Если бы мы были злодеями

Пролог

Я сижу, прикованный наручниками к столу, и думаю:

«Мне права не дано

Разоблачать перед тобою тайны

Тюрьмы моей; но если б мог я только

Поведать их – я растерзал бы дух твой!..

От ужаса твоя застыла б кровь!..

На голове, как иглы дикобраза

Твои б поднялись волосы, глаза же,

Сверкнув как звезды, вышли б из орбит!»[1]

Охранник стоит у двери, наблюдая за мной, как будто ожидает чего-то.

Входит Джозеф Колборн. Он начал седеть, ему почти пятьдесят, хотя я по-прежнему воспринимаю его как мужчину, которому за сорок. Удивительно каждые две недели наблюдать, как он постарел. И он стареет по чуть-чуть таким вот образом в течение десяти лет. Он садится напротив меня, скрещивает руки на груди и говорит:

– Оливер.

– Джо.

– Что ж, слушание по условно-досрочному прошло в твою пользу. Поздравляю.

– Я бы сказал «спасибо», если бы верил, что ты это всерьез.

Он отвечает натянутой тонкогубой улыбкой.

– Кстати, я не считаю, что ты должен здесь находиться.

– Но это вовсе не означает, что ты считаешь меня невиновным.

– Верно. – Он вздыхает и устало, как будто я утомляю его, смотрит на свои часы – те же самые, что он носил, когда мы познакомились.

– А зачем ты тут? – спрашиваю я. – Ужель по той же дежурной причине?

Его брови превращаются в ровную черную линию.

– Надо, мать его, говорить «неужели».

– Можно забрать парня из театра… или что-то вроде того, но…

Он фыркает – удивленно и одновременно раздраженно.

– Да, я полагаю.

– Ну? – спрашиваю я.

– Что ну?

– «Глядишь ты так печально! Если ты

Пришла с дурною вестью – все же мне

Скажи ее с улыбкой!»[2] – отвечаю я.

И, решившись наконец заслужить его раздражение, добавляю:

– Зачем ты тут? Ты должен был понять, что я ничего тебе не расскажу.

– Вообще-то, – возражает он, – по-моему, сейчас мне удастся заставить тебя передумать.

Я выпрямляюсь на стуле.

– Выкладывай.

– Я ухожу со службы. Продался, принял приглашение поработать в частной охране. Нужно думать об образовании детей.

Какое-то мгновение я просто молча пялюсь на него. Мне всегда казалось, что Колборна скорее убьют как старого свирепого пса, чем что он покинет кабинет шефа полиции.

– Интересно, – говорю я. – И как это должно меня убедить?

– Все, что ты скажешь мне после того, как выйдешь, будет сохранено в тайне.

– Тогда зачем беспокоиться?

Он снова вздыхает, на сей раз тяжело, и морщины на его лице становятся глубже.

– Оливер, меня больше не волнует твое наказание… Кто-то справедливо отбыл срок, а нам в нашей работе редко выпадает удача удовлетвориться хотя бы этим. Но я не хочу уйти на покой и последующие годы своей жизни провести, гадая, что в действительности случилось десять лет тому назад.

Сперва я помалкиваю. Мне нравится сама идея, но я ей не доверяю. Я оглядываюсь на серо-коричневые шлакоблоки, на крошечные черные видеокамеры, глядящие из каждого угла, на охранника с выпяченной нижней челюстью. Я закрываю глаза, глубоко вздыхаю и представляю себе свежесть весеннего Иллинойса. Каково это – выйти на улицу после того, как треть жизни ты задыхался в затхлой тюремной камере?

На выдохе я открываю глаза и обнаруживаю, что Колборн внимательно наблюдает за мной.

– Я не знаю, Джо, – говорю я. – Я выберусь отсюда… так или иначе. И я не хочу возвращаться. Думаю, лучше не будить спящую собаку.

Он жует нижнюю губу, пальцы беспокойно барабанят по столу.

Я хмурюсь в ответ.

– Почему для тебя это так важно?

Пальцы замирают.

– Скажи мне кое-что, Оливер, – спрашивает он, – ты когда-нибудь лежишь на койке в своей камере и таращишься в потолок? Наверное, в такие моменты ты спрашиваешь себя, как ты попал сюда, и не можешь уснуть, потому что все время прокручиваешь в голове тот самый день?

– По ночам такое происходит со мной постоянно, – соглашаюсь я без иронии. – Но есть разница, Джо. Для тебя это был просто-напросто один день, а затем жизнь снова потекла как обычно. Но для нас это был один особенный день, а потом на нас навалились все остальные дни, которые последовали за ним. – Я наклоняюсь вперед, опираясь на локти, и мое лицо оказывается в нескольких дюймах от его: теперь он слышит каждое мое слово, даже когда я говорю тише. – Пожалуй, твое неведение пожирает тебя заживо. Ты не знаешь – кто, не знаешь – как, не знаешь – почему. Но ведь ты и не знал его. Не чувствовал, как он притаился в комнате… как он преследует тебя, стоит над кроватью, пока ты спишь, повторяя: «Залягу в грудь тебе свинцом тяжелым поутру я!»[3]

Он щурится, но я замечаю, что в его глазах появляется какое-то странное отвращение, как будто в мгновение ока я стал невыразимо уродлив и ужасен.

– А ты хранил чужие секреты, – говорит он. – Нормального человека это сведет с ума. Зачем ты поступал таким образом?

– Потому что хотел.

– И до сих пор хочешь?

У меня пересыхает во рту. Я облизываю губы и откидываюсь назад, отводя взгляд. Охранник бесстрастно наблюдает за нами, словно мы двое общаемся на чужом для него языке и наш разговор далек и незначителен.

Я думаю о них. Об остальных. О нас. Мы совершали дурные поступки, но они тоже были необходимы… или же так нам просто казалось. Как и в любой другой трагедии, роковой финал был неизбежен. Смогу ли я хоть что-то объяснить Колборну: и незначительные повороты, и предначертанный исход? Я изучаю его бесстрастное открытое лицо, серые глаза, окаймленные птичьими лапками морщин, но, как всегда, ясные и яркие. Сердцу становится тесно в груди. Тайны тяжелы, как свинец, и, глядя на Колборна, я понимаю, что устал нести больше, чем мне причитается, в одиночку.

– Ладно, – говорю я. Горло сжимается, голос деревенеет. – Когда я выйду отсюда, расскажу тебе. Но прежде ты должен понять кое-что.

Он неподвижен.

– Итак, Оливер…

– Первое, это просто история. Верь в нее, если хочешь. Второе, то, что ты услышишь, не должно отразиться ни на мне, ни на ком другом. Никакого повторного риска. И последнее – это не оправдание.

Я жду от него ответа: кивка или слова, – но он лишь моргает, молчаливый и стойкий, как сфинкс.

– Ну, Джо? – спрашиваю я. – Сможешь жить с тем, что я сейчас расскажу?

Он одаривает меня холодной улыбкой.

– Да, думаю, смогу.

Сцена 1

Время действия: сентябрь, 1997 год – мой четвертый и последний год в классическом художественном училище Деллехера. Место действия: Бродуотер, Иллинойс, маленький городок, почти не имеющий значения.

Пока еще стоит теплая осень.

Появляются актеры.

Тогда нас было семеро: яркие, молодые дарования с большим будущим, которое ожидало каждого из нас. И в ту ночь мы не видели перед собой ничего, кроме книг. Мы всегда были окружены словами и поэзией: все яростные страсти мира были заключены в кожу и пергамент. Вот на что я отчасти возлагаю вину за произошедшее. Наши собственные интриги и ошибки по сравнению с этим казались незначительными.

Библиотека Замка представляла собой просторную восьмиугольную комнату со стеллажами по периметру. Она была заставлена роскошной старинной мебелью, в ней царило сонное тепло, поддерживаемое монументальным камином, который горел почти непрерывно, невзирая на довольно-таки высокую температуру на улице.

Итак, каминные часы пробили двенадцать. Мы зашевелились, один за другим, будто семь оживших статуй.

– «Теперь глухая полночь»[4], – сказал Ричард.

Он сидел в самом большом кресле (прямо как на троне), скрестив ноги и закинув их на решетку камина. Целых три года он играл исключительно королей и тиранов, что научило его восседать вот так на всяком стуле, будь то на сцене или где-то за ее пределами.

– Завтра к восьми часам мы станем бессмертными, – добавил он (на следующий день у нас намечались пробы) и захлопнул книгу так резко, что в воздух взвилось облачко пыли.

Мередит по-кошачьи свернулась на одном конце дивана – а я улегся, как пес, на другом – и потянулась с тихим, наводящим на размышления стоном.

– Куда собираешься? – Она лениво перекатилась на бок, и ее длинные рыжеватые волосы рассыпались по подлокотнику.

– «Усталый от трудов, спешу я на постель»[5]. – Ричард.

– Избавь нас. – Филиппа.

– Раннее утро и все такое. – Ричард.

– Можно подумать, ему есть до этого дело. – Александр.

Рен, устроившись на подушке и не обращая внимания на перепалку, спросила:

– Вы вообще-то выбрали себе по фрагменту? Я что-то не могу определиться.

– Как насчет Изабеллы? – спросил я. – Твоя Изабелла прекрасна.

– «Мера» – комедия, дурак, – ответила Мередит. – У нас пробы на «Цезаря».

– А я не понимаю, зачем нам пробы? – донесся из противоположной и самой сумрачной части библиотеки голос Александра.

И Александр, сидевший за тяжелым дубовым столом, потянулся за бутылкой виски «Гленфиддик». Открыл ее, наполнил пустой бокал алкоголем, сделал большой глоток и поморщился, глядя на нас.

– Я могу раскидать все роли чертовой пьесы здесь и сейчас. Завтрашние пробы ничего не изменят.

– Чушь собачья, – заявил я. – Я никогда не могу угадать, какая роль мне достанется.

Ричард лукаво усмехнулся и перевел на меня взгляд своих черных глаз.

– Это потому, что тебе роли назначают в последнюю очередь – впрочем, как всем отбросам.

– Тсс! – Мередит одарила Ричарда озорной улыбкой. – Ты сегодня Ричард или последний урод?

– Не слушай его, Оливер, – тихо произнес Джеймс.

Он сидел в дальнем углу, нехотя поднимая взгляд от блокнота. Джеймс всегда был самым серьезным студентом на нашем курсе.

– Вот, – заявил Александр, отсчитывая на столе десятидолларовые купюры. – Пятьдесят долларов.

– Зачем? – удивилась Мередит. – Хочешь приватный танец?

– Думаешь заняться стриптизом после выпуска?

– Выкуси.

– Попроси вежливо.

– Пятьдесят штук – для чего? – спросил я, желая прервать склоку.

Из нас семерых Мередит и Александр были самыми злыми спорщиками и испытывали извращенную гордость, ругаясь друг с другом. Дай им волю, они будут грызться всю ночь.

Александр постучал пальцем по стопке купюр.

– Ставлю пятьдесят баксов на то, что могу прямо сейчас назвать список актеров и не ошибусь.

Пятеро из нас обменялись серьезными взглядами, тогда как Рен продолжала хмуриться, посматривая на камин.

– Ладно, давай послушаем, – сказала Филиппа.

Александр выпрямился, откинул с лица непослушные кудри.

– Очевидно, Ричард будет Цезарем.

– Потому что мы втайне мечтаем убить его? – спросил Джеймс, с ухмылкой отрываясь от блокнота.

Александр хохотнул и добавил:

– Разумеется, Джеймс будет Брутом.

Любой из нас мог бы угадать это: Ричард всегда играл императоров, ну а Джеймсу доставались исключительно роли героев.

Ричард вскинул темную бровь.

– И ты, Брут?

– Sic semper tyrannis[6], – ответил Джеймс. – Долой тирана.

Александр повел рукой, указав сначала на одного парня, затем на другого.

– Именно, – продолжал он. – А я буду играть Кассия, ведь у меня амплуа плохого мальчика. Ричард и Рен не могут быть мужем и женой, поскольку это странно и противоестественно. Получается, что ты, Мередит, будешь Кальпурнией, Рен станет Порцией, а Пип снова придется переодеваться в мужскую одежду.

Филиппа – роль для которой оказалось подобрать сложнее, чем для Мередит, соблазнительницы, или Рен, инженю, – была вынуждена выступать на подмостках в амплуа травести, причем всякий раз, когда у нас заканчивались кандидаты на соответствующие роли. Что ж, обычная ситуация в шекспировском театре, где подавляющее большинство лучших ролей предназначено представителям «сильного пола», а основная часть талантливых актеров – женщины. Я считал, что вот оно – очередное свидетельство того, что Филиппа играет убедительно (вне зависимости от того, чья ей досталась роль), но она, похоже, не была с этим согласна.

– Убейте меня, – сказала Филиппа с лицом настолько бесстрастным, что невозможно было понять, шутит она или нет.

– Погодите, – начал я, не желая подтверждать гипотезу Ричарда о том, что в процессе распределения ролей мне всегда перепадали остатки, однако мучаясь от любопытства. – А как же я?

Александр прищурился, прикусив кончик языка, и принялся внимательно меня разглядывать.

– Возможно, Октавий. Тебе не дадут роль Антония… не обижайся, но ты не слишком видный. Антонием будет тот невыносимый третьекурсник. Как там бишь его?

– Ричард Второй? – предположила Филиппа.

– Très amusant[7], – фыркнул Ричард. – Нет, Колин Хиланд.

– Потрясающе! – Я безнадежно уткнулся носом в листы бумаги с репликами Перикла, которые просматривал, кажется, уже в сотый раз.

Я лишь вполовину талантлив по сравнению с ними и потому обречен играть второстепенные роли в чужих историях. Часто я задавался вопросом, имитирует ли искусство жизнь или дело обстоит с точностью до наоборот.

Александр кинул деньги на стол.

– Пятьдесят баксов! – провозгласил он. – На только что озвученный список.

– Включая Колина в роли Антония? – Мередит.

– Да, включая Колина в роли Антония. Принимаешь? – Александр.

– Нет. – Мередит.

– Почему – нет? – Я.

– Потому что именно так все и будет. – Мередит.

Ричард издал горловой смешок.

– Остается только надеяться. – Он направился к двери и по пути наклонился, чтобы ущипнуть Джеймса за щеку.

«…Почий

Сном вечным, милый принц!»[8]

Джеймс отбросил его руку, шлепнув по ней блокнотом, а после этой импровизации вновь спрятался за своим бумажным укрытием. Мередит эхом повторила смех Ричарда и добавила:

– «Ведь ты самый горячий из глупцов, какие только сыщутся в Италии»[9].

– «Чума на оба ваших дома»[10], – пробормотал Джеймс.

Мередит вновь потянулась и, улыбнувшись, вскочила с дивана.

– Идешь спать? – спросил Ричард.

– Ну… после слов Александра все стало довольно бессмысленным.

Мередит не взяла ни свои книги, ни бумаги, которые были разбросаны на низком столике перед камином, оставив там же и пустой винный бокал с зацепившимся за край полумесяцем помады на ободке.

– Спокойной ночи, детишки! – произнесла она. – Счастливо! – Она нагнала Ричарда у арки, ведущей в коридор, и первой покинула библиотеку.

Ричард подмигнул мне и лениво последовал за ней, чтобы любоваться ее задом на некотором расстоянии.

Я вздохнул и потер глаза, начавшие слезиться и зудеть от попыток читать в течение нескольких часов. Рен отшвырнула книгу – та с глухим стуком приземлилась рядом со мной на диван.

– К черту! – Рен.

– Вот это да! – Александр.

– Я просто прочту что-нибудь из Изабеллы. – Рен.

– Просто иди спать. – Филиппа.

Рен встала и покачала головой.

– Вероятно, буду лежать без сна до рассвета, вспоминая реплики.

– Не хочешь покурить? – Александр допил виски и принялся катать косяк по столу. – Поможет расслабиться.

Она слабо улыбнулась.

– Нет, спасибо, – ответила она и направилась к выходу. – Спокойной ночи.

– Ладно. – Александр отодвинул стул и повернулся ко мне: косяк свисал из уголка его рта. – Оливер?

– Если я покурю с тобой, завтра точно лишусь голоса.

– Пиппа?

Она нацепила очки на макушку и прокашлялась, проверяя горло.

– Хорошо, – сказала она. – Только после тебя.

Александр кивнул уже на полпути из комнаты, спрятав руки глубоко в карманы. Она последовала за ним, и я с легкой завистью проводил ее взглядом. Затем я откинулся на подлокотник дивана и попытался сосредоточиться на тексте, в котором было столько скобок, выделений и подчеркиваний, что его уже практически нельзя было разобрать.

«ПЕРИКЛ:

– Прощай же, Антиох! – нам мудрость шепчет,

Что тот, кто не краснеет от греха,

Чернейшего, чем ночь, не затруднится

Ничем, чтобы не дать тому греху

Увидеть свет. Один проступок быстро

Родит другой; распутство и убийство

Согласнее живут, чем дым с огнем»[11].

Последние две строчки я пробормотал себе под нос. Я вызубрил их еще несколько месяцев назад, но меня все равно преследовал страх забыть слово или фразу в середине прослушивания. Бросив взгляд на Джеймса, который до сих пор сидел в углу комнаты, я спросил:

– Никогда не задавался вопросом, знал ли Шекспир все эти роли так же хорошо, как мы?

Джеймс медленно поднял голову, оторвавшись от чтения очередной строфы, взглянул на меня и ответил:

– Постоянно.

Я моргнул и улыбнулся.

– Сдаюсь. Вообще-то я сейчас ничего и не делаю.

Он покосился на часы.

– По-моему, я тоже.

С трудом поднявшись, я поплелся следом за Джеймсом по винтовой лестнице в общую спальню: она располагалась прямо над библиотекой, в самой верхней из трех комнат, в узкой каменной полой «колонне», которую попросту называли Башней. Раньше здесь был чердак, заваленный сломанной мебелью и прочим хламом, но в конце семидесятых пыль и паутину смели, чтобы освободить место для новых студентов. Двадцать лет спустя тут стояли две кровати с голубыми балдахинами с гербом Деллехера, пара старых монструозных шкафов и два разномастных книжных стеллажа, слишком неприглядных для библиотеки.

– Думаешь, все будет так, как говорит Александр? – спросил я, когда мы оба начали раздеваться.

Джеймс опустился на край постели и стянул рубашку.

– Не знаю. Если хочешь знать мое мнение, это слишком предсказуемо.

– Конечно. – Я запихнул грязную одежду на нижнюю полку шкафа. – Но когда они нас удивляли?

– Фредерик всегда меня удивляет, – сказал он. – Но последнее слово будет за Гвендолин… обычное дело.

– Если б это зависело от нее, Ричард играл бы все мужские роли и половину женских.

Джеймс поморщился.

– Ну а Мередит досталось бы остальное, – продолжал я.

– Когда ты завтра читаешь? – спросил он, прижав ладони к глазам.

– Я? После Ричарда. За мной – Филиппа.

– Да, а я за ней. Бедняга. – Джеймс.

– Удивительно, что она еще все не бросила. Я бы на ее месте так и поступил. – Я.

– Ну, она намного более устойчива, чем все. Может, именно поэтому Гвендолин и мучает ее. – Джеймс.

– Просто потому, что она может выдержать это? – спросил я. – Как жестоко.

Он пожал плечами.

– Да уж… Гвендолин…

– Будь моя воля, я бы все перевернул вверх дном, – решил я. – Пусть Александр был бы Цезарем, а Ричард – Кассием.

С усталой улыбкой он забрался в постель.

– А я по-прежнему Брут?

– Нет. – Я швырнул в него носок. – Ты – Антоний. На сей раз я буду главным.

– Придет и твоя пора играть трагическую роль. Дождись весны.

Я поднял взгляд от ящика, в котором рылся в поисках чистых боксеров.

– Неужели Фредерик снова делился с тобой секретами?

Джеймс заложил руки за голову и смущенно посмотрел на меня.

– Возможно, он упоминал «Троила и Крессиду». У него есть фантастическая идея насчет битвы полов. Троянцы будут мужчинами, а греки – женщинами.

– Какое-то безумие.

– Почему? Пьеса настолько же о сексе, насколько и о войне. Гвендолин, естественно, захочет, чтобы Ричард был Гектором, – сказал он. – Но это сделает тебя Троилом.

– А почему, во имя всего святого, Троилом не станешь ты?

Джеймс поерзал, изогнул спину, прижав плечи к матрасу.

– Я сказал Фредерику, что хотел бы иметь разнообразное портфолио.

Я пялился на него, раздумывая, надо ли мне обижаться.

– Не смотри на меня так, – тихо произнес он с упреком. – Он согласился, что нам нужно выйти за рамки. Я устал играть влюбленных дураков вроде Троила и уверен, что тебе надоело быть на второстепенных ролях.

