Этюд в багровых тонах

Глава IМистер Шерлок Холмс

В 1878 году я получил в Лондонском университете степень доктора медицины, после чего прошел в Нетли курс подготовки для военных врачей. По окончании учебы меня зачислили вторым врачом в пятый нортумберлендский стрелковый полк. Полк стоял в то время в Индии, но я не добрался еще к месту службы, как разразилась Вторая афганская война.[1] Высадившись в Бомбее, я узнал, что мой корпус ушел за перевалы и находится в глубине вражеской территории. Вместе со многими другими офицерами, оказавшимися в таком же положении, я пустился вдогонку; мы благополучно добрались до Кандагара, где я наконец настиг свой полк и без промедления приступил к новым обязанностям.

Многим эта кампания принесла славу и почести, мне же достались лишь горести и несчастья. Из моей бригады меня перевели к беркширцам,[2] и мне выпало участвовать с ними в злополучном сражении при Майванде. Крупнокалиберная пуля, попавшая мне в плечо, раздробила кость и пробила подключичную артерию. Я непременно попал бы в руки кровожадных гази,[3] если бы не преданность и мужество моего адъютанта Мюррея — он перебросил меня через спину вьючной лошади и умудрился доставить живым на наши позиции.

Измученный болью, изнуренный длительными лишениями, я наконец был переправлен с обозом других раненых страдальцев в пешаварский госпиталь. Здесь я немного оправился и уже достаточно окреп, чтобы ходить из палаты в палату и даже выбираться на веранду полежать на солнышке, но тут меня свалил брюшной тиф, проклятие наших индийских владений. Много месяцев я находился между жизнью и смертью, а когда все-таки пришел в себя, то выглядел таким слабым и истощенным, что врачебная комиссия решила без промедления отправить меня обратно в Англию. Засим я погрузился на транспортное судно «Оронтес» и высадился через месяц в Портсмутских доках; здоровье мое было непоправимо подорвано, но отечески-заботливое правительство дало мне позволение потратить следующие девять месяцев на его восстановление.

В Англии у меня не было ни единой родной души, и я, следовательно, был свободен, как ветер, — вернее, как человек с доходом в двенадцать с половиной шиллингов в день. Неудивительно, что при таких обстоятельствах я устремился в Лондон, эту выгребную яму, куда тянет лодырей и бездельников со всей империи. Некоторое время я жил в частном пансионе на Стрэнде, влача неуютное, бессмысленное существование и тратя свои скромные средства куда менее разумно, чем следовало бы. В результате мои денежные дела приняли столь угрожающий оборот, что я понял: мне придется либо покинуть метрополию и осесть где-нибудь в глухой провинции, либо полностью изменить образ жизни. Я склонился ко второму варианту и решил начать с того, чтобы покинуть пансион и перебраться в какое-нибудь менее изысканное и менее дорогое жилье.

В тот самый день, когда это решение созрело окончательно, я стоял в баре ресторана «Крайтерион», и кто-то вдруг хлопнул меня по плечу; обернувшись, я узнал юного Стэмфорда, который некогда работал под моим началом санитаром в Барте.[4] Увидеть знакомое лицо в бескрайней пустыне Лондона — какая отрада для неприкаянного человека! В старые дни мы со Стэмфордом не особенно дружили, но тут я приветствовал его с неприкрытым восторгом, да и он, похоже, был искренне рад меня видеть. Воодушевленный встречей, я пригласил его в «Холборн»[5] на ланч, и мы отправились туда в экипаже.

— Что вы такое с собой сотворили, Ватсон? — спросил он с нескрываемым удивлением, когда колеса экипажа загрохотали по людным лондонским улицам. — Вы теперь худой, как щепка, а кожа у вас темная, как орех.

Я стал вкратце рассказывать ему о своих злоключениях и едва успел дойти до конца, когда мы добрались до места.

— Вот бедняга! — посочувствовал он, выслушав мою горестную повесть. — А чем вы теперь заняты?

— Подыскиваю квартиру, — ответил я. — Пытаюсь решить задачу: можно ли найти удобное жилье за разумную цену.

— Вот странно, — удивился мой спутник. — А вы ведь второй человек, от которого я слышу сегодня эту фразу.

— И кто же первый? — поинтересовался я.

— Один молодой человек, который возится в химической лаборатории у нас в больнице. Он сегодня утром жаловался, что у него нет знакомого, с которым можно было бы поселиться вместе: отыскал отличную квартиру, а одному ему она не по карману.

— Черт побери! — воскликнул я. — Если он хочет разделить на двоих жилье и расходы, я как раз ему подхожу. Мне тоже веселее жить в компании, чем одному.

Юный Стэмфорд как-то подозрительно посмотрел на меня поверх бокала с вином.

— Это вы еще не знаете Шерлока Холмса, — сказал он. — Может, вам такая компания совсем не понравится.

— А что, с ним что-то не так?

— Ну, я не стал бы говорить, что с ним что-то не так. Просто он немного странный — этакий энтузиаст некоторых областей науки. Но в принципе, сколько я знаю, он человек вполне порядочный.

— Учится на врача? — спросил я.

— Да нет. Я понятия не имею, чем он собирается заниматься в жизни. Сколько я знаю, он неплохо разбирается в анатомии, и химик из него первоклассный. Однако, сколько мне известно, систематически он медицину никогда не изучал. Знания у него страшно бессистемные и однобокие, но при этом он нахватался всяких не относящихся к делу сведений, которые наверняка удивили бы преподавателей.

— А вы никогда не спрашивали, для чего ему все это? — спросил я.

— Нет, из него так просто ничего не вытянешь, однако иногда, под настроение, он становится очень разговорчивым.

— Я хотел бы с ним познакомиться, — сказал я. — Если уж делить с кем-то квартиру, пусть это будет человек спокойных ученых занятий. Я еще недостаточно окреп для всяких потрясений и передряг. В Афганистане я натерпелся столько, что хватит до конца земной жизни. Где мне отыскать этого вашего приятеля?

— Он, наверное, сейчас в лаборатории, — отозвался Стэмфорд. — Он либо не показывается там неделями, либо работает с утра до ночи. Если хотите, можем съездить туда сразу после ланча.

— Конечно хочу, — ответил я, и разговор перешел на другие темы.

По дороге из «Холборна» в больницу Святого Варфоломея Стэмфорд продолжал рассказывать о джентльмене, с которым я намеревался разделить квартиру.

— Только если вы не уживетесь, я тут ни при чем, — предупредил он. — Я ведь его почти не знаю, мы время от времени встречаемся в лаборатории — и все. Вы сами напросились, и я снимаю с себя всякую ответственность.

— Если мы не уживемся, нам очень просто будет расстаться, — сказал я. — Но мне кажется, Стэмфорд, — я пристально посмотрел на своего спутника, — что вы по каким-то причинам пытаетесь умыть руки. Что, у этого малого такой уж скверный характер или в чем дело? Говорите начистоту!

— Попробуй-ка выразить невыразимое, — ответил Стэмфорд, смеясь. — На мой вкус, Холмс слишком рационален — его пристрастие к науке отдает бездушием. Я легко могу себе представить, как он угостит друга новейшим растительным алкалоидом, не из дурных побуждений, как вы понимаете, а из чистого научного любопытства, чтобы поточнее узнать, как эта штука действует. Впрочем, надо отдать ему должное, он и сам без колебаний проглотит то же снадобье. У него страсть к точным и проверенным знаниям.

— В этом нет ничего плохого.

— Верно, но и тут можно впасть в крайность. Если дело доходит до того, что он колотит палкой трупы в анатомическом театре, это, согласитесь, уже чересчур.

— Колотит трупы?

— Да, чтобы проверить, могут ли синяки появляться после смерти. Видел своими глазами.

— Но вы говорите, он не изучает медицину?

— Нет. Один бог ведает, какие у него цели. Но вот мы и приехали, судите о нем сами.

Пока Стэмфорд говорил, мы свернули в узкий переулок и вошли в маленькую дверь, ведущую в боковое крыло огромного больничного здания. Мне тут все было знакомо, я и без провожатого сумел бы подняться по мрачной каменной лестнице и пройти по длинному коридору с белеными стенами и серовато-бурыми дверями. В дальнем конце мы свернули в низкий сводчатый проход — он вел в химическую лабораторию.

Лаборатория была высоким, просторным помещением, где на полу и вдоль стен громоздились бесчисленные бутыли. Повсюду стояли низкие широкие столы, загроможденные ретортами, пробирками и маленькими бунзеновскими горелками, над которыми трепетали голубые язычки пламени. В лаборатории находился всего один человек — он сидел, склонившись над дальним столом, погруженный в работу. Услышав наши шаги, он обернулся и с радостным криком вскочил на ноги.

— Я нашел его! Нашел! — воскликнул он, стремительно приближаясь с пробиркой в руке. — Я нашел реагент, который осаждается только гемоглобином и ничем иным.

Даже если бы он нашел золотоносную жилу, вряд ли бы лицо его так сияло.

— Доктор Ватсон, мистер Шерлок Холмс, — представил нас Стэмфорд.

— Как поживаете? — приветливо спросил Холмс, пожимая мне руку с силой, которую в нем трудно было заподозрить. — Я вижу, вы были в Афганистане.

— Как, черт возьми, вы догадались? — изумился я.

— А, неважно, — ответил он с мимолетной усмешкой. — Вот гемоглобин — это другое дело. Разумеется, вы понимаете значимость моего открытия?

— Это, безусловно, занятный химический опыт, — проговорил я, — но в практическом смысле…

— Помилуйте, да это самое важное практическое открытие в области судебной медицины за много лет! Разве вы не понимаете, что оно дает возможность безошибочно распознавать пятна крови? Идите-ка сюда!

В нетерпении Холмс ухватил меня за рукав и потащил к столу, за которым работал.

— Возьмем чуть-чуть свежей крови, — сказал он, проколов себе палец длинной иглой и вытянув химической пипеткой каплю крови. — Вот, я растворяю ее в литре воды. Как вы видите, раствор кажется совершенно прозрачным. Содержание крови в воде примерно один к миллиону. И тем не менее я не сомневаюсь, что мы получим ожидаемую реакцию.

С этими словами он бросил в сосуд несколько белых кристаллов, а потом добавил несколько капель какой-то прозрачной жидкости. В тот же миг вода окрасилась в темно-малиновый цвет, а на дне сосуда сгустился бурый осадок.

— Вот! Вот! — Он захлопал в ладоши, довольный, как ребенок, которому дали новую игрушку. — Ну и как?

— Похоже, это очень чувствительный реагент, — сказал я.

— Удивительно чувствительный. Старый способ с гваяковой смолой был слишком трудоемок и ненадежен. То же самое можно сказать и о поиске корпускул крови под микроскопом. Этот метод вообще не годится, если пятнам уже несколько часов. А мой реагент одинаково хорошо действует и на свежую, и на свернувшуюся кровь. Будь мой реактив изобретен раньше, многие из тех, кто сейчас спокойно разгуливает по земле, давно бы поплатились за свои преступления.

— Да что вы говорите, — промычал я.

— Именно это обстоятельство часто становится камнем преткновения в расследовании. Человек попадает под подозрение через много месяцев после того, как произошло убийство. Осматривают его одежду и белье и обнаруживают на них бурые пятна. Что это за пятна — кровь, грязь, ржавчина, фруктовый сок или что-то еще? Этот вопрос ставил в тупик многих специалистов, и знаете почему? Потому что нельзя было провести химический анализ. Но теперь у нас есть реактив Шерлока Холмса, и все трудности позади!

Пока он говорил, глаза у него так и блестели; он прижал руку к сердцу и поклонился созданной его воображением рукоплещущей толпе.

— Вас, похоже, можно поздравить, — сказал я, немало удивленный его энтузиазмом.

— В прошлом году во Франкфурте расследовали дело фон Бишофа. Существуй тогда мой реагент, того бы, безусловно, повесили. А вспомним Мэзона из Брэдфорда, печально известного Мюллера, Лефевра из Монпелье, Сэмсона из Нового Орлеана. Я могу перечислить дюжину дел, в которых этот реагент сыграл бы решающую роль.

— Вы, похоже, ходячая летопись преступлений, — заметил Стэмфорд с улыбкой. — Вам следовало бы издавать газету. Назовите ее «Уголовная хроника прошлого».

— Очень, между прочим, занятное вышло бы чтение, — заметил Шерлок Холмс, заклеивая проколотый палец кусочком пластыря. — Мне приходится быть осторожным, — добавил он, глядя на меня с улыбкой. — Я часто вожусь со всякими ядами.

Он протянул мне руку, и я увидел, что она испещрена такими же кусочками пластыря и ожогами кислотой.

— Мы пришли по делу, — проговорил Стэмфорд, усаживаясь на высокий трехногий табурет и подталкивая ко мне другой такой же. — Мой друг ищет постоянное пристанище, а поскольку вы жаловались, что не можете найти компаньона, я решил, что вас необходимо свести.

Шерлоку Холмсу, похоже, пришлась по душе идея разделить со мной жилье.

— Я присмотрел одну квартирку на Бейкер-стрит, которая подойдет нам во всех отношениях, — сказал он. — Надеюсь, вы не против запаха крепкого табака?

— Я сам курю «матросскую» смесь, — ответил я.

— Ну и отлично. Я привык держать дома всякие химикалии и иногда ставлю опыты. Вам это не помешает?

— Разумеется нет.

— Так… какие у меня еще недостатки. Иногда у меня портится настроение, и я целыми днями не открываю рта. Не принимайте мою хмурость на свой счет. Если меня не трогать, это скоро пройдет. Ну а вы в чем можете покаяться? Если уж два человека решили поселиться вместе, им лучше знать друг о друге самое худшее.

Меня рассмешил этот перекрестный допрос.

— Я держу щенка бульдога, — начал я. — И я не терплю шума, потому что у меня расшатаны нервы, и встаю с постели позднее некуда, и ленив до невозможности. Когда я поправлюсь, у меня появится другой набор пороков, но пока эти основные.

— А скрипичную музыку вы тоже считаете шумом? — спросил Холмс, явно встревоженный.

— Смотря какую, — ответил я. — Если играют хорошо, это райское наслаждение, если же плохо…

— Ну, тогда все в порядке, — с облегчением рассмеялся он. — Будем считать, что мы договорились — если, конечно, квартира вам подойдет.

