Ещё раз про Красную Шапочку

На остановке «Каменная плотина» автобус даже не всегда останавливается. Сколько я здесь езжу, никто и никогда здесь не входит и не выходит. Должно быть поэтому, женщина и девочка в красной шапке так бросаются в глаза.

Доктор Даун называл то, что с девочкой, «монголизмом». Это название всегда нравилось мне. Мне вообще нравилось в учебниках всё, что не относилось напрямую к медицине. Ещё на подкурсах, к примеру, меня надолго пленила мысль о рыбах северных морей, которые упоминались в пособии по биологии. У них в организме есть какие-то там особые ненасыщенные или насыщенные жирные кислоты, не позволяющие телам замерзать, одереневевать, теряя гибкость, при минусовых температурах. Подробности сейчас я уже не помню. Да и слава Богу. Сугубое увлечение неважными для профессии мелочами вообще порой беспокоит меня. Но, впрочем, я начала говорить не об этом.

Девочка. И точно, она - словно последыш нашествия, хоть и не плоска лицом, и волосы её не жёсткие и не чёрные. Я смотрю на них дольше, чем на любого другого, дольше, чем вообще прилично смотреть на людей, но, к счастью, женщина не замечает этого. По сторонам она не смотрит.

У женщины тяжеловесное лицо немолодой скандинавки, такой вот потертой жизнью Брунхильды. Она устраивается на сидении, усаживает девочку и поправляет на ней шапочку: снимает её, приглаживает волосы и надевает снова. Волосы девочки мягкие, как пух, и цветом почти как у женщины. И всё равно, она - подкидыш. Не похожа на маму, не похожа на папу, и никогда не будет похожа – думаю я.

Я захожу в автобус, а через пару остановок обычно заходят они.

Автобус забит студентами Университета, и такой разношёрстной толпы ещё поискать. И вот мы едем все вместе, нас много, мы дышим паром, но ни пар, ни сила трения, не в состоянии прогреть внутреннюю полость автобуса - он как консервная банка на морозе - в инее, и снаружи, и изнутри.

Автобус вмерзает в пробку и продвигается вперёд рывками, словно каждый раз выдирая себя изо льда. Как «Фрам», корабль норвежца Нансена - пока не вмёрз окончательно в полярные льды, чтобы дрейфовать с ними к полюсу.

Пейзаж за окном не меняется, как не менялся бы, сколько ни жди, пейзаж из окна, особенно тюремного. Движется только время, медленно и тягостно, вхолостую, и вхолостую же газуют в морозный воздух сотни машин там, за окном. Вечер, и без того короткий, тает.

За окном начинают кружить снежинки, редкие и сухие. Машины, среди которых мы как остров в океане, газуют, но не движутся, тоже вмерзшие. Мы теперь как целая флотилия фрамов. Промороженный белый асфальт и серый снег обочины - одного цвета, скоро и всё станет одного цвета, сумерки подступают, стирая краски.

Я снова смотрю на девочку. Ей скучно.

В руках у неё флажок из Макдональдса. Не известно, сколько ему дней, но, видимо, флажок Красной Шапочке надоел. Она нарочно кидает его на пол и смеётся - ждёт, когда женщина поднимет. Женщина устало наклоняется и поднимает флажок с пола. Девочка нетерпеливо тянется к нему снова, но женщина перехватывает ее ручки и складывает их на коленях.

Студенты вокруг шумят.

Сквозь щели в суставах в автобус постепенно заполняется выхлопными газами. На морозе этот запах тоже как бы кристаллизуется, и в нем появляется что-то напоминающее воздух ранним зимним утром. Запах не то чтобы неприятный, но усыпляет. Позволяет окуклиться на сиденье у окна, прислонившись к холодному стеклу виском.

Автобус дёргается и намертво встаёт у остановки, я открываю глаза. За окном ещё темнее, я вглядываюсь, приставив руку козырьком к стеклу, и вижу площадь Индиры Ганди. Створки дверей распахиваются. Почти все студенты высыпают наружу - здесь переход, а за дорогой начинаются общаги.

