Фантастика 1972

МИХАИЛ ГРЕШНОВ О чем говорят тюльпаны

В Саянах я поднимался в горы один. Лучше, когда это делаешь не спеша, никого не догоняешь, не ожидаешь. Мир кажется шире, и мыслям просторнее. Я знал тропинку, по которой за час можно было подняться к гольцам. Сначала меня провели по ней местные ребятишки, потом я ходил один и даже спускался с гор ночью, запомнив между кустами и скалами прихотливую вязь дорожки. Это хорошо - оставаться на вершинах до звезд. И слушать тишину. И видеть, как загораются в вышине первые блестки. Звезды вспыхивают внезапно - ярко и торжествующе. Наверное, потому, что в эти минуты бывают к нам ближе.

И еще хороши в Саянах цветы.

Но это уже сентиментальность.

Во всяком случае, я стараюсь никому ее не показывать. В горы я поднимаюсь один. У самых гольцов - луга: царство трав и цветов. Иногда я срываю цветы.

Не бездумно и не подряд. Ветка рододендрона - саган-далиня, поместному, - пара жарков меня удовлетворяют вполне. Иногда я срываю альпийский мак - красный и желтый. Но это недолговечный цветок - он вянет и умирает на глазах. Мне его жалко.

Прогулки в горы хороши еще тем, что дают простор воображению. Мечталось о крыльях. Не о тех, на которые ставят винты и турбины. Это буднично и привычно: при одном воспоминании о шуме и дрожи моторов холодеет спина. И не о птичьих крыльях, совершенных, но слабых, которые не в состоянии унести далеко. Мечталось о крыльях разума, чтобы облететь планету и смахнуть с нее атомное и прочее зло. И чтобы крылья унесли к другим мирам, красивым и добрым, - есть же такие миры! Мечталось о друзьях, которые есть и еще будут в жизни, о красоте, о любви - мало ли о чем: страна мечтаний необозрима.

И наверное, из этой страны явился Вельский, Борис Андреевич.

Так мне думается теперь, когда я вспоминаю о встрече. Тогда мне казалось, что он явился некстати.

Очень некстати. Я прощался с Саянами. Срок путевки закончился, в кармане у меня был билет на обратный рейс. Лечение на горном курорте мало помогло мне.

Больше, наверное, помогли горный воздух и тишина. Предстояло возвращение в город, в лабораторию с колбами, реактивами, к неоконченной диссертации “О химических способах борьбы с сорняками”. Все это ждало меня не дальше как завтра. А пока хотелось побыть одному на любимой поляне.

Вполне естественное желание.

Но оно было нарушено вторжением Вельского.

Сначала я услышал сопение, бормотанье. скрип камней под подошвами башмаков. Потом вполне явственно донесся вопрос: “О чем говорят тюльпаны?…” Опять невнятное бормотание, и. наконец, из-за скалы показался очень высокий, очень сутулый и очень тощий старик в широкополой Шляпе, в очках, в ковбойской рубахе в клетку и с фотоаппаратом йа ремне через плечо. “Турист, - подумал я. - Странно, за весь сезон я не встречал здесь туристов… А сейчас встретил”.

Старик шел по тропинке ко мне, и, конечно, сейчас состоится разговор, - пустейший разговор, который обычно заводят туристы, - о местности, о погоде, о натертых мозолях, о тушенке, которую трудно достать и которая так необходима на ужин. Мой последний вечер будет испорчен. Я даже вздохнул - так мне не хотелось, чтобы вечер оказался испорченным.

– Тут уже кто-то есть, - сказал старик, заметив меня. - Право же, человек, - продолжал он. - Курортник. Интеллигент…

Знакомство не обещало ничего доброго. Но у меня мелькнула мысль: вдруг старик пройдет мимо? Ах, как я хотел этого! Но, увы, надежда не оправдалась.

Старик замедлил шаги. Несомненно, он хотел остаться со мною.

Больше - он опустился рядом на камень.

– Рододендрон, маки, - сказал он, взглянув на цветы у меня в руках. - Денеб и Алголь… Удачное сочетание. Вы их слышите?…

– Кого слышу? - спросил я.

– Цветы, - ответил старик.

– Как можно слышать цветы? - спросил я.