— Когда мы ее посмотрим?

— Зайдите за мной сюда завтра в полдень, мы съездим и сразу все уладим, — предложил он.

— Хорошо, завтра в полдень, — сказал я, пожимая ему руку.

Мы оставили его возиться с химикалиями, а сами пошли в сторону моего пансиона.

— Кстати, — я резко остановился и посмотрел на Стэмфорда, — а как он, черт возьми, догадался, что я приехал из Афганистана?

Мой спутник загадочно улыбнулся.

— Это у него такая особенность, — проговорил он. — Вы далеко не единственный, кто хотел бы понять, как он все узнаёт.

— А, тайна! — воскликнул я, потирая руки. — Это весьма заманчиво. Я вам крайне признателен за то, что вы нас свели. Вы ведь знаете: «Чтобы познать человечество, надо изучать человека».

— Ну, теперь у вас есть объект для изучения, — проговорил Стэмфорд, прощаясь. — Но вы сами убедитесь, что это крепкий орешек. Готов поспорить, что он узнает про вас больше, чем вы про него. Всего хорошего.

— Всего хорошего, — откликнулся я и зашагал к своему пансиону, весьма заинтригованный новым знакомством.

Глава IIНаука дедукции

Как и было условлено, мы встретились на следующий день и осмотрели квартиру в доме номер 221‑Б по Бейкер-стрит, о которой Холмс говорил накануне. В ней было две удобные спальни и большая, светлая гостиная, уютно обставленная и освещенная двумя широкими окнами. Квартира нам так понравилась, а поделенная на двоих плата оказалась такой необременительной, что мы тут же заключили договор о найме и вступили во владение нашим новым обиталищем. В тот же вечер я перевез свои вещи из пансиона, а на следующее утро приехал Шерлок Холмс с несколькими коробками и саквояжами. Дня два мы распаковывали свои пожитки и пытались придать квартире как можно более уютный вид. Покончив с этим, мы начали приноравливаться к новой обстановке и обживаться на новом месте.

Холмс оказался из тех людей, с кем ужиться совсем не трудно. Характер у него был спокойный, образ жизни — размеренный. Он, как правило, отправлялся на покой не позже десяти вечера и всегда успевал позавтракать и уйти, прежде чем я поднимался с постели. Иногда он проводил весь день в химической лаборатории, иногда — в анатомическом театре или в долгих прогулках, которые, похоже, увлекали его в самые непритязательные части города. Энергия в нем била ключом, пока он был увлечен работой, но время от времени наступала реакция, и тогда он целыми днями лежал на диване в гостиной, не произнося ни слова и почти не шевелясь от восхода до заката. В эти моменты я замечал в его глазах такое сонное, отсутствующее выражение, что заподозрил бы его в пристрастии к какому-нибудь наркотику — вот только воздержанность и осмысленность всего его образа жизни вроде бы не допускали такого предположения.

Время шло, и меня все сильнее и глубже занимал вопрос, что же он за человек и чего добивается в жизни. Уже сама его внешность сразу же привлекала внимание самого поверхностного наблюдателя. Ростом он был выше шести футов, а при своей исключительной худобе казался еще выше. Глаза у него были острые и проницательные, если не считать тех периодов оцепенения, о которых я уже упоминал; тонкий орлиный нос придавал лицу живое и целеустремленное выражение. Четко очерченный, выступающий подбородок говорил о решительности характера. Руки его были постоянно измазаны чернилами и покрыты пятнами от всяких химикалий, однако с неодушевленными предметами он обращался чрезвычайно нежно — я не раз отмечал это, глядя, как он возится со своими хрупкими алхимическими инструментами.

Читатель, наверное, сочтет меня отпетым любителем совать нос в чужие дела, но я должен признаться, что этот человек постоянно занимал мое воображение, и я снова и снова пытался пробить стену молчания, которой он огораживал все, что касалось его лично. Но прежде чем осуждать меня, вспомните, какой бесцельной была тогда моя жизнь и как мало в ней было вещей, способных занять мои мысли. Здоровье позволяло мне выходить из дома только в теплую погоду, а друзей, которые могли бы зайти в гости и нарушить монотонное течение жизни, я не имел. Поэтому меня только раззадоривала завеса тайны, окружавшая моего компаньона, и я посвящал уйму времени попыткам ее приподнять.

Медициной он не занимался. Он сам это сказал в ответ на мой прямой вопрос, подтвердив тем самым догадку Стэмфорда. Я не заметил, чтобы он систематически читал книги, которые позволили бы ему получить ученую степень или отворить какую-либо иную дверь в мир науки. Однако у него была удивительная тяга к некоторым научным занятиям, а познания его — в определенных, совершенно непредсказуемых областях — были столь обширны и детальны, что некоторые его реплики меня буквально ошеломляли. Никто не станет упорно трудиться и укладывать в голову уйму всяких сведений, если у него нет совершенно определенной цели. Люди, которые нахватались первых попавшихся знаний, редко могут похвастаться их глубиной. Никто не станет засорять память пустяками, не имея на то веской причины.

Невежество Холмса было столь же поразительным, как и осведомленность. Он ровным счетом ничего не знал о современной литературе, философии и политике. Мне случилось процитировать Томаса Карлайла, и Холмс наивно осведомился, кто он таков и чем знаменит. Но больше всего я удивился, когда совершенно случайно выяснилось, что он понятия не имеет о теории Коперника и о строении Солнечной системы. Чтобы цивилизованный человек, живущий в девятнадцатом веке, не ведал о том, что Земля вращается вокруг Солнца, — мне это представлялось настолько невероятным, что я решил было, что он шутит.

— Вы, похоже, удивлены, — улыбнулся Холмс, глядя на мое озадаченное лицо. — Ну, теперь я об этом знаю и постараюсь поскорее забыть.

— Забыть?!

— Видите ли, — объяснил Холмс, — по моим представлениям, человеческий мозг — это такой пустой чердачок, который можно обставить любой мебелью по желанию владельца. Дурак натащит туда первого попавшегося хлама, так что нужные знания туда уже не поместятся или в лучшем случае затеряются среди других вещей и в нужный момент никогда не окажутся под рукой. А вот грамотный ремесленник крепко подумает, что положить на этот чердак. Он отберет только те инструменты, которые пригодятся ему в работе, зато их будет много и храниться они будут в идеальном порядке. Ошибочно полагать, что у этой комнатушки резиновые стены и ее можно набивать сколько хочешь. Соответственно, наступает момент, когда, узнавая новое, вы неизбежно забываете что-то старое. Поэтому очень важно, чтобы бесполезные факты не вытесняли полезные.

— Но строение Солнечной системы! — запротестовал я.

— На кой черт она мне нужна! — запальчиво воскликнул Холмс. — Вы говорите, мы вращаемся вокруг Солнца. Ну а вращались бы вокруг Луны — ни на мне, ни на моей работе это никак бы не отразилось.

Я хотел было спросить, что же это за работа, но что-то подсказало мне, что вопрос этот не вполне тактичен. Впрочем, я тщательно обдумал наш короткий разговор и попытался сделать некоторые выводы. Холмс сам сказал, что не обременяет себя бесполезными знаниями. Соответственно, все его познания связаны с его деятельностью. Я мысленно перечислил все отрасли науки, в которых, по моим наблюдениям, он был прекрасно осведомлен. Я даже взял карандаш и набросал свои выводы на бумаге. Когда документ был готов, я не смог удержаться от улыбки. Получилось вот что:

Дойдя до этого пункта, я в отчаянии швырнул свой список в огонь.

«Мне никогда не понять, к чему он себя готовит, и не придумать такого занятия, которое требует всех этих навыков, — сказал я самому себе. — Лучше и не пытаться».

Я уже упомянул, что Холмс прекрасно владел смычком. Однако, как и во всех его занятиях, мастерство сочеталось с эксцентризмом. Я знал, что он может исполнять достаточно сложные вещи, поскольку по моей просьбе он не раз играл «Песни» Мендельсона и другие любимые мной пьесы. Однако, когда он оставался один, от него редко удавалось услышать музыку или вообще что-либо похожее на мелодию. По вечерам он устраивался в кресле, клал скрипку на колени и, закрыв глаза, небрежно водил смычком по струнам. Иногда я слышал торжественные, печальные аккорды. В других случаях они казались радостными и романтическими. Они, несомненно, отражали его внутреннее состояние, но помогали ли они ему настроиться на определенный лад или просто были порождением прихоти или причуды, я не мог судить. Я, наверное, взбунтовался бы против этих раздражающих концертов, если бы в завершение он, как правило, не исполнял одну за другой несколько моих любимых мелодий — чтобы вознаградить меня за долготерпение.

В первую неделю к нам никто не заходил, и я начал подумывать, что компаньон мой так же одинок, как и я. Но постепенно выяснилось, что у него множество знакомых, причем из самых разных слоев общества. Заглядывал к нам человек с желтоватым, каким-то крысиным лицом и темными глазками — его мне представили как мистера Лестрейда, и он появлялся раза три-четыре за одну неделю. Однажды утром нас посетила элегантно одетая девица, которая проговорила с Холмсом не меньше получаса. В тот же день явился потрепанного вида старик, судя по виду, мелкий торговец-еврей, сильно, как мне показалось, взволнованный; почти сразу за ним пришла неряшливо одетая старуха. В другой раз с моим компаньоном беседовал седовласый джентльмен; а позднее — вокзальный носильщик в вельветиновой форменной куртке. Когда появлялся очередной из этих разношерстных персонажей, Шерлок Холмс просил у меня позволения занять гостиную, и я уходил в свою спальню. Потом он всегда извинялся за причиненные неудобства. «Приходится использовать эту комнату для деловых встреч, — пояснял он, — а эти люди — мои клиенты». И опять у меня появилась возможность задать ему прямой вопрос, и снова чувство такта не позволило насильно вызывать его на откровенность. Мне тогда казалось, что у него есть веские причины таиться от меня, однако вскоре он опроверг это предположение, по собственному почину заговорив об интересующем меня предмете.

Было это четвертого марта — я хорошо запомнил эту дату. Я поднялся несколько раньше обычного и застал Шерлока Холмса за завтраком. Наша квартирная хозяйка так привыкла к моим поздним трапезам, что не поставила для меня прибора и не сварила на мою долю кофе. Со свойственной роду человеческому беспричинной раздражительностью я позвонил и отрывисто объявил, что хочу есть. Потом я схватил со стола какой-то журнал и попытался с его помощью убить время — компаньон же мой молча жевал кусок поджаренного хлеба. Заглавие одной статьи было отчеркнуто карандашом, и я, естественно, начал ее просматривать.

Называлась статья довольно претенциозно: «Книга жизни». Автор пытался показать, как много может узнать проницательный человек из пристального и систематического наблюдения за тем, что происходит вокруг. Статья показалась мне удивительной смесью осмысленности и бестолковщины. Анализ был тонким и вдумчивым, но окончательные выводы выглядели бездоказательными и надуманными. Автор утверждал, что мимолетное выражение лица, движение мускула или взгляд могут выражать самые сокровенные человеческие мысли. Человека, умеющего наблюдать и анализировать, обмануть невозможно. Умозаключения его будут столь же однозначны, как выкладки Эвклида. Людям непосвященным результаты его рассуждений могут показаться столь невероятными, что он рискует прослыть некромантом, пока не разъяснит, как именно пришел к конечным выводам.

«Из одной капли воды, — писал автор, — логик может вывести существование Атлантического океана или Ниагарского водопада, не видев ни того, ни другого и никогда о них не слышав. Таким образом, вся наша жизнь — это бесконечная цепь, суть которой можно постичь, увидев всего лишь одно ее звено. Наука анализа и дедукции ничем не отличается от любого другого искусства: продвинуться в ней можно только посредством долгих и терпеливых упражнений, и жизнь недостаточно длинна, чтобы кто-либо из смертных сумел достичь в ней совершенства. Прежде чем обращаться к аспектам нравственным и духовным, представляющим наибольшую сложность, следует поучиться решать более простые задачи. Попробуйте, оказавшись лицом к лицу с незнакомым человеком, с одного взгляда выяснить его биографию, а также его профессию или занятие. Такие упражнения могут показаться ребячеством, но они оттачивают способность к наблюдению и учат, куда смотреть и что искать. По ногтям, обшлагам рукава, ботинкам, коленям брюк, по мозолям на большом и указательном пальце, по выражению лица, по манжетам рубашки можно без труда определить, чем человек занимается. В совокупности своей эти факты не могут обмануть опытного наблюдателя».

— Какая немыслимая галиматья! — воскликнул я, швыряя журнал на столешницу. — В жизни не читал подобного бреда.

— Это вы о чем? — осведомился Шерлок Холмс.

— Да вот об этой статье. — Я ткнул в нее ложкой и взялся за яйцо. — Я смотрю, вы ее уже читали, раз она отчеркнута. Не отрицаю, написано бойко. Но меня она раздражает. Сразу видно, что этот теоретик сидит себе в кресле в своем кабинете и сочиняет складные парадоксы. Но какое это имеет отношение к жизни? Посмотрел бы я, что будет, если затиснуть его в подземку, в вагон третьего класса, и попросить разобраться, чем занимаются его попутчики. Ставлю тысячу против одного, что у него ничего не выйдет.

— Плакали ваши денежки, — бесстрастно отозвался Холмс. — Что касается статьи, ее написал я.

— Вы?!

— Да. У меня есть некоторая склонность к наблюдению и дедукции. Теоретические положения, которые я попытался здесь изложить и которые вы сочли столь химерическими, имеют самое прямое отношение к жизни — настолько прямое, что именно им я обязан своим куском хлеба с сыром.

— Но каким образом? — невольно вырвалось у меня.

— У меня довольно неординарная профессия. Я — единственный в своем роде. Я сыщик-консультант — надеюсь, вам понятно, что это такое. У нас в Лондоне пропасть официальных сыщиков и еще больше частных. Запутавшись, все они бегут ко мне за помощью, и мне почти всегда удается направить их по верному следу. Они излагают факты, а мне благодаря хорошему знакомству с историей криминалистики, как правило, удается указать им правильный путь. У всех злодейств есть изрядное сходство, и, если вы назубок помните подробности тысячи преступлений, странно будет, если вы не распутаете тысячу первое. Лестрейд очень известный сыщик. Но недавно он запутался в одном деле о шантаже, это и привело его сюда.