Я потер затылок и плюхнулся на кровать.

– Да, наверное, ты прав. – Я уставился на пыльно-голубой балдахин, гадая, насколько он смахивает на ночное небо. На мгновение я позволил своим мыслям затеряться, а затем рассмеялся.

– Что смешного?

– Тебе придется быть Еленой Троянской, – сказал я. – Ты единственный из нас, кто достаточно симпатичен.

Мы лежали и смеялись в темноте, пока не заснули, и спали крепко, не подозревая, что уже на следующее утро поднимется занавес над драмой, которую поставим мы сами.

Сцена 2

Классическое художественное училище Деллехера занимало примерно двадцать акров на западном краю городка Бродуотер, и границы их так часто наплывали друг на друга, что сложно было сказать, где заканчивался кампус и начинался город. Первокурсники размещались в кирпичных зданиях Бродуотера, тогда как второкурсники и третьекурсники теснились в Деллехер-холле, а горстка четверокурсников пряталась в странных изолированных уголках кампуса, оставаясь предоставленными самим себе.

Мы, студенты четвертого курса театрального отделения, обосновались на дальнем берегу озера в строении, которое носило причудливое прозвище Замок – в каменном здании с башенкой; первоначально оно предназначалось для садовника.

Деллехер-холл представлял собой просторный особняк в якобинском стиле, стоящий на склоне крутого холма, неподалеку от темной глади озера. Общежития и бальный зал находились на четвертом и пятом этажах, аудитории и кабинеты – на втором и третьем, ну а первый был разделен на трапезную (или же, попросту говоря, столовую), музыкальный зал, библиотеку и консерваторию. С западной стороны здания находилась часовня. Герметические философы-четверокурсники обитали в бывшем домике священника: к девяностым годам двадцатого столетия сооружение уже не служило никаким религиозным целям, если не считать редких языческих ритуалов, что отправляли студенты-языковеды, нуждавшиеся в алтаре. Прежде, еще в сороковых, здание факультета изящных искусств Арчибальда Деллехера (в силу ряда причин его прозвали «Фабрика») было возведено с восточной стороны Деллехер-холла, между ними вклинивались внутренний дворик и соты ступенчатых дорожек. Это постройка стала домом и для Театра Арчибальда Деллехера, и, конечно, для репетиционного зала, следовательно, это было то самое место, где мы проводили большую часть нашего времени.

В восемь часов утра, в первый день занятий здесь было исключительно тихо.

Мы с Ричардом вместе покинули Замок и направились к Фабрике, и хотя моя очередь была после него, я мог прийти на прослушивание попозже – в девять.

– Как ты? – спросил он, пока мы взбирались по крутому зеленому склону.

– Нервничаю, как и всегда. – Сколько бы прослушиваний у меня ни было, меня постоянно мучила тревога.

– Спокойно, парень. – Он хлопнул меня по плечу своей огромной ладонью, так что я качнулся на несколько дюймов вперед, коснувшись пальцами влажной травы. Раскатистый смех Ричарда эхом отозвался в неподвижном утреннем воздухе, и он схватил меня за руку, чтобы поддержать.

– Видишь? – сказал он. – Просто стой на ногах, и все будет в порядке.

– Засранец, – ответил я со слабой улыбкой.

Ричард обладал особым воздействием на людей.

Как только мы добрались до Фабрики, он весело хлопнул меня по спине и исчез в репетиционном зале вместе с Фредериком и Гвендолин. Я расхаживал взад-вперед по дорожке, мысленно, будто молитву, повторяя реплики Перикла, и наконец вошел внутрь.

Наши прослушивания в первом семестре определяли, какие роли мы будем играть в осенней постановке. В тот год это был «Юлий Цезарь». Трагедии и исторические пьесы резервировались для четвертого курса, тогда как третий был посвящен комедиям, ну а все остальное распределялось между второкурсниками. Студенты первого курса вкалывали, как чернорабочие, за кулисами, посещали лекции и гадали, во что же, черт возьми, они вляпались. Каждый год учащиеся, чья успеваемость считалась неудовлетворительной, исключались из программы – иногда их число составляло половину курса. Чтобы дожить до выпускного, требовался либо талант, либо слепая удача. В моем случае – последнее.

Вдоль стены, возле пересечения коридоров, двумя аккуратными рядами висели фотографии студентов последних пятидесяти лет. Наш снимок оказался последним и уж точно самым сексуальным. Это было рекламное фото прошлогодней постановки «Сна в летнюю ночь». Мы тогда выглядели моложе.

Кстати, именно Фредерику пришла в голову идея сделать из «Сна» пижамную вечеринку. Мы с Джеймсом – Лизандр и Деметрий соответственно – в полосатых боксерах и белых майках стояли, глядя друг на друга, а между нами была Рен – Гермия – в короткой розовой ночнушке. Слева от меня – Филиппа в длинной синей сорочке вцепилась в подушку, с помощью которой она и Рен дрались в третьем акте. В центре снимка Александр и Мередит сплетались, словно пара змей: он – зловещий соблазнитель Оберон в черном банном халате, она – роскошная Титания в откровенном кружевном неглиже. На левом краю фотографии, явно в самом выгодном ракурсе, стоял Ричард. Он был в клоунской фланелевой пижаме, но выделялся среди других актеров, а из его густых черных волос торчали ослиные уши. Он был самым ненормальным ткачом Ником Основой, которого я когда-либо видел, и он, как и всегда, стал королем постановки.

И тут я услышал его голос, отражающийся от стен репетиционного зала:

– «Мы в изумлении!.. Мы ждали долго,

Чтоб ты склонил покорные колени

Пред королем! Мы им себя считали

До сей поры. Но если мы король,

То как, скажи, осмелился ты дерзко

Забыть свой долг пред нами?»[12]

Я уже дважды видел, как он читает свои реплики, – и оба раза поражали воображение.

Мы семеро пережили три ежегодные чистки, потому что каждый из нас оказался в чем-то незаменим для театральной труппы, по крайней мере в теории. За четыре года мы превратились из толпы статистов и эпизодических актеров в маленькую, тщательно подготовленную драматическую труппу. Некоторые наши особенности стали очевидны: Ричард воплощал собой чистую силу: шесть футов и два дюйма, фигура, словно высеченная из бетона, острый взгляд черных глаз и волнующий бас, который заглушал все остальные звуки в репетиционном зале. Он играл военачальников, деспотов, хулиганов и тех, кто мог впечатлить или испугать зрителей. Мередит была создана для соблазнения со всеми своими изгибами и шелковистой гладкой кожей. Но в ее сексуальной привлекательности таилось нечто безжалостное: когда она двигалась, ты неотрывно наблюдал за ней, что бы ни происходило, хотел ты того или нет. Они с Ричардом были вместе во всех привычных смыслах этого слова, начиная с весеннего семестра нашего второго курса. Рен – двоюродная сестра Ричарда, хотя, глядя на них, об этом невозможно было догадаться, – являлась нашей бессменной инженю, беспризорным созданием с мягкими локонами кукурузного оттенка и милым нимфоподобным личиком. Александр был злодеем, худым и жилистым, с густыми темными кудрями и острыми клыками, которые, когда он улыбался, делали его похожим на вампира.

Нас с Филиппой оказалось сложнее отнести к какой-либо категории. Филиппа, высокая и светло-русая, немного смахивала на мальчишку, но в ней было нечто холодное и универсальное, что делало ее одинаково убедительной как в роли Горацио, так и в роли Эмилии. Я же – средний во всех мыслимых отношениях: не слишком красивый и не особо талантливый, не очень успешный в чем бы то ни было, но достаточно хорош в том, чтобы закрывать любую слабину, допущенную остальными. Я не сомневался, что пережил чистку третьего года потому лишь, что без меня Джеймс выглядел уныло и мрачно.

Судьба улыбнулась мне сразу же, когда нам с Джеймсом пришлось разделить тесную комнатушку на верхнем этаже общежития для первокурсников. Едва я открыл дверь, как он поднял взгляд от сумки, которую распаковывал, протянул руку и сказал: «А вот и сэр Оливер! Надеюсь, вас хорошо встретили». С тех пор мы стали необъяснимо неразлучны. Он был очарован моей наивностью, буквально глядящей на мир широко распахнутыми глазами. А меня поразил его талант. Джеймс – один из тех актеров, в которых влюбляются с первого взгляда, и я не стал исключением. Уже в первые дни нашего пребывания в Деллехере я нежно защищал его и даже вел себя как собственник, когда другие наши приятели подходили слишком близко и угрожали узурпировать мою роль «лучшего друга» – а происходило это с завидной периодичностью. Уверен, некоторые видели меня тем, кем меня всегда назначала Гвендолин, – просто верным помощником. А Джеймс оказался настолько типичным героем, что меня это даже не беспокоило. Он был самым красивым из нас, но блистал красотой невинной и неосознанной. Еще более неотразимой была детская глубина чувств и эмоций, которые он проявлял по отношению к окружающему миру. Мередит однажды сравнила его с диснеевским принцем, и хотя она не думала льстить ему, она не ошибалась. Три года подряд я наслаждался его огромной популярностью и изо всех сил, безо всякой ревности, восхищался им, несмотря на то что он стал очевидным фаворитом для Фредерика, точно так же, как Ричард – для Гвендолин. Конечно, у Джеймса не было ни самолюбия, ни характера Ричарда, но его все обожали, тогда как Ричарда, скорее, одинаково яростно любили и ненавидели.

Обычно мы оставались на прослушиваниях до самого конца – отсутствие аудитории стало неким преимуществом для первого выходящего на сцену, – и вот уже без пяти минут девять я метался по коридорному перекрестку, страстно надеясь на то, что Джеймс останется посмотреть мою игру.

Ну а Ричард… Даже не желая того, он был зрителем, способным навести ужас.

В дверях репетиционного зала показался Фредерик.

– Оливер? – позвал он. – Мы готовы прослушать тебя.

– Отлично, – ответил я и посмотрел на его морщинистое лицо.

Мой пульс участился: я почувствовал трепет, будто биение крылышек маленькой птички, зажатой между легкими.

Как всегда, входя в репетиционный зал, я почувствовал себя маленьким и нерешительным. Это было прямоугольное, просторное помещение со сводчатым потолком и высокими окнами с видом на зеленеющий сад. Тяжелые синие бархатные шторы были раздвинуты, подолы пыльными грудами лежали на деревянном полу.

– Доброе утро, Гвендолин. – Мой голос эхом прокатился по залу.

Рыжеволосая и прямая как палка женщина за столом вскинула на меня взгляд. Гвендолин подавляла самим фактом своего присутствия. Ярко-розовая помада и пестрый платок делали ее похожей на цыганку. Она приветственно пошевелила пальцами, и браслеты на ее запястьях зазвенели. Ричард сидел на стуле слева от нее, скрестив руки на груди и наблюдая за мной с благожелательной улыбкой. Мы оба были в равной степени уверены, что я не представляю угрозы для его амплуа «ведущего» актера. Я сглотнул, нервно ухмыльнулся и попытался не обращать на него внимания.

– Оливер, – сказала Гвендолин. – Как славно тебя увидеть. Ты похудел.

– Вообще-то поправился, – ответил я, чувствуя, как вспыхивает лицо.

Когда я уехал из училища на летние каникулы, она посоветовала мне «подкачаться». В июне и июле я проводил в тренажерном зале по часу ежедневно в надежде произвести на нее впечатление.

– Хмм, – протянула она, уставившись на меня. – Итак, начнем?..

– Конечно. – Я отчаянно попытался взять себя в руки и теперь старался стоять спокойно.

У меня дурная привычка переминаться с ноги на ногу во время прослушиваний, что со стороны наверняка раздражало.

Фредерик, сидевший с другой стороны от Гвендолин, откинулся на спинку стула, снял очки и вытер линзы краем рубашки.

– Что у тебя припасено для нас сегодня? – спросил он в своей мягкой английской манере.

– Перикл, – ответил я.

Фредерик сам предложил мне монолог Перикла некоторое время назад.

Он заговорщически кивнул мне.

– Идеально. Как только будешь готов, начинай.

Сцена 3

Остаток дня мы провели в баре – тускло освещенном заведении с деревянными панелями и стенными нишами, где находились кабинки. Персонал знал большинство студентов Деллехера по именам и не находил странным, когда многие из первокурсников утверждали, что им уже исполнился двадцать один год. Четверокурсники закончили прослушивание к полудню, но Фредерику и Гвендолин предстояло полюбоваться еще сорока двумя желающими – и, с учетом перерыва на ланч и ужин, а также обсуждений, – окончательные списки должны были появиться не раньше полуночи.

Мы вшестером сидели в нашей обычной кабинке в «Голове зануды» – самая умная шутка, на которую способен Бродуотер, – и таращились на пустые бокалы. Мы заказали пиво, за исключением Мередит, которая предпочитала водку с содовой, и Александра: он выбрал виски и пил его весьма аккуратно.

Рен вышла, чтобы узнать, готов ли список актеров. Остальные уже отстояли свою смену: если она вернется с пустыми руками, то снова встанет в конец очереди.

Солнце скрылось за горизонтом несколько часов назад, но нам было не до сна: мы продолжали анализировать свои выступления.

– Я все испортила, – наверное, в десятый раз произнесла Мередит. – Сказала «претвориться» вместо «притвориться», как полная идиотка.

– Честно говоря, в контексте роли это, по сути, означает одно и то же, – устало ответил Александр. – Гвендолин, пожалуй, ничего не заметила, а Фредерику, вероятно, все равно.

Прежде чем она успела возразить, в бар ворвалась Рен. Ее щеки раскраснелись от бега, а в руке она крепко сжимала лист бумаги.

– Вот! – выкрикнула она, и мы разом вскочили.

Ричард подвел ее к столу, усадил и схватил список. Она уже видела его и позволила оттеснить себя в угол, тогда как остальные склонились над листом бумаги. Спустя несколько мгновений молчаливого, яростного чтения Александр выпрямился с триумфальным:

– Ха! Что я вам говорил? – Он хлопнул по столу, указал на Рен и прокричал: – Бармен, позвольте мне угостить леди!

– Сядь, Александр! Ты просто осел, – заявила Филиппа, хватая его за локоть и затаскивая в кабинку. – Ты был прав, но не во всем!

– Я прав, – настаивал он.

– Нет. – Она нетерпеливо указала на список. – Смотри, Оливер играет Октавия, но он еще и Каска.

– Да? – Я бросил читать, как только увидел линию между своим именем и именем Октавия.

– Да. И я – Деций Брут, Луцилий и Титиний. – Она пожала плечами и одарила меня покорной улыбкой, ведь мы постоянно делили бремя «второй скрипки», поддерживая наших более легко типизируемых одногруппников. – Смена ролей лучше, чем одна эпизодическая роль.

– Зачем они это сделали? – спросила Мередит, помешивая остатки водки и через красную соломинку высасывая последние капли – простейшее действие, которое в ее исполнении казалось непристойным. – У них полно второкурсников.

– Но третий ведь ставит «Строптивую», разве нет? – спросила Рен. – Им понадобятся все, кто только сможет…

– Боже, Колин будет чрезвычайно занят! – заметил Джеймс. – Они выбрали его для ролей Антония и Транио.

– В прошлом году они провернули со мной то же самое, – произнес Ричард, как будто мы и не знали этого. – Ткач Ник Основа – с вами и царствующий король – с четверокурсниками. Я проводил на репетициях по девять часов в сутки.

Иногда третьекурсников выбирали на те роли в составе труппы четвертого курса, которые нельзя было доверить второкурсникам. Это означало занятия с восьми до двух, потом – репетиции с одним составом до шести тридцати и прогоны с другим – до одиннадцати. Скажу начистоту, я не завидовал ни Ричарду, ни Колину.

– Не сейчас, – сказал Александр со злой ухмылкой. – Ты будешь репетировать половину недели, поскольку умираешь в третьем акте.

– Я выпью за это! – заявила Филиппа.

– «О, сколько глупых я встречаю между нами,

У дикой ревности покорными слугами!»[13] – продекламировал Ричард.

– За твой счет, Рик, – непринужденно сказала Рен. – Закажи нам еще по одной, и, может быть, мы потерпим тебя еще немного.

Он поднялся.

– «Согласен отдать всю славу за кружку эля да за безопасность!»[14] – провозгласил он и направился к бару.

Филиппа покачала головой.

– Ах, если бы…

Сцена 4

Мы кинули наши вещи в Замке и рванули прямо к берегу озера, огибая по пути деревья и кусты, а потом сбегая вниз по деревянной лестнице, врытой в склон холма. Мы смеялись и орали, уверенные, что нас не услышат, и слишком пьяные, чтобы думать об этом. От эллинга в зеркально-зеленую воду тянулся док, где ржавела коллекция старого, бесполезного инвентаря. С тех пор как Замок превратился в студенческое общежитие, на южном берегу озера не побывала ни одна лодка. Много теплых вечеров – и даже некоторые холодные послезакатные часы – мы проводили на причале: курили, пили и болтали ногами в воде.

Мередит, удивительно быстрая и ловкая, добралась до цели первой: ее длинные волосы развевались за спиной, словно флаг. Она замерла и запрокинула руки за голову, подол рубашки задрался, показав светлую незагорелую полоску кожи.

– «Как дивно

спит лунный мир на мраморе скамьи!

Мы сядем здесь и будем нежить слух

Отрадным звуком музыки… Что может

Прелестней быть гармонии, звучащей

В ночной тиши?»[15]

Мередит развернулась и схватила меня за руки, потому что я оказался ближе всех.

Я притворился, что сопротивляюсь, когда она потащила меня к причалу, а остальные ринулись за нами. Александр, хрипя, держал меня за плечи.

– Пойдем купаться нагишом! – воскликнула Мередит, скидывая туфли. – Я не плавала целое лето.

– «Чистой деве

Казаться должен дерзким даже взор

Застенчивой луны»[16], – предупредил Джеймс.

– Ради Бога, Джеймс, это совсем не смешно. – Она отвернулась и шлепнула меня по бедру своей туфлей. – Оливер, не хочешь искупаться вместе со мной?

Я совсем не доверял ее озорной улыбке и потому ответил:

– В прошлый раз, когда мы плавали нагишом, я упал на причал и остаток ночи провел на диване лицом вниз, а Александр вытаскивал занозы из моей задницы.

Все расхохотались, а Ричард протяжно свистнул.

– Давайте кто-нибудь поплавает со мной! – Мередит.

– Ты не в состоянии оставаться одетой двадцать четыре часа в сутки, да? – Филиппа.

– «Мне кажется, супруга наобещала слишком много»[17]. – Ричард.

Филиппа:

– Или, возможно, если бы ты удовлетворял свою девушку, она не казалась бы такой шлюхой рядом с нами.

Новый взрыв смеха и свист. Филиппа торжествующе вскинула бровь и уселась рядом с Александром, который был занят тем, что скручивал косяк.

Я глубоко вздохнул, закрыл глаза и держал в легких сладкий древесный воздух так долго, как только мог. Жаркое лето в пригороде Огайо заставило меня с нетерпением ждать возвращения в Деллехер, и особенно – на озеро. Ночью вода тут была черной, а днем глубоко сине-зеленой, как нефрит. Лес со всех сторон окружал водоем, лишь на северном берегу деревьев росло немного меньше. В лунном свете поблескивал песчаный пляж. Южная сторона густо поросла лесом: она находилась далеко от огней Деллехер-холла, и мы могли наслаждаться уединением. В те дни нам нравилась наша изолированность ото всех.

Мередит лежала на спине, смежив веки, и что-то мирно мурлыкала себе под нос. Джеймс и Рен сидели на краю дока, глядя на пляж. Александр закончил скручивать косяк, закурил и протянул его Филиппе.

– Держи. Завтра мы свободны, – сказал он, но это было правдой лишь наполовину.

У нас будет наш первый день настоящих занятий и собрание, запланированное на вечер.

Филиппа взяла косяк и глубоко затянулась, прежде чем передать его мне. Мы все иногда баловались этим (Александр же, надо сказать, постоянно был чуть-чуть под кайфом).

Ричард вздохнул с явным глубоким удовлетворением.

– У нас будет хороший год, – сказал он. – Я чувствую это.

– Может, тебе так кажется потому, что ты получил роль, которую хотел, и тебе придется учить вдвое меньше стихов, чем нам? – спросила Филиппа.

– Кажется справедливым, учитывая прошлый год. – Ричард.

– Ненавижу тебя. – Я.

– Ненависть – самое искреннее выражение лести. – Ричард.

– Ее имитация, придурок. – Александр.

