуюсь? У вас и своих проблем, наверное, хватает. Зачем вы приехали в Москву?

— Ну, откровенность за откровенность. Сына своего не видел я с самого его рождения. Вот хочу показаться ему на глаза. Впрочем, он и не знает, что я его отец. Дал женщине слово чести, что буду молчать.

— Ну что ж желаю вам свидеться с сыном. Ну а потом, ко мне, на дачу?

— Потом можно и у костра посидеть, — согласился Гедеминов.

— Постойте, Гедеминов, — спохватился Прозоров, — вы же в то время в лагере были! И рассмеялся. — Ну вы, князь, кажется все в этой жизни успели и из этого щекотливого положения тоже вышли. Желаю вам удачи. Да, еще я вам вот что хотел сказать. Недавно сжег я один альбом с фотографиями. Я ведь член партии. Но теперь потихонечку начинаю прозревать. В общем, послали меня, как вы знаете, лагеря объезжать. И должен был я тогда возить с собой фотографа, который снимал все, что только мог, для стендов, подтверждающих полезность лагерей, воспитательную работу в них. Так вот, несколько фотографий не годились для стенда, там, где вы счеты с кем–то сводили. Конными вы там сначала бились, потом пешими. Вы, князь, там в форме царского генерала, помните?

— Помню.

— Мне это подали как спектакль. Но фотограф, умница, показал мне их, прежде чем по инстанции отдать. Сказал: «Я много спектаклей снимал, но эти снимки и рвать жалко, и отдавать нельзя. И оставил их у меня на столе. Какое там, на снимке, у вас, князь, решительное лицо. Не останови я тогда бой, вы бы противника на куски изрубили. Что такое между вами было?

Но Гедеминов молчал. Они прошли до конца Третий Кадашевский переулок и остановились.

— И эта Городская усадьба тоже вижу вам знакома. — сказал Прозоров. — И, видите, табличка висит: «Памятник старины. Охраняется законом», часовой стоит. Чтобы вы, князья, ненароком не вернулись и не заняли бы эту усадьбу снова, — засмеялся Прозоров и уже серьезно спросил:

— А хотите я вас во внутрь проведу?

— Нет, не хочу. Знаю, что там. В зале, где я танцевал с маленькой княжной Натали, стол стоит, застеленный вашей красной скатертью. В углу бюст вашего вождя, а на стене портрет его. Стулья рядами стоят, для ваших сборищ — собраний, бессмысленных и злых.

— И все–то, Гедеминов, вы знаете… Ну хорошо, куда вас подбросить?

— Давайте в центр, к памятнику генералу Скобелеву.

— А нет уже вашего Скобелева, снесли. На его месте, а возможно и на его коне, теперь князь Юрий Долгорукий.

— Да что же это такое?! — удивился Гедеминов. — Повезло князю Долгорукому. А жил бы наши дни, власть отправила бы его в лагерь.

— Вряд ли он был бы таким же умельцем, как вы? Его просто бы расстреляли. Это мы умеем, — вздохнул Прозоров.

Они пошли к машине, но вдруг Прозоров остановился и сказал:

— А знаете, князь, чтобы вас тогда из лагеря освободить, ну, в сорок шестом, я весь архив генерала Дончака перерыл. Все искал для вас смягчающие обстаятельства, кроме юного возраста. Хорошенько ознакомился с протоколами допросов и пришел к выводу, что генерал Дончак вам, князь, доверил тайну золотого запаса России.

— Ну вы, Прозоров, фантазер! — впервые назвав его по фамилии, искренне удивился Гедеминов. — Если вы пересматривали архив и читали протоколы допросов, то наверняка узнали, что я оставил генерала Дончака раньше. Убежал я. Домой, в Париж хотелось, к матери. Мне ведь было неполных шестнадцать лет.

Прозоров засмеялся.

— Гедеминов, вы хотя бы мне не рассказывали эти сказки. Я ведь тоже дворянин и знаю вас достаточно хорошо, чтобы понять — вы на предательство не способны. И если бы я был на вашем месте и генерал Дончак мне доверился… Это такая честь для юного князя. Уверен, вы бы даже под пыткой ничего не сказали.

— Но генерал, и у меня есть к вам вопрос. Допустим, я только допускаю, что вы правы и мне этот секрет Дончаком доверен. Тогда зачем вы пригласили меня на охоту? На охоте бывают несчастные случаи…

— Да нет. Вы не станете меня убивать, потому, что я вас до сих пор не предал. Ну, идемте уже, князь. В машине нам уже не поговорить, поэтому обещайте мне позвонить вот по этому телефону, как только освободитесь. Скажите дежурному, где находитесь, за вами пошлют машину, и располагайтесь до моего прихода на даче, как дома. — Прозоров записал номер телефона, протянул его Гедеминову, и они оба пошли к машине.

Старший сын

Расставшись с Прозоровым, Гедеминов снова вернулся к мыслям о матери, чувствуя свою вину перед ней. Но постепенно мысли о встрече с сыном вытеснили грусть, уступая новому чувству. Его охватило волнение. Но предчувствие говорило ему, что сегодня он не увидит сына.

Гедеминов нашел нужный дом. Зашел в вестибюль. «Интересно, муж Невельской дома?» — подумал он.

Старик дежурный спросил его:

— Вы к кому?

Гедеминов, притворившись темным сибиряком (старик разглядывал его полушубок), сказал:

— Адрес мне дали, привет передать. Улицу, дом и квартиру помню, а фамилию никак не вспомню. Сказали, он военный, а ее фамилия — на «эн» начинается. У них еще сын должен быть, юноша, как зовут тоже не знаю. С самой войны мои знакомые потеряли их. Здесь они до войны жили, а живы или нет, неизвестно. Ее Натальей зовут, фамилия, кажется, Невельская.

Старик ответил:

— Живы, но не все. На мужа Невельская похоронку еще в 1941‑м году получила. Он был чекист. Вроде машина на мине подорвалась, и он погиб. А она, вдова, с сыном здесь живет. Только болеет она, сердце у нее больное. А сын ее, Александр, в морском Нахимовском училище учится. Его дома нет. Он в Ленинграде. Хороший юноша. В доме его все любят.

— Позвоните Невельской, уже поздно, а я долго ехал, — сказал Гедеминов старику. И обрадовался: «Александром назвала сына Натали».

— Хорошо–хорошо, — дед стал набирать номер телефона: — Наталья Петровна, это дежурный. К вам гость приехал, кажись, из Сибири, спуститесь вниз, — дед положил трубку и стал торопливо рассказывать о войне, радуясь тому, что его слушают.

Пожилая дородная дама в длинном до пят халате спускалась вниз по лестнице. Она с удивлением разглядывала мужчину. На дворе была весна, солнце съело в Москве почти весь снег. Человек в полушубке ее удивил. Гедеминов же, со своей стороны, был поражен переменой, произошедшей с Натали. Он только и успел подумать: «Как короток век женщины!» Но в следующее мгновение он уже прогнал эти невеселые мысли.

Натали спустилась до третьей нижней ступени и с удивлением всматривалась в человека в полушубке и шапке–ушанке. Глаза мужчины, до боли знакомые, смотрели на нее из далекого далека. Это встревожило ее. Но она спокойно спросила:

— Вы ко мне, не ошиблись? Мы, кажется, не знакомы…

Мужчина ответил знакомым баритоном:

— Моя фамилия ничего вам не говорит. Я к вам по поручению…

Невельская ахнула и прикрыла рукой рот. Потом бегом, придерживая подол халата, спустилась вниз:

— Идемте же, Сашенька! Что же мы тут стоим?! Поднимайтесь! Вы, наверное, упарились в своем полушубке. У вас там, в Сибири, морозы, а у нас в Москве весна. И как это я вас сразу не узнала?! — с волнением в голосе говорила Натали.

Она взяла его под руку и повела за собой.

Они вошли в довольно широкую прихожую.

— А вещи? Где ваши вещи? — спросила Невельская.

— Я приехал налегке, с кучей денег и зубной щеткой в кармане, — сказал он.

Гедеминов снял полушубок, шапку, а Невельская воскликнула:

— Князь Александр, вы прекрасно выглядите! — и с грустью добавила: — А я, я постарела.

— Ну что вы на себя наговариваете, Натали! Вы молоды, — успокоил ее Гедеминов.

— Господи! Сколько зим, сколько лет?! Я совсем недавно о вас думала…

— Восемнадцать зим и лет, — сказал Гедеминов, и Натали поняла: он помнит об их общем сыне. Она сказала:

— Да, время бежит. Саше сейчас семнадцать. Я его одна растила. Но он с десяти лет в Нахимовском училище, выпускник уже… Что же вы, князь, проходите в столовую. Надолго в Москву?

— Повидать вас и назад. — Он достал две пачки сотенок и положил их на телефонную полку.

Натали разволновалась:

— Куда столько денег? У нас все есть!

— Это на карманные расходы моему сыну, — ответил он.

— Но сегодня я вас уже никуда не отпущу. Переночуете в комнате сына. Поговорим… — волновалась Невельская.

Она металась от буфета с посудой к плите.

Что–то шипело на сковороде, звенели приборы и, наконец, она позвала его к столу.

За ужином Невельская все задавала и задавала ему вопросы и наконец спросила:

— Князь Александр, вы давно освободились?

— В сорок седьмом году амнистировали. Но приехать к вам не было возможности, — вздохнул Гедеминов. — Запрет на выезд был у меня. И сейчас живу там, на поселении.

— Конечно, женились… — заикнулась было Натали.

— Да. Жена тоже срок отбывала в лагере. Врачом там работала. Ее освободили только в пятьдесят третьем. Сын там родился, в сорок восьмом году. Рос со мной, на воле. Приехать я не мог, но о нашем сыне все время помнил.

— Жена молодая? — с затаенной ревностью спросила Невельская и, боясь услышать утвердительный ответ, поспешно сказала: — Конечно же, о чем я спрашиваю. Вы бы кого попало не взяли в жены. Но я вас только стриженым помню, а у вас такие красивые волосы, еще черные, седина только на висках проглядывает, она вам к лицу, — разглядывала Невельская Гедеминова. И грустно сказала: — Теперь бессмысленно говорить об этом, но я всегда одного вас любила. И в сыне любила вас… Тогда в клинике, после родов, когда профессор показал мне ребенка и я нашла у него на шее медаль с изображением вашего фамильного герба, я так расстроилась, что проплакала всю ночь. А ведь мы могли быть вместе и с нами наш сын… Скажите, князь, вы любили меня хоть немножко?

Гедеминов не хотел ее огорчать. Натали была матерью его ребенка, он не стал ее разочаровывать и задумчиво сказал, как бы вспоминая:

— Я любил вас. Но вы были замужем за этим чекистом, а я был в зоне. Что я мог поделать? Конца моему заключению не было видно. И вы это знали, но все же решились родить ребенка. И я этому рад.

— Да. Что мы могли? — счастливая от мысли, что была любима, повторила Невельская. — Подождите, сейчас что–то принесу.

Она открыла ящик комода, вынула коробку и стала вытаскивать из нее младенческие вещи их сына, его первую обувь и наконец достала маленькую коробочку. Там покоилась серебряная медалька с гербом.

— Он ее никогда не носил, я боялась: вдруг потеряет или учителя в школе снимут у него с шеи. А потом, в Нахимовском училище, и подавно нельзя было ее носить. Сашенька, сын, подозревает что–то. Как–то сравнивал себя с отцом, ну, ты знаешь, о ком я говорю, с его родней и сказал: «Как странно, ни на кого не похож». Я его успокоила, что он на деда, на моего отца, похож. Сашенька ничего не знает о моем дворянском происхождении — и слава Богу. О тебе подавно не могу рассказать. Про меня он думает, что я в детском доме воспитывалась, как сирота гражданской войны. Произошла переоценка ценностей… Ну что вы, князь, все время молчите? — Волнуясь, она переходила с «ты» на «вы» и снова на «ты».

— А фотографии сына есть? — спросил Гедеминов.

— Ах да! — воскликнула Невельская и достала альбом. Она стояла за его спиной, листала и комментировала: — Вот довоенные, вот Сашенька пошел… Вот, муж, с ним. — У Гедеминова защемило сердце.

— Препротивная рожа у этого чекиста была, — сказал он.

— Да я его не меньше тебя презирала. Вернулся бы с войны живым, я бы развелась с ним. А вот, — перелистнула Невельская альбом, — уже послевоенные. Сашенька такой способный! С отличием заканчивает Нахимовское училище. Потом в военно–морское училище пойдет без экзаменов.

— Я хотел бы с ним увидеться. Не бойтесь, Натали, вашей тайны без вашего согласия я не выдам. — Он показал на фотографию, где Саша был в нахимовской форме, в выпускном классе: — На меня похож лицом. Волосы еще светлые, после почернеют. Гедеминовых порода.

Натали спросила князя о жене и увидела, как изменилось выражение лица князя Александра: оно стало другим, в нем появилась нежность, и она сказала убежденно:

— Ты любишь свою жену. А сына как зовут?

— Альберт. На Сашу похож, только моложе на девять лет. Назвали в честь профессора Трикверта, который тебе операцию делал, роды принимал. Я совершенно случайно от княжны Мари узнал, что у меня сын родился. Ох, и удивил я профессора, когда пришел к нашему ребенку.