— А другие ваши посетители?

— Их по большей части присылают частные сыскные агентства. Это люди, которым надо помочь распутать какую-нибудь загадку. Я выслушиваю их рассказ, они выслушивают мое толкование, и я кладу в карман гонорар.

— Не хотите ли вы сказать, — заметил я, — что можете, не выходя из комнаты, распутать узел, перед которым спасовали те, кто видел все подробности собственными глазами?

— Именно это я и хочу сказать. У меня неплохая интуиция. Ну, конечно, время от времени попадается задачка посложнее. Тогда приходится побегать и посмотреть на все самому. Видите ли, у меня есть специальные знания, которые, если приложить их к конкретной ситуации, сильно облегчают дело. Законы дедукции, изложенные в статье, о которой вы так презрительно отозвались, для моей работы просто неоценимы. Наблюдательность стала моей второй натурой. Вы ведь, кажется, удивились, когда я заметил при первой встрече, что вы приехали из Афганистана.

— Кто-то вам, наверное, рассказал.

— Ничего подобного. Я знал, что вы приехали из Афганистана. Благодаря долгой привычке я так быстро выстроил цепочку умозаключений, что пришел к окончательному выводу, даже не заметив промежуточных посылок. Но они, разумеется, были. Цепочка была вот такая: «Передо мной, несомненно, врач, но с военной выправкой. Очевидно, военный врач. Только что вернулся из тропиков — лицо у него смуглое, но это не природный оттенок кожи, запястья у него светлые. Он перенес болезнь и лишения — об этом говорит изможденное лицо. Был ранен в левую руку — держит ее неподвижно и неестественно. Где же в тропиках мог английский военный врач натерпеться лишений и получить рану? Разумеется, в Афганистане». Весь ход мысли не занял и секунды. Вот я и сказал, что вы приехали из Афганистана, а вы удивились.

— После вашего объяснения все получается просто, — улыбнулся я. — Вы напоминаете мне Дюпена из рассказов Эдгара Аллана По. Но я думал, что такие люди существуют только в книгах.

Шерлок Холмс встал со стула и разжег трубку.

— Вы, полагаю, хотели сравнением с Дюпеном сделать мне комплимент, — проговорил он. — Ну так вот, по моему мнению, Дюпен — малый весьма недалекий. Этот его фокус — врываться с многозначительной фразой в мысли собеседника после пятнадцати минут молчания — просто показная дешевка. У него, разумеется, имелись определенные аналитические способности, но он вовсе не был таким гением, каким его считал По.

— А Габорио вы читали? — спросил я. — Лекок соответствует вашим представлениям о талантливом сыщике?

Шерлок Холмс иронически хмыкнул.

— Лекок — безграмотное ничтожество, — проговорил он сердито. — Единственное, чем он может похвастаться, это недюжинная энергичность. Меня от этой книги просто воротит. Всех-то дел — установить личность заключенного. Я бы управился с этим в двадцать четыре часа. У Лекока ушло чуть не полгода. Это настоящий учебник для сыщиков — как не надо работать.

Меня сильно разозлило это пренебрежительное отношение к литературным героям, которыми я восхищался. Я отошел к окну и стоял там, глядя на оживленную улицу. «Конечно, ума у него палата, — думал я про себя, — но и высокомерия не меньше».

— В наши дни преступления и преступники измельчали, — ворчливо продолжал Холмс. — Так что голова в нашей профессии ни к чему. Я знаю наверняка, что мог бы прославиться. Не было и нет на земле человека, который потратил бы столько времени и природных способностей на раскрытие преступлений. А каков результат? Раскрывать нечего — в лучшем случае какое-нибудь коряво сработанное мошенничество со столь прозрачными мотивами, что даже сотрудники Скотленд-Ярда видят все насквозь.

Его высокомерный тон по-прежнему раздражал меня. Я почел за лучшее сменить тему.

— Интересно, что этот малый высматривает? — поинтересовался я, указывая на человека в ничем не примечательной одежде, который медленно шел по противоположной стороне улицы, изучая номера домов. В руке он держал большой голубой конверт — я принял его за посыльного.

— Вы имеете в виду отставного сержанта морской пехоты? — уточнил Шерлок Холмс.

«Вот ведь подлец, — фыркнул я про себя, — знает, что его не проверишь».

Едва я успел это подумать, как посыльный увидел номер над нашей дверью и стремительно пересек дорогу. Мы услышали громкий звонок, басовитый голос и тяжелые шаги по лестнице.

— Мистеру Шерлоку Холмсу, — произнес посыльный, входя в комнату и подавая моему другу письмо.

Вот отличная возможность сбить с него спесь. Вряд ли он предвидел такое развитие событий, когда сказал первое, что пришло в голову.

— Позвольте узнать, милейший, — самым любезным тоном поинтересовался я, — чем вы занимаетесь?

— Посыльный я, сэр, — буркнул тот. — Форму отдал в починку.

— А раньше вы были… — продолжал я, с некоторым злорадством глядя на своего компаньона.

— Сержантом, сэр. Морская королевская легкая пехота, сэр. Ответа не будет? Слушаюсь, сэр.

Он щелкнул каблуками, отдал нам честь и вышел.

Глава IIIТайна Лористон-Гарденз

Должен признаться, это неожиданное подтверждение практической ценности теорий моего приятеля поразило меня до глубины души. Мое уважение к его аналитическим способностям возросло чрезвычайно. Впрочем, в самой глубине души засело подозрение, что все это подстроено заранее, просто чтобы меня заморочить, хотя с какой именно целью, я не мог себе представить. Когда я взглянул на Холмса, он уже дочитал письмо; взгляд его потускнел и сделался отрешенным, что говорило о сосредоточенной работе ума.

— Как, прости господи, вы это сообразили? — вопросил я.

— Что сообразил? — откликнулся Холмс ворчливо.

— Ну, что этот человек — отставной сержант морской пехоты.

— Мне сейчас не до глупостей, — отрезал он; затем — с улыбкой: — Простите за резкость. Вы оборвали нить моих мыслей, но, может быть, оно и к лучшему. Так вы не разглядели, что этот человек — сержант морской пехоты?

— Разумеется, нет.

— Мне проще догадаться, чем объяснить, как я догадался. Вот если вас попросят доказать, что дважды два — четыре, вы тоже задумаетесь, хотя прекрасно знаете, что это так. Даже через улицу я увидел у него на тыльной стороне ладони татуировку — большой синий якорь. Это навело на мысль о море. Выправка у него при этом военная, и бакенбарды армейские. Значит — морская пехота. Вид важный, как у человека, привыкшего командовать. Вы наверняка заметили, как он держит голову и помахивает тростью. Мужчина средних лет, положительный, уравновешенный — по крайней мере с виду, — все это говорит о том, что он был сержантом.

— Замечательно! — воскликнул я.

— Тривиально, — отозвался Холмс, хотя по лицу его было видно, что мои удивление и восторг ему польстили. — Я только что сказал, что настоящие преступники перевелись. Похоже, я был не прав — взгляните-ка!

Он перебросил мне записку, принесенную посыльным.

— Господи, — воскликнул я, пробежав ее глазами, — какой ужас!

— Да, звучит не совсем ординарно, — хладнокровно согласился Холмс. — Не могли бы вы прочесть мне ее вслух?

Вот послание, которое я ему прочел:

— Грегсон — первый умник в Скотленд-Ярде, — заметил мой друг. — Если там и есть не окончательные тупицы, так это он и Лестрейд. Оба проворны и энергичны, но с воображением у них удивительно туго. Друг с другом они, понятное дело, на ножах. Ревнивы, как профессиональные красотки. Забавно будет, если оба сразу возьмут след.

Я удивился неспешному току его речи.

— Но ведь нельзя терять ни минуты! — воскликнул я. — Вызвать вам кэб?

— А я еще не решил, стоит ли вообще туда ездить. Я ведь лентяй каких поискать, — ну, когда на меня находит, хотя, вообще-то, могу быть и очень проворным.

— Но ведь это и есть тот случай, о котором вы мечтали!

— Друг мой, а что это изменит? Ну, распутаю я эту историю — все равно Грегсон, Лестрейд и компания приберут к рукам всю славу. Такова незавидная участь свободного художника.

— Но он же просит о помощи.

— Да. Он знает, что я его в сто раз умнее, и сам говорил мне об этом с глазу на глаз. Но он скорее отрежет себе язык, чем признается кому-то третьему. Впрочем, давайте, пожалуй, съездим и посмотрим, что там стряслось. Возьмусь за это дело на свой страх и риск. Хоть посмеюсь над ними, если больше рассчитывать не на что. Поехали!

Холмс быстро накинул пальто; его стремительные движения свидетельствовали, что апатия уступила место энергии.

— Берите шляпу, — сказал он.

— Вы хотите, чтобы я поехал с вами?

— Да, если у вас нет других дел.

Через минуту мы уже сидели в кэбе и мчались в сторону Брикстон-роуд.

Утро было пасмурное, туманное; свинцовое покрывало нависло над крышами домов, и в нем словно бы отражалась уличная слякоть. Спутник мой был в отменном настроении и без умолку болтал о кремонских скрипках, о разнице между инструментами Страдивари и Амати. Я же сидел молча — угрюмая погода и грустная цель нашего пути подействовали на меня угнетающе.

— Вы, похоже, совсем не думаете об этой истории, — вставил я наконец, прервав его рассуждения о музыке.

— Нет фактов, — отозвался Холмс. — Строить теории, не имея на руках всех улик, — фундаментальная ошибка. Так рождается предвзятость.

— Будут вам сейчас ваши факты, — заметил я, указывая пальцем. — Вот Брикстон-роуд, а вот, если не ошибаюсь, и тот самый дом.

— Да, он самый. Стойте, кучер, стойте!

Мы не доехали до дома ярдов сто, но Холмс настоял на том, чтобы выйти, и дальше мы двинулись пешком.

Дом номер три по Лористон-Гарденз вид имел зловещий и неприветливый. Это был один из четырех домов, стоявших в некотором отдалении от улицы. В двух из них жили, два других пустовали. Нужный нам дом глядел на мир тремя рядами пустых, безрадостных окон, безликих и унылых, и лишь кое-где на тусклой радужке оконного стекла проступала, как катаракта, карточка «Сдается внаем». Палисадник, заросший разрозненными кустиками чахлых цветов, отделял дома от дороги; к каждому вела узкая дорожка желтоватого цвета — покрытием, судя по всему, служила смесь гравия и глины. Дождь, шедший целую ночь, превратил все вокруг в сплошную грязь. Палисадник был обнесен кирпичной оградой высотой фута в три, с деревянным частоколом наверху; к ограде прислонился дюжий констебль, окруженный кучкой зевак, которые вытягивали шеи и таращили глаза в безнадежных попытках разглядеть, что творится в доме.

Я предполагал, что Шерлок Холмс поспешит войти в дом и тут же приступит к раскрытию преступления. Но он, похоже, ни о чем таком не помышлял. С равнодушным видом — с моей точки зрения, это при данных обстоятельствах граничило с позерством — он прогулялся по тротуару, рассеянно поглядывая на землю, на небо, на дома напротив и на ограду. Закончив о смотр, он медленно пошел по дорожке, вернее, по полоске травы вдоль края дорожки, опустив глаза в землю. Дважды он останавливался, один раз улыбнувшись и с удовлетворением хмыкнув. На мокрой глинистой почве было множество следов; но поскольку полицейские не раз прошлись по дорожке туда и обратно, я не понимал, что Холмс надеется на ней прочесть. Впрочем, я уже получил убедительное доказательство его наблюдательности и сметки и не сомневался, что он видит многое такое, чего не вижу я.

Возле двери нас встретил рослый, белолицый, белокурый человек с блокнотом в руке — он прянул навстречу и с чувством пожал моему приятелю руку.

— Спасибо, что приехали, — проговорил он. — Я все оставил как было.

— Кроме этого! — откликнулся Холмс, указывая на дорожку. — Даже стадо бизонов не перемесило бы грязь столь основательно. Однако, Грегсон, я полагаю, что, прежде чем это допустить, вы пришли к определенным выводам.

— Я был очень занят в доме, — уклончиво ответил сыщик. — Но здесь мой коллега мистер Лестрейд. Я понадеялся, что этим займется он.

Холмс бросил на меня многозначительный взгляд и иронически поднял брови.

— Вряд ли кому-либо удастся разыскать новые улики после вас и мистера Лестрейда, — сказал он.

Грегсон самодовольно потер руки.

— Мы сделали все возможное, — ответил он. — Но это странное дело, а я знаю, что вы такие любите.

— Вы, случайно, не в кэбе приехали? — спросил Шерлок Холмс.

— Нет, сэр.

— А Лестрейд?

— Нет, сэр.

— Тогда пойдем осмотрим комнату. — С этим довольно непоследовательным замечанием Холмс направился в дом, Грегсон, с озадаченным выражением лица, последовал за ним.

Небольшой коридор, пыльный, с обшарпанными стенами, вел в кухню и комнаты прислуги. Справа и слева в нем имелось две двери. Одна, судя по всему, уже давно не открывалась. Другая вела в столовую, в которой и произошло таинственное событие. Холмс вошел в эту дверь, я последовал за ним с тягостным чувством, которое всегда вызывает соприкосновение со смертью.

Мы оказались в большой квадратной комнате, которая из‑за отсутствия мебели казалась еще больше. Стены были оклеены крикливыми, безвкусными обоями, в потеках сырости. Местами обои отстали от стены и свисали вниз, обнажая желтую штукатурку. Напротив двери располагался вычурный камин с полкой из поддельного мрамора. На ней стоял огарок красной восковой свечи. Из единственного окна, невероятно грязного, в комнату проникал тусклый, неверный свет, придавая всему сероватый оттенок, подчеркнутый покрывавшим комнату толстым слоем пыли.