Некоторые захихикали, но кое-кто продолжал тихо напевать что-то невнятное. Наши перепалки были добродушными и обычно безобидными. Мы, как семеро братьев и сестер, проводили вместе много времени и уже видели и самое лучшее, и самое худшее друг в друге, поэтому ни то ни другое нас не впечатляло.

– Можешь поверить, что наступил наш последний год? – спросила Рен, когда пауза после общего веселья несколько затянулась.

– Нет, – ответил я. – Такое чувство, будто еще вчера мой отец кричал на меня за то, что я пускаю свою жизнь под откос.

Александр фыркнул.

– Он так и сказал?

– Собираешься плюнуть на университетскую стипендию в Кейс Вестерне и провести следующие четыре года в гриме и колготках, крутя любовь с какой-то девицей и влезая в окно ее комнаты?

Одного только упоминания о занятиях в «художественном училище» было достаточно, чтобы спровоцировать моего сугубо практичного отца, но чаще всего именно «беспощадная модель» обучения в Деллехере заставляла его вскидывать брови. Почему безусловно умный, талантливый студент каждый год должен рисковать быть насильственно изгнанным из учебного заведения, а после выпуска даже не удостоиться традиционной степени, которая позволила бы подтвердить, сколько лет он там продержался? Большинство людей, существовавших за пределами странной, архаичной системы неоклассического образования, не понимали, что сертификат Деллехера – это один из золотых билетов Вилли Вонки, гарантированный пропуск владельца к исключительным гуманитарным (в том числе и филологическим) сообществам, сохранившимся за пределами академического круга.

Но мой отец был непреклонен и не соглашался с выбором сына «потратить впустую юношеские годы». Актерская игра в его представлении уже являлась дурной затеей, но нечто настолько нишевое и старомодное, как Шекспир (а в Деллехере не ставили ничего иного), – такое было еще хуже. Восемнадцатилетний и ранимый, я впервые ощутил необычайный страх отчаянно желать чего-то и видеть, как мечта ускользает из рук. Потому я рискнул, заявив, что либо отправлюсь в Деллехер, либо вовсе никуда не поеду. Мать в конце концов убедила отца оплатить мое обучение – после нескольких недель угроз, ультиматумов и зациклившихся споров – на том основании, что одна из моих сестер была на полпути к провалу в учебе. В общем, теперь родители рассчитывали, что хотя бы я добьюсь успеха.

Почему они не возлагали надежд на Лию, самую многообещающую из всех троих детей, до сих пор оставалось загадкой.

– Жаль, моя мамаша не разозлилась так сильно, – сказал Александр. – Она думает, что я еще учусь в школе, в Индиане.

Мать Александра никогда не была замужем: она привыкла отдавать своего сына в разные приемные временные семьи и прилагала минимум усилий, чтобы поддерживать с ним контакт. Обучение парня оплачивалось за счет экстравагантной стипендии и некоторой суммы денег, оставленной ему покойным дедом, которого он никогда не видел и который – насколько Александру было известно – сделал это лишь назло своей распутной дочери.

– Мой предок разочарован тем, что я не пишу стихи, – сказал Джеймс.

Его отец читал лекции о Байроне, Кольридже и дюжине других поэтов-романтиков в Беркли. А его молоденькая жена (его бывшая студентка) слыла поэтессой до тех пор, пока не перенесла нервный срыв, когда Джеймс учился в начальной школе. Я познакомился с ними позапрошлым летом, когда навестил Джеймса в Калифорнии, и мои подозрения о том, что это отстраненные и сдержанные люди, однозначно подтвердились.

– Моим родителям вообще плевать, – заметила Мередит. – Они заняты ботоксом и уклонением от уплаты налогов, зато мои братья заботятся о семейных доходах.

Дарденны, проживающие то в Монреале, то в Нью-Йорке (они предпочитали Манхэттен), играли важную, но загадочную роль в инвестиционно-банковском бизнесе. К своей единственной дочери они относились скорее как к домашнему питомцу, чем как к полноправному члену семьи. Филиппа, которая никогда не говорила о своих родителях, промолчала.

– Боже мой, – произнес Александр. – «Род точно твой, да не твоя порода!»[18] Какие жалкие у нас семьи.

– Но не у всех, – возразил Ричард и пожал плечами.

У него и у Рен в родителях числились три опытных актера и режиссер, живущий в Лондоне и изредка появляющийся в театрах Вест-Энда.

– Наши родители в восторге, – добавил Ричард.

Мы мрачно взглянули на него, даже Рен. Александр выдохнул струйку дыма и спокойно стряхнул пепел.

– Повезло тебе, – сказал он и спихнул Ричарда с причала.

Тот упал в воду с таким сильным всплеском, что волна окатила всех нас. Девчонки завизжали и прикрыли головы руками, а мы с Джеймсом вскрикнули от неожиданности. Через мгновение мы, промокшие насквозь, смеялись и аплодировали Александру – слишком громко, чтобы услышать ругань Ричарда, когда его голова вынырнула на поверхность воды.

Мы задержались у озера почти до двух ночи. Затем постепенно, один за другим, начали медленно возвращаться обратно, направляясь к Замку. Я последний стоял на причале. Я не верил в Бога, но просил всякого, кто только мог услышать, чтобы предсказание Ричарда сбылось. Хороший год – и я не хотел ничего больше.

В тот момент уместно вспомнить «Гамлета»:

«Короче, я хочу лишь то сказать тебе,

Что воля в нас всегда подчинена судьбе!

Замыслив что-нибудь, мы дел конца не знаем

И часто терпим то, чего не ожидаем»[19].

Сцена 5

Восемь утра. Слишком ранний час для Гвендолин.

Мы сидели неровным кругом, поджав ноги, будто индейцы, зевая, сжимая в руках кружки кофе, взятые из столовой, и моргали мутными, опухшими глазами. «Пятая студия» – логово Гвендолин, украшенное разноцветными гобеленами и ароматическими свечами, – располагалась на втором этаже Деллехер-холла. Здесь не было никакой приметной мебели, только щедрая коллекция напольных подушек, которые так и манили вытянуться на них и заснуть.

Гвендолин пришла, как обычно, через четверть часа – «по-модному чуть-чуть припозднившись», как она всегда говорила, – закутанная в шаль с блестками и улыбающаяся неоново-розовыми губами. Она была ярче бледного утреннего солнца за окном, и смотреть на нее было почти больно.

– Доброе утро, дорогие! – пропела она.

Александр буркнул что-то вроде приветствия, но больше никто не ответил. Она остановилась, замерев перед нами, уперев руки в костлявые бедра.

– Какой позор! Это ваш первый день занятий – ваши глаза должны сиять, а ушки стоять торчком.

Мы тупо смотрели на нее, пока она не вскинула руки и не скомандовала:

– Встаем! Приступаем!

Следующие полчаса были посвящены череде утомительных и болезненных асан. Для женщины шестидесяти лет Гвендолин оказалась удивительно гибкой. Когда минутная стрелка медленно приблизилась к девяти, она выпрямилась из позы «Королевского голубя» с восторженным вздохом, который наверняка вогнал в смущение не только меня.

– Вот так-то лучше! – произнесла она.

Александр снова простонал.

– Я уверена, летом вы успели соскучиться по Деллехеру, – продолжила она, – но у нас будет достаточно времени, чтобы наверстать упущенное. И не забывайте о собрании сегодня вечером! Кстати, я хотела бы сразу сообщить вам, что в нынешнем году грядут серьезные изменения.

Впервые мы – за исключением Александра – показали признаки жизни. Мы задвигались, садясь прямее, и по-настоящему прислушались.

– До сих пор вы находились в безопасной зоне, – сказала Гвендолин. – Будет совершенно справедливо предупредить вас, что с этого дня все пойдет иначе.

Я искоса взглянул на хмурящегося Джеймса. Я не мог сказать, драматизировала ли Гвендолин в своей обычной манере или действительно хотела что-то изменить в нашем распорядке.

– Вы давно знаете меня, – продолжала она. – И понимаете, как я работаю. Фредерик будет уговаривать вас, но я стану толкать. Я уже поступала подобным образом, но… – она подняла палец, – никогда не заходила слишком далеко.

Вот с этим я был не вполне согласен. Методы обучения Гвендолин просто безжалостны, и если студенты покидали аудиторию в слезах, это было самое обычное дело. «Актеры подобны жеодам, – говорила она всякий раз, когда кто-нибудь требовал оправдания ее эмоциональной жестокости. – Нужно разбить их, чтобы увидеть, из чего они сделаны».

Она резко наклонилась вперед.

– Это ваш последний год, и я собираюсь толкать вас так сильно, как только смогу. Вы на многое способны, и будь я проклята, если не вытяну кое-что из вас к выпуску.

Я снова нервно переглянулся, на сей раз с Филиппой. Она пожала плечами в ответ: раздраженно и одновременно удивленно.

Гвендолин поправила шаль и пригладила волосы.

– А теперь кто может ответить мне: что является самым большим препятствием на пути к хорошей работе? – Она никогда не говорила «игра», поскольку такое словечко «подрывало целостность ремесла».

– Страх, – выпалила Рен, повторив одну из многочисленных мантр Гвендолин. – На сцене ты должен быть бесстрашен.

– Да. Страх чего, если точно?

– Уязвимости, – ответил Ричард.

Гвендолин указала на него, сидящего на противоположной стороне круга.

– Верно. Когда мы на сцене, то играем персонажа, но лишь на пятьдесят процентов. Остальное – мы сами, однако нам страшно показать людям, каковы мы на самом деле. Когда я работала с Пэтси Роденберг, она учила нас, что мир Шекспира – это мир, в котором «страсти привлекательны». Как часто мы боимся выглядеть нелепыми и не демонстрируем силу наших эмоций? Но ты не можешь хорошо работать, если боишься или прячешься.

Я вспомнил, что читал нечто подобное в учебнике по устной речи за второй год «Право говорить» Роденберг.

Внезапно Гвендолин хлопнула в ладоши, заставив некоторых из нас вздрогнуть.

– Итак! – воскликнула она. – Мы изгоняем страх, начиная с сегодняшнего дня. Мы вытащим наше уродство и поместим его на открытое пространство, где изучим его. Никому не удастся спрятаться. Кто первый?

Несколько мгновений мы сидели в потрясенном молчании, пока Мередит не ответила храбро:

– Я.

– Идеально, – произнесла Гвендолин. – Встань.

Пока Мередит поднималась, остальные принялись отползать дальше, расширяя круг, чтобы дать ей место.

– Не двигайтесь! – приказала Гвендолин. – Сейчас мы останемся здесь, и мы будем близкими, уязвимыми и бесстрашными.

Я с беспокойством смотрел на Мередит. Она склонила голову в одну сторону, затем в другую, перекинула волосы через плечо и легонько встряхнула руками – ее обычный способ сосредоточиться. У каждого из нас имелся свой метод, но мало кто мог сделать это настолько непринужденно.

– Мередит, – сказала Гвендолин, улыбаясь. – Наша морская свинка. Дыши.

В течение минуты мы смотрели, как Мередит дышит – глаза закрыты, рот приоткрыт. Она тихонько покачивалась, словно под дуновением ветерка. Зрелище оказалось странно успокаивающим и даже чувственным.

– Ты готова? – спросила Гвендолин наконец.

Мередит кивнула и открыла глаза.

– Славно. Давай начнем с чего-нибудь простого. Что ты считаешь своей наиболее сильной актерской стороной?

Мередит, обычно такая уверенная, помедлила.

– Твоя самая сильная сторона… – Гвендолин.

– Я полагаю… – Мередит.

– Никаких предположений. Твоя самая сильная сторона? – Гвендолин.

– Я думаю… – Мередит.

– Я не хочу слушать, что ты думаешь, а хочу услышать, что ты знаешь. Мне плевать, прозвучит ли это заносчиво или нет. Мне важно, в чем ты хороша как актер, и ты должна сказать это вслух. Твоя самая сильная сторона? – Гвендолин.

– Я материальна! – громко объявила Мередит. – Я чувствую все своим телом, и я не боюсь его использовать.

– Возможно. Однако ты боишься сказать, что имеешь в виду на самом деле! – Преподавательница почти кричала.

Я переводил взгляд с Мередит на Гвендолин, встревоженный слишком быстрым развитием событий. На противоположной стороне круга Филиппа и Александр беспокойно склонились друг к другу, а Ричард напряженно смотрел на свою подружку.

– Ты ходишь вокруг на цыпочках, потому что мы сидим и глазеем на тебя, – продолжала Гвендолин. – А теперь покончим с этим. Давай.

Мередит, стиснув зубы и сжав кулаки, бросила на Гвендолин разъяренный взгляд.

– У меня потрясающее тело, – сказала она. – И я чертовски усердно работаю над ним. Я любуюсь им, и мне нравится, когда на меня смотрят люди. Вот что делает меня притягательной.

– Ты чертовски права. – Гвендолин уставилась на Мередит и усмехнулась, как Чеширский Кот. – Ты красивая девушка. Я бы убила за такое тело. Звучит стервозно, но знаешь что?.. Твои слова – чистейшая правда. – И она ткнула в нее пальцем. – Боже, это действительно искренность!

Щеки Мередит полыхнули румянцем. Ричард смотрел на нее так, будто хотел прямо здесь сорвать с нее одежду.

Зато я и не знал, куда мне смотреть.

Мередит кивнула и дернулась, чтобы сесть.

– О нет, – сказала Гвендолин. – Мы с тобой еще не закончили. – Мередит застыла. – Мы услышали про твою сильную сторону. Теперь расскажи о слабой. Чего ты больше всего боишься?

Девушка яростно взглянула на Гвендолин, которая, к моему изумлению, резко замолчала. Остальные ерзали на полу и таращились на Мередит со смесью сочувствия, восхищения и смущения.

– У каждого есть слабости, Мередит, – заявила Гвендолин твердо, но тихо. – Даже у тебя. Самое сильное, что ты можешь сделать, признать это. Мы ждем.

В последующей мучительной тишине Мередит оставалась неподвижна, на ее шее дергалась жилка, глаза горели кислотно-зеленым огнем. Я почувствовал, что краска заливает мое лицо, и боролся с желанием крикнуть ей, чтобы она, мать ее, просто сказала что-нибудь.

– Я боюсь, – медленно начала она после паузы, которая, казалось, тянулась год, – что я скорее красива, нежели талантлива или умна, и поэтому никто не будет принимать меня всерьез. Как актрису и как личность.

Снова наступила звенящая тишина. Мередит не шелохнулась, она стояла с вызывающим и оскорбленным видом. Она была так беззащитна, что наблюдать за ней казалось неприличным и попросту невежливым. Я заставил себя опустить взгляд и украдкой изучил остальных.

Рен сидела, прикрыв рот рукой, Ричард рядом с ней не шевелился, он смотрел мягко, а Филиппу как будто тошнило. Александр с трудом сдерживал нервную усмешку. Джеймс справа от меня таращился на Мередит с живым, оценивающим интересом, словно узрел статую, скульптуру, нечто, изваянное пятьсот лет назад, наподобие языческого божества. Ее душевная обнаженность, которая проявилась так неожиданно, была завораживающей и величественной.

Каким-то непостижимым образом я понял, что именно этого и добивалась Гвендолин.

Она смотрела на Мередит целую вечность, потом громко выдохнула и произнесла:

– Хорошо. Садись вон там.

Колени Мередит подогнулись, и она опустилась в центре круга, выпрямив спину и застыв, как штакетник.

– А теперь мы побеседуем, – добавила Гвендолин с улыбкой на своих ужасающе розовых губах.

Сцена 6

После часа разговора с Мередит о причинах ее неуверенности в себе, которых оказалось больше, чем я мог предположить, Гвендолин отпустила нас – с обещанием, что двое из нас будут подвергаться столь же безжалостному допросу каждый день вплоть до конца недели.

Мы поднимались по лестнице на третий этаж, а вокруг нас сновали студенты второго курса, направлявшиеся в консерваторию. Джеймс шел рядом со мной.

– Это было жестко, – произнес я вполголоса.

Мередит шла впереди, Ричард обнимал ее за плечи, хотя она, по-моему, ничего не замечала. Она целеустремленно преодолевала ступеньку за ступенькой, избегая поворачивать голову и встречаться взглядом с кем бы то ни было.

– Опять же, – прошептал Джеймс, – Гвендолин сегодня в ударе.

– Никогда не думал, что скажу это, но я жду не дождусь возможности на два часа закрыться с Фредериком в галерее.

Гвендолин учила нас интуитивным методам актерской игры (мы должны были слушать свое сердце, голос и тело, а вовсе не рассудок), зато Фредерик преподавал мельчайшие нюансы шекспировского текста, начиная от метра и ритма и заканчивая историческим контекстом. Начитанный и застенчивый, я предпочитал занятия именно с ним, но страдал аллергией на мел, которым он писал на доске, и в галерее я почти постоянно чихал.

– Надо поторопиться, – тихо добавил Джеймс, – прежде чем Мередит украдет наш стол.

Шутку насчет стола еще в конце второго курса придумала Филиппа, когда эти двое только-только влюбились и вели себя просто отвратительно. Я не смог подавить виноватую усмешку, когда мы пробежали мимо них по лестнице. Мередит была мрачной. Что бы ни говорил Ричард, желая успокоить ее, ничего не срабатывало.

Фредерик предпочитал заниматься с четверокурсниками в галерее, а не в аудитории, которой он вынужден был пользоваться, когда вел занятия у многочисленных групп второкурсников и третьекурсников. Это была узкая комната с высоким потолком, которая некогда занимала третий этаж целиком, а потом преобразилась: в двадцатом веке, при открытии училища, ее бесцеремонно разделили на помещения меньшего размера и студии.

Таким образом, галерея превратилась в комнату, едва достигавшую двадцати футов в длину, с книжными стеллажами по обеим сторонам, гипсовыми лепными узорами на потолке и портретами давно почивших кузенов и отпрысков Деллехера. В самом ее центре красовались диванчик и кушетка, стоящие друг против друга. Маленький столик и два стула грелись в лучах солнца, проникающих в галерею через ромбовидные стекла эркера на южной стороне здания. Всякий раз, когда мы пили чай с Фредериком (а мы делали это дважды в месяц на третьем курсе и ежедневно – во время занятий на четвертом курсе), – Джеймс и я сразу же направлялись прямиком к столу.

Он находился далеко от гнусной меловой пыли, и оттуда открывался ослепительный вид на озеро и на окружающий лес: коническая крыша Башни возвышалась над кронами деревьев, словно нарядная черная шляпа.

Когда мы пришли, Фредерик уже вытаскивал доску из диковинного шкафчика, втиснутого между книжным стеллажом и безносым бюстом Гомера. Я чихнул, а Джеймс сказал:

– Доброе утро, Фредерик.

Тот поднял свои водянисто-голубые глаза.

– Джеймс, – ответил он. – Оливер. Рад снова вас видеть. Довольны распределением ролей?

– Абсолютно, – кивнул Джеймс, но я уловил нотку грусти в его голосе.

Сбитый с толку, я нахмурился. Кто будет разочарован, играя Брута? Затем я вспомнил, что он сказал двумя ночами ранее, дескать, он хочет побольше разнообразия в портфолио.

– Когда первая репетиция? – поинтересовался мой друг.

– В воскресенье, – ответил Фредерик и подмигнул нам. – Мы решили дать вам неделю, чтобы вы вернулись в проторенную колею.

Студенты четвертого курса, благодаря тому, что жили в Замке без присмотра, а также из-за печально известной склонности к озорству, на первой неделе занятий должны были обязательно устроить какую-нибудь вечеринку. Мы запланировали ее на пятницу. Фредерик и Гвендолин, а возможно, даже декан Холиншед знали об этом, но делали вид, что ничего не знают.

Наконец пришли Ричард и Мередит, и мы с Джеймсом принялись поспешно раскладывать свои вещи на столе. Я опять чихнул, вытер нос салфеткой и посмотрел в окно. Окрестности заливал солнечный свет, гладь озера слегка колыхалась под легким дуновением ветерка.

Ричард и Мередит устроились на кушетке, привычно оставив диванчик Александру и Филиппе. Они не беспокоились о том, чтобы дать место Рен, которая – умилительно, будто маленький ребенок, – предпочитала сидеть на полу.

Фредерик стоял возле буфета и производил свой ритуал: вскоре в комнате стал витать запах не только мела, но и лимона, и цейлонского чая.

Когда преподаватель наполнил восемь чашек – чаепитие у Фредерика было обязательным, мед поощрялся, но молоко и сахар можно было пронести лишь контрабандой, – он обернулся и сказал нам:

– С возвращением.

Он вручил первую чашку Мередит, которая передала ее Ричарду, тот доставил ее Джеймсу и так далее, пока она не оказалась у Рен. Фредерик повторил свои действия и через некоторое время у каждого из нас оказалось по чашке с блюдцем.