Невельская сказала:

— Сейчас позвоню в Ленинград, приятельнице. Это единственный человек, который знает, что Сашенька твой сын. Но она не проговорится. У нее остановишься. Сашенька там бывает часто в увольнении. Сейчас у него практика на военном крейсере. Он не самый высокий в строю, но и не маленький. Кажется, в середине стоит. Думаю, ты его узнаешь среди рабоче–крестьянских парней. Они строем на практику ходят.

— Конечно, узнаю — уверенно сказал Гедеминов.

— Тогда я звоню? Кстати, а чем вы, князь, занимаетесь?

Гедеминов подумал.

— Я? Можно сказать, я теперь свободный художник. Холодное оружие изготовляю, чеканки и другие вещи. Все, что в зоне делал. А вы, Натали, преподаватель?

— Нет. Я директор парфюмерной фабрики. А моя приятельница никогда не работала. Только в войну, когда завод эвакуировали в Сибирь, преподавала, — Натали набрала номер и попросила телефонистку соединить их.

— Здравствуй, Людмила. Ты еще не спишь? — начала Натали разговор. — Получила мою поздравительную открытку? И я твою, спасибо. Как праздник провела? Хорошо? Могла бы и навестить свою старую приятельницу. Какой голос? Что я так поздно звоню? Нет, ничего такого не случилось. Просто приехал мой знакомый, приюти его на один день. Нет, тебе его водить не надо. Он сам хорошо ориентируется на местности. Нет, не заблудится. Да, нашего возраста. Ничего я не скрываю. Голос? Голос как всегда. Не гадай. Александром Павловичем зовут. Да, ты же в курсе. Приедешь, поговорим. До свидания.

Натали положила трубку и повернулась к Гедеминову: — Ты ведь и вправду никогда не был в Ленинграде? — улыбнулась она.

— Да, — усмехнулся он. — Ведь я жил в Петербурге, в самом центре. Поеду, на свой дом взгляну. Могилы предков навещу. Я слышал, они разграблены, — уже с грустью сказал Гедеминов.

— Да, — вздохнула Натали и вернулась к своей любимой теме, заговорила о сыне. — Однажды долго через лупу разглядывал герб на медальке. И говорит: «Какая тонкая работа. Наверняка старинная. Похоже, что левша изготовил». Я удивилась, как метко он попал в цель. Он заметил мое замешательство и переспросил: «Так, говоришь, мне профессор надел ее на шею в лагере, когда я родился?» Я ему: «Саша, ты уже спрашивал». А он: «Сколько лет было профессору?» «Под семьдесят, — говорю, — я тебе объясняла. Он был знаменит, а мне надо было делать кесарево сечение. В тридцать три года первые роды… А профессор там срок отбывал».

— И что же дальше? — спросил Гедеминов, когда Натали замолчала.

— Больше сын к этому разговору не возвращался. Он все понял. Ну, не казнить же собственную мать? Думаю, ему очень хотелось увидеть родного отца. Но сам понимаешь, если он узнает, что ты его отец, это будет для него трагедией и разрушит весь уклад его жизни. Будь осторожным. А с другой стороны… — Натали замолчала. И Гедеминов поинтересовался ее здоровьем.

— Здоровье? Признаюсь, у меня было два инфаркта. Даже не знаю, как быть. Унести нашу тайну в могилу, хорошо ли будет? — заговорила она впервые на эту тему, засомневавшись в правильности своего поведения по отношению к общему сыну.

Гедеминов решил продолжить разговор:

— Натали, все мы смертны. Рано или поздно оставим этот мир. Давайте сделаем так. Я дам вам адрес брата Ильи в Париже и номер его телефона…

— Нет, нет! — поспешно прервала князя Александра Натали. — Он и так грезит каким–то иностранным французским легионом. Вычитал что–то о нем в журнале «Знание и сила».

Но Гедеминов мягко уговаривал ее.

— Скажем ему всю правду. Надеюсь, он поймет нас и простит. У него будут учебные плавания… Илья о нем знает, Натали, — ласково сказал он ей, заглядывая в лицо. Она не выдержала, упала ему на грудь и заплакала:

— Я чувствую, что мы больше не увидимся! Согрей меня, Сашенька, мне холодно и одиноко! Я, наверное, скоро умру!

Гедеминов обнял ее, погладил по голове и перешел на «ты»:

— Не плачь, тебе нельзя расстраиваться. Успокойся. Я приеду к вам под Новый год, обещаю. Давай я тебе сделаю грог, выпьешь немного и согреешься. Это я тебя расстроил? Прости, я не хотел…

— Что ты! Увидеть тебя живым, здоровым и свободным — это такое счастье! После гибели мужа я больше не могла навещать тебя в зоне, и плакала по ночам, жалея тебя. Думала, ты никогда не увидишь ни воли, ни сына своего. Спасибо тебе, что не забыл нас.

Гедеминов настоял на том, чтобы Натали выпила несколько глотков горячего вина, усадил ее в кресло и, укутав пледом, сел напротив. Натали снова попросила:

— Сашенька, приезжай, хоть на один день, прошу тебя! Если хочешь, скажи жене о нас. Она у тебя молодая, ревновать не будет.

— Обязательно приеду, — пообещал он и твердо сказал: — Вот тогда и раскроем нашему сыну всю правду. Хорошо?

— Если ты хочешь, — согласилась наконец Натали.

* * *

Гедеминов прогуливался по обочине дороги. Строем шли навстречу ему нахимовцы. Он остановился на тротуаре, среди прочих прохожих, вглядываясь в лица воспитанников училища. И вдруг заметил юношу, отличавшегося от других осанкой и выправкой, потом посмотрел ему в лицо. Глаза их встретились. Спокойствие и достоинство были в карих глазах юноши. И Гедеминов узнал сына. Да, это был Саша Невельский. Саша с удивлением повернулся и посмотрел в лицо мужчине, который рассматривал его. Саша даже сбился с шага. Но мужчина уже уходил в обратном направлении. Он был в штатском, но его выправка не ускользнула от наблюдательных глаз Саши. Ему показалось, что он уже видел где–то это лицо.

«Почему он так посмотрел на меня? Почему у меня мурашки по спине побежали?» — подумал Саша, и в первый же приезд домой рассказал матери об этой странной встрече.

— Ну, когда прохожие не глазели на вас? Зрелище красивое — нахимовцы идут, — как можно спокойнее ответила ему мать.

Но сын возразил:

— Мама, он не глазел. Он рассматривал только меня. Я в Эрмитаже, у высоких царских сановников на картинах Репина видел такие лица, холодные и величественные. Но когда он посмотрел на меня, взгляд его смягчился. А глаза… — Он вдруг подошел к зеркалу и внимательно посмотрел на себя. И все понял: — Это был мой отец!

Саша бегом спустился вниз. Подбежал к дежурному:

— Дядя Миша, ты дежурил здесь в праздничные дни и после? — спросил он.

— Дежурил, — охотно ответил дед.

— К маме кто–нибудь приезжал?

— Приезжал из Сибири мужчина, в полушубке и в шапке, восьмого марта. А девятого она его проводила. Но он уже был в пальто и шляпе. Совсем по–другому выглядел. Да, конечно, в пальто и шляпе, так и было, — вспомнил он.

— А какой он был? — снова спросил юноша старика.

— Солидный человек. Поначалу я его не разглядел. А потом… Ну такой… строгий. Как генерал в штатском, — дед встал, приосанился, важно прошелся.

— А глаза?

— Глаза? Кажись, карие, как у тебя, но строгие. Говорю же, переодетый генерал. А–а–а! Послушай, он сказал, что из Сибири. Может, из этих… Ну, погоны у них сняли в тридцать седьмом году. А теперь возвращаются? — догадался дед. — Враги народа, не приведи Господь!

— А нос какой у него был?

— Ну такой, с горбинкой, как у тебя. Благородное лицо, барин. А может и из бывших, — предположил старик и добавил шепотом: — Может из–за границы приехал. Ностальгия. Скучают по Родине. Тайно приезжают. Но нет, в полушубке был…

— Рот у него какой? — спросил Саша.

— А почему ты спрашиваешь? — спросил дед.

— Да это, наверное, мой дядька. Жаль, я его не застал. Мама его не любит и ко мне не подпускает, — врал Саша.

— Да. Наверно. Уж больно ты на него похож. Не любит? Это я сомневаюсь. Она, как его увидела, так сразу и закричала: «Сашенька!» Так зовут твоего дядьку?

— Так, ну мама! Ладно, только дайте честное слово, что не проговоритесь ей, о чем я вас спрашивал. Это наша тайна. «Значит, его тоже Александром зовут», — подумал Саша и, уже не слушая деда, вернулся в квартиру. Мать подозрительно спросила его:

— Куда же ты, Сашенька, раздетый бегал? На улице холодный ветер.

— А что мне холодный ветер? Да и бегал я к Борьке, — не моргнув глазом, придумал Саша. — Борьки нет дома. Там одна бабушка. Неудобно было сразу уходить. Поговорили…

Саше было и радостно и грустно. Отец ему понравился. Но это была тайна его матери. И он не должен оскорблять ее вопросами. Достаточно того, что он сам теперь это знает. А рослый человек на фотографии в форме НКВД рядом с мамой никогда ему не нравился. Он помнил, как однажды в детстве спросил маму: «Как же ты могла найти мне такого папу?» Мать только ответила: «Ну, тогда бы я совсем пропала. Он меня от многого спас… А потом и ты родился». В общем, Саша и так догадывался, что у нее есть тайна. «Сама когда–нибудь расскажет», — подумал он, вздохнув. Ему захотелось снова увидеть отца. Он вдруг почувствовал, что встреча состоится очень скоро. Но в сердце закралась тревога, и он не мог понять ее причины.

* * *

Гедеминов прилетел самолетом и привез жене огромный букет роз. Какой–то человек занес его чемоданы.

Адель только что вернулась с работы. Увидев мужа с цветами ахнула:

— Александр! Какая прелесть! Мари, вы только посмотрите! — звала она графиню. И, не дожидаясь, когда та придет, взяла букет, уткнулась в него лицом, вдыхая аромат и забрасывая мужа вопросами: — Ну, видел брата? Как он? Что рассказывал, что Эрика? Ну же, Александр!?

Гедеминов вынул из кармана пачку фотографий. Пришла Мари, и обе женщины склонились над ними, жадно рассматривая снимки. Адель радовалась, как девочка:

— Вот она, моя Эрика, в Европе, свободная, с мужем! Красота–то какая. А вот Эдуард с женой и сыном. А здесь они все вместе! А это твой брат с супругой? А на словах, что на словах передала Эрика? — продолжала Адель радоваться за дочь, не давая мужу время на ответы.

Гедеминов молчал, с улыбкой наблюдал за женой. Но в его улыбке было что–то грустное. И Адель тотчас уловила это. Она оставила фотографии и увела мужа в сторону.

— Ты чего такой невеселый! — и Адель повела его в кабинет.

— Рассказывай, чему ты не рад?

— Да нет же, я рад, — взял себя в руки Гедеминов. Но Адель настаивала:

— Выкладывай все. Тебе грустно не только от встречи с братом. Что–нибудь с матерью?

— Да. Она давно умерла. Я помню, мне сон приснился, и я почувствовал недоброе. Но верить в это не хотелось. Брат Илья никак не мог пробиться через железный занавес и сообщить мне об этом. Я виноват, очень виноват перед матушкой. Тогда, в двадцать втором году, у нас с Эдуардом уже документы были оформлены на выезд. Ну, удачно ограбили одну ювелирную лавку. Так нет же, захотелось еще… увлеклись… А зачем?! Я никогда не был жадным. Молодые люди должны реализовать свою энергию или на поле битвы, или в спорте, или в творчестве. В нас с Эдуардом энергия била через край. Нам было по семнадцать лет. Грабили из спортивного интереса. Эдуард, он рад был мне помогать во всем. А матушка… матушка ждала меня с войны живым и здоровым… Виноват я перед ней…

Адель обняла голову мужа и, целуя его, сказала:

— Я не помню своей матери, но что такое утрата близких — мне понятно. Не грусти, Сашенька. Давай всех их помянем. Твоя мама может гордиться таким сыном, если видит нас с небес.

— Спасибо дорогая, — отозвался Гедеминов. — Я и перед тобой косвенно виноват. И не только перед тобой… Скрыл я от тебя, что сын у меня есть от другой женщины. Теперь можно признаться.

— Только один сын? — отстранилась от мужа Адель. — Вот удивил! Да я полагала, что с десяток.

— Знаешь, мне не до шуток. И видел я своего сына, Сашу, всего два раза. Первый раз, когда он родился. И второй раз в Петербурге, то есть в Ленинграде, на днях. Ему семнадцать лет. Он учится в морском училище. Я его мельком видел, когда они строем проходили. — И Гедеминов рассказал жене о связи с Натали еще до войны, в лагере.

— Как же ты мог так долго носить это в себе? — удивилась Адель.

— Я обещал сохранить все в тайне. Сын счастлив, думает что отец его из пролетариев и погиб в войну. Для него было бы трагедией узнать, что родители его княжеского происхождения, «враги народа», а родной отец большую часть жизни провел в заключении. На молодых рассчитана пропаганда советской прессы. И она вся против нас. И представь себе, увидеть сына и не иметь права обнять… Я дал слово Натали. Он у нее единственный… Теперь она меня освободила от обязательства молчать. Я навещу их перед Новым годом. Мы решили открыться ему.