Но все это я заметил только потом. Сначала внимание мое обратилось к мрачной неподвижной фигуре, распростертой на половицах; пустые незрячие глаза уставились в грязный потолок. Это был мужчина лет сорока трех — сорока четырех, среднего роста, широкоплечий, с курчавыми темными волосами и короткой жесткой бородкой. Одет он был в сюртук из плотного сукна, который дополняли жилет, светлые брюки, безупречный воротничок и манжеты. Хорошо вычищенный, мало поношенный цилиндр лежал на полу рядом с ним. Кулаки покойного были стиснуты, руки раскинуты, ноги же переплелись, — похоже, агония была мучительной. На перекошенном лице застыло выражение ужаса и, как мне показалось, ненависти — мне еще никогда не доводилось видеть подобного. Злобные, искаженные черты в сочетании с низким лбом, приплюснутым носом и выступающей нижней челюстью делали его похожим на примата — впечатление это подкреплялось неестественной, вывернутой позой. Мне доводилось видеть смерть в разных ее формах, но никогда она не казалась столь жуткой, как в этой темной, запущенной комнате, выходившей окнами на одну из главных магистралей лондонского пригорода.

Лестрейд, щуплый, похожий на хорька, стоял у двери; он приветствовал меня и моего спутника.

— Это дело, сэр, наверняка наделает шуму, — заметил он. — Даже я, стреляный воробей, ничего такого не припомню.

— И ни одного ключа к разгадке? — поинтересовался Грегсон.

— Ни одного, — ответил Лестрейд.

Шерлок Холмс подошел к трупу и, опустившись на колени, внимательно его рассматривал.

— Вы уверены, что на теле нет ран? — спросил он, указывая на пятна и потеки крови по всей комнате.

— Абсолютно! — воскликнули оба сыщика.

— Значит, это кровь второго участника драмы — предположительно, убийцы, если тут вообще имело место убийство. Мне это напоминает обстоятельства смерти Ван-Йенсена в Утрехте в тридцать четвертом году. Вы помните это дело, Грегсон?

— Нет, сэр.

— Перечитайте его — оно того стоит. Нет ничего нового под солнцем. Все уже случалось раньше.

Пока он это говорил, его ловкие пальцы порхали по всему телу, ощупывая, нажимая, расстегивая, исследуя, а в глазах застыло то самое отрешенное выражение, о котором я уже говорил раньше. Осмотр был произведен так стремительно, что никто не догадался, каким он был тщательным. Под конец Холмс понюхал губы мертвеца, а потом глянул на подошвы его лакированных ботинок.

— Тело не перемещали? — спросил он.

— Только чуть-чуть, пока осматривали.

— Можно везти в морг, — сказал Холмс, — все, что мог, он нам уже сказал.

У Грегсона под рукой были четыре парня с носилками. По его приказу они вошли в комнату, подняли покойника и вынесли наружу. Когда тело приподняли, на пол с тихим звоном упало и покатилось по доскам золотое кольцо. Лестрейд схватил его и озадаченно на него уставился.

— Здесь была женщина! — воскликнул он. — Это дамское обручальное колечко.

С этими словами он протянул его нам на раскрытой ладони. Мы сгрудились вокруг. Несомненно, этот золотой ободок когда-то украшал палец новобрачной.

— Это еще сильнее запутывает дело, — проговорил Грегсон. — А оно, видит бог, и без того запутанное.

— А вы уверены, что не распутывает? — возразил Холмс. — И хватит на него глазеть, нам это ничего не даст. Что у убитого было в карманах?

— Все здесь, — ответил Грегсон, показывая на нижнюю ступеньку лестницы. — Золотые часы от лондонского мастера Барро, номер 97163. При них золотая цепочка, очень толстая и массивная. Золотое кольцо с масонской эмблемой. Золотая булавка — голова бульдога с рубиновыми глазами. Футляр из русской кожи, в нем карточки на имя Еноха Д. Дреббера из Кливленда; это соответствует инициалам Е. Д. Д. на белье. Бумажника нет, но в карманах нашлось семь фунтов тринадцать шиллингов. Карманное издание «Декамерона» Боккаччо, на форзаце имя некоего Джозефа Стэнджерсона. Два письма, одно на имя Е. Д. Дреббера, другое — Джозефа Стэнджерсона.

— На какой адрес?

— Контора Американской биржи на Стрэнде, до востребования. Оба письма из судоходной компании «Гион», и речь идет об отплытии их судов из Ливерпуля. Судя по всему, этот несчастный собирался возвращаться в Нью-Йорк.

— Вы что-нибудь узнали об этом Стэнджерсоне?

— Первым делом, сэр, я дал объявление в газету, — доложил Грегсон, — а один мой сотрудник отправился на Американскую биржу, но еще не вернулся.

— В Кливленд телеграфировали?

— Сегодня утром.

— Что говорилось в телеграмме?

— Мы просто изложили факты и сказали, что будем рады любой информации.

— Вы не запросили никаких подробностей относительно того, что представляется вам самым важным?

— Я спросил о Стэнджерсоне.

— И больше ничего? Вы разве не видите, что в этом деле есть одно важнейшее обстоятельство? Вы не пошлете еще одну телеграмму?

— Все, что я хотел сказать, я сказал, — с оскорбленным видом заявил Грегсон.

Шерлок Холмс тихо усмехнулся и собирался было что-то ответить, но тут в комнате появился Лестрейд — пока мы разговаривали в прихожей, он прошел в гостиную; он потирал руки с напыщенным и самодовольным видом.

— Мистер Грегсон, — заявил он, — я только что нашел улику чрезвычайной важности, которую, безусловно, просмотрели бы, если бы я не произвел тщательного осмотра стен.

Глаза тщедушного человечка так и сияли, он с трудом скрывал свой восторг — чувствовалось, что он страшно рад обставить коллегу.

— Идите сюда, — проговорил он, заталкивая нас в комнату, где воздух, казалось, стал чище после отбытия ее мрачного обитателя. — Встаньте вон там.

Он чиркнул спичкой о ботинок и поднес огонек к стене.

— Вот, взгляните! — воскликнул он победоносным тоном.

Я уже говорил раньше, что местами обои отклеились от стен. В этом углу комнаты отвалился целый кусок, под которым обнаружился желтый квадрат неровной штукатурки. На ней было кроваво-красными буквами нацарапано одно слово:

— Ну и как? — вскричал Лестрейд с видом фокусника, показавшего удачный трюк. — Надпись не заметили, потому что это самый темный угол и никто не додумался сюда заглянуть. Убийца написал — или написала — это слово своей кровью. Видите этот потек на стене? Как бы то ни было, о самоубийстве можно забыть. А почему выбрали именно этот угол? Сейчас я вам скажу. Видите свечу на камине? Тогда она горела, и этот угол был самым светлым, а не самым темным.

— Ну ладно, вы эту штуку нашли, но что она означает? — пренебрежительным тоном поинтересовался Грегсон.

— Что означает? А то, что этот человек хотел написать женское имя Рашель, но потом ее или его спугнули. Вот увидите, когда мы докопаемся до сути, в этом деле окажется замешана некая дама по имени Рашель. И нечего хихикать, мистер Шерлок Холмс. Конечно, вы человек грамотный и толковый, но, что ни говори, старая ищейка — она любого обставит.

— Прошу прощения, — извинился мой приятель: его громкий хохот не на шутку разозлил тщедушного сыщика. — Честь этого открытия, безусловно, принадлежит вам, и, как вы сказали, по всем признакам это написано вторым участником ночной трагедии. Я пока не успел осмотреть комнату, но, с вашего позволения, займусь этим сейчас.

Затем он вытащил из кармана рулетку и большую круглую лупу. Вооружившись ими, он бесшумно задвигался по гостиной, иногда останавливаясь, временами вставая на колени, а один раз он и вовсе лег на пол. Холмс был так поглощен этим занятием, что, похоже, забыл о нашем присутствии: он все время бормотал себе под нос — сумбурный поток восклицаний, ворчания, свиста и негромких удовлетворенных вскрикиваний. В этот момент он невольно напомнил мне чистокровную, хорошо выдрессированную ищейку, которая мечется по подлеску, повизгивая от возбуждения, рьяно отыскивая потерянный след. Разыскания продолжались минут двадцать: Холмс дотошно замерял расстояние между какими-то невидимыми мне следами, а иногда со столь же непостижимыми целями прикладывал рулетку к стенам. В одном месте он аккуратно собрал с пола щепотку серой пыли и сложил ее в конверт, после чего рассмотрел в лупу слово на стене, надолго задерживаясь на каждой букве. Наконец, довольный результатами, он спрятал лупу и рулетку в карман.

— Говорят, что гений — это недюжинная выносливость, — проговорил он с улыбкой. — Отвратительное определение, однако к работе сыщика подходит.

Грегсон и Лестрейд с нескрываемым любопытством и некоторым пренебрежением наблюдали за действиями своего коллеги-любителя. До них явно не доходило то, что я уже начал понимать: даже самые малозначительные действия Шерлока Холмса были нацелены на достижение строго определенной и сугубо практической цели.

— Ну и каково ваше мнение, сэр? — спросили сыщики хором.

— Я не хотел бы навязываться со своей помощью и отнимать у вас законные лавры, — сказал мой приятель. — Вы так замечательно справляетесь, что мое вмешательство, право же, ни к чему. — В голосе его звучал неприкрытый сарказм. — Если вы будете и дальше держать меня в курсе дела, — продолжал он, — я с удовольствием окажу вам любую посильную помощь. А до тех пор я хотел бы побеседовать с констеблем, обнаружившим тело. Могу я узнать его имя и адрес?

Лестрейд сверился с блокнотом.

— Джон Рэнс, — сказал он. — У него сегодня выходной. Проживает в сорок шестом номере в Одли-Корт, что на Кеннингтон-Парк-Гейт.

Холмс записал адрес.

— Пойдемте, доктор, — позвал он. — Нам надо с ним повидаться. Я хочу высказать несколько соображений, которые, возможно, окажутся вам полезны, — продолжал он, повернувшись к сыщикам. — Здесь совершено убийство, и убийца — мужчина. Ростом он выше шести футов, в расцвете сил, у него небольшая для такого роста нога, носит грубые ботинки с квадратными носами и курит трихинопольские[6] сигары. Они с убитым приехали сюда вместе в четырехколесном кэбе: у лошади три старые подковы и одна новая, на правой передней ноге. У убийцы, по всей видимости, красное лицо, и ногти на правой руке у него очень длинные. Это лишь мелкие детали, однако они должны вам помочь.

Лестрейд и Грегсон обменялись недоверчивыми улыбками.

— Если этого человека убили, то как именно? — вопросил Лестрейд.

— Яд, — коротко ответил Шерлок Холмс и зашагал к выходу. — И еще, Лестрейд, — добавил он, оборачиваясь у двери. — «Rache» по-немецки — «месть», так что не тратьте времени на поиски мисс Рашель.

Выпустив эту парфянскую стрелу, он зашагал прочь, а оба его соперника остались стоять на месте с открытыми ртами.

Глава IVЧто нам поведал Джон Рэнс

Мы покинули дом номер три по Лористон-Гарденз в час дня. Шерлок Холмс потащил меня в ближайшую почтовую контору, откуда отправил длинную телеграмму. Потом он остановил кэб и велел кучеру отвезти нас по адресу, который дал Лестрейд.

— Нет ничего полезнее показаний из первых рук, — проговорил он. — Строго говоря, мне в этом деле уже все ясно, но все же не мешает выяснить некоторые подробности.

— Вы меня просто поражаете, Холмс, — признался я. — Готов поспорить, что вы только делаете вид, что абсолютно уверены во всех этих деталях.

— Тут трудно ошибиться, — ответил Холмс. — Первое, что я увидел, попав на место, это две колеи от колес кэба у самого края мостовой. Отметим, что до вчерашнего вечера дождя не было целую неделю; соответственно, эти глубокие борозды могли появиться только ночью. Там же были следы конских копыт, причем один отпечаток оказался гораздо отчетливее других, из чего следует, что на этой ноге новенькая подкова. Итак, кэб подъехал к дому после того, как пошел дождь, но не в утренние часы — об этом нам известно от Грегсона, — соответственно, приезжал он ночью, и именно на нем прибыли два наших персонажа.

— Ну да, это вполне ясно, — сказал я. — Но как вы определили рост второго человека?

— Видите ли, в девяти случаях из десяти рост человека можно определить по длине его шага. Это предельно простое вычисление, которым я сейчас не стану забивать вам голову. Я видел следы неизвестного на глине возле дома и на пыли в доме. А потом мне представился случай проверить свои расчеты. Когда человек пишет на стене, инстинкт заставляет его писать на уровне глаз. От пола до надписи чуть больше шести футов. Просто детские игрушки.

— А его возраст? — не унимался я.

— Вряд ли дряхлый согбенный старец способен без усилия прыгнуть на четыре с половиной фута. Это ширина лужи на садовой дорожке, через которую он перескочил. Лакированные ботинки лужу обошли, а квадратные носы перемахнули. Видите, ничего запредельного. Я просто применяю на практике некоторые из тех методов наблюдения и дедукции, которые отстаивал в давешней статье. Ну что, остались еще загадки?

— Ногти и трихинопольская сигара, — напомнил я.

— Он писал на стене указательным пальцем, обмакнув его в кровь. С помощью лупы я разглядел, что штукатурка чуть-чуть поцарапана — этого не произошло бы, будь у него короткие ногти. А с пола я подобрал табачный пепел. Такие темные хлопья типичны для сигары, сделанной в Трихинополи. Я специально изучал пепел сигарного табака, — собственно говоря, я даже написал об этом монографию. Льщу себя надеждой, что могу с первого взгляда идентифицировать по пеплу любую известную марку сигар или табака вообще. Вот такие мелочи и отличают искушенного сыщика от всяких Грегсонов и Лестрейдов.

— А красное лицо? — поинтересовался я.

— Вот это уже более смелая догадка, хотя я совершенно уверен, что прав. Но об этом говорить пока рано.

Я провел рукой по лбу.

— Просто голова кругом, — сказал я. — Чем больше думаешь об этой истории, тем она кажется загадочнее. Как эти двое — если их действительно было двое — попали в пустой дом? Куда подевался кучер, который их привез? Как один заставил другого принять яд? Откуда взялась кровь? Каков мотив убийства, если убитого не ограбили? Откуда взялось женское кольцо? И самое главное — зачем второй, прежде чем скрыться, написал немецкое слово «месть»? Должен признаться, я понятия не имею, как примирить все эти факты между собой.

Мой приятель одобрительно улыбнулся.