Старик не ответил. Он сидел сгорбившись, опустив руки между коленей. Пальцы его были сцеплены так, что костяшки побелели от напряжения. Взгляд старика упирался в землю, в нем тоже чувствовалась напряженность, как будто бы человек был занят очень серьезной мыслью или решал задачу.

– О чем говорят тюльпаны? - спросил он, не разжимая пальцев и все так же сосредоточенно глядя в землю.

“У него навязчивая идея, - подумал я, - еще чего не хватало!…” Но лицо у старика было добрым, светлые близорукие глаза излучали доверие.

– Меня зовут Борис Андреевич Вельский, - сказал он. - Я сегодня приехал из Южного Казахстана. Ездил смотреть тюльпаны…

“Ботаник”, - решил я.

– Какое чудо эти тюльпаны! - продолжал он. - Миллионы тюльпанов. И какая загадка!…

– Простите, - сказал я, - для меня здесь что-то неясно…

Для меня ничего не было ясно - ни разговор, начатый Вельским, ни цель разговора. Но человек обращался ко мне, молчать было нельзя, отсюда это компромиссное “что-то”. Ничего я в разговоре не понимал.

– Так вы их не слышите? - кивнул он на ветку саган-далиня и маки.

– Нет, не слышу, - признался я.

– Как жаль! - воскликнул Вельский. - Мне показалось, что вы их слушаете и я не один!…

Он поглядел на меня долгим взглядом.

– Ни одного человека, - сказал он. - Кроме меня… - И опять опустил голову.

Мне показалось, что у него горе, что он не может собраться с мыслями и как-то отвлекает себя от очень большой заботы.

– Ничего, - сказал я сочувственно, - пройдет…

– Не проходит, - возразил он. - С самого детства. Но понимать их по-настоящему я начал лет десять тому назад. Ах, если бы раньше! Ведь мне шестьдесят семь!…

– Успокойтесь! - сказал я, все еще предполагая, что у него горе.

– Вы о чем? - спросил он.

Я не знал, о чем говорю, но вопрос отрезвил меня. Пожалуй, мне давно надо было задать этот самый вопрос ему. Но, все еще думая о потерянном вечере, я спросил дипломатически: - Вас что-нибудь беспокоит?

– Легко сказать - беспокоит! - воскликнул он. - Мне просто не верят! - Вельский наклонился ко мне, глядя поверх очков. Очки у него были с двойными стеклами, я ни у кого не видел таких очков. - Меня считают лжецом! - продолжал он. - А я слышу, как разговаривают цветы!

– Цветы?… - переспросил я.

– Да, молодой человек, цветы! Каждый по-своему! И каждый связан с какой-то звездой.

Я подумал: не встать ли мне и не уйти вниз по склону? Он задержал меня.

– Рододендрон связан с Денебом, - сказал он, беря ветку саган-далиня из моих рук. - Маки - с Алголем. Ромашки… Боже мой, ромашки, не знаю, с какой звездой они связаны!… И так каждый цветок. От самого невзрачного до тюльпанов!

Он все еще держал ветку рододендрона. Я не отпускал ветку, боясь, что букет в моих руках рассыплется. Мы так и сидели, связанные, точно нитью, веткой сагандалиня.

– Вы когда-нибудь спрашивали себя, - продолжал Вельский, - почему в мире так много цветов и почему они похожи друг на друга, как звезды?

– Нет, не спрашивал, - сказал я.

– А ведь это миниатюрные телескопы! Радиотелескопы, молодой человек, и все они обращены к звездам!

В бреду старика - если это был бред - чувствовалась последовательность. Но еще больше чувствовалась убежденность, и это мешало мне уйти - вовсе не ветка рододендрона, которую мы держали вдвоем. Ветку я мог бы ему отдать, но меня начал захватывать разговор. Не безумие разговора - безумия не было в глазах Вельского, в интонациях его голоса. Была убежденность. Старик и меня заражал убежденностью. Мне хотелось послушать, что еще скажет этот странный человек.

– Посмотрите, - он отпустил наконец ветку саган-далиня, - каждый цветок - будь то ноготки, мак или орхидея - имеет венчик в виде развернутой чаши, стерженек или систему стерженьков в центре. Взгляните на этот рододендрон: разве это не радиотелескоп с ажурным зеркалом и стоячей антенной?… Мы проходим мимо, мы не замечаем чуда, потому что оно привычно. Но это антенна, приемник, настроенный на определенную волну, он принимает передачи из космоса. Остается усилить их и разобраться в них. Хотите послушать?