— Значит, ты потерял сына и столько лет ничего о нем не знал? Совсем как я Эрику… Ну, слава Богу, что нашел его живым и здоровым. Ведь такая война прошла… — Адель посмотрела в лицо мужу. — Мне кажется, что я тебя плохо знаю. Наверняка у тебя еще есть тайны. Но я не собираюсь выворачивать наизнанку твою душу. Буду довольствоваться тем, что ты посчитаешь нужным рассказать мне. Прости меня, дорогой. Я люблю тебя таким, какой ты есть. Я так тебе сочувствую! Нам надо дружить семьями. Пригласим их к себе?

— Конечно. Но мне нужно с дороги привести себя в порядок, пыль дорожную смыть. А потом я расскажу тебе все об Эрике, во всех подробностях. — Гедеминов поцеловал жену и сказал: — Спасибо, что ты меня правильно поняла. Другого я от тебя и не ждал. Как странно все у нас в жизни переплелось. Твоя дочь от первого брака, мой сын от другой женщины… Я должен как–то поддерживать с ним связь… Да, Адель, знаешь, кого я встретил? Генерала Прозорова. Помнишь, я тебе говорил о нем. Он хлопотал о моем освобождении.

Адель огорчилась. Ей уже не хотелось никаких воспоминаний о лагере.

— Он пригласил меня на охоту, — продолжал муж. И я привез трофеи: окорока копченые и Альберту кабаньи клыки. Сейчас пригласим друзей и славненько посидим вместе, — сказал Гедеминов, прижав к себе Адель. И добавил: — И вообще, я соскучился по тебе.

* * *

Задолго до Нового года, уже в октябре, пришла телеграмма. В ней было пять слов: «Отец, приезжайте, мама умерла — Саша».

Не такой представлял себе Гедеминов встречу со старшим сыном. После похорон Натали он несколько дней оставался с сыном наедине и тихо рассказывал ему историю предков. Говорил о собственном видении истории Отчизны, которой уже не было, об Октябрьском перевороте, участии в Гражданской войне деда Саши, о том, как сам в пятнадцать лет добирался из Парижа до ставки генерала Дончака и как не смог выбраться назад. Дал сыну адрес брата Ильи и посоветовал ему в качестве пропуска к дяде Илье надеть на шею медальку, которую сам изготовил еще в лагере. Он видел, что сын верит ему. Саша внимательно слушал его. А когда отец замолчал, сказал:

— Летом у нас будет практика, на паруснике, будем бороздить океан. В первом же порту сбегу. Английский и французский я знаю сносно. Не волнуйтесь за меня, отец. Я не потеряюсь. Мать все о вас мне рассказала.

— Саша, Илья вас усыновит, — сказал Гедеминов. Но сын покачал головой:

— Мне другого отца, кроме вас, не надо. Я еще тогда, в Ленинграде… Одним словом, я вас узнал. Но мама молчала, а я ее жалел… А что, отец, если я все брошу и уеду с вами? Мне здесь одному невыносимо…

Гедеминов напомнил:

— Саша, я не выездной. Илья усыновит вас, чтобы вы унаследовали нашу фамилию и княжеский титул. Отец оставил нам с братом огромное наследство. Что же ему, пропадать? У Ильи детей нет. Под Парижем у нас большое поместье. Вы, Саша, выполните то, о чем я прошу. О вас он знает. Я встречался с ним в марте в Москве. Запомните номер его телефона. Мать говорила, что вы, Саша, мечтаете поступить на службу во французский Иностранный легион?

— Да, я так много хочу успеть… И учиться хочу, и воевать…

— Это замечательно! Еще Люк Вовенарг сказал: «Если юноша не стремится ни к наукам, ни к битвам, ни к женщинам — он зря родился на свет, похитив юность матери». Но перед самой практикой ко мне заедете, договорим. Возьмите деньги, сын. Дадите телеграмму, когда прилетите. Встретим. Познакомитесь с моей женой и своим братом Альбертом.

— Отец, вы любили мою мать? — спросил Саша, и голос его дрогнул. Но поскольку отец не сразу ответил, Саша сказал:

— Ах да, я вспомнил! Вы же срок в лагере отбывали, а мама была замужем за чекистом. Простите, отец, это не ваша вина…

Гедеминов посмотрел на сына и откровенно заговорил:

— Саша, вы уже взрослый. Не скрою, у меня было много женщин. Мужчин нашего рода, по–видимому, отличала любовь к прекрасному полу. Но вашу матушку я любил по–настоящему. Она в молодости была такой красивой! Да и в детстве. Я с ней танцевал, когда нам было по девять лет. Она была редкой женщиной.

Саша с благодарностью смотрел на отца, но вопрос о его жене крутился у него на языке, и он спросил отца о ней. Гедеминов уклончиво ответил:

— Она прекрасная женщина. — И вернулся к разговору о своей юности, о гражданской войне, о старом монахе и его приемах, об уроках медитации.

— А какие это приемы? — спросил Саша. — Они похожи на бокс или на борьбу?

— Ну, приедете ко мне на каникулы… Я дом построил, большой. И там зал для занятий физкультурой. Я даже в лагере занятия эти не бросал. Память у вас хорошая, и я вас многому научу. Это в первую очередь самозащита. Но если вы собираетесь стать воином, занятия эти как раз для вас. Вы, Саша, в меня, и, как и я, левша. Я рад, сын, что мы встретились. Конечно плохо, что в такой горький час…

У Саши на глаза навернулись слезы, он отвернулся, плечи его задрожали. Гедеминов не выдержал, обнял сына, прижал к груди:

— Не плачь, — тихо сказал он, — мужчина не должен плакать. А отправляю я тебя подальше, за рубеж, потому что ты мне дорог. И выполни одну мою просьбу: Я в пятнадцать лет хотел поступить в Кембридж. Теперь ты знаешь, что мне пришлось заступить на место погибшего отца и воевать… Учись, сын, за меня. А закончишь его, тогда уже занимайся, чем посчитаешь нужным. Ну все. Успокойся, Саша. Мы скоро встретимся… Все, сын. Готовьтесь в дорогу, я провожу вас на поезд, — отпустив Сашу, уже строже сказал сыну Гедеминов.

Семнадцать лет спустя

Давно живут в Европе Николай с Эрикой. У них растет белокурая дочь Адель. И оставим богатому воображению читателя подробности их побега из советского представительства в Алжире.

В 1956 году Эрика, после наставлений матери и графини Марии Ивановны, сразу попала в руки супруги Ильи Павловича княгини Ольги. Та и завершила ее воспитание. А поскольку Эрика должна была с мужем присутствовать на всех приемах, которые устраивал Илья Павлович, но совершенно не знала, о чем и с кем говорить, как отвечать на вопросы, княгиня Ольга научила ее одному словечку. Словечко это было «конечно». «Конечно» ни к чему не обязывало. Но его можно было употреблять в разговоре с людьми любого возраста. «Надоел тебе человек, который требует постоянного подтверждения своим словам — ты с улыбкой соглашаешься: конечно, и уходишь в сторонку», — учила княгиня Эрику. И еще она научила ее маленьким женским хитростям. Она говорила: «Незамужняя девочка должна быть хрупкой. А выйдя замуж, нужно понемногу прибавлять в весе, но не больше, чем один килограмм в год, чтобы нравиться с годами мужу все больше и больше.

Когда же Эрика родила дочь, княгиня Ольга нашла для маленькой Адели пожилую няню, которая говорила только по–французски. А после и немку, фрау Вульферт. И вообще, с Эрикой перестали говорить по–русски. Ей пришлось сесть и основательно выучить сначала французский, а затем немецкий язык.

Эрику с мужем разлучали иногда месяца на три, потому что Николаю нужно было еще больше, чем Эрике, знание языков.

Николай работал. А Эрика поступила учиться в институт на дизайнера одежды. Два года она осваивала языки, пять лет училась в институте и не заметила, как выросла маленькая Адель и нужно было переезжать на жительство в Германию. Одним словом, восемь лет пролетели, как один счастливый день. И теперь можно было сделать матери вызов в Германию. Шел 1968 год.

Но в Германии Эрике было скучно. Она пыталась устроиться на работу. Однако Николай, который имел уже крупный счет в банке, не разрешил ей работать. Он объяснил Эрике, что нет нужды в ее работе. Он сам заработает на все, что нужно будет для семьи. И Эрика смирилась. Но ей хотелось хоть чем–нибудь помочь мужу. И она, вспомнив о своих богатых свадебных подарках, поехала посоветоваться с Ильей Павловичем и его супругой, как выгодней продать часть из них, чтобы купить приличный особняк в Германии и преподнести Николаю сюрприз ко дню рождения.

Илья Павлович пообещал ей заняться этим делом, сказав при этом, что сам покупает ее драгоценности за двойную цену, лишь бы они не ушли из семьи. Потому что у него живет сын его старшего брата Саша. А даст Бог, Саша женится, и у него родится дочь — будет что передать по наследству.

Привез Николая в дом, прямо с работы, сам Илья Павлович. И Николай нашел в нем свою счастливую супругу, княгиню Ольгу и Сашу в новенькой офицерской форме, в которую он нарядился специально в честь именинника.

По дому сновали туда–сюда слуги, и Николаю показалось, что их несметное количество. Он пришел в полную растерянность от этой сделки жены, представляя заранее, в какую копеечку все это ему влетит.

Илья Павлович, заметив его растерянность, успокоил его, объяснив, что все оплачено на десять лет вперед. А через такой большой промежуток времени у него, Николая, дела пойдут еще лучше.

Николай расстроился, потому что Эрика посоветовалась не с ним, а с Ильей Павловичем, и взял с нее слово, что она никогда впредь ничего не будет решать без него. И заодно распределил обязанности по дому, в которых Эрике отводилось забота о душе, своем гардеробе и духах. А домом и управляющим будет заниматься он сам. И чтобы она не вздумала впредь продавать свое приданное, Николай напомнил ей, что у них растет дочь.

Теперь, когда Эрике исполнилось тридцать пять лет, а выглядела она на двадцать пять, Николая это вовсе не радовало. Он располнел и выглядел старше своих лет и уже поговаривали, что Адель — дочь Николая от первого брака. И он к тому же был ревнив. И как же ему было не ревновать? Повзрослев, Эрика хотела блистать, пока она молода и прекрасна. Уж слишком большим успехом пользовалась его супруга на балах, которые устраивал Илья Павлович. Но после переезда в Германию Николай немного успокоился.

Прошло еще восемь долгих лет, и в начале 1974 года Эрика смогла, наконец, вызвать в Германию мать с семьей. Николай же нашел немецкие корни своего отца и вызволил наконец–то свою тетю, Марию Ивановну, с мужем.

Саша Невельский, усыновленный когда–то своим дядей Ильей, теперь был князем Александром Гедеминовым–младшим, и далеко не юнцом. Мечта его послужить во французском Иностранном легионе исполнилась. Но сначала он все же закончил Кембриджский университет. Его младший брат Альберт, конечно, пошел по стопам старшего брата. А последнии три года братья выполняли какие–то особые задания.

Наш герой, Александр Гедеминов, вернувшись в Париж, нашел свою комнату такой же, какой оставил ее пятьдесят четыре года назад. Илья сказал ему:

— Когда я подрос, хотел занять твою комнату, но матушка не разрешила, она верила, что ты вернешься.

Адель к пятидесяти четырем годам располнела, что очень пошло ее статной фигуре.

Шесть лет назад Александр Гедеминов хорошо распорядился украденными в юности драгоценностями, которые вывез в Европу Эдуард. Большую часть из них он продал с аукциона и купил участок земли. Поделив его на две части, одну отвел под ипподром, закупив для этих целей лучших лошадей. Доходы от ипподрома шли на содержание пансиона для семей старых офицеров белой гвардии, эмигрантов первой волны. Пансион был выстроен на втором участке.

Там же Гедеминов построил сначала школу наездников для мальчиков, будущих работников ипподрома. Затем, по просьбе Адели, еще и школу для девочек из бедных семей казаков, чтобы они могли научиться ухаживать за больными. На этом же участке была построена и больница, и небольшая церквушка. Ее Гедеминов поставил в первую очередь для себя. Как он говорил, «грехи замаливать»

Лошадей сначала объезжали, в свободное от службы время, сыновья Гедеминова, Саша и Альберт. Потом Эдуард привел и устроил на работу при ипподроме несколько цирковых наездников во главе со своим приемным сыном Валерием. Ну, и «пираты» из охраны молодых князей помогали объезжать лошадей. Так прозвала их за свирепый вид Адель.

Спустя два года после переезда в Париж Гедеминов слетал с сыновьями в Сибирь и перевез прах своего отца, похоронив его возле вновь построенной церкви. Перезахоронил и прах матери.

Своего брата Илью шесть лет назад Александр Гедеминов застал уже больным. Когда брат умер, он похоронил его рядом с матерью. Себе он определил место рядом с отцом.

Устроив дела, связанные с благотворительностью, Гедеминов взялся за восстановление коллекции холодного оружия, которое «любимое государство», конечно же, присвоило, оставив хозяину возможность любоваться коллекцией в буклетах. Работа эта спорилась. Сил у Гедеминова–старшего было еще много, да и сыновья помогали, особенно Альберт, который занимался этим с отцом чуть ли ни с детства.