Горят фонари, почти до неузнаваемости дробя площадь пятнами тени и желтого света. Коричневый и сморщенный, как мумия в мерзлоте, торчит на своём постаменте великий однофамилец Индиры, его ещё можно разглядеть. Кажется, из-за такой же фрагментации зрения не видят друг друга хищники и их жертвы в африканской саванне, - думаю я. Это я тоже где-то читала – ещё одна порция ненужных знаний.

Автобус без студентов пустеет и наполняется сумерками, но ещё долго стоит с распахнутыми дверями. Наконец, двери схлопываются, как створки крыльев насекомого, и этот звук вдруг напоминает о лете, и лето кажется отсюда чем-то небывалым.

Автобус, легкий, порожний, до свиста пустой летит сквозь сумерки к окраинам.

Девочка балуется, высовывает язык и пытается лизнуть поручень. Женщина с терпеливой, очень терпеливой улыбкой удерживает её.

- Не надо, детка.

Она отворачивает её головку от поручня. У девочки текут сопли, женщина вытирает ей нос. Девочка смеётся. Она смеётся и смотрит по сторонам. Женщина по сторонам не смотрит, она вообще ни на кого не смотрит, только на девочку, и, временами, за окно. Теперь ехать им осталось недолго.

- Потерпи немного, почти приехали, - женщина снова поправляет на ребенке шапочку. - Во-он, видишь наш дом?

Она вытягивает ручку девочки в сторону окна, но девочка отвлеклась и не смотрит. Девочка с восторгом смотрит снова на захватанный и отшлифованный сотнями рук поручень. Женщина терпеливо, очень терпеливо удерживает её.

- Не надо, детка.

Автобус тормозит у остановки, и они идут к выходу. Кроме квартала с башенками, других домов здесь нет: только через дорогу разбросаны по полю маленькие коттеджи, а чуть дальше в ряд стоят уходящие к горизонту индустриальные башни, накрывшие своей тенью всю округу.

Женщина и девочка выходят на пустой остановке, женщина берет девочку за руку, и вдвоем они проходят в ворота. Охранник их узнает и пропускает. Я думаю, что окна их дома выходят в поле, а за полем — лес. По вечерам здесь наверняка очень тихо и пустынно.

Я смотрю им в след, смотрю на них сверху вниз из окна, и вдруг думаю, что они не похожи на мать и дочь. Они похожи на земную женщину и маленькую инопланетянку. Я думаю - не страшно ли женщине по вечерам наедине с этим странным существом, ребёнком других миров?

Я смотрю им вслед, пока автобус набирает ход, и я ещё могу их видеть. Женщина похожа на бывшую спортсменку. Рослая, сильная, с узкими бедрами, но уже расплывшаяся. Возможно, она долго откладывала рождение ребенка. А, может, старшие её дети уже выросли – кто знает?

Автобус едет всё быстрее, и в арке на секунду мелькает безлюдная, еще не застроенная даль, а вернее, небо, ещё не совсем погасшее, над потонувшей во тьме далью. Небо сиреневеет одно мгновенье, а потом только и видно, что забор, забор, забор.

Квартал для богатых, в жизни которых не должно быть ни горя, ни слез. Впрочем, девочка кажется счастливым ребенком. И женщина улыбается, глядя на нее. Она – сильная женщина, это я знаю наверняка.

Вернее, чувствую всеми своими поджимающимися печёнками, латинские названия которых уже не помню. Мать Лёшки, едва не ставшего моим юным мужем - юным мужем не менее юной жены, - тоже была сильной.

А еще была Наталья Петровна.

Она не была сукой. Взяла то, что ей было нужно, но сукой не была. Я даже подозреваю, что она не настаивала на том, чтобы отец развёлся, пока я была маленькая. По кое-каким предательски завалявшимся фотографиям, они с моим отцом на протяжении многих лет ездили по гостям и по пляжам, и он, ухмыляясь в камеру, обнимал её полное, любящее земные радости тело. Задолго до того, как его вещи начали постепенно исчезать из квартиры, чтобы, в конце концов, вслед за ними исчезнуть и ему.

Я знаю, отец изменял и ей – он не скрывал этих своих подвигов, - но, что показательно, всегда называл ее не иначе, как по имени-отчеству: Наталья Петровна. Других женщин, в том числе и мою мать, он величал за глаза попросту Ленками и Светками.

