Это только ступени

Декабрь 1918 г.

1.

Пётр Теплов в нерешительности топтался у стеклянной витрины ресторана «Сан-Ремо» на Большой Садовой. Сквозь заиндевелое стекло виднелись фигуры за столиками, уставленными блюдами и напитками. Фигуры смеялись, жестикулировали, поднимали руки с изящными тонкими бокалами и гранёными лафитниками. Внутри кипела иная жизнь. А здесь, снаружи, дул пронзительный декабрьский ветер, густо сыпал мокрый снег, фыркали лошади выстроившихся в ряд вдоль тротуара экипажей, переговаривались меж собою извозчики, не скупясь на крепкое нецензурное словцо. Такое привычное недавно вернувшемуся с фронта Петру, уже не мальчику-гимназисту, а… кому?

С какой радостью он ещё неделю назад предвкушал долгожданный отпуск, чтобы приехать в Ростов, повидать маму, Вериных, Ксению… И какой странной робостью, противной слабостью тяготилась сейчас его душа, перед этой раскрашенной, неестественно яркой жизнью, которой встретил его родной город. С какой радостью он оказался бы сейчас в простой станичной избе, среди самосадного дыма, среди боевых товарищей…

– Ну, заходи, что ли? – басовитый окрик вывел Петра из раздумий. Оказалось, что он уже стоит напротив входной двери и невольно загораживает проход могучему казачьему офицеру в папахе с кокардой Донской Армии. Тот улыбался Петру по-доброму, сквозь заиндевевшие усы.

Увидев офицера, Пётр посторонился, вытянулся и привычным лёгким движением отдал честь. Казак молча кивнул и решительно дёрнул массивную ручку ресторанной двери. Петя пристроился ему в хвост и зашёл следом, на ходу снимая фуражку. Его обдало теплом, ароматами еды и тонкого табака. А ещё – звуками фортепиано, шумом и гамом посетителей, звоном посуды. Всё это разом ворвалось в Петину голову, словно звук разорвавшегося неподалёку снаряда. «Уж лучше снаряд» – подумал Петя.

Швейцар кинулся обслуживать казачьего офицера, оказалось – целого есаула. Петя разделся сам. Под серой солдатской шинелью оказался видавший виды защитный мундир с чёрными, «марковскими» погонами. Новый мундир, заказанный, сплошь чёрный, с белым кантом, и белая с чёрным фуражка – ещё не были готовы. В нём Петя чувствовал бы себя уверенней среди блестящей, сплошь офицерской публики, с редкими вкраплениями «шпаков» и богато одетых дам в вечерних туалетах всех цветов радуги.

Но отступать уже было некуда. Георгий, сидевший за столиком у окна, уже узнал его и радостно замахал обеими руками.

– Петенька! Петя!

Рядом с Георгием сидели два средневозрастных розовощёких казака, подхорунжий и вахмистр, а стол был уставлен бутылками. Все трое были уже хорошо пьяны.

Георгий встал и громко потребовал у официанта стул «для боевого товарища», а сам устремился к Петру, заключив его в объятия и обдав густым запахом водки. «Как же он изменился!» – только и успел подумать Петя.

Летом они вместе ушли во Второй Кубанский поход. Георгий продолжал геройствовать, снискав уважение даже у видавших виды кадровых офицеров. И пуля его не брала. Зато в августе, после взятия Екатеринодара, его свалила острая дизентерия. Его эвакуировали санитарным поездом в Ростов. Молодой организм с болезнью справился, хотя и с трудом, и отец, Павел Александрович, похлопотал, чтобы Георгий как следует восстановился. Служа в Николаевской больнице1, он, используя своё положение, всячески препятствовал выписке сына, который рвался обратно на фронт.

Между тем Георгий познакомился в палате с лежавшим там же Фёдором Максимовым, казачьим офицером, который служил во вновь формируемой атаманом Красновым Донской Армии. Фёдор рассказал Георгию о прекрасной организации, экипировке, вооружении и снабжении казаков, разительно отличавшихся от добровольческой полупартизанщины. А ещё соблазнил известиями о том, что любой, имеющий высшее (даже неоконченное) образование и боевой опыт, может легко быть произведён у донцов в офицеры. Всё дело было в том, что красные, хозяйничавшие в области Войска Донского до весны 1918 года, многих фронтовых офицеров-казаков, разъехавшихся по станицам, расстреляли. И теперь грамотных офицеров сильно не хватало. «Особенно пехотных,» – говорил Максимов, имея в виду опыт Георгия в атаках стрелковых цепей, полученный у добровольцев.