Как часто повторял Фредерик, пить чай из кружек – это все равно что дегустировать хорошее вино из чашек.

– Мне понравилось слушать вас вчера, и я с нетерпением жду возобновления работы в нынешнем семестре. – Он подмигнул нам, как маленький книжный Санта-Клаус. – Четвертый год. Год трагедии, – возвышенно произнес он. – Я не буду советовать вам относиться к данному жанру серьезнее, чем к комедии. На самом деле можно с уверенностью утверждать, что актер должен воспринимать комедию смертельно серьезно, иначе она будет не смешна для зрителя. Но об этом мы поговорим в другой раз.

Он взял с подноса последнюю чашку с блюдцем, осторожно отхлебнул немного чая и снова водрузил всю конструкцию на поднос. У Фредерика никогда не было письменного стола или кафедры: преподавая, он медленно расхаживал взад-вперед перед доской.

– В текущем году мы посвятим свое внимание трагическим пьесам Шекспира: их десять или одиннадцать, в зависимости от того, кого вы об этом спросите. Итак, кто перечислит хотя бы несколько из них? – Он приостановился, оглядев нас.

– «Гамлет», – ответил Джеймс, проявив привычное академическое рвение. – «Отелло», «Макбет», «Антоний и Клеопатра», «Ромео и Джульетта», «Лир», «Цезарь», «Тит Андроник»… «Троил и Крессида» – под вопросом.

– Да, – согласился Фредерик. – Почему под вопросом?

– «Троила и Крессиду» можно отнести к романтическим пьесам или даже к жанру черной комедии, – ответила Филиппа. – Сложная в постановке.

– Да. Прекрасно. А вы будете, как я и сказал, изучать трагедии Шекспира. Как вы думаете, что же все-таки будет присутствовать в программе нашего курса?

Словно в ответ на его вопрос я чихнул, и в воздухе повисла короткая пауза, после чего мы вновь продолжили обсуждать тему.

– Структура. – Ричард.

– Тема. – Александр.

– Воображение. – Рен.

– Конфликт внутренний и внешний. – Мередит.

– Судьба и свободная воля. – Я.

– Мораль. – Филиппа.

– Трагический герой. – Джеймс.

– Трагический злодей. – Ричард.

Фредерик вскинул руки, чтобы остановить нас.

– Хорошо, – сказал он. – Продолжим. Мы, конечно, коснемся каждого из вышеупомянутых произведений, включая «Троила и Крессиду», но, естественно, начнем с «Юлия Цезаря». Вопрос: почему «Цезаря» не рассматривают как историческую пьесу?

И снова первым ответил Джеймс:

– Потому что исторические пьесы относятся к истории Англии.

– Именно, – согласился Фредерик и принялся расхаживать туда-сюда.

Я шмыгнул носом, помешал чай ложечкой и откинулся на спинку стула, внимательно слушая.

– Стоит отметить, что большинство трагедий включают в себя некоторый элемент истории. То, что мы называем «историческими» пьесами, как и сказал Джеймс, в основном связаны с Англией и названы по именам английских монархов. Но почему еще? Что делает «Цезаря» подлинной трагедией?

Мои одногруппники обменялись вопросительными взглядами, придержав язык за зубами из нежелания первыми высказать гипотезу и ошибиться.

– Ну, – рискнул я, когда никто не отозвался, – к финалу почти все основные персонажи мертвы, но Рим еще не пал. – Я замолчал, мучительно пытаясь оформить мысль. – Я думаю, это больше о людях и меньше о политике. Конечно, и о политике тоже, но если сравнить пьесу хотя бы с «Генрихом Шестым», где герои просто сражаются за трон, то «Цезарь»… там раскрываются личности. Это трагедия о характерах и о том, что люди из себя представляли, а не только о том, кто стоит у власти. – Я пожал плечами и тупо уставился на Фредерика, не вполне уверенный, что мне удалось обосновать свою позицию.

– Да, я думаю, Оливер нащупал суть, – ответил он и лукаво улыбнулся. – Разрешите мне добавить кое-что еще. Что важнее: убийство Цезаря или убийство его ближайших друзей?

Это был не тот вопрос, на который требовался ответ, так что мы промолчали. Фредерик посмотрел на меня, и я с гордостью осознал, что подобное «отцовское» внимание обычно приберегалось для Джеймса. Я бросил взгляд на друга, ища в его глазах проблески зависти. Он легко, но ободряюще улыбнулся мне.

– Вот в чем состоит смысл трагедии, – сказал Фредерик.

Сцепив руки за спиной, он оглядел нас, и полуденное солнце засверкало на линзах его очков.

– Начнем? – Он повернулся к доске, взял с полки кусок мела и принялся писать. – Акт первый, сцена первая. Улица. Мы начинаем с трибунов и простолюдинов. Как думаете, что здесь такого важного? Сапожник соревнуется в остроумии с Флавием и Маруллом и, без сомнения, таким образом представляет нам героя-тирана…

Кто-то принялся копаться в сумке, чтобы найти блокнот и ручку, и, по мере того как Фредерик продолжал, мы записывали почти каждое слово преподавателя. Солнце согревало мне спину, а в лицо поднимался горьковато-сладкий запах черного чая. Я украдкой поглядывал на одногруппников, пока они писали, слушали и время от времени задавали вопросы, поражаясь тому, как мне повезло оказаться среди них. Я был своего рода нарушителем, всегда застенчиво наблюдавшим за остальными в надежде, что часть их потенциала передастся и мне.

Сцена 7

Собрание традиционно проводилось второго сентября, в день рождения Леопольда Деллехера, в музыкальном зале. Отвратительно богатый чикагский бизнесмен, будущий основатель училища, переехал на север примерно в восьмидесятых годах девятнадцатого века и построил огромный дом, свободно скопировав стиль знаменитого Бликлинг-холла в Великобритании. Особняк был превращен в учебное заведение лишь четверть века спустя, когда содержать его оказалось слишком обременительно для усыхающей семьи Деллехеров. Если б старый Леопольд каким-то чудом избежал смерти – этой неотвратимости судьбы, – ему исполнилось бы сто семьдесят два года. Наверху, в бальном зале, его бы ждал огромный торт с точно таким же количеством свечей, который после приветственной речи декана Холиншеда был бы разрезан и распределен между студентами, преподавателями и персоналом.

Мы устроились по левую сторону от прохода, в середине ряда, заполненного второкурсниками и третьекурсниками. Студенты театрального отделения, всегда самые шумные и любящие посмеяться, сидели за учащимися отделения инструментальной музыки, а те в свою очередь – за студентами отделения вокала.

Парни и девицы музыкальных отделений держались в основном независимо: они считались наиболее самодовольными и наименее терпимыми из всех семи отделений Деллехера. Между нами говоря, я был с этим согласен. Танцоры, представляющие собой странное сборище недокормленных, похожих на лебедей существ, ворковали позади нас. На противоположной стороне великолепного, усыпанного золотыми блестками музыкального зала расположились ребята из студии искусств – легко различимые по неортодоксальным прическам (кроме того, они всегда были забрызганы краской, глиной и чем-то еще). Там же собрались любители древних языков, практически постоянно говорившие друг с другом, а иногда и с остальным миром, на древнегреческом и латыни. Рядом с ними обосновались философы. Последние, безусловно, являлись весьма странными и забавными существами, склонными рассматривать любой разговор как некий социальный эксперимент и бросаться терминами вроде «гилозоизм» и «сопоставимость» с таким видом, будто это столь же понятно, как «доброе утро». Преподаватели занимали стулья, которые стояли на сцене. Фредерик и Гвендолин сидели рядышком, будто добропорядочная супружеская чета, и тихо беседовали с соседями. Слева от них восседала профессор Элстон: яростная маленькая женщина, читающая лекции по философии. Каждый год она принимала выпускной экзамен, который обычно состоял из краткого вопроса: «Почему?» (на него следовало отвечать исключительно в форме эссе). Справа от Гвендолин и Фредерика сидел длинноногий профессор Йейтс: весной он лихо позировал обнаженным для четверокурсников, посвятивших себя ваянию скульптур. Собрание было одним из тех редких случаев, когда мы все сливались воедино: море людей, известное как «синий Деллехер» – смелый, яркий цвет, застрявший между египетским синим и павлиньим. Конечно, строгий школярский стиль не был обязателен, но почти все были одеты в одинаковые темно-синие свитера с V-образным вырезом и с крошечным гербом, вышитым на левой стороне груди.

Разумеется, герб красовался и на знамени, которое находилось прямо за кафедрой. Он представлял собой белый диагональный крест на синем поле, золотой ключ и острое черное перо, скрещенные, как мечи, и расположенные на переднем плане. В нижней части знамени можно было прочитать девиз семьи и училища: Aculei sunt aceri, simul astra. «Шипы остры, как звезды». Я несколько лет провел, пытаясь понять, что это значит, но не преуспел. Однако тупость высказывания не помешала нашему почтенному декану настоять на том, чтобы студенты запомнили девиз и использовали его вместо обычного приветствия.

И это была первая фраза декана, открывающего собрание.

– Aculei sunt aceri, simul astra! Добрый вечер всем! – Холиншед появился на сцене из тени кулис, и прожектор, осветивший его лицо, заставил нас замолчать. – Еще один новый учебный год. Первокурсникам я должен просто сказать: «Добро пожаловать! Мы рады вас видеть». Второкурсникам, третьекурсникам и четверокурсникам: «Добро пожаловать, поздравляю!»

Холиншед был странноватым человеком: высоким, но сутулым, тихим, но могучим. У него был острый нос крючком, тонкие медные волосы и маленькие квадратные очки с такими толстыми линзами, что они увеличивали глаза в три раза по сравнению с их естественным размером. Ричард часто называл его доктором Джекилом и мистером Холиншедом, и, хотя это было преувеличением, при взгляде на декана, действительно казалось, что в одном теле заключены два разных человека. На собрании он выступал в роли Джекила, улыбающегося студентам так, словно мы были его собственным – ярким, но непослушным – выводком.

– Если вы сидите сегодня здесь, – продолжал он, – то вы уже приняты в досточтимую семью Деллехера. У вас будет много друзей и, возможно, появится некоторое количество врагов. Не позволяйте последним пугать вас – если вы до сих пор не приобрели недругов, вы жили слишком осторожно. А это то, охоту к чему я хочу у вас отбить.

И он умолк, задумавшись.

Александр, сидевший справа от меня, поморщился.

– Он отошел от сценария.

– Он должен переделывать свою речь по меньшей мере один раз в четыре года, – прошептал я в ответ. – Ты винишь его за это?

Рен шикнула на нас, мы виновато посмотрели на нее и перестали разговаривать.

– В Деллехере я призываю вас жить смело, – произнес Холиншед после паузы. – Творите, совершайте ошибки и ни о чем не жалейте! Некоторые из вас… – Его взгляд обратился к лингвистам, которые возбужденно захихикали. – Итак, некоторые из вас, возможно, знают, что фортуна благоволит смелым. Я призываю вас и всех остальных узнать это. Вы пришли сюда, в Деллехер, поскольку у вас есть нечто, что вы цените превыше денег, условностей и даже образования, уровень которого определяется в баллах. Вы здесь, потому что вы музыканты, актеры, художники, поэты и философы. Вы отказались быть чем-то меньшим. Однако я не спешу сказать вам, что вы особенные. – Он хмуро посмотрел на нас: похоже, на сцене появился мистер Хайд. – Наши ожидания не упираются в пределы ваших ограниченных возможностей. Мы надеемся, что вы будете целеустремленными. Мы ждем от вас решительности. Ослепите нас своими талантами. А еще имейте в виду, что мы не любим разочарований.

Его слова эхом прокатились по залу и повисли в воздухе, как ароматный пар – невидимый, но проигнорировать его было попросту невозможно. Пока он оглядывал помещение, выискивая среди студентов неизбежное разочарование во плоти, я молча решил, что в любом случае это буду не я.

Холиншед позволил неестественной тишине продлиться слишком долго, затем резко откинулся назад и сказал:

– Некоторые из вас присоединились к нам в конце эпохи, и когда вы покинете стены училища, то окажетесь не только в первом десятилетии следующего столетия, но и в новом тысячелетии. Мы планируем как можно лучше подготовить вас к переменам. Будущее обширно, необузданно и многообещающе. Хватайтесь за любую возможность, которая появится на вашем пути, и цепляйтесь за нее, чтобы ее не смыло обратно в море.

И взгляд декана остановился на нас, будущих драматических актерах. Я беспокойно заерзал.

– «Уж таково теченье дел людских:

Тот, кто попал в прилив, – достигнет счастья,

Кто пропустил его, во весь путь жизни

По отмелям пробьется да невзгодам.

Вот мы теперь плывем с таким приливом

И мы должны ловить поток попутный

Или свой замысел бросить»[20], – добавил он.

По музыкальному залу, как будто пронесся ветерок, и я почувствовал, что у меня по коже пробежали мурашки.

– Дамы и господа, никогда не тратьте ни мгновения попусту. – Холиншед мечтательно улыбнулся и взглянул на часы. – И, кстати, о трате времени: наверху есть огромный торт, которым нужно насладиться. Если вы задержитесь еще немного, он может испортиться. Спокойной ночи!

И он сошел со сцены раньше, чем недоуменная аудитория начала аплодировать.

Сцена 8

Минуло две недели, прежде чем произошло хоть что-то интересное. После занятия с Фредериком – во время которого тонкая грань между «гомосоциальным» и гомосексуальным в прогоне «сцены в палатке» заставляла нас балансировать между весельем и смущением – мы спустились по лестнице плотной группой, жалуясь на голод.

Наступил полдень. Трапезная – ее иногда называли Крысиной Фабрикой, хотя с момента открытия училища качество еды значительно улучшилось, – была переполнена. Мы ели одновременно со студентами философии, лингвистами и танцорами: можно сказать, что представители трех опасных дисциплин собирались в одном месте.

Мы всемером уселись за длинным столом, где устроились с максимальным комфортом.

Я посмотрел по сторонам. Когда-то эта была парадная столовая семьи Деллехер, и, хотя ее великолепие сильно померкло после того, как здесь поставили простецкие стулья, в трапезной до сих пор можно было полюбоваться лепными карнизами на потолке. Правда, на четвертом курсе нас уже ничто не удивляло, и мы больше интересовались едой. Сегодня студентам подавали пастуший пирог.

– Я, мать его, умираю с голоду, – объявил Александр, атаковав тарелку раньше, чем остальные успели сесть. – Когда я пью этот проклятый чай, мне жутко хочется есть и курить.

– Может, если б ты завтракал, все было бы иначе, – ответила Филиппа, с отвращением наблюдая, как он запихивает в рот картофельное пюре.

Ричард подошел позже, с кремовым квадратным распечатанным конвертом, который он крепко держал в руке.

– Почта! – заявил он и сел между Мередит и Рен.

– Для всех нас? – спросил я.

– Наверное, – ответил он, не поднимая взгляда.

– Я схожу, – сказал я, и некоторые пробормотали «спасибо», когда я встал.

Наши почтовые ящики находились в дальнем конце столовой, и на стене, где висели маленькие деревянные «каморки», я первым делом нашел табличку со своим именем. Ближе всего ко мне была Филиппа, затем Джеймс, а остальные расползались по всему алфавиту. В каждом ящичке лежал квадратный конверт, на котором мелким, изящным почерком Фредерика были написаны наши фамилии.

Я отнес почту к столу и передал конверты по кругу.

– Что это? – спросила Рен.

– Не знаю, – ответил я. – Мы ведь пока не можем получить промежуточные задания по декламации?

– Не можем, – пробормотала Мередит, вчитываясь в письмо. – Это «Макбет».

Остальные тотчас замолчали и принялись вскрывать свои конверты.

Каждый год в Деллехере проходило несколько традиционных представлений. Пока погода была еще неплохой, художники копировали мелом на тротуаре «Звездную ночь» Ван Гога. В декабре лингвисты читали «Ночь перед Рождеством» на латыни. Каждый январь философы перестраивали Корабль Тесея. В День святого Валентина певцы и музыканты исполняли партию Дон Жуана, а в апреле танцоры – «Весну священную» Стравинского. Актеры-третьекурсники ставили сцены из «Макбета» на Хеллоуин и что-нибудь из «Ромео и Джульетты» во время рождественского маскарада.

Предстоящее действо было покрыто тайной, так что я понятия не имел о том, как распределены роли.

Я сломал печать на конверте и вытащил карточку, на которой красовались еще пять строк, написанных убористым почерком Фредерика.

Я уставился на карточку, гадая, не произошла ли канцелярская ошибка. Я вновь проверил конверт, но на нем точно было написано «Оливер». Может, Фредерик перепутал конверты? Я взглянул на Джеймса, чтобы проверить, не заметил ли он чего-нибудь странного, но его лицо ничего не выражало.

А ведь я предполагал, что именно он будет играть Банко в «Макбете».

– Полагаю, мы не должны ничего обсуждать, – сказал Александр, глядя слегка озадаченно.

– Угу, – буркнул Ричард с кривой болезненной гримасой. – Ты забыл про традиции Деллехера? То же самое – на рождественский маскарад мы не должны знать, кто кого играет.

Я сразу вспомнил, что в прошлом году ему досталась роль Тибальта.

Уставившись на противоположный конец стола, я пытался разгадать выражения лиц девчонок. Филиппа выглядела удивленной. Рен – возбужденной. Мередит смотрела с подозрением.

– Нам вообще надо готовиться? – спросил Александр.

– Нет, – ответил Ричард, коротко и резко мотнув головой. – Просто учите реплики и приходите на представление. Прошу прощения. – Он отодвинул стул, встал и ушел, не говоря ни слова.

Рен и Мередит обменялись озадаченными взглядами.

– Что с ним? – Мередит.

– Он был в порядке полчаса назад. – Рен.

– Ты пойдешь или лучше я? – Мередит.

– Уступаю. – Рен.

Мередит со вздохом поднялась, оставив половину пастушьего пирога. Александр, который уже прикончил свой, некоторое время смотрел на него, прежде чем спросил:

– Думаете, она вернется доесть его?

Джеймс подтолкнул к нему тарелку:

– Лопай, дикарь.

Я бросил взгляд через плечо. В углу, возле стойки с электрическими чайниками, Мередит нагнала Ричарда и, сильно нахмурившись, слушала его. Она коснулась его руки, что-то сказала, наверное, задала вопрос. Он пожал плечами и убрался восвояси, но я заметил, что его взгляд туманился растерянностью и разочарованием. Она испуганно посмотрела ему вслед, вернулась к нам, заявила, что у Ричарда мигрень и он возвращается в Замок. Очевидно, не заметив, что ее тарелка исчезла, она снова села.

Пока ланч продолжался, я слушал разговоры, оплакивая объемы строф, которые мне предстояло выучить. Мы должны читать свои реплики из «Цезаря» наизусть, а первая репетиция состоится через неделю. Конверт на коленях казался тяжелым. Если я – Банко, то кто же Макбет? Я наблюдал за Джеймсом: он сидел напротив меня. Мой друг молчал, не особо прислушиваясь к разговору. Я перевел взгляд на Мередит, на пустой стул Ричарда и не мог избавиться от ощущения, что баланс сил каким-то образом поменялся.

Сцена 9

Занятия по борьбе проходили после ланча в репетиционном зале. Мы вытащили из кладовки потрепанные синие маты, расстелили их на полу и принялись вяло потягиваться, ожидая Камило. Этот молодой испанец, чья темная бородка и золотая серьга делали его похожим на пирата, был нашим хореографом и тренером по пластике.

Занятия пластикой на втором и третьем курсах включали в себя танцы, клоунаду, этюды, когда мы подражали повадкам животных, а также всю базовую гимнастику, которая могла понадобиться актеру. Четвертый курс был посвящен борьбе. Мы уже выучили несколько основных приемов для «Сна в летнюю ночь», а Ричард еще на втором курсе успел немного изучить кое-какие боевые приемы, чтобы сыграть Чарльза в постановке «Как вам это понравится» на третьем курсе.

Однако мы чувствовали себя очень неуверенно. Первый семестр был посвящен рукопашному бою. Второй – фехтованию.

Камило пришел ровно в час дня и, поскольку был понедельник, выстроил нас для взвешивания. Он также являлся нашим тренером и оказался доволен моими успехами за лето – в отличие от Гвендолин.

– Неплохо, – сказал он, когда я шагнул на весы. – Ты набрал пять фунтов с начала семестра. Ты придерживаешься расписания, которое я тебе дал?

– Да, – кивнул я, что в основном было правдой.

Предполагалось, что я должен регулярно бегать и качаться, хорошо питаться и не пить слишком много. Мы единодушно игнорировали политику Камило в отношении выпивки.