Восстановив коллекцию своего оружия — она стала даже лучше, чем была (на украшения рукояток и ножен он пустил драгоценные камни) — Гедеминов сел писать историю своего рода. Когда он закончит эту работу, неизвестно, но параллельно он пишет мемуары, которые назвал «Любовь и творчество».

К своей серебряной свадьбе с Аделью Гедеминов приобрел (на часть процентов от отцовского наследства) летний домик на берегу Сены и роскошную белую двухпалубную яхту, с блестящей отделкой салона и шестнадцатью каютами. Назвал он яхту «Княгиня Адель». На ее борту красуется герб рода Гедеминовых, который он сам же и изготовил.

Сейчас август, и вся большая семья, впервые собравшись вместе, поплывет в Грецию, где у Саши своя вилла. Осталось только дождаться Николая, который должен был приехать с минуту на минуту. У Александра Гедеминова–старшего было к нему дело.

Как читатель помнит, мать Николая, Амалия, вышла замуж за Эдуарда. К сожалению, она сильно сдала за эти годы. Сам Эдуард к старости стал ниже прежнего на пол головы. И хотя был еще очень подвижен, характер его сильно изменился — не в лучшую сторону. Он вечно всем недоволен и ворчит без причины, раздражая этим Амалию. Правда, рядом с Гедеминовым он замолкал, но был недоволен тем, что тот пригласил жить в свое поместье князя Андрея Герша, старого и больного, только потому что Герш учился вместе с ним в Петербурге в Пажеском корпусе и был интересным собеседником.

Младший сын Гедеминова, Альберт, еще в Стране Советов закончил школу, в 15 лет с золотой медалью. Но путь в институт международных отношений, куда он стремился, был для него наглухо закрыт — из–за происхождения родителей.

И даже на факультет журналистики поступить он по этой причине не мог. Оставался исторический, факультет археологии, который он закончил экстерном, как раз в год выезда семьи в Париж.

Как уже было сказано, Саша с Альбертом «работали» вместе. Но Адель по–прежнему верила, что ее дорогой мальчик — археолог и занимается раскопками, только удивлялась тому, как он быстро мужает и становится похожим на отца.

Братья работали, прикрывая друг друга, и последняя их вылазка на Тайвань стоила обоим дорого. Альберт прихрамывает, а у Саши на щеке, ближе к подбородку, свежий, еще розовый шрам. Они приехали к родителям «зализывать раны» и, конечно же, отдохнуть на всю катушку, пока не перебрались на яхту. И это означает, что на половине молодых князей музыка и женский смех не замолкают до утра.

Но вот наступил день, когда вся большая семья Гедеминовых пустилась в плавание. И оказалось, яхта из шестнадцати кают не так уж и велика, учитывая капитана, прислугу, личную массажистку Адели, которую она всегда брала с собой, и еще здесь были Николай, Ванечка фон Рен, Валерий, Эдуард с Амалией, Саша с Альбертом, человек шесть охраны, князь Андрей Герш. А в каютах прихорашиваются две молодые особы, подружка Валерия, стройная высокая Гертруда и Элизабет, подруга Альберта, маленькая, черноглазая и веселая. И конечно же хозяева яхты — Александр Гедеминов–старший с супругой.

Уже пересекли границы Греции. На верхней палубе все группируются по интересам. Николай не присоединился ни к одной группе. Ему хочется побыстрей увидеть жену и дочь. На такой долгий срок они еще не расставались. А он пробыл у Гедеминовых больше десяти дней. Эрика же с дочерью вылетели в Грецию самолетом и теперь ожидали его там. Между тем Николай думал, как уговорить Эрику родить второго ребенка. Мысли его о жене прервал подошедший к нему старый князь Андрей Герш.

* * *

Посмотрев в спину Гершу, Эдуард хмыкнул за спиной Гедеминова и заворчал:

— Откуда он взялся? Я всю жизнь был рядом с вами, князь Александр, а теперь стал не нужен. Конечно, я больной. Ждете не дождетесь, когда я умру? Ладно, уже не долго осталось, освобожу вас от себя.

Амалия подала голос:

— Последнее время все ноет, обещает помереть, но что–то никак.

Эдуард, не обращая внимания на слова жены, обратился к Адели:

— Скажи, ты же врач, знаешь всякие там симптомы. Мне долго еще жить осталось? Или уже пора на небеса?

Адель смеясь ответила:

— По моим приметам, Эдуард, ты просто симулянт. И умирать ты не хочешь, потому что любишь вкусно поесть. Вспомни, как нас кормили в лагере? А теперь? Стол ломится от самой разнообразной еды. Мне иногда даже стыдно так хорошо питаться.

— Конечно, «Бог дает штаны тому, у кого уже нет зада», — сказал с горечью Эдуард. — На столе все, только этого уже тебе нельзя есть и это нельзя. Сама тоненькими пальчиками три года назад — чик–чик скальпелем — отрезала мне полжелудка.

Гедеминов усмехнулся и, не глядя на Эдуарда, сказал ему:

— Как мне помнится, твой отец еще моему служил и тебя ко мне приставил до конца дней.

— А что, я вам плохо служил? — обиделся Эдуард.

— Тогда, — продолжал Гедеминов, — какое ты имеешь право, если ты у меня на службе, умирать без моего соглассия. Я собираюсь прожить еще четверть века и завещал похоронить себя по языческому обряду. Это значит, моя супруга — хочет она того, или не хочет — отправится в мир иной следом за мной. Лошадей лучших сыновья мне зарежут, оружие мое в могилу сложат, лучшие вина и тебя, мой верный Эдуард, зарежут тоже.

— Не удивлюсь, ваши сыновья такие же разбойники, каким вы были в молодости. Но если только через двадцать пять лет, согласен. А ты, Амалия, — обратился Эдуард к своей супруге, — пойдешь за мной на тот свет?

— Еще чего? — возмутилась Амалия — Ты мне при жизни надоел, бродяга. Меня на том свете ждет мой князь, отец моего Николеньки. Давненько мы с ним расстались…

— Вот–вот. В могилу ложиться и то с князем. А что делать мне, бедному артисту? Скорей бы к столу позвали, напьюсь сегодня, — буркнул Эдуард, точно зная, что не напьется.

Гедеминов сказал ему:

— Ну, не так уж ты беден, если разбойничал со мной. А поскольку нам не к спеху умирать, я поручаю тебе организовать проверку хозяйства на ипподроме и доложить мне. А покажется мало, я тебе еще работу найду, только перестань вздыхать за моей спиной. Думать мешаешь.

Говоря это, Гедеминов смотрел в сторону сыновей. У него оставалось еще одно незавершенное дело, дело его жизни. Он должен был решить, кому из сыновей оставить тайну, доверенную ему почти 53 года назад генералом Дончаком. И сейчас он остановился на старшем сыне. В Саше он видел самого себя. Карта местности давно лежала в сейфе Гедеминова с пометкой, где именно находится золото Российской империи. Осталось поставить точку в этом деле. Но он не был уверен в том, что при жизни сыновей на той земле, которая когда–то именовалась Великой Российской Империей, будет порядок. Вот и Прозоров на прощальной встрече жаловался, что люди в стране нищенствуют, а власть вооружает и кормит бездельников во всем мире. И отзывался тот о Советской стране теперь точь–в–точь как когда–то сам Гедеминов, еще в лагере. Прозоров сожалел, что цвет нации угробили за первые двадцать лет Советской власти, а когда подросло новое поколение, как раз ко второй мировой войне, их безоружных, бросили под вражеские танки.

Вспомнив крамольные высказывания Прозорова, который вращался в высших советских кругах и знал, что говорил, Гедеминов подумал, что тот прав. Может, миру и не нужно разваливать эту страну, а только следует образовать второе кольцо, чтобы зараза не разошлась по миру. Он отогнал жуткие мысли о том, что станется с той землей, на которой он родился и рос, когда этот строй умрет, раз уж об этом говорит даже Прозоров. И подумал: «Может, лежать еще золотому запасу России в земле, где лежит. Но нет, — решил он, — передам тайну, доверенную мне, обоим сыновьям сразу. Пусть решают сами, молчать об этом или нет».

Отвлекла Гедеминова от грустных мыслей Адель. Она сказала:

— А мой Альберт красивее твоего Сашки, чем заставила мужа улыбнуться.

— Сашке твоему пора жениться, — добавила она. — Я вообще удивляюсь, как такого сердитого еще женщины любят?

— Сердитый он потому, что воин, как тебе известно, сердце воина — камень, зато сердце мужа — воск! За это женщины его и любят.

— Да уж знаю по тебе. Только сколько можно женщин перебирать? И младшему брату дурной пример подает.

— Адель, не беспокойся за Сашу. Уверяю тебя, он знает, чего хочет в этой жизни, — услышала она в ответ.

— Конечно, знает, — грустно отозвалась Адель. — Посмотри, у него все руки в порезах, а теперь еще и на щеке отметина, весь в тебя. Шел бы уж в археологию к Альберту. Хотя и там, я вижу, опасно. Альберт хромает, а осмотреть себя не дает. И почему они всегда так коротко стригутся, так мужчин стригли в лагерях.

— А они в театре подрабатывают, — засмеялся Эдуард. — Им нужно в париках ходить, усы, бороды, брови наклеивать — образ менять.

Гедеминов строго посмотрел на Эдуарда. Эдуард замолчал было, но потом снова заговорил:

— Вон, уже возвращается ваш Герш. Сейчас снова заговорите о Ницше. Дался ему этот Ницше! И Эдуард передразнил Герша, цитирующего философа: — «Не может пропасть тот, кто любит заглядывать в пропасть. Там, где ты долго сидишь, высиживаются обычаи». Прилип к нам, как банный лист. А вы, князь Александр, слепой. Не видите, что это он из–за Адели поехал с нами. Еле–еле душа в теле, а тоже — в любовь играет. Все глазами на Адель косит. Между прочим, я был рядом в саду и слышал, какие он ей комплементы отвешивал, как объяснялся в любви.

— Эдуард, перестань сплетничать — засмеялась Адель.

— Нет уж, я скажу. Говорит ей вчера, в беседке: «Видеть вас, княгиня, для меня праздник. Вы ангел небесный! Вы царица моей души! Создал же Бог такую красоту! Если бы я встретил вас в молодости, я бы отнял вас у князя Александра». А я ему: «Тогда бы вы, господин хороший, не дожили бы до этих лет». А он еще и обиделся, говорит: «Нехорошо подслушивать».

Теперь засмеялся Гедеминов. И поднявшись с места, уже тише, чтобы не слышал князь Андрей, посоветовал Эдуарду:

— Помирись с ним. Мы с тобой такую интересную жизнь прожили! А он? Разве у него жизнь была? Он всю свою жизнь таксистом работал. Возможно, для него это последняя прогулка. Он неизлечимо болен. Адель даже медсестру к нему в дороге приставила.

— Ну, если Вы так хотите, — обрадовался Эдуард дружескому совету. — Я что? Я ничего… конечно помирюсь.

— Оставлю тебя с ним, — сказал Гедеминов и обратился подошедшему Гершу:

— Вы не устали, князь? А то можем пришвартоваться. Эдуард, товарищ мой, предложил где–нибудь на берегу втроем посидеть. Если вы не против, я распоряжусь. А пока расскажите Эдуарду что–нибудь интересное о своей жизни. А мне нужно с сыновьями поговорить.

* * *

Сыновья Гедеминова сидят отдельно за столиком и смеются. О чем могут говорить молодые мужчины? Естественно, о женщинах. Но может им есть о чем еще поговорить, ведь они братья. Послушаем же их разговор.

— Я тебе при случае расскажу, как я адаптировался в Европе, — Саша улыбнулся и покачал головой. — Все время впросак попадал. Приезжаю вместе с дядей Ильей, измотаный скитаниями, юнец восемнадцати лет, а тут Эрика встречает нас. К р а с и в а я! Я так и застыл на месте. Дядя Илья мне на ухо строчки из Святого Писания шепчет: «Не пожелай жены ближнего» и уже громче: «Александр, познакомьтесь с сестрой Эрикой …». Вот так поставил он меня на место. Но вернемся к нашей действительности. У меня к тебе вопрос: зачем в Грецию барышню везешь? Думаешь, там нет женщин? Или надумал в свои двадцать пять жениться?

— Нет, — засмеялся Альберт. — Но ту глупость, что совершил семь лет назад, не повторю. Мне еще восемнадцати не было, а я уже на пятом курсе института был. Отец давал мне много денег, и потому весь мой курс ходил у меня в друзьях. Не знал я тогда, что он тратит то, что с Эдуардом награбил в 20‑х годах… Ну, и зарабатывал он хорошо. Однажды в детстве я слышал, как Эдуард отчитывался перед отцом, сколько золота он сбыл зубным техникам и сколько денег выручил за это. Мать меня слишком поздно заметила и переменила тему.

Саша вернул разговор в первоначальное русло и напомнил Альберту:

— Ты хотел рассказать о глупости, которую совершил семь лет назад. Это связано с женщиной?