Ко всем праздникам Наталья Петровна теперь передает нам маленькие подарки. Быть может, она даже с нами дружит. Мы фыркаем, разворачивая бирюзовые и ядовито-розовые кухонные полотенца с грибочками, мышками и кошками, но подарки принимаем и неизменно просим передать благодарность - ибо нет большего греха, чем отказываться от кошмарных, дешевых и абсолютно ненужных подарков.

Дошло до того, что я даже не чувствую ненависти к Наталья Петровна. Скорее, сочувствие — угораздило же связаться с отцом. И ведь - она же не то, что мы, - она же умная.

Отец и теперь ездит к Наталье Петровне, но жить у неё не живет – они предпочитают на старости лет считать себя свободными. Расчувствовавшись, отец всегда вспоминает, как они, бывало, возвращались из гостей и пели с Натальей Петровной в троллейбусах так, что «все им аплодировали». «Что ты! Такая женщина была!» - заканчивает он с восхищением.

Иногда отец в одиночку исполняет номера их совместного репертуара, но песни звучат заунывно и обреченно, хотя он этого и не замечает.

Звонит мой телефон. Я смотрю на номер и решаю не отвечать. Но зачем-то нажимаю на кнопку и подношу мобильник к уху.

Я слышу что-то типа: «ЗдорОво, как жизнь?», - и знакомый, подзабытый, и режущий – ухо-не ухо, - но что-то режущий, голос является из прошлого.

Его голос звучит лениво и радостно, и, очевидно, он ждет взрыва ответной радости от меня.

Меня тошнит.

- Замечательно. – говорю я. - Зачем звонишь?

Он удивляется, но ненадолго. А, может, и вовсе не удивляется, просто не замечает моей резкости.

- Поболтать, - говорит он.

- Типа делать нечего? – я говорю резко и не пытаюсь это скрыть.

Он - а это, конечно же, он, Лёшка, - молчит, потом появляется снова.

- … Да я за матерью на работу заехал, жду, когда она соберется...

Он у матери что-то типа личного шофёра. Удивительно, но я всё ещё знаю кое-что о его жизни. Эта мысль почему-то несказанно удивляет меня сейчас.

- А-а, – говорю я. - Время убиваешь? Что, развлечь тебя? – говорю я вслух.

Я слышу его смешок.

- Ну да, - он и правда смеётся. Он и раньше, когда его препирали к стенке, иногда говорил правду.

Я тоже невольно улыбаюсь, и какое-то время мы болтаем с ним почти по-дружески, как в старые добрые времена. Потом в трубке слышится треск, шорох и шум, и, выплывая из этого шума, его голос становится рассеянным, его внимание мне уже не принадлежит.

- Ну ладненько тогда… Мама вышла, - сообщает он, и я слышу, что он готов повесить трубку.

- Привет маме… - вставляю я.

Он едва успевает ответить, что-то типа: «Ага, обязательно», - и отключается.

Я смотрю в окно.

Я думаю, что теперь он долго не позвонит - я, кажется, была немного груба и не слишком приветлива.

Но навсегда Лёшка не пропадет, в этом я уверена.

В конце концов, он решит, что у меня просто было дурное настроение: он ни за что не поверит, что кото-то может быть ему не рад. Я вижу в этом отголосок ЕЁ жизненной силы. Жизненной силы сорняка, который растет и цветет вопреки всем и всему. Ведь это они растут, как сорняки, и только мы – как пустоцветы.

Я смотрю в своё лицо, в его желтый круг в окне, и больше за окном ничего уже не видно.

Вообще, терпеть не могу, когда он звонит. Я по нему вовсе не скучаю, но всегда, когда он звонит, мне, непонятно от чего, делается грустно и тоскливо. К счастью, это быстро проходит.

Но самое смешное – если я по кому и скучаю, так это по его матери. Они, эти сильные женщины, могут сломать тебе всю жизнь. Но если ты уцелеешь рядом с ними, и они тебя примут, тебе можно больше не бояться дороги через лес.

У меня уцелеть тогда - ну почти что получилось.

Автобус мчит и мчит меня, и всё ближе моя остановка.