Он хлопнул меня по плечу немного сильнее необходимого и добавил:

– Придерживайся той же планки, но не перенапрягайся. – Он наклонился ко мне, будто желая поделиться секретом. – Для Ричарда нормально выглядеть, словно Халк, – произнес он. – Но буду говорить начистоту: у тебя нет подобного метаболизма. Не снижай потребление протеинов, придерживайся распорядка и сможешь оставаться стройным и неплохо прокачанным. Ты отлично выглядишь.

– Спасибо. – Я спустился с весов и позволил Александру (он был выше меня, но тоже очень худой, поскольку никогда не завтракал и не мог бросить курить) занять мое место.

Я посмотрел в одно из зеркал, занимавших целую стену зала, и увидел свое отражение. Я был достаточно подтянутым, но мне хотелось прибавить в весе и нарастить мышцы. Я наклонил голову из стороны в сторону, потянулся и поглядел на Джеймса, который оказался самым щуплым из нас. Рост его едва достигал пяти футов десяти дюймов, он был худым, но не тощим, и чувствовалось в нем нечто кошачье. Когда мы работали над этюдами, подражая животным, Камило назначил его леопардом. Весь семестр Джеймс бродил по нашей комнате, выключив свет, и его финальное выступление было пугающе реалистичным. Я предполагал, что первобытная грация и делала его таким интересным на сцене.

– Ричарда нет сегодня? – спросил Камило, когда Александр взвесился.

– Он не вполне здоров, – с вымученной улыбкой ответила Мередит. – Мигрень.

– Жаль, – сказал Камило, как мне показалось, с облегчением.

Без Ричарда нас было шестеро. Четное число, а это означало, что Камило мог учить нас без необходимости становиться чьим-то партнером.

– Мы должны продолжать без него. – Он поглядел на нас, сидящих, как утята, аккуратным рядком на краю мата. – На чем мы закончили на прошлой неделе?

– Пощечины. – Филиппа.

– Да. Напомните мне правила. – Камило.

– Убедитесь, что вы не слишком близко. Смотрите в глаза противнику. Повернитесь так, чтобы замаскировать источник звука. – Рен.

– И? – Камило.

– Всегда бейте открытой ладонью. – Джеймс.

– И? – Камило.

– Все должно выглядеть убедительно. – Мередит.

– Как? – Камило.

– Звуковые эффекты убедительнее всего. – Я.

– В идеале, да, – согласился Камило. – Думаю, вы готовы усвоить что-нибудь посильнее. Как насчет удара тыльной стороной ладони?

Александр присвистнул, Рен захихикала.

– Ладно, – произнес преподаватель. – Успокойтесь. Это весело, но если вы не будете слушать внимательно, кто-нибудь может пострадать. – Он прокашлялся, щелкнул суставами и взглянул на нас. – Итак, тыльная сторона ладони: можно ударить и кулаком, и раскрытой ладонью, в зависимости от того, чего вы хотите добиться. Этот удар отличается от прямой пощечины, поскольку вы не должны пересекать среднюю плоскость тела.

– В смысле? – выпалила Мередит.

– Джеймс, ты позволишь? – спросил Камило.

– Конечно.

Мой друг поднялся и позволил Камило поставить себя так, чтобы он и тренер стояли лицом к лицу. Преподаватель протянул руку, и подушечка его среднего пальца теперь находилась буквально на волоске от кончика носа Джеймса.

– Когда вы даете кому-то пощечину, ваша рука движется через центр плоскости его тела. – Камило медленно взмахнул пятерней над лицом парня, не касаясь его. Джеймс повернул голову в том же направлении. – Но, когда бьешь тыльной стороной ладони, ты этого не делаешь. Рука пойдет прямо вверх, целясь в боковую часть головы. – И правый кулак Камило двинулся от левого бедра вверх, пролетев мимо макушки Джеймса. – Видите? Одна длинная прямая линия. Вам лучше даже не пересекаться с плоскостью лица, делая это, потому что таким образом вы можете просто изуродовать противника. А вообще все просто. Сейчас попробуем на полной скорости. Джеймс, ты должен сымитировать звук удара.

– Ясно.

Они встретились взглядами, и Джеймс слегка кивнул Камило. Рука преподавателя взметнулась. Послышался четко различимый звук удара, когда Джеймс хлопнул по собственному бедру и уклонился. Все произошло настолько быстро, что невозможно было ручаться, получил ли Джеймс реальную пощечину или нет.

– Отлично, – сказал наш тренер. – А теперь давайте обсудим, когда вам может пригодится это движение. Варианты?

Филиппа сразу же ответила. На уроке Камило она часто была самой быстрой.

– Поскольку движение не пересекает плоскость тела, вы можете стоять немного ближе друг к другу. – Она переводила взгляд с Джеймса на Камило, как будто мысленно прокручивала в голове всю технику удара. – Что делает его почти интимным и особенно раздражающим именно потому, что он настолько интимный.

Преподаватель кивнул.

– Да, так и есть. Замечательно, как театр в целом – и в особенности Шекспир – могут заставить нас оцепенеть от зрелища физического насилия. Но это не только сценический трюк. Когда Макбету отрубают голову, или Лавинии отрезают язык, или когда заговорщики омывают руки в крови Цезаря, вы должны прочувствовать это, будь вы жертва, агрессор или обычный зритель. Вы когда-нибудь видели настоящий бой? Он уродлив. Он интуитивен. И, самое главное, он эмоционален. На сцене мы должны контролировать все, чтобы не ранить другого актера, но насилие всегда должно проистекать из сильного чувства, иначе зрители вам не поверят. – Он пристально посмотрел на меня. Улыбка сверкнула под его усами. – Оливер, не присоединишься к нам?

– Конечно! – Я вскочил и занял место Камило, встав напротив Джеймса.

– Вы двое – лучшие друзья, не так ли? – произнес преподаватель, опустив руки нам на плечи.

Мы оба кивнули, синхронно ухмыльнувшись.

– Джеймс, ты собираешься ударить Оливера наотмашь. Не говори ничего вслух и выслушай меня внимательно. Подумай о том, что твой приятель должен сделать, чтобы заставить тебя ударить его. И не двигай ни единым мускулом, пока не почувствуешь импульс.

Улыбка Джеймса померкла: он молча и растерянно посмотрел на меня, сдвинув брови на переносице.

Камило повернулся ко мне.

– Оливер. Я хочу, чтобы ты сделал прямо противоположное. Представь, что ты спровоцировал парня на атаку, и когда она произойдет, позволь ощущению ударить тебя, пусть даже это будет не удар кулаком.

Я изумленно моргнул.

– Как только будете готовы, начинайте, – сказал наш тренер, отступая. – Не торопитесь.

Мы стояли неподвижно, пристально глядя друг на друга. Глаза у Джеймса были ярко-серые, с маленькими золотыми кольцами вокруг зрачков. Стоя столь близко к нему, я мог рассмотреть каждую крохотную янтарную частицу. Я видел, как что-то движется, работает у него в голове – это было заметно по тому, как ходили желваки на скулах, как нервно подергивалась нижняя губа. Насколько я знал, Джеймс никогда не сердился на меня. Ошеломленный странностью происходящего, я полностью забыл о задаче и тупо смотрел, как нарастает напряжение, как поднимаются его плечи, а руки сжимаются в кулаки. Он коротко кивнул мне. Я знал, что должно случиться, но совершенно непонятный рефлекс заставил меня наклониться вперед, к нему. Его рука метнулась к моей голове, но я не отреагировал, не хлопнул ладонью, чтобы сымитировать звук удара, и не повернулся – лишь вздрогнул, когда что-то острое полоснуло меня по щеке.

Воцарилась тишина. Джеймс еще хмурился, очарование враждебности рассеялось.

– Оливер? Ты не… Господи! – Он шагнул ко мне, схватив рукой за подбородок, повернул мою голову, провел по щеке кончиками пальцев. – Это кровь. Боже, прости! – воскликнул он.

Я придержал его за локоть, чтобы не упасть самому.

– Я в порядке. А ты сильно мне врезал.

Камило отодвинул Джеймса в сторону.

– Посмотрим, – сказал он. – Давай-ка… Ничего страшного. Обычная царапина, тебя задело краем часов. Ты точно в порядке?

– Да, – ответил я. – Не знаю, как так вышло. Я отключился и вроде бы наклонился к нему.

– Уверен?

– Да. – Я неловко улыбнулся и пожал плечами, внезапно осознав, что и Камило, и мой друг, и пятеро одногруппников пытливо смотрят на меня.

Я совсем забыл, что мы с Джеймсом находились в центре внимания.

– Да, это моя ошибка. Я не был готов. – И я покосился на Джеймса, который тоже смотрел на меня со столь сильной обеспокоенностью, что я едва не рассмеялся. – Все хорошо.

Но когда я возвращался к своему месту на мате, то чуть не упал, почувствовав такое головокружение, как будто Джеймс действительно ударил меня.

Сцена 10

Наша первая читка по памяти прошла не очень хорошо, а ведь она стала также и первой репетицией на сцене.

Зрительный зал Арчибальда Деллехера вмещал пятьсот человек и был украшен со всей скромностью барочного оперного театра. Кресла обиты тем же синим бархатом, из которого сделан главный занавес и огромная люстра. Она впечатляла настолько сильно, что некоторые зрители, сидевшие на балконе, пожалуй, больше рассматривали ее, чем актеров на подмостках.

Оставалось еще шесть недель репетиций: пока еще не были готовы ни настоящие платформы, ни декорации, но их будущее расположение уже было обозначено на полу сцены с помощью полосок скотча. Иногда мне казалось, что я стою в центре гигантской головоломки.

Я выучил роль Каски и не слишком много размышлял над сценами с участием Октавия, поскольку тот вступал лишь в четвертом акте. Я яростно прорабатывал свои реплики, пока Александр и Джеймс продирались сквозь то, что мы называли «сценой в палатке», которая представляла собой отчасти спор о военной стратегии, отчасти – ссору любовников.

Спор был в самом разгаре: парни стояли в пяти футах друг от друга и орали во всю мощь легких.

Джеймс громко восклицал, обращаясь к Александру:

– «Я б так ли Каю Кассию ответил?

Когда Марк Брут так станет скуп, о боги!

Что дрянь такую от друзей запрет,

Да разразят его все ваши громы

На части».

– «Я тебе не отказал». – Александр.

– «Ты это сделал». – Джеймс.

– «Нет, ответ мой только

Привез глупец. Брут растерзал мне сердце;

Сносить ошибки друга должен друг,

Мои же ищет Брут преувеличить»[21], – Александр.

Они так долго прожигали друг друга взглядами, что я невольно посмотрел на суфлера, но тут Джеймс заморгал и произнес:

– Реплика.

Меня пронизало смущенное сочувствие. Ричард, ожидавший своего часа, чтобы выйти на сцену в роли призрака Цезаря, топнул, словно стряхивая невидимую грязь с обуви, а затем переступил с ноги на ногу, скрестив руки на груди.

– «Ничуть, пока я не терплю от них», – отозвалась Гвендолин из задних рядов.

Судя по тому, как она выделяла ударениями метр стиха, я понял, что она устала от проволочек.

– «Ничуть, пока я не терплю от них». – Джеймс.

– «Не любишь ты меня». – Александр.

– «Твоих пороков». – Джеймс.

– «Глаз друга их никак бы не видал». – Александр.

– «А глаз льстеца не захотел бы видеть,

Хоть с вышиной предстань они с Олимп». – Джеймс.

– «Сюда, Антоний и Октавий юный,

Вы Кассию отмстите одному,

Устал жить Кассий»… Дальше? – Александр.

– «…ненавидим тем,

Кого он любит». – Гвендолин.

Александр громко:

– «…ненавидим тем,

Кого он любит: с ним враждует брат,

Кричит как на раба и все ошибки

Его списал…» Проклятье. Дальше?

Гвендолин нетерпеливо:

– «…и знает наизусть».

– Точно, прошу прощения…

Он вздохнул.

– «…и знает наизусть,

Мне ими в зубы тычет. – О, я душу

Рад выплакать глазами».

Александр упал на колени, протягивая воображаемый клинок – у нас еще не было реквизита – и разрывая ворот рубашки.

– «Вот кинжал мой», – проговорил он.

Александр сглотнул и продолжил:

– «А вот моя нагая грудь, в ней сердце

Дороже Плутусовых мин и злата».

Он замолчал.

– Нет, прошу прощения… хотя… да, злата. Так верно? Черт. Дальше?

Он посмотрел на суфлерскую будку, и, прежде чем Гвендолин успела подсказать ему текст, Ричард, свирепо хмурясь, вышел из-за левой кулисы в круг света на сцене.

– Я прошу прощения, – громко сказал он. – Мы всю ночь здесь проторчим, да? Очевидно, что они не помнят реплик.

Обрушившаяся тишина была подобна звуковому вакууму после взрыва. Я уставился на Джеймса, открыв рот, боясь пошевелиться. Он и Александр глазели на Ричарда так, будто тот сказал непристойность. Мередит молча смотрела на него с первого ряда, а Рен и Филиппа отчаянно вытянули шеи, словно пытались разглядеть на сцене что-то еще.

В конце концов я рискнул оглянуться: Гвендолин уже вскочила, но Фредерик тихонько сидел рядом, сложив руки на коленях и уставившись в пол.

– Ричард, ты перешел все границы, – резко заявила Гвендолин. – Передохни и не возвращайся, пока не остынешь.

Ричард мгновение стоял на месте, затем крутанулся на каблуках и, не сказав ни слова, удалился. Я сел и вжался в кресло. Гвендолин подошла к сцене и, уперев руки в бока, посмотрела на Джеймса и Александра.

– Вы двое также отдохните, просмотрите свои реплики и возвращайтесь, когда будете готовы к работе. На самом деле все могут взять перерыв. Ступайте. – Она подождала несколько секунд и, поскольку никто из нас не сдвинулся с места, хлопнула в ладоши, чтобы прогнать нас вон, точно мы были надоедливыми цыплятами.

Я встал и в ожидании Джеймса принялся неторопливо складывать вещи в сумку. Но он направился прямо к погрузочной площадке, и я бросился следом за ним. Александр уже был там, раскуривая косяк.

– А ну его!.. – пробормотал Александр. – Сукин сын. У него наполовину меньше строк, и он смеет прерывать нас на первой репетиции? Путь себе катится куда подальше. – Он сел, глубоко затянулся и передал косяк Джеймсу, тот быстро его курнул и отдал обратно.

– Ты прав, – сказал Джеймс, вздыхая, и с губ его поднялось облачко белого дыма. – Но и он прав.

Александр посмотрел на него с вызовом.

– Ну, тогда и ты бы пошел куда подальше.

Джеймс насупился, глядя на него из полумрака.

– Не дуйся. Мы должны были выучить свои реплики. Ричард просто сказал об этом вслух.

– Да, – подтвердил я, – но он повел себя как последний урод.

Уголок губ Джеймса дернулся в улыбке.

– Правда.

Дверь открылась, и к нам вышла Филиппа, обхватившая себя руками: здесь царила вечерняя прохлада.

– Эй! – окликнула она нас, переведя взгляд с меня на Джеймса, а потом и на Александра. – Вы в порядке?

Александр вновь глубоко затянулся и остался сидеть с открытым ртом, дым вился над его головой ленивым потоком.

– Это была долгая ночь, – сказал Джеймс ровным тоном.

– Да. Мередит только что настучала Ричарду по голове.

– За что? – спросил я.

– За то, что он конченый урод, – ответила она, как будто это было очевидно. – Она спит с ним, но это вовсе не означает, что она не видит, как он себя ведет.

– Как урод, – пробормотал Джеймс. – Или сукин сын.

– Откровенно говоря, я думаю, что Ричард может быть и тем и другим. – Филиппа.

– По крайней мере, на какое-то время секс ему не светит. – Я.

– Ага. Классно. Воздержание сделает его гораздо более отзывчивым. – Александр.

– На самом деле он извинился, – произнесла Филиппа, хотя мне показалось, что ей не хотелось это признавать. – Во всяком случае, перед Мередит. Дескать, он проявил ребячество и теперь жутко сожалеет о случившемся.

– Неужели? – спросил Александр. – Значит, урод и главный сукин сын попросил прощения? – Он бросил косяк на бетон и стал давить его каблуком. – А это просто замечательно, что мы продолжаем до сих пор на него сердиться. Я серьезно! Да пошел он! – Он прекратил топтать косяк и посмотрел на остальных.

Мы стояли вокруг свободным кольцом, плотно сжав губы и отчаянно пытаясь сохранять нейтральное выражение на наших физиономиях.

– Что?

Сначала мы молчали, но когда Филиппа поймала мой взгляд, я не смог подавить улыбку, и через мгновение мы все уже задыхались от смеха.

Сцена 11

«Время идет различным шагом с различными лицами»[22]. С нами оно бежало рысью и даже галопом весь октябрь. И никогда не замирало вплоть до холодного, туманного утра двадцать третьего ноября, ну а потом казалось – мне, по крайней мере, – что с тех пор оно больше не двигалось.

Мы давно закончили анализировать свои сильные и слабые стороны. За Мередит последовал Александр. Он заявил – и довольно гордо – о даре пугать людей, но признался, что боится оказаться главным злодеем в собственной жизни. В тот же день Рен пролепетала, что постоянно находится в тесном контакте со своими эмоциями, но добавила со слезами на глазах, что получается у нее это лишь из-за чрезмерной чувствительности. Спустя неделю Ричард сказал нам то, что мы уже знали: мол, он абсолютно уверен в себе, но его эго мешает ему работать. Слова Филиппы стали самыми откровенными. Она была универсальна, но, поскольку не имела своего типажа, боялась навсегда застрять в ролях второстепенных и незначительных. Через неделю после этого Джеймс (он говорил медленно и задумчиво, вроде бы даже не замечая нас) объяснил, что он всецело отдается каждому герою, которого играет, но иногда не может отделаться от персонажа и снова научиться быть собой. Я был последним в очереди, и к тому моменту мы настолько оцепенели от глубочайшей неуверенности в себе, что мои фразы о том, будто я – самый бесталанный человек в нашей труппе, похоже, никого не удивили. Я не мог найти у себя ни одной сильной стороны и сказал об этом, но Джеймс оборвал меня, заявив: «Оливер, ты наименее тщеславный и самый симпатичный из нас, и, если честно, это, наверное, важнее таланта». Я вспыхнул, перестал мямлить и наконец замолчал, одновременно смущенный и польщенный такой мыслью.

Тогда я не сомневался, что он – единственный, кто так считал. Забавно, но в ту минуту никто не стал с ним спорить.

Шестнадцатого октября мы заняли свои обычные места в галерее, тогда как Фредерик принялся заваривать чай. Снаружи стоял прекрасный осенний день, заставивший деревья вокруг озера пылать красками. Вспышки цвета – рыжевато-оранжевого, сернисто-желтого, ярко-красного – мерцали, отражаясь на поверхности воды. Джеймс стоял рядом со мной.

Он выглянул в окно и сказал:

– Очевидно, Гвендолин и профессор Йейтс на занятиях по живописи варят сценическую кровь, чтобы разбрызгивать ее по всему пляжу.

Я поморщился.

– Не смешно.

За две недели до этого мы оставили изучение «Цезаря» и перешли к «Макбету». Однако в тот день, когда Фредерик начал объяснять нам структуру трагедии, мы не смогли сдержаться и не процитировать реплику из «Цезаря», и то, что началось как простое обсуждение, вскоре переросло в спор.

– Нет, вы неправильно поняли, – произнес Александр, нетерпеливо отбрасывая волосы с лица. – Я говорил, что трагическая структура, как мы видим ее в «Макбете», превращает «Цезаря» в теленовеллу.

– Какого черта это значит? – спросила Мередит.

– Пожалуйста, не ругайся, Мередит, – мягко сказал Фредерик.

Рен выпрямилась (она сидела на полу) и осторожно поставила чашку на блюдце, стоявшее между ее коленей.

– А я как раз понимаю, – оживилась она.

– Тогда ты объяснишь всем остальным, не так ли? – Ричард.

– Макбет – хрестоматийный трагический герой.

– Трагический порок. Честолюбец. – Филиппа.

– Апчхи! – Я.

– А его жена – хрестоматийная злодейка трагедии, – добавил Джеймс, переводя взгляд с Рен на Филиппу, словно вымаливая у них согласие. – В отличие от Макбета, она не испытывает ни малейших угрызений совести по поводу убийства Дункана, что создает почву для любого другого злодеяния, которое они совершат.

Мередит пожала плечами, лениво теребя прядь волос.

– Тогда в чем разница? – скептически спросила она. – Это тот же Цезарь. Брут и Кассий убивают Цезаря, чем предопределяют дальнейшую катастрофу.