Вельский расстегнул кожаный футляр, в котором, как я думал, находился фотографический аппарат, вынул прибор, похожий на мини-транзистор. С одной стороны под металлической сеткой я рассмотрел круг вмонтированного в корпус динамика, с другой стороны в пластмассовой рамке было натянуто несколько волосков. Этой стороной он приблизил прибор к макам в моей руке. Из динамика полилась тихая, мне показалось даже, робкая, музыка: пели два инструмента - один низким, другой высоким тоном. Но это были не виолончель, не скрипка, не саксофон, мелодия была неземной, непривычной и в то же время нежной, волнующей, будто голоса звали к себе и не надеялись на ответ.

– Музыка с Алголя, беты Персея, - пояснил Вельский. - А вот Денеб. - Он придвинул прибор к цветам рододендрона. В динамике забился, забормотал низкий вибрирующий голос, словно кто-то стучал в гулкую дверь. - Слышите? - спросил Вельский. - И так с каждой звезды. Сколько цветов - столько звезд.

– Неужели говорят звезды?

– Не звезды, конечно, - возразил Вельский. - У звезд есть планеты с разумной жизнью. Передача ведется в луче звезды.

– Как вы узнали об этом, Борис Андреевич? - спросил я.

Вельский улыбнулся, глядя на меня доверительно.

– В детстве меня лечили, - сказал он. - От шума в ушах. Обычно это начиналось весной, когда зацветали сады. Я слышал пение, бормотанье деревьев даже сквозь ставни. Когда же окно открывали, я не мог спать. “Это ветер…” - говорили мне. Если я начинал уверять, что цветущая вишня звучит словно хор, а яблоня как оркестр, меня журили и называли лгуном. Герань на окнах пела в три голоса, пышная примула не только звучала по ночам, но и показывала картины. Клумба под окнами стрекотала, аукала, визжала. Особенно досаждали мне ирисы: они беспрерывно трещали на высокой визгливой ноте, не давая покоя ни днем ни ночью. Теперь я знаю, что это морзянка, а в 1907 году, четырехлетним ребенком, - что я мог смыслить в этом? “Фантазер!” - говорили мне, когда я пытался жаловаться. Потом начали возить по докторам.

– Здоровый, нормальный мальчик! - уверяли те. - Барабанные перепонки в порядке, евстахиевы трубы чисты. Нет никаких причин жаловаться!

Отец, акцизный чиновник, драл меня за уши за каждый рубль, бесполезно выброшенный врачам.

– Паршивец… - говорил он. - Не хочешь учиться - будешь грузчиком!

Учился я плохо, шум в ушах мешал мне сосредоточиться. Цветы ненавидел лютой ненавистью, не упускал случая растоптать клумбу, помять розовые кусты. За это мне тоже влетало, меня считали дикарем, злым мальчишкой… Годам к тринадцати я, однако, привык к шуму, а потом перестал обращать на него внимание, стараясь ничем не отличаться от сверстников. Пустяками некогда было заниматься: началась революция, гражданская война. Работал я и грузчиком - отец оказался прав, - и шахтером в Донбассе, и лаборантом в исследовательском институте. Учился заочно, к сорока годам закончил политехнический институт. Занимался изобретательством. До сих пор занимаюсь изобретательством. Звеэдофон, - Вельский кивнул на прибор, который держал в руках, - мое изобретение. Очки, - тронул рукой очки с двойными стеклами, - тоже мое изобретение.

– Что за очки? - спросил я.

– Видеть звездные передачи.

– На цветах?…

Вельский кивнул утвердительно.

– А мне можно… видеть? - спросил я, задерживая дыхание.

Меня охватило волнение, как мальчишку, которого впервые привели в цирк. - Неужели можно увидеть?. - повторял я.

То, что я слышал в приборе, который Вельский назвал звездофоном, могло быть мистификацией, а звездофон - транзистором.

В музыке я разбираюсь неважно - мало ли какую передачу, какой разговор мог принять транзистор. Рассказу Вельского можно верить, можно не верить, говорил он о вещах фантастических. Фантастики немало печатается в современных журналах. Может, он гдето прочел о звездах, о цветах и выложил за свое. Но если можно увидеть - это другое дело. Зрение не обманет. Я ухватился за эту мысль, как утопающий за соломинку, - мне хотелось, чтобы все, что рассказал Вельский, не было мистификацией.