В Доброармии всё было иначе. Офицеров там было большинство, многие, имевшие офицерский чин, служили простыми рядовыми. Студентам – «шпакам», вроде Георгия, о повышении в звании можно было только мечтать, несмотря на всё геройство. А Георгий оказался не только храбр, но и честолюбив.

В общем, увёл Максимов Георгия в казаки. За производством в офицеры дело не задержалось. И вот третий день обмывал Петин друг в ресторане погоны подхорунжего.

Обо всём этом на бегу Пете рассказала Ксения, с которой он так чаял встречу наедине. Но пока не выходило. Ксения училась, а ещё трудилась с отцом в госпитале. Она же и указала Петру ресторан, где кутил её брат. Лицо её при этом выражало какую-то лёгкую досаду, которую Петя ошибочно истолковал на свой счёт.

– Петюня, ты что задумался! Ты мне не рад, друг сердечный?

– Георгий тряс исхудавшего Петю в своих крепких руках, как трясёт яблоньку садовник.

– Ну пусти… Ещё задушишь. Рад я, конечно! Поздравляю с офицером! – виновато и сконфуженно ронял слова Петя.

– Ерунда! Главное, Петя – это ты, живой и здоровый! Ну, садись, не стой столбом!

Георгий излучал здоровье и силу. Но к ним добавилась какая-то пьяная бесшабашность, ухарство, которое раньше за ним не водилось. Сейчас ему, очевидно, на ум пришла какая-то острота, он широко улыбнулся, мгновенно и точно разлил по рюмкам водку и произнёс:

– Ну, давайте выпьем, господа! Братья-казаки! За моего друга, рыцаря печального образа, паладина света супротив тьмы, Марковского полка рядового, а также влюблённого Тристана, а ныне Петюню Теплова! Троекратное ура!

– Ура! Ура! Ура! – нестройно поддержали собутыльники Георгия, сдвинув разом рюмашки.

Петя отхлебнул половину. За месяцы фронтовой жизни он так и не привык пить этот, по его мнению, скверный и грубый напиток.

– Про влюблённого мог бы и промолчать. Неприлично! – шепнул Петя на ухо другу.

Тот и ухом не повёл, вновь наполнив рюмки до краёв. Со сцены вдруг донеслись пронзительные звуки скрипки. Заиграли модное танго.

– А теперича, – вставая и перекрикивая музыку, возвестил Георгий, – выпьем за здравие атамана нашего Всевеликаго войска Донского, Краснова Петра Николаевича!

– Любо! – подхватили там и сям в зале. – Любо!

«Теперича… И где он этого успел набраться? Под казака подделывается, а сам ведь нисколько не казак. Если уж кто из нас казак, так это я» – с горечью подумал Петя, и вспомнил об отце, которого собственно и не помнил. Подумал – и тут же устыдился своих мыслей. «Завидно мне, что ли, что Гоша – офицер?»

– А Царицын мы всё-таки возьмём! – вдруг заявил сидевший по левую руку от Георгия вахмистр, ударив кулаком по столу так, что все рюмки и бутылки дружно подскочили в воздух. Сам же осоловевший вахмистр стал заваливаться на пол.

– Ну всё, господа, – вдруг посерьёзнел Георгий. – Пора заканчивать. Петя, прими мои извинения за лёгкое свинство. Заходи завтра к нам, обязательно поговорим!

Домой Петя возвращался, скрипя сапогами по свежему снегу, такому же, как и год назад, когда они с Георгием неожиданно познакомились. Голова была тяжёлой, не столько от выпитой водки, сколько от мыслей, что всё выходило совсем не так, как он себе намечтал, сидя в поезде «Ставрополь-Ростов», возвращаясь домой после грандиозной победы Доброармии, благодаря которой весь Юг был очищен от большевиков. Однако по-настоящему здесь его ждала только мама. Остальному Ростову, пропивающему в фешенебельных ресторанах очередной день Гражданской войны, или напротив, задёрганному непосильным трудом и беготнёй, в сущности, никакого дела до него не было.

2.

В большой трёхкомнатной квартире на Московской улице пахло пирогом. Его аромат ещё в прихожей защекотал Пете ноздри. В ресторане он к еде не притронулся, и только сейчас понял, что смертельно голоден. А ещё сильно устал, совершенно непонятно от чего. Его сильный организм сравнительно легко переносил все тяготы походной жизни, а тут… Неужели так сильно на него подействовало производство друга в офицеры?