Рен захлопала ресницами и ответила – несколько удивленно:

– Но они же не злодеи? Ну… Кассий, возможно, зато Брут делает все на благо Рима.

– «Не потому, что я любил Цезаря менее, но потому, что я любил Рим более»[23], – процитировал Джеймс.

– Такова твоя точка зрения, Рен? – спросил Ричард.

– Ее точка зрения – это и моя точка зрения, – изрек Александр, сместившись на самый край диванчика и согнув длинные ноги так, что колени оказались почти на уровне груди. – «Цезарь» относится к другому роду трагедий, нежели «Макбет».

– И в какой он категории? – Мередит.

– Черт меня подери, если я знаю. – Александр.

– Александр! – Фредерик.

– Прошу прощения. – Александр.

– По-моему, ты слишком усложняешь, – встрял Ричард. – У «Цезаря» и «Макбета» одинаковый расклад. Трагический герой: Цезарь. Трагический злодей: Кассий. Нечто среднее: Брут. – На его губах заиграла слабая, почти ленивая улыбка. – Наверное, его можно приравнять к Банко.

– Погоди, – начал я. – Что делает Банко…

Но Джеймс с выражением крайнего негодования на лице прервал меня.

– Ты считаешь, что Цезарь трагический герой?

– Очевидно, – фыркнул Ричард. – Кто еще?

– Хм, да. – Филиппа ткнула пальцем в Джеймса. – Брут.

– Антоний ясно это показывает в пятой сцене пятого акта, – добавил Александр. – Там твоя реплика, Оливер. Что он говорит?

– «То римлянин был – благородней всех.

Все заговорщики… – Апчхи! – …за исключением

Его, так поступили, как он сам,

Из ненависти к Цезарю; один

Он, повинуясь чести и любви

К общественному благу, к ним пристал»[24].

Александр пожал плечами и добавил:

– Вот оно.

– Нет, – Ричард покачал головой. – Брут не может быть трагическим героем.

Джеймс смотрел ошарашенно.

– Почему?

Ричард едва не расхохотался.

– Ведь у него по крайней мере четырнадцать трагических пороков! Предполагается, что у героя должен быть всего один.

– Цезарь амбициозен, как и Макбет, – заявила Мередит. – Элементарно. Самый главный трагический порок Брута состоит в том, что он настолько туп, что не слушает Кассия.

– Как может Цезарь быть героем? – осведомилась Рен и посмотрела на Ричарда. – Он умирает в третьем акте.

– Да, но пьеса названа его именем, верно? – выпалил Ричард: он так спешил это объяснить, что слова вырывались прямо на вдохе. – Как и остальные трагедии.

– Серьезно? – произнесла Филиппа ровным тоном. – Ты собираешься строить аргументацию, отталкиваясь от названия пьесы?

– А я все еще жажду услышать про четырнадцать пороков, – заметил Александр.

– Я не имел в виду, что их точно четырнадцать, – тихо вымолвил Ричард. – Попробую выразиться по-другому… Невозможно выделить, что именно приводит к тому, что он кончает с собой.

– Разве нельзя утверждать, что трагический порок Брута в его непреодолимой любви к Риму? – спросил я, переведя взгляд на Джеймса, который, прищурившись, пристально разглядывал Ричарда.

Фредерик безмолвно застыл у доски, слушая нас.

– Нет, – повторил Ричард, – помимо прочего есть его гордость, его самодовольство, тщеславие…

Ясный голос Джеймса прорезал низкий, царапающий баритон Ричарда.

– Но ведь это по сути – одно и то же, что ты должен понимать лучше всех.

В галерее воцарилась гробовая тишина. Джеймс стиснул зубы и уставился на Ричарда. Я знал, что он не собирался говорить вслух ничего подобного, и мое сердце бухало так, будто я сам сболтнул это несколько секунд назад.

– Что ты сказал? – спросил Ричард ледяным тоном, и волосы у меня на затылке встали дыбом.

Джеймс сглотнул и ответил:

– Ты меня слышал.

– Да, мать твою, слышал, – процедил Ричард, и от звука его голоса у меня мурашки побежали по спине, замораживая все позвонки. – Я даю тебе возможность забрать свои слова обратно.

– Джентльмены. – Я почти забыл, что Фредерик был в комнате: он говорил очень тихо, и на мгновение мне почудилось, что он сейчас потеряет сознание, шокированный ситуацией. – Хватит.

Ричард, который практически сполз с кушетки и наклонился вперед, как зверь, готовившийся к прыжку, резко откинулся на подушки.

Джеймс нервно облизнул нижнюю губу и отвел взгляд.

– Прошу прощения, Ричард, – коротко и сухо произнес он. – Мне не следовало так говорить.

Гнев исчез с лица Ричарда, подобно молниеносной вспышке, хотя в его глазах осталась неожиданная удрученность… но лишь на мгновение. Он печально улыбнулся.

– Полагаю, критику в свой адрес я заслужил. Я даже не извинился за ту маленькую выходку в день первой репетиции. Мир, Джеймс?

– Да, конечно, – ответил он, подняв голову и немного расслабив плечи. – Мир.

После неловкой паузы, во время которой я обменялся быстрыми, озадаченными взглядами с Филиппой и Александром, Мередит сказала:

– Ради бога, это просто пьеса.

– Что ж, – вздохнул Фредерик, снимая очки и протирая линзы краем рубашки. – Дуэли случались и по иным – совсем несущественным – поводам.

Ричард вскинул бровь, посмотрев на Джеймса в упор.

– Мечи, за столовой, на рассвете?

– Только если Оливер будет моим секундантом. – Джеймс.

– «Но я, надеясь жить,

Готов и умереть»[25].

– Прекрасно. Мередит может быть моим секундантом. – Ричард.

– Спасибо за вотум доверия, Рик. – Александр.

Ричард рассмеялся, и напряжение покинуло комнату, будто воздух – надувной шарик. Мы вернулись к нашему спору и продолжили обсуждение, но теперь в цивилизованной манере. Я украдкой наблюдал за Джеймсом и был уверен, что я – не единственный, кто чувствовал себя неловко.

Между всеми нами всегда было легкое соперничество, но никогда прежде мы не проявляли столь открытой враждебности. Я наблюдал, как мои одногруппники успокоились, сели, пригладили взъерошенные волосы. Сделав глоток чая, я подумал, что мы слишком остро реагируем. Актеры по природе своей изменчивы: алхимические создания, состоящие из легко воспламеняющихся элементов: эмоций, эго и зависти. Подогрейте их, перемешайте, и порой получите золото, а порой – катастрофу.

Сцена 12

Хеллоуин приближался, словно тигр в ночи, крадучись и под покровом темноты. Всю вторую половину октября небо было затянуто тучами и штормило, а Гвендолин почти каждое утро приветствовала нас фразой: «Какая ужасная шотландская погода!» По мере приближения зловещего дня невозможно было подавить нарастающее возбуждение среди студентов. Утром тридцать первого, когда мы наливали себе кофе в столовой, нас уже преследовали шепотки. Каждый хотел знать, что произойдет сегодня ночью на пляже, продуваемом всеми ветрами.

Мы были слишком взволнованы, чтобы сосредоточиться, и Камило отпустил нас уже через двадцать минут после начала занятия, велев нам: «Проверить силу наших чар». Но и в Замке мы избегали друг друга: забились по углам и бормотали под нос реплики, как обитатели сумасшедшего дома.

С приближением волшебного часа мы, один за другим, двинулись через лес.

Ночь была зловещей и душной, и я отчаянно пытался не сбиться в темноте с лесной тропы, чувствуя на коже дуновение легкого ветерка. Невидимые корни тянулись вверх, чтобы схватить меня за лодыжки, а один раз я потерял равновесие и упал. Внезапно ветер усилился: влажный запах озона (приближалась гроза) ударил мне в нос. Я с трудом поднялся и пошел осторожнее, сердце билось быстро и часто, как у нервного кролика.

Когда я добрался до цели, то на мгновение испугался, что опоздал. Мой костюм: черные брюки, сапоги, куртка и белая рубашка – все в стилистике Первой мировой (спасибо студии искусств третьего курса) – не подразумевал наручные часы. Я замер на опушке и снова посмотрел на склон холма – в сторону особняка. Мягкий желтоватый свет тускло горел в трех или четырех окнах, и я представил себе, как несколько студентов, весьма осмотрительных, чтобы отважиться пойти на пляж, робко выглядывают наружу. Неподалеку от меня хрустнула ветка, и я резко обернулся.

– Кто там?

– Оливер? – голос Джеймса.

– Да, это я. А ты где?

Он появился из-за деревьев, в полумраке его лицо казалось бледным овалом. Он был одет почти так же, как и я, но на его плечах поблескивали серебряные эполеты. Он улыбнулся, сверкнув белыми зубами.

– Я надеялся, что ты станешь моим Банко.

– Подозреваю, уместно поздравить тебя, Владыка Всего.

Когда мои подозрения подтвердились, я почувствовал укол гордости, но одновременно ощутил и смутное беспокойство. Неудивительно, что Ричард расстроился в тот день, когда распределили роли.

Прежде чем Джеймс успел ответить, тихий бой часов прорезал тишину ночи. Дрожь пробежала по позвоночнику, и волосы у меня на затылке встали дыбом.

Друг крепко сжал мою руку и тихо произнес, задыхаясь от волнения:

– «…Гудит призывный голос!..

Будь глух, Дункан! Не слушай этот звон,

В рай или в ад тебя отправит он!..»[26]

Он отпустил меня и исчез в чернильных тенях высоких деревьев. Я последовал за ним, вслушиваясь в его шаги, но держался подальше, боясь вновь споткнуться и повалить нас обоих.

Растительность между холмом и северным берегом была густой, но занимала небольшое пространство, так что вскоре между ветвями начали просачиваться оранжевые всполохи от костра. Я понял, что почти добрался до пляжа. Голоса студентов были едва слышны в полночном перезвоне и шелестели вокруг, будто сухие осенние листья на ветру. Джеймс – к тому моменту я уже ясно видел его, по крайней мере его силуэт, – протянул руку, чтобы остановить меня. Я на цыпочках подошел к нему и вытянул шею.

Сотни людей столпились на пляже, некоторые сидели тесными рядами на скамейках, другие расположились прямо на песке, их фигуры были четко обрисованы на фоне яркого пламени.

Сильный раскат грома заглушил плеск волн о берег и потрескивание веток в костре.

Взволнованный шепот поднялся от толпы зрителей, когда на небе – оно напоминало еще не просохшую картину, написанную бурыми и пурпурными красками, – вспыхнула ослепительная молния. На пляже воцарилась тишина, пока чей-то высокий, испуганный голос не вскрикнул:

– Смотри!

Что-то монолитное и черное приближалось к берегу по воде – округлый купол, смахивающий на горб лохнесского чудовища.

– Что это? – выдохнул я.

– Ведьмы, – ответил Джеймс, и свет костра отразился в его глазах красными искрами.

Через минуту я понял, что таинственный горб является не чем иным, как перевернутым каноэ. Судя по высоте корпуса, который возвышался над поверхностью воды, там оставалось достаточно места для воздушного кармана.

Лодка замерла, затем по озеру пошла рябь, и я увидел женские фигуры. Толпа зрителей в унисон вздохнула.

Костер осветил трех девушек. На первый взгляд они походили не столько на ведьм, сколько на призраков. Влажные гладкие волосы свисали на лица, полупрозрачные белые платья облепляли конечности, закручиваясь спиралями. Пока они брели по мелководью к пляжу, с их пальцев капала вода, а ткань липла к телам, обнажая их фигуры столь интимно, что я мог уже различить, кто есть кто, хотя головы актрис были опущены. Слева – Филиппа, ее длинные ноги и стройные бедра ни с чем не спутаешь. Справа – Рен, худая и поменьше остальных. В середине – Мередит, с вызывающими изгибами тела. Кровь застучала в ушах. Мы с Джеймсом на время забыли друг о друге.

Наконец Мередит подняла голову, ее глаза блеснули за темной завесой волос.

Она заговорила, и теперь уже в благоуханном посвежевшем воздухе ее голос прозвучал низко и сочно:

– «Вещим сестрам встреча где?

В буре, в громе иль в дожде?»

Рен игриво ответила:

– «В час, когда решиться бой

И грозы затихнет вой!»

Голос Филиппы, гортанный и беззастенчивый:

– «Будет к ночи встреча эта!»

Откуда-то из-за деревьев донесся барабанный бой, и зрители затрепетали от восторга. Филиппа взглянула в ту сторону, откуда доносился звук (там же, прячась в тени, стояли и мы с Джеймсом).

– «Чу! Шум и гром! Макбет идет:

Сходитесь, сестры, в хоровод».

Мередит подняла руки, и две другие ведьмы подошли к ней, чтобы взяться за них.

Хором:

– «Пусть каждой из седых подруг

Три раза выйдет полный круг!

И в оба каждая смотри,

Чтоб вышло ровно…»

Они сошлись треугольником и воздели к небу раскрытые ладони.

– «…трижды три!» – воскликнула Мередит.

Джеймс вдруг вздохнул, как будто не дышал все это время, и шагнул вперед.

– «Мне не случалось видеть дня ужасней

И вместе с тем славней», – продекламировал он, и зрители повернулись к нему.

Я пошел следом за ним, не боясь запнуться.

– «Как далеко

Теперь мы от Форреса?» – спросил я.

Девушки стояли бок о бок, глядя на нас.

– «…Защити

Нас, Господи! Какие это твари?

В лохмотьях! Дикий взгляд! В них нет людского

Ни вида, ни обличья, и однако

Они стоят и ходят на земле».

Мы с Джеймсом начали медленно спускаться к воде. Тысяча глаз следила за нами, пятьсот человек затаили дыхание.

– «Что вы за существа?.. Возможно ль людям

Вас спрашивать? Вы поняли ль, скажите,

Меня иль нет?» – Я.

– «Отвечайте,

Когда лишь дать вы можете ответ?..» – Джеймс.

Мередит по-звериному присела на корточки.

– «Виват, Макбет! Великий тан Гламиса!..»

Филиппа не шелохнулась, но ответила чистым, звенящим голосом:

– «Виват, Макбет! Великий тан Кавдора!»

Джеймс вздрогнул, нахмурившись. Я схватил его за плечи, засмеялся и сказал:

– «Ты изумлен, товарищ дорогой,

И, кажется, внимаешь лишь с испугом

Такой счастливой вести».

Он искоса взглянул на меня, и я отпустил его. После секундного замешательства он скользнул прямо к трем ведьмам.

Теперь он был среди них.

Я:

– «Отвечайте

Во имя правды мне: вы существа

Иль призраки? Вы посулили славу,

Корону, трон и счастье моему

Товарищу и привели его

Почти что в ужас. Почему ж молчите

Вы обо мне? Когда вам прозревать

Дано во мраке времени и видеть,

Какое семя может дать росток,

Какое нет – займитесь же и мной:

Я не хочу выспрашивать у вас

Себе даров, но ваши предвещанья

Не страшны мне».

Мередит выпрямилась, ее глаза яростно засверкали.

– «Виват!» – воскликнула она, и остальные девушки откликнулись эхом.

Она метнулась ко мне, подойдя слишком близко: ее лицо было лишь в дюйме от моего.

– «Макбета меньший, и с тем вместе больший!»

Рен каким-то образом оказалась позади меня, забарабанив пальцами по моей талии. Спустя мгновение она встала сбоку и поглядела на меня с озорной улыбкой.

– «Счастливейший, хотя не столь счастливый!»

Рен и Мередит продолжали гладить и трогать меня, дергая за одежду, исследуя линии шеи и плеч, откидывая назад волосы. Рука Мередит прокралась к моему рту, кончиками пальцев обвела линию нижней губы, прежде чем Джеймс, смотревший на это с каким-то восторженным отвращением, дернулся и не заговорил резко.

Головы девушек тотчас повернулись к нему, и я покачнулся на месте, ослабев от того, что внезапно они потеряли ко мне интерес.

– «Стойте! Ваши

Слова темны и странны. Вы должны

Сказать ясней. Синель, отец мой, умер,

И потому я знаю сам, что стал

С тех пор Гламисским таном; но Кавдор

Здоров и жив! А что до предвещанья

Быть королем – то ведь оно чудней,

Чем даже весть, что буду я Кавдором!

Скажите ж, как и почему известны

Такие вам дела? Зачем явились

В пустынной этой дебри вы, чтоб нам

Смутить и ум и душу этим странным

И вещим предсказаньем? Говорите!

Я требую!..»

Они смотрели на него с похотливой благодарностью, приложили пальцы к губам, после снова побежали к озеру и нырнули в воду. Когда они полностью скрылись под водой, а мы почти пришли в себя, я повернулся к Джеймсу, выжидающе вскинув брови.

– «Монарший трон твоим обещан детям». – Он.

– «Но ты зато монархом будешь сам».

– «И сверх того Кавдорским таном. Так ли

Мы слышали?»

– «От слова и до слова». – Я.

Где-то среди деревьев послышались шаги, и я взглянул в ту сторону.

– «Но кто идет?»

Оставшаяся часть сцены была короткой, и, когда я заговорил, мой взгляд опять начал блуждать по поверхности воды. Озеро замерло, отражая беспокойное, бурное небо. Когда пришло время, я и два счастливых третьекурсника, игравшие Росса и Ангуса, вышли прямо из огня (постановки никогда не обходились без спецэффектов).

– Мы закончили, – шепнул один из них. – Ни пуха.

– Спасибо. – И я юркнул за сарайчик на краю пляжа.

Он был крошечным, не больше флигеля, и если я выглядывал из-за него, то видел костер, каноэ и Джеймса, который одиноко стоял в стороне ото всех.

– «Что вижу я?.. Кинжал! И рукоятка

Плывет ко мне!..»

Он цеплял пальцами воздух перед собой.

– «Хочу его схватить…»[27]

Это был монолог, который я не ожидал услышать от него. Сам Джеймс был слишком хорош и безупречен, чтобы говорить о крови и убийствах, словно настоящий Макбет. Но он был там, в красном свете костра, и глубокие тени ложились на лицо моего друга, не оставляя и следа от прежнего ангельского совершенства. Он стал красив, будто дьявол, – с темными, блестящими глазами и соблазнительной улыбкой.

– «…Подобный призраку, спешил он

На дело зла!.. Не выдай же, земля,

Моих шагов, куда бы их направить

Ни вздумал я!.. Не возопите камни,

От ужаса, чтоб не смутил глухой

И мертвой тишины, так подходящей

К задуманному делу! Но довольно!..

Словами я грожу, а он живет!

В словах простыть способно само дело…

Иду, иду! Гудит призывный голос!..»

Он еще раз проклял Дункана, а затем направился ко мне, покинув круг света. Зрители на пляже, перешептываясь, ждали начала следующей сцены.

– И что теперь? – спросил я, когда он приблизился и мог услышать меня.

– Не знаю. – Он присел на корточки. – Думаю… стой. – Он привстал и весь напрягся.

– Что?

– Геката, – прошипел он.

Прежде чем я успел хотя бы ухватить суть слова, из озера стремительно вынырнул Александр. Негромкие возгласы удивления донеслись от рядов зрителей, когда вода пошла волнами вокруг него. Он был мокрый, голый по пояс, с облепившими лицо кудрями.

Александр запрокинул голову и завыл в небо, как волк.

– И впрямь нечистый, – сказал я.

Девушки тоже вынырнули из воды, и не успела Мередит произнести: «Ты смотришь, Геката, так злобно и хмуро», – как Александр схватил ее сзади за шею, в воздух полетели сотни водяных брызг.

Александр прорычал:

– «На вас ли не злиться? Три старые дуры,

Затеяли в руки Макбета вы взять

И смели при этом меня не позвать…»

– Оливер, – сказал Джеймс.

Он стиснул мою руку.

– «Вот Банко, весь в крови! Глядит со смехом

Он на меня!»

– Ой! Ну и дерьмо!

Он втолкнул меня в сарай, и дверь предательски заскрипела у нас за спиной. На полу валялись весла и спасательные жилеты, поэтому нам едва хватило места, чтобы встать лицом к лицу. На одной из нижних полок нас ждало пятилитровое ведро.

– Иисусе! – выпалил я, поспешно расстегивая куртку. – Сколько, они думают, нам нужно крови?

– Очевидно, много, – ответил Джеймс, наклоняясь, чтобы откинуть крышку. – Ну и запах! – Сладковатая, гнилая вонь наполнила сарай, пока я с трудом стаскивал сапоги. – Полагаю, мы должны отдать им должное за то, что кровь кажется настоящей.

Моя рука застряла в рукаве рубашки.

– Дерьмо, дерьмо, дерьмо, о нет… Джеймс, помоги!..