— Вы очень сжато и толково подытожили все трудности, — похвалил он меня. — Да, многое еще неясно, хотя насчет основных фактов у меня уже сложилось совершенно определенное мнение. Что до находки бедняги Лестрейда, это простая уловка, с целью направить полицию по ложному следу, наведя ее на мысль о социализме и тайных обществах. Никакой этот человек не немец. Буква «А», если вы заметили, напоминает немецкий готический шрифт. Настоящие же немцы всегда пишут обыкновенной латиницей, так что мы можем с полной уверенностью утверждать, что писал не немец, а неуклюжий имитатор, который попросту переусердствовал. Хотел тем самым сбить полицию с толку. А вот больше я вам ничего об этом деле не скажу, доктор. Вы же знаете, фокусником, раскрывшим секрет своего фокуса, никто больше не восхищается; так что, если я разложу вам весь свой метод по полочкам, вы, чего доброго, решите, что я самая заурядная личность!

— Вот уж никогда, — запротестовал я. — Вы превратили работу сыщика практически в точную науку — такого на свете еще не было!

Эти слова, сказанные с искренним убеждением, заставили моего спутника вспыхнуть от удовольствия. Как я уже писал, похвалы его искусству действовали на него так же, как на барышню — похвалы ее красоте.

— Скажу вам еще одну вещь, — продолжал Холмс. — Лакированные ботинки и квадратные носы приехали в одном кэбе и к дому шли словно задушевные приятели, по всей вероятности, даже под руку. Войдя в дом, они ходили по комнате из конца в конец — вернее, это носы ходили, а ботинки стояли на месте. Все это я прочел по следам в пыли. А еще я прочел, что чем дольше наш незнакомец ходил, тем сильнее себя взвинчивал. Это доказывает увеличивающаяся длина шага. Все это время он говорил и, похоже, постепенно довел себя до полного исступления. Потом произошла трагедия. Я сказал вам все, что сам знаю наверняка, остальное — домыслы и предположения. Но у нас, по крайней мере, есть прочный фундамент для работы. Давайте-ка поторопимся — я хочу еще успеть на дневной концерт Халле — будет выступать Норман-Неруда.[7]

Пока мы беседовали, кэб наш пробирался по лабиринту убогих улочек и темных закоулков. В самом убогом и темном кучер внезапно остановился.

— Вон Одли-Корт, — сказал он, указывая на узкий проем в стене из оштукатуренного кирпича. — Я тут буду ждать, когда вернетесь.

Изысканностью Одли-Корт не отличался. Тесный проход привел нас в мощенный плитняком двор, обставленный по периметру облезлыми домишками. Обходя стайки чумазых ребятишек и веревки с застиранным бельем, мы добрались до сорок шестого номера — дверь его украшала латунная табличка с именем Рэнса. Осведомившись о констебле, мы выяснили, что он почивает; нас усадили подождать в крошечной гостиной.

Наконец появился сам Рэнс, сильно не в духе из‑за того, что его подняли с постели.

— Я же в участке про все доложил, — буркнул он.

Холмс достал из кармана полсоверена и задумчиво покрутил его в пальцах.

— А нам бы хотелось услышать все от вас лично, — проговорил он.

— Да я с превеликим удовольствием расскажу все, что знаю, — отозвался констебль, не сводя глаз с золотого диска.

— Просто изложите все своими словами и по порядку.

Рэнс сел на диван, набитый конским волосом, и сдвинул брови — явно для того, чтобы ничего не упустить.

— С самого начала и расскажу, — заявил он. — Смена моя — она с десяти вечера до шести утра. В одиннадцать малость побуянили в «Белом олене», а так на обходе все шло тихо. Около часу дождь зарядил, и тут же я встретил Гарри Мерчера, его участок у Холланд-Гроув, так мы постояли маленько на углу Генриетта-стрит да поболтали. Потом — дело уже к двум, а то и позже — решил я сделать крюк и посмотреть, как оно там на Брикстон-роуд. А там оно грязно и народу никого. Пока шел туда, ни души не встретил, разве что кэб мимо проехал, а то и два. И вот иду я себе и думаю, между нами, что совсем не помешало бы глотнуть горячего джина с лимончиком, и тут гляжу — в этом самом доме в окне свет горит. А я-то знал, что на Лористон-Гарденз два дома пустые стоят, потому как ихний хозяин все никак не хочет трубы почистить, вот последний жилец там и помер от тифа. Так я как свет увидел — ну, думаю, дело неладно. А когда подошел к двери…

— Вы повернулись и пошли обратно к калитке, — перебил Холмс. — Почему?

Рэнс вздрогнул всем телом и ошалело уставился на Шерлока Холмса.

— Так оно и было, сэр, — признался он, — но вам-то, прости господи, откуда знать? Дело вот какое: я как подошел к двери, смотрю — вокруг тихо так да жутко, вот я и подумал, что неплохо бы мне кого с собой прихватить. Я живых-то никого не боюсь, но тут — а вдруг этот, который помер от тифа, притащился проверить, как там эти треклятые трубы? Ну, струхнул я малость, вот и пошел обратно к калитке — вдруг где увижу фонарь Мерчера, да только не было его там, и вообще никого не было.

— Улица была пуста?

— Ни души, сэр, даже чтоб собака там какая пробежала. Ну, я собрался с духом и давай назад, и дверь-то как распахну. Внутри все тихо, я давай в комнату, где свет. Так на камине свечка горит, красная, восковая, и при свете видать…

— Что видать, мы знаем. Вы несколько раз обошли комнату, встали на колени перед телом, потом прошли дальше и попробовали открыть кухонную дверь, потом…

Джон Рэнс вскочил на ноги, на лице его читался испуг, в глазах — подозрение.

— А где это вы прятались, что все видели? — завопил он. — Что-то больно уж много вы знаете!

Холмс рассмеялся и через стол перебросил констеблю свою карточку.

— Не арестовывайте меня как убийцу, — сказал он. — Я не волк, а одна из ищеек. Мистер Грегсон и мистер Лестрейд могут это подтвердить. Продолжайте, пожалуйста. Что было дальше?

Рэнс уселся обратно, но озадаченное выражение так и осталось на его физиономии.

— Я пошел назад к калитке и свистнул в свисток. Тут же прибежал Мерчер и еще двое.

— А на улице больше никого не было?

— Ну, чтобы толкового, так вроде больше и никого.

— Это как?

Лицо констебля расплылось в улыбке.

— Я на своем веку каких только пьяных не перевидал, — сказал он, — но чтобы так надраться, как этот, — такое впервые. Я когда вышел, он стоял у калитки, привалившись к забору, и во всю глотку орал про новый платок моей милашки или еще какую белиберду. Он на ногах-то не держался, какая уж от него помощь.

— А выглядел он как? — спросил Шерлок Холмс.

Джона Рэнса этот не относящийся к делу вопрос, видимо, раздосадовал.

— Выглядел как пьяная скотина, — буркнул он. — Не будь мы так заняты, ночевать ему в участке.

— Его лицо, одежда — вы их запомнили? — продолжал допытываться Холмс.

— Куда не запомнить-то — я еще попытался поставить его на ноги, вернее, мы с Мерчером на пару. Долговязый детина, рожа красная, подбородок шарфом замотан…

— Так, понятно, — остановил его Холмс. — А куда он потом подевался?

— Да нам и без него забот хватало, — возмутился констебль. — Уж доплелся как-нибудь до дому, будьте покойны.

— А одет он был как?

— В коричневое пальто.

— А кнут в руке был?

— Нет, кнута не было.

— Значит, где-то оставил, — пробормотал Холмс. — А вы потом не слышали, чтобы кэб отъехал?

— Нет.

— Вот вам полсоверена. — Мой приятель встал и взял шляпу. — Боюсь, Рэнс, не продвинуться вам по службе. Голова — она для работы, а не просто для украшения. Вы могли этой ночью заработать сержантские нашивки. У человека, который был у вас в руках, ключ к разгадке этой тайны; его-то мы и ищем. Теперь поздно об этом рассуждать, но я вас уверяю, это был именно он. Пойдемте, доктор.

Мы зашагали обратно к кэбу, оставив констебля в сомнениях и тягостном раздумье.

— Экий болван, — фыркнул Холмс по дороге к дому. — Это надо же — получить такой подарок судьбы и так его прохлопать.

— Я все равно ничего не понимаю. Ну, допустим, внешность этого пьяницы совпадает с вашими представлениями о том, как выглядел второй участник драмы. Но с какой стати ему возвращаться обратно в дом? Преступники так не поступают.

— Колечко, друг мой, колечко! За ним-то он и вернулся. Если не придумаем другого способа его изловить, можно использовать кольцо вместо наживки. Я поймаю его, доктор, — ставлю два против одного, что поймаю. Кстати, должен вас поблагодарить. Если бы не вы, я бы, может, остался дома и пропустил один из самых изысканных этюдов, какие мне доводилось видеть: этюд в багровых тонах, а? Почему бы не перейти на язык живописцев? По бесцветной основе нашей жизни проходит багровая нить преступления, и наша задача — выпутать ее, отделить от других, разобрать на ней мельчайшие узелки. Ну а теперь — обедать, а потом на концерт. У Норман-Неруды бесподобная техника. Помните эту шопеновскую вещицу, которую она так дивно исполняет? Тра‑ля-ля-лира-лира‑ля…

Откинувшись на спинку сиденья, наш сыщик-любитель заливался, как жаворонок, я же размышлял о многосторонности человеческого разума.

Глава VОтвет на наше объявление

Мой ослабленный организм не был еще готов к таким похождениям, и после обеда сил у меня уже ни на что не осталось. Когда Холмс уехал на концерт, я прилег на диван и попытался час-другой поспать. Не тут-то было. Утренние события слишком меня взбудоражили, в голову лезли самые странные домыслы и фантазии. Стоило мне закрыть глаза, перед ними всплывало перекошенное, обезьянье лицо убитого. Было в нем что-то настолько отталкивающее, что я помимо воли начинал испытывать благодарность к тому, кто освободил наш мир от его обладателя. Если какие-либо черты человеческого лица говорили о самых что ни на есть гнусных пороках, то это были черты Еноха Д. Дреббера из Кливленда. Но при этом я понимал, что правосудие есть правосудие и нравственное уродство жертвы не является оправданием в глазах закона.

Чем больше я думал, тем более удивительной казалась мне теория моего компаньона — что этого человека отравили. Я помнил, как он понюхал губы трупа — и, вероятно, уловил какой-то запах, который и навел его на эту мысль. Да и кроме того — что еще, как не яд, могло убить этого человека, если на теле его не обнаружено ни ран, ни следов удушения? Но, с другой стороны, чьей кровью залит весь пол? Следов борьбы мы не видели, не нашли и оружия, которым убитый мог ранить своего противника. Я чувствовал, что, пока не найдется ответ на эти вопросы, мы с Холмсом вряд ли сможем спать спокойно. Его ровная, уверенная повадка свидетельствовала о том, что он уже придумал гипотезу, которая примиряла все факты; я же и представить себе не мог, что это может быть за гипотеза.

Вернулся Холмс с большим опозданием — концерт никак не мог продолжаться так долго. Когда он вошел, ужин уже стоял на столе.

— Это было восхитительно, — сказал он, садясь. — Помните ли вы, что Дарвин говорит о музыке? Он утверждает, что способность создавать и слушать музыку родилась в человеческом мозгу задолго до того, как начала формироваться речь. Именно поэтому музыка так сильно на нас действует. В наших душах живут смутные воспоминания о далеких веках, когда мир был совсем юным.

— Довольно смелая идея, — заметил я.

— Все идеи, объясняющие природу, должны быть смелыми, как сама природа, — отозвался Холмс. — Послушайте, в чем дело? Вы на себя не похожи. Что, история на Брикстон-роуд вас так сильно расстроила?

— Признаться, да, — ответил я. — Хотя, казалось бы, Афганистан должен был меня закалить. В Майванде я видел, как товарищей моих рубили на куски, и даже тогда не терял головы.

— Мне это понятно. В этой трагедии есть таинственность, которая действует на воображение: только воображение способно пробудить настоящий страх. Вы читали вечернюю газету?

— Нет.

— Там напечатан довольно внятный отчет о нашем происшествии. Впрочем, ни слова о том, что, когда тело подняли, на пол упало колечко. Что весьма кстати.

— Почему?

— Взгляните на это объявление, — ответил Холмс. — Я еще утром, когда мы только взялись за дело, разослал его во все газеты.

Он перебросил мне газету, и я взглянул на указанную страницу. Объявление шло первым в колонке «Находки». Говорилось там следующее:

— Простите, что воспользовался вашим именем, — сказал Холмс. — Если бы я указал свое, кто-нибудь из этих болванов увидел бы и полез вмешиваться.

— Да ради бога, — ответил я. — Но только вдруг кто-нибудь придет? Кольца-то у меня нет.

— Кольцо у вас как раз есть, — сказал Холмс, подавая мне какое-то колечко. — Вполне сойдет. Оно почти такое же.

— И кто, по-вашему, у нас появится?

— Разумеется, человек в коричневом пальто — наш краснолицый друг в квадратных ботинках. А не придет сам — пришлет сообщника.

— А может, он сочтет, что это слишком опасно?

— Ни в коем случае. Если мое представление об этом деле верно — а у меня есть все основания полагать, что верно, — он пойдет на любой риск ради этого кольца. Я думаю, он обронил колечко, когда склонился над телом Дреббера, и хватился его не сразу. Выйдя на улицу, он обнаружил пропажу и бросился назад, но из‑за его собственной оплошности — он забыл погасить свечу — в доме уже хозяйничала полиция. Ему пришлось прикинуться пьяным, чтобы отвести подозрения, которые иначе неминуемо бы возникли, — что это он делает у калитки? Теперь поставьте себя на его место. Обдумав все еще раз, он вполне мог прийти к выводу, что потерял кольцо не в доме, а на улице. Что он будет делать дальше? Просматривать вечерние газеты, в надежде увидеть его в разделе находок. И уж конечно не пропустит нашего объявления. Он обрадуется. И вряд ли заподозрит ловушку. С его точки зрения, связь между кольцом и убийством усмотреть невозможно. Он придет. Должен прийти. Через час он будет здесь.

— И что тогда? — спросил я.

— Разбираться с ним предоставьте мне. У вас есть оружие?

— Мой старый армейский револьвер и несколько патронов.