– Сынок, что-то ты неважно выглядишь? Стряслось что-то? – Наталья Ивановна, кутаясь в тёмно-синюю шаль, выплыла из большой комнаты. Там она отдыхала за вязанием.

– Да всё в порядке, мама – буркнул Петя, раздеваясь. Завтра новый мундир пойду забирать. А то в этом рванье стыдно на люди показываться. Публика тут, у вас…такая.

– Где это ты тут, «у нас», «публику» нашёл? И почему от тебя разит водкой?

Петя ощутил себя маленьким, нахулиганившим сорванцом. Он виноватым голосом процедил:

– Георгий угостил. Он офицера получил. В Донской армии. Вот и обмывает. В ресторане на Садовой. Там же и публика…

– Понятно, – заключила Наталья Ивановна. А ты завидуешь.

Петя поразился, как легко прочитала мама у него в душе. Он не нашёлся, что ответить, вместо этого обошёл маму и проник в столовую. Аппетитные запахи материализовались в большой, румяный пирог и чайные приборы на круглом столе.

– Мама, давайте не надо этих расспросов. Давайте просто попьём чаю. Расскажите лучше что-нибудь ещё, из городских новостей.

Наталья Ивановна уже успела отметить, что сильно, не по годам повзрослевший её сын стал обращаться к ней подчёркнуто на «вы». В день приезда он наотрез отказался отвечать на её расспросы о своей жизни в Добровольческой армии. Сказал только, что они победили всех большевиков на Юге и собираются теперь в поход на Москву. Ну а когда в поход, он не знает. «Весной, наверное». Зато засыпал её вопросами о своих друзьях-гимназистах, новых её соседях и подругах, и о Вериных, конечно.

– Что рассказывать. Всё вроде стало как прежде. Порядок опять. Дума, гласные, городской голова. Атаман в Новочеркасске. Деньги вот новые печатают. Мы теперь вроде как отдельная страна. Не Россия. В народе говорят «Красновия». По фамилии атамана, значит.

– Дурацкое название. Как будто здесь красные.

– Да нет, о красных не вспоминаем. Было да и прошло, как страшный сон.

Петя вздохнул. Видно было, что он внутри словно борется со словом, которое наружу рвётся. Наконец он сдался.

– Мама, понимаешь, дело не в Георгии. И не в зависти. А в том, что я чувствую себя чужим здесь. Там, в поле, в стрелковой цепи, под пулемётной очередью, я себя лучше ощущаю. Нет, не лучше, конечно, но проще, что ли. Там всё проще. Просто атакуешь врага, а он бежит. Мы победили, и ура, ура, ура… Потом хороним павших, и дальше идём. Отцы-командиры знают, куда. А тебе и думать не надо. Вот и всё. А сердце холодеет. Его уже даже страх не берёт. Я его вообще перестал чувствовать. И стихи перестал писать. Вот закончится война и что я делать буду? Смогу ли полюбить? Жить, как все тут живут?

Петя с надеждой посмотрел матери в глаза. У неё блеснули слёзы.

– Сынок, прошу тебя, сходи со мной в храм, исповедайся отцу Димитрию. Помнишь, ты о чуде рассказывал, как по молитве горячей ранение излечилось. Господь тебя не оставил. И в этот раз что-нибудь…

– Я тебе, мама, не всё рассказывал, – перебил её Петя. – Как убивал на войне, не рассказывал. Как лучшие люди, много лучше меня, гибли там страшной смертью. Я.. я потом за них мстил. За Сергея Леонидовича2, командира нашего, я красноармейца, в плен сдающегося, штыком приколол. Он руки поднял, а я его – штыком. Думаешь, после этого Бог меня услышит?

– О, Господи Иисусе! – Наталья Ивановна истово перекрестилась. Потом решительно встала.

– Не раскисай, Пётр Александрович! Красноармейцы эти, большевики, коммунисты – Россию губят. Они – ада исчадья. А ты её защищаешь. И если Господь так управил, что ты в воинстве белом оказался, за правое дело воюешь, то греха на тебе никакого нет.

Помолчали. Петя разлил кипяток из старого медного чайника. Отрезал пирога. Обдумал мамину фразу. «Должно быть, отец Дмитрий на проповедях так говорит. Только вот это только кажется, что всё так просто. В бою-то просто. А вот потом…».

– Зря я вам, мама, всё это рассказал. Но не обращайте внимания. Это всё Гошина водка. В жизни в ни капли больше в рот не возьму.