— Да, — засмеялся Альберт. — К тому и веду. Я танцевал со студентками до упаду, иногда до утра. Сам знаешь, как это бывает. Мне скоро восемнадцать, а я еще девственник. Вопрос этот мучил меня все свободное от занятий время. Девушек соблазнять я не имел права. А как угадать, кто из них кто, я не знал. И была у нас на факультете лаборантка, такая разбитная и, главное, доступная. Ну, я слышу, что лаборантка эта, Геля, — безотказная. И, конечно, с пикантными подробностями. И как–то, хорошо повеселившись, мы оказались с ней в комнате вдвоем. Потом–то я понял, что она это сама подстроила. Но тогда я возомнил себя мужчиной и сказал себе: «Решайся, Альберт!». Я дверь на задвижку — и к ней. А она ничего. Еще и раздевать начала меня. Целует меня и сама раздевается. И понял я тогда, что нет на земле ничего слаще женщины. Совсем голову потерял. Даже пообещал жениться, когда восемнадцать лет исполниться. Она, конечно, счастлива была, что дурачка нашла… Родители по–прежнему часто приезжали ко мне. Это начинало меня раздражать. Прошлые уважительные чувства к ним казались мне ошибочными. Вроде как пелена с глаз спала. И стал я их видеть только в негативных тонах.

— Ага. Эта дамочка тебе туману напустила, — догадался Саша и теперь уже с интересом слушал младшего брата.

— Вот именно, — согласился Альберт. — Геля–то опытная была. И восстанавливала она меня против родителей именно в постели. Прямо гипноз какой–то… Я настраиваюсь на любовь, а она мне приправу к ней, родителей моих чернит, да и своих тоже. И я за сладостные мгновения меняю убеждения, становлюсь подлецом. И сам себе потом противен, но ничего поделать не могу.

Мать дала телеграмму, что приедет на три дня. Я поехал встречать ее безо всякой охоты. Она хочет меня обнять, а я бурчу: «Мама, я сильна изменился. Оставь свои нежности». В общем, отвез я ее в гостиницу и снова к Геле. Вспомнил о матери, когда ей уже улетать пора было. Ну, проводил. Отец–то сразу по приезду матери понял, что со мной неладное творится. И приехал без предупреждения… Мне даже сейчас стыдно об этом вспоминать.

Мы чей–то день рождения в моей комнате отмечали. Что мне было за дело, что Геля фактически со всеми моими однокурсниками переспала. А она прыгает с одних колен на другие, на меня смотрит, чтобы во мне ревность вызвать. Потом ко мне уселась на колени. Мы целуемся. А кто–то разлил уже по стаканам вино, полны граненые стаканы, и тост произносит: «За наши студенческие годы!» И, естественно «Пить до дна!». Геля подняла стакан и тоже: «Пьем до дна! Вон сколько у нас вина! Если надо, Альбертик еще денег даст. Он у нас богатенький! На брудершафт хочет выпить. И вдруг в мой стакан упала откуда–то конфета. Вино расплескалось ей на платье. «Кто это кинул?! — крикнула Геля. — Все платье облили!» И, не поднимая головы, наклонилась над платьем. Не знаю, почему я решил, что так метко в стакан мог попасть только отец. Точно! Поднял голову, а он стоит на другом конце длинного стола, за спиной моего пьяного сокурсника. Кивнул мне головой на дверь и вышел. У меня хмель из головы сразу вылетел. Но я решил поставить отца на место. Думаю, не зря же он такой долгий срок в лагере отбывал. Тогда это считалось не только позором, но и клеймом для всей семьи. И почему ему Советская власть не нравится? Чем не угодила? В общем, под гипнозом Гели нахожусь.

Я выхожу за дверь, а она мне в след кричит: «Куда ты, Альбертик? Черт с ним, с платьем! Возвращайся скорей!»

Привел меня отец в кафе неподалеку от общежития, заказал две чашки кофе. Молчит. А я боюсь заговорить первый. Решился, наконец, и спрашиваю: «Чего приехал без предупреждения?» — А в глаза ему не смотрю, стыдно. Отец продолжает молчать, и мне уже совсем не по себе. Наконец он начал говорить и меня на «вы» называет!

«Вижу сын, вы выросли. И женщина в вашей жизни появилась.»

Я от Гели вроде ушел, но мысль о ней делает меня смелее. Верит же она в меня, в мою мужскую силу, и я дерзко отвечаю отцу: «Ты, что ли, монашествовал в мои годы?» — А он мне: «Во–первых, чтобы вы, мой сын, не переступали границ почтения, называйте меня впредь на «вы» и «отец». Я своему отцу не тыкал, как это делают сейчас простолюдины с высшим образованием. Во–вторых, что это за бурда, которую вы, молодой человек, хлещете стаканами? Я даю вам больше денег, чем зарабатывает ваш ректор. Да мать еще тайком от меня посылает. А почему? Потому что вы — князь. Потомок знаменитых предков. Потому что вы молоды и должны радоваться жизни, даже в тоталитарной стране, раз уж так случилось. Я допускаю дорогие рестораны, прогулки на катере с женщиной, цветы, подарки. Но что это за лохматая неандерталка, которая прыгает с одних колен на другие? Вы правы, я тоже не монашествовал в ваши годы. Но я искал в моем окружении лучших женщин, чтобы делить с ними радость бытия. Не скрою, до вашей матери у меня их было много. Но для решения вопроса о том, оставить женщину или нет, я использовал собственную голову, а не занимал ее у слабой половины человечества. В многомиллионном городе вы ухитрились подобрать худшую из них, и у вас не хватило мужества сказать себе: «Остановись!?» Что у вас произошло с матерью?» — «Ничего, — говорю ему, — просто мы отмечали день рождения, а тут она приехала и я закрутился…» А отец мне: «Значит, за праздниками можно позабыть о матери? Не испытывайте моего терпения, сын. Возвращайтесь в свою компанию, но помните, Альберт, что вы — князь. Матери позвоните и извинитесь. Я не позволю вам ее обижать. Женщин много — мать одна.»

И таким холодом, таким отчуждением повеяло от его слов… Beдь раньше я его любил и гордился им… Но общественное мнение… Одним словом, отец меня как–то ловко разгипнотизировал и больше я Гелиных слов не слушал. Я еще встречался с ней. Но когда она снова в постели заговорила о «предках», я разозлился и ушел. Естественно, я сразу нашел другую. И как только закончился семестр, привез ее и познакомил с родителями, чтобы отец убедился в том, что я вылечился от первого шока и стал наконец мужчиной.

Альберт помолчал немного, потом спросил:

— А у тебя, Александр, как это было в первый раз?

— Да приблизительно так же. Сначала нас манят женщины легкого поведения, потом мы ищем лучших. — Александр помолчал, потом продолжил: — Однажды на теплоходе мы с ребятами гуляли. И мне подвернулась хорошенькая женщина. Настроение было замечательное. Я выпил за обедом и поднялся на палубу. А там в кресле сидит прелестная девочка, такой красоты, каких я еще не видел в своей жизни. Ей было лет восемь или девять. У нее были немыслимо золотые локоны, большие фиолетовые глаза, свежий алый, как малина, ротик… Я заговорил с ней и сказал, чтобы она побыстрее росла, я найду ее и женюсь на ней… А теперь вот думаю о ней, какой она стала?

— Ты прямо описал внешность моей племянницы, — сказал задумчиво Альберт. Но Саша, казалось, не слышал его. Он сказал:

— Надо будет спросить у Мориса о ней, чья она и сколько лет ей исполнилось сейчас. — И вдруг, не поворачивая головы, Саша сказал брату: — Отец к нам идет.

— Ты что же, спиной уже видишь — с удивлением спросил Альберт.

Гедеминов подошел к сыновьям. И поскольку он не сел к ним за стол, сыновьям пришлось тоже встать.

— Саша, как долго продлится ваш отпуск? — спросил он старшего сына.

— А что? Требуется моя помощь? — заинтересовался Саша.

— Да. Молодых лошадей привезли, их объездить надо и подготовить к скачкам. И добавил, обращаясь к младшему сыну: — А вы, Альберт,… когда будете в форме?

— Месяца через два, — ответил сын.

— Тогда все в порядке. Я участвую. И перехватив взгляд отца — тот смотрел на шрам на лице старшего сына — сказал:

— Это Саша из–за меня пострадал. Я был с женщиной и в большой опасности. Ребят моих захватили врасплох… Силы были неравные. Хорошо, Саша вовремя поспел… Но я, отец, навоевался. Перехожу на работу в дипломатический корпус.

— И я ухожу в отставку — произнес Саша.

Гедеминов посмотрел внимательно на старшего сына. Светловолосый, нежный юноша, любитель повоевать (себя проверить) остался в прошлом. Гедеминов, как в зеркале, видел в нем себя молодого. Тот же твердый взгляд, та же суровость в крупных чертах лица.

— Что вас Александр, подвигло на решение выйти в отставку? Шрам на лице отрезвил или жениться решили? — спросил он Сашу.

— Да, отец, пора мне уже остепениться. Невесту буду искать… — ответил сын. — И раньше я не мог выйти в отставку. Но… отец, у вас был враг в жизни? Ведь вы жили в такую сложную пору?

— Естественно, был. Конечно, недостойный, но под защитой сильной власти… Опасен он был.

— Вы его простили или как? — спросил Саша.

— Или как. Иначе я не мог поступить, — ответил Гедеминов.

— Когда меня еще на свете не было? — спросил Альберт

Отец посмотрел на него, но ничего не ответил. А Саша продолжил:

— И мой враг хотел достать меня. Но поскольку нас двоих с братом он не мог одолеть, решил нас разделить… расправиться для начала с Альбертом. Теперь, когда опасность позади, можно об этом говорить. Слава Богу, я интуитивно почувствовал, что Альберт в опасности. Впрочем, и он много раз меня выручал. А врага больше нет. Только память о себе моем на лице оставил. Но с этим жить можно…

— А мне твой шрам будет напоминать о том, что ты мне жизнь спас, — тихо добавил Альберт.

Саша поменял тему:

— Отец, я хотел бы открыть два семейных дела. Первое, парфюмерное, в память о моей матери, и второе — лошадей племенных хочу разводить. Вы поддержите мое начинание под общим названием «Гедеминов и сыновья»?

— И Николая надо приобщить к этому делу, — ответил отец. — Я предложил ему перебраться с семьей во Францию и жить в нашей усадьбе, как во времена моего брата Ильи. Свою миссию, вызволить мать из Союза, Эрика выполнила. Дела в Германии, как я понял, и без присутствия Николая идут хорошо. Супруга моя скучает без дочери и внучки…

— Замечательно, — обрадовался Альберт, — сестрица с племянницей будут жить с нами. Веселей будет.

Саша сказал:

— А я, отец, как раз хотел вас об этом попросить. Вы прочитали мои мысли. Теперь, думаю, навсегда поселюсь дома. Действительно, у нас в поместье скучновато без них.

Отец помолчал, потом повернулся лицом к Альберту:

— У вас, Альберт, впереди целая жизнь. И я рад тому решению, которое вы приняли. Но если вы встаете на дипломатическую стезю, не навредите той земле, которая прежде называлась Российской Империей, а теперь Советским Союзом.

Оба сына с удивлением посмотрели на отца.

— Да, — продолжал Гедеминов. — Я был противником переворота в 1917 году. Переворотов не должно быть. Страна должна переболеть и обновиться без вмешательства извне. Я слежу за политикой. Напрасно Советский Союз надрывается в гонке вооружений в соревновании с Америкой. Америка богатеет, потому что грабит весь мир. А Советский Союз расточает свои материальные и человеческие ресурсы и беднеет, влезая в долги. Мне видится в будущем развал страны. И это меня не радует. Если там снова случится переврот, чему способстует политика и Европы, и Америки, со дна поднимется самое омерзительное, что накопилось в том обществе. Причем уже имеющееся дерьмо останется на плаву. Оно не потопляемо. И если эту страну ждут новые потрясения… Не способствуйте этому, Альберт. Пусть совесть ваша будет чиста. Плохо станет такой большой стране, хуже станет и человечеству в целом.

— Отец, я обещаю вам быть разумным в политике, — пообещал Альберт.

— Хорошо, сын, что вы покинули «археологию», мать обрадуется. Она полагает, что охота за древними сокровищами становится для вас опасной. И еще, Альберт, подключите внутреннюю силу и ускорьте свое выздоровление.

Отец отошел к борту яхты и, сложив руки, смотрел на берег, на его красоты.

Братья снова сели за стол, и Альберт спросил старшего брата:

— Вот не пришел бы ты мне на выручку, и я оказался бы в гробу, как ты думаешь, что сказал бы отец?»

— Ясно что, — улыбнулся Саша. — Он сказал бы: «Альберт, у вас еще достаточно энергии, чтобы подняться из гроба». И братья рассмеялись. Тут к ним подошли Николай с Иваном и Валерием. Они сели играть в преферанс.

Через час Николай встал из–за стола и возмущенно сказал:

— Нет, это невозможно! Он все время выигрывает!

И недовольный пошел к Гедеминову, который уже присоединился к своему кружку.

— Что там у вас случилось, сын? — спросила Амалия.

Но Николай, глядя на Гедеминова, проворчал:

— Ловкий какой этот ваш левша! Вчера в бильярд у меня выиграл. И сегодня хоть бы поддался, все–таки я ему родственник.

— А–а–а! — догадалась мать и, глядя на Адель и князя Александра, сказала: — Николенька не в духе от того, что Эрика на вилле без него, да и мало ли кто там еще?

— Там чужих не будет. Охраняют твою жену и дочь, — успокоил Гедеминов Николая. Он уже знал, что тот ревнив и с этим уже ничего поделать было нельзя.

В это время доложили, что обед подан, и настроение Николая улучшилось. Поесть он любил.