– Можно?… - спрашивал я.

Вельский снял очки - для этого ему пришлось снять и опять надеть шляпу.

– Можно, - сказал он. - Не всегда, но у нас счастливое совпадение. Видите этот луг? - показал он на лужок, желтый от лютиков. - Эти ромашки… - На краю луга, там, где было посуше, белой простыней стелились ромашки. - Это все равно что телевизионный экран, ~- говорил Вельский. - Каждый цветок принимает частицу изображения. Если цветов много и они растут сплошь, можно увидеть изображение. - Борис Андреевич подал мне очки.

– Я взял у него очки, поднялся с камня и пошел к поляне, желтеющей лютиками.

– Не подходите близко, - предупредил Вельский. - Передачи, как и на телевизоре, надо смотреть на расстоянии.

Я остановился и надел очки.

Я увидел город. Далекий город в тумане - как смутный эскиз, как мираж над пустыней. Я видел очертания зданий, кварталы, - как будто я находился над городом на холме или на башне. Я видел улицы, парки, аллеи. Город жил - что-то по улицам двигалось, перемещалось, может быть, толпы, может, вереницы машин.

Город был огромен, дальние его окраины тонули в перспективе и словно бы в пыльной дымке. Движение было на виадуках над улицами, на аллеях парков и на крышах домов. Мне казалось, я слышу шум города: стук колес, гул моторов. Чем больше я вглядывался, тем больше деталей обнаруживал в городе: вот круглое здание, может быть, цирк, вот овальное - ипподром или стадион, а вот блещет бассейн, даже бронзовые черточки тел можно разглядеть на песке… Что-то поднялось над городом - треугольник, летающее крыло, вот еще одно и еще… Пунктирная линия летящих предметов двигалась над домами, над площадями; первые из них уже скрылись за горизонтом. Я снял очки и спросил:

– Что это?

Вельский пожал плечами:

– В Галактике сто миллиардов звезд, - сказал он.

Я опять надел очки и глянул на край поляны, белевшей ромашками. Теперь я увидел океан, и огромной дугой над его поверхностью - мост. Дуга обрывалась там, где кончались ромашки, и мост казался повисшим в синеве воздуха и воды. Мост был металлический, легкий, ажурный и совершенно пустой. Тщетно я вглядывался в белевшую ленту шоссе, проложенного по середине моста, дорога была пустынна.

Вельский подошел ко мне, спросил:

– Ничего?…

– Вижу мост, - сказал я.

– На мосту - ничего?

– Пусто, - ответил я.

– Вот и я, - сказал Вельский, - сколько ни смотрю на ромашки, никогда на мосту ничего не бывает. Пусто.

Он прошел дальше и приблизил к ромашкам микрофон своего прибора. Я услышал плеск волн.

Так плескались бы волны где-то внизу, если бы я стоял на мосту.

– Слышите? - спросил Вельский.

– Дыхание моря… - сказал я.

– Вслушайтесь лучше.

В плеске волн я различил тихий, вкрадчивый шепот - фразы, периоды, строфы. А мост был пустым. В ушах что-то звучало, шептало, будто океан был одушевленным и говорил сам с собою.

– Удивительно! - Я передал очки Борису Андреевичу.

Тот молча сложил их и сунул в карман.

– Удивительно! - повторил я. - Вы кому-нибудь рассказывали об этом? Взяли патент на изобретение?

– Вам вот рассказал, - ответил Вельский. - А патента не взял. Видите ли… - Он взглянул на меня близорукими доверчивыми глазами.

Честное слово, я любил старика за этот открытый, немного растерянный взгляд. Наверно, его легко обидеть, этого мягкого человека, посмеяться над ним, и, наверно, он боялся этого со стороны других людей.

– Патента не взял, - повторил он. - Я изобрел звездофон недавно. Езжу вот, слушаю. Осваиваю… - улыбнулся он - видимо, слово казалось ему прозаическим, неудобным. - Только что был в Казахстане, - продолжал он, - слушал тюльпаны… А работаю над другой моделью - стереофоническим звездофоном. Закончу модель - подам заявку. Только… - опять улыбнулся Вельский. - Боюсь одной вещи…

– Чего вы боитесь? - спросил я.