– Вот это правильно. От водки все грехи на Руси и берутся. Через неё бес людей мутит.

Дальше беседа протекала в спокойном русле. Говорила больше Наталья Ивановна. Рассказала, как переехала в новую квартиру, которую прежние жильцы покинули, уплыв за границу на пароходе. А новая её подруга, Галина Дмитриевна, с которой они познакомились в храме, сообщила ей на ушко, что мол сдаётся квартира за бесценок. Она и переехала. Тут и просторней, и топят на совесть. Как настоящая барыня – одна теперь здесь живёт!

– А ещё, сынок, я швею взяла в помощницы. Какая она мастерица!

– Мало вам Анфисы, – буркнул Петя, жуя пирог.

– Ты что! Небо и земля! Она из России приехала, из Орловской губернии. У Буниных жила, у дворян. Воспитание имеет. Скромная, покладистая. Представляешь, даже на фортепьяно играет немного! Обучали её! И в храм ходит. Чудо, а не девушка. Надей зовут.

– Хорошо, мама. А я завтра, как мундир получу, к Вериным пойду, ладно?

– Конечно иди. Ксения, небось, тебя заждалась.

Петя не ответил. Они уже виделись мельком. Но при виде её он не почувствовал ни прежней радости, ни того сладкого волнения, как прежде. Словно выгорело у него всё внутри. Да и она изменилась. Всё её работа в госпитале, решил он. Полная самоотречения и ежедневного подвига. Такой дорогой они скорее в монастырь попадут. Он будет свои грехи замаливать, а она – чужие.

Большие настенные часы, оставшиеся от прежних владельцев, пробили одиннадцать. Петя ощутил непреодолимое желание забыться сном. «Утро вечера мудренее. Завтра всё как-нибудь наладится. Уже сто раз так бывало. Проснёшься – и словно заново родился. А водки – больше ни капли».

Мама постелила Пете в большой комнате, на диване. Он заснул мгновенно. Во сне ему приснился отчего-то отец Афанасий, которого он не видел с тех самых пор, с Ледяного похода. Петя стоял перед ним на коленях и плакал.

3.

Утро не сразу постучалось в новую квартиру Тепловых сквозь плотно задернутые коричневые портьеры. Когда Петя проснулся, было уже около девяти часов. Мама, должно быть, ушла на службу в Богородичный Собор3, а ему решила дать выспаться.

«Ладно, подождёт отец Дмитрий» – подумал Петя, сладко потянувшись. Он уже давно отвык спать так мирно и беззаботно. Но в одиннадцать он должен быть в казармах. И Петя рывком поднялся, распахнул портьеры и подставил лицо зимнему солнцу, бьющемуся в окно. Окно выходило во двор, там уже суетились люди, что-то выгружая из повозки. На первом этаже дома располагались магазины. На крышах пристроек блестел пушистый снежок. Воскресный день обещал быть погожим.

Умывшись холодной водой, Петя наскоро поел оставленный мамой завтрак – два сваренных вкрутую яйца и ломоть ржаного хлеба, запив подогретым молоком. Через десять минут он, громко стуча подошвами сапог, уже сбегал по наружной железной лестнице во двор, затем нырнул под арку и вышел на улицу Московскую, уже запруженную людьми и экипажами. Улица вела к Соборной площади и Старому базару, и именно туда устремлялся основной людской поток. Обыватели спешили сделать покупки, потолкаться на рынке, узнать новости. Петя пересёк улицу наискось, и по Казанскому4 переулку неспешно зашагал к северной окраине города – к улице Скобелевской, на которой располагались армейские казармы. Именно там вместе с полковым интендантом он должен был получить новенькую униформу для всего полка, стоявшего сейчас далеко на юго-востоке, под Ставрополем.

Первый Офицерский, генерала Маркова полк, в котором служил Пётр, был назван так по имени своего вождя, Сергея Леонидовича Маркова, погибшего в бою в самом начале лета. Петя любил своего командира, как мог бы любить отца, и тяжело переживал его гибель. Стремление во что бы то ни стало отомстить красным питало Петину боевую отвагу и самоотвержение в течении всего Второго Кубанского похода, в ходе которого Добровольческая Армия, всё лето и осень яростно сражаясь с десятикратно превосходящими силами большевицких армий, полностью их разгромила и очистила от красных весь Северный Кавказ. Только тогда ярость и жажда мести покинули Петину душу, а на их место заползла невнятная тоска, и он отчаянно захотел домой. То ли новый командир, то ли Сам Господь почувствовал эту Петину глухую мольбу, и отправил его с интендантом в Ростов за новой формой, снаряжением и боеприпасами.