– Тихо! Вот! – Он встал, схватил мою рубашку за край и дернул ее.

Моя голова застряла в вороте и стукнулась о Джеймса.

– Можно вымазать в крови твои штаны? – спросил он, поддерживая меня за плечи.

– Ну… голым я не пойду.

Он фыркнул и потянулся за ведром.

– Справедливо. Закрой рот и глаза.

Я послушался, и он вылил кровь мне на голову, будто осуществлял извращенное языческое крещение. Я захлебнулся и закашлялся, когда густая жидкость потекла по лицу.

– Что за дерьмо?

– Понятия не имею. И не знаю, сколько у тебя осталось времени, – ответил он и придержал меня за подбородок. – Стой смирно. – Он размазал кровь по моим щекам, лбу, груди и плечам, пробежался пальцами по волосам и взъерошил их. – Готово.

На долю секунды Джеймс застыл, уставившись на меня, и выражение его лица было одновременно каким-то вялым, испуганным и изумленным.

– Как я выгляжу?

– Мать твою, невероятно, – ответил он и подтолкнул меня к двери. – Давай.

Спотыкаясь, я выбрался из сарая, бросил последний взгляд на пляж и припустил к деревьям, чтобы выйти с другой стороны, ругаясь, когда острые камни и сосновые иглы впивались в мои босые ноги. Жутким было и то, что мы явились сюда в полночь, не имея внятного представления обо всех деталях постановки, и это тоже было неприятно. Я знал свои реплики, но едва ли мог предположить, сколько минут у меня осталось до того мгновения, когда я должен появиться в качестве призрака Банко. Ветка хлестнула меня по лицу. Удар был сильный, но я не обратил на боль внимания и продолжил карабкаться на холм, хватаясь за корни и траву. Лишняя царапина погоды не сделает, кроме того, я и так весь в крови. Липкая кожа замерзла в сыром ночном воздухе, и мое сердце снова заколотилось – отчасти из-за усилий, которые я приложил, чтобы подняться на холм, а потом спуститься по дорожке-лестнице, отчасти из-за малодушного страха пропустить свой выход.

Выяснилось, что я не опоздал. Теперь я шагал медленно и неуклюже, листья шуршали у меня под ногами, а зрители с беспокойством наблюдали за Джеймсом, который разговаривал с ведьмами. Я притаился под разлапистой хвойной веткой, острый сосновый аромат пробивался сквозь выдержанную вонь крови на моей коже.

Рен:

– «Чешется палец большой у меня;

Чую недоброе в воздухе я.

Кто бы у двери ни стукнул теперь,

Всякому гостю откроем мы дверь».

– «Что скажете, полуночные твари?

Чем заняты?» – Джеймс.

Девушки кружились в танце вокруг костра, их волосы были распущены и спутаны, зеленые водоросли приклеились к платьям. Порой какая-нибудь ведьма бросала в огонь горсть искрящейся пыли, и над пламенем поднималось облачко цветного дыма. Я ерзал в укрытии, ожидая выхода. Я был последним в череде видений, но как они вообще здесь проявятся? Я поискал в толпе зрителей своих знакомых, но было слишком темно, чтобы я мог разглядеть лица студентов и преподавателей. Наконец слева я заметил белокурую голову Колина, а свет от огня блеснул на медном локоне, который вроде бы принадлежал Гвендолин. И я не мог не спрашивать себя: где же все-таки Ричард?

Нечеловеческий, визгливый смех Рен вновь привлек мое внимание к сцене на пляже.

– «Спроси». – Мередит.

– «Скажи». – Рен.

– «Ответим». – Филиппа.

– «От нас ли хочешь слышать ты ответ,

Иль вызвать мы должны тебе своих

Владык и старших?» – Мередит.

Джеймс нетерпеливо:

– «Пусть: хочу их видеть!»

Девушки нестройно заголосили. Джеймс стоял и смотрел, задумчивый и неуверенный.

Мередит:

– «Кровь свиньи, что своих

Поросят сожрала,

Жир убийц проклятых

Лейте в пламя котла!»

Все:

– «Высший, низший, явись,

Перед ним покажись!»

Филиппа что-то бросила в огонь, и пламя костра громко загудело. Глубокий голос пророкотал над пляжем, словно рев разгневанного первобытного бога. Безусловно, это был Ричард.

– «МАКБЕТ! МАКБЕТ! МАКБЕТ! СТРАШИСЬ МАКДУФА…»

Ричарда нигде не было видно, но его голос грохотал со всех сторон настолько громко, что отдавался в костях. Джеймс был напуган не меньше меня или кого-либо другого и начал говорить, запинаясь:

– «Кто б ты ни был —

Спасибо за совет! Ты задрожать

Заставил сердце мне; скажи еще…»

Ричард прервал его: звук был подобен треску расходящейся земной коры, грохоту и дрожи землетрясения.

Ричард:

– «МАКБЕТ, МАКБЕТ, МАКБЕТ!

Будь тверд и настойчив! Противься судьбе!

Рожденный женою не страшен тебе!»

Джеймс, с вызовом:

– «Ну, если так – тогда живи, Макдуф!

Ричард:

– «Как лев, не тревожься

За власть и за сан!

Незыблемо будет

Стоять Донзинан,

Покуда на замок,

С толпою врагов,

Не двинутся сосны Бирнамских холмов».

Джеймс:

– «О! Вот чего не будет никогда!

Кто дерево заставит вырвать корни

Из недр земли? Отрадное предвестье!

Бессилен бунт, пока Бирнамский лес

Не двинется на замок! Будет счастлив

И цел Макбет, пока законным ходом

Не выплатит он общий смертных долг,

Спокойно умерев в своей постели!..

Но все ж моя душа горит желаньем

Узнать, что будет дальше! Говорите,

Когда вы это знаете: ужели

Потомству Банко точно суждено

Здесь царствовать?»

Ведьмы все закричали разом:

– «Не спрашивай!»

Джеймс:

– «Хочу я

Об этом знать! Проклятье вам навек,

Когда вы промолчите! Это что?

Котел исчез; откуда эти звуки?»

Все:

– «Явитесь.

Как марево в черном дыму,

Тенями пред ним пронеситесь

И сердце сразите ему!»

На галерке поднялись восемь фигур в плащах. Девушка, сидевшая неподалеку от них, испуганно вскрикнула. Силуэты скользнули к центральному импровизированному проходу и начали спускаться («Опять третьекурсники?» – невольно вырвалось у меня), тогда как Джеймс смотрел на них широко распахнутыми от испуга глазами.

– «Продлится этот ряд теней проклятых

До Страшного суда?»

Сердце подскочило к горлу. Мой выход! И я во второй раз ступил в круг света, не отрывая взгляда от друга. Кровь блестела и переливалась на моей коже. Джемс изумленно уставился на меня, и присутствующие дружно обернулись.

Вздохи и сдавленные вскрики затрепетали в тишине, но я видел только Джеймса.

– «Ужасный вид», – слабым голосом произнес он.

Я начал спускаться по ступеням, подняв руку, чтобы указать на фигуры, закутанные в плащи.

– «Теперь я вижу сам, что это правда!

Вот Банко, весь в крови! Глядит со смехом

Он на меня! На длинный ряд теней

Указывает мне с довольным видом,

Как на родных – как на своих потомков!..»

Я опустил руку, и силуэты исчезли, растворились в тенях, будто их никогда и не было. Мы с Джеймсом стояли в десяти футах от огня. Я сиял малиновым светом, мрачный и окровавленный, как новорожденный младенец, а лицо Джеймса было призрачно-белым.

– «Ужель все будет так?..» – спросил он, обращаясь, казалось, ко мне.

Последовало странная пауза. Мы оба, не сходя с места, наклонились вперед, ожидая, что случится дальше.

И тут между нами появилась Мередит.

Ее реплика отвлекла Джеймса.

– «Все, все так будет!

Ужели Макбета бесстрашного дух

Так мог быть сраженным?» – Мередит.

Он посмотрел на меня, а затем позволил соблазнительным ведьмам увлечь себя обратно к огню. Я быстро взобрался на верхнюю ступеньку лестницы и застыл, пристально наблюдая за ним: безмолвное напоминание о его кровавых деяниях. Дважды его взор обращался в мою сторону, но внимание зрителей было сосредоточено на ведьмах. Пока те кружили вокруг костра, Мередит выкрикивала последние строфы:

– «…Сбирайтесь вокруг!

Пусть в воздухе звучно раздастся наш хор!

Мы пляской веселой зловещих сестер

Державного гостя сегодня почтим,

Не будем вовеки забыты мы им!»

Ее подруги захохотали, глядя в грозовое небо, и вновь запели. Джеймс посмотрел на них ошеломленно, после чего развернулся и побежал прочь от костра.

Все:

– «Сестры, за дело!

Пламя, шипи!

Корчитесь, сучья,

Зелье, кипи!

Крылья вампира зеленого,

Плесень болотного мха…»

Пока Мередит и Рен продолжали свой свободный, дикий и неистовый танец, Филиппа подняла чашу, спрятанную в песке. Красная, вязкая жидкость плескалась о края – та же самая кровь, которая густым слоем покрывала и мою кожу.

Все:

– «Сестры, за дело!

Пламя, шипи!

Корчитесь, сучья!

Зелье, кипи!

Кровью мартышки пахучее

Зелье студите зыбучее!»

Филиппа перевернула чашу. Раздался тошнотворный всплеск, и костер потух. Зрители вскочили с ревом ликования и смятения. Я бросился назад, под сень деревьев.

Когда на берегу озера зажглись мерцающие оранжевые лампочки, пляж ожил криками, смехом и аплодисментами. Я согнулся пополам в прохладной лесной тьме, уперев руки в колени и тяжело дыша. Я чувствовал себя так, будто обогнал оползень. А где остальные шестеро? Я хотел найти их, разделить с ними успех и упиваться общим триумфом.

Но интимного празднования не планировалось. Ночь на Хеллоуин требовала вакханальной вечеринки, и та не заставила долго себя ждать. Когда ушла большая часть преподавателей, а также робкие первокурсники и второкурсники, на пляже – будто вызванные сюда остаточной магией – появились бочонки с пивом. Из динамиков, которые так устрашающе усиливали голос Ричарда, загремела музыка. Александр первым вынырнул из воды, пошатываясь, как воскресший утопленник. Поклонники и друзья с других отделений – первых было много, вторых мало – окружили его, и парень начал драматически жаловаться на то, что провел в воде, наверное, целый час. Я еще немного выждал в безопасной тени деревьев, прекрасно понимая, что я весь в крови и, конечно, привлеку к себе внимание. Только заметив Филиппу, я рискнул вернуться на пляж.

Когда я появился на берегу, студенты начали выкрикивать поздравления. Зрители тянулись похлопать меня по спине и растрепать мои волосы, прежде чем осознали, насколько я липкий. К тому моменту, как я добрался до Филиппы, мне успели вручить два пластиковых стаканчика с пенящимся пивом.

– Вот, – сказал я, отдавая ей один. – Счастливого Хеллоуина.

Ее взгляд метнулся от моего окровавленного лица к грязным босым ступням и обратно.

– Хороший костюм, – сказала она.

Я дернул ее за тонкий рукав влажного и практически прозрачного платья.

– У тебя тоже.

Она закатила глаза.

– Как думаешь, они попробуют обнажить нас полностью в этом году?

– Впереди еще рождественский маскарад.

– О боже, прикуси язык.

– А где остальные?

– Мередит ищет Ричарда. Понятия не имею, где Джеймс и Рен.

Александр извинился перед зрителями и встал между нами, обхватив нас обоих за плечи.

– Все прошло прекрасно, как и следовало ожидать, – заявил он. – А это что еще? – добавил Александр. – Оливер, какой ты грязный!

– Я – Банко, – ответил я: во время моих реплик он оставался под каноэ.

Александр с отвращением посмотрел на мои скользкие кровавые покровы.

– Должно быть, у Гвендолин чутье на жуть. От тебя несет сырым мясом.

– А от тебя – застоявшейся водой.

– Туше! – Он ухмыльнулся и ткнул меня локтем под ребра. – Начнем вечеринку, как надо?

– И как ты предлагаешь сделать это? – спросила Филиппа.

– Напиться, пошуметь, покувыркаться. – Он вскинул бровь. – Если у тебя нет идеи получше.

Она неохотно ухмыльнулась.

– Веди нас.

Хэллоуин, казалось, пробудил что-то первобытное в студентах. Все правила, которые я помнил с первых лет учебы в Деллехере, были мгновенно позабыты. Четверокурсник любого отделения здесь сродни знаменитости. Особенно это касалось будущих актеров: ведь нас было меньше всех на курсе. Кстати, самой многочисленной группой были инструменталисты – двадцать восемь человек (как видите, все группы Деллехера кратны семи).

А сейчас парни и девицы, которых я едва знал, осыпали комплиментами меня и остальных участников представления, спрашивали, как долго мы репетировали, и выказывали искреннее удивление, когда мы отвечали, что привычных прогонов вовсе не было.

Через час попойки и случайных затяжек косячком или сигаретой зрители опять начали душить меня в объятиях. Я с некоторой поспешностью оглядел толпу в поисках моих товарищей – трагиков четвертого курса. Меня оттеснили от Александра и Филиппы, но я не помнил когда и как. Я стряхнул с себя отчаянно кокетливую второкурсницу, к которой у меня не было никакого интереса, сказав, что мне нужно еще выпить, нашел стакан и побрел к краю освещенного пространства. Я вздохнул немного свободнее, довольный тем, что просто наблюдаю за этим развратом, не участвуя в нем. Я неторопливо потягивал пиво, пока не почувствовал чью-то руку на своем предплечье.

– Привет.

– Мередит. – Она отошла от группы третьекурсников, студентов-художников, которые, вероятно, умоляли ее попозировать на занятиях, и последовала за мной на периферию вечеринки.

Она до сих пор была в ведьмовском наряде, правда, платье уже почти высохло. Я к тому моменту немного захмелел и не мог не разглядывать ее тело сквозь тонкую ткань.

– Устал выслушивать, какой ты потрясающий? – спросила она.

– В основном они хотят потрогать кровь.

Она улыбнулась и провела пальцами по моей руке, продвигаясь от локтя к плечу.

– Чокнутые мелкие ублюдки, да? – Она определенно сильно набралась, но справлялась с опьянением лучше остальных. – С другой стороны, может, им нужен предлог, чтобы прикоснуться к тебе. – Она прикусила кончик пальца и посмотрела на меня с вызывающим любопытством.

Ее густые черные ресницы напоминали опахала из страусовых перьев. Это выглядело невыносимо сексуально и почему-то раздражало меня.

– Знаешь… а голая, окровавленная грудь, она тебе идет.

– А тебе идет простыня, накинутая на голое тело, – не подумав, ляпнул я – лишь отчасти – саркастично.

Я мысленно представил, как Ричард бьет меня прямо в челюсть, и добавил:

– А где твой парень? Я не видел его.

– Он хандрит, мешая мне и остальным веселиться, – вздохнула она.

Я проследил за ее взглядом: Ричард в одиночестве сидел на скамье, потягивая пиво и наблюдая за гуляками так, будто их веселье глубоко его оскорбляло.

– Что с ним?

– Кому какое дело? С ним вечно что-то не так. – Она взяла меня за руку и промурлыкала: – Пойдем, Оливер, тебя ищет Джеймс.

Я высвободился, но послушно поплелся за ней, одним глотком осушив весь стакан. При этом я чувствовал, что Ричард пристально смотрит на меня.

Кто-то снова развел костер, и теперь он пылал, а Джеймс и Рен стояли рядом, разговаривая друг с другом и игнорируя окружающих.

Когда мы приблизились к ним, Джеймс предложил Рен куртку, и она накинула ее на плечи, а потом посмотрела на свои ноги и рассмеялась. Подол доходил ей почти до коленок.

– Как, черт подери, вы четверо поместились под каноэ? – спросил ее Джеймс.

– Вполне себе уютно, – ответила она с застенчивой улыбкой. – Я пять раз чуть не поцеловала Александра.

– Прекрасно. Дай ей еще выпить, и она каждому расскажет, как хотела тебя.

Рен повернулась к нам и уставилась во все глаза, вцепившись обеими руками в воротник куртки Джеймса.

– Оливер!.. Ты выглядишь ужасно.

– Я бы хотел помыться, но вода очень холодная. – Я.

– Это не так уж страшно, если зайти по пояс.

– Говорит девушка, стоящая у огня в чужой куртке. – Я.

– Резонно. – Рен.

– Рен, – сказала Мередит, оглядываясь на скамейку. – Не поговоришь с Ричардом? Он ведет себя невыносимо, а я сыта им по горло.

Рен, вздохнув, одарила нас очередной улыбкой.

– «Кузен мой добрый»[28].

Джеймс смотрел, как она продирается сквозь толпу. Мередит взглянула на его полупустой стакан, забрала его и потянулась за моим.

– Оставайтесь здесь, – сказала она. – Я вернусь с новыми напитками.

– О боже, – пробормотал я. – Жду не дождусь.

Когда она ушла, Джеймс вскинул бровь.

– Ты в порядке?

– Да, – рассеянно ответил я. – Нормально.

Он улыбнулся, все еще приподнимая бровь.

– А ведь ты напугал меня до полусмерти, когда выскочил из-за деревьев.

– Джеймс сделал со мной это.

– Да, – кивнул он, – но в темноте, в том крошечном сарайчике, все выглядело иначе. А потом тебя озарил костер, и ты смотрел с таким выражением лица… – Он умолк, озадаченно уставившись на меня.

– «Ведь сказано, что крови хочет кровь!»[29] – провозгласил я. – Ты был убедительным злодеем. Кто мог представить себе, что в тебе это есть?

Он пожал плечами.

– Разве не у каждого это запрятано глубоко внутри?

– Надеюсь, нет.

– Во всяком случае, Ричард выглядит убийственно.

Я посмотрел туда, куда указывал Джеймс.

Ричард и Рен сидели рядом на скамейке, склонив головы друг к другу.

Я заметил, что зловещая гримаса исказила лицо Джеймса в тот момент, когда он говорил это. Я вновь почувствовал какое-то смутное беспокойство, но решил, что оно связано с болью в животе, и вообще я перебрал с алкоголем и слишком быстро пил, поэтому не надо ничего драматизировать.

– «Жизнь – сказка, что бормочет

Глупец другим глупцам!..»[30] – вот так-то, – произнес я.

Прошел еще час, а может, два или три. Небо настолько потемнело, что невозможно было судить, сколько сейчас времени, если только не измерять минуты количеством выпитого. После девятого стакана я сбился со счета, но руки у меня никогда не оставались пустыми. Между тем компании студентов направились к Деллехер-холлу: они, смеясь или переругиваясь, пробирались между деревьями, спотыкались о выступающие корни и проливали на себя пиво. Четверокурсники и несколько не по годам развитых третьекурсников задержались. Кто-то решил, что нельзя заканчивать ночь, не промокнув насквозь, и начались пьяные и опасные цыплячьи бои. После дюжины раундов Александр и Филиппа стали чемпионами.

Они выглядели скорее одним существом, нежели двумя. Длинные ноги Филиппы обвивали плечи Александра так крепко, что эта парочка напоминала жутких сиамских близнецов.

Александр стоял по пояс в воде, слегка покачиваясь и крепко держа свою партнершу за колени, чтобы ни он, ни она не упали. В отличие от Мередит, которая еще не потеряла остатки разума, одного взгляда на парня было достаточно, чтобы понять: он пьян, хотя именно этот факт и делал его непобедимым.

– Кто следующий?! – завопил он. – Но имейте в виду: мы никогда не проигрываем!

– Если кто-нибудь одержит верх, будешь считать, что ночь удалась? – спросил Джеймс.

Оставшиеся студенты сидели на песке, вытянув босые ноги к краю воды, и наблюдали за происходящим: забытые стаканы едва не падали из рук.

Александр наклонился влево и отпустил ногу Филиппы, указывая на нас. Она схватилась за его голову, чтобы сохранить равновесие.

– А вот и вы, ребята! – объявил он.

Я хмыкнул, глядя на Джеймса. Мы были счастливы подбадривать их, когда они избивали оставшихся третьекурсников.

– Я не собираюсь возвращаться в воду, – сказала Мередит. – Там чертовски холодно.

– В чем дело, Мер? – спросила Филиппа. – Боишься грубой игры?

Пятьдесят зевак заулюлюкали и засвистели. Мередит скрестила руки на груди и выставила бедро в решительной, вызывающей позе.

– Я знаю, что ты задумала. Ты меня просто дразнишь.

Филиппа фыркнула.

– Угу. Но ведь сработало, да?

По озеру пробежала легкая рябь, и Мередит ответила:

– Можешь ручаться, сучка. Продолжай.