– Вдруг скажут,- что все это чепуха, отвлеченная тема?… Вот если бы я занялся гербицидами. Ведь лютики и ромашки - обыкновенные сорняки…

Да, да, я видел, что он боится нечуткости, непонимания, - боится, что его могут публично высечь, как сек когда-то отец, возя бесполезно по докторам. Я даже подумал, как бы помочь ему укрепить его веру. А может, он прав, надо усовершенствовать изобретение, а потом подавать заявку?

Между тем Вельский развивал свою мысль:

– Почему нельзя заниматься отвлеченными темами? Надо исследовать все. Опыт открытий не раз говорит нам об этом: и облака надо изучать, и грибы, и крылья бабочек. Возьмите конструирование приемников. Нужно ли заниматься этим, если придумана уже тысяча схем? А вдруг тысяча первая даст приемник, который примет передачу из космоса?… Впрочем, теперь в этом нет необходимости - передачи из космоса ловят цветы. И все же необходимость есть! - воскликнул он. - Может сложиться приемник, который поймает совсем неожиданное. Вспомните: изучали плесень - открыли пенициллин, любовались стрекозиными крыльями - и нашли способ нейтрализовать разрушающее влияние флаттера…

Солнце опускалось за скалы.

На поляне стало прохладнее, сумрачнее. Сумерки побежали по склонам, заполняя долину синим и фиолетовым светел. Мы с Вельским пошли по тропинке.

– Что говорить об этом? - продолжал он. - Исследования нужны всегда и везде!

Я не противоречил. Моей мечтой было подержать в руках его удивительный звездофон. Мы уже спустились с горы наполовину, когда мне удалось завладеть прибором. Альпийский мак и рододендрон все еще были у меня в руке.

Я поднес прибор к венчикам мака и опять услышал музыку - те же два голоса, высокий и низкий, которые, сливаясь, вели неземную мелодию. Казалось, от музыки исходил аромат - тонкий, чуть горьковатый, как от миндаля, волнующий и печальный.

– Борис Андреевич. - обратился я к старику, - вам понятен смысл передач?

– Музыка, - ответил он. - В большинстве это музыка, и ее можно понять. Музыкой легко выразить радость, надежду, призыв, отчаяние. Все это есть в звездных мелодиях.

Вельский замолчал, замедлил шаги.

– Одного не могу понять, - сказал он, - о чем говорят тюльпаны?

Я уже слышал этот вопрос. Очевидно, он волновал Бориса Андреевича.

– Почему тюльпаны? - спросил я.

– А вот послушайте, - сказал он. - У меня есть запись…

Он достал из кармана картонную коробку, порылся в ней, вынул обрывок ленты. - Дайте-ка на минуту, - взял из моих рук звездофон. Щелчок - лента вставлена. - Слушайте, - сказал он.

Из динамика полился шелест, шепот, невыразимо далекий, слабый, таинственный. Казалось, это шорох дождя по крыше; можно было проследить всплески отдельных струй, звон капель. Но это не было ни то, ни другое. Звучал живой голос, и те же всплески можно было приравнять к вздохам и паузам между фразами. Проходили секунды, минуты, шепот не прекращался - так же звенели капли, слышались вздохи и шорох таинственной передачи.

– Это Мицар, - пояснил Вельский. - Двойная звезда в созвездии Большой Медведицы.

Тюльпаны принимают Мицар…

Может быть, впервые за весь разговор с Вельским я почувствовал фантастичность встречи с этим удивительным человеком. До этого мое внимание было поглощено звездофоном, чудесами, которые показывал и о которых рассказывал Вельский. Откуда он, кто он, этот старик? Может быть, он вовсе не человек, а звездный пришелец? Почему никто не знает о нем, о его открытии? Что он делает на горном курорте?… Я обернулся к Вельскому:

– Расскажите о себе, кто вы?

Вельский не ответил на вопрос, - может быть, не расслышал: мы пробирались между кустов, то и дело приходилось отводить ветки руками, чтобы не поцарапать лицо. С минуту, наверное, слышалось похрустывание хвои, шелест листвы. Может быть, Вельский не хотел рассказывать о себе? Я уже приготовился повторить вопрос, но он заговорил сам.