И снова любовь

Эрика, оставшись на вилле у Саши с дочерью одна, задумалась. Ей стало одиноко без Николая. Она посмотрела телевизор, послушала политиков и расстроилась, как в юности, когда радио все время кричало об угрозе атомной войны и она думала, что напрасно шить платье, если все равно будет война и ее убьют. Так же и теперь Эрика смотрела телевизор и думала, как хрупок этот мир, всегда с кем–либо из близких может что–нибудь случиться. И уже с нетерпением ждала и Николая, и мать, и родных. Она подумала о матери, которая жила только для семьи и потому всегда была любима мужем, и спросила себя: «Может мне действительно родить ребенка? Тогда Николай перестанет ревновать. Да и дочь так быстро подросла, что они с Николаем и не заметили».

Два года назад Николай, правда, намекнул ей на то, что он хочет ребенка. Эрика тогда не была к этому готова. Но теперь ей захотелось обновления. И она решила родить второго ребенка.

* * *

Ну вот, дорогой читатель, клонится к закату жизнь старшего поколения. В самом зените у Николая и Эрики. А чья–то еще только на заре. Наконец настало время познакомить вас с дочерью Эрики и Николая — Аделью маленькой.

Как вы уже знаете, Адели исполнилось шестнадцать лет. Юная княжна собирается стать дизайнером одежды и учиться в Париже. А сейчас она ждет встречи с родными. Адель спросила мать:

— А Саша в форме приедет? — полагая, что Саша все еще служит во Французском легионе.

Эрика ответила дочери:

— По–моему, он уже не служит в легионе… Они где–то вместе с твоим дядей Альбертом работают, но у них секреты от твоей бабушки.

— Бабушки Амалии?

— Нет, бабушки Адели, Александр Павлович запретил при ней говорить о делах Альберта.

— Я дядю Альберта не видела уже два года. Он такой хороший, я люблю его. Скорей бы он приехал. И знаешь, мама, так странно, мне кажется я помню Сашу, когда мне было года три. Так бывает?

— Конечно, бывает.

— Но после, каждый раз, когда я гостила у деда Ильи в Париже или даже когда мы путешествовали, я слышала только, что «Саша скоро приедет» или «Саша только что уехал». Какой он? Похож на дядю Альберта?

— Да, они похожи. Только Саша старше и не очень веселый. Да и Альберт таким с годами станет. Они оба в деда Александра.

Княжну интересовала военная форма. Она была влюблена с девяти лет в одного военного. Влюблена безнадежно, даже не зная его имени. Но он стал для нее эталоном мужчины. И теперь юная Адель сидела на балконе, слушала, как играет на скрипке брат матери, дядя Вольдемар, и думала о Нем.

Глядя на море, юная Адель машинально вызвала в памяти тот вечер, когда она семь лет назад плыла из Испании из скаутского лагеря теплоходом во Францию, к деду Илье. Она сидела на палубе в кресле и ждала появления звезд и звездопада, чтобы загадать желание. Фрау Вульферт, оставив ее, стояла у перил. Ее укачивало. На палубу вышел молодой французский офицер, а с ним двое солдат и трое в штатском. Офицер подошел к девочке, заглянул в лицо и попросил разрешения присесть в свободное кресло.

Маленькой княжне запрещалось разговаривать с незнакомыми мужчинами. Поэтому она, смутившись, кивнула головой. Военный чуть больше, чем надо, задержал взгляд на ее лице. Его карие глаза пристально смотрели ей в лицо. Потом он вздохнул и сказал:

— Жаль, я вас очень рано встретил.

Адель догадалась, о чем он. Ей это было приятно. Она почувствовала себя взрослой. Военный вынул записную книжку и стал левой рукой что–то в ней писать. Адель невольно посмотрела на его руку. Она была вся в каких–то белых шрамах. На среднем пальце дорогая печатка с отломанным кусочком черного камня. Потом он просто протянул руку, и ему вложили в нее бинокль. Он внимательно осмотрел берег. Встал, еще раз посмотрел на нее и сказал:

— Барышня, я знаю, вам запрещается разговаривать с посторонними людьми. Но вы так прелестны, что я хочу вас спросить: у вас уже есть жених?

Адель засмеялась. И тогда военный пообещал:

— Когда–нибудь я вас найду. Вырастайте побыстрей. Я возьму вас в жены

Затем что–то сказал одному в штатском, назвав его Морисом, после чего все, кроме этого Мориса, покинули палубу.

Позже фрау Вульферт позвала Адель, и они пошли в ресторан ужинать, и вдруг Адель увидела снова этого офицера и его сопровождавших. Они были в смокингах, пили шампанское, шутили с женщинами и смеялись. Адель продолжала наблюдать за тем офицером. Фрау Вульферт, заметив это сказала:

— Если ты больше не хочешь кушать, пойдем спать. Меня укачивает. Утром, на первой пристани, выйдем на берег отдышаться.

В каюте Адель нашла большую коробку конфет. Адель знала, от кого она. Девочка тотчас оделась и выбежала на палубу, рассчитывая, что Он обязательно поднимется наверх. А пока она встала у перил, смотрела на небо и при падении первой звезды загадала скромное желание: «Хочу, чтобы Он вышел». — И желание тотчас осуществилось. Человек двадцать молодых мужчин и женщин высыпало со смехом на палубу. Объект ее внимания оказался совсем рядом. Она узнала его в темноте по мягкому баритону. Он целовал женщину и говорил:

— Жаннет, я никого еще не любил так, как тебя!

— Конечно князь, я же одна такая. Но, ты сумасшедший! — кокетничая, отвечала

Женщина. Он что–то говорил ей на ухо, и Адель услышала ее ответ:

— Князь, какой вы нетерпеливый.

Мужчина продолжал целовать ее и уговаривать:

— Мы вернемся сюда. Или я должен тебя унести на руках?

— Ну, унеси, — смеялась женщина.

Он легко подхватил ее на руки и побежал вниз.

Адель расстроилась, сама не зная от чего. Но его спутники не ушли. Это говорило о том, что Он скоро вернется. Действительно Он вернулся через минут сорок. На палубе начались танцы, и Он бешено танцевал и кружил свою Жаннет. В это время Адель услышала возмущенный голос фрау Вульферт:

— Княжна, как вам не стыдно глазеть на эти оргии?! Я все вашей матери расскажу! Ночью одна на палубе! Да что это за непослушный ребенок?

Девочка стала спорить с фрау Вульферт:

— Вовсе я не на них смотрю. Мне не спится. И я уже не такая и маленькая.

— Марш сейчас же в каюту! — приказала фрау Вульферт. И Адель пришлось подчиниться.

На следующее утро Адель думала, что напрасно ждет Его на палубе. Вчера Он, наверное, до утра танцевал со своей Жаннет, а сегодня спит. И вдруг она увидела его. Он и его товарищи были одеты в гражданское. Все они сошли на берег. Фрау Вульферт тоже взяла Адель за руку.

— Чтобы не потерялась, — пояснила она.

Адель обиделась:

— Мне уже девять лет, а я за ручку должна ходить. — Она боялась, что офицер увидит это, и подумает о ней, как о маленькой.

Но фрау Вульферт, не слушая Адель, повела ее в какой–то сквер и посадила на скамейку.

— Вот сдам тебя матери с рук на руки, тогда делай что хочешь. Выдумала что — ночью выходить на палубу! — ворчала она.

— Какая ночь? — возмутилась Адель. — Всего часов одиннадцать было! Я с тобой больше никогда не поеду. Только настроение портишь. — И девочка демонстративно отвернулась от фрау Вульферт. Мимо прошли рослые американские матросы, черные и белые. Они были навеселе. Через некоторое время раздался женский крик. Обе, и фрау Вульферт и Адель, вскочили со своих мест. На площадке перед киоском двое черных матросов пытались затащить в машину девушку. Адель увидела, что к машине подскочил ее знакомый и, ловко орудуя ногами и руками, освободил девушку. Прибежали остальные матросы, и завязалась большая драка, но к военному на помощь пришли его товарищи. Адель разволновалась. Матросы валялись на земле, а ее знакомый офицер и его товарищи исчезли. Девушка, которую освободил военный, задышала за спиной Адели и фрау Вульферт.

— Гады, уроды! — ругалась она. — И полиции, когда надо, нет. Хозяйничают в Европе, как у себя дома.

Фрау Вульферт потащила Адель в сторону теплохода.

— Видишь, что бывает, когда девушка ходит одна. Ей просто повезло, что попался смелый человек. Думаешь, все мужчины такие? Как бы не так!

Адель с гордостью подумала: «А я с ним уже знакома!»

Раздались свистки, подбежали полицейские. Фрау Вульферт сказала:

— Идем скорей. Не хватало еще, чтобы я, гражданка Германии, во Франции в свидетели попала.

Они отошли подальше и оттуда наблюдали, как увозили пострадавших.

Теплоход дал первый гудок. Фрау Вульферт и Адель поднялись на палубу. Пообедали в ресторане и снова вышли на палубу. К своему удивлению, Адель увидела Его уже в военной форме. Как ни в чем не бывало, он стоял, опершись на перила. Его товарищи были неподалеку. Адель ждала, что Он посмотрит на нее, как вчера. И тогда она… Что же тогда? Разве она посмеет сказать, что видела, как он смело поступил. И похоже, он вовсе не хочет, чтобы кто–то знал об этой драке. Делает вид, что не сходил на берег.

Охранник его, которого он вчера назвал Морисом, стоял недалеко от нее. А когда фрау Вульферт, как обычно, наклонилась головой за борт, он подошел к ней, достал что–то из кармана и протянул ей. Адель видела, что фрау Вульферт положила это в рот и после этого развеселилась. По–видимому, ее перестало укачивать, и она разговорилась с молодым человеком, который на причале понес их сумки к машине. При этом он внимательно посмотрел на Адель. Все это показалось ей тогда странным.

С тех пор прошло семь лет. Адель выросла. Но молодой военный так и стоял перед ее глазами, мешая влюбиться в кого–нибудь из ровесников. Она посмотрела в бинокль, увидела яхту и крикнула в открытую дверь:

— Мама, яхта! «Княгиня Адель» причаливает!

В ожидании своих княжна присела на балконе в кресло. Она бы побежала на берег встречать родных, но фрау Вульферт вечно напоминает ей, что она должна делать и что не должна. А бегать при всех ей теперь непозволительно.

Княжна снова так ушла в свои воспоминания, что очнулась, когда во дворе виллы раздались голоса. Среди множества людей она разглядела отца, деда Александра с бабушкой Аделью, каких–то молодых парней, деда Эдуарда, бабку Амалию.

Эрика показала дочери на Альберта:

— А вот и брат идет.

Княжна обрадовалась. И побежала во двор встречать родных.

— Не забывайтесь княжна! — успела крикнуть ей вслед фрау Вульферт, но Адель ее не слышала.

Неожиданно Адель столкнулась со своим дядей Альбертом у двери. Она бросилась ему на грудь. Ее длинные золотые волосы обернулись вокруг его шеи. Дядя Альберт засмеялся, а Адель защебетала:

— Я так соскучилась. Почему вы долго не приезжали?! — Прижавшись к нему крепче, Адель поцеловала его в щеку. И, не желая с ним расставаться, хотела вместе с ним войти в дом.

Но дядя Альберт вел себя как–то странно. Он только слегка обнял ее и молчал. Адель почувствовала неладное, все еще радуясь, заглянула ему в лицо и в страхе стала медленно отстраняться, не в силах оторвать взгляд от его карих глаз. Тот, кого она в спешке приняла за Альберта, сказал мягким баритоном:

— Мне жаль, мадмуазель, но вы ошиблись. — Улыбаясь, он заглянул ей в глаза и взял ее за руку.

Адель растерялась, отвела глаза в сторону и посмотрела на его руку. На среднем пальце красовался дорогой перстень с отколотым черным камнем. Она узнала Его. В страхе, что Он сейчас прочтет ее мысли и поймет, как много ночей она думала о нем, Адель оторвалась от Него и бросилась к бабке Адели.

— Бабушка! Как я соскучилась! Бабулечка! — взволнованно закричала она и бросилась обнимать бабушку Адель.

— Да что с тобой случилось? Мы же недавно виделись, — удивилась та, ласково обнимая внучку. А потом Адель–младшая бросилась к отцу, обвила его шею руками. Николай поцеловал дочь, но тоже не мог понять ее радостного волнения.

Гедеминов молча наблюдал эту сцену. Саша смотрел в сторону юной красавицы. Потом он поднял голову на отца и тихо спросил:

— Это русалка? Что она здесь делает, на моей вилле? Где ее выловили?

— Княжна Адель, дочь Эрики и Николая, — ответил Гедеминов.

— Адель!? — поразился Саша. — Такая… Она так выросла?! Это дочь Эрики? Постойте, отец, она мне не сестра? — Саша был явно ошарашен.

— Нет, — спокойно, делая вид, что не замечает замешательства старшего сына, сказал Гедеминов. — Она внучка Адели от первого брака. А вы мой сын.

Подошел телохранитель, который все слышал. Саша машинально спросил его:

— Чего тебе, Морис?

— Простите, князь Александр, — сказал Морис, — вы дали мне задание много лет назад узнать все об этой девочке и доложить, когда ей будет семнадцать лет. А ей только шестнадцать исполнилось. Я думал, вы и сами уже все знаете. Она княжна Володарски и…

Александр не дослушал охранника и вошел в дом вслед за отцом и Эдуардом. Навстречу им шла Эрика в длинном, облегающем фигуру, платье и с высокой прической.