И теперь Петя шёл, скрипя снегом, по декабрьскому Ростову, и удивлялся тому, что вот так же, будучи шестнадцатилетним гимназистом, ходил здесь всего год назад, а сейчас это как будто он же, но вроде бы и совсем другой человек.

«Кто я сейчас? Доброволец? Марковец? Кадет, как называют нас большевики?» – задавался Петя вопросами, идя привычными с детства переулками к своей цели и мало замечая жизнь, кипевшую повсюду, бившую ключом так, словно не было зимы, и войны никакой не было.

– Эй, солдатик, постой! Помоги, будь добр, тут женщине плохо, обморок, надо бы до транспорту дотащить!

Пётр обернулся и увидел, как его окликает одетый в серое невзрачное пальто парень, который, видимо, только что вынырнул из тёмной подворотни. Лицо паренька, несмотря на надвинутый на лоб картуз, показалось Пете знакомым.

– Самоха? –Петя не поверил своим глазам. – Это ты? Ты откуда взялся?

Парень на минуту опешил, потом глаза его недобро сверкнули.

– А где я, по-твоему, должен быть? Это мой город, между прочим. Эээ, господин, или как вас там теперь величать, Теплов!

– А я думал, что ты у красных! – Петя на всякий случай вспомнил о спрятанном во внутреннем кармане шинели револьвере и зорко следил за бывшим одноклассником. Винтовку он сдал в арсенал.

– Был у красных, теперь сам по себе. Между прочим, я твою мать от Чеки спас. Не рассказывала?

– Нет. Я только второй день как в городе. Спасибо, если так.

– Да это давно было, забыла она уже. Но это так, считай, в оплату долга. Когда ты меня у казарм подловил с динамитом, и отпустил, помнишь? Вот так-то!

– Ааа… Кто старое помянет… Хорошо, что ты не у красных.

– Хорошо, не хорошо, а ты будь осторожен. В подворотни наши не суйся. А то мало ли что. Ладно, некогда мне с тобой разговаривать. Ну, покедова, что ли? – Самоха криво усмехнулся, помахал рукой, надвинул картуз почти на самый нос и скрылся под аркой.

– До свиданья, Самоха, – скорее уже самому себе произнёс Петя. Только тут ему пришло в голову, что его, возможно, хотели заманить в ловушку. «Что им с меня взять? Оружие? Да, скорее всего, оружие. Подпольщики…»

Подобравшись и решив отныне быть бдительным, он бодро зашагал к казармам. Там его обрадовали известием о том, что его полк вскоре перебросят в Ростов, а следовательно, возвращаться в по-зимнему унылые, политые кровью и потом ставропольские степи ему больше не нужно. Интендант отпустил его до прибытия полка, и Петя, примерив новенькую, с иголочки форму, новые шинель и шапку-кубанку, решил первым делом наведаться в фотоателье «Макарт»5 и сделать несколько фотографических карточек на память. «Маме и … Ксении. С надписью: С Новым 1919 годом».

Как и многие добровольцы, как и многие ростовцы, он был уверен, что в будущем году война непременно закончится.

Фотограф долго возился у громоздкого аппарата, запечатлевая Петю в шинели и папахе, а потом и без них: в чёрной гимнастёрке с белым кантом, в чёрных бриджах, с чёрными же погонами с литерой «М». Форма символизировала готовность умереть и надежду на воскрешение России. Петя широко улыбался в глазок камеры, думая о том, как понравится он в таком облике Ксении, как сойдёт с лица её тяжелая грусть, как зарумянятся её щёчки.

Теплота понемногу возвращалась в сердце юного марковца. Уже казались страшно далёкими боевые будни: крики команд, клацанье затворов, стрекот пулемётов, густые цепи атакующих красных, разрывы шрапнели, ледяной степной ветер и грязь, павшие и умирающие на руках боевые товарищи.

– Не двигайтесь, улыбайтесь, сейчас вылетит птичка!

Вспышка. Какая-то умиротворяющая благость мирной жизни вылетела вместе с «птичкой» и словами фотографа и обняла своим тёплым дыханием Петю. Теперь его умом овладела всецело мысль о предстоящем визите к Вериным. Нужно было сделать покупки. В кармане шинели лежали тридцать рублей – его скромное месячное солдатское жалованье. Из них целых пять рублей нужно было отдать фотографу.