– Я уже рассказал, - отозвался он в темноте. - Почти все рассказал - о детстве, об учебе, изобретательстве. А так - что еще рассказать вам? Пенсионер я, - смущенно признался он. - Семь лет как вышел на пенсию. По Возрасту и по стажу. - Опять эти слова прозвучали у него так, как будто произносить их ему было неловко. - Семьи у меня нет, - продолжал он. - И не было. Перекати-поле, бобыль - говорят о таких, как я… А может, это и лучше…

Мне показалось, что он улыбнулся. Я вспомнил его. улыбку, стесненную, рассеянную. Странный, неприспособленный человек: имеет в руках такое изобретение…

Он, кажется, не ставит его ни во что. Или не понимает ему цены.

Или никто не понимает его.

Я ведь тоже с первых фраз принял его за сумасшедшего.

– Так я свободнее, без семьи, - говорил Вельский. - Хожу по стране, езжу. Приглядываюсь к цветам. Был на Кавказе, в Крыму, на Памире. Сейчас вот - здесь. Остановился в Доме для приезжих… Пишу монографию. Не могу подобрать назвайия. Может быть, это будет “Цветы и космос”. Звучит неубедительно, по-детски… Надо бы еще поездить по свету, - продолжал он, - собрать побольше материала. Хочу побывать в Австралии. Узнать, о чем говорят Канопус и звезды Центавра…

Говорил он скучно, неинтересно, словно ему не хотелось рассказывать о себе. Это была проза после высокой поэзии о цветах и о звездах, которую он только что мне поведал. Он чувствовал эту прозу и на полуслове прервал рассказ.

Остаток пути мы прошли молча, каждый думая о своем: Вельский, наверно, о звездах, я о заводе, лаборатории, о диссертации, которая пишется с трудом. Что бы сказал о моей диссертации Вельский, если б его спросить?…

Нет, об этом я его не спрошу.

Это не главное. Главное в нем самом - что-то необычайное, неповторимое.

– Как вы объясняете, - спросил я, - свою восприимчивость к голосам звезд? Вы говорили, что в детстве слышали пение и шепот цветов.

– Как объясняю? - спросил он. - Может быть, это аномалия. Может быть, норма. Мне думается, в каждом человеке сидит то же, что и во мне. Может быть, каждая клетка нашего тела не только излучатель радиоволн - это доказано, - но и приемник. Может, у меня обостренное восприятие. И такого же восприятия можно добиться для каждого. Мало ли загадок таят нервная система и человеческий мозг. Надо искать…

– Надо искать… - как эхо, повторил я его последнюю фразу.

Старик прав: впереди поиски и открытия.

Огни поселка открылись внезапно. Тропинка перешла в дорогу, дорога раздвоилась: одна вела B поселок, другая - к курзалу.

Вельский остановился.

– Вот и пришли, - сказал он. - Спасибо вам. Я, наверно, из леса не выбрался бы и заночевал у костра. Вы любите ночевать у костра?

Я ответил, что я сибиряк и ночевать у костра мне приходилось не раз.

– А в Австралии вам хотелось бы побывать? В настоящей Австралии? - спросил Вельский, видимо не желая больше рассказывать о себе, давая понять, что вопросов не надо.

Я ничего не ответил.

– Мне очень хочется… - сказал он.

В голосе его звучало смущение, будто он извинялся за прерванный разговор: не надо было рассказывать о пенсии, о монографии, которая еще не написана, - все это портило встречу.

– Прощайте, - Вельский подал мне руку.

Я в ответ подал свою, но с удивлением ощутил в руке звездофон.

– На память, - сказал Вельский. - Не откажите принять.

Я невольно сжал подарок в руке, подыскивая слова, чтобы отблагодарить Вельского.

– Вот и запись Мицара, - на ощупь он передал мне пленку. - Тайна тюльпанов… Хорошая тема для диссертации. С сорняками у вас не получается.

Неужели он прочитал мои мысли?…

Борис Андреевич рассмеялся: - Мысли читать легче. Не всегда приятно, но легче.

Я был ошеломлен.

– Разгадаете тайну, - продолжал Вельский, - я вас найду. Вы можете это сделать - раскрыть загадку. У вас преимущество - молодость. Прощайте.

С минуту я слышал его шаркающие старческие шаги. В руках были пленка и звездофон, в голове - тысяча вопросов к Вельскому.

– Борис Андреевич!… - крикнул я в темноту.

Но его шаги уже смолкли.