— Вот идут наши дорогие. Я так рада встрече! — сказала она, ища взглядом мужа. Обняла Эдуарда, отстранилась, посмотрела на Сашу и с жалостью воскликнула:

— Сашенька! Ну–ка покажись! Да тебе лицо испортили! Если бы мне такое сделали, я бы подлеца убила!

— Я так и сделал, — ответил Саша, поцеловал ей руку и сказал: — Какую прекрасную дочь вы вырастили! Ее пора охранять. Я займусь этим.

— Она еще ребенок, — ответила довольная Эрика.

«Такой ребенок, что нельзя глаз отвести», — подумал Саша, а вслух сказал:

— С завтрашнего дня я приставлю к ней охрану.

Эрика увидела отчима и обрадовалась:

— Здравствуйте, Александр Павлович! — Но тут же озабоченно сказала: — Что же это такое? Скажите Сашеньке, пусть уйдет в отставку. Может хоть вас послушает. А то женщины от него отвернутся.

Зашла мать, а за ней Николай с дочерью. Эрика радостно посмотрела в сторону мужа, но сначала подошла к матери.

— Мама, не устала от дороги?

— Нет. Все было прекрасно, — ответила мать

Николай, увидев жену, прихожую в цветах, болезненно передернулся. К нему подошел его слуга и тихо сказал:

— У нас все в порядке.

Николай посмотрел на фрау Вульферт, и та, не дожидаясь вопросов, тоже тихо сказала:

— Госпожа скучала, ждала вас, никуда не звонила.

Эрика все–таки услышала ее слова и подумала: «Вот старая шпионка!». Подошла к Николаю и шепнула:

— Я так ждала тебя! Нам надо поговорить.

— Ждала?! — обрадовался Николай.

— Очень! — тихо ответила Эрика.

Прислуга все встречала и встречала гостей.

А юная Адель оглянулась по сторонам — она искала глазами Сашу и вдруг почувствовала Его спиной. Она медленно повернулась, глаза их снова встретились. Смутившись, княжна, не придумав ничего другого, побежала наверх, чтобы успокоиться и в своей комнате еще раз восстановить в памяти то, что с ней случилось.

«Он нашел меня! Нашел как обещал мне! — Сердце девочки ликовало. — Да! Я выйду за него замуж, очень скоро», — сказала она себе.

Собрались ужинать, и Эрика попросила фрау Вульферт сходить за Аделью. Минут через десять они вернулись. Испуганно оглядев стол, юная княжна заняла свободное место рядом с бабкой Амалией. Быстро подошел к свободному стулу и сел напротив нее Саша. Поднял голову, увидел Адель и больше, чем надо, задержал на ней взгляд. Гедеминов посмотрел на сына и подумал: «Да, глаза первыми вступают в любовную схватку, и сладостен тот миг, когда взору нашему предстает нечто редкое и удивительное. Слава Богу. Я дождался этого мгновения. Старший сын влюбился. И все пойдет по новому кругу». Гедеминов снова посмотрел на Сашу. Глаза того излучали такой пламенный свет, что юная Адель не выдержала и встала из–за стола.

— Ты куда? — удивилась Эрика.

Девочка не поворачиваясь ответила:

— Я не хочу есть. Пойду позвоню в Бонн Элизе.

— Ну это на час, — пояснила Эрика и добавила: — Ей с нами не интересно. Здесь нет детей ее возраста. Поужинаем без нее.

«Детей», — улыбнулся Гедеминов. Для Эрики дочь долго будет ребенком. Да она и сама еще… А уже и дочь влюбилась.

Лицо Саши снова приняло задумчивое выражение. Он встал из–за стола и, не сказав ни кому ни слова, ушел наверх.

— Что–то мы никак не соберемся, — подал с другого конца стола голос Николай. — Так можно и с голоду умереть.

Эрика засмеялась:

— Вот любитель поесть! Ладно, я пойду верну дочь к столу, оторву ее от телефона.

Минут через десять они вернулись. Юная княжна прошла на свое место, не поднимая глаз. Потом робко посмотрела в сторону Саши, увидела пустой стул, раскрепостилась, весело заговорила с бабушкой Амалией, и через некоторое время до Гедеминова уже доносился ее тихий смех.

К нему наклонилась жена и спросила:

— Александр, ты ничего не замечаешь? По–моему, малышка Адель влюблена в Сашеньку. У нее прямо По–сумасшедшему счастливые глаза.

Эрика громко спросила:

— А куда ушел Сашенька?

Ей ответил Альберт:

— Наверное, пошел женщинам звонить.

Гедеминов посмотрел на юную Адель — она надула губки — и сказал, обращаясь только к ней:

— Князь Александр вернется. У него какие–то дела.

На прекрасном личике Адели показалась легкая улыбка. И она подсела к отцу с расспросами о том, кто с кем в каких родственных отношениях состоит.

— Значит, все мне родные, кроме деда Александра? — спросила она отца.

— Но он муж твоей бабушки, — ответил отец.

— А молодой князь Александр? — спросила Адель, затаив дыхание.

— Он сын деда Александра и брат Альберта по отцу.

— А тебе и мне кем он приходится? — продолжала расспросы Адель.

— Он не кровный родственник, конечно, но мы его все любим. Он наш.

Довольная Адель вернулась на свое место, ожидая возвращения молодого князя.

После ужина молодежь планировала свой отдых. Эрика предложила заказать лошадей, чтобы отдохнуть в горах. И послала за Сашей. Слуга вернулся и доложил, что князь Александр говорит по телефону и спустится позже.

* * *

Юная княжна так и не дождалась возвращения Александра, ушла спать и готова была заснуть с улыбкой на губах. Ей так хотелось приблизить завтрашний день! Она снова и снова вспоминала мягкий взгляд его карих глаз, свой порыв и поцелуй, и его такой неповторимый мужской запах — запах сигарет и одеколона — и его горячую грудь. Потом маленькая княжна вспомнила, как он целовался на теплоходе с Жаннет и говорил ей о любви. Она рассердилась на Него и с уверенностью юной женщины подумала: «Я ему припомню эту Жаннет!»

К ее досаде в комнату вошла мать и помешала ей мечтать. Эрика пришла, чтобы пожелать дочери спокойной ночи. И Адель неожиданно для себя попросила:

— Мама, расскажи как ты жила, когда тебе было шестнадцать лет.

— О нет! Только не это! — отказалась Эрика.

— Но почему? Ты опять куда–нибудь торопишься? Там, в гостиной, не интересно.

Эрика вздохнула:

— Не тороплюсь. Но о себе на ночь не буду рассказывать. Я стараюсь не вспоминать свое детство и юность. Еще приснится…

— Но почему? Потому что ты жила в Советском Союзе? Там было плохо? — настаивала Адель, и Эрика, подумав, ответила:

— Многим людям в Советском Союзе жилось хорошо. Плохо было тем, кто раньше был богат. Они сидели в лагерях. Да и немцам по происхождению было очень нелегко. Это из–за войны. А мы с мамой были и то и другое. А советским людям все время показывали жуткие фильмы о последней войне, о разрухе, о голоде. Так сказать, фильмы ужасов, — вздохнула Эрика.

— Но зачем? — удивилась Адель. — Нельзя было показывать фильмы о любви?

— Эти фильмы о войне заказывала тоталитарная власть, чтобы люди засыпали и просыпались со счастливой мыслью: нет войны, и есть хлеб. И чтобы они другой жизни не желали и гордились бы советским строем. А нас, российских немцев, из–за войны все ненавидели.

Но дочь история родителей не интересовала. Она привстала, оперлась на локоток и решилась спросить мать о самом важном, о любви:

— Мама, ты когда–нибудь любила? Ты такая красивая и всем моим знакомым мальчикам нравишься.

— Конечно, любила, — сказала Эрика, улыбнувшись. — Но ты спи. Завтра рано вставать.

— Мама, а кого ты любила? Какая она, любовь? — не унималась дочь. — Расскажи мне.

— Любила твоего папу и никого больше. Я и сейчас его люблю. У тебя самый лучший на свете папа. Довольна?

— Конечно, как папа он хороший. Но я такого бы не полюбила. Мужчина должен быть таким… — Адель хотела сказать: «Как Саша», но вовремя прикусила язычок.

— Ну, — засмеялась Эрика. — Твой папа был тогда молод, горяч и красив. Его все женщины любили. — Вспоминая юность, Эрика улыбнулась. — Ты спрашиваешь, какая она, любовь? Я бы назвала это праздничным сумасшествием, хочется все время петь, голова от счастья кружится… Но тебе рано о любви говорить. Спокойной ночи, — поцеловала Эрика дочь, вышла из комнаты и направилась к матери. Ей было о чем поговорить с ней, прежде, чем она скажет «это» мужу.

* * *

Южная ночь спустилась на виллу, но на ней не спали. Адель перед сном зашла в спальню князя Андрея, послушала его, попросила медсестру сделать ему обезболивающую инъекцию и, пожелав Гершу спокойной ночи, ушла. Медсестра сказала:

— Я буду в коридоре, сразу у вашей двери. Если что–то будет нужно, позвоните.

— Хорошо, барышня. А нельзя ли послать за господином Майером, — попросил Герш.

— Нет, Вам нужно отдохнуть с дороги, доктор будет меня ругать.

— Но я Вас прошу, у меня к нему дело.

— Хорошо, но не надолго, — согласилась медсестра и вышла.

Через некоторое время пришел Эдуард, придвинул кресло к постели Герша и спросил:

— Вы за мной посылали.

— Да. Мне нужен ваш совет. Внук у меня двенадцати лет, сирота, у сестры растет. Она старше меня и тоже уже на ладан дышит. Как вы считаете, могу я попросить князя Александра–старшего взять опеку над ним? Ну … после моей кончины.

— Конечно! Вы не волнуйтесь. Он поставит на ноги вашего внука. Вам же известно, что князь Александр вырастил двоих детей первого мужа Адели, когда они осиротели: отец у них трагически погиб, а мать бросила детей, отдала их Эрике. А девочке самой не было восемнадцати, она им сестра по отцу.

— И что же мать их…

— Спилась она, ребята ее больше не видели. Вот скрипка Вольдемара и плачет об этом.

— А знаете, Эдуард, можно вас так называть…

— Конечно.

— За ужином я заметил, Вольдемар пьет вино без меры. Это обязательно музыканта? Брат его, Иоганн, и вовсе к вину не притронулся.

— Вольдемар в Союзе имел успех, в областной филармонии уже играл. А в Германии таких, как он, пруд пруди. И музыкой там не проживешь. Теперь хочет вернуться в Союз. Это он Эрике сказал. Нашел с кем поговорить на эту тему. Я, конечно, донес князю Александру–старшему. Он выслушал меня и попросил помешать сегодня встрече Эрики с его супругой, чтобы не расстраивать ее на ночь. Я ответил, что поздно, Эрика уже там. Он велел мне пригласить Вольдемара к нему, отчитал он его, конечно. Но не за то, что тот собрался вернуться в Союз, а за то, что вовлекает в свои проблемы женщин. У нас в семье все решают мужчины. А хотите, Александр–младший станет опекуном вашего внука, он из него сделает настоящего мужчину?

Вздохнув, Герш ответил:

— Не мешало бы, а то он там все с моей пристарелой сестрой.

* * *

Еще за дверью Эрика услышала чарующие звуки. Мать слушала Баха.

— Мам, ты еще не спишь, это хорошо? — сказала она входя. — Мне нужно с тобой поговорить о Володеньке. Он хочет вернуться в Советский Союз, но ведь там жизнь ужасная! Помнишь, я приезжала, вызов вам в Германию привозила? Надя, ваша домработница, повела меня тогда в новый микрорайон. Туда, в панельные дома, переселили фабричных девчонок из общежития. Какая там грязь во дворах! Даже дети ругаются матом. Женька, помнишь ухаживал за мной, долговязый парень, смотрю он во дворе, в каком–то ужасном спортивном трико. Рядом с ним растолстевшая Римма в помятом коротком халате. Вышла–таки она за него замуж. Ну и жизнь у них! При всех ссорятся. Подозвали своего сына и Римма побила его за то, что он запачкался, а Женька пнул его ногой — послал умываться таким манером. Представляешь, и в эту страну вернется Володька! Мамочка, отговори его. Он же там выберет себе в жены кого–нибудь, похожего на его мать, Дашу, и будут оба пить водку. Отговори его ехать в Союз.

— Почему я? — удивилась Адель, — чтоб ты знала, доченька, в нашей семье милый моему сердцу патриархат. И при этом я делаю все, что хочу, чтобы оставаться обаятельной и изящной женщиной до преклонных лет. Негативная информация до меня здесь не доходит, муж мой ее просеивает и правильно делает. Лишние заботы и волнения нам, женщинам, ни к чему. Это мужчин красят морщины и шрамы. Володенька сам тебе сказал, что хочет вернуться в Союз?

— Да, а я Николаю сказала, у нас еще Эдуард сидел.

Адель засмеялась.

— Значит все в порядке, Александр Павлович уже знает. Но ты ведь не только за этим пришла?

— Мам, как ты считаешь, мне не поздно родить второго ребенка?