— Почистите его и зарядите. Это отчаянный человек. Хоть я и возьму его врасплох, надо быть готовыми ко всему.

Я отправился к себе выполнять просьбу. Когда я вернулся с револьвером, со стола уже убрали, а Холмс предавался любимому занятию — царапал смычком по струнам.

— Сюжет усложняется, — приветствовал он меня. — Я только что получил из Америки ответ на свою телеграмму. Все именно так, как я думал.

— Именно как? — нетерпеливо поинтересовался я.

— Скрипке не помешают новые струны, — откликнулся Холмс. — Положите револьвер в карман. Когда он появится, говорите с ним как можно более естественно. Остальное предоставьте мне. И не надо на него таращиться, а то спугнете.

— Уже восемь, — заметил я, поглядев на часы.

— Да. Он будет здесь с минуты на минуту. Приоткройте дверь. Вот так. Теперь вставьте ключ изнутри.

Спасибо. Я вчера отыскал на лотке любопытную старую книжку, «De jure inter gentes»,[8] опубликованную на латыни в Нидерландах, в Льеже, в тысяча шестьсот сорок втором году. Когда верстали этот коричневый томик, голова короля Карла еще крепко сидела на плечах.

— А печатник кто?

— Какой-то Филипп де Круа. На форзаце совсем выцветшими чернилами выведено: «Ex libris Guliolmi Whyte». Интересно, кем был этот Уильям Уайт. Наверно, каким-нибудь занудным стряпчим семнадцатого века. У него типичный почерк законника. А вот, кажется, и наш гость.

В этот момент кто-то резко дернул колокольчик. Холмс неслышно поднялся и передвинул свой стул к дверям. Мы слышали, как служанка прошла через прихожую, как щелкнул, открываясь, засов.

— Здесь доктор Ватсон живет? — явственно долетел до нас хрипловатый голос.

Ответа мы не слышали, однако дверь захлопнулась, и на лестнице раздались шаги. Были они шаркающими, неуверенными. По лицу моего друга скользнуло выражение недоумения. Шаги медленно приближались, потом в дверь робко постучали.

— Войдите! — крикнул я.

В ответ на этот призыв вместо рослого злодея, которого мы ожидали увидеть, в дверь проковыляла дряхлая, сморщенная старушонка. Резкий переход к свету, похоже, ослепил ее, и, сделав книксен, она остановилась, моргая выцветшими глазами и нервно шаря в кармане трясущимися пальцами. Я бросил взгляд на своего приятеля — на лице у него было такое безутешное выражение, что я с трудом удержался от смеха.

Старушонка вытащила из кармана вечернюю газету и ткнула пальцем в объявление.

— Я вот чего пришла, милостивые господа, — проговорила она, снова приседая. — Насчет колечка золотого на Брикстон-роуд. Дочки моей колечко, Салли, она всего год как замужем, а муж у ней стюардом плавает на почтовом пароходе, и уж чего бы было, коли вернулся бы он из рейса и обнаружил пропажу, ох, даже думать об этом не хочу. Он и так-то крутого нрава, а как выпьет — и вовсе боже упаси. С вашего позволения, она вчера пошла в цирк с…

— Это ее кольцо? — спросил я.

— Ох, слава богу! — воскликнула старуха. — Экое Салли будет облегчение. Кольцо-то ее, оно самое.

— Могу я узнать ваш адрес? — Я взял карандаш.

— Дом тринадцать по Дункан-стрит в Хаундсдитче. Путь до вас неблизкий.

— Брикстон-роуд не по пути из Хаундсдитча ни в один цирк, — резко сказал Холмс.

Старуха повернула голову и всмотрелась в него своими подслеповатыми глазками.

— Так джентльмен спросил, где я живу, — объяснила она. — Салли-то живет в третьем номере по Мейфилд-Плейс, в Пекэме.

— Ваша фамилия, пожалуйста?

— Моя фамилия будет Сойер, а ее — Деннис, как мужа ее звать Том Деннис, и такой он смышленый, шустрый паренек, пока в море, начальство-то пароходное не нахвалится. Ну а как сойдет на берег — тут и женщины, и выпивка…

— Вот ваше кольцо, миссис Сойер, — прервал я ее излияния, повинуясь знаку Холмса. — Оно, безусловно, принадлежит вашей дочери, и я рад вернуть его законной владелице.

Бормоча бесконечные благословения и благодарности, старуха упрятала колечко поглубже в карман и потащилась вниз по лестнице. Едва она вышла, Шерлок Холмс вскочил на ноги и ринулся в свою комнату. Через несколько секунд он вернулся в плаще и шейном платке.

— Я иду за ней, — бросил он на ходу. — Она явно сообщница и приведет меня к нему. Дождитесь меня.

Дверь едва захлопнулась за нашей посетительницей, а Холмс уже сбежал по лестнице. Выглянув в окно, я увидел, как она ковыляет по противоположному тротуару, а ее преследователь, приотстав, шагает следом.

«Либо вся его теория — полный бред, — подумал я про себя, — либо эта карга приведет его к разгадке тайны».

Холмс мог бы и не просить меня его дождаться — я чувствовал, что не усну, пока не узнаю, чем завершилось его приключение.

Ушел он около девяти. Я понятия не имел, когда он вернется, но терпеливо ждал, попыхивая трубкой и перелистывая «Жизнь богемы» Анри Мюрже. Пробило десять — я услышал шаги служанки, просеменившей на покой. Одиннадцать — за нашей дверью раздалась величавая поступь квартирной хозяйки, отбывшей в том же направлении. Время шло к полуночи, когда внизу резко щелкнул замок. Едва Холмс вошел, я понял по его лицу, что похвастаться ему нечем. Было видно, что в нем борются смех и досада — победил смех, и он от души расхохотался.

— Теперь главное, чтобы об этом не узнали в Скотленд-Ярде! — воскликнул он, бросаясь в кресло. — Я столько над ними издевался, что они ни за что не спустят мне с рук такую промашку. Сам-то я могу посмеяться, потому что твердо знаю, чья возьмет в конце концов!

— Так что случилось? — осведомился я.

— Так и быть, поведаю вам о своей глупости. Поковыляв немного, наша старушенция стала хромать — было видно, что у нее разболелась нога. Наконец она и вовсе встала и махнула проезжавшему мимо кэбу. Я постарался подойти поближе, чтобы расслышать адрес, но мог бы и не трудиться, потому что она завопила так, что было слышно на другой стороне улицы: «Хаундсдитч, Дункан-стрит, дом тринадцать!» «Чем дальше, тем интереснее», — подумал я и, убедившись, что она влезла в кэб, прицепился сзади. Этим искусством должен владеть каждый сыщик. Ну, двинулись мы в путь, да так и трусили без остановки, пока не добрались до места. Я соскочил чуть пораньше и не спеша пошел по тротуару, будто прогуливаюсь. Я видел, как остановился кэб. Кучер спрыгнул на землю, распахнул дверцу и встал в ожидании. Но ничего не дождался. Когда я подошел, он копошился в пустом кэбе и сыпал при этом такими отборными ругательствами, каких мне отродясь слышать не доводилось. Седока же и след простыл, и боюсь, плату за проезд бедняга-кучер получит не скоро. Справившись в доме номер тринадцать, мы выяснили, что дом принадлежит почтенному обойщику по имени Кезвик, а ни о каких Сойерах или Деннисах там и слыхом не слыхивали.

— Но не хотите же вы сказать, — запротестовал я, — что эта дряхлая хромая старуха выскочила на ходу из кэба, да так, что ни вы, ни кучер ничего не заметили?

— Какая, к чертям, старуха! — не сдержался Шерлок Холмс. — Это мы с вами две старые клуши. Это был, конечно же, молодой человек, очень ловкий и, как мы видели, неподражаемый актер. Старуху он сыграл бесподобно. Он заметил, что я за ним слежу, и очень ловко от меня ускользнул. Из этого ясно, что тот, за кем мы охотимся, не так одинок, как мне представлялось поначалу, у него есть друзья, готовые ради него идти на риск. Знаете, доктор, вид у вас совершенно заморенный. Послушайте моего совета и ложитесь спать.

Я и правда очень устал, поэтому охотно подчинился. Я оставил Холмса возле догорающего камина, и сквозь глухую ночь до меня еще долго доносился тихий, горестный плач его скрипки; я знал, что он размышляет над удивительной загадкой, которую решил разгадать во что бы то ни стало.

Глава VIТобиас Грегсон демонстрирует свои таланты

На следующее утро газеты были полны сообщений о «Брикстонской тайне» — так окрестили это событие. Каждая поместила длинный отчет о происшествии, некоторые посвятили ему передовицы. В газетах оказались факты, доселе мне неизвестные. Я до сих пор храню в записной книжке вырезки и цитаты из этих изданий. Вот их сжатое изложение:

«Дейли телеграф» писала, что мировая история еще не видывала преступления столь странного и загадочного. Немецкая фамилия жертвы, отсутствие каких бы то ни было мотивов, зловещая надпись на стене — все это указывало на иноземные политические и революционные организации. У социалистов много тайных обществ в Америке, и покойный, несомненно, преступил их неписаные законы, за что и поплатился. Помянув мимоходом Фемгерихт,[9] акву тофану,[10] карбонариев, маркизу де Бранвилье,[11] теорию Дарвина, Мальтуса и убийства на Рэтклиффской дороге,[12] статья заканчивалась призывом к правительству строже следить за иностранцами в Англии.

«Стандарт» напирала на то, что подобные беззакония чаще всего случаются при либеральном правительстве. «Они суть следствия массового брожения умов и неизбежного при этом падения авторитета власти. Покойный был американским гражданином, который провел в английской столице несколько недель. Квартировал он в пансионе мадам Шарпантье на Торки-Террас в Кэмберуэлле. Сопровождал его в путешествии личный секретарь мистер Джозеф Стэнджерсон. Во вторник четвертого они расплатились с хозяйкой и отправились на Юстонский вокзал, чтобы сесть в ливерпульский экспресс. Позднее их обоих видели на платформе. Потом следы их теряются до того момента, когда тело мистера Дреббера было обнаружено в пустом доме на Брикстон-роуд, на очень приличном расстоянии от Юстонского вокзала. Как он туда попал, как встретил смерть, по-прежнему остается загадкой. Местонахождение Стэнджерсона неизвестно. Мы рады вам сообщить, что делом занимаются мистер Лестрейд и мистер Грегсон из Скотленд-Ярда, и нет никаких сомнений, что эти прославленные сыщики в ближайшем будущем прольют свет на все загадки».

«Дейли ньюз» настаивала, что «преступление носит политический характер. Деспотизм континентальных правительств, их ненависть ко всяческому либерализму заставляет многих людей, которые могли бы составить гордость своей страны, не омрачай их умы горькая память о несправедливом отношении, искать убежища на наших берегах. В среде этих людей существует очень жесткий кодекс чести, любое нарушение которого карается смертью. Надо любой ценой разыскать секретаря Стэнджерсона и выяснить определенные подробности биографии убитого. К этому уже сделан важный шаг: установлен адрес, по которому проживал покойный, — результат профессиональных и энергичных действий мистера Грегсона из Скотленд-Ярда».

Мы с Шерлоком Холмсом читали эти заметки за завтраком, и Холмс веселился от души.

— Говорил я вам, как бы ни повернулось дело, Грегсон и Лестрейд в убытке не останутся.

— Ну, это зависит от дальнейших событий.

— Уж поверьте мне, не зависит. Если преступника поймают, то только благодаря их стараниям; если нет — то несмотря на их старания. Нам — всё, а вам — ничего. Как бы эти господа ни опростоволосились, у них всегда найдутся поклонники. Un sot trouve toujours un plus sot qui l’admire.[13]

— Господи, что там такое? — прервал я Холмса, потому что в прихожей и на лестнице послышался топот многих ног, сопровождаемый возмущенными воплями нашей хозяйки.

— Это отделение сыскной полиции с Бейкер-стрит, — веско сказал Холмс.

В комнату ворвалось полдюжины невероятно грязных и оборванных уличных мальчишек.

— Смир-р-но! — скомандовал Холмс, и шестеро оборванцев застыли, словно шесть чумазых статуэток. — На будущее: пусть Уиггинс поднимается сюда с докладом, а остальные ждут на улице. Нашли, Уиггинс?

— Нет, не нашли, сэр, — ответил один из мальчишек.

— Так я и думал. Продолжайте искать. Вот ваше жалованье. — Он вручил каждому по шиллингу. — А теперь ступайте и возвращайтесь с результатом.

Он махнул рукой, и мальчишки, как стайка крыс, брызнули вниз по лестнице; на улице зазвенели их пронзительные голоса.

— От любого из этих бродяжек толку больше, чем от дюжины констеблей, — заметил Холмс. — Стоит людям увидеть полицейского в форме — и они лишаются дара речи. А эти юнцы куда угодно пролезут и ничего не упустят. И в наблюдательности им не откажешь. Надо только правильно их организовать.

— Вы используете их в брикстонском деле? — поинтересовался я.

— Да, мне нужно уточнить одну деталь. Теперь это лишь вопрос времени. Ого! Нам сейчас принесут целый короб новостей. По улице шествует Грегсон, и физиономия его просто излучает самодовольство. Уверен, что он направляется к нам. Да, видите, он остановился. Ну вот!

Внизу с силой дернули колокольчик, и через несколько секунд белокурый сыщик, перескакивая через три ступеньки, взлетел по лестнице и ворвался в нашу комнату.

— Дорогой мой! — вскричал он, стискивая безответную руку Холмса. — Можете меня поздравить! Теперь все ясно как день.

Мне показалось, что по выразительному лицу моего приятеля пробежала тень беспокойства.

— Вы хотите сказать, что напали на верный след? — поинтересовался он.

— Не просто на верный след! Преступник сидит у нас под замком.

— И как же его зовут?

— Артур Шарпантье, младший лейтенант королевского военного флота, — торжественно провозгласил Грегсон, выпятив грудь и потирая пухлые руки.

Шерлок Холмс с облегчением вздохнул; на застывшем было лице показалась улыбка.

— Присядьте и попробуйте одну из этих сигар, — предложил он. — Нам не терпится узнать, как вы достигли такого успеха. Хотите виски с водой?