Народ опять завопил, а Филиппа усмехнулась. Мередит встала, отряхнула песок с платья и крикнула через плечо:

– Рик! Давай преподнесем урок этим педикам!

Ричард, который соизволил прийти на берег, но пока сидел примерно в ярде позади нас, ответил:

– Нет. Строй из себя посмешище, если пожелаешь. А я буду сухим.

Раздался новый взрыв смеха, на сей раз злобного. Мередит часто восхищались, но ей и завидовали: по крайней мере, несколько человек ревниво смаковали каждый ее неверный шаг.

– Прекрасно, – холодно объявила она. – Я так и сделаю. – Она подхватила подол платья и завязала его узлом высоко на бедре.

Зайдя в воду по колено, она обернулась и спросила:

– Ты с мной, Оливер?

– Кто, я?

– Да, ты. Кто-то должен помочь мне утопить этих идиотов, а Джеймс, мать его, не станет ничего делать.

– Она права, – согласился Джеймс. – Я, мать его, не стану.

Каким-то биологическим, непреодолимым образом нас привлекала Мередит – всех, кроме Джеймса. Он не только оставался невосприимчив к ней, но и находил ее откровенную сексуальную привлекательность отталкивающей.

Он ухмыльнулся мне.

– Развлекайтесь.

Мы с Мередит на какое-то мгновение уставились друг на друга, но она смотрела настолько свирепо, что я не мог ей отказать. Студенты, которых я даже не знал, подбадривали меня, пока я неуклюже поднимался на ноги.

– Дурная затея, – проворчал я себе под нос.

– Не беспокойся, – произнесла Рен. – Я заставлю Джеймса сразиться с победителем. И Джеймс будет вместе со мной, правда?

Он начал было протестовать, но я не расслышал, что он сказал. Мередит схватила меня за руку и потащила за собой.

– Встань на колени, – приказала она, когда мы оказались в воде по пояс.

– Держу пари, она говорит это всем парням, – нарочито громко прокомментировал Александр.

Я злобно взглянул на него, а он добавил:

– «Есть ли стыд в тебе девичий?

И скромности хоть след остался ль?»[31]

Делать нечего: я послушно встал на колени, погрузившись в воду.

Холод пронзил меня насквозь: казалось, кусок льда пропорол мои легкие и едва не выбил из меня дух.

– Господи! – выдавил я. – Забирайся скорее!

– Держу пари, он говорит это всем девушкам, – безжалостно заметила Филиппа.

Она фыркнула и продекламировала:

– «Сказать

Должна по правде я: от вас не ожидала

Обиды я такой; вас не таким я знала!

За вежливого рыцаря считать,

За честного привыкла дворянина!»

– Ладно, – сказал я Мередит после того, как отгремел взрыв непристойного хохота. – Давай сделаем их.

– Вот это я понимаю. – Она закинула мне на плечо одну ногу, потом другую, и я тут же едва не опрокинул ее.

Она не была тяжелой, но я давно опьянел и до этой секунды не понимал, насколько сильно.

Мередит сунула ноги мне под мышки, и я медленно выпрямился. Пока я изо всех сил пытался балансировать на месте, вцепившись в конечности Мередит и страстно желая, чтобы вода исчезла, раздались приглушенные аплодисменты. Тем временем частицы бутафорской крови отклеились от кожи и спланировали на мой живот и на талию.

Колин, наш арийский юный Антоний, взял на себя обязанности рефери. Он сидел верхом на перевернутом каноэ и держал в руках одноразовые стаканчики, наполненные пивом.

– Дамы, не выпускайте ваши когти! – вопил он. – И, пожалуйста, не выцарапывайте глаза! Первый, кто уронит девушку в воду, выигрывает!

Я пытался сфокусироваться на Александре, невольно задаваясь вопросом, каким образом его победить. Однако влажные гладкие бедра Мередит, раскинувшиеся слева и справа от моего лица, мешали мне сконцентрироваться.

– «Срам какой! Поди! Ты просто кукла,

Чужая кукла на пружинах!» – радостно воскликнула Филиппа.

– «Вот дело в чем!..

Ну, говори же, полосатая верста!

Мала я, что ли?..» – бросила Мередит в ответ.

– «Ах; Гермия ужасно зла в сердцах:

Ее и в школе звали даже киской»[32], – не унималась Филиппа.

Снова раздался восторженный, возмутительный смех.

Мередит стиснула мои плечи ногами еще крепче и воскликнула:

– «Как позволяют здесь так обижать меня?

Пустите, к ней пустите».

И мы рванулись вперед. Мередит контролировала себя лучше, чем я. Ну а я просто отчаянно пытался не упасть, когда она схватилась с Филиппой. Песчаное дно озера было усеяно камнями, я постоянно наступал на них и мог поскользнуться в любую секунду. Девушки визжали и дрались, но плеск воды стал таким громким, что я практически ничего не слышал.

Вдруг Мередит потеряла равновесие, и я покачнулся, с трудом удерживаясь на месте.

Потом я бросился в противоположном направлении и незамедлительно врезался в Александра. Филиппа каким-то образом чуть не заехала ногой по моему лицу, и весь мир завертелся с бешеной скоростью, но тут в моей голове сверкнула идея. Мередит прокричала что-то и позвала меня по имени, но остаток фразы я не уловил.

Набычившись, я ринулся на Александра. Увидев, как мелькнуло бедро Филиппы, я рискнул и отпустил ногу Мередит, чтобы схватить противницу. Мы опасно накренились в сторону, я закричал:

– Мередит, пора!

Я подбросил ногу Филиппы вверх, а Мередит сильно толкнула противницу. Девушка опрокинулась навзничь, потянув Александра за собой, и спустя долю секунды оба бултыхались в воде, размахивая руками, как ветряные мельницы. Мы с Мередит резко свернули вправо, и я вновь положил ладонь ей на бедро. Зрители кричали и аплодировали, но я едва мог слышать их, потому что партнерша обхватила мою голову ногами, вцепившись рукой мне в волосы. Я неуклюже повернулся и попытался улыбнуться.

Филиппа и Александр встали, задыхаясь и отплевываясь.

– Право, – кашлянул Александр, – дайте мне кто-нибудь выпить, с меня хватит!

– Думаю, со всех нас хватит, – решила Филиппа.

– О нет! – к моему ужасу, возразила Мередит. – Рен сказала, она будет сражаться с победителем.

Колин хлопнул по каноэ и завопил:

– Слышал, слышал!

– Я – за, если Джеймс не против, – сказала Рен.

Я вытер глаза и посмотрел на Джеймса. К моему удивлению, он казался смущенным. Внезапно мне захотелось поддразнить его.

– Давай, Джеймс! – начал я. – Решайся! Мы положим тебя на обе лопатки и разойдемся по домам.

– Бой продолжается! Отомстите за нас, ребята! – встряла Филиппа и посмотрела на Рен, стоя на берегу и выжимая платье.

– Что ж… Если нужно.

Рен хихикнула, поднялась и протянула Джеймсу руку, чтобы помочь ему встать. Она завязала подол более скромным узлом, чем Мередит, и направилась к воде.

Кое-кто из зрителей уже ушел, но на пляже оставалось еще около двадцати человек, и они подбадривали нас. Мередит на моих плечах стала вроде бы еще тяжелее, поэтому я немного подкинул ее вперед. Она убрала мне волосы с глаз кончиками пальцев и спросила:

– Ты вообще в порядке?

– Я слишком пьян для этого.

– Последний раз. Ты – мой герой.

– Всегда мечтал заслужить такое звание.

Рен приблизилась к воде и поежилась.

– Боже, как холодно!

– «Не раздевайся: здесь негде плавать»[33]. – Джеймс поморщился и поплелся за ней. – Давай я помогу тебе взобраться.

Он присел на корточки так же, как и я несколько мгновений назад, и взял ее за руку, когда она закинула ногу ему на плечо. Но не успела она вскарабкаться на него, как голос, который мы едва слышали сегодняшней ночью, произнес:

– На самом деле, я думаю, достаточно.

Я развернулся, медленно и осторожно. Ричард стоял на пляже, хмурясь на нас четверых.

– Ты дуешься несколько часов подряд, – заявила Мередит. Она скрестила руки на груди, и я слегка пошатнулся, когда ее вес снова переместился. – С чего ты вдруг решил, что хватит?

– Мы просто веселимся, – добавила Рен.

Она взобралась на Джеймса лишь наполовину, и теперь сидела у него на плече, будто попугай.

Я с тревогой посмотрел на Джеймса, но тот не сводил глаз с Ричарда.

– Все уже сильно затянулось, – ответил Ричард. – Это чертовски глупо – и кто-нибудь может покалечиться. Слезайте.

– Ладно тебе, Рик, – подал голос Александр, растянувшийся на песке с очередным стаканом пива. – Она будет в порядке.

– Заткнись, – огрызнулся Ричард. – Ты пьян.

– А ты – нет? – спросила Филиппа. – Успокойся, мы просто играем.

– Отвали, Филиппа. Это тебя не касается.

– Ричард! – прикрикнула Рен.

Филиппа уставилась на него, изумленно приоткрыв рот.

– Ладно, представление окончено, – сказал Колин, соскальзывая с каноэ. – Давайте, ребята, сматывайте отсюда.

Зрители разочарованно заворчали, но начали расходиться. Колин колебался, переводя взгляд с Ричарда на остальных, как будто не был уверен, нужен ли нам еще судья.

– Может, вы оба прекратите валять дурака? – спросил Ричард, и его голос разнесся над водой словно по волшебству.

– Я понимаю, – едко ответила Мередит. – Не можешь стерпеть, что мы веселимся, в то время как ты дуешься… потому что один-единственный раз не получил главную роль?

Лицо Ричарда стало мертвенно-бледным, и я крепко сжал колени Мередит, пытаясь таким образом предупредить, чтобы она не сболтнула лишнего. Она не почувствовала этого, или не поняла моего намека, или уже завелась.

– А пошло оно все! – объявила она. – Мир не должен постоянно вертеться вокруг тебя.

– Сказала шлюха мирового класса, – вырвалось у Ричарда.

– Какого черта, Ричард?! – воскликнул я.

Вспышка гнева заставила кровь прилить к моим щекам. Я инстинктивно еще крепче сжал ноги Мередит. Желание защитить ее оказалось абсолютно неожиданным, но у меня не оставалось времени для смущения.

Теперь же Мередит помалкивала.

Ричард начал было говорить что-то еще, но его прервал Джеймс.

– Ты перешел все границы, – сказал он, и в его голосе прозвучала язвительная нотка, которой я никогда прежде не слышал. – Почему бы тебе не взять пива и не вернуться, когда остынешь?

Глаза Ричарда потемнели.

– Убери руки от моей кузины, и я…

– И ты что? – Рен соскользнула с плеча Джеймса, лицо ее пылало, брови хмурились. – Что с тобой? – Она плюхнулась в воду, но осталась рядом с Джеймсом. – Это просто игра.

– Ладно, – произнес Ричард, тоже заходя в воду, которая заплескалась вокруг его ног. – Начнем. Рен, теперь моя очередь.

– Ричард, не будь идиотом. – Мередит скинула ногу с моего плеча, и я подхватил ее за талию, чтобы помочь спуститься.

Я выпрямился: без груза на плечах мне стало легко, и я почувствовал себя, как наполненный гелием шарик. Зажмурился, пытаясь сосредоточиться.

– Нет уж, я хочу играть, – заладил Ричард. Сколько он выпил? Он говорил разборчиво и очень громко, а движения его стали развязными и неосторожными. – Рен, прочь с дороги.

– Ричард, послушай, Джеймс ничего не сделал, – произнес я, шагнув к нему; по воде пошла рябь.

Он развернулся ко мне.

– Не беспокойся, тобой я займусь через минуту.

Я замер, отшатнувшись. Мои шансы, вздумай он начать драку, были невысоки.

– Оставь его в покое, – резко сказал Джеймс. – Знаешь, почему он решил поиграть? Только из-за того, что ты отказался, а он старался быть милым.

– Да уж… мы все в курсе, как мил Оливер.

– Ричард, – встряла Мередит. – Не будь кретином.

– Я не кретин, – запротестовал он. – Я хочу к вам присоединиться. Я думал, вы хотели устроить последний поединок.

Он обогнул Рен и толкнул Джеймса: раздался громкий всплеск воды.

– Ричард, стой! – крикнула Рен.

– В чем дело? – спросил он. – Еще один раунд! – Он снова толкнул Джеймса, и тот выставил руку вперед.

– Ричард, я предупреждаю тебя… – начал он.

– Что? Я хочу…

– Я пас, – ответил Джеймс, и каждый мускул его тела был натянут и напряжен. – Мать твою, приди в себя.

– И ты будешь возиться с девочками, Александром и Оливером, но не со мной? – требовательно спросил Ричард. – ДА ЛАДНО!

– Ричард, стой! – закричали мы одновременно, но опоздали.

Он опять толкнул Джеймса, и на сей раз в этом не было ничего игривого. Парень сильно ударился о воду, шлепнув руками по поверхности в попытке удержать равновесие. Как только он встал на ноги, то ринулся на Ричарда, врезал ему и отбросил назад. Но противник лишь засмеялся, когда вода забурлила вокруг них: он был гораздо крупнее Джеймса, и борьба не могла быть честной. Я с трудом пробирался к ним, волоча ноги, когда смех Ричарда перешел в рык, и он просто швырнул Джеймса лицом в воду.

– РИЧАРД! – завопил я.

Наверное, он не услышал меня из-за брыкающегося Джеймса, а может, ему стало все равно. Он держал моего друга под водой, схватив рукой за шею.

Джеймс стукнул его кулаком по спине, но я не мог понять, то ли он продолжает драться, то ли пытается высвободиться.

Девчонки, Колин и Александр побежали к ним, но я добрался до парней первым. Я кинулся на Ричарда, и тот с легкостью стряхнул меня со своего тела, а холодная вода хлестнула меня по лицу, попала в рот и нос. Я снова бросился к нему, вцепившись в него, будто клещ.

– РИЧАРД! СТОЙ! ОН ЗАДЫХАЕТСЯ… – Его плечо врезалось в мой подбородок, и я сильно прикусил язык.

Колин появился из ниоткуда, схватив Джеймса под руку, пока я кричал:

– ТЫ, МАТЬ ТВОЮ, УТОПИШЬ ЕГО, СТОЙ!

Мередит обхватила Ричарда за шею, тогда как Филиппа – за локоть, и к тому моменту, когда он наконец отпустил Джеймса, мы переплелись в огромный узел, и волны вокруг нас бушевали, ледяные и злобные.

Джеймс с криком вырвался на поверхность, и я подхватил его прежде, чем он снова ушел под воду. Мередит колотила Ричарда кулаком в грудь и орала на него:

– Ты что, спятил? Ты мог убить его!

– Джеймс, – проговорил я. – Иисусе, Джеймс, ты в порядке?

Задыхаясь, он обнял меня за шею: вода и желчь, смешавшись, выплескивались из его горла. Мое сердце с болью колотилось о ребра.

Рен и Мередит вытолкнули Ричарда на берег.

– Что с тобой?! – кричала Рен срывающимся голосом, и слезы текли по ее щекам. – Ты идиот, Ричард!

– Джеймс? – Я приподнял его, крепко обхватив двумя руками. – Ты можешь дышать?

Он слабо кивнул и вновь закашлялся, зажмурившись. В горле у меня запершило, внутренности сжались, в груди что-то натянулось, словно тетива лука.

– Господи, – тихо сказал Колин. – Что здесь, мать вашу, было?

– Не знаю, – ответила Филиппа.

Ее лицо приобрело пепельный оттенок, она дрожала.

– Давайте вытащим его на берег.

Мы с Колином помогли Джеймсу добраться до пляжа, и он рухнул на песок. Его волосы падали на глаза мокрыми прядями, все его тело содрогалось при каждом вздохе. Я присел рядом, а Филиппа нависла над нами. Александр выглядел ошарашенным. Колин – до смерти напуганным. Рен обхватила себя руками и зарыдала так сильно, что не могла вымолвить ни слова. Я никогда не видел Мередит настолько сердитой: даже в тусклом лунном свете ее щеки пылали красным. А Ричард просто стоял, вроде бы ошеломленный.

– Ричард, – осторожно начал Александр. – Ты свихнулся.

Тот пожал плечами.

– Но он же в порядке, да? Джеймс?

Мой друг уставился на него, лицо его было бледным, рот едва приоткрыт, но глаза блестели и смотрели твердо, как сталь. Воцарилась мертвая тишина, и меня поразила странная мысль, что и мы все в мгновение ока остекленели. Я боялся дышать и двинуться, испугавшись, что кто-то – или что-то – может вдребезги разбиться.

– Мы просто баловались, – беспечно ответил Ричард и усмехнулся. – Играли.

Мередит сделала широкий шаг, чтобы встать между Ричардом и остальными.

– Уходи, – велела она.

Ричард открыл было рот, чтобы возразить, но она перебила его:

– Возвращайся в Замок и ложись спать, пока не натворил глупостей, из-за которых тебя исключат.

Она смахивала на фурию: глаза сверкали, руки упирались в бока, волосы свисали на плечи мокрыми спутанными веревками.

– Иди. Живо.

Ричард сердито глянул на нее, затем посмотрел на каждого из нас, развернулся и поплелся к холму. Облегчение нахлынуло на меня, голова закружилась, в ушах застучал пульс.

Как только Ричард ушел, Мередит сдулась.

– Иисусе! – Она согнулась пополам, прижала ладони к глазам, рот ее кривился: похоже, она пыталась не разрыдаться. – Джеймс… мне очень жаль.

Он приподнялся и теперь сидел на песке, скрестив ноги.

– Я в порядке, – глухо ответил он.

– Нет, не в порядке, нет, – твердила она, оставаясь в той же позе.

– Это не твоя вина, Мер, – сказал я.

Мысль о том, что Мередит плачет, была настолько странной и тревожной, что я с трудом сумел посмотреть на нее.

– Ты за него не отвечаешь, – добавила Филиппа. Она покосилась на Рен: по щекам девушки бежали слезы, скапливаясь на подбородке, прежде чем капнуть на песок. – Никто из нас не отвечает за него.

– «Ночь выдалась дурная»[34], – сказал Александр. Он заметно протрезвел. – Ну и дерьмо!

Мередит наконец опустила руки. Ее глаза были сухими, но губы потрескались и стали бесцветными – казалось, ее вот-вот стошнит.

– Не знаю, как остальные, но я хочу обсохнуть, лечь в постель и по крайней мере на восемь часов притвориться, что ничего не было.

– Да, я думаю, сон пойдет нам на пользу, – согласилась Филиппа. – Возвращаемся?

Послышался одобрительный шепот.

– Вы, ребята, идите, – сказал Джеймс. – А я… я буду через минуту.

– Ты уверен? – спросил Колин.

– Да, – ответил он. – Мне нужна одна минута.

– Ладно.

Мы медленно побрели по пляжу. Мередит, бросив последний извиняющийся взгляд на Джеймса и почему-то еще один – на меня, шла впереди. Филиппа, обняв Рен за плечи, последовала за ней. Колин и Александр обогнали их и вместе взбирались на холм. Я задержался под тем предлогом, что мне нужно захватить из сарая куртку, рубашку и сапоги – свой сценический костюм.

Когда я вышел наружу, Джеймс сидел там же, где мы его оставили, и смотрел на озеро.

– Составить тебе компанию? – спросил я.

– Да. Я просто не хотел быть с остальными.

Я бросил вещи на песок и сел рядом с ним. Во время полуночной вечеринки буря улеглась. Небо прояснилось, звезды с любопытством смотрели на нас, мерцая на бескрайнем куполе цвета индиго. Озеро было совершенно спокойным, и я подумал, какие же они лгуны – вода и небо. Безмятежные, мирные, дескать, все опять хорошо, хотя на самом деле ничто никогда уже не будет прежним.

Капли воды еще не высохли на щеках Джеймса. Он не вполне походил на себя: его брови взмыли вверх, а уголки рта опустились. Он даже стал старше, будто в одну ночь прожил десять лет. В груди у меня саднило, словно где-то в моих легких появилась маленькая дыра, которая мешала мне дышать. Джеймс казался настолько хрупким, что я боялся прикасаться к нему, я не знал, что сказать, и потому тоже молчал.

Черная гладь озера оставалась неподвижной: она напоминала декорацию к какому-то давно прошедшему спектаклю, придвинутую к дальней части подмостков, где ее быстро забыли бы, если б не приходилось каждый день проходить мимо нее. Что-то изменилось безвозвратно в те несколько темных минут, которые Джеймс провел под водой. Можно было подумать, что недостаток кислорода заставил наши молекулы перестроиться.