— Вы решились, это же здорово! Ты меня очень обрадовала. Я сама прослежу за твоей беременностью. — Адель представила себе, как затопает по дому малыш, как будет заливаться колокольчиком, и улыбнулась. А Эрика продолжала:

— Представляешь, сегодня дочь меня о любви спрашивала! Молоко на губах не обсохло, а туда же.

— Ну, милая, к таким неожиданностям нужно быть всегда готовой. Ты же нам в свое время преподнесла сюрприз.

— Во–первых, мама, мне было почти восемнадцать лет. Во–вторых, на моем пути появился мужчина, в которого я влюбилась. Вот исполнится ей восемнадцать, тогда можно и говорить на эту тему. Золотая молодежь уже сейчас кружится вокруг нее, но, насколько мне известно, она еще никого не выделяет.

Адель осторожно спросила:

— А если уже есть претендент на ее руку, а ты просто не замечаешь?

— Мам, ну ладно, не пугай меня, нет у нее никого. Но в любом случае, дочь может через два года замуж выйти, и мы с мужем, молодые еще, останемся одни. Я теперь взрослая женщина и понимаю, нам с Николенькой необходимо обновление. Решаюсь родить, да? — Эрика еще раз вопросительно посмотрела на мать.

— Конечно, дочка.

— Но в свет мне уже нельзя будет выходить. Чем мне заняться в это время? Первая беременность как–то позабылась.

— Ты же неплохо рисуешь, вот и займись живописью, музыку слушай, классику. Это я тебе как доктор советую.

— А какую музыку полезно мне слушать?

— Если бы знать, кто родится, сын или дочь… Для дочери хорош Моцарт или тот же Бах. А если мальчик… — Адель задумалась. — Александру Павловичу ближе по духу Вагнер, а из русских композиторов он Прокофьева выделяет. Эрика засмеялась:

— Кто–то из великих сказал: «Если бы дочь динозавра выходила замуж, на ее свадьбе играли бы музыку Прокофьева». Что находит в ней Александр Павлович?

— Себя, наверное, энергию из этой музыки черпает. Все, Эрика, иди спать, уже полночь. Вам завтра рано вставать, сами придумали прогулку верхом. Да, передай Николаю, что мы пригласили в наше поместье жить и его тетку Мари с мужем. Она отказалась, сказала: «Нам не следует постоянно быть вместе и вспоминать лагерь. Жить нужно настоящим, а не прошлым». — И, вздохнув, Адель заметила: — Мари всегда была мудрой дамой. Ну, спокойной ночи, Эрика.

Гедеминов–старший тоже не спал. Оставив жену отдыхать, он, обложившись литературой, в которой упоминалось о его предках, где отражена их военная и гражданская карьера в разных государствах Европы и России, писал историю своего рода. Он заснул на рассвете, и ему приснился сон: ему и Эдуарду лет по девять, они стоят на тротуаре и видят: скачет кавалергардский полк. Рядом с царем отец Гедеминова на белой кобыле. Полк поравнялся с мальчиками. Маленький Александр смотрит на царя, на отца. Ему так хочется, чтобы его заметили! И отец действительно посмотрел на него. Полк стал уходить все дальше, расплываясь в тумане. И тут князь проснулся.

Сон не выходил из головы. Этот ушедший в небытие блестящий полк исчезнувшей Великой империи, отец и он сам — осколок этой империи. Он услышал топот копыт и легкое пофыркивание лошадей и подумал: «Да, сон в руку. Лошади. Молодежь собралась в горы». Он вышел на балкон. Эдуард был уже возле лошадей. Эдуард, верный спутник его жизни, свидетель его детства, юности и зрелости.

Гедеминов сел в кресло, вдыхая чистый воздух, и уже хотел было выйти в сад, чтобы сделать все свои упражнения, но услышал за спиной шорох. Это Адель вышла к нему. Сонная, в пеньюаре, обняла его со спины мягкими горячими руками, прижалась щекой к его бороде и сказала:

— Доброе утро, я нашла у себя в спальне прекрасные орхидеи. Спасибо, дорогой! Ты выспался?

— Конечно! — ответил Гедеминов, целуя ей руки. И в свою очередь спросил: — Не хочешь выйти в сад?

— Нет. Не хочу, чтобы ты видел мое помятое лицо. Я сама стараюсь не смотреть на себя утром в зеркало. Я стала такая старая!

Гедеминов улыбнулся и сказал:

— Дорогая, по–моему, ты кокетничаешь. Знаешь ведь, что больше сорока пяти тебе никто не дает.

— Конечно, но это в обед, после душа и работы массажистки. А утром все пятьдесят четыре мои. Я проснулась и думала о нас с тобой… Уйдем из жизни и никогда больше не встретимся. И мне стало так горько и одиноко! Мне хочется убежать с тобой от всех, уединиться. Но тут не убежишь! Сашка твой слуг приставил к нам. Не успеешь сделать шаг, как уже кто–нибудь стоит перед тобой: «Госпоже что–нибудь угодно?»

Гедеминов улыбнулся:

— Слуг я тебе набрал. Помнишь, Адель, я тебе в лагере, после первой брачной ночи, сказал, что очень богат и когда–нибудь слуги будут предупреждать любое твое желание?

— Помню. Но это было тогда так нереально. А помнишь, на нашей свадьбе мы были в одеждах XIX века из театрального реквизита? — вдруг развеселилась Адель.

— Конечно, помню. Ты была прекрасна! Такая сдержанная…

Адель ехидно напомнила:

— Тогда на моем платье, на спине, было огромное количество застежек. Ты так ловко справился с ними, что я поверила: правду о тебе говорят, что волочишься за каждой актрисой. Я так боялась за тебя замуж выходить.

Гедеминов улыбнулся. Адель поменяла тему. То, о чем она заговорила, занимало ее с тех пор, как она приехала.

— А вот Николай очень ревнив. Он мне жаловался, что у них много друзей, но все они навещают их ради Эрики. Ей, наверное, порядком надоела его ревность. Она решилась родить второго ребенка, чтобы Николай успокоился.

— Да, скоро Николаю будет не до ревности, — сказал муж. — Их ждут перемены. Я смотрю на их дочь и думаю, как хорошо, что я вижу тебя в шестнадцать лет… Жизнь удивительная вещь…

Но Адель продолжала:

— А может, Эрика зря привезла ее? Может, ей было бы лучше остаться среди детей, в лагере бойскаутов?

— Почему? Адель уже не ребенок.

— Потому что девочка встретилась с твоим Сашенькой. Он одними глазами убивает женщин наповал. А внучка моя только вступает в жизнь. Ее надо держать подальше от него.

За окном снова раздалось ржание. Адель продолжала наболевшую тему:

— Девочка влюбится, а Сашенька воюет. Мало ли что может произойти. Мне все это не нравится.

— Да ничего не произойдет, — ответил Гедеминов, — Он ушел в отставку… Ну влюбятся. Так это же прекрасно! Когда я вспоминаю, какие чувства испытывал к тебе… И до сих пор один только взгляд твой греет мне душу. А когда уйдем из жизни, то наши души как магнитом снова притянет друг к другу. Разноцветной радугой раскинемся над потомками. Мы с тобой и после смерти будем вместе. Ты будешь цветком, а я росой на тебя упаду. Ты облачком станешь, а я ветерком.

— Ты ветерком!? — засмеялась Адель, — не ураганом?

— Ну, чем–нибудь буду. И не надо горевать заранее. Это глупо.

Гедеминов еще держал жену за руки. Она тихо смеялась и говорила:

— Ну отпусти уже. Смотри, Эдуард машет нам снизу.

— С добрым утром! Адель! С добрым утром князь Александр! — крикнул им Эдуард.

— С добрым утром, Эдуард, — весело ответила Адель, поцеловала мужа в голову и сказала: — Ну отпусти уже. Меня массажистка ждет.

* * *

Слуга постучал в дверь и сказал:

— Господа, пора вставать. Лошадей привели.

Николай наклонился над сонной женой и, целуя ее, проговорил:

— Солнышко мое, вставай! Вставай, мое золотце!

Сонно прижимаясь к мужу, Эрика прошептала:

— Я еще не выспалась.

То в одном, то в другом конце слышались голоса. Эрика подняла голову, прислушалась, посмотрела на часы и воскликнула:

— Николенька! Нас уже ждут! Мы же в горы собрались ехать, а ты лежишь!

Она вскочила, накинула халат и побежала в комнату дочери.

Адель спала так сладко, что Эрика подумала: «Может, оставить ее дома? Да и поедут только взрослые». Взгляд ее упал на окно. На подоконнике, в свете утренней зари всеми цветами радуги сверкала большая чаша из венецианского стекла с круглой ручкой. Эрика подошла к чаше. В ней плавали прекрасные кувшинки и круглые листья. Она вынула было одну из кувшинок, чтобы полюбоваться, но вдруг через ее палец перепрыгнул смешной лягушонок. Эрика засмеялась — из–под вазы выглядывала записка. Она развернула ее и прочла: «С добрым утром, юная княжна». Записка поразила Эрику. Она вышла на балкон и посмотрела вниз. Лестницы не было. И она вернулась с запиской к мужу:

— Николенька, смотри, что на вилле творится! — и она протянула мужу записку. — Цветы в комнате Адель! Кто же мог их принести? Вчера она была какая–то взвинченная… Куда смотрит няня?

— Вот теперь и дочери цветы будут поставлять, — сказал Николай с иронией.

Эрика нахмурилась, а Николай поднял руки вверх.

— Прости, я ничего, я не ревную, я обещал, прости!

— Николенька, это не шутки. Адель только шестнадцать лет. Выясни у слуг и охраны. И как цветы попали в комнату дочери? Пожалуюсь Сашеньке. Пусть наведет порядок на своей вилле. Безобразие! Так–то ты за дочерью смотришь!?

— Эрика, не сердись. Ничего не случилось. Просто наша дочь выросла, — успокоил жену Николай и про себя добавил: «Хорошо, что мы решили завести второго ребенка». Он прижал Эрику к себе.

— Все, Николенька, отпусти меня. Иногда надо сдерживать свой темперамент. Нас ждут. А мне нужно еще с Сашей поговорить, — высвободилась из объятий мужа Эрика.

* * *

Все собрались в холле, даже молодой князь Александр был уже в костюме для верховой езды. Ждали юную Адель. Эрика высказала возмущение в адрес Саши:

— На твоей вилле творятся безобразия! Я расспросила слуг. Никто не приходил. Кто же цветы поставил на окно моей девочке? С крыши спустились, что ли? Я ужасно беспокоюсь, — и посмотрела на Николая. Николай подозрительно покосился на Сашу. Но лицо молодого князя было непроницаемым, будто это его не касалось. Эрика подумала и сказала:

— Сашенька, я принимаю твое предложение. Дай мне своих «пиратов», своих хорошо обученных мальчиков. Няня дочери больше не поможет. И чтобы никто не смел к ней подойти на пушечный выстрел. Ты понимаешь, какой опасности она подвергалась? Что же, ей теперь спать с закрытым окном? А дальше что будет?

— Понимаю, — ответил Саша. — Я сам буду ее охранять.

— Спасибо, — сказала Эрика и повернулась к Николаю.

Альберт с удивлением посмотрел на старшего брата, на Эрику и проворчал:

— Сестра совсем ослепла и поручила волку охранять овечку.

Саша засмеялся, а Эрика не расслышала его слов, потому что по лестнице сбегала дочь. Все невольно залюбовались юной Аделью. Ее лицо сияло. В руке она держала белую кувшинку, прижимая ее к груди. Нашла глазами Сашу и вспыхнула от радости.

Эдуард шепнул на ухо Гедеминову:

— Ну и притворщик наш Сашка. Мне не спалось, на рассвете я выходил в сад. Там мелькали фигуры его «пиратов». Я повернул за угол, и вижу: они держат лестницу, а Сашка с вазой для цветов лезет наверх. Это он девочке цветы поставил на окно. Вот разбойник!

Саша подождал, пока юная Адель спустится в холл и уже на правах «личного охранника» подал ей руку: «Идемте княжна, выберем себе лучших лошадей», — ласково сказал он. Адель вспыхнула, опустила ресницы и положила свою узкую руку в его широкую, шершавую ладонь.

Когда они ушли, Гедеминов услышал вздох жены, она тихо сказала:

— Посмотри, моя внучка такая красивая и нежная, а твой сын грубый, весь в шрамах… Они не пара…

— Конечно, мой сын — дикий средневековый князь, — напомнил ей Гедеминов фразу, которую бросила Адель в его адрес еще в лагере, после рыцарского турнира с Эдуардом.

— А ты запомнил?! — удивилась Адель и рассмеялась.

Эдуард, услышав эти слова, подтвердил:

— Точно, так она сказала, князь Александр, когда вы меня сшибли с коня и якобы «убили». У меня еще хорошая память.

Молодежь вышла во двор, подбирая себе лошадей. Гедеминов с балкона с улыбкой наблюдал, как приседала лошадь под грузным князем Николаем, как выбежала и легко поднялась в седло Эрика. Альберт подсадил свою подругу. Саша нагнулся к княжне Адели, что–то сказал ей или спросил, юная красавица только наклонила голову ниже, и Гедеминов ощутил ее волнение и состояние старшего сына, у которого сердце от счастья наверняка выпрыгивало из груди. И глядя на них, он подумал: «Ну что ж, жизнь, слава Богу, продолжается».

Конец.

Караганда, 1987 год