— Не откажусь, — признался сыщик. — Чудовищное напряжение двух последних дней довело меня до полного изнеможения. Разумеется, не физическое напряжение, а изнурительная умственная работа. Вы меня понимаете, мистер Шерлок Холмс, мы ведь с вами оба работаем головой.

— Вы мне льстите, — серьезно произнес Холмс. — Ну, расскажите же, как вы добились таких поразительных результатов.

Сыщик удобно расположился в кресле и с самодовольным видом закурил. Потом, не сдержав веселья, шлепнул себя ладонью по ноге.

— Самое забавное, — фыркнул он, — что этот болван Лестрейд, который считает себя таким умником, пошел по совершенно ложному следу. Он выслеживает секретаря Стэнджерсона, который так же непричастен к этому делу, как нерожденный младенец. Уверен, Лестрейд его уже разыскал.

Мысль эта привела Грегсона в такой восторг, что он хохотал до полного изнеможения.

— А как же вам удалось отыскать верный ключ?

— Сейчас расскажу. Разумеется, доктор Ватсон, все это сугубо между нами. Первая трудность состояла в том, чтобы разобраться, откуда этот американец взялся. Некоторые стали бы давать объявления и ждать ответа или просто сидеть и дожидаться, пока его хватятся. Но только не Тобиас Грегсон. Помните шляпу рядом с убитым?

— Да, — кивнул Холмс. — Изготовитель — «Джон Андервуд и сыновья», Кэмберуэлл-роуд, сто двадцать девять.

Грегсон опешил.

— Никак не думал, что вы это заметили, — пробормотал он. — И вы ходили по этому адресу?

— Нет.

— Ха! — с облегчением воскликнул Грегсон. — Никогда нельзя упускать даже самого крошечного шанса.

— Для великих умов мелочей не существует, — провозгласил Холмс.

— Словом, я пошел к Андервуду и спросил, продавал ли он кому такую-то шляпу такого-то размера. Он посмотрел по своим книгам и тут же все нашел. Шляпу он отправил мистеру Дребберу, проживавшему в пансионе Шарпантье на Торки-Террас. Так я узнал адрес.

— Ловко, очень ловко, — пробормотал Холмс.

— Потом я отправился к мадам Шарпантье, — продолжал сыщик. — Она выглядела бледной и расстроенной. Тут же в комнате находилась ее дочь, очень миловидная девица. У нее были заплаканные глаза, а когда я с ней заговорил, у нее дрожали губы. Я все это взял на заметку. Что-то тут было нечисто. Вам известно это чувство, мистер Шерлок Холмс, когда вы напали на верный след, — словно холодок пробирает?

«Известно ли вам о загадочной смерти вашего бывшего жильца мистера Еноха Д. Дреббера из Кливленда?» — спросил я.

Мать кивнула. Похоже, она не могла выдавить из себя ни слова. Дочь разрыдалась. Мне стало совершенно ясно: они что-то скрывают.

«В котором часу мистер Дреббер уехал от вас на вокзал?» — спросил я.

«В восемь часов, — ответила мать, пытаясь побороть волнение. — Его секретарь мистер Стэнджерсон сказал, что есть два поезда, в четверть десятого и в одиннадцать. Они собирались ехать первым».

«И больше вы его не видели?»

Мадам Шарпантье ужасно переменилась в лице. Из бледного оно стало серым. Она не сразу сумела выдавить единственное слово: «Нет», а когда выдавила, оно прозвучало хрипло и неестественно.

Повисла пауза, а потом дочь заговорила спокойным, уверенным тоном:

«Ложь никогда до добра не доводила, мама. Давай скажем этому джентльмену правду. Да, мы видели мистера Дреббера еще раз».

«Бог тебе судья! — вскричала мадам Шарпантье, падая на стул и воздевая руки. — Ты погубила своего брата».

«Артур сам велел бы нам говорить правду», — с твердостью возразила дочь.

«Ну, теперь вам ничего не остается, кроме как рассказать все, — сказал я. — Полуправда еще хуже лжи. Кроме того, вы ведь не знаете, что нам известно».

«Пусть это будет на твоей совести, Элис! — воскликнула мать, а потом повернулась ко мне. — Я расскажу вам все без утайки, сэр. Только не подумайте, что мое беспокойство за сына вызвано тем, что он имеет какое-то отношение к этой жуткой истории. Он совершенно ни при чем. Но я, к ужасу своему, понимаю, что и в ваших, и в других глазах все может предстать в ином свете. Клянусь вам, Артур невиновен. Благородство, честь мундира, воспитание не позволили бы ему совершить такой поступок».

«Лучше расскажите мне все, как было, — сказал я. — Уверяю, если сын ваш невиновен, ему ничего не будет».

«Элис, я думаю, тебе лучше нас оставить, — сказала мадам Шарпантье, и дочь ее вышла. — Говоря по совести, сэр, я не хотела вам все это рассказывать, но раз уж моя бедная дочь проговорилась, у меня нет выбора. Я приняла решение и расскажу вам все до последней мелочи».

«Вот это дело», — похвалил я.

«Мистер Дреббер прожил у нас три недели. Они с мистером Стэнджерсоном, его секретарем, путешествовали по континенту. Я заметила на чемоданах бирки с надписью „Копенгаген“, — видимо, оттуда они и прибыли. Стэнджерсон был спокойного, сдержанного нрава, но о хозяине его, увы, сказать этого нельзя. Он показал себя человеком грубым и невоспитанным. В первый же вечер после приезда он сильно выпил и совсем разошелся — да, по правде говоря, после полудня он вообще редко бывал трезвым. Со служанками он вел себя безобразно — распущенно и вульгарно. Но самое ужасное, что он стал то же самое себе позволять и с моей дочерью Элис, и несколько раз говорил ей такие вещи, которых она, по невинности своей, и понять-то не могла. Один раз он схватил ее и стал целовать — даже его собственный секретарь упрекнул его за эту непристойную выходку».

«Но почему вы все это терпели? — спросил я. — Вы ведь наверняка могли в любой момент избавиться от таких жильцов».

Этот прямой вопрос заставил мадам Шарпантье вспыхнуть.

«Бог свидетель, я бы выставила их за дверь в первый же день, — проговорила она, — но больно уж искушение было сильным. Они, каждый, платили по фунту в день, четырнадцать фунтов в неделю, а постояльцев сейчас мало. Я вдова, снарядить сына во флот мне было нелегко. Жалко было упускать такие деньги. Я хотела как лучше. Но последний его поступок так меня возмутил, что я велела им освободить комнаты. Именно поэтому они и уехали».

«И что потом?»

«Когда они отбыли, у меня отлегло от сердца. Сын мой сейчас в увольнении, но я ему ничего не рассказывала — нрав у него горячий, и он всем сердцем любит сестру. Когда за этими двумя закрылась дверь, у меня словно груз с души свалился. Увы — через час в дверь позвонили: это вернулся мистер Дреббер. Он был очень возбужден и, похоже, сильно пьян. Он вломился в комнату, где сидели мы с дочерью, и пробормотал какую-то нелепицу о том, что, мол, опоздал на поезд. А потом повернулся к Элис и прямо на моих глазах стал уговаривать ее сбежать с ним! „Ты уже совершеннолетняя, — говорил он, — никто не имеет права тебе помешать. Денег у меня целая прорва. На старуху свою наплюй, поехали со мной. Жить будешь как принцесса“. Бедняжка Элис перепугалась, отшатнулась от него, но он схватил ее за руку и потащил к двери. Я закричала, и тут в комнату вошел мой сын Артур. Что было дальше, я не знаю. Я слышала ругательства и звуки борьбы. Сама я от ужаса даже голову поднять не могла. Немного оправившись, я увидела, что Артур стоит в дверях и смеется, а в руке у него трость. „Больше этот красавчик сюда точно не сунется, — сказал он. — Пойду посмотрю, что он собирается делать дальше“. С этими словами он взял шляпу и вышел. На следующее утро мы узнали о трагической смерти мистера Дреббера».

Рассказ мадам Шарпантье прерывался паузами и всхлипами. Иногда она говорила так тихо, что я с трудом разбирал слова. Впрочем, я сделал стенографическую запись ее рассказа, чтобы ничего не перепутать.

— Какая захватывающая история, — сказал Холмс, зевнув. — А что было дальше?

— Когда мадам Шарпантье замолкла, я понял, что все зависит от одной подробности. Глядя на нее в упор — я по опыту знаю, как это действует на женщин, — я спросил, в котором часу вернулся ее сын.

«Я не знаю», — ответила она.

«Не знаете?»

«Нет, он открыл дверь своим ключом».

«А вы уже спали?»

«Да».

«А в котором часу вы легли спать?»

«Около одиннадцати».

«Выходит, ваш сын отсутствовал не меньше двух часов?»

«Да».

«А может, и четыре, и пять?»

«Может, и так».

«И что он делал все это время?»

«Я не знаю», — прошептала она, и даже губы у нее побелели.

— Ну, дальше, как вы понимаете, оставались сущие пустяки. Я выяснил, где находится лейтенант Шарпантье, явился к нему с двумя полицейскими и задержал его. Когда я дотронулся до его плеча и приказал без шума следовать за нами, он ответил с неописуемой дерзостью: «Вы, видимо, считаете, что я причастен к смерти этого мерзавца Дреббера». Мы об этом даже обмолвиться не успели, так что слова эти выглядят в высшей степени подозрительно.

— Чрезвычайно, — согласился Холмс.

— В руке у него по-прежнему была трость, с которой он, по словам матери, отправился вслед за Дреббером. Такая крепкая дубовая палка.

— Ну так, и какова ваша версия?

— А вот какова: он шел за Дреббером до Брикстон-роуд. Там между ними снова вспыхнула ссора, по ходу которой Дреббер получил удар палкой — ну, например, в солнечное сплетение: смертельный, но не оставивший следов. Ночь была дождливая, кругом никого, так что Шарпантье беспрепятственно отволок тело в пустой дом. Что же касается свечи, крови, надписи на стене и кольца — все это уловки, чтобы навести полицию на ложный след.

— Блистательно! — проговорил Холмс покровительственным тоном. — Право же, Грегсон, вы делаете успехи. Из вас когда-нибудь будет толк.

— Я и сам считаю, что очень ловко все это проделал, — не без гордости признался сыщик. — Молодой человек, кстати, дал показания. Он утверждает, что шел за Дреббером некоторое время, но потом тот заметил его и, чтобы отвязаться, взял кэб. По дороге домой Шарпантье встретил бывшего сослуживца, и они долго гуляли. Впрочем, он не смог внятно ответить, где именно живет этот сослуживец. По-моему, все факты стыкуются просто безупречно. Но Лестрейд-то — вот умора! — пошел совсем не по тому следу. Боюсь, ничего путного у него не выйдет. Черт побери, да никак это он!

И действительно, пока мы беседовали, Лестрейд поднимался по лестнице и теперь вошел в комнату. Впрочем, физиономия его лишилась привычного налета самоуверенности, а платье — привычного лоска. Выражение лица у инспектора было растерянное и озадаченное, костюм в изрядном беспорядке. Судя по всему, он пришел посоветоваться с Шерлоком Холмсом и сильно смутился, увидев своего коллегу. Он встал посреди комнаты, нервно тиская шляпу, не зная, с чего начать.

— Совершенно непонятное дело, — проговорил он в конце концов, — абсолютно загадочная история.

— Да что вы говорите, мистер Лестрейд! — с победоносным видом воскликнул Грегсон. — Я так и думал, что вы придете к этому выводу. Удалось ли вам отыскать секретаря, мистера Джозефа Стэнджерсона?

— Секретарь, мистер Джозеф Стэнджерсон, убит сегодня в пансионе «Хэллидей» около шести утра, — мрачно оповестил Лестрейд.

Глава VIIСвет во тьме

Слова эти прозвучали так мрачно и неожиданно, что все мы на миг лишились дара речи. Грегсон вскочил с кресла, опрокинув недопитый стакан с виски. Я молча уставился на Холмса; тот сжал губы и нахмурил брови.

— И Стэнджерсон тоже! — пробормотал он. — Сюжет усложняется.

— Он и так слишком сложный, — буркнул Лестрейд, садясь. — Я, похоже, попал на военный совет?

— А вы… вы ничего не путаете? — жалобно спросил Грегсон.

— Я прямо с места событий, — ответил Лестрейд. — Я первым обнаружил тело.

— Мы как раз выслушивали версию мистера Грегсона, — сказал Холмс. — Может, расскажете, что видели и что сделали вы?

— Пожалуйста, — согласился Лестрейд, устраиваясь поудобнее. — Должен признаться, я поначалу думал, что Стэнджерсон причастен к убийству Дреббера. Последние события показали, что я был не прав. Но именно это предположение и заставило меня доискиваться, куда же подевался этот секретарь. Вечером третьего числа, около половины девятого, их обоих видели на Юстонском вокзале. В два часа ночи Дреббера нашли на Брикстон-роуд. Задача моя состояла в том, чтобы выяснить, чем занимался Стэнджерсон между половиной девятого и моментом убийства, а также что с ним стало потом. Я послал в Ливерпуль телеграмму с его описанием и попросил взять под наблюдение все суда, отплывающие в Америку. Потом я стал обходить все гостиницы и пансионы в районе Юстонского вокзала. По моим рассуждениям, раз уж Дреббер и Стэнджерсон решили провести этот вечер врозь, самым естественным для Стэнджерсона было бы найти ночлег неподалеку от вокзала, чтобы на следующее утро ждать на платформе.

— Скорее всего, они заранее уговорились о месте встречи, — предположил Холмс.

— Так оно и оказалось. Я весь вчерашний вечер убил на расспросы — никакого толку. Сегодня я решил начать с самого раннего утра и к восьми добрался до пансиона «Хэллидей» на Литтл-Джордж-стрит. На вопрос, не проживает ли у них мистер Стэнджерсон, мне сразу ответили утвердительно.

«Вы, наверное, тот джентльмен, которого он дожидается, — сказали мне. — Он ждет вас уже вторые сутки».

«А где он сейчас?» — спросил я.

«У себя и еще спит. Он просил разбудить его в девять».

«Я должен немедленно с ним повидаться», — сказал я.

Я рассчитывал, что, если застану его врасплох, он может от неожиданности проговориться. Слуга вызвался проводить меня наверх: комната была на третьем этаже, в конце короткого коридора. Слуга указал мне нужную дверь и пошел было вниз, но тут я заметил нечто такое, отчего у меня волосы встали дыбом — даром что я двадцать лет в сыске. Из-под двери змейкой вытекала тоненькая струйка крови: она пересекала коридор, и у противоположного плинтуса уже образовалась красная лужица. Я вскрикнул, и коридорный прибежал обратно. Увидев кровь, он чуть не хлопнулся в обморок. Дверь была заперта изнутри, но мы поднажали плечами и высадили ее. Окно стояло настежь, а возле окна, скрючившись, лежал человек в ночной сорочке. Он был мертв, причем уже довольно давно — конечности успели окоченеть. Когда мы его перевернули, коридорный тут же признал джентльмена, снявшего у них комнату под именем Джозефа Стэнджерсона. Причиной смерти послужило ножевое ранение в левый бок, — похоже, нож прошел сквозь сердце. А теперь — самая таинственная часть истории. Что, как вы думаете, мы обнаружили над головой у мертвеца?

У меня мурашки побежали по коже от жутковатого предчувствия — еще до того, как Шерлок Холмс ответил:

— Слово RACHE, написанное кровью.

— Да, именно, — завороженным тоном подтвердил Лестрейд.

На некоторое время воцарилось молчание. В действиях этого неведомого убийцы было нечто столь методичное и непостижимое, что ужас охватил меня с новой силой. Нервы мои, никогда не подводившие на поле боя, теперь трепетали.

— Убийцу видели, — продолжал Лестрейд. — Мальчишка-молочник шел утром на работу мимо конюшни и сараев на задворках пансиона. Он заметил, что приставная лестница, которая обычно лежит на заднем дворе, прислонена к распахнутому окну третьего этажа. Пройдя дальше, он оглянулся и увидел, что по лестнице спускается человек. Он спускался так спокойно и открыто, что мальчишка принял его за плотника или слесаря, работающего в пансионе. Разглядывать он его особо не стал, только подумал про себя, что рановато еще для работы. По его словам, это был высокий мужчина с красным лицом, в длинном коричневом пальто. Он, видимо, не сразу покинул комнату после убийства: он вымыл руки — вода в умывальной чашке окрашена кровью, а на простынях пятна: он вытирал свой нож.

Услышав описание, точно совпадавшее с догадками Холмса, я искоса посмотрел на него, но не заметил на его лице ни радости, ни каких-либо других чувств.

— Вы ничего не нашли в комнате, что давало бы ключ к личности убийцы? — спросил он.

— Ничего. В кармане у Стэнджерсона обнаружен бумажник Дреббера, но это неудивительно, потому что расплачивался за обоих всегда секретарь. В бумажнике лежало фунтов восемьдесят, ничего не взято. Какие бы цели ни преследовал этот таинственный убийца, это уж точно не нажива. У убитого не нашлось никаких бумаг, ни документов, только телеграмма, отправленная из Кливленда около месяца назад: «Д. X. в Европе». Подписи не было.

— И больше ничего? — настаивал Холмс.

— Ничего существенного. На кровати лежал роман — Стэнджерсон, похоже, читал перед сном, на стуле у кровати трубка. На столе стоял стакан воды, а на подоконнике — маленькая коробочка с парой пилюль.

Холмс с радостным воплем вскочил со стула.

— Последнее звено! — провозгласил он. — Теперь мне все ясно.

Сыщики уставились на него в изумлении.

— Наконец у меня в руках все нити этого запутанного клубка, — безапелляционно заявил мой приятель. — Придется уточнить еще несколько деталей, но что касается основной канвы событий с того момента, как Дреббер и Стэнджерсон расстались на вокзале, и до обнаружения тела — все это я как будто видел собственными глазами. И я готов доказать свою правоту. Вы могли бы привезти сюда эти пилюли?

— Они у меня с собой, — ответил Лестрейд, доставая белую коробочку, — я захватил их вместе с бумажником и телеграммой и собирался положить в сейф в участке. Пилюли я взял по чистой случайности, потому что, честно признаться, не усматриваю в них никакой значимости.

— Давайте их сюда, — потребовал Холмс. — Скажите-ка, доктор, — он повернулся ко мне, — это обыкновенные пилюли?

Обыкновенными они всяко не были. Они были жемчужно-серого цвета, маленькие, круглые, почти прозрачные на просвет.

— Судя по легкости и прозрачности, они должны растворяться в воде, — заметил я.

— Именно так, — подтвердил Холмс. — Не могли бы вы спуститься вниз и принести этого бедолагу-терьера, который уже давно болеет, — вчера хозяйка еще просила вас избавить его от страданий?

Я принес песика снизу на руках. Затрудненное дыхание, тусклые глаза говорили, что жить ему осталось недолго. Морда была совсем седая — похоже, пес сполна прожил весь век, отпущенный собачьему племени. На ковре лежала подушка, на нее я его и опустил.

— Сейчас я разрежу эту пилюлю на две части, — сказал Холмс, вытаскивая перочинный нож. — Половинку вернем обратно — вдруг еще понадобится. Другую я кладу вот в этот бокал, добавляю чайную ложку воды. Как видите, наш милейший доктор прав: пилюля легко растворяется.

— Все это, конечно, очень интересно, — произнес Лестрейд сварливым тоном человека, который подозревает, что над ним издеваются. — Единственное, чего я не пойму, — какое все это имеет отношение к смерти Джозефа Стэнджерсона.

— Терпение, друг мой, терпение! Как вы скоро поймете, имеет, и самое прямое. Теперь я добавлю немного молока, для вкуса. Вот, даем собаке, и, как видите, она лакает вполне охотно.

Холмс перелил содержимое бокала в блюдце и поставил его перед терьером, который сразу же вылизал все до последней капли. Методичные действия Холмса казались настолько убедительными, что все мы теперь сидели не шевелясь, пристально глядя на терьера и ожидая чего-то сверхъестественного. Но ничего не последовало. Пес все так же лежал на подушке, тяжело дыша, но ни лучше, ни хуже ему не стало.

Холмс достал часы: минута проходила за минутой, ничего не менялось, и на лице моего компаньона постепенно появилось огорченное, даже удрученное выражение. Он кусал губу, постукивал пальцами по столу и всем своим видом выражал крайнее нетерпение. Мне его было искренне жаль — так он разнервничался; оба сыщика же презрительно улыбались, судя по всему, не очень расстроенные таким оборотом событий.

— Но это не может быть простым совпадением! — вскричал наконец Холмс и, вскочив со стула, заметался по комнате. — Я отказываюсь в это верить. Я подозреваю, что Дреббера убила пилюля, — и вот пилюли находят после смерти Стэнджерсона. Но они безвредны. Что это значит? Не может вся цепочка моих рассуждений оказаться ложной. Это исключено! И тем не менее этому бедолаге-псу не хуже. Ага, я понял! Понял!

Пронзительно вскрикнув, он кинулся к коробке, разрезал вторую пилюлю, растворил, добавил молока и поставил блюдце перед терьером. Стоило несчастному псу коснуться смеси языком, как по телу его пробежала судорога и он застыл, словно в него ударила молния.

Шерлок Холмс глубоко вздохнул и отер пот со лба.

— Надо больше верить себе, — сказал он. — Пора бы уже усвоить, что если один-единственный факт на первый взгляд не стыкуется с длинной цепочкой рассуждений, ему наверняка можно подыскать иное объяснение. В коробке две пилюли, одна содержит убийственный яд, другая совершенно безвредна. Я мог бы об этом догадаться, даже не видя коробки.

Это последнее заявление показалось мне настолько вопиющим, что я засомневался в здравости его рассудка. Однако мертвый пес служил неопровержимым доказательством справедливости его рассуждений. Туман в моей голове начинал понемногу рассеиваться, и сквозь него пробивались первые проблески истины.

— Вам все это кажется бессмыслицей, потому что в самом начале расследования вы не сумели оценить важность единственного подлинного ключа к разгадке, — продолжал Холмс. — Я же по счастливой случайности его отыскал, и все последующие события лишь служили подтверждением моей исходной гипотезы — да, собственно, просто логически из нее вытекали. Поэтому то, что вас озадачивало и все сильнее запутывало, для меня только проясняло картину и подкрепляло мои выводы. Странность и загадочность — не совсем одно и то же. Самое безликое преступление может оказаться самым загадочным просто из‑за отсутствия оригинальных или особых черт, на которых можно строить выводы. Раскрыть это убийство было бы гораздо сложнее, если бы тело обнаружили на большой дороге без этого причудливого и сенсационного антуража, который сделал его из ряда вон выходящим. Вместо того чтобы усложнить расследование, все эти броские подробности его на самом деле только облегчили.

Грегсон, с явным нетерпением внимавший этой тираде, не сдержался:

— Ну хорошо, мистер Шерлок Холмс, мы готовы признать, что вы человек неглупый и у вас свои уникальные методы работы. Но хотелось бы получить что-нибудь посущественнее голой теории и отвлеченных рассуждений. А именно — преступника. Я придумал свою версию, и, похоже, она провалилась. Молодой Шарпантье точно не причастен ко второму убийству. Лестрейд подозревал Стэнджерсона и, как выяснилось, тоже дал маху. А вы, судя по вашим намекам и полунамекам, похоже, знаете больше нашего, — так вот, по-моему, пришло время задать вам прямой вопрос: что именно вы знаете? Можете вы назвать имя убийцы?

— Я вынужден согласиться с Грегсоном, сэр, — сказал Лестрейд. — Мы оба старались как могли, и оба потерпели фиаско. Вы уже не раз за сегодняшний день заявляли, что у вас в руках все обстоятельства этого дела. Не собираетесь же вы и дальше их утаивать?

— Если не поспешить с арестом преступника, он может совершить еще какое-нибудь злодейство, — добавил я.

Под таким нажимом Холмс, похоже, заколебался. Он продолжал ходить по комнате, низко опустив голову и сдвинув брови — как всегда в минуты глубокой задумчивости.

— Убийств больше не будет. — Он резко остановился, глядя на нас в упор. — Пусть это вас не тревожит. Вы спросили, известно ли мне имя убийцы. Да, известно. Однако знать имя — это полдела, куда важнее преступника задержать. Я надеюсь осуществить это в самое ближайшее время. Я почти уверен, что справлюсь с этим самостоятельно; однако это требует большой деликатности, ибо мы имеем дело с умным и отчаянным человеком, у которого, как я имел случай убедиться, есть не менее ловкий сообщник. Пока он не подозревает, что кто-то разгадал его тайну, у нас еще есть надежда до него добраться. Но если у него возникнет хоть малейшее подозрение, он переменит имя и в мгновение ока исчезнет среди четырех миллионов обитателей нашего города. Не подумайте, что я хочу вас обидеть, но мне представляется, что эти люди не по плечу официальной полиции, — именно поэтому я и не просил у вас помощи. Если я его упущу, вина, разумеется, будет на мне одном. Но я готов пойти на такой риск. Пока же даю вам слово: как только я пойму, что могу раскрыть свои планы, не ставя их под удар, я немедленно вам все расскажу.

Грегсона и Лестрейда не слишком обрадовало это обещание, а нелестный отзыв об официальной полиции и того менее. Грегсон вспыхнул до корней своих светлых волос, маленькие глазки Лестрейда засверкали от обиды и любопытства. Однако ни тот ни другой не успели и рта раскрыть — раздался стук в дверь, и на пороге появилась грязная, обтрепанная фигурка Уиггинса, предводителя уличных мальчишек.

— С вашего позволения, сэр, — он приложил руку к лохмам на голове, — кэб у входа.

— Молодчина! — похвалил его Холмс. — Почему в Скотленд-Ярде не пользуются этой моделью? — продолжал он, доставая из ящика пару стальных наручников. — Посмотрите, какая отличная пружина. Захлопываются мгновенно.

— Старая модель тоже хоть куда, — заметил Лестрейд, — было бы на кого надевать.

— Что ж, отлично, — улыбнулся Холмс. — Вот что, пусть возница поможет мне с багажом. Попроси его подняться, Уиггинс.

Меня эти слова удивили — Холмс, судя по всему, отправлялся путешествовать, а меня даже не предупредил. В комнате стоял небольшой саквояж; Холмс вытащил его на середину и стал затягивать ремни. Этим он и был занят, когда вошел возница.

— Помогите мне застегнуть пряжку, — попросил его Холмс, не вставая с колен и не поднимая головы.

Возница с хмурым, безразличным видом шагнул поближе и протянул руки, чтобы помочь. В тот же миг раздался резкий щелчок, звон металла, и Шерлок Холмс вскочил на ноги.

— Джентльмены! — воскликнул он, и глаза его сияли. — Позвольте представить вам мистера Джефферсона Хоупа, убийцу Еноха Дреббера и Джозефа Стэнджерсона.

Все случилось молниеносно — я даже не успел сообразить, что к чему. Но я прекрасно помню это мгновение — торжество на лице Холмса, его звонкий голос, ошеломленное, затравленное выражение на лице кэбмена, который уставился на блестящие наручники, будто по волшебству сомкнувшиеся на его запястьях. На секунду-другую мы застыли, словно скульптурная группа. Потом наш пленник издал нечленораздельный яростный вопль, вырвался из рук Холмса и метнулся к окну. Дерево и стекло подались под его натиском, но выскочить он не успел — Грегсон, Лестрейд и Холмс набросились на него, как свора гончих. Его втащили обратно в комнату, и тут завязалась ожесточенная борьба. Исступление придало неизвестному сил, он снова и снова разбрасывал нас в разные стороны. В нем была нечеловеческая энергия, как у эпилептика во время припадка. Руки и лицо у него были сильно изрезаны осколками стекла, однако даже потеря крови не сломила его сопротивления. Только когда Лестрейду удалось ухватиться за его шейный платок и сдавить ему горло, он понял, что сопротивление бесполезно; но даже после этого мы на всякий случай связали ему не только руки, но и ноги. И только тогда поднялись с полу, с трудом переводя дух.

— Его кэб внизу, — сказал Шерлок Холмс, — можно на нем и отвезти его в Скотленд-Ярд. Итак, джентльмены, — он очаровательно улыбнулся, — вот и конец нашей маленькой тайне. Теперь милости прошу, задавайте мне любые вопросы и не бойтесь: я не стану уклоняться от ответа.